Читать онлайн
"Синяя даль"

Первый раз он увидел её внизу, меж камней, привязанную прочной бечевой к массивному клину, на совесть вбитому в расщелину. Тогда он почти не обратил на неё внимания, а просто отметил как факт: «Она там. Внизу». Он видел их сотни, они давно перестали быть для него чем-то особенным. Когда-то ему было интересно. Ему казалось, что вся эта индивидуальность, пестрота делали каждую из них неповторимой. Подобно исследователю, он жадно желал видеть уникальность каждой из них. Он был очарован и восторжен, исследуя новые черты, новые формы, новых их. Но годы шли, и восторг давался всё труднее. Скорее даже привычка говорила в нём. И какое-то время он ещё восхищался, но не тем сакральным внутренним чувством, а потому что должен был восхищаться. Он так же наблюдал за ними со своей высоты, так же отмечал их присутствие, но в итоге интерес его погас безвозвратно. Теперь его больше занимала бескрайняя, недоступная, синяя даль.

Пытливый, романтический ум поэта, знай он все думы старого маяка, наверняка бы зацепился за его исповедь и провёл бы истёртые, как мир, параллели между потухшим его сердцем и тем, что и сам маяк давным-давно перестал функционировать, гореть. Его взгляд давно не вспыхивал, не метался острым лучом по чёрной ночной поверхности, не обжигал надеждой заблудшие суда. Однако же, причины были более весомые, чем остывший интерес маяка к рыбацким лодчонкам, что сновали в прибрежных водах. Маяк был стар. Настолько стар, что ни одна из тех лодок, что так радовали его взор в юности, не уцелели, рассыпались под гнётом времени и соли. Им на смену пришли новые, бодрые, крепкие, но они тоже уже доживали своё. А маяк всё стоял. Правда, однажды настал тот момент, когда о нём забыли. В последний раз смотритель оглядел фонарную башню, провёл рукой по чёрной, закопчённой стене. Маяку показалось, что в морщинистых щеках смотрителя, заросших крупной всклокоченной бородой, промелькнула слеза. Маяк не удивился, он всю жизнь видел только соль. Смотритель вздохнул, взглянул на море и начал свой спуск в гулкое нутро по винтовой лестнице. Выйдя наружу, он по привычке запер дверь.

Тогда маяк ещё не знал, что люди изобрели электричество.

И с тех пор больше уж никто не разводил в нём огня, не подливал масло в чашу каждый час, не протирал закопчённых отражателей. Его крепкие стены со временем превратились в память. В археологию, в памятник былым временам. Он погас. Погас не только внешне, но, что страшнее, погас глубоко внутри, в самой своей сути, перестал быть. Люди возвели новый. Он сверкал краской и по ночам слепил его своим орлиным лучом. Однако новый маяк был далеко, и, как бы им ни хотелось пообщаться, они могли только видеть друг друга. Молодой маяк-атлет и старый маяк, пусть и уступающий в блеске и мощности, но сохранивший свою седую стать, свою осанистость.

С тех пор его интересовала только синяя даль. Она всегда была там и всегда оставалась неизменной. Но в то время, когда он рассматривал лодки, ему не было никакого дела до неё. Когда в нём разжигали огонь, он сосредоточенно бросал отблески во тьму, выискивая в ночи корабли. И лишь теперь, когда он потерял интерес к одному и его отстранили от другого, ему ничего не оставалось делать, как взглянуть в эту синюю бесконечность и впервые задуматься: «А что там, за чертой горизонта?». Однако не представлялось возможным, чтобы он, будучи от рождения неподвижным, мог разгадать эту загадку. Потому он лишь смотрел и строил предположения. А в иные дни обходился и без предположений, а просто зачарованно смотрел.

Так было и в то утро. Он обвёл взглядом окрестность: стаю чаек, носящихся над водою, высматривающих мелкую рыбу, заводь, уютную и приветливую, что даже в непогоду защищает берег от разъярённых волн, лодку на привязи, буковую рощу позади скал, крыши небольшой деревушки, что робко проглядывали сквозь листву садов, тёмно-зелёное пятно обширного ельника, луга с пасущимися коровами. Он вернулся в свои думы и устремил взгляд в недоступную даль.

— Можешь поговорить со мной? — услышал он вдруг.

Маяк посмотрел вниз. Он не увидел ничего, кроме уже виденного: бухты да рыбачьей лодки. Уж не лодчонка ли заговорила с ним? И, приняв, что послышалось, вновь вернулся к созерцанию.

— Это как минимум невежливо. Услышал, посмотрел почти в упор и ничего не ответил.

Не показалось. Говорила, действительно, лодка.

— Мне рассказывали, что ты молчун. Наверное, так и есть. Я, конечно, понимаю, что ты старый маяк, но всё же...

— Каким бы я ни был старым, ты состаришься и развалишься раньше, чем я изотрусь ещё хоть на миллиметр, — ответил маяк довольно резко. Он вдруг понял, что и его собственный голос стал непривычен ему. Он звучал словно чужой. Выходит, дело не в лодках. Он и в самом деле перестал разговаривать довольно давно.

— Это было обидно. Правда. Но не мне тебя судить. Просто я искала компанию, думала, поговорим.

— Но ведь ты просто рыбацкая лодка. Что ты можешь рассказать мне такого, что мне неизвестно?

— Может, если ты узнаешь меня поближе….

— Я уже достаточно знаю о тебе, хотя прежде не встречал. У тебя просмолённое дно, снизу, в носовой части, той, что ты трёшься о скалы, обязательно есть зазубрины. У тебя два весла. Вряд ли они из какой-то ценной древесины и почти наверняка из местной сосны. Уключины разбиты, но не настолько, чтобы обращаться к кузнецу. Где-то в корме валяется ветхий черпак на случай, если хватанёшь внутрь воды. Слани, возможно, и чистые, но если приподнять, там наверняка засохшие водоросли и мёртвые ракушки. И чешуя. Обязательно чешуя. На твоём парусе, готов поспорить, не меньше десятка заплат. И у тебя обязательно есть какое-то имя. Типа «Роза» или «Мария», ну, в лучшем случае «Эсмеральда».

— С именем не угадал. Но ты прав, оно самое обычное, – печально ответила лодка. – Похоже, ты действительно многое повидал... Слышала, что у тебя глубокий внутренний мир, ты мудр и молчалив. Не то, что я – вся как на ладони. Но это и не важно. Я обратилась к тебе, ты мне отвечаешь, значит, мы разговариваем.

«Действительно, почему бы и нет», — подумал маяк. Даль, она ведь никуда не денется. А лодка… Лодка исчезнет. Вернётся хозяин, отвяжет её от скалы и, быть может, никогда уже не пришвартует её в этом месте. Так почему бы не окунуться в старые добрые, не поговорить, не вспомнить, как это вообще делается? Так они проболтали до ночи. О всяких мелочах. О приливах и отливах, об этой тихой бухте, о рыбе… Посмеялись над суетливыми крабами. Маяк показал ей фокус, которому научился давным-давно. Он умел создавать вибрацию своим основанием, отчего всё вокруг сотрясалось мелкой дрожью. В этот момент испуганные крабы, выпучив глаза, разбегались по щелям или в панике кидались в спасительное море. Было смешно, и она смеялась. Маяк вдруг поймал себя на туманной мысли, что ему приятно, когда она смеётся. Когда наступил закат, они оба молча смотрели на него, провожая в море красное яблоко солнца. Лодочка ещё говорила что-то, когда маяк задремал.

Маяк проснулся утром. Он не спеша оглядел идеальную линию синего горизонта и вдруг, вспомнив вчерашнее событие, встрепенулся и глянул вниз. Она была там. Лодка спала, мерно покачиваясь на спокойной воде, по-прежнему привязанная к берегу. Время было раннее, но прочие рыбаки уже давно вышли на промысел. А она была там. Он смотрел на неё, и она заворочалась, просыпаясь. «Странное всё-таки это у них свойство», — подумалось маяку. «Просыпаться от взгляда».

— Доброе утро, — протянула лодка спросонок.

— Доброе, — ответил маяк. — Уж не думал, что застану тебя. Похоже, хозяин твой — тот ещё лентяй. Все давно уже в море, а твой так за тобой и не вернулся.

— А он и не вернётся, — словно равнодушно ответила она.

— Это почему? — Маяк был явно обескуражен.

— О! А я думала, что ты всё знаешь, — съехидничала лодка. На самом деле ей не хотелось говорить ему колкости. Он был ни при чём. Её сарказм, хотя внешне и адресовался маяку, был, скорее, проявлением досады на собственную судьбу и направлен совсем на иной, но недоступный в данный момент объект. Извинившись, она продолжила:

— У него теперь новая лодка. Я долго смотрела на то, как день за днём он с особым рвением работал над ней. И вот сегодня он должен был спустить её на воду. И самое неприятное во всём этом, что, как бы я ни злилась, как бы ни оплакивала свою судьбу, я не могу не признать, что эта новая лодка — она куда крепче и красивее, чем я.

— И потому он оставил тебя здесь? Прогнал? — мрачно спросил маяк.

Я не виню его. Думаю, привяжи он меня к своей пристани, ему невыносимо было бы видеть, как я чахну и медленно ухожу под воду, в то время как новая его лодка теперь служит ему верой и правдой так же, как служила я до неё. Но мне… Мне было бы ещё невыносимее. Потому я даже благодарна ему, что я здесь.

Маяк молчал и смотрел вдаль. Но не в ту даль, где небо касается моря, которая так манила его своей загадочностью. Он смотрел туда, где на далёкой скале сверкал на солнце новый маяк. Лодка перехватила его взгляд, поняла и замолчала. Но через минуту, словно стряхивая с себя хандру, с деланной весёлостью произнесла:

— Да ну его! Давай лучше крабов гонять! Ну! Покажи, как ты умеешь!

Ей не пришлось его уговаривать. Он сделал это с удовольствием. Вскоре по камням прошла мелкая рябь, и крабы в суматохе разбежались. Она залилась смехом. Ему определённо нравилось, когда она смеялась. А потом вдруг что-то переключилось в ней, и смех её, такой искренний и звонкий, мгновенно сменился таким же искренним и непрерывным рыданием.

Он бессильно смотрел, как лились её слёзы, без следа растворяясь в море, как судорожно-истерично покачивался её корпус там внизу. Он смотрел на неё, и у него не было никаких слов, чтобы утешить её. Он многое видел и многое знал, но он не знал, что сказать в тот момент. Всё, что приходило ему в голову, наверняка лишь усугубило бы ситуацию. Вместо этого, повинуясь неведомому ранее порыву, он вдруг изо всех сил напрягся, натужился и всей этой силищей аккуратно сдвинул вокруг неё большие камни, что раньше были острыми обломками скалы (он помнил и это), а теперь, омытые и округлые, они больше походили на громадные тыквы. Он собрал их в кольцо, и лодка оказалась посередине небольшой уютной заводи. Она моментально перестала плакать и несколько даже испуганно прошептала:

— Это… что… это… ты сделал?

— Да…

— Это… ты меня… обнял? — изумлённо только и смогла произнести она.

— Да, похоже на то. — Казалось, он был смущён.

Лодка прильнула бортом к гладкому камню и замурлыкала. Она больше не плакала.

— Я не знала, что ты можешь такое.

— Я тоже. Это вышло как-то… само собой.

— Ну не знаю, сами собой такие камни никогда не сдвинутся с места.

Весь день так и прошёл. Они разговаривали о незначительных вещах и старались не касаться травмирующей темы. Она попросила его не раздвигать обратно камни — слишком уж было тепло среди них. Порою просто молчали. Маяк чувствовал, как её борт касался камня, и думал: «Неужто за эти века я настолько проник в скалу, настолько пророс, что уже и камни стали моим продолжением, моими органами чувств, через которые я теперь могу воспринимать этот мир? Смог бы я узнать это, не окажись здесь эта лодка? Сегодня я сделал то, чего не делал никогда прежде, даже не думал, что способен на такое. Удивительно, да и только!».

И уже вечером она вдруг спросила:

— У тебя есть секреты?

Маяк задумался.

— Пожалуй, есть…

— Расскажи… Ну пожалуйста… Какой-нибудь самый маленький, незначительный секрет… Расскажи.

Ему ничего не стоило рассказать. Упорствовать не хотелось. Он выдал первое, что пришло в голову:

— Когда меня отправили в отставку, то на самом верху, в фонарной будке, в особой кладовой осталось несколько бочек масла. Может, про них забыли. Не знаю. Либо же выгоду от них сочли совсем незначительной по сравнению с теми усилиями, которые пришлось бы затратить на спуск этой тяжести вниз. Я помню, каких трудов стоило людям затащить их наверх. Это было неизбежно, поэтому всегда старались полностью набить кладовую бочками доверху, чтобы всегда оставался запас. Как бы то ни было, они и по сей день там.

Лодка улыбнулась:

— Думаю, это подарок тебе на память. Чтобы ты не забывал, что значил для всех этих кораблей, для всех этих людей, что ты спас когда-то. И знаешь, хорошо, что тебя заперли, иначе эти бочки давно бы опустели, до них непременно нашлись бы охотники, что по кружке опустошили бы тебя. Может, это и есть твоё сердце, твоя мудрость, твоя суть?

Ночью лодке показалось, что камни вокруг неё словно сжались ещё плотнее. Маяк вроде спал, не мог же он в самом деле и во сне двигать камни, ведь на это требовалось немало усилий. Или мог? Но сквозь сон она не была ни в чём уверена. Ей было хорошо. Этого было достаточно.

Проходили недели. И однажды появился хозяин. В своих беседах ни маяк, ни сама лодка никогда не касались воспоминаний о нём, и могло показаться, что она уже совсем забыла его. Но когда увидела, лёгкая меланхолия накрыла её. Маяк заметил это, она же настаивала на том, что ему показалось, и то, что он принял за её грусть, было всего лишь мимолётной тенью от большой чайки, пролетевшей над ней в небе. Маяк не спорил.

Новенькая лодочка легко и резво рассекала спокойную воду, упругий парус её прекрасно чувствовал ветер, ловил его своим ковшом и делал его послушным. На корме сидел человек, искусно управляясь с рулём, в результате чего лодка ловко маневрировала между островками отмелей и торчащими из воды скалами, пока не достигла бухты, где стоял на вершине маяк и где внизу мерно покачивалось оставленное им судёнышко. Человек пришвартовал новую лодку на ракушечном пляже, выбрался из неё и пешком направился в сторону своей бывшей, но верной подруги. Маяк и лодка смогли разглядеть обновку. Что касается маяка, то он по-прежнему не увидел для себя ничего нового. Да, лакированные борта блестели свежей краской, да, парус был совсем нов, без швов и заплаток, да, корпус её создавал ощущение прочности, но именно в силу своей новизны. Его невозможно было ни удивить, ни обмануть этим. На белом борту красовалось алое имя: «Мечта», что, по мнению маяка, совсем уж веяло безвкусной пошлостью.

Прежняя же лодка хоть и была ранее какое-то время зла и на хозяина, и на его новую посудину, теперь смотрела на них, пусть и с печалью, но печаль эта была скорее тёплой, смиренной. Ей вдруг захотелось сказать ему: «Спасибо». Поблагодарить, во-первых, за все эти пройденные вместе километры воды, за все невзгоды, за все радости, что они преодолели вместе, за тёплые ночи на дальних пляжах во времена затяжного промысла, за то, что, как ни крути, а он дорожил и заботился о ней. Всего этого нельзя было отрицать. Нельзя было взять и перечеркнуть, забыть всё прошлое, хотя бы и будущее их уже не связывало. А во-вторых, что он оставил её именно здесь. Даже если принять мысль, что он бы ни за что не оставил её чахнуть на своём причале, он мог привязать её где угодно. Ведь в мире столько других бухт и пляжей. Но он оставил её именно здесь, у этого маяка, и, может быть, именно это до сих пор держало её на плаву. Да, он сделал это, скорее всего, неосознанно, ну и пусть! Главное, что он сделал именно это — пришвартовал её к утёсу у подножия маяка. И если первую свою благодарность она бережно сохранила где-то в своём подсланевом пространстве и не была готова поделиться ей со своим новым другом, то благодарность вторую она готова была с радостью объявить всем. Передать вместе с ветром и чайками к дальним мысам, пусть все знают! И коль человек смог бы внять её думам, то пусть и он тоже знает! Хотя… человеку она призналась бы и в первом.

Тем временем человек приближался, и нельзя было понять, что у него на уме. Маяк вдруг нахмурился и снова собрал камни вокруг лодки. Она заметила это. Человек подошёл к ней, зайдя по колено в воду, и хотел уж было отвязать, но тут вдруг увидел, что она словно заперта неплотным кольцом камней, достаточным для того, чтобы он смог подойти к ней, но недостаточным, чтобы сама лодка смогла из него выбраться. Он озадаченно убрал руку от привязи и обошёл вокруг. Поставил руки в боки, потом почесал макушку, обошёл ещё раз. По всему его растерянному виду было ясно, что он в замешательстве. Отвяжи он её, она всё равно осталась бы на месте. Хотел ли он прокатиться напоследок, либо же хотел перешвартовать в другое место, никто уже не может знать наверняка. Но только ему ничего другого не оставалось, как оставить свои попытки. Он погладил её борт и обескураженно побрёл назад. Лодка смотрела ему вслед.

— Не отпустил? – спросила она.

— Не отпустил. – Признался маяк.

Они оба видели, как человек удаляется. Вот он подошёл к нетерпеливо покачивающейся «Мечте», вот оседлал её, поймал ветер и вышел из бухты.

— А у тебя есть мечта? – спросила лодка.

— Мечта… – протянул маяк… – Наверное. Но я даже не знаю, мечта ли это.

— Расскажи о ней. О своей мечте.

Маяку было трудно сформулировать. Он всегда лишь думал об этом, но никогда не говорил, потому слова получались корявыми и нескладными.

— Я всегда стою здесь, на этом утёсе. Я познаю этот мир, не сходя с места. Я знаю, когда выходят лодки на промысел, знаю, когда люди собирают урожай, знаю всё, что касается этого берега. Знаю, что здесь было, что есть, и с определённой уверенностью могу сказать, что будет. Но я всегда смотрю в синюю даль, и эта даль всегда загадка для меня. Мне никогда не постичь её в своей бездвижности. Я сделал много добра на этом берегу, мои стены по-прежнему сильны, хотя огонь во мне не зажигают. Но я чувствую себя абсолютным инвалидом, жалким и беспомощным, когда думаю о том, что никогда мне не узнать, что там, за этой линией горизонта. Поэтому как сформулировать мою мечту? Наверное, я хотел бы знать, что там. Это то, к чему меня безудержно тянет, и это то, чего я никогда не смогу достичь. Такая вот картина.

— Я расскажу тебе! – вдруг возликовала лодка. – Эти несколько дней я только и думаю о том, что ты смог дать мне столько, сколько, пожалуй, не смог бы дать никто другой. Ты спас меня, и это без преувеличения. А чем могу ответить тебе я? Простая рыбацкая лодочка? И я говорю так не потому, что обязана, что в долгу, хотя и это тоже. Я совершенно искренне хочу ответить тебе добром! И вот ты сам говоришь то, о чём я не могла и подумать! Я исполню твою мечту! Говорю тебе! Я буду так счастлива это сделать!

— Да о чём ты говоришь? – взмолился маяк. – Что ты можешь рассказать мне? Все ваши рыбацкие маршруты не проходят и в половину того, что видно мне с высоты. Что бы ты ни видела во время своих вылазок – это уже всё мне известно и знакомо. Я говорю тебе о горизонте. Горизонте! Понимаешь? Я очень ценю твоё рвение, но давай оставим эту тему, я скорее смирюсь со своим незнанием, ведь мечта моя так и останется мечтой, ты не можешь знать, что там, за горизонтом.

— Пусть я не знаю. Да. – С пылом ответила ему лодочка. – Но я могу узнать!

Маяк промолчал, а она продолжила:

— Я никогда не была там. Эта даль меня не привлекает. Мне не интересно, что там за горизонтом, но интересно тебе! И потому я поплыву туда, вернусь и расскажу тебе! Я хочу исполнить твою мечту!

— Как это – ты поплывёшь? Ты привязана, забыла? Чтобы развязать эти узлы, нужны тонкие, шустрые пальцы. Я могу орудовать только камнями.

Лодка хитро завиляла кормой.

— Ну… у меня тоже ведь есть секреты, – неожиданно сказала она. – Отпусти меня.

Маяк напрягся и послушно раздвинул объятия. Она сделала несколько непонятных, быстрых движений носом и сдала назад. Он с каким-то необъяснимым замиранием увидел, что верёвка осталась привязанной к скале, а второй её конец, плавно скользнув по её корпусу, вдруг погрузился в воду. Она торжественно улыбнулась:

— Я уже проделывала такое раньше. Я научилась этому давно, ведь у меня было много времени. Так что, поверь, я смогу исполнить твою мечту!

Она очень ловко раскрутила парус. Ветер сразу же наполнил его, радостно приветствуя свою старую знакомую. Парус действительно был в заплатках, как и предполагал когда-то маяк, но сам он сейчас не испытал от этого никакого торжества собственной проницательности, он был поглощён удивлением, граничащим с восторгом. Потом он смотрел, как его лодка, играясь с ветром, носится взад и вперёд недалеко от бухты, демонстрируя ему свою прыть, сверкая брызгами, не боясь набрать воды, ничуть не смущаясь отсутствием в ней рулевого. Оказалось, для того чтобы плыть, человек ей был вовсе не нужен. А ещё с не меньшим удивлением он вдруг поймал себя на мысли, что про себя называет её «моя лодка», чего раньше не случалось. И ещё одно — имени её он так и не спросил… Она вернулась, немного поколдовала над свисающей в море верёвкой и снова оказалась привязанной.

— Видишь, я смогу!

— То есть ты в любой момент могла проделать такое? Могла отвязаться и уплыть, куда пожелаешь?

— В общем — да.

— А почему не уплыла?

— А куда плыть? А главное — зачем? Когда у меня был хозяин, моё существование имело какой-то смысл, какую-то функцию. Когда он оставил меня, то всё прекратилось. Дело не в том, что он построил новую лодку, а в том, что вместе с этим моё существование стало бесполезным и бессмысленным. И вот перед тобой открыт весь простор, но он не нужен тебе, он лишён самого минимального резона. Этот мир, он ведь крайне однообразен. Смена места ничего не решает, когда внутри ты привязан гораздо прочнее всех этих верёвок, этих хитрых узлов. А теперь… Теперь я не хочу никуда плыть, потому что мне нравится говорить с тобой. Мне хорошо здесь.

Последняя её фраза прозвучала как признание, и она поспешила сменить тему:

— Но я обязательно поплыву завтра же утром! Теперь я знаю, куда плыть. И зачем. И когда я это выясню, я обязательно вернусь сюда, к этому самому утёсу.

В эту ночь маяк не сомкнул глаз. Он всё думал и думал. И чем больше он думал, тем меньше ему хотелось отпустить её за горизонт. Неизвестность тревожила его. И хотя самому ему ничего не угрожало, он волновался. Что, если случится беда? Что, если не вернётся? И по какому-то совершенно нелогичному для него повороту его синяя даль вдруг потеряла своё притяжение, важность, очарование, и все эти качества непостижимым образом сосредоточились в маленькой лодчонке, что дремала там, внизу. Он перестал понимать себя. Он даже подумал: «А что, если я не отпущу её? Как не отпустил с человеком, точно так же просто не разомкну объятий, просто удержу её рядом?». Но он не позволил этим мыслям укорениться в нём.

Утром он со вздохом убрал камни, открывая ей простор. Она легко и беззаботно вышла из бухты. Покачнулась на волне, словно подмигнув. Маяк не открыл ей своих ночных тревог. Он даже не сделал попытки уговорить её остаться, поскольку видел вчера, как жизнь заиграла в ней вместе с этой новой миссией.

— Я бы хотел открыть тебе ещё один свой секрет, - вздохнул он на прощание. — Ты как-то сказала что-то про мою мудрость и богатый внутренний мир. Я много раз слышал это. Но знаешь, на самом деле я совершенно пуст внутри. Во мне лишь винтовая лестница и эхо внешнего мира. По сути, я – лишь глубокий колодец, который по какому-то недоразумению прокопан не к недрам, а возвысился над землёй.

Она не поняла, почему он сказал ей это, да он и сам не знал. Может, ему захотелось открыться, поделиться с ней своей самой глубокой тайной, а может, просто хотел заглушить клокочущее, щемящее чувство внутри.

— Мы обязательно поговорим об этом, когда я вернусь, - бодро ответила она и взяла курс от берега.

— Возвращайся… - Тихо произнёс маяк ей вслед. Даже не ей, поскольку она уже не могла услышать его. Он сказал это её образу внутри себя, образу простой потрёпанной рыбацкой лодчонки, который вдруг сделался таким важным, что заслонил собой всю ту даль, которой он грезил раньше. Ему впервые не хотелось смотреть на горизонт. Но он смотрел. Смотрел ровно потому, что именно там видел, как медленно удалялась, растворялась белая песчинка её паруса.

Он ждал её три дня, но она не появлялась. Он не спал, не осматривал окрестности, он только смотрел вдаль. Смотрел в ту самую точку, в которой она исчезла когда-то. Годы научили его каменному терпению, но теперь оно дало трещину, и часы тянулись невозможно долго.

На четвёртый день погода начала портиться. Налетевшие порывы злого ветра раскидали чаек, они уже не летали так беспечно. Небо сгущалось, теряло прозрачность, грозно нависая над морем. К концу дня всё так потемнело, что было нельзя сказать, есть ли ещё в этом небе солнце или уже закатилось на покой. Море начало кипеть. Огромные валы вздымались и обрушивались вниз, разбиваясь в пену. Он видел такое тысячи раз. И эта накатывающая буря ничем не отличалась от остальных, кроме того, что ему было страшно. Он грезил, что там, за горизонтом, куда она уплыла, там ласково и солнечно. Там нет всей этой бурлящей черни, и там она в безопасности. Он грезил, но продолжал не сводить глаз. К ночи мир окончательно взбесился. Море и небо смешались в единую кромешную тьму, хлынувший ливень грозил утопить всё сущее. Его агрессивные крупные капли барабанили по крыше маяка, словно стараясь проломить её. Он не чувствовал их – он продолжал смотреть.

Вдруг среди этого безумия ему показалось, будто что-то светлое мелькнуло вдали. Видение было настолько коротким и вмиг исчезло, что он с досадой признал, что обознался от перенапряжения. Сверля ночь своим погасшим взглядом, он всё смотрел и смотрел. И вот снова мелькнуло. И ещё. И в тот момент маяк уже точно знал. Она. Он не мог рассмотреть её с такого расстояния, но готов был рассыпаться в пыль на этом самом месте, если бы ошибся. Он знал. Знал наверняка. Светлую точку кружило и подбрасывало, швыряло из стороны в сторону, и от этой картины стены его покрывались холодной солью.

Ударила молния, с жутким треском разорвав материю неба, озарив на мгновенье черноту бури, и уже никаких сомнений быть не могло. И тогда новая волна ужаса окатила маяк. Он понял, что она плыла наугад. Уворачиваясь чудом от волн, что пытались похоронить её под своим весом, разбить в щепки, она плыла, не разбирая дороги, не имея никакого ориентира. Он вдруг с бритвенной ясностью осознал, что видит её в последний раз, что ей ни за что не выбраться из этой передряги. Она не шла к берегу, она удалялась вправо. И он знал, что там, справа, та же бесконечная даль, где уже нет надежды на спасение.

Маяк взревел. Всеми своими силами он пытался докричаться до неё, дать знать о себе. Но даже в своём отчаянии он отдавал себе отчёт, что она не услышит его. Он понимал, что не сможет докричаться даже до молодого маяка, чтобы тот протянул ей свой луч. Тот, укутавшись в ночь, спал под хлёсткими ударами ливня, поскольку его бездушный график утверждал, что суда в эту ночь проходить не будут. Он взывал к чайкам, но те испуганно дрожали, забившись под его крышу. В бессилии вдруг всё, чем он являлся до этого момента, вмиг потеряло всякое значение. Столетиями он стоял, о него разбивались годы и волны, и он был всегда горд этим. Теперь же он проклинал свою монументальность и не желал более продолжать своё существование, если вдруг случится так, что мелькающая светлая точка вдруг больше не покажется.

В общем безумии стихии, в отчаянном бессильном гневе он и сам, казалось, сошёл с ума. Он стал тянуться к небу, кладка его затрещала и местами посыпалась. Небо было очень низко. И тогда маяк вдруг, собрав все силы, которые у него накопились за века, стал колоть, бодать небо своим шпилем, словно мог нанести ему какой-то урон. Он дырявил его, рвал, в то же время не отводя взгляда от мелькающей маленькой белой песчинки вдали. «Появись… Появись…», каждый раз просило его сердце, когда лодка скрывалась за стеной волн. И небо не выдержало. Оно не хотело связываться с маяком, оно слишком давно его знало, но он настойчиво продолжал наносить ему уколы, и терпение его лопнуло. Оно швырнуло в маяк молнию. Он ждал этого. Он ловко подхватил её своим массивным шпилем и направил дальше, под крышу, в фонарную башню, где в старой кладовой хранились ещё забытые бочки с маслом. В момент всё вспыхнуло, просияло таким пламенем, что даже ливень не мог потушить его. Он сделал всё, что мог, и теперь, не обращая внимания на жгучую боль, продолжал смотреть на море. И ему показалось, что она увидела. Увидела сквозь пелену тьмы его огонь. Стараясь не поддаваться призрачной надежде, он, не моргая, следил за её курсом. Спустя некоторое время стало понятно, что она сменила своё направление и теперь шла к берегу, в его безопасную бухту. И даже небо вдруг осознало всё происходящее. Оно только теперь заметило лодчонку, и всё безумие пылающего маяка открылось для него во всей логической ясности. Небо не могло одномоментно утихомириться, но постаралось проложить тропку для судёнышка, смягчило волны на его пути. Теперь прибытие лодки в бухту было уже вопросом времени.

Он смог расслабиться и с улыбкой, наблюдая, как светлая точка постепенно росла и обретала уже знакомые очертания, подумал: «Интересно, как умирают маяки? Может ли случиться такое, что спустя несколько часов она причалит и уткнётся в моё мёртвое подножие?». Но этот вопрос не сильно занимал его. Он ликовал. Ликовал от того, что горел. Ликовал от того, что она спасена.

И он не умер. Разве что выгорела фонарная будка да обвалилась крыша, лишив чаек своего привычного приюта. Но сам он был пуст внутри, и гореть было нечему, кроме нескольких забытых бочек с маслом. Он видел, как она приближалась. Измождённая и побитая. Её парус только угадывался в изодранных лохмотьях, её борта были в трещинах, и сама она была полна воды. Стоила ли его мечта этого? Пожалела ли она, что отправилась? Вопросы были, но пока что для них не находилось места в сердце, заполненном тихой радостью. Она зашла в бухту, он моментально сгрёб очень крепко и нежно её в свои каменные объятья.

— Я… видела… Я расскажу тебе… — Прошептала она.

— Давай не сейчас… Сейчас не важно…

Буря продолжалась, но в бухте было спокойно. Маяк молча поблагодарил небо и снова опустил свой взгляд к ней. Но она уже спала. И тогда он сделал очередное невозможное. Камнями, которыми он обнимал её, которыми он ранее научился чувствовать её, теперь теми же камнями он смог увидеть её. Рассмотреть вблизи. И, вглядываясь в её милые черты, в её потрёпанный, но ставший вдруг таким родным облик, он смог на исцарапанном борту, на выцветшей и местами обветшалой облупившейся краске прочесть её имя.

Маяк не умел плакать. В его мире было столько соли, что она давно стала для него привычной.

Но он заплакал.

«Синяя даль» — было написано на борту.