Читать онлайн "Столешников переулок"

Александр Чернобровкин

СТОЛЕШНИКОВ ПЕРЕУЛОК

Виртуальный роман

E-mail: a_cherno@mail.ru

                   Когда я появился на свет,

                   в уголки моих глаз            

                         вложили

                         два зернышка мака,

                   чтоб видел мир чудным.

Тяжелая дубовая дверь отворилась без скрипа, но с неохотой, будто делала огромное одолжение. Закрылась так же тяжело, как бы сдерживая напор полумрака, который выплескивался из квартиры “1”. На лестничной площадке второго этажа была еще одна дверь, двухстворчатая. Она заколочена крест-накрест досками и в придачу створки скреплены тремя гвоздями со шляпками, похожими на двадцатикопеечные монеты. На третьем и четвертом этажах ни доски, ни гвозди не остановили грабителей. Вынесли все, что смогли отодрать, включая электропроводку, дверные ручки и оконные рамы со стеклами. Кто и когда бомбил — загадка. Вроде бы чужие в подъезд не заходили, по крайней мере, не попадались на глаза оставшимся жильцам. Скорее всего, проникали в квартиры с черного хода, ведущего в кухни, а входные двери взламывали изнутри. Заваленная ненужным барахлом, крутая и темная лестница черного хода напоминала серую робу, которую замочили, а потом скрутили, выжимая. Она казалась падчерицей лестницы парадного входа — светло-мраморной, барственной, с завитушчатыми перилами. Правда, ступеньки почти посередине будто бы лизнули, оставив углубления. Тысячи людей тысячи дней и ночей поднимались и опускались по лестнице, унося на подошвах пылинки мрамора. Все старались пройти в полуметре от перил, массивных и вечных на вид — такие переживут и сам дом. Как ни припечатывай ногу к ступенькам, звук тихий, словно проваливается в углубление, но и эхо имеется, короткое и вялое. Наверное, ему по облому разлетаться по просторному подъезду, биться в большое, в полтора этажа, окно или брезговало дотрагиваться до серых паутин, облюбовавших все углы под потолком. На нижнем пролете лестницы кусок перил длиной метра в три был аккуратно вырезан и утащен. Скорее всего, уволокли на дачу. Присобачат их к крыльцу, и своей массивностью и количеством прожитых лет перила будут перетягивать все строение. На первом этаже в углу около двери щетинилась арматурой и щепками куча строительного мусора и стояло раздолбанное корыто с намертво присохшим цементом, залитым пальца на два темно-коричневой мочой. Некоторые мочились в другом углу, справа от входной двери, в закутке у распределительного щита электроэнергии, закрытого на висячий замок, и расположенной под лестницей кладовки, закрытой на врезной. Замки настолько проржавели, что невозможно было разглядеть скважины. Здесь посреди лужи мочи белел презерватив. Оставалось предположить, использовали его в одной из пустующих квартир наверху, а снять забыли, вспомнили только здесь, решив расписаться на прощанье. Входной тамбур был трехметровой высоты, с двумя двухстворчатыми дверьми, внутренними и наружными. Одна створка внутренней двери была обита жестью и, чтобы не открывали ее, удерживалась пучком ржавой толстой проволоки, соединяющей ее со скобой, вколоченной в стену над корытом. На этой створке находился кодовый замок с рычажком, с помощью которого открывали дверь изнутри, и размещенными снаружи десятью кнопками с цифрами от ноля до девяти. Код был “258”. Эти кнопки сильно отличались от остальных, только дебил не догадался бы, какие шесть комбинаций надо перепробовать, чтобы открыть замок. Дебилов хватало. Это они выбивали нижний угол оббитой жестью створки, добираясь до рычажка. Внешняя дверь не закрывалась. Одна створка всегда распахнута до упора и как бы вросла в асфальт. Тамбур за второй створкой служил отстойником для мусора: пачек из-под сигарет, оберток от мороженого, опавших листьев, хотя деревьев поблизости не имелось. С тех пор, как дом приговорили и никто здесь не убирал, мусор менялся, соответствуя времени года, но высота кучи оставалась той же.

Таким же захламленным был и Столешников переулок, особенно эта его часть, между Петровкой и Пушкинской. Как ни странно, больше окурков валялось не перед магазином “Табак”, а возле “Букиниста” и ювелирного магазина “Алмаз”, между которыми и находился вход в подъезд, и, что вполне естественно, у расположенного через дорогу магазина “Вино”. Там стояли три ханурика с классическим, сизо-буро-малиновым макияжем. Им, наверное, не хватало на бутылку, поэтому самый ярконосый возмущенно орал на весь переулок:

— Ты видел, как у этого чмура Янаева руки тряслись?! У меня со страшного бодуна послушней! Переворотчики, мать их! На одном суку всех восьмерых повесить — ни один не перетянет!..

Никто не обращал на него внимания. Люди, как обычно, шли, упершись взглядом в землю, будто это третья нога, без которой упадешь. Хмурость, прилипшая к лицам москвичей прошлой осенью, благополучно дотягивала до следующей.

На той стороне Пушкинской у входа в пивбар, расположенный в полуподвале, стояла очередь. Насмотревшись по телевизору “Лебединого озера”, потянулись за жидким хлебом. Здесь смеялись, но скрипучими голосами.

Дальше, по правую сторону, на задворках конторы в его честь, сидел каменный вождь пролетариата. Подперев кулаком бородку, он смотрел под хвост коню Юрия Долгорукова. Белое пятно голубиного помета на лысине делало его похожим на Горбачева, который, как сообщила вчера радиостанция “Эхо Москвы”, отсиживался в Форосе, ждал реакцию масс. Если кликнуть на лысине Ленина “мышкой”, наверное, ответил бы: “Empty”1. Поэтому и такой спокойный, что пустой. Зато Юрий Долгорукий казался разозленным. Игрушечно-сердитым. Из-за сине-зеленого цвета памятника чудилось, что слеплен он из пластилина, а потом подправлен ножом, чтоб казался острее и, значит, страшнее. Не очень-то и получилось. Только уши у коня торчали боевито, грозились боднуть красную с белыми разводами мэрию. Около нее, словно защищая от всадника, столпилось столько милиционеров, что здание казалось опоясанным серо-синей лентой. Правой рукой князь показывал то ли в сторону американского посольства — путь к бегству, то ли в сторону российского Белого дома, где, по слухам, кучковались те, кто нахавался коммунизма под завязку.

На улице Горького было непривычно мало людей, и витрины магазинов казались пустыми. Такое впечатление, что народ в очередной раз запасся солью и спичками. Даже у “Интуриста” не было ни проституток, ни нищих, ни милиции. Несколько иностранцев, беспрерывно улыбаясь, как жизнерадостные рахиты, осторожно фотографировали танки и автобусы с солдатами. Зря стремничали, ведь солдаты, расплющив носы о стекла автобусов, пялились на них с не меньшим любопытством и только. Были солдаты в обычной, не парадной, форме и без оружия. Многие из них попали в столицу впервые и никак не могли прийти в себя от многообразия увиденного, такого непохожего на тоскливую, тупую однообразность казармы. Танкисты сидели на броне, болтали с зеваками, а офицер подсаживал на танк карапуза лет трех. А ведь прикажут — и начнет палить из этого танка по этому карапузу. Это не саперными лопатками, как в Тбилиси, это легче, потому что не видишь глаза жертвы.

Перед гостиницей “Москва” человек тридцать, истерично-скандальных, сорванными голосами что-то орали перед жидкой цепью милиции. Казалось, что изо ртов демонстрантов вылетают не слова, а комки пены, как из только что налитого бокала пива, если на “шапку” резко дунуть. Стражи порядка выглядели усталыми и безобидными, если и шевелились, то для того, чтобы уклониться от брызг. На их лицах читалось: “Ребята, ну, чо вы от нас хотите?! Служба у нас такая, что прикажут, то и делаем. Не трогайте нас — и мы вас не тронем”. Настораживало количество старших офицеров — не меньше десятка, — стоявших на крыльце гостиницы. Они ухмылялись, будто видели что-то очень забавное.

В подземном переходе эхо шагов требовательно металось между стенами, наслаивалось на новое, подпитывало его, не желая исчезать, превращалось в однотонный гул. Сквозь гул с трудом пробивалась грустная мелодия “Одинокого пастуха”, которую исполнял на черной с серебристыми блямбами трубе длинноволосый юноша в очках, сидящий на корточках у стены. От этой мелодии становилось печально до слез. Создавалось впечатление, что именно здесь и сейчас хоронят только народившуюся демократию. Картонная коробка из-под обуви была полна. На поминки подавали щедро.

Вот еще одна дверь, более массивная и лакированная, будто вырубленная из красно-коричневого мрамора, и с полуметровой бронзовой ручкой, надраенной до золотого блеска, как бы символизирующего фальшивость всего, что находится в этом четырехэтажном здании с высокими, но словно насупленными окнами. Зато звонок был маленький. Черная кнопочка терялась в дверном косяке. Не верилось, что именно из-за нее в вахтерской раздается надсадный вой, напоминающий воздушную тревогу из фильмов о войне. Вой стремительно разлетался по этажам, находил и будил в любом кабинете. К стене над входом прилеплены три серые барельефа бородатых мужиков. Все трое нерусские, хотя крайнего справа породила эта земля и, как бы пеняя на себя за ошибку, до сих пор не приняла его останки. Несмотря на благодушно-мудрствующий вид, троица напоминала сытых цепных псов, готовых в любой миг пустить кровку даже ради самого этого процесса.

В стеклянной вахтерской будке, словно в мониторе компьютера, сидел Свиридыч — гонористый пенсионер с седым хохолком на голове и пластмассовыми темно-коричневыми, под черепаху, очками на лиловом кончике носа. Свиридыч употребляет только по официальным праздникам и в меру, о чем сообщает всем при каждом удобном случае, но все смотрят на лиловый кончик его носа и делают вид, что верят услышанному, а заместитель директора по административно-хозяйственной части — непосредственный начальник — старается принюхиваться как можно незаметнее. Был вахтер похож одновременно и на хищную птицу, и на хомячка. На последнего — когда ел, энергично шевеля раздувающимися щечками и щелкая белыми вставными зубами. Обз