Читать онлайн
"Фотограф"

Убийца? Вор? Бедняга Нивалевский. Он был лучшим из нас, из недохудожников, воров мгновений, похитителей лиц или же попросту фотографов. Пока все мы набивали глаз и руку на гипсах античных лиц и самодельных натюрмортах из папье-маше и битого стекла, он не боялся экспериментировать. Пока мы робко мялись в тени кустов, его не смущали косые взгляды скептически настроенных женщин и мужчин. Лёжа посреди площади, он ловил ломаные тени прохожих, надеясь запечатлеть призрачный рисунок, надеясь уловить запретную грань меж мирами, что незримы человеческому глазу.

Он бредил желанием отыскать лицо. В мире неисчислимое количество совершенных и уродливых лиц, но ему нужно было одно единственное, предназначенное ему, как творцу, созданное исключительно для его фотокамеры. Нивалевский был страстным ценителем творчества и жизни Легендарной Софи Калле. И сдаётся мне, её несколько провокационные методы поиска шедевра, которым слепо следовал мой добрый друг, втянули несчастного в печально известную историю, подробности которой до сих пор никому не известны.

Считая, что для шедевра нужно лишь два ингредиента – гений-творец и тот, кто вдохновит, он каждую свободную секунду жизни посвящал поиску того самого лица, в чьих линиях и изгибах его неопровержимый талант утолит мучавшую жажду.

Бывают лица красивые в просторе жизни, но уродливые в замкнутом объективе фотокамеры, а бывает напротив, необъяснимая загадка природы под названием «фотогеничность». Нивалевский имел тяжеловесные папки с тысячью лиц незнакомцев и незнакомок, с тысячью разнообразных эмоций, каждая из которых казалась совершенно неповторимой. Я и мои товарищи, что испытывали необъяснимый страх перед незнакомцами или терпели поражение от рук куда более сильного противника, чьё имя – Лень, поражалась его плодотворности, неустанно хвалили, вторя педагогу, говоря, что он непременно далеко пойдёт. Но он был недоволен, всегда и во всем воспринимал наши слова, как жестокую насмешку, а после будто безумный бросался в город – искать своё лицо. Однажды один из нас спросил, каким именно должен быть обладатель заветных черт? Разве исключительно черты и формы важны? Что на счет душевного света или тьмы, излучаемой глазами модели? Нам было интересно, как он представляет свою музу или как назвать того человека, что обязан был помочь нашему гению показать миру своё мастерство.

Описывая желаемый образ, он прибегал к сравнению с прерафаэлитскими девами, любимых им произведений Уайльда, хтонических божеств, утерянному языку цветов, аромату всевозможных сортов чаёв и состоянию погоды. Нивалевский любил ноябрь, этот месяц вдохновлял его более прочих, позволял надышаться дождевым воздухом и наслушаться громовых раскатывав, а потому лицо, предназначенное ему Палладой обязано было излучать ноябрьскую благодать, но в тот же час пугающую непокорность, мудрость и таинственность. Описания порой его прибегали к столь фантасмагорическим деталям, что мы уж было сомневались человека ли нам описывают.

Да, он был отпетым чудаком, но разве серьезный человек свяжет свою жизнь с изобразительным искусством, музыкой, театром или фотографией? Вероятно, он и сам не знал, а лишь опирался на чувства, на догадки, увиденные в ночных кошмарах линии и тени.

Не думайте, что друг наш был унылым занудой, что не знал иной радости нежели усердная учёба. Он умел поддержать беседу, когда нужно, промолчать или пошутить. Как-то я спросил его о том, почему на правом ухе он носит одни и те же, точно украденные у бабушки, серебряные серьги. Целью моей было узнать о вкусах Нивалевкого побольше, в конце концов нашему маленькому коллективу предстояло провести вместе четыре долгих года, хотелось создать приятную атмосферу, отмечать поражения и победы, чтоб позже сохранить приятные воспоминания. Но гений наш ответил вопросом:

«Ты в детстве, как и я, как и многие, мечтал стать морским разбойником? Если мечтал, то должен знать, что пираты всегда носили серебряные или золотые кольца. Это было всё для того, чтоб если им придётся умереть на незнакомой земле, в окружении незнакомых людей, чтоб эти самые незнакомцы не отдали тело собакам. Вот и я так. Если здесь не удастся найти то, что я ищу – отправлюсь дальше. Где-нибудь да есть это лицо. Возможно в каньонах Америки, пустынях Африки, тропиках Индии или снегах Сибири… Где бы оно не было – я отыщу его, а если нет, если умру где-нибудь посреди тропиков, каньонов, пустынь или снегов – пусть люди снимут серебро и похоронят меня достойно, чтоб мой призрак не беспокоился о костях, а продолжал искать, искать, искать… А ещё… А впрочем ради чего объяснять такие элементарные вещи. Я не в кругу идиотов, ты должно быть и сам знаешь от чего ещё уберегает серебро.»

Умирая от любопытства, но желая казаться крайне осведомлённым во всех существующих темах, я благоразумно не стал его умолять объяснить, что именно он имел ввиду. Вероятно, очередные средневековые традиции, пиратские или аборигенские обряды. Чего ещё ждать от подобного субъекта, как Нивалевский, от несчастного дитя классического воспитания, чей дедушка заменял детские сказки мистическими справочниками и биографическими трактами. Смею предположить, что мнительность, крайне бурная фантазия и отсутствие элементарной стратегии – побочный эффект гениальности. Пока мы придавали жизни деликатный вкус искусством, он жил ради искусства, отдавал себя всего этой странной богине, порождающей в наших головах необъяснимые галлюцинации.

Он был вежлив и дружелюбен, но никогда не сближался с кем-либо из нас, оставаясь прекрасным малым, вечно находящемся в необъяснимой спешке, умеющим отыскать уморительный предлог, лишь бы не участвовать в студенческих мероприятиях и общественной жизни. Нивалевский напоминал зеркало – никогда не проявлял первого шага, но шаг другого человека был решающем, именно он определял дальнейшее отношение.

Подобно вышеупомянутой Калле, наш друг преследовал избранные им лица, что хоть отдалённо напоминали идеал. Опасаясь быть пойманными, мы ссылались на уважение к личному пространству незнакомцев, говоря, что с тех пор, как весь мир на виду, благодаря бесчисленным камерам слежения, люди стали куда бдительнее и агрессивней. Им более не кажется романтичным смотреть в глазок объектива подозрительного типа в надежде, что вылетит пресловутая птичка.

Но Нивалевский относился к прохожим, как иные относятся к стройному ряду парковых берез или непоколебимой болотной мгле. Чудно, но эксперимент его увенчался успехом, он нашел своё лицо, не среди фараоновых гробниц или императорских дворцов, а в старой забегаловке, где Она каждый день пила крепкий чай и подолгу слушала живую музыку сентиментальных музыкантов на полставки.

Откуда мне известны такие подробности? Любопытство. Оно виной большинству открытий, как масштабных, так и частных. Колумб был чрезмерно любопытен, Ломоносов или Модильяни. Каждый из творцов любопытен будто щенок или юный мотылёк, такова наша природа, и сдерживать её – всё равно, что сдерживать шторма.

Изменения в поведении наш добрый друг усердно пытался скрыть. Но неестественное возбуждение, вернее нервозность, бросались в глаза. Обычно спешащий на охоту, но не забывающий о манерах, теперь он рвался и отталкивал всякого встречного, не здоровался и не прощался, а после, как и всякая благородная душа, принялся пропускать пары, находя для них, как прежде для вечеринок, отговорки.

Решение проследить пришло само-собой. Разве кто-нибудь мог предположить, что невинная шутка позволит в последний раз увидеть непонятого гения. Интерес стал превыше солидарности и праведных слов о сохранении личного пространства граждан. Когда следит фотограф за незнакомцем – это привычное явление, однако вряд ли многие способны похвастаться опытом слежения за следящим. Замкнутый круг, этакий пример бесконечности, совершенство которой рассчитывают в формулах и чертежах. Вы наверняка слышали о теории Золотого Сечения? Если нет, увы, я вам не объясню. Бесконечно фотографируя предвечерние облака, моя память усвоила тысячи оттенков заката, но только не основы основ.

После пар, как оказалось, Нивалевский мчался в дореволюционный район города, где все здания, устоявшие против революций, войн и перестроек, преимущественно исполнены в чопорном классицизме. Улицы в тех местах узкие, мощённые брусчаткой, утопающие в тени могучих каштанов, сырые от брызгов фонтанов, и тихие, тихие точно могильные тропинки, дома, чьи будто крепостные стены не пропускают ни единого звука.

Наш добрый гений расположился аккурат напротив кафе «Винил», чья стеклянная витрина была усеяна виниловыми пластинками и желтыми огоньками гирлянд. Держа фотоаппарат наготове, Нивалевский прятался за углом облущенной стены, явно надеясь заснять одного из посетителей кафе.

Многим известно, что в «Виниле» нередко выступает местная группа юных эстетов. Исполняя песни Вертинского, перекладывая на музыку стихи Ахматовой и Пастернака, они заработали добрую славу, и многие души, уставшие от прозаичности двадцать первого века, стремились в тот винтажный оазис, насладиться музыкой и лавандовым чаем.

Тогда было немного за полдень, это озадачивало даже скудный, антилогичный ум. В большинстве своём люди в этот час заняты работой, и сквозь витринное стекло были видны члены группы, что за дружеской беседой приводили в порядок инструменты и зал к приходу гостей.

Но Нивалевский упрямо высматривал кого-то, беспокойно щурился и осматривался, опасаясь быть замеченным. Создавалось впечатление, что он следит за одним из тех мечтательных мальчишек, что вряд ли превосходили нас по возрасту. Их талант заслуживал уважения, однако они выглядели приемлемо мило, как и положено выглядеть в юные года, но никто из них не таил в себе фантасмагории, никто из них не подходил под описания нашего гения.

Наблюдать за наблюдаем оказалось не так забавно: Нивалевский продолжал ждать одного ему известного обладателя идеального лица, в тот час, как его собственное лицо побледнело от холода, а в глазах, в противовес всему, мерцали искры предвкушения.

Желание уйти одолевало всё сильнее, к тому же нещадно клонило в сон – всему тому виной был предзимний ветер, пробирающий до костей. Мужество Нивалевского заслуживало восхищения, но мои силы были на исходе, когда появилась Она, появилась так внезапно, будто выскользнула из тени… Столь высокая фигура, что очень легко её было принять за мужчину, но длинная коса цвета ранней измороси и отнюдь не мужской или старушечьей голос подвергали сомнению первые впечатления. Мелодичный будто звон хрусталя или биенье дождевых капель по крыше голос, его трудно описать, но его загробная мистичность была способна как очаровать, так и ввести в ужас.

– Ты опять здесь… – Молвила Она, находясь позади Нивалевского. – Я кажется говорила, чтоб ты больше никогда не появлялся! Ты глух или идиот?..

Тот раздраженный тон, те напряженные плечи, были способны напугать, даже более того: казалось, что через мгновение незнакомка вопьётся, растерзает горло упырскими клыками. Вероятно, именно их скрывал черный шарф, закрывающий пол-лица. Моя фантазия очень богата на образы, а девушка та и впрямь была подобна кладбищенскому жнецу, а потому желания испытывать терпение данной особы не имелось. Но Нивалевский, этот безумец, теперь сомнений нет, он не гений, а обыкновенный сумасшедший, едва заслышав голос, направил камеру в её сторону, вероятно ожидая, что она засмущается, растает от подобного внимания, от так сказать «комплемента». Но она поступила по-другому.

Разбить фотографу камеру – всё равно, что вырвать у художника кисти вместе с пальцами. Наш извечный страх – лишиться своего инструмента. Вероятно, она на самом деле была поразительно красива, но даже сама Паллада не имела права отнимать орудие труда, чтоб втоптать то в землю. Но та девица поступила именно так – свернув гению руку, заставив того вскрикнуть от боли, вслед ему издав странный звук, какой иные издают при внезапном соприкосновении с огнём, выхватила камеру и безжалостно швырнула ту об стену.

Встретить такого прохожего – величайший страх каждого из нас, каждый из нас страшится, что очередная фотопрогулка увенчается подобным финалом.

Профессиональная солидарность вынудила меня броситься на помощь, когда злой идеал, превратив камеру несчастного гения в непригодный для работы хлам, двинулась прочь, вниз, туда где заброшенные здания разных времён ютятся будто крапива и одуванчики весной. Не вините меня в трусости, трусость ограждает от многих дурных желаний, так что это не порок, а совсем, напротив.

Она отдалялась неспешно, точно желая продемонстрировать свою безжалостность, власть над моментом, а быть может просто пыталась казаться естественной, однако при любом раскладе дел, рука, которой она вершила зло, нездорово вздрагивала, а быть может всё то чудилось от пережитых впечатлений.

Пытаясь помочь Нивалевскому, невольно из спасителя я обернулся жертвой, потерпевшим. Наш добрый друг не слышал убедительных слов, отказывался пойти в полицию, потребовать денег за фотоаппарат или просто убраться поскорее и более усердно избегать злосчастный район с его разорительными обитателями. Он отталкивал меня, отмахивался от помощи, жадно следя за исчезающим в ранней мгле силуэте, уверял, что всё нормально, всё даже превосходно, ведь истинный шедевр был почти в его руках, ему нужен всего один шанс, всего одна попытка, ведь он так долго искал именно это совершенство, что было так близко, что каждый день наслаждалось лавандовым чаем, живой музыкой, юношескими голосами, так он говорил, умоляя одолжить мою камеру. Ответить гордым отказом не удалось – безумец улучшил момент, выхватил её и помчался следом за своей дьявольской музой. Экий настырный, возомнил себя бессмертным, он наверняка знал, что район тот мне не знаком, наверняка знал, что его добрый друг собьётся, потеряется на первом повороте, будет вынужден вернуться к обломкам разбитого орудия.

Такова история. Нивалевский ушел следом, свернул за один из мефистофельских углов и больше я его не видел, больше никто его не видел, как и мой старенький Никон, и вдруг вы сообщаете, что найдено оторванное ухо с серебряной серьгой и больше ничего. Звучит поэтично: Профессор нашел ухо недалеко от заброшенного театра, так ли талантливы призрачные певцы, что слушатели теряют уши? Живым следует поучиться. Если газетчики похитят этот заголовок – потребую проценты.

Мне не известно, что случилось с этим крайне назойливым беднягой, так же, как и не известно кем являлась та женщина. А женщина ли она вообще была? Мне удалось извлечь плёнку из разбитого Кенона Нивалевского, на ней сохранилось несколько фотографий, но вряд ли это можно назвать изображением человеческого лица. Можно ли назвать это размытое, метаморфозное, меняющееся из кадра в кадр пятно лицом, серный, бурлящий огонь глазами, а нечто на подобии совиного клюва носом? Хоть я и редкий выдумщик, но предпочту винить неисправность техники и дрожащую руку мастера, чем поверить в то, что обладательница столь дивного голоса вынуждена существовать с подобной мерзостью. Нет, я не желаю верить, что Нивалевский был настолько безумцем, что избрал в музы демона из иных миров, что подобное называл он совершенным лицом. Пускай лучше он станет жертвой психопатки и его тело отыщут спустя два десятка годов, однако я не хочу склоняться к мрачным мыслям о том, что подобные твари оторвали его ухо, увитое серебром, и утащили в свой злосчастный мирок, нет, пусть лучше будет прозаичная трагедия, пища репортёров.

Мы предупреждали его, что посягать на частную жизнь, на чужое время и лица – такое же преступление, как посягать на чужие драгоценности или фамильные реликвии. Вероятно, то гений его сгубил, не так уж плохо быть бездарным фотографом. Надеюсь, господа полицейские, вы скоро отыщите всё остальное.

Хотите спросить меня почему я так красиво рассказываю о столь печальных событиях? Думаете я шут? Всё просто. Я мечтал поступить на драматурга, но увы, испугался конкурса. Слишком уж много людей взялись за перо. Я сам своего рода сумасшедший, мне кажется занятной идеей написать о злоключениях пропавшего друга, как ему казалось занятным преследовать нечто мистическое, в надежде заполучить идеальное лицо.

Это его ухо. Эти бабушкины серёжки я узнаю из тысячи. На вид простые, но теперь такие никто не носит, всё больше усовершенствуют, так сказать под стать времени, обрамляют камни, добавляют детали.

Теперь всё встало на свои места. Он искал лицо идеального человека, но наткнулся на демона. Мне знакома сказка о покладистом черте, или всё это слишком сложно для простонародного фольклора? Возможно ли предположить, что это призрак, дух или упырь? Возможно ли, что это существо не из нашего мира, утащившее назойливого поклонника в свою дремучую пещеру?

Так или иначе, но с чего простому вору или убийце, будто в порыве раздражения разбивать камеру и отрывать только одно ухо с серебряной серьгой? Зачем ему растворяться в воздухе вместе с телом моего друга и моей старенькой камерой, не оставив никаких улик, никаких следов? Даже на дождевой грязи сохранились следы только одного человека – бедняги Нивалевского.

Видимо теперь мне придётся уйти, деньжат на новый фотоаппарат в студенческих карманах не водится, да и… Не стану скрывать, с недавних пор меня пугает воровство мгновений. Мне стоит отдохнуть от мыслей, смотреть на небо просто так, а не вычислять идеальную композицию для рамок объектива, мне следует побороть свой ничтожный страх и поступить на драматурга.