Читать онлайн
""Предатель""
Глава 1. Исход
Деревенька со светлым названием Лучицы появилась на новгородской земле во времена царя Николая I Павловича, и началась она с будки путевого обходчика, наспех сколоченной подневольными плотниками сразу после того, как было окончено строительство названной в честь самодержца железной дороги. Впоследствии обходчик тот (а может, и не самый первый, а кто-нибудь другой, сменивший его на этом посту), обзаведясь за долгие годы государевой службы немалой семьёй, которой стало тесно жить в будке у самой железной дороги, взял да и построил неподалёку от неё свою избу. Потом и каким-то иным, пришлым из других краёв людям понравились здешние леса, богатые и грибами, и ягодами, и разным зверьём, которого по окрестным лесам водилось без счёта. Вот и стали постепенно появляться рядом с одиноко до той поры стоявшей избой путевого обходчика и другие избы. Так вот и образовалась деревня Лучицы. А кто придумал и дал ей такое название - того, наверное, и первые поселенцы вскоре вспомнить не смогли бы.
Жили-поживали деревенские жители размеренной и неторопливой своей жизнью, в основном промышляя дарами леса и охотой. Излишки добычи сбывали – кто на недальней от деревни станции Лыково, что находилась в девяти верстах от Лучиц, кто в уездном городке Медянске, а кто и в другую сторону - по железной дороге, в Валдай. Некоторые же, кто порасторопнее, ягоду, сушеные и маринованные грибы, пушнину на продажу аж в саму столицу возили - в Петербург. Огороды лучáне, конечно, тоже держали, и немалые, но особо сельским хозяйством не занимались: не больно-то уж сподручно было им леса да болота, что во все стороны от деревни на десятки вёрст тянулись, под поля приспосабливать. По той же причине и лишней скотины не заводили: хороших пастбищ поблизости не было, а по косогорам да перелескам много ли сена заготовишь, чтобы было чем зимой скотину кормить, если её слишком много?
Вот собак – да, тех в деревне было предостаточно: за каждым забором по две-три бегали или, по большей части, на цепи сидели. Шáвок всяких и прочих хвостатых дармоедов на потеху себе и детям в Лучицах держать было не принято, поскольку собаки мужикам нужны были не забáвы ради, а и для охоты, и для охраны своих дворов от волков, медведей и лисиц. А уж такого-то серьёзного зверья в окрестных лесах было не меряно.
По субботам, а иногда и чаще, после трудов праведных, лучане топили свои приземистые баньки, стоявшие у каждого на дальнем от дома краю огорода - топили «по-чёрному», как исстари повелось. Между собой жили по-разному, но понапрасну не ссорились, поскольку делить им было особенно нечего: лес-то ведь межóй не больно-то разделишь, а полей и вовсе не было.
В общем, вот так и жила деревня сама по себе - обособленно, ибо по своему устроению была вполне самодостаточной. Никаких других дорог, кроме железной, рядом с Лучицами никогда не было, потому, наверное, и чужих людей здесь местные жители видели крайне редко.
Достигнув двух десятков дворов, деревня более уже и не расширялась - разве что когда женился кто из молодых да изъявлял желание жить отдельно, своим хозяйством. Тогда ставили они себе новую избу с двором, и ещё одним домом в Лучицах становилось больше. Но чаще дома переходили по наследству.
Вместе с деревней постепенно росло и расположенное неподалёку от неё, на опушке леса, кладбище, на котором лучане хоронили своих стариков и односельчан, умерших от разных болезней и прочих несчастий.
Вот так, без каких-то особых потрясений, до поры до времени и протекала их жизнь…
Но загремели вдруг по стране одна за другой революции, к Лучицам, как поначалу казалось немногочисленным её жителям, ни каким бóком отношения не имевшие. Но казалось им так только поначалу, поскольку довольно скоро пришлось лучанам горько пожалеть о недальновидности своих предков, пожелавших ради собственного удобства построиться у железной дороги. Правда, не могли те предки тогда, в своё время, даже предполагать, что не только благо, но и большое горе может принести «железка» их внукам и правнукам…
Застучали туда-сюда колёсами военные эшелоны, до отказа набитые голодными и озлобленными на весь белый свет и друг на друга, – а может, и на самих себя – «красными», «белыми», «зелёными» и прочих политических цветов и оттенков вооружёнными людьми. Поначалу, как видно, им до невзрачной деревеньки и дела никакого не было, и проносились эшелоны один за другим в обоих направлениях всё мимо да мимо Лучиц, не принося им никакой беды. И лучанам уже стало казаться, что, Бог даст, и все эти непонятные им революции пронесёт мимо них, и не коснётся их деревни вся эта невесть откуда взявшаяся напасть.
Но прошло немного времени, и настал и их черёд…
Однажды в середине апреля, под вечер, уже проскочивший, было, мимо Лучиц эшелон вдруг заскрежетал по рельсам колёсными пáрами, потом остановился где-то за ближним изгибом дороги, а затем медленно, будто прицениваясь к невзрачной деревеньке, двинулся вспять. И как только снова остановился, из битком набитых «теплушек» со свистом и улюлюканьем повысыпали вооружённые винтовками люди и чуть ли не наперегонки бросились бежать к деревне. И тут такое началось!
В общем, разграбили нехристи всё, что только можно было, что попалось на глаза - вы́мели деревню почти что дóчиста: из закромóв, и без того не особо богатых, всё повыгребли, и скотину, что в тот час не на дальнем выгоне, а на дворах и в стойлах оказалась, безжалостно забили - под бабий крик и плач. Ничем, ироды окаянные, не побрезговали – всё позабирали, что в их глазах хоть какую-то ценность имело.
Правда, грабёж этот, как выразился их главный, который больше всех орал и матерился, размахивая наганом и скрипя чёрной кожанкой, у них по-другому назывался, каким-то мудрёным словом – «экспроприация».
Не грабили, значит, а экспроприировали…
Лучанские мужики после того, первого, погрома быстро сообразили, что против такой силы им не выстоять и хозяйств своих от разорения не уберечь. И, едва затих вдали грохот проклинаемого ими эшелона, увели подальше в лес, за кладбище – как будто мёртвые могли их защитить! – уцелевшую скотину и самое ценное из нажитого не одним поколением добра. А со всем этим, от греха подальше, отправили из деревни и жён с дочерьми. Строго-настрого наказав парням и мальчишкам, приставленным к ним в качестве охраны, не разжигать огня, ночью вернулись мужики в деревню – посмотреть, что будет дальше. Подходили к Лучицам с опаской, высматривая, ни стоит ли на полустанке или ни гремят ли где по рельсам очередной разбойный эшелон. Но всё было тихо и спокойно, и даже собаки в деревне помалкивали.
Затеплилась, было, в душах лучан надежда, что всё как-нибудь образуется, успокоится, и никто их более не обидит. Однако скотину и семьи возвращать в деревню покуда всё же поостереглись.
И, как вскоре выяснилось, правильно сделали.
Прошло два дня после первого налёта, и всё повторилось сызнова; только на этот раз закончилось всё для жителей деревни ещё хуже, ибо озверевшие нелюди, догадавшись, что они здесь уже не первые, и потому от них успели попрятать добро, а, значит, и поживиться здесь им ничем не удастся, убили старосту и ещё двух мужиков; остальных же избили в кровь - только что тоже совсем не убили, - да собак, кинувшихся было защищать своих хозяев, перестреляли да шашками изрубили. После чего, матерно ругаясь, расселись по своим теплушкам и убрались восвояси; только паровоз-«кукушка» свистнул на прощанье сиплым своим гудком, словно пригрозил: мы, мол, ещё вернёмся, - да заиграла что-то залихвáтское в одном из вагонов эшелона гармонь...
Погоревали мужики, охая от побоев и выплёвывая вместе с кровью остатки выбитых зубов, посоветовались коротко промеж собой и разошлись по домам – собирать, что осталось после разбоя. Впрочем, что там осталось… Одно им понятно стало окончательно: надо из деревни уходить, ибо житья здесь отныне не будет…
Тем же вечером, нарушив православный обычай, похоронили лучане на деревенском кладбище убитых извергами односельчан, помянули, чем могли, одновременно пытаясь успокоить овдовевших в одночасье баб и осиротевших ребятишек. А с рассветом, переночевав вповалку на холодной апрельской земле, ушли всей деревней, от мала до велика, в не особо дальние, но недоступные для чужаков места. Ушли со слезами на глазах, жгучей обидой в сердце и таящейся где-то в глубине души надеждой, что весь этот ужас, который им довелось пережить, даст Бог, когда-нибудь да кончится…
Решая, куда идти, промеж собой не спорили: окрестные и дальние леса и топи лучане знали сызмальства, как и потаённые тропы, и болотные гáти, которых – и они в этом были твёрдо уверены, – кроме них не знал и не мог знать никто; как бы далеко ни забирались деревенские бабы и девки по грибы и по ягоды, а деревенские охотники – выслеживая разного зверя, но никто и никогда никого чужого в тех местах не встречал. И даже следов человеческих никто из лучан ни разу не видел, - словно дальше, за теми лесами и болотами, был край света…
Шли, навьючив нехитрым скарбом немногочисленных лошадей и навесив, что можно было, на смирных коров – из тех, что сумели сохранить от разбойников.
Путь к местам, которые лучане сообща решили (надолго или нет, того покуда не ведали) сделать своим пристанищем, пролегал через, на первый взгляд, непроходимые чащи и болота. Мужик рубили по пути (но, чтобы оставлять поменьше следов, как можно дальше от тропы, по которой шли) жерди, гáтили ими топи, проводили по гáти скотину и проходили сами, потом вытаскивали из растревоженной болотной жижи осклизлые, выскальзывающие из рук слеги, какие могли вытащить, и уносили их с собой. И не только потому делали они так, что подходящих деревьев на болоте не росло, а оттого, что гнал лучан страх, требующий заметать следы так, чтобы избавить себя от любой, даже самой малой возможности преследования.
На третий день пути случилась большая беда: с неба, только что бывшего голубым и безоблачным, на донельзя измученных людей и скотину обрушилась первая весенняя гроза, сопровождаемая таким жутким ливнем, какого многие из лучан отродясь не видели. При первом же раскате грома две лошади и корова рванулись с небольшого островка суши, на котором лучане остановились в тот час для отдыха, в болотную топь и почти сразу же утонули. Спасти животных не было никакой возможности, и жалобное ржание тонущих лошадей – корова почему-то тонула молча - сопровождалось только завываниями баб, плачем перепуганных ребятишек и бессильными матюгами мужиков.
Островок, и без того едва возвышавшийся над болотом, вскоре затопило, и, хотя ливень к вечеру прекратился, всю ночь и половину следующего дня людям пришлось простоять по колено в нахлынувшей на островок мутной, ледяной болотной жиже, - простоять до тех пор, пока вода ни спала до прежнего уровня. Детей, которых можно было поднять на руки, чтобы уберечь от неминуемой простуды, так на руках все эти долгие часы и продержали: никто из лучан, памятуя о только что разыгравшейся на их глазах трагедии, не рискнул посадить своего ребёнка на оставшихся лошадей или коров. Так и стояли в воде, время от времени передавая детей друг другу, и никто, кажется, и не пытался разобрать в ночной темноте, свой у него ребёнок на руках или чей-то чужой: чужих на островке не было…
Наконец, к вечеру четвёртого дня пути, потеряв в топях ещё двух коров, увидели измождённые, голодные и промокшие до последней нитки путники опушку долгожданного лесóчка, выросшего на небольшом острове, на дальнем краю болота, и впервые вздохнули с облегчением: всё, конец мучениям!
Иван Варфоломеевич Лукин, избранный лучанами старостой после гибели от рук супостатов своего предшественника, трижды широко перекрестился на опускавшееся за лесóк солнце и низко поклонился в его сторону.
- Слава Тебе, Господи, - пришли! – пробормотал он в густую бороду. Потом оглянулся на своих измученных односельчан и прикрикнул строго:
- Ну, чё встали-то, рóвно столбы? Ночевать тýта хотите?
Ночевать в болоте никто не хотел, и люди задвигались, зашумели, погоняя скотину и подталкивая друг друга, дабы поскорее выбраться на твёрдую землю и упасть на неё, родимую, без сил, но с великой радостью и с благодарностью Господу за чудесное своё спасение…
.
ЛитСовет
Только что
