Читать онлайн
"Испорчен от рождения"

Испорчен от рождения

Оглавление

TOC o "1-3" h z u Испорчен от рождения PAGEREF _Toc110414182 h 1

Бандит PAGEREF _Toc110414183 h 2

День нарядов PAGEREF _Toc110414184 h 6

Доброе дело PAGEREF _Toc110414185 h 11

Доказательство PAGEREF _Toc110414186 h 22

Корешки PAGEREF _Toc110414187 h 34

Кусок города PAGEREF _Toc110414188 h 45

На трещину ногами PAGEREF _Toc110414189 h 59

Магия камней PAGEREF _Toc110414190 h 77

Терапия PAGEREF _Toc110414191 h 84

Прямо за вороном PAGEREF _Toc110414192 h 95

Реальный мир PAGEREF _Toc110414193 h 114

Посевы PAGEREF _Toc110414194 h 126

Бандит

Групповой Дом был помойкой. Ну, не таким уж плохим, как Колония, честно говоря. У нас были комнаты, а не койко-места. И ванные были как настоящие, в обычных домах. На окнах не было решеток и забор вокруг дома был всего лишь деревянный, без острых верхушек. Но все равно помойкой… местом, куда выкидывают вещи. Кого только не было внутри. Ну, в самой Колонии тоже было всех понамешано, но по крайней мере, там все были плохими. В Групповом Доме были плохие дети, как я, на пути из Колонии. Приходилось жить там, пока они не разрешали тебе уйти в реальный мир. Но там также были и другие дети, дети, которые ничего плохого не совершили, но их там заперли, потому что никто не хотел их.

Там был такой Родни. Он был меньше, чем большинство детей, хотя он не был самым маленьким. Бойфренд его матери повредил ему ногу. Теперь Родни приходилось волочить эту больную ногу за собой, когда он ходил, и он не мог бегать вообще.

Большой черный парень устроил это место. Он был директором. Это то, как они называются в групповых домах, а не инспекторы, как их называют в Колониях. Мистер Аллен, так его звали.

Когда я пришел туда, он сказал мне, что это место, откуда дети готовы пойти жить своей жизнью. Дом Пол-пути, как он сказал. Полу-задница – это название больше подходило — обычный притон, только болтовни больше.

В основном мы говорили в Группе. Вот так сидели все в этом кругу и говорили. О наших чувствах. Мистер Аллен говорил, что это важно. Выражать свои чувства. Я никогда эту хрень не делал. Ты говоришь о своих чувствах, люди думают, что ты слабак. Мистер Аллен, он не был слабаком. Он был бывшим заключенным, крупный парень, с суровым лицом и большими мускулами. Я хотел выглядеть, как он – клево так выглядеть, когда ты внутри. Он сидел в тюрьме штата, много лет назад. А теперь он работал на штат.

Родни жил в моей комнате. В ней жили только мы — комната была действительно маленькая. У меня было не много вещей, но у меня было радио. Однажды, когда меня не было, я искал подработку, трое ребят сверху пришли в комнату за моим радио. Родни вошел в тот момент, когда они были там. Они сказали ему, чтобы он не лез не в свое дело, но он пытался остановить их. Они напали на него, как крысиная стая и хорошенько его отпинали. Но они оставили радио, потому что знали, судя по тому, как он боролся, он расскажет мне.

Родни увезли в больницу. Той ночью, мистер Аллен вошел в мою комнату. Он спросил меня, почему я не слушаю радио. Я сказал ему, что я хотел почитать. Он подошел к радио, включил его. Ничего не произошло.

-Где они? – Спросил он меня.

Я безэмоционально посмотрел на него, но мистер Аллен твердо встретил мой взгляд.

— Брось, — сказал он.

Я сунул руку под кровать и дал ему один из моих толстых белых носков. Полный батареек для радио.

— Готовишься к мести, Джеймс?

Я ничего не сказал.

— Здесь все не так работает. — Сказал он. — Я разберусь с этим.

На следующее утро, они увезли трех парней. Назад в Колонию.

Когда Родни вернулся, мистер Аллен сказал нам в группе, что те трое парней не могли жить по правилам Сообщества, поэтому они были изгнаны.

Все кивали, как если бы это было справедливо. Я чувствовал, что мистер Аллен смотрит на меня, но я не смотрел на него.

Однажды, в группе, Родни сказал, что хочет щенка. У него даже была картинка со щенком, которого он хотел. Черно-белый щенок.

— Я бы назвал его Бандит, — сказал Родни.

Мистер Аллен сказал, что, может быть, когда-нибудь, у него будет щенок, если он будет заботиться о нем. Родни так обрадовался. Один из парней, прошептал «чудик» очень тихо, но я услышал его. Я сказал, что тоже хочу щенка, глядя парню в лицо. Он ничего мне не сказал.

Мистер Аллен потом отвел меня в сторону. Он сказал мне, что это хорошо, что я присматриваю за приятелем, но не стоит делать глупостей.

Родни плакал каждую ночь, но я никогда ничего не говорил.

Никто и никогда не навещал его.

Никто никогда не навещал меня тоже, но это было совсем другое дело. Я знал, что ко мне никто не придет, но Родни, он всегда считал, что его мать придет.

Замок на задней двери зоомагазина был ерундовый. Я вошел внутрь, как научился этому в Колонии.

Родни заплакал, когда я показал ему щенка.

— Бандит! — Позвал он. Щенок уснул на его кровати.

Они пришли за мной на следующее утро. Мистер Аллен привел меня в свой кабинет. Полицейские разрешили, но наручники не сняли.

— Вы позволите Родни держать щенка? – Спросил я.

Он сказал, что позволит. У него было грустное лицо.

— Я заплачу за собаку, Джеймс, — сказал он. – Ты вернешь мне деньги, когда сможешь.

— Я верну. – Сказал я. Я всегда возвращаю долги.

Те парни, которые избили Родни… Скоро я их увижу.

День нарядов

Я единственный ребенок в семье. Когда я был очень маленьким, я думал, что я был, вообще, единственным ребенком в мире, потому что не знал, что есть и другие. Когда я, наконец, пошел в школу, дети из больших семей говорили мне, как мне повезло. Что я единственный ребенок. У них было так много детей в их семьях, что им было трудно привлечь внимание родителей или уединиться. Я никогда не говорил им правду. Я просто кивал, как будто понимал, о чем они говорят.

Многие дети сперва даже думали, что я тупой, потому что я много кивал, когда они говорили. Но учителя знали, что это не так, потому что я мог читать и писать быстрее – в смысле, я научился читать и писать быстрее - до того, как это сделали другие дети. Математику я тоже схватывал быстрее.

Я ведь, действительно, понимал, о чем говорят другие дети. О том, чтобы быть единственным ребенком. К тому времени я уже знал, что я не единственный ребенок. И я слушал других детей, поэтому я знал, что мы не все похожи. Но даже те, кто ошибался во мне, были наполовину правы. У меня было много личного пространства. Даже когда я был очень, очень маленьким. Я помню это чувство уединения. Я плакал и звал маму, но она не приходила. Только когда я стал старше, я понял, что она не придет. Ее даже не было в доме. А когда она была, с ней был какой-нибудь мужчина. Они не хотели меня видеть. Если я не попадался им на глаза, все было хорошо. Если попадался - кто-нибудь из них двоих причинял мне боль, как правило, она. Один раз мужчина - все, что я помню о нем, у него были рыжие волосы - сказал моей матери не бить меня. Он сказал, что я всего лишь ребенок, и я хочу от нее внимания. Это естественно, сказал он. Моя мама сказала ему, чтобы он занимался своими делами. Она сказала, что я не его ребенок, так что пусть заткнется. Тогда рыжий мужчина ударил ее. Реально сильно, так, что она упала. Он схватил ее за волосы и потянул обратно и снова ударил. Он спросил ее, хорошо ли ей. Понравилось ли ей? Моя мать облизнула кровавые губы, и что-то сказала мужчине, я не понял что. Она стояла на коленях. Мужчина развернулся и вышел. И больше никогда не возвращался. Я хорошо помню эту ночь. Это был первый раз, когда моя мать прижгла меня сигаретой.

Это продолжалось, пока я не перестал тупить. Мне приходилось жить с ней в одном доме. Такой закон. Но я от нее отстал. И она никогда не приходила в мою комнату в подвале, так как я не шумел. У меня были неплохие оценки, и я много читал. Я знал, что единственное решение стать очень сильным. Я пробовал многое, чтобы быть сильным, но ничего не срабатывало. Однажды я спросил школьную медсестру: почему я не рос, хотя качался и все такое? Она выглядела очень грустной, хотя была очень мила. Я не очень помню, что она сказала. Но я запомнил одно из слов, которое я понял. Недоедание. С самого младенчества. Пока я не мог сам доставать себе еду.

Все изменилось, когда мне исполнилось тринадцать. Я стал больше. Не самым крупным, как некоторые из детей, но и не самым маленьким.

В этом году, я не знаю почему, девочки стали иметь очень важное значение. Разные мальчики делали всякие вещи, чтобы заиметь подружек. Я, действительно, ничего не мог сделать. Я не был хорош в баскетболе, я не умел танцевать, и я не очень любил драться. И, конечно же, у меня никогда не было денег, чтобы купить красивую одежду или покупать подарки для девочек.

Вот тогда у меня появилась идея о краже. Я читал все, что мог. Я изучил это дело. Потом я начал воровать. Я брал только деньги. Наличные. Ничего больше. Иногда я забирался в дом ночью, где не было денег. Это нормально. Я знал, что такое бывает. Например, если кто-то забрался бы в дом моей матери, он бы столкнулся с этим же.

Я никогда не тратил деньги. В смысле, никогда не тратил много. Поэтому никто не заметил, что они у меня появились. Но теперь они у меня всегда были. Я имею в виду, достаточно. Я купил новую одежду. Но у меня осталось много денег. И я все время думал о том, чтобы стать сильнее. Моя мать больше не била меня и не жгла, но это мог сделать мужчина, если бы она попросила. Поэтому я потратил большую часть денег, которые у меня были, на вещи, которые могли сделать меня сильнее.

Я не знаю, как это случилось с Дарлой. Она была в моем классе и все такое. Я знал ее много лет. Не то, чтобы знал, но ... ну, это небольшая школа, и я думаю, что я знал почти всех. Я никогда не подходил ни к одной девушке. Но однажды Дарла задала мне какой-то вопрос. В библиотеке. И я поговорил с ней. Через некоторое время она сказала, что она очень хочет пить, я предложил купить ей содовой, и она сказала «да».

После этого это просто ... произошло. Я не знаю, как это случилось. Но это было лучшее, что со мной случалось. Дарла стала моей девушкой. Не тайной подругой. Все знали. Я купил ей много подарков. Однажды она сказала мне, что я не должен этого делать. Ее родители волнуются, сказала она. Ей всего четырнадцать, и поэтому не следует принимать такие дорогие подарки. Хотя это был всего лишь CD-плеер, но я думаю, что из-за него они занервничали. Поэтому я остановился. Я познакомился с ними и все такое. Когда они познакомились со мной, я им понравился. Я сказал им, что получил деньги за проигрыватель компакт-дисков, за стрижку газонов и мойку машин, и другие вещи, про которые я знал, что их делают дети. Я сказал им, что я накопил. Они сказали, что все в порядке, но я не должен тратить столько денег на девушку в моем возрасте. Я сказал «ладно», и они улыбнулись.

Я купил Дарле именной браслет. Серебро 925 пробы. Она могла носить его в школе, потому что ее родители бы расстроились, но все было в порядке. Она всегда носила его в школе, и все знали, что это мой подарок.

Несколько раз ее родители сказали, что я, возможно, провожу слишком много времени с Дарлой. Звоню ей слишком часто. Наверное, они были правы. Но я хотел быть с ней все время. Я сказал, что они правы, и им стало лучше. Я мог такое им сказать.

В любом случае мы с Дарлой собираемся пожениться, а потом я буду с ней все время.

Я не знаю, кто это сделал. Я не знаю, кто виноват. Возможно, это был школьный психолог. Я увидел свой файл, тот, который у нее был. Мне было не очень интересно, но я уже был в школе. Многие учителя оставляют деньги на своих столах. В моем файле говорилось: «Болезненная привязанность». И много раз слова «нездоровые отношения». Обо мне и Дарле. Возможно, это был психолог. Возможно, это были родители Дарлы. Но я знаю, что не она сказала, что хочет встречаться с другими мальчиками, и что, возможно, мы были слишком близки, и что она была слишком молода, чтобы принять на себя обязательства. Я знаю, что Дарла никогда не скажет ничего подобного, если кто-то не заставит ее сделать это.

Я ничего не сказал. На следующий день я не вернулся в школу. Мне нужно было все обдумать.

Сегодня пятница. Последняя пятница месяца. Это День нарядов в школе. Девушки могут накраситься и надеть высокие каблуки, а мальчики могут прийти в костюмах и всем таком. Некоторые из мальчиков так не делают, но так делают все девушки. Я знал, что Дарла нарядиться, но на ней не будет моего браслета. Она его вернула. Он у меня с собой. Всегда со мной.

Я тоже наряжаюсь. У меня есть полный комплект снаряжения для камуфляжа, который я купил. И винтовка М-15. Она выглядит так же, как те, что использовались во Вьетнаме, но не работает, как автомат - нужно каждый раз нажимать на спусковой крючок, чтобы выстрелить.

У меня есть четыре полных магазина. Я прилепил два на винтовку, как показывали в книге, которую я купил по почте, а два других прицепил на пояс.

Я не знаю, кто это сделал со мной и Дарлой. Но после сегодняшнего дня это не будет иметь значения. Я все исправлю, и тогда они пожалеют. Они никогда не узнают, почему. Я знаю, что я должен сделать, когда закончу.

И когда они придут сюда, чтобы рассказать маме, они увидят, с чего я начал.

Доброе дело

1

— Я хочу ее видеть, — сказала женщина.

— Многие хотят ее видеть, — ответил мужчина. — Многие хотят многого. Это не так просто.

— Перестань играть со мной, как будто я простушка, ладно? — Огрызнулась женщина. — У меня заняло много времени найти тебя. И много денег. Просто скажи мне сколько стоит билет и дай сесть на поезд.

Мужчина не столько толстый, сколько рыхлый, плоть сочилась сквозь его одежду и, казалось, может вытечь, как лава, в любой момент. Его глаза были глубоко похоронены в жировых складках кожи, но их блеск не был свинячим, скорее, рептильным. Он плюхнулся в кресло, сиденье поддерживало лужу плоти, которая, видимо, была его коленями.

Он осмотрел женщину, стоящую перед ним с ледяной объективностью работорговца. Она выглядела на свои двадцать, чуть меньше среднего роста, пепельные волосы струились вниз по спине и были перетянуты черной широкой резинкой. Невозможно было сказать ничего о ее фигуре под бесформенной армейской курткой, в которую она была одета. Прямая осанка, бирюзовые немигающие глаза. Без макияжа, губы сжаты в прямую линию.

— Сними куртку, — приказал мужчина.

Женщина сделала то, что ей сказали. На ней были черная футболка и камуфляжные штаны, с толстым кожаным ремнем на талии.

— Давай, давай, — сказал толстяк нетерпеливо. — На тебе может быть прослушка, все я знаю.

Женщина стянула футболку через голову, одним плавным движением, так быстро, что казалось, она не теряла зрительного контакта с мужчиной. Она расстегнула ремень и штаны широко разошлись, так, что она могла бы выйти из них, не расстегивая. Черный топик-лифчик и скромные белые трусы предстали взгляду мужчины.

— Ладно, теперь повернись, — сказал он.

Женщина медленно повернулась. Ее икроножные мышцы были резко очерчены, бедра были мускулистыми. Верхняя часть ее тела была изящнее, грудь растягивала мягкий лифчик. Она завершила поворот, так же плавно, как снимала футболку, сохраняя ощущение зрительного контакта, даже когда была спиной к нему.

Толстяк облизнул то место, где должны были бы находиться его губы, глаза скользили по телу женщины, как ноги паука ползущего по стене.

— Ты готова заплатить столько, сколько это стоит, — спросил он ее.

— Да, — только и сказала она.

— Тогда иди сюда.

Женщина подошла к толстяку. Она продолжала идти, пока не оказалась в нескольких дюймах от него.

— Встань на колени, — сказал толстяк.

Женщина упала на колени так быстро и беззвучно, что толстяк не был уверен, заметил ли он ее движение.

— Ты готова поработать? — Спросил он.

— Я хочу ее увидеть, — сказала женщина.

— Хорошо, сучка. Ты получишь то, что хочешь. Но сначала я получу то, что я хочу, понятно?

— Да.

— Ладно, сейчас возьми мой… — толстяк осекся, как будто его перебили, хотя женщина тихо стояла на коленях, глядя в третий глаз мужчины.

— Ты… — начал толстяк. И снова осекся.

Женщина продолжала смотреть туда же, прямо между глаз толстяка. Она ничего не говорила.

Толстяка бросило в пот, его вонь залила узкое подвальное помещение. Женщина не двигалась.

— А, забудь, — сказал толстяк, голос сорвался в конце. — Наверняка ты не так уж хороша в этом. Цена — Десять штук. У тебя они есть?

— Да, — сказала женщина, не двигаясь.

— Они у тебя с собой?

— Да.

— Где?

— В куртке.

— Покажи.

Женщина поднялась. Она наклонилась и дотянулась до бокового кармана куртки. Когда она распрямилась ее левая рука была сжата в кулак. Женщина подошла к креслу толстяка. Она разжала кулак, золото заблестело в тусклом свете.

— Крюгерранды , — сказала женщина. — Тридцать пять штук. Они стоят три сотни за штуку.

— Кому стоят, сучка? — Толстяк глумился, чувствуя себя снова в безопасности. — Они продавались по семьдесят девять с мелочью этим утром. Тебе недостает всего лишь трех ярдов.

Женщина разжала правую руку. Еще две золотые монеты лежали на ладони.

— Сдачу оставь себе, — сказала она.

2

Женщина поднялась по ступеням из подвала и вошла в переулок. Солнечные лучи падали в него. В начале переулка двое белых мужчин сидели на мусорных баках. Один играл со стилетом, тыкая в точку на ладони. Другой держал длинную велосипедную цепь, размахивая ею, как маятником, держа ее с одного края.

— У тебя есть деньги, дорогуша? — Ласково спросил мужчина с ножом, когда женщина приблизилась.

Женщина продолжала идти, как будто не слышала.

— Мужчина задал тебе вопрос, шлюха! — Крикнул тот, который был с цепью, вскакивая на ноги.

У женщины в руке появился полуавтоматический пистолет из голубой стали и она навела его на живот парня. Ее лицо было спокойным, рука твердой.

Мужчина начал пятиться, пока не почувствовал мусорный контейнер за спиной. Затем он сел.

Женщина вышла из переулка.

3

Старуха выглядела такой старой, что могла бы быть сестрой Каина. И достаточно злобной, чтобы научить его всем приемчикам. Она сидела за каменным блоком, который выглядел, как продолжение подвальной стены, темная, сырая плита.

— Ты попала в большие неприятности, чтоб найти меня, — сказала она блондинке.

Женщина не ответила.

— Ты хочешь вернуться в прошлое, да? — Спросила старуха. — Провести кого-то через ворота?

— Да.

— Раз ты пришла ко мне, ты должна знать, как это работает. Единственные, кто может вернуться назад, это те, кто причинил много вреда. Ты понимаешь это, не так ли?

— Да.

— И ты должна принести мне то, что они забрали. Это ты тоже понимаешь?

— Да.

— Назови мне имя, — сказала старуха.

— Бобби. Бобби Вэйн Фостер.

— Закрой глаза, — скомандовала старуха.

Блондинка сделала, как ей было сказано. Она слышала звуки, которые не могла опознать — скрежет жидкого металла, пронзительный, едва слышный, вопль, что-то похожее на то, как бьется схваченная птица.

Шло время.

— Он забрал семерых, — наконец сказала старуха. — Серийный убийца. Насильник и убийца.

Блондинка открыла глаза.

— Я знаю, — сказала она.

— Ты нашла Хранителя Врат, — сказала старуха, — но не ворота. Он забрал семерых, и, наконец, его самого забрали. Он у нас. Если ты хочешь вернуть прошлое для него, ты должна забрать еще семерых. Ты понимаешь?

— Да.

— Ты все понимаешь? Если тебя убьют, пока ты собираешь урожай для нас, то…

— Я знаю, — сказала блондинка.

— Да, ты знаешь, — ответила старуха. — Но мы знаем все. Мы знаем откуда ты пришла. И война не считается. Ты должна забирать, как он забирал.

— Так же?..

— Нет. Не обязательно тем же путем. Но ты должна убивать, ради убийства — только такая цель разрешается. Убийства не должны быть санкционированы. Не трать наше время, как другие. Если ты нашла работу палача, убивая тех, кто сидит в камерах смертников — это не считается. Если ты убиваешь, защищая себя — это не считается. Если ты полицейская, и убиваешь преступника — это не считается.

— Я согласна.

— А, «согласна», говоришь. Ты понимаешь, что тогда договор заключен?

— Да.

— Семь отдельных убийств.

— Да. Как вы узнаете, что…

— Мы узнаем, — сказала старуха. — Не пытайся вернуться сюда. Это место перестанет существовать, когда ты уйдешь. Если у тебя все получится, ты вернешься ко мне.

4

— Я говорила им, — сказала маленькая девочка. — Я рассказала им все, точно как та леди говорила сказать. Но они не поверили мне.

— Некоторые из них поверили тебе, — сказала блондинка. — Присяжные зашли в тупик — некоторые из них, должно быть, проголосовали за обвинение.

— Да, голосование было десять против двух, — сказала мать маленькой девочки, горьким голосом. -Но это почти убило Лилу, такое страшное испытание. И я не собираюсь снова заставлять ее проходить через это.

— Как долго вы были женаты?» — Спросила блондинка.

Меньше двух лет, — сказала мать. — Лила не его ребенок. Я думала, что ей нужен отец. У него была такая хорошая работа, свой собственный бизнес и все такое. Он водопроводчик. Я думала, что он мог бы дать ей лучшую жизнь. Теперь я понимаю, что я сделала. Ей.»

«Не плачь, мамочка,» — сказала девочка.

5

— Где тот парень, который вызывал меня? — Спросил водопроводчик.

— Ему нужно было выйти, — сказала блондинка. — Он сказал мне, чтобы я показала вам, где утечка.

— Я могу найти ее сам. Просто скажи мне…

— Нет. Я имею в виду, это не здесь. Это в одном из подсобных помещений. Где-то полмили отсюда. Мы можем поехать на вашем грузовике?

— Конечно, — сказал он, оценивающе глядя на женщину.

Через десять минут пути, они приехали в место, которое было похоже на заброшенную лачугу, стоявшую среди деревьев.

Водопроводчик повернулся к блондинке.

— Какого черта? Похоже, здесь никого не было в течение многих лет.

— Это верно, — сказала блондинка, наставляя на него пистолет, который теперь был с глушителем.

6

— Я свое отработала, — сказала пухлая женщина. — Они забрали у меня моего ребенка, тоже.

Ее выражение лица было тусклым, а кожа настолько тугой и блестящей, что выглядела глазированной.

— Почему вы вынюхиваете тут, со своими вопросами, сейчас?

— Просто рутина, мэм, — сказала блондинка.

— Да, ну, и черт с вашей рутиной. Я даже не под присягой больше. Я знаю свои права. Я звоню своему адвокату. — Она повернулась и подняла трубку.

Пуля настигла пухлую женщину точно у основания черепа. Она упала на пол, телефон все еще был у нее в руке.

7

— Ты не похожа на крупного игрока, как по мне, — сказал негр. — Ты сказала, объемы, верно? Это килограммы, а не унции. Если ты хочешь сделку, ты должна показать мне что-нибудь.

— У меня есть это, — сказала блондинка.

— Где? Я не вижу ничего пока. Просто много болтовни.

— Это прямо здесь, — сказала блондинка, доставая свой пистолет.

8

— Тебе это понравится, дорогая, — сказала темноволосая женщина. — Это большой рынок, ну, этих садистских фильмов. 4, может быть, 5 часов работы за 5 тысяч баксов. Наличными. Где ты еще столько получишь?

— Я не знаю… — блондинка стеснялась.

— О, забудь, что ты слышала, ладно? Лаймон не имеет никакого отношения к той девушке, что они нашли. Тут полно больных, я дам тебе вот это. Это полностью легально — ну, кроме как для ИРС, конечно. — Она рассмеялась. — Ну же, что скажешь?

— Где студия?

— О, прямо за городом. Лаймон все починил там, на складе.

— Я могу забрать тебя оттуда сама.

— Нет, все хорошо. Просто дай мне адрес.

— Я не могу этого сделать, дорогая. Это так не работает. Что скажешь, хочешь попробовать?

— Нет, — сказала блондинка, вытаскивая пистолет из своего кошелька.

9

— Ты что-то вроде соцработника? — спросил мускулистый латинос.

— Верно, — сказала блондинка.

— Ага, ну, ты хочешь послушать, что за дерьмо случилось, опять? Она виновата — в основном, как бы то ни было. Ну, да, конечно, я шлепнул ее раз или два. Наорал на нее — а что мне оставалось делать?

— Ты не должен был избивать ее.

— Избивать ее? Я просто шлепнул ее, я же говорил. Эта больница, они просто ищут себе работу, ты знаешь, что я имею в виду? Минздрав платит им сверху, когда кто-нибудь остается у них на ночь.

— Ее скула сломана.

— Ага, это то, что они говорят. Это же не как если бы я пристрелил ее, ничего такого же, верно?

— Верно, — сказала блондинка.

10

— Сколько лет вашей дочери? — Спросил тощий, хорошо одетый мужчина.

— Четыре, — сказала блондинка.

— И вы уверены, что она никогда?..

— Никто никогда даже не прикасался к ней, — сказала блондинка.

— Это выпуск, — сказал тощий мужчина. — Для фотографий и видео. Если вы когда-либо обратитесь к закону, вы будете втянуты так же глубоко, как и мы, понимаете, что я говорю?

— Да. У вас есть деньги?

— Конечно. Но сперва мы должны увидеть товар. Не только фотографию. Когда вы доставите то, о чем мы договорились, вам заплатят на месте.

Блондинка вложила три пули в грудь тощего мужчины. Затем, она опустилась на колени и выстрелила еще раз, прямо за ухо. Блондинка поднималась, когда в комнату вошла женщина с камерой в руках. Она выронила камеру и зажала руками рот, в шоке. Блондинка подняла пистолет.

11

Последней была евроазиатская женщина среднего возраста. Как только она вышла из своего дома, направляясь к гаражу, последнее, что она видела, была блондинка, перед тем, как пуля вошла в ее правый глаз. Она умерла до того, как упала на землю.

12

— Семеро, как обещала, — сказала старуха. — Ты забрала девятерых, но только семь считаются.

— Я знаю, — ответила блондинка. — Сейчас, верни его обратно.

— Ты справилась очень быстро. Где ты этому научилась?

— В армии.

— Когда мы пойдем в прошлое, он сможет вернуться в любом возрасте, как я сказала тебе. Ему было двадцать три, когда его забрали. Это было почти четыре года назад. Старение продолжается даже… там. Сколько ты хочешь, чтоб ему было лет, когда он пройдет через ворота?

— Я хочу, чтоб он был ребенком. Новорожденным.

— Да. С тех пор, как это началось, тысячи лет назад, людей как ты, называли дружинниками. Но это не ради справедливости, не так ли? Это всегда ради мести. Что он сделал, что ты хочешь убить его, как ребенка? Ты связана с одной из жертв?

— Не с жертвой, — сказала блондинка. — С ним. Он мой брат. Нас разлучили, когда мне было пять, а ему только год. Они отдали нас в разные дома. Я даже не знала, что он существовал, до тех пор пока… это не появилось в газетах. Мои родители, те, кто удочерил меня, они никогда не говорили мне.

— И ты хочешь пойти в прошлое за ним, провести его обратно, через ворота, как ребенка, чтобы ты могла убить его сама? За то, что он сделал с твоим именем?

— Нет, — сказала блондинка. — Я хочу вырастить его сама. Так, чтобы он мог гордиться этим.

Доказательство

— 1 —

Где бы я когда-либо ни был, везде есть голуби.

Даже здесь. В тюрьме.

Крысы с крыльями, так заключенные их называют.

Это не принижает их, вовсе нет. Вы не можете неуважать крыс. Никто их не любит, но они все равно продолжают приходить.

Как я.

Даже здесь.

— 2 —

Они выпустили меня в среду. Они вернули мне мои часы, одежду, в которую я был одет, когда я поступил, наличные, которые были у меня, на книги. Семьдесят семь долларов и немного мелочи. Я был единственным белым парнем в очереди домой. Когда я садился, было иначе.

Автобус повез нас в город, в этот маленький тупой городок, где только и были депо да пара баров. Если бы не было тюрьмы, люди, которые тут живут, умирали бы от голода — это единственная работа здесь.

Никто не знакомился у депо. Мы ничего друг другу не говорили. Я не знал их, они не знали меня. Мы все сели в первый автобус до города. Тем же путем мы ехали сюда — только на этот раз не было никаких металлических решеток на окнах и мы не были пристегнуты к сиденьям.

Остальные парни сильно шумели. Это звучало, как если бы они разговаривали друг с другом. хотели носить, обо всех делах, о больших достижениях. Только не о них самих. То же самое было в тюряге.

Пара из них уже были гашенные, под героином. Тюрьма прямо как улица. Единственная разница — внутри наркотики стоят дороже.

Я выглянул в окно.

Порт Ауторити была такая же, как тюремный двор — волки поджидали каждую новую кучку людей, чтобы посмотреть, если ли там овцы.

Я прошел сквозь терминал, следуя правилам: смотри вниз или твердо. Может быть у меня и не было тут друзей, но никто не хотел и связываться со мной. Побывав там, где я был, учишься довольствоваться и этим.

Я прошел весь путь назад по знакомым местам. Магазин сладостей все еще был на углу, но там висел новый знак в окне. Лото.

Старик стоял спиной ко мне, расставляя что-то на полке за прилавком. Я взял три батончика Милки вэй, подождал пока он повернется.

— Сколько они сейчас стоят? — Спросил я его.

Глаза старика сверкнули под очками.

— Для тебя, они стоят, все так же, четвертак, — сказал он.

— Спасибо, — сказал я ему. Протянул ему деньги. Спросил:

— Где я могу найти Минго?

— Все там же, — сказал он.

Я прошел три квартала. Улица была наполнена весенними звуками, но единственные птицы, которых я мог видеть, были голуби, выклевывающие кусочки из бетона. Может, они звучали иначе, снаружи Стен. Я никогда не слушал их, до того как попал за решетку.

Середина дня, дети сбегались в квартал, вываливаясь из школы.

Дверь подвала была того же оттенка ржавчины. Я толкнул ее и она открылась. Он был за карточным столом, в углу, одетый в панамку и черные очки, даже в полутьме.

— Привет, амиго! Когда ты вышел? — поприветствовал он меня.

— Этим утром, — сказал я ему.

— Твои вещи у меня.

— Я ценю, что ты придержал их для меня.

— Эй, нет проблем, мужик. Ничего не изменилось.

Все было в вещевом мешке, том самом, который я сказал ему забрать и придержать для меня, когда он навестил меня в тюрьме.

Минго был последним посетителем, который ко мне приходил.

Я взял комнату неподалеку. Свежее постельное белье два раза в неделю, туалет вниз по коридору.

Я пошел в «У грека» тем вечером. Парень, который владел этим местом был большой, с бритой головой. Люди называли его Греком из-за Коджака , когда тот вышел впервые. Вообще, это обычный ресторан.

Я занял столик в углу, заглянул в меню. Это было странно, видеть меню. Выбор.

У официантки были темные волосы, большие глаза. Я сказал ей, что я хочу говяжий стейк. Она ничего не записала в свой блокнот, просто стояла там, уперев руки в бедра и смотрела на меня.

— Что? — Спросил я ее, стараясь, чтоб мой голос звучал вежливо. Когда кто-то пялится на тебя так Внутри, ты должен быть вызывающим, но я не хотел, чтоб она так обо мне подумала.

— Ты не знаешь меня?

Я снова посмотрел на нее. Прямо ей в лицо. Все изменилось, кроме глаз, и как только я увидел их, я знал.

— Алиша?

— Да уж. Все выросло теперь, а?

— Я… думаю.

— Ты не видишь никакой разницы? — Сказала она, улыбаясь.

— О… конечно. — Я не хотел смотреть на разницу, выпирающую спереди из ее белой блузки. Когда я видел ее последний раз, ей было 13.

— Почему ты никогда не отвечал на мои письма? — Спросила она меня.

— Я… не мог.

— Почему? Они не разрешали тебе писать оттуда?

— Они разрешали. Я имею в виду… ты можешь. Но… я не знал, что сказать.

— Потому что я была ребенком?

— Я собирался пробыть там долго. Я не хотел…

— Чего?

— Я не знаю… связи. Мне нужно было просто работать над тем, чтоб продержаться там. Пройти сквозь это. Я знал, что ты перестанешь. Рано или поздно.

— Много знаешь, да?

— Почему ты злишься на меня? — Спросил я ее. — Я ничего тебе не сделал.

— Мне? Нет, ничего. Вообще-то, я кое-что сделала тебе, да? Ничего. Ну и почему ты тогда это сделал?

Кто-то крикнул что-то Алише с одного из столиков. Она их проигнорировала. Я слышал звонок на двери, повар крикнул «забирайте!», Алиша просто стояла и смотрела на меня. Ждала ответа.

Я не знал ответа.

Я не знаю, почему она сделала то, что сделала. Я не знаю, почему я вляпался в это.

Случилось так, что как-то после закрытия тюрьмы ко мне подошел мужчина, к месту, где я работал. Я вор. Он подошел прямо ко мне, туда, где я сидел в кабине, рядом с дверью. Все замолчали.

— Ты взрослый человек, — сказал он мне. — Ты волочишься за моей маленькой девочкой, я забираю твою жизнь, ясно?

Я был взрослым мужчиной. 22. Но я не знал, о ком он говорит. Поэтому, я ничего не сказал. Мы смотрели друг на друга с минуту, потом он развернулся и ушел.

— Кто это был? — Спросил я Минго.

Он сказал мне. Но это имя ничего для меня не значило. У меня даже девушки не было, поэтому это не имело смысла. Но я ни от чего не отказывался когда тот мужчина говорил все это — иначе это выглядело бы слабостью.

Несколько дней спустя, я вернулся на то самое место. Тогда Минго сказал мне, что он поспрашивал тут. И у мужчины, который приходил и орал на меня, была падчерица: Алиша. И эта Алиша была маленькой девочкой, и она повсюду рассказывала всем, что я ее парень. Должно быть с этого все началось.

Я пошел и нашел ее. Я знал, где она может быть. Все дети ходят в одни и те же места, куда и я ходил, когда был ребенком. Потому что кварталы были все теми же, как и тогда. Но мне даже не пришлось спрашивать ни у кого. Когда я зашел в магазин сладостей, эта маленькая девочка с темными волосами и большими глазами вышла прямо на меня. Она взяла мою руку и вытащила меня на улицу. Я позволил ей это сделать.

Там была аллея рядом с магазином сладостей. В обед там пусто. По вечерам, иногда, нет.

— Почему ты сказала ему это? — Спросил я ее. — Что я твой парень?

— Ну, так чтоб он оставил меня в покое.

— Я не понимаю.

— Он… достает меня. Я пожаловалась матери на него, но она ударила меня просто за то, что я это сказала. Мне нельзя ходить на свидания. Он… контролирует все. Я хотела его остановить. Поэтому я сказала ему, что ты мой парень.

— Почему я? Я слишком стар.

— Я знала, что он бы — прости — я знала, что он попытается заставить тебя оставить меня в покое. Но я видела тебя. Я спрашивала о тебе. Ты был… в тюрьме, верно?

— Ну да. И что?

— Ну, я решила, что ты не испугаешься его. Может, он бы испугался тебя, даже. Он никогда не был в тюрьме.

— Я не могу быть твоим парнем, — сказал я ей. — Ты просто ребенок.

— Моим парнем понарошку, — напомнила она мне, глядя на меня из-под длинных ресниц.

— Даже и понарошку нет.

Она скривилась, как будто собиралась заплакать. Но она не заплакала. Просто сказала: «Прости», и пошла прочь.

Я сначала пошел за ней, но когда я сошел с аллеи, ее отчим был там. Он был зол и шумел. Она стояла перед дверь магазина сладостей, вокруг уже была маленькая толпа. Он ударил ее и она упала на землю.

— Я предупреждал тебя, — сказал он мне, одна рука его скользнула в карман куртки.

Я мог с ним тогда поговорить.

Но так случилось, что я убил его.

Юристы сказали мне, что если бы у меня не было приводов, я бы мог побороться. У него был нож, у меня был нож. Мы боролись и он умер.

Но у меня был привод. Причем, связанный с ножами. Это случилось при разборках банд. У большинства были цепи и трубы, так что многие люди кричали и толкались и было трудно сказать, что случилось. Пара искр высеклась, но никто не паниковал, вы должны серьезно задеть кого-то, чтоб это случилось. В середине схватки, мы с Сонни Трайоном отделились от остальных. Он был Предводителем из другой банды. Я знал о нем, но он жил в нескольких кварталах оттуда. Это другая страна.

Все, вроде бы, остановились — они смотрели за нашей схваткой. Моя кровь кипела так, что я видел его сквозь красное облако. Сонни порезал меня, но я ткнул его под ребра и он умер. Мне было 15, поэтому они не могли отправить меня во взрослую тюрьму, поэтому они посадили мне Внутрь.

У всех там были ножи. Они называли их черенки, их делали из всего — ложек, папок, даже туалетных щеток — но они все работали одинаково.

Когда я вышел, я вырос. И я знал, как воровать. Я был слишком стар для банд. Я имею в виду, банды все еще были там, но они даже не ожидали, что я вернусь к ним.

Я никогда не использовал нож до того момента, на аллее. Но я всегда носил его с собой.

Юристы сказали мне, что я могу подать заявление. Что это было непредумышленное убийство. Мне бы дали 5 лет. Если я пойду в суд, если они подадут на убийство, это будет пожизненно.

Я выбрал 5 лет. Я был выпускником школы гладиаторов, так они называли воспитательное учреждение, поэтому я знал, что это будет, как Внутри. Опять ножи.

Чего я не знал, так это того, что 5 лет, о которых говорили мне в юридической помощи — ну, это были 5 лет до того, как я могу подать на условно-досрочное, не 5 лет до того, как я выйду.

Ты, может быть, можешь обмануть Инспектора по условно-досрочному, притвориться, что ты стал религиозным или еще что-то. Я, вообще-то, не знаю этого точно, но некоторые парни говорили, что можно. Что я узнал, что это ты не можешь обмануть других обманщиков. Ты не можете просто притвориться, что ты силен в этом. Ты должен это доказать. Они заставят тебя это доказать.

Так что, Инспектор продолжал давать мне отказы, держа меня за решеткой. У меня были хорошие записи, за последние несколько лет, перед тем, как я увидел его, но мне приходилось использовать черенок пару раз, когда я только пришел. Я не злился ни на кого. Это было просто для того, чтоб меня оставили в покое. Просто, как и в первый раз.

Внутри так же, как на улице — ты должен постоянно доказывать это.

Это работает так, что ты должен быть достаточно убедительным, чтоб они тебя отпустили. У меня это заняло немногим больше 8 лет, когда это случилось со мной, когда они позволили мне выйти.

Когда я только сел, у меня ничего не было. Я ничего не ждал. Минго был моим партнером и я знал, что он позаботится о моих вещах, но это все.

Письмо от Алиши пришло несколько месяцев спустя. Это заняло у нее много времени, найти, где я был. Она написала письмо, как будто я был ее парнем.

Она была просто ребенком, тринадцатилеткой. Мне было 22, мужчина. Но я не поэтому не отвечал ей. Я помнил последний раз, когда я был Внутри. Если у тебя была девушка, чтобы писать тебе, навещать тебя, это заставляло тебя чувствовать себя лучше. Но когда она переставала — а они все переставали, раньше или позже — тогда ты чувствовал себя хуже.

Некоторые парни спятили из-за этого. Повесились в своих камерах. Или спрыгнули с перил верхнего яруса. Остальные просто опечалились. Глубоко опечалились.

Я просто хотел пройти через это. Я не хотел сходить с ума или опечалиться.

Я не знал, как сказать ей все это сейчас, глядя прямо ей в лицо. Но я сделал все, что смог.

— Он не дал мне другого выбора, — сказал я.

— Конечно, дал, — сказала она, склонившись над столом, так, что ее лицо оказалось рядом с моим. Она пахла, как персиковый сироп в банках. — Он просто пыхтел. Ты мог ему сказать, что это я все придумала. Ты даже меня не знал. И этого бы никогда не случилось. Для тебя, во всяком случае. Меня, он бы еще ударил несколько раз и… ну, ты знаешь.

— Я…

— Ты знал это, — сказала она снова.

Грек вышел из-за кассы и подошел к столу. Он потянул ее за руку.

— Какого черта ты думаешь, что ты?..

Он остановился, когда увидел меня.

— О, ты вернулся. Боже, Алиша, прости. Я знаю, как долго ты ждала.

— Теперь дождалась, — сказала она тихо.

Грек смотрел на меня.

— Я не бычу на тебя, — сказал он. — Я просто стараюсь вести дела.

Алиша сняла фартук, протянула его Греку.

— Ты должен мне за три дня, — сказала она.

— Ты хочешь уйти прямо сейчас? Посреди…

— Он дома сейчас. — Сказала ему Алиша.

Грек вернулся за стойку. Достал ключи, чтоб открыть кассу. Протянул Алише какие-то счета.

— Если ты хочешь несколько дней выходных, ты всегда можешь…

— Идем, — сказала она мне.

Здание было только в 4 кварталах отсюда.

— Я никогда не переезжала, — сказала она мне. — Я хотела быть уверена, что ты сможешь меня найти.

Я просто шел рядом с ней.

У нее был ключ от квартиры. Когда мы вошли внутрь, какая-то женщина сидела на диване, смотрела тв. Она была невысокая и толстая, одетая в домашний халат. В одной руке она держала бутылку пива. Когда она увидела меня, она сказала:

— О, он вернулся. И сейчас ты собираешься…

Алиша просто прошла мимо нее, как будто та была мебелью, таща меня за руку, чтоб я шел следом. В конце коридора была комната с замком на ней. У нее был ключ. Это была спальня. Ее. Она была действительно маленькая. Там было зеркало на комоде. Моя фотография, которую напечатала одна газета, когда меня арестовали последний раз, она была приклеена скотчем в нижнем углу. Она достала чемодан из ванной, начала паковать вещи. У нее немного их было.

У нее было 4 стопки обувных коробок, уже связанных вместе резинкой, может, по пять в каждой стопке. Она разрезала одну резинку маленькими ножницами, затем поставила еще одну коробку сверху и связала их вместе. Они были объемными, но не выглядели тяжелыми.

— Ты бери чемодан, — сказала она мне. Она взяла коробки.

— Кто заплатит за?.. — Сказала толстая женщина, когда мы прошли мимо нее к выходу. Алиша не ответила.

— У тебя есть жилье? — Спросила она, когда мы были на улице.

Я сказал ей, где я остановился.

— Идем, — сказала она.

— 3 —

— Нужно доплатить за двоих, — сказал старик за столом, когда он увидел Алишу и чемодан.

— Сколько доплатить? — Спросила Алиша строго.

— Ну, 25 в неделю.

Она протянула ему деньги, не спрашивая меня.

Мы поднялись в мою комнату. Алиша поставила коробки. Я поставил ее чемодан на пол.

— Здесь только один…

— Ничего, — сказала она. — Я хочу чтоб ты сел там, в любом случае.

— Почему?

— Да сейчас поймешь.

Я сел на стул. Алиша достала маленькие ножницы и разрезала резинку. Потом она дала мне одну из коробок.

— Смотри, — сказала она мне.

Внутри были конверты, целые длинные стопки конвертов. На каждом было мое имя. И адрес тюрьмы. Но без марок.

— Я писала тебе каждый день, — сказала она. — Каждый день. Я рассказывала тебе, что я делала. Сейчас ты можешь прочитать их. И понять для себя.

— Сколько их?..

— 2941, — сказала она. — Я не писала тебе сегодня еще. Я всегда это делаю после того, как приду с работы.

Я не знал, что сказать.

— В последней коробке немногим меньше, чем 13 тысяч долларов. Я откладывала понемногу, каждую неделю.

— Боже.

— Ты так и не получил свою еду. У Грека, я имею в виду. Я пойду, принесу что-нибудь из еды, — сказала она. — Ты можешь остаться и читать письма.

— Но тут…

— После того, как ты прочитаешь их, каждое, решишь.

— Решу, что? — Спросил я ее.

— Решишь, правда ли ты был моим парнем. Был моим парнем все эти годы. Верно ли я тебя ждала. Любила ли я тебя.

— Алиша…

— Если ты решишь, что да, что я ждала тебя все это время, мы можем быть вместе, снять квартиру. Я уже не малолетка. Если ты решишь — нет, деньги твои. Я копила их для тебя. Так что ты можешь начать все сначала.

— Как ты смогла?..

— Для меня это никогда не было понарошку, — сказала она. — И вот доказательство.

Корешки

Шон опустился на колени у дверей своего крошечного шкафа, благоговейно достал красную обувную коробку. Он медленно снял крышку и осторожно достал свое сокровище. Эйр Джорданс, самая лучшая модель Найк. Роллс-ройс среди кроссовок, поблескивали нетронутой белизной с хитрыми черными вставками. Он нежно повернул один, любуясь сложным узором подошвы, огромным мягким языком, пластиковыми вставками на пятке, через которые он мог видеть воздушные подушки. Независимо от того, насколько тщательно он их рассматривал, Шон не мог найти ни одного изъяна, который бы испортил их совершенство.

Почти двести долларов за пару кроссовок. Бабушка никогда не поймет. Все они должны были жить на ее жалкий чек по инвалидности. Если бы бабушка не могла готовить зелья и околдовывать людей в Трущобе, они бы вообще не могли выжить. Становилось все труднее с каждым годом продавать свои заклинания, бабушка говорила — молодые люди просто не верят в старые способы.

Бабуля не поняла бы, Шон это знал, но она бы никогда не разозлилась на него. Старые люди обычно скупые, но его бабушка никогда не была такой. Она никогда не наказывала его, даже когда он этого заслуживал. Других детей, иной раз, били ни за что. Он слышал, как они рассказывали об этом в школе.

Да, бабушка была старая, и она была немного чудная. И, конечно, была особая задняя комната, куда она его никогда не пускала. Но она всегда была дома, у нее всегда была еда для него. Всегда заботилась о нем, когда он болел или ранился. Ну, может быть, у них не было цветного телевизора, как у всех остальных. Может быть, он не мог играть в Нинтендо, не мог иметь много друзей. Он жаловался на старуху своему партнеру-курьеру Руфусу как-то.

— Заткнись дурак! – сказал Руфус.

Шон видел боль в глазах своего лучшего друга и ему снова стало стыдно.

Бабушка никогда не напивалась, не принимала наркотики, не было странных людей, живущих с ней, все время сменяющихся. Руфус был прав.

Шон заработал на свои особые кроссовки. Он работал усердно. В Трущобе легко можно сделать деньги, внутри и снаружи. Наркодилеры были всегда заняты поиском новых бегунков, многие из них могли использовать умного ребенка, который мог бы хранить записи в голове. Кража и проституция стали образом жизни тут… иногда, конечно, образом смерти. Шон не касался этого. Все лето он работал … таская в газетные киоски чудовищные связки газет, которые грузовики выкидывали на улицах, на рассвете, днем он помогал на автомойке. Он не тратил свои деньги, хотя соблазны были велики, а Шону было пятнадцать лет.

Наступил сентябрь, и началась школа. Шон купил сам одежду в этом году, на деньги, которые он заработал. Бабуля гордилась им, но она не знала о кроссовках.

Когда он получил свои первые деньги от водителя, который развозил газеты, он купил бабушке золотое ожерелье. Двадцать долларов, сказал ему молодой человек в длинном черном пальто… за настоящее восемнадцати-каратное золото. Шон подумал, как красиво бы оно смотрелось на бабушке. Он показал ожерелье Руфусу, но друг сказал, что это не золото.

— Тебя поимели, болван. Это просто латунь… она позеленеет прямо на шее.

Шон все равно отдал ожерелье бабушке. Но так как его учили говорить правду, он сказал ей, что сказал Руфус.

— Иногда люди считают, что думать о худшем, значит быть умными. Это не всегда так, сынок, — сказала ему бабушка. Также она сказала, что ожерелье было действительно золотым. И поцеловала его своими сухими губами.

Она всегда носила это ожерелье. И оно никогда не позеленело.

Шон не мог вспомнить время, когда он не был с бабушкой. Он знал, что его мать умерла, ее убили из окна проезжавшей машины, в то время как она стояла на углу, просто разговаривая с другом. Они так и не не поймали ночных гонщиков, которые так запросто застрелили ее. Полиция сказала бабушке, что стрелки пытались попасть в наркодилера, который стоял там же, рядом, как будто это могло ее успокоить.

В графе отец, в свидетельстве о рождении, стоял прочерк. Руфус пояснил, почему.

— Господи, это значит твоя мама не сказала им имя твоего отца в больнице, вот и все.

— Почему она им не сказала?

— Потому что соцслужба пошла бы требовать от него деньги на твое содержание, понимаешь?

Шон кивнул, как если бы он все понял, но он был в смятении. Бабушка не обращалась в соцслужбу, ее госпенсия шла ей за то, что она работала всю жизнь. Горничной. В Луизиане, откуда она была родом. Откуда была родом и его мама. Но мама приехала на север, когда была еще совсем молодой девушкой.

— Приехала на вечеринку, осталась на похороны, — сказала ему бабушка.

Иногда, к ним приходили люди, к бабушке, когда у них что-то случалось. Бросивший любовник, работа, которую они надеялись получить… такие проблемы. Бабушка, казалось, всегда знала, чего они хотели, даже прежде чем они озвучивали свою просьбу. Она говорила на иностранном языке, когда работала … вроде как французский, думал Шон, но он не мог сказать наверняка. Он знал, что это не испанский, который он слышал каждый день в школе. И она работала с корнями. Особые корни, которые она где-то доставала. Сушеные старые штуки, все переплетенные и ужасные. Но бабка умела с помощью них кое-что, так говорили люди. Некоторые люди, по крайней мере.

Другие люди, говорили, что она сумасшедшая.

Школа начиналась завтра, и Шон не мог решиться. Его любимые кроссовки не изменят его статус, лежа в шкафу, но если он выйдет в них… это рискованно. Трущобы были полны бродячих банд. Они бы забрали вашу одежду через секунду, оставив вас истекать кровью на земле, если бы вы пытались их остановить. Школа была рядом, но это была бы длинная, длинная прогулка.

— Я иду на улицу, погулять, бабушка. Купить что-нибудь?

— Нет, сынок. Просто будь осторожен, слышишь?

— Да, мэм.

Шон пошел по лестнице. Всего семь пролетов, а лифт пугал его. Страшно застрять внутри и не смочь выбраться.

Он заметил мистера Барта на площадке третьего этажа. Мистер Барт был чудовищным, рост - более шести с половиной футов и более трехсот фунтов мышечной массы. Но с головой у него были проблемы, и он мог быть опасен, снести вам голову одной рукой, запросто. Хотя он никогда не мог никого поймать, его ноги не работали. Мистер Барт носил свое огромное тело в стальной клетке, от пояса до пола. У клетки было четыре резиновые ножки, как ходунки. Больница сделала такие ходунки специально для него, наверняка. Мистер Барт брался за клетку, выкидывал ее вперед, а затем перебрасывал ноги, поддерживая весь свой вес на массивных предплечьях. Его ладони были размером с телефонные книги… Желтые страницы. Его приближение было слышно за милю… как будто топал слон.

— Добрый вечер, мистер Барт, — Крикнул Шон.

— Мои деньги! – Рявкнул гигант, прикасаясь к кожаному мешку, накинутом на крючок, спереди его ходунков.

— Конечно, мистер Барт. Ваши деньги.

Монстр улыбнулся. Дети всегда выхватывали его маленькую сумку, просто чтобы показать, как смело они флиртовали с опасностью. Они хватали сумку, бежали вниз по лестнице, забирали несколько монет, кидали сумку и убегали. Мистер Барт никогда не мог поймать их.

Он топал следом и ронял себя на пол, чтобы подобрать свою кожаную сумку. Потом он ставил себя в вертикальное положение снова, ужасно рыча.

Все говорили, что если он когда-либо поймает одного из тех детей, он их разорвет, как мокрый Клинекс.

Шон сбежал по ступенькам, заметил Руфуса через улицу и махнул рукой.

— Что случилось, что-то дома? — Поздоровался Руфус.

— Ты знаешь.

— Ну да, ты все еще носишься с этой обувью, наденешь их завтра в школу?

— Да.

— Тебе стоит это сделать, приятель. Дамы не поймут, зачем ты работал так упорно, чтобы они лежали у тебя дома, верно?

— Верно.

Они ударили по рукам, Шон почувствовал себя увереннее, рядом с другом. Молодой человек девятнадцати лет повернул за угол, одетый в разноцветную кожаную куртку с изображением бильярдного шара, черные кожаные кроссовки на ногах, с характерным красным мячом Рибок Пампс. Он жестко посмотрел на друзей, и усмехнулся, проходя мимо развязной блатной походной.

— Уныло, он думает, что он плохой парень, раз так ходит? — Сказал Шон.

— Брат, он и есть плохой парень. Это Маркус Браун, мужик. Видел его куртку? Она стоит чертову тысячу долларов в магазине.

— И что он сделал? Сорвал ее с кого-то?

— Ты не знаешь, что это за куртка? Это знаменитая куртка, мужик. Маркус, он наехал на этого парня из Домов Джефферсона, сбил его с ног, сел на него и ткнул ствол ему в лицо. Маркус, он не выходит без своего девятимиллиметрового. Маркус сказал отдать ему куртку. Этот мальчишка… до него не дошло, что он рискует задницей из-за этой куртки и не отдал ее. Маркус, он просто нажал на курок. Прямо в грудь парня. Прикончил его прямо на глазах у всех. Посмотри на эту куртку поближе и увидишь дыру, прямо над сердцем. Пулевое отверстие, мужик. Маркус хладнокровный чувак. Он заслужил уважение каждого.

— Не мое, — сказал Шон, его голос был пронизан горечью. Маркус преспокойно будет носить его новые кроссовки на улице.

В ту ночь, Шон не мог уснуть. Он встал и пошел на кухню за стаканом воды. Бабуля была там, готовя что-то в большом черном чугунном горшке, который она принесла с собой домой.

— Что тебя тревожит, сынок?

На это ушло много времени, но Шон наконец рассказал ей о кроссовках. Бабушка сидела за кухонным столом, наблюдая, как любовь ее жизни сражается с большей ношей, чем он мог нести.

— Что мне делать, бабушка?

Старуха оглядела кухню, снова перевела взгляд на Шона.

— Принеси их мне.

Шон принес коробку на кухню. Медленно вынул свое сокровище, положил их на стол, как жертву на алтарь. Бабуля взяла по кроссовку в каждую руку и закрыла глаза. Слова шли из нее, но ее рот не шевелился. Потом ее глаза распахнулись, но они смотрели куда-то невидяще. Она смотрела в какое-то другое место. Шон не двигался. И, наконец, бабушка сосредоточила взгляд на ребенке.

— Шон, вот что. Правда в том, что духи не могут защитить вещи, ты понимаешь? Нет ничего, что они могут сделать, чтоб сохранить эти особенные ботинки на твоих ногах. Но у меня есть заклинание … старое-старое заклинание, которое я никогда не использовала в жизни. И оно может заставить эту обувь делать правильные вещи, ты понимаешь?

— Нет, бабуля.

— Я не могу обещать тебе, что ты сохранишь эту обувь, но с этим заклинанием, тот, кто носит эту обувь должен поступать правильно, или…

— Так что, если кто-то заберет их?..

— Тот, кто заберет их, должен будет ходить по прямой дорожке до конца своих дней. Как если ты уходишь из банды … нет смысла убегать, чтобы жить плохо. Они просто схватят тебя на плохом и заставят тебя идти обратно, понимаешь? Есть преступления, которые должны изменить человека. Если человек не изменится, ему придется отвечать.

— Хорошо, бабушка.

— Не хорошокай мне, мальчик. Знание, которое я даю тебе — старейшее знание в мире. Если ты не послушаешься – ты будешь должен заплатить.

Шон кивнул, ожидая.

— Теперь смотри сюда, мальчик. Ты знаешь, что я беру плату с людей за заклинания? Это правила. Это не обязательно должны быть деньги, но это должно стоить что-то. Теперь, что это заклинание будет тебе стоить… никаких драк. Ты слышишь, что я говорю тебе? Никаких драк. Если кто-то попытается забрать твои драгоценные кроссовки, ты отдашь их. Спустя какое-то время, они к тебе вернутся… так или иначе.

— Я обещаю, бабуля.

Шон поцеловал бабушку и лег спать, слишком взволнованный, чтобы действительно спать.

У него ушла вечность, чтобы одеться утром. Он на цыпочках спустился по лестнице, внимательно следя за каждым шагом, сохраняя идеальную новизну своих кроссовок, сколько мог.

Мистер Барт стоял на первом этаже, возле доски объявлений, наблюдая. Шон поздоровался с ним, помахав рукой. Монстр помахал ему в ответ, не говоря ни слова.

Руфус встретил его на крыльце, в новой спортивной салатовой кожаной куртке, выпятив грудь, словно павлин.

— Эта куртка верх тупости, Руф.

— Спасибо, друган. Это твои новые кроссовки, да? С ума сойти!

Друзья шли в школу вместе. И, за один яркий сияющий день, Шон понял, что тяжкий труд в течение всего лета того стоил. Особенно, когда Таниша сказала ему, как сильно он вырос с прошлого года … теперь он был выше нее.

Когда они свернули за угол к Трущобе, Маркус вышел, и преградил им путь. С ним были двое его парней, но они были нужны, только чтобы смотреть. И все смотрели … смотрели на черный девятимиллиметровый автоматический пистолет в руке Маркуса.

— Давай, — все, что сказал Маркус.

Шон достал из кармана пятьдесят долларов, которые он взял в школу, чтобы произвести впечатление на всех, и сейчас желая, чтобы у него их не было. Руфус отдал тоже все, что у него было.

— Куртку тоже, придурок!

Горячие слезы появились в глазах Руфуса, но он медленно снял зеленую куртку и бросил ее на землю. Один из мальчиков Маркуса поднял ее.

— Они выглядят на мой размер, — сказал Маркус, указывая пистолетом в землю.

Шон почувствовал, как болезненно кольнуло в груди, когда он наклонился, чтобы расшнуровывать кроссовки. Когда он позволил себе поднять глаза, они исчезли.

Руфус пошел домой. Шон шел остаток пути через вестибюль в носках. Некоторые из старых жителей с грустью смотрели на него, он не был первым босым мальчиком, который шел домой мимо них.

Прошло еще два дня, прежде чем они увидели Маркуса снова. Маркус в кроссовках Шона, стоял, опершись о фонарный столб.

— Хочешь что-то мне сказать? – Зарычал он на Шона

Шон и Руфус прошли мимо, опустив головы.

— Может быть, ты собираешься нажаловаться своей сумасшедшей старухе, а? Может ее корни сработают на мне? — Маркус расхохотался, его парни присоединились.

Шон и Руфус разошлись у дверей Трущобы.

— Я знаю, где достать ствол, — прошептал Руфус.

— Нет.

— Нет? Если мы не сделаем что-нибудь, мы ничего не получим, верно? Что бы мы ни получили, Маркус будет забирать у нас, все время.

— Все будет в порядке.

— Ты уверен?

— Конечно.

— Откуда ты знаешь?

— Я просто знаю, Руф.

В пятницу вечером были танцы в холле Трущобы. Шону потребовалось много времени, чтобы одеться… Шанель сказала Руфусу, что Таниша сказала ей, что она приедет, и что она надеется, Шон будет там.

Все были там, даже мистер Барт, стоя в углу, двигал своим огромным, как гора, телом, под музыку. Шон танцевал с Танишей и действительно скучал по своим кроссовкам.

Было уже поздно, когда Маркус вошел со своими мальчиками. Одетый в куртку своей убитой жертвы и в кроссовки Шона. Все отошли в сторону, чтобы дать ему место. Шон молился, чтоб тот не попытался схватить Танишу – он знал, что он не сможет тогда сдержать свое обещание бабушке.

Ди-джей ушел на перерыв. Танцпол был пуст. Люди ходили вдоль стен, по всему периметру. Маркус тоже пошел по кругу.

Все, к кому он приближался, отворачивались от него. Никто не ответил ему на улыбку, никто не отвечал на его вызовы.

Была полночь, когда Маркус побрел к месту, где стоял мистер Барт. Со скоростью кобры Маркус схватил кожаный мешок монстра и отошел. Он перевернул мешок, монеты посыпались на пол. Никто не шелохнулся.

Мистер Барт взял ходунки, и двинулся на Маркуса.

Маркус усмехнулся.

Снова взмах ходунками, снова подтянуться, еще несколько дюймов.

— Я не могу тратить всю ночь на этого калеку, ожидая, пока он придет. Ну, давай уже.

Маркус сделал знак своим мальчикам и шагнул, чтобы подойти самому. Его нога поддавалась медленно, неохотно отрывалась от пола, словно он вытаскивал ее из зыбучего песка.

Еще один глухой удар ходунков мистера Барта. Маркус вытащил свой пистолет и прыгнул вперед. Тяжелые, вязкие корни врастали из подошв его кроссовок в сам пол. Пистолет выпал и откатился, кто-то в толпе закричал.

Маркус упал на колени, цепляясь ногтями за пол.

Еще один глухой удар, и тень гиганта приблизилась.

Комната опустела, люди выходили спокойно, уверенно. Никто не оглянулся.

Последнее, что Шон услышал, был крик Маркуса… и грохот ходунков мистера Барта.

Кусок города

Кусок города.

1.

Просто потому, что вы где-то живете, не значит, что вы понимаете, как там все работает. Мой город - прекрасный пример. Все, кто там живет, говорят, что знают об нем все, но у них даже нет шансов это узнать когда-нибудь. Если вы хотите понять, чем живет город, вам нужно уехать подальше. Когда вы слишком глубоко погружаетесь в него, все, что вы можете видеть, это ваш собственный маленький кусочек.

Я знаю, о чем говорю. Я уже долго живу далеко. Делать тут особо нечего, после того, как научишься выживать. Так что я изучал этот город, готовясь вернуться.

Наконец, я понял, что это не просто еще один город, как думают люди. Я имею в виду, все знают, что есть разные районы города, типа, Квинса и Бруклина. А есть районы внутри районов, типа Гарлема и Гринвич-Виллидж. Но город разрезан на куски, даже меньшие, чем эти.

2.

Когда я был ребенком, город был разбит на крошечные кусочки, вплоть до кварталов. На нашей территории было три улицы и пустырь, где стояло несколько разрушенных зданий. И каждый раз, когда вы покидали свою территорию, независимо от того, куда вы шли, вы становились чужаком.

В основном, мы пользовались метро. Вы, наверное, думаете, что никто не владеет метро, но вы ошибаетесь. Метро — как и сам город. Метро — это огромная тяжелая штука, но как только там появляются люди, оно начинает раскалываться на кусочки.

Например, если вы попали в вагон метро, и он полон парней мальчиков из другой банды, это их вагон. А если с вами достаточно ваших парней, то это ваш вагон.

Обычные люди в метро смотрят, что происходит прямо перед ними, и не обращают на это никакого внимания. Когда я был ребенком, я думал, что это потому, что они не понимают, что происходит. Теперь я понял. Они знают. Но для них метро — это плохой район, по которому им приходится ходить каждый день, чтобы добраться до работы. Они ни за что не хотели бы жить в таком районе, поэтому они не хотят, чтобы хоть частичка его касалась их, вот и все.

Но квартал не похож на метро. Квартал постоянен. Вы там каждый день. Когда чужаки приходят в ваш квартал, вы должны заставить их платить дань. Потому что, если люди могут пройти через вашу территорию, не заплатив, то это вроде как и не ваша территория.

Город — это правительство, а не территория, он владеет метро, поэтому каждый, кто едет, должен платить. Но если вы едете со своими парнями, а какой-то парень-чужак едет один, то вы тоже можете содрать с него дань. Брать плату, потому что это ваш кусок, на котором он находится.

То же самое было в нашем квартале. Мы не владели знаниями, да и никто ими не владел. Даже люди, которые собирали арендную плату, жили где-то в другом месте. Город владел улицами, точно так же, как метро. Но Город не все время был рядом, а мы были.

3.

Из-за этого правила, о сборе дани, я и покинул город.

Пустырь находился между двумя территориями, нашей и Отступников. Мы пользовались им для разных вещей, но никто из нас не претендовал на единоличное обладание. Если кули — парень, который не принадлежал никакой банде, или, как это сейчас называют — ноунэйм, — шел через пустырь, плату могла взять та банда, которая находилась там в тот момент.

У нас были небольшие стычки с Отступниками по поводу пустыря, но в основном это были просто вопли и продажа волчьих билетов. Обе банды знали — это пустырь, он тут постоянно, как метро. Ты владеешь им, пока находишься там и можешь его удержать.

Лидером Отступников был тощий мелкий парень по имени Хунта . У всех Отступников были эти звучные имена, но это только ради пиара, они не всегда соответствовали человеку. Некоторые из парней были настолько черными, что, если бы они не говорили на испанском, можно было бы подумать, что они цветные. А некоторые из них были такими же белыми, как и мы, со всеми вытекающими. Единственный способ узнать наверняка — это слушать их разговоры — даже те, которые говорили по-английски, говорили не так, как белые.

Я не знал, как Хунта стал лидером. Он не был серьезным кулачным бойцом, у него не было репутации человека с ножом, и никто не видел его с пистолетом. Я не замечал, чтобы он был как-то особо мозговитым.

Я знал о Хунте, потому что мне приходилось встречаться с ним несколько раз, один на один. Я был главарем Королевских викингов, и иногда у нас были сходки, чтобы разрешить спор. Если лидеры не могли уладить ситуацию, тогда полевые командиры собирались вместе, чтобы установить правила для схватки. Но между Отступниками и нами до этого никогда не доходило.

Мы с Хунтой заключили договор, чтобы наши банды поделили пустырь. Хунта рассудил так: пустырь — это ворота в наши территории. Если мы будем воевать друг с другом, мы просто постоянно будем вести эту войну, снова и снова. Нам нужно было защитить эти ворота от посторонних, это важнее всего. Он сказал, что лучше поделиться кусочком, чем вообще ничего не иметь, и он был прав. Таким образом, мы договорились, что кто на пустыре, в данный момент, тот им и владеет.

4.

Все началось, когда один из Мистических драконов завел девушку на нашей территории. Он свободно ходил по нашему кварталу, в фирменных цветах банды, и никто не был настольно безумен, чтобы заставить его платить. Мистические Драконы были главными. Люди говорили, что они могут предоставить тысячу человек на сходку, и у пары сотен будет оружие. Настоящее оружие, не зажигалки.

Как говорят ребята в бандах, многие из них, вероятно, просто плюют дымом, но выглядело оружие достаточно правдоподобно, чтобы мы сидели тихо. Наша банда, Королевские викинги, могла бы выставить на сходку, может быть, парней двадцать... и некоторые из них пошли бы только потому, что боялись не пойти. Если бы банда, как наша, когда-либо бросила вызов Мистическим Драконам, нам бы пришел конец.

Это началось, когда Банчи торопливо спустился в подвал, который был нашим штабом.

- Мистические драконы! — закричал он.

- Что?! — вскрикнул Тони Бой.

- Мистические драконы! По всему кварталу. У них машины со всех сторон. Одна припаркована прямо у входа!

Все взволнованно заговорили одновременно.

- Остыньте, — сказал я им. — Если бы это был рейд, они бы уже были здесь.

- Главный прав, — Мелкий Оджи поддержал меня. Но я видел, что он нервничает.

Я осмотрел подвал. Всего пять человек, плюс я сам. Я подумал было отправить Сэмми, чтобы посмотреть, чего хотят Мистические драконы, для главного не очень идти самому. Но если они увидели, что тот, кого мы послали, боевик, они могли понять это неправильно.

Я мог бы послать Мелкого Оджи, но у него язык плохо подвешен. А вести Драконов в этот крысиный подвал, это раскрывать им слишком многое.

Я должен был подумать. Все замолчали, ожидая. У нас в штабе была зажигалка Сэмми, несколько бит и цепей. Я знал, что хотя бы у пары парней всегда ножи с собой, но Банчи сказал, что там три набитые машины Драконов.

- Я разберусь, — сказал я остальным, — пойду посмотрю, чего они хотят. Не стоит им показывать штаб.

- Нам пойти с тобой? — спросил меня Мелкий Оджи.

- Да, — сказал я. — Но держитесь сзади. Прямо у здания, понимаете? Не толпитесь.

Я гордился своими парнями. Они выглядели резкими и крутыми, в белых шелковых куртках с надписью «королевские викинги» на всю спину. Наши куртки выполнены на заказ в очень классном месте в Маленькой Италии. Они стоят дорого, но они и много говорят о нас, поэтому они стоят своих денег.

Двое вышли первыми, а затем отошли в сторону, чтобы пропустить меня, остальные стояли позади.

У Драконов был крупный черный Бьюик. Четырехдверный. Стоял на встречке, на дороге с односторонним движением, поэтому водитель был у бордюра. Когда я подошел, задняя дверь открылась, и вышли трое мужчин. Они ничего не сказали. Водитель посмотрел на меня через окно.

- Ты Ястреб? — спросил он.

- Верно, — сказал я. Я носил это имя. Оно было написано фиолетовым слева на куртке. На моем правом рукаве было четыре маленьких сердца; это значило, что я главный. У Сэмми, нашего боевика, было три. Мы не соблюдали субординацию, как некоторые банды.

- Человек хочет поговорить с тобой, — сказал водитель.

- Так вот я, — сказал я холодно.

- Босс, — сказал он, когда вышел из машины, оставив дверь открытой. Не знаю, что он имел в виду, говоря «босс», то ли радовался, что я хочу поговорить, или это значило, что я сейчас буду говорить с боссом, но я сел внутрь. Внутри было все по высшему разряду. У меня не было выбора, где сидеть, поэтому я оказался на месте водителя, и они не могли как-то схватить меня. Все они были снаружи, к тому же. Кроме тех, кто сидел в другой машине, в конце квартала.

Парень на пассажирском сиденье был цветным. Я ожидал этого, потому что он Дракон и все такое. Но я был удивлен его возрастом.

- Я Барон Джеймс, — сказал он, — ты знаешь мое имя?

- Слышал, — ответил я. Это правда. Все в городе, кто держал банды о Бароне Джеймсе. Он давно еще убил двух человек на сходке, когда был, действительно, маленьким. Барон Джеймс — знаменитость. Его имя появилось в Дейли Ньюс, на первых полосах, и все такое. Газеты писали, что это неправильно, что они не могут посадить его в федеральную тюрьму, только потому, что ему всего четырнадцать было тогда. Люди писали письма в газеты, говоря, что, за то, что сделал Барон Джеймс, его должны отправить на электрический стул, сколько бы лет ему ни было.

- Ты лидер... как там ваша банда называется?

- Королевские викинги, — ответил я ему, как будто не понял, что он сказал это, только чтобы показать, что мы ничто.

- Да уж. Ну, тогда ты человек, с которым мне и нужно поговорить. О том, что случилось с Чанго.

- Кто такой Чанго?

- Тебе нужно знать о Чанго только две вещи, мужик. Первая, Чанго — один из Мистических драконов. И вторая, твои парни схлестнулись с ним два дня назад, на пустыре, на Двадцать девятой улице.

- Это были не мои парни.

- Нет, твои. У Чанго тут небольшой роман. Она пуэрто-риканка, но живет в вашем болоте.

- Я не знаю никаких имен, — сказал я. — Но мы знаем, что у парня, который носит цвета Драконов, тут девушка. Он приходит и уходит. Когда хочет. Его никто никогда не беспокоит.

- Так и должно быть, — сказал Барон Джеймс. — Только тут что-то пошло не так. Чанго делал то, что всегда. Но его сильно ранили.

- Выстрел?

- Отпинали, — сказал Барон Джеймс. — И это было нечестно. Не было предъяв, ничего. Он сказал, что просто шел по пустырю и на него напали.

- Это не мои…

- Вы, Викинги, когда собираетесь что-то сделать типа этого, оставляйте свои куртки дома, — сказал он. Он потянулся и потер пальцами мое имя на куртке. — Красиво.

- Послушай, — сказал я, как можно убедительнее. — Ты знаешь такая банда, как наша никогда не начинает…

- О, я не думаю, что это была твоя банда, — сказал он. — Если бы мы думали, что это твоя банда, то не было бы уже никаких Королевских викингов. Нет, мы считаем, что это была просто пара членов твоей банды. Понимаешь разницу?

- Нет, — сказал я. Я вытащил пачку с сигаретами, протянул ее в сторону Джеймса — я хотел, чтобы он увидел, что моя рука не дрожит. Но я был немного удивлен, когда он взял сигарету. Я поджег обе сигареты.

Барон глубоко затянулся. Помолчав, он сказал:

- Разница в том, что когда банда делает ход, он должен быть одобрен, я прав? Главный должен дать добро.

- Если это не...

- Это была не самозащита, — сказал он. — Даже не начинай.

- Я не говорил...

- И если одобрения не было, это означает, что мальчики были на фрилансе. Если бы это был один из Мистических драконов, кто-то, кто попытался бы сделать движение вне одобрения, его бы призвали к дисциплине, понимаешь?

- Ага.

- И это все, о чем мы просим, — сказал он. — Немного дисциплины.

- Но никто из наших...

- Тут дело в том, - — он, разговаривая прямо вместе со мной, — мы хотели бы сами заняться дисциплиной. Я имею в виду, ты делаешь все, что считаешь нужным сделать. Но, когда все закончится, наступит наша очередь. Справедливо?

- Если бы хоть один из викингов сделал что-то подобное, я бы...

- Не один, — сказал Барон Джеймс. — По меньшей мере, двое. Наверняка, трое, но мы согласны на двоих.

- Кто ты сказал, избил твоего человека?

- Я только что сказал тебе, — сказал он.

- Ты сказал, что это Викинги, — ответил я. Я знал, что если я уступлю хоть немного, нам конец. — Я спросил тебя, кто?

- Откуда Чанго знать твоих парней?

- Ну, ты сказал...

- Я сказал, что это Викинги. Я не сказал, кто именно. Это твое дело выяснить, кто. И разобраться.

- Никто из…

- Сейчас среда, — сказал Барон Джеймс. Его голос был мягким, но ледяным. — Мы даем вам время до воскресенья. Теперь вот еще, твои парни, они видели, как мы разговаривали. Видели, что мы говорили, как мужчины. Нет криков и воплей. Спокойно и мило, правда? Поэтому, когда ты вернешься, то скажешь им, что Мистические драконы думают о том, чтобы сделать викингов партнерской бандой. Ты знаешь, что это?

- Да уж. Но я думал, вы, ребята, берете только...

- Времена меняются, — сказал Джеймс. — Эти цветные разборки положили много хороших людей в землю. И намного больше в тюрьму. А там нет денег. У Мистических драконов планы. В городе всем есть место, и мы собираемся взять свой кусок, и скоро. Это большой город, и мы имеем право на его часть. Единственный способ, которым можно заставить правильных людей нас слушать — это число. Большое число. Нам нужно консолидироваться, — сказал он, как будто любил это слово. — Мы не можем воевать друг с другом все время; что мы получаем от этого? Итак, это то, что ты скажешь своим парням.

- Но ты на самом деле не...

- То, что я тебе говорю, это чистая правда, — сказал Барон Джеймс. — Все это делают, скоро сам увидишь. Даже китайские парни, из центра, переступают через цвет кожи, когда дело доходит до бизнеса. Мы тоже. Мы добираемся до маленьких банд... без обид... чтобы поглотить их. Вы не станете Мистическими драконами, но вы можете быть с нами, понимаешь?

- Думаю, да.

- Но ты знаешь правила, — сказал он. — И цену, которую ты должен заплатить. Ты должен отдать нам парней, которые избили Чанго.

Я ничего не сказал. Я знал, что это не все.

- В воскресенье вечером, — сказал Джеймс, — мы подъедем к тротуару, как сейчас. Мы выйдем, как сейчас. Ты подойдешь к нам, как сейчас. Только в воскресенье вечером с тобой будут еще двое. Те, которых мы хотим.

Барон Джеймс посмотрел на меня. Его глаза были зелеными — я никогда не видел таких у цветных раньше.

- Все садятся в машину, — сказал он. — Машина сваливает. Потом, ты вернешься президентом официального филиала Мистических драконов.

Барон Джеймс склонился ко мне.

- Только, когда ты вернешься, ты вернешься один.

5.

Маленький Оджи и Банчи помогли мне. Сэмми тоже. Я знал, что это не мог быть никто из этих трех, потому что все они были со мной в вечер, когда избили Чанго.

Все отрицали. Я ожидал этого. Но я не ожидал, что я не мог сказать, кто лжет, хотя обычно мог.

Даже в нашей маленькой части города нечасто увидишь Королевских викингов, которые бы шлялись просто так. У нас был наш штаб, свой магазин сладостей , угол, где мы терлись, вот и все, пожалуй. Иногда в школе устраивали танцы, но это было слишком далеко от нашей территории, чтобы кто-то шел туда один. И, если ты расхаживаешь один, то у тебя должно быть набито много сердец, чтобы мочь этим похваляться. Сэмми мог, или Маленький Оджи, но не остальные, о нет, я не думаю, что остальные бы могли.

И Барон Джеймс сказал, что это были по крайней мере двое.

В штабе была задняя комната. Мы использовали ее для посвящений и для выбивания долгов. В ту ночь она превратилась в допросную.

Мы все подозревали парочку парней. Они были сильно близки, партнеры, и мы решили, что они хотели сделать карьеру в организации. Но даже после того, как Сэмми обработал одного довольно сильно, они ни в чем не признались.

К вечеру пятницы я знал, что мне некого отдать барону Джеймсу.

6.

Я собрал своих людей, и рассказал им, все, как есть. Я долго говорил, прежде чем закончил.

- Что теперь с нами будет? — спросил Маленький Оджи. Говорил он один, но я знал, что он говорит за весь клуб.

- Мистические драконы не знают ни одного из наших настоящих имен, — сказал я. — Даже моего. Просто «Ястреб». Так что сначала нужно избавиться от курток. Я имею в виду, совсем, сожгите их. С Королевскими викингами покончено. В конце концов, единственный, кого станут искать Мистические Драконы, — это я.

- Ты уверен, что хочешь?.. — сказал Сэмми.

- А какой выбор? — ответил я. — Я не буду Иудой для парней, которые ничего не сделали. Если мы хотим сохранить наш кусочек города, нам придется пойти войной на Мистических драконов. Но это безумие, нас сметут с лица Земли в тот же день. Я главный, я знаю, что должен делать. У меня есть люди в Чикаго. Поэтому, когда все кончится, я поеду туда.

- Да к черту все, — сказал Маленький Оджи. — Просто убегай. Сегодня же.

Маленький Оджи был хорошим человеком. Мне не хотелось лгать ему о том, что у меня кто-то есть в Чикаго. Но здесь были все, когда я это рассказывал, и я не был уверен в каждом. Я знал, что Мистические драконы появятся здесь, как только я исчезну, будут задавать вопросы, я не мог рисковать, вдруг кто-то станет крысой, если его достаточно припугнут.

- Нет, — сказал я. — Есть единственный способ. Они все равно меня найдут. Мне просто нужно сделать себе имя.

- Где ты возьмешь настоящий пистолет? — спросил Банчи. — Никто здесь их не продает.

- Там же, где мы заказывали наши куртки, — сказал я. — Парень, который делал их для нас, как я слышал, может достать, если принесешь достаточно денег. Теперь, давайте, скидывайтесь, у кого сколько есть. Завтра я иду за покупками

7.

Я даже не моргнул, когда старик в магазине сказал мне, что это будет стоить триста долларов за пистолет и патроны. Я сказал ему, что оставлю деньги и вернусь через пару часов. Он посмотрел на меня с минуту, затем сказал:

- Это не так работает. Ты хочешь свой кусок, так и жди его здесь. Понимаешь?

Я сказал, что понимаю. Именно тогда я начал понимать многое. Например, почему люди называют пистолет «куском».

Старик поднял трубку и сказал что-то по-итальянски. Я не говорил на нем, но я понял, о чем речь.

Когда он повесил трубку, то посмотрел на меня.

- Ты растешь, — сказал он. — Все больше и больше.

- Мне почти восемнадцать, - ответил я ему.

- Я имею в виду твои ... амбиции, — сказал старик.

- О. Это потому что я?..

- Конечно. И я вижу, что ты набираешь рекрутов. Вне племени. Очень умно. По всему городу, сейчас такая тенденция среди... деловых людей.

Кажется, я понял все сразу, но я дал себе минуту, чтобы убедиться, что держу себя в руках. Затем я спросил старика:

- Что ты имеешь в виду, вне племени?

- Те ребята, что в прошлый раз приходили заказать ваши куртки, это было неожиданно, — сказал он. — Я никогда раньше не видел испанских мальчиков в вашей ... организации.

8.

Сразу после этого я все прояснил с Бароном Джеймсом. Мы договорились о дани. Я заплатил им, и Мистические драконы никогда больше не наезжали на Королевских викингов.

Пистолет, который старик мне продал, работал отлично. Он мне понадобился только однажды, на встрече один на один, так что полицейские узнали довольно быстро, что это я убрал Хунту.

Я думал, что, возможно, Отступники не будут свидетельствовать против меня... как-то так ожидалось. Но они свидетельствовали. К тому времени, когда меня вызвали в суд, на мне был целый том обвинений. Наверное, это тянуло на то, что они называют пожизненным заключением... они навесили на меня все, что могли.

Я пришел в тюрьму уже с именем. Не только из-за того, что я сделал — там было много парней, с трупами за плечами. Но я был первым белым парнем внутри, у которого были друзья среди Мистических драконов, как и обещал Барон Джеймс. Это сделало меня там авторитетом там несмотря на то, что я был так молод.

Комиссия по условно-досрочному освобождению будет снова в следующем году. Может быть, на этот раз они меня выпустят. У меня идеальные институциональные записи — я знаю, как вести себя в тюрьме.

Мне только сорок два. Еще не поздно получить свой кусок города.

На трещину ногами

1

Когда мы еще были все маленькими, Бобби был самым смелым. Он первым прошел от начала до конца по крышам Трущобы. Я помню, как шел за ним, а следом остальные, след в след. Последний прыжок оказался хуже всего – дул сильный ветер и не было места для разбега. Бобби прикурил и закинулся наркотой. Затем, отшвырнул пачку. Закинулся еще и швырнул сигарету на крышу следующего здания.

— Я докурю, когда приземлюсь. – Сказал он нам.

— Слишком далеко, Бобби, — сказал Родни.

— Да плевать. – Рассмеялся Бобби.

И мы видели, что ему действительно наплевать. Он перепрыгнул пропасть между крышами, как будто умел летать. Все развеселились, но никто не прыгнул следом.

Если бы я знал, как назвать то, что я чувствовал к нему тогда, я бы сказал, что я любил его.

2

Нам с Бобби было по десять тогда. Мы родились почти в один день. Бобби иногда оставался у меня. Иногда мы даже говорили сверстникам, что мы братья. Он был очень храбрый, но он был также и жестоким. Как-то он сбросил кошку с крыши, и он любил устраивать поджоги.

Даже когда мы были совсем детьми, он был таким же. Вы знаете, у детей есть такие игры, ну, в… суеверия? Ну, «на трещину ногами – сломаешь спину маме»? Бобби увидел как-то Джоуи, который скакал по тротуару. Бобби тогда обозвал Джоуи девчонкой. Джоуи взбесился, но не захотел драться с Бобби. Никто бы не захотел. Хотя, он объяснил Бобби… он не сказал, как треклятая девчонка, он просто хотел убедиться, что с его мамой все будет хорошо.

Бобби сказал, что тогда другое дело. Он даже извинился за то, что назвал Джоуи девчонкой.

3.

Мама приготовила мне какао на следующее утро, она всегда так делала, когда было холодно.

— Я видела твоего приятеля Бобби, сегодня рано утром, Джейсон, когда я только встала. Он кое-что делал.

— Что делал, мама?

— Я не разобрала… это выглядело как классики для меня.

Бобби ничего не говорил мне о своих тренировках. Я знал, что он не стал бы играть в классики, только девчонки в них играют.

Я не мог уснуть той ночью. Мама всегда вставала очень рано, частенько еще затемно, насколько я знал. Ей нужно было переделать кучу дел, прежде чем она шла на работу. На следующее утро я встал даже раньше мамы. Я выглянул в окно, но мы жили слишком высоко, чтоб что-то разглядеть. Я натянул куртку и вышел на улицу. Бобби был там, как мама и рассказывала.

Он носился взад-вперед и делал это так смешно, как будто он был пьяный.

— Что ты делаешь, Бобби? – Спросил я, шагнув к нему.

Он покраснел. Я даже подумал, что он набросится на меня.

— Это секрет, Джейсон.

Я подошел к нему.

— Скажи мне, Бобби. Ты же знаешь, что я никому не скажу. Мы же дружбаны.

— Нет, расскажешь. – Сказал он.

Я ничего не сказал – просто пошел прочь. Дул холодный ветер и у меня слезились глаза. Я слышал, что он идет за мной, но даже не обернулся. Его рука легла на мое плечо.

— Прости, Джейс.

— Да я же не выдал ни одного секрета, Бобби. Никогда. Даже про кота…

— Заткнись. Я знаю. Я же извинился, ну? Перестань реветь.

— Я не реву.

— Ревешь!

Я ударил его по лицу, а он бросился на меня. Сначала побеждал я, но он был сильнее и сбил меня с ног.

— Сдаешься? – Его кулак завис над моим лицом.

— Нет!

Но удара не последовало. Он отпустил меня. Через какое-то время я поднялся.

— Проехали. – Сказал Бобби. – Мы квиты. Лады?

— Лады. – Ответил я. – Хочешь какао?

4

Дома мама посмотрела на наш вид и спросила, что случилось. Бобби сказал, что какие-то ребята напали на нас на улице, но мы их побили.

— Я не хочу, чтобы ты дрался, Джейсон. – Сказала мама. – Но это хорошо, что вы с Бобби заступаетесь друг за друга.

Она помогла мне умыться и наклеила оранжевый пластырь на ссадины. Потом она помогла и Бобби, он не возражал.

Когда мама ушла на работу мы поели печенья и пошли ко мне, чтобы я мог переодеться к школе.

— Джейсон…

— А?

— Знаешь, что я делал там сегодня утром?

— Слушай, если не хочешь, не…

— Я хочу, чтоб ты знал. Я хочу, чтобы кто-нибудь знал. Ты мой дружбан, ты говоришь. Так вот, что я делал? Пытался наступить на каждую гребанную трещину на асфальте.

Это была самая гадкая вещь, что я когда-либо слышал.

5

Потом я спросил про это суеверие у мамы. Она сказала мне, что это глупый предрассудок – это ничего не значит.

— Бобби может наступить на каждую трещинку на всех тротуарах в городе, — сказала она мне, — и ничего не случится со спиной его матери. Это присказка, а не правда.

Мы жили вдвоем с мамой. Мой папа был убит. На войне. Тупой войне, как моя мама всегда ее называла. Бобби, бывало, говорил ребятам, что его отца убили на войне. Прямо рядом с моим. Но мне он сказал, что он не знает, кто его отец. С его матерью всегда кто-то жил. Один за другим. Я спросил как-то свою маму, почему у нее нет парня. Мама сказала, что, может, когда-нибудь он и появится. Но сейчас у нее нет на это времени.

6.

Бобби начал ненавидеть педиков примерно в то же время, как я понял, что я один из них. Было одно местечко рядом с Трущобой, у реки. Мы называли его Пирсом, но туда больше не приходили лодки. Педики встречались там. Там было несколько зданий, сейчас пустующих. Иногда парни делали это, прямо на улице. Если подкрасться очень тихо, то можно было их увидеть. Однажды ночью мы с Бобби подсматривали за ними.

— Я их ненавижу, — прошептал он. Даже скорее, прошипел.

Я сказал, что я тоже, но я что-то такое чувствовал и знал, что говорю неправду.

Мне было страшно, но я знал, что когда-нибудь я попробую тоже.

7

Это случилось сразу после нашего четырнадцатилетия, когда Бобби пришел ко мне в гости с ночевкой. Он сказал, что придумал кое-что крутое для нас. Мы все собрались в подвале. Нас было семеро. Бобби выволок вещи, которые мы там хранили: велосипедные цепи, утюги шины, пара распиленных бейсбольных бит. Мы решили, что Тигры из верхней части города, пришли сюда снова, но Бобби сказал, что нет. Мы собирались выгнать педиков с нашего места. Выпнуть их в поселок, где им и место. Мы пошли на Пирс, как армия. Они побежали, когда увидели нас, но было слишком поздно для пары из них. Мы здорово их отделали.

8

Джоуи сдал нас.

Он не хотел, но он рассказал своей девушке. Полиция пришла к нам и всех нас забрала.

Моя мать нашла меня в участке и спросила – правда ли это? Я пытался ей лгать, но у меня плохо получалось. Она не ударила меня, ничего такого. Она села и прикурила. Ее руки дрожали.

— Мне так стыдно за тебя, — сказала она.

Мне стало все равно, что со мной будет.

9

Потом был суд. У меня был длинноволосый адвокат. Бобби сказал, что он педик. Все говорили, что они были там, на пирсе, но ничего не делали. За исключением Бобби. Он сказал, что он один колотил педиков. Обоих из них. Он сообщил судье, что они были не отсюда … и что они взбесили его.

Все мы получили условные сроки, кроме Бобби. Они сослали его подальше, за пределы города. Я как-то сел на автобус, и поехал навестить его. Он был рад меня видеть, но сказал мне не приходить.

— Это плохо выглядит, Джейсон, — сказал он. – Когда тебя навещает мужик, понимаешь?

Я не понимал, но я сказал ему, что сделаю, как он хочет.

10

Прошло почти два года, прежде чем он вернулся. Он остался таким же, я думаю, но спокойнее.

Бобби больше не вернулся в школу. А я ее закончил, наконец. Мама хотела, чтобы я пошел в колледж, так что я поступил в местный. Но мне не особо нравилось там.

Бобби посадили в тюрьму, он зарезал человека. А неделю спустя я признался, что я гей. В первую очередь я признался маме. Она отреагировала так, как я и ожидал. Она меня поцеловала. Мой любовник остался снаружи, ожидая меня внизу. Он сказал, что хочет пойти со мной. В случае, если мама не примет это, как я ожидал. Но мама сказала, чтобы он поднялся в квартиру. И мы разговаривали все вместе.

11

Я кое-как учился в колледже, проходил какие-то курсы, но ничего из того, чем мои друзья хотели бы заниматься, меня не интересовало. Я бы мог притвориться, но это же неправильно. Мы с Дэйвом шли по Кристофер-стрит, где я и увидел Бобби снова. Он стал крупнее, тяжелее, на его огромный торс была натянута красная футболка. Все руки у него были покрыты татуировками. Бобби пошел прямо на нас, занимая все пространство, как всегда. Казалось, он готов к прыжку.

— Увидимся позже, — сказал я Дэйву и он оставил нас вдвоем.

Дэйв не крупный, изящно сложенный, но у него сердце питбуля. Он посмотрел Бобби прямо в глаза.

— Может, мне лучше остаться? – Проговорил он.

— Все нормально, — заверил я.

Наконец, он повернулся и ушел. Он выглядел разозлившимся. И я не сказал бы точно на кого именно.

— Такой ты сейчас? — Спросил Бобби, протягивая руку, чтобы коснуться серьги в моем правом ухе.

— Да.

— Почему, Джейсон?

— Это гены, Бобби. Я таким родился.

— Ерунда! Я видел парней, которые попадают в тюрьму натуралами, а выходят педиками. Из тебя быстро могут сделать там женщину.

— Это другое дело.

— Ну конечно. Я никогда не замечал, что ты такой, Джейсон. Мы же росли вместе.

— Я все тот же парень, Бобби.

— Ты, вообще, не парень, извращенец. Проверь-ка еще раз лучше свои причиндалы.

Я пытался ему объяснить, но Бобби не слушал. Наконец, он коснулся рукой моей груди и легко ткнул меня.

— Ты помнишь ту нашу драку? — Спросил он.

— Да.

— Думаешь, ты все еще мог бы сойтись со мной в ничью?

— Нет, но…

— Но что, киска?

— Но я бы попытался.

Он сложил губы, как для поцелуя, при этом зарычав. Затем он ушел.

12

Дэйв ждал в кафе.

«Ну, и что же мистер Мачо хотел?»

«Старый друг … »

«И теперь он проститутка, понятно.»

«Он не проститутка, Дэйв.»

«А кто же?»

Я не знал.

13

Дэйв убедил меня поступить в полицию. Я и не думал, что в городе были геи-полицейские, пока он не представил меня одному на вечеринке. Он тоже не скрывался. Ни от кого.

— Они будут проверять тебя на прочность, — сказал он. – И некоторые еще из каменного века. Вне службы они гомофобы. Но у тебя появятся там братья, я обещаю.

Письменный тест оказался легким. Да и тест по физподготовке не намного сложнее. И не так уж много проблем на работе. И не так, чтобы уж много проблем на работе. Две драки, одна довольно серьезная… но я всегда стою до конца, никогда не отступаю. И когда все это поняли, все пошло совсем хорошо.

14

Как-то ночью, в Бруклине, я дежурил на вызовах с толстым ирландцем по имени Петерс. Все называли его Серж. Он работал уже целую вечность — он был слишком миролюбив и недостаточно хорошо лизал задницы, чтобы сменить униформу на штатское – это, кстати, была моя мечта, но я не обсуждал ее ни с кем. Мы поднялись на четыре лестничных пролета, чтобы проверить вызов – домашнее насилие – это хуже всего, сказал Петерс.

Он был прав. Женщина была избита до полусмерти, но она отказалась писать заявление. Мы ничего не могли сделать.

— Напоминает дом, — сказал Петерс, когда мы спускались по лестнице. — Твои предки когда-либо вот так скандалили?

— Моего отца убили на войне, — ответил я.

— Кое-кто сказал бы, что тебе повезло, — хмыкнул он, закуривая одну из своих коротеньких сигар.

Я проехал три квартала, прежде чем он сказал мне, прижаться к бордюру. На углу стояла забегаловка.

— Мне нужно выпить, — заявил он.

— Может, подождешь, пока мы выберемся отсюда?

— А, да не будь ты такой чертовой девочкой – если обезьяны будут шуметь, я брошу им банан.

— Серж, ты знаешь, что инспектор сказал держаться подальше от таких клубов. Давай мы…

— Не глуши мотор, сыночка, — сказал он и шагнул внутрь.

Я сидел и ждал его и уже почти докурил до конца, когда вдруг услышал выстрел. Я бросился к двери клуба, Серж лежал на полу, лицом вниз, кровь заливала униформу. Я увидел прямо за ним троих. У одного был мачете – я выстрелил ему в грудь. Что-то резануло мою левую руку. Они продолжали идти на меня. Я отступал, пока не оказался рядом с Сержем, стреляющего в сторону дальней стены, где другие прятались за столами. Кто-то отстреливался. Я выпустил очередь и потянулся за дубинкой. Вдруг почувствовал, что Серж двигается ко мне, он подтягивался на локтях, пытаясь высвободить пистолет. Я вырвал его у Сержа из рук, продолжая палить, а он рявкнул «10-13» в рацию.

Когда местные полицейские пришли на подмогу, у меня оставалась одна пуля в пистолете Сержа.

15

Я проснулся в больнице, все вокруг меня было в красной дымке. Через некоторое время дымка стала розовой, и я смог рассмотреть трубки, присоединенные ко мне. Я знал, что буду жить.

Серж сидел там, рядом с кроватью, с перебинтованной головой. У него был «небольшой перелом» черепа, как он сказал, и ему наложили на грудь несколько швов. Он показал мне два металлических комка.

— Вот, их вынули, мой мальчик. Из тебя. Один из руки, один из бедра. Если бы ты не носил бронежилет, как хороший солдатик, ты уже был бы просто куском мяса.

Я ничего не сказал, у меня во рту была какая-то пластиковая штуковина.

16

Потом приходили другие полицейские. Некоторые присылали цветы. Мэр пробыл ровно столько, чтобы его успели сфотографировать.

Они перевезли меня в большую, отдельную палату с окном, и мне стало лучше. Как-то пришел Дэйв. В комнате было полно людей. Он склонился над кроватью и поцеловал меня в губы. Один из полицейских хихикнул. Дейв покраснел.

— Если тебе есть, что сказать, то скажи это на улице. Мне скажи, если считаешь, что ты достаточно крутой. — Это говорил Серж, тыкая толстым пальцем в грудь полицейского, который хихикнул. Я даже не знал, что Серж тоже был в комнате.

Я стал детективом третьей степени. Я не чувствовал себя детективом – теперь я мог носить удобную одежду, собственно, и все. Но мама так гордилась мной на награждении, когда мне вручали золотой значок. Дэйв тоже.

17

Первое тело нашли в шахте лифта, обнаженное. Коронер не мог сказать, что его убило – падение или побои. Но не было никаких сомнений в том, что ему перерезали горло.

Когда счетчик тел поднялся до пяти, мэр назначил целевую группу. Но они продолжали умирать. Гей-мужчины, все жертвы были геями.

Вот тогда комиссар и вызвал меня. Я стал работать под прикрытием, ходил по барам, но это не помогло. Люди узнавали меня — не каждый день людей печатают в газете из-за перестрелки с преступниками. Никто даже не пытался снять меня.

18

Я говорил об этом с Дэйвом. Убийца не работал в барах — он снимал парней где-то один на один, гулял с жертвами в безлюдных местах и делал свое дело.

Не было никаких писем в газетах или телефонных звонков. Мы создали горячую линию доверия, на нас посыпались звонки … но они ни к чему не привели.

Мама до сих пор живет в том же месте. У нее фиксированная арендная плата, поэтому ей незачем платить и переезжать. К тому же она знает всех соседей — и чувствует себя там в безопасности. Я навещаю ее каждый четверг, по вечерам, и никогда не пропускаю. Иногда Дейв приходит со мной.

Я был как раз там, когда зазвонил телефон. Когда мама сказала: "Это тебя, Джейсон," я знал, кто звонит.

Может быть, я знал кое-что еще.

— Что такое? – спросил он, как будто это я ему звонил.

— Ты знаешь, — ответил я ему.

— Я устал, — сказал Бобби. — Действительно устал.

— Хочешь зайти?

— Нет, я не хочу заходить. Я хочу, чтобы это закончилось.

— Просто скажи мне, где ты.

— Ты будешь играть открыто, Джейсон? Только ты и я?

— Только ты и я, Бобби, — пообещал я.

— На пирсе, тогда. Завтра в полночь.

— Там, где это началось.

— Это не там началось, — сказал он. И связь оборвалась.

19

Сначала Дэйв не хотел, чтобы я шел. Когда он понял, что я все равно пойду, он хотел пойти со мной. Чего бы я не позволил ему, конечно. Я даже на работе никому ничего не говорил.

За несколько минут до полуночи я пришел на Пирс. Теперь там стало пустынно и безлюдно. Убийца напугал всех… никто не гулял здесь – все кучковались в клубах. Безопасность в толпе.

На сваях белой спрей-краской была нарисована свастика, а над ней большая цифра девять. Девять тел нашли на сегодняшний день. Кто бы ни был убийца, скинхеды любили его.

Я шел к задней стене здания, туда, где находился естественный выход к краю Пирса. Было так тихо, я даже мог слышать плеск воды под ногами. Доски заскрипели, кое-где щели между ними были достаточно большими, чтобы провалиться в них.

На трещину ногами…

20

Дверь была приоткрыта. Я видел мерцающий свет внутри. Оказалось, свеча. Короткая белая свеча на столе, зажженная. Рядом с ним стояла коричневая обувная коробка.

— Просто постой там минуту, Джейсон.

Голос Бобби. Я спокойно стоял и ждал.

— Просто хотел посмотреть, на самом деле ли ты пришел один, — сказал он, выходя из тени.

— Как я и обещал.

— Место окружено?

— Нет.

Он закурил сигарету, протянул мне пачку. Я тоже закурил.

— Большой герой. Я читал о тебе в газетах, пока я был на севере штата. Думаю, ты мог бы меня арестовать сейчас?

— Нет, Бобби. Ни тогда, ни сейчас.

— Я купил тебе подарок, Джейсон. Загляни в коробку.

Я снял крышку. Пара часов, перстень, идентификационный браслет, обручальное кольцо, какие-то клочки бумаги. Я поднес бумаги ближе и прочитал… водительские права. Карточка социального страхования. Что-то, что выглядело как маленький, корявый кусок колбасы.

— Что это за вещи?

— Трофеи. Один от каждого из педиков. Штучка, которую ты держишь, это палец – у жалкого гомика ничего не было, когда я пустил его в расход.

— Боже, Бобби.

— Они могли бы сделать тебя начальником за это, да?

— Я не знаю.

Он затянулся. На конце сигареты вспыхнул огонек. Его лицо было разрисовано какими-то линиями и угольниками, а череп полностью лысым.

– Почему вы все это делаете, Джейсон?

— Что делаем?

— Превращаете в геев. Почему ты стал таким, как они?

— Бобби, это не дело выбора… просто так случается.

Он стоял неподвижно, как скала. Я чувствовал, что он наблюдает, но я не мог видеть его глаза.

— Ты когда-нибудь трахал мальчиков, Джейсон?

— Что!

— Мальчиков. Маленьких мальчиков. Ты когда-нибудь делал это?

Тошнота подкатила у меня к горлу при этой мысли – это самое отвратительное, что я когда-либо слышал.

— Ты с ума сошел, Бобби? С чего ты это взял?

— Это то, что вы делаете, правильно? Вот что происходит.

— Бобби…

— Когда я был мальчиком. Маленьким мальчиком, действительно маленьким, один из бойфрендов моей гребанной шлюхи матери, сделал это со мной. Это было больно. Как будто огонь внутри меня. Я истекал кровью. Я сказал моей матери, когда она пришла домой. И знаешь, что я получил, Джейсон? Шлепок по губам. От моей матери. Она знала. Когда я все еще верил в Бога, я молился, чтобы она умерла. Этого не случилось, как ты знаешь. Я никогда не был педиком. Я мужчина. Спроси любого о моей репутации. Тюрьма или улица — все знают. Бобби Трейнор - мужик.

— Ты всегда им был, Бобби.

— Ну да. Ну вот, но теперь я полностью вымотан. Ну, почти полностью.

Он сделал небольшой круг, не приближаясь. А потом я увидел пистолет. Серебряный автоматический пистолет. Он поднял его вверх, так что я мог видеть его в свете свечи.

— Я всегда ревновал тебя, Джейсон, — сказал он.

— Меня? Почему?

— Я хотел бы, чтобы у меня была твоя мать.

— Бобби…

— Заткнись. Мы все вымотаны сейчас. Есть дело. Давай все выясним. Ты и я. У тебя есть пистолет с собой, верно?

— Да.

— Достань его. Медленно.

Я достал револьвер из кобуры, направил его в землю.

— Я собираюсь сосчитать до трех, Джейсон. Так же, как в кино. Когда я досчитаю до трех, я начинаю стрелять. Я убиваю тебя, забираю свою обувную коробку и ухожу отсюда. У тебя есть кольцо, Джейсон? Я что-нибудь возьму с собой. Может быть, я возьму твой значок. Твой симпатичный полицейский значок.

— Бобби…

— Я не играю, Джейсон. Ты знаешь, я никогда не играю. Ты достаешь меня первым — это все твое. Если нет… ну, еще один мертвый гомик ничего не изменит.

— Это другое…

— Раз!

— Бобби, не будь…

— Два!

Я вытянул руку с пистолетом.

— Три!

Мой первый выстрел попал ему в низ живота. Он спустился на одно колено, поднял свой пистолет, и я выстрелил снова, дважды. Он упал на пол, пистолет выпал у него из рук.

Я опустился рядом с ним, моя рука нащупывала пульс на его шее.

— Ты настоящий мужчина, Джейс, — сказал он. И умер.

Я ждал пока завоют сирены, держа холодную руку Бобби.

21

Много, много позже, Дэйв стоял рядом со мной на нашем балконе, глядя на город.

— Хорошо, что на тебе тогда был бронежилет, — сказал мой любовник.

Я ничего не ответил, и просто держал его за руку. Думая о Бобби. О нашей последней драке. О том, что он сказал. О том, как я взял его оружие с пола. Смертельный серебряный автоматический пистолет … на предохранителе.

код о вооруженном нападении.

Магия камней

1

Я смотрел на нее через одностороннее стекло. Хрупкая светленькая девочка в розовом комбинезоне и белой футболке сидела напротив высокой ямайской женщины с длинными шелковыми волосами. Голос девчушки был тоже хрупким, как резное стекло, но я все отлично слышал через динамик встроенный в стену у которой я стоял.

- Я… боюсь, - прошептала девочка, - он владеет магией. Он сказал, что если я расскажу, мама умрет. Он может сделать так, что она умрет.

- Нет у него никакой магии, - ответила ямайка, в бархатном угольном голосе словно затвердевало алмазное ядро, - он врет, детка. Все злодеи врут. И ложь может тебе навредить, только если ты в нее веришь.

Правда выходила медленно, как гной из раны. Новый мужчина в маминой жизни. Не как ее отец, которого она никогда не знала, кто просто посеял свое семя, как-то ночью и ушел без оглядки. Этот новый мужчина был теплым. Понимающим. Заботливым.

Мама встретила его в церкви. В святом месте.

Он вошел в их жизнь, переехал в их дом. Он водил их в чудесные места: в зоопарк, на пикники в парк, за город, кататься на пони. Она любила его. Она была его маленькой принцессой.

Это началось, когда мамы не было дома. Мама работала по ночам. Она была официанткой.

Все начиналось, как игра. Сначала ей нравилось. Тепло, нежно, мило. А потом начались секреты. Уродливые, темные секреты.

Давление было слишком для маленького сердечка. Она начала мочиться в постель, ее оценки в школе стали хуже. Потом начались кошмары.

Она все рассказала другу в школе. Ее друг рассказал ее матери. И зло вышло наружу.

Мужчина сейчас был в тюрьме, ждал суда. Ее мать вышвырнула его, вызвала полицию.

И каждую ночь мать и дочь жались друг к другу, боясь его магии.

Опрос был долгим, но я ждал. В этом я хорош. Я учился в правильных местах. Спецшкола. Тюрьма. Африка, куда тихий человек в дорогом костюме, которого я встретил в отеле Хьюстона, отправил меня.

Ямайка говорила с девочкой настойчиво, положив руку ей на плечо, покрытые красным лаком ногти выглядели, как когти, защищающие когти.

2

- Хочешь магии, детка? У меня есть магия. Настоящая магия. Я научилась ей от своей матери, которая научилась ей от своей. Посмотри на мой сад, видишь?

Девочка обернулась.

- Это же камни, - сказала она.

Так и было. Сад камней, на длинной полированной разделочной доске. Миниатюрные валуны, не больше моего кулака, камешки, крохотные, как песчинки.

- Волшебные камни, детка. У каждого большая сила. Но их сила и магия зависят от выбора, понимаешь? Позволь своей душе вести тебя. Закрой-ка глаза. Возьми камень из сада. Он всегда будет тебя защищать. Уж я знаю.

Девочка стеснялась. Я чувствовал волны неуверенности даже за пределами комнаты. Наконец, она закрыла глаза и протянула свою тоненькую ручку, нащупывая путь, ведомая доверием. Ее рука сжала на маленьком камне, он выглядел, как розовый кварц.

- Посмотри на него, - сказала женщина. – Сожми его. Чувствуешь, какой он теплый? Это сила. Вся, что тебе понадобится. Можешь оставить его себе, детка. Когда будешь давать показания в суде, держи его в руке. Это магия, настоящая магия.

Девочка робко улыбнулась и сжала камень.

3

Прошел почти час еще, прежде чем они закончили. Я наблюдал, как за девочкой приехала полицейская куратор. Охранник за столом коротко кивнул мне.

- Давай, ты ждал достаточно долго.

Я шагнул в игровую комнату. Ямайская женщина встала, протянула мне руку, для рукопожатия. Ее хватка была сильной, сухой. Как и ее глаза.

- Мистер ... ах, Кросс, не так ли?

- Да.

- Как я могу вам помочь?

- Я отец ребенка.

Ее глаза раскалились, просто черные огни на лице цвета махагон.

- Вы имеете в виду, вы биологический отец ребенка.

- Да.

- Вы никогда не видели ее?

- Нет.

- Но вы знаете, что она ваша дочь?

- Я отправлял деньги...

- Да, отправляли, - сказала она, размахивая пачкой бумаг. - Чуть более трех лет, а потом выплаты прекратились.

- Я был в тюрьме.

- Я знаю, пять лет, за взятие кассы, не так ли?

- Так сказал суд.

- А вы говорите, что были невиновны.

- Нет. Я ничего не сказал. Крысеныш все сказал за меня и вылез из всего этого. Я получил срок и заплатил то, что был должен.

- А теперь вы вернулись к своей... профессии?

- Я без работы сейчас. Просто осматриваюсь.

Она снова взмахнула пачкой бумаг у меня перед лицом, словно талисманом, отгоняющим злых духов.

- Согласно этой информации, вы не часто работаете, мистер Кросс.

- Посмотрите эти свои бумаги - я никогда не сидел на пособии.

- Нет, не сидели, да? Посмотрим, теперь... два приговора за вооруженное ограбление, одно за нападение с намерением убить, и вы работали наемником.

Она сказала слово "наемник", как будто оно было покрыто личинками.

- Я пришел сюда не для этого.

- Чего вы хотите?

- Узнать, могу ли я что-нибудь сделать... чтобы помочь.

- Немного поздно для этого, не так ли?

- Не для справедливости.

- О, эта справедливость, которой вы жаждете. Мне кажется, что вы немного... плохо подготовлены, чтобы играть в эту игру».

- Может быть, лучше, чем рассказывать ребенку историю о волшебных камнях.

- С дьяволом нужно сражаться с помощью дьявола, мистер Кросс, и это сработает. Смотрите и увидите.

4

Я и смотрел. Смотрел, как девочка давала показания в суде, ее крошечная ручка сжимала волшебный камень. Защитник отбивался от нее, как потная толстая свинья, которой неинтересны даже трюфели. Но она настаивала - он не мог изменить правду. Я гордился ею.

Я видел ее мать в зале суда, но я не подошел к ней. Видел, как она берет мою дочь за руку и уводит ее после того, как все закончилось.

Они казались мне такими похожими.

5

Когда пришло время для вынесения приговора, зал суда был почти пуст. Дело не попало в газеты - я думаю, оно не было каким-то особенным.

Защитник вызвал эксперта. Этот эксперт был врачом каким-то. Он сказал суду, что человек болен. Что он педофил, так он его называл. Сказал, что он поступил так с парой десятков детей, так же, как с малышкой Мэри. Он не мог справиться с болезнью. Но у них была эта программа, в которую он мог пойти, которая бы его вылечила. Так что он будет в порядке.

Прокурор хотел посадить его, но судья много говорил о психических заболеваниях и отпустил его с условным сроком на лечение. Сказал, что тот должен участвовать в этой специальной программе. Тот едва мог сдержать улыбку, когда благодарил судью.

6

Я не могу исправить случившееся, я знаю. Есть только одно, в чем я хорош в жизни - я вор.

Две недели спустя я вошел в здание, где они опрашивали детей, подвергшихся насилию. Лестница была у меня в кармане - пара сотен ярдов зубной нити, сплетенных в веревку. Я поднялся по стене здания, словно по ступенькам.

Они даже не закрывают окна на четвертом этаже. Я нашел игровую комнату ямайки с помощью своего карандаша-фонарика. Замок щелкнул через мгновение.

Я насыпал в карман камней из ее сада.

7

У меня заняло еще пять дней найти его адрес, отследить его передвижения, правильно выбрать время.

Сейчас почти полночь. В здании не горит свет, я выкрутил лампочки в подъезде. Я жду. Расположился у самой двери. Жду, когда он вернется со своей терапии.

Жду с носком, полным волшебных камней.

Терапия

I

Прокурор был моложавым мужчиной, одетым лучше, чем могла обеспечить его государственная зарплата, амбициозность так и светилась на его чисто выбритом лице. Он держал в руке пачку бумаг, картинно размахивая ею как будто присяжные еще были в зале суда.

— Доктор, вы пытаетесь сказать нашему суду, что ему следует оставить осужденного растлителя в обществе, разгуливать свободно? Вы это говорите?

Я коротко вдохнул через нос, сосредоточиваясь, пытаясь успокоиться.

— Нет, мистер Монтгомери, это вы так говорите. Обвиняемый страдает педофилией. То есть он подвержен интенсивным, периодическим сексуальным побуждениям и сексуальным возбуждениям, связанным с сексуальными фантазиями, в которых присутствуют несовершеннолетние дети.

— Словечки, доктор, но сводится все к одному, разве нет? Подзащитный гомосексуал, который охотится на маленьких мальчиков, разве нет?

— Нет, не верно. Фактически, ваше утверждение — расхожее типичное невежество правоохранительных органов, когда дело доходит до любой из парафилий. Гомосексуал это человек, который предпочитает в сексуальном плане людей своего пола.

Такое предпочтение не является расстройством, если только эти чувства не являются разрушительными для самого индивидуума... и это случается относительно редко. Вы бы не назвали мужчину, который вовлекает в сексуальную деятельность юных девочек, гетеросексуальным насильником, не так ли? Конечно, нет. Корень большей части враждебности по отношению к педофилам — это не что иное, как тонко завуалированная гомофобия.

Лицо прокурора покраснело от ярости.

— Вы говорите, что Государство обвиняет этого насильника, потому что оно гомофобное, доктор?

— Это определенно фактор приравнивания. Разве вы сами, лично, не считаете, что гомосексуалы «больны», сэр?

— Они больны! Я… я буду задавать здесь вопросы, если вы не против.

— Я не против. Я пытался ответить на ваши вопросы более полно, чтобы дать суду лучшее понимание связанных с этим явлений. Если вы посмотрите Диагностическое и статистическое руководство Американской психиатрической ассоциации, вы увидите, что гомосексуальность не указана там, как расстройство. Педофилия указана. Уникальный код: 302.20, чтобы вы знали. Гомосексуальность присутствует с рождения. Это врожденное, если хотите. Сексуальная деятельность над детьми, с другой стороны, является осознанным поведением.

— Нет. Нет генокода педофилии. Основная этиология — ранний сексуальный опыт — те, кого вы называете преступниками, начинали как те, кого вы называете жертвами. После заражения жертва учится носить маску. Они способны к наиболее сложному планированию, часто к сильному терпению.

— И что же, каждый ребенок, которого растлили становится растлителем сам?

— Определенно нет. Некоторые становятся, некоторые нет. Как я объяснял, по сути, это сводится к выбору. Не важны обстоятельства, человек всегда сам ответственен за свое поведение.

— И тогда… а что ваше руководство говорит о рецидивах?

— Это хороший вопрос. Течение расстройства, как правило, хроническое, особенно среди педофилов, зацикленных на однополых отношениях. Рецидив, однако, зависит от психосоциального стресса — чем интенсивнее стресс, тем больше вероятность повторения.

— Значит, вы признаете, что такие преступники, как мистер Уилсон, чаще совершают новые преступления?

— При прочих равных условиях, да. Однако мы не подходим к таким людям с обычной психотерапией. Мы понимаем хроничность их поведения, и цель лечения — пресечь такое поведение. Цель контролировать поведение, а не их мысли. Сейчас я заканчиваю свое исследование для публикации, но все предварительные данные указывают на чрезвычайно высокий уровень успеха. При надлежащем лечении, конечно.

— Это ваше «лечение», доктор... оно не подразумевает тюрьму, не так ли?

— Нет, не подразумевает. Заключение в тюрьму противопоказано педофилам. Как вы знаете, сроки за такие преступления относительно маленькие. И степень психосоциального стресса в тюрьме для таких лиц не поддается измерению. Фактически, исследования показывают, что уровень рецидивов для заключенных в тюрьму педофилов необычайно высокий.

— Но он не будет растлевать детей в тюрьме, не так ли?

— Я приму ваш вопрос как риторический, сэр, но реальная проблема заключается в долгосрочной защите сообщества, а не во временной изоляции. Даже когда терапию предлагают в тюрьме, а это редкость, девиз нашей профессии, что принудительная терапия обречена на неудачу. Ни одно лечение не является идеальным, но мы знаем одно: пациент должен быть участником лечения, а не просто его получателем.

Судья наклонился со скамьи. С его густой гривой белых волос, в очках без оправы он выглядел, как судья из кино.

— Доктор, вы имеете в виду, что мотивация это ключ?

— Да, ваша честь. И мистер Уилсон продемонстрировал высокий уровень такой мотивации. На самом деле, он пришел в нашу программу еще до ареста, и тем более, до обвинения.

Прокурор хлопнул ладонью по столу.

— Ну конечно! Но он знал, что его собираются обвинить, не так ли, доктор?

— У меня нет возможности узнать, что было у него на уме, — мягко ответил я. — Источник мотивации гораздо менее значим, чем само ее наличие.

— Так что же это за «лекарство», доктор? Что это за чудесная «терапия»?

— Лечение является мультисоставным. Не все педофилы реагируют одинаково на один и тот же подход. Мы используем групповую работу, взаимодействие, аверсивную терапию, ориентацию на понимание, обусловленность, даже лекарства, снижающие либидо, если нужно.

— Сколько вам заплатили за показания, доктор?

Защитник вскочил на ноги.

— Возражаю! Это не имеет отношения.

— О, я думаю, что разрешу такой вопрос, — сказал судья. — Вы можете отвечать на вопрос, доктор.

— Мне сегодня ничего не заплатили за мои показания, сэр. Я давал характеристику господину Уилсону, предоставил отчет его адвокату, копия которого была вам так же отправлена. Я беру семьдесят пять долларов в час. И еще не присылал счет, но я думаю, что общая сумма составит около полутора тысяч долларов.

— Больше нет вопросов, — прорычал прокурор.

II

— Ты хорош, настолько, насколько о тебе говорят, — сказал адвокат защиты, пожимая мне руку, когда мы были в его пластиковом офисе, — никто не знает людей так, как ты.

Я кивнул, терпеливо ожидая.

— Это просто восхитительно… то, как ты предугадал все, что обвинение сделает. Черт, я думал нас утопят на этот раз. Я сказал, что Уилсону светят пять лет в тюрьме. И вот судья подносит ему реабилитацию на тарелочке.

— Психиатрическую реабилитацию.

— Да, я знаю. Он должен получать терапию у тебя, весь этот срок, или пойдет в тюрьму. Ну и что? Это лучше, чем тюрьма.

— Я сдержал слово? – внимательно посмотрел я на него.

— Однозначно, да, дружище. И не думай, что я забыл о нашем договоре. Вот, как я обещал.

Он достал чек с его депозита. Полторы тысячи долларов. Я положил его в свой дипломат, который лежал на его столе из тика, туда же, где лежали еще десять тысяч долларов наличными. Как договаривались.

III

Уилсон сидел напротив, у меня в офисе, его лицо выражало нетерпеливое ожидание.

— Это будет нелегко, — сказал я ему. — Мы должны изменить тебя, начать с самого начала. И мы начнем с честности, хорошо?

— Да, это то, чего я хочу. Честность. Во время суда нечасто ее увидишь.

— Расскажи мне об этом.

— Ну, мальчишки соврали. Я не имею в виду... о том, что мы делали. Но о том, как они к этому относились. Вы понимаете, о чем я говорю? Я не заставлял их... никого из них. Это была любовь. Особая любовь. Все, чего я хотел, это стать кем-то особенным для них. Любящим, особенным другом. Этот окружной прокурор, он превратил все во что-то безобразное. Присяжные никогда не слышали мою версию.

— Как это началось?

— С этого мальчика, Уэсли… это тот, кто дал показания первым. Когда я впервые встретил его, ему было восемь лет. И я никогда не встречал более соблазнительного мальчика, всегда желающего обниматься. У него нет отца, знаете, я имею в виду, что для мальчика естественно искать любовь.

— Я знаю.

— И я любил его. Почему это должно быть преступлением? Я никогда не применял силу, никогда не причинял ему боли, ни разу.

— Как вы относитесь... к судебному преследованию?

— Я чувствую, что я жертва. Я не сделал ничего плохого — у нас просто неправильные законы. И когда-нибудь вы увидите, что законы изменятся. Я имею в виду, у детей тоже есть права, не так ли? Что хорошего в праве сказать «нет», если они не имеют права сказать «да»?

— Закон гласит, что они слишком молоды, чтобы соглашаться на секс.

— Это просто чушь. Дети знают, чего они хотят. Вы знаете, какими они могут быть решительными и требовательными. Я провел с детьми всю свою жизнь. Такие они и есть.

— Хорошо, смотрите. Ваша проблема проста, не так ли?

— Что вы имеете в виду?

— Вы попались.

— Но…

— Это ваша проблема, мистер Уилсон. Вас поймали. И суть терапии в том, чтобы гарантировать, что это больше не повторится.

Подозрение застыло в его глазах.

— Как вы это сможете сделать?

— Прежде всего, мы подготовили почву. Вы будете некоторое время получать терапию, узнаете, что говорить. Затем, в конце концов, вы переедете. Вы никогда не сможете жить здесь после того, что произошло. Никогда не получите работу рядом с детьми. Но через некоторое время вы сможете переехать в новый город. И начать все сначала.

— Это какая-то уловка?

— Никаких уловок. Я знаю свое дело. И я достаточно умен, чтобы понять, что все дело в обертке. Это Америка. Как мы назовем это, тем оно и станет. А вас они назовут «вылеченным», понимаете?

Он кивнул, потер руки, все еще опасаясь.

— Вы сказали что-то в суде... о лекарствах...

— Не беспокойтесь об этом. Иногда суд настаивает на ДепоПровере… так называемой «химической кастрации». Но это не наш случай. И даже если бы это случилось, мы могли бы вколоть вам что-то из группы андрогенов, это бы восстановило вас почти мгновенно.

— Мой адвокат сказал, что это будет очень дорого.

— О, да. Мы единственная клиника в стране, которая предоставляет этот спектр услуг, но посмотрите, что вы получаете за свои деньги… без взаимодействия с жертвами, без шоковой терапии, без встреч, без наркотиков. Просто подготовка к тому, чтобы вы... успешно... прожили остаток своей жизни. И вы не проведете ни дня в тюрьме. Довольно здорово, не так ли?

— Как вы?..

— Занялся этим? Это достаточно легко понять. Еще будучи в медицинской школе, я понял, что лечение педофилов — это растущая индустрия девяностых. Большие деньги, а штрафы за злоупотребления служебным положением низки. Да есть и другие преимущества.

— Вроде платы наличными, — сказал он, улыбаясь улыбкой социопата.

— Вроде нее, — сказал я, протягивая руку за деньгами.

IV

— Хорошо, мистер Уилсон, вы готовы к выписке. Наши записи покажут, что вы прошли интенсивную индивидуальную психотерапию, участвовали в группе, прошли аверсивную терапию. Все удовлетворительно. Я могу честно сказать, что вы готовы жить без надзора. У вас есть планы?

— Конечно. Я переписывался с несколькими мальчиками в приюте во Флориде. Вы знаете, давал им советы по поводу их проблем. Мне предложили работу там, и я скоро уеду. Как только мой адвокат освободит меня от испытательного срока.

— Хорошо. Есть еще одна вещь. Вы никогда не извинялись перед мальчиками, и большинство терапевтов считают, что это ключевой элемент лечения.

— Я не хочу...

— Нет, конечно, вам не придется их видеть. Что действительно поможет убедить суд, так это письмо от вас мальчикам… просто скажите им, что вы понимаете, что вы сделали, что вы берете на себя полную ответственность. Как мы учили вас, помните, скажите им, обязательно, продолжать жить и обещайте, что они больше никогда вас не увидят, хорошо?

— Думаете, это сработает?

— Я уверен, что это сработает. Я знаю этих людей. Напиши мне пару черновиков, и я забегу сегодня вечером, когда закончу с последней группой, и посмотрю их. Тогда мы выберем лучший.

— Спасибо, док. Ты снова спас мне жизнь.

V

Уилсон жил в современной высотке прямо у городской черты. Я позвонил ему около 11:30. Он впустил меня. Вокруг было пусто — в основном тут живут пенсионеры. Я настоял, чтобы он переехал со своего старого адреса куда-нибудь, где вокруг мало детей. Чтобы уменьшить соблазн.

Я поднялся на двадцать шестой этаж, даже не запыхавшись. Я больше не занимаюсь додзё, но мне нравится оставаться в форме.

У Уилсона было полдюжины писем для меня, и все они были написаны вручную, на уникальных голубых бланках. Он вышел на балкон, чтобы выкурить сигарету, пока я их читал. Наконец-то я нашел подходящий.

«Я прошу прощения за все, что я сделал. Теперь я знаю, что никакое оправдание, никакая рационализация никогда не исправят ситуацию. Я понял себя, и теперь я знаю правду. Вы жертвы, а не я. Я знаю, почему я сделал то, что сделал, и я прошу прощения за всю боль, которую я причинил. Так будет лучше. Вы никогда не увидите меня снова. Я надеюсь, что вы вырастете хорошими людьми, и всегда будете оставаться верными себе. Прощайте.»

Его подпись была твердой, уверенной. Я оставил письмо, которое выбрал, на столе. Затем я вышел на улицу, чтобы присоединиться к нему на балконе.

Ночь была теплой, бархатно-темной. Городские огни подмигивали внизу, тихо и мирно.

— То, что вы хотели, док? — спросил он.

— Идеально, — сказал я, мягко похлопывая его по спине. — Посмотрите туда, мистер Уилсон... посмотрите на свое будущее.

Он склонился над перилами. Я выбросил вперед правую руку, как нож, по идеальной сильной дуге нанося удар в затылок. Затем развернулся на правой ноге, ударом левой сбрасывая его с балкона.

Он не кричал, по пути вниз.

Я вернулся внутрь, набрал 911 и сказал, что он прыгнул. Пока я ждал, я разорвал остальные письма на мелкие кусочки и спустил их в унитаз.

Терапия работает.

Прямо за вороном

1.

Альфред Хичкок мертв. Он лежит там, мертвый, и я не знаю, что с этим делать. Я не удивился, когда нашел его мертвым на земле. Леса за нашим домом дикие ; край, где правила диктует Дарвин. Я не философствую, говоря это, просто я сам был в местах вроде этого и знаю, как там все устроено.

Альфред Хичкок был одним из тех метисов вороны и ворона, которых вы постоянно видите на этом участке побережья ; слишком большой для вороны, но без классического толстого клюва ворона. Его было видно издалека.

У него была белая полоска на голове сбоку, как шрам от пули, которая целует вас в щеку, пролетая по касательной.

Он не появлялся несколько дней, но Долли не волновалась. Она любила всех своих зверей, но не относилась к ним, как к домашним животным.

«У них есть свои дела», — говорила она.

Это Долли назвала его Альфредом Хичкоком.

— Посмотри, как он ступает, – сказала она мне как-то, указывая на задний двор. – Посмотри, какой он величественный. Не суетится, как другие. От него не услышишь ни звука. Он просто расхаживает взад-вперед, как будто он глубоко погружен в свои мысли.

Я подметил, что он немного похож на знаменитый профиль Альфреда Хичкока, особенно, когда его голова качалась при ходьбе. У Долли были имена для всех существ, которые приходили в гости, и всегда было понятно, что она думала о каждом из них, прежде чем наконец решала дать им имя.

Например, Уинстон. Он – бурундук, но не тот мелкий зверек, которые водятся на востоке, он по размеру почти с чертову белку. Долли дала ему такое имя, потому что у него была стойка бульдога. И он тоже был бесстрашен. Когда он увидел Долли на заднем дворе, он бросился прямо к ней и взял арахис с ее руки. Потом он просто уселся на задние лапы и чистил орех, как вы сидите и попиваете пиво с приятелем.

У Уинстона была дама, – Долли назвала ее миссис Черчилль – и целая семья малышей. Все они жили под одним из сараев на заднем дворе. Вход в их логово был отмечен двумя щербатыми кусками гранита, которые я положил туда, оставив достаточно места между ними, чтобы сформировать арку. Выглядело, словно они наняли архитектора, чтобы построить себе такой дом.

У Долли также была целая стая соек. Они были намного больше, чем там, где я рос, в Западной Вирджинии. Поэтому тут их называют звездные сойки – большие разбойники с черными головами и высокими гребнями. Если Долли не выходила достаточно быстро утром, они молотили дверь своими клювами, как толпа обезумевших дятлов. Долли выносила маленькое ведерко арахиса и просто рассыпала по двору. «Дать почавкать сойкам» – так она это называла, и это было абсолютно точно, они вели себя, как стадо свиней. Никаких манер вообще, хлопают крыльями, орут так громко, что мертвого разбудят.

Долли не беспокоил шум, который они устраивали, но она не давала им драться. Я понимаю, что это глупо звучит, но казалось, птицы ее на самом деле слушались. Однажды я видел, как пара соек сцепились из-за большого жирного ореха, подскакивая и кидаясь друг на друга, как бойцовские петухи. Долли крикнула: «Ну-ка прекратите это!», и они послушались. Выглядели они так, словно им даже немного стыдно за себя.

Иногда бурундук посмелее кидался прямо в толпу соек, чтобы стянуть орех, но, обычно, они просто стояли у своей норы, застыв как дикие собаки, пока я не швырял орехи в их сторону, далеко и высоко от стаи соек. Арахис отскакивал от сарая, но сойки не обращали на шум никакого внимания.

Альфред Хичкок всегда был на крыше сарая. Это было только его место, и ему, вроде как, нравилось просто наблюдать за всеми этими перебранками и драками, не вмешиваясь.

И что-то всегда происходило. Например, колибри начинали воевать за клочок пространства. Эти мелкие ребята бьются за территорию, как росомахи, и с жужжанием атакуют друг друга, так быстро, что еле успеваешь следить за этим.

Или, бывало, соседский кот, который жил дальше по улице, появится. Большая ошибка. Жалкая собачонка, которую Долли спасла из приюта, тоже жила во дворе, в будке, которую я построил для нее. И стоило любой кошке ступить во двор, как Плут выскакивал из своей будки, как снаряд выпущенный из миномета.

. . .

Я думаю, именно поэтому у нас так много птиц, – Плут изо всех сил превращает двор в зону, свободную от кошек. Собака, как человек — ей нужна работа и семья, чтобы быть тем, кем он должен быть. Плут всегда приходил в дом на ужин и оставался до рассвета. Он спал на куске овечьей шкуры, который я ему отрезал. Сначала я положил шкуру у двери, но Плут перетащил его, прямо к дверям нашей спальни, и мы оставили его там.

Когда становилось достаточно тихо, по мнению Альфреда Хичкока, он слетал вниз, во двор. Там он расхаживал туда-сюда, пока Долли не называла его имя. Потом я должен был кинуть орешек, достаточно близко, чтобы он мог его подобрать, не теряя достоинства, но не так близко, чтобы он решил, что я кидаюсь в него. У меня отлично это получалось.

Однажды я один вышел во двор, проверить новую оптику, которую я собирал, когда появился Альфред. Он долго смотрел на меня с сарая, прежде чем, наконец, спустился и начал расхаживать.

— Альфред! – позвал я его, но он просто проигнорировал меня.

Когда позже вышла Долли, я рассказал ей, что случилось.

— Наверное, ему нравишься только ты, – сказал я.

— Не в этом дело, дорогой. Дело в том, что ты ему сказал.

— Я сказал то же самое, что ты всегда говоришь. Позвал его по имени.

— Его зовут Альфред Хичкок, – сказала Долли. – Не Альфред. Он очень достойная птица.

Когда он вернулся через несколько дней, мы оба были на улице.

— Попробуй ты, – настаивала Долли.

— Альфред Хичкок! – позвал я.

И будь я проклят, если птица не поняла меня, он прекратил расхаживать и вскинул голову, словно чего-то ждал. Я бросил ему арахис. Он медленно подошел, поднял его, очень достойно, и вернулся к себе на сарай. Мы с Долли наблюдали, как он ест.

Это был прекрасный момент.

2.

Теперь Альфред Хичкок мертв, лежит далеко в лесу. Если бы его загрызла рысь, это было бы нормально для меня. Может быть, это было бы немного грустно, но ничего с этим не поделаешь. Долли не кормит ночных охотников, и им приходится кормить себя самим.

Но я знаю, когда убийство совершил человек, стоит мне только посмотреть на труп. Ни одно животное не могло бы обмотать ногу Альфреда Хичкока проволокой. Ни одно животное не использует бензин. И спички.

И ни одно животное не убивает ради забавы.

3.

Если бы это был хищник, убивший Альфреда Хичкока, я бы не сказал Долли ни слова. Я бы просто достойно его похоронил, и пусть бы она думала, что он улетел. Возможно, он оказался девочкой, которая нашла достойную пару.

Но я придумал кое-что лучше, чем просто похоронить его. Я не мог допустить, чтобы тот, кто замучил Альфреда Хичкока до смерти, знал, что кто-то видел, что он сделал. Поэтому я просто удалился тем же путем, что и пришел.

Я не оставил следов. Я научился этому в том же месте, где понял, что вы не всегда можете похоронить своих мертвецов.

4.

Когда я наконец вернулся домой, он был полон детей, как и всегда, во второй половине дня всю неделю. Подростки. Долли просто магнит для них. В основном девочки, но всегда, там где много девочек, появляются и мальчики.

Она знает, как весело провести время, моя Долли. Долли раньше была танцовщицей в «Рокет», и она отличная рассказчица, уж поверьте мне. Но то, что она лучше всего делает, это слушает. Я-то знаю. Я рассказал Долли то, что никогда никому не говорил. Я должен был это сделать, прежде чем попросить ее выйти за меня замуж – она ;;имела право знать, с кем свяжется, если ответит «да».

Но есть многое, чего я не рассказал Долли, не вслух. Не потому, что я хотел хранить секреты. Долли просто умела… я точно не знаю, как это назвать, но она чувствовала то, что чувствуют другие люди. Я бы не хотел, чтобы Долли почувствовала некоторые из моих чувств.

Может быть, поэтому эти дети всегда с ней разговаривают. Она не типа какого-то наставника, а как будто твоя тетя, которой ты доверяешь, такая, которая никогда не оставит тебя в беде, что бы ты ей ни рассказал.

Она всегда учит этих детей чему-то, например, как шить ту сумасшедшую одежду, которую они сейчас носят. И они всегда учат ее. Например, как набирать смс-ки на телефоне большими пальцами. Однажды она показала мне одно из этих сообщений – оно как будто было написано на другом языке. Когда она попыталась объяснить мне, что это значит, я сказал ей, что мне такое неинтересно.

Я не то чтобы… ладно, я не то, что не люблю детей, но мне нечего им сказать. И меня тоже не интересует все, что они могут сказать. Что они могут знать в их возрасте?

Дети, бывало, приходили ко мне в мастерскую в ;;подвале, но они никогда не беспокоили меня, когда я там. У Долли не много правил в доме, но тем, что есть, вам лучше следовать, или вам вход будет заказан. Например, нельзя приносить наркотики или выпивку в ее дом. Первый раз, и тебя не будут пускать сюда две недели. Если это повторится, это будет последний визит.

У меня, вообще, есть два моих личных уголка. Подвал, и то, что Долли называет моим логовом. Она там все действительно круто устроила. Там большое темно-красное кожаное простое кресло, и телевизор с плоским экраном и наушники, так что я могу смотреть новости без достающих воплей всех этих детей. Одна стена – под книжные полки. На других – карты разных мест, где я был. И большое окно, так что я могу видеть весь двор.

Иногда я сидел там, и Альфред Хичкок прогуливался мимо окна.

5.

Время от времени пара мальчишек забредала в логово. Если моя дверь открыта, они знают, что могут просто войти. Иногда девочки тоже заходят.

Мальчики всегда хотят поговорить про Вьетнам. Это была моя ошибка, я думаю, но мы никогда бы не смогли купить дом, который бы понравился Долли, если бы я не сказал, что я ветеран, и не показал им документы, чтобы это доказать. Город такого размера, особенно скрытый в бухте, быстро разносит слухи.

— Ты когда-нибудь убивал? – это их любимый вопрос.

Я всегда говорю им и правду и ложь, одновременно.

— Да, – всегда говорил я им, – но это война. Я никогда не убивал того, кто не пытался убить меня.

Они думают, что я из пехоты. Так написано в документах. Никаких спецвойск, никакой армии рейнджеров, просто обычное мясо.

Это все тоже ложь. Я был во Вьетнаме, это да. И во многих других местах. Но я никогда не носил форму, и я никогда не носил собачьи бирки[1].

. . .

— Тебя бесит, когда люди говорят, что они против войны? – хотели они знать. Они имели в виду, что тот ад, который творился в Афганистане, перекинулся на Ирак. Некоторые из их родственников рассказывали им истории, о том, как это больно, сражаться за свою страну и чувствовать ненависть за это.

— Меня это не злит, – всегда отвечаю я. И эта часть – правда.

— Мой отец говорит, что Джейн Фонда предатель, – сказал один из них один раз. Я понимал, к чему он ведет.

— Могу понять, почему он так думает, – ответил я.

— А ты так думаешь? – спросила одна из девочек. В этом возрасте они намного сообразительнее, чем мальчики.

— Я не тот человек, чьи мысли что-то значат, – сказал я им. – Вот вы те люди.

— Почему?

— Потому что единственная причина, по которой кто-то слушает таких, как Джейн Фонда, это то, что люди обращаются с ними, как будто они важны. Человек становится знаменитым и начинает думать, что он особенный. Если кто-то достаточно большая звезда, журналисты задают ему вопросы о том, о чем он не имеет никакого понятия, но их поклонники хотят знать, что думает знаменитость. Джейн Фонда никогда не была солдатом. Она не политолог и не историк. И она не эксперт по Юго-Восточной Азии. Но если она созывает пресс-конференцию, все явятся на нее. Вот так все происходит.

— Это правда! – сказала другая девочка, поддержав меня. Такое строгое маленькое веснушчатое личико, в больших очках, отчего она была похожа на сову, похоже, ей часто приходилось стоять на своем. – Однажды я видела Бритни Спирс по телевизору. Они спрашивали ее о глобальном потеплении. Я готова поспорить, что для нее глобальное потепление, это сломанный кондиционер.

Я заметил, как Долли легко улыбнулась мне из-за плеча девочки. Не описать, как я ценю то, что я почувствовал из-за этого.

6.

Утром после того дня, когда я нашел Альфреда Хичкока, я сказал Долли, что собираюсь в город. Мне всегда нужны какие-то мелочи для моих проектов, и она знает, что я никогда не покупаю ничего через Интернет. Я спросил ее, хочет ли она, чтобы я привез ей что-нибудь, и она сказала, что всегда говорила: «Сюрприз!»

Сначала я остановился у питомника и купил для Долли кучу всего. Гей-пара владеет этим местом. Они без ума от Долли. Я не знаю, как они относятся ко мне, но это не имеет значения. Ни для них, ни для меня.

Я никогда не прошу ничего особенного, они просто загружают в корзину все, что, по их мнению, может понравиться Долли. У нас есть азиатские лилии, растущие в больших горшках, которые я сделал из обрезанных бочек. Я добавил немного пластика, для окантовки, просверлил несколько дренажных отверстий, а Долли сделала все остальное. У нас есть фиолетовая и белая сирень, которую Долли называет кустами для бабочек. Фуксия для колибри. Даже несколько черных бамбуков, тонких, странных стеблей с зелеными плоскими листьями, а не зазубренными острыми краями, которые я чувствовал на себе раньше.

На этот раз я взял для Долли несколько новых орхидей, для дома. Это была моя идея. Я знаю, мне стоило заехать в питомник по пути домой, чтобы растения были свежее. Но я должен был разобраться с сюрпризом для Долли в первую очередь – я не знал, сколько времени займут у меня поиски того, что мне нужно. Поэтому я уложил все получше и накрыл темным брезентом.

Как оказалось, мне пришлось заехать довольно далеко, прежде чем я нашел место, которое искал. Много есть таких местечек в городе, на расстоянии девяноста миль, и все они выглядят одинаково. В них всегда или затемнены окна или окон нет совсем.

Парень даже глаз не поднял, когда я вошел. Это часть его работы, по тем же причинам, у них нет камер безопасности в таких местах.

Я быстро нашел то, что мне нужно, там был большой выбор.

Я заплатил так же, как заплатил за растения Долли. У меня нет кредитных карт и банковского счета.

Долли не сказала ни слова, на то, что я так долго отсутствовал. И ей очень понравилось все, что я купил. Я отнес остальные покупки к себе в мастерскую.

7.

Я знал, кто это сделал. Так же, как я знал, что Альфред Хичкок был не первой его жертвой.

Мне не нужно его имя, потому что я знаю путь, по которому он идет. Такие, как он, всегда ходят по прямой. Вы, может, не всегда знаете, где он идет, но всегда знаете, где он был.

Местная газета печатала сводки о преступлениях на отдельной странице. О легких правонарушения, не вооруженных ограблениях или убийствах. Здесь они настолько редки, что сразу ж попали бы на первые страницы. Страница «Преступный удар» – это всего лишь распечатка полицейских сводок. Вождение в нетрезвом виде, в основном, с вкраплениями случаев домашнего насилия. В последнее время добавились еще выходки под метом. Но были и кражи из магазинов, хулиганство, мочеиспускание на публике, такие мелочи, за которые можно схлопотать арест.

В библиотеке был полный архив происшествий за много лет. Я прочитал сводки за последние три года. Нашел семь небольших заметок: пять случаев «жестокого обращения с животными» – никаких деталей, не та газета, – и два пожара, которые они квалифицировали как «Поджог, нераскрыто».

Я отметил места происшествий на местной карте, и понял, что все случаи происходили в радиусе двух с половиной миль. Даже машина не нужна, чтобы орудовать на этой территории, откуда ни начни.

Я начал оставлять дверь своего логова открытой, даже если меня там не было.

Под книжными полками стояла тумбочка, со встроенным замком, но я иногда забывал запирать ее. Это было легко заметить по торчавшему в замке ключу.

Там сейчас лежали журналы. Всякие, от Солдата удачи до Плейбоя, и несколько вещей, которые я купил в свой последний визит в город.

Это заняло пару недель, дождаться, пока кое-что из этих моих новых покупок пропадет. Кто бы это не забрал, он никак не сможет заметить, что я заменил скрепки в журнале на тонкие проволочные передатчики.

Передатчики были короткого радиуса действия. Но я был уверен, что много мне и не понадобится. Я знал, что он живет где-то близко.

8.

Долли спала, когда я выскользнул из дома той ночью. Плут проснулся, но молчал. Он окинул меня взглядом, чтобы я знал, что он не спит на работе.

Я проследил за сигналом, но не точно до дома – я был не готов так рисковать. Мне нужен был просто общий квадрат. В библиотеке был раздел про городок, а там все школьные ежегодники.

Средняя школа была закрыта на лето. Охранника не было. Система сигнализации, вероятно, была старше меня.

Офис психолога не был даже заперт.

Это был женский офис, мне даже не нужно было для этого включать свой оптический фонарик. Кем бы она ни была, она запирала свои файловые шкафы. Это стоило мне еще пятнадцать секунд.

На Джерральда был толстый файл. Его тестировали несколько раз. Я видел упоминания о «навязчивой привязанности». Пропустив растрепанные ярлыки, я дошел до каменного фундамента, на котором они строили свои оценки: мальчик мучил животных со второго класса.

Психологи писали, что Джерральд «самовыражался». Или «кричал о помощи». Некоторые говорили о «расстройстве поведения».

Если прочитать то, что они понаписали, то можно подумать, что они знают, о чем говорят. У каждого его акта «поведения» всегда было какое-то объяснение.

Но я знал, что делал Джерральд.

Практиковался.

9.

Психологи перепробовали с Джерральдом все. Индивидуальную терапию. Групповую терапию. Лекарства.

В последнем отчете было написано, что есть настоящий прогресс. Джерральд вел блог. Я узнал это от детей, которые всегда крутились вокруг Долли – это что-то вроде дневника на компьютере.

Я прочитал несколько распечаток блога Джерральда, которые сделали психологи. Пытки-изнасилования-убийства. Психолог сообщал, что это хорошая отдушина для Джерральда, некое «безопасное место для него спустить пар».

Учитель английского Джерральда сообщал, что его сочинения стали куда более многообешающими.

Я знал, какие обещания он собирался воплотить.

Я вышел из школы, оставив все так же, как, в свое время, оставил тело Альфреда Хичкока в лесу.

10.

Нельзя работать, когда злишься – это может убить тебя. Лучший способ спустить злость из вен, это делать что-то по пунктам. Сперва, обезопасить периметр. В августе, я знал, что родители Джерральда уехали в отпуск. На Гавайи. Они взяли с собой его младшую сестру, а Джерральда оставили. Ему было восемнадцать, достаточно взрослый, чтобы предоставить его самому себе на пару недель.

Я не знаю, чья это была идея. Точнее, я догадываюсь, чья идея это могла бы быть.

11.

В газетах написали, что Джерральд, вероятно, собирал бомбу у себя в комнате. Достаточно серьезную, хотя бы потому, что она снесла целую заднюю часть их дома, со стороны, где была его спальня.

Вмешалось ФБР. Всегда, если какого-то старшеклассника ловят с серьезной взрывчаткой, они проверяют, нет ли тут террористического следа. Если это не подтверждается, то они ищут связь с расстрелами в Колумбайне[2].

ФБР сказали телевизионщикам, что бомба, вероятно, была грубой самоделкой. «Очень примитивная», — сказал их эксперт, — «такие инструкции можно найти в Интернете».

Они напечатали выдержки из блога Джерральда, и связь с расстрелами в Колумбайне была очевидна. Он был очевидно трудным подростком, и наверняка, жертвой школьной травли.

12.

Город устроил ему пышные похороны. Многие дети плакали. Долли тоже пришла. Некоторые дети сильно хотели, чтобы она пришла.

Я не пошел. Я ушел далеко в лес и устроил Альфреду Хичкоку подобающее погребение. Такое, какое он бы хотел.

[1] Жетоны в американской армии, с группой крови и именем. Сленговое название.

[2] Массовое убийство в школе «Колумбайн» (англ. Columbine High School massacre) — спланированное нападение двух учеников старших классов школы «Колумбайн» невключённой общины Колумбайн округа Джефферсон, штат Колорадо, Эрика Харриса и Дилана Клиболда на остальных учеников и персонал этой школы, совершённое 20 апреля 1999 года с применением стрелкового оружия и самодельных взрывных устройств. Нападавшие ранили 36 человек, из них 13 — смертельно. После этого оба нападавших покончили жизнь самоубийством, застрелившись.

По числу жертв трагедия занимала в своё время третье место среди массовых убийств в учебных заведениях США (первые два занимали теракты в начальной школе «Бат» (1927) и в техасском университете в Остине (1966). Произошедшие позднее теракты в Виргинском политехническом институте (2007) и в начальной школе Сэнди-Хук (2012) «отодвинули» трагедию в Колорадо на пятое место по числу жертв. До массового убийства в средней школе Марджори Стоунман Дуглас (2018) число жертв этого преступления было больше, чем у любого другого в более узкой категории убийств в старших школах США.

Трагедия получила широкий резонанс в США и вызвала бурные споры о необходимости ужесточения контроля над владением и оборотом огнестрельного оружия. Произошедшее привело к ужесточению систем безопасности в учебных заведениях и усилению контроля над доступом детей к Интернету и жестоким видеоиграм

В кельтской мифологии, когда корабль сбивался с курса, и появлялся ворон, считалось, что нужно плыть за ним, это самая короткая и безопасная дорога. Так же появилась поговорка - прямо за вороном – делать что-то правильно.

Реальный мир

Это началось с глупости, которые, обычно, случаются с детьми. Знаете, есть дела такого рода, с которыми дети думают, что могут справиться сами. Может это случилось потому, что мы оба отцы — Хэнк и я.

Его зовут — Хэнк. На самом деле, я о нем не многое знаю, кроме того, что он живет за несколько кварталов от меня. В небольшом придорожном доме, таком же, как мы, построенном сразу после войны, для вернувшихся солдат. Вторая мировая, это не та война на которой я был. Та, на которой был я, не имеет названия, только место, где она шла.

Я имею в виду, люди называли ее по-разному, в зависимости от того, как они на это смотрели. даже ребята, которые там были, называли ее по-разному. Вьетнам. Нам. Заграница. Это не имеет значения. Все, что мы знали — это то, что мы где-то за пределами Мира. Мир, это то, о чем мы, привыкли говорить там. Мы, бывало, все время говорили о том, чтобы вернуться в Мир.

Никто и никогда в Мире не называл его так. Забавно, да? Поэтому я всегда думал, что это особое название, которое использовали только солдаты.

Пока я не попал в тюрьму. Там, парни называли мир Миром тоже. И они говорили так же — что они не могут дождаться, когда выберутся в Мир.

Темы, о том, что они сделают, когда выйдут, были теми же, что и у ребят, которые были заграницей. Я не имею в виду, что дела были теми же. Я говорю, что у разных парней и дела разные… Я не знаю, ну, цели. Так, некоторые парни заграницей говорили о том, что когда вернутся, получат работу, найдут девушку, женятся, заведут детей… все такое. А некоторые говорили о торговле наркотиками или угоне машин. Или об изнасиловании женщин. Только в этом разница. Но они одинаковые, армия и тюрьма: люди говорили о том, что собираются делать, когда вернутся. И парни, которые навсегда остались и в армии и в тюрьме, называются одинаково — смертники.

И еще в одном оба этих места были одинаковы — люди попадали туда по разным причинам. В моем взводе были ребята, которых завербовали. Некоторые были там, потому что они хотели воевать. Ради Америки — как они говорили. Вскоре, они перестали так говорить. Я имею в виду, через некоторое время становилось все труднее ответить, почему вы тут. Единственное, что вы знаете наверняка, это то, что вы не хотите тут быть. От парней, которые действительно хотели там быть — все держались подальше.

Были и другие, которые думали, что это хорошая возможность. Они хотели изучать торговое дело, может быть, пойти в колледж, когда вернутся. Некоторые даже думали, что сделают карьеру, как их отцы. А также, парни, которые должны были там быть, те, которые специально обучены воевать, те, для которых это выбор всей их жизни, ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Поэтому, из-за вот этих, последних ребят, я никогда не обвинял войну, в том, что попал в тюрьму. Я имею в виду, я бы попал в тюрьму до войны, в любом случае, судья просто дал мне отсрочку. Все были против войны тогда, поэтому они искали ребят, которые бы отправились туда. Когда общественный защитник сказал судье, что я хочу поехать на войну, судья стал серьезным. Потом он сказал, что я хороший парень, и драки, за одну из которых, меня забрали — и в которой один парень серьезно пострадал — ну, случаются в бедных кварталах.

Это было когда я жил в городе. Мы никогда не называли те места, где мы жили кварталами, как судья, но мы знали о границах. Все случилось, когда те, другие парни, перешли границу.

Тогда у меня был плохой характер. Действительно плохой характер. Я пил. Алкоголь только ухудшал мой характер. Я знал это, но мне нравилось пить. Но несмотря на то, что было много дури в моем… квартале, я никогда не принимал наркотики.

Никогда, до тех пор, пока я не оказался там.

Я потерял свой характер в Армии. Я не имею в виду, что я сошел с ума. Я имею в виду, я потерял дурной характер. Он исчез. Вскоре я перестал и пить. Это было после того, как я выяснил о себе кое-что. После, я получил свою Особую Специальность[1]. Я был в пехоте, сперва. Это, вообще-то, совсем не Особая Специальность. Я имею в виду, это не как если бы ты был механиком, разбирающимся в вертолетах, или связным — ничего такого, что можно было бы использовать в Мире.

Поэтому я бросил пить и никогда больше не курил дурь, это была просто травка, но ни ее, никакую другую наркоту.

Было еще кое-что, плохое и, в то же время, хорошее. Хорошее — потому что ты теперь не боялся ходить в джунгли. А мы это делали большую часть времени. Вот что делала пехота. Плохое — то, что ты становились тупым. Тебя переставало волновать, убьют тебя или нет. Или, наоборот, ты параноидально начинал палить по листьям, стоило им шевельнуться. Все это могло убить тебя — поэтому, мы должны были быть тихими.

Этому я там научился, как быть тихим.

Однажды меня подстрелили. Когда я был еще в пехоте. Не такое уж сильное ранение. Не «ранение на миллион долларов», как оно называлось, когда оно было достаточно серьезное, чтобы тебя отправили обратно, в Мир, но не такое сильное, чтобы ты стал калекой. Лучшее, что могло дать ранение, это быть серьезным, чтобы тебя отправили домой и демобилизовали. Они измеряли неспособность воевать в процентах, например, десять процентов неспособности или тридцать или еще сколько-то.

Меня ранили в ногу. Даже не пулей, осколок от минометного залпа, попал под навес, где мы окопались. Я не вернулся в Мир. Они дали мне медаль. Пурпурное сердце. У некоторых ребят был целый букет из них. Никого это не волновало, кроме лейтенантов и смертников — вот они сильно хотели их заполучить.

Когда я вернулся в Мир, я просто плыл по течению какое-то время. Как и многие ребята. Я знаю, потому что я встречался с ними в тех же местах, где я болтался.

Я попал в тюрьму за воровство. За ограбление, точнее. Есть разница. По крайней мере, для закона. Первое, это когда ты берешь что-то, что не твое. Второе, то же самое, но когда ты забираешь это у человека. В общем, общественный защитник рассказал судье ту же историю, что и в первый раз. Я не имею в виду, что это был тот же парень, общественный защитник, он только рассказывал то же самое. Но на этот раз, вместо того, что я собираюсь послужить своей стране, он сказал, что я уже послужил ей, понимаете? Судья был одним из тех либералов. У него были длинные волосы и все такое. Вероятно, он был против войны. Или он был в юридической школе и не должен был идти воевать. Или еще что-то. Я знаю, что он никогда там не был, потому что я всегда могу это отличить. Но теперь это так… модно презирать ветеранов вьетнамской войны. Поэтому он сказал большую речь и дал мне пять лет. Вместо двадцати пяти, которые он мог мне присудить, как сказал адвокат. Как если бы он провел очень хорошую работу. Адвокат, не судья.

Меня это сильно не волновало. Я подумал, что тюрьма такая же, как Армия. А охранники, как вьетконговский освободительный фронт. Но все было не так. Главным образом, заключенные воевали друг с другом. Обычно расовые разборки, но это могло случиться из-за любой нелепости. Это было похоже на Армию, но не так сильно. И почти никогда конфликты не выходили за рамки.

За исключением лейтенантов. Их никто не любил. С ними нельзя было бороться — это сразу отправляло тебя в тюрьму, даже хуже, — но были ребята, которые бросили гранату, прямо в траншею, где окопался один лейтенант. Все это видели, но никто ничего не сказал.

В тюрьме, большинство охранников были белыми. А большинство заключенных черными. Вроде как в Армии тоже, за исключением того, как я сказал, никто не думал, что охранники были лейтенантами, если вы понимаете, о чем я говорю.

Там было много убийц. Они никогда не называли себя так, они называли себя киллеры. Если бы они побывали в Армии, особенно в пехоте, они бы знали разницу.

В любом случае, меня не волновало, как они, там, себя называют, поэтому, я ничего не говорил никогда.

Знаете, что забавно? В Армии я никогда не изучал что-либо полезное для жизни в Мире. В тюрьме, я тоже не научился ничему полезному для жизни в Мире. Но то, чему я научился в Армии, помогло мне в тюрьме. И я думаю, что если бы я сначала попал в тюрьму, то это помогло бы мне в Армии. Странно, да?

Как бы то ни было, я возвращался отовсюду. Каждый раз я возвращался в Мир.

Что я делаю сейчас? Я вожу грузовик. Так что я провожу много времени в дороге. У меня никогда, на самом деле, не было дома и это было нормально. До тех пор, пока я не встретил Норин. Она работала на одной из остановок. Я не имею в виду «работает», как когда говорят «работающая девочка».

Понимаете, на всех остановках грузовиков есть шлюхи. «Партия ящериц» как их называют. Вы даже можете позвонить заранее на остановку, сделать заказ, если хотите. Но Норин была официанткой. Еще она, иногда, сама готовила.

Мне она по-настоящему нравилась. Она говорила о том, в чем я совсем не разбираюсь, но мне все равно нравилось ее слушать. И вы знаете, что мне нравилось в ней больше всего? Она писала мне письма. В дорогу, так, что они меня ждали на следующей остановке. За все время, что я был в Армии, я никогда не получал писем. И за все время в тюрьме тоже.

Норин была мать-одиночка. Так она и сказала: «Я мать-одиночка». Я даже не понял, что она имела в виду, пока она не объяснила. У нее был сын. Льюис, его звали. Ему было девять лет. У Льюиса не было отца. Я не имею в виду, что Норин была в разводе, она и замужем-то никогда не была. Она сказала, что она знает, кто отец. И что он тоже знает о ребенке. Но он никогда не появлялся с тех пор, как узнал, что она беременна. Она сказала Льюису, что его отец умер в результате аварии. До того, как он родился. Льюис, я имею в виду, а не отец.

Норин и я поженились. У нее была маленькая квартирка. Всего лишь одна спальня. Льюис спал в спальне. Норин спала на раскладном диване в гостиной. После того, как мы поженились, она спросила меня, хочу ли я, чтобы мы спали в спальне? Я сказал ей, что это комната Льюиса. Она крепко обняла меня, до боли.

Я думаю, что я действительно нравился Льюису. Он никогда много не разговаривал, но это нормально, потому что я тоже много не болтаю. Но мы делали всякие вещи вместе. В основном, смотрели телевизор и играли в карты. И в компьютерные игры, в этом он был хорош. Я никогда не брал его на рыбалку или куда-то еще, вроде этого. Льюис не любил спорт, даже не любил смотреть его по телевизору.

В маленьком доме, у Льюиса все-таки была собственная спальня. У нас с Норин тоже, прямо в гостиной. Это было мило. Я всегда был рад вернуться домой. Мы с Норин оба работали, так что все было в порядке. Так мы внесли залог за дом, экономя вместе. Я купил его по программе жилья для ветеранов войны. Это был первый раз, когда я что-то получил за то, что был в Армии. Я даже не знал, что мог это сделать, но мужчина из банка рассказал нам об этом.

Льюис, бывало, просил рассказать ему об Армии. Я никогда ему много не рассказывал. Это не значит, что я говорил ему заткнуться и оставить меня в покое, я бы никогда этого не сделал. Я просто говорил ему, что это было давно и что это было по-разному, для разных людей, в зависимости от того, про кого ты спрашиваешь. Хотя он однажды спросил у меня кое-что. Его класс собирался на экскурсию в Вашингтон. Вы знаете, у них есть памятник всем тем, кого убили там. Так вот, Льюис спросил меня, не хочу ли я, чтоб он посмотрел, есть ли в списке имена тех, с кем я служил. Я сказал, что те, с кем я служил не были убиты. Мне было жаль ему лгать, но правда была еще тяжелее. Норин всегда делала так, чтоб ей было тяжелее, а Льюису легче, и я решил поступать так же.

Я даже прочитал про это книгу. Как быть хорошим отцом, я имею в виду. Но книга не имела для меня смысла. Я хочу сказать, там ничего такого не было. Как будто человек, который ее написал ничего не понимает. Ну, или я ничего не понимаю.

Льюис спросил меня, есть ли у меня какая-нибудь медаль? Я сказал ему — нет. Они не выдавали никаких медалей за то, что я делал.

Я думаю, что я бессвязно разговариваю. Норин говорит, что я так делаю, когда мне не нравится то, что я собираюсь сказать. Так же, если я собираюсь исчезнуть на несколько недель в поездке, это занимает у меня несколько часов, просто чтобы сказать ей об этом.

Ну так вот, это была просто небольшая драка. Между двумя детьми. Этот парень, ребенок Хэнка — его тоже зовут Хэнк, они зовут его Младший — и Льюис. Я полагаю, что Льюиса немного побили, но не сильно. Он даже не расстроился из-за этого. Но тот парень, Хэнк, он спятил. Даже несмотря на то, что Льюис не победил в драке, он побил Младшего.

Льюис не считал, что он победил, но, может, Младший не считал, что и он победил.

Так вот, Хэнк пришел к нашему дому. Он постучал. Меня не было дома. Норин рассказала мне об этом. Хэнк кричал, что Льюис должен выйти и получить то, что ему причитается. Норин разозлилась. Я не знаю, что произошло дальше, но я знаю, что Хэнк ударил ее. Это была пощечина, я думаю, на самом деле. Тогда Льюис разозлился и попытался пырнуть Хэнка кухонным ножом. Хэнк отбивался от него и ударил Льюиса. Тогда Норин попыталась, на самом деле, покончить с ним, но она не смогла. Все это случилось, когда меня не было.

Я не думаю, что Норин рассказала бы мне об этом. Но она знала, что Льюис расскажет, и решила, что лучше мне узнать от нее. Я сказал, что я не выйду из себя, и она мне поверила. Это было справедливо — она никогда не видела, чтоб я выходил из себя.

Я пошел повидать Хэнка. Он вышел и я сказал ему, что он был не прав. Ему не следовало бить мою жену или моего ребенка. Он сказал, что Льюис не мой ребенок. Мне стало нехорошо. Не из-за себя, мне все равно. Но я знаю, как дети к такому относятся. И если Хэнк это говорил, возможно, Младший тоже что-то такое сказал. А может, все дети что-то такое говорили. Льюис всегда всем говорил, что я его отец, так что это было то же самое, что назвать его лжецом. А Льюис не лжец, так же, как и его мать.

Хэнк говорил так же и другое. О Норин. Я думаю, что он пытался меня разозлить. Он сказал, что был там. В Наме. Он был зеленым беретом, он сказал. Занимался рукопашным боем. Сейчас он тренировал Младшего и тот собирался побить Льюиса когда-нибудь.

Я не разозлился. Я сказал ему, что тоже там был. И понял, что драки, как эта, глупость. Я понял это там. Он сказал, что я был панком. Это было привычно, я знаю, что люди так обо мне говорят.

Он спросил, не хочу ли я выйти. Я сказал, что мы уже снаружи. Это разозлило его еще больше.

Тогда он сказал, что мы должны с этим разобраться. Он спросил меня, знаю ли я где находится старый завод. На краю города. Он был заброшен сейчас. Даже дети не ходят туда играть, потому что там повсюду валяется много старых раскуроченных станков и легко пораниться. Норин никогда бы не позволила Льюису туда ходить.

Я сказал ему, что да, я знал, где это.

Тогда он спросил меня, есть ли у меня дома оружие. Я ответил, что есть.

Он сказал, что у него тоже. И мы должны встретиться на заводе и разобраться с этим. Я сказал ему, что он чокнутый. Перестрелок не бывает в Мире. Он сказал, что если я не сделаю этого, когда я уеду в рейс, он придет к Норин. Он сказал, что это настоящий Мир. Он и другое говорил.

Поэтому я здесь, на заводе. Жду Хэнка.

Это не заняло много времени. Я делал это раньше. Много раз.

После того, как я закончил с пехотой, я получил свою настоящую Особую Специальность. Которую я никогда не использовал в Мире до этого случая.

Голова Хэнка появляется в поле моего зрения. Я останавливаю взгляд на его переносице, следя, как он идет вперед. Он держит пистолет, прямо у бедра его камуфляжных штанов.

Я жду, пока мое дыхание полностью выровняется. Я делаю это, между двумя ударами сердца.

А потом я иду обратно, в реальный Мир.

[1] MOS — аббревиатура для отрядов особого назначения в армии США.

Посевы

Зловещий туман превратил утреннее солнце в мутное грязное пятно, похожее на прогорклое сливочное масло. Он неумолимо опускался, сливаясь с тюремными стенами и создавая море серости.

Внутренние ворота открылись, и двор медленно ожил. Осужденные двигались по замысловатым узорам; кто-то только по своей территории, кто-то по ничьей земле, где одиночкам можно было собираться. Эти границы были невидимы для посторонних. Но для заключенных они были так же ясны, как колючая проволока, которая шла по тюремной стене.

Игроки в домино расположились на своих столах, качки возились с железом, бегуны бежали по своим маршрутам. Несколько человек разминались на гандбольной площадке, их руки без перчаток выдавали в них ветеранов спорта.

Только серая акула внезапной, взрывной жестокости свободно двигалась через границы, тихо проплывая сквозь узкие скопления осужденных. Вырастая до своей смертельной дозы, ее можно было остановить только ударом.

Двор был на границе города, той границе, которую никто из его жителей никогда не пересекал. И теперь это был особый бизнес квартал. Делали ставки, собирали долги, сексуально домогались, строили заговоры ....

Одним из последних во двор вышел пожилой, даже ветхий мужчина. Он двигался, словно по льду, согнувшись от жизненных тягот, и направляясь к крошечному участку окаменевшей грязи, в углу, который никогда не видел солнца.

Старик был почти лысым, осталась только полоса безжизненных белых волос. Глаза за склеенными очками в стальной оправе были цвета джинсовой ткани после сотни стирок.

Старик устроился на своем пятачке, мимо прогуливался охранник, такой, мускулистый молодой человек с военной стрижкой и бицепсами бодибилдера.

- Что делаешь, Папаша? – спросил он.

- А, ты меня знаешь, Рико. Сажаю семена, как всегда.

- Да, знаю. Я имел в виду, как ты себя чувствуешь?

- Довольно хорошо, сынок. Все по плану. А как насчет тебя?

Охранник шагнул к старику. Он покрутил головой на бычьей шее, словно вставляя позвонки, и одновременно сканируя двор. Убедившись, что все в порядке, он начал рассказывать старику о том, что его шурин снова вляпался в неприятности, а его жена расстроилась, и не хочет с ним жить больше.

- Но если я скажу хоть слово о нем, то она сердится на меня. И что тут поделаешь? - закончил охранник, минут пять спустя.

Старик сочувственно кивнул, зная, что ответа не ожидается.

Охранник наблюдал за двором, заложив руки за спину и расправив грудь. Все играя свою роль.

- Значит, ты так и не разрешишь внучке тебя навестить? – спросил он.

- Ты знаешь, как это происходит, когда девочки приходят сюда, Рико, она достаточно натерпелась.

- Но, папаша, я знаю, она бы хотела...

- Так лучше, - сказал старик.

После того, как охранник отошел, мимо старика прошли двое. Закоренелые сидельцы с холодными глазами, обоим где-то под тридцать. Тот, что повыше кивнул старику, а тот кивнул ему в ответ.

Двое мужчин продолжали идти, гуляя по внешнему периметру двора, неторопливо, как и каждый день. Они шли идеально синхронно, плечи их почти – но только почти, - соприкасались.

Тот, что ниже, был коренастым, круглолицым, с кудрявыми каштановыми волосами. Его предплечья были как густо покрыты грубыми татуировками тюремного художника, что выглядели черными.

- Ты правда думаешь, что он знает весь план, как и сказал? - спросил он своего партнера.

У более высокого человека было ястребиное лицо, черные волосы, короткие по бокам и длинные сзади.

- Почему бы нет? - спросил он. - Я имею в виду, он там работал, не так ли? Он был садовником, шлялся там везде.

- Но это было, как там, пять-шесть лет назад, и, теперь он старик, с разжиженным мозгом. Жизнь старого дона сделала его глупым. Да и глупые меня не трогают. Сумасшедшие – те да.

- Сумасшедшие могут вполне знать то, что нужно, Юджин, - сказал высокий доверительно. – А ты считаешь, что он сумасшедший, только потому что он пытается что-то вырастить во дворе?

- Я так не думал, когда он только начал, - сказал Юджин, - но сейчас он точно спятил. Почва, как бетон, даже если посадить семена глубоко, пробившись через эту корку, что тут вырастет-то?

- Это его работа. Чем еще ему тут заниматься?

- Вы, городские, ничего не понимаете в выращивании, - сказал кряжистый, - ты когда-нибудь смотрел на пачку этих семян, которые сюда привозят? Им тысяча лет, они слишком старые, чтобы прорасти. В них не осталось жизни. Он полностью чокнутый, Пит. Пробует одно и то же, снова и снова, как робот.

- Он просто упрямый.

- Даже чертовы мулы сдаются, бро. Но у него и на это не хватает здравого смысла. Ты когда-нибудь кидал червя в стеклянную бутылку, смотрел, что будет? Червь полз по стенке, потом падал вниз, и снова полз, повторяя одно и то ж. Снова и снова.

- Ну а что еще червю делать? – спросил высокий.

- А?

- Я говорю, и что, Юджин? Нам с ним не жить.

- Да, но что если он сумасшедший? Я имею в виду, то место, где он работал, оно чертовски далеко отсюда. Мы ничего не знаем о той части штата.

Глаза коренастого мужчины окинули двор, он понизил голос.

- Не знаю, как ты, брат, но я нового срока не выдержу. У меня уже две ходки. Ты знаешь как это – третья будет пожизненная, без права на УДО. Поэтому не должно быть никаких свидетелей.

- Ты думаешь, я не знаю? Но… четверо. Это будет круто. Столько чертовых денег можно сделать. Старик сказал больше полумиллиона, - мужчина с ястребиным лицом говорил торопливо, - все в этих, как он сказал, Крюгеррандах? Золотых монетах. Твердое золото. Неотслеживаемое. Они везде хороши. А в Мексике это лучше, чем деньги. Помнишь статью, которую он показывал нам в газете. Про мексиканские деньги? Никто их не берет, все хотят американские доллары. Но золото еще лучше. Мы бы стали там королями, Юджин.

- Королями? Богами, бро. Представляю, сколько бы стоил адвокат.

- Адвокат, которого хочет старик?

- Да, для своей апелляции. Для него, вообще, любой адвокат сгодится. Сколько ему уже? Семьдесят пять?

- Черт, да больше. Внучку старика изнасиловали те парни. А она уже была не ребенком.

- Верно. Чувак, думаешь присяжные могли бы скостить ему срок, после того, что они с ней сделали. К тому же он воевал во второй мировой и все такое.

- Конечно, могли бы, - сказал мужчина с ястребиным лицом, задумчиво. – Если бы он просто стал берсерком и уничтожил их. Но этот старик, он хладнокровный ублюдок, охотился за ними, троими, по очереди. И он уже делал такое раньше. Знаешь же, такое всегда припомнят. Во всяком случае, он не смертник только потому, что присяжные решили, что в его возрасте, он сам скоро умрет.

- Для парня, который такой хладнокровный убийца, он слишком тихий, брат. Он даже не дает своей внучке, из-за которой все это сделал, прийти навестить его. Все, что он делает, - это сажает семена и разговаривает сам с собой. У него точно мозг размяк.

- Но память у него действительно хорошая. Не забывай, он работал на самого Рексама. Восемь лет в этом поместье. Черт, вот там это и произошло. С его внучкой, я имею в виду.

- Да, я слышал, ребята, которые это сделали, они работали...

- Все, точка, - прервал высокий, - он знает, ясно? Эти карты, которые он нам нарисовал…

- Да, ну, я думаю, не помешает пойти туда и взглянуть, посмотрим, все ли там так, как он помнит.

- Мы в деле, Юджин, - сказал высокий, с нажимом, -я выхожу через две недели, и все улаживаю, ты выходишь через месяц, и мы идем на дело. И никаких вечеринок, сперва. Никакого внимания. Как только ты выходишь – мы беремся за дело.

- И никаких свидетелей, брат, - сказал коренастый мужчина, протягивая сжатый кулак на уровне талии.

- Никаких свидетелей, - ответил мужчина с ястребиным лицом, стукнув кулаком по кулаку партнера. - Пойдем, посмотрим, сможем ли мы выкачать из него больше, пока он при памяти.

Два месяца спустя, старик медленно ходил по своему клочку земли и бросал семена, склонив голову.

Подошел охранник.

- Как дела? – поприветствовал он старика.

- Я хочу увидеть внучку, Рико. Один раз, прежде, чем умру.

- Ты имеешь в виду, что наконец-то дашь ей прийти? Эй, папаша, это здорово! Я знал, что ты в конце концов…

- Нет, я хочу сходить к ней сам.

- О чем ты говоришь?

- Но сперва мне нужно увидеть начальника.

- Тебе? Зачем, папаша?

- Попросить особого визита.

- Ну, конечно, - охранник усмехнулся. - Просто уходишь и обещаешь вернуться, да? Ага, ты и все заключенные.

- Мне есть что предложить.

- Да ладно, папаша, что ты можешь предложить?

Старик поднял свои бледные глаза на охранника.

- Убийство семьи Рексам, - мягко сказал он. – Четверых убили на юге, пару недель назад. Это было во всех газетах.

- Да ладно, папаша. Что ты можешь знать об этом?

- Я знаю, кто это сделал. Отлично знаю. И я знаю, сколько эта информация стоит, - сказал старик, бросая свою последнюю горсть сухих семян в мертвую землю.