Читать онлайн
"Мёд"

Мёд

Невесомое чувство ожидания значимого и неведомого зарождается ещё в пути, под перестук азартных железнодорожных колёс. Ранним, обязательно солнечным утром, в тамбуре скорого поезда, подстерегая свою станцию – предвкушаешь. Горьковатый запах табачного дыма, оставленный несносным курильщиком, смешивается в носу с вечным вагонным амбре, просочившимся из футуристического туалета с педальной дырой на стробоскопические шпалы. По-особому вязкий здешний воздух, в который ты въехал этой ночью, садит из гофрированной трубы жутковатого коридора с заклинившей дверью в соседний вагон, словно живое горло: сжимается, разжимается, скрежещет металлическими связками перехода – вот сожрало проводника в форменной одежде. Прохладный поток забирается в короткие рукава летней рубахи, щекотит, ставшую вдруг пупырчатой кожу.

Состав начинает притормаживать, тихонько дёргая и лязгая всеми своими металлическими сочленениями. В мутноватом дверном окошке выглядываешь ярко зелёный с красными полосами локомотив, всю дорогу невидимый и ужасно занятый, вдруг, обозначился на большом радиусе поворота. Прерывистый гудок добавляет восторга. Вагоны медленно ползут следом, повторяя его неторопливый хоровод. Смотришь, пока вся вереница не выровняется.

Вот уже и знакомая низкая платформа в паутине трещин. Этот узор изношенных, просевших в рыхлую почву каменных пазлов, выметен дворником до археологической чистоты раскопа и отделён выбеленным фигурным заборчиком от вишнёвых деревьев. Под ними обтоптанные со всех сторон лавочки и монументальная серебристая урна на низкой ступне в виде раскрывшегося тюльпана, но вокзального мусора в ней нет, он разбросан вокруг. Громадное ореховое дерево, шагнувшее на перрон, вцепилось, в старый асфальт гладкими потемневшими щупальцами корней. Один коренастый тентакль подбирается к железнодорожному полотну. Раскидистые ветки достают до вагонных крыш.

Стоянка на такого рода станциях совсем короткая. Мать с отцом едва успевают снять два увесистых чемодана с высоких железных ступеней вагона. Поезд дёргается звучной металлической волной и дальше, незаметно начинает движение, цокая и повизгивая натёртыми железными колёсами, словно приёмистый рысак, всё быстрее и быстрей. А ты остаешься перед небрежно выкрашенным фасадом с запачканной и затёртой надписью названия местечка на треугольном фронтоне, словно великан гигантской желтой кистью ткнул в рисунок, да так, что оказалась заляпанной часть оконных стёкол; яркие кляксы на лопнувшем над корнями асфальте, на шершавой толщине дерева. Тысячекратно усиленный ещё прохладным солнечным утром, с лёгкой дымкой радужных аберраций, поверх картинки виден твой случайно не попавший под кисть силуэт.

Шумовая вагонная завеса резко обрывается тишиной, по другую сторону полотна ожидаемые декорации: две ржавые цистерны и несколько перетекающих из одной в другую угольные кучи. За ними: тенистый парк из высоких акаций за бетонным забором, потерявшим частично свои одинаковые секции, куда который год хочется попасть. Мне думается, что там есть что-то такое, удивительное и волнительное для меня, какая-то постоянная ускользающая подоплёка, которую я всё время чувствую, находясь, свои первые мгновения на перроне. «А что там за путями?» - Спрашиваю я мать. Она смотрит в ту сторону, не понимая, зачем мне это нужно: «Дома, райцентр, что там ещё может быть».

Мимо внезапного фантома фантазии, вдоль бетонного забора, равномерно поворачивая педали, едет велосипедист с загорелым до красноты лицом в сером до мятости застиранном костюме и картузе. Он, поскрипывая рулём, сворачивает по узенькой тропинке, окантованной пыльной травкой, сквозь отсутствующую секцию под мечтательную пустоту деревьев, и я ему немного завидую. У меня нет ещё своего времени и лишней возможности последовать за ним. Когда-нибудь в другой раз.

Мне восемнадцать.

Я прибыл с родителями после первой внеплановой сессии в литинституте, чтобы всё оставшееся лето провести в гостях у деда Павла и бабушки Зинаиды. Дома, развивая мысль о поездке, я всегда вспоминал эти места, как живую сказку, где всё не так, как в нашем городском районе имени известного революционера. Там имеются внушительные магазины с обязательными атрибутами отмеченного дефицитом нашего времени, знаменитый монастырский комплекс, восстановленный из репрессированных руин и дюжина громких кинотеатров с именами великих побед и значимых для пролетариата месяцев, драматический театр с историей нескольких вековых перестроек, масса музеев с поддельной вековой пылью и всякие разновидности сонных картинных галерей, улицы, скверы, дворы. Оно всё есть в каком-то далёком, недоступном даже для меня месте, где я никогда не бываю, но все мои деревенские приятели завидуют, когда я намекаю на свою принадлежность ко всему этому нагромождению крашеных камней. А сам, терплю: отчаянную осень, невозможную зиму и обнадёживающую весну, только и думаю, как бы быстрее вернуться в село. К озеру, к речке, к камышам и подсолнухам, к пирамидальным тополям, к рыбалке и парному молоку, к абрикосовому дереву, что растёт в конце нашего двора за стогом сена. И я, наконец, здесь, а это значит, что городская жизнь по студенческому расписанию, была лишь подготовкой для событий, ценность и уникальность которых в эти юные годы даже не осознаёшь.

Через полчаса явится наш автобус, как всегда с опозданием и без намёка на рабочее усердие. Я ещё успеваю сбегать через пыльный сквер на скромную базарную площадь перед единственным хозяйственным магазином, где все товары кажутся иностранцами, чтобы посмотреть на памятник первому трактору с железными колёсами, как у водяной мельницы, и дырчатым металлическим сиденьем на единственной ножке, похожим на рисованное сердце. Вообще не понятно, как все эти сочленения архаичных деталей, выставленные в открытом механическом брюхе напоказ, работали, да ещё и тянули плуг. На этот раз размеры постамента, и рабоче-крестьянского символа далёкой эпохи разочаровывают. Прошлый год они были много больше - уменьшились. Интерес к тракторному ритуалу потерян.

Проходя обратно мимо местного ларька с мелочёвкой, останавливаюсь. Кукла в национальной одежде привлекает внимание, с ней рядом жестяная крашеная под безоблачное детство машинка с подъёмным краном и журнал по вязанию на ином языке с рисунком худосочной модницы на обложке. «Такие здесь не живут», - думаю я машинально, и перевожу взгляд на канцелярию. Уже не так тянет посмотреть, имеются ли там ручки здешних марок или миниатюрные блокнотики для записей. Считаю мелочь, и покупаю по инерции то, что покупал всегда. Первые две странички книжечки обычно заполнялись важными фразами: «В поход: спички, нож,….», - или, - «камни: полевой шпат, гранит…». Остальные, приятные для подушечек пальцев, сшитые стопочкой чистые листки, оставались пустыми. Через год или два этот блокнотик, найдётся дома в дальнем углу выдвижного ящика стола, и будет усечён на эти два устаревших документа детства, чтобы обновлённым очутиться на видном месте в жизни хозяина и принять новое постраничное участие в его уже повзрослевших делах.

В автобусе как всегда не хватает места. Всё те же серые картузы и застиранные мятые костюмы, пыльные модельные ботинки на босу ногу, да бабьи безразмерные кофты с широкими цветастыми юбками. Только девчата, приехавшие в райцентр из ближайших сёл, одеты по-городскому, аккуратно в современных платьях. Задорно протискиваются между гомонящими пассажирами со своими покупками в руках. Пакеты, кульки, авоськи, семечки в руку.

Сижу на чемоданах в задней части автобуса, где есть небольшая площадка перед скамейками, пахнет соляркой; и меня не хочет покидать ощущение, что я снимаюсь в каком-то костюмированном историческом фильме некоего государства, где меня скоро все узнают и я стану принцем. А вот и первый персонаж! Рядом оказывается бабуля в пёстрых цыганских юбках с огромным красным петухом в корзине, ещё на остановке утомившая мой слух громкими рассказами соседке по лавочке о том, как у неё несутся куры.

Она спрашивает меня весело и напористо: «Чей, хлопец, будешь?» А уже не скажешь по-детски, мол, тех-то и тех-то бабушка, чтобы услышать в ответ: «Ай, гарный кацапчик!». Сидишь такой, здоровый лоб, парень-переросток и не молодец ещё и не ребёнок уже, хорошо хоть на своих чемоданах, а то бы со стыда под автобус провалился.

- До дида Павла, - приходит на выручку мать. Автобус трогается, подгоняя своим урчанием трепыхнувшееся от начавшегося приключения сердце, и бабка почти кричит у меня над ухом:

- Той шо на пожарною працюе?

- Да, да, - улыбается мать.

Отец равнодушно смотрит в окно. Я знаю, ему тоже неприятна эта залихватская навязчивая манера, бесцеремонно влезать в чужие дела. Он делает вид, что с интересом изучает местность.

- У Билякы, чи у Диканьку? - Слышу я, перебиваемое шумом двигателя, балаканье. Уже другая, развесёлая цыганистого вида бабуля, с невероятной торбой на коленях, интересуется нашим маршрутом. Перевожу дыхание, диалог перестаёт меня касаться. Полагаюсь на чистейший украинский, которым владеет мать. Как отец, гляжу в окно, на пробегающие мимо разноцветные крыши, калитки, ворота, сады. Вот корова, мотая однорогой головой, прошла под боком у автобуса. На зелёной полянке, у трансформаторной будки, стоит привязанный бычок, насупившись, смотрит, не отрываясь на диковинное, ревущее, поднимающее пыль по дороге. Сонмища кур во главе с цветастыми петухами гребут лапами в травке возле каждого двора, а навстречу десятку горделивых гусей с вытянутыми от негодования шеями, движется вперевалку татарское полчище из грязно-бежевых бройлерных уток. Я впитываю всё, заодно и дивчину у колодца в белой, повязанной поверх причёски косынке. Она крутит ручку колодезного барабана, набирая на него цепь, и достаёт ведро с искристой водой; улыбается глядя вслед автобусу, подставив руку над бровями вместо козырька. Автобус с натруженным жужжанием проезжает мимо, перескакивает на другую передачу и вырывается в поле, минуя последнюю ветхую хату огороженную древним плетнём. По обе стороны дороги ветерок гоняет волны колосков усатой пшеницы. На горизонте за полем едет трактор, поднимая тучу серебристой пыли. Простор и синева вокруг.

К разговору ещё подключаются люди. Оказывается, все друг друга знают, даже водитель иногда оборачивается и шутит в салон. Разбираю его последние слова: «Ты ж Петро хоть бы не отнэкивался, Тэбэж бачили учора з Халиною. Усэ сило у курси!» Петро краснеет, видно даже под пыльным загаром – все смеются, особенно молодые барышни. Теперь и я успокаиваюсь.

Такая внезапная деревенская то ли насмешливость, то ли враждебность к приезжим, витавшая вокруг меня, и выдуманная скорей всего моей испуганной фантазией, несколько искривлённой своеобразной петлёй видимого времени, вдруг обернулась весёлым гостеприимным разговором. Вот я уже улыбаюсь, почти смеюсь. Продолжаю наполняться, вбирать эти непривычные для слуха, немного смешные, для меня – городского, гэканья и шоканья. Через неделю и я стану говорить точно так же, не отличишь. А сейчас, медленно подступает неизвестное пока чувство, привязанное к новой встрече с ней, с той девочкой из соседнего двора, с которой переписывался всю зиму и весну милыми наивными письмами. Упоение уже близким её образом охватывает меня. Сейчас я её увижу!

Она еженедельно присылала новости в аккуратном конвертике с четырьмя рисочками от шариковой ручки на стыке заклеенной тайны и два раза обведённым моим Российским адресом на парадной части письма. Я отвечал ей тем же и даже вкладывал в конверт открытки с видами нашего урбанистического города. Листочки её с одинаково наклонёнными русскими буквами, как на чистописании, заканчивались всегда одной и той же фразой: «Жду ответа, как соловей лета». Что даже в пору моей юности казалось в некотором роде - моветон. Но разве на такие мелочи в этом возрасте обращаешь внимание. Девочки все хороши и одинаково прелестны.

Одна из сельских новостей помню, поразила моё воображение. Дивчина из параллельного выпускного класса, чтобы доказать свою любовь соседу по парте, спрыгнула с крыши школы в сугроб, а там оказался забор, да и школа была высотой в три этажа. Лежала в больнице несколько месяцев, осталась жива.

Я представлял тогда, как же нужно было чувствовать и страдать, чтобы совершить такое. У нас в городе не каждый парень на такое способен не то, что девочка. После столь впечатляющего известия, я на наших институтских модниц, вырвавшихся из коричневой школьной формы и щеголявших на первом курсе нарядами, даже смотреть перестал. Куцые они все какие-то, чёрствые что-ли. Радуются безделицам, а на главное ноль внимания. Всё жил надеждами на возвращение в сказку. Мне казалось, только здесь живёт настоящее дикое чувство, которого в городе не сыщешь ни днём с огнём, ни ночью с фонариком. И жило оно, по моим представлениям, именно у Оксаны, с ней, я и познакомился прошлым летом. Теперь же жаждал встречи, и был полон надежд!

Вот уже автобус с тяжёлыми вздохами спустился с последнего холма, бежит по серповидной бетонной дамбе. С одной стороны степь да болота в камышовых метёлках, куда хватает глаз, с другой - искусственное море мелкой рябью с проплешинами ровной синевы. Вода поблёскивает радужными искрами. За водохранилищем село - встречает нас новой, укатанной блестящим гудроном дорогой. Всё те же хаты-мазанки, крыши из очерета, плакучие ивы мелькают в окошке. Пирамидальные тополя рядком – подделка под кипарисы, но в средней полосе такие не растут, а здесь с ними угадывается юг, пусть даже с пресным морем.

Нас встречает дед Павло с велосипедом. На него мы водружаем чемоданы, но это после того, как он обмуслякает внука, (то есть меня) прижав к своей щетине, и потом всех по-очереди. Незаметно вытираюсь о собственное плечо.

Идём по укатанной тропинке, поскрипывает велосипедное колесо. Дед улыбается, старается заговорить с отцом, тот что-то вежливо отвечает. Мать только успевает кивать с улыбкой любопытным из шагающих нам навстречу дворов. Вот двор Оксаны! Немного перехватывает дух. Стараешься не поворачивать головы. Краем глаза замечаешь железную в завитых крашеных узорах закрытую калитку (уже видишь себя здесь вечером). За ней собака тяжело дышит, высунув язык, растянулась в тени вишнёвого дерева. По двору бродят куры. Тихо, пусто. Солнечные блики на занавесках веранды. Некоторая досада перерастает в авантюрное желание появиться внезапно. Обнаружить удивление, потом радость в глазах заждавшейся подруги. Но разве можно что-то утаить в этом открытом благодатном месте, где любое движение твоей души становится видимым и понятным.

В своём дворе все, как и прежде: беленький глиняный домик, подсиненный снизу по периметру, утопает в зелени сада, колодец в палисаднике, словно айсберг, показавший на поверхности своё одно десятое кольцо, дворняга Боцман на привязи, весело лает и бешено вертит хвостом, за повидкой неистово крякают утки.

Баба Зина уже накрыла на стол под раскидистой яблоней на открытом воздухе. Мы рассаживаемся. Пахнет украинским борщом, пирогами. Мать режет домашний хлебный каравай. Посередине стола царствует запеченный гусь с воткнутой в него двурогой вилкой для придерживания и резки. Дед Павло несёт бутыль с мутноватым самогоном, пузатую с узким горлышком, напоминающую реквизит Госфильмофонда. И мне наливают граненый стограммовый стаканчик. Чай мужик уже!

- Ну, с прииздом!…, - дед резко выливает в рот содержимое стакана и тут же аппетитным хрустом откусывает половину огромной красной луковицы, следом идёт стрючек горького перца и только теперь настаёт очередь борща. Отец пытается повторить этот подвиг, но доходит только до луковицы. Я подношу к носу свой стаканчик. Яблочно-грушевый аромат ударяет в нос, беру в руку луковицу, но после обжигающего глотка сразу накидываюсь на борщ. Все смеются. По дедовой бугристой, испещренной красными прожилками щеке сбегает еле заметная слеза.

В добротном хозяйстве деда Павла достаточно живности: две коровы Берёзка и Мила, гуси, утки, куры, кролики, три прожорливых поросёнка, огромный огород с плантацией высокой кукурузы и баштаном, но кроме этого существует выездная пасека, которую устанавливают ранней весной. Везут ульи далеко за село в степь на старый хутор, где раньше жили вольные казаки. Казачьи дома давно уже сгинули под дождями и ветрами, а сады остались и разрослись во всю свою силу вокруг небольшого ставка-озера между двух огромных холмов с чистейшей прозрачной водой, набежавшей из родника. В этих же местах колхоз сеет гречиху и от того это место для пчёл самое, что ни на есть выгодное. А кто знает, что такое гречишный мёд, тому и объяснять ничего не нужно.

Сторожат пасеку по очереди люди из села, кто свозит и ставит там ульи. Небольшой шалаш от дождя да ржавое ружьё, стрелявшее последний раз ещё во времена кузнеца Вакулы, оседлавшего чёрта, вот и вся сторожевая амуниция. Ещё и поэтому радуются нашему приезду баба и дед, что лишние руки в хозяйстве не помешают.

Прилично осоловевший от дедовского первача, лечу на двух колёсах к деревенским приятелям. Велосипедные педали сами толкают ступни.

- Эге, гей! Посторонись! - Укатанные тропинки сбегаются, разбегаются обозначенные по бокам пыльным спорышом (гусиная травка). Ах, как я мечтал, сидя на лекциях, что проедусь вот так по селу: осчастливленный первым пробным днём, за которым последует вереница беспокойных, полных юношеского задора событий.

Приятели мои мне ужасно рады, как всегда на своём блатном месте напротив продуктового магазина, всей толпой режутся в карты, словно и не уезжал я никуда. Хлопанья с размаха ладонями, дружеские объятья, початая бутылка портвейна, сунутая мне в руки:

- Пий, казак, бо атаманом не станишь…

День получился наполненным. Я ездил с деревенскими на местный пляж, засиженный выводками домашней птицы (та же гусиная травка и гусиные какашки). Кто-то привёз весть, что в дальний магазин, на другом конце села, завезли жигулёвское и все, грохоча мотоциклами и жужжа мопедами, ринулись занимать очередь, и я вслед за ними верчу педалями. Потом гоняли в футбол на вытоптанной проплешине возле речки с вихрастым названием «Хорол». Импровизированные ворота из кривых деревянных кольев; толкания, пот, ушибленная коленка. Умаялись, дымили цигарками в тени старых ив. Мылись в речке с жёлтой, под цвет песка прозрачной водой, стайки уклеек выщипывают чешуйки кожи с ног. Уговорились встретиться вечером в клубе. Киномеханики обещали индийский фильм.

Но самым странным для меня оказалось то, что я обнаружил в себе всё возрастающее волнение. С чего бы это? Такой замечательный день! Если бы я знал тогда, что этот зов природы можно проигнорировать, но в восемнадцать лет поддаёшься ему безропотно. Образ Оксаны, в синем платьице в белый горошек неотступно преследовал меня весь день. Подчиняясь его магической дудочке, меняешь неожиданно для себя и свои планы на вечер, и в конечном итоге - свою жизнь.

Наконец долгожданные сумерки наступили.

Она уже ждала. Сидела на лавочке возле своего двора, с подружкой из тех сопровождающих и поверенных во всех девичьих делах, но незаметных, словно без лица. Завидев меня, летящего на велосипеде, прикрыла улыбку ладонью. Лихо затормозил около лавочки, да так близко, что девчонки собрались, уже было, поджать ноги.

Вот оно выстраданное величие момента встречи!

Днём я успел сгонять за околицу в степь и привёз охапку красных маков и несколько захлебнувшихся синевой васильков в паре с гигантскими белыми колокольчиками. Всё это с надеждой собранное, молча протянул Оксане. Она приняла букет, будто ждала его, и сразу уткнула в него своё личико - спряталась.

Сколько раз я представлял этот момент, так все и произошло, именно так. Ни учёба, ни книги столь любимые мной, ни увлечение аквариумными рыбками не могли мне заменить желания думать о ней ежедневно, представлять нашу неизбежную встречу. Иногда со страшной ясностью я понимал, что чувство, зарождающееся во мне, не было привязано именно к Оксане, и могло легко перекидываться на других девочек, находившихся вокруг меня в больших количествах в наших учебных аудиториях. Но поскольку именно от Оксаны каждую неделю приходили письма, то считалось, что это чувство принадлежит только ей. Странно, не правда ли? Меня самого тогда удивлял этот чувственный парадокс и, вникая во взрослые фильмы про «любовь», где именитые леди меняли любовников на протяжении двух часов по нескольку раз, я понимал, что тот же самый парадокс присущ и женскому полу. «А это значит, - думал я, делая своеобразное открытие, - что никакой такой «верности» не существует, потому что все девочки хороши и одинаково прелестны.

Безликая подружка, отводя глаза, шепнула что-то на ухо Оксане и, кивнув мне, видимо на прощанье, тактично удалилась. Мы остались одни. Я решительно прислонил велосипед к забору и сел рядом на лавочку.

- Ой, - Оксана прикоснулась к моей руке, - я цветы в воду поставлю.

Я опять остался ненадолго один. Рука от её мягкого прикосновения зажглась, и этот переданный огонь разлился по всему телу, ухнув в груди троекратным эхом. Казалось, что и щёки мои пылают в подступающих сумерках.

В веранде дома загорелся свет и тут же погас. Послышались шлепки резиновых вьетнамок о пятки. Оксана вернулась в тёплой кофте - значит посидим подольше. Теперь она источала искусственный аромат сирени, (только что надушилась) я воспринял это как руководство к действию.

После отстранённой незначительной беседы: что-то о дороге, поездах и верхних полках, я, нависший над её хрупкой фигуркой, прислонил её к калитке.

Украинская ночь словно создана для этого. «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее», - пролетело Гоголевское в голове. Темень непроглядная, если бы не одноглазый фонарь, неподалёку просматривающий насквозь всю улицу, не видно было бы ни зги.

Голову кружило её взволнованное дыхание, настойчиво мешал сиреневый запах, под ложечкой что-то дёргалось и посасывало. Я не отступал: нащупал своим носом её прохладную щёчку и потянулся губами в это живое и желанное.

Но неожиданно для меня Оксана быстро завертела головой в разные стороны, и мои напряжённые губы чиркнули по её лицу несколько раз. Девочка беззвучно нырнула у меня под рукой, пробежала и села на лавочку. Я последовал за ней. Пытался прихватить её за уплотнённую кофтой талию, но она отодвинула мою руку и встала.

Веранда в доме засветилась снова. Завершающим щелчком открылась дверь, и встревоженный женский голос произнёс: «Оксана, домой!»

- До завтра, - сказала она мне без тени досады, - в полдень приходи к школе, моя очередь кролей кормить. Поможешь?

«Ну, может завтра…», - думал я, ведя велосипед за рога к своему двору, - «…вот так давно не виделись!» План встречи, столь удачно позволивший осуществится сначала, был сорван по неизвестным для меня причинам.

Всё следующее утро я готовился к назначенному свиданию: брил обозначенную лёгким пушком бороду и наметившиеся редкие усы. Даже пронёсся мимо школы на велике, изучая, так сказать, обстановку. Школа была новенькая, только что сошедшая с ватмана проектировщика. Ровный крашенный бордовым бетон, огромные чистые окна, вход с массивным козырьком, подпёртый тремя цилиндрическими колоннами. Завершали рисунок архитектора небольшие зелёные сосенки, высаженные по периметру закрашенного до хлорной белизны заборчика, вот одна пожелтела.

Представилась зима и лежащая на снегу девочка, сбросившая себя с крыши.

Школьные кролики оказались с другой стороны здания в деревянном сарае, ученики поочереди приходили кормить их, а люцерну для них косил местный сторож. И в этот раз посреди сарая с длинными полосками света между усохших досок, нас с Оксаной уже ждала куча свежей травы. Пахло навозом и прелой соломой. Клеток оказалось много, я едва успевал подтаскивать охапки зелени, а Оксана делила их на небольшие пучки и раскладывала по открытым дверцам. Вскоре сарай наполнился звуками размеренного жевания. Мы вышли из полутьмы и запаха кроличьего жилища на бодрое солнце.

Здесь, среди одинаково квадратно подстриженных неизвестных мне ягодных кустиков, я и хотел продолжить прерванное вчера на самом интересном месте дело. Но все мои попытки с объятиями и поцелуями снова обратили Оксану в бегство. На этот раз она, смеющимся раскатистым эхом, порхала по школьному огороду, не даваясь мне в руки. Я, уставший и запыхавшийся, догнал её уже на тропинке, ведущей к дому.

Некоторая досада, разочарование и даже раздражение тряслись в моих уставших от погони ногах. Только виду я не показывал. Дышал скрытно и долго помалкивал, чтобы не показать набеганную разрежённость речи. Дошёл с Оксаной до её калитки и кивнув головой на сказанное: «До вечера», - отправился, пристыженный, купаться.

Там, лёжа на горячих бетонных дамбовых плитах, под хлюпанье небольших волн, размышлял о том, что вся моя дальнейшая жизнь с Оксаной будет похожа на бег с препятствиями. Постоянное хозяйство, стирка, заготовки впрок. О рождении детей даже думать не хотелось, казалось, именно тут меня и сживут со свету. Признаться, я был озадачен. Столько усилий и беготни ради одной свадебной ночи? Ну, уж нет! Если и сдаваться на милость тещи, то за что-нибудь более ценное. Я не понимал, что случилось: накопленное и сохранённое чувство требовало героини, но персонаж отсутствовал. «Да, - думал я, - не все девочки хороши и одинаково прелестны».

Решил я в тайне даже от самого себя попробовать заигрывать с симпатичной почтальоншей по имени Света. Надеть на себя одну из масок «Казановы» и поторопить заждавшееся время. Мне она казалась более взрослой и понимающей с проницательным взглядом. Как то мы пересеклись взорами у колодца, куда она завернула попить, и она не сразу опустила глаза. Развозила, моя почтарка, газеты и письма на дамском велосипеде по селу и то тут, то там можно было встретить её стройную, обтянутую легким платьицем фигурку. Я подстерёг её у нашей калитки, где она, в промежутках между штакетинами забора, вставляла свёрнутую трубочкой корреспонденцию. Там, в листьях разросшейся бузины, после короткого и незначительного флирта, мне удалось чмокнуть её в пунцовую щёчку. После этого Света стала два раза в день возить нам почту. Дед Павло всё удивлялся, а баба Зина давно всё поняла и только издалека грозила мне пальцем, завидев нас вместе.

Через три дня мы со Светой задержались в кустах бузины уже подольше, но от волнения у неё разболелся живот, и многообещающие объятия пришлось перенести на вечер. Я пригласил девушку в клуб на индийский фильм.

Поскучав с Оксаной положенное время на лавочке возле её дома, я отправился на ежедневный клубный просмотр. Но Света не явилась ни до, ни во время, ни после фильма. И я с тоски отправился с деревенскими на колхозное поле воровать помидоры.

Мы ходили шуршащими тенями в полной темноте между низкорослых кустиков, пробуя на ощупь зрелые плоды, и кто-то из хлопцев шутил шёпотом: «О це помидор, як женска титька!» Все хихикали и когда на другом конце поля мы заметили осторожное движение фонарика, то ретировались с почти полными мешками до ближайших кукурузных посадок, где и распрощались, выкурив по цигарке.

На следующее утро помидорам баба Зина обрадовалась и, не без мстительной иронии, сообщила мне, что Свету положили в больницу с аппендицитом, (помню, меня тогда поразила самим собой озвученная мысль, что она предпочла скальпель хирурга моему обществу)

и поэтому, подкравшийся вечер снова заставал меня рядом с Оксаной.

Так продолжалось целую потерянную неделю, которую я изнывал на хозяйственных работах. Я косил настоящей косой подсохший клевер далеко за деревней для кролей. Ходил вечером в череду, так называлось место, куда пастух приводил стадо коров собранных утром для выпаса. И там, в ожидании своих подопечных собиралось пол села в основном подростки, которым поручали такое несложное дело – пригнать корову ко двору. Хотя животные сами знали куда идти и могли делать это без помощи хозяев. Как говориться, захочешь, чтобы тебя подоили сам придёшь! Но все равно деревенские приходили: дулись в подкидного дурака или травили анекдоты, ожидая из степи медленно подступающее стадо на фоне угасающего заката. Я всегда собирал для этого дела много новых историй и пользовался популярностью: «Расскажи, расскажи про Петьку и Анку бо Сирый учора не слыхал!» А потом село наполнялось нетерпеливым протяжным мычанием, топотом неуклюжих копыт. Двурогие чесали бока о густые ветки, слишком близко подступившие к тропинке, иногда брыкались, обнаружив впереди затор из собратьев, и оставляли на пути свои навозные пироги. Потом их приходилось внимательно объезжать на велосипеде, чтобы не подорваться на пахучей мине. Ещё мы с отцом ходили на болото по ряску для уток, и в холщовых мешках (за тобой тянется мокрый след) привозили на велосипедной раме это чрезвычайное лакомство. Когда баба Зина раскладывала в загоне эти ярко зелёные шлепки, утки, словно ошалелые носились и заглатывали смесь из зелени и тины, тряся вверх головами, чтобы больше влезло. Я всегда смотрел с удовлетворением, прям, чувствовал, как они жиреют.

Была ещё рыбалка, стоящая отдельно от всего сельского быта. Если ты на неё собирался раненько, то становился неприкосновенным почти на весь день, потому что рыба – это бесплатное и весомое дополнение к разнообразному бабушкиному меню. И потом дед Павло любил рыбу больше всего на свете. Мы всегда привозили с собой несколько жестяных банок солёной селёдки. Когда он её ел, нарезав равными дольками, казалось, что он сейчас зарычит, как Боцман, у которого нельзя было отобрать даже старые косточки, валявшиеся вокруг будки из красного кирпича.

На водохранилище царствовал рыбнадзор, но «своим» из села ловить разрешали, стоило только предъявить знакомое лицо. Сами они таскали сетями, доставляя на лодке к берегу каких-то невероятных размеров щук и окуней, россыпь серебряных краснопёрок, жирных в несколько килограмм толстолобиков и жемчужину этого озера золотистых карпов. Если карп попадался почти без чешуи, то его нарекали зеркальным, и он почему-то ценился больше чем полностью чешуйчатый. Весь отдыхающий пляж, лежащий на своих покрывалах среди выводков гусей и стаек уток, сбегался смотреть на богатый улов. «Своим» можно было пользоваться только удочками, но и этого хватало, чтобы принести домой после обеда три, иногда и больше тяжёлые рыбины. Ловилось всегда, можно было даже не волноваться, что придёшь ни с чем. Главное было вытянуть эту мощную рыбину на берег, потому что не выдерживали лески, разгибались крючки, да бывало, и удочки уводила рыба у зазевавшегося рыболова. Так случилось и со мной однажды, но я не поленился слетать на велосипеде домой и привез надувную камеру, на которой гонялся за кривым удилом по всему озеру. Догнал – зеркальный, на два кило!

Дед Павло хвалил меня – хозяин растёт!

Теперь мы с Оксаной сидели на разных концах скамейки, примерно сложив руки на коленях, и я безропотно слушал о том, когда при варке нужно солить картофель и что бельё полоскают только в холодной воде. Да, наверное, это было правильно! Некоторые городские девушки узнают об этом только к концу своей стрекозиной жизни, но всё это невыносимо долго и сейчас абсолютно не к месту.

До настойчивого окрика «Оксана домой» оставалась всего капля моего терпения, как неожиданно, из наползающей на всё темноты, появилась девушка. Однолавошница моя успела шепнуть: «Это она с крыши прыгала, помнишь, я писала…»

Наташка оказалась красавицей. От её чарующего присутствия, моё обычное слово «привет» трансформировалось в болезненное «з-з-здравствуйте». Я и раньше её встречал в селе, и в череде, и в очереди за хлебом в сельском магазине, где можно было получить только две мягкие, пахнущие отрубями, квадратные серые буханки в одни руки. Но ведь как подойдёшь, как спросишь? А оказалось, что она живёт рядом с нами только на другой улице, через заросший мальвами перекрёсток, превращающийся от дождей в непролазную грязь.

Чувство моё неопознанное, не принятое, задавленное, - снова хлынуло мне в лицо. Она села между нами на лавку, и я ощутил её бедро, упругое и тёплое, будто специально прижалась. Мысль об Оксане со свистом покинула мою голову, вызвав лёгкое головокружение. Липкая нега разлилась по ногам и рукам.

Не могу вспомнить, о чём мы говорили втроём. Когда Оксана безропотно удалилась на отеческий зов, мы с Наташкой двинулись в одном направлении. Несколько непоправимых шагов до плакучей ивы, и в домике, под её ниспадающими купольными ветвями, приклеились к друг другу губами, словно хотели высосать, таким образом, все переполнявшие нас одичавшие в одиночестве чувства.

Так все, что было припасено и береглось для Оксаны, досталось необузданной красоте совершенно другой девушки. Она ответила мне. Что-то соединилось в нас, подошло, словно ключ к замку, дверь открылась. Мать-природа хитра, всему найдёт применение!

Мы ничего не выясняли между собой, ни о чём не спрашивали друг друга. Назначали встречи и несмотря ни на что, являлись на них. Едва ли мы могли говорить о чём-то, как это принято в нашем цивилизованном обществе. Все наши слова сводились к вопросам: «Когда?» и «Где?», ни букетиков, ни записочек. Чистые поцелуи, чистые ласки в непроглядной тьме украинской ночи. Настоящее дикое бессловесное чувство! Не об этом ли я мечтал?

Домой теперь я стабильно приходил, когда все начинали просыпаться. Петухи провожали меня громогласным криком, звонким эхом, летевшим по всему селу. Баба Зина, глядя на меня, заморённого, но счастливого, подливала борща в тарелку и говорила: «Ой, принэсете у подоли дитятю, шо робытымем? На шо тоби эта безотцовщина?» (Имелась ввиду Наташка). Я же про себя рассуждал иначе: «У Оксаны есть и работящий отец и благовоспитанная мать, дядька напротив живёт, женился недавно – образец семейного благополучия, а толку, в смысле радости бытия, никакого. Да вообще, у неё полное село родни, улыбаются тебе при встрече, здоровкаются подчёркнуто вежливо. Понимаешь, что заочно уже в семейный клан принят, и твоя худощавая кандидатура навеки будет похоронена в толстом, обтянутом плюшем фотоальбоме, среди голожопых младенцев и откормленных туш родственников в непомерно растянутых купальниках. Другое дело Наташка! Свободная для чувств, живущая одним днём».

Родители мои, по этому поводу, хранили молчание. Отец, потому что меня понимал, а мать надеялась на моё благоразумие.

А собственно ничего и не происходило. Дама моего чувства сама пресекала все попытки совершить что-то большее. Дальше поцелуев и объятий дело не двигалось, но природа была настойчива и терпелива. Я же, полагаясь на нее, ждал, когда она устроит нам тот самый незабываемый день.

Дитя, которым пугала баба Зина, совершенно не повергало меня в ужас, как ей собственно хотелось. В полуобморочном состоянии моей страсти, помноженной на бессонные ночи, Наташка с ребёнком на руках представлялась идеалом, венцом моих желаний. Так, наверное, думает большая часть одураченных природой мужиков, заболевших инстинктом самца и принимающих за благо то, что может выжечь их молодую не объезженную судьбу напалмом слепого закона.

Вскоре мы посетили все окрестные пустующие чердаки, сеновалы, брёвнышки и лавочки, но видимо у провиденья свои планы: чем скорей, тем лучше, а дальше разбирайтесь сами, здесь свои порядки и сроки. Тот, кто повелевал: «Плодиться и размножаться» не предупредил о глупости будущих поколений, усердствующих в составлении правил жития.

Чтобы разбавить наши ночные гулянья, мы устроили вечеринку. Я был познакомлен с подругой Раисой, рыжеволосой, конопатой плотно сбитой девушкой, которая сразу же мне не без ехидства сообщила, что букет, подаренный мною Оксане, высох, но всё ещё стоит у неё на окне веранды, его специально видно с улицы. Ещё она сообщила, что мать Оксаны приходила к бабе Зине и имела с ней продолжительную беседу обо мне, намекала на моё прощение и возвращение. Оказывается, бедная Оксана уже вторую неделю льёт слёзы и не выходит из своей комнаты, грозилась наложить на себя руки.

Вот так и сталкивается выдумка с реальностью. Мир, прописанный на бумаге земными законотворцами с Божественной десницей. Но по мне уж лучше броситься с крыши, сгорая от страсти, чем повеситься из-за того, что тебе не разрешают целоваться.

На меня эти новости не произвели особого впечатления и даже немного порадовали, я же был под кайфом по имени Наташка. В чувствах, как и в жизни, выживает тот, кто заранее к ним готов и не ждёт разрешения у толстозадой тётеньки из собеса. Лёгкость, с которой я совершал безрассудные поступки, была сродни состоянию опьянения. Всё нипочём. Но ведь кто-то вложил это в меня. Откуда бы оно тогда взялось. Явно уж не из потрёпанной брошюры «Брак и семья», подсунутой ради смеха мне родителями под подушку.

На стуле, к нам раскрытым ртом, стояла радиола и с шипением облизывала виниловым языком иглу звукоснимателя. Граммофонной плавающей мелодией запел Робертино Лоретти «О соля мио», единственная современная пластинка, что нашлась среди «Раскинулось море широко» переходящих в «Ой, Мороз, мороз». Постепенно старушка по имени «Серенада» разошлась, и голос её перестал тянуть и вибрировать.

Первой меня пригласила Рая. Она была вся обсыпана блёстками, толстый слой помады потрескался на губах, от неё пахло искусственной сиренью, как от Оксаны. Значит, в магазин завезли только один сорт духов – подметил я. Она пыталась прижаться ко мне всем своим просящим телом так, что я начинал чувствовать за тонким платьем нетерпеливое липкое. Конечно, я интуитивно отстранялся.

Когда кончилась песня, Рая меня не выпустила и прошипела в ухо: «Давай ещё один станцуем». Она училась в областном городе в техникуме и по-русски говорила хорошо, хотя это почему-то раздражало.

Заиграла «Аве Мария».

Мы просто топтались на месте. Её шустрая рука пробралась мне под рубашку и начала там своё коварное путешествие. После того, как слабое моё сопротивление, таким образом, было подавлено, Рая приросла ко мне накрепко и проговорила в ухо: «Как разойдемся, возвращайся к моей калитке,…не пожалеешь!» Я зачем-то кивнул головой, и покосился на Наташку, которая сидела возле радиолы и ждала, когда мы натанцуемся.

Почувствовал себя нехорошо.

Танец с Наташкой меня ввёл в состояние дрожания, она никогда не красилась и пахла только свежестью своего тела, что просто заставляло меня тихонько трястись от нетерпения. Было ужасно стыдно, что я согласился на приглашение наполовину искусственной Раисы, в тоже время меня терзало жадное любопытство. Идти, не идти? На самом деле я уже решил внутри себя, что пойду, попробую, как это, но худая и чахлая совесть внутри орала с трибуны верности: «Нет, никогда!». Поэтому я вложил в танец всю нежность, на какую только был способен в этом возрасте, чтобы загладить свою ещё не случившуюся вину.

Наташка это заметила, и я увидел, как тревожен, стал её взгляд, как она прикусывала нижнюю губку, когда Раиса подходила ко мне, касалась меня.

Чуть позже, я стоял у Райкиной калитки какое-то время в густой черноте. Жутко, когда вокруг тебя неизвестно что. Рядом раздался шепот.

- Ты здесь?

- Здесь, - ответил я, и сердце моё почему-то сладостно сжалось.

- Иди сюда,…на голос иди.

Я двинулся вперёд, по моему лицу проехались невидимые ветки в листьях. Меня нащупала в темноте настойчивая рука и повела. Так мы шли, запинаясь за странные выросты из земли, в конце пути я всё-таки умудрился задеть за пустое ведро, которое громыхнуло словно пушечный выстрел.

- Теперь можно, - сказала Рая, и передо мной повис тусклый свет фонарика. Мы покорили неприступный сеновал, и втащили за собой лестницу.

Настойчиво пахло подгнившей травой. Пространство вокруг кололось и норовило проникнуть под рубаху. Рая положила фонарик так, чтобы он светил на неё, и стала расстёгивать специальный, вышитый журавлями шёлковый халат.

Те несколько вздохов и движений, что мы произвели под умирающим жёлтеньким лучиком, нельзя было даже назвать безответным словом - любовь. Райка, привалившись ко мне в продавленной сенной яме, нашёптывала в ухо гиревидные прилагательные: «милый», «дорогой». Она их использовала, не чувствуя меры. Отчего я ощутил себя огромным котом, которого гладят против шерсти. «Милым» в моём понимании вырисовывался очкастый худощавый зубрила с русско-английским словарём подмышкой, а при слове «дорогой» сразу представлялся наш городской ювелирный салон. Чередование этих двух несовместимых вещей довело меня до стона сквозь зубы. Но я был молод и терпелив, старательно делал вид что сплю, и Райка вскоре притихла.

Я уже жалел, что поддался своей слабости. Мысли мои были обращены к Наташке, и я отчаянно просил у неё прощения.

В такой темноте невозможно было отсюда уйти. Приходилось подавлять в себе это нарастающее желание. Я решился на побег, чуть стало виднеться. Предметы вокруг начали вырисовываться неясными силуэтами. Я как можно тише спустил в приземлённую темноту лестницу и уже поставил ногу на первую ступень раскаяния, как вдруг Раиса мстительно выстрелила фразой из сумрака сеновала:

- Наташка поспорила с деревенскими на две бутылки водки, что отобьет тебя у Оксаны.

Я ничего не ответил и начал спуск с высотного ложа.

По пути домой, тер рукой губы, будто пытался стереть все неприятные поцелуи, но запах магазинной сирени словно въелся в кожу. В голове помутилось то ли от обиды, то ли от собственной глупости. Метастазы страсти уже проникли в сердце и жестоко терзали его теперь. Клубок странных бешеных мыслей вертелся в голове и, оформившись почему-то в животе, рванулся наружу. Перед калиткой своего двора меня вырвало.

Всю долгую и мучительную ночь мне снился Боцман, который лаял где-то в саду. Я даже слышал сквозь пелену некоторого пробуждения, как дед Павло выходил на улицу и долго не возвращался, а когда кто-то появился, заглянув в низкое окошко хаты, как раз напротив моей кровати, то вместо него я увидел в сумраке сна, какое-то бородатое и как мне показалось рогатое существо. Я вздрогнул и открыл глаза.

В игрушечные крашенные синим окошки, вовсю било солнце. В одно из стекол упиралась ветка, и на ней висело великолепное в красных крапах яблоко. В хате никого не было. Остальные кровати были прибраны, а на бабушкиной вообще возвышался холм из двух взбитых пуховых подушек, накрытый накидкой из самодельных плетёных узоров. Я лежал и смотрел на яблоко за окном, на этот символический фрукт и по ассоциации с первородным грехом вспомнил свой вчерашний. Снова стало нехорошо. И самое главное я не чувствовал себя победителем! То, что я отведал ночью на сеновале, оказалось наивной ошибкой, которую хотелось мгновенно забыть, переиграть, начать всё снова, но это уже было невозможно.

Про слова, сказанные Райкой, я старался не думать. Но отравленная стрела, пущенная мне вслед уже начала действовать.

В комнату вошёл дед:

- Очухался гулёна, сбырайся, на пасеку поидемо.

Пришло время нашего дежурства на пчелиной ферме.

Эта новость меня так обрадовала, что через несколько минут я уже сидел в телеге и передо мной вилял хвостом, отгоняя оводов, серый в тёмных пятнах кобылий зад. Улица была пуста, только у общественного колодца Наташкина мать, сухонькая небольшого ростика женщина, набирала воду в два ведра. Она была совсем не похожая на мать Оксаны - полную добротную женщину в засаленном переднике. Увидела деда Павло вышедшего из калитки, и кивнула ему головой. Дед ответил ей тем же и стал деловито подвязывать вожжи у колхозной лошади, взятой напрокат в колхозной конторе. В кустах бузины ворковали голуби своим перетекающим мягким «курлы», словно кто-то звал невидимую подругу нежным штрабасом. Воздух ещё пах росой и вчерашней искусственной сиренью.

Самое лучшее, когда тебе плохо, это куда-нибудь уехать, и самое главное - никому ничего не сказать, не предупредить. Просто уехать молча и всё. И чтобы по пути тебе никто не встретился, вот! А там за селом степь, холмы, медовый гречишный дурман, да жаворонок в небе. Ох, хорошо!

Корзина с провизией, запотевший алюминиевый термос с водой из колодца да покрывало – вот и всё, что уже лежало на примятой соломе в телеге. Единственное, что я ещё прихватил с собой, это книга, вещь заменяющая целомудрие. Мальчик, читающий книгу в окружении пчёл, это ли не искупление содеянного.

Все эти предметы непоседливо запрыгали на дне телеги, когда дед Павло крикнул, щёлкнув в воздухе кнутом: «Но, пшла!» Пришлось держать. За грохочущей по дороге телегой весёлой трусцой увязался Боцман. Он то пропадал в придорожных бурьянах, проделывая там свои обычные собачьи дела, то снова резво догонял нас несколькими пружинистыми прыжками, но неотступно следовал рядом. Даже кобыла его иногда пугалась и прибавляла ходу. Отчего дед Павло кричал зычно: «Тпру, куды пишла!»

Ехали мы долго по пыльной укатанной колхозными грузовиками дороге. Мимо коровьих ферм с резким аммиачным запахом, в одной из которых в отрытом загоне из кривых деревянных шестов, одна корова, запрыгнула на другую, взгромоздившись на спину передними ногами, а та, что подверглась нападению, продолжала жевать свою жвачку равнодушно глядя на меня, уставившегося на неё из трясучей телеги. Всё это действие происходило в истоптанной копытами грязи с присохшим навозом на жилистых ногах и округлом брюхе. Потом была аллея с тенями от пирамидальных тополей, с пыльными бурьянами по обочинам. Никто нам не попался на встречу, разве что несколько тучных женщин в платочках с вёдрами на велосипедном руле. Удивительным было, как они вообще едут и не падают. Чуть позже запахло гречишное поле, показывая сквозь тополиные просветы своё жёлтое, пропитанное солнцем тело.

Уже на месте осмотрели ульи. Дед показал мне шалаш и ружьё, выгрузил скарб, посадил в телегу предыдущего сонного сторожа и сказав, что скоро приедет, погромыхал телегой обратно в село. Тут я понял, что меня просто-напросто отправили в ссылку, подальше от ночных приключений. Но близкие мои даже не подозревали как, кстати, пришлась их хитрость.

Побродив в одиночестве вокруг озера, я сначала привёл в порядок свои мысли и, уверил себя, что всё не так уж плохо. Нашёл раскинувшееся до самого берега абрикосовое дерево с плодами размером с мой кулак, взгромоздился промеж его толстых удобных ветвей и начал поглощать сочную оранжевую мякоть, прицельно бросая косточки в корягу, засевшую подо мной в камышах.

Насытился.

Вернулся в шалаш. Достал томик Лермонтова и продолжил чтение, прерванное ещё в поезде. Боцман с видом преданного друга лежал у моих ног.

«Эх, брат Печорин, как я тебя понимаю…», - дошёл я до места, - «…любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни…». Прилетела запыхавшаяся пчёлка и решила отдохнуть прямо у меня на странице книги. Она медленно проползла по сгибу томика, остановилась где-то посередине и свернула на строчку «…воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало…», - прочитал я вслед за ней. Пчела остановилась, потёрла передними лапками телескопические глаза и с опасным гудением поднялась в воздух. Я отложил книгу и на всякий случай вышел из шалаша.

Солнце жгло вовсю. Где-то недалеко в ветвях ворковали голуби. Я даже их разглядел: светлые такие, совсем на городских не похожи. Голубь около голубицы с ветки на ветку, с ветки на ветку. Так захотелось увидеть Наташку, - неожиданная слеза вынырнула на ресницы. В груди защекотало, оскомина от абрикос прошлась по всему небу, и горло перехватило, защипало, сбилось дыхание, как захотелось увидеть Наташку! Этот неожиданный прилив нежности и страсти, впервые испытанный мной, поверг моё существо в состояние болезненности. Вот значит, какое оно, то, что я ожидал! Вот оно значит как - невыносимо, почти больно и в то же время сладко и торжественно. Только исправить уже ничего нельзя, не вынуть, не выбросить из себя это, как бы ни хотелось. Проросло и цветёт!

Мои страдания прервал близкий стрёкот мотоциклов. Вон они: три силуэта остановились против солнца на верхушке холма. Средний, самый высокий, идет ко мне.

Подошёл рослый парень. Боцман предупредительно зарычал из тени шалаша. Незнакомец остановился напротив меня и спросил зло: «Ты з Наташкою гуляешь?» Я не успел ничего ответить, как меня свалил на землю удар в глаз. Просыпались яркие золотые шарики в голове и синие с жёлтым круги колокольным шумом залетали вокруг. Но необыкновенная ярость всколыхнулась во мне, я, только что изнывавший от своего бессилия, вскочил, и ещё плохо соображая, что делаю, кинулся на обидчика. Так я узнал, что чувство это обладает неимоверными качествами силы.

Мы лупасили друг друга постепенно скатывались с горки к берегу озера, а вокруг нас с заходящимся рычащим лаем прыгал Боцман. Он пытался куснуть чужака, но, боясь поранить меня, не мог подойти ближе. Наконец мы скатились прямо в воду. Грязь и брызги летели прямо в лицо. Пока чьи-то руки не схватили меня подмышки и не оттащили в сторону.

Весть о том, что кто-то кому-то поехал набить морду, по селу разносится быстро. И когда бывший Наташкин ухажёр решил разобраться со мной, наши деревенские вовремя подоспели на помощь.

Пришельцы были с позором изгнаны, и я, раздетый, сушился на траве с медным пятаком на глазу. Ребята решили подежурить со мной эту ночку, а заодно половить раков.

По колено в чёрной багнюке мы лазили у берега озера по камышам, засовывая голые руки в норы, и когда рак цеплялся за палец, просто вытаскивали его и бросали на берег. Дело не хитрое, но для меня необычное. Дух захватывало на каждой клешне. И только хлопцы, сунув цигарки в рот, совершенно бесцеремонно таскали будущую закуску. Потому что Митько сгонял на своём дрышпаке в магазин и привёз две огромные авоськи с вином с подходящим названием «Амлинская долина». Ведро раков к этому времени было уже сварено на костре и, разбавляя их в желудке яблочным «портвейном», мы сидели у шалаша, травили анекдоты и перемывали косточки поверженному врагу.

Я уже не вспомню, кто предложил стать кровными братьями, но мы все проткнули себе пальцы и обнялись большим кружком, складывая свои красные капли на чью-то ладонь. Это было здорово! Это обязывало! Теперь никаких обид, одно сплошное доверие. Я даже запомнил слова: «Тэпэр это навсигда, хде бы мы ни булы!»

Именно после таких, сдобренных алкоголем событий, становятся друзьями - не разлей вода, кажется, что на веки.

Мы горланили песни, курили цигарки, носились друг за другом по высокой траве, падали в неё и кувыркались. И было так, пока тьма насущная не прибила нас к затухающему костру. А утро не покрыло росой наши разбросанные по лужайке тела.

- Слушай, Митько, привези мне Наташку вечером, а то мне отсюда ещё сутки не уйти. Страсть как увидеться хочется!», - смог я так по-братски попросить друга, дёргающего упрямую заводилку у мотоцикла.

Митько посмотрел на меня, хитро прищурив око, и выдал:

- Гадом буду, если не прывезу! Жды.

День прошёл в нервных гаданиях: приедут - не приедут, согласится - не согласится? Наверняка ей уже всё известно о моих похождения с Раисой. Как я страдал, в какие глубины размышлений опускался, и поднимался на вершины самых смелых мечтаний. Как надежда, вдруг покидала меня, и охватывало отчаяние, стоило подумать, что всё кончено. Я не ожидал, что влияние чувства на меня, окажется таким мощным и всепоглощающим. Не хватало сил его усмирить и здраво рассудить, что же все-таки со мной случилось. Знал я только одно: не увижу Наташку - сдохну!

В середине дня, неизбежным напоминанием о родительской реальности, приехал отец на телеге, привёз провиант. Посочувствовал по-отечески ссыльному, сообщил, что завтра приедут качать мёд, и удалился.

Квохтанье митьковского мотоцикла, мне казалось, я услышал, когда он только выскочил из села. Вот ближе, вот громче, совсем рядом, шмыгнул из-за деревьев. На нём две фигуры. Сердце обдало жаром. Остановился на дороге. На траву не стал заезжать. Одна фигурка отклеилась от него и направилась ко мне. Митько поднял руку в знак приветствия, лихо развернулся, вздыбив клуб чёрной пыли, и с бойким стрёкотом умчался обратно.

Наташка шла по полю ко мне. Вся какая-то необыкновенная праздничная, в новеньком беленьком коротком платьице, махнула мне два раза ресницами, словно у неё вместо них были крылья бабочки. Я окунулся в синие глаза и взял её мягкую руку.

- Откуды финхал?

- Твой бывший удружил…

- От дурный, мы с им ще в прошлом годи рассталысь…

Она поднялась на цыпочки и чмокнула меня в оплывший глаз.

Потом, мы молча поднялись на холм, поросший причёсанным в одну сторону ковылём, обернулись, посмотрели на мир по эту сторону и стали спускаться вниз к себе, в долину, на дне которой огромной синей каплей переливалось озеро. Вскоре перевалы холмов отделили нас от внешнего мира, словно его и не существовало более.

Остаток дня мы бродили по берегу среди вишневых и абрикосовых деревьев, валялись на зелёных полянках с травинками в зубах, ели сочные ягоды с исполинской шелковицы, потом целовались выкрашенными тёмно-синими языками. Рядом с нами на мелководье пара серых журавлей, выгнув шеи буквой «С», стрекотала красными клювами. Ещё смотрели на пчёл. Тяжело подбирались они к своим домикам с жёлтыми шариками на задних ножках, отдыхали по прилёту, устало заползали внутрь улья и вновь выныривали из узкого летка лёгкие, усердные, влекомые гречишным медовым духом и летели, летели, летели.

С наступлением сумерек пришлось вернуться к шалашу. Я насобирал сухих ивовых веток для костра. Наташка расстелила покрывало тут же на траве. В накрывающей нас ночи хором запели сверчки, где-то недалеко заухала сова, быстрая стая летучих мышей со свистом пронеслась у нас над головами.

- Далеко-ли отсюда до Диканьки? - Разрушил я молчаливую идиллию вопросом.

- Зусим рядом, на шо вона тоби? - Наташка присела на покрывало, прихлопнув одновременно на голой икре комара, а я лёг и положил ей голову на колени.

- Читала Гоголя?

- Проходили у школи. Чертей боишься? Правильно, бойся их тут полно.

Я поёжился и вздрогнул. Наташка сказала удивлённо:

- Гля, и взаправду спужался, - и стала гладить меня по волосам горячей ладонью. Я взял ее за другую руку и поцеловал в пульсирующее запястье.

- Давай огонь заводи, комариков поналетело.

Пока я ломал ветки и разжигал вчерашний костёр, ночь полностью овладела долиной, но всё равно было жарко, даже душно. Теперь только языки пламени выхватывали из темноты причудливые стволы яблонь, их шарообразные кроны. Боцман лежал от нас по другую сторону костра, положив морду на землю и прикрыв её лапой, словно стеснялся смотреть в нашу сторону.

Она сидела в круге огня. Вдруг встала и верхом стянула с себя платье. Сразу же освободилась от купальника и села, обхватив колени обратно на покрывало. Вслед за ней я скинул с себя всё и лёг рядом, и она легла, и мы смотрели друг на друга и не могли наглядеться. Отсветы костра плясали по её девичьей наготе, разжигая во мне такой огонь, который я более никогда и нигде не испытывал.

Эх, не прав ты брат Печорин, и сплин твой - есть проявление бесовской грубой породы зажравшегося мещанина. Кокетство слезливой барышни с судьбой. В твоем, насквозь дырявом рубище жизни, возможно, только терять и, не сожалея об утратах, разрушать всё далее на своём пути. Как же разглядеть в такой кутерьме важное, предназначенное только тебе.

Не испорченная знаниями великой скорби, не тронутая каменными стенами квартир, не имеющая алчных желаний и рассчитанного будущего, она цвела в этом саду особой жизнью.

Она была словно вода в озере, в которую хотелось окунуться, будто фруктовые деревья, готовые принести плоды. Горячая словно земля, хорошо прогретая солнцем. Густой медовый дух, волнами накатывавший с гречишного поля, стал её дыханием.

Это награда за желание увидеть мир таким, каким он и был задуман – полным, богатым, щедрым, божественное послание, то чего здесь больше нет.

После нашей усталости, забрезжил рассвет.

Костёр рядом ещё жил тоненьким дымком. Мы лежали в медовом дурмане и смотрели на гаснущие в белеющем небе звёзды.

Я очнулся оттого, что Боцман лизал меня тёплым шершавым языком прямо под носом. Наташки рядом не было. Оглядевшись, заметил её живые линии, прикрытые лишь обрывками тумана недалеко, под яблоней. Она тянулась за крупным красным плодом. Чуть-чуть не достать. Вот подпрыгнула и схватила. Ветка махнула вверх: «Ай да заберите, да съешьте уже, для кого же растила». Вслед послышались глухие удары о землю других упавших яблок.

Вернулась ко мне, по-кошачьи потёрлась об меня прохладным боком. Заставила откусить сочного сладкого.

- Пишлы купатысь, - встала она и потянула меня за собой.

- Холодно ведь, - заупрямился я.

- Там согриешься, - исчезая в утренней дымке, ответила Наташка.

Озеро действительно оказалось тёплым. Над ним висел лёгкий парок. Мы входили в тихую воду, держась за руки. Дно оказалось мягким, и нога проваливалась во что-то довольно глубоко. Из прибрежной травы упругим кольцом шлёпнулась в воду чёрная длиннющая змея, развернулась и заскользила по воде латинской буквой «S» . Я остановился.

- Не бийся, вона у води не укусе.

Она первая легла в парную гладь и тихо поплыла вслед за змеёй. Я последовал за ней. Чувства переполняли моё существо: я вдруг стал одним целым с Наташкой, с озером. В моих жилах вместо крови в этот момент наверняка протекал благоухающий нектар, натасканный в меня, словно пчёлами, миллионами чудесных мгновений. Я ни о чём не думал: не пытался строить планы на будущее, не хотел знать даже, что будет через минуту, я просто жил. Ещё я понял, что Эдем понятие не постоянное, в смысле у него нет постоянного места, и сейчас этот волшебный сад находится именно здесь.

Пусть я был парень и начитанный, но тогда такие мысли вряд-ли посещали мою голову. Это уже сейчас с высоты лет, я мог бы так сказать, и печально потупив взор добавить: «Если Бог, прежде чем отправить меня в пекло, разрешит исполнить моё последнее желание, я попрошу его милости прожить эту ночь ещё раз».

Мы выбирались из озера. Перепачкали чёрной грязью ноги и долго отмывали друг друга: смеялись и брызгались. Потом сидели нагишом под грушей и вкушали сладкие водянистые плоды.

Солнце начинало припекать, пришлось одеваться.

Скоро должен был приехать дед Павло с бидонами и медогонкой. Мы ждали первого мёда счастливые, разомлевшие от солнца, тишины, гречишного духа и безвременья.

- Ты на меня спорила? - На всякий случай решил уточнить я, уже не придавая этому вопросу судьбоносного значения.

- Спорыла. Сама соби проспорыла. А ты з Райкою на сеновале зачем?

Я замолчал, пристыженный и обнял её. Она прижалась ко мне и притихла. Теперь я понял, как она нужна мне, а я нужен ей, казалось - это навеки. У природы везде один обман! Наглый Боцман привалился к нам сзади своим шерстяным боком и задышал, нагревая нам спины.

После полудня священнодействие началось. Дед словно сошедший с небес с белым кругом над головой в специальной шапке, но голыми руками осматривал улей за ульем. Моя мать, которая приехала вместе с ним, носила очищенные от пчёл рамки в шалаш. Удивилась, что Наташка здесь, но особого виду не подала, только повязала ей, как и себе, белую косынку на волосы, чтобы избежать залётных пчёлок. Я поглядывал исподлобья, как они начали ладить между собой, уважительно помогали друг другу. Сердце моё, доселе напряжённое, забилось ровно, счастливо и работа от этого заспорилась. Природа мудра, и если не знаешь, что делать, доверься ей, любые поправки, внесённые тобой в её утверждённый план, приведут тебя к краху. Если она потребует от тебя умереть сегодня, лучше умри, (сбрось себя с крыши) не стоит коптить собой это прозрачное аквамариновое небо!

Наташка разогревала на костре широкий костяной нож, подавала его мне, довольная ролью моей, уже признанной хозяйки. Я вскрывал запечатанные пчёлами соты, аккуратно срезая верхний слой, складывал забрус отдельно, тщательно вытирая острое полотно ножа о край стеклянной банки. Она, с перерывами на поцелуи, мыла его в баке, в ставшей уже медовой воде (из которой дед после пузырения будет гнать медовуху) и снова грела нож на огне. Тяжёлые, наполненные мёдом рамки, обеими руками я вставлял в центрифугу, и я же, с усердием крутил её, изогнутую зетом ручку, придерживая другой рукой вырывающуюся центробежную силу. Механическая бочка начинала гудеть всеми своими двумя шестеренками, и мёд тёк из её стока в подставленный широкий таз, толстой, тёмной, тягучей, душистой струёй.

2011 Бодров Валерий