Читать онлайн "ЛУИЗА И ОРФЕЙ"

HYPERLINK "https://lavrart.livejournal.com/3418.html" "_self" ЛУИЗА И ОРФЕЙ

1.

- Вызывают! Срочно! – выпалила помощник режиссёра, чуть приоткрыв дверь, и исчезла.

Я спустился вниз из своего закутка над сценой и направился к главному режиссёру, предполагая услышать привычное: «Вот, прочти. Уникальная драматургия. Никому не говори. Сглазят».

Вопреки ожиданиям режиссёр держал длительную паузу, смотрел вбок и двумя пальцами неистово крутил карандаш.

Наконец, хмыкнув и переложив стопку пьес с одного края стола на другой, заговорил как-то издалека:

- Одна наша актриса обратилась ко мне с просьбой поработать с ней над моноспектаклем по сонетам Луизы Лабе. Это будет её дебют в нашем театре. Но необходимо сохранить это в тайне, чтобы не сглазили. Если спектакль получится удачным, мы включим его в репертуар театра.

И опять замолчал, переложив пьесы на столе в обратном порядке.

От нетерпения я прервал затянувшееся молчание:

- Мне надо делать эскизы оформления, я правильно вас понимаю?

- Да, правильно, - с готовностью согласился режиссёр и сразу передумал:

- То есть, нет, не правильно. Сначала мы сделаем спектакль, а тебя подключим на заключительном этапе.

- А сейчас вы меня зачем вызвали? – осторожно попытался выведать я уместность своего пребывания в этом кабинете, если необходимость в художнике появится только на заключительном этапе.

Режиссёр опять замолчал, что-то обдумывая, и снова перетасовал на столе предметы.

- Сейчас мы очень нуждаемся в твоей помощи и поддержке, без которой нам ну никак не обойтись. Вся надежда только на тебя. Проблема в дефиците репетиционных помещений. В театре нет возможности, идут прогоны, подготовка к длительным гастролям. А главное, надо сохранить дебют молодой актрисы в тайне, чтобы не сглазили. У тебя не будет желания и возможности предоставить нам свою творческую студию для репетиций на два-три часа по субботам и воскресеньям?

Этот монолог привёл меня в замешательство.

Я работал с главным режиссёром не первый год, видел его в разных ситуациях и знал все его пикантные фантазии.

Как постановщики, мы изрядно поколесили по провинции в поисках элегических похождений, денег, славы и почестей и поставили не один спектакль в других театрах нашей необъятной родины.

Съели пуд соли даже с переизбытком.

Поэтому его замысловатые попытки посягать на мои личные «желания и возможности» где-то в глубине души меня покоробили, так как я понимал истинную цену его затеи «поработать с ней над моноспектаклем».

Теперь уже я выдержал длительную паузу, соображая как поступить в данной неловкой ситуации.

С одной стороны мне не хотелось превращать мастерскую в бордель.

С другой стороны, если мои «желания и возможности» не будут совпадать с желаниями и возможностями главного режиссёра, то он не будет приглашать меня с собой на постановки в другие театры, и тогда прощайте мои романтические путешествия, приключения и приличные авторские гонорары, несравнимые с жалованьем в родном театре.

Следовательно, я вынужден «спасать» моего непосредственного начальника, хотя не очень-то и хотелось.

Даже более того, мне категорически было неприятно оказывать такую «помощь и поддержку» кому-либо, и после паузы я схитрил:

- Вы же были у меня в мастерской, там абсолютно нет никаких условий. Иногда воды не бывает, а если течёт, то ржавая. Крыша протекает. И нет соответствующего реквизита для репетиций. Только холсты, краски и мольберт.

- А я приду со всем своим! – радостно отозвался главреж, восприняв мои слова как согласие.

Надо же, с какой удивительной лёгкостью ему удалось навесить мне лапшу на уши и одурачить на пустом месте.

На прощание, обнимая меня за плечи как родного сына, он тихо произнёс:

- Обязательно прочти Луизу Лабе. Уникальная поэзия. Только никому не говори. Сглазят.

Из кабинета главного режиссёра я вышел с каким-то глубинным чувством досады, стыда и тревоги.

Хотелось сплюнуть и всё забыть.

В том числе и Луизу Лабе.

2.

В субботу режиссёр вскарабкался на мой чердак с антикварным кофром из кожи и дерева для классической гитары, в форме удлинённой трапеции, напоминающим детский старинный гробик.

Репетиция будет с музыкой, подумалось мне.

Отдышавшись, режиссёр щёлкнул латунными затворами и достал из реликтового гробика оранжевый резиновый пляжный тюфяк с бирюзовым глазастым дельфином и развесистой пальмой цвета «зелёный ядовитый» на обратной стороне.

- У тебя в мастерской случайно нет насоса? - поинтересовался он, продолжая вынимать из гробика «всё своё»: бутылку шампанского, два фужера, коробку конфет, упаковку зефира и стопку простыней в пёстрых, до ряби в глазах, лютиках-цветочках.

Насоса у меня в мастерской не было.

Судя по количеству радужных простыней, репетиции спектакля предполагались быть долгими.

Режиссёр примостился на табуретке и начал усердно дуть в выступающее сопло дельфина, но матрас надувался кое-как.

Режиссёр от потуги стал заметно меняться в цвете. Сначала стал красным, потом фиолетовым, затем почернел, захрипел, перестал дышать и схватился за сердце.

Я поспешно распластал на полу бирюзового дельфина и уложил на нём обмякшее тело негроидного страдальца.

Престарелый Орфей на отдыхе – как то сами собой всплыли мифологические ассоциации. Ждёт ли меня такая же судьбина, когда я на склоне лет седовласым ловеласом буду также надувать до посинения резиновую ёмкость для любви? Не доведи господи.

Через некоторое время я поинтересовался:

- Может вам сегодня отменить репетицию?

- Ни в коем случае, - режиссёр приподнялся, проверил кулаком васильковое млекопитающее на упругость и со вздохом сказал:

- Ладно. И так сойдёт.

3.

Когда через два часа я вернулся в мастерскую, то обнаружил на столе бежево-золотистую 100 рублёвую купюру, прижатую бутылкой недопитого шампанского, и неровный клочок бумаги, на котором латиницей было написано: «Мерси. Луиза Лабе».

Неприятно удивляясь свалившейся щедрости, посеявшей в душе сумятицу и ноющую постыдность, я решительно настроился вернуть деньги крайне обнаглевшему главному режиссёру.

- За кого он меня принимает? – меня распирало от возмущения.

Английской булавкой я пригвоздил купюру и записку с благодарностью от Луизы Лабе над столом и попытался залить внутренний дискомфорт оставшимся шампанским.

Не помогло.

Сто рублей – сумасшедшие деньги, это тридцать бутылок шампанского.

Пиво «Жигулёвское» продавалось по цене 37 копеек.

Водка Московская особая стоила 2 рубля 87 копеек.

Батон 13 копеек.

Огурцы солёные можно было купить за семь копеек килограмм.

Моя зарплата художника-постановщика в театре была 125 рублей.

Я сдёрнул со стены омерзительный профиль ухмыляющегося вождя мирового пролетариата и побежал в магазин.

Купил десять бутылок советского шампанского, два килограмма солёных огурцов и обзвонил друзей.

4.

Главного режиссёра я явно недооценивал.

Репетиции с Луизой Лабе продолжались неутомимо, неустанно и гораздо чаще, чем я предполагал.

Бирюзовый дельфин, и без того не отличавшийся упитанностью, стал плоским и тонким, как прокатанная фольга, и без усилий сворачивался в трубочку…

Моя мастерская располагалась на Стремянной улице, но брандмауэр, в котором было пробито маленькое оконце, хорошо просматривался с Владимирского проспекта.

Это было окно в ночи, на свет которого сползалась актёрская братия трёх близлежащих театров после спектакля.

Если торцевая буро-фиолетовая стена светилась тёплым квадратом, то значит, там пьют вино или просто так сидят.

Сторублёвые бумажки, пульсирующие мелкими светящимися точками и радостно улыбающимся профилем вождя пролетариата, регулярно появлялись у меня на столе, поэтому манящее окно, декорированное малиновым кружевом, светилось постоянно.

Шампанское стреляло пробками, извергалось фонтаном и хлестало стремниной.

Закусывали солёными огурцами.

До хрипа и храпа пели Окуджаву, Высоцкого, Галича, Визбора, Клячкина.

Зверобой, кизляр, вермут, агдам, портвейн две тройки и прочая бормотуха были отвергаемы принципиально и с отвращением.

Многие не понимали, как они прежде могли пить эту гадость – явно по затмению ума и вкуса.

Слух о том, что в мастерскую художника поставляет отборное шампанское какая-то Луиза Лабе, дошёл и до других театров.

Любопытная публика повалила косяками - все очень хотели увидеть Луизу Лабе.

Однажды после таких ночных посиделок я заночевал в мастерской.

Для комфорта решил позаимствовать тюфяк с многострадальным дельфином, который терпеливо ждал амурных репетиций в дальнем углу, скатанный в тонкую трубочку и перетянутый огрызком бахромы.

Встряхнув исхудавший матрас, я увидел выпавшую из него золотую серёжку в стиле восточных арабесок, с камешками рубинового цвета.

Чтобы не потерять это сокровище, я навесил её на булавку, которой была закреплена записка «Мерси. Луиза Лабе».

При дальнейших посиделках публика, увидев, что к записке добавлена золотая серёжка явно персидской царевны с мерцающими рубинами, сделала вывод, что ставки мои растут основательно, и своего почтения ко мне уже не скрывала.

5.

В один прекрасный вечер судьба занесла на эти посиделки протагониста нашего театра, недавно получившего звание, поэтому всегда радостного, постоянно гордого и хронически самовлюблённого.

При двухметровом росте и весе за центнер протагонист легко танцевал кадриль, краковяк, польку и выкидывал всевозможные балетные коленца.

Виртуозно исполнял классические арии, умело пел песни народов мира и шлягеры зарубежной эстрады.

Мастерски играл на гитаре, балалайке, домбре и арфе.

Он профессионально занимался борьбой, боксом и карате.

В фильмах все трюки выполнял сам как заправский каскадёр.

Коллекционировал холодное оружие.

Внешность имел звёздную – Ален Делон, Бельмондо и Робер Оссейн в одной канистре.

Я никогда в жизни не встречал такого породистого и ухоженного актёра, разве что видел на фотографиях в журнале «Америка».

Протагонист боготворил главного режиссёра, так как тот выхлопотал ему звание и обрёк пожизненно играть заглавные роли, что для любого актёра является смыслом существования.

Он всегда и всем по многу раз рассказывал про то, что в школе учился очень плохо, был отчаянным хулиганом, а в актёрах оказался случайно, составив компанию своему другу при поступлении в вуз, причем приятель не поступил.

Придя навеселе и добавив шампанского, говорливый протагонист вдруг прервал очередное повествование о своей случайности в актёрской профессии и вытаращился в стенку, на которой была закреплена записка и золотая серёжка с рубинами, и застыл в столбняке.

- А это откуда здесь? Это украшение моей жены! – рыкнул он, трезвея.

Кто-то спьяну и со смешками стал пояснять, что это подвеска Луизы Лабе.

Протагонист взвился моментально:

- Какой нахер Лабе? Это я купил! В Душанбе! Заливала, что на выезде потеряла!

Внезапно, с речитативом многоступенчатого мата, протагонист через стол вцепился мне в горло:

- Это здесь у неё выезд? А? Притон устроил? А? Лупанарий? А?

Взбешенного ревнивца оттащили всем миром.

Протагонист сорвал со стены серёжку и с воплем «Убью суку!» вылетел из мастерской.

Дверь за ним захлопнулась так, что вылетела филёнка.

Вот и всё.

Исчезла магия таинственности, романтики и поэзии – теперь все знают кто такая заоблачная и кристальная фея Луиза Лабе.

Обыкновенная актриса из провинции, которую на гастролях протагонист осчастливил своим вниманием и привёз в северную столицу.

Публика сконфузилась, притихла и искоса с любопытством разглядывать меня, как будто видела впервые.

Потом засобирались домой, пока не развели мосты.

А до меня дошло, что в театре нет ничего тайного, что не стало бы явным, и что в своей жизни я совершил недопустимую и непростительную ошибку.

6.

Всю ночь мне снилась дождь, ветер и свирепая погода.

Будто стою я на стрелке Васильевского острова, мокрый, а на моих ногах оковами висят двухпудовые золотые серёжки с рубинами, и я не могу сдвинуться с места.

Потом вдруг из-за Троицкого моста, появляется бирюзовый дельфин, на спине которого сидят главный режиссёр и восточная красавица с раскосыми очами и в оранжевой тюбетейке.

Они беззвучно, как в немом кино, смеются, и беззаботно счастливые, смотрят влюблено друг на друга.

А я стыну в ужасе, так как неугомонная и вздувшаяся Нева, клокоча и клубясь, вспенивается всё выше и выше, а я не умею плавать.

Впотьмах раздался гром, как будто груда дров свалилась, и на Исаакии внезапно вспыхнул крест.

А с колоннады чёрным ангелом взмыл протагонист, и, взмахивая надо мной острыми крыльями, громовым голосом талдычил снова и снова:

- Отдай мой бриллиант, отдай мой бриллиант, отдай мой бриллиант.

Проснулся я поздно, разбитый и больной.

Руки и ноги свело так, что сразу я не смог встать.

7.

А в театр, хоть умри, идти надо.

Я плёлся медленно, долго, с нежеланием и с тяжёлым чувством.

Намечался прогон спектакля «для пап и мам», и нужно было упаковать ящик с красками, кистями и этюдником для выезда на гастроли.

Чтобы ни с кем не встречаться, я прошёл через парадный вход сразу в полупустой зрительный зал и сел в самый последний ряд.

Ярко горела люстра, и софиты ослепительно светили на авансцену.

Зрители сидели очень тихо и слушали, что творится за закрытым занавесом: оттуда раздавались истошные крики, причитания и матерные междометия.

Я вслушивался и ничего не понимал.

Какие-то незнакомые монологи, непонятно из какого спектакля.

Но по страстям, голосовому диапазону на десять октав это был такой мощный эмоциональный взрыв, что у меня мурашки побежали по телу и волосы на голове зашевелились.

Вот это играют! – восторженно парализовало горло, и накатились слёзы.

Электрический заряд, вздыбив мою лохматую растительность, пронзил сварочной вспышкой экзальтированное туловище и через пятки ушёл куда-то вглубь театрального подземелья.

Ко мне осторожно приткнулась помреж и тихо шепнула в ухо:

- Надо поговорить…

Я так же тихо поинтересовался:

- Какой спектакль они репетируют?

- Какой-какой спектакль... Семейный. - И помощник режиссёра принялась выкладывать новости:

- Это не репетиция. Это протагонист мутузит свою благоверную с раскосыми глазами. Он застукал её с любовником.

После этого помощник режиссёра как-то так многозначительно и проникновенно посмотрела на меня, что у меня не осталось сомнений кто этот любовник.

- С каким любовником? – как то безвыходно выдохнул я.

- А то ты не знаешь. Он уже наябедничал на тебя главному режиссёру, что нашёл в твоей постели свадебные серёжки своей жены и даже показал ему эти серёжки.

- А как протагонист оказался в моей постели – попытался указать я на абсурдность и отсутствие логики в этой странной жизненной коллизии.

- А я откуда знаю, как он оказался в твоей постели? Я же при этом не присутствовала. В общем, Главный просил передать, что ты на гастроли не едешь, а то беды не избежать. И в театре сегодня чтобы ты не появлялся. Он сам придёт к тебе в мастерскую и принесёт тебе три эксклюзивные пьесы. Только никому не говори. Сглазят. Кстати, протагонист просил в реквизиторском цехе железную кочергу – грозился тебя убить, как только ты появишься. Сейчас тебе лучше уйти из театра.

Пока мы шептались, на сцене затихли, и в проёме занавеса показалась голова протагониста. Он обвёл глазами зал, вскрикнул «О!», и направился в нашу сторону.

Помощник режиссёра как-то мгновенно вдавилась в паркет зрительного зала и растворилась.

Протагонист навис надо мной скалистым утёсом, готовым в любую секунду обрушиться свинцовыми тоннами ревности, злости и ненависти.

«Папы и мамы» в зрительном зале поголовно повернулись к нам, наблюдая за продолжением спектакля.

Протагонисту это понравилось, и он решил развить тему:

- Давай сейчас подойдем к зеркалу, и ты посмотришь на себя рядом со мной.

Наверное, это выглядело бы смешно.

Но мы не успели полюбоваться на себя в зеркале.

На авансцене появился главный режиссер и сказал:

- Начинаем прогон.

Протагонист сел слева от меня и положил мне руку на плечо – вероятно, чтобы я не убежал.

К нам, улыбаясь, подошёл главный режиссёр, пристроился справа от меня, и тоже положил мне руку на плечо. Вероятно, чтобы я не сболтнул лишнего.

Заиграла музыка.

Занавес медленно пополз в разные стороны.