Читать онлайн
"Красный свет (1987)"

"Red Light" by David J. Schow

До чего уморительны кричащие заголовки. «Дети от йети: пять жертв аборта!», «Голый гниющий труп Элвиса — фото», «Только у нас: найден внук Джека-Потрошителя!» Видели, знаете. Вот и сегодня, проходя мимо газетного киоска на Маркет-стрит, я не сдержал смешка — хриплого, натужного.

«ТАША ВОУД ДО СИХ ПОР НЕ НАЙДЕНА

Известная фотомодель похищена террористами?»

Что журналистам-то знать? Я все знал, а они — ни черта. Они как вампиры. Сосут. В моральном плане.

Кто же тогда я?

Гаже и громче всех словоблудили в старых-добрых «Национальных сплетнях». Цветная обложка сулила теплую, дымящуюся кучу говна в виде трех сочных теорий об исчезновении Таши. Первая: закосила под Мэрилин Монро. Вторая: отмороженный ухажер закосил с ней под Дороти Страттен. Третья: упрятана в номер Фрэнсис Фармер в психушке посреди живописного захолустья.

Или же сама щедро отстёгивает прессе за шумиху, набивая себе цену. Раздувает сплетни.

Мерзкое вранье. На душе стало тяжко, горько от тоски по ней. Центр Сан-Франциско задрожал в теплой пелене слез, застлавшей глаза. Я списал все на выхлоп от рокочущих вдоль дороги автобусов, да куда там: понимал ведь, они, как раритетные нынче трамваи, — электрические. Помню, мне как-то чуть не снесло голову слетевшим с паутины проводов токоприемником. Вовсю искрясь, тот промахнул над самой макушкой и с жужжанием хлестнул о дерево в кадке на тротуаре. И это в Северной-то Калифорнии!

Что толку было лить слезы? Я вытер глаза левой, здоровой рукой. Правая еще привыкала к тяжести гипса.

Вдруг передо мной возник уличный обитатель, которыми печально известна Юнион-сквер. Я оглядел его с головы до ног, с туч мошкары над колтунами до черной, углеродной корки на босых ступнях. Он вылупился на меня глазами, как у психа с плакатом «конец близок», и жадно осклабился: «реви-реви, — как бы говорил, — а лучше пощелкай прохожих из маузера». Я ударил по газам. Бомж остался за газетной стойкой с гнусными броскими заголовками и пугающе идеальными снимками Таши. В тот же миг мы с ним забыли о существовании друг друга.

Я знаю, что с Ташей. Четыре дня назад она нежданно-негаданно нагрянула ко мне уже виденным сном. Призрак тогда, призрак — сейчас.

Народ не просто так читает желтую прессу. Народу не нужна правда — и на то есть причина.

* * *

На самом деле ее звали Клаудия Кац. В семьдесят пятом нас обоих еще никто знать не знал, зато у меня уже был миллион ее фото. Помню, только что поменял дешевый осветитель на новенький зонт с синхронизатором, от которого и без вспышки рябит в глазах, и отмечал обновку очередной фотосессией. В новый год я спустил затвор за пять секунд до полуночи и на всю пленку снял переход Таши из семьдесят четвертого в семьдесят пятый. Проект отхватил наградную табличку. Сегодня он только из-за Таши и ценен.

— «Клаудия Кац» звучит коряво, — поясняла она потом, снимая майку и обнажая грудь, которой «Мэйденформ» в жизни не понадобится и на которую вскоре всякий читатель «Плейбоя» изойдет слюной. — Клаудии Кац только в кольчужном топике и кожаном ошейнике фоткаться для дешевой порностудии. В спортивном журнале Клаудию Кац в купальнике не напечатают.

Я поправил диафрагму и поднастроил фокус.

— Приоткрой рот. Да. Кончик языка высунь и зубками сожми. — Светофильтр присыплет ее манящие влажные губы бликами. Щелк, вжик. Щелк, вжик. — Голову назад. Не так сильно… Стоп. — Я взял крупно рельефы под кожей, запечатлевая ее плавный танец заготовленных движений. Мой большой вентилятор развевал ее янтарные локоны. — Руки сложи над головой. Повернись, повернись… Во, супер! — Щелк, вжик. Тысячная доля секунды словлена в силки. — Спортивный журнал, говорит. На дрочил-пивохлебов в бейсболках метишь?

— Ты не понимаешь, как устроен мир. — Она говорила прямо в объектив, сквозь который я впился в нее взглядом. — Нужно уметь возбуждать. Пусть люди мечтают быть с тобой — или стать тобой. Чтобы тебя вожделели, предвкушали новые фотки и гадали какая ты под этим дурацким купальником, в постели.

Мне-то уже повезло знать ответ на это.

— Кто, бабы гадали? — поддел я.

— Нет, дурак. Не бабы. — Голосок обиженный, а лицо все такое же томное, манящее. Профи, умела держать образ. Щелк, вжик. — Мужики. Влюби в себя мужскую половину всей страны, всего мира — и отказывай кому захочешь. Той, от кого мужики без ума, женщины завидуют. Вуаля.

Опять напросилась на укол.

— Лесбиянки, тибетские монахи и калахарские бушмены не в счет. — Примерно такого она и ждала. — Гм, не сказать, что будить вожделение и зависть — недостойная цель, но…

Не позируй она, меж бровей пролегла бы знакомая морщинка — как бы в немом укоре мне за детскую, подлую, неуместную колкость. Следом я бы услышал:

— Да ты не понимаешь. — Я как в воду глядел. — Я еще пролезу на самый верх, вот увидишь.

— Лучше я в тебя пролезу после душа. — Вырвалось у меня. Ненарочно. Хотите, в суд подайте. — Сегодня как раз чур ты сверху.

В ответ она лишь беззлобно закатила глаза, чтобы не хихикнуть. Щелк, вжик. Я тихо ахнул. На долю секунды в пластиковой девочке с обложки проглянула девочка подлинная, живая, как жизнь — и я ее запечатлел. Нагая по пояс, Таша манила не нарочитой жгучестью, а выражением лица: она как бы признавалась, что корчится тут забавы и денег ради. Вот ее душа, вот лучший кадр, после которого вся сессия вмиг стала пресной банальщиной: чередой сисек, смазливой мордашки, фальшивой томности в неестественно серебристых глазах. Таких «идеалов» завались от одного побережья до другого, от первосортных гостиничных шлюх в Беверли-Хиллз до стильных бизнес-леди с тараканами в голове, обедающих на Манхэттене всегда вчетвером.

— К черту душ. — И она бросилась ко мне с шаловливым огоньком в глазах.

Я до сих пор храню то фото. В укромном месте, не в рамке. И больше не в силах на него смотреть.

Клаудия — Таша — добилась своего. Сами знаете, если не живете лет десять на кенгурячьих котлетах в австралийской перди. Наша крошечная разница взглядов на мир и возможности вскоре выросла и вбила между нами клин. Космические гонорары Таши тут не при чем. Я сам по классике распинался-де будь со мной, я от тебя без ума — хотя толком еще ничего из себя не представлял. Закон подлости: у кого, в бурные двадцать-тридцать лет на личном фронте и в карьере все гладко? Наш союз был деловым, пока я не плюнул на все и не влюбился. И тогда Таша ушла. Прославилась. Мое же имя не гремит — и пускай, на доход я не жалуюсь. Зато ее и впрямь все вожделели. Вожделеют и сейчас.

На третьей кружке кофе я-таки признал, что нарочно засиживаюсь в забегаловке. Дома ничего хорошего не ждет. Официант-латинос подошел забрать тарелку. На Гири-стрит за матовым окном толпились жеманные мальчики — цвет Тендерлойна[1], — которых в Нью-Йорке открыто клеймят глиномесами. Какого, любопытно, геи мнения о шумихе вокруг Таши?

С того конца зала мне строит глазки Николь, моя самая любимая в обозримой вселенной официантка — изящная лозинка цвета вест-индского мокко, пышногрудая, не робкого десятка и с причудливым, певучим акцентом. Взгляну на нее, всю в хлопотах, и понимаю, что она бы прилюдно меня оседлала ради лавров Таши Воуд — супермодели, кинозвезды, кумира. Бесследно пропавшей. Тому, что с ней случилось, у меня даже бредового объяснения не находится — я теряюсь, как тогда перед бомжом у киоска. Остается только смотреть, как Николь идет ко мне подлить кофе. Смотрю, она смотрит в ответ.

— Откуда знаешь, что мне хочется еще?

Она прищуривает пантерьи глаза, стреляет хищной улыбкой.

— Вам, беленьким, всегда мало.

* * *

Живу и работаю я на северном конце пирса Филдингс-Пойнт, принадлежащего седогривому, просоленному Дики Барнхардту, которого ни один смертный не рискнет звать полностью, Ричардом. Он продал мне дом и изображает тут смотрителя. Дом шикарный, хоть и выстроен как придется, будто строительные блоки сгребли в угол кучкой. Снаружи и внутри он оплетен паутиной кривых лесенок. Поначалу я звал его домом доктора Сьюза[2]. Увенчан он верхушкой настоящего рабочего маяка. Дики научил его включать, и теперь я время от времени поигрываю в хранителя путеводного светоча: уж больно романтично. За заботу о нем мне перепала вторая табличка, от Общества охраны маяков Сан-Франциско. Маяки давно вытеснены навигационной техникой, так что ценность теперь представляют лишь культурную. Словом, толку от моего маячонки нет, но порой так тоскливо видеть его мертвым в ночи.

Десять лет от нее ни звонка, ни открытки, а Таша все равно меня нашла. Неужели на свет прилетела? Я шел открыть входную дверь, от рук несло щелочным запахом проявителя. Так часто этим грешу, что ручка уже позеленела.

Удивился ли я, спросите? Да я знал, что это она. Почувствовал по тому, как океан чуть не перехлестнул за край мира, как все внутри у меня разом сжалось в ком и устремилось к горлу.

— Ты будто лягушку проглотил.

Она до самых носков сапог была укутана в мягкую плюшевую шубу. Холодный морской ветер играл ее локонами. Лицо описывать не буду: если еще не представили, ноги в руки и бегом к ближайшему киоску с прессой смотреть на обложки модных журналов. Вот какой она была.

Веки у Таши набрякли, но то ли ее силовое поле сдерживало слезы, то ли она уже проплакалась, да влагоустойчивой дорогущей подводки слезам не попортить. Я спросил, что стряслось, пригласил войти — и меня понесло. Всю дорогу мямлил, пытаясь ужать десять лет в десять минут, нервно хохмил. Она же молча это терпела, спокойно выжидая, как раньше, пока я выдохнусь. Я налил кофе с коньяком. Мы сели на балкончике — тем летом его застеклил, — ее идеальные губы приникли к чашке. Мне хотелось выпить, а ей — контакта, и она поглаживала меня ногой под столом. Всё портили мои треп и память о прошлом, портя обстановку, как стоящая над душой дуэнья. За стеклом зеленые валы тяжко ударяли о камни и отползали в пышных бурунах.

Таша, слегка ожив, переводила взгляд с меня на океан. Ее лицо потемнело от ползущих грозовых сводов, которые вот-вот оросят пляж вечерним ливнем.

Вскоре мои глупые вопросы иссякли.

Она взяла меня за руку. Я не дышал, сердце замерло. Таше не составило труда угадать, какая из моих фантасмагоричных лесенок ведет в спальню.

* * *

Ночной небосвод между нами и Японией тиснило острыми зубьями молний. По закаленному окну на океан били жирные капли, мощный прибрежный ветер гнал их вправо и срывал. Я открыл окно на берег, и деревянные лопасти потолочного вентилятора приятно холодили нашу плоть, взмокшую от бурной, чувственной страсти.

Кто только ни прошел через мой видоискатель после Таши, и с каждой я спал — кроме двух-трех чудных, с которыми как на пороховой бочке, и откровенно фригидных. Разучился отказывать. Порой я корчил джентльмена, но в целом отыгрывался на всем женском роде за отказ одной. Да, слали девочек нужные люди. В моей студии поселились страстные молодые красотки. Не хвастаюсь, так и было. Я взял за правило гнать их вон, едва задумают посадить меня на крючок или покорить мои стены, которые я так тщательно возвел. Ломал я даже на редкость упертых: знал наперед, когда мне со слезами упадут в ноги, и с редким злорадством гасил лучик надежды. Всем гасил, и был почти счастлив. Какое садистское удовлетворение доставляло выпихивать моделей из кровати пачками, пока обыватель, я мечтал, кусает локти.

Вожделение. Зависть. Достойные цели — так я думал, чувствуя волосы Таши на моем лице, и как она обвила мою ногу. У нас оказалось немало общего.

Я заговорил вполголоса. Она сонно шевельнулась.

— М-м?

— Говорю, хочу тебя сфотографировать. Вот как есть.

Ее глаза распахнулись, блеснули в тусклом свете.

— Не надо, — шепнула она мне в шею тихо-тихо, будто издали. Я едва почувствовал. — Больше не снимаюсь. Никогда.

«Это что за новости?» — взбрыкнула моя деловая жилка. Таша Воуд отходит от дел? С концами, сожжет мосты, как тогда со мной? К чему? На ее месячный доход можно скупить местный пляж на несколько миль в обе стороны. К чему все это? Мы снова вместе, вопреки законам вселенной, — так где подвох? Ее карьера нас то разводит, то сводит. Опять стану ей предан — а потом и ею предан? Забавно, слово-то одно, а смыслы противоположные.

После пяти минут тщетных лаcок Таша сдалась.

— У тебя тепленького нет? — И не сдержала улыбки. — В смысле, на кухне.

— Какао. Натуральное, которое нужно варить, не из пакетика. Вреднющее! А сверху — зефирки, тоже первый сорт, для пущего взрыва канцерогенов.

— Слюнки потекли. Неси побольше.

— А сама?

— Хочу полюбоваться штормом.

По окну хлестало брызгами. То и дело мелькали молнии, так что океан наверняка ярился не на шутку. Не включить ли маяк? Вдруг где-то там волны швыряют несчастного морехода, нежно любящего лодки, как я — маяки, и вдруг шторм застал его без навигационных приблуд?

Поднялся, включил. Затем сдул пыль с раскладного столика и понес на нем какао со всем нужным, вовсю звякая и гремя.

Мой луч дуговой лампы полз вдоль волн долгими, ленивыми оборотами. Таша всматривалась сквозь свое отражение в черноту за окном.

Я натянул холщовые штаны, она же так и сидела нагишом — совершенно голое голое совершенство, сирена, созерцающая корабельные обломки. Вскоре она отступила от окна. Бедный мой выдуманный мореход, как далек он от ее тепла, зябнет под холодными шквалами!

— Ты знал, что африканские аборигены запрещают миссионерам себя снимать? — говорила она, пока я разливал какао. — Чтобы душу не украли.

— Это расхожее суеверие. В Вест-Индии еще в ходу вудуистские заморочки: фотографии, говорят, заряжены силой. Даже неудачные.

Не смог не выпендриться. Ай да фотограф.

— Ты помнишь Эйприл Макклэнехен? — спросила Таша у моего отражения в окне.

— Это которая Кристал Экстаз?

— Также широко известная как Знойная Вишенка.

Все три — знакомая Таши, с которой она делила комнату на чердаке в начале семидесятых, когда заигрывала со взрослым кинематографом. В среде видных актрис и моделей все знаются с коллегами из клубнички — если отпираются, не верьте. Таша не зашла дальше сравнительно безобидной миссионерщины максимум для недельного проката в порнокинотеатре «Пуссикэт», которую не стыдно глянуть белому воротничку, гостю злачных кварталов. Эйприл же пустилась во все тяжкие: обложки «Хаслера», кассеты с ее именем, восторги порнокритики. Нет, ее не удавили, она не вышибла себе мозги из грошового пистолета в гостиничном номере. Она теперь, говорят, зовет себя Валери Винстон и снимается в рекламе отбеливателя и кондиционера для белья. Этакая Мэрилин Чемберс наоборот.

— Эйприл как-то заявила, что за ней рекорд по числу доставленных оргазмов. Якобы на калькуляторе посчитала. — Таша обхватила большую керамическую кружку обеими руками. — Прикинула в среднем, сколько кинотеатров ее показывают, сколько сеансов в день, кто ублажает себя прямо в зале. Плюс бог знает сколько порнушных журналов, а еще ее колонка интимных советов. Помню, взглянула, на меня и говорит: «Сколько же, наверное, энергии при этом высвобождается — и все благодаря мне. Мне!»

— На тебя передергивают не меньше, — сказал я. — Где-нибудь наверняка и на улыбку Кристи Бинкли ужика душат.

— Дело не в этом. Эйприл была сильной, как будто получала от этого подпитку.

Таша сидела передо мной, подогнув ноги наподобие знаменитой «Русалочки» Эдварда Эриксена, — но не в бронзе, а изваянная в молочно-бледном лунном камне, обогретая живым желтым электричеством из черного неба и с арктическими глазами самой теплой на свете голубизны.

— Стало быть, сглатывала на раз? Критику, то есть.

Ее печаль полностью смыло горькой досадой.

— В порноиндустрии с этим проще. В глубине души последнему кретину и клоуну ясно, что за лучшие роли порноактрисы раздвигают ноги. А вот как модели оказываются на обложке — особенно если не позируют голышом? Подозрительно.

— А кому не перемывают костей? Сплетничать ведь не запретишь.

— В остатке от сплетен — одна желчь. «Колись, тварь, у кого за щеку взяла за обложку “Вог”?» Эти кровопийцы питаются тобой: вожделеют тебя и поносят — и только тогда счастливы. Льют грязь на твои победы, чтобы о тебе продолжали писать. Высасывают все силы, ничем не отплачивая, как…

— Энергетические вампиры?

Трудно с ее высот не заметить, что любят тебя не больше, чем раковая опухоль — хозяина. Тут мое темное начало мстительно посмеивалось. Бросила меня ради мечты, а как в нее впилась, ощутила на языке желчь, пыль и прах. Мне бы постыдиться, что с ходу злорадствую. Таша, судя по пресному выражению лица, прочла мои мысли и уставила взгляд в кружку — а это всегда дурной знак.

Я никогда не отвечаю отказом — равно как и не извиняюсь. Ни-ког-да.

Повисло грустное молчание.

— Наверно, думаешь, хватает ей наглости плакаться, когда всего в жизни добилась? — заговорила она.

— Есть чуток.

Таша все же дала взять себя за руку. Ей хотелось контакта. Осложняли всё десять лет разлуки, вклинившиеся между нами. Досада, в общем, меня колола, да. Хотел ли я помочь? Та же фраза. Я виновато попытался убрать руку, но она не дала — будто я прощен, даже практически оправдан.

— В начальной школе нас учили, что запах предмета рождают его молекулы. Крохотные частички, которые мы втягивает носом.

— И при виде собачьей кучи на тротуаре ты зажимала нос и рот?

Мой стабильный рецепт по жизни: началась щепетильная откровенность — остри напропалую, отшучивайся.

Ее улыбка вспыхнула и погасла.

— Я с тех пор думаю вот о чем. Если долго нюхать предмет, его не станет: вынюхаешь все молекулы.

— Н-да, лет этак за миллион.

По счастью, ерунда, которую вдалбливают в школе, у меня в голове почти не задержалась. В точных науках, той же математике, я ни в зуб ногой. Но хотя бы помню, что всякое тело состоит из триллионов молекул.

— Вот вдруг и у нас ресурс ограничен? — Она кашлянула, как бы перед болезненной темой, и подалась вперед. — Вдруг и человек может иссякнуть?

— Еще как, — хмыкнул я. — Есть и пример: нервные срывы. Или когда выжатый артист падает в обморок прямо на сцене. Бывает, офисных работников мутит перед дверью переговорной. Предел есть у всех, а у тебя вдобавок и работа не прощает слабости.

— Нет. — Таша замотала головой, чтобы не сбиться с мысли. — Я о другом. Можно ли иссякнуть физически? Вдруг снимки отрывают от меня по бесконечно крохотной частичке? Рекламы в журналах, негативы, кадры в кино — это всё мои молекулы, корм для ненасытной публики. Эти вампиры высосут меня досуха, употребят и сразу создадут для себя новую звезду, новую жертву. Поэтому они и зовутся потребителями.

Я поднял глаза от илистой гущи в кружке. Луч за окном смыл со стекла призрачный силуэт Таши — вспыхнул и погас, под стать ее улыбке.

Ее голос стих до хриплого, дрожаще-исповедального. Стало совсем не по себе.

— Да, кого-то снимают в миллион раз чаще, но им, может быть, позволяет ресурс. — Она вытянулась на кровати и положила голову на мою ногу, обняла меня за пояс. Соединилась со мной. — А в ком-то кусочков меньше.

Я обнимал ее, пока шторм возобновлял натиск. Мой доблестный лучик круг за кругом прорубался вглубь стихии. Таша не скривилась, не покраснела, не затряслась — у нее просто закапали слезы, прочерчивая на моей штанине ровные мокрые линии.

Хотел ли я помочь?

Ей казалось, потребитель так ее жаждет, что скоро употребит всю до конца. Сгинет Клаудия Кац, останется только у меня в голове. Когда-то я любил ее, впал в зависимость, а теперь уже она за меня цеплялась, ведь Таша Воуд почти иссякла, а без Клаудии ей не быть. Нет, не для того она пришла без сил к моему порогу, чтобы по старой памяти дернуть за поводок. Просто дружки уже наелись ее сущностью: обсасывают теперь других небожителей, им наговаривают на автоответчик, тасую новые знакомства — ищут Таше замену, пока отлив уносит ее в вечность.

Я гладил ее по голове, убирая волосы с лица. Ее слезы высохли, океан — рассвирепел. Она свернулась в безмятежной дреме, и тогда я аккуратно встал. Мне до остервенения, до фанатизма хотелось развеять ее тревоги. Я спустился зарядить один из своих «Никонов».

Наутро я спрошу, как она. Лучше не бывает. Тут я и сознаюсь.

— Что?!

— Еще раз. Я снял тебя во сне. С сотню раз. Ты — на моей темно-синей постели, за окном — буря. И, погляжу, ты по-прежнему среди живых.

Я налил ей кофе и щипцами положил на тарелку теплые круассаны.

Таша не взвилась, только испустила тяжкий вздох.

— Больше так не делай, иначе навсегда меня потеряешь.

Я не понял, то ли она вмиг растает в воздухе, то ли хлопнет дверью, раз я плюю на ее страхи.

— Ты всю ночь проспала как убитая, и почти не шевелилась.

Мой внутренний мачо фантазировал, что это ее измотала наша кроватная акробатика, но она и кружку еле держала двумя руками. Тревожный знак.

— Нет, ты посмотри! — Таша брезгливо скривилась. — Я голову с трудом удерживаю, кружку едва не роняю. Сгорбилась — модель, а сгорбилась! Черт знает что.

Она выпрямила спину и приулыбнулась через силу. Голос у нее сел, как будто в горле вспух комок.

— Да горбись сколько угодно! — Я бодрился как мог, а у самого на душе было тревожно. — Вот что: «твори свою волю». Хочешь, проспи весь день, но лучше дай похвастаться, что я за десять лет научился готовить. Салаты как надо. Пассеровать умею. В вине тушить! Любое блюдо украшу, только скажи. Поваляйся на пляже. Почитай книжку — у меня целая библиотека. — Тень страха все равно тушила огонек в ее глазах. Ей так хотелось верить! — И больше ни одной фотки, даю слово. А кто полезет снимать, будет иметь с твоим покорным слугой.

Ну вот, теперь она просветлела. Дожал, добился своего. Главное не сдаваться — но увольте, если при этом я не обжег ум кислотной каплей сомнения, шипящей «а вдруг? а вдруг? а вдруг?»

А вдруг я не зря тревожусь? А вдруг она права?

— Не проявляй пленку, — сказала Таша. — Не хочу смотреть.

— Давай я прямо сейчас ее в печку брошу?

Говорю же, сам занервничал.

Она театрально вздрогнула.

— Не надо, это как из одного рассказа-страшилки. Еще пойду прахом вместе с фотографиями.

Все катушки я хранил на полке в проявочной — глухом помещении с красными лампочками. Пленка терпит их мягкий багрянец, а на обычном свету нитрат серебра губит ее черной смертью. Там, в футляре, она может стоять хоть вечность, если Таше угодно.

Мы расправлялись с легким завтраком. Она глядела в окно.

— Если не боишься дождя, можно вечером съездить поужинать, — предложил я. — Стейки, салаты, бутылочка-две каберне. Если тебя вдруг узнают, сделаешь круглые глаза и скажешь, обознались.

Вернулся ее живой румянец.

— Заманчиво. Можно заказать и морепродукты. Но сперва я кое-что попрошу.

— Что?

— У тебя сегодня много дел?

Глупая шутка. И так было ясно, что для Таши я что угодно сделаю.

— Неотложных нет.

— Тогда отнеси меня в спальню.

Думал, узкую лесенку нам не пройти, но ничего, стукнулись на ней всего раз-два. Халаты мешались, их мы сбросили по пути.

* * *

Контакт ей был нужнее воздуха.

Я не успел заметить, как за окном стемнело. Ничего кроме Таши не видел.

Каждый взмах ее ресниц был что слог неохватного силлабария, взгляд — целая фраза, которые я жадно ловил объективами глаз. Друг, любовник стал фотоаппаратом, запечатлевая все, что не дает безымянным завистникам и поклонникам спать по ночам. Тысячи, миллионы мужчин мечтали войти в Ташу вместо меня, примеряя мое амплуа у всякого газетного киоска. И мечтали попусту.

Она глядела так, будто раскусила мои намерения — и протестует.

В шоу-бизнесе — ее стихии — реально еще до пубертата основательно заматереть. Если повезет, в детские годы разбогатеешь, а нет — тебя до выпускного изжуют и выплюнут. Отсев хлеще, чем в большом спорте, где хотя бы можно осесть в рекламе бритвенных станков и пива, когда прозвонит колокол сорокалетия. Кто-то рад догнить заживо ведущим телевикторины, но Таша была не из таких. Она день ото дня билась за свою красоту: что ни штришок, то схватка, необратимо сжигающая время. Десять лет Таша блистала и, было видно, вымоталась. Износилась. Бедренные косточки выпирали из-под бумажной кожи, как две кремниевые стрелы.

Ее рука скользнула вниз и нащупала цингулум, туго повязанный вокруг моей мошонки. Она все поняла и даже, вот странно, будто оценила мою дурковатость. Дальше я помню не все, разве что нестерпимый позыв кончить и ее бешенные сокращения, едва она развязала цингулум. Тут уж и я вволю спустил. Она стиснула мне плечо — пальцы побелели, порозовели, зрачки ее теплых арктических глаз расширились в полумраке. Таша вобрала часть меня — и ответила оргазмом, которому прежние не чета. Не было раньше фейерверков в голове, были банальные рефлексы внизу. Ее ахи не будоражили. Теперь же она предстала как есть: полной соков, румяной, разгоряченной. Подлинной.

Безмерную долю секунды она меня не отпускала.

— Не старайся меня впечатлить. Тебе есть, к чему стремиться.

А правда, мало ли у нее было любовников от бога за десяток лет? Удивил я ее фокусом со шнурком!

— Ну ты чего, глупый? — продолжила она. — Ты же первый, кто мне отплатил, не видишь?

— Таша, не говори, что веришь…

— Клаудия. — Она не требовала, просила. Просила то, что для нее также дороже воздуха. — Ты один возвращаешь мои частички, один восполняешь взятое другими. И мне нужно еще.

Она говорила трепетно, почти с любовью — а этим словом я даже в шутку не разбрасываюсь.

Кому как не мне ее восполнять? Я целиком впитал в себя ее душу. Мне никто так не кружил голову, потому что на своих женщин я всегда плевать хотел. Весь мир глодал внешнюю Ташу, пока я предавался любви с Клаудией — и вот теперь она перехватила вожжи.

Глаза, голос — все в ней говорило, что я ее исцеляю, но мое подсознание шептало: тебя осушают задаром. Я старался его не слушать — как и зов черных футляров из комнаты с красным светом. Позже, за полночь, когда взревел ураган, я методично вернул то, что она забрала. Вернул вдвойне. Официантка Николь права: сколько ни дай, нам всегда мало.

* * *

— В голову воробьи нагадили, — ругалась она. Мы одевались к ужину, задевая друг друга локтями и коленями. — Красивый, но такой глупый. Пустоголовый. Пошлый. Избалованный. Самовлюбленный. Насквозь прогнившая…

— Все-все, суть уловил. Неужели хватило ума разлюбить модельный мир?

Она смотрела, как море откатывается в предвечернем солнце.

— Не веришь?

— То, во что я верю, полная жуть. — И вновь шутками я надеялся побороть страх. — Верю, что ты призрак, а значит, обречена скоро исчезнуть.

Она с усмешкой повела бровями.

— Могу в твоем маяке поселиться. Видимо, загадал встречу со мной, вот я и появилась.

— Не смейся. Мне уже даже не верится, что я фотограф. — На этом слове ее непринужденные движения на миг сковало. До чего ж она боялась! — И что я не сплю с Ташей… с Клаудией Кац. — Она и тут осеклась, но промолчала. — Побираюсь, может, по мусоркам в Мишн-дистрикте, а эту реальность выдумал в приступе бреда возле журнальной стойки с фоткой Таши Воуд.

— А, так ты, из этих! — в шутку ахнула она. — Из зомби!

— Мы идем или как?

Она отошла от зеркала в мешковатом темно-синем свитере с бордовым узором, серых замшевых мягких сапогах и черных брюках — таких узких, что у меня в паху заныло. Ее глаза цвета облитой солнцем океанской волны наполнились мной.

— Идем. — Она первой спустилась по ступенькам.

Скоро, я знал, она исчезнет — но взамен у меня останутся сотни фотографий ее в моей постели. Всякому призраку суждено исчезнуть.

* * *

За дверью поджидали выродок и козлина.

Выродок сидел в западне у самого порога. Козлина привалился на мою машину, заляпал пальцами ее дорогущее переднее крыло. Я их не видел, только услышал голос за спиной, когда повернулся запереть дверь.

— Мисс Воуд, пару слов о вашем внезапном…

Таша — Клаудия — завопила.

Она вцепилась мне в руку, я крутанулся — и вот он выродок. Если и было в нем что-то человеческое, от запаха куша за эксклюзивную статью он потерял голову. Стал как зомби. Нас узнали прошлой ночью в ресторане и прислали засаду — ведь читатель должен узнать правду! Выродок выставил массивный микрофон с красным шумоподавителем как царский скипетр. Тот напоминал леденец в форме пениса.

Визг Таши оборвал выродка на полфразы. Она попятилась, ее волосы разметало по плечам; она нырнула ко мне за спину, прячась от врага, стискивая голову руками, жмурясь, без остановки вопя. Так вопя, что кровь в жилах превратилась в жидкий азот.

Козлина подобрался сзади. В его видоискатель мы угодили еще на пороге дома. Разгрузочный жилет для камеры был туго затянут, возле объектива горел красный свет лампочки.

Таша не умолкала.

Ее хватка ослабла: то ли разжалась, то ли я сам вывернулся. Я подмахнул к оператору, проглотил расстояние барракудой. Мне всего раз в жизни случалось не сдержать кулаков от злости, и вот я удвоил результат. Размашистый хук пришелся в черный стеклянный зев объектива, вбил козлине камеру в лицо, сломал ему нос, два зуба и мне три пальца. Козлина сложился без чувств, как рыцарь под весом доспеха. Я подскочил вырвать здоровой рукой его электронное сердце, распотрошить камеру, пленку. Провода торчали порванными жилами, пленка волочилась блестящим хвостом кишок, когда я швырнул камеру через ограду в море цвета глаз Таши. Красный свет потух.

И вдруг — тишина. Последний вскрик прозрачнее рисовой бумаги, тоньше чешуйки слюды, потонул в реве бьющих о берег волн.

Я крутанул головой — всего кадров двадцать скоростной съемки ушло бы — а ее уже нет. Лишь, казалось, глаза блеснули напоследок арктическим холодом, угасая.

— Как же это?..

— Вы кто такие?! — К выродку враскачку шлепал на манер Попайя набыченный, сердитый Дики Барнхардт.

Физиономия выродка застыла в мраморно-белый барельеф ужаса и ступора. Челюсть отпала, демонстрируя ряд дорогих пломб. Брошенный микрофон валялся у ног.

— Она же… и вдруг… Как же так?

Дики дал ему по лбу ясеневой тростью, и тот апатично повалился на доски пирса рядом с микрофоном. Лицо у Дики было странное, будто он давно искал, с кем бы сцепиться, и вот, рад отстоять свои владения и жильца.

— Ты как? — спросил он, заметив свежую кровь на моей руке.

— Дики… ты видел, что случилось с Ташей?

Мой голос дрожал, ломался. Горло онемело. Здоровая рука сжала пустоту. Опоздала.

Дики по-моряцки осклабился и пнул кретина в отключке.

— Какая еще Таша, сынок?

* * *

Я держу кружку левой рукой, то и дело упирая отрешенный взгляд в гипсовую мумию правой.

Я думаю о видеопленке, которая разлагается среди акул и медуз, всплывающих порой у пирса. Думаю, что если не решил бы успокоить страхи, не наснимал Ташу с ног до головы, козлина с камерой не сделал бы ей ни черта. Сколько частичек я вырвал, толкнул ее к краю пропасти, искромсал ради любви!

Черные футляры с пленкой так и стоят в проявочной шеренгой инквизиторов, давно вынесших мне обвинительный приговор. При мысли утопить пленку в проявителе тянет всунуть пистолет в ухо и спустить курок. Дважды, если успею.

Но есть и другой способ, вспоминаю я тогда. Много ли, гадаю, во мне частичек, долго ли нагонять Ташу?

Тряпкой я раньше не был. Теперь же, чуть что, сразу в слезы. Раскисаю, лицо в соплях — убогое, детское зрелище. Николь тогда посматривает на меня взглядом того бомжа у киоска: будто я уже обеими ногами в шизоляндии.

Подходя долить кофе, она всегда задерживает на мне глаза. В них теперь опаска. Мои — по стыдной, но стойкой привычке прыгают на ее пышную грудь и обратно. Я давлю как бы бодрую улыбку, но передерживаю, слишком явно показываю-де все со мной хорошо. Николь вопросов не задает. Я прикрываю кружку здоровой рукой: достаточно. С меня хватит. Я больше не хочу. Она же на это лишь недоверчиво прищуривается и, верно, думает: врет этот беленький. Николь все понимает. Всегда понимала.

[1] «Тендерлойн» — жаргонное название гомосексуального района Сан-Франциско.

[2] Самодельный деревянный двенадцатиэтажный дом, стоящий посреди леса на Аляске.