Читать онлайн
"Птичьи грёзы"

Не так давно его боготворила толпа, восхищенные зрители бросали маргаритки и астры, для всякой бродячей труппы он был желанной птицей. Но теперь темнота ночи, тлетворный трепет фонарных огоньков, скрыли кражу уличного диаманта. Демонические орды труб, чьё безустанное гудение заставляет гостей забегаловок пускаться в пляс, заглушили крики о помощи. Никто не вспомнит Принца Журавлика, Укротителя ветра, Любовника Уходящего Дня, что дарил представление в лучах заката, сливаясь воедино с ветром и туманом.

Поутру шальной хозяин, к чьему случайному театру примкнул канатоходец, артисты и зрители, не обнаружив юношу, сойдутся во мнении: Журавлик вновь отправился искать заветный Ирий, вновь странствующего принца поманил очередной городище или городок. За годы скитаний он так и не приобрёл привычку предупреждать кого-либо о грядущем исчезновении, бездумно брёл за призраком минувших дней, оставляя позади формальности договоров.

Опять была зима, как и в ту счастливую ночь вдали гудели колёса экипажей, точно морские драконы ревели плавильни, увивая полночную столицу угольным дымом, уставшие рабочие подпевали трущобной приме – не то полусерене, не то полуптицеподобной сирин, чей голос всё такой же чистый и звонкий, но уже не способный вводить в сновидческий транс. Эхо его, вместо предсмертного колокола, провожало глупого Журавлика в последнее путешествие.

В варварски ушибленной голове плясуна копошились догадки и предположения, всплывали воспоминания и вещие сны. Кто прибегнул к грубому похищению? Кто приказал безобразным верзилам тащить его на плече, будто мешок жжённых костей? Страстный коллекционер, расчетливый директор цирка или полоумный владелец борделя? Многих неприятных оригиналов довелось повстречать Журавлику, от многих приходилось удирать, иных удавалось одурачить, но ни один из них не прибегал к столь грубым методам, страшась изуродовать природное совершенство лица. Вероятно, в этот раз дело не в рядовых первертах и не в директорствующих гарпагонах, но возможно в умалишенных учёных, что, если верить рассказам бывалых артистов, страсть, как любят проводить эксперименты на метаморфозных телах чародеев.

Вот к чему привели долгие годы беспросветных странствий, вот прозаичный финал фантасмагорических грёз – скончаться в муках на хирургическом столе, под надзором жестокосердных естествоиспытателей, чьи белоснежные халаты обращают безумцев в рой призраков.

«Проклятый Ирий! Ты завёл меня сюда, ты лишил меня покоя! Ты… Ты! Ты подарил, а теперь отнимаешь мечту... Возможно ли, что край вечной весны распахнёт свои ворота, после того, как кто-нибудь свернёт мне шею?»

Так думал Журавлик, наблюдая, как в отражении луж плывут аметистовые облака. В счастливый день облака также напоминали китов, были также филигранны. Совершенство небосвода открыла для него сестра, обещала, что однажды и он расправит крылья, как и всякая птица, умчится, чтоб разыскать среди ветров дорогу в Птичье Царство.

***

Вэй Ли ненавидел зиму, даже ласковое тепло сентябрьского солнца приводило в уныние, что уж говорить о смертоносности вьюг? Но старших братьев он ненавидел больше зимы, а потому в тот вечер, ещё до раннего отбоя, сбежал из общежития. Безжалостная иерархия, болезненная субтильность и всего одна лисья услуга превратили его в плясуна-шута, вынужденного развлекать рыжего Лазаря и серо-бурых подпевал.

При помощи пожарной лестницы покинув корпус, мальчик побрёл в сторону глухих кварталов, где в подворотнях, щелях домовых стен коты наблюдают за редкими прохожими, а в пронизываемых сквозняками меблированных комнатах видят сны уставшие рабочие. Многие из усердных трудяг являлись одумавшимися чародеями, существами, что предпочли честный труд бездумной праздности. Подавить ничтожную природу – выбор сильных мира сего.

Так говорили наставники и наставницы, чьи пепельные кафтаны обращали женщин и мужчины в толпу безликих духов. Деликатно умалчивали о незавидной судьбе тех кудесников, чьи тела не были приспособлены к оборотничеству. А тех прохвостов, кто ловко принимал людской облик, но не примыкал к окованному коллективу, называли бездумными тварями, чьё жалкое существование состоит из паразитирования, подачек и воровства. Разве детям прогресса может быть желанна судьба диких предков? Вольнодумно цыцохи и волколаки, упыри и летавцы предавались разврату, безделью, деградации вместо честного труда и стремительного развития.

Влачили ничтожные столетия, упиваясь и обжираясь. Вероятно, для лишенных критического мышления, подобное прозябание ресурсов и впрямь может показаться заманчивым. Но разве вкусив однажды сладостный плод гения человеческой мысли, испробовав все те дивные механизмы и новшества, захочется вновь вернуться в леса и степи, зажить под распростёртым небом, добывать пищу, боясь обломать клыки и сточить когти? Единогласно нет. Исключительно неокрепшие умы способны отыскать во мраке первобытного существования романтику и нечто вроде мнимой свободы, но увы, наделённые разумом обязаны отличить добро от зла, возрождение от сокрушительного декаданса.

Слишком часто Вэй Ли слышал эти слова, чтоб придавать им значения. Не смейте снимать браслеты, говорили педагоги, чинно постукивая указкой, не смейте и мечтать о том, чтоб снять ошейники, примите эти меры, как лекарство, как целебные бинты на кровоточащих ранах, тогда разум не оставит вас, тогда вы не превратитесь в шутов.

Нагие ветви акаций жалобно шумели над головой, агитационные плакаты на облущенных стенах непроизвольно привлекали взгляд, а запечатлённые на них мужчины и женщины в медных гогглах и грубых кожаных перчатках всем своим видом призывали вступать в ряды заводских рабочих. Не витать в далёких облаках, но вершить историю сию минуту.

Мысли о громадных ангарах, где день и ночь собирают механизмы, или о исполинских чанах с расплавленным металлом приводили Вэя Ли в неподдельный ужас. Наставники и наставницы замечали страх ребёнка, пренебрежительно пророча плаксе место питомца в какой-нибудь знатной семье. Ему предстоит жить в доме близ набережной или на проспекте, носить шёлковые наряды и кружевные воротнички, кататься на паровых экипажах, а по вечерам развлекать хозяев и его гостей, танцуя, читая сонеты будто заводная мартышка.

Состоятельные семьи предпочитали чародеев с кроткими оленьими глазами, звонкими птичьими голосами или грациозных словно мотыльки. От старших братьев мальчику было известно, что состоятельные, развращённые вседозволенностью люди ценят их не выше очередной новомодной забавы или чудного охотничьего трофея. Если хозяин пожелает – с питомца снимут ошейник и браслеты, если пожелает – питомец обратится в бездумное, порочное животное, что обязан будет нежиться у чужих ног за сахарный орешек.

Сбор машин или искусство лести – одинаково противно. Но среди тысячи работников завода есть возможность затеряться, утонуть в тени ржавых колон, а скрыться от скуки господина или госпожи – отнюдь не просто.

Так рассуждал Вэй Ли, воображая себя великим цирюльником, дорисовывая угольные усы, монокли и лошадиные уши плакатным зазывалам. Чернила той ночи не обязаны были начертать исключительную историю в однообразной жизни девятилетнего мальчика, но случилась непредвиденная встреча, когда идиллию нарушил свист разрывающегося ветра, а следом за ним мужские голоса. Прежде чем показалась пара кричавших ночных гуляк, в укромное убежище переулков ворвалась странного вида девица.

Серые волосы растрепались, желтые глаза пытливо искали спасительную тень, незримую тропу или таинственный омут, что сокроет от преследователей. Девушку сопровождал свист ветра, вместо закономерного эха шагов, а её движения, повадки, всё её длинное гибкое тело лишь отдалённо напоминало испуганного человека, более походя на взволнованную птицу.

Заметив Вэя Ли, она не отпрянула, не взвизгнула от неожиданности, но отчего-то улыбнулась, приложила палец к губам, а после изворотливо словно всё та же пташка взметнулась по ветвям ореха, скрылась на крыше. Подол непомерного кафтана встрепенулся будто зачарованные крылья. В бледном свете фонарей украшавшая его вышивка стекляруса переливалась и едва слышно дребезжала.

Невольно мальчика заворожила эта картина, вызвала неприемлемое, непозволительное любопытство, желание узнать, что было прежде, что будет дальше, немедля последовать за ней. Появление обладателей басистых голосов и завидного запаса брани, сменило интерес на страх. Пара высоких молодых людей, чьи лица исказились от ярости, неистово пыхтели, оглядывались, надеясь различить на тающем снегу следы.

Вэй Ли предусмотрительно отвернулся, надеясь, что ни рокот сердца, ни случайный жест не выдадут его присутствия. Однако, когда позади прозвучал вопрос – он невольно затрясся от страха.

– Эй, малец, девчонку не видел? – поинтересовался один из людей.

– Седая, как старуха, с носом, как у ведьмы! – дополнил второй.

– Она в нас снежки бросала, этого нельзя так оставлять! – заявил первый.

– Мы должны ей преподать хороший урок, иначе наша студенческая честь будет запятнана. – подытожил второй.

– Почему ты молчишь?! – теряя терпение спросил первый.

– Считаешь, что в студентов институтов можно швыряться снежками?! – возмутился второй, раздраженно одёргивая ночного прогульщика.

– Ненужно отводить меня домой! – воскликнул Вэй Ли. – Я не хочу плясать на сквозняках, не хочу размахивать веерами, а Лазарь заставит это сделать! Он заставит плясать, пока сквозняки до крови не порежут ноги, пока веера до костей не сотрут пальцы! А потом опять начнёт болтать о том, что я должен быть благодарен. Благодарен! Благодарен за то, что с его помощью войду в новую семью мастером балета. Благодаря его заботе хозяева не будут часто бить, и даже если заставят плясать на битом стекле – всё равно я привык резать ноги! Его-то никто не возьмёт, никому не нужны рыжие прохвосты, будет себе на заводе дрыхнуть под станком или раскачиваться на мехах, а мне ещё всю жизнь плясать на сквозняках! Попробовал бы сам… Ненавижу сквозняки! Ненавижу! Ненавижу сквозняки! – Услужливое воображение мигом пронзило фантомной болью ноги, и не владея собой мальчик разрыдался.

Студенты пообещали разобраться с Лазарем, самого его заставить поплясать, спустить с рыжего прохвоста шкуру и сделать пару удобных туфель, лишь бы мальчишка прекратил лить слёзы. Страшась гнева уставших трудяг, что обязаны были проснуться от воплей и причитаний, молодые люди поклялись непременно проделать всё обещанное с Лазарем после того, как проучат свою сбежавшую невежду. А чтоб проучить – следовало, как можно скорее изловить чертовку, чем они поспешили заняться, скрывшись за ближайшим поворотом.

Ему не хотелось плакать, но горячие слёзы продолжали опалять щёки, рыдания никак не желали униматься. Из-за шума скоро пробудится весь квартал, примчатся городовые, которых не спугнёшь жалобами, которые без лишних предисловий отведут на суд директора и старост. О ночных вылазках станет известно, и заботливые наставники впредь станут на ночь запирать беглеца в чулане, где пауки и мыши плетут сети и нашептывают кошмары. От подобных мыслей слёзы пуще катились из глаз, а рыдания становились всё надрывистей и громче, в окнах зажигался свет, показывались силуэты пробуждённых женщин и мужчин.

– Ларс твой – мерзкий лис. Или ласка? Или кот? Неважно кто, но плясать на сквозняках – всё равно, что резать пальцы нитями. Другое дело туман и ветер – прикосновение к ним напоминает пуховое одеяло.

Вэй Ли поднял глаза: на уровне его лица парило светлое лицо девушки. Точно призрак, точно невесомый дух она застыла в объятиях роившегося смога, по-отцовски безразмерный кафтан распластался на ветру подобно демоническому флагу. Мерцающий стеклярус оказался влажным оперением, что переливалось и играло сотнями угольных оттенков.

– Казённая шинель? Гимназистские погоны? Братец, да ты как-никак в человека заигрался?

Дома пробуждались, готовились распахнуть окна, выпустить в ночь взбудораженные лица жителей, в чьих глазах наверняка всё ещё отражались прерванные сновидения. Сомнений нет, теперь Вэю Ли не избежать бесславного возвращения, последующих плодов директорского суда и ещё больших издевательств со стороны старшего соседа. И вновь угодливое воображение предоставило грядущие испытания в ярких красках. Бестактная чародейка не казалась весомой бедой, – мальчик напрочь забыл о её присутствии, отвернулся к стене, надеясь, что тень здания сокроет, защитит, как порой защищают бездонность подкроватья или глубь платяных шкафов.

– Сейчас здесь будет слишком много глаз и голосов. – вздох девушки внезапно прервал нарастающий гомон голосов, прежде чем отворились первые ставни, закружил в морозном вихре, вырвал твердь из-под ног.

Заклятая соперница студентов, подхватив под руки, поднимала Вэя Ли всё выше, отталкиваясь босыми ногами от ореховых стволов, растянутых меж домов бельевых веревок, лоснящуюся черепицу и дымоходы. После она принялась скользить по кружеву тумана, мастерски уворачиваться от неуправляемых ветряных потоков, чья мощь способна свернуть шею, уноситься на встречу небесному простору, где виноградные облака-кашалоты, лавандовые облака-драконы и сливовые облака-тигры исполняли ритуальную миграцию.

Утробные звуки циклонов, далёкие отголоски колокольного звона, гудение заводов и трактирных кутежей сплетались воедино, обращаясь фантомным шепотом. Вэй Ли разомкнул веки, взглянул вниз – город обращался в скопище мефистофельских искр, в масляную картину одного из последователей импрессионизма. Дым заводских труб чудился соцветием сигнальных костров, фонарики на самодвижущихся экипажах ничем иным, как погибающими светлячками, а река – оседланным мостами змеем, чья чешуя соткана из звёздного мреянья.

– Эй, ты ведь тоже птица! – воскликнула чародейка, когда мальчик прижался к её плечу. – Пусть в кандалах, но ты всё же птица! По цвету глаз, по форме пальцев могу поспорить, что ты никто иной, как журавель. Дедушка заставил прочесть меня много книг. Теперь отличу журавля от грифа с закрытыми глазами! Пусть даже их ощиплют, пуст с яблоками запекут! Вот так много дедушка заставил прочесть людских книг! Эй, журавель, не бойся высоты, не смей бояться нашего отца, нашу восхитительную родину!

Она призывала открыть глаза, утверждала, что в его года сама только то и делала, что экстазно прыгала с крыш, надеясь покорить ветра. Кости были слишком слабы, чары не окрепли, но она раз за разом срывалась вниз, ведь такова природа птичьего народа. Небесный простор не признавал её, как одну из своих крылатых дочерей, но она не отчаивалась, не боялась, и ему не следует, ведь объятья небесного омута широки, в них хватит грации и силы, чтоб уместить всех лебедей, аистов, синиц, соловьёв, журавлей, соек, воронов, грифов, сов, ласточек, воробьев…

Но не страх одолевал Вэя Ли. В то мгновение мальчик зажмурился от восторга, от переполняющего ликования, он боялся ослепнуть от красоты, задохнуться от простора, но в тот же час желал ослепнуть и задохнуться. Чародейская кровь вскипала, воспоминания о прошлых днях стирались, все его существо поглощал простор, циклопические хмарные существа, чьи метаморфозные силуэты очерчивал лунный свет. Он не беспокоился о том, что кто-то из патриотов или служивых заметит чародейку, – последствия приключения не казались высокой ценой, и даже Лазарь с шайкой подельников чудились не страшнее горсти омертвелых мышей. С такой силой, с таким грациозным мастерством, с незыблемой свободой что или кто способен напугать? Он умчится от серебряных пуль полицейских вместе с мартовским снегопадом, посмеется над красноречивыми агитаторами с куполов самого высокого из городских дворцов.

Наставники-злодеи оберегали от подлинного счастья, приковывали к земле, позволяя довольствоваться грёзами, объясняя, что полёты во снах – ничто иное, как проклятый голос природы, унизительная жажда, которую разумное существо преодолеет. Природное безумство оказалось приятней прозаичного ума. Вэй Ли рвался на встречу туманному горизонту, как иные мальчишки рвутся на встречу кукольному представлению.

– Ну нет, братец! – усмехнулась девушка, крепче ухватив лицеиста за шинель. – Даже такой гений полётов, как я учился на обычных крышах. Не пытайся обогнать буран в своих кандалах. Сломаешь руку или ногу – прощайте чары! Прощай жизнь!

Теперь он вспомнил о её присутствии, поднял глаза и ужаснулся. Ужаснулся чародейской красоте: она не обращалась в птицу, как о том писалось в чароведческих справочниках, но лицо её прорезали черно-белые перья. В то мгновение она была ни человеком и ни птицей, она была кудесницей, что способна совокупить в себе две непохожих грани, две стихии.

Девушка показалась ему безумно царственной, безумно далёкой и непостижимой, как растворившаяся в приморском горизонте чайка. Бездонные шафрановые глаза, лукавый изгиб носа, стяг длинных волос, сотканных из смоляных и жемчужных прядей – всё в ней было запретно, дико, порицаемо и великолепно. Ни воровка, ни плутовка, ни лживая гадалка, но самая настоящая чародейка. Из тех чародеек, что не стремились обуздать первозданную природу, позволяя увлечь себя в полоумную свистопляску.

– Как тебя зовут? – поинтересовалась она, а услышав робкий ответ рассмеялась: – Никогда не называй своего имени незнакомцам, иначе придётся явиться по первому их зову и выполнить желание.

Она предложила звать себя Внучкой Бродячего Картографа или просто сестрой, а после призналась, что давно не встречала чародеев-птиц, к тому же таких очаровательных птенчиков. В детские года близкой подругой ей была тень, с ней они смеялись над котами-баюнами, что сливаются с сотнями бродячих кошек и котов, с ней они взбирались на самые высокие городские купола. Но Тень чрезмерно привязана к миру людей, к жарким полдням, кто знает где шутница прячется безлунными ночами? Куда лучше водить дружбу с подобным себе, с таким же поклонником полуночи, кого не спугнут грозовые тучи. Птицам не нужны долгие прелюдия и поэтапные приятельства, чтоб обзавестись узами дружбы, всех их объединяет искусство полёта.

Так говорила Внучка Бродячего Картографа, опуская Вэя Ли на одну из крыш. Лицо его раскраснелось, пронизываемое дрожью тело желало продолжения полёта, а в глазах застыло отражение облачных садов, звёздных соцветий, мглистых кружев. От пережитых чувств, от совершенства небесного простора чародейский дух в нём воспел, мальчик был готов почитать босоногую девицу за родную матерь, за царицу всех земных и небесных царей, за крёстного ангела пусть и с угольными крыльями.

В порыве безмолвной страсти гимназист сорвал ошейник, стряхнул браслеты, не владея собой, бросился вниз с крыши, не боясь пробудить жителей, не страшась быть пойманным городовыми, уверенный в успехе. Но ветра подхватили тщеславного птенца подобно тополиному пуху, отнюдь не покорились, не приняли с распростёртыми объятиями словно рой заботливых дядюшек. Играли, забавлялись мартовские шалуны, и так и этак швыряли гимназиста, будто дворовые мальчишки консервную банку. Вэй Ли трепыхался, размахивал руками, надеясь ухватиться за незримый канат, но пальцы его разрывали пустоту, а ноги колотились о совершенное безлюдье.

– Нет-нет, прежде чем летать – приручи ветра. – Внучка Картографа мягко шагала, не касаясь земли, чинно сложив руки за спиной. – Я их приручала с детства, но тебе нужны азы. Бегай на перегонки, дразни, смейся и шути. Стань им лучшим другом!

Точно в подтверждение её слов, ветра принялись вздымать густые кудри хвастливой девицы.

– Нашему отцу Небосводу было угодно благословить эту встречу! – Внучка Бродячего Картографа утянула новоприобретённого собрата обратно на крышу, помогая вновь обрести твердынное равновесие. – В отличии от людей, с которыми тебе, мой бедный братец, приходится ютиться, птицы никогда не закрывают глаза на знаки свыше. Я научу тебя всему, что знаю, ведь верно этого хочет Небосвод, хочет, чтоб ещё одинокий птенец не стал пищей лисов и котов. Таковы птичьи законы. Я научу тебя им. Научу тебя приручать ветра и шагать по туману. Когда зацветут яблони – покажу, как взобраться на самые далёкие кроны, не потревожив листву, когда яблони станут облетать – научу отталкиваться от кружащих листьев. Ты соткешь новый оборотный кафтан взамен отнятого. Ведь, как некоторые из людей рождаются в рубахах из крапивы, так каждый из нас появляется на свет в кафтане. Он непременно будет у тебя! А после мы вместе отправимся в Птичье Царство, туда, где нас заждались братья и сёстры. А сейчас скидывай сапоги и попробуй обгони пургу!

Не сомневаясь ни мгновения, Вэй Ли перекинул казённые сапожки через плечо, помчался следом за чародейкой. Шаги её были бесшумны, она едва касалась носочками ветхого шифера бесчисленных крыш многоэтажных общежитий, поросших копотью дымоходов и ржавых флюгеров в виде петухов и водяных драконов. Гимназист не поспевал за ней, промокшая шинель казалась невыносимо тяжелой, в тот час, как её оборотный кафтан чарующе развивался, готовый снабдить хозяйку крыльями, обернуть синичкой, сойкой, сорокой, лебедем, а может грифом.

Позже, научившись покорять январский буран и ноябрьский ураган, Журавлик вспоминал перелёты, или вернее прыжки, с крыши на крышу, с трепетным умилением, но тогда детский трюк чудился проявлением крайне редкого таланта, удивительной силы.

Самозабвенно пересекать унизанные бельевыми верёвками пропасти между домами казалось не менее упоительно, чем ловить блеск созвездий на медных пуговицах, чем наблюдать за галлюциногенными движениями грозовых ненастий. И он наслаждался, упивался каждым шагом, каждым вздохом, каждым новым взмыванием вверх и приятельской подножкой вьюги.

Внучка Картографа продолжала говорить, говорить негромко, но ветер неясным образом доносил все её слова до ушей Вэя Ли, вероятно так птицы различают кличь собратьев в час грозы. Она продолжала бредить Птичьем Царством, где не придётся тайком носиться по крышам, будто испуганные воры, где ноги не порезать о мёрзлые черепки, где не приходится предусмотрительно опускать глаза при виде полицейского патруля.

Заветный Ирий. Птичье Царство, однажды дороги в его прекрасные сады вновь заполонят крылатые народы. Отрекутся от искаженного человеческим усердием мира, покинут каменные клетки лабиринтных городов, где лучи рассвета поглощают смерчи дыма, а небо мерещится жалкой голубой заплаткой на тусклом одеянии.

– Если бы только птицы имели привычку чертить карты… – Вздохнула она, закинув голову к луне. – Если бы были карты… Всё было куда проще. Но дедушка обязан… Братец! Дедушка изучал мастерство картографии не одну человеческую жизнь, он менял перья с оборотного кафтана на чернила, бумагу и книги. Могу поклясться, его усердие не пройдёт даром, он отыщет путь домой! Не этим сентябрём, так грядущим мы втроём упорхнём в Птичий Ирий. Больше не придётся терпеть нахальных студентов, что пугают полицией, берут в повозке странствующего картографа всё, что вздумается, не придётся поучать их пустые головы снежками. Не придётся плясать на сквозняках под дудку Ларса и…

– Лазаря. – исправил Вэй Ли, смахивая испарину на лбу.

– Не придётся плясать под дудку ни существующего Лазаря, ни тем более воображаемого Ларса! Мы умчимся на встречу нескончаемую маю, где не увядает сирень, не опадают листья каштана, не перестают плодоносить персики и шелковица!

Пусть Внучка Бродячего Картографа была хвастлива, как старшие мальчишки, пусть порой страсть собственных слов уносила её на много крыш вперёд, оставляя новообретённого братца позади. Но она не уничижала способностей гимназиста, говоря, что он непременно станет отменным ветроловом, куда более грациозным чем она сама, всякий раз замирала в воздухе неподвижным силуэтом, дожидаясь юного летуна, точно их знакомство состоялось намного раньше, точно они делили кровные узы.

Сообщи Внучка Картографа, что сию минуту они отправляются на поиск Птичьего Царства – впечатлённый гимназист не раздумывал, не сомневался, помчался бы следом за сестринской тенью. Но девушка, проклиная человеческую цивилизацию, советовала мальчику вернуться в бетонное гнездо, прежде чем кто-нибудь из злопамятных людей или неблагодарных чародеев заметит его отсутствие. Сейчас они бессильны, не то что в былые времена, о чьём чарующем бесподобие свидетельствуют книги людских ведов. Придётся временно убавить пыл, унять рокот сердца, существовать подобно той самой тени, чинно повторяя жесты и манеры добросовестных обывателей. Она клялась именем Небосвода, клялась, ударяя себя в грудь, что вскоре дедушка её отыщет верный путь в Птичье Царство. Он перенял мастерство картографии от людей, что не помнят дорог, в надежде, что облачный узор сентября однажды откроет оставленное послание бежавшими в Ирий.

Сестра была уверена, что на этот раз всё получится. Пусть город этот воздвигнут на чародейских могилах, как и прочие бесчисленные города, но дедушка не сомневался, что небо над могилами особенное. Вероятно, под городом покоится одна из лебединых царевен или один из соколиных полководцев, чьи благословенные кости обязаны указать верный путь.

Та ночь для юного гимназиста была полна ярчайшими впечатлениями. Прежде лишь однажды доводилось ему чувствовать себя столь живым, столь свободным и счастливым, потому, вернувшись с рассветом в ледяные стены гимназии, он не сумел скрывать улыбки, не был осторожен, мечтательно взбираясь на четвёртый этаж, едва касаясь лестницы. Увлеченный предвкушением грядущей встречи, мальчик завернулся в шерстяное одеяло, не заметив, как пристально за ним наблюдает серо-бурая гвардия и сам Лазарь.

Благодаря ослабленным ошейникам и браслетам старший сосед и его усердные приспешники не были лишены присущего оборотням обоняния. Отнюдь не скрип ржавых петель и не просочившийся коридорный сквозняк нарушил их чародейские сны, но аромат подоблачной свежести, поросших копотью дымоходов, ржавых флюгеров и постороннего чаровства взбудоражили буйные умы, воспламенили задыхающиеся в тесных шинелях сердца, защекотали расчетливые умы.

Обладая проницательностью финансового магната и скупостью портового торговца, Лазарь из всего стремился извлечь выгоду, при том усердно корча щедрого благодетеля. Но не в его принципах спешить с окончательным вердиктом. По этой причине староста комнаты до обеда наблюдал за младшим соседом, прежде чем окончательно убедиться, что эффектный способ избежать очередного культурного вечера, принёс плаксивому соседу непредсказуемый сюрприз.

Нюх не подводил ни его, ни одного представителя серой-бурой братии: все они пришли к единогласному решению, что исходящий от Вэя Ли смрад принадлежит существу, что никогда не знало серебра. Ведь прежде именно такой запах источала осуждённая арысь-поле, на чью казнь они всей компанией выбрались поглазеть. Гимназисты не обсуждали увиденное меж собой, но событие то оставило незыблемое клеймо в памяти и сердце.

Желая знать подробности кудесной встречи, Лазарь и компания застали младшего врасплох, когда тот с особым усердием прокручивал потёртую сферу созвездий в учебном кабинете.

– Где был ночью? – поинтересовался кто-то из серо-бурой гвардии, когда Вэй Ли оказался в окружении.

– Что видел ночью? – злобно спросил второй.

– Если не расскажешь нам – расскажешь директору о своих приключениях. – пригрозил третий.

– Ну что вы, – Лазарь с жеманностью актёра погорелого театра, остановил свиту. – Зачем так жестоко с нашим младшим братиком? Он и сам скажет, что наделило его счастьем этой ночью? Возможно, мы тоже нуждаемся в счастье. Маленький братец должен быть благодарен мне за то, что я милосердно подпилил его ошейник и браслеты. Так ведь дышать гораздо легче, а шею и запястья натирает меньше. Уже забыл наш маленький секрет? Зачем ты так расстраиваешь своего старшего брата? Вчера сбежал, а сегодня молчишь, не здороваешься. Нам было грустно прошлым вечером. Не так ли, господа?

– Не в кого было кидать фантики, – подал голос один из гвардии.

– И ореховую скорлупу, – добавил второй.

– Сквозняки-упыри остались голодными, – сообщил третий.

– Потому и воют громче обычного, – подытожил четвёртый.

– Никто не мог нас поразить мастерством укрощения домовых ветров. – исправил Лазарь.

Он сетовал на то, что Вэй Ли благородный, честным младший брат, что он не из тех вероломных чародеев с заячьим и мышиными сердцами, которые забывают оказанные услуги. Никто кроме Лазаря не в силах так аккуратно избавить от изматывающих всепоглощающей тяжестью и теснотой серебряных оков. Разве не они приносят невыносимые страдания, вынуждая природную силу чародеев гнить внутри, отравляя кровь? Сотни сломанных костей не сравнятся с той гротескной болью, рвущихся на волю чар. И добросовестный старший братец, из заботы, из любви к младшим своим, рискует головой, рискует лишиться лапы, что ловко орудует отмычками из медной проволоки. Разве кто-нибудь в этом мире заботится о брошенных сиротах усердней, чем иные брошенные сироты? Никогда не получая любви и поддержки, пламенная душа стремилась творить добро, облегчить участь обездоленных, когда никто не облегчил участь его самого. Он достоин признания, достоин элементарной благодарности. Но что же получает в ответ? Молчание и показательное игнорирование.

Так говорил Лазарь, напуская притворные слёзы, драматично воздевая руки к небу. Подобные слова, по его мнению, обязаны были устыдить и не такого тюфяка, как Вэй Ли, что едва не слёг от боли, когда чары принялись развиваться. Образованные медики пичкали гимназиста обезболивающим и жаропонижающим, будто он простой мальчишка с лихорадкой, закрывая глаза на то, что чародейская природа значительно отличается от человеческой.

Лазарь в самом деле пришел на помощь, избавил от боли, на мгновение показался заботливым старшим братцем, но после потребовал вполне уместной оплаты. Вэй Ли счёл, что те долгие ночи увеселительных плясок, окровавленные ступни, вывихнутые запястья и стёртые пальцы вполне окупили долг, а потому не собирался быть любезным. Впрочем, небывалой храбрости ему прибавляли мысли о сестре, что вероятно где-то искромётной тенью мчится сквозь толпу, не желая быть пойманной дневным караулом.

Мальчику казалось, что с той мощью, что таится в огненных глазах, с той страстью, что звучит в голосе, ей никакие Лазари не будут страшны. Вероятно, так глядят птенцы альбатроса, наблюдая из гнёзд за кружащим меж волн шторма взрослыми собратьями.

Он предполагал, что если обидеть старших, сквозняки полакомятся его кровью немедленно и вдоволь, но теперь эта мысль не пугала его так как прежде. Вэй Ли представил, как бы говорила Внучка Бродячего Картографа, как бы она гордо дёрнула головой, гипнотически соединив тонкие пальцы в пирамидном жесте. Так и он гордо вздёрнет головой, предложит позабавить не унылой чечеткой, а поэтическим прыжком с крыши.

Однако, Лазарь был предельно внимателен, жадно ловил любой жест или взгляд, надеясь прочесть нечто одному ему ведомое. Велев серо-бурой гвардии помалкивать, он просил всего-навсего поделиться историей. Лазарь всегда был притворно-любезным, отнюдь не пытаясь скрыть лисью кровь, но тогда он превзошёл самого себя. Терпеть лицемерную жалость было проще, чем наблюдать, как рыжий прохвост унижается и умоляет рассказать о произошедших приключениях.

Ещё бы ему не завидовать! Не каждый может похвастаться приятельством с ветрами, скольжением по витиеватому смогу и лицезрением реки-дракона с высоты. Вэй Ли не расскажет ему ни слова о тех прелестях позорного чародейства, часть которых приоткрыла эта ночь. Ни слова не узнает негодяй о мастерстве покорения самых высоких каштанов и о том, что в казённых сапогах усмирить пургу не выйдет.

– Отстань от меня! – отдёрнул руку младший, когда Лазарь внезапно схватил его за рукав, призывая одуматься. – Артистам в театре много платят, а я достаточно плясал! Теперь я буду плясать только в Ирии, только в Птичьем Царстве, куда мы вместе с Внучкой Бродячего Картографа, моей сестрой скоро отправимся! Там не место лисам и котам!

Вспоминая Лазаря в сознательные годы, Журавлик понимал, что пройдоха тот был не просто умелым крамольником или жуликом с ловкими руками. Он был выдающимся гением, которому хватило пары слов и призрачных предположений, чтоб в щенячьи лета напасть на верный след.

В отличии от старшего соседа, лишенный неба, порхающий в мечтах, Вэй Ли никогда не предавал значения жутким байкам о зловредных нингёнах, что свой игрой на костяных флейтах вызывают шторм, футуристических движениях, чьи члены красят усы зелёным, а ногти золотым, а также очередным новостям о казнённых чародеях, что скрывались от властей, не желая менять кафтаны на серебряные ошейники… В силу возраста он никогда не задумывался о законах и наказаниях, царивших за пределами гимназии. Наставники стращали, но они всегда стращают, как другие жалуются на мигрень от грядущего парада планет.

Но Лазарь прислушивался к словам наставников, не считая тех параноидными болтунами, воровал газеты и журналы из учительских кабинетов, изучая скандалы, расследования и прочие новости.

По прошествии нескольких дней, в период которых Вэя Ли одолевала тоска, предвкушение и беспокойство, Лазаря приставили к награде, благодаря которой открылись новые возможности, знакомства, а времени на кукловодство над младшими стало до беспредела мало.

Ненавистник зим был занят сокрытием от учительских глаз отсутствия оков, которые он опрометчиво оставил на одной из сотни городских крыш и ожиданием таинственного знака, что уготовит встречу с сестрой-чародейкой. Наблюдать за личной жизнью ценителя кровавых плясок времени также стало до беспредела мало. Никто из педагогического состава не обращал на тихого ученика внимания, потому скрываться было нетрудно, в тот час, как дождаться, не упустить мистический знак – чрезвычайно тяжело. Порой восточный ветер, самый ласковый из всей ветряной братии, доносил до него слова, смысл которых мальчик всё равно не мог разобрать из-за непонимания древнего наречия востока.

Обучиться было негде, потому он наблюдал, желая, чтоб на голову свалилась сосулька, осколки которой сложатся в заветное слово «встреча», или чтоб кто-нибудь из гвардии пригрозил очередным культурным вечером. Но сосульки и гвардейцы самозабвенно избегали жаждущего полётов птенца.

Знак явился вместе с приходом двух полицейских, сопровождающих следователя, что больше походил на утончённого щегла нежели на натасканного тигра. Теперь Журавлик благодарил всех известных ему богов, что наделили его в то мгновение достаточной наглостью, благодарил природу за то, что сотворила мальчишек чудовищно любопытными. Тогда же мальчик сомневался стоит ли тайком выбираться вслед за остальными детьми, взглянуть на мерцающие эполеты и бравые мундиры гостей, или же стоит остаться в одиночестве, предаться играми с восточным ветром.

Природное любопытство победило, и он прижался к двери директорского кабинета, жадно прислушиваясь к разговорам взрослых. Страдающий от соцветия нервных расстройств, директор не знал проклинать ли следователя за внезапный визит, что повлечёт за собой слухи и недомолвки, или же благодарить за оказанную честь, что указывала на неравнодушие местных властей, касательно учебной жизни.

Директор бы продолжал сперва проклинать, а после благодарить, тем самым отбивая охоту коварных разведчиков-гимназистов, но следователь велел ему замолчать, и произнёс те немногие слова, что заставили терпеливого Вэя Ли покинуть отравляющие, но уже ставшие родными стены.

– Какое необычное происшествие, – молвил утончённый щёголь голосом, что больше подходил натасканному тигру. – Удивительно, что два столь разных события, происходят в столь короткий промежуток времени в одном и том же месте. Не так давно городские власти приставили к награде одного из ваших воспитанников за сдачу незарегистрированного чародейского семейства, а теперь мы явились сюда, чтоб сообщить вам, что найдены номерные браслеты и ошейник одного из ваших подопечных. И не где-нибудь, а на крыше дома не самого приятного квартала. Возможно ли такое, что один из ваших мальчиков сбежал?

***

Журавлик скитался по имперским городам, в беспочвенной надежде, что один из них окажется сказочным Ирием. Веря в бесспорное предзнаменование каждого из встречных знаков, он мотался туда-сюда, как сбившаяся с пути птица, мечтая о долгожданной встрече, что всё яростнее обращалась в невозможную мечту. Все те бесчисленные селения точно копии друг друга: прокопченные дымом, увешанные плакатами, пробуждаемые каждое утро колокольным трезвоном. Быть может однажды отыщется птичий мастер, что поможет смастерить новый оборотный кафтан, тогда удастся расспросить у ласточек и уток, где искать край вечной весны. Но мастера не попадались, а те редкие крылатые собратья-чародеи наслаждались чином дорогостоящих питомцев знатных господ и дам.

Переступив порог гимназии, Журавлик более не обязан был плясать по лисьему повелению, но едва возлюбленное небо стало крышей он сам себя вынуждал брать в руки веера, привыкнув к тому, что толпа кинет монетку или камень, как прежде старшие благодарили фантиками и ореховой скорлупой.

Выступая на канате как обыкновенный артист, он всеми силами старался не поддаться зову сердца, пытался не взмыть вслед за ветрами, но зоркие наблюдатели замечали нечеловеческую грацию, эфемерность, ловкость. Некоторые обожатели приводили полицейских, некоторые восторженно аплодировали, восхищаясь не столь талантом, сколько бунтарским духом Любовника Закатов, иные же смотрели с жалостью, насмешкой, умилением, голодом или нескрываемой похотью.

Узнавать о законах позастенного мира пришлось не из газетных статеек, но из собственного опыта, как и о том, что бывает с чародеями. С чародеями, что не имели благородных покровителей, но смели принимать звериный облик, вызывать ураган, выращивать лилии под снегом, обращать мед в дёготь, а дёготь в мёд, держать при себе оборотный кафтан, зачарованные карты или иную сотворённую при помощи богомерзких чар погань.

Превратившись в прекрасного юношу, чьи длинные волосы запестрили алыми и жемчужными прядями, глаза походили на чернильную нить, а ноги стали по-журавлиному длинными, он по-прежнему предпочитал не думать о запечатлённых в памяти казнях псов, котов, ласок, белок и прочих мелких городских кудесников-карманников. Нередко с подобными им он беседовал в трущобных трактирах, обсуждая погоду или подслушанный анекдот, порой интересуясь не встречалась ли кому-нибудь птица, слепо надеясь, что сестра сумела избежать лисьего доноса. Надеясь, что Внучка Бродячего Картографа по-прежнему наказывает невежественных студентов снежками, а по ночам совершенствует искусство полётов в компании разрушительных циклонов.

Вскоре воздушные танцы с веерами перестали пробуждать воспоминания. Журавлику нравилось выступать с восточным ветром, что стал другом и любимцем, опасавшимся делать подножки или внезапно щекотать глаза песком. Нравилось, как весеннее солнце после долгой зимы согревает обветренные ступни, нравилось замечать улыбки на лицах зрителей, принимать цветочные букеты из рук девушек и то как городовые нередко закрывали глаза на происхождение потенциального нарушителя, предпочитая наблюдать за плясками мальчишки-журавля, что неспешно преобразовывались в подлинное искусство. Юноше стало казаться, что Птичье Царство не так уж далеко, что вероятно стоит минуть ещё один квартал черепичных крыш, обогнуть ещё одну каштановую рощу, и вот чудо – Ирий распахнёт свои ворота.

Но теперь не радоваться его сердцу улыбкам и букетам. Журавлик был обескуражен похищением, но отбиваться опасался, опасался повредить ногу или руку, опасался не взобраться грядущим закатом на канат, не почувствовать на себе тёплые лучи прощального света. Если и кроется за одним из горизонтов Птичье Царство, в нём наверняка, как и круглый год весна, цветут сирень и акация, так и днями на пролёт мерцает закат.

Журавлик считал шаги, думая о том, как постыдно перед самим собой прожить жизнь так, что перед лицом смерти в памяти восстаёт лишь один единственный день, показавшийся целой жизнью, из десятка прожитых годов, что казались одним скучным днём.

Из предсмертной апатии недочародейчика вырвала полусгнившая вывеска злосчастного обиталища, чьи душераздирающие поскрипывания не могли остаться без внимания. Дома подобные тому зданию, что предстало перед его глазами, встречались лишь в пугающих сплетнях обитателей борделей, бродячих укротителей огненных саламандр и закрытых клубов, где предоставлялась возможность любому желающему мистически свести счёты с жизнью. Ужасающие, грубые, разящие стенаниями прерывающегося бессмертия, – дома те были ничем иным, как подпольем хирургов-экспериментаторов, лавкой для пресытившихся богачей, что желали заполучить особые, приносящие удачу ингредиенты для блюда, мастерской карманных чудес...

Всё тот же сторонний наблюдатель не уделил бы и мгновения, чтоб вдоволь разглядеть полуразрушенный сарай с завешанными окнами и увитыми колючим плющом стенами. Но чародейская кровь стынет, а сердечный гул становится глух от той пронзающей боли, что витает в воздухе. Умей чародеи становиться призраками – место то непременно кишело бы сотнями неупокоенных душ. Однако беспокоить живых после смерти – удел людских страстей, бессмертным же предстояло задыхаться от губительной ауры.

Журавлик непременно бы испугался, попробовал удрать или взмолиться о пощаде, как все иные приведённые на убой чародеи. Однако, возмущению не было предела, когда юноша заметил название убойного дома. «Ирий».

– Ирий!.. – воскликнул он, вырываясь из лап похитителей. – Ирий… Какой плешивый лис ошивается здесь? Какой окаянный колдун смеет называть эту конуру Птичьим Царством?! В Ирии нет смерти, а здесь вырвали сердца сотни бродяг! Я это чувствую! Хищники! Убийцы! Какая злая шутка… Прежде говорили, что журавли приносят удачу, но я стану первым журавлём, который принесёт смерть, раз для вас Птичье Царство – обитель смерти!

***

Кабинет был полон пожелтелых карт, анатомических эскизов всевозможных представителей чародейских народов и облущенных глобусов, над камином висела лисья голова, на чьей хитрой роже застыло притворно-любезное, молящее выражение. Аромат сухих колокольчиков, мяты и чернил сплетались в единую удушающую симфонию. Нечеловеческая духота царила в помещении.

Вероятно, убойным домом заправляет какая-нибудь старая крыса-падальщик или плешивый убор, которому противен солнечный свет или утренний воздух, как другим противны крысы-падальщики или плешивые уборы. Так думал Журавлик, чувствуя себя растерянно без друга Восточного Ветра, что яростно бился в закрытое окно. Вдвоём они неплохо выступали, но также неплохо потрепали псов-похитителей. Потрепали так усердно, как только могли себе позволить субтильный плясун и тёплый ветерок, что никогда не приносит ураганы. Утирая кровь с расцарапанных лиц, псы-похитители толкнули юношу в логово хозяина, возлагая на его острый ум принятие дальнейших решений.

Стоит отнять у птички глаз, печень или сердце? Стоит ли сплести из волос зачарованные браслеты, а из костей сделать погодные свирели? Птицы ценны, как никакие другие из чародеев, поимка одного крылатого беспризорника предзнаменует солидный куш. Поистине, журавли приносят удачу!

Хозяйничавший оборотень крысиного короля верно думал, что украсть журавля – всё равно, что украсть выпавшего из гнезда птенца. Но досталось приспешникам – достанется теперь и омерзительному предводителю!

Журавлик решил, что прежде чем его сердце вырвут, чтоб подать на стол очередного пустомели, верящего в бессмертие, или его разряженного в кружева питомца, он грациозно выколет наконечником веера кровопийце глаза. Впрочем, если сумеет освободить хоть одну из связанных рук.

– И почему ветер сегодня такой шумный? Верно подразнить меня решил. Какой жестокий. Что здесь у нас?

Скрытое за картами и глобусами существо, оставило покров теней, тяжело волоча чугунный протез, вышло к желтому свету масляной лампы. Высокая фигура, по чьим широким плечам ниспадали тяжелые косы.

– Нашу встречу проклял сам Небосвод, – прозвучавший голос чудился знакомым, будто позабытый, но вещий сон. Журавлик поднял кровоточащее, раздраженное лицо. – Я совсем не рада тебя здесь встретить, братец.

Бездонный шафрановый глаз, лукавый изгиб носа, стяг длинных волос, сотканных из смоляных и жемчужных прядей – всё в ней было запретно, дико, порицаемо и великолепно. Ни воровка, ни плутовка, ни лживая гадалка, но самая настоящая чародейка. Из тех чародеек, что не стремилась обуздать первозданную природу, позволяя увлечь себя в полоумную свистопляску.

Оборотный кафтан больше не покрывал её широкие плечи, левый глаз скрывался за черной повязкой, из-под которой проступали витиеватые шрамы, одну ногу заменял кованый протез. Будто якорь приковывал к земле ту, что прежде покоряла поднебесье.