Читать онлайн "Короткие рассказы"

Голос

Кажется, я пытался покрошить лук тупым ножом на деревянной подкладке. Рядом уже ожидала отмытая в колодезной воде пара оранжевых морковин. Кожура от картофеля неровным серпантином клубилась по правую руку. С другой стороны, на ржавой, но эффективной электрической плитке в один розовый кругляш, начинала парить вода в алюминиевой пригорелой кастрюльке с побитыми краями. Воздух уже пах вареной капустой и располовиненным корнем сельдерея, когда зазвучал голос…

Всегда, при несвойственном тебе деле, пытаешься украсить время, чем-то ненавязчивым. Включишь ли тихо приёмник или радио, создавая явное и невидимое присутствие людей. Заведёшь ли постаревший кассетник, с обсыпавшимися кое-где нотами на магнитной плёнке, но всё равно, щемящими душу мелодиями юности, лишь бы твоя дачная кухонька не гремела звенящей до одури тишиной.

На этот раз выбор пал на, длинноногий электрофон, симпатичный, но уже не модный, согласившийся поработать у тебя подставкой под посуду и иногда шипеть, вечно соскальзывающей, притупившейся иглой, выскребая звуки из поцарапанного винила. Для убедительного звучания сверху на полочку звукоснимателя нужно положить полустёршийся ластик и тогда, песня получалась ровной без скоков, заиканий и пошедших юзом слов.

Нашёл я эти пластинки мокрым осенним полднем. Зашедши за бывший ДК имени какого-то там завода, по малой нужде. Здесь, под влажными ветками взрослых лип, у разрушенного зазеленелого фонтана с алебастровым пионером в центре, гудящим в арматуру навсегда обсыпавшегося горна, они и лежали на груде хлама.

Кривой стол, лишённый одной из своих опорных плоскостей, по бокам чёрные концертные колонки с вырванными голосовыми связками динамиков, из тёмного нутра свисают жилы проводов, потёкшие химическим карандашом, перевязанные шпагатом брикеты документации времён бесплатных кружков и товарищеских походов, наваленные на всё это, и они, промокшие насквозь, на вершине. Кто-то всё-таки не решился просто так швырнуть их мусор и положил аккуратно сверху, предоставив слабую надежду на спасение.

Инвентарные номера на белых полях конвертов. Меня поразила бумажная девственность упаковки: отчётливые типографские надписи и названия. Я вынул на свет одну пластинку, она была современного покроя, большая с белой круглой маркировкой и крупным чёрным названием советской фирмы «Мелодия», новая, не пользованная, с радужкой на блестящей тёмной поверхности. Никто и никогда не проигрывал её с момента покупки. Я просто не мог оставить их здесь, не имел права, я должен был их выслушать.

Вы понимаете, каково это чувство ожидания новых звуков, эта тайна зашифрованных бугорков на дне тонюсеньких ложбинок.

Теперь такой метод записи, почти раритет.

В найденный тут же на свалке ушедшей эпохи пакет со стилизованными английскими буквами «SOS», я сложил одну за другой: стихи Цветаевой и Ахмадулиной в исполнении, с выражением, заслуженных и народных; душераздирающие цыганские песни и романсы Сличенко; берестово-ложечное щебетание фольклорного ансамбля «Родные просторы»; органную музыку вечности Иоганна Баха, и, уже раскисший обложкой от безысходности, средневековый клавесин. Диск со стихами Маяковского, не издавший за свою культурную жизнь ни звука, валялся в траве. Расчленённый - он внушали ужас. Видимо, забредшие сюда юные вандалы пробовали на прочность «футуриста серебряного века», конверт от пластинки плавал в луже с отпечатком грязного протектора на чёрно-белом лице поэта. Я оставил эту смерть нетронутой.

Остальные: подсушенные махровым полотенцем и спасённые, поселились на моей даче и готовились к своему первому концерту.

Первым, конечно, выпросил своё выступление клавесин. Долго молчавший и однообразный он, употребил всю толику моего терпения. Как всякое, не способное к особому творчеству создание, за неимение множества функций, но с огромным желанием дошипел до конца придворные мелодии. Рычажок звукоснимателя дошёл до середины, и автоматика звучным щелчком остановила проигрыватель.

- Теперь стихи, - пресыщенный звуками эпохи возрождения, я вставлял на округлый штырёк нестандартную пластинку. Она каталась по его толстой железной лысинке и не хотела одеваться. Пришлось лезвием, лязгнувших в руках ножниц, расширить отверстие.

Снова шепелявое вступление и,…кажется, я пытался покрошить лук тупым ножом на деревянной подкладке…

Что я мог там услышать? Старые, пожелтевшие в несгораемых рукописях строки, которые на магазинных полках «никто не брал и не берёт». Да что можно услышать из этого хриплого динамика, обезображенного монофоническим ламповым звучанием прошлого века? Кто вообще решится услышать голос «из-под земли»?

На плитке уже кипел суп, за крестообразным окошком на солнечной скамейке кошка усердно вылизывала котёнка, дальше под кустами красной смородины, яркими конусами свисающей до травы, расположились куры. Грязно-белый петух, лёжа на боку, вытянул веером крыло вдоль жёлтой трёхпалой ноги. У следующего куста вечно голодные дрозды воровали ягоду, маскируясь под круглыми мясисто-зелёными листьями бадана.

Я дослушал стихотворения до конца и чуть не присел мимо табурета.

Мне вдруг открылась вся тщета нашего положения, вся бесполезность и безропотность наших стремлений. Неизбежность смерти с особой ясностью коснулась запретных ещё струн, и в то же время часть меня, помешивавшая овощной бульон в кастрюльке, продолжала радоваться свету и близкому вечеру, и ягодному пирогу, томившемуся в печи.

Это моё неожиданное раздвоение остановило часть меня, повернуло стрелки времени вспять, и я увидел подобных себе. В том далёком времени, которого уже нет, и никогда не будет. Одинокая сопричастность, воспоминания на уровне интуиции, сверкнули внутри меня этим голосом, зовом к своим. И я сдался товарищи и господа, сдался. И то автоматическое проявление меня в реальном мире, откуда постепенно на цыпочках, ушла и вторая моя половина, так и не закончив приготовление ужина, теперь является лишь тенью добропорядочного налогоплательщика, который не может сам заполнить ни одну предлагаемую декларацию.

Наверняка в тот жаркий день в Коктебеле, среди полотняных штанов и белых платьев, среди широкополых шляп и плетёной мебели, мои друзья, мои герои, за бутылочкой крымского портвейна разноголосо шутили о будущем. И одна из них, сохраняя только что услышанное, дружеское, в тени увитой виноградом беседки, решила записать на обороте круглой шляпной коробки послание для меня, что сегодня вынырнуло из круглой вращающейся пластинки, - заставило вспомнить.

Внутри себя, я готов пережить: период застоя, террор, мировую войну, две революции, эмиграцию, - лишь бы услышать ваши голоса друзья мои. Я бы отдал сегодняшние дни просто так или как принято у торгашей за мелкую монету, чтобы считалось, что эта собственность перешла к тебе не задаром. Да я уже практически это сделал, осталось совсем немного, я почти у цели…

Так и просидел: в одной руке сжимал державой луковицу, в другой скипетром тупой хозяйственный нож, онемев и оцепенев от голоса, вдруг соединившимся с моим внутренним звучанием. Постепенно ещё живая моя часть потребовала еды и ворчание про себя, наполненное ожившими образами и смыслами, было заглушено бульканьем из кастрюльки, гудением неутомимого трансформатора в проигрывателе, хлопаньем крыльев за окном.

Солнце, уходящее ко сну, заглянуло напоследок в мою растерявшуюся от неожиданности кухню, и обдало меня застывшего и смущённого вечной золотой пылью.

2011 г.

Блажь

Кстати, про них: разделённые на дорожки пенопластовыми поплавками, продетыми на верёвку от борта до борта составным подвижным позвоночником. Они - существуют в каждом приличном городе. За такую разделительную линию и ухватился, вынырнувший из голубых хлорных вод центрального бассейна, подсвеченных на глубине приветливыми фонарями – Михаил.

Этот представитель мужеского пола был тогда молод, удачно сложён и мягкотел на ощупь, что нравилось некоторым, влюблённым в самих себя женщинам, коих он и вылавливал на своё тело, как на наживку, в этом кафельном садке. Самое главное в жизни, - это удобство, считал Михаил. Во-первых, после душа, перед выходом на улицу, женские прелести уже были отмыты от пота и грязи, что для слишком брезгливого чудо-Михаила было немаловажно. Во-вторых, разглядеть нужную фигуру в купальнике гораздо легче, чем под покровами одежд, и уже при раздевании соблазнённой, целлюлит и прочие неприличные бугры не будут мешать эстетическому наслаждению её телом.

Присмотрев себе добычу, Михаил, как бы невзначай, сталкивался с ней, изображая увлечённый заплыв, и извинившись, что случайно попал не на свою дорожку, - начинал знакомство. Обычно, такая наглость шокировала (всё и так было понятно), но безупречно попадала в цель. Сегодня жертва оказалась слишком хороша. Он приметил её худенькое с острыми скулами личико ещё в фойе, где верхней одежде присваивала номерок словоохотливая бабуля в синей стёганной ватной жилетке. И теперь, разглядев её тонкое прозрачное тело, цокнув от удовольствия языком, решился на столкновение.

В пузырчатой водной суматохе, Михаил, успел пройтись ладонью по её миниатюрной груди и даже коснулся напряжённого бедра, но получил в ответ только тупой тычёк пяткой в живот. Поэтому не смог ни чего сказать, а только как рыба хватал ртом воздух, едва успев зацепиться за ближайшие поплавки.

Разморённый после горячего душа, и уверенный в своей неудаче, Михаил появился около гардероба и, протянул номерок бабуле:

- Ждёт тебя уж минут десять.

Он удивлённо оглянулся и увидел давешнюю знакомую. Солнечное сплетение ещё ныло и посасывало болью, поэтому Михаил очень осторожно приблизился к стоящей у огромного витринного окна девушке. В руках она держала плащ.

- Решили меня добить, - произнёс он шёпотом, наклонившись к свеженькому, ароматному и симпатичному ушку. Девушка вздрогнула и повернулась.

Потом был голый, до мурашек по телу вечер в съёмной комнате, поющая скрипучим железным голосом монотонную песню кровать и после всего этого привкус сладковатого перегара на языке от дешевого шампанского. Ещё через час, Михаил остался один, и, теребя в руках синенькую в блёстках невидимку, выпавшую из душистых женских волос, ощутил, как непривычно и сладко ёжится его сердце. Чувство это было для него незнакомым, поэтому он попытался от него избавиться, сказав цинично вслух:

- Сука!

Но это не помогло. Он боролся с подступающей к сердцу горячей волной и на следующий день и через день, и ещё через два дня, пытаясь победить её с переменным успехом, выставлял со своего пустынного берега волнорез рассудка. Ночами, когда бдительное сознание теряло контроль, необычное, новое чувство прорастало, давало корни и начинало цвести, распространяя запах её влажного ушка, сохранённый в памяти. Неизменно на утро, он просыпался от удушливой щемящей нежности, и от наивной безысходности, и мужского страха перед вынырнувшим вдруг из пространства одиночеством.

Через неделю Михаил сдался. Под ритмичные прыжки отпущенного на свободу пульса, с букетом голубоглазых фиалок разыскал он место по адресу, написанному её рукой на трамвайном билетике и оставленному в тот, первый восхитительный день, на прикроватной тумбочке. Он теперь был счастлив, что не выбросил его сразу. Положил его в паспорт за прозрачную обложку. Когда книжечка паспорта закрывалась, исписанный билетик встречался с его фотографией, от этого казалось, что происходит своего рода поцелуй. Глупо конечно, но так Михаил продержался до второй встречи.

Строение, обозначенное корпусом «x» оказалось общежитием медицинского института. Взяв нахрапом бдительную вахту, он поднялся на нужный этаж, и, стоя перед заветной дверью, придирчиво оглядел себя со всех доступных сторон. Обнаружил: две капельки грязи на лакированном носке ботинка. Сложенным в треугольник свежим выглаженным платочком начал изводить нечисть, неловко наклонившись. В этой неудобной позе и застала его открывшаяся неожиданно дверь. В жёлтый полумрак коридора ринулся всепоглощающий свет.

– Ой! – Сказал её знакомый голос.

И первый раз, за всю свою бесшабашную молодость чудо-Михаил растерялся. То ли лампочки в комнате были слишком яркими, то ли густо пахло жареной картошкой, глаза заслезились, горло запершило, и вместо общепринятого, и нахального «Здрасте», - кашель и сморкания приветствовали присутствующих.

Присутствующие в комнате захихикали, что вызвало в жестокосердном Михаиле смущение.

Жителей оказалось трое. Молчаливая румяная Люба с картофельным крестьянским носом, как оказалось, Михаил правильно определил её полновато упитанную принадлежность к селу своим чутким до женщины нутром. Худощавая Оля-хохотушка, выставляющая напоказ напускную смелость и точёные икры, соскользнувшие в ярко белые носочки: «А чё? И пойдём, да хоть куда пойдём!» И его избранница Нина, от растерянности скромно присевшая на уголок табуретки. Совершенно не ожидавшая его прихода неделю спустя. Ослепительная Нина, теперь в обычном домашнем хлопковом халатике до колен в синие гипертрофированные бутоны ничуть не потерявшая в нем своей значимости, а наоборот, очень подходящая сочетанием цветов под принесённый им букет.

Книги сразу были прикрыты, и никуда не пришлось идти. Знакомство мирно протекало тут же на раздвинутом для занятий столе между медицинскими справочниками и учебниками по химии. В магазине по соседству нашлось вино, большая редкость на девичьем студенческом застолье, за которым ухажёр из бассейна ненадолго спустился, озорно перемахивая лестничные пролёты с четвёртого этажа. Второй раз вахтёрша была подкуплена крупным апельсином с издевательским намёком на её пупырчатую целлюлитную кожу.

Михаил уплетал жареную картошку с квашеной капустой, прихваливая раз от разу:

- Вот так просто - картошка и капуста! Боже, как просто и вкусно, - говорил он с набитым ртом. Когда же Люба достала из заначки в дальнем углу морозилки домашнее копчёное сало, Михаил расцеловал её троекратно - крест-накрест.

- Эх, девчонки, - говорил Михаил восхищённый незатейливостью ужина и обстановки, - как у вас замечательно. Стоило всем взяться снова за книги, он отозвал в сторону Нину, и, смущаясь самого себя, попросил: «Слушай! Помой, пожалуйста, посуду, а то стоит, пахнет». Нина не придала этому большого значения, она была девушка свободная от домашних предрассудков, сказала, что ей некогда и вообще: до завтра оно не скиснет. После чего принялась за недописанный реферат.

Даже отказ Нины не расстроил Михаила, а наоборот почему-то растрогал: «Да, да, - ловил он себя на чрезвычайно правильной мысли, - здесь так и нужно, именно так и нужно, и никак по-другому».

Он приходил теперь к ней ежедневно, и каждый его приход, сопровождался сначала миниатюрными шоколадками, потом размеры их увеличились, добавились кульки с конфетами, и, посчитав себя своим этом мире совершенства, стал приносить различные деликатесы. В последний раз на столе, испуганным кусочком, стесняясь предложенной тарелки с отбитым краешком и кое-где облетевшей по ободку позолотой, завялилась балыковая осетрина. Не прижилась. К ней боялись прикасаться по причине дороговизны.

- Как вата! - Испробовала малую частичку Люба, выращенная родителями на настоящем молоке и домашнем печёном хлебе.

А ещё так надрывно ныло в груди и так жалко ему становилось себя, когда он каждый раз вынужден был уходить обратно в свою темноту. Уходить из этой первозданной чистоты, привидевшейся ему избалованному цивилизованной Европой и родителями богатой жены, которая ждала, а может и не ждала его дома - в Риге, где он, выгадывая подходящую партию, пристроил по случаю свою щепетильную судьбу.

Жена у Михаила была страшненькая, но умелая. За два дня могла связать свитер из скрученных восьмеркой, двух витков мохера. Они прекрасно шли на местном рынке и приносили семье постоянный доход. Коктейли по субботам у малознакомых, но ужасно нужных, людей; канапе вместо обильной закуски, аристократическая чопорность света, куда чужаку вход заказан; многозначительные, оттенённые Дзинтарсом взгляды; говорящие о многом мимолётные улыбки или стиснутые губы, предвестники катастрофы.

В Россию Михаил приезжал отдыхать от всего этого наносного, хотя всегда себя ощущал приверженцем именно такого образа жизни и времяпровождения. Он чувствовал себя среди простоватых россиян охотником, прибывшим из высшего мира поживиться свежим мяском. В этот раз Михаил сам стал добычей, и теперь, обнаружив у себя зачатки души и околдованный внутри её радужными переливами, не желал возвращаться в свою юдоль.

Он уже строил планы, как расскажет всё Нине, как выплачет ей свое личное. И наконец, закрутится трудная, но такая желанная жизнь полная вездесущей бытовухи, космического безденежья, но насыщенная глубоким смыслом. Он даже был согласен пойти работать на завод. Как это сделать, непонятно было и ему самому, но мысль уже прижилась в его влюблённом теле до такой степени, что он присматривал себе робу в магазине с экзотическим названием «Промтара». Утончённый, немного женственный Михаил старался выбирать штаны с накладными карманами, строчкой по верху по сегодняшней моде и короткую куртку, подшитую широким поясом и обязательным лейблом на треугольном грудном кармашке.

Однажды он не пришёл, и не пришёл уже никогда. Нина ждала его месяц, потом нетерпеливая молодость взяла своё. Наверное, счастье её сложилось, судя по живому свету в окне четвёртого этажа, под которым, ещё две недели, пока его не увезли, рыдал Михаил, потому что… .

Потому что, за ним прилетела из Риги жена, взволнованная долгим и молчаливым его отсутствием. Почувствовала что-то нехорошее. А он, сославшись на свою деловую занятость, уходил по вечерам под Нинины окна и протяжно ревел, распугивая гуляющих студентов. Напивался, и снова слезил, уже дома. На все вопросы - молчание. На все ласки - отказ.

Признаться Михаилу всё-таки пришлось. Дело дошло до больницы. Когда жена выяснила, в чём причина, рассмеялась холодным раскатистым эхом прямо в коридоре психиатрической поликлиники и влепила ему, рассыпавшуюся в глазах Михаила золотыми искрами хлёсткую пощёчину не постеснявшись знакомого врача. После этого герой наш сник, ударился в депрессию, и чтобы восстановить его значимость в семье родители жены сослали чудо-Михаила в элитный санаторий, где качественный уход вернул его к существованию.

Всё бы было хорошо, да только иногда, особенно по вечерам, находила на него неведомая блажь.

Он неожиданно для окружающих застывал на полуслове, впадал в устойчивый болезненный транс. Остановит зрачок на пустом месте, посидит так долгие молчаливые минуты, и вдруг вслух скажет громко:

- Сука!

Или наоборот, разрыдается ни с того ни с сего. Опустит с осторожным шумом свой женственный кулак на журнальный столик ручной итальянской работы, чтобы не повредить витиеватый китайский сервиз, употребляемый раз в неделю для пития дорогого английского чая с трюфельным печеньем. Да так что зазвенят мелодично золотые ложечки в чашечках тонкого фарфора. Выйдет в гардеробную, откроет платяной шкаф из красного дерева, где повоет, повоет, уткнувшись в женину шиншилловую шубу или лебяжий пуховик, чтобы заглушить непристойные мужика звуки. Потом, вернётся в комнату, выдержит наигранную паузу, вытирая уголки глаз, свёрнутым в треугольник платочком; переложит платочек наизнанку, перейдет на уголки губ и скажет вдруг удивлённой жене, как ни в чём не бывало: «Пойди дорогая, помой чашки, ты же знаешь, я не люблю, когда на ночь остаётся грязная посуда».

Декабрь, 2011 г.

Дивертисмент

Очевидно, я схожу с ума, потому что мне сниться теперь один и тот же сон, которым я когда-то пугал штатного университетского психолога. Та верила, задавала вопросы, а потом записывала твёрдой, не видавшей креста, рукой в густо измалёванный ежедневник в чёрных корочках.

Тогда меня это забавляло. Теперь – не знаю! Так явно симулировать собственную выдумку, мне ещё не приходилось. И какое отношение имеет ко мне эта замызганная, провонявшаяся гарью шинель, сморщенные и побелевшие от болотной воды кирзачи. Почему я снова и снова бреду в тумане собственного сознания, в пелене слипающихся век, между, почти реальных берёз и сосен, чтобы прийти на окраину всё той же деревеньки, где под раскидистым гигантским дубом стоит полуторка, развороченная прямым попаданием бомбы.

На редкость хороший день. Жаворонок пиликает в прозрачном от света небе. В прищуре глаз по ресницам прыгают солнечные зайцы.

Жара.

В тени дуба, прислонившись к остову обугленного колеса, сижу я. Дремота, смешанная с усталостью, охватывает меня, и сон во сне возвращает домой.

Дощатый выцветший забор. Георгины в палисаде на высоких зелёных ногах. Оранжево-желтые и красные стрелы из шара. Изба тремя окнами в резных наличниках, смотрит, не моргая. Занавесь в среднем окне отодвигается, и я вижу задумчивое лицо женщины – это моя мать. Внутри, в самой сердцевине души, становится тепло и уютно, словно нет усталости, шинели, сапог, надобности по которой я бреду уже которые сутки. Знать бы, куда я стремлюсь, и что за сила тянет меня, не переставая, с надрывом?

Из-за дома, словно кошмар, появляется вереница людей в серой форме, под правой рукой зажаты фашистские шмайсера. Бросаюсь к калитке, машу руками, кричу матери, а она улыбается и не слышит. Я снова кричу изо всех сил, но кто-то крепко зажимает мне рот, и я открываю глаза.

- Орёш, чего? - такой же, как я солдат, в грязной шинели наклонился надо мной и изо всех сил сжимает вонючей ладонью мои губы. Я попытался освободиться, и он медленно отпустил руку.

- Чё так воняешь? - спросил в ответ я.

- Да тихо ты…, - цыкнул он на меня снова, и махнул подбородком за обгоревшее колесо машины. Я тихонько высунулся за железный обод, и невесть откуда взявшаяся злоба, колыхнулась во мне жгучей волной.

Совсем недалеко от нас в отгородке церкви из красного кирпича растянутой шеренгой стояли эсесовцы. Перед самыми арочными воротами, сохранившими кое-где следы побелки, из небольшого серого броневичка вылезал офицерский чин. Его монокль так блеснул на солнце, что блик от него добрался и до моего зрачка.

- Хорошо что собак нет, - раздался шёпот у меня над ухом - , а то бы… .

Я продолжал смотреть.

Офицер достал из портсигара папиросу, подержал её между пальцами, потом смял и выбросил. Толчок сзади заставил меня посмотреть немного в бок, и я увидел, что со стороны деревни к церкви движется процессия из жителей. Вернее её гонят несколько автоматчиков.

Нам всё стало ясно. И мы уставились вверх на сииее-пресинее небо.

- Ты кто? - спросил я тихо у своего неожиданного попутчика.

- Да какая разница, …зови Петром, - ответил он ещё тише.

Ещё какое-то время было по-летнему спокойно, и только жаворонок щебетал в безмятежной высоте.

Когда тишину разорвал сухой стук пулемёта, и короткое стрекотание автоматов завершило дело, Петр закрыл мокрые от слёз глаза рукой и плечи его начали вздрагивать от беззвучных рыданий. Я попытался сдержаться, но не смог и тоже сидел и трясся рядом, растирая слёзы по щекам.

Уже давно стих шум машин и окрики на грубом странном языке, а мы всё сидели словно приклеенные к железному обгорелому колесу. Мне стало невмоготу от стыда, и я просто встал и пошёл на то место – прятаться, казалось, больше было невозможно. За мной на карачках выполз и Пётр, потом поднялся и побрёл следом.

Трупы лежали все в одном месте у стены церквушки, только один повис на ограде, видимо пытался убежать. Это был молодой пацан, в руке у него была зажата обыкновенная детская рогатка.

- Покурить бы…,- сказал я просто так, потому что нужно было что-то сказать. Душно стало от солнца, и тишина такая повисла, будто перед концом света последний миг настал. Пётр подошёл к раскинувшему руки деду и порылся у него в карманах.

- Во кисет…, - выдавил он из себя как-то даже с радостью.

Закурили. Затем выкурили ещё по две. Я всё посматривал на женщину, закрывшую собой ребёнка. Так она и лежала на ней, на нём. Подошел, проверил, может живой.

Петр принёс из церквушки две лопаты и молча сунул одну мне в руки. Так мы начали копать. Прямо рядом с церковным кладбищем на святой земле. Копали два солдата землю, потому что …да мы и сами не знали почему. Нужно нам так было, просто нужно.

К темноте закончили таскать трупы в яму. Складывали аккуратно лица к лицам. Ребёнка с матерью положили. Деду кисет вернули. Закопали только к полуночи. Вернулись к своему колесу.

- Ты считал? - Спросил Пётр.

- Двадцать семь…, - ответил я.

Сильно ломило мышцы на спине и на руках.

- Нужно завтра крест поставить…и надпись…, деревня то хоть как называется?

- Сурож…, - ответил я.

- Откуда знаешь?

- Знак дорожный видел.

В кромешной тьме сверчки взялись за дело и под их мерный шум Пётр, и я провалились в тревожное забытье.

Утро пришло моросящим тучным небом. Шинели у обоих промокли, но вставать всё равно не хотелось. Вчерашнее напряжение отдавалось при малейшем движении в каждом суставе, к каждой клеточке измотанного тела.

- Петр?

- Что…, - послышалось шевеление за моей спиной.

- У тебя табака не осталось?

- Щас, раскурюсь,…лезь под кузов…сухо тут.

Подымили молча. Дождь усиливался. Со стороны деревни донеслись звуки. Долго вглядывались сквозь синеватые полосы дождя.

- Наши, кажись, - Петр неуверенно почесал за ухом.

- Осторожничают, - добавил я, - пошли, пора.

Молодой лейтенант без ремня со шмайсером на плече долго и въедливо расспрашивал нас: где оружие, где погоны, где документы. Документы, кстати, нашлись даже у меня. В кармане гимнастёрки. Имя мне было Григорий, а фамилия Соколов. Что вызвало во мне некоторое замешательство, ведь вроде как я совсем другой человек. Оружие нам тоже выдали, его этот затерявшийся в отступлении взвод тащил на себе уже третью сотню километров, изредка кромсая фашистов. У них даже была сорокапятка, которую тянула лошадь. Мне достался Дегтярёв и немецкая граната, а Петру шмайсер с полным магазином, винтовка Мосина да горка патронов к ней.

После еды в пустой избе, где ещё с вчера в печи остались ещё теплые чугунки, мы показали место расстрела. Петр соорудил на нем крест и долго сидел около, раскуривая одну за одной трофейные немецкие (разжился у солдатиков).

Потом мы сушились на вдруг вынырнувшем солнышке и копали на берегу небольшой речушки окопчики по приказу лейтенанта. Я сделал небольшой земляной бруствер, разделил его на две половины и водрузил туда свой пулемёт на ножках.

После полудня на другом берегу реки появилась немецкая танковая колонна. Когда она подошла поближе наша единственная пушка жахнула по головному танку, тот скрючился дулом вниз и замер, захлебнувшись чёрным дымом. Пока танки разъезжались по полю, выстраиваясь в линию, а серая пехота трусливо пряталась за ними, я дополз до ячейки Петра и спросил:

- Слушай, а всё-таки, чё от тебя так воняет, а?

- Да рыбу я ем вяленую…вот,- он достал из кармана промокшую, отдающую тухлецой воблу и сунул мне под нос.

- Слышь, отломи, чутка пожевать…

- Да за ради Христа…

Оказавшись в своём окопчике, я первым делом с толком и чувством дожевал похожий на резину рыбный кусочек. Затем с таким же чувством и толком прильнул к прикладу пулемёта и положил палец на спусковой крючок. Глаз выцеливал на конце дула идущие по полю между танками серые фигуры.

Теперь я уже знал, что через некоторое время, после того, как мы откроем огонь, прицельным танковым снарядом разворотит мой бруствер. Я оглушенный, с гудящими колоколами в голове и засыпанными землёй глазами, всё ещё буду стрелять, пока огромная железная гадина с белым орлом на пузе не подползёт слишком близко. И моя единственная граната остановит её, вот только она успеет ужалить меня прямо в грудь. Но до этого ещё есть время, и далёкий голос лейтенанта кричит команду «Огонь».

Тогда, затаившаяся до этой минуты моя свинцовая ярость начинает убивать со скоростью шестьсот выстрелов в минуту.

Просыпаясь уже восьмой раз после смерти в своём относительно безопасном двадцать первом веке, в пустой тихой квартире, я сижу на кровати, потирая зудящее место на груди, куда только что влетели … пули.

Жаль, что в этой жизни я не курю, и друга у меня нет по имени Пётр, который любит вяленую рыбу, но я нашёл на карте и эту деревню, и эту церквушку. А значит, всё это было. Это уж я точно могу сказать.

2011 г.

Война

( Рассказ отца, как он на войну ходил)

Уже четвёртый год шла война. Причём для Славки она шла по - настоящему, как например, ходит расфуфыренный петух по двору среди пасущихся в траве куриц. Но теперь всех пернатых уже приели и сам петух не избежал этой участи. Мамка дробила толкушкой куриные хрящи и кости, чтобы получить муку и напечь лепёшек. Слава Богу, дрова ещё были, дров было хоть отбавляй. Целый лес за гумном, где летом колосилась пшеница. В ходу так же были сушёные грибы и мочёные яблоки, но сколько их ещё оставалось, мать не показывала, запирала подпол на замок.

О войне Славка узнал из большого чёрного репродуктора, похожего на огромное кабанье ухо, висящее на столбе у дома головы колхоза. Папка, когда еще не ушёл на войну, приносил с охоты серые кабаньи туши – жёсткая черно-серая щетина, чёрные пятаки на морде, ну и уши, конечно же, как репродукторы.

Мать каждый день ходила к столбу, чтобы послушать сводки с фронтов, но детей с собой не брала, чтоб по сугробам не маялись и не мёрзли зря. Заболеешь, всё - считай, пропал. Поэтому Славка всегда первый подбегал к матери, когда она возвращалась, вся в инее со следами метёлки на валенках и морозной розовощёкостью. Остальные: Глаша-трёхлетка и Вовочка годовалый сидели на печи, как цыплята, сверкая из темноты белками глаз. Да и самому Славику было всего пяток лет, но мать его оставляла за старшего и он очень этим гордился. Ведь старший – это значит главный.

Славик спрашивал у матери: «Далеко–ли ушла война, и скоро-ли папка её прогонит?» Мать только махала рукой, скидывая шерстяной платок с головы вместе с примёрзшими ледышками на нём, и говорила с придыханием: «Уже недолго осталось, уже недолго». Потом она лезла под пол и вынимала скудные припасы, чтобы накормить детей.

«Если он главный», - думал Славик, - «значит, он может помочь папке прогнать приставучую войну», - как он когда-то прогнал

наглого петуха, который, норовил то и дело вспрыгнуть ему на спину, пока никто не видел. И когда Славка жаловался, он, как назло мирно гулял по двору и искал зёрнышки курам. Пришлось ему самому брать в руки палку и задать трёпку этому наглецу – отстал.

Так и стал копить себе провиант Славка, готовясь к долгому походу на войну. В углу за печкой были завёрнуты в тряпицу две костяные лепёшки, каменный сухарь от горбушки чёрного хлеба и обломок старого ножа с самодельной ручкой из той же тряпки. Всё это богатство лежало в жестяной коробке из под ландрина, где батька раньше хранил рыболовные крюки. Крюки пришлось обменять на сахар, а коробку Славик прибрал себе для тайников, чтобы мыши не пробрались к его схрону. На крышке был нарисован мальчик в белой рубашке и панталонах протягивающий леденец девочке в розовом платье. Глядя на этот рисунок маленький Славка думал, что это сюжет из какой-то сказки, из какой он не знал, но в жизни он таких одежд не видывал никогда.

Скоро припасы пополнились ещё двумя костяными лепёшками, и Славка решил, что настала пора выдвигаться в путь. В один из таких же морозных дней, когда мать ушла в сельсовет, он надел свою телогрейку, доставшуюся от отца, с завёрнутыми под размер рукавами. Нахлобучил шапку, перешитую из старых отцовских рукавиц, положил за пазуху провиант (жестяную коробочку оставил на месте, попрощавшись с мальчиком и девочкой на крышке, нож спрятал в карман, поближе, вдруг сразу пригодится). Сунул ноги в отцовские валенки на несколько размеров больше чем он сам и так же, как делала мать, сказал Глаше: «Остаёшься за старшего, я иду войну гнать».

Глаша только хмыкнула спросонья и перевернулась на другой бок.

На дворе было морозно. Сугробы, что набросала мать, расчищая дорожку к калитке, оказались выше головы, а за околицей и вовсе расплескалось белое море ни конца, ни края не видать. Только лес чернеет вдалеке чёрной пилой двуручной, выгнувшись на горизонте. Где ещё война может быть? Конечно же за тёмным лесом. Далеко в поле уйти не удалось, и лес всё не приближался. Снег становился всё выше и глубже. Славик уже почти полз по нему, оставляя за собой не следы, а маленькую борозду. Где-то совсем ещё недалеко от колхозного овина он провалился глубоко в сугроб и один валенок сугроб оставил внутри себя. Достать он его уже не мог. Посидел немного. Съел костяную лепёшку. Лепёшка оказалась на редкость колючей, бывало, что матери не до конца удавалось размолоть кости. Он до крови уколол себе язык.

Ещё раз попробовал потыкать ножом пушистый снежок, вкладывая в эти тычки всю ненависть к войне, к сугробу, который отобрал валенок, и, что делать, пополз обратно. Так и вернулся домой в одном валенке, долго грел примороженную ногу у печи. Потом мать сходила за ним по его следам, принесла валенок весь белый в ледяных корочках, но ничего не сказала и ругать не стала, когда он ей, после долгих расспросов, всё – таки решился сознаться, зачем полез на поле, на снежную целину. Весь оставшийся день, он ходил, насупившись, а мама нет, да поймает его и гладит и гладит по голове молча, ласково.

Ночью Славик слушал, как скреблась за печью мышь, и тихо плакал, чтобы не слышали ни Глаша, ни Вовочка, ни тем более мама. «Эх, если бы не валенки, я бы эту войну…», - шептал он себе под нос, а ещё через час уснул, крепким здоровым сном ребёнка.

10.12.2015.

Диво

Как одиноки и тихи наши русские деревеньки среди простоволосых полей, причесанных околоточными ветрами берёзовых рощ, сосен - просвеченных солнечным шишкинским светом и окутанных сказочной тайной тёмных билибинских ельников. Именно в таком, забытом нынешней властью уголке, мой отец-пчеловод и купил дом в три окна.

Соседей оказалось немного. Да и те, что доживали здесь свой отмеренный век, были выходцами из другого, параллельного с нашей цивилизацией мира. Когда бабка Матрёна доила свою единственную здесь корову Берёзку, за парным молоком к ней приходили все местные жители. Дед Матвей в застиранных до белизны штанах, в холщёвой старомодной косоворотке, подпоясанный сальной почерневшей бечевой (лаптей только не хватает), сидел на лавочке, ожидая своей законной кринки и, растирая босой пяткой серебристую пылюку на земле, отвечал мне:

- Нету здеся никакой особливой дичи,…повывелася вся…было дело и кабан, и лось жировали, от волков по избам пряталися, а тепереча сгинуло всё. Ты, мил человек, коль за грибам соберёсся, правее иди …слева-то деревенька Калиновка заброшена, одна нечисть там обитат, да болото за ней…трясина, провалишься – поминай, как звали. Люди из-за этого оттудова и ушли, боялиса чего-то болота, и дорога уже в глухомань эту стернёй поросла. Не ходи туда, – заплутаешь тока, а то и того хуже.

Какое-то достаточно продолжительное время я действительно обходил с корзинкой это место. Что толку по болоту-то шариться и грибов не наберёшь и вымокнешь весь. Нравились мне леса просторные, чтобы каждый кустик, каждое деревце отдельно стояло. В мураве шелковистой: то беленьких выводок, то серых дорожку отыщешь и солнечно так, - весело как-то на душе. Но задумали мы однажды с подругой моей – Олей, в лесу любовь покрутить, а заодно и тихой охотой побаловаться. Может ягода какая попадётся или листа брусничного для чая надрать, ну разнообразить жизнь свою душную, городскую. Только у радости глаза близко глядят, а дальше собственного носа ничего не видят. Увлеклись мы солнечным деньком, грибов уже по пол корзинки насобирали и обед, что с собой взяли, слопали с удовольствием. На воздухе то оно, аппетит хороший разыгрался. Так понравилось моей чувствительной барышне это путешествие, что не заметили мы, как оказались в местах мне неизвестных. Ольга ничего не замечала, поскольку полагалась на меня, как на знатока здешних красот. А я снаружи старался не подавать виду. Это только внутри себя я давно начал бить тревогу. Светило как назло пропало, небо заволокло дымными кучами. Ориентиры мои остались далеко позади и потерялись там. Лес становился всё гуще, живописных полянок всё меньше. Крапива да чепыжи теперь заслоняли наш путь. Мы уже перестали безудержно целоваться в каждом симпатичном месте, и только шли, и шли, - даже прилично подустали.

Ещё через час стало всё понятно, и мы опустились на ржавые елочные иголки, потому что дальше идти было некуда и видимо уже незачем. Огромные ели сразу обступили нас со всех сторон, гулкая тревожная тишина повисла в застывшем воздухе.

Попробовал я сориентироваться по лишайникам на стволах деревьев, но они как назло были абсолютно с разных сторон и всё равно, куда идти было не понятно. Тогда я послушал себя, нащупав внутри некую дрожащую стрелку внутреннего компаса, решил ей довериться.

Через весьма долгое и мучительно-молчаливое время лазания по буреломам, лес, наконец, сжалился над нами и решил расступиться, но сильно мы не обрадовались. Перед нами, утыканное кривыми тонкими берёзками простиралось изумрудно-салатное в лёгкую кочку пространство болота, которое почти на горизонте снова упиралось в чёрную стену леса. Я вспомнил деда Матвея и понял, что стрелка вела меня правильно, там, - за болотом и будет направление на заброшенную Калиновку и нашу деревню.

Как быть нам теперь?

Сначала мы шли краем топи, в надежде, что она когда-нибудь начнёт закругляться к дому, но, добравшись до близких деревьев, которые, казалось, ограничивали гать, разгадали обман зрения. Здесь болото переходило в открытую воду. Она была всюду: промеж деревьев, вырезая из суши отдельные островки, и уводила глубокие канавы-русла тёмным ставком в глубину, зачирканную стволами и ветками. И, пожевав, перед броском, начавшую вдруг попадаться в изобилии чернику, вооружившись слегой, мы двинулись вперёд, по мягкому, сочившемуся вонючей влагой, мху, перепрыгивая водные каналы в узких местах. Конечно, я знал, что мы обязательно выберемся из этой передряги, просто хотелось сделать сие поскорее, так как спутница моя хоть и держалась, но чувствовалось, что силы у неё уже на исходе. Её глазки на мокром месте и две корзины в моих руках завершали картину.

Пасмурный день ещё не собирался заканчиваться, так же, как и не собирались заканчиваться канавы, заполненные водой. Мы прыгали с островка на островок, и я уже начал серьёзно волноваться, потому что засветилась возможность делать это бесконечно. Несколько раз мы запрыгивали на тупиковые участки суши, выхода с которых не было. Тогда после короткого отдыха приходилось возвращаться на исходную точку, где наблюдалась хоть какая-то развилка путей. На очередном замкнутом острове, окружённым всё тем же полукругом тёмной широкой воды, мы обнаружили холмик с грибной лесенкой из подберёзовиков, самый большой из них царствовал на вершине. Само деревце-мать росло поодаль за холмом. Я потянулся за самым главным, не оставлять же добычу тут, в пучине болот, и совершенно случайно мой взгляд упал на ветки берёзы. Маленький раскладной ножичек выпал у меня из рук, и я оцепенел не в силах издать какой-либо звук.

Существо было зелёного цвета, чешуйчатое, около метра длиной, с острым игловидным загривком. Из толстенького туловища с белёсым, как у ящерицы животиком, теряющим цвет к середине, торчала длинная шея с грозного вида головой на конце. Прыщавые перепонки шестигранником на месте ушей, красные глазки. На спине, сложенные кожаной гармошкой, покоились два крыла. Хвост утончался к своему концу и заканчивался острой пикой, такие стрелки детки обычно рисуют мелом на асфальте, указывая направление игры. Существо всеми четырьмя лапами держалось за тонкий ствол берёзы. Я смотрел на него, оно смотрело на меня. Один раз плёнка моргнула, закрыла змеиный зрачок.

Придя в себя, и, нащупав другой рукой Ольгу, сидящую к этой сцене спиной, прошипел:

- Смотри, смотри! - Она обернулась и, ойкнула.

Существо расправило крылья так, что стало видно просвечивающие грязно-жёлтые перепонки. Крылья оказались не очень большими, даже можно сказать, бутафорскими. Потом оно, шумно помахав ими, словно лениво потянулось, начало переставлять лапы по стволу и резкими рывками полезло в крону дерева.

Мы, оставили грибы в покое и начали пятиться, прихватывая по пути корзины, слегу и как только остроконечный хвост скрылся за листвой, бросились бежать.

Через какое-то весьма непродолжительное время лихорадочной скачки через канавы, я ещё умудрился в второпях провалиться одной ногой в холодную жижу. Ольга с доисторическим стоном вытягивала меня за обе руки. Одна корзинка рассыпалась, но мы не стали её собирать. Схватили, что осталось и понеслись дальше.

Неожиданно пошёл ровный лес, потом сразу поле и мы увидели первый дом заброшенной деревни. Только там, у околицы упали в жесткий переросший клевер и лежали, тяжело дыша и собирая рвавшиеся от страха в разные стороны мысли.

Сапог был снят и освобождён от хлюпавшей в нем воды. Дыхание восстановлено, компот в пластиковой бутылке допит. Мы вошли в Калиновку по главной и единственной улице.

Деревня представляла собой жутковатое зрелище. Почти все дома ближе к лесу сгорели дотла. Только размытые дождями печи топорщились трубами в хмурое небо, кое-где и они уже наполовину обвалились. Пепелища поросли гигантской крапивой и плантациями Иван-чая. То тут, то там возвышались апокалипсические шапки оккупанта борщевика. Только в начале деревни три дома оказались почти целыми, было видно, что и они горели с разных сторон, но по неизвестным причинам всё ещё стояли целые, хоть и в угольной окантовке.

Мы вошли в один из дворов, поражённые и смущённые представшей перед нами картиной, всё ещё с учащённым сердцебиением, готовые в любой момент сорваться с места от страха.

Сквозь крышу веранды, пристроенной к основному дому, проросла ива. И судя по её толщине, обосновалась она там давно. В сам дом я зайти не решился. Больно скорбно глядел он выковырянными окнами-глазницами прямо в душу. Удовлетворился обследованием только полуразрушенного колодца, детских качелей, приделанных к сучковатой берёзе, болтавшихся на одной стропе и лавочки, посеревшей от времени. Мы осторожно присели на неё, понимая, что за давностью лет, она может не выдержать. Но доска даже не шелохнулась. Я стал разглядывать выцарапанные на ней каракули и вдруг явно увидел вырезанного на её поверхности остриём ножа силуэт дракона.

Эта история лишила меня покоя надолго. Я пожелал узнать о драконах всё. Но к моему великому сожалению, ничего подобного и похожего по описанию на то, что мы видели на болоте, я не обнаружил ни в одном атласе, ни в одной энциклопедии. Реальность оказалась куда интереснее, чем я предполагал. Зато обнаружились свидетельства очевидцев. Так, в одном сибирском селе, до сих пор из тайги приходят на запах дыма мамонты и рушат своими неуклюжими тушами хозяйственные постройки. В одном из озёр, опять же Сибири, живёт доисторический ящер. Учёные многих стран вышли на след чупакабры, а в озёрах Прибалтики живут люди-русалки обоего пола. Только про моего маленького дракошу ни слова. Я уже начинал думать, что нам померещилось. Но вот однажды! Вот она сила пытливого человеческого ума!

Пролистывая эзотерическую книгу некоего Мегре под чудесным названием «Анастасия», я обнаружил похожее описание. Привожу его по памяти, так как оригинала нет под рукой. « Эти животные вырастали примерно до размеров коровы и питались только травой. Большое количество зелени, которое они поглощали, начинало бродить у них в желудке, вызывая обильные летучие газы, очень сильно раздувая живот, что и поднимало их в воздух. Узкий хвост и маленькие крылышки помогали направлять движение - так они перемещались, выедая всю зелень в округе, на другое место. Потом эти места заболачивались. Чтобы опуститься обратно на землю, такой летающей корове нужно было всего лишь выпустить газ из брюха. Газ отрыгивался и поскольку был сильно горюч, любая искра между почти кремниевыми зубами в пасти, которой он постоянно клацал, поджигала его. Вспышка огня с шумом выходила наружу и при посадке, конечно же, могла что-то и поджечь». Бедная деревня Калиновка!

Я рассказал эту историю своему приятелю журналисту, и как ни странно, он мне сразу поверил, даже решился написать по этому поводу заметку и разоблачить грозный образ дракона, приписанный ему людьми, до простой летающей коровы.

Мы ещё посмеялись на эту тему, и он же сказал замечательные слова, которые я вспоминаю до сих пор и всем привожу, как образец трезвого отношения к жизни.

- Если бы сейчас, из-за угла вышел вампир в чёрном плаще, - говорил он, хитро щурясь и потягивая сигаретку, - со стеклянными от удовлетворения глазами и окровавленным ртом, прошёл мимо нас по своим вампирским делам, я бы и то - не удивился. В нашей необъятной стране и не такое диво может случиться».

Декабрь, 2011г.

Корабь плывёт

Она и сама не могла постичь, как это у неё вдруг получилось сидеть вот так на лавочке тёплой летней ночью под липой, пахнувшей бабушкиным чаем. И, неумело открыв рот, стараясь не задеть зубами чужой напористый язык, ощупывающий её нёбо, следить, каким-то внутренним глазом за осмелевшим пятиконечным существом. Существом тёплым (скорее да, чем нет) желанным, уже почти добравшимся до заветной цели по оцепеневшему, чтобы не спугнуть, бедру, под специальной укороченной для этого случая просторной юбкой.

Ещё с вчера на лице остался малиновой мушкой придушенный спиртиком прыщ. Ватка и зеркальце с длинной округлой, приятно падающей в ладонь ручкой, потом долго ещё валялись на незаправленной кровати, превращённой в насиженное девичье гнездо, свитое из двух по очереди одиноких подушек и двуспального одеяла в девственный горошек. Пока не пришла с работы мать уравновешенная авоськами. В одной из которых помимо прочих продуктов нагло и бесстыдно торчала иссине-бордовая палка сырокопчёной колбасы. Мать, как всегда, молча, чтобы лишний раз не травмировать дочь, убрала и ватку, и зеркальце, прикрыла стёганым атласом изрытую за день постель. Потом, молча, резали колбасу.

А сегодня, в парке, на лавочке - Геннадий! Он, Ген-надий! Он -Ген!

Голова кружилась всё настойчивее и сильнее, сладкие мурашки уже не стеснялись толпиться внизу живота; они уже просто бесновались, устраивая там свои пляски; вокруг головы появились сине-оранжевые круги, заметные даже голубям в кроне дерева, неуправляемый лёгкий стон вырвался наружу. Тело дёрнулось и поплыло - рука Геннадия добралась до цели.

«Ма, пожрать есть чё?» - С порога зарядила Инна. Перемены в дочери мать увидела сразу. Щёки всё ещё пыхали красными шарами, поволока ленивая, немного голодная поселилась в зрачках. Насыщение пришло ненадолго и скоро потребуется новая доза. Туфли дочь снимала как-то по-особенному, двумя пальчиками за тонкий каблучок. Подержала ещё в руке немного, покачала на подушечках пальцев, словно не хотела расставаться с ними. Застыла с согнутой в колене ножкой, выпятив губы трельяжному зеркалу. Не то, что раньше: стряхивала обувь с ноги в темноту прихожей и они падали невидимые с безразличным стуком. «Звать то хоть как?» - Без всяких прелюдий спросила мать. «Ну, Ма! Опять ты не в своё дело! - Но добавила полтоном ниже, - Геной величают…».

Не могла Инна вспомнить тот день, когда она увлеклась общественным, хотелось быть в центре событий, ловить на себе восхищённые взгляды мальчиков. С тех пор, выросшая неизвестно из какого мгновения детства, и развилась у неё тяга к устройству собраний, заседаний и прочих сборищ, откуда каждый нормальный человек пытался улизнуть под любыми предлогами. Она выбирала самых достойных, по её мнению, парней и просто заваливала их общественными поручениями. Если кто не выполнял её указаний, всегда можно было пожаловаться и всё снова начинало работать, как и раньше. Так мужская половина класса стала её избегать. Она бралась за устройство любого дела: будь то школьная дискотека или поздравление учительского состава с днём… неважно, с каким, их в календаре было достаточное количество. Школьная деятельность плавно перетекла в администрирование и курирование университетских групп, учебных пар, и, иногда даже, отдельных, отстающих по предметам, личностей. Личности эти странным образом также старались избегать её, и за глаза называли «Кузиной». Ещё издалека, заприметив её вездесущую ментальность, окольцованные её невидимыми метками, они начинали прятаться за группы девчонок или шустро скрывались в недосягаемом мужском туалете. Узнав про «Кузину», Инна так и не поняла смысла своего прозвища, приняв его за похвалу, с удвоенной энергией раздавала задания на благо своего курса.

На четвёртом году учёбы, неожиданно случилась и с Инной приятное волнение, как это правильно называется, она тогда не знала, а слово «любовь» приносило совершенно другие ассоциации, связанные в основном с употреблением кондитерских изделий.

Категорически неуспевающий студент с космическим лицом Гагарина заставлял её по делу и без дела оборачиваться на лекциях с первой парты на галёрку. Она искала его глазами на виду у всего переполненного зала, находила и многозначительно улыбалась. Видимо поэтому, он и был отчислен по собственному желанию. Она отстаивала его на учительском совете, где как представитель студентов имела голос, но безрезультатно. Пациент сам решил покинуть место происшествия.

Всё закончилось в день выдачи дипломов. Сжимая в руках свои честные корки, покрасневшие больше от её общественных заслуг, нежели от полученных знаний, Инна вышла последний раз в университетский коридор. Мимо шумными кучками проходили уже недосягаемые, неподвластные, бывшие сокурсники, среди которых места ей не нашлось. Образовавшиеся за время учёбы влюблённые пары, последний раз махнув ей сдвоенным махом лебяжьих крыльев, упорхнули навеки. Несколько дней Инна мучилась больным бездельем, а потом началось то, о чём её никто не предупреждал, даже мать.

Нарастающее раздражение, невозможность пришить оторвавшуюся с рукава мелкую пуговку, пугающие своей откровенностью эротические сны, постоянно мутная голова и беспробудная лень. Теперь она поняла, куда исчезали с её собраний мальчишки, выманивая за собой девчонок, и почему так избегали её в студенчестве молодые люди. «Нужно всё исправить, - думала она, - ведь всегда можно всё исправить».

Будучи неискушённой, Инна, рисовала себя в оживающих картинках на пороге яви и сна, в неге полудрёмы и вымысла, как всё будет происходить, как должно всё случиться. Обязательные простыни, часто упоминающиеся у Есенина и вино с шоколадом – дань современной моде. Даже представилось ей, то незыблемое чувство женского счастья похожего на воздушный шар размером с крылатого розового слона. Кто-то из подруг уже отметившихся с мужчинами подарил ей этот образ вкупе с «розовыми очками». Она же приняла его за естественное знание и, поднимаясь по ступенькам чужого опыта, отпечатала тысячи его изображений в своём сознании. Стоило в любом месте её жизни, появиться шоколаду, тотчас из тумана серой действительности материализовывалась, например, задняя нога и хвост розового оттенка; находилось отдельно от всей картины вино – хобот и полукруглое ухо начинали окрашивать воздух в любимый цвет. Примериваясь к постельным комплектам в магазине белья, к их стыдливым узорам и простоватым расцветкам (на фоне этого, - голой!), Инна видела почти весь силуэт олицетворяющего животного. Но всё произошло совсем не так и не дома, как планировала мать засидевшейся в девках дочери. Ни помогли специально выделенные для этого часы, которые она выгуливала по молчаливым улицам, освобождая квартиру от своего присутствия. Ни попытки знакомства с сыновьями любознательных подруг, якобы случайно вместе с мамой зашедших в гости, и даже разведенный спиртик вдогонку двум бутылкам сухого за знакомство, в конечном итоге, помогал только от прыщей.

Закономерность случая в этом непростом деле доказана всеми предыдущими поколениями. Это был не просто случай, а щедрый подарок судьбы, и заключался он в сведении всех компонентов розового слона в одно целое. В то саркастическое утро на дубовой кровати невероятных размеров спали трое. Инна задержалась после визита к недавно открывшей для себя замужество подруге, с которой они, при встрече томно повизгивая, троекратно целовались носами. И вино, и конфеты, и смысловые разговоры, - своеобразный паспорт доверия между людьми такого толка, - присутствовали.

Незабываемый вечер, когда всё ещё в первый раз. Такие вечера врезаются в память насмерть, на них наклеивается бирка «лучшее» и в минуты светлой печали они приносят отдохновение. Всегда при встрече можно воскликнуть первой: «А помнишь, мы! - и тебе гарантированно ответят из той же истории, - Да, да, было наше время». Словно ни при каких обстоятельствах «такое» уже нельзя повторить. Пусть и с напускным оттенком прошлого. Вежливые: «Позвольте!» Внимательные: «Не желаете?» Разрешающие: «Пейте, завтра выходной». Льстивые: «Вы очень интересная девушка!» Ну и наконец: «Уже глухая ночь. Оставайтесь. У нас большая кровать!» Как же здорово было, потом, в темноте, немного пьяными и слегка развязными шутливо толкаться и болтать в тесной постельной темноте о всяких глупостях, потому, что надоели Толстые и Бетховены, а Пелевин со своим магическим огурцом перешёл в разряд анекдотов. Смысл жизни был найден на скорую руку и все как-то одновременно отключились. Только весь этот молодёжный антураж вечера принадлежал совсем не ей, своего-то ещё не было нажито и приходилось пользоваться чужим, якобы не замечая подмены. Тут-то образ розового слона воплотился сам собой. И когда, подруга, демократичная понимающая особа, пополоскав горло остатками выдохшегося за ночь шампанского, раненько утром убежала по неотложным художественным делам, посветив перед взволнованной Инной привлекательными ягодицами, продёрнутыми в стринги. Инна сразу представила, как их мнёт мужчина, красиво распластавшийся рядом, от этого у неё защекотало соски. «Лежи, лежи, куда ты с похмелья! Мой ещё долго будет дрыхнуть. Он тебя завтраком накормит. Пока!» - запихивая себя в узкие джинсы, шёпотом тараторила подруга. Инна осталась с её спящим мужем, наивно не понимая оказанного ей доверия.

Сначала опасливо косилась на его мускулистую спину, потянула носом воздух с его стороны пытаясь почувствовать запах самца, но ничего не почувствовала, потому что было немного нехорошо от выпитого вчера и слегка подташнивало. Веки снова закрылись, и она опять провалилась в утреннюю дремоту. Разбросанные вчерашним весельем по разные стороны супружеского ложа, они также одновременно и включились.

Ничего особенного Инна не почувствовала, было больно и приятно, снова больно и совсем немного приятно. Ещё, на её неуместный вопрос: «А как же жена?» Она не получила ответа. Сопротивляться ей тоже не хотелось, и всё это сопение и толкание с выходами в туалет, завернувшись в простыню, всё-таки закончилось освобождением и длительной негой.

Заслуженная чашка обжигающего кофе, ей, ещё растрёпанной, прямо в руки! Было в этом что-то настолько тёплое и приятное, что сердечко у Инны сжалось и уже не хотело разжиматься. Все её полыхнувшие вдруг чувства приходилось по возможности прятать: держать марку перед мужчиной. Перед чужим мужчиной! Но покатившиеся вдруг сами слёзы, выдали её. Она просто сидела оперевшись спиной о подушку, прижатую к спинке дубового изголовья, укрытая голубоватым одеялом в чёрный иероглиф (где они его купили?). Сидела тихо, только губы её слегка подрагивали, а из глаз сами по себе вытекали, и вытекали предательские струйки, и ничего нельзя было сделать, ничего. Капали на блюдце, в коричневую кофейную муть, разбегаясь по ней жирными кругами. Она попыталась скрыть следы своей слабости, растирая слякоть запястьями по щекам, но лишь развела грязь из размокшей туши под глазами и чуть не уронила чашку. В таком состоянии и застал её вышедший из душа её первый мужчина.

Конечно, рыдать в объятиях легче всего, и пряный запах шампуня намекает, что всё уже по-взрослому, и нежные слова вместо успокоительного, что всегда накапывала в мензурку мать, и чистое влажное тело – мужское тело, первое тело в её жизни. Только всё это новое удивительное счастье не для неё.

На следующий день, желание (раздражением и нетерпением) вернулось с новой силой, не смотря на то, что где-то внутри живота всё ныло и побаливало. Пришлось найти Геннадия, и так вот, за столиком в любимом кафе, где когда-то она проводила время шумной студенческой мишвохой, предложить ему себя. Пусть и он тоже давно и бесповоротно был занят худенькой скромной девушкой. Инна их как-то видела вместе в одной из картинных галерей, куда с тоски ходила искать себе парня. «Пользуйся мной, пока есть возможность», - говорила она ровно и тихо, стараясь не краснеть, - «я обязуюсь хранить в тайне все наши встречи». «Ты согласен? Ответь мне, пожалуйста, теперь!» - пристально заглядывала она ему в глаза, и, чувствуя уже за собой вчерашний опыт и явную правоту, повторила требование несколько раз. Геннадий по-деловому отхлёбывал пиво и почему-то молча, кивал, и это его невнятное: «Давай попробуем», - совсем разочаровало Инну. В сущности, предлагала она не совсем себя, и даже не своё я, а всего лишь яростное желание, горевшее высокотемпературным пламенем у неё в мозгу, который всё настойчивее стал требовать у своей хозяйки поступления новых эндорфинов. Но по стечению странных обстоятельств именно это она и не могла найти. Даже розовый слон уже не справлялся с поставленной задачей.

Выход напрашивался сам собой. Уехать. Бросить свою одинокую депрессирующую мать, которую она считала виновницей всех своих неудач, и начать все в другом месте.

Другим местом оказался глубоко провинциальный город. Совсем не шумный, дышащий покоем и говорящий нарицательными именами. Решительное «нет» тщательно приготовленное и отрепетированное так и не удалось никому сказать. Провожать никто из друзей не пришел, и уговаривать остаться не пытался, а она могла бы поменять решение, как самоубийца, которого некому остановить в последний момент, и от стыда перед самим собой он вешается.

Она сняла удобную квартиру, заплатила подозрительной хозяйке вперёд за несколько месяцев, и, растолковав по-своему её уничижительный взгляд, сопровождавшийся язвительной ухмылкой, проревела весь остаток дня. Одна в чужом городе, защитить некому! Ей было жалко себя истерзанную навязчивым жарким желанием и свою оставленную неприспособленную к современной жизни мать, и ещё черти чего приходило на ум. Но потихоньку, после сладкого чая с местной сдобной булочкой колючей от сахара и кондитерской корзиночкой набитой изюмом, купленной ещё на вокзале, мир вокруг постепенно восстановился.

Пока она смачно жевала и сквозь высыхающие слёзы смотрела в окно на потешную ссору воробьёв, стоя с кружкой в руках у облупленного подоконника. Захотелось чистоты, и он стала убираться на новом месте. Терла пол специально привезённой с собой новой тряпкой, хорошо впитывающей воду, словно хотела вытереть свою жизнь начисто. Только когда, и тряпка совсем порвалась, и колени до красноты намялись о дощатый крашеный пол, усеянный вытаращенными наружу шляпками любопытных гвоздей, она остановилась. Оглядела себя снизу вверх: босые ноги, достаточно стройные, узкие колени её достоинство, в отличие от некоторых, похожих на лоб годовалого телёнка, пухлые, но ещё с тремя положенными просветами ляжки. Она подняла ещё выше уже подоткнутое платье и подошла к напольному зеркалу во весь рост (качающийся овал на оси). Посмотрела, как резинки трусиков повторяют изгибы её тела, повернулась боком, оценивая выпуклости и впадины: «Что ещё мужикам нужно?» Вдруг возбуждённая сама от себя выронила из рук тряпку, сначала присела, а потом и прилегла на скрипнувший от удовольствия диванчик, скрестив ноги, замерла в позе зародыша, пока благодатная нега разливалась по её тоскующему телу.

На следующий день, (ей повезло) она нанялась на весьма престижную работу в городскую администрацию и начала принимать у себя мужчин. Сначала по деловым надобностям и в кабинете, где работала секретарём, а потом и так, дома, по-выбору. Особи попадались разные, но никто из них не горел желанием жениться на ней. Да и она сама уже с этим смирилась, и так по-детски радовалась всегда новому ухажёру, и так же искренне огорчалась, когда отношения подходили к своему логическому и трагическому концу. От такой неравномерной половой жизни и по своей собственной беспечности угодила Инна в гинекологию с воспалением придатков. Сколько женских историй про вырезанные матки и лопнувшие яичники пришлось выслушать ей лёжа под капельницей среди таких же горемык в цветастых фланелевых халатиках. Какую бездну горя краем уха почерпнула она. Как ей стало жаль себя, одну из тех, кому может никогда в жизни не достанется собственный мужчина, всё потому, что оказалось - женщин на земле гораздо больше. От этого научилась курить, ходила глотать дым вместе со всеми. Кашляла, ловила лиловые круги глазами, но зато потом легче становилось, отчего-то легче. Там, среди неприкрытой наготы унитазов и постоянного журчания бачковой воды, она, Инна, поняла, что ничего не изменится в её жизни, и никогда не повернётся в другую сторону. Ну, потому что вот так вот.

Здесь, навестил её Геннадий, коего она совсем уже не ожидала увидеть. Привёз апельсины, коробку конфет и одну белую, чудно пахнущую розу. Они долго разговаривали, сидя внизу, в зале для посещений на ободранной дерматиновой лавочке с выпущенными наружу ватными внутренностями. Она радовалась, как дитя! Вспоминали своё время и своих знакомых. Инна загадочным голоском попыталась соблазнить бывшего несостоявшегося любовника, но вдруг вспомнила, что больна и осеклась. Хотя, всё равно, попросила его приехать потом, с глубокими намёками на доступность её тела. «Детей всё равно уже не будет», - всхлипнула она напоследок.

Что-то родное просыпалось в ней при виде этого человека. Тело её становилось шёлковым, голос озорным. Она даже не спросила, женат ли он. Ей было всё равно. Лишь бы с ней, лишь бы всегда. Он твёрдо пообещал приехать, и она после этого быстро пошла на поправку, но он так никогда и не исполнил обещание.

Ещё через месяц после больницы прибился в её пустующую гавань одинокий вдовец. Лысоватый инженер в годах с забывчивой небритостью на суховатом лице. Он был постоянен, и прижился. Готовил ей пикантную кавказскую еду, баловал жидкими зимними букетами, водил в местный, сильно драматизирующий театр.

Ей нравилось, когда он нападал на неё внезапно, мыла ли она посуду, занималась ли уборкой в квартире или неожиданно входил в комнату, где она переодевалась. Инна ждала этих, щекочущих дух, нападений и даже готовилась к ним, выбирая покороче платья, декольте позабористей, чулки, охватывающие кружевами ноги в самом выгодном месте. И когда ставшие уже привычными движения не приносили желаемого успеха, она вспоминала Геннадия, и его руку под своей юбкой, тогда летней ночью на скамейке, и сразу же всё завершалось благополучно.

Попытки заняться рисованием, на какое-то время отвлекли её от любовных игр. Инженер был изгнан и его место занял местный ваятель художественных полотен, моложавый худой брюнет, любитель утренней выпивки и словесных сентенций. Он рисовал её голой, словно не замечая её нежных посылов, и только когда под конец сеанса мастерская оглашалась длинными стонами, только после этого Инна, удовлетворённая, брала в руки кисти и палитру. Ей теперь нравилось так томить себя и наполнять соком желания обнажённое тело, а потом лежать на холщёвом подиуме уже с пойманной негой, среди декораций, полуразрушенных гипсовых статуй, вдыхая вязкий масляный запах краски. С новым, свободным от комплексов, любовником желание накатывало всё чаще и внезапнее. Её единственная, начатая картина, натюрморт с высокой вазой в багровых тонах так и осталась незаконченной.

Ещё через какое-то время у Инны появился фотограф, потому что художник запил и не мог справляться с её бесконечными фантазиями. Процесс рисования полотен слишком затягивал другой с нетерпением ожидаемый процесс. Теперь Инна ловила образы, и каждая новая постановка приносила ей особенное, ни с чем несравнимое удовлетворение. Ей стало казаться, что она нашла себя. Сидеть на расправленной кровати с морозным фоном зимнего окна, естественно обнажая грудь вполоборота; бродить по яблоневому саду, впитывая открытой кожей вечернее солнце; повторять шершавые изгибы могучего дерева, нежно, словно лесная фея, устроившись в его ветвях – теперь это стало её сущностью.

Фотографии получались сногсшибательные. Она жила в них особой жизнью, потому что знала: после нескольких часов съемок обязательно будет награда, стоит только сбросить с себя это прозрачное газовое покрывало, заменяющее ей теперь на весь день одежду. Работа секретарём была оставлена. Всецело отдаваясь творчеству и чувственному восприятию мира, Инна была счастлива. Да, да счастлива! Подумайте, может и Вам стоит отказаться от всего ненужного, что вас окружает.

Тут-то ей и пришла в голову мысль отправить письмо со своей фотографией Геннадию. Так просто, ради памяти, поделиться своим образовавшимся цельным миром. Она представляла, как он откроет конверт, как будет жалеть, и вспоминать её юношескую пылкость. Может быть, даже позвонит ей или напишет. А вдруг в нем проснётся и вспыхнет с новой силой, то лёгкое и яркое безумное чувство как в ту летнюю ночь, в парке. Она отправила письмо заказным и потом ещё, долго бродила, сначала вокруг почты, словно ждала скорого ответа, всё увеличивая и увеличивая круги по городским улицам, словно медленно отпуская, прощаясь и чувствуя, что ответа не будет. Этим вечером, вернувшись к своему фотографу, навонявшему с кухни пельменями, скрывая, то, что теплится в её душе, она, Инна, воплощение страсти и бесконечного желания, просидела тихонько весь вечер, обхватив руками свои замечательные коленки.

Он наткнулся на её черно-белое фото, когда искал пусть разные, но ещё целые носки в комоде. Оно лежало на самом дне фанерного ящика, немного пожелтевшее и трогательное. Разглядывал он его с интересом. На него смотрела вполне симпатичная девушка с загадочной полуулыбкой на юном лице. Стройная, фигуристая, в легком летнем платье до привлекательных коленок. Одной рукой она обнимала крапчатый ствол берёзки. На обороте было написано «от Инны» и чуть пониже подпись «Корабь» и рядом немного криво нарисованная лодочка, такие обычно сворачивают из бумаги. Геннадий Адольфович ещё раз перевернул фотографию, отодвинул её подальше от глаз, чтобы пропала муть и восстановилась резкость, и ещё раз пробежал взглядом по коленям: «Как же её фамилия?» Память выдала, что-то связанное с рекой, морем: «Лодочкина? - Сказал он сам себе вслух и сам себе ответил, - не-е-ет…». Покопавшись в голове ещё несколько секунд, он сдался и отложил фотографию на стол, потянулся за таблетками. Глотнул из стакана не первой прозрачности воды, чтобы протолкнуть в себя пилюлю, и, отдышавшись, когда отпустило грудь, зашаркал на кухню по своим стариковским делам. Но как звучали плавающие совсем рядом в сознании сочетания её букв, так и не смог вспомнить.

Март, 2012 г.

Модель

Не было в её глазах ничего особенного, будничные зрачки с серебристо-серой радужкой, прямые, совсем не длинные ресницы, но попадая в тонкий, флюорографический луч её взгляда, хотелось спрятаться, растворится в пространстве за её спиной. На неровной стене в дурно приляпанных флизелиновых обоях с посыпанной блестками рельефом болотной осокой или в стоящем на тумбочке приоткрытом, с красногубыми краями, дамском саквояжике, язык зеленоватого газового платочка набок.

Воображение добавило картинку, как она, ещё не накрашенная, после снотворного и безжалостно рубанувшего ещё затемно будильника, старательно чистит зубы в ярко насыщенной холодным светом ванной. Чуть синеватое зеркальное отражение не смотрит на оригинал. Второй фантом безжалостного утра: уже одетая, строго в облегающее тёмное, с утянутыми назад густыми волосами в деловой пучок, собирает сумочку. Ядовито-бордового цвета телефон, морковная помада, ключи с брелком в виде индийского бронзового слоника в разноцветный стеклярус, носовой платок с выцветшими маками, пузатенький кошелёк с мелочью… ещё, ещё… .

«Михаил Павлович…», - сказала она равнодушно, всё-таки зацепив мои блуждающие, жаждущие укрытия зрачки, - «…будет после обеда». «Видите ли», - начал я издалека, наигранно смущаясь и теребя пуговицу на пиджаке, - «наверное, я к вам». После моих нерешительных слов, её пальцы чётко и резко летающие по поверхности письменного стола, упорядочивая стопочки исписанных бумаг, заинтересованно замерли. Я заметил, что на её правой руке нет обручального кольца, и злые уголки губ явно выпрямились.

«Видите ли», - начал я снова издалека, - «я фотограф, я коллекционирую лица», - и, продолжая объяснять ей, цель своего визита, пытался внешне ничем не выдать фальши. Потому что на самом деле я не поджидал её здесь уже второй день, стесняясь подойти, и не увидел случайно среди толпы. А я просто хожу по различным городским конторам, подыскивая себе модель для съемок и обычно после слов: «будет после обеда», - мирно прощаюсь, и даю заднюю, если же конечно фактура лица мне не приходилась по вкусу, но не в этом случае.

«… и вот, я решился зайти к Вам, надеясь на вашу благосклонность». Я замолчал, ожидая любой реакции, но только не такой. Моя будущая модель, молча, встала. На ней действительно оказалась чёрная обтягивающая юбка выше колен в нейлоне цвета мокко, как я и предполагал. За свою практику мне пришлось научиться определять цвета и названия женской одежды. Обогнула угол стола. Подошла ко мне вплотную, так, что пришлось еле удержаться на задниках ботинок. Глаза её сверкали нетерпеливым отчаянием. Ещё бы чуть-чуть и мне пришлось бы плашмя упасть на спину. Мадам зарядила мне такую звонкую пощёчину, что задребезжали хрустальные рюмочки в пристенном серванте. Потом плюхнулась на ближайший стул для посетителей, да так, что он конфузно пукнул дермантиновый подушкой, и зарыдала: звучно глубоко. Я всё-таки опрокинутый, сидел на полу, раскидав ноги в разные стороны, и понимая нелепость момента, собирался просто сбежать от непредвиденной ситуации, как вдруг, сквозь всхлипы и совершенно чудесный рёв, она смогла с заиканием выдавить из себя: «Я-я со-со-гласна!»

Этим же вечером мы сидели отлитые жёлтыми лучами вечернего солнца в летнем кафе, и она без всякого смущения выбалтывала мне свою жизнь, и даже оплатила небольшой счёт, который нам принесла полная, пахнущая сдобой девушка. «Это моё извините за нанесённый вашей голове ущерб», - сказала она с какой-то спокойной счастливой улыбкой. Оказывается, я получил эту оплеуху не потому, что сделал якобы непристойное предложение, а наоборот потому, что долго не появлялся.

Но теперь я сидел перед ней, и равновесие мира было восстановлено. «Каждой женщине хочется, чтобы ей восхищались, и я не исключение», - она подняла вверх восковой холёный пальчик, выдержала многозначительную паузу, потом подобрала прикорнувшую к пепельнице тонкую сигарету с длинным пепельным хвостом.

Да, мы сделали несколько фотосессий: в развалинах зеленовато- мшистого особняка с давно потерянной крышей, в утреннем мокром саду, наполненном промозглой прохладой, в просвеченном закатным светом соломенном поле. Пробовали обнажённую натуру. Она разделась сразу и легко без изъяна двигала своим немолодым, но совершенно правильным телом. Мне очень легко было с ней работать, ничего не нужно говорить только щёлкай затвором, да перетаскивай штатив. Видимо сказывались долгие тренировки перед зеркалом в полном вакууме одинокой квартиры.

В один из вечеров, напитав поры своего тела ненасытными взглядами объектива, напросилась ко мне домой, (вдруг захотелось увидеть, как я живу) она проникла в моё холостяцкое жилище, но до уборки, на которую я в тайне надеялся дело не дошло. Вид барной стойки в столовой, устрашил её. Там, среди заляпанных красным вином мутных от высохшего сладкого бокалов, валялись с претензией на модный натюрморт: чешуя и шкурки от вяленой рыбы, голова леща с продолжением ажурного скелета и прогорклым запахом, рядом распахнутая надорванная коробочка от презервативов.

Мы тут же перебрались в гостиную, и на ковре, ещё при моей бабушке потерявшем рисунок, расстелили чистую простынь чудом уцелевшую в платяном шкафу. Разложили на ней магазинную еду в прозрачных коробочках. Я начал возится с пробкой у первой бутылки. Как назло куда-то подевался штопор, на который натыкаешься, когда ищешь ключи или телефон, теперь же он никак не хотел находиться. И пока я заворачивал в пробку шуруп, орудуя плоскогубцами, ей всё-таки пришлось вернуться в столовую и помыть хоть какие-то сосуды для питья.

Камин обманывал нас своими электрическими всполохами и освещал наш тет-а-тет. Говорила в основном она, не выпуская наполненный хрустальный стаканчик, словно проверяя его на лояльность к своей руке. Везде носила его с собой, иногда обхватывая губами пьянящий краешек. Свободная её рука манерно порхала за ней, трогая по очереди предметы, попадавшиеся у неё на пути. Вот латунный подсвечник на гранитной полке фальшкамина, три фарфоровых медведя эпохи сервантов в разных позах, африканская деревянная маска на стене с перьями на чёрном лаковом лбу, приличных размеров абстракция моего друга художника под названием «Евангелие от Иоанна». У угла с моими портретами на фоне разных стран - задержалась. Пальцы на руке сложились лесенкой, ладошка развернулась вверх лодочкой: «Это где?» Я безвольно позировал на берегу сиамского залива и двух пальмовых макушек. «Камбоджа», - ответил я сухо. «И как?» - Продолжила она вопрос. «Что, и как?» - Не понял я, уже потихоньку пьянея. «Как там, в Камбодже?» - Повторила она с еле заметным раздражением. «Жарко?» - ответил я опять нехотя, меня уже начала охватывать алкогольная лень.

Так её рука облетела всю залу, перебирая привезённые мною отовсюду сувениры и раритеты, остановилась разве ещё только около музыкальной шкатулки. Кнопочку нашла сразу. Коробочка забулькала неизвестную даже мне китайскую мелодию прошлого века. «Любитель?» - Бросила она на меня взгляд приправленный уважением. Я не стал вдаваться в подробности и просто кивнул в ответ.

Рассказывала моя гостья про свою испепеляющую страсть. Как она прошлась яростным напалмом безумств по нескольким издохшим после этого мужчинкам. Последняя история у неё получилась из области страшилок. В ней всё абсолютно выходило наоборот. Она бросила кавалера, а не он её. Он ей надоедал звонками, а не она ему. Ну и наконец, - трагический финал! Несчастный отравился под Новый год. Нашли тело полуразложившимся через десять дней, когда кончились праздники. Предсмертная записка гласила: «Винить …» и её имя неразборчиво. На табуретке рядом с диваном, по которому растеклось всё, что было ещё недавно мужиком, стояла недопитая полторашка девятиградусного химического коктейля и валялись упаковки из под снотворного.

Видимо было, почему страдать. Черты её тела оказались идеальны на столько, что когда она ходила голой перед камерой, я не замечал женщины - не убавить, не прибавить. В сочетании с абсолютно чистой, даже немного вощёной светящейся изнутри кожей выглядело устрашающе. Ни уродливой бородавки, добавляющей пикантную деталь, ни родинки с приметным волоском, который обычно оставляют, избегая возможности заболеть раком. Когда она на секунду замирала перед объективом, холодные мурашки бежали вдоль моего позвоночника, казалось, что она неживая. В студии я попытался осветить её желтыми фонарями, чтобы добавить теплых оттенков в эту полупрозрачную «утопленницу», но тщетно. Потом ощущение усиливалось тем, что она снова начинала двигаться. Но снимки, как она воскликнула, увидев их впервые, получились - обалдеть!

Я прозевал тот момент, когда она начала снимать с себя одежду, смотрел на искусственный огонь и отхлёбывал вино. Присев рядом, она была уже голая и прохладная. Мою попытку принести фотоаппарат, она остановила. «Побудь сегодня без него, просто посмотри на моё тело», - произнесла она более чем серьёзно. Холодные мурашки снова проскакали у меня по позвоночнику. Во-первых, мне не очень-то хотелось стать очередной её жертвой. Во-вторых, … я и сам не мог понять что, во-вторых. Она пристально смотрела мне в глаза, и вдруг первая отвела взгляд, якобы потянулась за своим стаканчиком. Он оказался пуст, и я был рад пойти за второй бутылкой, тем самым прекратить молчаливое нелепое противостояние одетого и раздетого человека. Вместе с вином я прихватил из столовой плед, распластавшийся на серповидном диванчике, где ещё вчера после запоя вычахал мой старинный приятель. Под ним обнаружился штопор. Ему я очень обрадовался.

Её я застал в той же данаевской позе, что и минуту назад, и она покорно приняла укрывало. Но так умудрилась завернуться в него, что все её бугристые места оказались снаружи. «Я всё-таки принесу фотоаппарат». Она только слегка сжала накрашенные морковным цветом правильные губы.

Позировать мадам не захотела, задымила сигарету и, стряхивая ещё несуществующий пепел в нетронутый магазинный салат, вульгарно пускала дым, приподняв край верхней губы. Снял её прямо так. Шансонетка, да и только.

Присел на располагающий диван и тут же понял свою ошибку. Через мгновение ока пьяная голая барышня оказалась у меня на коленях, натягивая остатки пледа мне на голову и пытаясь засосать моё лицо в прохладный глубокий рот. Только выпивкой я смог опять выманить её на безопасную середину комнаты. И когда я понял, что девическое опьянение отняло у неё последние силы, спокойно развалился с ней рядом на полу, внимая тихой музыке из динамиков.

«А ты мне сразу понравился», - сказала она медленно, икнула, издала что-то вроде смешка, - «я завязала себе узелок на платочке…в твою честь». Мадам громко расхохоталась: «Не веришь?» - Туманная концовка набирала обороты. «Хочешь, я тебе докажу, хочешь!? Где моя сумка?» - Я, молча, принес ей сумку.

Она перевернула ее, и всё мелкое содержимое высыпалось на пол и что-то даже укатилось и со звоном отлетело далеко под диван. «Я покажу, я покажу», - яростно шелестела она языком. Искала доказательства своей правоты. Не нашла. Резко встала, качнувшись. Мне пришлось её подхватить. Она толкнула меня, и сильно виляя задом, направилась в прихожую. Через минуту у моего носа висел платок с узелком на одном кончике. На нём и правда, были цветы, только не маки, а ромашки – выцветшие.

Нет, плохо ей не было. Она просто ушла, угадав дверь спальни. Через несколько минут благостной тишины, я заглянул в темноту, включил ночник, увидел её, лежащую лицом вниз прямо на покрывале. Одна совершенная нога была согнута в колене, будто она собиралась шагнуть и дальше, но чары беспробудного сна свалили её наповал.

Я сладко зевнул, оставил ночник включенным, чтобы в незнакомом месте барышня не наставила себе шишек, и спокойно удалился в столовую, очень хотелось есть.

Через несколько дней хорошая знакомая совершала ритуал уборки в моей заброшенной квартире и вымела из-под дивана ключи с брелоком, но вместо слоника там висел…пластмассовый тигрёнок. Она не вернулась за ними и не позвонила. Когда я отправился их занести ей на работу, то застал на её месте пышную матрону с халой на высоколобой самурайской голове. Она уволилась, ушла, уехала. Я подумал, и предусмотрительно оставил потерю не в приёмной, а у самого Михаила Павловича, он к великой моей радости оказался в этот день на месте и был необычайно рад моему неожиданному визиту, даже предложил выпить коньяку, хотя, именно это мне могло и показаться. Приличный, нужно сказать, оказался человек, от таких не уходят или только по большой глупости. Он обещал при первой возможности лично исполнить мою просьбу и даже через много, много лет собственноручно вручить потерянные ключи. А узнав, что я делаю отпечатки действительности, заказал свой портрет в дорогом багете, почти такой же что висит у него за спиной над креслом.

Октябрь, 2012 г.

Моление о чаше.

(притча)

Почему бы тебе не ответить? Ты же знаешь, что такое счастье. Поделись со мной этим знанием, этим величием минуты.

Ты единственный возвысился, ты смог остаться один, вырвать у тьмы благостные мгновения. Медленно выверяя каждый шаг, оттачивая мастерство интуиции, тренируя нюх, ты прошёл по узкой тропинке и подобрал ключ к двери с редким солнечным названием. Теперь я иду по твоим следам.

Стоя в той самой гостинице, в том самом номере, тебе пришла в голову мысль исполнить это сегодня, сейчас же, и ты почувствовал бравый холодок во всём теле. Как и я, ты очнулся утром. Покинул гамак кровати, придерживая на себе подсушенный телом за ночь ватный кокон. Смотрел сквозь близорукое окно на замусоренный внутренний дворик. После того, как за тонкими перегородками номера ожили вчерашние голоса, зашаркали обувью квартиранты, через щели отовсюду потянуло смесью кухни и сортира, будто потревоженный пьяница дыхнул в комнату из гигантского гнилого рта. После того, как пришлось ёжиться около звонкой железной раковины и брызгать на щетину колючей жижей, принимая водопроводное крещение, после всего этого ты нарядил себя в немодный костюм, помедлил немного, оглядывая остатки своего пребывания всуе, прихватил обнищавший в последние дни чемоданчик и вышел от нас вон.

Я понял, если бы ты посетил рюмочную, заправился там до горла, подрался, получил сотрясение мозга или спутался со шлюхой, заразился от неё какой-нибудь экзотической дрянью, морально деградировал…, но ты, ты уже знал тогда, что у тебя получится. Не было в мире ничего преграждающего тебе дорогу. Я не понимаю, как ты мог поступить так со всеми нами – узнать и промолчать. Смогу ли я повторить это? Сможет ли вообще кто-нибудь повторить? Могут пройти столетия, прежде чем…

Улица встретила нас обречённой пустотой. Незавершённое небо (художник счистил с холста ножом все краски), белёсые разводы деревьев, парк, смешанный с туманом, по-осеннему узкое пространство для задуманного. Но тебе ли было помышлять об этом. Ты двинулся вдоль стены по тротуару наугад. Я расспрашивал всех, кто живёт рядом. Не могло случиться так, что мир при всей своей слепоте, был абсолютно лишён глаз. Тебя видел ребёнок из дома напротив. В тот незаметный день он кормил голубей на балконном карнизе. Его внимание привлёк не по погоде светлый костюм (кофе с молоком). В мутном воздухе, лишённый головы и ботинок, он парил над асфальтом.

Тебе было всё равно куда идти, ты мог совершить задуманное в любом месте, при любом стечении народа. До первого переулка никто не попался тебе навстречу. И твоё желание росло, набирало силу, не сумев воплотиться ни в одном прохожем. Продавщица цветов попалась на углу. Нужно сказать, что торговцы в то время были большой редкостью в нашем огромном городе, а выращивать и продавать цветы считалось и вовсе бесполезным делом. Да и что там у неё было – всего пять роз.

Когда я разговаривал с ней, выцарапывая всё, что она успела запомнить, понял – ты при всей своей немощи, произвёл на неё впечатление доброго телом атлета. Как тебе это удавалось? В твоём кармане оказалось ровно столько денег, сколько стоит один цветок. Нужно признать, сумма для тебя немалая, при всём притом, что деньги ты ненавидел, старался обходиться без них. И на протяжении всех своих лет это у тебя получалось.

Посчитав совпадение денежных единиц каким-то знаком, цветочница согласилась отдать только одну розу из букета на восхитительно длинном стебле, с обрамлённым пышной зеленью сочным красным бутоном.

Я так и вижу, как ты любуешься этим чудом природы. Вывалив ненужное уже барахло под ноги, нежно кладёшь драгоценное создание в зевнувший чемоданчик. Вот момент, который у меня никогда не получался: роза умещается внутрь, словно ты умел самопроизвольно менять размеры, то ли чемоданчика, то ли розы.

Я давно подозревал в тебе скрытые возможности, но принять цепь совпадений за содеянное тобой, у меня не хватает смелости. Признать чудо я не могу ещё по одной причине: оно не возможно лишь постольку, поскольку существую я сам. Вся моя жизнь была тяжела, лишена приятных совпадений, подарков судьбы и наполнена скучным монотонным трудом. Я всегда был обязан кого-то кормить, за кем-то долго ухаживать и до сих пор не верю, что ты этого избежал. Сколько, нас таких уродцев по собственному желанию!? Ты же - удача родителей, альбинос, вечный отшельник на периферии нашей добротной жизни, а как нас обогнал. Я теперь загибаюсь от злости и невозможности понять тебя. Как ты узнавал, что и за чем нужно делать? Я теряюсь в догадках. Лёгкость, с которой ты произвёл фокус, кажется, жила в тебе всегда. Это был твой последний шанс доказать нам, кто ты есть. Чтобы потом даже не посмотреть в нашу сторону. На месте розы могло оказаться что угодно, лишь твой результат остался бы неизменным.

Я экспериментировал с различными предметами. У меня всегда было достаточно денег, чтобы купить любой из них. Пыльные коробки, набитые этими раритетами, хранятся на чердаке моего дома. Огромное количество чемоданчиков, которые побывали в моих руках, не дали и слабого намёка на какое-либо удивительное знание. Самое обидное – мне никогда не везло с цветами! Ты первый раз за всю свою жизнь купил единственный цветок и попал в цель. Я переносил колоссальное их количество, но все они не исполнили своего назначения. Я ненавижу тебя, себя и цветы!

Её ты встретил уже в следующем переулке. Пухленькая невнятная девчонка. Представляю, каким высшим идеалом предстала она перед тобой. Я нашёл и её. Она мне всё рассказала. Зачем ты представился ей волшебником, как это пошленько с высоты моего положения. И то одно желание, предложенное тобой, наверняка осталось бы невыполненным, ведь ты обещал сотворить всё, что она пожелает. На выбор: заманчивую судьбу, богатство, звезду с небосвода – в сущности, ты предлагал её мир, в котором она жила. Ты хотел дать ей всё, что она уже имела. Если каждый обманщик вроде тебя будет пытаться доставать звёзды с неба, их там не останется.

Эта маленькая невинность приняла твоё предложение за шутку и решила подыграть. Она не поверила, и я не представляю, как бы ты выкручивался, попроси она у тебя дом у моря и принца в придачу. Я бы позлорадствовал, глядя, как ты притупляешь взор и досадно всплёскиваешь руками. Ох уж я бы посмеялся над твоей четырёхглазой беспомощностью и наигранным разочарованием юной особы.

- Пошутил, пошутил старичок, - так мне тебя она описала, - старенький сгорбленный в очках.

Мы же выяснили: формула чуда невозможна. До сих пор не пойму, почему она отказалась выставить тебя дураком. Возможно, мир был ей уже противен, и, как все женщины в таких случаях, сказала, что любит цветы, а особенно большие красные розы.

И ты, мистификатор провидения, благородный рыцарь мига, блеснул перед ней, чем мог. Медленно открыл свой уже магический ларец и достал из совершенно пустого пространства свою совершенную розу.

Боюсь даже предположить, что творилось в голове у бедной девицы. Она не захотела мне про это рассказывать. Добавила лишь, что долго смотрела на твою бледнеющую в тумане спину. С сотворённой по её желанию розой в руках, она ещё долго стояла в оцепенении, боясь спугнуть подступающую веру. Ты же ни разу не обернулся, зная, что тебя уже здесь нет.

Я разубеждал её. Объяснял твой коварный план. Но девчонка ничего не хотела слушать. Она стала твоей навсегда.

С этого момента, мой дорогой брат, мой незнакомец, я теряю твой след. Говорят, именно в это время по здешним переулкам бежал и кричал человек. Некоторые прохожие различали в тумане светлый силуэт, скакавший, вероятно от радости, переполнявшей его. Некоторые слышали всхлипы и стоны, будто кто-то рыдал, стараясь выплакать слёзы за всю жизнь. Как одни, так и другие видели и юношу, и мужчину, и старика. Я потерял тебя из виду.

Сегодня тот же туман, что и тогда. И в нём я не в силах распутать цепочку событий, выстроенных тобой во что-то совершенное, но бессмысленное для нас. Ты стал, кем хотел, ты достиг, ты понял. Я же пытался разобрать единое на части и попытки повторить тебя оказались тщетны. Чем больше я вспоминаю и думаю о тебе, тем больше убеждаю себя – ты мог выполнить любое её желание. И то, что роза случайно оказалась в твоём чемодане, не имеет никакого значения. Ты уже шагнул в ту сторону, откуда можно определять естественный ход событий. Я же, в оставшейся мне жизни, обречён на несовпадения, на обломки твоих мыслей, на страх перед великим. Теперь я всегда ощущаю доказательства твоего могущества. И когда мурашки бегут по коже, сердце заходится божественным ритмом, в глазах расплывается пелена слёз, я чувствую, вот сейчас, ещё секунда, и я прочитаю в небесной книге то, что узнал ты. Но мне становится страшно. Я молюсь, чтобы миновала меня чаша сия. Я боюсь погибнуть.

Бог мой, счастье, к которому ты подступился так близко, раскрыв навстречу свои живые объятия, задушило тебя насмерть.

1990 г.

Переход

На склоне лет Якунин Фёдор Михайлович стал замечать за собой некоторые странности. Будучи для всех лёгким, (что называется, человеком без подробностей), не склонным к придирчивому здравомыслию, он теперь не понимал глубины своего самокопания. Подолгу мог стоять в пустом вечереющем парке под моросящим прохладным дождем, машинально наблюдая, как берёзовый листок сначала ловит, а потом роняет накопленное озерцо капель. Он периодически начал проезжать свою остановку, добираясь неоновыми вечерами домой из засиженной братьями по перу душной люминесцентной редакции. Привыкал к удобному креслу автобуса, к его располагающему дизельному теплу и сонному запаху солярки. Мерное покачивание вызывало гипнотический транс пассажира – нет движения мысли, только дорога. Сколько бы ни готовился он к выходу заранее, всё равно не мог иногда уловить момента своего отключения и вздрагивал неожиданно через две, а то и через три остановки после: «Вот досада, как же я так?»

Жена Якунина, высокая худощавая шатенка с небесным цветом глаз, душевная и волнующаяся по любому поводу барышня. Никогда не знавшая своего отца, капитана дальнего плавания. Так ей было когда-то объявлено матерью, и она в это свято верила, представляя в тяжёлые минуты безотцовщины, как он стоит на мостике океанского лайнера и отдаёт команды, крича в железную трубу, уходящую в пол.

Она, ласковая, всегда встречала мужа дома в вечно голубой прихожей, которую они вместе оклеили сразу после свадьбы, тогда ещё модными обоями, уже почитай лет тридцать назад. Она, само обаяние, стала вызывать в нём чувства, граничащие с перронными слезами после вокзального марша «Прощание славянки». Ему стало казаться, что, вернувшись с работы, он не обнаружит свою супругу, словно бы её и не было никогда, будто бы она вышла на почту отправить матери письмо и не вернулась. Начиная ощущать ещё не наступившую пустоту возле себя, даже в присутствии жены, Фёдор Михайлович испытывал глубочайший ужас и закрывал глаза, размягчённые слезой: «Это от ветра, дорогая». Он замечал за собой непонятное волнение посереди толпы, - например, посещая огромный магазин, коих настроили ныне повсеместно, он по-настоящему пугался, что, свернув за очередную полку с товаром, потеряет её – жену. И после бессмысленной адреналиновой беготни его ожидает полицейский с блокнотиком, сочувствующая администрация маркета и одинокое возвращение домой с ненужными теперь продуктами в шелестящих пакетах. А в пустой квартире - страх ожидания и оскомина от никотина в пересохшем горле.

Чёрная пустота её отсутствия заставляла шевелиться остатки растительности на ещё не совсем оформившейся лысине бывшего журналиста, потрёпанного добротным стажем в скучном печатном издании. Потому что всё свободное время верный муж привык проводить с женой. Он не мог представить иного положения в пространстве, как положа голову ей на колени и слушая её руки в своих волосах. Так они могли сидеть часами, разглядывая говорящие блики в телевизоре. Иногда пасьянс волнений раскладывался по-другому. Фёдор Михайлович начинал скучать по ней, как только покидал квартиру утром, привычно осуществляя возможность оказаться в центре событий давно умирающей редакции, вроде уже ему и не нужных. К концу дня мысль о жене, что она одна, что она как прежде верна ему и отдала ему всю молодость, всю жизнь, опекая его как дитя, вырастала в щемящее грудь чувство нежной жалости. А он, что дал ей он? Богатства не нажито. Детей нет. Оказалось, что из-за него. Больничные палаты, ночные бдения в коридорах, пахнущих хлоркой, походы к местным светилам, осматривающим ваше тело с прикидкой, что бы можно из него лишнего вырезать – всё пришлось им пройти. Но дети словно сговорились и предпочитали появляться у других, более выгодных, родителей.

Обнимая её за плечи в коридоре собственной квартиры, каждый раз по возвращении, он старался не выпустить предательскую слезу и сглатывал непривычные для его возраста ласковые слова, готовые сорваться с уст. «Сегодня снова мимо махнул! - Говорил он с виноватой улыбкой, прикрывая свою рассеянность, - Зато вот!» Протягивал две печёные корзиночки с варёной сгущёнкой. По дороге с того края городка был любимый магазин с лакомством. Жена смотрела на него с нескрываемой тревогой и молча, неуверенно, брала угощение. Потом долго держала его за пальцы, разделив пятерню надвое, тем самым, заставляя мужа по очереди брать то вилку, то хлеб правой рукой. «В последнее время ты меня пугаешь, - говорила она тихо, с какой-то ясной уверенностью, - я без тебя не смогу прожить и двух дней. Сразу следом отправлюсь, ты же это понимаешь». Фёдор Михайлович, пережевывая давно остывший ужин, пытался успокоить её (опять же готовый разрыдаться от нахлынувшей безысходности), отчего начинал яростно жевать, якобы посмеиваясь над превратностями судьбы, и приводя в пример своего отца, который жив до сих пор, несмотря на неизвестную науке болезнь ног.

Он и сам что-то чувствовал нехорошее, приближающееся неумолимо и коварно к нему, к его жене, к его незаконченному раскрывшемуся вдруг внутри него новому видению мира. «Вроде, всё только начинается», - думалось ему постоянно. Хотя, что именно начиналось, он объяснить не мог и только глубоко вздыхал, часами разглядывая капли дождя на оконном стекле или в заиндевелом состоянии души, слушая чириканье воробьёв в полусонном городском парке.

Утром, после долгого и тяжелого сна с многосюжетными и коленчатыми событиями, где он, то сидел в тюрьме (хотя отродясь там не бывал), то мучительно собирался на работу (никак не мог найти галстук), Фёдор Михайлович старался ловить каждое незначительное проявление жизни. Он радовался, что его дёсны чувствуют щетину зубной щётки, что звенит мельхиоровая ложечка в кофейной чашке с их переплетёнными инициалами на знакомом фарфоровом боку, что по телевизору новости не так плохи, как обычно, без кровопролития и аварий. Умиление на него производили такие мелочи, как внезапное доброе слово, сказанное вслух. Даже не относящееся к нему, и даже хорошо, что к нему не относящееся, улыбчивый взгляд случайного прохожего, задевший его на улице. Задорный смех школьного молодняка на лавочке во дворе, доносившийся снизу, когда он в семейниках выходил подымить сигареткой на балкон. Создавалось успокаивающее впечатление, что мир движется правильно и всё в нем в порядке, всё на своих насиженных местах, пока не заглянешь в зеркало.

В одну из несносных ночей, когда бодрствующая половина сознания путается в жарких простынях, а вторая никак не в силах разорвать слипшиеся веки, чтобы попасть в туалет, Фёдор Михайлович и был заброшен шутником-Гипносом в это место. Лучезарный берег океана весь в плакучих пальмах, песчаная коса, уводящая вдаль мелководье, голубая прозрачная вода, небольшой зелёной бородавкой островок неподалёку. На нём тростниковая хижина, прогретая солнцем, и белый до рези в глазах песок.

Что в этом пейзаже было необычного? Разве что покой и уединение. Сон был короток, но оставил в голове приятную зазубрину, давшую о себе знать в нужный момент.

Тяжело привыкал он к новой жизни, пришедшей вот так внезапно, привыкал к новым запахам и звукам, которые были утеряны в процессе стремления его к вершинам карьеры, так и не состоявшейся.

Фёдор Михайлович Якунин - отныне седовласый, но ещё крепкий старичок с молодым лицом - хорошо запомнил первый звонок начинающегося разложения своего, доселе безотказного тела. Это случилось год назад в обычный летний полдень. Он возлежал на травке у местной речушки и с нескрываемым удовольствием перечитывал Антона Павловича, пока жена рядом на покрывале ловила редкие лучи июньского солнца; лето выдалось прохладным, синие дни, зашторенные тучами. Он оторвал глаза от страницы и посмотрел в мерцающую благодатью даль. На мелководье кипела обычная пляжная суета: ревел карапуз, выловленный из воды зазевавшейся мамашей, стук волейбольного мяча за камышами, периодически показывающего голову над ширмой его пушистых кисточек, несколько гусинокожих загорающих в чёрных трусах и выгоревших купальниках. Переведя глаза снова на страницу, Фёдор Михайлович, вместо резких и понятных букв, увидел размытое серое месиво. Оно не пропало ни вечером, ни через два дня, ни через месяц. Но очки он принципиально носить не стал, читал, далеко отодвинув книгу, с трудом различая буквы.

Местный стоматолог, обнаружив во рту Фёдора Михайловича городские развалины, был вынужден принять меры. После них изрядно поредевшие зубы добавили в копилку социальных горестей гражданина Якунина очередную каплю безысходности. «Новые-то ведь не вырастут», - думалось ему с прискорбием, а чтобы вставить искусственные, денег взять было негде.

Через какое-то время забарахлила печень, намекая на бурную журналистскую молодость. Дала о себе знать подагра в колене, замедляя ход и без того уже сбавившей скорость жизни. От долгого сидения за столом, где он сочинял беззубые статьи на вымученные темы о местной жизни, шея набухла и стала скрипеть несмазанным колесом при любой возможности оглядеться среди ещё здоровых людей. Всяческие немощи стали чередоваться с такой изощрённой последовательностью, что когда ничего не болело и не саднило, казалось, наступало долгожданное счастье. Всё чаще цеплялась простуда. Последней зимой грипп вообще свалил бывшего рыцаря пера наповал со всеми положенными осложнениями. Болезнь протекала тяжело. Забытье перемежалось с лихорадочным бредом, в котором бывший журналист брал интервью у Мэрилин Монро и всё время спотыкался на одном и том же вопросе. «Скажите, пожалуйста, как Вам удалось умереть?» Блондинка отвечала загадочной полуулыбкой, держа в руке синюю резиновую клизму острой пипочкой кверху, и интервью шумно перемотавшись назад, коверкая на скорости слова наоборот, начиналось снова и снова. Так что когда весь мокрый от перепада внутренних температур Якунин на десятый день открыл глаза, то испустил стон облегчения.

После такого нокаута Фёдор Михайлович пал духом. Он начал бояться сам себя, своего внезапного ухода, потери своей ещё не законченной любви. Ему постоянно виделась его единственная и бесконечно родная жена, склонившаяся над его упокоившимся телом или в другом варианте – с букетом нелепых георгин у свежей могилы. «Как же я тебя подвёл, - разыгрывал вслух свою потустороннюю роль Фёдор Михайлович, - прости ты меня!» В этом месте он начинал шептать её имя с придыханием и всхлипами, словно таился от вездесущих ушей старухи с косой.

Попытки подтянуть себя в спорте обернулись против него самого. На катке в первый же день он получил легкое сотрясение мозга, ударившись затылком об лёд, и головную боль на целый месяц. В бассейне подхватил бронхит и теперь при разговоре прикашливал. Поднятие пятикилограммовых гантелей довело его до пониженного давления. От одного вида этих покрашенных чёрным диполей ему делалось плохо, а запах влажного железа от ладоней вызывал рвотный рефлекс. Однажды жена записала его к врачу в надежде, что хоть там выяснится причина его болезненных неудач, но, попав в коридор поликлиники, с печальными бабушками, заполнившими все ячейки стульев по стенам, Фёдор Михайлович тут же решил про себя, что легче будет принять естественную смерть. Сделал вид, что кого-то ищет и, якобы не найдя, как мог (несмотря на боль в колене) быстро, удалился бодрым, здоровым шагом.

Пробовал Якунин стать прихожанином в местной церкви, но оказалось, что родители его, боясь преследования по партийной линии, в своё время не покрестили Фёдора Михайловича. Пришлось исправлять ошибку.

Солнечным мартовским днем, вызубрив Символ Веры из засаленной многими руками книжицы, которую поп выдал для ознакомления, великовозрастный новорожденный в сопровождении жены прибыл на обряд. При себе имелась: крестильная рубашка, которую он с трудом подыскал в салоне льняных изделий, полотенце и оловянный крестик, купленный тут же в церковном киоске.

Обряд протекал долго. От дымной дровяной печи, потрескивавшей в углу, разболелась голова. Жена пару раз выходила на улицу, угорев. Преклоняя колени у алтаря, он чуть не упал - больной сустав не желал гнуться. Но вот, уже облитый водой, насухо вытертый, первый раз причащённый, сидел в столовой и наворачивал чечевичную кашу без масла, поскольку шёл великий пост. Все его поздравляли, желали более не грешить. Он растягивал губы отрешённой улыбкой, свято не понимая, что же изменилось, но все вокруг говорили, говорили и только когда они с женой остались одни, ощутил это.

Эдакая замершая тишина, еле заметная, еле уловимая, будто бы всё начинается сначала и открыты все двери, и мир удивителен в своей благости. Фёдор Михайлович остался благодарен судьбе, что она соединила его с этими непонятными и добрыми людьми, так честно говорившими между собой о том, кто они есть на самом деле. И что вот так за одним столом могут сидеть: и художник

он же поп, и бывший, весь в наколках зек; и насытившаяся своим телом распутница, и молодая пара, воспитывающая сына во Христе; и протрезвевший всуе пьяница; и директор какого-то завода, потерявший совесть и её восстанавливающий, и много других непонятных, но добродушных людей.

Больше он в церкви не появлялся.

В очередной раз, проскочив свою остановку на пути с работы, он решил сам с собой обсудить подступающую, не побоюсь этого слова - старость, без какой-либо цели бродил промеж одинаковых домов, тер раскрасневшиеся глаза кулаком, звучно сморкался, купил себе бутылку местного пива, которую не смог допить.

Мысли его были направлены к чему-то высшему, во что он верил или пытался верить. Никак он не желал постичь свалившуюся на него несправедливость. Почему он должен постепенно дряхлеть, когда внутри, в его вечно живой сердцевине, кипит неугасимый огонь свежести и молодости. На работе, как и прежде, он блистал остроумием, чего не скажешь о вновь прибывших коллегах, был на хорошем счету у редактора, хоть давно уже, не баловался печатным словом, а перешёл на монотонную техническую работу по верстке газетных полос. Однако всё это умиротворение выглядело с высоты его лет мелко и пошловато. Вопросы вечности его исчезающей фигуры, как неоспоримого дополнения к образу его жены, волновали бывшего журналиста Якунина сейчас больше всего. Фёдор Михайлович категорически не хотел расставаться с привычкой размеренно жить и лицезреть рядом с собой законную супругу.

«Меня не станет, а всё вокруг будет продолжать быть», - рассуждал он вслух, глядя на купленную в церковной лавке икону святой троицы. «Будет шелестеть листьями старый тополь во дворе, солнечный блик, отражённый большим зеркалом в гостиной, поползёт, как обычно, по стене наискосок через ажурный циферблат каминных часов до самого полдня и исчезнет в складках гардин. Листья каждую осень в парке так же будут полыхать вдохновенным пожаром, пробуждая известную лиру, и так же умиротворённо будет пиликать жаворонок в глубине неба на даче. Уже никогда не ощутишь вкуса свежего помидорного салата со сметаной, приправленного чёрным перцем и базиликом, не сделаешь глоток сухого терпкого вина перед ужином. А самое, самое страшное - никогда, вы только вдумайтесь, никогда не сможешь посмотреть в глаза той, которую полюбил с первого взгляда и навсегда, подержать её хрупкое запястье, целованное в минуты. Эх! Возможно ли такое? Нет!»

Когда ему пришла в голову эта странность с поездкой, он и сам не помнил. Жена неожиданно поддержала: были проданы кой-какие золотые безделицы, оставшиеся ещё от бабушек с обеих сторон, нашлись сбережения в банке – супруга втайне от него откладывала, как в общем-то и все вокруг, на непредвиденный случай. Вот только неожиданное увольнение из редакции прошло не совсем гладко. Его не хотели отпускать. Другие за эту же работу просили в несколько раз больше; оказалось, что он по инерции с неизвестно каких времен делал её за сущие гроши. Фёдор Михайлович попытался, было, вытребовать недоплаченные ему за многие года суммы, но не смог пересилить свою доброту и согласился с тем, что есть.

Затем был поход в туристическую фирму, где среди красочных проспектов и солнечных фотографий он наткнулся на островок из своего ночного видения. «Где это?» - поражённый сходством фактуры и образности мечты, ткнул он пальцем в анимированную открытку. «Филиппины, - ответили накрашенные красным губы напротив, - Прекрасный выбор!»

В то волнительное утро отъезда, когда чемоданы были вынесены на влажный ещё с ночи асфальт, и подкативший таксомотор с треснувшей фарой-глазом пробрался сквозь ещё не ушедшую морось тумана, произошло уж совсем непредвиденное событие. Из машины неожиданно вылез высокий человек в чёрном морском кителе и чётко поставленным голосом осведомился, не в этом ли доме проживает гражданка Якунина.

Пока Фёдор Михайлович утрамбовывал ручную кладь в багажник такси, его жена разговаривала с внезапно появившимся капитаном дальнего плавания.

«Это мой отец», - неожиданно громко прозвучали её слова у самого уха Якунина. Тут же, немолодой уже, военный офицер стал говорить, говорить и говорить, оттесняя его к открытой дверце машины. Напирая на то, что такое бывает раз в жизни, что буквально через два дня супруга будет доставлена в любое место земного шара (он это гарантировал) и что он очень рад познакомиться, и всё тряс и тряс руку Фёдора Михайловича. Наконец его, отделавшегося нечленораздельными междометиями, награждённого прощальным жениным поцелуем, впихнули на заднее сиденье. С мясистым «хрясь» закрылась дверца, и его жена, с объявившимся неожиданно отцом стали быстро удаляться в заднем стекле автомобиля.

Всё произошло беспардонно и нелепо. Душа, было, рванулась отчаянно назад, но ноги отказались повиноваться, а руки накрепко вцепились в сумочку с едой, переданную ему в последний момент женой, когда он пытался её обнять. Потом бывший журналист звонил домой, добирая информацию, сначала с автобусного вокзала, потом с железнодорожного вокзала, потом из аэропорта. Ему спокойный женин голос отвечал, что всё в порядке и волноваться совершенно не о чем.

Как в анабиозе провёл многочисленные часы Фёдор Михайлович в самолёте, упершись коленками во впереди стоящее кресло. Он сидел ошарашенный и подавленный. Два дня ему предстояло прожить без жены - шутка ли! На первой пересадке в Шанхае он пытался прервать начатый полёт к мечте и вернуться на родину, но, кроме услужливых улыбок работников аэропорта, ничего не добился. На второй пересадке в Маниле повторил попытку, но уже как-то нехотя и без энтузиазма. Солнце, толпы туристов, иностранная речь, необычный крой вокзалов, и лёгкая выпивка швырнули его обратно в кресло лайнера. По прилёту дозвониться он не смог – вернее, не смог воспользоваться незнакомым телефоном автоматом – всё на китайском. Да и чувствовал себя Фёдор Михайлович как-то немного странно. Внутренние органы вдруг перестали болеть. Во всём теле появилась приятная лёгкость. Ну, хорошо, возможно, смена климата повлияла благотворно. Но как же так вышло, что он смог улететь без жены. Да, конечно, отец! Это здорово, что он нашёлся, …здесь так дышится легко, такие милые аборигены всё время норовят повесить тебе на шею гирлянду из цветов.

Первый день в ожидании жены пролетел незаметно. Новые виды, новый менталитет, необъятная лазурь вокруг тростникового бунгало, вкусная еда, слишком вкусная, чтобы употреблять её одному. Как же там жена, ведь наверняка её нужно встретить, …какая прелесть - мои соседи зовут меня на пляж, такая дружелюбная пара.

Фёдор Михайлович сидел по шею в прозрачной воде, окружённый солнечными бликами, перед ним на деревянном мостке стояло блюдо с помидорным салатом (вкус которого он просто обожал) и бокалом красного вина. «Здесь всегда такая погода?» - спросил он у новых знакомых для поддержания беседы. «Позавчера был шторм», - ответил лысоватый мужчина со шрамом на лбу и окунулся с головой в прозрачную прохладу. Его спутница добавила, поднимая пышную грудь над водой, прикрытую весьма сомнительным купальником, и отхлёбывая из своего бокала: «Да вы не волнуйтесь, здесь волны большая редкость - это райское место!»

Где-то на берегу в пальмовой рощице неистово щебетали птицы. «Сегодня есть возможность покататься на катере, поедемте с нами, будет много новеньких, возможно, вам кто-то понравится», - женщина улыбнулась и снова отхлебнула из бокала. «У меня должна приехать жена», - стеснительно пробормотал Якунин. «Ну, так и что, возьмите с собой жену, вы же на отдыхе, здесь можно всё», - женщина загадочно улыбнулась, поставила бокал и поплыла к ныряющему невдалеке лысоватому мужчине.

«Почему бы и нет», - сам себе сказал раззадоренный Фёдор Михайлович, и залпом махнул своё вино.

Жена появилась на третий день, внезапно, когда он, вроде, начал вспоминать о ней всё реже и реже (шумные компании, новые лица), почему-то прямо в бунгало, в чёрном платье, которое она надевала на похороны двоюродной тёти несколько лет назад. Якунин, разомлевший, только что с пляжа, увидел её сидящей на кровати в полном оцепенении.

И тут Фёдор Михайлович, издалека начал догадываться. Попытался уже спокойно принять и осмыслить задним числом невероятное, но уже случившееся. Его жизнь, начавшая было с бешеной скоростью мелькать перед глазами, остановилась на моменте их знакомства. Он очень ярко и подробно вспомнил тот день. Юное лицо в обрамлении пушистого воротника, неудобная ситуация – девушка ошиблась домом. Он был ослеплён взорвавшимися в нём чувствами, но всё-таки смог пригласить её войти, и она приняла приглашение. Больше на своём пути он не совершил ничего достойного.

А теперь вот здесь, вдалеке от той потускневшей действительности, он взял её за руку: «Пойдём, посидим на берегу, я уже обзавёлся любимым местом». Она улыбнулась ему, послушно встала, и они прошлись по белому песку, почти не оставляя следов. Присели на тёплый плоский камень.

«Где это случилось?» - Спросил он не свойственным ему спокойным голосом. «У нашего дома, таксист вызвал скорую - инфаркт», - также спокойно ответила жена. Какое-то время только мерный плеск волн продолжал разговор. «А здесь неплохое место», - весело сказал Якунин. «Да, Феденька, неплохое», - эхом повторила она, опустив голову ему на плечо.

Солнышко скатывалось к закату, подкрашивая боковым светом берег океана, весь в плакучих пальмах. Волны прекратили своё неистовое мурлыканье, явно очертив амальгамой зеркала воды границы уходящей вдаль песчаной косы. Смолкли птицы в зелёной заплатке-рощице, на крохотном островке. И наступила эдакая замершая тишина, еле заметная, еле уловимая, будто бы всё начинается сначала и открыты все двери, и мир удивителен в своей благости.

Февраль, 2013 г.

Повторы.

Он редко звонил по этому номеру. Практически никогда, потому что однажды набрал его и сразу выключился, а потом полдня маялся с давлением. Во-первых, стеснялся телефона, как предмета соединяющего пространство. Во-вторых, постичь умом, как это делается без проводов, не мог и потому редко брал его в руки - не доверял. Однако регулярно заряжал его с помощью чёрной коробочки с вилкой для розетки. Ему казалось, что эта тонкая нить возможности позвонить по украденному в интернете номеру, совсем нескромно позволяет ему жить. И потом, эта неожиданная весна среди зимнего месяца: растаял весь и без того тонкий снежок, начинавший было набирать укрывающую силу. Оголтело чирикали воробьи в соседнем парке, почуяв оттепель. Его обозначенный силуэт виднелся из окна конторы жирными штрихами на сером фоне монотонного неба. Валентин пересекал его рано утром под гогот ворон, шествуя на службу. В начале парка, у мусорной урны, он закуривал сигарету, бросал в урну горелую спичку и далее двигался наискосок по единственной из дорожек, соединявшей углы парка напрямую. Обычно, сигареты хватало как раз до выхода из деревьев, а потом начинался долгий и скучный день за конторским столом, где он принимал заказы и посетителей. Заносил аккуратным каллиграфом всё в толстый гроссбух, поглядывая иногда боковым зрением то на часы, то на дорожку в парке ведущую домой.

Но сегодня, что-то произошло в этом размеренном движении времени. Валентин чувствовал, что нужно позвонить. Руки уже несколько раз трогали почти волшебный корпус телефона. Однако, он снова и снова выпускал его в тёплое нутро кармана, откладывая эфирное свидание. Благородное урчание в животе сообщило, что настало обеденное время. Но вместо того, чтобы достать припасённый заботливыми руками жены кулёк с едой из разинутой пасти желтопузого портфеля, Валентин накинул на себя свой потёртый френч, перешитый из старой шинели (опять же постаралась жена, раздобыв модную выкройку на просторах интернета), вышел на улицу в дневной гомон и шуршание шин под окнами.

В парке было тихо. Куда-то делись воробьи, свободные верхушки старых лип замерли в безветрии, даже вороны притихли и чёрными кляксами рассредоточились по веткам. Прохожих не было, только в глубине, среди влажных стволов, на одной из жёлтых лавочек девушка в сиреневом пуховике говорила по телефону, прижав его ухом к плечу, а двумя руками доставала из сумочки непослушные листки. Наконец они вывалились и рассыпались по мокрому гравию. Валентин отвёл глаза. Ему не нравились такие неудобные и неуместные события. Он старался избегать всего, что выходило за рамки благополучного течения обстоятельств. А здесь, целая беда, как можно быть такой неловкой?! То ли дело у меня. Достал из кармана телефон и нажал на привычную кнопку быстрого набора. Тут же ответила жена: « Да обедал,… да всё хорошо, …как обычно, около шести,… и я люблю». Выключил телефон, и словно проверяя его работу, посмотрел на гаснущий экранчик.

Вынырнуло солнце, запуталось в ветках, блеснуло отражением из множества маленьких лужиц. Остатки снега в тёмных уголках парка засветились синим, притихшие вороны вдруг снялись, и их молчаливое облако поднялось над порыжевшими от нежданного света макушками лип. «Нужно покурить перед звонком», - но пальцы сами уже набирали знакомый номер, вопреки всему, вопреки отложенному желанию и уже никуда не деться, уже призывные гудки. «Занято». Сразу выключил. «Занято! Почему занято, кем занято? Ну да ладно, через пять минуток перезвоню, сейчас только покурю и перезвоню». Но не успел Валентин достать сигарету и как следует обстоятельно размять её между указательным и большим пальцем, как телефон зазвонил сам. Он вздрогнул, будто его напугал кто-то тёмный серый, похожий на стволы старых лип. Сердце неприятно скакнуло и упало на дно, на самое потаённое дно чего-то запретного, до ужаса постыдного и невероятно тайного. «Если бы не солнце…», - сказал он вслух сам себе, и даже не посмотрев на номер, нажал на приём.

«Вы только что звонили?» - Услышал он в трубке знакомый бархатный голос. Голос, с которым ещё несколько лет назад он просыпался и засыпал вместе, голос который был ближе ему, чем все голоса мира, голос его ненасытной страсти и нескончаемого обожания. Резко закружилось всё вокруг: стволы деревьев, солнечные блики, и даже девушка на лавочке, почуяв неладное, обернулась на него. «Я, …я, вероятно ошибся», - пролепетал он, в трубке помолчали. «Валя - это ты?» - Спросил тот же голос уже с более дружественными нотками. Но Валентин уже больше не слышал. Пустота окутала его своими мягкими лапами: закрыла уши, нос, глаза и наступила тишина и темнота.

«Какие хлипкие нынче мужики пошли», - услышал он сквозь душную пелену, - «ну очнись же, очнись, давай, давай!» Его кто-то усиленно тряс. Под голову подложили что-то твёрдое, снизу под боком стало сыро и холодно. Валентин открыл глаза.

Картина мира постепенно восстанавливалась. Вот сжатый в руке телефон с короткими гудками, подвижное сиреневое пятно с незнакомым лицом. «Эй, очухался?» - Спросил кто-то женским голосом. «Вроде не пьяный», - констатировал мужской бас. «Скорую надо вызвать», - сказал третий голос тревожно.

«Я счастлив!» - Пролепетал Валентин побелевшими губами. «Что, что он сказал?» - Переспросил кто-то. «Говорит, что счастлив». «Мы тут его спасаем, а он, видите ли счастлив!» - пробасил снова мужской голос. «Вставай, счастливчик!»

И пока Валентин переворачивался с мокрого бока на колени, чтобы встать, пока шаткая ещё земля приобрела под ногами ровное горизонтальное положение, поддерживаемый со всех сторон разными руками, окружающие его всё возмущались, не стесняясь в выражениях. Словно счастье - это совершенно забытая, давно потерянная, и никому не нужная вещь.

8.12.2015.

Пять Антонов

Уже который день, разыгравшееся после затяжной зимы солнце, не позволяло спокойно работать. Бойкие лучи колотили в пластмассовую офисную фрамугу, окрашивая директорский стол и бумаги на нём в холодные тонированные цвета. Антон номер два, стриженный почти налысо, пухлощёкий папенькин сынок, получивший в наследство газетный бизнес, обречённо скучал. Дела шли - неважнецки! Вчера уволилась бухгалтер, жадная до цифр, но со щедрым юмором женщина, бросившая на прощанье: «Будут деньги – звони!» Теперь он, с нарастающим желанием послать всё к чёрту, раздражался тем, что за стеной с невероятной скоростью щёлкает клавишами секретарша. Переливы клавиатуры, то ускорялись, то делали мгновенные паузы перед новым броском в пулемётную дробь. «Зайди ко мне», - сказал он напряжённо в молчаливый,

прислушивавшийся ко всему аппарат, дырочку от микрофона на котором, он так и не смог обнаружить. Стрекотание прекратилось, и за тонкой перегородкой по ламинату зацокали каблуки. Не связанные между собой капроновые ноги вошли, остановились, выровняв коленки. Антон поднял взгляд выше и отметил длинные тонкие пальцы, пошловато и призывно приправленные маникюром. Они, стройным рядком придерживали другую повисшую кисть руки, забытую впопыхах у края слишком кроткого и слишком натянутого угловатым тазом вязаного платья. Выше бледным проёмом светилась немного костлявая грудина, ровная, окаймлённая неестественно большим вырезом, так и не достигнувшим искомых бугров. Тонкая в чём-то жирафья шея и озабоченное вызовом милое личико в современных прямоугольных очёчках. Антон встал. Подошёл. Посмотрел снизу вверх на провокационное дамское сооружение, намереваясь сказать что-то весомое, и вдруг обхватил это хрупкое, многоколенчатое и повалил на стоящий сзади кожаный диван для посетителей, давно уже, кстати, пустовавший. Что-то треснуло, хрустнуло, порвалось, и, принявшие их подушки зашептали свою монотонную, еле слышимую партию. Чуть позже, когда уже всё было кончено, душная испарина заволокла антоново тело. В надвинувшейся вдруг, тяжело дышащей тишине, по гладкой чёрной коже дивана с пугающим шорохом и под конец стуком съехали на пол секретаршины очки.

Антон номер три уже давно собирался в Америку на постоянное место жительства. Отец, разочаровавшийся в местном бизнесе, решил его сплавить своим знакомым, чтобы, что называется с одного цента, в условиях приближенным к боевым, он там начал свою финансовую карьеру. Давно был готов паспорт, где значилось, что он является гражданином Америки и проживает в городе Кливленд штат Огайо. Антон читал эту запись несколько раз на дню и сам себе не мог поверить. Всё подходил к заветному сейфу с прямоугольником квадратных кнопочек в рамочке, как бы нехотя набирал код, доставал синюю книжечку, и читал, читал. Эта надпись среди его приятелей производила такое же магическое действие. Все замолкали, словно он лежал при смерти в окружении капельниц и сердечного аппарата, и тихо начинали желать удачи. А сколько уже было выпито пива и водки на затянувшихся отвальных ещё не состоявшегося американца. Антон медлил с отъездом, хотя уже всё было готово. Страх и неизвестность держали его за горло костлявыми руками Дяди Сэма, как на карикатуре Хэрлуфа Бидструпа. Он, трезвея, после очередных проводов, ругал отца за столь странную помощь в его начинающейся жизни, то снова напившись, смелел, понимал, что отец прав и начинал благодарить его внутри себя за все хлопоты и обустройство там, за границей. Он уже представлял себя Рокфеллером или на крайняк зажиточным семьянином в загородном доме с женой мулаткой и породистой собакой, которую будет выгуливать приходящий «бой» по утрам. Кончина его беззаботной жизни в России неотвратимо приближалась, и Антон изо всех сил пытался надышаться здешним воздухом. Сегодня решили пить коньяк и воплотить давнишнюю мечту. Закусывали копчёной курочкой и намечали план действий.

Мечта выглядела весьма необычно, на то она и мечта. Необходимо было всем составом выехать в город Питер, найти там памятник Есенину и, держа в руке початую бутылку водки, прочитать у гранитного подножия монолог Хлопуши. Затем приложить горлышко к губам и выпить сколько сможешь. Однако даже это мероприятие требовало основательного подхода.

Утром все нахохлившиеся, молчаливые с дурным запахом изо рта стояли на туманном Невском, (даже интеллектуальное пьянство требует опохмела), и слушали, как блюёт в подворотне Антон перебравший вчера вместе со спиртным хвалебных и завистливых эмоций. После того как был закуплен алкоголь и бутылка пшеничной была отложена для последнего священнодействия в России, группа повеселевших и поредевших ещё на вокзале родного города товарищей отправилась искать памятник. Частые остановки на лавочках, у гранитных парапетов и просто в собственном кружке среди толпы прохожих, чтобы пополнить запасы спирта в крови из специальной антоновой рюмочки, сделали своё дело. Памятник не приблизился, а казалось наоборот, ускользал всё дальше в недра незнакомого города. В конце концов, на скором общем совете было принято решение заменить памятник Есенину на Пушкина, у которого они совершенно случайно оказались. «И правда, какая разница», - соображал мутной головой Антон, - «Оба поэты, один другому передаст, этот, как его…монолог». Читал Антон самозабвенно: «Проведите, проведите меня к нему, я хочу видеть этого человека…», - разносилось над площадью. В середине выступления за спины внимавших Антону товарищей подошёл наряд милиции и почтительно дослушал до конца захватывающую речь. Пришлось отменить финальное отхлёбывание водки из горлышка. Потом долго проверяли документы и сажали всех в лихо подкатившуюся серую буханку с синей полосой. Только посмотрев паспорт Антона сержант округлил глаза, извинился, воткнул синюю книжицу обратно в руку опешившему герою. «Что вы тут делаете? Езжайте домой», - добавил он приветливо, и, хлопнув дверью уазика увёз всех его друзей в неизвестном направлении. Антон ещё постоял, сжимая в руке свой новый аусвайс, из другой руки выпала на асфальт бутылка водки и смешно крякнув битым стеклом, обозначила под ногами мокрое пятно. «Нужно ехать, нужно ехать…», - тихо сказал сам себе Антон.

Была бы жизнь попроще, ну хоть на четверть от дел её составляющих, Антон номер четыре не посещал бы ночные клубы. В подвальном помещении пространство скрывала полутьма. Столики выныривали неожиданно, подставляли подножки раскоряченные стулья, если идти по направлению к туалету, и так же неожиданно исчезали, путая дорогу назад. Весь стробоскопический, брызгающий фиолетом свет сосредоточился на танцполе, где выделывал своим телом различные фигуры Антон. Он был абсолютно трезв и таким образом выражал одиночество. Пить было нельзя, близился день-X. Среди грохота динамиков и мерцающего нечто, его «я» чувствовало себя, словно в невесомости, медленно передвигая ногами, и разводя руками блестящую пустоту, делал он свои телесные отпечатки в фосфоресцирующих лучах. К нему неоднократно приближался половой – таким архаичным словом Антону нравилось унижать суетящиеся вокруг него объекты в местах общественного питания. Сегодня это слово, как нельзя кстати, подходило к ситуации. Голова, просунутая в воротник белой рубашки, столь восприимчивой к ультрафиолету, с чёрной полоской неприлично тонкого галстука от кадыка, с отсутствующими в нижней темноте ногами, неоднократно подходила к распоясавшемуся в танце Антону. Что-то орала ему в ухо, на несколько мгновений прекращавшее ритмичные движения. Потом, половина светящегося бармена удалялась восвояси, и, странное одиночество Антона снова набирало силу. Всё закончилось неожиданно. Могучая мускулистая тень заслонила обзор для наблюдателя, пространство танцпола сначала опустело, а потом резко рубанула и зазвенела тишина. Подкрашенные спокойные лучи фонарей упёрлись в небоскрёбы бутылок, похожими формой секла на Манхеттен. Размноженные зеркальными витринами в синеватые, словно в дымке, кварталы, если смотреть на них через Гудзон, как через барную стойку.

Антон номер четыре поднялся с асфальта, преодолевая гудение в голове, пробираясь сквозь разноцветные круги в темноте переулка. Руки нащупали что-то твёрдое и необходимое. «Это подойдёт…», - продолжая ощущать всеми слуховыми перепонками призывный африканский ритм недавно умершей музыки, чтобы загасить не на шутку разыгравшийся огонь на лице, он прислонился горящей щекой к прохладной металлической крышке мусорного бака. Ему это только показалось, что раздалось еле слышное шипение и едва пахнуло сероводородом.

Нынче Антон номер пять проснулся рано. Сел на кровать.

Рядом, раскинув свои сложные эротические сочленения, в объятиях Гипноса парила секретарша. Без одежды и простыни она походила на внеземной, но привлекательный объект. Антон захотел улыбнуться сам себе и вдруг почувствовал тупую, нависшую мешочком боль под правым глазом. Но разглядывать себя в зеркало он не пошёл. А аккуратно, чтобы не разбудить, прилёг рядом с членистотелой «крокозяброй» - так про себя называл он свой внезапный порыв страсти. Завтра утром сигарообразный Боинг унесёт его в далёкую денежную страну. Выходит уже сегодня вечером необходимо продвигаться в Москву. А это значит, что настал тот последний день беспечной и простой тутошней жизни. Он ничего решил не говорить своей подруге, но ключи от квартиры предусмотрительно забрал у неё вчера, под предлогом смены замка.

Еще через час, проводив секретаршу на работу в офис, как можно нежнее поцеловал её на прощанье. Она удивлённо смотрела на него сквозь свои прямоугольные очёчки. «До вечера ведь, Антоша, -сказала она своим ангельским голоском, - я ни куда не исчезну. Куплю тебе что-нибудь вкусненькое». И сама не удержалась, чмокнула его в раскрасневшийся овал лица.

«Я сволочь, - сказал сам себе спокойно Антон, - я гад и мразь, - произнёс он ещё спокойнее, разглядывая припудренный синяк в зеркале. «Интересно, меня с таким синяком в Америку пустят?» - он сплюнул в раковину умывальника.

Секретарша Даша после работы зашла в магазин и купила творогу, чтобы напечь Антону его любимых сырников. Ещё она решила сказать своему первому и единственному Антону, как она привязалась к нему и полюбила бесконечно, и бесповоротно. «А ещё я ему скажу, что у нас будет!…» - нет, это слово она боялась произнести даже внутри себя. Это слово нужно слушать вместе, вдвоём на диване, когда он будет обнимать её за худые плечи. «Да что же я, - спохватилась Даша, - гуляю, мечтаю, а Антон, поди, меня уже ждёт, волнуется!» Даша ускорила шаг, сердце её ликовало от неожиданной радости.

2012 г.

Художественный метод

Для истинных ценителей поэзии

Она считала себя женщиной цивилизованной и образованной, конечно – высшее юридическое. Обязательное кофе по утрам без сахара, чашечка соответствующих размеров, разовая салфетка, стерильная чистота в комнате, отведённой под столовую, на стенах репродукции Дали. Слово обозначающее положительное: «Вещь!» противоположное положительному: «Бред!» Она ярко накрашивала утончённые природой дерзкие губы, частенько любовалась собственными ногами в капроне перед зеркалом во весь рост и свято ненавидела быдло. В эту низшую категорию входили: тётушки на скамейке во дворе, мужчины после сорока озабоченные собой и сексом и прочая шваль, которая мешала жить красиво. Но, вопреки приличиям, выбрала себе ник Лилит, - на общеизвестную Лолиту, не хватило духу. Да и потом, кто в сети знает, какая она на самом деле? Томная домохозяйка, сосущая их загнанного работой снабженца-мужа своё свободное время или добродушная дева многократно разведенная и жаждущая всех тяжких. И какая разница тому апологету брутальности, выстроенному в своей голове, по другую сторону монитора. Сказал свои кислые комплименты, - и: «Прощай навеки, мужчинка!» Она тут в уютной квартирной безопасности поулыбалась про себя – вот значит я, какая замечательная, - и довольно. Каждому, как говорится, по-своему весело бывает. Но что-то было не так на всех этих социальных страничках, что-то не укладывалось в привычный или не привычный искомый образ «таинственного флирта». Больно всё как-то выглядело прямо и бесповоротно, даже пошловато иной раз. Особенно её бесили скорые приглашения на встречу. Написал три жидких комплимента, прислал смайлик – рот до ушей, и думает всё – растаяла, моя Федора! Это необъяснимое изнутри просящее чувство чего-то большего в насквозь изученной, забитой приличными вещами и модными желаниями окружающей среде, не оставляло в покое. «Не всё ты познала, радость моя», - нашёптывало оно по вечерам, вплетаясь в богатырский храп мужика, пованивающего рядом козликом. «Есть на свете небывалой глубины чувства и мысли, которые пока не доступны тебе, даже с высшим образованием, и со всеми регалиями, и жизнеутверждающими достижениями», - что больше всего и раздражало. Школа, законченная с отличием; университет – одаривший красным дипломом, а душевной радости …зеро, оно и есть зеро. Так бы и тянулись неопределённо дни юриста-Лилит, если бы она однажды, нажав случайную ссылку, не попала на литературный сайт.

Как зажглись её глаза, сколько возможностей увидела она в написании соблазнительных текстов, как захотелось выразить своё наболевшее в долгих и правильных словах. Больше всех зацепили комментарии оставляемые другими участниками или читателями. Хвалебные, положительные – разбередили жилку, предназначенную для приятия чайной ложечки приторной лести. Такие трогательные: «Спасибки», «ваши гениальные строчки», «вы бесподобны», «класс» и прочая слащавая ерунда. И самое главное, ей вдруг привиделось: уж она-то знает, что нужно читателю; уж она-то напишет, сразу и много, качественно и увлекательно; уж она-то со своим юридическим достанет каждого до его филологической печёнки. Какое желание, какая мощь открылись в ней!

В этот же вечер были совершены попытки состряпать несколько слёзных стишков с любовным надрывом, но запутавшись в «пугливых, как лань» рифмах, в «чувственных ртах» и «глазах с поволокой», Лилит остановилась. «Поэтический яд в крови» уже достиг мозга и непоправимо изменил ход юридической мысли. Украсив свою зарегистрированную страничку блестючей открыткой с поздравлениями для тех, кто её посетит и обнаружит в разделе «произведения» пустоту, Лилит, удалилась на диванные подушки сочинять.

Прошло около часа. Листок на специальной подложке оставался белым, кнопочка на ручке выключила стержень. В голове назойливо вертелось школьное «Мороз и солнце, день чудесный». Пришлось вернуться в виртуальное пространство и поискать что-нибудь для вдохновения. Вот же оно вдохновенье, вот оно милое, вот оно родное! Конкурсная надпись гласила: «Смотрим, улыбаемся, пишем. Стихосложение по картинке «Прокачу тебя я, милая…».

На фотографии был запечатлён моложавый жених в посредственном бракоразводном костюме с высунутым вперёд концом галстука игриво впрягшийся в музейные сани (они грузно пристроились между остановившей на веки своё колесо прялкой и коромыслом, приделанным на фон бревенчатой стены), в санях лихо кобенилась невеста в кружевах с застывшим на взмахе свадебным букетом-плёткой. Сюжет становился понятен даже, если убрать из снимка весь специально запихнутый туда фотографом постановочный юмор. Будущий муж уже тянет воз только что родившейся ячейки общества. Требовалось что-то написать. Лилит взглянула на уже, присланные другими участниками строки.

«Прокачу тебя родная

я на санях по двору...

(Где-то за углом пивная

надо смыть мою хандру!)»

«А где здесь двор? - недоумевала Лилит, - и причем здесь «пивная».

«Вот и всё. Запрягай и поеду...

Брак безумный, во истину, шаг!

И в твою золотую карету

я впрягаюсь как глупый ишак».

«Кто безумный, - брак или шаг? А женился то чего, раз – ишак, да ещё и глупый? – Поэзия становилась всё запутаннее.

«Ну и пусть. Дорогая! Красавица!

Для тебя - на что хочешь, готов!

Только может тебе не понравится,

что осел, не выносит рогов!»

Под стишком зияла ответная надпись: «Класс! В двух катренах сказано всё!»

Лилит представила осла с рогами, животное получилось душераздирающее. «На что это интересно, товарищ, намекает? – подумала она, - Осёл, что женился или что осел, не допустит измены?» «Не могут такое люди написать, шутка это какая-то или полный бред!» Тут же следом прочитала, чей-то вопрос: «Не могу найти, как отправлять на конкурс стихотворения?» - и за ним, в доказательство, что всё это реальность.

«Доброе утро, Ирина и Лидия!

Успехов вам в проведении нового конкурса!!!

Участвовала в предыдущем конкурсе - стихосложение по картинке «Осло-бык и кабинка», получила столько удовольствия, положительной энергии и радости, трудно описать словами!!! Мы - участники конкурса, Вы - организаторы конкурса и все читатели, доставили друг другу много радости, что может быть прекраснее!!!»

Лилит вытерла рукавом халатика выступившие на начинавших шипеть висках капли пота. Её, первый раз окунувшуюся в словесное творчество терзали неизведанные чувства. Широкая рука вседозволенности хотела побороть в неравной борьбе узенькую ладошку чувства меры и первая пока побеждала. Глубоко вздохнув, юрист-Лилит продолжила читать.

«Если взял красотку муж,

Не тверди, что ты не дюж...»

И следом, глаза хапнули ещё отравы.

«Полюбив, мы заключили брак,

Но, вдруг, обнаружен был сей брак!»

Всё, больше читать сил не осталось. Она закрыла конкурсы и решила передохнуть от полученных потрясений. Вспомнились сухие тексты делопроизводства. Криминальные отчёты, судебные стенограммы. Сейчас они ей показались верхом искусства. Устранив с помощью тарелки щей дрожание холёных пальчиков, Лилит решила продолжить путешествие по сайту. Вот чья-то симпатичная страничка увешанная блестящими ангелочками.

«Я сегодня проснулась счастливая...

В голове кавардак, бурелом...

Не беда, что погода дождливая,

В этой жизни всегда все не так...»

 

«В рассыпную бросаются рифмы...

Строчки катятся в диагонали...

Эй, Амуры, Русалки и Нимфы,

Вы мой Разум нигде не встречали?!»

Дрожание в пальчики стало возвращаться, но есть уже не хотелось. Что-то было не так, но что понять было трудно. Даже всплывшее, в голове из близкого по работе «…труп был найден в первом подъезде дома номер… по улице Горохова. Лежит на первом этаже лицом вниз, в правой руке зажаты плетёные из корды ручки авоськи с продуктами». Дальше шло подробное перечисление содержимого авоськи. Чтобы отвязаться от трупа начала читать дальше.

 

«В моих вазах - любимые Розы...

Орхидеи и Лилии с Фрезией...

Обойдемся сегодня Прозой,

Разберемся завтра с Поэзией...»

«Бред сивой кобылы!» - Лилит ещё ругнулась матом, хотя делала это крайне редко и только тогда, когда встреча с быдлом была неизбежна. Перевела дух и продолжила чтение.

 

«Мне Чудак сказал, что-то вроде...

(Чудаки, они точно знают) :

Когда в сердце Любовь приходит...

То Стихи ее покидают...»

Закрыла необитаемую страницу. Задумалась. Любви у неё никакой не было и в помине. А судя по только что прочитанному, стихотворные строки должны фонтанировать из загруженной делопроизводством головы. Однако в голове было пусто. К вечеру выходного дня вымученное стихотворение, специально от лица мужчины было выведено почерком с завитушками на отдельном листе бумаги и, по сравнению с тем, что она видела до этого, здесь было чем гордиться. Перечитала подряд несколько раз, отложила, походила на подъеме. Снова взяла листок со стола, снова перечитала. Хорошо! Сердце щемит!

Вся изящна, стройна

И пуглива как лань.

Идеальна, умна

Похотливая дрянь!

Только нет в ней любви!

Да и быть не могло.

Столько яда в крови,

Что же в ней привлекло?

Тонкий запах цветка

Исходил от волос.

С поволокой глаза

И чуть вздернутый нос.

Шелковистость волос,

Да и брови вразлет.

Лепестки алых роз -

Ее чувственный рот.

Я любил и не знал,

Что у ней не один.

Ноги ей целовал,

А она была с ним...

В прах разбиты мечты.

Я не верю словам.

Я искал лишь любви…

От нее в сердце - шрам.  

Последний «шрам» почему-то всё время соскальзывал на срам (буква «с» перекрывала букву «ш»), но Лилит решила оставить так. Написано «шрам», значит нужно и читать «шрам», а у кого соскальзывает, тот пусть пеняет на свой собственный «срам». Тут же поместила выстраданное на страницу. Добавила свою фотографию, дабы претенденты кусали локти, глядя на её превосходное лицо. Удалилась с больной головой смотреть в телевизор. Про себя тайно предвкушая, хороший улов на душещипательные комментарии. Но, не выдержав и десяти минут снова подошла к компьютеру, и, - о счастье! Запрыгали, забегали чужие ещё буквы, дыхание чуть сбилось.

«Я знаю, знаю, улетит печаль...

 Все смоется слезой горючей,

 Вновь голубою станет даль..

 Не будет боль такой едучей...

 Завтра день из черных Самый,

 Когда померк весь белый свет...»

 

Это первое послание она пропустила, слегка лишь дотронувшись глазами. Что-то непонятное было в нем, заунывное. Зато второе пробежало по её телу каждым словом.

«Я хочу тебя…обнять,

Гладить, лапать, целовать

Чтоб костей был слышен хруст

Стон задавленный из уст …

Хрип дыханья на двоих

Молний сверк из глаз твоих

Проклинанья в лоб, и чтоб

Длилось всё, пусть хоть потоп!»

«Вещь!» - Вырвалось восклицание у Лилит. Она была вся в трепете, никто и никогда не говорил ей таких простых замечательных слов, и тем более не писал ничего подобного. Единственный пассаж, подобного толка она слышала от мужа целую жизнь назад. «Я тебя люблю» - сказал он тогда еле слышно и залился густобордовым цветом. А теперь так много и сразу. Как заколотилось её сердце, как захотелось покурить, красиво глотая дым, держа тонкую сигарету на отлёте. Конечно, не ахти как написано, но она уже представляла этот хруст, эти стоны. Быстренько нашла автора. Боже, какой красавец. Брюнет с хитрым прищуром. И тут же внутри неё всё было решено. Конечно же, они встретились, а как вы думаете.

«А причём здесь литература?» - спросите вы. И будете совершенно правы в своём рациональном вопросе. А я вам отвечу, так просто и без особых затей: «Да, совершенно ни причём, уважаемые, совершенно ни при чём».

2012 г.

Я и дерево.

Сижу я как-то на дереве, вишни ем. Дерево вишнёвое оказалось. Замете не дерево на мне, а именно я на нём. Хотя допускаются и другие варианты сидения кого-то на чём-то. Но первый вариант значительно предпочтительней всем остальным, потому что относительность восприятия, приходящая с годами, делает уступки видимому миру. Так вот, облюбовал я это место на толстой ветке не по прихоти вишнёвой феи, а по приказу мальчишеского тестостерона, играющим в каждом подростке, словно молодое вино под медицинской перчаткой. И перчатка эта была уже такая толстая и такая надутая, что и оставалось только на дереве сидеть по соседству со счастливо воркующими голубями цвета небесной дымки и загружать в себя сладковато-красный мелатонин, сплёвывая окровавленные косточки, израненные зубами, на уезженную велосипедами тропинку внизу.

Она всегда появлялась с ведрами в одно и тоже время на противоположной стороне сельской пыльной дороги и шла не торопясь к колодцу, огороженному свеженьким штакетированным забором, выкрашенным вместо краски побелкой, изъеденной проливными южными ливнями. Бряцанье колодезной цепи, скрип поворотной ручки, плеск переливаемой воды из ведра в ведро и косточки вишневые шлёп, да шлёп на тропинку.

О чём я думал тогда? Да ни о чём! Просто сидел на ветке. Что такого? Все могут сидеть на ветках, не только голуби и ягоды эти тоже все могут есть, не только голуби. А чем ещё заниматься на каникулах. Вот грузно прошла внизу корова, надутые бока, шумно выдыхая воздух, за ней пацаненок на взрослом велике с хворостиной и под рамой (издалека кажется, что велосипед сам едет и сам рулит, водилу не видно). Смешно мне, не видит меня никто в листве. Зато я всех вижу! Дед вышел из калитки с велосипедом. Оттолкнулся, завиляло переднее колесо, ногу задрал, типа ласточки на физкультуре,…ой, ой…еле-еле умастился на скрипучее сиденице. Толстый дедушка. Корова где-то поодаль сделала многозначительное: «Ммму-у-у-эх», - вроде как жалобилась на жизнь свою однообразную, скорбно-животную.

Она поздоровкалась с дедом кивком головы, соседи всё-таки, и он ей кивнул, мол, побачились. Вёдра взяла и пошла обратно ко двору. Платице короткое, ножонки загорелые, а косточки вишнёвые шлёп, да шлёп на тропинку.

Через несколько дней почти все ягоды вокруг себя объел. С дерева спускался только к обеду: борщец такой украинский с курицей, душистый такой с цибулиной. Макнёшь ей в соль и закусывай сразу, иначе слёзы потекут. А на второе картошка варёная с луком, обжаренным на душистой олие. Помидорина малиновая, аж рэпнувшая сбоку от наливного усердия, огромная, как сердце слона из учебника биологии. Компот из абрикосов завершает трапезу и на речку, к деревенским, с вышки сливной прыгать в прозрачную воду цвета песчаного дна.

Так вот, сижу я как-то на дереве и потянулся за далёкой вишенкой, что ещё сохранилась в высоких и тонких ветвях. И она уже ушла, с вёдрами полными колодезной водицы и все кому нужно было и не нужно подо мной проехали и прошли, как идёт с соседней улицы ещё одна дивчина с вёдрами к этому колодцу. А я ещё подумал тогда: «Чё это она к этому колодцу то пришла? У них там, рядом с домом, свой колодец есть?» А нет, идёт к этому, платице короткое, ножонки загорелые, идёт так медленно, словно нехотя. Я и прильнул в разрез листвы зорким мальчишьим взором и про вишенку забыл.

А на следующий день к этому колодцу ещё одна барышня с вёдрами заявилась. Она-то вообще через улицу живёт. Так и стали они ходить каждый день на этот колодец за водой по очереди. Одна, вторая и третья. Третья ещё и сестру с собой иногда прихватывала, и стояли они у этого колодца и хихикали, а как-то все вчетвером встретились. Тут-то и образовался у них импровизированный девичник. Шуму, смеху было, и я на ветке в листве спрятанный сижу. И главное, чего сижу уже сам понять не могу, как привязанный к ветке этой. А ягоды вишнёвые вокруг меня кончились, да и не до ягод мне что-то стало. Не могу понять, что происходит и главное чувство такое странное накатывает, незнакомое какое-то сладкое и в то же время страшно делается от него, от этого чувства.

А как-то в воскресенье соседка к бабушке моей пришла. Слив миску принесла. У нас, но нынче сливы не уродились, так она вроде попробовать внучкам, нам то есть, ну мне то есть. Сидят они в холодку на лавочке, гутарят потихоньку о том, о сём, а я как раз обедал в летней кухне. Тихо так сидел свой борщ ложкой ковырял, никто и не ведал, что я весь их разговор в открытое окно слышал. И тут говорит соседка моей бабушке: «Моя-то, слышь, опять сегодня на ваш колодец за водой ходила. Я то её спрашиваю: чё так нарядилась, как в клуб на кинофильму? А она мне: чё надо и нарядилась, говорит. А я-то у Райкиной матери всё выспросила, та говорит, что её Райка тоже на этот колодец ходить стала за водой, так сказала по секрету, что внучок ваш на вишне сидит до обеда, видать вкусная у вас вишня, раз сидит так долго. Так они теперь все на этот колодец ходят себя ему показывают…».

Дальше я дослушивать не стал, аккуратно опустил ложку на стол, чтоб не звякнула, и на цыпочках (благо пол глиняный) выдуло меня из кухни незаметно, но сильно, ветром дикого стыда. Так я ещё с дерева никогда не падал.

Долго ещё мои мысли скакали, словно кузнечики в стогу за которым я прятался остаток дня, и на купание не поехал, и решения никакого принять не мог, и аппетит пропал, а на вишни вообще смотреть не мог. А, казалось бы, что тут такого: ну заметили тебя на вишнёвом дереве, ну нравится тебе эта ветка, поди ж ты, как всё обернулось.

Через один маетный день пересилил себя и пошёл знакомиться.

25.07.18.

Писатель

Самым любимым занятием Немировича-Цимлянского было открывать рот. Если бы просто открывать и молчать, как это делают немые рыбы, никто бы из его потенциально мнимого окружения не страдал, и все бы принимали это явление природы за нескончаемую зевоту. Но Шура, так его называла упокоившаяся лет так …дцать назад любимая бабуля, издавал этим ртом звуки весьма и весьма зычные. Потом он научился складывать эти звуки в громогласные слова, потом в витиеватые предложения.

Он мог стать политиком, умело выкрикивая с трибун предвыборные лозунги, мог продавать не продаваемые предметы, легко заговаривая одураченного покупателя, мог стать начальником на ткацком предприятии, где женщины - работницы любят слушать ушами; любой адвокат, или в отражении судьбы прокурор позавидовал бы его нескончаемому красноречию, но Шура стал рантье, получив небольшое наследство всё от той же бабули.

Родители его были репрессированы и сгинули в сталинских лагерях, поэтому настоящий его этноним потерялся в списках неугодных государству. С детства он носил фамилию бабки. Ей же эта эндемическая пара досталась, как водится от мужа, который числился по документам красным командиром, а по слухам был начальником продразвёрстки.

Иногда, Шура вспоминал свою благодетельницу за рюмочкой клюквенной, и был в эти минуты безмолвен, как никогда, потому что только она могла указать ему на молчаливый угол в тридцати комнатах её большого реквизированного дома. Тогда сорванец затыкался и обиженный, насупившийся, с вертящейся в голове бабулиной фразой: «Научись слушать и молчать! Тишина залог здоровья!» - Ковырял ногтем обоину за пыльной шторой между трубой отопления и книжным шкафом.

Наверняка именно этот хранитель мудрости, собранный ещё по лекалам старых мастеров, и сделал из рантье Немировича-Цимлянского писателя. Как-то незабвенная бабушка Авдотья Никитична застала внука, сидящего в углу, с книгой. Этим кладезем слов оказался том Большой Советской энциклопедии на букву «А». Первое синее издание с чёрно-белыми подрисованными фотографиями и калькой поверх репродукций, которая заманчиво шуршала, приоткрывая завеси искусств. Бабуля тихонько улыбнулась и молча удалилась в другие залы, чтобы дать отроку спокойно внимать глянцевым страницам.

С тех пор, повзрослев, Немирович-Цимлянский в год выдавал по одному роману, самостийно их печатал и распространял по магазинам. Некоторые экземпляры даже купили. Когда же количество написанных книг перевалило за средний возраст, Шура решил отдохнуть. Его уже самого мутило от слов, фраз и скрипа вечной ручки о бумагу, даже новенький ноутбук, поражавший его мгновенностью исправлений текста, надоел. Тут-то и проснулась его способность говорить долго и подробно, перескакивая с темы на тему, забираясь в дебри малозначащих фактов и бессмысленных уточнений, чтобы слушателю было понятна вся палитра его умозаключений и феерия неупокоенной мысли. Наверняка его просто несло по бесконечным волнам самолюбия, которое он уже давно принимал за писательский дар.

Он мог говорить часами, невзирая на жалкие потуги собеседника вклинить в разговор хоть слово, возражения, похвалы или сожаления. Поэтому, все его малочисленные читатели, коих он ежегодно собирал в какой-нибудь местной библиотеке с именем знаменитого литератора, постепенно растворились в суете провинциального городка, где он существовал. На последней презентации романа «Жизнь, есть жизнь» присутствовало два старичка, случайно оказавшихся в читальном зале, одна студентка - филолог, которая наивно полагала, что ей повезло (радовалась и улыбалась во весь рот) и полуглухая старушка, с жадностью впитывающая каждое слово через аппарат, воткнутый в ухо. Все эти люди, притаившись сами в себе, внимали двухчасовой речи писателя Немировича-Цимлянского. Не считая директрисы библиотеки, выбегавшей с раздражающим постоянством на звук телефонного рингтона, и уборщицы, машинально протиравшей перед собой приросшей к руке тряпкой любую попавшуюся поверхность. После долгожданных завершающих слов: «Какие будут вопросы?» - Дружно начали греметь стулья.

Как затекли колени, как заиндевела душа, а можно ведь было просто встать и уйти. Но ведь писал же, старался! И потом, кто его знает, что он такое, может и вправду хорош? А мы тут невежды современные, всё классику берём для чтения, а она вот сама в лице оном явилась народу. И как же всё совпадает, не подкопаешься, не сбежишь, не спрячешься, везде тебя достанет лектор и книжечку подпишет, размашисто так, чтобы помнил. И будет этот бумажный кирпичик на тебя глядеть своим выцветшим корешком с верхней полки, если у тебя вообще полки в доме имеются.

Благодарить оратора никто не пытался. И только старушка со слуховым аппаратом и громким трескучим голосом, решив расшифровать кое-какие слова из выступления мэтра, усердно каркала рядом с его ушами не очень понятные уточнения. Чтобы отделаться от унизительного общения, образец красноречия быстро сказался занятым и, ускоряя шаг от парадного входа библиотеки, шепнул сам себе: «Привяжется же такая!»

Уже дома, Шура, среди стопок непроданных книг ещё в типографской упаковке, довольный своим выступлением присел на карликовую табуреточку, предназначенную для изымания чтива с верхних полок его книжных стеллажей. Хлебнул холодного чая из стакана в облезлом подстаканнике, оставленного тут-же на полу ещё утром. В полупустом гранёном сосуде плавала радужная ломкая плёнка, но он всё равно хлебнул в целях экономии. Долго сидел, держа в руке бряцавшую в металлическом обрамлении стекляшку, и перебирал в голове самые значащие фразы своего выступления в библиотеке. «А вот тут я хорошо сказал. Хм. Вот здесь тоже ничего, в самый раз. Хм. Неплохо было бы в концовке добавить про любовь и незыблемость существования, мечту о великом, но думаю чрезмерно. Читателя нужно держать на поводке недосказанной мысли. А то сам всё рассекретит и читать не станет. Хм». Мысли всё кружили и кружили в голове Н-Ц. Возвращались к началу речи и, дойдя до пика значимой фразы в каком-нибудь абзаце ликовали, посылая воспалённому мозгу порцию эндофинов, потом снова возвращались к началу, и снова играла старая пластинка, опять находили достойное восхищения высказывание и опять возвращались к началу, выискивая новые и новые перлы. Когда же сладострастие предложений было высосано до конца, Шура начал терять интерес к своему выступлению. И вдогонку за добавкой: «Не плохо бы навестить близлежащие школы, провести урок писателя. Посетить какое-нибудь предприятие с лекцией для работников. Нужно записать. Зафиксировать эту мысль на бумаге». Шура потянулся за отрывным листочком, задел локтем штабель с книгами, хотел машинально поддержать падающую пачку, но выронил из рук стакан с остатками чая. В результате: упакованная пачка грохнулась на пол, разорвалась, обнажив твёрдые глянцевые обложки последнего романа, украшенные сверху узором из чёрных чаинок.

«Ай, ай, неуклюжий медведь!» - Аккуратно поднял испачканный экземпляр и рукавом рубашки протёр обложку. Полюбовался белым фоном с чёрными чёткими буквами «Немирович-Цимлянский». В середине присутствовал даже самому автору не совсем понятный рисунок: силуэт девушки и невнятные полоски с магическими значками. Снизу красовалась надпись, крупно, красным: «Жизнь, есть жизнь». Шура поднёс к носу довольно увесистый томик и втянул запах свежей печати. Такое бумажно-магазинное и чуть-чуть клея. И тихонько икнув от восторга, открыл книгу.

Ему показалось, что сердце остановилось. На страницах, где должен чёрными жучками ползать текст, было абсолютно чисто. Ещё не совсем доверяя своему зрению, быстро пролистал книгу, придерживая большим пальцем толщину чуть слипшихся страниц. Пусто. Под обложкой даже названия нет. Бросил книгу на диван, и ещё не совсем понимая, что произошло, стал сомнамбулой ходить по комнате, то и дело, натыкаясь на пеньки из сложенных стопками прошлых изданий его романов. Потом он замер в неудобной позе, словно что-то понял и бросился к разорванной пачке на полу. Вторая, третья, четвёртая - все книги были пустые, с абсолютно чистыми страницами. Немирович-Цимлянский медленно опустился на пол, прикрыл веки, и так сидел, поймав ощущение воспоминания, как он в детстве чуть не утонул в деревенской речушке и только, проходящий мимо пастух выловил его из гибельного омута.

Он помнил, как жидкая бездна тянула его вниз, как не за что было схватиться, как он, семилетний отрок шлёпал по воде непослушными руками, и безропотный страх с привкусом крови во рту уже схватил за горло. Сквозь накрывшую его блестящую на солнце пелену, он ещё видел зелёный спасительный берег, а когда вода хлынула в рот, забирая последний крик - вздрогнул.

В комнате покоилась темнота. Пришлось перебираться на кровать. Лень было раздеваться, не хотелось ни о чём думать. Фантасмагорический казус с пустыми страницами болезненно отразился на ощущении реальности. «Спать, спать. Только спать».

Эту нескончаемую ночь Шуре, казалось, что он гоняется за мухой с бабушкиным сложенным веером по комнатам её огромного дома. Муха была такой шустрой, и всё перелетала из покоя в покой, а он всё шлёпал и шлёпал мимо, разрывая выращенную бережно тишину, пока не услышал грозный окрик Авдотьи Никитичны: «Разбегался сорванец, где твоё неслухлявое ухо!»

Утром Немирович-Цимлянский, после нервного бритья с кровяным порезом и глотком привычного чая в желудке, первым делом направился в типографию, прихватив с собой образец вопиющего унизительного брака.

Директор печатного производства молодой человек в обтягивающем модном костюме с фионитовым блеском узких зрачков, открыв один раз доказательный экземпляр, сунул его обратно в руки владельцу. «Мы не можем вам официально вернуть деньги. И перепечатать тираж мы тоже не можем», - сказал он задумчиво сам себе. И потом, уже обращаясь к сидящему напротив Н-Ц: «Сколько стоит в книжном ваше произведение?» «Четыреста рублей», - ответил тихо Шура. «Хорошо, я куплю у вас за наличные половину брака по пятьсот рублей каждый экземпляр, а вторую половину помогу вам продать!» «Согласны?»

«Всё-таки странное предложение, - думал, возвращаясь, домой Шура, - кому нужна пустая книга, разве что на растопку. Ну, да это не моё дело, сами напортачили, сами пусть и расхлёбывают!»

Но когда на следующий день Немирович-Цимлянский привёз на грузовом такси с десяток бракованных упаковок, у него забрали все. Честно расплатились и проводили до дверей со словами извинений: «У нас первый раз такое, - щебетала суетливая крупногабаритная барышня со студенистым вырезом на груди, - разбираемся, как такое могло случиться. Но вам переживать не стоит. Вам же всё вернули. Кажется, шеф нашёл им применение». Тут Шура напрягся, превратившись вслух, но барышня замолчала, сжав куриной гузкой морковные губы. Поняла, что сболтнула лишнее.

Очутившись на улице, Н-Ц был рад, что всё так быстро разрешилось и, сжимая в кармане приятной толщины пачку денег, направился в ближайшее разливное место отметить выигрышную сделку. Так радостно свыркало солнце в пигментированных небом лужах, колобродили неугомонные воробьи, брызгал золотом на газоне конфетный фантик. «Какая удача, эдак я и разбогатею! Продать пустую книгу! Подиж ты!» Таких оптово-прибыльных продаж у него ещё никогда не случалось.

Деньги Авдотьи Никитичны, оставленные ему в наследство вместе с домом, приносили всё меньше и меньше дохода. Банковский процент по его вечному и неизменному вкладу падал, а цены на услуги жизни росли; и скоро должен был наступить момент, когда жить в однокомнатной квартире, обменянной на старый бабкин дом, станет не возможно. А уж тем более сносно питаться, и, конечно же, спокойно писать нескончаемые романы! Именно об этом думал Шура, сидя в рюмочной.

Мужики за соседним столиком разговаривали о работе: упрямый шпиндель не входил в паз и его вколотили монтировкой вместо кувалды. Назначивший себя писателем Немирович – Цимлянский, вообразил своё «Я» на месте орудовавшего железяками трудяги. Стало страшно. Но Шура отогнал нечестивый образ, забравшийся без спросу в его застенчивую примерочную души, и вернул себя на своё почётное место: «Интересная тема, можно будет вставить в диалог героев следующего романа, а может быть следующего и не будет», - подумал Шура и ощутил на позвоночнике весьма приличную изморось.

Он поймал за хвост мысль, которую давно пестовал - всем нуждающимся писателям в своё время помогали ценители муз, друзья и даже совершенно посторонние люди. Тем самым продлевая и спасая их свободное время для творчества, а благословенные труды для других поколений. Яркость этого простого решения так захватила его, что он замыслил немедля всё исполнить. Немедля, иначе - вот она пустая бездна обыденного труда!

«Сейчас обзвоню всех имеющихся в наличии читающих и сочувствующих граждан!» Но оказалось, что записная книжка с телефонами абонентов забыта дома, а заводить номера в память сотового телефона Шура не умел, тем более добывать их оттуда. Всегда пользовался только бумажными записями. Но в кармане нашлась визитка студентки-филолога, присутствовавшей на последней презентации Немировича-Цимлянского. Шура набрал номер неловкими от волнения пальцами, представился по-деловому, кратко, но с небольшими тянущимися междометиями, рассказал суть дела, и потом, ещё почти минуту слушал гудки в трубке, то негодуя, то удивляясь.

Он вернулся домой, немного пьяный, на подъёме удачной идеи, несломленный первым провалом. Но раз за разом, тыкая по вертлявым цифрам на своём кнопочном телефончике, сравнивая их по два-три раза с оригиналом в потрёпанной книжице, получал, как ему казалось, необоснованный отказ или разговор сводился к глупой шутке. Особенно он обиделся на своего старого, никогда не вспоминаемого приятеля, который вместо сочувствия, посоветовал обратиться в центр для безработных.

Оставался ещё чиновник в городской управе. Этот вросший в своё кресло представитель власти, всегда давал ему денег прямо из своего стола. Несколько тиражей были напечатаны именно так. Тут Шура не сомневался. Однако в этот раз, ни знакомство, основанное на связях Авдотьи Никитичны, ни последний роман, принесённый в жертву и подарок (часть «Жизни» всё-таки напечаталась нормально), не смогли обаять раскинувшегося на шикарном кожаном кресле чиновника. «Время изменилось, уважаемый, время…», - обращаясь к открытому окну, произнёс он многозначительно, - «Коньяк будешь?» Но Шура отказался.

«Ведь это же я, Немирович-Цимлянский, автор тридцати романов, носитель сакрального знания о жизни и творчестве, бенефициар красноречия и просто хороший человек. А вы, кто вы?

Вам жалко скинуться мне по два рубля? И я бы написал вам новый роман. Я должен писать, просто потому что должен! Я не могу не писать! Эх вы! На что вы меня толкаете!» Примерно такие фикции бродили в голове Шуры, когда он ожидал своей очереди в городском центре занятости. Среди бесцветных серых бедолаг, ему казалось, что он нераспознанный огнедышащий цветок, забытый по воле случая и чей-то несусветной глупости редкий фолиант на полках чужого безумия.

Унизительная процедура идентификации личности и на слово «писатель» никакой реакции; и не скажешь ничего лишнего, не разойдёшься, окутывая словесным туманом проницательных клерков - всё по теме. По скучной жизненной теме: учился, не женился, писал. «Вам сколько лет? Так и запишем - ранее не работал».

Чуть позже, расхристанный Шура стоял на пороге центра, где толпились такие же, как он, безработные. И воодушевлённый направлением на продолжение жизни с печатью и подписью удостоверяющей личность, чуть свысока, смотрел на страждущих хоть как-то перебиться в этом мире. Уже успокоенный, сложил вакансию пополам и сокрыл в дальний карман.

Завтра начиналось другое.

Ассистентом в машине по вывозу мусора Немирович-Цимлянский работал уже достаточно давно. Поначалу, после восьмичасовой смены он ещё порывался написать что-нибудь. Садился за ноутбук и, набрав предложение, долго вдумывался в смысл написанного, что раньше за собой не замечал. Но, то ли от зацикленной усталости, то ли от промытых поучающими окриками напарника мозгами, предложение казалось каким-то некачественным, простым, и ничего не несущим в себе. Шура пытался переделывать его и так и сяк, всё тщетно. Буквы словно разучились слушаться его. Тогда он начинал перечитывать свои же романы и находил в них такую же аномалию. Фразы, предложения и целые абзацы ничего не несли, ничего не значили или были непомерно растянуты, где что бы добраться до существа вопроса, нужно было прочитать две главы несносной болтовни.

Бесконечные диалоги героев и поток мысли с самим собой, вообще показались ему чрезмерно пафосным, наполненным эфемерным счастьем. Тогда он брал с полки для сравнения какого-нибудь классика и начинал читать его, там было всё нормально, всё сходилось и расходилось вовремя. Потом усталость брала свое, и Шура засыпал до следующего звонка будильника, предвещавшего невыносимо скучную смену.

Следующим вечером он снова пытался разобраться с зависшим на дисплее компьютера единственным предложением и дописывал к нему второе, но становилось только хуже. Готовить себе ужин из продуктов, купленных на заработанные деньги, было гораздо приятней. Тогда Шура уходил на кухню, потому что чувствовал себя там лучше. Попытки что-либо написать вскоре прекратились, и пришлось купить телевизор, который он ранее считал исчадием зла. Особенно ему понравились передачи по культуре. Он с упоением слушал русские романсы, ел котлеты собственного приготовления, глядя в экран и пускал добрую слезу. Ещё через какое-то время он вдруг понял, что ему нужна женщина и позвонил одной давней знакомой, которая была им ранее забракована, потому что на дух не переносила чтение в принципе. Она не отказалась.

Мысли о написании нового романа отходили на другой план, хоть он и не отпускал их совсем. Всё откладывал и откладывал сидение за ноутбуком. Теперь он больше молчал. В голове появились мысли об одной женщине, а не обо всех сразу, не о жизни как о бытие, а только о своей, совмещённой теперь и с другим человеком. Появились мысли и о работе, а не о способе найти денег, во что бы то ни стало.

Работа же была у него простая. Выйти из машины у очередной помойки, подкатить бачок с мусорными пакетами к приёмнику, помочь шофёру-напарнику прицепить к крючкам и нажать рычаг. Мусорный бак поднимался и с урчанием вываливался в голодное чрево дрожащего железного исполина, а отполированный металлический пресс заталкивал пакеты с мусором глубже в глотку машины.

И вот однажды, вычищая остатки мусора из опорожнившегося машинного бака, уже на свалке, куда и свозили все отходы, Шура увидел что-то знакомое, а именно книгу, да ни какую-то, а именно свою. Он достал её длинным железным багром, воткнув острие прямо в центр обложки. Снял с крючка и удивлённо стал разглядывать, словно это была не его книга, а явление необычайное, давно забытое и скорей всего ненужное, о котором помнил только он. Имя его сверху было аккуратно заклеено другой надписью, и она гласила «Книга для записей». Под ней знакомый рисунок, силуэт девушки в чёрточках и знаках. Название осталось нетронутым - «Жизнь, есть жизнь». Он ногтем подковырнул и оторвал липкую пленку, закрывающую его фамилию на обложке, и надпись под ней сверкнула не выгоревшим прямоугольником. Шура перевернул письмовник, на заднике сиял прилепленный и уже затёртый ценник – 800 рублей.

Усмехнулся, хотел было выкинуть найденное, но потом открыл с вялым безразличием и увидел, что все листы исписаны ручкой и карандашом, кое-где даже попадались набольшие рисунки, записи цветным фломастером. Тогда он отбросил железный крюк, примостился поудобней на куче свежего, ещё чистого, мусора, подложив под спину свой форменный бушлат с многозначительной надписью на спине «главлиттрест», и углубился в чтение. Здесь были чьи-то рабочие заметки, назначенные встречи с датой и темой, пометки о выполненных делах, даже некоторые мысли о… .

Стаи мусорных чаек надсадно галдели в небе. Вороны делили объедки у его правого ботинка, не обращая на его обладателя никакого внимания, едкий дым иногда прилетал с другой стороны свалки, где местечковые бомжи жгли свои жизнеутверждающие костры. Редкостная вонь щекотала ноздри. Но Шура всего этого не замечал.

Давайте здесь его и оставим. Хотелось бы верить, что именно так количество переходит в качество, о чём, несомненно, знала мудрая Авдотья Никитична, преподававшая философию в местном университете, так возьмём с неё пример и тихо удалимся.

Возможно, это будет для носителя её редкостной фамилии самым интересным тихим чтением за всю его писательскую жизнь.

07.11.2018 г

Бытие

Он вышел на пенсию по выслуге лет и имел тринадцать положенных тысяч от министерства обороны, потом ещё две восемьсот пожизненных ветеранских за вооруженные прогулки по воюющей Чечне. Подрабатывал охранником сутки через трое. Короче не бедствовал. Любил прихвастнуть в праздничной компании, что ему удалось упорством и терпением вырвать у государства, пусть не большой, но денежный кусочек пирога, что немаловажно в наше неблагополучное для пенсионеров время. Обычно, Анатолий Иванович, рассказывая о своих достижениях, медленно и со знанием вопроса крутил в пальцах папироску. Затем, её многозначительно раскуривал, как апофеоз цельного жизненного пути, сурово и задумчиво глядя впереди себя, словно снова проходил по этой нелёгкой дороге. Вдыхал с наслаждением дым победы над хитрыми государевыми слугами, обложившими его различными препонами на пути к заветной цели, но с честью им пройденными. Потом, принимал под фанфары тщеславия от растворённых в алкоголе и приманенных дармовой папироской слушателей фразу: «Такой молодой, а уже пенсионер. Повезло!»

Таким вот нехитрым способом Анатолий Иванович утверждал своё положение в привычном для него мире. Обычно, удивлённой похвалы, оставленной в его сознании, курящим собеседником, хватало до следующего календарного праздника или простой выпивки в гаражном кооперативе, где уже все знали кто он, и что он, но всё равно слушали, потому что разговаривать более было не о чем. Таким образом, Анатолий Иванович понимал, что ему делать по жизни и как себя вести с окружающими: немного свысока, с правильной ленцой, и чтобы после случайного якобы воспоминания, за случайной якобы выпивкой, оставались в собутыльниках проблески зависти, тлели и дымили, в израненной постылой работой судьбе, старой ветошью слова: «А ты вот так не смог! Так что иди, работай ещё лет тридцать и помни, кто ты есть».

А он? Что он? Обласканный своими устоявшимися представлениями и высиженным в штабной дежурке прошлым, уходил домой к жене, которая зависела от него: от его денег, от его милости, и пусть небольшой, но славы образа - всё-таки бывший, и парадная форма с погонами, в которой он маршировал по закрытому плацу отдела внутренних дел, ещё висела в шкафу.

Жизнь бы так и шла потихоньку, провинциально, и наверняка воплотилось бы в сыне, рождённом в назначенные сроки, и отправленным в школу на год раньше, чтобы не отсвечивал своей гениальной физиономией в непримиримых зрачках папаши. Но, как всегда провидение, гораздое на всякие заковыристые штуковины преподнесло неожиданный подарок. Жена, видите ли, имела небольшой талант к пению. И различные уроки для разрабатывания голоса, которые она посещала почти незаметно и тихо из раза в раз, вылились, наконец, в первый, определённо понравившийся публике концерт в местном дворце культуры. Тут-то Анатолия Ивановича и хватил русский «Кондратий», приходящий ко всем, чей человеческий образ не был занят с рождения размышлениями о красоте мира, а теперь маялся привычной пустотой внутри своего «я», и с презрением посматривал на другие, по-своему наполненные, творческие души. Отчасти, испытывая уколы зависти и разочарования в себе самом, отчасти, не понимая смысла происходящего.

Он сидел после концерта в коридоре собственной квартиры один (жена ушла отмечать удачное выступление в новогоднее кафе с новыми друзьями), звали и его, но он категорически отказался, и даже сбросил с себя захватившие его женины руки: «Да, занят я! Да, дома у меня дела!» - Настойчиво, с досадным пренебрежением, повторял он. Хотя дел у него никаких и не было вовсе, а если бы и нашлись, то отложить их не составило бы большого труда.

А теперь сидел на полу в ботинках и шубе, держал пыжиковую шапку в руке, и, зажмурив до синих кругов веки, не знал, не мог постичь умом, спрятанным в коробочку жизненных правил, что ему делать дальше. А делать что-то нужно было обязательно, потому что нельзя, чтобы вот так всё перевернулось.

Раньше всё было понятно, он главный, он есть!… А теперь? Что теперь? Он вдруг с ясностью провидца осознал, что жена больше не принадлежит ему. А этот её наполненный неземными гармониками голос, заставивший мурашки всего переполненного зала дома культуры бегать чуть ли не по потолку, - пугал. «Откуда он взялся-то, голос этот? Без разрешения, понимаешь! Самопроизвольно как-то взялся! Возмутительно!» Анатолий Иванович и сам было прослезился от нахлынувшего непонятно чего на концерте, но мастерски сделал вид, что чешется глаз. «Вдруг увидит кто, что муж на жену слезу роняет. Нехорошо это! Позор! Жену нужно держать в узде. Жена должна знать своё место».

«Всё, конец тихой совместной жизни, - думал он, привалившись спиной к выцветшим обоям, - экий неудачный момент случился со мной! Проморгал! - Цокал он языком, - И никак теперь нельзя было открутить всё назад».

Маша вернулась домой за полночь.

Румяная и вывалянная в снегу, пышущая жаром со счастливым зимним задором на щеках. Скинула сапоги прямо на пол, к ним и шуба свалилась с крючка, продолжая развесёлую свалку. Тут же начала рассказывать мужу, как всё было замечательно, и что уже назначили день нового выступления, и теперь счастье, счастье, кругом одно лишь дивное счастье! Однако Анатолий Иванович молча оделся и пошёл курить на улицу, сдерживая в себе беспричинный гнев и вдруг выплывшее наружу негодование. Он толкнул Машу, и она упала на диван, и замолчала, ещё не понимая, что происходит.

С этого дня и началась другая жизнь у бывшего старшины. Он всё больше молчал и глядел исподлобья, словно был взят в полон, ненавистным врагом. Начал выпивать перед обедом две рюмки водки вместо одной, частенько к вечеру приканчивал и всю бутылку. Развёл на подоконнике огород из огурцов в разрезанных наполовину картонных стаканчиках от кефира. Перестал убираться в квартире, всем своим видом показывая, что это не его забота. А при попытке жены полить его проклюнувшиеся ростки огурцов, процедил ей сквозь зубы: «Я же не лезу в твоё пение, и ты не лезь в мой огород!»

У Маши один за другим происходили концерты, которые Анатолий уже просто игнорировал. Предпочитал их не замечать ни снаружи, ни внутри себя. А они, как океанские многопалубные корабли, набирали всё больше и больше пассажиров, готовых унестись в необычный круиз из редких звуков с остановками на разных континентах с разными языками. Перед кассой местного Дома культуры в день её концерта люди выпрашивали друг у друга лишние билетики, настолько всё было серьёзно, в смысле проданных мест. И администрации заведения таки пришлось выставлять в проходы дополнительные стулья, быстро собранные по всему зданию.

Она выступала и возвращалась домой исполненная счастья и с редким мудрым покоем в зрачках чуть зеленоватых глаз. А поскольку она была женщина уравновешенная и неприхотливая в быту, как всякая среднерусская красавица, то редко поддавалась на мужнины провокации, с назло разбросанным мусором и проквашенной едой на плите. В основном всё сводилось к шутке. И тогда Анатолий обмякал. Ему начинало казаться, что нет ничего страшного в том, чем занята его супруга. Он застывал в кровати у неё под боком немного пьяненький, проваливаясь в тёмный свой бескомпромиссный сон, и открывал глаза неожиданно, тревожно, когда Маша собиралась утром на работу или на репетицию.

«Когда вернёшься?» - С нескрываемым ехидством вопрошал он, делая вид, что всё-таки ему всё равно. Водил глазами по жёлтому в протечных разводах потолку, напоминавшем карту луны; по грязным обоям, начавших своё разногласие со стенами ещё при бывших хозяевах квартиры; по облезлому, чуть хромому серванту, иногда по ночам переступавшем с одной усталой ноги на другую, короткую, со скрипом и позвякиванием соскучившихся по дружескому застолью предметов, доставшемуся от умершей бабки вместе с пожизненным содержимым; по шифоньеру, у которого одна половина лица была оклеена модными вырезками из глянцевых журналов, скрывая полированную отслоившуюся небритость, а вторая держалась на язычке от старого галстука и уже какой год желала что-то сказать приоткрывшимся снизу ртом.

Маша иной раз ничего уже не отвечала на такие капризные вопросы мужа, и лишь тихо целовала его в обиженную не совсем хорошо выбритую щёку: «Ребёнка из школы встреть!»

Но настало время, когда уже сводить всё к шутке не получалось.

Как-то раз вернулся Анатолий Иванович чуть под шафе из гаражного кооператива, где периодически чинил свои Жигули, у знакомых в тёплом помещении. И когда вошёл в квартиру, то был несколько озадачен.

На кухне послышалась возня. Анатолий Иванович насторожился. «Странно! - Мелькнула мысль, - Маша ещё должна быть на работе, сын в школе! Таки воры?». Он громко протопал на кухню и, открыв дверь с мутным стеклом обомлел.

Зэк по кличке «Козырь» сидел собственной персоной на его любимой табуретке, перед ним стояла початая бутылка водки и рюмка. «Ты, это как здесь? - Смог промямлить Толик. «Воооот! - Начал многозначительно «Козырь», - Пойми меня правильно, брателло, ты хоть и мент в душе, но мужик неплохой!» «Козырь» вытащил из кармана вторую рюмку и налил водки себе и Толику. «Присаживайся, выпей за скорбь ушедшего года. Помню, как ты нас охранял: сигареты приносил, разговаривал вежливо. И я решил тебе помочь. Мы ведь должны друг другу помогать. Правильно, братиша!? Ты ведь такой же, как и я, только по другую сторону баррикады». «Ну, ты меня с собой не ровняй! - Возмутился Анатолий, - ты преступник, уголовный так сказать элемент, а я старшина полиции!» «Козырь» махнул ещё одну рюмку водки и подлил Толику: «А кто у бабки жениной заначку из шкафа спёр? Промеж простыней в пакетике лежала. Аааа? Бабка то померла, а ты машину себе купил и ни жене, ни тёще ничего не сказал!» «Откуда ты…, - Толик чуть не поперхнулся. «Оттуда, оттуда, - продолжил «Козырь», - все под одним небом ходим. Я про тебя всё знаю. Ты и у тёщи потом деньги из комода таскал, мало тебе боевых было. Да только тёща не такая дура оказалась, сразу заметила. «Да, я тебя сейчас!» - Толик встал и замахнулся на «Козыря». Но не тут-то было, уголовный элемент ловко увернулся, захватил у Толика руки за спиной, прижал его лицом к холодильнику, так, что магнитик обозначающий год свиньи по китайскому календарю, упёрся твёрдым пятачком ему прямо в глаз, и прошипел сзади в ухо: «Ты мил человек, не рыпайся, не затем я пришёл, чтобы своих сдавать. Так напомнил, кто ты есть на самом деле. Садись выпей ещё со мной, расскажу тебе кой чего».

Анатолий сел на место. Желваки его ходили, пальцы подрагивали от разгоревшейся ярости, и он опрокинул в рот ещё одну рюмку водки. «Баба твоя, - начал снова говорить «Козырь», - спуталась с начальником дома культуры. Говорю тебе это, как мужику. Разберись со своей бабой! А то как-то не по-пацански получается: чел ты неплохой, хоть и мент, а баба твоя тебя кинула. Разберись, разберись, на то мы и существуем, братаны, чтобы предупреждать друг друга». Потом нежданный гость снова махнул рюмку водки и занюхал процесс рукавом спортивной курточки «Адидас», три ярко белые полоски, которой не давали памяти Толика покою. «В этой курточке видел я его последний раз в камере СИЗО!» - Подумал он невзначай, но поскольку был зол и отчасти пьян, то не придал этому особого значения.

«Некогда мне тут с тобой более сидеть», - сказал «Козырь» через долгую паузу. Встал, и, прихватив остатки водки в бутылке, вышел. Анатолий Иванович слышал, как в коридоре хлопнула входная дверь.

Он ещё долго сидел один на кухне, медленно соображая, откуда мог в его квартире взяться «Козырь». Мысли ворочались тяжело, словно булыжники в каменном карьере, где когда-то он по молодости работал шофёром. Возил добытую взрывниками породу на плавильный завод. «Ах, да,… Маша!» - Вспомнились вдруг слова гостя, - «Во всяком случае, нужно проверить информацию. Эти «братаны» соврут не дорого возьмут. А ведь всё может быть! Где она пропадает вечерами? Говорит на репетиции. А репетиции в Доме культуры. А там кто? Начальник этого самого дома! Вот курва недобитая!» Злость и ненависть наполнили совершенно пустой сосуд души Анатолия по самое горлышко. Зрачки налились красным, кулаки сжались до синевы в костяшках, и казалось, сейчас могли разрушить всё, что попадётся им на пути. Попалось дверное стекло кухонной двери.

Через несколько минут Анатолий очнулся от того, что его штаны намокли. Он лежал на полу посереди собственной кухни на толстых осколках дверного стекла и сильно хотел в туалет по-маленькому. Одна рука была разбита в кровь, другая держала железный чайник, из которого на пол текла вода, создавая под ним прохладную лужу.

Он и сам не совсем понял, как оказался в машине, интенсивно пережёвывая колючий лавровый лист, чтобы отбить запах алкоголя для гаишников. Да, и кто его тут остановит, он же свой и справка у него имеется именно об этом. Он ехал на дачу в деревне на своей старенькой Оке, и застрял, свернув с трассы в сугробе, как искал в промороженном подполе зарытый в песок штык-нож от немецкой винтовки, как потом гладил его лезвие, сидя в тёмной и холодной комнате нетопленого дома и пускал ртом пар. За окном горели сизоватые уличные фонари. Потом вернулся домой, притихший, обуздавший злобу до поры до времени.

А дома всё уже ужинали. Сын как всегда ничего не доел и отправился к своему компьютеру, а Маша наложила пельменей со сметаной отцу семейства и позвала за стол.

Анатолий Иванович с опаской пошёл к кухне, и, свернув за угол коридора, увидел, что стекло на двери совершенно цело, а за ним горит приветливый тёплый свет плафона и голос жены второй раз зовёт его к столу.

Он вошёл, потрогал рукой стекло, а вторую руку замотанную тряпицей прятал за спиной. «Когда стекло успели вставить?» - Буркнул он себе под нос вопрос. «Какое стекло Толь?» - переспросила Маша. Тут Анатолий Иванович решил не усугублять ситуацию и просто сел есть. «А что с рукой?» - Маша взяла его за перевязанную руку и стала разматывать тряпку. Анатолий хотел было отдёрнуть руку, но прикосновения жены успокоили его и он сказал виновато: «Порезался, в деревню ездил». Маша осмотрела ладонь. «Где ж ты порезался? Совершенно целая рука. Ударился, наверное, просто, а в темноте подумал что порезался. На даче там сам чёрт ногу сломит». Анатолий Иванович смотрел, смотрел на свою целую руку, потом взял ложку этой рукой и начал класть пельмени в рот, макая их в горку сметаны на краю тарелки.

Ночью Анатолий проснулся от того, что кто-то позвал его. И голос этот был настойчивый и странный. Шептал откуда-то из коридора, то громче, то тише: «Перепрятать штык надо, найдут ведь и всё дело сорвётся. Перепрятать нужно!» Он сунул ноги в ночевавшие возле кровати тапки и крадучись направился на голос. Но тапки сильно шаркали по немытому давно полу, хрустели соринками песка, шуршали подошвой о бугристый линолеум. Тогда он снял тапки, взял их в руки и на цыпочках двинулся дальше. Голос явно исходил из зеркала, висевшего в прихожей. Он подошёл к нему, и амальгама засветилось изнутри красноватым, в этом облаке появилось лицо «Козыря» и прошептало достаточно отчётливо: «Перепрятать нужно, паря, ты чё! Всё дело завалишь!» Тогда Толик прокрался к вешалке, и в кармане шубы нащупал завёрнутый в тряпку штык, вынул его, и так же тихо, на цыпочках, двинулся в туалет с тапками и штыком в руках. Там за сливным бачком и схоронил орудие, привезённое из деревни.

На обратном пути хотел припугнуть «Козыря», который так бесцеремонно влез в его зеркало, но тут в прихожей зажегся свет и он увидел своё сгорбленное отражение в зеркале в одних трусах и с тапками в руке. Маша смотрела на него из проёма двери спальни и сказала с язвительным смешком: «Чё это ты тут шаришься по ночам? Тапки что-ли потерял?»

Субботнее утро было похмельным и суровым в своём желании напиться как можно больше воды. От этой бестолковой жидкости у Анатолия Ивановича только распирало живот. Тогда он тайком, пока все спят, накапал себе сто грамм из припрятанной за холодильником бутылки и сразу приобрёл ясность мысли. Жизнь уже не казалась такой мрачной и вчерашнее приключение было больше похоже на бесконечный дурной сон. Он с удовольствием начал готовить завтрак, а пока готовил, ещё пару раз приложился к горлышку. Водка уже не обжигала, а приятным теплом разливалась по телу. На запах яичницы с колбасой пришла Маша. Стала готовить кофе. Воодушевлённый выпитым Анатолий Иванович разговорился: «Я тут на нашей Окушечке в деревню ездил…».

Маша посмотрела на мужа удивлённо: «На какой Окушечке, ты же уже другую машину купил». И тут Анатолий Иванович стал припоминать, что он действительно купил другую машину, тоже Жигули, но большую и новую. «Прости, прости, что-то оговорился по привычке!» - пробормотал он смущённо. «Так что там, в деревне?» - переспросила Маша. «А ничего, просто дом проверил», - ответил несколько озадаченный Анатолий. Он точно помнил, что ездил в деревню на старой машине, и как вытаскивал её из сугроба, и как сидел в пустом тёмном доме, и как откапывал немецкий штык в подполье. После завтрака он зашёл в туалет, проверил, хорошо ли заперта дверь, сунул руку за бачок унитаза и нащупал пальцами стальное лезвие штыка.

Чуть позже, Маша собралась на репетицию в дом культуры, сын отправился на реку кататься с горы на «ватрушке», а Анатолий, наливая себе очередной полтешок, сидел задумчиво на своей кухне и никак не мог осознать происходящее. Почему-то вспомнилась Чечня, где они, вооружённые до зубов, залезали в пустующие дома, производя зачистку, и в каждом доме был подвал или погреб, откуда он выносил и варенье из алычи, и вино, и разные там закуски. «Хорошее было время», - подумал скоротечно Анатолий, - «А теперь вот огурцы на подоконнике, нужно пойти полить». Он подставил кружку под струю воды и стал ждать пока наберётся полная. Вода, однако, не торопилась, хоть и текла полной струёй. Он всё ждал, ждал, а вода словно издевалась над ним. Пусто было в кружке. Тогда он треснул по крану пятернёй и вдруг увидел, что воды уже полная мойка, сливное отверстие забилось тряпкой, и она вот вот вытечет на пол, а кружку он почему-то держит у носика заварочного чайника, стоявшего рядом. «Что за бред со мной происходит?» - крикнул он в сердцах. Выключил воду, зачерпнул из мойки кружку воды и пошёл в другую комнату, где на подоконнике уже вовсю завивались плети огурцов, заправленные стебельками на специальные натянутые ниточки.

К своему удивлению, Анатолий Иванович обнаружил на зелёных стеблях огромные плоды огурцов. Они висели зелёными пупырчатыми бананами, а некоторые были похожи формой на баклажаны. «Вот так да!» - Воскликнул он от радости, и даже ненависть к Машиным репетициям в доме культуры стала растворяться в незнакомом чувстве радости и гордости за своё дело. «Вот так огурцы! Ай, молодец старшина!» - Похвалил он сам себя. «Значит можно добиться того, что хочешь?! Значит можно!» Он взял кружку и стал аккуратно лить воду под стебельки. Картонные коробки из под кефира, откуда произрастали стебли, уже почти размокли, того и гляди разлезутся совсем. Из некоторых лопнувших на склеенных стыках, уже торчали белые корешки. Вода попадала в землю и тут же просачивалась на подставленные под коробочки блюдца.

Вдруг он услышал очень ясно и чётко, что кто-то сказал: «Дурак!» Анатолий оглянулся, в комнате никого не было, и решил продолжить полив. И вдруг снова: «Дебил стоеросовый!» Тут он краем глаза заметил, что один огурец поморщился и даже вроде повернулся сам по себе. Тогда Анатолий Иванович посмотрел на огурец. С зелёной кожицы огурца на него глядело лицо, и это лицо морщилось и сроило рожи, а потом снова произнесло маленьким бородавчатым ртом: «Тебя бы хлоркой поливали, гад! Отстаивать воду нужно! Отстаивать!» Толик уронил кружку на пол и отпрыгнул назад, насколько позволяла его прыгучесть. И тут он увидел, что к нему повернулись своими лицами все огурцы и сказали хором: «Ты обещал со своей бабой разобраться, трус поганый. Беги быстрей, она сейчас в доме культуры с начальником зажигает: танцы, манцы, зажиманцы!» Тут огурцы засвистели, заулюлюкали, заржали диким хохотом.

Опомнился Толик только на улице. Он шёл в одном валенке на босу ногу, вторая нога была вообще без всего, на нём были из нательной одежды только трусы и сверху накинута шуба. Под ней он сжимал штык, который под дикое улюлюканье огурцов смог таки вынуть из-за сливного бачка в собственном туалете. Он шёл и думал: «Щас убью, и отвяжитесь от меня козлы драные! Щас! Щас!»

Так он шёл по зимним праздничным улицам своего городка и некоторые жители, смотрящие из окон тёплых квартир, и даже редкие прохожие стали обращать на него внимание. Идёт человек, что-то бормочет под нос, в одном валенке, вторая нога босиком, без шапки. Да и пусть себе идёт. Мало ли кто тут ходит, а у нас свой праздник, своё застолье, свои тараканы оливье жрут.

Таким его и принял полицейский наряд на подходе к дому культуры. Узнали в лицо, жене сообщили, отвезли в больницу, где на следующее утро он и очнулся под капельницей, а рядом сидела Маша.

«Сынка! Сынка, ты мой, - так называла она своего мужа в минуты особой нежности, - что стряслось то с тобой, муж мой Анатолий?» А он лежал и молчал. Молчал, молчал и молчал и только искоса поглядывал на цветущую герань на больничном подоконнике. И всё стало по-старому, только снег кружит и кружит за окном, а Анатолий Иванович всё смотрит на него и смотрит. Моргнёт обоими глазами резко так, словно что-то ещё увидеть хочет, и снова смотрит, и смотрит, и молчит.

Навестил его и я в этом заведении. Он мне по древу родственных связей приходился седьмой водой на киселе. Ну, ведь такое дело, не каждый день человек так пропадает из виду. В общем, разговорились мы и даже по сигаретке выкурили в больничном помещении для задымления пациентов. Он мне и рассказал эту историю, не смог больше в себе держать. Так я его и спросил: «А штык-то, штык-то немецкий куда делся? Ты же его под шубой нёс?» Он замялся было, померк даже как-то, но потом признался. Мне ли? Самому ли себе? «Да, не нашла полиция никакого штыка! Не нашла и всё тут. В тряпке, что я нёс под шубой, конфета была завёрнута. Такая, знаешь детская длинная, очень длинная, в праздничной завёртке розовой с синими полосками. Леденец! Просто леденец».

14.01.20.