Читать онлайн
"Керфол"

"Kerfol" by Edith Wharton

Перевод М. Вострикова и А. Макеевой

I

— Ты должен его купить, — убеждал меня друг, у которого я гостил. — Для такого отшельничка лучше дома не найти. К тому же это самое романтичное поместье во всей Бретани, да и хозяева на мели, так что уступят за бесценок. Право слово, ты должен купить!

Осенью я решился внять совету Ланривена и съездить в Керфол, но отнюдь не потому, что разделял его суждение о моем душевном складе – хоть я нелюдим, всегда стремился к тихой семейной жизни. Друг ехал по делам в Кемпер и высадил меня средь вереска на перекрестке.

— Тут повернешь направо, дальше второй поворот налево, затем прямо до аллеи. У местных дорогу не спрашивай. В жизни не признаются, что по-французски не понимают, и только запутают тебя. Заеду за тобой вечером, встретимся здесь же. И обязательно осмотри усыпальницу при часовне!

Указаниям Ланривена я следовал в сомнении, обыкновенном для подобных случаев: мне нужен был первый поворот направо и второй налево или наоборот? Встреть я местного, не преминул бы спросить дорогу, чем наверняка обрек бы себя на скитания, но вокруг не было ни души. Я двинул направо вдоль вереска, и вскоре показалась аллея. Похожих я в жизни не видел, поэтому не сомневался ни секунды: именно о ней и говорил мой друг. Серые деревья уходили ввысь к небу, сплетаясь бледными ветвями в густой полог, который едва пропускал скудное осеннее солнце. Что это были за деревья – гадаю до сих пор, хотя держу в памяти названия многих. Могучие и раскидистые, подобно вязам, с тонкими тополиными ветвями и пепельной корой, как у олив под хмурым небом. Тянулись они на полмили вперед без единого просвета. Если и есть в мире аллея, в конце которой непременно что-то поджидает, это керфольская. Стоило пойти по ней, как сердце забилось чуть чаще.

Вскоре тоннель из деревьев кончился, и я вышел к длинной стене с мощными воротами. Перед ней разлеглась круглая лужайка, от которой лучами отходили еще аллеи. Из-за стены выглядывали шиферные крыши с белесым мхом, колокольня часовни и острие башни. Вокруг стены тянулся утопающий в ежевике ров; на месте откидного моста разлегся обычный каменный, а подъемная решетка сменилась железными воротами. Так я и водил глазами по сторонам, проникаясь увиденным.

«Подожду тут. Рано или поздно появится сторож и проведет меня в склеп», — думал я, все же надеясь увидеть сторожа нескоро.

Присев на камень, я закурил, но под слепым взором дома и натиском пустых аллей тотчас понял, насколько глупо выгляжу. Возможно, виной тому поразительная тишина. Спичка не чиркнула – взвизгнула, точно колесо о дорогу, и словно бы даже в траву упала звучно. Пуская клочки дыма в лицо местному прошлому, я ощущал, насколько жалко пытаюсь храбриться, как чужд я этому месту.

Я в Бретани недавно, поэтому с историей Керфола не был знаком, да и Ланривен раньше о нем не упоминал. Хотя заметно с первого взгляда: стены поместья повидали многое. Что именно, впрочем, я мог лишь гадать. Скорее всего, череду жизней и смертей, придающую величественности всем старинным домам. В то же время Керфол наводил на мысли о чем-то суровом и жестоком, затерянном во времени и сумраке, подобно его серым аллеям.

Нет на свете дома, что так же застыл бы в своем веке. Гордо вознося к небу крыши и фронтоны, он походил на посмертный памятник самому себе же.

— Усыпальница при часовне... — задумчиво пробормотал я. — Да тут все – одна сплошная усыпальница!

Надежда, что сторож не явится, росла во мне поминутно. Если в частностях дом поражал, то целиком повергал в такое изумление, что хотелось лишь сидеть и проникаться свинцовым безмолвием поместья.

— Дом как раз для тебя, — убеждал меня Ланривен.

Предлагать живой душе переселиться в Керфол – легкомыслие на грани с кощунством!

— Неужели никто не замечает... — Но что именно не замечают я не смог облечь в слова.

Я поднялся и зашагал к воротам, желая приоткрыть тайны Керфола – не увидеть собственными глазами, ибо они незримы, но прочувствовать.

— Без сторожа, наверное, внутрь не попасть, — заколебался я, но все же подошел к железным воротам и шагнул внутрь.

За деревянным заграждением впереди открывался довольно благородный внутренний двор. Одну половину главного дома время не пощадило, и сквозь пустоты окон виднелись заросший ров и деревья в саду. Другая же половина не растеряла прелести. Одним концом она примыкала к круглой башне, другим – к резной часовенке, а на углу был изящного вида колодец с замшелыми вазонами. Напротив стены я заметил розы, а в верхнем окне дома – горшок с фуксиями.

Чувство незримого присутствия гасло – его вытеснял интерес к архитектуре. Дом мне до того понравился, что не терпелось его осмотреть, и я поискал глазами сторожку, затем, отодвинув заграждение, ступил во двор. Вдруг путь мне преградила собачка, до того очаровательная, что на миг затмила красоту поместья. Породу я узнал уже впоследствии – китайская, редкая, такие жили при императорском дворе. Маленькая-маленькая, с охряной шубкой, большими карими глазами и пушистой манишкой – вылитая хризантема.

— Таким обычно только дай повод потявкать, — пробормотал я. — На лай кто-нибудь придет.

Собачка так и снедала меня большими карими глазами, полными гнева. Лаять все же не лаяла и даже не подступала – наоборот пятилась. И тут в стороне я заметил еще одну собаку, хромую с подпалинами.

«Сейчас поднимут шум», — подумал я, как вдруг из двери выскользнула третья, белая длинношерстная дворняжка, и подошла к остальным. Все три в полном безмолвии уставились на меня мертвецким взглядом. От моих шагов неслышно пятились, но глаз не отводили.

«Вот-вот бросятся на меня все разом. Собаки из одной стаи любят такие штучки».

Не сказать, что я боялся – собаки были небольшие и не слишком грозные. Двор отдали в мое распоряжение, хоть и всюду преследовали, не отставая ни на шаг. Я оглядывал разрушенный фасад, как вдруг и там в пустом окне показалась собака: белый пойнтер с коричневым ухом. Этот уже матерый, с таким шутки плохи, думал я, пока он недвижимо следил за мной из оконного проёма, по ту строну которого колыхались макушки деревьев. Я тоже задержал на псе глаза – не разъярится ли под взглядом? Так мы и смотрели друг на друга через пол-двора, но в итоге пойнтер не счел меня угрозой. Я повернулся к трем остальным, но вдруг оказалось, что их уже четыре. На меня глядела тощая черная борзая с глазами, как два агата. Сородичам она явно уступала в смелости: держалась за остальными, и ее била дрожь. Стая по-прежнему не издавала ни звука.

Без малого пять минут стоял я в кольце собак, и, судя по всему, они чего-то ждали. Только я наклонился погладить ту миленькую охряную, как у меня вырвался нервный смешок: она ни оскалилась, ни рыкнула, а лишь отскочила на ярд и опять впила в меня глаза.

— Да провалитесь вы! — воскликнул я, зашагав прочь.

Стоило подойти к колодцу, и собаки в момент рассеялись по двору кто куда. Я изучил вазоны, затем попробовал запертые двери, и, окинув взглядом потрепанный фасад, повернулся к часовне. Собак к этой секунде и след простыл – один только пойнтер глядел на меня неотрывно. На сердце у меня заметно полегчало, и я двинулся за дом в поисках хоть одной живой души. Перебравшись через ров и стену, всю в колючках ежевики, я проник в сад. На клумбах, под безучастным взором древнего дома, чахли редкие герани с гортензиями. Фасад здесь был проще и суровее: вытянутый и гранитный, с редкими окнами и крутой скатной крышей – точь в точь стена тюремного бастиона. Поднявшись по раскрошенной лестнице за дальним крылом, я погрузился в густой сумрак заросшей дорожки. Там едва хватало места развернуться, и ветки сходились над самой головой. Кусты, раньше полные жизни, выцвели под стать аллеям, став тенью самих себя. Ветви хлестали меня по лицу, отскакивая с сухим шелестом, и вскоре дорожка вывела меня к крепостной стене. Поднявшись, я зашагал к надвратной башне, и весь двор был у меня как на ладони. Внизу я не приметил ни души, даже собаки как сгинули... но стоило мне опять спуститься во двор, вся стая была тут как тут. Во главе стояла охряная малютка, а в хвосте тряслась черная борзая.

— Да чтоб вас, проклятые! — разнесся мой голос неожиданным эхом.

Пятерка даже не вздрогнула. Раз они меня не трогают, думал я, могу рассмотреть их подробнее. Казалось, их будто запугали, и они не решались дать себе волю. Не сказать, впрочем, что стаю морили голодом или поколачивали: вид собаки имели вполне здоровый, а худобой отличалась лишь борзая. Хозяин, казалось, за много лет ни словом, ни взглядом для них не расщедрился, и керфольская тишина на корню загубила их природную любознательность. Вид истощавшего и забитого животного не так рвет мне сердце, как подобная отрешенность и почти человеческое бессилие. Хотелось раздразнить собак, поиграть с ними, но чем дольше я глядел в их усталые застывшие глаза, тем нелепее себя чувствовал. И правда, какие тут игры? Стая не позволит мне перейти черту, ибо лучше всех знает волю дома. На миг мне показалось, будто даже сквозь пелену отчужденности собаки прочли эту мою мысль и прониклись ко мне снисходительной жалостью. Внезапно я понял, что нас разделяет не жалкий ярд, а зияющая пропасть. Собаки пережили нечто настолько мрачное, после чего ни рычать, ни резвиться уже не способны.

— Вы тут... — резко бросил я, — все как призрака увидали, скажу я вам! А хозяева, чтобы с этим призраком не встретиться, ушли прочь.

Они продолжали буравить меня глазами.

Уже в сумерках блеснул фарами автомобиль Ланривена, и я, признаюсь, ему обрадовался. За спиной осталось самое одинокое место на свете – одинокое настолько, что обмануло всякие ожидания и пришлось не по душе даже мне. Мой друг захватил из Кемпера своего поверенного, тучного и любезного человека, с которым все же не хотелось делиться пережитым...

Позднее вечером, уже дома, они удалились в кабинет, и жена Ланривена принялась расспрашивать меня в гостиной.

— Так что вы решили? — подняла она голову от канвы. — Будете покупать Керфол?

— Пока не знаю. Сказать правду, я даже не побывал в доме, — протянул я так, словно просто отложил решение на потом, собираясь вернуться в поместье.

— Почему же? Владельцам не терпится продать имение, и сторожу поручено...

— Верю, верю. Только сторожа я не нашел.

— Увы! Должно быть, старик ушел на рынок. А что же его дочь?

— Я не застал там ни души.

— Быть не может! Ни единой души?

— Только стаю собак. Они там, похоже, единственные жильцы.

Положив канву на колени, мадам де Ланривен минуту-другую задумчиво глядела на меня.

— Собаки, говорите? И вы их видели?

— Одних собак и видел!

— И сколько их было? — понизила она голос. — Я всегда хотела знать...

— Вы разве не бывали в Керфоле? — удивился я.

Мне представлялось, что с поместьем она знакома.

— Бывала не раз. Но не в этот день.

— Какой такой день?

— Каюсь перед вами: мы с Эрве забыли. Иначе не пустили бы вас туда сегодня. Впрочем, глупости, сущие глупости.

— О чем вы? — спросил я, тоже почти шепотом.

"Подозревал же!" — мелькнуло в голове.

Кашлянув, мадам де Ланривен тепло улыбнулась. Это обнадеживало.

— Эрве не рассказывал вам о прошлом Керфола? У него с поместьем был связан предок. В Бретани что ни дом, так обязательно с привидениями. И порой попадаются неприятные истории.

— Но при чем же тут собаки?

— Эти собаки – призраки Керфола. Местные говорят, стая появляется там раз в год. В этот день сторож с дочерью едут в Морле и напиваются. Женщины в Бретани вообще пьют едва не поголовно. — Потянувшись к мотку шелка, она посмотрела на меня с очаровательно-пытливым выражением лица, так свойственным парижанкам. — Вы правда видели собак в Керфоле? Там ни одна не живет.

II

На следующий день Ланривен отыскал на верхней полке своей библиотеки потрепанный кожаный том.

— Вот она... Как там? «Судебные разбирательства герцогства Бретань», Кемпер, 1702 год. Та история приключилась лет на сто раньше, но судебные протоколы тут слово в слово. Книжка необычная. В ней, кстати, тоже Эрве де Ланривен, но со мной ничего общего, да и он там не главное лицо. Возьми, почитаешь перед сном. Подробностей не вспомню, однако ночник ты побоишься гасить до утра!

И впрямь не погасил, но в основном потому, что не мог оторваться. Суд над Анной де Корно, женой лорда Керфола, тянулся долго и, как сказал мой друг, в протоколах был дан слово в слово. В книгу занесли почти все, что происходило в зале, а разбирали дело около месяца. Вдобавок том ужасно сохранился.

Вначале я думал перевести показания, но они то повторялись из раза в раз, то уходили от сути. Пришлось распутать и упростить. Местами, впрочем, давал дословно, ибо мои ощущения в Керфоле лучше не описать. Выдумать же я не выдумал ни словечка.

III

На дворе стоял 16 год. Ив де Корно, хозяин Керфола, как-то раз отправился на крестный ход в Локронан. Состоятельный и властный дворянин, он даже в свои шестьдесят два отличался изрядной силой, умело ездил на лошади, охотился и слыл набожным человеком. Так утверждали все соседи. На вид он был приземист, смуглолиц, с кривыми, как у всякого наездника, ногами, крючковатым носом и большими, густо заросшими руками. Потеряв жену и сына еще в молодости, он с тех пор влачил в Керфоле одинокую жизнь. Дважды в год дней на семь-десять он удалялся в Морле, где имел домик у реки, а еще иногда отбывал по делам в Ренн. Рассказывали, что вдали от дома он вел себя иначе, нежели в Керфоле, где управлял поместьем, исправно посещал мессу, и находил единственную отраду в охоте на кабана и птицу. К делу, впрочем, эти слухи относились мало, а местные дворяне знали его как человека строгого, если не сурового, и кроме того праведного и нелюдимого. Чтобы он позволил вольность с женщиной из поместья – о таком и речи не было, хотя в то время знать не церемонилась со своими простолюдинами. Говорили даже, что после смерти жены он и не взглянул в сторону другой, впрочем доказать это было трудно да и незачем.

И вот, на шестьдесят третьем году жизни Ив де Корно повстречал в Локронане юную особу из Дуарнене́, которая приехала на одной с отцом кляче. Звали девушку Анна де Барриган, и принадлежала она к старинному бретонскому роду, хотя и не такому могущественному и уважаемому, как род де Корно. Ее отец спустил все состояние в карты, чем обрек себя и дочь на практически нищенское существование в каменной лачуге на болотах.

Я обещал не вставлять в этот необычайный рассказ ни слова от себя, но все же должен прерваться и описать даму, которую барон де Корно, едва спешившись, заметил у кладбищенских ворот. Источником мне послужит портрет из кабинета Ланривена, на котором, как считается, изображена Анна де Барриган. Написанный красной пастелью, он точен и правдоподобен в традициях Жана и Франсуа Клоэ, и наверняка сделан их каким-нибудь давно почившим учеником. Под портретом стоят инициалы «А. Б.» и год свадьбы Анны – 16. Лицо у девушки вытянутое, даже несколько островатое, губы пухловаты, с томно опущенными уголками. Носик аккуратный, приподнятые брови далеки друг от друга и едва намечены, как на китайских картинах. Высокий лоб изобличает ум, а волосы, светлые, ухоженные и густые на вид, зачесаны назад плотной шапочкой. Глаза не слишком большие, но и не маленькие, кажется, светло-карие; полны кротости и спокойствия. Руки с красивыми длинными пальцами сложены на груди.

По словам керфольского капеллана и других свидетелей, барон, едва вернувшись из Локронана, велел сменить коня и тем же вечером отправился с юным пажем на юг. Следующим утром за ними последовал домоправитель с парой навьюченных мулов. Приехав через неделю, Ив де Корно созвал вассалов и съемщиков и заявил, что в День Всех Святых женится на Анне де Барриган из Дуарнене. Так и случилось.

Следующие несколько лет чета жила сравнительно счастливо. Все как один утверждали, что барон добр к жене и в целом доволен брачной сделкой. И впрямь, в имении заметили, что молодая супруга смягчила нрав мужа: он и со съемщиками стал сдержаннее, не срывался на крестьян и слуг, и куда реже впадал в мрачное безмолвие. Анну же, по словам ее защитников, кое-что все же печалило. В Керфоле она тосковала, и в отсутствие мужа ее не отпускали без сопровождения даже в сад. С собой же барон ее не брал. Впрочем, несчастной Анну язык не поворачивался назвать, хотя служанка однажды застала ее в слезах – та сокрушалась, что из-за проклятья ей не суждено родить, и у нее в жизни нет ничего своего. Для супруги, столь привязанной к мужу, это естественно. Барона наверняка ранило, что жена не подарит ему наследника, однако он никогда ее не укорял – Анна отметила это в показаниях. Наоборот, осыпал подарками, лишь бы отвлечь от печальных мыслей. По жизни Ив де Корно хоть и был состоятелен, щедростью не отличался, однако для жены не жалел никаких денег. Шелка, платья, самоцветы или что другое – приобреталось все, и бродячим купцам в Керфоле всегда были рады. Из Морле, Ренна и Кемпера барон не возвращался без очередной диковинки или безделушки. Одна служанка на перекрестном допросе выдала список его подарков за год: из Морле – резная джонка из слоновой кости с китайцами-матросами, которую один моряк вез в храм под Плюманашем. Из Кемпера – вышитое платье, работа монахинь из монастыря Успения Пресвятой девы Марии. Из Ренна – серебряная роза, внутри которой скрывалась янтарная Дева Марии в короне из гранатов. Вновь из Морле – дамасский бархат с золотой отделкой, купленный у сирийского еврея. Из Ренна на Михайлов день – короткое ожерелье-браслет из жемчужин, изумрудов и рубинов, подобно бусинам скрепленных золотой цепочкой. Браслет, по словам служанки, понравился госпоже больше всего. Судьи и присяжные позже сочли его необычным и дорогим украшением.

Той же зимой барон уехал в Бордо, откуда привез еще более необычный и милый подарок. Вернулся он морозным вечером и застал Анну у камина, задумчиво глядящую в огонь. Поставив перед женой отделанный бархатом ящик, он приподнял крышку, и на свет выскочила рыженькая собачка.

— Какая прелесть! Милая, как птичка или бабочка! — радостно воскликнула Анна де Корно, подняв собаку на руки и заглянув в ее глаза, «полные христианской кротости». После этого Анна уже не расставалась с малюткой, гладила ее, разговаривала, как с ребенком – в сущности, та и заменила ей ребенка. Ив де Корно был доволен. Песика он купил у матроса торгового судна из Ост-Индии, а тот – у паломника-хритианина на Яффском базаре, укравшего собачку у дворянки в Китае. Дворянке-язычнице все равно был путь в адское пекло, так почему бы и нет?

Подарок обошелся барону в круглую сумму – маленькие собаки тогда входили в моду при дворе, и матрос не упустил возможности нажиться. Впрочем, видя, как радостно жена забавляется с песиком, барон признавал, что за такое не жалко отдать и вдвое больше.

До сих пор все показания сходились, и по истории мы плыли гладко, но отсюда прокладывать курс становится все труднее. Дальше я постараюсь придерживаться слов Анны, хотя к концу бедняжка...

Вернемся к истории. Ровно через год Ива де Корно нашли мертвым на узкой лестнице во двор около покоев его жены. Обнаружила его Анна, и ей тотчас завладел такой ужас – вся она была в его крови, – что заспанный домоправитель не разобрал ни слова и счел несчастную сумасшедшей. Тем не менее, у лестницы головой вперед лежал труп ее мужа, а по ступенькам змеились багряные струйки. Его лицо и горло жестоко растерзали чем-то острым и необычным, а на ноге зияла рана до самой артерии – скорее всего, она его и добила. Но как же барон там оказался, и кто его убил?

Жена заявила, что спала у себя в покоя и выбежала на крик, однако в этом тотчас усомнились. Во-первых, было доказано, что в своих покоях она не услышала бы шум с лестницы – его заглушили бы извилистый коридор и толстые стены. Во-вторых, Анна и не думала отходить ко сну, ибо была в одежде, а кровать даже не расстилали. Кроме того дверь в подножии лестницы оказалась распахнутой, а наблюдательный капеллан заметил, что платье Анны сильнее испачкалось кровью в области колен, да и на стене у двери нашли отпечатки небольших ладоней. Значит, когда муж упал, она в действительности стояла у двери, а затем на четвереньках нащупывала путь наверх в темноте, пачкаясь в его крови. С этим поспорили: пятна могли появиться, когда Анна рухнула на колени подле мертвого мужа, но как тогда объяснить открытую дверь и следы ладоней?

Два дня подсудимая стояла на своей версии, хоть та и разваливалась, а на третий узнала, что за соучастие арестовали Эрве де Ланривена, молодого дворянина из соседнего поместья. Тут же два-три свидетеля заявили, что Ланривен был на дружеской ноге с юной госпожой, но отбыл из Бретани почти на год, и люди позабыли об их связи. Свидетели, впрочем, не слишком-то заслуживали доверия: одна была травница, возможная ведьма, второй – писарь-пьянчуга из соседнего прихода, третий – полоумный пастух, готовый заявить все, что вздумается. Обвинение этим наверняка не удовлетворилось. Требовались веские доказательства, а не заверения травницы, будто в ночь убийства Ланривен на ее глазах лез через керфольскую стену. В то время не считалось зазорным добывать признания силой, вот и на Анну де Корно явно надавили, поскольку на третий день суда она выглядела «слабой и отрешенной». Лишь когда ее «ранами пресвятого Искупителя» призвали явить правду по совести, она созналась, что в ночь трагедии спустилась увидеться с Эрве де Ланривеном, и грохот на лестнице ее перепугал.

«Так-то лучше», – потирало руки обвинение, хотя Эрве от всего открещивался. Добавили удовольствия керфольские иждивенцы, с откровенностью выложившие, что за год-другой до трагедии господином вновь завладели сумрак и вспыльчивость, вернулось гнетущее молчание, прежде не раз повергавшее домочадцев в страх. Что-то в Керфоле разладилось, однако никто не заметил и намека, будто между супругами пробежала черная кошка.

Узнав, почему же Анна посреди ночи сама впустила Эрве де Ланривена, суд невольно заулыбался. Ей стало одиноко и захотелось обменяться с юношей словом.

— И это единственная причина?

— Да, клянусь распятием над головами ваших светлостей, — ответила она.

— Но почему в полночь? — продолжал суд.

— Никак иначе я не могла с ним увидеться.

Так и вижу, как горностаевые воротники под крестом на стене переглянулись.

Из дальнейших ответов ясно, что в браке ей жилось невообразимо одиноко: «жизнь была пустой», если дословно. Да, муж редко повышал на нее голос, но мог и молчать по целым дням. Да, в жизни не поднял на жену руку, не бросался угрозами, но Керфол превратил в ее темницу, и стоило ему отлучиться в Морле, Кемпер или Ренн, Анна даже цветок в саду не могла сорвать без бдительной служанки за спиной.

— Я ведь не королева, мне такие почести ни к чему, — сказала она как-то.

На это барон ответил, что сокровище нельзя оставлять с раскрытой дверью.

— Тогда возьмите меня с собой, — попросила Анна, но муж ответил, что города полны порочных соблазнов, а молодым женам самое место у домашнего очага.

— Чего вы хотели от Эрве де Ланривена? — спросил суд.

— Чтобы он увез меня.

— Значит, вы намеревались изменить мужу? — вставило обвинение, но суд невозмутимо продолжал:

— Почему вы хотели уехать?

— Я боялась.

— Кого?

— Своего мужа.

— И почему?

— Он задушил моего пса.

Зал вновь расплылся в улыбках. В то время знать не боялась вешать своих крестьян, а убийство зверушки подавно представлялось сущим пустяком.

В эту минуту один из судей, явно жалевший подсудимую, призвал дать ей объясниться. И вот что она рассказала.

Первые годы брака Анну терзало одиночество, но нельзя сказать, что муж не питал к ней чувств. Ребенок скрасил бы жизнь, но зачать супругам не удавалось, и дни, к тому же дождливые, тянулись медленно.

Из поездок муж действительно привозил подарки, но тоску они несильно разбавляли. Это удалось одной лишь восточной собачке, заметно осчастливившей Анну. Муж был доволен, даже позволил надеть собаке на шею драгоценный браслет и все время держать ее при себе.

Как-то ночью Анна спала у себя в покоях, привычно сложив ноги на песика, но вдруг что-то вырвало ее из сна. Подле кровати стоял барон и добродушно улыбался.

— С собачкой в ногах ты напоминаешь надгробное изваяние моей прабабушки, Юлианы де Корно, в часовне.

От этих слов Анне стало не по себе, но она выдавила смешок:

— Когда умру, и меня увековечьте с моим песиком.

— Посмотрим-посмотрим! — хохотнул он, но брови при этом нахмурил. — Собака – символ верности.

— Вы сомневаетесь, что я заслужила ее на гробе?

— Если меня мучают сомнения, я выясняю правду, — сказал он. — Я уже не молод и, как говорят, обрек тебя на одиночество. Но даю слово: заслужишь памятник – увековечу тебя.

— А я даю слово, что буду хранить верность. Хотя бы для того, чтобы меня увековечили с собачкой.

Вскоре Ив де Корно отбыл на выездной суд, а в это время в Керфол заглянула его тетушка, вдова весьма уважаемого в герцогстве дворянина, ехавшая в Роскоф на очередной крестный ход. Благочестивая и влиятельная женщина, глубоко чтимая бароном, она предложила Анне ехать вместе, и никто не посмел возразить. Даже капеллан одобрил паломничество. Так Анна отправилась на крестный ход, где впервые поговорила с Эрве де Ланривеном. Он и прежде наведывался в Керфол с отцом, но с Анной ему удавалось обменяться лишь словом-другим. Стоя под сенью каштанов, они успели проговорить дай бог пять минут, пока люди выходили из церкви.

— Мне жаль вас, — сказал Эрве.

Анна очень удивилась, что пробудила в ком-то жалость.

— Позовите меня, когда понадоблюсь, — добавил он.

Она коротко улыбнулась, и в будущем с благодарностью вспоминала этот разговор.

Виделись они с тех пор, по ее словам, три раза, не больше. Как и где Анна не раскрыла, словно боялась впутать кого-то еще. Встречи были редкими и мимолетными, а в последнюю Эрве сообщил, что едет за границу по опасному поручению, возможно, на много месяцев, и попросил у Анны что-нибудь на память. Под рукой оказался лишь драгоценный собачий ошейник. Как она потом жалела, что отдала его, но тогда не посмела отказать удрученному дальней поездкой Эрве.

Муж в это время был в отъезде. Вернувшись через несколько дней, он поднял собачку на руки и не увидел ошейника. По словам жены, тот потерялся в саду, и она вместе со служанками искала его целый день – это действительно было так, прислуга поверила Анне и высыпала в сад искать ожерелье.

Барон ничего на это не сказал, и за ужином был в обычном расположении духа: ни весел, ни хмур – да наверняка и не скажешь. Говорил много, описывал Ренн и что там делал, однако временами замолкал, устремляя на жену тяжелый взгляд, а позже у себя в покоях она обнаружила на подушке труп своей собачки. Анна в горе потянулась к еще неостывшему тельцу, и вдруг ее обуял ужас: пса задушили, дважды обернув вокруг шеи ожерелье, что она отдала Ланривену.

Рано утром она похоронила пса, а браслет спрятала в корсаже. Мужу ни тогда ни после ничего не сказала. Позднее в тот же день он повесил крестьянина за кражу хвороста в саду, а на следующий – избил до полусмерти молодого коня на объездке.

Наступила зима. Пролетали короткие дни, тянулись долгие ночи, а от Эрве де Ланривена не было ни весточки. Барон убил его или ожерелье было украдено? День за днем у камина в кругу прислуги, ночь за ночью в одинокой постели, Анна мучилась этим вопросом, трепеща от страха. Временами муж с улыбкой бросал на нее взгляд через стол, развеивая сомнения: Ланривен непременно мертв. Расспрашивать о нем Анна не смела – верила, что от мужа ничего на свете от него не утаить, и он обязательно узнает. Когда в замок попросилась на ночь известная в округе гадалка, чей хрустальный шар показал бы любой уголок мира, к ней стеклись все служанки, но Анна осталась в стороне.

Зима, дождливая и сумрачная, протекала долго. Как-то раз в отсутствие барона в Керфол заглянули цыгане с дрессированными собаками. Анна купила самую маленькую и умную, белый пушистый комочек с разноцветными глазами. Цыгане наверняка обращались с ней дурно – до того жалобно она льнула к Анне. Вечером муж вернулся, а ночью собачка вновь лежала на ее кровати задушенной.

Тогда Анна зареклась иметь животных, однако же как-то морозной ночью под воротами Керфола скулила тощая борзая, и Анна взяла ее в дом, наказав слугам держать язык за зубами. Поселив пса в забытой всеми комнате, Анна тайком носила ему еду со своей тарелки, взбивала лежанку и ласкала, как дитя.

Ив де Корно вернулся, и на следующий день борзая лежала на кровати задушенной. Оплакав ее в тайне, Анна пообещала, что больше не даст крова даже умирающей от голода дворняге, но как-то раз нашла в саду под снегом подпалого щенка овчарки, кроху с добрыми голубыми глазами и перебитой лапой. Муж был в Бенне, посему Анна пустила собаку в теплый дом, накормила и, обработав лапу, спрятала. За день до приезда мужа она отдала щенка крестьянке из дальней деревни, щедро оплатив молчание и заботу, но той же ночью кто-то скулил под дверью, и только Анна открыла, на нее даже не с лаем, а всхлипами прыгнул вымокший и дрожащий щеночек. Анна спрятала его под одеялом, чтобы утром вернуть крестьянке, как вдруг со двора послышался цокот копыт. Заперев пса в сундуке, она спустилась встретить мужа, а когда вернулась через час-другой, щенок лежал на кровати задушенным.

С тех пор Анна боялась подбирать собак, и одиночество ее стало почти нестерпимым. Порой, думая, что никто не видит, она шла к воротам погладить старого пойнтера, но как-то раз муж на выходе из церкви это заметил. На следующий день старый пес исчез без следа.

Слушали Анну несколько заседаний подряд, и отнюдь не в терпеливом безмолвии. Судьи недоумевали: историю она рассказала откровенно детскую, даже не пытаясь обелить себя в глазах присяжных. Заставила, конечно, сделать выводы, но какие? Что Ив де Корно не любил собак, а его жена из прихоти старательно этого не замечала. И думать было смешно, что такой пустяк извинит связь Анны и ее возможного сообщника – или больше, чем просто сообщника. Адвокат явно жалел, что предоставил ей слово и неоднократно пытался прервать рассказ, но она продолжала в каком-то трансе, словно проживая те события заново.

— Хотите сказать, вы убили мужа за то, что он запрещал вам иметь собак? — спросил в итоге судья, который прежде над ней сжалился. Вообразим, что он подался вперед, тогда как его собратья-законники дремали в креслах.

— Я не убивала.

— А кто же? Эрве де Ланривен?

— Нет.

— Тогда кто, скажите на милость?

— Извольте. Собаки... — На этих словах она лишилась чувств.

Скорее всего, адвокат упрашивал ее сменить линию защиты. Видимо, в пылу их первой встречи Анна как-то его убедила, но холодный свет судейской дотошности и городские насмешки разнесли ее объяснение в пух и прах, и сгорающий от стыда адвокат пожертвовал бы подзащитной немедля, лишь бы сохранить лицо. Однако упрямец-судья – все же он был скорее въедлив, нежели добр к Анне, – захотел дослушать и отложил решение на день.

После исчезновения сторожевого пса жизнь месяц-другой текла спокойно: муж был самим собой, странностей не происходило. Но как-то вечером в поместье забрела коробейница с побрякушками, к которой мигом слетелись служанки. Анну её товар не интересовал, но все же она спустилась во двор к остальным и не успела опомниться, как торговка всучила ей подвеску в виде груши с благовониями – похожая болталась как-то у одной цыганки. Подвеска Анне даже не приглянулась – и зачем только купила? Торговка божилась, что она открывает будущее, но Анна не придала этому значение. Вернувшись в покои, она стала рассматривать покупку, а затем с любопытством ее раскрыла – до того необычное благоухание исходило изнутри. В подвеске притаился серый душистый шарик, обернутый крохотной бумажкой с подписью не кого иного, как Эрве де Ланривена. Он писал, что вернулся домой и после полуночи будет ждать у двери во двор.

Бросив записку в огонь, Анна задумалась: уже закат, муж дома, и Ланривена никак не предупредить...

Оставалось ждать.

Так и вижу, как на этой минуте дремлющий зал чуть оживляется. Девушка в позднем часу получает записку от мужчины, живущего за двадцать миль, и не может его предостеречь – такое даже взволнует искушенного слушателя.

Умом Анна явно не отличалась, поскольку решила весь вечер угождать мужу, не видя в этом ничего подозрительного. Традиционный способ – подпоить его – был закрыт: барон хоть и возливал порой, голову имел крепкую, а если ему и случалось напиться до беспамятства, то лишь по собственной воле, а не идя на поводу у женщины. Супруги уж точно – о ней и говорить нечего. С каждым новым словом в деле я убеждался, что барон ее не просто разлюбил, а возненавидел за якобы наставленные рога.

Анна по старой памяти пустила в ход женские чары, но муж рано вечером, сославшись на ломоту и озноб, удалился в кабинет, где иногда спал. Слуга отнес ему теплого вина и вернулся с наказом не беспокоить. Подступив через час к двери кабинета за гобеленом, Анна прислушалась: барон мерно похрапывал. Она заподозрила обман и долго не отрывала уха от щели, но так спокойно и естественно сопеть мог только крепко спящий. Вернувшись к себе, Анна подошла к окну и долго смотрела, как луна тонет в кронах деревьев. Туман не пронзала ни одна звезда, и стоило луне скрыться окончательно, мир укрыло черным, как смоль, мраком. Час настал. Анна прокралась по коридору мимо двери мужа, где на минуту вновь обратилась в слух, затем подступила к лестнице. Убедившись, что рядом никого, она шагнула во тьму пролета, до того извилистого и крутого, что приходилось спускаться по шажку. Задумка была проста: открыть дверь, прогнать Ланривена, и мигом обратно. Еще вечером Анна проверила засов и даже капнула на него смазки, но теперь он все же скрипнул под ее рукой – совсем тихо, но сердце ее замерло. И тут за спиной раздался голос...

— Голос? — переспросило обвинение.

— Муж обсыпал меня проклятьями.

— Что было потом?

— Ужасный вопль и грохот падения.

— А где в это время находился Эрве де Ланривен?

— Во дворе. Как только заметила его, тут же велела убираться Христа ради и захлопнула дверь.

— Дальше.

— Я стояла на лестнице и слушала.

— Что слушали?

— Рычание собак.

Присяжные закатывают глаза, зал скучающе вздыхает, адвокат багровеет от злости: опять проклятые собаки! Но въедливый судья продолжает:

— Какие собаки?

— Не знаю, — поникнув, ответила она так тихо, что её переспросили.

— Как это не знаете?

— Не знаю, откуда взялись собаки.

— Давайте восстановим события, — решил судья. — Долго вы стояли на лестнице?

— Всего несколько минут.

— А что тем временем происходило наверху?

— Собаки рычали, тяжело дыша. Раз или два муж вскрикнул, затем, кажется, простонал. И все – умолк.

— Что дальше?

— Чавканье, словно стая легавых терзала волка.

Все в отвращении скривились, адвокат же вновь попытался заткнуть Анну. Но въедливость судьи не знала границ:

— Подниматься вы не решались?

— В ту секунду и решилась, чтобы прогнать их.

— Собак?

— Да.

— И?

— В темноте ничего не видела. Нащупала у мужа кремень и высекла искру. Он лежал на полу. Мёртвый.

— А собаки?

— Исчезли.

— Как это исчезли?

— Не знаю. Бежать им было некуда. Да и нет в Керфоле собак.

Вдруг Анна поднялась со скамьи, всплеснула руками и с протяжным криком рухнула на каменный пол. Зал пришел в замешательство. Со стороны присяжных послышалось: «дело лучше передать церкви!», за что адвокат подсудимой наверняка ухватился обеими руками.

Дальше суд увяз в перекрёстных допросах и препирательствах. Свидетели вторили Анне, что собак уже несколько месяцев не было в Керфоле – все знали, господин их не выносил. Однако по поводу ран погибшего следствие билось в мучительных догадках и спорах. Приглашенный со стороны хирург разглядел в них укусы. Опять всплыла версия о колдовстве, и прокурор с адвокатом принялись бросаться друг в друга цитатами из фолиантов о некромантии.

Вскоре тот же судья опять вызвал Анну и спросил, известно ли ей, откуда взялись собаки. Телом пресвятого Искупителя она поклялась, что не знает. Тогда судья задал последний вопрос:

— Будь те собаки вам знакомы, вы узнали бы их лай?

— Да.

— И как, узнали?

— Да.

— Кто же лаял?

— Мои... — шепнула она. — Мои собачки.

Анну вывели из зала, и больше она там не появлялась. Расследование передали церкви, а кончилось все тем, что судьи долго препирались то друг с другом, то с духовенством, и в итоге отдали Анну де Корно в руки родственников ее мужа. Анну заперли в крепости Керфола, где она и умерла через много лет безобидной сумасшедшей.

Так заканчивается ее история. Что до Эрве де Ланривена – тут подробности я мог выведать лишь у его дальнего потомка. Убедительных доказательств не нашли, да и семья молодого человека пользовалась влиянием в герцогстве, посему он вышел сухим из воды и вскоре переехал в Париж. Ему явно было не до мирских утех, и он почти сразу же попал под влияние знаменитого Арно д’Андильи и янсенистов Пор-Рояля[1]. Год или два спустя Эрве приняли в общину, где он хоть и не возвысился, но разделял с ней радости и горести вплоть до смерти лет через двадцать. Ланривен показал мне его портрет, написанный учеником Филиппа де Шампань: в глазах – грусть, в губах – пылкость, лоб низок. До чего тусклый конец выпал бедняге. И все же, рассматривая его строгую и бледную фигуру в тёмных янсенистских одеждах, я почти завидовал его судьбе. Как-никак жизнь преподнесла ему два удовольствия: любить всем сердцем и, скорее всего, говорить с Паскалем[2].

[1] — Последователи религиозного движения в католической церкви. Главной цитаделью янсенизма был монастырь Пор-Рояль.

[2] — Блез Паскаль был янсенистом.