Читать онлайн
"Хадж"

Темнело. За окном за дорогой над шеренгой сумрачных деревьев в большущую чёрную воронку собирались птицы, они кружились и галдели. Наверное, и в моей голове так же само кружились мысли, кружились и галдели, но, как те птицы, не оставляли следов. А потом всё стихло. Птицы расселись по своим веткам, стали устраиваться на ночлег. Я отошёл от окна, и первая мысль проявилась. Мне даже захотелось её записать.

«Жизнь есть процесс созревания истины. Покуда яблоко зелёное, оно полагает, что всё вокруг кислое. И ничем его не переубедишь. Только зрелый плод знает, что истина – сладкое. Но до этого нужно дозреть».

Я отложил свои записи и надолго задумался. Смотрел опять куда-то в окно. Наверное, в окно. Или всё же в другие записи, которые тоже были где-то тут рядом, внутри компьютера, но я их хорошо помнил. Наизусть.

«Моя жизнь, конечно, несчастная. Но коварному соблазнителю, пытающемуся совратить мою несчастную жизнь, я отвечаю твёрдое нет».

Так написала мне Света. После пяти лет разлуки. После призыва вернуться. Поезд ушёл.

Пора было складывать рюкзак. Уже стемнело. В половине второго ночи отходит мой автобус. А завтра в полдень ждёт самолёт. На юга. В Хургаду.

Я включил телевизор. Там, как всегда, веселились, стреляли и пели. И всё это, стрельба, пение и веселье, сдабривалось рекламой: ты этого достойна. А потом начались новости.

В новостях сообщили о проливных дождях в Турции. О сокрушительном наводнении и многочисленных жертвах. Завтра я полечу над этой Турцией, над её тучами и грозами, над наводнением и над жертвами. Что будет видно сверху? Наверное, ничего.

А в телевизоре уже опять стреляли, опять веселились и пели, и кто-то была всего этого достойна. Кто-то. Может быть, Света. Она и стреляла, и пела, и веселилась.

Света оставалась в Лондоне. Работала посудомойкой. Или давно уже не работала, сидела на социальном пособии, на бенефите, или как там у них… Я хотел бы ехать с ней вместе к тёплому морю, но ей нравился туманный Лондон, нравилось сидеть на пособии или мыть посуду. Когда она жила со мной, она ненавидела мыть посуду и всячески этого избегала. Говорила, что гостья, а гости не моют посуду. Теперь она моет. И избегает меня.

За окном полностью стемнело. В сыром небе неожиданно появилась луна и стала заглядывать ко мне сквозь верхушки могучих тополей. И сквозь невидимые облака. Луна мелькала, скрывалась, проблескивала, потом вдруг сияла. И снова скрывалась. А я пытался подставить ладони. Пытался схватить серебряный лучик. Ведь истина тоже такая. Истина в том, что ты ловишь её. А если поймал – пусты твои руки. Жизнь – о том, как ловить. Не о том, что поймать. Света мечтала поймать. Света считала, что я ей мешал.

Опять я включил телевизор. Опять терпел рекламу, а потом переключился на музыкальный канал. Там пели её любимую песню. «И где-то считают, что я идиотка. Во всём виновата проклятая водка», - так пели по телевизору, так пела и Света шесть лет назад за моим компьютером. Где это всё?.. Маленькая, рыжая, когда она шла по улице с неизменной гитарой за спиной, казалось, из-за гитары её не видать… Тогда только казалось. Сейчас не кажется.

Последний троллейбус уходил ровно в полночь. Я вышел заранее, на предпоследний. Мало ли что. По улице дул сырой ветер, подталкивал в спину, луна исчезла, мигал жёлтым глазом светофор, а из открытого окна пятиэтажки неслась отборная ругань. Всё как всегда.

Пустой троллейбус понёсся без остановок. Замелькали огни, и дома, и деревья, я пытался за ними следить, но мой ум блуждал в другом месте, мой ум опять философствовал. То, что кажется тебе истиной в сорок, - думал я, - в двадцать лет ты над этим смеялся. Наверняка, если доживёшь до восьмидесяти, улыбнёшься и над сегодняшним. Как же иначе? Если ты в сорок исповедуешь всё ещё двадцатилетнее – значит, ты никуда не шёл, значит, ты пустоцвет.

Но я шёл, я ехал, ехал в троллейбусе, мчался так быстро, что едва не пропустил свою остановку. Спохватился в самый последний момент и едва успел выскочить.

Билет у меня уже был, оставалось ждать полтора часа. Я пошёл на вокзал, хотел устроиться в зале ожидания, но там окопались бомжи, от них шёл такой ядрёный запах, что воздух как будто клубился, хоть топор вешай. Топора однако у меня не было, я просто вышел наружу из этого чада. Пошёл на перрон.

На перроне уже кучковались люди. С большими сумками, с чемоданами. Очевидно, перед моим будет ещё автобус пораньше, в другое место – я пошёл прочь. Пошёл вдоль канала, по-ночному притихшего, ветра уже не было, куда-то пропал. Под ногами что-то блеснуло. Монета. Она лежала гербом вверх, я нагнулся и поднял. Шведская крона. Я хотел тут же швырнуть её в канал на удачу, но передумал. Лучше швырну её в тёплое море. Завтра.

Я облокотился на перила и глядел на серую мутную воду, еле подсвечиваемую фонарями. О чём-то думалось… о монете, кто привёз её из-за моря и почему уронил… Света тоже была за морем, даже за двумя, а я направлялся в другую сторону. Я – на юг, а она оставалась на западе. Там, где прячется солнце. Там, где страна мёртвых.

У меня было хобби. Я пописывал статейки в местный литературный журнальчик. Развивал там всякие заумные теории, например, что катарсис – это мгновенное достижение целостности, когда Я под ударным воздействием эстетического проникает в Сверх-Я. Не знаю, кто это читал, но на разные поэтические вечера меня приглашали регулярно. И в тот вечер, когда я впервые увидел Свету, я читал доклад. О том, что красота – это суть бытия, а всё остальное лишь фон, необходимый для проявления красоты. Кажется, мне хлопали. Как и всем остальным. Свете тоже хлопали, когда она спела песню про волчицу. Я хлопал громче всех.

Мне надоело смотреть на воду, захотелось движения. Опять я пошёл вдоль канала, но ничего не замечал. Потому что погрузился в воспоминания.

Мне понравилось, как Света пела, я искренне хлопал, а потом какой-то мальчик поднёс ей букет цветов. Этот мальчик за ней увивался. Он был действительно мальчик, какой-то школьник, единственный школьник среди множества взрослых. Что он тут делает? – думал я. Может, Света его учительница? Но никак не похожа она на учительницу, никак. Однако они ушли вместе. А на следующий вечер также вместе пришли. А я, у меня тогда заканчивался мучительный развод с женой, какое мне дело было до них… Вместе так вместе.

Странно всё как. Странно жизнь поворачивает. Всё случается вдруг. Тянется, тянется что-то привычное – и вдруг раз! Потянулось другое. Совсем другое.

Поток… Я снова смотрел на поток, мутная вода в канале потихоньку куда-то текла, и даже не куда-то, а в реку, а река течёт в море, как текут наши жизни… Поток… Тогда тоже был поток. Света сама пришла ко мне. Ни с того ни с сего. Принесла свои стихи. Мы выпили вина – и меня понесло. Люди не понимают, - объяснял я ей, - для чего сюда приходят. Тут полигон. Люди должны здесь учиться любить, прощать и сострадать. Должны одолевать свои пороки и заблуждения, свои прихоти. А то, сколько они при этом напишут книг или песен, или денег накопят – это дело второстепенное, оно не должно мешать главному. Но ведь мешает! Как правило, это второстепенное полностью замещает главное. Человек думает: а вот я сейчас создам новый компьютер, который принесёт столько пользы людям; а вот я сейчас придумаю лекарство от рака, которое, наконец, сделает людей счастливыми, исчезнут страдания… Нет! Это тоже тщеславие и заблуждение. Ни суперновый компьютер, ни даже универсальное лекарство от всех болезней – они ничем не помогут людям одолевать свои пороки, они никак не научат людей любить. Всё останется как есть. Это путь по кругу. Со времён каменного века технологии развились до небес. Но со своими пороками человек справляется всё так же. То есть никак.

Поток… Где-то слышались голоса, проснулся ветер. Вода текла и текла. Я смотрел и смотрел. Смотрел и вспоминал.

Женщина...Женщину открываешь как новую страну. Там всё такое невиданное и тайное. Новые ароматы пьянят. Раньше правильно говорили: познал. Ты познаёшь женщину как географию, как историю, как философию и как стихию. От которой стихи. Называть это сексом - признак убогости. Секс воняет. Воняет презренной похотью. Я не терпел никакой вони.

Света хотела знать, что я думаю о её стихах. А я выпил вина и брал выше, гораздо выше. Я ей объяснял, что истина не есть то, что кто-то может тебе сообщить. Истина – это то, до чего ты должен дойти самостоятельно. Мы оставим здесь всё: деньги, книги, стихи. Только истину заберём. Истину и любовь. Сколько накопим.

Я долго витийствовал. Что было потом… Она подсела ко мне, и я обнял её. У неё под свитером ничего не было. Я стащил её свитер и ласкал груди. «У тебя бюст Венеры», - так я ей сказал. Она улыбнулась: «С меня писали Венеру. Когда-то». Я стянул её джинсы. У неё всё было на месте, всё было прекрасно, а я… я мог только смотреть и ласкать. И ничего больше. Не получалось. Смотреть можно, войти нельзя. Одна попытка, другая – никак. Не получалось. Она молчала. Я убрал от неё руки. Сел. Стал смотреть в потолок или куда-то ещё. Куда-то прочь. «Не переживай, - вдруг сказала она. – У меня со всеми так».

Но я переживал. Конечно же, переживал. Наверное, не судьба, - думал я. У меня давно уже не было женщины. И после мучительного развода, после всех этих дрязг, этих руганей и адвокатов, я ведь однажды сказал себе: всё. Женщина – это пройденный этап. Женщина – это вериги философа, я же сам так себе говорил. И, похоже, не врал. Похоже, так оно и было на самом деле. Я отвечал за базар. Утром я даже не успел толком проснуться. Света вскочила, бегом собралась и попросила открыть дверь. «У тебя уютно», - сказала она на прощание. И всё. Я закрыл дверь и отправился досыпать. Уже в одиночестве.

Однако я загляделся на мутный поток. Прибыл автобус. Время показывало, что не мой. До моего оставался ещё целый час. Автобус вскоре уехал, и теперь на перроне никого не было. Только бабулька с огромным баулом терпеливо сидела на скамейке. В ней не было ничего интересного. Я снова стал прогуливаться вдоль канала. Ведь у меня не было баула. Только лёгкий рюкзак за плечами.

Прогуливаясь, я потихоньку обошёл вокзал со стороны канала, вышел на прилегающую улицу и пошёл по ней. В лицо дунуло ветром. Холодным. Я остановился. Зачем мне туда? Захотелось назад. Внезапно стало грустно. Назад… Светы там нет, Света в Лондоне, даже журнальчика моего больше нет, в котором я писал про красоту как канву бытия. Да что журнальчик… Даже язык уже запретили. Язык мой в этой стране признан враждебным, его следует искоренять. Дети будут учиться теперь на чужом языке. И тот Светин мальчик, наверное, сдавал экзамены на чужом языке… Нет, Светин мальчик за столько лет уже вырос, - поправился я. Сдал экзамены на своём. Успел. На моём лице, кажется, появилась улыбка: хоть что-то хорошее. Но потом лицо сморщилось. Ноги сами собой занесли меня на вокзал. Здесь не было ветра. Но из распахнутых дверей зала ожидания тянуло смрадом. Я повернул. Однако тяжёлый запах будто прилип и не давал покоя. И я вспомнил, что так уже было.

За каналом со стороны ночного вокзала горланили песню. Пьяные голоса причудливо переплетались, там были мужские и женские, но разобрать слова не получалось, как будто каждый пел своё. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Так говорят. А стихи идут дальше этого. Стихи выдают то, что за умом, по ту сторону. Стихи Светы отскакивали от меня. Без гитары и без её голоса, без её обаятельной и слегка виноватой улыбки передо мной были только точечки на мониторе, сливавшиеся в буквы, из букв как будто бы получались слова, но о чём?

Жизнь – чужая записка в конверте,
И печать разорвать нам нельзя.
Я пою о любви как о смерти,
У которой родные глаза.

Дальше первого катрена ничего не вычитывалось. Просто звенело в голове. Звенела пустота. Пришлось запустить принтер. Я выключил компьютер, сел на диван и разглядывал буковки уже на бумаге. Буковки чернели сами по себе и не хотели складываться в слова. Мне вдруг почудилась какая-то контрабанда. От листов со стихами странно пахло. Это казалось бредом, но я стал принюхиваться. Да, пахло. Похмелье? Нет, что мы там выпили, бутылку вина на двоих, но от стихов чем-то пахло, чем-то плохим и чужеродным. Я подошёл к принтеру, вынул из лотка чистую бумагу, понюхал ту. Не пахнет. Тогда открыл крышку и попытался вытащить картридж с чернилами. Вытащить не получилось, зато мои пальцы окрасились чёрным – и это чёрное тоже не пахло. А стихи на бумаге пахли. И мне надоело. Я бросился на кухню, схватил спички, стал поджигать листы со стихами один за другим и бросать в раковину. От горящих листов пошёл густой едкий дым. И меня по-настоящему стошнило.

На платформе появились две девушки. Они тащили с собой много вещей. Два больших чемодана на колёсиках и ещё сумки. Девушки далеко собирались, мне сразу же показалось, что они направлялись дальше Вильнюса, хотя бы одна из них. Одна выглядела стройнее, но была ниже ростом, вторая, высокая, казалась излишне полной. Но, может, на ней просто много одежды, ведь у нас осень, осенняя ночь – да и что мне вообще за дело до каких-то двух девушек? Не было дела. Я спохватился и отвернулся.

Стихи Светы я сжёг. И теперь не знал, что скажу ей при встрече. Нет, ещё оставалась дискета, она торчала в компьютере, но я не желал её открывать. Не желал – и всё. Я думал о другом. Увижу ли Свету снова вообще? Как-то странно всё вышло. Невразумительно. У меня не было номера её телефона, не удосужился спросить, не успел. Оставалось ждать очередного поэтического вечера. Вдруг она придёт туда со своим мальчиком. С мальчиком и с гитарой… Но она не пришла. И мальчик, естественно, тоже.

К двум девушкам на платформе подошёл парень. Они сразу заговорили вдвое громче и привлекли моё внимание. Та, что повыше, полная, представляла молодого человека своей подруге, и теперь было ясно, что полная уезжает. Но одна или с подругой? Без парня, это понятно, но одна ли? Вещей многовато даже для двоих (по моим меркам), но почему-то я быстро решил, что едет всё же одна. И не просто так едет, а далеко. Туда же, куда и я. В Хургаду. Дальше наблюдать за троицей расхотелось, мои мысли снова вернулись к Свете. К кому же ещё?..

В книгах какого-нибудь позапрошлого века могли несколько сотен страниц посвятить созреванию чувства, могли углубляться до бесконечности в тонкости физиогномики, сортировать улыбки и взгляды, оттенки улыбок, нюансы вздохов; ну и глаза, конечно же, глаза, ведь это зеркало… Зеркало чего? – спросит современный человек. И будет по-своему прав. Говорят о серьёзном эмоциональном оскудении современного человека, он рассеян и рассредоточен. Зато он живёт дольше, зато у него есть время на всякую-всякую хрень, этой хрени так много, что современный человек никак не может потратить пару сотен страниц своей жизни на созревание чувства. Оно просто умрёт, столь медлительное чувство, потеряется среди хрени как иголка в стоге сена, потому оно вынуждено сразу же концентрироваться. Вот как у нас со Светой. Никаких длительных ритуалов, никаких кристаллизаций. Нужные друг другу люди столкнулись – и чувство с первого взгляда. А иначе как в такой суматохе, в этом хаосе и сумбуре миллиардов потерявшихся людей?.. Света не давала мне покоя, я всё время думал о ней. Вспоминал, как она пела про волчицу… Вот выходит волчица, которую никому не любить. Никому никогда… Почему никому? Почему никогда? Где её волк? Что, тот школьник с цветами, тот – волк? Я думал о Свете. Но от неё вестей не было. И не у кого было спросить, да и как-то не хотелось спрашивать, хотелось, чтобы она сама пришла, ведь она знает мой адрес, ведь была уже у меня, не просто была, оставалась, а что вышло невразумительно, что ж такого…Где же она?

Как будто мне стало холодно. Я куда-то пошёл. Куда-то опять. Кажется, захотел узнать, есть ли на вокзале кафе. Должно было быть.

Кафе оказалось на втором этаже. Я поднялся по лестнице, подошёл к стеклянной перегородке. Закрыто. Темно. Никого. Одинокий телевизор смотрит из-под потолка пустым экраном. Смотрит прямо на меня.

Я редко включаю телевизор. От случая к случаю. Вот так и включил однажды вечером наобум. И там были новости. Местные. И в тех новостях была Света. Она пела про волчицу.

Света продержалась всего несколько кадров. Камера двинулась дальше, и я узнал место. Ратушная площадь. Туристический центр. Значит, Света поёт для туристов. Значит, она там.

Однако время уже приближалось. На платформе откуда-то собрались люди. Много людей. Моя троица среди них затерялась. Или я просто не искал. До автобуса оставалось двадцать минут. Двадцать минут – это много. Столько ещё можно было вспомнить.

Я увидел Свету издалека. Увидел среди стольких людей. Остановился. Она наверняка пела «Волчицу». Над ней за домом садилось солнце, слепило, я жмурился, но всё равно глядел на неё. Какая же она волчица? – думал я. – Она Рыжик. Рыжее Солнышко.

Мимо шли туристы. Им не было дела. Лопотали по-немецки. И по-английски. И по-фински, кажется, тоже. А Света и вправду пела про волчицу, которую кто же заметит… Да, кроме меня не замечал никто. И я подошёл ближе.

Теперь и она меня узнала. Оборвала песню, смущённо улыбнулась. Потом подобрала несколько копеек, брошенных около неё прохожими, и закинула за спину гитару.

Мы зашли в кафе. Она прислонила гитару к стене, я заказал по бокалу вина, всё выглядело так, как мне и хотелось, как будто бы так – но говорить было не о чем. Мы пили вино и молчали. Я просто исподтишка глядел на неё и тихо улыбался. Иногда мне казалось, что и она украдкой улыбается в ответ.

– Я рада, что встретила хорошего человека, - вдруг первой сказала она.

– И я рад, что встретил хорошего человека, - ответил я в такт.

Но она уже встала.

– Мне пора.

– Как? Куда? – у меня ещё оставалось денег на много вина, я собирался долго сидеть, а потом… Но это «потом» ускользало, и я взбунтовался.

– Куда ты? Постой! Тебя, что, дети голодные ждут?

Она обернулась с грустной улыбкой:

– Нет, дети не ждут. Только компьютер.

– А что компьютер? Не кормлен?

– Я хочу с ним посидеть. Я взяла компьютер в кредит, но не могу выплатить. Завтра надо отдавать.

Она вышла за дверь и виднелась через стекло, удаляясь, а я сидел и гадал: обернётся – не обернётся?.. Не обернулась. Я заказал ещё бокал вина и думал. Нет, не о том, что меня променяли на какой-то компьютер. Я думал о тайне. Раньше другой человек был тайной. И ты, встречаясь с ним, начинал разгадывать тайну. Долго упорно разгадывать. Тайну о нём, и о себе тоже. А теперь все тайны исчезли. Теперь только цели. Встречаясь с другим человеком, ты сразу же знаешь, чего тебе от него нужно. И ты просто идёшь к осуществлению цели, не теряя понапрасну драгоценное время. Якобы драгоценное. Казалось, я знаю, что мне нужно от Светы, казалось, есть цель. Но вдруг выскочила тайна и заслонила эту цель.

Однако прибыл автобус. Я выбрал место на предпоследнем сиденье, свободных мест было много, я мог бы выбрать и более широкий последний ряд кресел, но куда бы тогда села моя попутчица, та полная девушка с двумя чемоданами и ещё сумками, которая, также как и я, наверняка отправлялась в Хургаду. Последние сиденья я оставил для неё, но она долго возилась со своими вещами, они все втроём их запихивали в багажный отсек, а в это время другие пассажиры, молодые и старые, рассаживались по местам. Но сиденья за мной оставались свободными. И вот, наконец, эта полная девушка уселась на свободные сиденья позади меня,автобус медленно тронулся.

Спать не хотелось. Хотя был самый разгар ночи, я глядел сквозь стекло на сонный город, на дома, фонари, потом на реку. Спать не хотелось. И думать ни о чём не хотелось. Просто смотреть.

Мы въехали на мост. Наш новый мост, наша гордость, ещё сверкал свежей краской в лучах фар, про этот мост у нас говорили повсюду, что он самый дорогой в мире, апофеоз расточительства и казнокрадства. Я пытался увидеть на серых перилах следы «расточительства и казнокрадства», и на цветных вантах пытался увидеть, которые ночью выглядели совсем не цветными, а скучными и серыми, всё на мосту выглядело скучным и серым, самым-самым обыденным, но мы проехали мост и после медленно проехали недостроенные подъездные пути, потом опять разогнались, мимо побежали спящие дома, одинокие улочки и, наконец, лес. Сосны. То, что мне нравилось. Я глядел на высокие сосны, мелькающие как звенья гигантского сумрачного забора, а сзади, за мной, гудел мобильник. Той девушке уже звонили. Не прошло и получаса, как мы отъехали, но ей звонили. И звонил, конечно, тот парень, который её провожал. (Кто же ещё станет тревожить в два часа ночи?) Похоже, тогда, ожидая автобус, они не успели выяснить отношения. Тогда между ними был третий, между ними была ещё одна девушка, а теперь им никто не мешал, разве что ночь. Однако ночь стелилась где-то снаружи, где-то за забором из сосен, на радиоволны она никак не влияла. Позади меня сначала пытались приглушать голос, но только на первых порах. Вскоре страсти накалились. «Да кто ты такой, чтобы мне указывать, слушай свою маму, а на меня у тебя нет никаких прав. Запомни, никаких прав!» - так почти кричала полная девушка позади меня, и это было скучно. Скучно и до боли знакомо. Всё-таки захотелось спать. Мелькающие тёмные сосны убаюкивали, и голос девушки убаюкивал, лишь бы она не кричала; но она теперь говорила спокойно, и я задремал.

Я задремал, но сон всё равно не приходил. Что-то меня держало. Что-то не отпускало. Что бы это могло быть, - пытался я вспомнить сквозь дрёму, - и мне мерещилась Света, рыжая волчица, которую никто никогда не заметит.

У меня всё ещё не было её телефонного номера. Два дня я терпел, потому что сразу же снова идти на Ратушную площадь было бы слишком назойливым. Нет, пускай уж она расстанется со своим ненаглядным компьютером, дам ей ещё запасной день, думал я, а она может вспомнить, что у меня тоже есть компьютер, она же видела, сама приносила дискету; больше того, я могу собрать и второй, у меня хватит деталей, я могу собрать и второй – для неё. И я ей это скажу, что у меня есть компьютер и для неё, - так я думал. И через два дня отправился на Ратушную площадь. Но Светы там не оказалось. Только туристы. Ещё под ногами прыгали стайки воробьёв, а голубей давно уже съели бомжи. Это раньше они мешали идти, когда-то давно. А теперь не было голубей. И Светы не было, как будто её тоже съели, как голубей, которых раньше было так много, что мешали идти, я не мог понять, где она, почему так, я был уверен, что она будет на месте, будет играть, но… туристы, воробьи, продавцы сувениров, ещё продавцы, ещё местная молодёжь, ещё много кто, все кто угодно, только не Света. Её не было. Я пошёл дальше. Пошёл мимо универмага, к подземному переходу – там звонко пел песню Виктора Цоя какой-то чернявый парень. Мне нравился Цой, но я искал Свету, я почти побежал к другому тоннелю, который на Привокзальной площади, Света могла оказаться там, могла… Но вместо неё симпатичная девушка играла на саксофоне, а дальше смешно танцевала какая-то бабулька. И ещё летали вездесущие воробьи. И ещё шли люди, посторонние люди, много людей, много-много. Люди шли, а мне некуда было больше идти, я стоял и смотрел, как танцует бабулька, стоял и смотрел. А потом решил пройти свой маршрут в обратную сторону. Вдруг Света просто опоздала на Ратушную площадь… Увы… Туристы, прохожие, воробьи, снова туристы… Увы. Назавтра я повторил этот путь. И послезавтра ещё раз. А потом вмешалась работа. Меня вызвали на работу. Пришлось пахать, как всегда, от зари до зари и без выходных. И так больше месяца. И когда работа закончилась, была уже глубокая осень: промозглый ветер, тучи, наскоки дождя. И жёлтые листья повсюду. Я всё равно пошёл по маршруту, один раз и назавтра ещё, но Светы не было. Никаких музыкантов не было и танцующих бабулек тоже. Все попрятались от осени, от дождя и промозглого ветра, попрятались до лучших времён. Только жёлтые листья приклеивались к ботинкам, налипали в несколько слоёв. Наверное, дворники тоже попрятались или им не платили зарплату. Это было фиаско, осень меня одолела, я понимал. Оставался ещё поэтический вечер, в воскресенье он мог состояться, я прошёлся предварительно по маршруту, а после отправился на вечер, долго там скучал, долго и бесплодно. В общем, мне пришлось сдаться. До лучших времён. Или совсем.

За окнами уже брезжил рассвет. Мы въехали в Литву. На неубранных полях иногда виднелись оставленные трактора, иногда даже люди шли на работу или гнали коров. На скромных литовских просторах ещё теплилась жизнь, не добитая кризисом.

Девушка за моей спиной не спала. Больше того, она всё ещё выясняла отношения по телефону. Всю ночь напролёт. Кажется, у них получался замкнутый круг. Опять она говорила про маму. Всё то же самое. «Слушай больше свою маму, а меня оставь». Похоже, упорно не желали её оставлять. Ценная девушка, значит. Я был рад за неё.

В автобусе начали просыпаться. Кажется, мы подъезжали. Встречные посёлки становились всё больше, в некоторых даже оказывались светофоры, перед которыми мы прилежно останавливались.

Вильнюс ничем меня не привлёк. Было первое сентября. Нарядные дети шли в школу с цветами, рядом с нарядными мамами. Раннее рыжее солнце освещало холмы, я смотрел на всё это и не знал, чем заняться. До самолёта оставалась уйма времени. Я сел в интересный вагончик, который вёз в аэропорт; он и отвёз, так быстро, что я даже разочаровался. Поднялся в здание аэропорта, побродил, ничего интересного не увидел и пошёл гулять.

Оказалось, что из аэропорта совсем близко до центра города. Всего за какой-то час с небольшим я пешком добрался до вокзала, на который приехал рано утром, там выпил кофе, осмотрел витрины, потом зашёл в книжный магазин, выбрал несколько книг, которые, может быть, куплю на обратном пути, если ещё останутся деньги и сохранится желание. Может быть, а пока я обратно отправился в аэропорт. Опять пешком.

В аэропорту я увидел её. Ту самую девушку. Она сидела на своих чемоданах неподалёку от стойки на Хургаду. К ней прицепились какие-то молодые латыши, кажется, тоже ехавшие с нами в автобусе. Они что-то выспрашивали у неё, по-своему, по-латышски. А девушка отвечала им по-английски. Мне это понравилось, как она отвечает им по-английски. Мне это понравилось, а молодым латышам нет, они быстро отстали, и теперь к ней подошёл я.

– Вы летите в Хургаду, а сами из Риги, - начал я утвердительным тоном.

– Да-а, - удивилась она.

Я объяснил, что тоже ехал из Риги и сидел в автобусе перед ней. Но она меня не приметила. «Значит, буду богатым», - посмеялся я, но в данный момент это так и было. Я летел отдыхать (по большой кризисной скидке, но кто это знал?), у меня всё оплачено, all inclusive, но при этом я ещё рассовал по карманам целых три тысячи евро. Я вполне мог бы себе позволить курортный роман, ведь у меня уже несколько лет не было женщины. Я мог бы позволить. Могла бы это позволить она? Наверняка. Тот звонарь ей совсем надоел со своей мамой, а больше у неё никого, конечно, и не было. И денег тоже не было, потому что слишком много вещей она тащила с собой, на все случаи жизни, уверен, она тащила даже продукты, какие-нибудь консервы, у неё явно не инклюзив; когда имеются деньги, зачем столько таскать?

Её звали Полина. Вскоре мы вместе встали в очередь, там познакомились с литовской парой, ещё с кем-то. Было весело. Только Полина всё время зевала. Ещё бы! Всю ночь проболтать.

Мы прошли регистрацию и присели в кафе. Я заказал ей кофе. Потом нам вина. Очень скоро выяснилось, что она разведена, детей нет, а тот ночной звонарь просто друг её бывшего мужа, он тщетно к ней пристаёт, она очень бы хотела от него избавиться, но покуда не получалось. «Ну, может, получится», - с улыбкой подбадривал я. «Может, получится», - соглашалась она.

Самолёт взлетел. Свободных мест хватало, мы с Полиной сели рядом, она тут же задремала, прислонившись к моему плечу; я накрыл её пиджаком и смотрел в окошко на плотный ковёр облаков под нами. Я смотрел на облака, похожие на снежные сугробы, на моём плече дремала женщина, я ощущал её дыхание, её тепло, но думал почему-то о Свете. Да, я снова вспоминал её.

Это случилось на Рождество. Уже вечером. В мою дверь позвонили, и я решил открыть. И там стояла Света. На волосах, на плечах снег, вся взъерошенная, как воробышек.

– Здравствуйте, - сказала она виноватым голосом. – Можно у вас отогреться?

Она прошлась по двум моим комнатам, как будто впервые была у меня, как будто не было той попытки, как будто приснилось. Может быть, и вправду приснилось, я молча согласился, пусть так. И всё наладилось само собой. Она перестала выкать, засела за мой компьютер, залезла в интернет. Для неё был в диковинку интернет, она вовсю шарила, но часто путалась и звала на помощь. Время летело. Она как будто спохватилось, что уже поздно, но я возразил. «В чём проблема? Оставайся. У меня хватит места». И она осталась. Без возражений. Она так увлечённо сидела за компьютером, что, казалось, просидит до утра. Я пошёл спать.

Самолёт летел над облаками. На моём плече спала молодая женщина. У меня много лет не было женщины. Что я чувствовал? Ничего. Только думал. Думал о чём-то возвышенном. Души приходят сюда, надевая скафандры. Мы видим друг друга через двойные скафандры. Я чувствовал то, я ощущал это, - говорим мы. Да плевать, что там чувствовал твой скафандр, этого уже нет, как не осталось на небе следа от пролетевшей только что птицы, как нет в реке следа от проплывшей недавно рыбы. Но само небо есть. И сама река есть. Небо смотрится в реку, река смотрится в небо. Так я думал над облаками, может быть, несколько путано, но я так думал и вспоминал Свету, когда другая женщина спала у меня на плече.

Я лежал на тахте. В комнате было довольно светло, потому что широкие окна выходили на освещённую улицу, и на этой улице взрывались петарды, стёкла вздрагивали, разноцветные всполохи света играли на стенах, и снова шипело, взрывалось, мелькало. А потом перестало. Потому что из другой комнаты вдруг пришла Света. Пришла и легла рядом. Я как будто и забыл про неё. А теперь вспомнил. И у нас всё случилось само собой. Как по нотам. Под брызги салюта.

Одной энергии мало, чтоб скинуть скафандр. А когда сливаются две, тогда можно. И душа воспаряет. Душа-андрогин. Невесомость, свобода. Всезнание. Нет оков. Скафандры внизу что-то делают, а душа наслаждается. Остановилось мгновение, стало вечностью. Трепет вселенский.

Утром я проснулся в блаженстве. Первой же мыслью было: о, я хочу это снова! Я опять хочу Свету. Но её не было рядом. И её одежды не было на полу. А из другой комнаты доносился неуверенный стук пальцев по клавиатуре. И мне сразу стало понятно: я пролетаю.

Мы пролетали уже где-то над Турцией. Внизу били молнии. Нас потряхивало. Люди зашевелились, занервничали. Полина проснулась. Она глянула через меня в иллюминатор и сразу вскрикнула: «Ой, что творится! Мы хоть не грохнемся?»

Я заказал чего-нибудь выпить. Нам принесли две бутылочки. В проспекте эти бутылки казались солидными, цена тоже была солидной, но когда их принесли, я просто рассмеялся. Пришлось заказывать ещё. Зато Полина больше не боялась. Она снова уснула у меня на плече. А я опять вспоминал Свету.

Как только я к ней вошёл, Света сразу же начала собираться. «Мне пора, мне далеко ехать». А мне не хотелось, чтобы она уезжала, конечно же, не хотелось. Но я не знал, что сказать. Не было нужных слов. Сказал, что полагается.

– Мне было хорошо с тобой, Света.

– Надо же, - усмехнулась она. – Похоже, ты единственный, кому со мной было хорошо. Всем остальным было плохо.

Она уже стояла в дверях, она торопилась.

А я тормозил.

– Ну ты же приедешь ко мне ещё… Давай на Новый Год. Устроим праздник.

– Открой двери.

– Открою, если приедешь на Новый Год.

– Ну хорошо.

Я открыл двери, и она упорхнула. Я смотрел ей вслед, как она сходила по ступенькам, и думал: обернётся – не обернётся? Не обернулась. Хлопнула дверь в подъезде, хлопнули и мои двери. Ничего я не понимал. Есть между нами что-то? Ведь есть. Но что? Оставалось ждать. Всего через три дня она снова приедет. Ведь обещала. Я устрою ей праздник. Ей. И себе. И… если только она приедет, это станет знаком. Это будет как символ наших будущих отношений. Если приедет. А не приедет – тогда не судьба.

В салоне самолёта зашумели. «Пирамиды! Пирамиды! Внизу видны пирамиды!» Внизу, по другому борту, были видны пирамиды, а я даже не стал будить Полину. Ну что эти пирамиды? Людское тщеславие. Сложенные друг на друга камни. Пускай лучше Полина спит на моём плече, пускай не убегает на другой ряд. А я – мне так хорошо вспоминалось. Мне было грустно.

На Новый Год я жарил в духовке шашлык. В холодном шкафу отдыхало шампанское, а ещё в запасе имелся торт, шоколад, фрукты. Давно уже у меня не было праздника, очень давно. А теперь пускай будет – так я надеялся.

Я уже знал её номер. Она сама попросила посмотреть в интернете состояние её счёта. Я посмотрел. И, конечно, запомнил. Где-то в полдень я ей позвонил. «Привет. Когда приедешь? У меня всё готово. Жду тебя». В голосе Светы чувствовалось уныние. «Я пока не могу. Я попозже, наверное». Наверное, да. Наверное – нет. Дурные предчувствия меня не оставляли с самого утра. Но я не давал им воли. Включил телевизор, сидел и ждал.

Стало темнеть. Когда совсем стемнело, я позвонил ей снова. «Ну, когда? Сижу и жду тебя. Когда приедешь? Давай поскорее!» «Нет, не получится. Сегодня не получается. Я уже обещала. Я не могу бросить людей, которым обещала». Света, ты мне обещала, мне, первому! – хотел я воскликнуть, но просто положил трубку. Всё стало ясно. Изначально всё было ясно. Женщина – это вериги философа. И то, что случилось на Рождество, это лишь исключение, то самое единственное исключение, которое только подтверждает правило. Это было прощание с женщиной, моё прощание. Их больше нет! Для меня больше нет.

Я распахнул окно и впустил в комнату холодный зимний воздух. За окном белел снег, большие сугробы, я швырнул в этот снег бутылку шампанского. Швырнул как жертву. Снег принял жертву. Бутылка не разбилась и пробка, кажется, выдержала. Что ж, - подумал я, - пускай подберут те, для кого она нужнее, у кого есть, для кого её открывать. У меня не было, для кого.

Я ел шашлык. Ел фрукты. Ел торт. И ел шоколад. У моего живота был изысканный праздник, а у меня самого было горе, настоящее горе. И что с того, что где-то там, далеко, в домике на берегу стылого моря плакала Света. «Я сама даже плакала», - призналась она мне много позже, когда я спросил, почему – но это случилось потом, сейчас же не у кого было спрашивать, сейчас я просто получил знак, недвусмысленный знак, который гласил: ничего не получится, всё уже кончено; для тебя – кончено.

Самолёт приземлился, люди дружно захлопали, а я всё думал о Свете, та прошлая грусть не отпускала. Полина проснулась и торопливо писала на обрывке посадочного талона название своего отеля. Она сунула этот обрывок в карман моего пиджака. «В одиннадцать буду ждать у отеля», - сказала Полина, и я механически кивнул: да, конечно, найду. Мы вместе со всеми покинули самолёт, прошли в зал прилёта на контроль, и тут оказалось, что у нас разные паспорта. Я был гражданином, а в паспорте Полины значилось alien, то есть чужая, пришелец – да, у нас были такие, и много, чужие по паспорту; здесь встречали по паспортам и мне сразу же дали зелёный путь, а Полину отсеяли, у пограничника моментально изменилось лицо, как только он прочитал это alien, лицо пограничника стало строгим, наверное, каких-нибудь двадцать евро могли бы снова смягчить это каменное лицо, но я не сообразил, я только видел, как Полину уже направили в сторону, в сторону, прочь, за серьёзные металлические ограждения, там собиралась большая толпа тех, кому полагалась проверка. Мне было жалко Полину, но что я мог сделать, она уже затерялась, а я двигался дальше по своему коридору, мне даже не требовалось ждать багажа, потому что весь мой багаж был за плечами, никто меня не останавливал, все только улыбались. Через пару минут я вышел из аэропорта. Меня обдало горячим ветром. Как будто из тепловой пушки. Я испугался, что упаду в обморок – таким резким был переход. Но не упал, только снял пиджак, расстегнул рубашку, немного постоял, приноравливаясь к жаре, и пошёл дальше. Я увидел автобусы, много больших автобусов, целый автопарк, на каждом автобусе впереди имелась табличка с перечнем отелей, я легко нашёл свой и залез самым первым. Автобус долго собирался, мне казалось, чересчур долго, и уже стало резко темнеть, когда мы, наконец, поехали. И вот тут, в свете фар, я и увидел Полину. Моя бедная попутчица понуро тащила два своих чемодана и сумки куда-то прочь от стоянки автобусов. У неё и тут был какой-то свой путь, какой-то чужой. Я только вздохнул. Жалко Полину. Но автобус уже повернул, и она осталась во тьме. Завтра найду её. Завтра. Не пропадёт.