Читать онлайн
"«OLYMPIA»"
Зависшую над морем луну хотелось потрогать руками. Холодная, шершавая и невероятно тяжёлая, она рвала лучами промозглое марево, устилая тёмную гладь ковром мельтешащих огоньков. Убегая за горизонт, шаткая тропа звала за собой, и какое-то странное чувство просыпалось в груди: звенящее и светлое, как лунный диск, но в то же время — тревожное.
Часы, негромко щёлкнув на руке, заставили Сашу встрепенуться — любые звуки в этой вязкой тиши казались неестественными и чужеродными.
«Уже двадцать шестое… — выплюнув окурок, он криво усмехнулся, — и ты опять забыл про собственный день рождения…»
Конец апреля, а весна до Питера так и не добралась. Ещё не сошёл снег, сделавшись похожим на детдомовскую кашу, он грязными комьями уныло чернел под окнами. Голые деревья ночами ещё покрывались льдистой корочкой, зябко поскрипывая от каждого сквозняка.
Крутятся шестерни, бегут стрелки по циферблату, но будто вхолостую. Время словно замерло и вот-вот потечет вспять: к раскисшим петрозаводским улицам, дырявым ботинкам, переваренной перловке на завтрак, обед и ужин. Когда ждёшь весны, а она не приходит. Мечтаешь о чуде, а оно не случается.
Рассеянно глядя куда-то вдаль, Саша немного постоял на балконе, но вскоре окончательно продрог и вернулся в номер.
— Ты куда? — томно простонал голос из-под одеяла. — Ты ещё придешь?
— Спи, красавица. Отлить и покурить.
Как звать эту фею любви, Саша не помнил, а скорее всего, даже забыл спросить. Она прокурлыкала в ответ что-то невнятное и через мгновение вновь спала.
«Что ж это ты, товарищ капитан, как медведь в посудной лавке?! В отпуске сноровку потерял?!»
Луна не отпускала и в номере. Сквозь плотные шторы её мягкий белёсый свет струился внутрь, скользя серебристыми бликами по всем полированным поверхностям. Губная гармошка на тумбочке сияла особенно резко. Привычным жестом Саша подхватил её и сжал в кулаке до хруста. Сколько он себя помнил, эта гармошка была с ним — с тех самых пор, когда в одну из майских ночей восемьдесят шестого года на крыльце петрозаводского роддома сторож обнаружил захлёбывающегося рёвом младенца.
«Саше от Кати и Зои с любовью!» — дарственная надпись уже порядком выцвела, но вполне читалась. Гармошка-то и послужила ему первым документом, своеобразной метрикой, благодаря которой он и превратился в Александра Александровича Найдёнова, хотя до сих пор не имел даже представления, кем приходился ему тот, другой Саша.
Вот только дату рождения в той метрике указать забыли. Записали малыша пятнадцатым апреля, а как на самом деле — одному богу известно.
«Наверное, уже прошёл… — Саша задумчиво поднёс гармошку к губам, — с днюхой вас, товарищ капитан!»
Играть не стал — пускай фея поспит. Ему лишь хотелось еще раз ощутить во рту этот холодный металлический привкус, как в детстве, хотелось до одури всматриваться в надпись «Olympia» и пять колец, точь-в-точь таких же, как на детдомовском стадионе. Тогда Саша ещё не знал, что это кольца совсем другой олимпиады. Тридцать шестой год, Берлин. Гармошек с таким названием немцы нашлёпали несколько миллионов штук – потом на весь Вермахт хватило. Трофейные, они до сих пор пылились в витринах антикварных магазинов и стоили гроши. Но разве же это важно?!
Сколько раз он дрался из-за своей гармошки до кровавых соплей?! Сколько раз вот так же засыпал, прижимая её под одеялом к груди?! Не сосчитать…
— Кисунь! — фея под боком недовольно заёрзала. — Эта юбка тебя полнит, отдай её лучше мне!
«Да уж… — Саша подавился смешком, — у всех свои мечты…»
Сашины детские мечты тоже вспоминались с улыбкой: взорвать детдом и хотя бы разок сходить в цирк. Ненависть к человечеству с возрастом сошла на нет, а расстаться с грёзами о цирке оказалось куда сложнее. Что делать взрослому нормальному мужику среди разукрашенных клоунов, гимнастов с яйцами навыкате и дрессированных зверушек? Зачем ходить туда сейчас? Но порою, особенно в такие дни, Саше хотелось снова оказаться в детстве и пойти в цирк.
Вот он, нарядный и счастливый, несётся вприпрыжку по заснеженной улице, а вокруг тысячами огней светятся разноцветные гирлянды. Да, это обязательно должны быть новогодние каникулы! Чтобы морозец ласково пощипывал за нос, люди улыбались друг другу, а фокусник наколдовал бы для Саши шоколадного зайца.
Толпа у входа движется медленно — это две ленивых толстых тётки проверяют билеты. Ничего, он ждал этого мига почти четверть века! Лишние пятнадцать минут настроения не испортят!
Гремит из репродуктора цирковой марш, и сердце сжимается от предвкушения чуда, которому уже ничто не в силах помешать. В очереди остается десять человек, пять…
— Люсь, ты посмотри, какой хороший мальчик! — глядя на Сашу сверху в низ, рыжая курва кисло улыбается. — Кем ты хочешь стать, сладенький мой?! Наверное, космонавтом?!
— Никем! — отвечает он злобно. — Когда я стану большим, то просто всех убью!
Сутолока внутри не в пример меньше. Народ разбредается кто куда: иные исчезают за чёрными лакированными дверями, кто-то, воровато оглядываясь, ныряет в узкие мрачные коридоры. Звуки марша уже едва прорываются сквозь странное ноющее дребезжание, и отчего-то вдруг становится душно до рвоты.
Плевать! Спотыкаясь о проржавевшие мусорные баки, путаясь в обрывках стекловаты и пакли, Саша со всех ног мчится к залитой светом арене.
Пусто… Ни зрителей, ни артистов — цирк словно вымер. Только, хрустя битым стеклом под копытами, бегает по кругу лошадка да какой-то патлатый пидор, застыв под прожекторами, играет на губной гармошке. И ладно бы умел, а то визжит, как кошка, застрявшая в печной трубе.
Что это за гармошка, Саша понимает почти мгновенно.
— Эй ты, баклан! — сжав кулаки, он в три прыжка оказывается рядом. — У тебя проблемы!
— Нет, дружок, проблемы у тебя, — дядька вдвое выше, чтобы рассмотреть Сашу, ему приходится нагнуться, — дело в том, что завхоз Прокопыч устроил в подвале схрон, а твой…
— Отдай! Это моё! — дядька поднимает гармошку над головой, и можно прыгать до посинения. — Отдай!
— Там написано: «Саше». Ты Саша?
— Саша!
— А вдруг я тоже Саша? Чего делать будем?
— Ты не Саша! Ты! Ты! — губы предательски дрожат. — Гомосятина вонючая! Подожди, я позову друзей, и мы тебя так отмудохаем!
— У тебя, наверное, много друзей, малыш? — Ни злобы, ни издёвки, лишь непонятная лёгкая грусть. — И кого же ты позовёшь?
— Кого позову?! Генку Воробьёва, Славика…
— Генку? А всё ли ты хорошо помнишь, дружок? — тяжёлый вздох, от которого холодеет в груди. — Оттуда не приходят, даже на помощь к лучшим друзьям…
Обрывки воспоминаний горячим песком бьют в лицо, и маленький Саша уже не стыдится слёз. Генка погиб два года назад — нелепая, чудовищная смерть. Лётчик-испытатель разбился, меняя лампочку в собственном сортире.
Сквозь мутную пелену Саша смотрит на обидчика, наливаясь яростью и злобой. Вот только что-то мешает броситься на него с кулаками и жидким киселём размазать эту смазливую физиономию по ближайшей стенке. Будто держат Сашу под руки двое бугаёв, а ему остаётся только беспомощно дёргаться и всхлипывать.
Арену затягивает едкой гарью. И в этом клубящемся чаду плывут перед Сашей хмурые лица друзей.
Потом, спустя полгода, не стало Славика. Заядлый рыбак, он утонул, провалившись под лёд.
Последним из их неразлучной четвёрки ушёл Серёга Безбородов — не справился с управлением на скользкой трассе. Друзья уходили один за одним, а у Саши даже не было возможности проститься с ними по-человечески, сам как раз в это время отлёживался по госпиталям.
— Ну что, дружок, — глаза парня печально блестят, — некого тебе позвать?
Он тоже плачет. Тонкой бороздкой слеза катится по щеке, и что-то знакомое проступает сквозь плотно стиснутые, подрагивающие губы. Где-то Саша уже видел этого нескладного верзилу в потёртой джинсовой куртке. Где? Когда? Не вспомнить…
Чёрными мохнатыми хлопьями кружится над ареной пепел. Дышать давно нечем. Воздух делается таким вязким, что слова едва различимы.
— А ты никогда не задумывался, почему так получается? Почему наш Саша-везунчик выкарабкивается, поймав дюжину пуль, когда врачи опускают руки, когда не выжил бы ни один нормальный человек, а его друзья гибнут, буквально поскользнувшись на банановой кожуре?! Не задумывался?!
Саша молчит — во рту пересохло, да и нечего отвечать.
— Доктор Красильников даже статью в журнал про тебя написал. Кажется, что-то про регенерацию тканей? Да? — горькая усмешка длится целую вечность. — Статью написал, но так ничего и не понял. И не мудрено, ты ведь не показывал ему свою губную гармошку. А если бы и показал…
— Гармошку?!
— В ней твоя судьба и твоё проклятие. Защищая тебя, она отнимала жизни у твоих близких. Сначала я, потом твоя мама, потом другие… Шесть смертей кровавой цепью тянутся через всю твою жизнь. Шесть глупых…
— Неправда! Ты врёшь! — захлёбываясь рыданиями, Саша тянет вперёд пухлый кулачок, на котором загибал пальцы. — Только пять! В прошлом году… когда меня… когда я… тогда никто не умер!
— Тебе мало пяти?! Тогда умерла Катя, ты не знал её.
Гармошка сияет — собрав весь свет, что остался в этой коптильне, пламенеет на ней надпись: «Саше от Кати и Зои…»
— Ты врёшь! Врёшь! Так не может быть! Я не хотел этого!
— Я знаю, что не хотел, малыш… А ещё я знаю, что тебе не нужна такая судьба, и поэтому я заберу у тебя гармошку.
«Нужна! Нужна!» — хочет крикнуть Саша, но на крик уже не хватает сил. Лошадка, что скакала по арене будто заведённая, тычется в безвольно обвисшую руку, точно ей взаправду жалко этого маленького зарёванного человечка, у которого разом отняли всё.
И вдруг внутри что-то с болью и треском рвётся. На миг Саша закрывает глаза, а открывает их уже без слёз.
— Пожалуйста! Не забирай! — шепчет он. — Я клянусь! Никто! Больше! Не умрёт!
Ядовитым смогом над ареной сгущается тишина. Лишь откуда-то издали тревожным гулом доносится пение ночного костра.
— Держи, малыш. Я верю тебе. — Гармошка привычно ложиться в потяжелевшую ладонь. — И торопись, ты ведь уже горишь.
— Горю?!
— Я же сказал… Или нет? Прокопыч ворует бензин у постояльцев. У твоего «мерина», кстати, слил литра четыре. А твой окурок закатился в подвал и попал в мешок с еловыми опилками…
— Опилки-то ему зачем?!
— Бывший прапор, — парень пожал плечами, — ты же знаешь эту публику, волокут всё, что плохо лежит.
Да плевать Саша хотел на Прокопыча с его опилками. Плевать на копоть и гарь. В эту руку хочется вцепиться и не отпускать уже больше никогда.
— Скажи… Ты ведь…
— Потом, малыш. Торопись.
Уносит во тьму длинноволосого парня, тает в огненном вихре печальная лошадка. Затмевая луну, пляшут над заливом языки пожара, и, чтобы сдержать клятву, нужно проснуться и выжить.
.
ЛитСовет
Только что
