Читать онлайн
"Дагеротип"
Дагерротип
Цыганка не производила впечатления начитанного, интеллектуального человека, и при этом знала слово «дагерротип». Или - не знала. Слово выскакивало из ее горла будто само, и скорее напоминало рычание собаки, занятой костью: «дгрртп». Но рычание раздавалось к месту. То есть цыганка, или то, что говорило в ней, знали Это слово. И я замедлил шаг.
У цыганки было грубое лицо, но без следов генетического вырождения. Она походила на индианку, которая много лет курила опий. Словно ножом прорезан носогубный треугольник. Серый налет мути на черных глазах. Сажа бровей размазана по низкому лбу. Немытые волосы лоснятся крылом больной вороны.
– У тебя дома есть старый альбом. В нем дагерротипы. Это не то что фотографии. Не фоточки наши, нет. В них души пойманы те, что вверх не вырвались. Хочешь здоровья сестре — скажу, как сделать.
Действительно, у меня сохранился антикварный альбом с несколькими дагерротипами. Сестра в больнице. Я не смогу без нее, в детстве нас даже путали.
Что если цыганка следила за мной? От «Проспекта Мира» до «Комсомольской»? Но альбом?… И я остановился.
– Возьми дагерротипы и выучи, кого как зовут. В полночь открой альбом под лампой, а лампочку выкрути и омой своей кровью. Снова вкрути. Включай. Увидишь души живыми. Молчи, ни звука, ни скрипа. Пока молчишь, они тебя не видят. Если шумнешь, - дух на звук пойдет и вселится в тебя.
Но если узнал кого на дагерротипе, узнал точно, без сомнения - назови имя вслух.
Имя - власть. Приказывай, все исполнит.
Сестра будет здорова, квартиру купишь в «Изумрудных холмах», как хочешь, и женщина будет у тебя, все будет.
А мне сейчас сто рублей дай, а захочешь отблагодарить - принеси мне дагерротип с верным именем. На вокзале тут найдешь меня, Саша.
Цыганка, угадав мое имя, отшатнулась и, видимо, влилась в толпу соплеменниц, как раз поравнявшихся с нами. Точнее, отразилась в толпе, как в зеркале. Она хотела затеряться, но я не спускал взгляда с грязного воротника ее фиолетовой куртки.
Догнал через минуту и схватил рукав. Цыганка обернулась. Та самая, с которой я не сводил глаз ни на миг. И это была не она.
Тут же зазвонил телефон. Мать из больницы. Сестре хуже, реанимация.
Я перерыл антресоли и вот он - старый альбом, одна глянцевая лаковая крышка цвета кости откидывается направо, вторая налево.
Под лаком – рамки в стиле модерн и ветви с белыми цветами. Похоже на надгробие.
Чем? Компактностью, законченностью композиции. Что более закончено, чем надгробие?
Дагерротипы - странные штуки, и негатив и позитив сразу. Все они застеклены и вправлены в картон, проложены черным гробовым бархатом.
Некоторые дагерротипы подписаны, увы, далеко не все. Некоторые – неразборчиво, на других выцвели чернила, третьи – странными для меня именами.
Кока — кто это? Николай? Или нет? Если я знаю о человеке, что он — Кока, но не знаю его полного имени, считается ли, что я знаю, как его зовут?
Групповые композиции тоже не вносили ясности. Люди на снимках повторялись. Но не имея личного изображения, невозможно определить – кто из мужчин Георгий Михайлович, а кто – Михаил Михайлович.
Даже разобрав подписи к дагерротипам некоторых дам, я понимал, что вряд ли узнаю Марфу Лазаревну и не спутаю ее с Дарьей Лазаревной. Особенно, если их платья и прически будут похожи.
Мое внимание привлек один юноша, студент-правовед, чижик-пыжик.
Я признал бы его и без мундира.
Вздернутый нос, пухлые губы, которые моя бабушка назвала бы «развесными», шмели-брови.
Глаза – на одних снимках добрые, с прищуром безобидного шалуна.
На других – скорее злые, надменные, с какой-то досадой или болью.
Впрочем, человек имеет право сниматься на дагерротип в любом настроении. Смущало другое: на некоторых изображениях имя юноши было помечено знаком вопроса.
«В подарок маменьке от Глебушки», - подписал кто-то один дагерротип.
«Брат Глебушка», - и знак вопроса другими чернилами.
Но выбора-то у меня и не было.
Остальные читаемые имена или неясно, кому принадлежали на групповых снимках, или стояли в странной для меня форме вроде Коки или Гути, или черты лица на дагерротипах казались смутны, и я боялся обознаться.
Итак, Глебушка.
Я положил альбом под настольную лампу, выключил верхний свет. Так настроил купол лампы, чтобы альбом оказался в световом круге. Выключил лампу.
Выкрутил лампочку, положил остывать. Выкачал целый шприц крови из выступающей бирюзовой вены на левой кисти. И выпустил ее из шприца над ванной, омывая лампочку. Капли крови словно спешили скатиться со стекла, и я никак не мог понять, какие участки лампочки я омыл, а какие нет, и считается ли это омовением. Но полночь близилась. Я дал лампочке обсохнуть, подержав ее под торшером, и вкрутил на место. Минут семь сидел в темноте, держа в руке выключатель и не спуская глаз с часов на телефоне. В полночь нажал кнопку выключателя.
Сначала не случилось ничего.
Открыть альбом? Я не решался, смотрел на блеск лампочки в костяном глянце обложки. Она сияла в отражении словно большая полная леденцовая луна на неподвижной глади озера. Желтая от лунного света вода слегка подрагивала, как кожа спящего зверя. Лампочка? Нет, я стою на берегу, в белой от луны, словно стальной, траве по щиколотку. По воде идет туман, его очертания напоминают цветы на обложке альбома, но недолго, цветы распадаются на завитки и волокна, легкий ветер приносит новые клочья тумана и с ощущением нехорошего сна я вижу в очертаниях фигуры. Они отчетливы вдали, над водой, как на дагерротипах, но чем ближе ветром подносит их ко мне, тем они призрачнее. На меня летит просто туман, фигура неразличима. Обдает ветром и влагой, и все. Но на озере появляются новые фигуры. Некоторые повторяются, как и на карточках в альбоме. Постепенно начинаю их узнавать. Некоторые не появляются никогда. А что если и мой Глебушка прорвался наверх и не появится? Нет, вот он, несется. Я не посмел назвать имя. Глебушка растаял, я ощутил влагу на губах и ресницах. Неужели я упустил шанс? Тетушка, опять тетушка, Кока...
Глебушка. Он несется на меня и уже начинает искажаться, кудрявиться туманом.
- Глеб!
"Кто зовет моего брата?!" - эта чужая мысль словно ударила меня молотком по голове и я, теряя сознание, упал вглубь собственного тела, на дно, понимая последнее: мы с сестрой не единственные в роду близнецы, и кто-то спутал Глеба и его брата, подписывая дагерротипы.
Я вынырнул, словно проснулся. Утро! Уффф, это был сон. И ужас через мгновение: я не владею телом. Однако оно двигалось, и действия его выдавали панику завладевшего им духа. Это не сон.
Мое тело металось по квартире и то ли громило, то ли обыскивало ее. Словом, дух осматривался на новом месте, совсем не предполагая, что тут ему и придется жить.
Я пытался заговорить с духом, но он то ли не обращал внимания на мои мысли, то ли не слышал их. Впрочем, и я не слышал его мыслей. Однако услышал голос. Мой голос с совершенно чужой энергией и интонацией зло выкрикнул: «Ни крошки табаку, канальство!»
Я принялся усиленно думать о том, где лежат сигареты, но контакта не было.
Надо бы попробовать угадать имя брата Глебушки. Борис!
Или не Борис, или в моем положении имя не помогает. Но пытаться угадать имя — единственное, что мне остается. Уже завтра мама, обеспокоенная моим исчезновением, приедет. Последует скорая психиатрическая. Если, конечно, гневный дух не причинит вреда маме. Есть шанс, что он скажет ей свое имя. А если нет?
Возможно, его назвали в честь кого-то. Я стал перебирать имена старшего поколения. Кока? Николай? Георгий? Лазарь? Михаил?
Брат Глебушки ворвался в комнату сестры и увидел себя в зеркале. Точнее, увидел меня. А я – его ужас, меня обезобразивший. Губы выворотились, ноздри раздулись, округлились глаза, все лицо помялось, жилы вздулись в тех местах, где я и не думал, что это возможно. Я, вернее он, вцепился в зеркало как в крышку гроба любимого человека и выкорчевал трюмо сестры, швырнул на пол. Трюмо опрокинулось будто нехотя.
Стекло треснуло крупными шрамами, словно на реке начался ледоход.
Брат Глебушки вцепился в мое лицо, царапал его, пытался сорвать, как маску. Я не чувствовал боли - только видел собственные руки, колошматившие мою же голову.
А вот сердце колотилось бешено. Я думал, можем ли мы умереть в таком составе, и не дойдет ли брат Глебушки до самоубийства. И будет ли это самоубийством? Изо всех сил пытался я заговорить с ним, но брат Глебушки по-прежнему не слышал моих мыслей.
Не знаю, сколько времени прошло – в последний раз так бесчувственно плохо мне было, когда под местным наркозом мне удаляли гланды. Физической боли нет, но происходит неестественная жуть, странное насилие, которое я не могу остановить.
Кроме того я заметил, что теряю и без того слабую связь с телом: я стал хуже видеть, слышать и обонять, все органы чувств словно подернулись туманом. Дух выживал меня из собственного тела.
Пометавшись еще, брат Глебушки принялся осматриваться обстоятельнее, уже не скача бешено взглядом с предмета на предмет.
Поднял с пола и разглядел пудреницу Жени. Даже поднес ее к настольной лампе, все еще горевшей. Увидел альбом. Провел рукой по обложке почти торжественно, словно стряхивая снег с надгробия друга.
Смотрит дагерротипы.
Знак вопроса наверняка привлечет внимание духа. Не захочет ли он восстановить собственное имя на снимке?
Первую карточку Глебушки (или свою?) он перекинул довольно быстро, словно ничего не заметил. И сердце мое упало – впрочем, продолжало биться учащенно, хотя уже и не бешено.
Жесткие страницы перелистывались с щелканьем костяшек, будто дух возился со счётами.
Глебушку дух перелистнул с поспешностью.
А Марфа Лазаревна оказалась матушкой братьев, ибо дух горестно кивал моей головой и нежно тер моим пальцем стекло, под которым то чернью, то серебром отливало лицо в чепце.
...Дух заметил знак вопроса!
– Что за черт! – Я не узнал свой голос, звучавший к тому же издалека и откуда-то сверху, и это показалось мне очень дурным признаком.
Послюнив мой палец, дух принялся тереть надпись, и размазал чернила.
Затем, как я и думал, решил подписать дагерротип правильно, схватил карандаш и накалякал что-то. Ябы разглядел что, но острота зрения падала.
Дух, еще раз выругавшись, перевернул страницу.
Я не впал в отчаяние только потому, почему замерзающий ложится спать в снег – нет сил на борьбу.
Мы с братом Глебушки продолжали смотреть дагерротипы.
Самый последний задержал взгляд духа. Пухлый малыш снят с молодой вялой женщиной и кукольно, нарочито большой книжкой в руках, видимо, азбукой.
Книга обернута и подписана по-французски – в зеркальном отражении, как всё на дагерротипах.
– Бобочка… – прошептал дух. – Моя! У Бобки! – усмехнулся дух.
Кто «моя?» Няня? Книга! Мутным взглядом я впился в подпись.
Длинное слово – фамилия, шут с ней.
Короткое… ehplodA...
Adolphe!
– Адольф! – Мысленно закричал я и услышал, услышал свой крик!
Снова я стою у озера, но не на берегу, а по щиколотку в серебряном иле и желтой лунной ледяной воде.
Что-то со мной не так – левая часть моего тела словно одета шубой из тумана, и я не могу стряхнуть его.
Присмотревшись, с очередным ужасом понимаю, что у меня – призрачный сиамский близнец – Адольф.
И он, как птица из силков, рвется от озера, но неотделим от меня.
Мне страшно, но я помню: имя – власть.
– Адольф, сделай так, чтобы сестра Женя поправилась. Пожалуйста.
Из тумана неожиданно близко выглянуло злое лицо.
– Я обязана повиноваться, ты владеешь моей душой, и твоя чертова Женя будет здорова. Но телом твоим владею я! Очень скоро Женя удивится – вместо брата у нее будет сестра!
Лицо юноши не было злым на дагерротипе. Оно было несчастным, нервным и женственным, отчего казалось недовольным и капризным.
– Ты – Адольфина?
– Я родилась женщиной в мужском теле. Сколько мучений, унижений, непонимания! И вот опять – мужчина!
– Адольфина... хочешь быть женщиной? Правда, она цыганка, но я помогу тебе… социализироваться... паспорт получить и всё такое. Она молодая… кажется. У тебя всё впереди! Будешь юристом. Женщины могут… сейчас.
Адольфина снова посмотрела на меня своим юношеским лицом, и я снова понял, что оно не злое, а затравленное. И что-то цыганское есть в кудрях и пушистых бровях чижика-пыжика…
Я стоял в холодной воде призрачного пруда, под светом полной неестественно слепящей луны, знал, что это не луна, а лампа на моем столе, и подробно объяснял своей левой туманной половине с лицом юноши и душой Адольфины, как пройти к Казанскому вокзалу от Спартаковской улицы.
– Согласен! – чужой голос, голос Адольфа, ударил меня молотком по голове, и я упал без сознания на дно собственного тела.
Когда я пришел в себя, Адольфина сидела на диване и возилась с пультом телевизора, пытаясь открыть его, как шкатулку с кодовым замком.
Я не владел телом и подсказать ей ничего не мог, Адольфина меня не слышала, а мужским, подлинным именем я ее не называл, чтобы мы не оказались вновь у озера. Я забеспокоился, почему она до сих пор дома, а не бежит на вокзал со своим дагерротипом, подписанным именем Глеба.
Ответ был прост – она не смогла отпереть дверь.
Минут сорок прошли томительно для меня и занимательно для Адольфины – она уже мирно, хотя и разрушительно, изучала квартиру.
А я видел, слышал и осязал все хуже, как и в первый раз.
Тревожно затренькал звонок. Адольфина схватила дагерротип и замерла у двери. Моя бедная матушка открыла своим ключом, и сын ее, вторые сутки не выходящий на связь, ни слова ни говоря, выбежал из квартиры и поскакал вниз по лестнице с девятого этажа, проигнорировав лифт.
До вокзала Адольфина дошла, как я ей и рассказал на берегу озера, еще и уточнила дорогу у прохожих пару раз.
Цыганка тотчас появилась из-за угла и, усмехнувшись победно, бросила дагерротип в засаленный карман.
Бедная Адольфина бродила по улицам. Чувствительность моя уходила. В страхе я крикнул всем своим мысленным существом:
– Адольф!
И снова мы у озера, и я по колено в холодной воде.
– Что это за место, Адольфина?
– А, это очень интересно! Душа человека состоит из…
Я очнулся на лавочке у Казанского вокзала, в паре метров от того места, где впервые нагнала меня цыганка. И тело мое было моим и словно велико мне. Меня поймет тот, кто долго болел, и начав потихоньку ходить, выздоравливая, заметил, что собственное тело для него тяжеловато, и будто гравитация немного изменилась.
Я подключил внешний аккумулятор к разрядившемуся телефону.
0.06. Цыганка в полночь вызвала дух Адольфины, и он покинул меня!
65 пропущенных от мамы и Жени! Женя здорова.
В семь утра Адольфина бросилась ко мне, оттолкнув двух товарок, словно раздвинув пестрые тяжелые гардины. Цыганка похорошела! Вот что делают ум и дворянское воспитание!
Тело цыганки звали Мария Александрова – теперь так звали и Адольфину, мы еще на берегу озера договорились никогда не называть это имя, как и имя Адольф.
Адольфина-Мария так никогда и не смогла вспомнить ничего об озере и составе человеческой души.
Мама и Женя до сих пор думают, что всё это было цыганским гипнозом, и это не Адольфина в моем теле разгромила квартиру и разбила зеркало, а цыгане в поисках денег и ценностей, и не я выскочил в открытую мамой дверь, а какой-то цыган.
Но Женя ведь поправилась чудесно, и в одночасье!
И квартиру мы с Машей купили в «Изумрудных холмах».
Альбом дагерротипов закопали в освященной земле и каждую Родительскую молимся об упокоении Глеба, Дарьи, Бориса (Бобочки), Коки (Николая), и многих других, всех знала Адольфина, но Маша вспомнила лишь тех, чьи снимки были подписаны.
Только Адольфину, Адольфа и Марию никогда не пишем мы в записках в церкви – ни за здравие, ни за упокой.
.
ЛитСовет
Только что
