Читать онлайн
"Аномалия"

Если вы что-то не видите, то это не значит, что этого не существует.

Среди всех утр, оставлявших ей лишь интригующие клочки воспоминаний о прожитых снах, сегодняшнее, украшенное солнечными иглами сквозь дефекты гардин, сохранило всё. Она помнила мельчайшие детали сада: тропинку из гладких округлых камней терракотовых оттенков, соцветия белков чайных роз с неровными желтками тычинок и, открывших от удивлённого созерцания свои разноцветные рты ирисы. Даже волосато-полосатый шмель, круживший над малиновой герберой на высокой зелёной ноге, не потерял своих красок. Ещё она помнила лёгкое прикосновение дружеской руки к запястью, и голос, приветливо обозначивший её имя. Один из лучших запахов, - запах озона, приглашал дышать полной грудью. Воздух был прозрачен до соловьиной трели, до дрожания капелек на кончиках листьев, словно недавно прошла гроза. И теперь вычищенное пространство приветливо ласкало лицо солнечными лучами и негой насыщенной тишины. Но вот до объятий и невинного поцелуя дело не дошло: вроде как тема у сна была другая - небесная, без тени и наплывов земных страстей. Весельчак-Гипнос, как всегда оборвал трансляцию на самом важном месте.

Она так и проснулась с его едва уловимым, восторженным дыханием на губах и, улыбаясь, лежала тихо, плавая в красках неясного сна, боясь спугнуть ещё дрожащее желанной ниспосланной явью наваждение вокруг себя.

Это видение преследовало её и за письменным столом, где она перебирала листы с ежедневными отчётами в офисе компании, и получала деньги по-старинке в окошечке бухгалтерии на скромную жизнь в этом сонном провинциальном городе, и в курилке, куда наведывалась за компанию с подругой вдохнуть, как её казалось, ароматного дыма.

«Курила, и буду курить! - С нескрываемой злостью вещала Амалия, сослуживица по столу напротив, - Катьке из бухгалтерии можно думать, что именно молока у рыбы сама превращается в икру, чем я то хуже? По крайней мере, хоть кайф ловлю, а не ментальный идиотизм!» «А вчера, - продолжала, прихлёбывая дым Амалия, - мне эта Катька рассказала, что познакомилась полгода назад с парнем. Стали вместе жить. Худой, говорит, как дрищ, а лопает за троих, и в туалет не ходит. И куда у него там всё девается непонятно. Так она решила его спросить, мол, куда у тебя пища то всасывается. А он, говорит, застеснялся так и отвечает, что он один раз в год какает. Представляешь, один раз в год! Бывают же люди!» Амалия выпустила струю синюшного дыма и закашлялась.

«А ещё, - продолжала злословить Амалия, - у меня есть подруга. Да, ты её видела, со мной за столом сидела на дне рождения, светленькая такая. Помнишь? Справа от меня. За ней ещё парень такой сидел рыжий, улыбался дебиловато. На диссидента ещё похож, на этого, как его. Стихарь ещё такой был. Во - на Бродского похож! Ну, помнишь?» Вера на всякий случай кивнула, хотя ничего такого припомнить не смогла, хоть и была на дне рождения у Амалии, но за поэта ей стало обидно. «Вероятно, у Амалии все дни рождения слились в один бесконечный, нескончаемый поток скомканных впечатлений, куда случайно затесался упомянутый выше поэт. Теперь она его знаменитую фамилию будет совать в свои разговоры, где ей покажется к слову звонкое сочетание запомнившихся букв, как маркер своей образованности и глупости одновременно. Водился за ней такой женский грешок».

Вера, извините, не представил! Наша любительница снов, как вы уже поняли, носит это имя.

«Так вот, - Амалия вошла в базарный раж, - у этой подруги, был как-то случай. Она на практику со студентами ездила в Сибирь в качестве куратора. Фольклор они там по деревням собирали, слова там всякие - словари составлять. Нашли чем заняться? Скажи!

Так вот: однажды вечером, после того, как все спать легли в избе, к ней в комнату чёрт зашел. Седой говорит такой, с пятачком вместо носа, ростика небольшого. Прошел через всю комнату, и сел к ней в ногах на кровать. Она мне рассказывала, что не жива, ни мертва была и двинуться не могла с места, и закричать даже не могла. Так вот этот чёрт, рассказал её историю своей жизни, поплакал даже, и ушёл обратно в дверь. Она так и пролежала под одеялом с открытыми глазами и свет не выключала. А с утра то у неё на голове все волосы стали светлыми, будто седыми. Вот так вот бывает, дорогуша! Жизнь полна загадок и тайн!» Амалия, раззадоренная собственными рассказами, глубоко затянулась и выпустила дым через ноздри, как скаковая лошадь на морозе. Веру мало интересовала бывальщина, тем более, историю про чёрта она уже слышала в совершенно другой компании, только там дело происходило в подмосковье, на даче знаменитого артиста умело изобразившего однажды цыплёнка-табака.

Наша любительница снов отсутствовала во время этого разговора, вернее какая-то совсем малозначительная часть её, даже что-то отвечала, например, такое: «А мой дядя, когда уже совсем сделался дряхлым, и набрал приличное количество социальной желчи, начал ходить по аптекам, где с нескрываемым удовольствием и знанием дела изливал её на невозмутимых провизоров. Доводил их до слёз тем, что покупал копеечный товар, и тут же со скандалом пытался вернуть его обратно и забрать свои деньги». Амалия вскинула от негодования свои густо намазанные чёрной тушью ресницы, под вуалью сигаретного дыма и офисной прострации: «Вот троглодит! Это пострашнее будет, чем по году в туалете не бывать. Хотя я и сама однажды в аптеке скандал учинила. Не могли мне таблеточки мои жёлтенькие найти. Представляешь, спрашивает меня как называются. Ну, ты тут в белом халате стоишь, ты и знать должна. Говорила же русским языком от живота. Принесла - таки потом. Всё они знают, только нервы покупателям треплют».

А другая часть Веры снова и снова проделывала путь по каменной тропинке в саду, полном радужных аберраций. Вспомнились ей в цветных отголосках сна и бирюза озера вдалеке, тучка идеальной, почти рисованной формы, в синеве неба над стройными метёлками камышей, и даже светлый домик в зелени сада под черепичной крышей, отмеченный цепким краем глаза.

В курилку заглянул начальник отдела Фирс Альбертович: молчаливый и угрюмый, входящий животом в фазу полнолуния, вечно шмыгающий одной протекающей ноздрёй персонаж. «Верочка, принесите мне четверговую сводку», - попросил он вежливо, апатично не направляя зрачок на того, кому предназначались слова, словно человек, безусловно, виноват в том, что он посещает это дымное место в рабочее время и смеет вот так вот запросто стоять тут, бессознательно улыбаться и рассказывать всякую чушь.

Потревоженная дверь протяжно проскулила ему вслед всеми своими несмазанными голосами. Амалия затушила недотянутый вялым огоньком и до середины «королевский» чинарик и сказала многозначительно вслед скрывшемуся за дверями выдержанному образу начальника: «Это последнее китайское, пошли на эстакаду».

Фирс Альбертович четыре раза в день запирался в своём кабинете, а когда сотрудники пытались к нему попасть, то думали, что он просто вышел куда-либо. Заходили чуть позже, опуская освободившуюся от замка ручку до упора и дверь, приветливо впускала просящего. Но начальник отдела не покидал свой кабинет. Он отгораживался от мира своего офиса только потому, что через толерантное окно компьютерного монитора смотрел «клубничку». Он уже не мог её не смотреть. Ему нравились женщины в чулках и ажурных лифонах, нравились их стоны, позы и действия. Поскольку сам он давно утратил способность быть с реальным женским телом, то пожирая ненасытными глазами всё новые и новые видеостайлы, общался, таким образом, с духом недоступного эроса. Получив порцию веселящих картинок, он впадал в благодушие. И вряд ли вечно просящие посетители, подозревали, кому они обязаны полученным внеочередным отпускам, отгулам и другим поблажкам, спасающим весь коллектив от жёсткой рабочей прострации.

Вера нажала на входную ручку двери кабинета Фирса Альбертовича с листком бумаги, зажатым между указательным и большим пальцем правой руки, на котором были написаны бестолковые перемещения логистических перевозок четверга. В комнате горели все лампы и, не смотря на день за окном, шторы были плотно задёрнуты. Пахло солёным огурцом и подсолнечным маслом. Кабинет, налитый искусственным светом тишиной, пустовал, только компьютер свистел уставшими вентиляторами и на столе ещё стоял судок с недоеденным пигментом винегрета из ближайшей столовой.

Чтобы не испытывать ещё раз подобострастно-унизительное чувство открывания двери в начальственные пенаты, она решила подождать хозяина кабинета внутри и села на боковой стул, примыкавший к столу начальника. Спинка стула тихонько дотронулась до столешницы и экран монитора стоящего на нём самопроизвольно зажегся. Вера машинально посмотрела на него, но вместо таблиц и графиков, укоризненно напоминающих о несбыточном рабочем плане, она увидела совершенно бессовестную груду обнажённых тел, застывших в остановленном плеере с открытыми в пиксельном экстазе ртами и позами соответствующими действию.

«Батюшки мои!» - Прошептали непроизвольно её губы.

Сразу сбежать из кабинета не вышло. Она успела лишь пересесть подальше, на пухлый спасительный диванчик напротив стола, принявший её с тревожным выдохом, как дверь отворилась, и медлительный Фирс Альбертович вплыл своей неоднозначной фигурой в пространство кабинета. Он невозмутимо прошёл мимо, и, усевшись за начальственный стол, очень спокойно сделал несколько щелчков по клавиатуре.

«Вот, вы просили», - Вера протянула отпечатанный листок и вдруг почувствовала, как щёки её наливаются стыдливым жаром. Одной, ещё пахнущей клубничным мылом рукой, Фирс принял бумагу и, раскинув дужки очков привычным движением другой руки, водрузил их на переносицу.

«Казалось бы, чем виновато мыло, да ещё и клубничное?» - Подумала Вера и представила флакон с розовато-перламутровой жижей около здешней раковины для мытья рук, начищенной приходящей уборщицей до непорочной белизны. Тут же вспомнилось ей, как этим летом она покупала на рынке клубнику в пластиковом прозрачном лотке и воняла она почти также как сейчас рука, принявшая у неё листок бумаги. Замутило, чуть потемнело в глазах, и от этого Вере показалось, что она перестала дышать.

Мужчина, напротив, про которого она теперь узнала такое неприличное, размеренно водил спокойными глазами за стеклами очков и через какое-то время, неизмеримо неприятное время ожидания спасительного вдоха, сказал буднично: «Так, хорошо. Будем и завтра придерживаться такого плана».

Из кабинета Вера вышла, словно её отпустила тяжёлая затяжная болезнь. Немного ослабшие коленки то и дело норовили сложиться, дергалась левая бровь, а правая застыла в приподнятом недоумении. По пути к своему рабочему столу, зачем-то заглянула в дверной проём кухни, где пили кофе сотрудники, как ей показалось с усмешкой оглянувшиеся на её сомнамбулическое поведение. Она нелепо извинилась, замешкалась у порога: переступила его, потом убрала ногу обратно и снова поставила за порог. Выдохнула, и, собравшись вся по одну сторону двери пошла к себе, услышав догнавшую её шутку: «Танцующая в дверях!» И рассказчик, видимо какой-то водитель, зашедший на чашечку кофе, продолжил прерванное на шутку повествование: «Ехал я уже почти в полной темноте, как вдруг вижу, в свете фар, на обочине мой давнишний друг стоит. И так чётко вижу его, что меня аж оторопь взяла. Помер он несколько лет назад, застрелили его в рейсе дорожные бандиты. А тут стоит живёхонький и смотрит прямо мне в глаза. Я значит по тормозам. Фонарик в руки. Выхожу на обочину, искал, звал - нет никого. Думаю, что от усталости уже глюки начались. Ещё бы, вторые сутки за баранкой сижу. Проехал ещё километр, а там перед железнодорожным переездом, авария жуткая. Машин двадцать зад в зад натыканы. Вот думаю дела! Если бы меня мой дружок не остановил, я бы сейчас в этой братской гармошке тоже поучаствовал, а мне никак нельзя было задерживаться. Вот и думай после этого, что есть наша жизнь».

Рабочее креслице Веры находилось совсем рядом с открытой кухонной дверью, и пока она приходила в себя после невинного визита к начальнику, то дослушала правдивый рассказ водителя до конца, и его размеренный голос успокоил плескавшие через край эмоции.

«Вот смотришь на человека, - искала спасения утраченному образу доверия ошарашенная мысль, - и, соизмеряя его вид: одежду, движения черт лица при разговоре, траекторию его заинтересованных зрачков, беспокойность или наоборот напыщенную тишину рук, и составляешь какое-то мнение о собеседнике, о его душе просвечивающей сквозь приветливую радужку глаза. А теперь? Как теперь определять, что за человек перед тобой? И человек ли он вообще!?» Вера посмотрела на Амалию, сидящую напротив. Та задумчиво грызла накрашенный ноготь, а второй рукой что-то шустро набирала на клавиатуре. «Вот в Амалии всё понятно, она сейчас ищет на просторах интернета себе сумочку или очередной бальзам для волос». «Амалия!» - Окликнула её Вера. «Тута я», - отозвалась шутливо сослуживица, не прекращая глядеть в экран монитора. «Как ты думаешь, в человеке много скрытых желаний?» «Как это скрытых?» - Амалия перевела вечно настороженный взгляд на Веру. «Ну, когда человек, кажется одним снаружи, а внутри он совсем не подходит под свой внешний облик?» «А ты считаешь, что продавец из овощной лавки должен ходить везде в костюме морковки!?» - Амалия хохотнула, и случайно икнув, вслед своему смешку. Оглянулась, не услышал ли кто: «Смотри, какое я стихотворение у Бродского нашла», - и повернула яркое окно монитора.

Вера, обескураженная последней фразой подруги, посмотрела на экран не в силах сопоставить два противоположных берега Амалию и Бродского. «По высшней идее она даже имени его знать не должна, а тут второй раз за день вспоминает, и целое стихотворение она, видите ли, нашла!» - подумала Вера. «Где? Где стихотворение?»

На экране красовалась в разных фотографических позах губная помада с выдвинутым чуть скошенным носиком. «Вот видишь, - шутливо съязвила Амалия, - как ты легко поддаёшься внушению».

У Веры даже немного отлегло от сердца. «Всё-таки если бы Амалия увлеклась поэзией, это было бы что-то из ряда вон выходящее. Она бы уже не была прежней Амалией - красоткой, погрязшей в своём фигуристом теле, как в писаной торбе», - подумала Вера и улыбнулась глупой шутке подруги. «Нет, я говорю о том, когда человек снаружи беспристрастен и интеллигентен, а по ночам, например, режет прохожих по подворотням, как Джек-Потрошитель». Амалия отвернула монитор обратно к себе и зависла, обдумывая услышанное. «Ну, не знаю, - ответила она с показным раздражением, - тут размышлять нужно, факты сопоставлять, делать выводы, а я думать не умею и не люблю. Мне бы мужика с деньгами. Я бы ему детей нарожала, и не ходила бы больше на эту вшивую работу! Вот и всё! Всё моё жизненное кредо!»

Остаток дня за своим рабочим столом Вера провела в совершенно бесцветном настроении. Ничто не радовало её, ни колючие шутки Амалии по поводу идиотизма сослуживцев, ни законная чашечка кофе, щедро предоставленная начальством в бесплатном автомате. Даже мысль о конце рабочего дня, неожиданно постигшая её с приходом молчаливой уборщицы, безрадостно натиравшей линолеум современной шваброй сдобренной терпким запахом чайного дерева, не принесла обычного ощущения конца рабочего дня. Только утренний полустёршийся сон ещё кружил где-то в синапсах сознания раздосадованного от внезапного и случайного открытия. Никак она не могла постичь своим женским умом, почему столь солидный мужчина, её начальник, которого она слушалась и уважительно побаивалась, занимается таким беспутным делом.

Домой ехала в набитой угрюмыми пассажирами маршрутке.

На дворе была уже поздняя осень, почти зима. Люди, завёрнутые в шуршащие электричеством пуховики и чуть влажные от первого снега куртки, заняли собой всё пространство между сиденьями автобуса и терпеливо покачивались в такт скользкой дороге, свешиваясь с верхних поручней над вросшими в эти сиденья пассажирами. Автобус удушливо парил внутри. Пахло залежалой собачьей шестью, размокшей пропитанной потом и краской кожей и, видимо принесённым на обуви свежим птичьим помётом. Эти запахи словно въедались в мозг, отзываясь в нём неровной перекатывающейся от виска к виску болью, немного кружилась голова. «Чужие руки тебя ласкают…», - пел неугомонный динамик в кабине водителя, добавляя и в без того насыщенную атмосферу приторности. «Ещё чуть-чуть и я упаду», - подумалось Вере. В глазах уже поплыли фиолетово-жёлтые круги, перехватило дыхание. Как-то странно стали двоиться люди вокруг отделяя от себя полупрозрачные свои части: то две руки, то две головы.

Одно сидячее место рядом освободилось.

Но полная женщина, стоящая за спиной Веры, давно уже нарочито пихавшаяся своим непримиримым задом и подозрительно нагло сопевшая в ухо, кинула на сиденье свою выдернутую из под ног сумку и, расшатав своей массой всех стоящих рядом, с силой и злостью первая втиснулась на освободившееся сиденье. Вера хотела было сделать замечание по поводу столь непозволительного поведения, но даже не успела открыть рот. Женщина вскочила и в приступе необоснованной ярости сорвала с её головы шапочку с пушистым помпоном и этой же шапочкой стала хлестать по лицу Веры, остервенело приговаривая: «Вот тебе! Вот тебе! Стоит тут ращеперилась цаца заморская!»

Никто не остановил нападение, никто даже не обернулся на столь резкий и бессовестный порыв. Все сидящие вокруг ещё пристальнее уткнулись в свои телефоны, а стоящие отвернули лица, и даже вроде как отодвинулись от места вспыхнувшей внезапно коллизии. Водитель только сделал радио погромче, и оттуда насмешливо неслось: «Все мы бабы стервы…».

В голове у Веры что-то бесповоротно щёлкнуло и преломилось, стал нарастать беспричинный внутренний гул. Она почувствовала нестерпимую обиду, как в детстве, когда её однажды после уроков побили одноклассницы. Просто так, из-за какой-то записки, которую она подняла с пола и прочитала, и даже не помнила что прочитала. Тогда она не могла поверить, что эти девочки, которыми она училась уже пятый год вместе и дружила со всеми – не разлей вода, так могли с ней поступить. Вот тогда после этого вечера она и увидела полную картину мира, но думала, что это последствия сотрясения мозга после побоев, испугалась, и не рассказала об этом никому, кроме старшего брата. А мир, словно сам пытался показать ей, расширив диапазон зрения, что подружки её тут вовсе не виноваты, но тогда она не смогла понять предоставленных ей образов.

Вера попыталась протиснуться к двери, сжимая в руке свою потрёпанную шапочку. Гул внутри всё нарастал и неожиданно оформился в какофонию несвязных разговоров. Один голос неистово спорил с молчаливым чёрным собеседником о своей мизерной зарплате - образ удручающий своей беспомощностью. Другой, накладываясь на него своим мощным напором, решал, какое мясо он купит на выходные для поездки за город, и уже ароматное сало с дымком текло по подбородку, и запотевшая рюмашка горькой призывно подрагивала на раскладном столике. Третий, вообще просил у кого-то прощения, повторяя и повторяя слезливый глагол и был невыносим в своём упорстве. Четвёртый, люто всех ненавидел, определяя словом «быдло» видимый круг голов. Пятый… . Голоса смешивались, цеплялись образами слов за мозг, долго не отпускали, отражаясь троекратным эхом внутри черепной коробки. Казалось ещё чуть-чуть и придётся крикнуть на весь автобус: «Молчать, молчать, твари, молчать!» Вера вдруг совершенно ясно поняла, что она слышит людей, стоящих вокруг. И от этого знания у неё совсем потемнело в глазах. Коленки подогнулись, и она повисла у выхода на широкой спине серого пальто. Двери маршрутки в этот момент открылись, она попыталась шагнуть в скользящую, наполненную свежим воздухом пустоту. Услышала вслед чужой посыл мысли: «Да, пошла ты! Толкается ещё, Цаца! Правильно тебе морду начистили!»

Спина из серого пальто сбросила её наружу. Кто-то вместо поддержки, наоборот посторонился и её выдавили из автобуса, так же молча и без сожаления.

Отдышалась, глубоко проталкивая в себя воздух, до оранжевых кругов в глазах.

Оказалось, что не доехала до дома целый квартал.

Пришлось идти пешком. Сильно мутило. Голова гудела и отказывалась понимать степень человеческого равнодушия и мракобесия. «Как люди могут так поступать? - Думала Вера, - Как им вообще позволительно такое делать?»

Сквозь выступившие слёзы были видны оранжевые поплавки уличных фонарей. Прохожие, попадавшиеся навстречу, выныривали из наступавшей восходящей тьмы неожиданными сгустками, похожими на бледно-серых амёб. Эти непонятные образования вокруг фигуры человека, были различной величины и формы и от каждой такой призрачной фигуры куда-то к верху, тянулся чёрный или серый полупрозрачный шланг.

«Опять началось! Как в детстве», - мелькнула пугающая мысль. Вера даже остановилась и решила проморгаться. Но нет, видимые абрисы к человеческим фигурам не пропали.

Особенно хорошо эти дополнительные полупрозрачные рисунки вокруг людей были заметны в отдалённом свете уличных ламп и магазинных витрин нижних этажей. Вера посмотрела вверх, в чёрно-сизое, заваленное тучами небо. «Куда идут эти шланги?» - Подумала она вслух. Пригляделась, прищурив веки, но кроме шевелящейся густой пустоты, из которой начали падать крупные снежные хлопья, ничего не разглядела.

Вот уже знакомый магазин на углу её дома светит люминесцентной вывеской. Вот подъезд с жёлтой лампой над дверью. Но прежде чем войти в тамбур подъезда, Вера оглянулась на двор, где ещё этой тёплой осенью установили новые горки для детей и чудо-городок из разноцветной пластмассы. Там, в свете одинокого фонаря играли дети. Родители, их выгуливающие, собрались рядом в кружок и пускали пар изо рта, смешанный с сигаретным дымом. Детки бегали по городку, то тут, то там появляясь в дверях и окнах игрушечных домиков. И все они, включая родителей, носили вокруг себя амёбный рисунок с тёмными шлангами от пуповины. «Даже дети!» - сказала сама себе вслух. Вера хотела, уже было отвернуться, но вдруг увидела девочку лет пяти, упакованную в мутоновую шубку и подвязанную тёплым шарфом, словно подарочным бантом. Она стояла отдельно от игровой суеты с игрушечной лопаткой в руке и не принимала участие в дворовом удовольствии. Вокруг девочки вместо бледно-серой амёбы, был виден белый полупрозрачный шар. Его очертания ясно вырисовывались на фоне тёмной стены дома и никакие шланги от него никуда не шли. Вера и раньше иногда видела такое у некоторых людей, но, как и всему непонятному не придавала этому большого значения - мало ли что привидится.

Но сегодня вечером весь этот узор из человеческих сущностей был обозначен очень чётко, и его нельзя уже было списать на странные особенности своего зрения или сотрясения мозга как в детстве. Она ещё полюбовалась прекрасным белым шаром с девочкой внутри и вошла в дом.

Шумный большой лифт вывалил на площадку очередную порцию упакованных в комбинезоны деток и сопровождающих оных на прогулку. С одним человеком она чуть не столкнулась, потому что выходил он последним и попал в паузу пустоты. На нём был форменная военная шинель и кудрявая папаха с классическим гербом. Военный придержал её рукой в чёрной перчатке со словами: «Ох, извините!» В голову ударил, уничтожающий всё на своём пути ядрёный запах тройного одеколона.

Пока Вера ехала на свой этаж, вспомнила своего мужа офицера, с которым ей пришлось развестись из-за вечных попоек с сослуживцами и каким-то брезгливым отношением к ней, к окружающим, к самой идее жизни. Это отношение сначала удивляло, потом раздражало, а под конец их отношений просто сводило с ума. Хотелось бежать, бежать из дома, в Сибирь, в тайгу, в землянку. Несколько раз Вера всерьёз рассматривала план такого побега, но начитавшись учебников по выживанию, поняла, что ей не продержаться там и недели.

«Полы опять пыльные, немытые! Лентяйка!» - Начинал свои придирки муж, как всегда издалека, а потом расходился, припоминая все огрехи и мелочи связанные с бытом, накопленные им специально для таких вот нравоучительных пассажей. «На моей чашке капелька от вчерашнего кофе!» - обязательный утренний посыл упрямым желающим добить тебя тоном. Или вечернее: «Почему в магазинном чеке яйца пробиты по завышенной цене? Нужно было обойти все магазины!»

Или повседневное: «Твоя обувь мешает мне в прихожей! Сколько раз я повторял: чистить ванную после пользования! Суп сегодня недосолён! Пюре слишком жидкое, сливай больше воды! Сколько тебе повторять, запирай квартиру на два замка!» И что ещё особенно замечала Вера, этот еле заметный полупрозрачный шланг, приклеенный к её мужу-амёбе, становился толще и темнее, когда на него находила такая неотвратимая и вязкая блажь.

Сначала Вера свято не понимала, что происходит и, заглядывая в глаза своему мужу, спрашивала доверительно, чем она могла так ему досадить, потому что поверить в неадекватность его слов она не могла, не имела права. «Это же я, твоя жена», - говорила она ему тихо и пыталась обнять его и положить голову на родное плечо. Но как в плохом сериале, все её нежные порывы пропадали после холодного и язвительного: «Твои волосы пахнут прелой соломой». И следовал молчаливый, обременённый тяжестью тишины вечер, или день.

Но жизнь она свою она успела спасти.

Потом какое-то время Вера старательно игнорировала эти полупрозрачные узоры вокруг людей. Ведь все люди одинаковые и ко всем нужно относиться с уважением и неважно, что одни похожи в призрачном свете на амёб, а другие на белые шары. Но вынужденное общение с теми и другими, позволяло делать однозначные выводы, и как бы она не пыталась их уравнять в своём сознании. Амёбы были несносны в своём поведении: скандалили, подставляли, предавали, юлили и обманывали, искали возможности конфликта. Конфликта любого, замешанного на копеечной мелочи. Называть таких людей - людьми не хотелось, тем более с ними находиться рядом. Всегда за ними, улыбающимися и вроде успешными, обязательно тянулся липкий след нескончаемых склок и противных историй. Напротив, белые шары, которых было в разы меньше, отличались скрытностью и глубоким умом, переходящим в подходящий их натуре тихий талант. Они всегда интуитивно сторонились огромных сборищ амёбоподобных и предпочитали уединение. Поэтому, как бы Вере по доброте своей натуры не хотелось уровнять всех людей, они никак не уравнивались, и игнорировать полупрозрачные узоры вокруг людей стало себе дороже.

Вера всегда писала брату о различных изменениях почти невидимого рисунка человеческой толпы. При различных событиях он становился разным, то очень чётким, то сильно размытым, иногда менял толщину шлангов, иногда амёбные образования вокруг фигур людей становились темнее. Например, перед различными общенародными событиями, шланги чернели ещё больше и амёбы начинали пульсировать тёмным рваным мраком. Люди становились злее, непримиримее. Любое слово, даже самое безобидное могло вывести человека из себя. Всё понималось неправильно, с подозрением: и слова, и жесты, и поступки. Вера помнила, как однажды на избирательном участке в школе, куда она всегда ходила голосовать, она видела драку, случившуюся прямо в очереди в столовую, где торговали традиционной для такого мероприятия выпечкой. Видимо оппоненты не сошлись в кандидатах, и с каждой секундой драка разрасталась. В ход уже пошли стулья с железными ножками. Потом быстро появились разнимающие в синем камуфляже, и вспышка гнева была подавлена. Тогда Вере удалось выйти из школы незамеченной, хотя у всех на выходе проверяли документы и записывали данные паспортов, чем это могло обернуться, было неизвестно. Она уже держала паспорт в руке, стоя в очереди к проверяющему, как вдруг его отвлекли. Он отвернулся и разговаривал так минут пять, в середине которых Вера просто взяла и вышла в открытую дверь.

Так же выглядели болельщики на футболе, куда она приходила с мужем в угоду его странным несогласованным желаниям. В толпе группы устрашающих фанатов, с какими-то целеустремлёнными, напряжёнными в своей устремлённости одинаковыми лицами, где бесновались эти серые амёбы и вся их толпа, увязанная однотонными шарфами под цвет спортивных клубов, пульсировала чёрным мраком, как одно целое. Эта рваная чернота перемещалась своим щупальцеобразным сгустком по орущим трибунам и там, где плотность её доходила до абсолютной непрозрачности жгли запрещённые огненные фаеры, а в одном месте над очумевшей толпой даже взметнулся фашистский флаг. Только поэтому она стала избегать общественных зрелищ и людей, охваченных одной идеей. Брат расспрашивал её подробно в ответном письме о различных деталях и поскольку изучал это вопрос в своей академии, советовал, как лучше поступить в том или ином случае. Это он посоветовал ей не присутствовать при большом скоплении людей в одном месте, стараться избегать заседаний, митингов и демонстраций. И Вера слушалась. Ей и самой казалось, что так будет правильнее, лучше и безопасней.

После развода её жизнь настолько просветлела, что видение прозрачных рисунков вокруг людей исчезло само по себе, и Вера уже стала забывать об этой своей странности, но вот сегодня появилось вновь и это не предвещало ничего хорошего.

На лестничной площадке, прямо перед дверями её квартиры, расположился сосед. Перед ним прямо на светлом кафеле пола стоял грязный, пахнущий мазутом двигатель от его доисторических жигулей, и он ковырялся в нём, совершенно бессовестным образом. На полу, уже изрядно измазанном чёрной липкой грязью, лежали поблёскивавшие никелем ключи в засаленной тряпице. Часть двигателя уже была разобрана и расставлена на полу, а часть отмокала в старой щербатой кастрюле, заполненной на треть бензином. На площадке стояла непреодолимая техническая вонь.

«А, Вера! Я тут ненадолго расположился. Негде больше заняться, гаража-то нет. Вы уж потерпите несколько дней», - сказал сосед, пожимая плечами в лоснящейся затёртым жиром спецовке. Вера только кивнула головой и, стараясь не дышать, проскользнула с вою квартиру между этого железного хлама.

Только когда за ней захлопнулась входная дверь, она вздохнула свободно, словно до этого за ней кто-то гнался, бескомпромиссный и жестокий и, преследования удалось избежать лишь по совершенной случайности. Она села на пол, не снимая пальто, потому что уже не могла надеяться на свои выстоявшие этот день ноги. Так она просидела минут пять, перебирая в голове картинки с ней произошедшие за последние часы, так похожие на конец света отдельно для неё составленный, и несущий в себе, все тревожные признаки каких-то будущих событий. Каких? Она и сама не знала.

Последний раз такой же по знакам день выпал ей как раз перед тем, как муж её оттаскал за волосы и поставил синяк под глазом. Отчего она месяц боялась выйти из дома, пока свинцово-зелёный ореол на лице не пожелтел и стал более менее походить на цвет обычной кожи.

Начался развод, который вымотал у неё все нервы. И почему-то только у неё. Как раз тогда брат в ответ на её слезливое письмо прислал ей научный алгоритм энергетического избавления от мужней зависимости. Она в то время была настолько вне себя, что попыталась выполнить всё в точности, как он писал, не вдаваясь в подробности негласной истины. Ни на что, не надеясь и ничего не предвкушая. Через несколько суток, а именно через пять, было обещано избавление. Ей и правда, после проведённых манипуляций, стало абсолютно всё равно, что будет с её мужем дальше, не осталось ни капельки сострадания и тяги к этому человеку. И при очередной попытке схватить её за руку в порыве своего неуёмного гнева, она так открыто и смело взглянула ему в глаза, что он вдруг весь съёжился и сник, стараясь после до конца разводного срока не подходить к ней вовсе.

Сегодня Вера тоже, как и тогда чувствовала недоброе, включавшее в себя какую-то внутреннюю неустроенность, связанную с её жизнью, и разочарование в том, что никуда ничего не делось, не исчезло, не изменилось, не исправилось, и мир остался прежним. С тем же рисунком амёбной толпы и единичными белыми шарами вокруг некоторых людей.

После ужина, добытого из холодильника, состоящего из вчерашнего ужина, который в свою очередь, был приготовлен из позавчерашнего ужина, Вера включила телевизор. «Пусть говорит, хоть и не слушаю, всё будто не одна», - подумала она, разжёвывая плотное и сухое куриное мясо. Застывшая ножка была пресной и при каждом укусе холодила зубы. Однако хотелось есть, и приходилось мириться с вынужденным вкусовым бедствием.

На экране появилась говорящая голова с присаленными к черепу волосами и чиновничьими ухоженными залысинами. Она произносила непонятные, сложные для восприятия слова, упакованные в нескладные предложения, вставляя в речь долгие: «Э-э-э. Ну-у-у. М-м-м»; и частые: «Как вам сказать». Потом голов стало несколько, появились и лысины, не столь благородные, как залысины. Напряжение между ними нарастало, и они начали, не слушая друг друга, спорить, ругаться. «Ужас», - подумала Вера, стараясь сохранить безразличие, но «ужас» потихоньку вытекал с телевизионного экрана, наполняя комнату нервным волнением, которое не сразу и заметишь. Оставила телевизор включённым, потому что в полной тишине на неё набрасывалась невероятная тоска, сравнимая только с отчаянием.

Спор по ту сторону экрана разгорался всё бессовестнее, но пульт от телевизора лежал далеко на тумбочке, а сама Вера уже в кровати, и что-либо сделать с этим обстоятельством она уже была не в силах. Приходилось внимать, начинающим раздражать звукам. Выкрики становились всё несноснее, голоса громче. Вёрткая реклама, словно невидимым штопором откупоривала внутри тела сосуды с нервнопаралитическим действием. «У вас болит голова! У вас тянет в боку! Не гнуться коленки! Замучила диарея!» - зомбировал телевизор. Голова на самом деле начала болеть. Ещё чуть-чуть и пришлось бы запустить в экран будильником, стоящим рядом на столике. «Не хватало мне ещё дождаться диареи», - подумала Вера, растирая виски. Но разум привёл в действие скрытые возможности: опустила на пол сначала одну ногу, потом вторую, пошатываясь, добралась до пульта, и с ненавистью, тыкая пальцем в плашку с кнопками, переключила канал.

Показывали белых медведей в их естественной среде обитания. Приятный голос диктора, искрящиеся на северном солнце картины ледяных просторов и через какое-то время, Вера начала успокаиваться.

Медведи были прекрасны, особенно их детёныши. Они резвились в глубоком снегу, играли с мамой-медведицей и потешно скатывались у неё со спины, разгоняя пушистые радужные брызги. Вдруг снежинки оказались у Веры на щеках, а медведи стали уходить, оглядываясь на её фигуру, закутанную в плед, заносимую снегом на бескрайней белой равнине. Потом стало теплее и всё вокруг таяло. Снежинки на щеках превратились в капли и текли, текли, текли.

Проснулась Вера от того, что плачет.

Утро стеснительно заглядывало сквозь недотянутые створки занавесей. Будильник ещё сонно цокал без нескольких минут до своего нервного пробуждения. Телевизор, хвала его создателям, умел отключаться самостоятельно, дождавшись глубокого сна хозяйки. Нужно было идти в обязательный душ и, пропуская традиционный завтрак, ни как не желающий поселяться в желудке перед постылой работой, начинать, начинать, заставлять себя, каким-то неимоверным, диким усилием воли, подчиниться ещё не закончившейся рабочей неделе.

Этот пришедший сквозь пасмурное марево день, был наполнен новыми открытиями. Вернувшееся видение начало внутри неё работу по разделению людей и первым в область амёб попала Амалия. Вера ещё издалека заметила осанистую фигуру подруги в лёгкой модной дублёнке, когда сама подходила к дверям логистической конторы. Как не старалась она вглядываться в очертания Амалии, но амёбный серый ореол со шлангом от пуповины, присутствовал. Подождала её у дверей. Поздоровалась приветливо, на что Амалия буркнула в ответ что-то невнятное и в контору они вошли вместе.

«Что случилось?» - Спросила Вера, - «Или просто не выспалась?» «Выспалась, не выспалась - тебе то, какое дело!» - Зло ответила Амалия. Стало понятно, что сегодня она весь день будет дуться и к ней лучше не подходить. Опять, наверное, поссорилась со своим «денежным мешком», который обещал увезти её во Францию и всё не увозил уже пятый год. Второй в список амёб попала уборщица, загребавшая щёткой на длинной ручке распаковочный мусор в коридоре конторы. «Что, Нина Васильевна, привезли долгожданные подарки к юбилею?» - спросила Вера с улыбкой, следуя за Амалией, которая пролетела мимо, зло, пнув небольшую картонную коробку, попавшуюся под ноги. «Да чтоб ему пусто было этому юбилею! Мусор только один от него. А потом ещё после юбилея сутки всё выгребать!» - Ответила уборщица, при этом в бледном свете коридорных ламп Вера заметила, как полупрозрачный шланг, идущий к её амёбному рисунку, наполнился чернильной субстанцией, а затем и сам ореол Нины Васильевны налился грубым иссини-чёрным цветом.

Уборщица остановила Веру рукой в жёлтой резиновой перчатке, натянутой почти до локтя и, придвинув к ней своё лицо с накрашенными неровно морковными губами, прошептала нарочито громко: «Валить отсюда надо! Валить! Гиблая конторка!» Вера отшатнулась от Нины Васильевны. Не оглядываясь быстро пошла дальше по коридору, слыша за спиной бурчание: «Юбилей у них, твою ети! Юбиляры хреновы!»

В небольшой гардеробной, где работники оставляли в запирающемся шкафу свою верхнюю одежду, стояло тёмное пятно. Вера даже замешкалась на пороге, потому что из-за плотности пятна, было совсем не видно его хозяина. Но вот пятно сдвинулось, сухо поздоровалось голосом Фирса Альбертовича и вышло из раздевалки. «М-да!» - сказала сама себе вслух Вера, и повесила пальто в шкаф на худые пластиковые плечики.

В отделе, где стояли столы Амалии и Веры, расположились ещё несколько рабочих мест. За однотипными столешницами, заставленными подставками для карандашей, мониторами, лотками для бумаг, сидели, не поднимая потухших глаз несколько работников. Учетчица литража бензина и соляры, волоокая дама с двойным подбородком, про неё более ничего не известно, кроме того, что она однажды на вечеринке в честь очередного мужского праздника, рассказала историю о домовом, промышляющим на её даче. С тех пор за ней закрепилась негласная кличка - йети. Помощник бухгалтера в чёрных нарукавниках из сатина, сидел рядом. Ему не хватило места в маленьком кабинете самого бухгалтера, он источал всем своим конторским видом усердие и великое знание о штампах и печатях предприятия. Он верил в загробную жизнь, о чём изредка сообщал сослуживцам, находясь в праздничном подпитии, и носил различные знаки всяких религий у себя на груди вместе с православным крестиком. Ещё одна женщина всегда в строгом юбочном костюме, равнодушно увольняющая и принанимающая на работу, таких же равнодушных увольняющихся и пришедших устраиваться, всегда была скупа на слова, но до паники боялась темноты, что выяснилось однажды в совместной поездке на экскурсию в другой город с ночёвкой. В детстве её, заблудившуюся в лесу, напугал неизвестный науке зверь похожий на крокодила, хотя в наших местах такие животные никогда не водились.

Вера внимательно оглядела всех троих, и даже прищурила глаз, чтобы навести резкость на почти невидимые в офисном воздухе узоры вокруг людей.

«Нет, - подумала она, - никаких шансов: все амёбы». Стало грустно и одиноко. И вдруг её поразила мысль, которую она почему-то ранее никак не хотела замечать. А ведь посмотреть на себя и обнаружить какой узор носит она сама, следовало уже давно.

«Как же, как же мне посмотреть на себя со стороны?» «Возможно, зеркало!» Но ни в люминесцентном туалете, где оно было во всю стену, ни тусклом свете прихожей, снабжённой двумя отражающими окнами в строгих рамах во весь рост, ничего не было видно. «Да, проблема!» - Вера была в растерянности. «Как же так, сама всё у всех вижу, а на себе нет!»

«Прихорашиваетесь?» - В комнату прихожей вошёл Фирс Альбертович и стал рыться в карманах своего длиннополого пальто. «Сигареты забыл, - сказал он задумчиво, и добавил, обернувшись со смазливой полуулыбкой, - Верочка, мне сводочку опять принесите за сегодня». У Веры неровно стукнуло сердце, предвкушая нехорошее.

«Всё не просил, не просил он эти сводки, - думала Вера, неся начальнику в кабинет, куда заходить она теперь боялась, листок бумаги с краткими цифрами, - а теперь вот каждый день спрашивает. Ох, не нравится мне это обращение, - Верочка».

Она почти на цыпочках подошла к двери и тихонько постучала, словно за дверью творилось что-то невообразимое, но тут же поняла, что сама себя этим и выдала. «Нужно было войти, как обычно! Вот дура!» «Да, да открыто», - услышала она голос Фирса Альбертовича. Тут же мурашки пробежали по затылку, в голове проскочила нелепая мысль: «Открыто!! Он догадался, что я видела вчера!».

Кабинет нынче весь просвечивался ровным полднем из расшторенного окна. Начальник сидел без дела и видимо ждал её появления. На столе было прибрано. Пахло мужским парфюмом, что называется, терпеть можно. Вера вставила листок в протянутую руку, а сама села напротив на флегматично вздохнувший дерматином диванчик. И сразу же увидела в равномерном свете полдня, как её телу, сквозь начальственный стол, потянулись серые шланги. Их было два. Один самый быстрый воткнулся вниз живота. Вера машинально пыталась ему помешать рукой, но он прошёл сквозь её руку, и она сделала вид, что стряхнула пылинку с юбки. А второй шланг помедлил, как бы выбирая место на её незащищённом теле, и присосался к горлу. Вера замерла и стала слушать свои ощущения. Фирс сначала делал вид, что внимательно читает принесённый листок, но особо там читать было нечего и потом он, исчерпав время листка, начал молча копошиться в клавиатуре компьютера, изредка бросая взгляд то на монитор, то на притихшую сослуживицу.

Минуты молчания текли, словно вязкий гудрон из двухсотлитровой бочки. Вера видела такое на складе предприятия, когда чумазые работники латали протекающую крышу гаража, и теперь это дурно пахнущее сравнение очень хорошо подходило под ситуацию. Ей вдруг, не смотря на тревожность и зыбкость её положения, сильно захотелось мужчину. Захотелось так, как не хотелось даже при муже. В животе у неё непроизвольно что-то сжалось, и Вера почувствовала, что её бросило в жар, медленно поплыла голова. Тело дернулось, и она чуть не ойкнула от неожиданности. Хотела было встать и уйти, но не смогла двинуть даже рукой. Хотела сказать, что хочет уйти, и не смогла вымолвить ни слова. И совершенно неожиданно для самой себя увидела своё отражение в полированной тёмной тумбе начальственного стола. Она была амёбой! Да ещё какой амёбой, её образ на тёмном древесном лаке, отражающим её негатив, как на чёрно-белой плёнке, переливался всем спектром чернильного цвета.

Наконец-то она услышала долгожданное: «Спасибо Вера, идите, работайте». Она видела, как отпустили её присоски, и уже попыталась подняться, как Фирс Альбертович неожиданно сказал благодушным тоном, будто только что встал с супружеской кровати и уже успел в своё удовольствие выпить чашечку крепкого кофе и выкурить вдогонку утреннюю сигарету: «У меня тут на завтрашний концерт в филармонию один билет лишний есть. Жена приболела, не сможет пойти. Не хотите составить компанию? Жалко пропадёт». Вера хотела было тут же отказаться, но одна из присосок снова впилась ей в горло, да так быстро, почти молниеносно, что она живенько, даже с подобострастием проворковала: «Спасибо, большое!» и взяла билет уже протянутый ей Фирсом.

До своего рабочего стола Вера добралась на шатких ногах. Плюхнулась на пружинистый стул, на котором, как ей казалось, она слегка подпрыгивала в такт бешеному стуку сердца. Амалия, как всегда занятая поиском в интернете косметических аксессуаров, сразу заметила разительные перемены в коллеге и сменила утренний когнитивный гнев на банальную милость. «На тебе лица нет! Кофе что-ли бесплатного перепила от жадности?» «Заболеваю я, наверное», - с одышкой ответила Вера, сверкая пунцовыми щеками. «Слу-у-ушай, так иди домой, эта контора без тебя не подохнет. Хотя ей к лицу траурные цвета, - Амалия хохотнула, - Это я такое сказала? Ни чё се заявочки!» Она тут же встала и, виляя роскошным задом мимо помощника бухгалтера, скосившего глаз на её обтянутое деловым костюмом тело, зашла в бухгалтерию, прикрыв за собой дверь. Вышла из неё через некоторое время с чувством выполненного долга на смазливом лице и произнесла победоносно: «Иди, тебя отпустили. Позвонишь, если разболеешься». Вера встала и пошла в гардеробную и уже в дверном проёме, обернувшись на секунду, заметила, что амёбу Амалии облепили похотливые и завистливые шланги бухгалтерского помощника и не только его.

«Ну, ничего, ничего, амёба и амёба, - сама себя успокаивала Вера, - вон, сколько этих амёб вокруг и живут, не тужат. Главное не делать гадости другим и не поддаваться на провокации». Тут она вспомнила про билет Фирса и сердце снова кольнула какая-то жалкая досада, что она не проявила упорства своего характера, что так по-дурацки всё получилось. Ей казалось, что билет это, наверняка ещё хранивший тошнотворный запах клубничного мыла с рук Фирса, просвечивает сквозь её сумочку пропуском в пылающий ад. Но сразу в себе решила, что на концерт не пойдёт, а прикинется больной, раз всё так удачно для неё сложилось. Однако что-то продолжало уговаривать её послушаться просьбы начальника, канючило и канючило. Вроде даже начало переходить к угрозам: мол хуже будет, мол подумай прежде чем… . Но Вера сказала внутри себя громкое: «Нет!» И неприятный посыл отстал.

Она двигалась по своему обычному маршруту, по которому ходила после работы, с остановки маршрутного такси и совершенно забыла, что ещё день, а не поздний вечер. Поэтому на перекрёстке, постоянно пустующем на окраине небольшого города, к ней неожиданно подошёл постовой в зелёном жилете и синей шапке с кокардой. «Нарушаете, гражданочка!» - молодой мужчина приложил руку к правой части шапко-ушанистой головы. Вера даже сначала не поняла, что происходит. И только когда обернулась назад, чтобы удостовериться в словах сказанных только ей, увидела, что в задумчивости перешла дорогу на красный свет одна, а все остальные пешеходы стоят на другом конце проезжей части и с ухмылками смотрят, что будет с ней дальше. «Хоть бы кто остановил», - мелькнула досадная мысль.

«Задумалась», - ответила Вера. «Меньше думать нужно, - сказал постовой, - а больше по сторонам смотреть. Вас собьют, и придётся, долго лечится. Вот у нас тут случай был: гражданин откуда ни возьмись, появился в центре проезжей части. Хорошо водители глазастые попались, не наехали на бедолагу. Так он на потом доказывал полдня, что прибыл из другого времени. Прямо на дорогу выпал и по сему не виноват в случившемся, поскольку управлять этим процессом он не мог. Сдали в дурку. Чего только не выдумают, лишь бы штраф не платить. Пройдёмте к машине». Вера посмотрела на совершенно пустой в обе стороны проспект. На нем не было ни одного авто. На людей, которые уже шли по переходу на зелёный светофор и старались не поворачивать лица в её сторону, и подошла к машине полиции. «Паспорт есть?» - Спросил из сползшего вниз стекла на дверце машины голос. «Нет», - ответила обескураженная Вера. «А что есть?» - голос стал грубее и нахальнее. «Пропуск есть рабочий». «Давай» - голос слегка смягчился.

Штраф был выписан. Такой неприятный штраф. Штраф за то, что она такая же амёба, как и они. Пока Вера ждала, когда ей из окошечка протянут пропуск обратно, она видела как по шлангу, идущему к её пуповине, движется чернильный дымок и сознание её отравляется беспричинной обидой и страхом. Чувства эти были настолько неприятными, даже невыносимыми, что ей захотелось срочно уйти, но было нельзя, что-то не пускало, что-то держало её здесь, как на привязи. И что самое странное, шланг с едкой отравой шёл не от постовых, а откуда-то сверху и терялся в ещё светлом дневном небе. От этого совсем стало не по себе. И Вера решила позвонить брату, как только вернётся домой. «Он-то точно знает, что с этим делать. Он учёный. Он разберётся».

Дальше, по дороге к дому, её уже ничто не радовало. Она совсем забыла, что хотела зайти в продуктовый и купить себе по поводу наполовину освобождённого дня песочных пирожных, а когда вспомнила, то магазин остался далеко позади. Тогда она решила свернуть в переулок. Помнилось ей, что там когда-то светился приветливыми огнями пекарный ларёк, и всегда вкусно пахло корицей, аж на всю улицу. Ларёк и правда, был на месте. Но вдруг она снова заметила идущий к ней по шлангу, чернильный дымок и ещё не видя ничего опасного, и не понимая, что он может означать, снова почувствовала скользкий и липкий страх внутри себя.

Повернула обратно, послушавшись своего внутреннего голоса, и только она вышла из переулка, как услышала за своей спиной хамоватые возгласы подвыпившей компании: «Баба! Иди сюда баба! Давай бабу догоним! Сюда иди баба!» Вера ускорила шаг, который за поворотом дома превратился в стремительный бег, и уже через пять минут ехала на лифте к себе на этаж. «Фух, напугали, гады!» - стучало звонко сердце.

«Что же это за жизнь такая амёбная? - Думала она под размеренное гудение лифта, - Стоит хоть немного сбить свою жизнь из привычного графика, как ты прямиком попадаешь в какие-то глупые истории с неприятным продолжением. Может, во всём виноват Фирс (даже внутри себя она скоро назвала его Альбертовичем, хотя ей казалось, что он не достоин никакого отчества). Но как же тогда шланги, идущие к небу? Они-то кому принадлежат?»

Створки лифта раскрылись, и Вера снова наткнулась на соседа перебирающего свой жигулёвский двигатель. Это пахнущее бензином и технической смазкой железо было разобрано всё до мельчайшего винтика и разложено на светлом кафеле в порядке солдатских построений как на параде, во главе которого возвышался его V-образный остов. Сам сосед восседал на нём и пил пиво с приятелем, усевшимся прямо на пол. Эти двое громко ржали. Вера не увидела, но почувствовала их придирчивые взгляды на её капроновых икрах. «Как вы думаете, Вера, инопланетяне существуют?» - Спросил загадочно сосед. Вера пожала плечами и молча прошла мимо. За спиной раздались сдавленные смешки.

«Если так пойдёт и дальше, - думала она, стоя у холодильника, и выбирая себе ужин, - то жизнь снова станет невыносимой». Раньше, когда необычное видение пропало, то всё что происходило с ней, по ходу жизни, можно было ограничить влиянием случая. А теперь, когда она видела, откуда исходит угроза, нельзя было игнорировать её носителя. И больше того, она могла вовремя и не заметить её, угрозу, не под любым углом света можно было разглядеть ореолы вокруг людей, да и свет нужен был особый - неяркий, почти бледный. А это означало, что стоило подозревать любого находившегося рядом! Так вот, чтобы не видеть своим глазами как друзья, подружки, да и все окружающие, превращаются во врагов со своими скрытыми мелочными или маниакальными интересами, чтобы жизнь её не превратилась в ад, Вера набрала номер брата.

Долго никто не отвечал. Затем, она услышала его голос, посылающий непослушный телефон к чёрту и досадные гудки. Снова перезвонила. Вот, наконец, трубку взяли правильно.

Услышав его спокойную речь, Вера сразу почувствовала себя под защитой. После того, как она подробно и в женских красках рассказала брату-Вениамину суть опасений за свою жизнь. Разговор разгорелся долгими и предметными мотивами.

«Помнишь, как тогда при разводе с мужем. Я присылал тебе целый алгоритм с рисунками. Ты написала потом, что тебе помогло. Действуй так же других вариантов нет, разве что утопиться или повесится, но они этого от тебя и добиваются», - говорил Вениамин в шепелявую трубку. И тут Вера вспомнила, что она действительно что-то делала, но была тогда в такой прострации из-за мужниных выкрутасов, что едва запомнила что именно. «Я бы и сам к тебе приехал, но расписание академии не позволяет, да и в последнее время сердце стало пошаливать. Так что ты внимательно всё ещё раз прочитай и начинай процедуру. Запомни, что на установку защиты нужно не меньше четырёх пяти дней и лучше их провести дома. Завтра позвони, я расскажу тебе кое какие вводные и варианты последовательности, но сначала всё прочитай. За один день преобразоваться не получится».

Они ещё долго говорили о том, о сём: вспоминали свои естественные опыты, связанные с видением Веры и интересом к ним Вениамина, как будущего учёного; вспоминали мать и отца до последней минуты, держащихся за руки в этом неприветливом мире. Когда же разговор внезапно оборвался по непонятной причине, перезванивать не стала, ей нетерпелось найти присланные братом записи и алгоритмы спасения.

Следующие пять дней, сказавшись на работе больной, Вера изучала и приводила в действие инструкции присланные братом. Она нашла их на антресолях: пять тоненьких школьных тетрадей, исписанных Вениамином, с его же рисунками и указательными стрелочками с пояснениями. «Вот разделил же Бог, - думала Вера, постигая постепенно смысл спасительного почерка, - мне дал глаза, а брату ум, всё это собрать и разложить по правильно скрученным полочкам, которые в разобранном состоянии напоминали дежавю из прошлых жизней».

Читая этот странный, почти фантастический текст, она вспоминала случаи, связанные с тем или иным видением человеческих узоров. И как она раньше не придала значения эти научным исследованиям брата? Так она, приходится ему кровной сестрой, а что говорить о других людях, не столь внимательных к чужим словам. Для многих из них каждодневный жизненный интерес, и потребляемое удовольствие насаждается извне, блеском и мишурой города? Но ведь то, что описал Вениамин, - это же спасение! Это открытие века!

В разделе о «профессиях», ярко описанных на контрасте белых шаров и противоположных им амёб, припомнился ей один знакомый менеджер местной торговой компании. Так мимолётное знакомство, лицевая симпатия, окрашенная в тона заинтересованности окружающего фона. Молодой парень, упорно карабкающийся по экономической лестнице своей карьеры. В ту пору, когда они были знакомы: частенько встречались в одном и том же кафе, Вера ещё наблюдала его околотельный полупрозрачный рисунок, но не придавала ему никакого значения и только теперь понимала, прочитав откровения брата, что означал всегда наполненный чернильной субстанцией его стремящийся к благополучию образ. Как только вихрь из чернильной краски доходил до самого незадачливого менеджера, как тут же он начинал продавать свои китайские сковородки и турецкие стаканы в упаковке по шесть штук, усердно навяливая незамысловатый товар, всем, кто попадётся на его пути, без устали, с настырным остервенением в глазах. Для Веры даже в ту пору было странным, как люди соглашаются на столь провальную покупку, поддаваясь на, казалось бы, идиотические доводы продавца. Но тогда умственные расследования этих частных событий мало её интересовали, как и всякого зашоренного проблемами человека.

Вспомнились Вере и курсы личностного роста, на которые она пошла после развода, чтобы восстановить уважение к самой себе. Напыщенный коуч, моложавый мужчина средних лет с больным задором в глазах, наставлял собравшуюся группу из таких же понурых амёб, как и он сам, окутывая всех чернильным облаком безумия. Эти глупые речёвки, пение хором и медитативные речи приводили душевное состояние к ещё большей внутренней усталости, вскоре надоели Вере, и она перестала посещать этот кружок наивных сумасшедших.

Был в жизни Веры и период хождения в церковь, потому что она не переставала искать опору в этом бесхозном пространстве жизни. Однако и там, в тусклом свете свечей и застывшем в канифольном воздухе отзвука жалостливых голосов церковного хора, она видела одних амёб. Правда, к чести служителей церкви, было заметно, как они старались усилием воли не пускать в себя чернильные клубы идущие по шлангам, устремлённым кверху. Тёмная субстанция словно замирала на подходе к прозрачному образу человека и не попадала внутрь его рисунка вокруг тела. Но случались прорывы и тогда, поступки, называемые в миру грехом, начинали сопровождать жизнь падшего по мимо его воли.

Особенно подружилась Вера с одним батюшкой из дальнего прихода, который на прозрачных рисунках имел редкую форму шара. Рисунок его был огромен, и иногда при нужном погодном освещении было видно, что он окутывает своим белым облаком всю церковь целиком, по самую маковку, и пристройки и людей в них находящихся, словно защищая всё и вся от какой-то невидимой напасти. Она частенько ездила к нему за город, специально договорившись о встрече, и подолгу рассказывала ему о своих видениях. Он же с интересом её выслушивал и даже изъявлял желание поговорить с её братом - Вениамином, но незадолго до назначенной встречи умер от старости. Вскоре, после его кончины, не найдя больше в церковных кругах такого заинтересованного собеседника, Вера совсем перестала посещать православные места.

В разделе «проводники», особенно выделенном Вениамином, она сразу поняла кто такой Фирс Альбертович и насколько он для неё опасен. Непреодолимое чувство брезгливости охватило всё существо Веры. Она вспомнила и шланги, идущие сквозь стол в кабинете начальника и его неприятные ужимки, и своё постыдное эротическое желание разыгравшееся некстати. Теперь ей стало понятно, что стало его причиной. «Это ещё хуже, если бы он просто взял тебя и изнасиловал! Это же проникновение в саму суть человека, в его внутренний мир, в его систему ценностей! Это попрание человека на уровне…, - но уровень определить Вера не смогла, и просто добавила в сердцах, - Как же такое возможно?»

«Ну, всё, хватит, хватит этих чудовищных воспоминаний, пора заняться преобразованием», - Вера нашла нужный раздел и стала внимательно вчитываться в инструкцию. Эта часть была написана Вениамином, почти печатными буквами, чтобы избежать разночтений. Всё было предельно просто, тем более что она почти видела, что будет делать. Нужно было только правильно поставить свет и найти угол зрения: «… и я больше не слышу навязчивые и постыдные желания других людей, не почувствую их мелочный мотив, и никогда не узнаю, то, что люди даже сами про себя не знают и знать не хотят. А скажи им прямо в глаза всю правду, о них самих же, не поверят и только лишь возненавидят тебя, поэтому молчи, молчи, молчи».

Часть 2

Свобода – это то, что мы ещё никогда не чувствовали.

Преображение у Веры случилось не сразу. Вместо пяти дней, понадобилось десять, пришлось выдумывать и выпрашивать листок нетрудоспособности. Вернее она решила не рисковать и повторила процедуру. Первые пять пропали потому, что она не учла некоторые особенности своего женского строения, а когда докопалась до истины, время было упущено и всё пришлось начинать сначала. А вдруг было бы всё зря - пришлось переделать, для своего успокоения, хотя видимый рисунок собственного образа в домашнем полированном серванте, говорил о другом. «С Вениамином, конечно, получилось бы скорее», - думала Вера на десятый день своего преображения, сидя в местной поликлинике на прием к терапевту. Она закрывала свой неожиданный липовый больничный, который выпросила у знакомого врача, друга их семьи.

Завтра она выйдет на работу и начнётся новая жизнь. Да она уже началась. Узоры вокруг людей она видела, как и прежде, и слышала прекрасно все их мысли, ничего не исчезло, только, ни чужие мотивы к поступкам, ни посылы через чернильные шланги не доставляли ей неудобств. Да, и самих шлангов не стало. Изменилась форма её прозрачного рисунка. Вера стала шаром, а шар этот не пропускал в себя снаружи ничего.

Причуды новой жизни начались уже в кабинете врача. Он долго водил зрачками по записям в карточке пациентки, и видно было, что он старается, но ничего не может вспомнить. «Я вам что-то выписывал из лекарств!» «Нет, ничего», - ответила Вера также озадаченная холодным тоном врача, игнорирующего очевидное десять дней назад дружеское взаимопонимание. «Хм, странно, а почему я дал вам десять дней?» - доктор молча подписал больничный и видимо, решил больше не вдаваться в подробности своей забывчивости и даже виду не подал, о каких-то других отношениях связывающих их давнее знакомство.

Второе открытие ожидало её у окошечка бухгалтерии в логистической компании, ей забыли начислить зарплату за последний месяц. И вместо денег удивлённое лицо Кати- бухгалтера, говорящее о том, что она и сама не понимает, как такое могло случиться. Зарплату, конечно, выдали, даже сам Феликс Альбертович приходил разбираться, но также повёл себя очень отстранённо, словно Вера стала внезапно чужеродным элементом, и никогда не числилась в списках работников компании. Она сквозь матовый воздух бухгалтерской комнаты, видела, как шланги молниеносно ощупывали её шар, но не найдя места для присоединения медленно отползали обратно к чернильной фигуре Фикса. Он же стоял рядом с Катей - бухгалтером и крепко вцепившись в её амёбную сущность, изображал на лице некоторую досаду, непонятную окружающим. Веки его нервно подёргивались, он явно чувствовал дискомфорт. Они что-то долго искали в бумагах, сверяли, не обращая внимания на присутствующую Веру, подсчитывали её рабочие дни. Наконец скрипнул замок старого железного сейфа, и Катерина отсчитала тоненькую стопочку купюр. Присыпала их сверху небольшим количеством железной мелочи. Вера пересчитывать не стала, насколько всё ей показалось сегодня необычно, а когда выходила из бухгалтерии вместе с Фиксом, он сказал в пространство офиса: «Амалия, принесите мне логистическую сводку».

Да, было несколько странно, что её вечная обязанность таскать эти никому ненужные сводки начальству, перекочевала к Амалии, но никаких сердечных уколов и нервных провалов по этому поводу Вера уже не испытала. В её внутренней тишине лежало спокойным солнечным океаном давно забытое чувство собственного достоинства.

Амалия также начала вести себя по-другому. Курить выходила уже одна, и подгадывала свой дымный визит к скрипу двери кабинета Фикса Альбертовича, видимо, пускали чернильный дым они теперь вместе. Вера словно перестала существовать для своей бывшей приятельницы: на вопросы отвечала односложно, в бабские дискуссии не вступала, ходила мимо, задрав нос, вперив застывшие ничего не замечающие глаза в пространство, распространяя собой едкий изматывающий парфюм. Вера видела шланги, идущие из кабинета Фирса через стену и опутывающие ранее светлый образ бывшей подруги. Теперь перед ней сидело абсолютно чёрное клубящееся пятно, словно жирные змеи шевелились в обжитом гнезде, пугающее Веру неожиданными чернильными всполохами, после которых Амалия срывалась с места и устремлялась в кабинет начальника, пропадая там по часу.

Через две недели Вера уволилась с работы. Эти бесконечные чёрные будни в отстранённой навсегда среде офиса, начинали утомлять, проявляли свою бессмысленность. Она считала, что достойна лучшего в этой жизни и решила поискать себя. Довольная и спокойная, получив расчёт и стойкую эйфорию освобождения от невыносимых пут, она бродила по городу, улавливая внутренние голоса прохожих, перекликающиеся, словно эхо в лесу, с разной дальностью полёта звука, но старалась в них не вникать, потому что поучаствовать в их жизни она не могла никоим образом. А все голоса в основном были криками о помощи или безусловными просьбами кому-то, кто их никогда не услышит. Редкие голоса говорили о счастье, их почти не было. Разве что вон та парочка, только что вышедшая из кафе и пока ещё свято верившая в своё будущее.

Уже трижды она ловила себя на том, что переходила в приятной задумчивости дорогу на красный свет светофора, но никто её не останавливал и не требовал штрафа, хотя других зазевавшихся пешеходов ловили бдительные сотрудники дорожной службы. Вот и сейчас, пять минут назад, зоркий страж в зелёном светоотражающем жилете, задержал прямо перед её носом двоих зазевавшихся подростков с затравленными лицами и тучного мужчину, пытавшегося вырваться из цепких рук напористого постового. Мужчина возмущался, одёргивал держащую его руку, проявлял непокорность, откровенно хамил, но всё равно был приговорён к неприятной процедуре освидетельствования, и отъёма денег. А её, Веры, будто бы и не существовало перед ним. Она даже постояла специально на «месте преступления» какое-то время, но была проигнорирована сотрудниками коварной надзирательной службы.

Вера вдруг чётко осознала, что её кто-то перестал видеть. Этот кто-то ранее управлявший её жизнью теперь исчез. Вернее исчезла она из поля его зрения, и неожиданная радость вседозволенности охватила её ликующую душу. Она шла по солнечному и морозному городу и размышляла: «Вот мне навстречу попадаются молодые и не очень люди, красиво одетые, все со своими желаниями и надеждами внутри своего я. Вот этот моложавый мужчина с наушниками в ушах, - желает новый ноутбук и сейчас идёт занимать на него денег у бедных, живущих впроголодь, родителей. Как ему могла прийти в голову такая нелепая и безрассудная мысль? А эта девушка в длинном модном пальто, хоть и идёт нарочито медленно, но сильно хочет в туалет и целится вектором движения вон то кафе, соблюдая мелкие приличия. Что не даёт ей просто пойти быстрым шагом к заветной двери? А вот этот мальчик, в куртке на вырост ужасно стесняется своего внешнего вида, поэтому идёт, потупив глаза. Он не хочет возвращаться домой, у него в дневнике сегодня огромным красным росчерком на пол страницы - поведение два. Это последние его минуты до скандала дома, до слёз и страха перед ударом отцовского кулака. Какая сила подстроила ему сегодня такое испытание? Пожилые супруги на лавочке, размышляют о молоке и его производных: твороге, сыре, йогурте. Хочется последнего с вишнёвым наполнителем, но денег осталось мало, и взять их более негде. Поэтому мечта, остаётся мечтой, противится жизненным обстоятельствам у них нет больше сил. Казалось бы, просто пойди и купи в магазине этот йогурт, так нет ведь, опять мучения!

Так красиво и солнечно вокруг и, кажется, мир такой ласковый и весь твой, если бы не эти узоры вокруг людей, которых они не замечают и униженные до сущности марионеток, проживают свою жизнь по чужой указке, наивно полагая, что каждая их мысль или спровоцированный поступок принадлежат именно им самим».

Пирожные в продуктовом около дома оказались свежими. Их песочный вкус, любимый с детства, уже предвкушала Вера, поднимаясь в лифте на свой этаж. «Жаль что нет рядом Вениамина! Сейчас бы устроили чаепитие! А так придётся только позвонить. Да и то счастье услышать родной голос».

Двери лифта открылись, и она сразу почувствовала, что чего-то не хватает на чисто вымытой площадке приквартирного тамбура. Кафель на полу блестел отражением светодиодных белёсых ламп. «Сосед убрал разобранный мотор, и почему-то именно сегодня», - подумалось Вере, но на самом деле это её уже мало волновало. «Пусть хоть тут весь подъезд завалят старым железом или устроят пункт приёма металлолома - уже всё равно, уже не имеет значения. Если бы машинам во дворе негде было бы проехать, и осталась одна единственная возможность, как только рулить мимо твоей кровати, мимо тебя спящего - ездили бы, извинялись, может быть некоторые, но ездили бы, обдавая тебя смрадом выхлопов и грязными брызгами», - догнала правильная и бескомпромиссная мысль, - а зачем тогда волноваться, если по-другому не будет».

Пока медленно копил тепло чайник на электрической плите, Вера по привычке включила телевизор. Но чтобы не рисковать настроением, сразу перешла на канал «Культура». Она нетерпеливо, не дождавшись долгой заварки, уже жевала пирожное, прихватывая свободной ладонью, убегающие крошки и глядя в проём окна на залитое синевой и солнцем небо, слушала выступление именитого работника какого-то института или академии. Это была женщина, уже даже не бальзаковского возраста. Она с настойчивым и задорным интересом читала лекцию об устройстве мозга: «… получается, что наш мозг ещё секунд за тридцать знает, что с вами произойдёт, принимает решение, например, взять кружку со стола. Вы ещё даже не подозреваете, что сейчас возьмёте кружку со стола, он уже дал вам на это разрешение и просчитал ваши движения. Вы ещё не начали переходить дорогу в неположенном месте, и даже не знаете, что станете её переходить, а ваш мозг уже заранее в курсе, что с вами будет. И поверьте мне, если вам будет угрожать какая-либо опасность, он найдёт способ вас предупредить. Автомобиль, едущий на вас - не пропустите. А своему владельцу мозг потом говорит: да это ты сам принял решение и никто кроме тебя. Этот факт, того, что мы не управляем своим мозгом, завёл учёных в тупик. Кто же мы есть на самом деле? И не является ли наше существование, которым мы так гордимся, чье-то выдумкой или злой шуткой. Действительно, выглядит такое преобладание мозга над хозяином его несущим, очень странно, но вопреки здравому смыслу это существует, и сделать с этим мы ничего не можем. Всё это наводит учёных мужей на мысль, что сам мозг мысль не вырабатывает, а является лишь её приёмником. А опережение знания о запрограммированном действии, говорит о том, что мы живём в насквозь просчитанном мире. Кем просчитанном? Пока также остаётся загадкой».

Вера не доела пирожное, почему-то пропало желание вообще что-либо есть, выключила начинавший уже цокать чайник на плите и стала волнительно вызывать своего брата по телефону.

На этот раз Вениамин ответил сразу и, предвкушая сестрину радость по поводу удачного преобразования, сразу похвалил её за прекрасно проделанную работу по очень тонкой процедуре восстановления шара: «…ты лишь вернула себе, то, что принадлежит тебе по праву, а не совершила над собой нечто непонятное». На этом подъёме радости он начал рассказывать о своём открытии, тем более что рассказывать особо было некому.

«Понимаешь, Вера, все на земле рождаются шарами, исключительно все. Это доказали мои опыты, а проделал я их немало. Но в процессе социальной деструкции и других негативных факторов общества, шары вокруг людей в разные сроки жизни теряют первоначальные свойства защиты, открывая человеческое существо для разного рода негативных воздействий. Разрыв шара может происходить и на стадии детского сада, и на стадии школы, института или работы. Обычно на стадии школы. Именно там производится планомерная и длительная обработка будущего социального человека. В твоём случае муж и обстановка казармы вокруг него в большей части повлияла на разрушение твоей защиты. Бывают, конечно, исключения, которые ты иногда можешь видеть своими прекрасными глазами, но их становится всё меньше и меньше с каждым годом. Может настать такой момент, что уникальных творческих «Бродских» больше не останется. А он был изгнан только за то, что он шар. Выражаясь простым языком визуальная составляющая общества (поскольку зрение напрямую никто не отменял) сыграла с ним злую шутку. Система амёб видела его тело снаружи, но игнорировала его потребности до тех пор, пока не пришлось уехать из страны».

«А шланги, шланги! Всегда хотелось знать, куда идут эти шланги?» - успела вставить свой вопрос Вера.

«Достоверно это неизвестно. Есть предположения, что в другое измерение, откуда нами управляют, как в игре… . «Постой, постой, что за измерение? В какой игре?» «Ну, как тебе объяснить? Представь себе стену, прозрачную, за которой ты ничего не можешь увидеть. А за этой стеной кто-то живёт, какие-то существа, возможно похожие на людей и они имеют возможность проникать сквозь эту стену со своей стороны, а ты не имеешь. Вот они опускают в наш мир свои щупальца, ловят людей и управляют ими, как в игре». «Зачем?» - Вера почувствовала, что даже у неё появились в голосе саркастические нотки. «Ты шланги видишь?» - спросил спокойно Вениамин. «Вижу», - ответила Вера, уже без тени сарказма. «Куда идут - знаешь?» «Нет», - уже грустно ответила Вера. «Так вот эта гипотеза с параллельным измерением может оказаться самой правдоподобной из всех. «А что их много?» - Вера совсем сникла. И Вениамин продолжил: «Есть ещё одно удобное предположение, по крайней мере не такое фантастическое, что это побочный эффект жизнедеятельности самого человека и он сам своим даром способным всё оживлять и одушевлять насоздавал на своём цивилизационном горбу монстров, которые питаются теперь им самим. Есть ещё несколько предположений, но они уже достаточно смешны и не выдерживают никакой научной критики. Наверняка я не могу ничего сказать, но скорей всего всё не так, как мы себе представляем. Возможно, создатели этих прозрачных объектов вокруг людей, я имею ввиду шары, когда-нибудь объявятся, и это будет единственным своеобразным паспортом для пропуска в их совершенный мир. Так что береги свой шар. Его будут пытаться разрушить. Будь внимательна к своим эмоциям. Они вектор, по которым уходит сила. Вот если бы ты жила среди себе подобных, жизнь твоя пришла бы в единственно возможную на Земле правильную норму, а пока тебе придётся скрываться или хотя бы себя не выдавать. Таковы на сегодняшний день наши реалии. Попытайся извлечь максимум пользы из того, что может шар, а это не только невидимость в миру амёб, но и прекрасное здоровье, и свободное время для творчества, само творчество, как неотъемлемая часть твоей жизни и много чего ещё. Возможно, ты научишься понимать желания животных, начнёшь их также слышать, как сейчас научилась слышать людей. Это у тебя от мамы. Она умела это делать с детства. Когда твоё сознание обретёт полную свободу, ты сможешь посетить любой уголок нашей вселенной, без всяких железных кораблей и долгих лет полёта. Скорость мысли - вот твоё топливо. Многое ты узнаешь и увидишь. Разберёшься, у тебя всё есть, всё написано - читай.

Вера слушала затаив дыхание, но её интересовал совершенно банальный вопрос: «А что если человек будет просто напросто игнорировать эти знания, что тогда?» «Да, ничего хорошего, Вениамин, громко прокашлялся в трубку, - Извини, в груди что-то давит. Пусть игнорируют. Будут расплачиваться болезнями за своё глупое отрицание. Случайные несчастья - эти слова станут девизом их жизни. Будут попадать в нехорошие истории с трагическим концом, судьба их незавидная наполнится бесконечными проблемами и непроходящей болью, что при нормальном, шаровом развитии событий считается аномалией. Деньги не помогут. Они тоже составляющее этого невидимого цирка. Это же обычный вариант, когда многие думают, что это их не касается, и даже будут ёрничать над этим, но как раз их то и коснется, прежде всего. Амёбный интернет, движущийся по видимым тобой шлангам, быстро передаёт всю подноготную о человеке, и это нечто, этот невидимый центр, что руководит всеми амёбами, подберёт именно для этого человека ту пытку, которая наиболее сильно его ранит. А вариантов много: от аварии на самой безопасной дороге, до смертельной болезни. Заметь, это не убьёт подопечного, а лишь будет заставлять страдать и мучатся изнурительно и долго. Если люди готовы терпеть, то флаг им в руки и веник в одно место. Ничто так не убаюкивает горделивую душу, как искусственно приделанное к себе осознание собственной значимости и правоты.

Извини, что-то я сегодня разошёлся, давно с тобой не разговаривал, соскучился.

«Почему же только «пытку», а не что-то приятное? Почему вся работа с амёбами сводится только к негативу?» - спросила Вера.

«Мир наш сегодняшний агрессивен, он питается, он живой и самое простое, чем можно выбить из человека себе еду, это заставить его волноваться, и чем сильнее он будет волноваться, плакать, страдать, тем вкуснее будет питаться агрессивный мир. Это так вкратце, тебе объясняю, конечно, всё намного сложнее. Но разговор сейчас не об этом».

«Можно я всё-таки спрошу об этом». Вениамин снисходительно вздохнул по ту сторону и сказал: «Ладно, спрашивай». «А какую «еду» они выбивают, что это за «еда» такая ценная в человеке?» Вениамин замешкался, было слышно, как он перекладывает телефонную трубку в другую руку: «У китайцев, например, это называется ЦИ, от этого растут деревья и трава у нас на планете, делятся клетки в твоём организме. Эта так называемая эманация тоже извне поступает на Землю, а переработанная человеком, видимо она становится более усваиваемой, вот её и воруют. Я бы назвал её жизненной субстанцией, эфиром, вычеркнутым из нашей таблицы Менделеева, видимо во вселенной она ценится больше всего». Вера ещё хотела спросить о многом, но почувствовала, как устал брат, и постаралась свести неожиданную лекцию к завершению.

«И последний вопрос, - Вера не могла его не задать, - сегодня по каналу «Культура»…». «А ты об этом, - неожиданно перебил её Вениамин, - Этому открытию уж лет десять, как минимум. Только никому до этого дела нет. Вот до склок по телевизору дело есть, а для этого времени ни у кого не найдётся!» «Так я что-то не совсем понимаю, это для амёб или для шаров открытие? Кто управляет? Кто главный? Если не сам человек, то кто?» Вениамин издал, что-то вроде невнятного смешка и ответил: «А что тут непонятного!? Амёбы тут ни при чём. Это, как теперь принято называть наша связь с создателем. Система защиты такая. Без Его ведома не примешь ты ни одного своего решения. А то человеку дай волю, от Земли завтра мокрого места не останется, поэтому каждое решение приходит сверху. И я думаю на сегодняшний день, - это правильно». Вера в ответ только глубоко вздохнула. «Ладно, не вздыхай так трагично, - Вениамин сам задержал разговор, - На самом деле эта мозговая деятельность не до конца изучена. Лично я считаю, что решения мы принимаем сами, поскольку вся наша сущность находится не здесь, а мы лишь физически устроенная проекция в этот материальный мир. Думается мне, что это лишь сложности стыковки того быстрого мира с нашим медленным. В этом вся загвоздка. Короче, возможность выбора, предоставленную человеку изначально, никто не отменял. Так что спи спокойно, - Вениамин усмехнулся, - ты личность!»

После разговора с братом она вспомнила, что когда-то училась рисовать и все её недодавленные тюбики с краской и ворох щетинистых кистей, лежали где-то в недрах коридорных шкафов. Она тут же пошла и отыскала нужную коробку, а с ней и несколько натянутых на подрамники холстов и даже начатую картину с зелёной лужайкой в берёзах и стадом чёрно-белых коров в недорисованном поле. Стало так тепло на душе, так призывно запахла застывшая за годы палитра. Вера попробовала открутить присохшую пластмассовую крышечку у тюбика с цинковыми белилами. Крышечка поначалу пружинила, но поддалась, и на свет из узенького горлышка тюбика вырвался смазанный отслоившейся олифой белый завиток. Запахло давно забытым счастливым временем. Запах вынул наружу картинку: солнечный полдень полный художественных впечатлений, смешанных с тенями в яблоневом саду. На картинку наложилось пение невидимого соловья и оранжевый закатный вечер того же дня. На даче у мольберта, с чаем с мятой, с голосом мамы, шелестом отцовой газеты, с торчащими из под её разворота ногами в пижаме и тапочках. Вера заплакала, но это были слёзы возвращения к себе самой.

Она взяла лист чистой бумаги и стала записывать то, о чём она думает, и это оказалось письмо старшему брату, своеобразный план, неожиданно возникший в голове.

«Ах, мой дорогой Веничка, как ты устал, как изнемог в своём постоянном желании доказать, что смысл в обыкновенном существовании всё же есть, не смотря на расхожую фразу: «…что смысла в жизни нет». Я спешу тебе сообщить, написать как можно скорее, как можно нежнее, я нашла пути к нему, - мои видения, о которых мы с тобой столько говорили, дополненные бесконечным шумом голосов окружающих людей, привели меня к мысли. Раз они все просят о помощи, каждый день из раза в раз я теперь только и слышу эти безответные просьбы. Ведь теперь можно попытаться им всем помочь. Всем сразу, превратив их в шары. Ведь судя по моему опыту, это возможно и …».

Вениамин Алексеевич не дочитал письмо, опустив руку с листком на колено. Тяжело держать на весу так долго, выискивая сквозь линзы одолженных у соседа запасных очков вертлявые буквы сестриного почерка. Раньше он частенько навещал ее, и говорили они о многом. Особенно жива была полярная тема обыденности и счастья. Потом, младшая вышла замуж и уехала со своим офицером разбазаривать жизнь по гарнизонам. А он остался один в своём родном городе, где родился, вырос и сейчас вроде как катился к закату своей судьбы.

Всю свою полувековую «рапсодию», так Вениамин Алексеевич окрестил своё присутствие на Земле, он искал смыслы и не найдя в очередном деле ничего стоящего бросал всё и начинал искать заново в другом месте.

Ему повезло! Он считал, что не просто повезло, а конкретно так подфартило. Он нашёл, то, что жаждал и был вполне доволен собой, и в этом отчасти была виновата его младшая сестра, которая видела то, что не мог видеть он. Они проводили много времени вместе. Вениамин записывал, что видит Вера, а она рассказывала ему о странных узорах шарах, амёбах и шлангах окружающих фигуры людей.

Теперь, уже успокоившись, почивал он на лаврах своего немного эзотерического знания, глядя на окружающих, на их занятия, на их, так сказать, потуги. Прятал понимающую ухмылку и продолжал жить один, привыкнув уже к себе изменившемуся, если глядеть со стороны, даже странноватому.

Он варил себе утром кофе в дюралевом ковшике, добавлял в него чайную ложечку сливок и смаковал из своей любимой глиняной чашечки, сидя у большого окна просторной кухни. За стеклом умело и не очень парковались машины во дворе - это его забавляло.

Вениамин Алексеевич многое мог позволить себе в этой жизни, поскольку был действующим академиком действующей академии, но почему-то ничем не пользовался. Новый сотовый телефон ему подарили коллеги на юбилей всего год назад, но он его даже не удосужился достать из коробочки, пользовался привычным кнопочным. Также плохо дело обстояло со всеми мелкими предметами быта, такими как: зубная щётка - истёрлась вся и шаркала по дёснам унылым ёжиком не до полного исчезновения стирая жевательный табак с пожелтевшей эмали зубов; старый бритвенный станок плохо зажимал лезвие и от этого бритьё, во избежание травм, занимало около часа времени; давно и не останавливаясь, тёк унитаз – вечным ржавым ручейком; заедал замок во входной двери, однажды даже пришлось вызывать слесаря через соседа, и Вениамин Алексеевич просидел в тесном коридорчике на чужом картофельном ларе несколько часов к ряду. Такие вещи как автоматическая стиральная машина (стираться ходил в прачечную за деньги) и компьютер (предпочитал письма, написанные от руки) были не ведомы нашему учёному. Телевизор он начинал смотреть исключительно только перед сном, а когда просыпался ночью для похода в туалет, выключал его, наполненного чёрно-белой рябью и шипящего от злости. Весь быт, включая оторванные пуговицы, дыры на сорочках, непрочные шнурки и резинки у трусов, ежечасно нападал на почётного академика, и это было единственное, с чем он не мог вполне справиться.

Сегодня по расписанию, лекций у Вениамина Алексеевича не было, и он решил прогуляться. Не очень морозный и не очень тёплый ноябрьский полдень принял его (сегодня небритого), но всегда с мыслью на челе. Он совершенно забыл о письме сестры, машинально сунув его в вязаный карман тёплой старомодной кофты, а теперь одетому в овечий тулупчик, достать его было трудно. Да и не хотелось нарушать это внутреннее застёгнутое тепло, тем более что единственную возможность его прочитать (очки соседа), - он забыл дома.

Из года в год, уже последние пять лет он читал по памяти студентам лекции и сейчас отрывок из самой важной из них крутился в голове. Нужно добавить, что и отрывок этот был важнее всех лекций. Этим отрывком можно было вообще заменить все лекции и проговаривать его только один по нескольку раз в день. Но, к сожалению, студенты народ не очень сообразительный и без добавления опыта и примеров понять его могут только весьма, и весьма продвинутые «головы», способные дорисовывать пространство своим воображением. Особенно он гордился концовкой, куда вставлял высказывание Антуана де сент Экзюпери «В действительности всё иначе, чем на самом деле». В этом месте Вениамин Алексеевич всегда хитро улыбался и говорил, что для особо интересующихся у него лично есть одна гипотеза, почти руководство к действию, и что он может её озвучить, и даже посоветует соответствующую литературу, если студент (ка) подойдут к нему после лекции.

Однако за пять лет так никто и не подошёл к его кафедре. Если бы он мог вечно читать свой курс в академии, можно было бы сказать про него: гонимый и одинокий, как Бог.

Он всегда исподлобья, чтобы не выдать себя, наблюдал за лениво расползающимися студентами. Они шутили на ходу, толкались, задирали девчонок, но все, все до одного старались побыстрее покинуть аудиторию. «До свидания Вениамин Алексеевич!» - нарочито громко прощался с ним главный «хохмач» аудитории. Слова эти произносились тоном на грани оскорбления, с явным упором на слово «до свидания» - в смысле век бы тебя не видеть, но предъявить было нечего, и В. А. просто кивал головой, улавливая настороженными ушами сдавленные смешки.

Истина, которую носил в себе В. А., искала выхода уже давно. Поначалу, как только она поселилась в нём с подачи сестры, то не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Любой разговор на самые простые темы, включая оплату коммунальных листков или разговор в студенческой столовой о пирожках, он сводил сначала к мировой проблематике, а потом умело переключался на свою теорию, увлечённо доказывая собеседнику, что вселенское зло, включая чёрствые пирожки и услуги жилых контор, возможно, искоренить таким его методом. Вскоре он стал замечать, что и студенты и коллеги по кафедре стали избегать с ним садиться за один столик. В обеденный перерыв он один восседал за шаткой четырёхногой ареной, совершенно пустой со всех четырёх сторон и лишенной даже стульев по своему периметру, хотя мест вокруг катастрофически не хватало. В совершенном одиночестве он вычерпывал неглубокой ложкой свой подкрашенный свеколкой борщ, давился котлетами с гречкой, с достоинством, медленно выпивал компот с пирожком не чувствуя его вкуса ни того ни другого. Стоило ему только отойти на несколько метров от столика, неся на подносе грязную посуду, пространство за ним со скрипом железных ножек стульев по плитке сразу же затягивалось студентами.

«Ничего, ничего», - сам себя уговаривал В. А., - «когда-нибудь это станет достоянием общественности, и моя теория займёт положенное ей место, и будет признана, поскольку все, что мы пока не видим в этом мире - это она и есть. И оно ни куда не денется, ни через сто, ни через двести лет», - причём, при мысли о цифре «двести» у Вениамина Алексеевича наворачивалась слеза.

В его любимом парке, сегодня было людно.

Слышат ли они меня вообще?

Думаю, что они просто не хотят слышать. Их устраивает эта своя бессмысленная жизнь. Путь от рождения до гроба, наполненный сверкающей мишурой, без единой собственной мысли в голове, без проблеска сознания, а лишь повторение заученных ложных истин и компиляция бегло прочитанных книг. Приятие денег, плотских утех, принятие судьбы уготованной кем-то, но только не самим собой, и самое главное, самое главное невозможность всё это преодолеть. А он нашёл эту возможность, но она оказалась никому не нужна. Оказалась невидима, как и он сам. Игнорируема по понятным причинам, которые он не смог преодолеть, хоть и понимал, как это сделать.

Последний год своей жизни, он только намекал на некое знание сопутствующее его лекциям. А потом и вовсе перестал говорить об этом. Но ещё ждал и надеялся, что кто-то сам по себе проявит не дюжий интерес к этой теме.

Но никто не проявил. Но ведь Вера видела и всё сошлось. Все опыты, проделанные с её участием, показали, что человек управляется кем-то или чем-то. Но это кто-то или что-то совершенно не хочет, чтобы его нашли. Оно сопротивляется, так устраивая обстоятельства, что всё складывается против вас, желающих его обнаружить, и уничтожает вас последовательно и планомерно.

Вениамин вспомнил, что бухгалтерия всегда забывала начислить ему вовремя зарплату, а то и вовсе игнорировала его, будто его и вовсе нет на свете. Он исчезал из списков на премии и доплаты, таинственным образом пропадал из очередей на квартиры и различную материальную помощь. Ему постоянно приходилось доказывать своё существование, как физическому телу, предъявляя паспорт и диплом о высшем образовании. И когда в бухгалтерии всё наладилось, и его запомнила одна женщина, проработавшая там много лет, то с ней случился сердечный приступ. А с приходом нового человека на её место, заново началось уничтожение В. А. , как рабочей единицы.

Всегда приятно, когда ты что-то знаешь наверняка, что-то важное, что-то необыкновенно волшебное и держишь в себе это до поры до времени, до нужного мига, до редкого всплеска всеобщего интереса. Но не говоришь настолько долго, что тебе становится приятно носить в себе эту гипертрофированную тайну недоступную для других. Такое сладостное чувство сродни гордыни, когда ты зрячий, а все остальные топчутся у края обрыва и падают, падают, а ты молчишь, потому что всё равно не слушают, предпочитая лететь вниз на острые камни безрассудства.

И однажды он увидел то, что видела Вера.

Словно кто-то в небесном фотошопе, добавил непрозрачность, хотя в случае Вениамина Алексеевича, не представляющего что такое фотошоп в принципе, этот кто-то пустил во всю фитиль керосиновой лампы и стало видно не только «стол посереди комнаты и миску на нём, но и углы, и мебель и кота на печи». На этой оранжево-коричневой подсветке вдруг стало видно всё. Зрение В. А. вернуло себе утерянные за годы работы диоптрии, это когда он мог видеть в студенческом баре каждую бутылку отдельно, а не сплошным забором и различать на нах этикетки, или читать бисер букв без всякого напряжения на обратной стороне какого-нибудь печенья, выискивая там пальмовое масло и убойные консерванты.

Всё было именно так, как и рассказывала Вера, его сестра, но как-то странно он стал двигаться в этом своём новом увиденном пространстве. Как ему показалось с лёгкостью собственной мысли.

И мысль эта была настолько проста и всесильна, что ему хотелось донести до человека, то самое главное ради чего он живёт, указать на его ошибки, направить в нужное русло. Он готов был объяснить каждому, его беду, разобрать на составляющие его поведение, выработать тактику личного роста. Но теперь это уже не имело смысла. Больше Вениамина это не интересовало. Он вдруг увидел небольшое озеро вдалеке, тучку идеальной формы в синеве неба над метёлками камышей, и даже домик в зелени сада под черепичной крышей. Там уже стоял и ждал его человек, которому уж точно можно было рассказать всё, что он знал об этом мире.

И он пошёл к этому человеку в белом светлом шаре. Пошёл по тропинке из гладких округлых камней терракотовых оттенков, мимо соцветий белков чайных роз с неровными желтками тычинок и, открывших от удивлённого созерцания свои разноцветные рты ирисов.

На долю секунды ему показалось, что он так и остался сидеть на этой зимней скамейке, чуть припорошенный начавшим падать снежком, но он уже шёл, не оборачиваясь, пропуская сквозь себя прохладный ноябрьский воздух. Да и какое ему теперь до этого было дело до того, что завтра в этом неправильном неустроенном месте наступит очередная календарная зима.

К сидящему на скамье деду подошли две амёбы. Первая обшарила карманы - ничего, вот только ключи. Переложила их к себе в карман. Расстегнула полушубок, и достал из кармана кофты письмо. Стояла какое-то время, хлюпая носом, вчитываясь в неразборчивые строки.

«Письмо от сестры!» - Сказала первая амёба.

«Жаль старика! Конец нашей весёлой жизни, мы за ним как за каменной стеной ходили», - констатировала с сожалением вторая амёба. «Ну, почему сразу конец, теперь за сестрой ходить будем, он успел ей всё передать», - ответила со знанием дела первая амёба.

«Шеф вчера сказал, что она преобразовалась, - первая амёба вытерла нос рукавом и вставила в рот сигарету, - главное, чтобы эта зараза дальше не пошла. Никто не знает, что будет после этого. Но свою работу мы точно потеряем. Сигарета разгорелась только с третьей спички: «Тебе это надо?» «Что надо?» - глупо переспросила вторая амёба. «Работу потерять!? Ты ж делать то ничего больше не умеешь, кроме как в засаде сидеть!» - В сердцах выпалила первая амёба. «Не-е-е, я хочу на свою работу», - лениво ответила вторая амёба. «Вот именно! Так что дел у нас через край, - снова сказала первая амёба, - Вызывай труповозку, и сестру, это - на опознание, телеграммой, тоже вызывай!» - Сказала начальственным голосом первая амёба. «Пива с воблой третий день хочу», - сказала мечтательно вторая амёба. «Сегодня можно, разрешаю», - ответила снисходительно первая амёба.

01.04.2021. Б.В.