Читать онлайн "Взрослая жизнь"

Из садика Лена принесла матерное слово. Говорит и смотрит на меня, как я буду реагировать, чувствовала, что это нехорошо. А я говорю «так пьяные мужики, которые под забором валяются, ругаются». Больше я этого от неё никогда не слышала.

«Я не хочу, чтоб свет узнал

Мою таинственную повесть:

Как я любил, за что страдал, —

Тому судья лишь Бог да совесть!..»

М.Ю.Лермонтов

В Москве был единственный в то время дворец бракосочетаний на улице Щепкина, остальные были загсы, нам же надо было самое «лучшее», ждать пришлось три месяца. В это время мы уехали на дачу в Лобково, мы жили у Жучковых в маленьком домике в саду, Шавриков с родителями и Андрюшкой у Булавлёва. В то лето мы совершенно отделились от своих приятелей, гуляли всё время только вдвоём, за что потом Ольга мне сделала выговор в письме. После прогулок перед обедом Шавриков всегда провожал меня до дома, мама приглашала его к столу, и он каждый день обедал с нами. Мы с папой один только раз зашли к его родителям, Анастасия Васильевна угостила нас какао, причём без сахара, который надо было класть отдельно.

Я сшила себе маленькое белое платье в ателье, вышитое жемчугом (не знала тогда, что жемчуг – слёзы), Шавриков ездил за розами куда-то далеко, в питомник, розы были очень красивые. 23 сентября собрались у меня: Оля, Аля, Шавриков, кто-то ещё, я заказала такси. Когда пришёл папа, выяснилось, что в одно такси мы не поместимся, как-то быстро папа организовал ещё одну машину, как всегда помог мне. Был дождь, мне пришлось надеть на своё красивое платье старый коричневый болоньевый плащ, это было не очень привлекательно, папа сказал, что надо было что-то купить на этот случай. Но кто об этом думал заранее. Во дворце, прихорашиваясь перед зеркалом, я почувствовала себя на мгновение очень одиноко, никого не было рядом.

Свадьба была в его квартире на Ленинском проспекте в доме справа от магазина «Москва», у них была большая комната, метров 25, но и там еле-еле все поместились, танцевали на кухне, а мы с Шавриковым около входной двери. Мама говорила, что свадьба была полностью на наши деньги, которые мои дали родителям Шаврикова, да ещё и продукты привезли, и мама приехала готовить. Зато с их стороны была многочисленная родня, многих из них я видела в первый и последний раз. С нашей стороны - тётя Маня с Ирой и тётя Нина с мужем. Люська была в командировке, Шавриков не хотел, чтобы она была свидетельницей, почему-то он считал её легкомысленной. Свидетелями были Аля и его двоюродный брат Витька. Были Оля и Вовка Рогачёв, Булавлёва не было, что странно, в армию он попал позже. Мама всегда с обидой вспоминала, что они с папой на свадьбе сидели в самом конце. Я была такая худая, 49 кг, но нисколько не чувствовала себя ущербной, казалась себе складной, стройной, свёкор Георгий Наумович говорил Шаврикову «были бы кости, мясо нарастёт».

Жить стали у нас, в тесноте, да не в обиде. Соседка тётя Шура куда-то уезжала, и мы месяц спали у неё в комнате. Вот какие были отношения с соседями. А так жили в 16-метровой комнате вчетвером. Всё было на виду. Как-то папа дал нам статью в газете, где было написано, что мужчина не должен заботиться только о своих удовольствиях, и через какое-то время Шавриков спросил меня «Я тебя удовлетворяю?». Я была поражена его цинизмом, о чём можно говорить, когда любовь. Я была идеалисткой, и идеалы мои рушились. Мама говорила, что только после свадьбы они с папой увидели, что у Шаврикова что-то не в порядке с ногами, как-то ему удавалось это скрывать от них раньше.

В группе нашей очень удивились, что я вышла раньше всех замуж, может быть, потому, что я была такая несовременная, некоторые девочки наши к тому времени прошли «огни и воды», может, потому, что была такая тощая, может потому, что никто на меня внимания не обращал. Мы продолжали встречаться после окончания техникума, для этого был определён день - 3 мая, но в этот раз я не пошла, уже была беременная, Руслан спросил у Люськи, кто мой муж, она ответила «очень хороший человек».

Шавриков устроился работать на МЗМА в отдел труда и зарплаты, его родители говорили, что мой папа ему помог, не знаю, правда ли это, папа не любил такие вещи, а в этот отдел, я думаю, могли взять и так, там обычно работают женщины, мужики на вес золота. Мне недавно говорила Рина, которая работала где-то в окружении Шаврикова, что он был такой увалень тогда, мне он говорил, что будет начальником, за карьеризм я презирала его.

У меня были другие идеалы, я восхищалась учёными, людьми искусства, Ландау, Гойей, Рембрандтом, читала про них, слушала радиопостановки. Я начала ходить на подготовительные курсы в Институт Стали и сплавов, заплатив третью часть моей зарплаты. Мы не говорили об этом, но я предполагала, что всем понятно, что мне надо сначала закончить институт, а потом уже рожать, мне же было только 18 лет. Произошло как у Жванецкого «одно неосторожное движение и ты отец», но только это движение было спланировано. Видимо, Шаврикову не хотелось учиться, в 23 года он уже мог бы закончить институт, тем более, что в армии не был, но если бы училась я, ему бы тоже пришлось, чтобы не отстать. Вот он и решил меня закабалить и привязать к себе. Это отразилось на всей моей дальнейшей жизни. Как только выяснилось, что у меня будет ребёнок, все мои силы были направлены на заботу о нём, курсы были брошены, чтобы не ездить в давке, беречь ребёнка. На работу был изменён маршрут, мы с Шавриковым теперь ходили через все Текстильщики до станции пешком, зимой по пруду, там я садилась на электричку и ехала до Москвы-товарной, потом по шоссе Энтузиастов на трамвае. Однажды зимой на мосту от электрички я поскользнулась и села на ступеньку. А в трамвае мне говорят «уступите место ребёнку», а я говорю «тут тоже ребёнок», посмотрели на меня недоверчиво, ещё был небольшой срок.

Лето 1968 года было жаркое, тридцать градусов каждый день. Я каждый день до самых родов протирала пол мокрой тряпкой на щётке, чтобы было прохладнее. 28 июня ко мне приехала проведать Люська. Сидим мы с ней, а у меня что-то с мочевым пузырём, переодеваю, переодеваю трусы, только потом поняла, что это воды отходят, и надо идти в роддом. Хорошо, что Люська была у меня, мы вместе пошли, а роддом №17 был в десяти минутах ходу. Вообще-то, при этом можно только лежать. Когда я уже нажала на звонок двери роддома, подумала «может вернуться, ничего не болит». А через 4 часа, в 19.00 родила. В предродовой палате, когда было очень больно, и уже перестал помогать точечный массаж, я подумала, что лучше бы это было позже, через несколько лет, что никогда ни за что больше этого не повторю. Из предродовой меня заставили идти в родовую, хотя должны были бы везти на каталке. Сказали ложиться на стол, такой высокий, а когда я села, чтобы лечь, как ещё ляжешь-то, заорали на меня, почему я села. Какая-то бабулька, по виду как уборщица, помогала мне, давила на живот, выталкивала из живота ребёнка, а какой-то не русский схватил щипцы, хорошо, акушерка остановила его. После родов было такое состояние, что я лечу в безвоздушном пространстве.

Молоко пришло быстрее всех в палате, папа сказал, что я как крестьянка: и родила быстро, и молоко появилось быстро, это было как одобрение, что я сильная. Так долго тогда держали в роддоме, неделю, не меньше, я вся изнервничалась, дети были в другом конце коридора и всё время все плакали, я умирала от жалости к дочке. Я не могла этого переносить и просила своих забрать нас оттуда поскорей, но это было невозможно. За нами пришли папа и Шавриков, мама работала, папа нёс малышку как хрустальную вазу, Шаврикову же разве можно было доверить с его больными ногами, мы шли очень медленно. По-моему, тогда ещё у папы был микроинфаркт, когда я попала в роддом, наверное, он очень переживал за меня, это ещё случилось на две недели раньше назначенного срока, потом только я узнала, что врачи специально неправильно ставили срок, чтобы меньше платили декретные, может, им за это премии какие были. Пришли домой, там приехала сестра Шаврикова Лида, накрыли стол.

Мне было не до стола, я нервничала, что вот сейчас малышка проснётся, а я не знаю, что с ней делать, мне хотелось как-то подготовиться, разобраться, где что лежит. Какие тут пьянки? В общем, я разрыдалась.

Шавриков взял отпуск, чтобы помогать мне, гладил пелёнки. Это было всё, на что он способен, никогда не занимался с ребёнком, не обращал ни малейшего внимания на него, только ночью, когда я совершенно из сил выматывалась - малышка так плохо спала - он вопил на нас, что мы ему спать не даём. А плохо спала она ещё от того, что в роддоме из-за плохого ухода образовалась ужасная опрелость, от педиатра не было никакого толку, и вылечили мы её только когда вызвали из платной поликлиники врача, и он посоветовал мазать жидкостью Кастелляни. И животик, наверное, болел, кал был жидкий, а я думала, что у детей так и должно быть.

Вот не помню точно, но, наверное, на молочную кухню надо было ходить каждый день, ходил Шавриков, и, кажется, это было далеко, может быть в здании музыкальной школы, где потом училась Марина. В этом же здании потом была детская поликлиника, первые месяц-два она была ещё на другой стороне улицы нашей, 5 минут ходьбы.

Моя спокойная жизнь закончилась. В то время, когда мои ровесники жили в своё удовольствие, у меня началась жизнь, какую я даже представить себе не могла раньше. Я не знала, как это - растить ребёнка, смотрела на улице на детишек, восхищалась ими, и не подозревала, какой тяжелейший труд за этим скрывается, да ещё притом, что я так близко к сердцу всё принимала. У Лены была кефалогематома на полголовы, откуда она взялась, может, когда я села на родовой стол, а головка уже показалась? Или когда я поскользнулась на железнодорожном мосту и села на ступеньку? От этого, наверное, она так плохо спала, и я вместе с ней. Слава Богу, кефалогематома потом сама рассосалась. Но чуть позже объявился подвывих тазобедренного сустава, и надо было ножки держать враскорячку, папа сделал такое приспособление, но Алёнка очень плакала в нём, плюнули на всё это, и, слава Богу, как будто обошлось. А сколько было простуд... Каждый раз, когда она заболевала, я плакала от того, что придется давать ей лекарства, и старалась давать меньше, не давала димедрол, сульфадимезин переставала давать, как только становилось лучше. Пробовала закалять её, но каждый раз она заболевала, и я уже боялась это делать. А сейчас говорят, что ребёнок должен переболеть в детстве, чтобы приобрести иммунитет. Сколько было переживаний, когда я поставила пустую бутылочку в кроватке, а она упала ей на голову, я боялась сотрясения мозга, или Алёнка вертелась в коляске и у меня на глазах оказалась на краю, коляска перевернулась, Алёнка оказалась на полу, слава Богу, что всё обошлось.

Два раза у Лены была температура 37,2, врач хотела положить в больницу, им бы только с себя ответственность снять, и только благодаря маме мы туда не попали, мама сказала «не надо, там можно ещё что-нибудь подцепить». Только сейчас я узнала, что у таких крошек температура до 37,5 - нормальная. Что же, педиатр этого не знала?

Когда года в два у неё долго не проходил кашель, вызвали платного врача и опять он очень помог, вылечили кашель смесью мёда, алоэ и кагора.

Оля приезжала к нам, когда Аленке было месяцев шесть, и так интересно, Алёнка лежала на животе на столе, и, увидев Олю, начала хохотать, больше она так никогда не хохотала, что её рассмешило?

Меня удивляло мнение молодых мам, которые старались заниматься собой, я считала, что раз мне дано время для ребёнка, я должна им и заниматься, я была слишком ответственной мамой, даже мыслей об ублажении себя у меня не было, я считала себя обязанной защитить эту крошку, никто, кроме меня, этого не сделает. Это у меня появилось сразу с рождением дочки. Не знаю, как я всё успевала, но только, несмотря на недосыпание, спать днём я никогда не ложилась, некогда было, надо было ей готовить, стирать и гуляла я с ней всё свободное время, иногда только пока она спала в коляске, я сидя могла прикорнуть на лавочке, когда уж совсем отключалась.

Работа моя казалась безперспективной, для металловеда работы было мало, и я воспользовалась тем, что ушла в декрет, чтобы уволиться, иначе пришлось бы отрабатывать 3 года после техникума.

Папа спал в коридоре на раскладушке у входной двери в квартиру подальше от комнаты, благо соседи были хорошие. Ему было тяжелее всех, при его умственной работе и слабой нервной системе ещё и не спать. Нам должны были дать квартиру, и из-за того, что в состав семьи входил Шавриков, надо было отрабатывать определённое число часов на стройке дома после работы. Как же тяжело пришлось моим родителям. Мама мне потом говорила, что нам и так бы дали трёхкомнатную квартиру на четверых, и отрабатывать бы не пришлось, если бы не прописали Шаврикова, и разменивать её потом бы не пришлось. Если бы я знала, во что выльется эта прописка, как она отразится на всей моей жизни. Я не подозревала, что могут быть другие варианты. Думала, что получим больше квартиру. Я, оставаясь целыми днями одна с ребёнком, не успевала даже поесть. Готовлю Алёнке еду, а готовила я всё по порядку, как надо. Соседка тётя Шура ругала меня за то, что я всё делаю по книжкам, а где я могла узнать ещё, как надо, готовила мясное пюре, соки, каждый день овощное пюре, а она возьмёт и выплюнет. Идем гулять, там где-нибудь на лавочке, пока она спит, покемарю. Однажды, никогда не забуду, Алька подошла ко мне на улице, я попросила её посмотреть за коляской около подъезда и сбегала за яблоком, целый день ничего не ела. И вот, когда было такое критическое состояние в нашей жизни, когда мы так ждали квартиру, нам объявили, что дом наш отдают под общежитие. Это была такая трагедия. Только благодаря папиному престижу нам дали вместо этой квартиры квартиру в другом доме из директорского фонда, и оказалось ещё лучше: вместо панельного дома - кирпичный, вместо одиннадцатого этажа - седьмой. А другим пришлось ждать.

Мама говорила, что Шавриков изменился после того, как его прописали. Сколько же надо было иметь наглости, чтобы заявлять моим родителям, чтобы они не брали в новую квартиру «всякую рухлядь», дорогую им. Мама не могла ему этого простить. Как будто у него было что-то помимо «рухляди». Жил на всём готовом. Зарплаты его на него самого не хватало, мы сидели на шее у моих родителей, и он ещё давал родителям своим деньги, о чём его мама рассказывала с умилением моим родителям «от кого- кого, а от Жени никак не ожидала, десяточку дал». Они продолжали к нам ездить очень часто. Шавриков сообщал «родители приедут», приезжали четверо, никто не спрашивал, удобно ли это нам, не говоря о материальной стороне. Мы и так очень уставали, ребёнок же был ещё совсем маленький, приходилось встречать их на кухне коммунальной квартиры, так берегли мы Алёнку, она спала в комнате, и когда они уезжали, уже около двери вспоминали, что Алёнку-то и не посмотрели.

Зимой было сорок градусов мороза, от чего полопались трубы на улице, и отопления в комнате не было. Папа - мой ангел-хранитель - купил обогреватель и соорудил в комнате что-то вроде шалаша, там, в тепле стояла кроватка. А мы так и спали в холоде.

Переехали мы после Нового года, перед этим папа нанял отциклевать и покрыть лаком паркет, думаю, стоило это недёшево. Потом была заменена вся сантехника, чтобы не заливать квартиру внизу. Родители купили, наконец, телевизор, и мы с Леной частенько ели у них и смотрели телевизор, мне это было в диковинку. Шавриков к ним не ходил. Они часто ругались, он вёл себя по-хамски, ничего не делал, а если делал, то через…. Так, всего, лишь раз, он что-то колотил на паркете в большой комнате, папа ему сказал, чтобы он делал это на кухне, иначе паркет будет повреждён, а ему хоть бы что, он же не вкладывал деньги в этот паркет. Мерзость! И так постоянно. Мы с ним тоже ругались, он оказался таким истеричным, «ничего нет хуже истеричного мужчины», как сказала Катя в «Хождении по мукам». Он принимал картинную позу, плакал, что вызывало во мне презрение, я звала его «тюфяком». На работе он был добрым увальнем, а дома вымещал зло на нас, бывало, что и матом меня обругивал, чего в нашей семье никогда не было. Внёс в нашу благополучную семью такой диссонанс, что нам и не снилось. Родители столько делали для нас, столько вкладывали средств, им было неприятно такое отношение, и они решили, что мы будем питаться отдельно. Но, когда мама увидела, что я варю манную кашу, а больше я ничего не умела, да и на деньги наши нам было не прожить, им пришлось своё решение изменить. Вот последствия того, что мама не послушала папу, что надо учить меня готовить.

Мы втроём жили в маленькой изолированной комнате. Через большую комнату родители проходили в свою, четырнадцатиметровую. Каково же было удивление родителей, когда они увидели в большой комнате на раскладушке Шаврикова. Не помню, как это случилось, может, он перебрался туда, чтобы мы не мешали ему спать, но скорее всего, мы с ним поругались. Помню только, как он лежал на раскладушке, мы с ним перебранивались, и вдруг в меня полетела книга, которую он читал. В первую очередь, я была шокирована варварским отношением к книге, представить себе не могла, чтобы книгами кидались, потом подумала, что такое отношение ко мне надо пресечь в корне. И что я сделала? Даже сейчас смешно. Взяла стул за ножку, подняла над собой и угрожающе с рычанием помахала, внутренне смеясь. Вот на какие шуточки я способна. Не знаю, испугался ли он, но такое больше не повторилось, никогда руку на меня он уже не поднимал.

Папа говорил маме, как она потом (когда его уже не было) мне сказала, «Наташа ещё разберётся в нём...». Не знаю, видели ли они, когда мы ещё только встречались, что собой представляет Шавриков? Или боялись испортить мне жизнь? А может, чувствовали, что меня ничто не остановит, и может повториться судьба моей бабушки, которая пошла наперекор своим родителям, выйдя замуж против их воли. Мне тогда казалось, что Шавриков их вполне устраивает.

Работа Шаврикова в отделе труда и зарплаты казалась мне такой неинтересной, была знакома мне как «хронометраж рабочего времени», что мы изучали в техникуме, такой примитив. Вот тебе и океанолог, меня так восторгало, когда он говорил когда-то, что будет океанологом... Уважение моё к нему падало и падало. Никакой, самой мельчайшей помощи я от него не видела. Был занят только собой. Не мог понять очевидное, приходилось с ним спорить, я видела, что он не так уж и умён, просто умел пустить пыль в глаза. Абсолютно никакой заботы обо мне. Однажды мы возвращались откуда-то поздно, я боялась идти тёмными переулками от метро домой, звала его поехать на автобусе. Я поехала на автобусе, а он пешком, и даже не волновался, как я дойду от конечной остановки до дома.

Случайно мне попал в руки его военный билет, где было написано, что он не годен к военной службе, и диагноз «миопатия». Я ничего ему не сказала, но запомнила. Значит, ещё в самом начале он меня обманул, что у него «ревматизьм». Значит, начиналось уже со лжи. Не знаю, вышла ли бы я за него замуж, зная о такой наследственной болезни. А вот теперь и думай, можно ли было ему верить, как верила я, ни на секунду не допуская, что он меня может обмануть. Все условия для этого у него были: мог не отдавать мне все деньги, под видом занятий в институте - полная свобода. На заочном не было обязательным посещение занятий. Он и безобразничал дома, потому что вёл двойную жизнь. Теперь я этому не удивлюсь. Может, поэтому и меня подозревал, что сам такой.

Однажды пришел домой после полуночи абсолютно пьяный, вошел в комнату и рухнул у порога. Я ему с иронией сказала «там и спи». Всё-таки кое-как добрался до дивана. И я опять ему поверила, что по работе куда-то ездили за город.

Всего один только раз пригласили его родители нас в гости. На столе всё было на блюдечках в микроскопических дозах. Кто-то дал Алёнке попить из хрустальной рюмки, она откусила край, все замерли, я быстренько вытащила из её рта осколки, хорошо, что она не порезалась. Жуть!

Мама договорилась с его родителями, что я с Алёнкой поеду с ними летом в Лобково, сняла комнату, устроила нам всем микроавтобус у себя на работе. Мы с Алёнкой с Анастасией Васильевной, Георгием Наумовичем и Андрюшкой поехали в Лобково, жили в доме Сашки Булавлёва, он был в это время в армии. Почему мама не могла поехать с нами, не помню, наверное, работала. Мы с Алёнкой были в доме, они на террасе, у них был такой договор при продаже этого дома, что они будут бесплатно приезжать на террасу. Алёнка по ночам пищала, не давала спать соседям-дачникам в другой комнате и, конечно, мне. Мне было в диковинку, что мне так могут помочь: мои же родители работали, а тут все были свободны. Гулять как-то пошёл дед с Андрюшкой, правда, когда я увидела, как они гуляли, мне стало дурно и до сих пор страшно вспомнить: шли по краю глубокого обрыва, у деда одна рука была сухая после войны, поэтому коляску вёз Андрюшка, а ему было лет 8. Раз как-то Анастасия Васильевна сказала, что погуляет, и была за калиткой с Алёнкой в коляске, а мне сказала сварить гречневую кашу, я её сварила как манную, засыпала в кипяток, не помыв, получилась такая грязная, хорошо ещё, что никто этого не заметил, вот какая я была неопытная. Но за Алёнкой я ухаживала как надо и даже там варила ей овощное пюре, которое она так не любила, и готовила всё для неё. Приезжала мама, привезла много дорогих продуктов для Алёнки.

Шавриков приехал к нам только недели через две. Папа к нам с мамой раньше приезжал каждое воскресенье. Анастасия Васильевна сказала мне, чтобы я шла встречать его на остановку. На остановке были знакомые, и я с ними весело провела время. Но Шаврикова всё не было. Пришла домой, Шавриков уже дома, он, оказывается, не мог сесть в автобус из-за его больных ног и шёл от станции Тучково пешком, набросился на меня с таким злом, как будто я виновата в этом, и как будто мы не были в разлуке две недели. Это было всего через два года нашей совместной жизни.

Потом у Алёнки поднялась температура, на краю деревни была больница, вызвали оттуда врача, сказал давать лекарство, норсульфазол, по-моему, которое давно уже не применялось, но я этого не знала. Температура продолжала подниматься, и я решила ехать в Москву. С Алёнкой на руках (а она весила больше 12 кг) и тяжёлой сумкой с необходимыми вещами для Алёнки поехала сначала на автобусе, а потом на электричке, надо было перейти к ней по железнодорожному мосту. Мама возмущалась потом, что Анастасия Васильевна проводила меня только на автобус, могла бы и на электричку посадить, но сказано это было только мне. В Москве я взяла такси и поехала за ключами к папе на работу, по дороге разговорились с шофёром, он показался таким хорошим, что я оставила сумку, когда пошла к папе, и о чём с ужасом думаю сейчас, хотела оставить Алёнку, хорошо, что этого не сделала. Родители сказали, что я правильно сделала, что приехала, Алёнке стали делать уколы, она поправилась, но на дачу мы больше не поехали, хоть было заплачено. Кроватка и большая коляска остались на даче, и Алёнка спала в прогулочной коляске.

За время беременности я поправилась на 12 кг, что мне очень шло, а за год потом так исхудала, что в Лобкове бабки думали, что я умру. Так мне доставалось, ночью только один раз папа покачал Алёнку, когда уж очень долго она кричала. Лет до трёх я не спала по ночам, такая она была безпокойная, и на улице, чтобы спала, приходилось всё время трясти коляску, я была удивлена недавно, когда мне рассказали, что муж вставал к детям по ночам. Шавриков был абсолютно равнодушен к ребёнку, никогда с ней не занимался, существовал сам для себя.

Но несмотря ни на что, я собиралась поступать в институт, это уже было во мне заложено, я так хорошо училась, как же я без института. Начала готовиться по справочнику для поступающих, пока Алёнка спала на улице. У меня появилась знакомая во дворе, одинокая мама, у которой тоже был ребёнок, она училась в аспирантуре и усиленно предлагала мне учебники, ей уже не нужные. Шавриков тоже собрался поступать, и эта знакомая звала его съездить к ней на другую квартиру за этими учебниками. Я его тоже посылала. Он мне сказал «ты что, не знаешь, зачем она меня зовёт?». Я и подумать не могла, что такое может быть. Думала, как я, так и все.

В Институт стали и сплавов я уже не планировала, вряд ли бы потянула с ребёнком, собралась в Вечерний металлургический, там уже были Люська и Лариска. У меня был план поступить на вечернее, чтобы ездить в институт вечером, когда все придут с работы, а днём быть с Алёнкой. Это было бы так удобно. Как я мечтала поступить, молила Бога. Экзамены сдала на 4 и 5, меня приняли условно, так как не было справки с работы, и первый семестр я училась на птичьих правах. Зимнюю сессию сдала хорошо, но чтобы учиться дальше, нужна была справка с работы. Мама хотела взять справку у себя на работе, план мой осуществился бы, но папа этого не позволил, т.к. это незаконно. Пришлось мне устраиваться на работу, жалко было бросить институт, с таким трудом мне доставшийся, об этом не было и речи. Родители Шаврикова не работали, мама его ездила к внуку Андрюшке, я думала, что отец его мог бы посидеть с Алёнкой. Только сейчас я понимаю, насколько бредовой была эта мысль, у него же рука была сухая после ранения на войне, да и как он мог справиться с такой крошкой. Пришлось маме моей уволиться с работы, потерять стаж, отчего уменьшилась пенсия потом, три месяца она сидела с внучкой. Потом удалось устроить её в ясли, благо, на заводе это не было проблемой, мама опять пошла работать. В ясли тогда отдавали в год, мамы должны были работать, Аленка пошла в полтора года. Вот с какими жертвами связана моя учёба. В институте было много разных вариантов учёбы: можно было на заводе «Серп и молот» неделю работать, неделю учиться на дневном. Я ходила на завод устраиваться, работать надо было в проволочном цехе в три смены, по ночам ходить я боялась. Мне показалось заманчивым работать в уже известном мне Цниичермете на улице Радио, где занятия были с утра - полтора часа в здании Цниичермета, а потом с 9.45 до 18.30 - работа, и в субботу - целый день занятия в институте. Пошла в отдел кадров и тут же устроилась, но оказалось потом, что это институт «Черметинформация», он находился в этом же здании. Ну, неважно, главное, что учиться было удобно, я не уставала так, как если бы училась вечером. В сам Цниичермет, как я узнала потом, устроиться на работу было невозможно, там работали все свои. Через год «Черметинформация» вдруг собралась переехать на метро «Профсоюзная», и только благодаря моей коллеге Лене Струковой мне удалось попасть в Цниичермет, где за меня похлопотала Ленина мама Надежда Сергеевна Струкова. В её группу я и попала, руководителем был Никитин Валентин Николаевич, наука меня всегда восхищала, люди были очень хорошие, занималась я своей профессией.

Алёнка в ясли проходила недолго, может месяц, а может и меньше. Мама работала недалеко в кулинарии и забирала её. Везла её домой на санках, когда хотела поставить тяжёлую сумку на санки рядом с малышкой, она запротестовала, и маме пришлось тащить и санки, и сумку. Всё закончилось, когда я пришла за дочкой, а мне её вынесли совершенно голую, всю потную, завёрнутую в ватное одеяло без пододеяльника, и орущую во всю глотку. Что было делать? В ясли мы больше не пошли. Я стала думать о няне. На первом этаже жила такая шустрая любящая детей баба Лена с мужем, дочкой и зятем. Попросила её посидеть с Леной. Она просила 30 руб, я платила ей 40 руб. в месяц при моей зарплате 90 руб. Ползарплаты отдавала только для того, чтобы учиться. Каждый день утром я приводила Лену и приносила еду, которую готовила по вечерам. Только через много лет я с ужасом узнала, что она ездила с ребёнком на рынок. Мы старались даже в магазин ходить по очереди, так берегли Лену. В каких условиях она там была - теперь даже представить себе трудно. Я подумать не могла, что кто-то может жить не так, как мы. Через много-много лет я узнала, что, когда баба Лена осталась одна - все поумирали - она сдавала квартиру грузинам и, уже совсем старая, участвовала в их оргиях. Уму непостижимо, кому я доверяла своего ребёнка. Однажды баба Лена не помню, за что, обиделась на меня, и пришлось чуть ли не на коленях умолять её. Потом договорилась с соседкой - такой замечательной старушкой - так она ходила за Леной на улице, держа её за воротник, ей, конечно, тяжело было, она была полная и старенькая, и отказывалась, но очень хорошо ухаживала за ребёнком, такая ответственная была. Потом мне ещё подарила фарфоровую Хозяйку медной горы.

Вся моя и моих родителей жизнь была сосредоточена на ребёнке. Родители очень любили Лену, мама покупала ей всякие дорогие фрукты, и не только фрукты. Купила ей виноград, положила на вазу, Шавриков выбрал самые лучшие ягодки и съел, как всегда изображая из себя ребёнка, что мне было очень неприятно. Ранней весной мама купила такую дорогую клубнику на рынке, а Алёнка не ест, говорит «она рваная», это потому что оборваны были черенки с листочками. Позвали Аню Милосердову, которая жила под нами, они жили за границей раньше, у них была машина, трое детей, мама их покупала мешками кости - экономила. Аня умяла всю клубнику на глазах у Алёнки, мы думали, Лена за компанию тоже съест, ничего подобного.

Подошло лето. Алёнке два года. Мне удалось взять отпуск за отработанное время - две недели. Я поехала в Бутово и сняла там дачу, свободно было только через одноколейку от посёлка на краю леса, там стояли 3 дачи. Немного глухое место. Жили там 3 женщины среднего возраста, и я приехала - 21 год с ребёнком и мужем, не знаю, как они ко мне относились, они были очень интеллигентные. Такси подъехало не с той стороны, где дача, а через одноколейку, и проехать по рельсам не может. Пришлось нам выгружаться и тащить вещи метров 500. Идём нагруженные, а за нами Алёнка со своим горшком. И ведь тащили и её кроватку. Мы с Алёнкой стали жить на даче, а Шавриков приезжал после работы, благо ехать было недалеко. Папа был в это время в отпуске где-то на Медвежьих озёрах. Когда он вернулся и узнал, что мы в Бутово, стал приезжать к нам днём, отпуск у него ещё не кончился, уже тогда не было доверия Шаврикову, не было уверенности, что он приедет вечером.

В Цниичермете мне нравилось работать, это был головной институт, главный в Министерстве чёрной металлургии, очень большой. В нём работало тысячи четыре человек, здание было огромное, сталинских времён, первое время в нём можно было заблудиться, так много было закоулков, поворотов, у входа был длинный коридор, весь увешанный портретами сотрудников института - лауреатов Государственных премий, среди них был потом и мой начальник лаборатории Рудченко Андрей Викторович. Сейчас он в Америке. Было много важных научных разработок, например, «Технология непрерывной разливки стали», которую не удалось внедрить в нашей стране, но она была куплена за рубежом. Цниичермет состоял из нескольких институтов, я работала в Институте качественных сталей, моя группа занималась низколегированными строительными сталями, разрабатывали новые лучшие марки, мой руководитель группы Валентин Николаевич, кандидат наук, у него было много научных работ, я ему их печатала на машинке. В статьи по тем работам, которые делала я, он включал и меня. Ребята смеялись, что я печатаю и себя вписываю. Он давал мне задание с определённым химическим составом стали, я организовывала выплавку нескольких вариантов этой стали в 50-кг печи на опытном заводе, ковку, прокатку, изготовление и испытание образцов, изготовление шлифов. При всех процессах надо было присутствовать. Шлифы я сама травила в азотной или пикриновой кислоте под вытяжкой и потом смотрела их структуру под микроскопом. Приходилось иногда переделывать шлифы, при этом металлическая и химическая пыль летела во все стороны. Думаю, что всё это повлияло на моё здоровье, несмотря на все предосторожности. Разработанные марки стали надо было внедрять на промышленных заводах. Никитин говорил мне, что надо ехать в командировку, я дисциплинированно соглашалась, а когда приходила домой и сообщала это, Шавриков говорил мне, что меня там изнасилуют, а я постесняюсь крикнуть. Мама говорила, что меня не имеют права посылать в командировку. Я понимала, что ей трудно будет, да ещё боялась: а что, если малышка заболеет, когда меня не будет. В общем, приходила на следующий день и говорила, что не поеду. И так повторялось не один раз. Когда устраивалась, никто мне не сказал про командировки.

Работы было периодически много, но бывали и просветы. Во всяком случае, все задания в институте я делала на работе, только чертить приходилось дома, по целым воскресеньям, так много было черчения. Кому-то кто-то чертил, а мне приходилось делать всё самой, благо, что была хорошая «школа» в техникуме. Техникум мне очень помог, думаю, что он дал мне больше, чем институт, но нужны были «корочки». Как и раньше, у меня все списывали. Математику, английский. Но папа теперь не помогал. Я же на работе всё делала. Ходила на обязательные лабораторные и практические, лекции я посещала редко, была хорошая староста, отмечавшая моё присутствие, а я их переписывала у Наташи Зайцевой, благодарна ей, позже она мне их ещё писала под копирку. Если я стремилась всей душой к дочке, Наташа предпочитала сидеть на лекциях общению со свекровью, которая сидела с её дочкой. Люська училась на курс старше и часто отдавала мне конспекты лекций. Ни один учебный отпуск я не брала полностью, только в дни экзаменов, готовилась на работе, а после экзаменов брала оставшиеся дни, чтобы побыть с Аленкой. На работе меня никогда не упрекали, что я часто отсутствовала, то и дело приходилось брать больничный по уходу. Никитин всегда отпускал к врачу с ребёнком, отношение ко мне было очень хорошее.

Но мне всё-таки было не очень удобно. И когда дали в поликлинике путёвку в детский санаторий, я отвезла Лену туда на два месяца для укрепления здоровья, и чтобы побыла на воздухе. Ездила к ней в воскресенье и на неделе каждый раз, брала отгулы за неиспользованный учебный отпуск. Это было недалеко, платформа 43 км от Выхино. В первый раз, когда я приехала, она заболела, и меня не пускали к ней, а она увидела меня в окошко и кинулась ко мне к выходу, но её удержали, она так плакала, я это видела, и сейчас ещё не могу это вспомнить без страдания. Когда я приехала в следующий раз, её группа гуляла, и она показалась мне какой-то отчуждённой, равнодушной, может, обиделась, такая крошка, или привыкла быть без меня, я очень переживала. А может, её там напичкали чем-нибудь успокаивающим. Шавриков ни разу не съездил, и это было как-то в порядке вещей, я от него ничего другого и не ждала.

Как раз в это время мне предложили два билета в Большой театр, в котором я никогда не была, попасть туда не представлялось возможным, на оперу «Псковитянка». Предложил друг Никитина - Орёл, человек совершенно не соответствовавший своей фамилии, такой маленький, плюгавенький, с «испорченным портретом», как где-то мы случайно прочитали, как он сам о себе отзывался, но очень хороший, не знаю, почему именно мне он отдал эти билеты, он за четырьмя билетами простоял всю ночь. На следующий день после театра я собиралась ехать к Лене, по дороге в театр мне крупно повезло - купила целую сетку апельсинов, чтобы отвезти в санаторий. Шавриков, увидев апельсины, наотрез отказался идти в театр, я ему говорила, что мы их оставим на вешалке, нет, пришлось продать эти билеты у театра, причём за их цену, я не знала, что можно было продать дороже. Как же мне было жалко, что не попала в театр! И как было неудобно сказать об этом Орлу на следующий день, я не стала ему рассказывать, как это всё произошло. Мы с ним и вообще-то никогда не общались. Представляю, как ему было обидно - он же целую ночь стоял за этими билетами.

В Чермете, да и по всей стране было принято посылать молодежь с работы на уборку урожая недели на две - четыре. Все знакомые ездили, приезжали такие довольные, им нравилось, конечно, там же была одна молодёжь, мне тоже хотелось съездить, но я не могла уехать от ребёнка и меня не могли заставить. Думаю, это было моё спасение, вряд ли бы я выдержала там, у меня не было привычки к такой тяжёлой работе в любую погоду, когда вымокшие под дождём приходили в холодный сарай, где они жили, где и просушиться было негде. И кормили их, не поймешь чем. Да и для того, чтобы собирать целый день картошку или морковку, надо быть покрепче, чем я. Я ещё в школе вкусила эту «радость» на практике в городском совхозе и тогда ещё приходила домой еле живая.

Ещё посылали молодежь периодически на овощную базу, от метро «Преображенская» ещё ехать на автобусе, тоже на месяц. Там перебирали картошку, капусту... Отпускали оттуда пораньше, часа в 2, я приезжала домой совершенно обессилевшая и остаток дня спала, с трудом приходя в себя. Выигрыша во времени не получалось никакого.

Ещё меня один или два раза посылали в столовую на мойку посуды, хоть там и была машина посудомоечная, приходилось тарелки очищать от еды и крутиться ой-ей-ей. Мне тоже было очень тяжело. Непривычная я к физическому труду. Но это был удел не только мой, а и всех молодых.

Правда, на субботники отправляли всех, я так переживала за папу, он там часто простужался, не было тоже привычки к тяжелой работе.

Ещё была народная дружина, где мы ходили по улицам после работы с повязками на рукаве. Это было так формально, никакого порядка мы не наводили, зато нам давали отгулы. Я куда-то уезжала и спрятала свои отгулы - такие маленькие бумажки с надписью «отгул» и подписью начальника лаборатории, их было у меня много. Когда приехала, не могла вспомнить, куда спрятала, так они и пропали. До сих пор не нашла.

У нас с Шавриковым скопилось немного денег благодаря тому, что родители брали мало на питание, мы были частично на их обеспечении, мы стали думать, на что их потратить. Я хотела купить Шаврикову костюм, а он хотел, чтобы я сшила себе зимнее пальто. Пальтишко моё было ещё то, видимо, он видел, какое оно страшное. Как в том рассказе О*Генри, где он продал свои часы, чтобы купить ей роскошный гребешок для волос, а она продала свои волосы, чтобы купить ему ремешок для часов. Я сшила себе пальто очень красивое, цвета морской волны с песцом в ателье на «Пролетарской», где директором был его дядя. В ателье не так просто было попасть. На шапку уже денег не было, была куплена в тон воротнику, но кроличья.

Шавриков учился на заочном, сомневаюсь, что посещал занятия, потому что всё переходил из одного заочного института в другой (наверно, из-за неуспеваемости), тем более, что на заочном на занятия можно не ходить, а под предлогом занятий мог заниматься своими делами, может с Сашкой весело проводил время, а может, с кем-нибудь ещё. У меня не было даже мысли о чем-то плохом. Но если бы я узнала, что он мне изменил, ни минуты не осталась бы с ним. Такой у меня безкомпромиссный характер. Другим мужья помогали в учёбе, мне - никогда, наоборот, ещё хотел, чтобы я ему английский переводила.

Летом ему дали путёвку на юг, ему с его ногами это было нужно, на заводе было хорошо с путёвками, а мне всё равно нельзя было на юг. Присылал мне открытки с красивыми словами, часто звонил на работу, дома телефона не было. Когда я с ним разговаривала, ребята мне говорили «он одной рукой с тобой разговаривает, а другой другую обнимает». Мне это казалось дикостью, никогда бы не поверила в это. Только сейчас думаю, что так могло быть, уже зная, как трудно ему быть без женщины, я это увидела, когда с ним развелась, они же так боятся за свои мужские способности, не понимая, что воздержание только на пользу, не говоря уж о моральной стороне. Потом я увидела, что мужчины редко бывают верными.

В три года Алёнку отдали в заводской детский сад, он был лучше районных. Два месяца я её отводила, уходя под страшный её рёв, сама со слезами, потом она привыкла. Уже большая она сказала мне, что воспитательница Светлана Николаевна звала её «дылдой», Алёнка была рослая, я до сих пор это помню и, встречая эту воспитательницу на улице, испытываю к ней неприязненные чувства. Летом садик уезжал на дачу, и она была всё лето на воздухе. Я ездила к ней два раза в неделю, в воскресенье и на неделе брала отгул, Шавриков не ездил никогда. Она прибегала, съедала всё вкусненькое, что я привозила, и спешила обратно, а я, успокоенная, что с ней всё в порядке, ехала домой. В конце лета я брала отпуск и забирала её досрочно с дачи, последний месяц она была со мной, а вот где, не помню.

Родители мои очень переживали, рассказывая мне, как Шавриков ремнём бил Лену, пряжкой, попадая и по лицу, совершенно безмозглый. Взялся вдруг воспитывать, да ещё таким методом. Чуть не изуродовал ребёнка. Мы её никогда не били.

Из садика Лена принесла матерное слово. Говорит и смотрит на меня, как я буду реагировать, чувствовала, что это нехорошо. А я говорю «так пьяные мужики, которые под забором валяются, ругаются». Больше я этого от неё никогда не слышала.

У Лены обнаружилась паховая грыжа. Операции я боялась, мне посоветовали её заговорить. Для этого надо было Лену крестить. Ничего не знали, крёстных не было, я ходила с Леной во время крещения, Шавриков был с риском для своей партийной репутации. После заговора грыжа прошла. Обычно проходят сами только пупочные грыжи.

Однажды, когда Лена была на даче, у меня ночью разболелся зуб, три таблетки цитрамона не помогли, я решила ехать к зубному, благо, что знала, где есть неотложная зубная помощь ночью. Шавриков со мной не поехал, как я его ни просила. Как я добиралась, на попутках, неизвестно с кем, транспорт ведь не ходил, Бог миловал, всё обошлось, самое интересное, что в тот момент, когда я села в зубоврачебное кресло, боль прошла. Родители были в ужасе на следующий день, ругали меня за то, что я их не разбудила. Они бы меня одну не отпустили. А Шавриков сказал, что очень переживал, стоял всё время у окна... Такая мерзость.

Папе исполнилось 60 лет, он сразу оформил пенсию, хотя мог бы ещё поработать. Они с мамой решили, что так будет лучше, папе приходилось много нервничать на работе. Я обрадовалась, что он мне поможет с Алёнкой, поменьше буду отсутствовать на работе. На юбилей приглашена была вся его лаборатория, человек 30 и вся родня. Как-то поместились все в большой комнате.

Все перегрузки: работа, учёба, бессонные ночи с ребёнком давали себя знать, у меня было сильное переутомление, я каждый год просила врачей дать мне справку для академического отпуска. Мне говорили: «Вы же у нас не лечились» и не давали.

Была у меня смутная мечта перейти в Институт стали на дневное отделение, думала, может, будет легче. Останавливало то, что после дневного будет распределение, и могут услать куда-нибудь из Москвы. Сейчас уже думаю, с ребёнком, может, и не послали бы. Переходить бы пришлось на курс ниже, скорее всего. И не знаю, хватило ли бы мне моих знаний, потянула ли бы я, ведь Институт стали по уровню выше металлургического. Мечты остались мечтами. Как ещё я могла так думать, такая самоуверенная.

Цниичермет взял в аренду домик в Паланге, я решила поехать, чтобы хоть немного придти в себя, пока Лена была на даче с садиком. Сагитировала одногруппницу Женьку Афанасьеву вместе поехать. Туда я летела первый раз в жизни самолётом. Крыло вибрировало, я больше всего боялась оставить ребёнка одного на этом свете. Все приехали поездом раньше меня, оказалось, что мне нет места, и поселили меня в проходной комнате с немолодой (лет 40) парой, через нашу комнату ходили зам. начальника моей лаборатории с дочерью и её подругой. Женька жила в большой комнате, где было человек 8. У меня начался насморк, погода была неважная - часто дожди. Я искупалась только вначале, пока не было насморка, температура воды была 16 градусов, потом гуляли по берегу моря, дышали морским воздухом, загорали. Но всё равно было чудесно! Во время дождя мы сидели в читальне с чашечкой кофе. Всё вокруг было сказочно красиво! В курортном магазине продавали украшения из янтаря, как они мне нравились, мы туда заходили каждый день полюбоваться, что-то дешёвенькое я купила. Я решила обязательно сюда приехать с Леной. Такой красивый парк с музеем янтаря. Вечером там играл духовой очень красиво одетый оркестр, потом он двигался к морю, и мы все шли за ним под музыку. Незабываемые впечатления! Море - это конечно, самое сильное. Я ведь не могла поехать на юг, мне ещё в техникуме сказали, что нельзя работать в горячем цеху и на часовом заводе, не знаю, почему, возможно из-за щитовидки, но лекарства тогда я ещё не пила. Поэтому наслаждалась морем Балтийским. В детском саду была одна мама, съездившая на юг и вернувшаяся страшно похудевшей, наверное, ей тоже было нельзя.

Возвращение в Москву, Шавриков встречал меня в аэропорту, встреча была очень радостной. Родители были на даче в Лобково с Леной. Перед моим отъездом мне показалось, что она похудела на даче в детском саду, и я попросила их взять её с собой. Папа был уже на пенсии, и в мамин отпуск они собирались в Лобково, пригласили туда дядю Лёшу с тётей Тоней. Я поехала к ним и провела там остаток отпуска. Лене было 4 года. Мама рассказывала, как она показывает на себе, где у коровки сиси, очень ей нравилась Ночка, как с мальчиком хозяйским они писали на песок, чтобы делать куличики (бабушка потом это узнала), как притащила какой-то овощ, весь в земле, и бросила его на стол нашей хозяйке «На, тебе, баба Катя, кабачок». Мы жили у Жучковых, детей тех старичков, у которых жили когда-то. Приезжал Шавриков, из-за множества народу мы с ним целовались в стогу сена, романтика.

Объявилась наука демография, и по статистике в газетах самое большое число разводов насчитали через пять лет совместной жизни. Мы посмеивались, пошучивали, но даже подумать не могли, что с нами это и произойдет, пять лет, немножечко до шести не дотянули.

Я была уже на 4 курсе, занятия теперь были в институте после работы, и возвращалась я домой поздно, часов в 10 вечера. На остановке меня встречал всегда папа, Шавриков ни разу не встретил. Также пропускала занятия, как только могла, чтобы побыть со своей доченькой. Каждая минута без неё казалась мне потерянной. Никогда не оставляла её в саду, если сама была дома.

После болезни Лены папа был дома с ней, чтобы она окрепла перед детским садом. Один раз они гуляли во дворе, и вдруг папа потерял её из виду, представляю, как он испугался. А она, оказывается, забежала в соседний подъезд, тогда же двери были нараспашку. Такая шалунишка.

Мама собиралась на пенсию, родители сняли на лето дачу в Лобково, первый раз нам так повезло - сняли полдома с отдельным входом, как своя дача, я могла быть спокойна за Алёнку, наконец-то она будет с бабушкой и дедушкой всё лето на даче.

Как-то папа сказал мне «Наша мама очень умная», не знаю почему, я в этом не сомневалась.

И вот, прихожу домой, папа говорит, что Лена плохо ела, а она всегда ела плохо, я её кормила под чтение книжек, и он со своей обычной изобретательностью нажарил ей хлеба, намоченного в молоке, посыпанного сахарным песком. Я, понимая, что это не полезно ребёнку, говорю: «сейчас я её, как следует, накормлю». Этой фразой я его очень обидела, он рад был, что удалось накормить ребёнка, никогда не прощу себя за это, до сих пор испытываю муки. Он, наверное, очень переживал. У Лены через года два были проблемы с печенью, скорее и не от этого. Возможно, ещё, когда я водила её к бабе Лене, там могли ей дать поесть и не то, что я приносила. Папа через 2 дня скоропостижно умер. Это было так неожиданно, как будто я на полной скорости врезалась в стену. Он умер перед Пасхой, 27 апреля, в это время умирают святые, я нисколько не сомневаюсь, что он «несвятой святой», хоть и неверующий, но праведник, может быть, конечно, я не всё знаю. Оказалось, что у него было множество микроинфарктов. Удивляюсь, что люди, ведущие здоровый образ жизни, живут мало, а алкоголики - долго. Может быть, потому, что они снимают стресс водкой? Папе был всего 61 год. Я кляла себя, просила Бога меня наказать, но не очень сильно, у меня ведь ребёнок.

И Он наказал. Один единственный раз мне пришлось самой проводить испытания образцов на удар, обычно это делала другая лаборатория, а тут мы сидели в этой лаборатории и на двух копрах одновременно проводили испытания. Тяжелый маятник падает на образец металла с высоты, образец разрушается, фиксируется усилие, с которым это делается. Я записывала. Образец с другого копра отлетел прямо мне в висок, как ещё не убил, я ведь просила «не очень сильно». Меня просили не оформлять этот случай, я согласилась, а потом Надежда Сергеевна мне сказала, что зря, ведь могут быть последствия, что было бы ей не сказать мне этого раньше. Да и всё равно ничего не добьёшься. Но всю жизнь болит у меня голова с другой стороны, наверное, с этой, где был удар, сосуды заросли.

Также я укоряла себя ровно через 20 лет, когда умерла мама. Может, это присуще всем людям?

Я чувствовала, что скандалы Шаврикова способствовали тому, что папа так рано ушел из жизни. Он же пошёл на пенсию потому, что на работе была нервная обстановка, а дома ему, наверное, было ещё хуже. Тем не менее, я находила утешение в Шавриковских объятиях, когда ложилась спать. На работе я была мрачнее тучи, ни с кем не разговаривала. Недели через две пошла к невропатологу и попросила выписать седуксен, благо откуда-то знала о таком лекарстве. Ребята на работе жалели меня, пытались как-то поддержать. Мишка позвал в кино, я так давно не была в кино, что сразу согласилась. Смотрели «Землю Санникова», этот фильм до сих пор связан у меня с тем походом в кино. «...Жизнь - только миг между прошлым и будущим...» Всё было дружески, никакого намёка на ухаживание. Когда я вернулась домой, Шавриков вопил «Я видел, он тебя провожал». Хотя меня никто не провожал. Очередная истерика. Он звонил мне на работу, и мне приходилось на глазах у всех отбиваться от его ругани. Я предлагала ему пожить отдельно друг от друга, чтобы как раньше в дни ухаживаний стремиться друг к другу, радуясь встречам. Вот странно, я нисколько не боялась потерять его, почему-то так была уверена в себе. А он видно не был уверен, поэтому и не соглашался. Дома, не считаясь с тем, что у нас с мамой такая тяжёлая утрата, постоянно устраивал скандалы. Я волновалась за маму, как бы и её не потерять. Была мысль разъехаться с ней. Но тогда на институте был бы поставлен крест, ведь только мама мне помогала, да и не могла я её оставить одну в такое трудное для неё время, да и вообще, трудно было себе представить жизнь отдельно от мамы. Я ведь ещё и готовить не умела, времени на это у меня не было, вести хозяйство вряд ли смогла бы. Прав был папа, когда заставлял маму учить меня готовить. Решение пришло мгновенно, ещё вчера я об этом не думала. Я решила развестись. Ребёнку тоже мало полезного жить в атмосфере ежедневного скандала. На суде Шавриков не соглашался на развод. Судья сказала, что не может быть вопросов, если женщина с ребёнком подаёт на развод. Я уходила «в никуда», у меня никого не было. Но такая жизнь не могла продолжаться. Что самое интересное, я испытала необыкновенное облегчение после развода! Как будто гора с плеч. Такое же облегчение я испытала после развода со вторым моим мужем. Злобы на Шаврикова у меня не было, после суда мы, шутя, пошли в кафе отметить. Я не подозревала, какая трудная жизнь мне предстоит.

От дачи в Лобкове пришлось отказаться, маме одной там было бы трудно, и Алёнка опять поехала на дачу с садиком.

Мы с мамой ездили по воскресеньям к Алёнке на дачу в детский садик. Нам в голову не приходило повесить замок на дверь, а если до развода Шавриков, лёжа целый день на диване, орал на меня, когда мы возвращались, что он голодный, хотя холодильник был битком, надо было только подогреть, то теперь развернул бурную деятельность. Мама потом случайно как-то увидела, что в гардеробе что-то мало постельного нового белья осталось. Также и я, придя в маленькую комнату, где он обитал, и, открыв дверку встроенного шкафа, была совершенно ошеломлена, шкаф был забит моими книгами, он отобрал самые лучшие, а так как их было у нас много, в книжном шкафу это было трудно заметить. Хотел ещё холодильник «Саратов» забрать, который покупали родители. Уж про посуду и не говорю. В общем, пришёл голым, семья его (мы) жила на обеспечении родителей, отхватил полквартиры и хотел ещё получить «приданое». Книги я забрала. Но потом всё равно много хороших книг не досчиталась, «Грузинские сказки» например, мне очень хотелось, чтобы Лена их почитала, мне они нравились, скорее всего, книги он потаскивал, ещё, когда жили вместе, своему племяннику Андрею, не думал, что дочь растёт. Зато потом привозил ей в качестве подарка такую дребедень, какую никто не читает, где брал, если только списанную где-нибудь в библиотеке.

После развода он устроился в маленькой комнате и грозил подселить нам «пьяницу», это своему же ребёнку, всё также буйствовал. Мама говорила раньше «Сладкий пьяница хуже горького». Мы искали размен квартиры, тётя Маня нашла нам квартиру недалеко, нас обрадовало, что Алёнке не придётся менять садик, в который ей надо было ходить ещё два года. Мы не посмотрели ни на что. Что нам доставалась небольшая квартира - всего 28 кв. м, а ему - комната 16 кв. м на его любимом Ленинском проспекте, что в 2 раза превышало полагающуюся ему площадь и уменьшало нашу. Мы ещё и заплатили за лишние 3 метра, вот какие мы с мамой непрактичные, но это всё объяснялось тем, что жить с ним было невозможно, и мы стремились как можно скорее разъехаться. Нас ещё и обманули люди, с которыми мы обменивались. Они говорили, что наша квартира 30 метров, а только недавно я обратила внимание, что только 28. Да мы ещё с мамой были в таком тяжелом состоянии после смерти папы и от издевательств Шаврикова, что нам было ни до чего. На пользу им обман не пошёл, у них было столько кошмаров в нашей бывшей квартире. Да и у следующих жильцов этой квартиры были несчастья, так, что я даже думаю, а не была ли та квартира заколдована, у нас ведь всё разладилось после переезда туда.

За квартиру папа столько лет отработал на заводе, а Шавриков прожил 5 лет и полквартиры отхапал, неужели совесть его не мучает? Скорее всего, у него была возможность получить комнату на заводе, потому что довольно быстро ему потом дали двухкомнатную квартиру, он мне сказал, что это делает, чтобы я никого не привела в эту квартиру. Зато у него появилась возможность жениться и не один раз, за мой счёт. Другие мужчины свою квартиру жене с детьми оставляют, а этот мою отобрал, да ещё и у своей собственной дочери. Не могу ему этого простить, тем более видя, в каких стеснённых условиях Лена с Мариной сейчас живёт. А Шаврикову и дела нет. Получилось, что я ему устроила личную жизнь, ведь живи он со своими родителями в одной комнате, ещё неизвестно, как бы он женился на «иногородних», которым нужна была прописка в Москве, которая ценилась в то время. А мне он испортил всю дальнейшую жизнь, так как квартирный вопрос стоял остро не только у меня.

После разъезда Шавриков закидал меня письмами о своей «пламенной любви» (впервые) со стихами, переписанными из книг, говорил, что всё равно в конце жизни мы будем вместе. В письмах он не раз оболгал меня, я их сохранила, хотя надо было бы выбросить, потому что это была сплошная ложь. Я смеялась, читая их. Он пригласил меня на балет «Лебединое озеро» во Дворец съездов, так понравившийся мне в годы его ухаживания. «Любви» его цену я теперь знала и только смеялась над его излияниями, не веря ни на секунду. «Лебединое озеро» в этот раз не произвело на меня никакого впечатления, вот как важно настроение. Впервые поехал на день рождения Лены на дачу детского сада, привёз ей в подарок большую белую кудрявую собаку. И наконец-то стал уделять ей внимание, приезжая изредка к нам домой, надеясь добиться меня.

Уверяя меня в большой любви, угрожая самоубийством (я боялась, а подружка мне сказала «такие самоубийством не кончают»), страдал от отсутствия женщины, «жизнь-то проходит», меня ужасал такой подход, что ж, раз жизнь проходит, значит, нужно с кем попало, в том числе и со мной? Через полгода женился, продолжая приставать ко мне. Ну не подлость ли это?

В то лето после развода я опять забрала Лену с дачи из садика во время моего отпуска. Мы с мамой сняли дачу на месяц в Лобково у тех же старичков Жучковых, мы были там вдвоём с Леной. Я стала готовить ей то, что она любит, и она очень хорошо ела. Ей было пять лет. Дорога от нас была далеко. Лена играла с детишками недалеко от нашей калитки посередине деревни, на улице. Уже была такая самостоятельная. Только ей крикну, что пора кушать, бежит сразу. Жареную картошку очень любила. А однажды забыла на улице свою оранжевую жилетку, о чём очень жалела.

Лена любила, когда ей читали книжки, это был единственный способ заставить её есть. Когда она пошла в школу, я перестала читать ей в надежде, что она будет читать сама. Но этого не произошло. Когда всё-таки она стала читать, я уже не могла уговорить её читать хорошую литературу, читалась всякая дребедень. Также и с музыкой. Мне так хотелось приобщить её к той замечательной музыке, которую я любила, но радиола к тому времени оказалась сломанной, проигрыватель не работал, денег купить новую не было, и также у меня ничего не получилось. К театру мне, кажется, удалось её приобщить. Не так сильно, как я, но театр, по - моему, она полюбила с малых лет. Помню, как мы смотрели в театре Моссовета «Двери хлопают», весь зал просто лежал от смеха, потом я посмотрела этот спектакль в другом исполнении, такого впечатления уже не было.

Удалось уговорить Лену пойти в театральную самодеятельную студию где-то в Люблино. Это же интересно и полезно для развития, будешь свободнее себя чувствовать в любой обстановке. Она показывала нам с бабушкой свою роль, что-то про сосуд Грааля, хорошо получалось. Какой-то молодой парень, симпатичный, очаровался ею. Помню, как он звонил в дверь, посмотрели в глазок, стоит с огромным букетом, а Лена сказала, чтобы мы не открывали.

Я собиралась ехать в Польшу по комсомольской путёвке, что было небывалой удачей, я о таком и не мечтала, моя коллега по работе Люба, преуспевавшая по комсомольской линии, предложила с ней поехать, ей дали две путёвки в Чермете, путёвка была дешевле обычной, и жалко было бы от неё отказаться. Чемодан, который я купила для поездки в Палангу, Шавриков прихватил себе, я его просила мне отдать, а он сказал «приезжай сама», хотел, что ли, похвастаться новой женой. А я приехала, как ни в чём, ни бывало, мы даже за столом посидели, эта жена показалась мне какой-то провинциальной (а она была из Коломны). Шавриков пошел меня провожать, неся пустой чемодан, хотя раньше мог идти рядом, когда я таскала тяжести. Не помню, что я ему сказала, а язык у меня был острый, скорее что-то язвительное, но дело кончилось тем, что он швырнул чемодан и ушёл. И тут скандал.

В Польше мы побывали в Варшаве, Катовице, Кракове и Вроцлаве. В Варшаве в Лозенковском парке увидели очень красивую скульптуру Шопена. В музее мы видели «Даму с горностаем», на которую в Третьяковке была дикая очередь, когда её привозили. Посмотрели «Крёстного отца», он у нас ещё не шёл, на английском языке. Группа состояла из учителей. Только одна женщина не ходила на экскурсии, а бегала по магазинам. В свободное время мы тоже ходили в магазины. Незабываемое впечатление было от посещения кладбища русских воинов во время последней войны. Оно было громадное. Я ходила от плиты к плите, видела, что им всем было лет восемнадцать - двадцать. Только тогда я прочувствовала, какая это была трагедия. Ходила и плакала.

Иногда устраивались встречи с поляками, русские извлекали бутылки с водкой, были танцы. На одной такой встрече в Катовицах мы с одной женщиной танцевали с двумя молодыми поляками. Под конец они предложили нам поехать на танцы в какой-то молодёжный центр. Я колебалась, но Люба посоветовала ехать. На следующий день вечером поляки заехали за нами на машине. Мы заехали ненадолго к одному из них домой, меня удивило, что на стене была в рамке вылепленная из глины ступня, какой-то журнал нам показали, я не стала смотреть, возможно, это было что-то неприличное. Они посмеивались. Вообще-то, нам запрещалось заходить в дома. Потом мы сели в машину и поехали. Я была в шоке. Я думала, мы поедем куда-то недалеко, а мы вдруг выехали за пределы города и долго ещё ехали, было темно. Я боялась, а ребята всё шутили. Ну, к счастью, приехали мы всё-таки в университетский городок. Там столики, танцы. Потанцевали, я почему-то оказалась одна за столиком. Какой-то поляк подсел ко мне и очень долго что-то рассказывал по-польски, я делала вид, что понимаю. Глупо так. Друзья наши нас отвезли обратно. По-русски они говорили плохо. У меня на руке было обручальное кольцо, которое я не сняла после развода, и перстень, похожий на обручальный. Поляки смеялись, говорили «Два мужа!» Звали меня «наша Наташа». Я с ними держалась строго, чтобы ничего не подумали. Вторая женщина была замужем, но вольно общалась с поляком. Не исключено, что когда они пропали куда-то, это было неспроста. Потом ребята дали нам свой адрес, приглашали приехать, обещали устроить визу. Одного из них звали Януш Кудера. Когда-то в школе я переписывалась с чехом, его звали Ян Суханек. Он присылал мне интересные вещички, я ему тоже что-то посылала. Прислал свою фотографию, он такой красивый. Я специально сфотографировалась, получилась такая страшная, что не решилась послать фото. Недавно мне, правда, сказали, что не такая уж и страшная, а очень даже ничего. На этом наша переписка закончилась. Поляки рассказывали нам, что ездят по всей Европе без виз, были в Италии, ещё где-то.

Был ещё один опасный момент в этой поездке. После экскурсий вечером мы с Любой пошли в душ. Это было, наверное, общежитие. Принимаем душ, и вдруг в дверь снаружи стали ломиться. Я стою у двери, держу крючок, который вот-вот соскочит, Люба держит в руках табуретку, готовая бросить её во входящих. Кое-как мы оттуда выскочили. Не знаю, что это было, может, мы не в тот душ зашли. Но перепугались мы страшно.

Где бы я ни была, в Польше или Прибалтике, недели через две меня начинало тянуть домой. Хотелось слышать родную речь, видеть своих людей. Поэтому я сочувствую людям, вынужденным жить за границей. Уезжая из Польши, стоя на платформе, мы пели «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес - Советский Союз…», было какое-то патриотическое настроение.

В Польше я нафотографировала две плёнки. Проявляя, я их испортила, единственный раз в жизни. Получились только два кадра, где мы с Любой стоим в Кракове на центральной площади и ещё где-то. Симпатичные.

После поездки у меня было ещё две недели отпуска, я с трудом пришла в себя, так устала, там мало спали, много двигались. Люба сразу пошла на работу.

После развода я не подавала на алименты, Шавриков присылал их сам. И вот через полгода никаких денег несколько месяцев. Выясняется, что они были ему нужны на свадьбу, я ему ещё и свадьбу оплатила. Потом прислал эти деньги, причём маме сказал, чтобы она проследила, чтобы я не потратила их на себя. Как будто эти крохи можно было ещё и на себя потратить. А думал ли он, когда гулял на своей свадьбе, на какие деньги живёт его ребёнок? Есть ли они.

С ней он прожил недолго, продолжая приставать ко мне. Я ему сказала, как всегда в шутку, что не общаюсь с женатыми мужчинами. Развёлся, но я же ничего не обещала ему. Повёл меня в кафе, я оставалась равнодушной. Четыре года он пытался вернуть меня. Бывали моменты, что я сдавалась, думая о ребёнке, но каждый раз всё заканчивалось скандалом. Мама ругала его, когда я была с ним, и хвалила его, когда мы расставались. Через четыре года он отстал от меня, боялся, наверное, как бы я не разрушила его следующую семью. Хотя всё дело было в нём.

Вот и думаю «была ль любовь?», как у Цветаевой. Или это было только желание любви. Почему-то вспоминается больше плохое, хотя хорошее тоже ведь было. Было, но где оно? Если только то, как спали мы всегда в объятьях друг друга, и чего мне так недоставало потом. Жена Сашки Булавлёва не так давно сказала мне «Он Вас так любил, плакал даже», интересно, что с интонацией Анастасии Васильевны, матери Шаврикова, так прочувствованно. Поплакать он любил, от любви к себе. Конечно, как сыр в масле у нас катался, было о чём пожалеть. Может быть, это мне кажется, но все его женщины внешне имеют что-то общее со мной. Может, правда любил, так своеобразно? Тогда бы я совершила самую большую ошибку в своей жизни, разведясь с ним. Но «по плодам их узнаете их», а дела говорят сами за себя. Я никогда, ни на минуту не пожалела о том, что рассталась с ним, несмотря на его успешность потом, на его богатство. И сейчас не могу думать о нём без отвращения. Конечно, в нашем разрыве была и моя вина. С рождением ребёнка я была так поглощена им, так чувствовала свою ответственность за эту беззащитную крошку, что мне было не до Шаврикова, который в отличие от ребёнка мог позаботиться о себе сам. Да и времени у меня не было, чтобы быть внимательной к нему, если бы он мне помогал, я, может, не была бы такой замученной. А то ведь бывало, я разрываюсь на части, а он сидит за столом, открыточки перебирает. Похоже, что соединяла нас только постель.

«...самое затёртое слово «любовь». А я вот что вам скажу: нет на

земле любви, не земная это птица. Слишком высоко она парит, и мало

кто с ней пересекается» (кто написал, не знаю, может быть, Лесков).

Я только через полгода после развода почувствовала себя свободной, когда он женился. Иду как-то к метро, как всегда очень быстро, а навстречу мне идет такой высокий, стройный, необыкновенно красивый молодой человек и ещё издали говорит мне «Быстро говорите мне свой номер телефона». А я со смехом отвечаю фразой из «Золотого телёнка» - «А ключи от квартиры, где деньги лежат, Вам не надо?» Поговорили, а вечером раздаётся звонок в дверь, мы все втроём бросаемся к двери, открываем, а там он. Как он меня нашел, загадка. В этот самый момент лампочка в прихожей гаснет, он входит, откручивает лампочку, разлетающуюся в его руках на мелкие осколки. Он хватается за глаз, я, в испуге веду его в комнату, чтобы помочь, не успевая даже подумать о том, что это всё-таки посторонний человек, неизвестно кто. Так и вошёл он в мою жизнь, Слава, моя любовь с первого взгляда. Он мне напоминал ковбоя, такой ловкий, эффектный. Потом выяснилось, что у него жена, но он с ней не живёт, а живёт у деда. Это для меня не имело никакого значения. Оказалось, что в юности он ходил заниматься на техническую станцию, которая была в моём подъезде в подвале. Так пересекались и не пересеклись наши пути. Мы ходили в кинотеатр «Зенит» недалеко от Таганки, меня поразило, как он стрелял в тире: рука за спиной с другой стороны и, не целясь, попадал всякий раз, это было что-то фантастическое. Возвращались часов в двенадцать ночи, вдруг Витька Требухин «нарисовался» у моего подъезда. Наверное, тётя Шура, бывшая соседка, ему про меня рассказала. Пришлось маме развлекать Славку на кухне, пока я разговаривала с Витькой. Витька совершенно неожиданно признался мне в любви, говорил, какие ужасные женщины ему попадаются на дороге (а он шофёр - дальнобойщик). Вот такое было продолжение с Витькой. Больше я его никогда не видела.

Славка один раз пришёл ко мне пьяный, в следующий раз мама мне сказала, чтобы я не открывала ему дверь, потому что он пьяный, через дверь он, наверное, слышал. Он уехал в командировку на Балтийское море, через много лет рассказывал, что корабль, на котором они плавали, проводя какие-то эксперименты, чуть не пошёл ко дну. Он работал в какой-то военной организации.

Мы с ним увиделись лет через двадцать, идём навстречу друг другу недалеко от моего дома, а он издали говорит мой номер телефона 173-38-13. Как всегда поразил меня, столько лет помнил. Прошлись, показал мне дом, в котором живёт, там жена получила квартиру, они опять вместе. Позвал к себе. «Нет, нет и нет. Второй раз тебе не удастся меня обмануть».

Ещё раз он объявился ещё через двадцать лет, когда я уже превратилась в монашку-старушку. Позвонил, поговорили, очень тепло вспомнили молодость, рвался почему-то ко мне домой, но у меня теперь другие убеждения. Как всегда, поразил моё воображение. Я говорила, что очень изменилась и не хочу портить впечатление, а он, что я в его глазах всё равно та, что была тогда, сорок лет назад, такая вся беленькая, что я была «самым лучшим его воспоминанием». Он так отчаянно рвался со мной встретиться, не знаю почему. Я ему говорила, что мы никогда не увидимся, я была совершенно отрешена от жизни. Я ещё тогда сильно похудела - 40 кг, и боялась испугать людей, я и с Люськой не стала встречаться. Я - дитя своего времени - могла даже бояться, что он хочет меня обокрасть, такие страшные времена были. Ну, зачем я ему нужна, старуха? Мне было страшно. А он звонил по телефону, в дверь, я не открывала, он говорил через дверь «тебе мама не разрешает?», мамы давно не было, значит, он тогда слышал. Я поражалась его настойчивости, говорил «я к тебе на балкон заберусь», что меня пугало, хоть балкона не было, ужасалась его агрессивности, кто знает, в кого он превратился за столько лет, может, бандитом стал, такая жизнь ведь кругом. Мне даже приснилось, что он идёт мне навстречу, такой же красивый, как раньше, и проходит мимо, не узнавая. Я уже думала показаться ему на улице, может, испугается, когда вдруг он перестал звонить. Я не знала, как радоваться своему счастью. Прошло два года. Ещё издали я увидела его, немного погрузнел, но всё такой же, неотразимый, и как в моём сне, прошёл мимо, даже не взглянув на меня. Мне стало интересно, не ко мне ли он идёт, т.к. шёл по направлению к моему дому. Я повернула и пошла за ним. Смотрю, стоит в моём дворе и договаривается с дворниками, чтобы, если в помойке будут часы, ему отдали. Я постояла, посмотрела издали на эту картину, он взглянул на меня, нисколечко не узнал. Прихожу домой, и только разделась, звонок в домофон. Он. Говорю «жди меня на улице». Оделась, выхожу в подъезд, а сама боюсь, а что, если он тут рядом стоит и ворвётся в квартиру. Он ждал на улице, и первое, что я ему сказала с укором, что он меня даже не узнал. А он говорит «Да как же тебя узнаешь, когда ты так нарядилась». Не сказал, что я изменилась. Изменения были большие не только в одежде и в моей внешности, а и в моём внутреннем состоянии. Он это заметил и спросил «ты что, сектанткой стала?» Я не стала ему рассказывать, что стала убеждённой христианкой, он всё равно не поймёт, он, наверное, или атеист или мусульманин, откуда-то я знала, что он татарин. Он, несмотря ни на что, говорит «я приду к тебе в гости с тортом». - «Ни в коем случае. Я о многом очень жалею в своей жизни, а о тебе в первую очередь». Больше я его никогда не видела. Только иногда раздавались звонки, и после двух «да» трубку клали. А теперь и звонки прекратились.

А дальше про Славку из дневника, в котором я записала всё подробно, чтобы разобраться и выкинуть из головы все мысли о нём.

25 августа 2016 г.

Летом мне часто бывает одиноко. Лена звонит, но я её мало интересую. У них свои дела. Проскользнула у меня мысль, что мне плохо без любви. Ещё посмотрела на себя, уже не такая худая, вес мой вернулся ко мне, наверное, благодаря тому, что последние два года употребляю детское питание, которое мне отдают, потому что Игорюша не ест его. Подумала, что увидел бы меня сейчас Славка, что я уже не такая худая, как два года назад, когда он рвался ко мне, а я ко всему прочему боялась испугать его своим видом. Странно, что рядом живём и не встречаемся. Никаких видов на него я не имела, просто хотелось, чтобы он увидел, что я не пропала.

Опять был звонок по телефону, я сказала 2 раза «да», положили трубку.

Мысли материализуются. Раздался звонок в домофон. Голос, похожий на Бориса Ивановича, говорит «открой». Спрашиваю «кто?» Отвечает «почтальон Печкин». Я говорю «вот и звоните почтальону Печкину» и кладу трубку. Через минуту раздаётся звонок в дверь. Открываю дверь, вижу, что вторая дверь открыта, я её никогда днём не закрываю на замок, а тут она ещё была, наверное, приоткрыта. У меня так бывает, иногда не до конца закрываю дверь. Поэтому он её открыл. С трудом узнаю в стоящем мужчине Славку, так он раздобрел, в первую очередь видишь необъятный живот. Я не успела даже испугаться, ведь он мог ворваться в квартиру, куда он ещё два года назад так сильно стремился, и в чём ему было отказано. Он ещё меня отчитывает за то, что дверь открыта. Ставит ногу так, что я не могу закрыть дверь. Я ставлю ногу с другой стороны двери так, что дверь дальше не может открыться, и твёрдо говорю «нет». Говорит, что надо войти на пять минут. Говорю, что соседи подслушивают, и что сейчас закричу «помогите, в мою квартиру ломится неизвестно кто». Говорит, что последнее под вопросом, он хотел только узнать о моём самочувствии. «Ты спишь, что ли?» (как догадался?) – «Я всегда сплю днём. Тихий час» – «Фиеста». Посмотрел на раме двери, что там, почему дверь не закрыта была. Ещё попросил меня открыть дверь с моей стороны больше, чтобы ему виднее было. Я послушно открыла. Не ворвался. Я со страху говорю, что сейчас выйду, чтобы ждал меня на улице. А он говорит, что на улице очень жарко, лучше он позвонит и придёт вечером. Я согласна на всё, только бы он ушёл. Хорошо ещё, что я была одета.

Вечером жду звонка, уже полвосьмого, думаю «не придёт», как раздаётся звонок в домофон. «Сейчас выйду» - говорю. Оделась, выхожу, что-то пробурчал, что долго ждал, что у меня с телефоном, почему не подхожу. Наверное, звонил, когда я гуляла перед ужином. Идём молча. Я говорю «Ну, рассказывай». И завелась шарманка. Полчаса рассказывал мне про свои две аварии, про суд, какая там мафия, но он выиграл. По-моему, у него очень дорогая машина - Фольксваген. Заодно я выяснила его фамилию – «Зеленин» и что он старше меня на два года. Что живёт на Грайвороновской около «Пятёрочки» я знала. Никогда раньше меня это не интересовало. Рассказал мне про мужика, который ездит по нашему району на велосипеде с тележкой. Старьёвщик. Нашёл однажды в помойке золотые часы и продал их за две тысячи долларов. Он молодой, отрастил бороду и выглядит старым. Я поняла, зачем он просил тогда дворников у меня во дворе отдавать ему часы. Тогда подумала, что он их чинит. Около дома Жириновского девчонка лет десяти прямо перед нами уронила велосипед, я ей крикнула «не падай», как-то испугалась за неё. Она с мамой шла впереди нас. Когда мы дошли до перехода, эта девчонка на велосипеде вылетела на дорогу прямо под колёса автомобиля, он еле успел затормозить, хорошо ещё, что скорость была небольшой. Неприятная была минута. Славка заорал на мать девчонки, что она, чурка, не смотрит за ребёнком. Та ответила матом. Если бы мы остались, перепалка бы продолжалась. Нам-то всё равно было, куда идти. Я позвала его в сторону «пойдём по новому микрорайону». В нём, наверное, сказалась солидарность с шофёром. Потом рассказал мне, как сильно простудился в камере с температурой минус 60 градусов, где испытывалось военное оборудование. Только месяц назад перестал ходить в тубдиспансер, где у него ничего страшного не нашли. Потом про дочь я спросила. Она вышла замуж третий раз, детей у неё нет, муж - капитан второго ранга, они оба остались без работы, хотя оба успешные, у них кот мейн-кун. Живут вчетвером на две пенсии его и жены. Думаю, не бедствуют, запасы есть. Увидев собаку, сказал, что сам не будешь есть, а такую накормишь. Рассказал про своих собак, об этом рассказывал и раньше. У меня спросил, нет ли у меня собаки. Я сказала, что на мою пенсию содержать собаку невозможно, хоть я и мечтала всю жизнь завести собаку на пенсии. Сказал, что хотел распить со мной бутылочку шампанского. Я говорю «где?» - «хотя бы у тебя». Знает ведь, что это невозможно. Сколько можно говорить. Поэтому я сказала «можешь себе представить, что я не пью ни капли ничего» - «я тоже». Смеркалось. Дошли до моего подъезда. Хотел довести меня до моей двери. Я говорю «до двери ты меня уже довёл». Лена позвонила, сказав, что перезвонит на городской телефон через десять минут, волновалась, что я на улице так поздно. Спросил, почему я не пускаю его к себе. На долгие объяснения времени не было, я ответила, сама не знаю почему «потому что я хитрая». Уходя, раздосадованный, сказал, чтобы я не одевалась в чёрное. Это два года назад я была в чёрной куртке. Он решил, что я была такая страшная из-за куртки, а я была очень худая – 40 кг. Сейчас 55. Да ещё сказал, что приедет через две недели. Зачем?

27 августа 2016 г.

На следующий день в те же двенадцать часов, когда я опять спала, звонок в домофон «Соня, открой». Затараторила «что ты ходишь по такой жаре? Почему не уехал?» Сказал, что надо задать два вопроса. Пришлось опять выйти. Вчерашний вечер был такой дружелюбный. Первый вопрос был, какой краской я красила волосы. Он купит мне её, чтобы я покрасилась, и даже может сам покрасить, он жену красил два раза. Второй вопрос, какие отношения у меня с дочерью. Нормальные, сказала я. Тогда пусть она покрасит. Я была возмущена и сказала, что давно перестала краситься и наряжаться, мне это не надо, я стала другой. Я разочарована в мужчинах, и ни для кого не буду стараться. Долго убеждал, каждый раз спрашивал «покрасишься?», я отвечала «ни за что и никогда», «такая трогательная забота», «покрасишься и замучаешься отшивать всех мужиков», «на улице и так смотрят, и даже молодые». И тут показался этот старьёвщик на велосипеде, едет и смотрит на меня. Уже проехал, когда Славка с ним поздоровался, его Вадим зовут. Мне надоели уговоры, и я сказала «это ещё что, я вообще в платке хожу». Тогда стал ругать меня за то, что так плохо одеваюсь, видел меня в «Магните», это было ужасно. Опять про чёрную куртку. Я говорю «что дали, то и ношу, ношу то, что удобно, а не то, что красиво». Вроде согласился. Говорит, надо, чтобы повысилась самооценка. «Ты же ведь не глупая?» - «Очень глупая». Рассказал про бабку 80-ти лет, которая очень переживает, когда от неё уходит очередной любовник. Второй раз мне это говорят, первый раз – зять Женя про свою старую бабку. Почему мне ставят в пример этих выживших из ума старух? Я сказала ему, что у меня другие интересы. «Эти грехи замолить бы, где уж тут новые делать». Он говорит, что это надо для тонуса, а я смотрела на детскую площадку, любовалась на детей, я их так люблю. Эти разговоры мне были неинтересны. Я могла бы тоже сделать ему замечание. Он понял без слов. Двадцать лет назад бросил курить, долго рассказывал, как. Курил самые дорогие сигареты, в 1996 году, в эти трудные годы. Поэтому поправился, теперь в парадный мундир не влезает. Какое звание у него не сказал, может, какой-нибудь майор. Я его видела всегда в штатском. Вот откуда такой напор и желание подчинить. Привык командовать. Потом он сказал про сектантскую церковь, которая рядом с нами, я сказала, что хожу в нормальную церковь. Он вроде как верит, что «что-то есть». Вдруг осторожно взял меня за талию. Я убрала его руку и с насмешкой сказала «Обними ещё» с ударением на первом слове. Шутливый тон вернулся ко мне. Потом сказала «поцелуй ещё» таким же тоном. И вдруг он прижал меня к своему необъятному животу с такой силой, что я запищала «караул, ты меня так раздавишь». Как мои косточки это выдержали. Никаких эмоций я не испытала. «Можно я тебе задам неприличный вопрос?» - «Нет». А он всё-таки спросил «Когда у тебя последний раз было…?». – «Я страшная грешница». – «Да какие у тебя грехи?»- «Ты что мне, исповедник?»- «Мы все грешники» - «Только одни продолжают грешить, а другие стараются исправиться» Он задумчиво сказал «Семьдесят четвёртый год. Если бы ты знала, что со мной тогда было».- «Ты же мне рассказывал. Ты был на Балтике, и вы там чуть не утонули» - «А что было потом. Почему я изменил своё отношение к тебе и жене. Если покрасишься, расскажу» - «Я не такая любопытная. Ты тоже не знаешь, что было со мной». За всё время он ни разу не назвал меня по имени, возможно, забыл. Я тоже не назвала его. Один раз только сказал «Шаврикова», тогда я была Шаврикова, не стала его поправлять. Сказал, что забыл мой телефон, помнит 38-13, а начало забыл. Хотел, чтобы я напомнила. Тогда я сказала ему гипнотизирующим ледяным голосом «забудь мой телефон», это было неожиданно во время такого дружелюбного общения. На прощание он сказал, что приедет через две недели. Вполне миролюбиво. Лена считает его сумасшедшим.

У меня началось смятение.

28 августа 2016 г.

С одной стороны, я расположилась к нему. То мне казалось, что я его по-прежнему люблю. То его поведение в последний раз внушало опасения. Это было как искушение. А может, это ответ на мою просьбу о любви? Но разве это любовь? Я взмолилась Богу «Вразуми!» И всё стало ясно, как на ладони. Он же только лишь хотел узнать о моём самочувствии, жива ли я. Два года назад это было под вопросом. И волосы просил покрасить только с заботой обо мне. Зашёл только потому, что шёл мимо. Ему вообще не до меня. Это я вызывающим поведением его спровоцировала. Если что-то ему от меня и надо, так это только установить своё превосходство. Самолюбие его страдало от того, что я не уступала ему. Он, скорее всего, к такому не привык. Видный мужчина. А что, если он такой, как дядя Жени, который нажил состояние тем, что отбирал квартиры у старух. Всё это не выходило у меня из головы. Я два раза сильно плакала. Решила это записать. Как напишу, так и перестану думать об этом. Я просто истосковалась по душевному общению. Буду просить Божьей помощи, если будет опять это дьявольское нападение. Это случилось в самой середине Успенского поста. Мало я молилась. Давно собираюсь причаститься. Это усилило моё стремление.

29 августа 2016 г.

Ночью было нападение. Я чувствовала, что он стремится ко мне. Только уснула, как наяву почувствовала, что меня кто-то безплотный обнимает сзади, не могу понять, кто это, так нежно, так ласково. Я думаю, как он мог попасть в мою квартиру, и что так я могу изменить Славке, непонятно почему. Ещё подумала, что и тогда он взял меня лаской, расчёсывал мои волосы, это было приятно. До этого видения и после на небе были всполохи. Что это? Как будто нечисть. А если наоборот? Молилась.

30 августа 2016 г.

Думаю и думаю о нём. Раньше я назвала бы это любовью. А теперь… просто я обделена вниманием. Это Господь проверяет мою веру? Или посылает то, что я просила? «Трудно спастись в миру». Уйти бы в пустыню, да где взять такое здоровье. Всю жизнь искала любовь, а находила одно потребительство.

Забыть, забыть, забыть.

7 сентября 2016 г.

«Минуло, не было и нет,

Остыло, рук не отогреть,

Но и сегодня, как на яркий свет,

Мне больно на тебя смотреть».

Люблю.

Решила, что платоническая любовь не грех. И думаю, думаю о нём. А он, конечно, забыл обо мне.

Была ещё одна встреча.

Через какой-то небольшой промежуток времени опять позвонил в домофон. Я, решившая больше не выходить к нему, стояла одетая идти в магазин, и поэтому вышла. Сказала между делом, что пожелание его наполовину выполнила, я была в малиновой куртке, которую мне просто всучили на рынке в Печатниках, не собиралась покупать, но по такой цене одна тысяча рублей невозможно было не купить. Да и куртка была симпатичная. Он ответил, что главное не это, а то, что под курткой. В ответ на его замечание о моей мерзлявости, сказала, что он жирный, а меня жир не греет. Его как-то это передёрнуло, видно, больной вопрос, не такой уж он и толстый. Опять проехался по поводу моей веры, когда шли мимо сектантской церкви. Я с выражением ответила про «метание бисера перед «свиньями», сделав ударение на последнем слове, стремясь его обидеть, чтобы не возвращался к этому. На мой вопрос, что же с ним случилось в 1974 году, сказал, что когда пришёл к дочке, она сказала «Папа, ты от нас теперь никогда не уйдёшь?» Ну, значит, это и решило его судьбу. А я уж думала, что с ним случилось что-то страшное, как он тогда трагически сказал. Когда остановились, он опять резко меня обнял и держал минут пять, посмеиваясь, ещё и чмокнул в щёку. Освободившись, я сказала, что не вышла бы к нему, если бы знала, что он так будет себя вести. А он ещё и говорит «поцелуй меня» - «буду ещё я целовать чужого мужчину, чужого мужа» с презрением ответила я. И ушла. Он ещё что-то кричал вслед «Наталья, Наталья».

Всё, ничего хорошего из этих встреч не выходит, с этим надо закругляться.

Он ещё раз приходил, безрезультатно, написал мне записку на рекламе «вредная, противная, упрямая. И это всё ты».

Когда он опять позвонил в домофон, я ему сказала «твоя энергия достойна лучшего применения», потом звонил в дверь, это было после Нового Года, говорил, что не может же он меня поздравить через дверь, я отвечала, «а я не могу общаться с тобой с открытой дверью». И сказала ему «ты же знаешь, что я тебе не открою НИКОГДА». Он резко повернулся и ушёл, я надеялась, что навсегда.

7 августа 2017 г.

Казалось, что он больше не вернётся. Я уже совсем успокоилась, но иногда думала о нём, особенно когда ходила по тем местам, где мы прошли тогда с ним. И даже представила себе, как приятно было бы мне, если бы он поцеловал меня во время той прогулки. Явственно ощутила это удовольствие. И при этом казалась себе защищённой, так как с ним всё кончено. Но, может быть, мои мысли или чувства вызвали из небытия опять его.

Домофон звонит. Спрашиваю «кто?» и уже чувствую, что это он. Давно уже никто не звонил в домофон. Отвечает со своим всегдашним юмором «Почта России». Говорю «мы не ждём почту», имея ввиду его. Отвечает «плохо слышно». А я собиралась в магазин, поэтому говорю, что сейчас выйду, тем более, что он не слышит, как я говорю по домофону «ты что, так ничего и не понял?» Он, как всегда торопится, но ждёт меня. Надеваю свою красивую красную атласную блузку и выхожу, боясь, как бы он не стоял около квартиры и не пытался ворваться в неё. Он стоит между лестничными пролётами, идём к выходу. Лицо у него постарело за год и очень сильно загорело, возможно, он даже похудел. Спрашиваю «где это ты так загорел? В Турции?»- «на даче». И воспользовавшись моим хорошим расположением, пытается слегка меня обнять. «Выходи» - говорю я – «выходим, выходим». Иду в магазин, он рядом. Начинает опять рассказывать, как он попал в аварию. Говорю «что-то ты всё время попадаешь в аварии. Ты ко мне зашёл, чтобы это рассказать?». Опять про свою экологическую деятельность. И это я уже слышала. Тогда спрашивает про мою дочь. Отвечаю, что долго рассказывать, всё бывает, и хорошее, и плохое. Говорю «я вышла только для того, чтобы узнать, что тебе от меня надо».- «Хотел узнать, как ты живёшь». Как будто всё прилично. Не нашёл ничего сказать, как «ты никогда не была глупой» - «всегда была». Я и правда так думаю. «Воспоминания, воспоминания сорокалетней давности…» А я говорю «Вот сорок лет назад и надо было думать, а теперь-то что?». А какие-такие воспоминания? Роман наш был такой стремительный, такой мимолётный, может, и месяца не прошло, ведь я даже не успела сказать о своей беременности. И даже не помню, как мы расстались, кто был инициатором. Помню только, как он звонил в дверь, а мама сказала «не открывай, он пьяный». Может, поэтому он перестал ко мне приходить. Ветер в голове. Правда, перед этим он в самом деле пришёл ко мне один раз пьяный. Говорю ему «Что тебе надо? У тебя молодая красивая жена» - «Ты её видела?» - «Нет. Но раз ты с ней всю жизнь живёшь, она, наверное, очень хорошая». Ну, вроде как, секс ему не нужен. «А если так, прогуляться я бы с тобой могла» -обрадовалась я. (Это же не грех. Хотя как ещё жена посмотрит). Почему-то мне неприятно, когда он о ней говорит. Вдруг называет мне мой номер телефона, спрашивает «это твой номер?» Вспомнил, значит. Говорит, что я хорошо сохранилась, всё такая же стройная, глаза всё те же. А я говорю, что меня даже в модели брали, немного по сутулости не прошла. И тут он говорит банальность, попутно обидев меня, что модели все плоские, чтобы на них всё хорошо сидело. Да, не так уж он и умён. И ещё рассказывает мне, что где-то там были модели 52 - 54 размера. - «Да, сейчас идёт массовое ожирение». Получилось, что уже я его обидела, он болезненно воспринимает то, что слегка поправился. Хвастаюсь, что я графоманка, печатаюсь на «Литсовете», и про него скоро будет, может прочитать. (Хотя он меня там не найдёт, не знает же, какая у меня сейчас фамилия). Он вдруг говорит так выразительно «Ох, как посмотришь!..» - « Не буду тебя провоцировать» и перестаю смотреть на него. И тут, к его слову о каком-то перфораторе, который он держит в руках, я спрашиваю, как отделить от секретера стенки откидной столик. Он что-то рассказывает, знаю, что он спец в ремонтных работах, когда-то навязчиво предлагал мне свою помощь. И уже не первый раз просит у меня мобильный позвонить, так как его разрядился. Я не даю, знаю, что мобильный нельзя никому давать, достаточно секунды, чтобы у вас пропали все деньги. Просит, чтобы я сама набрала номер, говорит, что компенсирует всё, что лежит на телефоне. Нет. Говорю, у метро позвони из таксофона. Он никогда не звонил, «боюсь» - говорит. «Я тоже боюсь. Я всегда подозревала у тебя корыстный интерес»- «Я тебе гарантирую безопасность» - «Я не верю тебе, когда ты меня НА УЛИЦЕ всё время обнимаешь». Правда, несколько раз обнял, но нежно, не так, как в прошлом году. Вообще, сменил тактику. Потом ещё два раза руку поцеловал, смотря в глаза. При этом я со своей обычной издёвкой сказала «джельтмен!». А он говорит «ну и язва же ты». Говорит, что просто хочет доставить себе удовольствие. (Интересно, от чего?) Отвечаю «нельзя же быть гедонистом». Забыл, что и торопился, говорю уже «Ну иди, ты же спешишь», и ухожу в магазин. Да, ещё в середине разговора он вдруг протягивает руку, а она внутри вся ободранная. Говорит «это ты меня оцарапала ключами». Наверное, когда он пытался меня обнять. Я заволновалась, а он стал замазывать грязной рукой слюнями ранки. Говорю «иди в аптеку, купи йод». А он «у меня перфоратор тяжелый, ещё йод». Совсем уже, йод-то ничего не весит. Потом подумала, что надо было пойти с ним самой в аптеку. Но настроена я была решительно. От ворот поворот.

И что было на следующий день…

11 августа 2017 г.

На следующий день часов в двенадцать я только вернулась с прогулки, на которой вдруг резко заболела стопа так, что не знала, как дойти до дома метров двести. Делать нечего, наступая всё равно на ногу, шла, боль ослабевала. И вот, только вошла в квартиру, звонок в домофон. Он. Говорит, что шёл мимо, хочет посмотреть, что там у меня со стенкой. Мне это сразу не понравилось. Я его не приглашала. Воспользовался моими словами, чтобы проникнуть наконец в мою квартиру. Говорю, что мне ничего не надо, я сделаю всё сама, он же мне рассказал, что надо сделать. Хотя ничего толкового он мне не сказал вчера. И кладу трубку. Звонит опять. Ещё раз сняла трубку. Говорит, что ничего не слышно. Открой. Я говорю, что у меня нет времени. Кладу трубку и больше на звонки не отвечаю. Звонит несколько раз. Потом несколько раз звонит в дверь. Когда только подошёл к двери, я в глазок увидела, что проверил, не открыта ли дверь, как когда-то. В ответ ему тишина. Я ложусь отдохнуть после прогулки перед обедом, да ещё с ногой непонятно что. Вдруг слышу прямо как в «Джейн Эйр» - откуда-то издалека «Наташа», «Наташа». И так не один раз. Никак не могу понять, где это. Как будто в домофоне, но домофон выключен, может, за дверью, но нельзя же так в подъезде орать. Подхожу к окну, а он под окном стоит и смотрит прямо на меня. От неожиданности я в страхе отшатнулась. Не знаю, видел ли меня, надеялась, что нет, я была за сеткой. Надо было к другому окну подойти, да сил не было. Если он теперь знает моё окно, как бы не забрался, теперь буду бояться. Несколько лет назад ведь грозил мне, что притащит лестницу и залезет ко мне на балкон. Второй этаж. Смотрю на него из другого окна, где он меня не видит. Интересный. Уходит. Ну всё, думаю, ушёл. И тут опять в домофон звонок. Потом в дверь. Я не реагирую. Смотрю на него в глазок. Стараюсь оценить, насколько он нормальный. Очень серьёзный. Достаёт бумагу, что-то пишет, несколько раз чертыхаясь. Ушёл наконец. Часа через два, надеясь, что его уже там нет, достаю из почтового ящика его записку. «Фома неверующий. Ты ведёшь себя хуже маленького ребёнка». Что человеку надо? Никогда, наверное, не пойму. Зачем так биться, чтобы попасть в мою квартиру. Секс ему не нужен. Как говорит. У меня такое чувство, что как только он переступит порог моей квартиры, мы тут же окажемся в объятьях друг друга, и как это будет сладостно. Этого не должно быть. Грех. Мне и так сладостно от одних мыслей. Тоже грех? В общем, я сделала вывод, что он маньяк. Как ещё можно объяснить это неистовое непонятное стремление? Столько лет. Страшно.

А скорее всего, окажись он в моей квартире, заставит меня подписать какую-нибудь бумагу о продаже или дарении квартиры, если не убьёт и ограбит меня. Хотя что у меня брать, и в квартире прописана не я одна.

Что-то стало так грустно. Он-то с женой, а я одна. И даже не нужна ему.

15 августа 2017 г.

Проснулась с мыслью «Душа моя. Как же ты ещё молода. Несмотря на все обманы, обиды, разочарования, ты продолжаешь верить, любить, надеяться и ждать».

Вот интересно, каждый раз, когда встречаемся, как будто и не расставались никогда, так всё непринуждённо, естественно. Забываю про свои года, как будто возвращаюсь в дни моей молодости. Каждый раз забываю, что решила больше не выходить к нему, может, потому что проходит много времени с последней встречи.

24 августа 2017 г.

Знакомая Нина сказала, чтобы я держалась подальше от него – он сумасшедший. А когда общаешься с ним, как будто бы нормальный. Но то, что так упорно стремится в мою квартиру, столько прикладывает к этому сил, и как будто бы без всякой причины, наводит на размышления. Спросила на сайте у психиатра про него. Написал мне, чтобы я обращалась в полицию по поводу преследования. В какую полицию, когда они даже при угрозах убийства ничего не делают, «убьют, тогда приходите». А может, это я сумасшедшая, и всё это мне только кажется, настолько всё это нереально. Мне же всё-таки 68. Сумасшедшие же считают себя нормальными.

Каждый раз думаю, что он хочет сказать мне что-то важное, поэтому и выхожу, а говорит и пишет какую-то ерунду. Не надо продолжать. Нина говорит, что надо резко сказать «оставь меня в покое», а я не хочу терять душевное равновесие. Может, правда, мягко с ним разговариваю, и, получается, даю какую-то надежду.

Мне это дано, чтобы помнила о своих грехах. И опять этот поединок происходит в Успенский пост. Тёмные силы.

"И это всё о нём".

После развода два года мама ещё работала, а когда Алёнка пошла в школу, мама оформила пенсию. С деньгами стало туговато, но главным для нас всегда был ребёнок, мама забирала Лену из школы. Конфеты самые дешёвые были редкостью в доме, фрукты только Алёнке. Однажды я купила килограммов пять мандаринов, их ещё не просто было купить, думала, надолго хватит, а пришла Ленина подружка Яна, и они за разговорами всё съели. Я всё время искала возможность подработать, хотела устроиться по маминой трудовой книжке уборщицей, но такой возможности не было, а когда через много лет она появилась, оказалось, что при этом надо убирать туалет, из-за чего я раздумала. Когда в дирекции Камаза рядом с домом потребовался сторож, мама устроилась туда, там надо было ночью дежурить, а днём она была с Леной. Конечно, ей это было нелегко, но она и виду не подавала.

После института у меня, наконец, появилось время поучиться готовить. Я записала со слов мамы в тетрадку самые ходовые блюда: борщ, котлеты, запеканку и т.д. Получалось ничего, но у мамы было вкуснее, и как я её ни «пытала», секреты свои она так и не раскрыла, говорила «с душой надо готовить». Уже сейчас подозреваю, что она добавляла во все блюда сахар и лимонную кислоту понемногу.

Я так любила Лену, что всё время расцеловывала её и перестала это делать только, когда увидела, что ей это неприятно. Мы с ней боролись, играя, шутя, тормошили друг друга, но когда я почувствовала, что могу не справиться, и Лена может победить меня, прекратила возню. Я очень боялась оставить Лену одну, бабушка старенькая, отцу она не нужна, я с ней была очень ласковой, чтобы она запомнила меня такой, если что, не дай Бог, случится. Я думала «хоть бы дорастить её до восемнадцати лет». От волнений за неё приходилось её ругать и сильно. Например, появилась у неё привычка вставать на ванну, как я не ругала её, ничего не могла сделать, пока в моё отсутствие она не грохнулась с ванны на раковину и ещё хорошо, что получила глубокую рану на бедре, а не что-нибудь похуже. Долго пришлось лечить, нагнаивалось. Лечили облепиховым маслом, оно хорошо заживляет.

Мне хотелось дарить дочери двойную любовь, за себя и за отца, которой она была лишена. Я думала, что ей будет хорошо, если мама будет счастливой. И я старалась быть счастливой. Я и так–то была такая весёлая, хохотушка, частенько подтрунивала над кем-нибудь, что бывало обидно для кого-то, поэтому потом перестала это делать, чтобы не обижать других. Сейчас мне даже трудно поверить, что я такая была. У меня было много друзей, я почти никогда не чувствовала себя одинокой. Я была большая оптимистка, и когда Лена ныла, мне это не нравилось. Она могла капризничать, и причину этого теперь уже я вижу в том, что у нас с мамой были разные взгляды на воспитание. Если я говорила «белое», мама обязательно говорила «чёрное». И ребёнок не слушался. Один раз она упала на спину и закатила истерику. Я спокойно сказала «как некрасиво». Всё прекратилось и больше не повторялось. Я даже хотела показать её психиатру, на что наш участковый педиатр Дубская сказала, что поставят клеймо на всю жизнь, не отмоешь. Я увидела, что у Лены точно такой характер, как у отца, хоть и жили мы отдельно от него. Или она переняла от него это, когда мы жили вместе, или это передалось генетически. Я подумала тогда «с мужем можно развестись, а с ребёнком не разведёшься». Мне было так трудно с ней, заступиться за меня было некому. Шаврикову все эти трудности были неведомы, он изредка приезжал, никаких проблем при этом не видел, ребёнок видел его в лучшем свете, чем, если бы жили вместе.

В тот год, когда Лене исполнилось 7 лет, я сняла дачу в Кратово. Шавриков ездил со мной снимать - у нас было небольшое перемирие, я рассчитывала на 150 рублей за лето, попросили 200, Шавриков дал мне 50 руб и стал приезжать. Ещё подарил Лене гамак. И считал, наверное, что мы должны его за это кормить, приезжал, как к себе домой. Помню, как однажды, когда он приехал, Лена бросилась ему на шею, они упали со всего маху, не мог удержать маленького ребёнка, как мы с мамой перепугались за Лену. Приезжали к нам тётя Маня с Ирой, Сашка Булавлёв с Любой (не помню, кто их приглашал). Как там было хорошо! Это была лучшая дача в моей жизни. Весь посёлок - в сосновом лесу, недалеко озеро, где мы купались, мы жили отдельно от хозяйки, у нас была комната и терраска. Участок был большой, весь в соснах. Я каждый день приезжала с работы, ехать было всего полтора часа. Диплом делала в саду на столике под кустом сирени. Лена училась ездить на велосипеде, я бегала за ней: держала, чтобы она не упала. Я так восхищалась дачей на работе, что Юрка Борисов захотел отправить туда свою сестру с ребёнком. А в саду у нас стоял маленький домик, куда я и «сосватала» её. Юрка к ней приезжал. С Шавриковым опять произошёл скандал без всякого повода, похоже, что хозяйка (бабка лет 80, такие меня почему-то всегда не любили) что-то ему сказала про Юрку. Он приехал из колхоза, такой загорелый, очень интересный, отношения у нас были дружеские.

К концу лета хозяйка стала к нам плохо относиться, мы уехали на месяц раньше, хотя заплачено было за всё лето.

Диплом я защитила на «отлично», Шавриков был на защите, это потому, что я говорила, что ему на меня всегда было совершенно наплевать, решил исправляться, всё ещё на что-то надеясь.

Никитин, как все учёные, рассеянный, сам же мне рассказал, какие выводы мне надо сделать в дипломной работе, а когда я ему показала её, восхищался, как хорошо я сделала. После защиты он повёл меня к нашему корифею, зам. директора нашего Института качественных сталей Гуляеву А.П., по учебнику которого я училась, и тот дал своё согласие на мою аспирантуру, только взглянув на меня. Наверное, Никитин ему про меня рассказывал. В нашей лаборатории были три аспиранта - азербайджанцы, один из которых - в моей группе у Никитина. Он сделал полностью работу и не решился защищаться, уехал домой. Получилось, что работа была сделана, и я могла на ней защититься. Но три года всё равно надо было учиться в аспирантуре. Это дало бы мне раза в два большую зарплату и, что ещё важнее, интересную творческую научную работу, перед которой я так преклонялась. Но после окончания института, когда шесть лет я была на пределе своих возможностей, работа, институт и маленький ребёнок, силы мои были истощены, и мне пришлось отказаться. Зато Люба, окончившая дневной институт Стали и сплавов, и в 27 лет ещё не замужем, успешно защитилась, я думаю, что на этом материале. Ну, она вообще умница.

Сразу после института я два года училась на курсах кройки и шитья в фирме «Заря». Ещё в годик связала Алёнке кофточку. А потом по книге «Техника вязания» очень много вязала, книга очень ценная. Обшивала и обвязывала всю семью, и даже чужим людям иногда за деньги. Надо было крутиться, хотелось заработать, да и любила я красивые вещи. На работе восхищались моими произведениями. Я очень хорошо одевалась, дешево, но со вкусом. И Лену одевала очень красиво, нестандартно. Только потом оказалось, что она была хуже всех одета, все ходили в «фирме». У меня таких понятий не было.

После окончания института зарплата была рублей 120, я подумывала пойти в официантки из-за денег, остановило меня только то, что там всякие пьяные мужики будут хватать, за что придётся. Решила пойти работать на завод, там платили больше, чем в институте. Шавриков бескорыстно устроил меня в лабораторию при термическом цехе. Проработала там год. За это время три раза брала путёвки, до чего там было хорошо с ними. Мама впервые в жизни поехала в дом отдыха со мной и Леной, после моего отпуска они ещё остались там. Потом я взяла путёвку в «Лисицкий бор» им двоим, отвезла их на неделе, ехали целый день, до Твери на поезде, а там ещё по Волге на катере. Думала, что поеду теперь в следующее воскресенье, как вдруг мне сказали, что в школе скарлатина, и в ближайшее воскресенье я опять поехала к ним, так как боялась за Лену. Они жили в маленьких домиках, и однажды ночью кто-то ломился к ним, наверное, перепутал номер. Мы сдвинули две кровати и спали на них втроём. Лене мама покупала в буфете вкусности. Там было очень хорошо. Им нравилось.

На заводе мне не нравились взаимоотношения людей. После института, где работали интеллигентные люди, было приятное общение, на заводе меня поражало, что в лифт меня не пропускают, люди ругаются. Самое неприятное было, из-за чего я ушла - это то, что там было принято посылать инженеров работать в цех. Рабочих не хватало даже при наличии лимитчиков. Меня послали в прессовый цех на месяц. Я работала на маленьком прессе. На больших прессах, бывало, руки, ноги отрывало, потому что, чтобы заработать больше, рабочие снимали защиту. Цех был такой захламлённый, я думала, не дай Бог что случится, пожар какой-нибудь, и не выскочишь. Когда моя «каторга» закончилась, дня через два в цехе случился пожар. Женщина, работавшая на кране, ездившем наверху под потолком, погибла, так как электричество сразу отключили, она не смогла спуститься вниз и задохнулась от дыма. Я подумала, лимитчики без образования работают за прописку в Москве, я окончила институт, прописка мне не нужна, за что мне тут страдать. Стала искать работу. Меня уже брали в Цнитмаш, не понравилось, что работа на 23 этаже, я теперь всё время думала об аварийной ситуации. Тут мне предложили похлопотать о возвращении в Цниичермет. Опять я попала туда вопреки всем правилам, второй раз туда не брали. В другую лабораторию в том же институте. Руководителем группы был Брунзель Юрий Михайлович, такой интеллектуальный, с чувством юмора, большой оригинал. В институте я видела симпатию почти ото всех, это было приятно. Пришлось съездить в командировки в Липецк и Волгоград два раза. В гостиницах я боялась высунуть нос из номера, особенно ночью, там же были одни пьяные мужики, бывали драки, в Липецке каждую ночь увозила кого-то милиция. У меня было задание присутствовать на выплавке стали на заводе, для этого пришлось бы идти ночью через громадный завод, я не пошла, а утром забрала документацию. Никто и не узнал. От моего присутствия ничего бы не изменилось. Что я там понимала. Второй раз у меня была возможность защитить диссертацию, возможно, с этой целью меня и брали. И опять не судьба. Вместо этого я стала ездить в пионерский лагерь. Ребёнок был дороже карьеры.

Всё время я искала возможность увеличить нашу квартиру, ребёнок растёт, замуж будет выходить, кто знает, как всё сложится, искала обмен, нашла трёхкомнатную квартиру на первом этаже в «хрущёвке» в Кузьминках, но мама сказала, что из кирпичного дома в панельный не поедет. Ещё мне хотелось поменять район, наш ведь самый плохой. Нашла квартиру на Ленинском проспекте, оказалась с узкими комнатами, как коридоры, и к тому же рядом с кладбищем. После Паланги мне хотелось переехать в Прибалтику, остановило неважное отношение там к русским. После поездки в Ленинград у меня появилось желание перебраться туда, но пугал климат. На своём горьком опыте мне очень хотелось, чтобы семья дочери жила отдельно. Когда Лена подросла, совершенно неожиданно для себя мне удалось на работе встать в очередь на кооператив, хотелось купить ей квартиру, накопленных денег (4 тысячи рублей) хватало на полквартиры. Но тут началась перестройка, институт мой развалился и деньги пропали. У Шаврикова таких проблем не было, никаких волнений о своей дочери. Зато своей второй дочери он купил квартиру и машину.

Мы с мамой искали пути, как устроить Лене летний отдых. Дача была неподъёмна для нашего бюджета. Моя зарплата была всего 120 руб, у мамы минимальная пенсия 50 руб, и Шавриков присылал рублей 40. Поехали в пионерский лагерь от моего института, мама шеф-поваром, я - библиотекарем. Это было замечательно, я могла быть целый день с Леной, работы было немного. Мы ходили купаться на пруд в Дом писателей, после обеда купались в лагерном бассейне одни. Это не то, что дети в отряде, 5 минут покупались и вылезайте, да ещё не поплаваешь, т.к. много детей. Нам было так интересно в лагере, не хватало времени, то концерты, то кружки, то прогулки по лесу за грибами или ягодами. Лена сначала была в отряде, я её иногда забирала, а когда увидела, как девчонки в хорошую погоду валяются на кровати в палате, а в дождь - маршируют по территории, забрала её совсем. Мы замечательно проводили время, спали, сколько хотели, бабушка кормила нас «на убой», я растолстела и заработала камни в желчном пузыре. Потом и другие сотрудники лагеря перестали отдавать детей в отряды, и образовался отдельный отряд без вожатых из этих детей. Они были на свободе, самостоятельные, но на территории лагеря. Я, а потом мама присматривали за Леной, и когда она подросла, я даже какой-то год не работала в лагере, а приезжала по выходным. Я видела, как плохо смотрят за детьми в лагере и уже не могла отправить Лену туда одну. Мама так понравилась руководству, что её каждый год теперь заманивали, она соглашалась, несмотря на мои возражения. Ей было очень трудно, но хотелось облегчить наше материальное положение, и нас с Леной подкормить. Нам говорили, что в лагере никогда так не кормили, стали давать даже чёрную икру, не говоря уж о других деликатесах. Куда же всё это уплывало раньше? В лагере давали отгулы, получалось, что я отсутствовала три месяца, месяц - отпуск, и месяца два – отгулы, всего полгода. Какая уж тут диссертация. Брунзель был во мне разочарован. И зарплату мне не прибавляли. Лаборатория не была заинтересована, чтобы сотрудники так долго отсутствовали. И только в последний год нашей поездки в лагерь я поставила условие поездки мамы в лагерь – прибавить мне зарплату, что и было сделано, она стала 135 руб. А потом и появились требования к лабораториям отправлять сколько-то сотрудников в лагерь.

Не было ни одного случая, чтобы я не поехала с классом Лены, когда они куда-нибудь ехали. Всегда брала отгулы. Ещё какие-нибудь мамы ездили. Мне было легче поехать, чем нервничать, как она там. Она ещё была какая-то беззащитная, я боялась, что может где-нибудь потеряться. В первый же день, когда она пошла в школу, вернулась с огромным фингалом на лбу. Я всё время боялась за неё. Бывало, что кто-нибудь её обижал. Бабушка наша, такая боевая, учила Лену, чтобы она давала сдачу. И вот однажды, когда какой-то мальчик не пропускал их с девочками, Лена прижала его к стене портфелем (а она такая рослая была), и все прошли. Это был героический поступок!

Я никогда не требовала от Лены пятёрок, только бы не тройки. В этом случае я бы с ней стала заниматься. Жалела её. Но и всё равно, пока она училась в школе, не было дня, чтобы я была свободна от её уроков, всё время приходилось что-то делать. Я только и вздохнула с облегчением, когда она поступила в институт.

В школе была игра «Зарница» в Царицыно. Я бегала по парку вместе с Леной в небольшом отдалении, не могла оставить её одну в лесу. Она тогда получила медаль «Ворошиловский стрелок». Такой же меткой оказалась потом и Марина, удивившая нас в тире в Кузьминках, ещё маленькая. Получила самый лучший приз – большую плюшевую обезьяну. Откуда это у них? Ведь и не тренировались никогда.

Лет в восемь у Лены заболел животик «около пупочка», как она говорила. Мама договорилась с Ниной в нашем подъезде положить Лену в детскую железнодорожную больницу в Люблино, где Нина работала массажисткой. Лене там нравилось, я каждый день приезжала, подкармливала её, а потом уже мы узнали, что дети там и Лена выливали кашу в раковину. Вот какие баловники. Там была очень хорошая педиатр, которая расписала лечение Лены на год после больницы, и через год мы ещё приезжали к ней на консультацию для дальнейшего лечения. Проблема была с печенью, дискинезия желчевыводящих путей. Мы строго соблюдали лечение и диету №5. Шавриков и не думал к ней придти. Его сестра Лида только один раз приезжала. Через какое–то время он хотел Лену привезти в гости в свою новую третью семью, где была уже маленькая Аня. Я не могла её туда отдать, неизвестно кому, неизвестно чем её там накормят, когда она на диете. У жены Шаврикова, по словам Лиды, что-то с головой, да и как доверить ребёнка чужой женщине, к тому же незаинтересованной в её существовании, ведь Шавриков платил алименты. Самому Шаврикову я никогда не доверяла ребёнка, потому что видела, что он не в состоянии о нём позаботиться. К нам он изредка приезжал пообщаться с Леной, теперь ещё реже, чем когда пытался меня вернуть.

Лену надо было везти в санаторий, мне дали на работе не путёвку, а курсовку, жили мы на частной квартире и ездили на трамвае на лечение и за едой в судках. Лене я купила там курсовку, в Пятигорске. Такие расходы по закону полагается делить между матерью и отцом, но когда я ему это сказала, он отказался помочь. Я его припугнула, как всегда в шутку, что подам в суд, но, конечно, этого не сделала. Пусть будет на его совести. Пришлось экономить, спать на одной кровати валетиком. Но там было здорово! У нас были такие хорошие друзья из Ленинграда, на майские праздники мы устроили пикник на горе Горячей. Ходили смотреть «провал» на этой горе. Лена захотела полететь домой самолётом, как они. Вот интересно, в этот раз я совершенно не боялась, потому что не боялась оставить ребёнка одного, мы были вместе. Она ещё так восхищалась видами за окном, что и мне было хорошо.

А к друзьям мы потом не один раз ездили в Ленинград.

Через четыре года нам с Леной дали путёвку в санаторий матери и ребёнка в Ессентуки, вот там были уже все условия для хорошего отдыха и лечения.

Лет до четырнадцати Лена всегда была со мной, а потом стала гулять со школьной подругой Яной Епишиной. Я не знала, где они гуляют, только через много лет Лена рассказала, что они садились в автобус и ехали, куда глаза глядят. Выходили где-нибудь и гуляли там. Я волновалась, и чтобы занять Лену, предложила ей учиться играть на гитаре в соседней школе. Лена с удовольствием ходила туда года два. Не помню, почему это закончилось, возможно, была проблема с деньгами. Но она так хорошо играла на гитаре. Мне нравилась песня из «Юноны и авось» - «белый шиповник…» и другие. Я оказалась одна (Лена со мной уже почти никуда не ходила) и спаслась вязанием на машине, которую удалось купить благодаря работе мамы в лагере. Я много вязала и шила себе, Лене, маме, и даже посторонним. Надеялась, что на пенсии буду обеспечена. Не подозревала тогда, что страна будет завалена тряпками, и мои труды не будут никому нужны.

В старших классах Лена подружилась с двумя девочками, прямо противоположными друг другу: Вера Котельникова, баскетболистка, высокая, активная и Ира Кравченко, вялая, флегматичная. Лена их как бы уравновешивала. Однажды Лена собиралась к Верке, я спросила «зачем?». Получила ответ, что Верка будет учить их курить. Причём Верка сама не курила. Я спросила «зачем вам это надо?» - «чтобы в компании, где все будут курить, и мы тоже». Я сказала, что в компании на вас больше внимания обратят, если вы будете не такие, как все. На этом всё было закончено.

Я никогда не отрезала Лене волосы, только кончики чуть-чуть подрезала, чтобы лучше росли. Поэтому, когда выросла, она ходила с распущенными, длинными, ниже пояса, волосами, это было красиво. Это было осуществление моей несбывшейся мечты.

В Палангу мы с ней съездили два раза. За то, что я так пострадала в прошлый раз, нам дали отдельную комнату. Мы ходили на женский пляж, купались и загорали голыми, я удивлялась, как редко можно встретить красивую женскую фигуру. До сих пор помню ощущение света, радости, чего-то неземного в Паланге. Это такой красивый посёлок, что находиться в нём было равносильно сказке. У Лены был день рождения, я купила ей зонтик, который она хотела. Утром, пока она спала, я сходила на рынок и купила ей букет пионов и клубнику. Столько было радости! Был один страшный момент, о котором и сейчас вспоминаю с ужасом. Уезжали домой, автобус был битком, у нас в руках вещи. Я с трудом вталкиваю Лену в переднюю дверь, и передо мной она вдруг закрывается. Я в шоке, автобус может уехать, где я буду её искать? Еле-еле удалось вскочить в заднюю дверь. Не знаю, что это было, разгильдяйство шофёра или проявление ненависти к русским.

Второй раз я купила путёвку в турбюро, мне её частично оплатили на работе. Путёвка была очень дорогая, всего на десять дней, с ежедневными экскурсиями, ни на одну мы не съездили, нам нужно было только море! Погода была такая, что мы могли идти на море в куртках, и вдруг солнце, раздевались, загорали, и опять - куртки. Иногда в плохую погоду за свои деньги ходили в бассейн с морской водой. И только в последний день мы решили посмотреть, что же там, за Палангой. Сели на автобус, проехали немного, оказалось, такое же захудалое место, каких много и у нас. Паланга - сказочный курортный городок, созданный для отдыха.

Перед этой поездкой мы съездили на турбазу института, так неудачно. Сначала Ленина подружка Ирка Кравченко свинью подложила, попросила её взять, а когда её мама узнала, что Ирина путёвка стоит дороже наших, т.к. в отличие от наших путёвок была за полную стоимость, (в месткоме могли только так дать, и я предупреждала), устроила скандал. Я так сильно переживала, что сказала Ирке «Чтоб тебе никогда замуж не выйти». Так нельзя говорить. Но Ирка, при своей кукольной внешности, по крайней мере, лет до 40 замуж не вышла, не знаю, что потом. Мы с Леной поехали вдвоём, я была очень расстроена, деньги для нас были большие, хорошо ещё, что на турбазе работала бухгалтером очень хорошая женщина из моего отдела, когда мы ей рассказали, что случилось, она по своей инициативе вернула мне деньги за Иркину путёвку. Прожили мы там всего несколько дней, в этот раз нам дали домик, о котором мы раньше только мечтали, а зря, так как в нём было холодно, в палатке, где мы жили в другие годы, было теплее, ещё и погода была плохая, ночью до нуля. Мы днём отогревались у этой моей знакомой, у неё был обогреватель. Пришлось уехать. От турбазы надо было идти до автобуса лесом. Нам было страшно, хорошо, что проводила нас одна такая смелая женщина, тоже из моего отдела. Дома тоже была неприятность - мама была в больнице, и хорошо, что мы приехали. Она покрыла пол лаком, когда мы уехали, и поскользнулась, когда пошла по непросохшему до конца полу. Перелом был жуткий, около плеча. Мама с болтающейся рукой мужественно вызвала сама «скорую». Сообщить нам на турбазу не было никакой возможности. К тому времени, что нам надо было уезжать в Палангу, маму выписали, и она уже довольно долго была дома. Сколько было переживаний из-за того, что дело могло кончиться операцией, я возила маму в травмпункт на такси и каждый раз молилась, чтобы всё обошлось. Слава Богу, обошлось.

Где-то за год до этой турбазы мы с Леной съездили в дом отдыха Марфино. Туда сначала поехали Ирка Кравченко с мамой, мама её быстро оттуда уехала и предложила нам поехать вместо неё. Мы были рады любой возможности побыть на природе. Опять мы спали на одной кровати, себе еду я покупала. Путёвка была соцстраховская, потому что оформлена была на Иркину маму. В этом она упрекала меня потом, но ведь у меня путёвка на турбазу была на Ирку, не являвшейся членом моей семьи и поэтому за полную стоимость. Много позже я случайно прочитала письмо Ирки Лене, где она очень неодобрительно отзывалась обо мне. Подлая. После турбазы девочки раздружились, когда через много лет Ирка, как ни в чём, ни бывало, позвонила и попросила позвать Лену, я ей сказала, чтобы она больше не звонила. Тем более, что она стала какая-то опустившаяся, общалась с какими-то подозрительными людьми.

В Марфино был интересный молодой человек. Девчонкам уже лет пятнадцать. Можно было предположить, что он поухаживает за Иркой, она была симпатичная, а он «положил глаз» неожиданно для меня на Лену. Как-то раз я потеряла их из виду, как будто они собирались поплавать на лодке, я страшно перепугалась, там ещё какая-то запруда была, я боялась, что они могут попасть в водоворот. Парень учился в МИИТе, отдыхал с интеллигентными тетушками, дал Лене свой телефон, чтобы она звонила. Я решила, что он слишком хорош внешне, поиграет и бросит, к тому же еврей, они же не женятся на русских, ещё и то, что дал свой телефон, а не попросил у Лены, говорило о том, что он привык к успеху у девушек. Поэтому я сказала Лене, чтобы она не звонила. Она послушалась. А потом оказалось, что поступала в МИИТ потому, что надеялась встретить его там. Я в конце своей жизни не уверена, что поступила правильно, может быть, жизнь сложилась бы гораздо лучше, кто знает.

Теперь чувствую свою вину.

Когда Лена училась в старших классах, мы уже не могли ездить в лагерь. Сняли дачу в Суханово, мне посоветовали на работе. Снимали поздно, нашёлся только один вариант. Бабуля лет 80-ти. Домик в саду. Я была рада, что отдельно. Такси подъехать не могло, и пришлось таскать вещи довольно далеко. Бабуля оказалась странной, сексуально озабоченной. Когда я приехала подготовить дом со знакомым, она была довольна общению с ним. Мы приехали без мужчин, и ей это не нравилось. Кричала нам, что отрежет провода, а мы готовили на электрической плитке. Я возила газовые маленькие баллоны. В лесу было много земляники, мама и Лена сидели дома, я не могла их уговорить пойти в лес. Тут я увидела объявление, что сдаётся дача в Расторгуево. Поехала туда, там такой хороший двухэтажный кирпичный дом, один хозяин, Павел Иванович, бывший учитель математики. Договорилась с ним. Вызвали такси. Ждали его долго, не знаю, как он к нам добрался. Но уезжали мы, как в цирке. Проехали по оврагу, довольно крутой был спуск и подъём. Подъехали к какой-то канаве, постояли, и «в мгновение ока», непонятно как, оказались на другой её стороне, повёрнутые на сто восемьдесят градусов. Как живы остались? Потом шофёр сказал нам, что он гонщик. Уехали от бабки, хотя уплачено было до конца. Зато на новой даче было замечательно. Хозяин часто уезжал в Александров и мы бывали одни. Мы с ним подружились, он к нам потом приезжал в Москву, звал всегда к себе. Условия были очень хорошие.

На дачу в Суханово, Расторгуево и Кратово я приезжала каждый день с работы. Мама мне много помогала всю жизнь. Я не была связана готовкой, продовольственными магазинами, всегда могла сходить в театр, кино или на выставку. Мне приходилось бегать по универсальным магазинам, аптекам, врачам, купить что-либо было непросто. Дома у нас было разделение обязанностей: мама готовила, я убиралась, стирала. Теперь приходится мне всё делать одной, трудно.

Как я удивилась, когда Лена вдруг спросила меня «Зачем я живу?». Вот какая умница. Мне такие мысли в голову никогда не приходили. Я ответила «Вырастешь, выйдешь замуж, будут дети». Жизнь приобрела для меня смысл много позже, когда я окончательно пришла к вере. Это было на Полянке, в начале девяностых годов, у меня в руках оказалось Евангелие. Их распространяли многочисленные сектанты, наводнившие тогда страну. Моя жизнь мгновенно изменилась, я перестала краситься, наряжаться. Что интересно, на меня чаще на улице стали смотреть мужчины, странно, наверное, видеть ненакрашенную, или привлекала естественность? Оказалось, что мои волосы идут мне куда больше, чем перекрашенные светлые, с которыми я ходила лет с четырнадцати. Волосы и лицо тогда сливались в одно белое пятно, как «бледная поганка».

Поразило меня, когда я увидела по телевизору женщину, комната которой вся была увешана иконами, ни одного свободного места. Женщина говорила, что сейчас такое время, что надо всем молиться непрестанно. Это не очень у меня получается.

Ещё я увидела по телевизору сидящего на земле монаха, говорившего, что, кем только он не был, и на лесоповале, и на самых тяжёлых работах, но тяжелее жизни монаха нет ничего.

Гораздо позже была единственная минута в моей жизни. В Новоспасском монастыре я подошла под благословение к священнику на улице, темнело, вокруг никого не было. Я склонилась перед ним и услышала обычное - «Бог благословит», у меня было чувство, что я услышала это с небес, что это сказал сам Христос, с такой невероятной любовью это было сказано. Пока я шла до метро, слёзы лились и лились из моих глаз, так была я потрясена, никогда на земле такой любви я не чувствовала. Всю жизнь искала её. И долго ещё потом, вспоминая это, плакала.

«Кто много любил, тому многое простится». Хорошо бы.

Привозили мощи Серафима Саровского, долго пришлось к ним стоять. Я подошла и почувствовала небесное благоухание, это было что-то невероятное, тем более при моём отсутствии обоняния.

Однажды, гуляя в Кузьминках, мне надо было выяснить, как выглядит полынь. Я подошла к монашке, сидящей на пне, и спросила у неё. Мы разговорились и прошлись по Кузьминкам, дошли до её дома. Она пригласила меня домой, сказав, что многие хотели бы к ней придти, но она никого не пускает. У неё было редкое имя, она пела на клиросе в Новоспасском монастыре, он мужской, но я там видела старушку-монашку. Когда мы гуляли, я спросила, с кем она живёт. Она ответила «с Иисусом Христом». В комнате у неё все стены были завешаны иконами, а напротив дивана на стене висела бумажная икона от потолка до пола. На ней был изображён Иисус Христос как живой, во весь рост. Я такого никогда не видела. Она сказала, что такая икона была у Сампсона (Сиверса, наверное). Хотелось бы найти такую икону, она была такая необыкновенная. Никогда в жизни я не пила такой вкусный чай, которым она меня угостила. Когда я уходила, она благословляла меня большим крестом, подаренным ей священником.

Несмотря на нелёгкую материальную жизнь, мы жили очень интересно. Каждое воскресенье мы с Леной отправлялись куда-нибудь на природу, переделав все дела в субботу. Где только мы не побывали: в Архангельском, Кусково, Абрамцево, Царицыно, в Кузьминки ездили очень часто. Зимой по воскресеньям катались на лыжах, чаще в Кузьминках, иногда на нашем бульваре. На стадион ходили на каток. В бассейн было трудно попасть, при первой же возможности мы плавали. Ни одного дня отпуска у меня не пропало, всегда мы куда-то ехали. Нам нравилось в пансионате на Клязьме, я брала путёвку на работе - давали только одну, там мы покупали с рук талоны на питание для Лены, а спали на одной кровати. Приходилось исхитряться, ведь две путёвки не давали. Один раз попали в каникулы, с нами в комнате жили две ПТУшницы, мы уходили кататься на лыжах, а возвращались в смрадную комнату, целая компания ПТУшников курила в нашей комнате, они сразу уходили, а мы открывали балкон, чтобы проветрить, и ничего не скажешь - мы ведь сами на птичьих правах. Но зато, какая была радость: покататься на лыжах, побыть на свежем воздухе! Зимой мы часто ездили в лагерь на выходные дни – зимой там была база отдыха, а летом – на турбазу. Зимой ездили всегда с лыжами. Лена наравне с взрослыми проходила длинные дистанции. Турбаза институтская была на берегу залива Истринского водохранилища, вода чистейшая, купались и катались на лодках и катамаранах, далеко заплывали, всё было безплатно, кругом лес, малина и черника, грибы. Хорошо мы съездили в дом отдыха под Тамбовом и под Воскресенском, там у нас было по 2 путёвки. Под Тамбовом купались в маленькой речке Цне, катались на велосипедах, съездили на экскурсию в Тарханы. Под Воскресенском было много грибов, на территории мы набрали маленьких яблок–китаек, получилось вкусное варенье. Впервые в жизни мы играли в большой теннис. Нас это увлекало. Путёвка захватывала несколько дней в начале сентября. Несмотря на мои уговоры, Лена не хотела пропускать занятия в школе, был, по–моему, девятый класс. Пришлось отвезти её в Москву, а со мной на оставшиеся дни оперативно собрался Володя Орлик, мы замечательно провели там время.

Мы ходили по театрам и выставкам. В очереди и транспорте я или читала или вязала, также и на работе в свободное время. Вязала и шила перед телевизором. Каждая минута была дорога.

Я ещё ездила на двухдневные экскурсии (Лену не получалось взять с собой) в Суздаль, Таллинн и Тарту. В Таллинне в это время упала башня на каком-то костёле. У тех, кто это фотографировал, отбирали и засвечивали плёнку. Меня никто не зафиксировал, и кадр этот у меня сохранился. Сопровождающий был интересный мужчина, ехали в поезде одни тётки, все они откровенно клеились к нему, а он почему-то обратил внимание на меня. Пошли в Таллинне в «Девичью башню», здание было четырёхэтажное, на каждом этаже было какое-то заведение. На глазах у изумлённых тёток мы с ним и ещё одной женщиной, которую я взяла с собой, мы прошествовали в ресторан. (Они были где-то в другом ресторане). В этом ресторане было невероятно красиво, я такого никогда не видела.

Когда мы переезжали из Тарту в Таллинн, стоял жуткий туман, на расстоянии пяти метров ничего не было видно. Водитель автобуса гнал так, что мы и не надеялись доехать. Обошлось.

С Валерием мы потом встречались в Москве, я всё время помнила, что у него жена, у него и не было никаких претензий, он работал в военной организации, часто ездил куда-то далеко (в Мончегорск, кажется и куда-то ещё) кататься на горных лыжах, присылал мне оттуда красивые открытки, писал "самой светлой девушке на свете!"

Два раза Лена очень сильно болела. Один раз была жуткая ангина. Спаслись только полосканием содой, солью и йодом. Как страшно она спросила тогда меня «Я умру?» Ужас. Второй раз была высокая температура. Врач со скорой никак не могла понять, что за болезнь, даже читала мой справочник практического врача. Было подозрение на менингит, хотели забрать её в больницу. Я подумала, что будут брать пункцию, а после неё редко кто не становится инвалидом, и не отдала Лену. Было так страшно. Потом врач позвонила и сказала, что это корь. В таком возрасте дети очень тяжело её переносят, Лене было лет пятнадцать. И ведь была прививка. Всю ночь я поила её. Ухаживал ли бы кто-нибудь за ней в больнице, да ещё в инфекционной, где была вероятность ещё что-то подцепить? Для меня это было такое потрясение, что утром выскочила моя многолетняя миома.

Лена часто простужалась, у неё был хронический тонзиллит, в горле то и дело были пробки. В платной поликлинике на Бауманской ей промывали гланды. После этого и ежедневного полоскания горла на ночь простой водой стало лучше. Я не хотела вырезать ей гланды на своём горьком опыте: из-за вырезанных гланд у меня развился хронический бронхит, а теперь и медицина старается сберегать гланды, т.к. они закрывают от инфекции. Интересно, что когда Лена выросла, вышла из-под моего контроля: стала увлекаться мороженым, горло закалилось и простуд стало меньше.

Я много лет мучилась с бронхитом. Началось всё с того, что врач раньше времени выписала меня с больничного, я ещё плохо себя чувствовала, на работу приходила вся мокрая, такая была слабость. Каждый раз, когда я долго болела, врач посылала меня в тубдиспансер, я очень боялась, что что–нибудь найдут, но ничего не находили, а я всё болела и болела. Врач говорила, что так и до астмы может дойти. Тётя Маня послала меня на консультацию к знакомому врачу. Там я поняла, что на снимке что-то увидели, что-то было не в порядке. Я перепугалась и перестала этим заниматься. Спасла меня, как обычно, не медицина, а совет одной женщины, с которой мы жили в одной комнате в Паланге. Я стала пить чай с клюквой. Покупала на зиму ведро клюквы. И ещё на работе Наташа Есикова посоветовала делать ингаляции с жидкой звёздочкой с добавлением соды, валидола. За три дня удавалось вылечиться. Ещё на ночь таблетку «диазолина» от аллергии. Как выяснилось, у меня была аллергия на домашнюю пыль. Но только сейчас подозреваю, что бронхиты были из-за кошки Мурки. Недавно сдала анализ крови, у меня сильнейшая аллергия на кошек. Сдала из–за того, что ночью было трудновато дышать, а у меня тогда жил кот Патрис. Пришлось отправить его домой.

Со щитовидкой у меня в молодости было не в порядке. Назначили пить «мирказолил», мне от него стало плохо. Стала ходить к эндокринологу в платную поликлинику на Бауманской. Он ужаснулся такому назначению, это лекарство пьют при противоположной болезни. Полечил меня какое-то время, назначил мне «терилен». Никогда не было мне так хорошо, чем когда я пила это лекарство. Потом только я узнала, что это очень лёгкий наркотик. Когда я пришла через месяц к врачу, он сказал, что я здорова. Наверное, всё было на нервной почве, нервы успокоились, и болезнь прошла. Долго не было проблем со щитовидкой, вернее, я её не проверяла, пока не попала в больницу с межпозвоночной грыжей. Там опять что-то нашли, но врач в поликлинике сказала, что всё в порядке. В другой раз в больнице оказалось, что много антител. Врач в поликлинике назначила пить тироксин. Его надо пить постоянно. Через много лет эта «врач» сказала мне, что назначила его, чтобы отвязаться от меня. Я выяснила, что пить тироксин тогда мне было не надо. Из–за того, что я его пила, щитовидка атрофировалась, и требовалась всё большая доза тироксина. Щитовидка стала очень маленькой. «Терилен» сейчас у нас не продаётся, только кто-то привозит из–за границы, но это стоит бешеных денег, пять тысяч за упаковку. А то бы я его купила. Может и другие болячки бы отступили. Есть дженерики, азиатского производства, но не хочется рисковать.

Посылали меня к онкологу. Подмышкой появился болезненный шарик, мне сказали сдать анализ крови и идти к онкологу. Анализ оказался хороший, и я решила не ходить. Каждый день делала компрессы, долго. Недавно опять посылали. Были увеличены лимфоузлы в паху. На Каширке сказали, что в направлении не указан диагноз, и меня не приняли. На этом всё и закончилось. В маммоцентр ходила несколько лет на обследования. В конце концов направили на пункцию, там надо было писать расписку, что я знаю о последствиях, о которых мне никто ничего не сказал. Ушла, и больше туда не хожу. Решила, что если что-то найдут, лечиться я всё равно не могу, на это нет ни денег, ни здоровья.

Когда работала на заводе, делали операцию аппендицита. Три раза был приступ, первые два я начинала вязать, отвлекалась, и всё проходило. На третий раз не помогло. Я сама себе поставила диагноз. Сама вызвала скорую. Когда лежала на операционном столе, мне так захотелось ласки, простого прикосновения, что я попросила медсестру взять меня за руку, она побоялась, а скорее всего, не могла нарушить стерильность. Мама приехала ко мне с Леной, привезла такие вкусные куриные котлеты, что Лена почти все умяла. Полгода после операции из шва выходили нитки. Я всё обрабатывала спиртом и пинцетом вытаскивала нитки за кончик, потом в ведомственной поликлинике хирург что-то сделал, и всё прошло.

В сорок лет мне удалили желчный пузырь. Шесть лет я ходила до этого с камнями. При болях боялась вызвать скорую. Боялась, что сразу будут делать операцию. Это было рискованно, если бы камни стали выходить, могли и не спасти. Наконец созрела. Уже не могла наступить, отдавало болью. Весной пролежала в больнице, операцию сделать не успели, перенесли на осень. Осенью набралось много народа. Три недели лежала в больнице, ждала своей очереди. Мы там замечательно проводили время, гуляя по парку. Во время операции меня чуть не загубили. Долго не могли вытащить из горла трубку. Уже кто-то шёл мимо операционной, попросили его, он выдернул. Хирург мой, Серафим Гаврилович, пришел ко мне в реанимацию, просил прощения. Спросил, что сделать для меня. Я попросила подержать ещё день в реанимации. После операции какая-то медсестра подошла ко мне и сказала, что надо знать, какой анестезиолог будет на операции. Ещё три недели я пролежала в больнице, была температура. Антибиотики не давали, сказали, что организм должен сам бороться. Температура была ещё полгода. Плохо себя чувствовала я целый год. Выписали на работу, я еле ходила. Стало полегче, когда врач из Первого Меда назначил зондирование и что-то ещё. Всю жизнь потом мучилась с желудком.

Зачем я всё это пишу? Когда писала про всех родных родословную, показалось, что то, что напишу о себе, не будет давать никакого представления обо мне. Хотелось рассказать подробнее о себе и родных, всё равно, конечно, это не отражает всего, что было, что-то я забыла, что-то неправильно интерпретировала, что-то утаила, да и невозможно «объять необъятное». Да и как слово моё отзовётся, неизвестно, бывает, что скажешь что-то и удивляешься, как неправильно тебя поняли. Это крошечная частица моей жизни, можно было бы много написать, ведь каждый человек - целый мир, боюсь только, что будет неинтересно, как, может быть, неинтересно и это моё бумагомарание. Писатель я плохой, поэтому здесь одни факты и моё отношение к ним, ничего придуманного. Мне хотелось бы, чтобы мои потомки хоть что-то знали обо мне. Чтобы не были «Иванами, не помнящими родства». Чтобы не было того ложного представления обо мне, которое создают некоторые. Ещё мне хотелось увековечить память о моих родителях. Да и просто приятно вспомнить что-то, разобраться в себе, так что писала я для себя, себе напоминая о былом. Старые любят рассказывать о себе, а их никто не слушает. Может, и это никто никогда не прочитает, а кому надо, прочтёт.

«Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовётся...»

Ф.И.Тютчев

«Как мало пройдено дорог,

Как много сделано ошибок...»

Песня

«Нет! - я не требую вниманья

На грустный бред души моей,

Не открывать свои желанья

Привыкнул я с давнейших дней.

Пишу, пишу рукой небрежной,

Чтоб здесь чрез много

скучных лет

От жизни краткой, но мятежной

Какой-нибудь остался след»

М.Ю.Лермонтов

«Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои —

Пускай в душевной глубине

Встают и заходят оне.

Безмолвно, как звезды в ночи, —

Любуйся ими — и молчи.

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи, —

Питайся ими — и молчи.

Лишь жить в себе самом умей —

Есть целый мир в душе твоей

Таинственно-волшебных дум;

Их оглушит наружный шум,

Дневные разгонят лучи, —

Внимай их пенью — и молчи!..»

<1829>

Ф.И.Тютчев

«Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!»

Ф.И.Тютчев

«И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю»

А.С.Пушкин

P.S. Когда всё это было уже написано, умер Шавриков. После нашего окончательного разрыва я с ним виделась не раз, даже танцевала с ним на свадьбе Лены в ресторане гостиницы «Россия», куда он был приглашён по моему предложению, (второй мой муж Вадим, как мне потом сказали, очень нервничал), он спросил меня тогда, что же я не защитила диссертацию, когда сам он и институт окончил только в 43 года, ВЗПИ. Потом они оба по очереди подбегали ко мне утешить и помочь в моём безпокойстве за Лену, она была легко одета, а все выходили фотографироваться на большой балкон, было прохладно, я боялась, что она простудится, и она, точно, хлюпала потом носом в Одессе в свадебном путешествии. Я знала что-то о нём по рассказам Лены, всё у него было благополучно. Он даже один раз приехал к Лене с женой Лидой. Первая моя мысль при виде её на фотографии была, что это я, но только гораздо лучше, красивее, полнее. Он два раза помог мне устроиться на работу. Когда он потерял работу, полгода не работал, я ему предлагала работу в моём департаменте образования, но он сказал, что у нас очень маленькие зарплаты.

Умер он на Рождество, Лида говорила, что он специально умер в этот день. Как это может быть? Лена при общении с ней во время похорон узнала, что он не хотел ребёнка, говорил, что у него уже есть ребёнок, что он женился только для того, чтобы за ним ухаживали. Уехал отдыхать, когда она была «на сносях», оставив её одну в такую минуту. Когда малышке было всего месяца три, заявил, что будет жить сам по себе, а они сами по себе. От таких потрясений Лида попала в Кащенко, что и до сих пор чувствуется. Девочку растила её мама в деревне. Только когда она пошла в школу, её забрали. Потом Шавриков сказал, что будет ей давать алименты 16,5% в расчёте половины от 33% на двоих детей в то время, когда Лене он закончил их платить. И здесь «схимичил». Мои впечатления о нём подтвердились в ещё худшем варианте. В руки мне попал его краткий «отчёт» о жизни всего на двух страницах. Я узнала, что он мне изменил, когда ездил в санаторий на юг, за год до того, как я с ним развелась. Мне об этом говорили на работе, я не могла в это поверить, и кто говорил – такой простецкий парень Лешка Артамонов, а оказался таким дальновидным. Дальше перечислялись многочисленные женщины. Он ведь действительно сделал карьеру, стал зам. директора по экономике такого крупного завода, как АЗЛК, а потом крупной фирмы «Трансбарьер», когда АЗЛК развалился. Понятно, что женщины к нему липли, Лида сказала, что с его помощью они делали карьеру и потом бросали его. Сестра его когда-то говорила, что он очень несчастный, что неудивительно с таким характером. И только в последние 10 лет он нашёл свою любовь, художницу из театра имени Станиславского Татьяну. Но скорее всего хорошие отношения у них сложились благодаря тому, что они не жили вместе и у них не было детей. Только жизнь его всё-таки не задалась. Жить он продолжал в одной квартире с женой, даже не разговаривая с ней, обедать ходил в кафе. Лида рассказывала, как много страданий выпало на её долю, он её даже поколачивал. Они с дочерью завидовали Лене в том, что я с ним развелась. А кто им мешал это сделать? Лида была из деревни «Красная горка». Видно, ей не хотелось возвращаться. А двухкомнатную квартиру трудно было бы разменять. Не знаю, что их заставляло жить вместе. Как будто бы он боялся за её рассудок, ведь она побывала в Кащенко. Но зато в наследство они получили две квартиры (одну он купил дочери Ане), две машины и дачу. Денег от всего его богатства не осталось, наверное, потратил на развлечения с Татьяной, ездили по два раза в год отдыхать, когда он был уже на пенсии. Как сказала его жена, получается, что и правда, он умер, как будто бы специально, когда деньги закончились. Оказались на виду документы, нужные для погребения. Приготовил.

Самое забавное, как он представил им меня. Сказал, что женился не на мне, а на моём папе, он ведь изобретатель. Надо же такое придумать. Зачем же тогда меня преследовал четыре года после развода, когда папы уже не было? Не мог, наверное, найти такую же безкорыстно любящую. Лене говорил про меня «и что ей со мной не жилось? Поездила бы по заграницам». И не надо никаких заграниц.

Не так давно мы с ним, независимо друг от друга, читали Лене свои любимые стихи Р.Киплинга:

Владей собой среди толпы смятенной,

Тебя клянущей за смятенье всех,

Верь сам в себя, наперекор вселенной,

И маловерным отпусти их грех;

Пусть час не про́бил, жди, не уставая,

Пусть лгут лжецы, не снисходи до них;

Умей прощать и не кажись, прощая,

Великодушней и мудрей других.

Умей мечтать, не став рабом мечтанья,

И мыслить, мысли не обожествив;

Равно встречай успех и поруганье,

Не забывая, что их голос лжив;

Останься тих, когда твоё же слово

Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,

Когда вся жизнь разрушена, и снова

Ты должен всё воссоздавать с основ.

Умей поставить, в радостной надежде,

На карту всё, что накопил с трудом,

Всё проиграть и нищим стать, как прежде,

И никогда не пожалеть о том;

Умей принудить сердце, нервы, тело

Тебе служить, когда в твоей груди

Уже давно всё пусто, всё сгорело.

И только Воля говорит: «Иди!»

Останься прост, беседуя с царями,

Останься честен, говоря с толпой;

Будь прям и твёрд с врагами и с друзьями,

Пусть всё, в свой час, считаются с тобой;

Наполни смыслом каждое мгновенье,

Часов и дней неумолимый бег, —

Тогда весь мир ты примешь, как владенье,

Тогда, мой сын, ты будешь Человек!

Лена моя со всеми пообщалась: и с женой Лидой, и с его любовницей Татьяной, и со своей сводной сестрой Аней. Впрочем, с Татьяной и Аней она общалась и раньше. Я тоже видела Татьяну на дне рождения Лены в ресторане. Хорошая женщина. Я бы могла с ней подружиться. Она мне как-то через Лену привет прислала. Лена с ней дружит, наверное, в память о последней любви отца.

С Аней они сблизились после того, как Аня родила в 36 лет и Лена стала крёстной её дочки Катюшки. Я рада их хорошим отношениям, рада, что у дочери есть близкий человек, я же не вечная. Но только у Ани обнаружилась страшная болезнь – рак. Катюшке только год. Мы все за них очень переживаем. Лена старается ей помочь.

И только с Лидой Лене неприятно общаться, так сильно та ругает отца. Лена даже хотела отказаться от наследства, чтобы только не встречаться с ней. Да и наследство оказалось такое липовое. Дача. Грошовая. И Лене только шестая часть. Удалось уговорить её не отказываться только потому, что тогда бы всё досталось Лиде, так ненавидевшей отца, и, похоже, не приложившей никаких усилий, чтобы его спасти. Лена постаралась передать от Лиды Татьяне отцовский ноутбук, где было множество фотографий Татьяны с ним. Лене же Лида отдала отцовские часы, никому теперь не нужные, у всех мобильники. Я сказала Лене, что самое большое наследство, которое оставил ей отец, это Аня и Таня.

«И дух терпения, смирения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи»

А.С.Пушкин