Читать онлайн "#Безднища"

#Безднища

Для тех, кто «психически не добре» и сочувствующих, отдельно уведомляю, что данная книга – художественный вымысел. Все совпадения с реальными людьми, событиями, конфессиями, названиями случайны. Автор не несет ответственности за травмы и дискомфорт, которые может получить читатель со слабой толерантностью к жизни других людей и их выборам, во время прочтения. Если у вас есть активная гражданская позиция по вопросу, как жить другим людям, воздержитесь от чтения этой книги. Берегите себя.

Оглавление

TOC o "1-3" h z u Дым на небе, дым на земле, вместо людей машины PAGEREF _Toc108033443 h 3

Oh no, this is the road to hell PAGEREF _Toc108033444 h 25

Das alles ist Deutschland, das alles sind wir PAGEREF _Toc108033445 h 47

Мой взгляд похож на твой, в нем нет ничего, кроме снов и забытого счастья PAGEREF _Toc108033446 h 125

Когда на сердце тяжесть и холодно в груди PAGEREF _Toc108033447 h 194

В городах, где зимою не видно зари PAGEREF _Toc108033451 h 249

Я буду любить тебя дольше, дольше, чем навсегда PAGEREF _Toc108033452 h 266

А душата виновно, виновно мълчи PAGEREF _Toc108033453 h 271

Я уеду, мой друг, уеду PAGEREF _Toc108033454 h 283

Мне надо рядом, рядом, рядом быть с тобой! PAGEREF _Toc108033455 h 303

Дым на небе, дым на земле, вместо людей машины

– Мы на месте! – радостно сообщает Мариян и через секунду добавляет, – стойте тут! А мы с Асеном сбегаем, узнаем, куда нам дальше.

Мариян смотрит на меня, как породистое хищное животное поводит головой, и убегает. Запыхавшийся и уставший Асен со стойкостью, достойной лучшего применения, бежит за ним.

Мы с Боженом остаемся на перроне метро. Божен на секунду прикрывает глаза, радуясь передышке, он очень устал.

– Бож, а на билете что пишут? – лениво спрашиваю я.

Божен со всей вселенской тоской в голосе отвечает:

– Да я билеты в глаза не видел, понятия не имею.

– Ну, Мариян любит побегать туда-сюда без смысла. То есть тому есть причина, конечно.

Божен философски отзывается:

– Угу, подумать, это не его. И куда он всё так спешит?

Я не могу ему ответить, хотя и знаю, поэтому просто улыбаюсь.

Возвращается Мариян, нарисовав еще круг своей паутины. За ним еле плетется Асен.

– Все правильно. Мы на месте, – улыбается он. Мне.

Я привычно улыбаюсь ему. За века это сложенная привычка.

Мы стоим пару минут, не успел прийти ни один поезд. В Европе не как в Москве, поезда метро не ходят каждую минуту, тут у них перерыв в десять-пятнадцать минут. И вдруг Мариян говорит, тревожно и целеустремленно:

– Бежим туда! Выйдем с другой стороны!

Мы переглядываемся с Боженом, идем за ним. У нас неудобный багаж, очень много разных сумок, сумочек, музыкальных инструментов, пакетов, все это сложено, словно специально, нерационально и неудобно. У Марияна еще и огромный чемодан. Сломался. Первое колесико он отломил еще в Болгарии, второе тут вот-вот оторвет. У нас три неподъемных усилителя, в этом чемодане. Его теперь нужно катить, склонившись над ним аки Кощей над златом. Усилители нам нужны очень, потому что в Мюнхене играть с усилителями нельзя. Так что, сами понимаете, никуда без них. А, нет, вы еще не понимаете, это же самое начало. Ну, ничего, скоро поймете.

Мы долго идем по лестницам, то вниз, то вверх. Чтобы преодолеть пролет всем, кому-то нужно вернуться и помочь Марияну с чемоданом. Асен очень хочет нравиться, он верно бегает с ним, помогая таскать чемодан по лестницам. Я милосердно предложил разок пойти вместо него, все-таки это мой друг, чего другим так убиваться. Но из паутины не выбраться, и люди ради него готовы вывернуться кверху мехом. Ну пусть. Кто я, чтобы мешать людям делать бессмысленные вещи?

Выходим на какую-то платформу. Только Мариян знает адрес хостела, в который мы направляемся. Божен – его родной брат, и Асен – намертво застрявший в паутине Марияна, не смеют спросить, чтобы не нарваться на беспричинную вспышку гнева. А мне все равно. Я никуда не спешу и никуда не еду, я уже там, где хочу быть. Рядом.

Мариян наконец-то выдает что-то осмысленное:

– Нам нужны поезда U7 и U3. 

Само метро Мюнхена, конечно, сильно меньше, чем в Москве, разобраться куда проще, но Мариян решительно пресекал все попытки мыслительной деятельности Божена. А я, незаметно направляя и не мешая ему лихорадочно носиться по метро, следил, чтобы нас не занесло совсем уж неведомо куда.

Мы с Боженом указываем на лестничный пролет:

– U7 там.

Мы бежим по лестнице вниз. Стоим там несколько секунд. Внезапно Мариян же:

– U3 наверху! Бежим обратно!

Божен со сдержанной истерикой:

– Что?! Нет!

Я пожимаю плечами. Мне все еще все равно. И поэтому Мариян, как говорят в европах, unstoppable. Прибегаем наверх.

Мариян возмущенно смотрит на табло:

– Где U3?! Почему нельзя написать нормально?!

– Они и пишут нормально, читать надо больше. Вон, на табло, – киваю я.

Красивое лицо Марияна вспыхивает улыбкой, он намерен бежать обратно вниз. Но я решил, что достаточно:

– Внизу U7, тут U3.

Мариян еще не понял, что достаточно, поэтому он ликует:

– Нам можно и U7 же! – он готов сорваться и стремительно кинуться вниз.

Божен умоляюще смотрит на меня. Асен уже никуда не смотрит. Взгляд молодого парня невидяще гипнотизирует точку перед собой. Асен моложе всех нас вдвое.

– Можно, – соглашаюсь я, – но мы поедем на U3.

Мариян деловито и спокойно кивает, словно мы только что вошли в метро и выбираем на каком поезде поедем. И мы не носились по нему, как раненые во всю голову.

Божен с облегчением выдыхает, бросает на меня вороватый и благодарный взгляд. Я легко улыбаюсь ему и затем смотрю в темно-золотые глаза своего аверче.

Простите меня, люди, меня, как оказывается, непросто найти. Даже если я на расстоянии шага. Потому что сначала нужно найти себя. Если бы я сказал это вслух, Мариян бы фыркнул. Им не за что нас прощать. Их никто не держит.

С чего начать, если у этой истории сто начал? С того, что некоторые города живые и имеют свой разум? Тогда нужно начинать со знакомства с Красноярском, с Сочи, с Бургасом, и только потом писать про Мюнхен. Если начинать с того, какого рожна я потащился с уличными музыкантами в Мюнхен, я не музыкант, не уличный, и у меня под боком счастливая семья, то нужно начинать с дружбы, которая началась задолго до этой жизни, и собственно, из-за нее я в этом мире, ну, и он, конечно (потому что нельзя дружить в одни ворота). И, наверное, все эти предыстории объяснили бы мотивы многих поступков, и моих, и его, и, наверное, история была бы ярче. Но это была бы уже другая история. Я попробую рассказать все, не отвлекаясь, но как можно понятнее. Так уж у меня в этом мире складывается, самое сакральное и сокровенное нести всему миру. Миллионами глаз искать сподручнее. Без вас мне было его не найти. И сейчас тоже приходится оставаться наедине со всеми. Потому что мы, люди, все ведем себя как квантовые частицы, и если происходит какой-то тугой квантовый узел, то развязать его могут миллионы наблюдателей. Так что у меня эта история не про одно путешествие, а про два. Одно в Мюнхен, а другое квантовое – путешествие к тому, как было всегда.

Метро в Мюнхене миленькое, кстати. Меня, вообще, устраивает как я в метро ориентируюсь. Как оказалось, я хорошо разбираюсь в схемах метро, хотя у меня топографический кретинизм, и мне нельзя нарисовать карту куда-то, я в ней ничего не пойму. Но в ветках метро любого города я, оказывается, хорошо ориентируюсь. Я подсказываю приезжим в Москве, в Софии, в Мюнхене… Ну, когда рядом аверче суетится, конечно, то не до метро. Но тогда и цель другая, не доехать, а побегать кругами и поплести паутину.

Асен в Мюнхене не в первый раз, но он молод, ментально много моложе советских двадцати, он инфантилен, как и полагается продукту современного мира. Асен рос в неблагополучной семье, он ведомый, в хороших руках, в хорошем социальном устройстве, он стал бы хорошим человеком. Но неблагополучная семья при капиталистическом устройстве заставила его превратиться в ушлого хитрого шаромыгу. Есть шуточная этимология слова «шаромыга», кто-то метко и остроумно придумал, что слово появилось, когда бежала армия Наполеона, и голодные французские солдаты попрошайничали еду, обращаясь к русским «cher ami», дорогой друг. Так их и стали звать шаромыгами. На самом деле, конечно, нет, это от диалектного слова «шаром», то есть «даром», шаромыга, это мелкий жулик, который старается поживиться за чужой счет. Ну, что не исключает, конечно, что ради этого он может пытаться стать кому-то «cher ami». Но он молодо любопытен, он старается все подмечать, ничего не пропускать. Душонка старается вырваться из пут необразованности. У меня столько же лет сыну. Высокомерному одаренному красавцу. Золотой юноша, пионер с мечтой, что Алиса Селезнева позвонит и пригласит в кафе у космопорта, математик, будущий изобретатель программного обеспечения для высокоскоростного транспорта. Воспитанный на наследии Империи Человеков. Асен показывает неприличный жест улыбающейся женщине на рекламном экране, обезьянничает, кривляется и передразнивает какую-то девушку в салоне. Та прилично отворачивается.

– Педераст, – презрительно и негромко говорит он вслед какому-то темнокожему. Я вижу, что тот услышал и даже понял, он бросает презрительный взгляд на Асена, но молча проходит дальше.

– Асен, ты в Мюнхене, тут за твои фашистские мненьица тебя оштрафуют на столько, что ты за всю жизнь не расплатишься. Это в нашей невежественной деревеньке можно так делать, хоть это и там по-обезьяньи, – презрительно усмехаюсь я.

Он смущается и успокаивается. Вижу, что Мариян с затуманенным взором и легкой знакомой улыбкой наблюдает за мной. Он встречает мой взгляд и отводит свой. Божен жадно рассматривает плакаты в метро. Божен – интеллектуал, флегматик. Очень красивый человек, очень зрелый и очень образованный. Внешностью и повадкой похож на российского актера Владимира Мишукова. Асен сильно похож, кстати, на американского актера Джейка Джилленхола. А Мариян похож на счастье. Ну, я тут предвзят, конечно. На паука он похож, если представить, что паук стал человеком. Архетип из ваших фантазий – тонкий и изящный, очень яркий, темные длинные волосы, смуглое узкое лицо, ослепительная резкая улыбка, дурманящая, как цветение. Очень красивый «темный» музыкант. Вот как вы представили, ровно такой. Похожий на Деппа, когда тот во всем цвете своей равнодушной красоты.

До того, как я переехал в Болгарию, у меня было много знакомых иностранцев, но так как они были распылены по толпе советских интеллектуалов, вопиющая поверхностность западного мышления как-то не так била в глаза. К тому же я общался, в основном с лучшими представителями – писателями, общественными деятелями, преподавателями. Поэтому, когда переехавшие говорили, что им хочется волком выть, потому что тут никто ничего не понимает, я надменно считал, что просто надо лучше знать язык, я-то их знаю много и знаю их отлично, настолько, что могу и других научить, да и, по-честному, думал я, что тебе, там, такого есть обсуждать высокого, что они не понимают. Сам-то слова вяжешь через одно. А потом я приехал и познакомился с коллекцией мух, которые запутались в паутине моего паука. У меня появился этот жест, приглаживать волосы, потому что волосы от общения становились дыбом, может, я и лысеть начал поэтому. Поразительное неумение мыслить и рассуждать в абстрактной сфере. Уровень юмора, за который стыдно в моем кругу общения уже лет в 17. Главная тема – что мы жрали, жрали, жрали, там и сям. И трава. Как символ счастья. Единственного счастья, доступного тем, кто не умеет радоваться близости душ. И это ведь творческий андеграунд, уличные музыканты. Нет, далеко не velvet goldmine, сильно жиже. И не русский рок. Кстати, я всегда думал, что вот такое душевное направление рока есть в каждой стране, ну, что у болгар есть болгарский рок, у чехов чешский рок. Когда я не нашел ничего подобного в западной Европе, я подумал, что такое направление родилось на осколках империи, и уж в странах соцлагеря он должен быть, но оказалось, что это уникальное направление, такое направление есть только в России. То есть русский рок – это уникальный жанр.

Так вот, сейчас андеграунд, а я с ним познакомился-то еще днище. Ну, так-то, конечно, в мире во всех сферах декаданс, хотя андеграунд должен бы выкристаллизовывать искру творчества и экзистенциональную надежду, вероятно, еще не все превратилось в перегной, на котором бы могла вырасти новая роза, пока еще все только гниет.

Заговаривая с Боженом, я всегда внутренне сжимался, боясь, что этот деликатный и глубокий интеллект мне показался. И он сейчас как бабахнет что-то, и станет понятно, что Божен так же недалеко от обезьяны. Забегая вперед, скажу, нет, Божен оказался настолько же красивым внутренне, как и казался. Жаль, что у нас с ним не сложилось доброго приятельства. Его, конечно, и не могло сложиться. Но по крайней мере, мне было с кем поговорить в Мюнхене.

Мы в хостеле «Smart stay», на Моцартштрассе. Одни в комнате. Ну что вам сказать за Мюнхен, выглядит как София, Прага, и все остальные прочие гномячьи европейские городки. Никогда не понимал возмущения людей на советские панельки. Мол, одинаковые бетонные постройки. Для меня, например, эти башенки и прочий средневековый вырвиглаз хваленных городов Европы выглядит одинаково бестолковым. Вы даже не замечаете, что типовая застройка выполнена с научным расчетом – дом, зеленая зона, тротуар, дорожка, опять зеленая зона, дорога. Понимаете, почему? Или даже сейчас сложно переоценить? В Европе же все в куче – кони, люди. По тротуару не пройти вдвоем, зеленой зоны вокруг домов нет вообще. Где начинается дорога и кончается тротуар тоже не очень понятно, потому что машины ездят тут же. Уличные столики кафешек занимают и без того узкие тротуары. И вот сидишь ты, такой, европеец, в кафе на улице, и прямо тут же за тобой движение машин. Все выхлопные газы тебе в дифлопе и моккачино в большом бокале. Ну и не слышно, конечно, собеседника. А и не должно быть слышно, этот мир для одиноких, не умеющих разговаривать, людей. Поэтому, нормально, посидите на обочине. Ну и, конечно, булыжные улицы, что для машин, что для пешеходов, по которым неудобно ни пешком идти, ни на машине ехать, ни на велосипеде. Асфальт – разработка рептилоидов с Нибиру, не иначе, его на всю Европу не хватило.

Мы приехали в Мюнхен, проехав на автобусе часть Европы, поэтому я вам сейчас расскажу, как это было. Я, вообще, всегда в городах замечаю не то, что другие. Я такой себе турист, мне неинтересно, то, что интересно другим, я смотрю как живут люди, насколько пространство города удобно для жизни.

Мы ехали из Бургаса, болгарского морского городка, сначала в Софию. Конечно, презрев все удобства. Едем на автобусе, а не на поезде. Поезд удобнее, но дольше идет. А так тебе меньше часов неудобно, чем было бы больше часов удобно. Выбор очевиден. Мы же едем с Марияном. У моего аверче поразительная способность, которая вскрылась только в этом мире, может, раньше я ее глушил просто, не знаю, выбирать самый неудобный и неоптимальный вариант из всех возможных. Лучше поездки в Софию на автобусе за 5 часов, только поездка в страну Карла Готта, на таком же автобусе, за каких-то 4 тыщи денег, зато 20 часов! 20, Карл майн Готт! Каждые 4 часа обещают туалет и кафе.

В Софии Мариян первым делом вызверился на туалеты, которые стоят 60 стотинок, это болгарские копейки, а не 50, как в Бургасе.

– Общественные туалеты должны быть бесплатными! – зло шипит Мариян.

– М, коммунистический митинг, – с усмешкой говорю я, – ты осторожней, мы в западную Европу едем, посадят в кутузку, как революционера.

Он смущается. К своим сорока пяти, он изо всех сил постарался не иметь гражданской позиции, пытается позиционировать себя анархистом, но, знаете, это такая анархия, как у вас всех – права мне дайте все, а обязанности заберите, тоже все. Сильно был недоволен, когда я ему сказал, что быть анархистом, это осознавать необходимость самодисциплины, то есть до анархии нужно дорасти, при этом, развившись до социалиста, понимая необходимость социума, до коммуниста – обогатившись всеми знаниями человечества, и уже потом, дойти до анархии, руководствуясь внутренним моральным законом, и учитывая уже в своих действиях, как самого себя, общество. Делать то, что принесет наибольшее благо всем, не потому что надо или это хорошо, а потому что ты понимаешь, что иначе нельзя. Вот что такое анархист. Ему какой-то Изя, конечно, напел, что анархия, это когда тебе никто ничего не запрещает. А еще, он научился не любить социалистический строй, но любить все, что при нем было. При этом его родители тоже социалисты. При мне он, конечно, побаивается про это говорить, я давлю аргументами и высмеиваю невежество. Вам бы тоже стоило знать, что все запреты, которые ужасают вас в законодательствах стран, которые пытались строить социалистическое общество – антикоммунистичны. Те запреты – железный занавес, гомофобия, запрет абортов, запреты джинсов и рока – это антикоммунистично и стоит вам почитать про времена настоящего социалистического строительства, про 1917 – 1926 годы, вы поразитесь, насколько истинно демократична и либеральна социалистическая идея. То есть вам мешает быть социалистом лишь ваше невежество.

– Нет, я просто… – бормочет Мариян, успокаиваясь.

Мы решаем перекусить перед автобусом, в магазин ходили Божен и Асен, а когда вернулись, Мариян накинулся на них, что они даже хлеба нормального не смогли купить. Божен морщится, он не любит истерики Марияна, но не умеет их успокаивать. Я какое-то время позволяю аверче бушевать, больше, чтобы показать Асену и Божену, что не стоит это терпеть. Но они терпят. Мы ради красоты способны терпеть и не такое. А аверче невероятно красив.

– Что вы как недоразвитые? Набрали всякого мусора! Хлеб, за левче, просто хлеб! Понимаете вы болгарский-то хоть?

Асен пытается огрызаться, но получает еще большую вспышку ярости.

Я какое-то время любуюсь Марияном.

– Давай я схожу, чего тебе купить, кроме хлеба? – решаю я прекратить выступление.

– Я с тобой пойду! – успокаивается он, презрительно бросает им, – вот, я со Святославом схожу.

Я не понимаю, зачем меня называть полным именем, но в Болгарии меня все зовут так, даже если я при знакомстве представляюсь: «Слава, Святослав».

Аверче тоже зовет меня полностью, хотя он знает мое настоящее имя души, я его не скрываю. Он назвал меня так раз (не в глаза), сбился, сглотнул, вероятно, на него свалился весь пакет эмоций, и больше не стал. Я, к слову, дома его зову настоящим именем, в глаза – аверче, а перед общими знакомыми тоже местным чужим именем.

Есть такое психологическое явление, когда нам кто-то дорог, и вдруг он куда-то девается из нашей жизни, мы перенимаем его черты, чтобы оставить его с собой. Мы вдруг начинаем себя вести как нам несвойственно, потому что изнутри мы любуемся поведением того, по кому скучаем. В данном случае, для Марияна, это я. Я из нас истеричка и его вспышки на людей, это попытка посмотреть на меня. Безопасное смакование, которое он может включить и выключить, когда хочет. Он же этого не чувствует, его не рвет от эмоций. Сидит себе тихонько черным сияющим комочком сознания и любуется. Потому что, если вдруг я начинаю взвиваться, на самом деле, он, как обычно, теряется. Если это направлено на него. А мне больше не на что взвиваться. Остальное для меня несущественно. Мы возвращаемся. Как часто после того, как мы провели какое-то время вдвоем, умиротворенный Мариян улыбается, сияет, и поднимает всем настроение. Кроме меня.

Oh no, this is the road to hell

Мы заходим в международный автобус. Он воняет искусственной кожей, новый, чистый, и вонючий. Вероятно, у меня что-то такое с лицом, потому что Божен пытается меня убедить:

– Святослав, ну неплохой же автобус, да?

Я качаю головой.

Божен всегда старается избегать конфликтов и недовольства.

– Автобус ужасный, но я ожидал, – улыбаюсь я, – чувствуешь, как пахнет?

Я и так выгляжу для европейцев как Шварцнеггер в «Красной жаре», я реагирую непривычно. У меня спокойное (вероятно, каменное, как у агента КГБ в пародиях) лицо, и когда они пытаются спросить не скучно ли мне, я говорю, что мне не бывает скучно, и говорю, что все хорошо, мне весело. Я снисходительно смеюсь, когда они возмущаются на какое-то неудобство. Потому что им ли возмущаться, они не делают ни движения, чтобы сделать хоть чуть– чуть поудобнее свою жизнь. Да и в неудобной Европе могли бы привыкнуть уже. Божен принюхивается, пытается оправдать их.

– Это потому что он новый же.

– Это да, а ехать-то как. 20 часов.

Мариян бы возмутился на запах, но на запах уже возмутился я. Одного достаточно, считает он. Мы занимаем каждый по два сиденья. Мариян любит так располагаться. Удобно. Когда ты одинок.

В автобусе меня настигают новые технологии. Передо мной сидит стареющая девочка, и у нее духи себя странно ведут. Либо она каждые 10 минут подбрызгивается, либо сейчас делают духи как освежитель воздуха, который периодически сам опрыскивает помещение. Я, конечно, думаю, что это новые технологии. Правда, там что-то сломалось, и девочка не может это отключить. Ну странно же представить, чтобы человек в автобусе каждые 10 минут, такскзать, вау– эффект и фурор хотел произвести, а?

Мы въезжаем в Сербию. Это не страна Евросоюза, поэтому у нас серьезный таможенный контроль. На территории Сербии нужно выключать телефоны, потому что они, даже если ты им не пользуешься, берут дикую плату за роуминг, независимо от твоего тарифа и что там тебе пообещали операторы.

У каждого сиденья в автобусе есть планшет с выбором аудиокниг и фильмов. Поэтому Сербию, пока мы едем по какой-то промзоне, мы решили просмотреть фильмами. Я выбрал сектантский ужастик «Солнцестояние», Мариян, он сидит через проход, – какой-то унылый боевичок в унылых цветах и качестве.

Чувствую его ладонь на плече.

– Я смотрю то же самое кино, что и ты, почему у меня там все уныло, а у тебя ярко?

Я хочу язвительно ответить, мол, делай как я, и у тебя будет ярко. В том и дело, что мы смотрим разное кино. Но я только усмехаюсь, и по улыбке в глазах вижу, что он этот ответ услышал и сказал это специально. Романтичный комплимент. Мариян невольно улыбается и смотрит в сторону.

Я бросаю взгляд на его экран.

– Ты не то же самое смотришь.

– Нет, то же! Вот иди, посмотри.

Идем к нему, естественно нет.

– Ты смотришь боевик, а я ужасы. У них качество разное.

– Но почему оно разное? – смотрит он на меня как будто это я подбирал фильмы для автобуса.

– Потому что мы живем в постапокалипсисе после падения Империи, где было одинаковое качество. Мир возможностей, понимаешь? Фильмам можно быть разного качества, это никто не проверяет. Общества не существует, это мир разрозненных группок одиночек, – никогда не упускаю возможности ткнуть людей в зловонную кучу последствий капитализма.

Аверче тихо ругается.

Я знаю, что он не смотрит ничего настоящего, ничего, над чем бы он мог задуматься. Любая реальность свернет его с его трудного и важного пути. Я криво улыбаюсь и возвращаюсь к себе.

Мой фильм про пару, парень хотел с девочкой расстаться, потому что она ноет, и ей нужно поговорить все время, и, вообще, она хочет отношений близких, а они не ладятся. Но он трусит ей сказать, собирается с приятелями в Швецию развлекаться с доярками, и зовет ее с собой, при этом, приятелям говорит, что он ее просто так позвал, что она не поедет, приятели тоже хотят, чтоб он ее бросил. Но в результате она, таки, едет. Один из приятелей сектант, и зовет их в свою секту, в общину, типа.

Они приезжают, видят сильно странные вещи, ну, например, там люди в 72 года кончают с собой, прыгают со скалы. И все такое.

Короче, главная пара то ругается, то просто отчужденно себя ведет там. Находится сектантка, которая хочет переспать с парнем, парень– сектант пытается обработать девочку, чтоб она осталась в секте... короче, девочка становится там Майской королевой, парень трахается с сектанткой, главная героиня это видит. И нужно в прекрасный праздник принести 9 жертв. Всех приехавших, конечно, сектанты порешили, осталась вот эта пара. И эту Майскую кралицу просят выбрать девятую жертву, там нужно четверо приезжих, четыре сектанта, и вот девятый как решит королева – сектант или приезжий. Приезжий – это, вот, ее парень, сектант там вызвался добровольно. Девочка выбирает в жертвы изменника. Жертвы заживо сжигают. Ах да, девочка – психологиня.

Конец. Девочка остается живая. Непонятно, уходит она из секты или нет, не показали. Что становится с королевами-тоже не показали. Видимо, решили, что бабайка и так достаточно страшная.

А я вот к чему, в моей жизни были поездки с людьми, которых я сильно– сильно любил, но с которыми что-то не ладилось. А хотя какое «что-то». Я их любил, а они меня нет. Вот и все. Только это не ладится всегда. Кто-то любит, а кто-то нет. Все остальное – другие люди, которые вам мешают, условия какие-то, обстоятельства, это все самоложь. Не обманывайте себя. Мы часто думаем, что в поездке станет лучше, что поездка сблизит, потому что там вы будете вместе. Нет. Сначала должно быть вместе. А потом уже поездки. Поэтому знайте это и никогда не ездите с человеком никуда, если не уверены в нем. А то или вас сожгут, или вы сожжете. Или человека, или себя изнутри.

Если вам нужно больше, чем человек может дать – не притворяйтесь, что со временем вы это получите или что вам достаточно. Если вам невесело и нехорошо – уходите. Просто уходите, помните – что вы имеете на это полное право. Сказать – не хочу. И уйти. И найти место и людей, с которыми вам будет безоговорочно хорошо. Это, может, и не легко, но это того стоит. Вы заслуживаете честных и близких отношений. Без компромиссов.

И да, если вы окажетесь в такой ситуации, когда вам можно будет вот так отомстить, выместить боль, как вам кажется, не делайте этого. Оставьте его. Лучшая месть любому обидчику — это стать счастливым и не дать тому, кто принес вам несчастье, победить, не дать донести его до вас. Пусть оставит его себе.

Мы въезжаем в Белград. Вот от этого я отвык уже тут, в Европе. Белград – настоящий Город. Красавец. Гордый, строгий, направленный в будущее. Уже темно, и он весь сияет. Европа ночами темная, словно ты в лесу. А Белград весь подсвечен, вдоль дорог белые фонари, светятся торговые центры и какие-то театры, с незавешанными рекламой окнами. Я уже и забыл, как выглядят окна, которые не боятся смотреть в жизнь. В домах, высотных, а не раскрашенных в канареечные цвета четырехэтажных уродцах, светятся окна, не словно они при свечах сидят, а нормальным белым светом.

Ночь. Мы устраиваемся спать. Мариян ложится лицом в мою сторону, я, чтобы не тыкать его, если что, ногами в лицо, ложусь так же. Хотя, конечно, было бы удобнее устроиться головой к окну. Но он может себе позволить только такое «ближе». Он вытягивает руку, перегораживая проход, едва меня касаясь. Но как только его сознание освободилось от тела, оно кидается ко мне. В наш Эрдберрот.

ХХХХ

Мы в Венгрии.

Впереди меня образец оптимизма болгар. Ну, так все славяне делают, конечно. Дядька передо мной, скачал прямо сейчас курс венгерского для начинающих и смотрит фразы. Мужик, мужик, это надо было делать ДО потопа. Мы уже в Венгрии, ты не успеешь. Курс он смотрит, периодически отвлекаясь на ленту Facebook с котиками.

Остановились мы на заправке. Туалет платный. В мелких евро и венгерских тугриках. Система, автомат, турникет. А у болгар нет ни тугриков, ни евро. И никакого обменника нет. Ну, болгары под турникетом все проползли, да и все.

Ну, вот поэтому Болгария, понимаете? Поэтому мы выбрали ее, для переезда. Нам нужна была страна людей, способных массово ползать под турникетом В общем, болгары, я вам скажу, вносят свой вклад в борьбу с империализмом. Ну, на свой искренний болгарский лад.

В туалете надпись на плохом английском: пожалуйста, не сорите в туалете, вы же все-таки в Европе.

Ниже подписано на венгерском: кто вам сказал, что Венгрия – это Европа? Не смешите! Фашисты отсталые.

Еще ниже на английском: мы – патриоты.

Еще ниже, на венгерском: вы дураки, а не патриоты.

Обожаю, когда «стены говорят». Я люблю переписки незнакомых людей в лифтах, туалетах, подъездах, на стенах.

Венгрия – очередная деревня. Там, где видны остатки Империи, там красивые клочки, конечно.

Теперь мы едем в Чехию. Я слушаю аудиокнигу «Болгары старого времени», Любена Каравелова.

Помните все эти американские ужасы, где у телефонов нет сигнала. И русские думали, ну, конечно, чтобы зрители решили, что все достоверно, придумали мульку про нет сигнала, а дальше снимают как до мобильных. Нет, все правда, едешь по Европе, у тебя периодически отрубается сигнал.

Перед нами чешские елки, по которым скакала Золушка.

Вы, конечно, тоже ожидаете, что тут везде Дроздобороды, Золушки и поет Карел Готт. Но нет, я еду в другую страну. Я в Чехию еду, а та страна была Чехословакия. Это совсем– совсем разные страны.

ХХ

– Мне нужно кое-куда! – заявляет Мариян на вокзале, – мне нужно поменять деньги, и еще одно дело сделать. Идем со мной!

Асен хотел бы бежать с Марияном. Но нет, это наша Прага. Он жил тут восемь лет. В своих медитациях, много лет назад, я смог с ним связаться, когда он был здесь. Я хотел переехать в Прагу, мы даже вели уже переговоры с перевозчиком, но потом почему-то все как-то заглохло, а потом и перевозчик пропал. Как потом выяснилось, Мариян в это время уехал из Праги. В Болгарию. Мы стали рассматривать Болгарию (конечно, исключительно из-за квантовой запутанности, я понятия не имел, где он, уедь он в Германию, мы рассматривали бы ее, наверняка), но потом он уехал в Гонконг, и с Болгарией тоже все заглохло. Потом я устал метаться, и мы решительно вернулись к Болгарии – надо же с какой-то страны было начинать. И он вернулся в Болгарию, в тот же год, и в тот же город, когда и куда приехали мы. Хотя сам он из соседнего городка. Он несколько месяцев жил в палатке в парке, ждал, пока я его найду. А мы каждую ночь обходили этот парк, словно шли на зов, доходя почти до его конца. Почти. Мы поворачивали раньше назад. Всегда доходите до конца.

Теперь ему нужно было показать мне свою Прагу. Но у нас так мало времени. Мы бегом бежим к обменнику. Мне бы тоже хотелось несколько чешских тугриков, потому что это Европа же, поэтому Чехия не принимает ни за билеты, ни за туалеты ничего, кроме их местечковых тугриков. Карты тоже далеко не везде в Европе принимают, по сравнению с Россией, например. Но он говорит, чтобы я оставил евро, его крон хватит. Дальше у нас беговая экскурсия по центру Праги.

– Тут я жил! – пробегаем мы мимо подъезда.

– А вот кафе, в котором я каждое утро брал кофе! – пробегаем мы мимо кафе,-только оно раньше было меньше, тут ремонт сделали, и называется оно сейчас по– другому!

– Вот парк, я тут гулял! – пробегаем мы сквозь парк.

– Вот это место мне очень нравилось, потому что тут спокойно и не шумно, – пробегаем мы мимо скверика между домами.

– А вот кафе, где я эти восемь лет работал, – вбегаем мы в кафе. Оно почти пустое.

– Вот за этой стойкой я и работал! – указывает он на обалдевшую девочку за стойкой, мы пробегаем в следующий зал, – а вот музыкальный зал, я тут тоже играл. Тут раньше маленько иначе все было… вот тут была сцена, а вот тут еще одна стойка.

Он открывает дверь в служебное помещение, оттуда на него изумленно смотрит тетенька, это офис.

-точно, у кафе же хозяин сменился, – вспоминает он, захлопывая дверь.

Распахивает дверь на кухню. Никто ему не мешает, ни официанты, ни бармены, но все смотрят. Мариян действует очень целеустремленно. Целеустремленность без цели его сильная черта.

– А где?.. – возмущенно начинает он на чешском.

– Мариян! – слышу я радостный возглас.

К нам выходит темнокожий мужчина. Он счастливо улыбается, пожимает руку Марияну, мне.

– Это русский, мой друг, – говорит Мариян.

Мы знакомимся. Мариян говорит, что мы проездом, что он едет в Германию, играть. Нам желают удачи, и мы выбегаем из кафе. Бежим дальше. У Марияна в Праге знакомый стоматолог. Нужно взять телефон. Беговая экскурсия продолжается.

– Вот тут я играл на улице, – пробегаем мы площадь.

Забегаем в офис.

– Мне нужна госпожа… Коварова, Овчарова, Ожирова, как-то так, – говорит Мариан девушке у стойки.

– Маркова? – уточняет девушка.

– Да, точно, – он вспыхивает ослепительной улыбкой, и девица невольно расцветает.

У меня очень красивый друг. Ему прощают эгоизм, надменность, некорректность и хамство. Мы все прощаем красоте. Лишь бы она была с нами. Не понимая, что, если ее не беречь, не заставлять ее постоянно подтверждать, что она красота, она исчезнет. Останется некрасивый хам.

– Вы хотите записаться к ней на прием? – спрашивает девушка.

– Нет, мне нужен ее телефон.

Девушка дает визитку.

– Госпожа Маркова работает по понеде…

– Спасибо! – перебивает ее Мариян, забирая карточку, вежливо кивает и выбегает из офиса.

– Извините, он у меня маленько не в себе, – улыбаюсь я девушке ярко и тепло, делая красноречивый жест, помахав ладонью у виска.

Она заговорщицки мне улыбается. Я выбегаю за ним. Этот спринтер уже на низком старте.

– Времени мало, бежим назад! Нужно еще купить билеты! – говорит он.

И мы бежим обратно.

На вокзале у туалета нет разменного автомата, можно кидать только определенные монетки, которые негде взять. Зато на улице стоит бетонный памятник толерантности и прогрессу. Открытый туалет для мужчин. Столбик с четырьмя раковинами по кругу. То есть можно вчетвером стоять лицом друг к другу и радоваться победам демократии.

Мне удалось порадоваться одному.

Вообще, для меня очень важно, чтобы городское пространство имело удобства для людей – общественные круглосуточные туалеты, краны с водой, лавочки на улицах и в торговых центрах, крытые помещения, где можно просто укрыться от дождя и ветра, посидеть, съесть булочку, которую принес с собой, провести встречу или урок, переодеться – на моей Родине, в Советском союзе такие были, – круглосуточные аптеки. Я из Красноярска, я разбалованный прогрессивностью этого Города. Европа для меня отсталая деревня. Москва тоже – я помню, как мы бродили по центру полночи, в поисках аптеки. В Красноярске просто не стоит такой вопрос – искать. Все рядом. Вся инфраструктура в любом районе. 24/7. Все, что не учитывает людей и не экономит их время, по мнению красноярцев не имеет права называться Городом. Если ты не для людей – ты случайное поселение, кучка бесцельно сбившихся людей, но не формация, не Город.

Про красоту Праги. Да как любой европейский город, декорация для советской сказки про средневековье. Миленько посмотреть, если ты потом вернешься в цивилизацию. Я, вообще, в своей жизни много ездил, испытывал страны на разных уровнях, жил с очень богатыми людьми, видел и трущобы многих стран. И всегда, откуда бы я ни возвращался в Красноярск, первым делом я выдыхал – цивилизация. Красноярск равнодушен, он разборчив в друзьях, он скорее – «быстро сказали, что надо и топайте отсюда», чем «добро пожаловать». Но если ты не эмоциональная попрошайка, если ты знаешь как жить, если у тебя есть вектор жизни, то тебе в нем будет очень удобно.

И точно Красноярск не тот Город, который будет отвечать на «ну– ну, что тут у вас, посмотрим, оценим». Он даже не фыркнет в твою сторону. Ты случайно занесенный ветром неживой мусор, уходи. Ему не до тебя. Ему до людей, которым не до тебя. Да, отвлекся, ну, Красноярск тот Город, на который имеет смысл отвлечься. Прага же, как осколок застывшего прошлого. Причем, ведь прошлое, это когда-то, на стреле времени было настоящим и даже будущим, а тут именно такое, Прошлое, с большой буквы, без настоящего, и без будущего.

ХХХХ

Мы наконец в Германии. Нам нужно пересесть в другой поезд. Юридически. То есть физически мы сидим, где сидели, но нам нужно заново купить билет, заплатить какие-то пошлины. Мариян идет разбираться. Он не знает немецкого, с ним подрывается Асен, хотя он тоже не знает немецкого. В компании немецкий знаю только я. Я пожимаю плечами, мол, нужно будет – прибежит.

Обсуждаем с Боженом Германию, он тут уже был, он рассказывает мне, куда бы он хотел сходить. Это мечты, потому что паутина его никуда не отпустит.

Так и вышло.

Я смотрю в окно, мы проезжаем несколько немецких городков. На зданиях и в небе, элементами декора, облаками и следами от самолетов – квантовое признание в любви, знак души моего аверче. У нас у всех свой есть. Просто мы с аверче знаем знаки друг друга.

Когда я искал его, встречая похожих на него людей, я так мучился, не понимая как проверить, он это или не он, я так боялся не узнать. Хотя надо было бояться, что не узнают меня, ведь я знал, что он не должен меня помнить (хотя есть группа веток в мультиверсе, где и он меня помнит), но мне тогда это было неважно. И только когда я встретил Марияна, вероятно, так сильно мне стало важно узнать, он ли это, что я вспомнил очевидное – проверить этот «паспорт души». И ведь на месте, где он играл, был нарисован на дереве его знак, кем-то, не им, сложенные вещи и даже ножки стула изображали его знак.

Мы выходим из поезда. Нам нужно сегодня заселиться и забрать вещи, за которыми мы приехали, Мариян оставил их в Мюнхене у знакомых в прошлый раз. Собственно, мы за ними-то и приехали. Ну и, конечно, заработать миллионы. Потому что все знают, что в Германии все зарабатывают миллионы.

Das alles ist Deutschland, das alles sind wir

Мы взяли комнату на сегодня и завтра, и, вероятно, поэтому решили не играть сегодня. Ну, потому что днем ждали пока вселимся (конечно, можно было оставить меня вселяться и пойти играть, но это бред какой-то, конечно. Оптимизация – зло, по мнению моего аверче), а потом устали и спали. А вечером нет смысла играть (как выяснилось позже, что еще как есть смысл! Самое главное время для игры вечером).

Но завтра будет все прекрасно, уверяет Мариян. Нас ждут миллионы, радость, творческая самореализация. И все то романтическое, что вы себе представляете, когда представляете тур с уличными музыкантами.

... Все это можно делать и в теплом Бургасе, если играть днем на людной площади, и вечером, там, где люди, то заработать можно столько же.

Но нет, конечно. Это бы тогда привело к ужасающим результатам, тогда бы ведь все могло получиться! Так и знаменитыми можно стать! Этого допустить мы никак не можем. Это разрушит нашу целостность. Нашу – это Марияна, конечно. Божен и Асен хотели бы, чтобы все получилось. Но если ты муха в паутине, то ты ничего не решаешь и твое мнение паука не интересует, поэтому ты только глубже и глубже проваливаешься в #безднищу. А вырваться вопрос не стоит. Паук очень уж миленький.

ХХХХ

И вот, я сижу, как полагается творческой личности, в баре, скоро Рождество, поэтому на окнах и на барной стойке огоньки, воет тихий унылый джаз. Мне нравится сама идея д