Читать онлайн
"Волшебная чаша гномов"

САНДИ САБА

Волшебная чаша гномов
(Новая версия)

ПРОЛОГ

Старик, тяжело кряхтя, поднялся со своего ложа – неширокой деревянной лавки. И чуть было не упал: ноги совсем ослабели, – старость издевалась над молодой душой. Выглянул в окно: светало. Где-то на другом конце села пропел первый петух. Его кукареканье подхватили другие, и уже через пять минут над деревней раздавалось многоголосая петушиная симфония.

– Ну, распелись… Шаляпины.

На душе у старика было неуютно. Он чувствовал, что очень близко подошел к черте, за которой Вечность. Жизнь прожита, и совсем не так, как надо. Всю жизнь ему мечталось, хотелось, как он теперь понял, совершенно пустое. И на это пустое угроблена вся жизнь. А мечталось, хотелось стать магом, обладателем тайных знаний, узнать силу человеческую и божественную. И в один прекрасный миг (очень поздно!) понять, что все это лукавая суета, что все эти тайные знания потому и тайные, что для человека не предназначены, не по силам они ему, не по уму. Как не предназначены формулы высшей математики для дошкольника, каким бы вундеркиндом тот ни считался. Тайные знания для человека, что граната для обезьяны. Он не знает (может воображать, что знает, но на самом деле только воображает): зачем они, для чего. Вышло – только для утоления своего не в меру распертого тщеславия – мол, я обладаю, а другие нет, значит, я избранный, я белая кость не в пример невежественному плебсу. Но толку от такого тщеславия... Если на душе как было тошно, так и осталось; как не был он никому на свете нужен, ни единой живой душе, так и остался в полном одиночестве.

Понял это старик лишь тогда, когда... достиг желаемого. Да, волшебная Чаша Грааля, о которой он грезил всю жизнь, у него в руках – но зачем она ему теперь?! Впрочем, и тогда, в юности, он бы вряд ли сумел воспользоваться ей. Он хотел осчастливить мир, все человечество – не сделал счастливым ни единого человека, даже себя. «Любишь всех скопом – не любишь никого», – говаривал его дед. Думал, любил всех, оказалось, никого. Никто не вспомнит о нем добрым словом. Един как перст. Ни семьи, ни друзей, ни даже врагов – видимо, не заслужил даже этого... Ученики? Да, есть, но... Вот именно, что «но». Его грабли для них не урок...

За окном занимался и полыхал багрянец зари. Кровавый багрянец зари революции – шел 1919 год.

Жизнь начиналась легко и просто. Он – гимназист-отличник из преуспевающей купеческой семьи. Увлекся восточной философией, революционной литературой и магией, своя философия не устраивала: православие требовало слишком большого труда – и духовного, и физического. Хотелось чего-нибудь полегче, а результатов побыстрее и побольше. Чего только не понапихал себе в голову, и выросло древо мировоззрения с причудливыми плодами. Он решил дать счастье людям. С помощью легендарной Чаши Грааля. «Раньше Трою считали сказкой, потом нашли, почему бы и Грааль не отыскать», – всю жизнь он посвятил поискам. Пожертвовал всем: ради благородной цели ничего не жаль, ведь не будет болезней, нищеты, войн. Человеку будет сделана прививка справедливости, и он перестанет быть жадным, завистливым, жестоким. Только вот не сообразил сразу, что корень зла не в бытии, а в сознании... А сознание нельзя изменить даже самым волшебным снадобьем, да и напасти человеческие все от самого человека происходят, а не с неба падают. Тогда казалось: протяни руку, до небушка достанешь и уцепишь за бороду самого Господа Бога. Не достал, не уцепил.

Старик вспомнил погоню за Чашей, своих соперников, первого убитого человека, ведь негодяй был, а почему-то его жальче всех. А главное – убивать-то его не было никакой необходимости, но тогда думал: не убил, – таракана раздавил. Поморщился, ну почему мудрость приходит так поздно?! Вот наконец эта легендарная, волшебная Чаша Грааля в его руках. Ну и что? И где это мировое счастье? Идет война – самая кровавая в истории России, самая братоубийственная – повсюду смерть: даже в таком затерянном и глухом краю, как этот полулесной уголок. То белые, то красные, то вообще бесцветные, но суть волки двуногие с обрезами.

Сегодня старик ждет своих учеников – Спиридона Штейна (у него интересная национальность – он гном), Прокопия Боголепова (самый первый его ученик – по счету) и Макара Торквемаденко (самый умный, самый честный, самый первый по таланту ученик)... И сегодня старик решит, в чьи руки отдаст Чашу, или не отдаст никому...

Как старик ни ждал гостей, но все-таки стук в дверь для него раздался неожиданно, хотя стук был робкий и тихий, как будто стучавший раздумывал: входить ему или нет.

– Кто там?

– Это я, дядя Кузьма. Спиря, Спиридон Штейн. Помните такого?

– Не забыл, – действительно, Спиридон (самый безалаберный из учеников, хотя не бездарный, мечтатель неисправимый, но зато самый смешливый и простодушный, за то и полюбился): невысокий, плотно сложенный, как все гномы. Юркнул, как мышь, в избу.

– Ты чего, как вор, крадучись и с такого спозаранку?

– Я, дядя Кузьма, в бегах, как белка в колесе. Я ж эксплуататор трудового народа, из семьи ювелиров. Мой папа (с ударением на последнем слоге, явно издеваясь) давно в Голландию укатил.

– А ты что ж, белка колесная, за ним не подался?

– А я ж дурак, дядя Кузьма, бестолковый и глупый. Люблю я ее, дуру, жить без нее не могу. И самое подлое в моем положении – безответно и навсегда.

– И тебя бабы окрутили.

– Да какие бабы, дядя Кузьма, Россию я люблю, сильно люблю, а вот она меня нет, гоняет, как охотник волка.

– Бьет, значит, любит, – усмехнулся недоброму каламбуру учитель.

– Во-во, своей любовью столько народу в гроб загнала. Не могу я, дядя Кузьма, без России, не могу. Бывал я за границей, пожить там не худо, но только месяц-два, от силы год, а потом тоска заедает. Люблю я Россию, хоть она, дура глупая, погналась за дешевым счастьем.

– Я гляжу: вы с ней два сапога пара, она – дура, и ты – дурак, – беззлобно рассмеялся старик.

– Так ведь я один, чего с меня взять, безмозглого? А в ней вон народа сколько и все с ума посходили. Вот, дядя Кузьма, в отличие от меня, ты человек умный...

– Не прибедняйся.

– Да не прибедняюсь, просто ничегошеньки в этой жизни не понимаю. Ну, скажи, дядя Кузьма, на кой ляд сдалась им эта революция? Ведь все равно: ну, поубивают друг дружку, богатых пограбят. А годков через десять, а то и меньше, новые богатеи появятся, только если по-другому зваться будут – не министрами-капиталистами, а наркомами-чекистами...

– Ты что же: белый?

– Не-а, белые меня под Тобольском чуть не повесили, сдуру кому не след анекдот рассказал про Колчака. Оказалось, там у них таких анекдотчиков целая аллея висельников. Нет, дядя Кузьма, белую былую Россию не вернуть. Россия теперь вся красная, в крови. Но жалко мне ее, дуру! Россию, знаете, как жалко, дядя Кузьма.

Спиря был обязан старику: по молодости лет проиграл в карты очень большую сумму, почти состояние. Отдавать было нечем. Отец – прижимистый куркуль – наотрез отказался помочь сыну: «Сумел проиграть – сумей отдать, сам влип, сам и вылипайся» (так и сказал: «вылипайся»). Мысль пришла: застрелиться. Дядя Кузьма спас – заплатил долг своими кровными. Взамен попросил быть учеником: помогать в опытах и поисках, а искал дядя Кузьма то ли философский камень, то ли драгоценный фолиант (Спире было без разницы – ну ищет и ищет, почему бы не помочь), ему требовался помощник. Сначала не хотел, поневоле пришлось: считал себя обязанным по гроб жизни, потом понравилось, вошел во вкус. Но никогда занятия дяди Кузьмы всерьез не воспринимал, так – баловство. И даже не скрывал: «Вся эта серо-буро-малиновая магия – чепуха на постном масле». Был самым непреуспевающим учеником («Ученик колдуна поневоле», – шутил сам Спиридон), но исполнительным, незлобивым, и дядя Кузьма это ценил.

Учитель смотрел, как исхудавший ученик жадно уплетал за обе щеки краюшку ржаного хлеба:

– Не женился?

– Да нет, в такой смуте разве женишься? Вот устаканится все, тогда...

– Отец денег хоть немного оставил?

– Да он за копейку удавится. Я для него блудный сын, а он для меня блудный отец. Да ну их к лешему, эти деньги, их нет – голова болит, есть – еще сильнее болит...

Стук в дверь – осторожный и частый – прервал их разговор.

– Я спрячусь, мало ли что, – встрепенулся Спиря.

– Кто там? – старик укрыл его в соседней потайной комнате, а сам поспешил на стук.

– Это я – Прокопий, Кузьма Петрович, – голос хриплый, простуженный, немного заикающийся.

Второй ученик. Этот тоже был обязан старику жизнью. Ребенком угодил в Трясучку («Сучка-Трясучка», – так зовут люди гиблые местные болота), чуть не утоп – Кузьма выручил. С тех пор Прокопий привязался к своему спасителю, попал в ученики. Не слишком способные, но зато усидчивые. Хоть магия давалась Проше с трудом, но желание овладеть ею било через край. Впрочем, как и Спиря (Бог все делает к лучшему), Прокопий оказался магом незадачливым.

– Ну, заходь.

– У тебя в доме красных нема? – это вместо «здравствуйте».

– Я думал, ты для приличия поздороваешься.

– А ну да, здорово, – Прокопий озирался в полутемной избе близорукими маленькими щелочками глаз (было в них что-то азиатское, видимо, предки были из монголо-татар), как будто находился не в избе, а в чистом поле.

– Ты что же – белый?

– Я – зеленый, дядя Кузьма, банду Идола знаешь? – вопросом на вопрос ответил Прокопий.

– Ты тот самый Идол? – старик так и сел, ничего себе ученичок – разбойник с большой дороги. Банда Идола держала в страхе всю округу, нападая на всех, кого ни попадя, – грабила, убивала, насиловала. Стыдно-то как, старик на секунду даже зажмурился – вот они, плоды его добрых намерений.

– Агач, я и есть тот самый страшный Идол. Не прогонишь? – ученик одновременно и бравировал, и боялся: вдруг учитель прогонит, спрашивается, зачем похвалялся? А хотелось: посмотрите-ка на меня, когда-то хилого маленького человечка: меня люди боятся.

– Проходи, коли пришел, приглашенных не гонят.

– Спасибо, дядя Кузьма. Знаю: небось, про себя думаешь – лучше бы ты Прокоп в Трясучке утоп. Рифма даже получилась: «Прокоп – утоп».

– Ничего я не думаю. Ты сам сделал свой выбор.

– Красные совсем обнаглели со своей продразверсткой. Хлеб отбирают, людям есть нечего, девчонок насилуют. Давеча в монастырь нагрянули – ну, и знаешь, чего с монашенками сотворили. Не я эту войну начал... – Прокоп оправдывался.

– Ну да, а в Куличках красного петуха по деревне кто пустил и по кругу для своей банды кто местных девок пустил – тоже комиссары? – оправдания ученика учителя ничуть не смутили.

– Да это ребята до дешевого самогону дорвались. Но я всех зачинщиков к стенке поставил. Клянусь! – Прокоп потупил взор, не зная куда его спрятать.

– Не боишься сам к стенке встать?

– Мы это еще посмотрим. Мы у себя дома, а они гости незваные.

– То-то ты у себя в деревне вором ходишь, каждого куста боишься, – на этот выпад ученик не нашелся что ответить. – А Бог не Микишка, Он все видит.

– А ты, дядя Кузьма, я вижу: в Бога поверил. Смотрю – иконы у тебя, крестишься на каждом шагу.

– Будешь смеяться: поверил. И магию свою считаю грехом великим.

– А ведь когда-то учил нас, что человек сам бог себе.

– Учил, – старик тяжело вздохнул: об этом он жалел больше всего на свете. Успокаивало только то, что ученики оказались непреуспевающими. Учитель радовался бездарности учеников! Но ведь был еще и третий ученик.

– Зачем звал, дядя Кузьма? – наконец спросил второй ученик. Учитель только открыл рот для ответа, но тут раздался громкий и требовательный стук в дверь и громоподобный голос:

– Именем революции, откройте! ЧК!

– Е… – выругался Прокоп и достал из-за пазухи обрез. – Не думал, дядя Кузьма, что ты мне засаду готовишь.

– Я никогда подлецом не был, – ответствовал старик. – И если думаешь, что это я, стреляй, не думай.

– Нет, не ты, – опустил оружие Прокоп, – иначе меня бы взяли у порога.

«Только перестрелки мне здесь и не хватало», – Кузьма даже немного растерялся. Потом почти насильно втолкнул Прокопа в соседнюю потайную комнату – туда, куда четверть часа назад спрятал Спиридона:

– Сиди тихо, никто не догадается.

Открыл дверь. На пороге стоял третий ученик – Макар Торквемаденко. Один. В кожанке, вычищенных до блеска сапогах, на боку кобура.

– Здравствуй, дядя Кузьма. Извини за глупую шутку.

– Бог извинит... – учитель совершенно не ожидал от своего ученика такой выходки. Макар был самым способным его учеником, хватал все на лету. Кузьма лелеял его и возлагал большие надежды.

Будучи подростком, он украл лошадь с барской конюшни. Вернее, не украл: покататься хотел, потом вернуть. Воришку поймали, привязали к козлам и всыпали розог без счету. Если бы не лечебные мази и травки дяди Кузьмы, отошла бы душа Макара в мир иной. «Я ведь только покататься, а они меня…» – всхлипывал мальчонка.

– Ну, проходи, садись, гостем будешь.

– Да я ведь ненадолго, дядя Кузьма. Я тут по делу, охочусь за бандой некоего Идола. Совсем, сволочь, озверел: грабит, насильничает, убивает. В Ведьмине у беременной женщины живот вспорол, мол, комиссарова жена.

– Подожди, подожди, а ты разве не получал моего приглашения?

– Какое приглашение? Ничего не получал. Прослышал от верных людей, что ты в Куличках появился. Решил навестить. Думаю, может, знаешь, где наши: Спиря, Прошка. Спиря, помню, все ворон ловил, а Прошка – как он выживет в этом аду, он же даже постоять за себя не может, мухи не обидит.

«Ну да, только вот люди для него и его ребятишек стали как мухи», – подумалось старику, а вслух произнес:

– Я смотрю: ты чекистом стал, красный.

– С головы до пят, как вареный рак. Правда – за большевиками, за Лениным. Они Россию поднимут, и без магии счастье дадут.

– Вот-вот, дадут, потом догонят и еще добавят, – усмехнулся учитель.

– Зря ты смеешься, дядя Кузьма.

– Твои ребята в монастыре погром устроили. Бог-то чем вам помешал?

– Там монашенки контру прятали, подкармливали, что еще оставалось делать. Может, немного перестарались, зато другим неповадно будет. Правда на нашей стороне.

– У каждого своя... кривда. Бог не в силе.

– От кого я это слышу? – вздернул удивленно брови ученик. – Не ты ли, дядя Кузьма, учил, что Бог – это ошибка человеческого сознания, порождение его страха. Надо преодолеть страх, стать самому богом. Не так?

– Бог есть, я это знаю, – ответил Кузьма: ему еще раз напомнили-укололи о прошлом грехе. Так отливаются Павлу грехи Савла.

– Бога нет, – убежденно произнес третий ученик. – Даже если Он есть, куда Он смотрит? Что же Он не наказывает воров, негодяев, подлецов, почему Он допускает ЭТО? Даже если Он есть, так ли Он хорош и благ? Чем Он лучше сатаны? Такой Бог нам не нужен.

– Ну да, если человек набедокурил – не себя же в этом винить. Бог дал человеку свободу, выбор, и кто тебе сказал, что Он не наказывает подлецов? Только ты спроси: кто себя подлецом считает? И белые, и красные: все уверены в своей правильности, все честные, все хорошие, все найдут оправдания своим поступкам. В преступлении виноват судья, так, по-твоему?

– Ну да, а боль, а слезинка ребенка, в них кто виноват?

– Боль и детская слеза на совести взрослых. Неужели ненависть и месть лучше милосердия?

– Мы говорим на разных языках... – неожиданно взгляд чекиста уперся в стену, где находилась дверь в потайную комнату. – У тебя кто-то еще есть?

– Нет, – не моргнул глазом старик: «Бог мне простит эту маленькую ложь, иначе смертоубийства не избежать».

– А я ведь уроки твои магические не забыл, дядя Кузьма, – третий ученик быстрыми шагами подошел к стене, нащупал какой-то крючок и... обнаружил потайную дверь – рывком распахнул ее...

– Он ушел через окно, – кивнул на раскрытые ставни Спиря: он спокойно сидел в кресле и читал какой-то старый растрепанный журнал. Макар сразу понял, кого имел в виду Спиридон.

– Ну, сука, я его из-под земли достану! – чекист со злом что есть силы пнул ни в чем не повинный табурет. – А ты, Спиря, чего же не убежал? Ты же сын буржуя, чекистов бояться должен.

– Бояться-то, может, и боюсь, только надоело бегать мне. Как волк от гона. Что будет, то будет.

Но Спиря Макара не интересовал. Чекист только попенял старику:

– Зря, дядя Кузьма, ты его спрятал. Он еще таких бед натворит.

– Все в Божьей воле...

Макар Торквемаденко обвел глазами комнату и тихо, не попрощавшись, вышел прочь. Сел на коня и ускакал.

– Эх, человече, дешевого счастья захотел, – вздохнул старик и перекрестился. – Кимвалы звенящие – не люди!

– Никогда он не был таким! – удивился и Спиря.

Дядя Кузьма долго думал, потом принял решение:

– Никогда не думал, что из всех своих учеников буду награждать самого неудачливого…

– Награждать? За что? Я вашу науку никогда не осиливал, – изумился Спиря.

– За это и буду награждать, что не осилил. Все к лучшему. Неисповедимы пути Господни. Вот что, Спиридон. Слушай меня внимательно. Есть у меня Чаша Грааля. Да, не удивляйся, та самая, из которой на Тайной Вечери пил Спаситель и которую искал, но так и не нашел сэр Ланселот. Очень дорогой ценой она мне досталась. Вещь ценная и не должна попасть в злые руки. Напиток из этой Чаши с Божьей помощью излечивает от всех болезней, но только покаянные сердца. И только один недуг она никогда не излечит.

– Какой?

– Злосердечие. Бери, она твоя, – дядя Кузьма раскрыл небольшой буфетный шкафчик и извлек из его недр великолепную Чашу, инкрустированную бриллиантами. – Говорят, один из этих камней философский... Впрочем, суета это все, досужий вымысел. Даже если и философский, ну и толк от него какой?..

– Спасибо, дядя Кузьма, – Спиря осторожно, любовно взял Чашу в свои руки.

– Никогда не имей с нее корысти и не отдавай в злые руки! Слышишь! Никогда! – напутствовал своего неудачливого ученика неудачливый маг. – Бог все видит...

Спиридон дождался следующей ночи, положил драгоценную ношу в вещмешок, взвалил этот вещмешок на спину, попрощался с учителем и тихо вышел из дома. Он знал, что будет делать...

После того, как ушел его ученик, старик сел за стол, взял в руки перо, обмакнул в чернильницу, осторожно, чтобы не поставить кляксы, и стал что-то писать. Потом перечитал написанное, расставил несколько запятых и подумал: «А ведь не поймут, люди не любят, когда их поучают». Он скомкал бумагу, но приступ ярости оказался секундным. «Если хотя бы один, хотя бы один человек поймет, хотя бы один» – старик тщательно расправил скомканный листок и спрятал в ящик стола...

...Краском Торквемаденко долго гонялся за бандой Идола, пока, наконец, не загнал ее в Трясучие болота. Однако тут краскома ждала неприятность – главарь банды таинственно исчез, не оставив ни одного следа, хотя красные обложили банду со всех сторон, без единой щелочки. Идол отчаянно отстреливался и исчез. Макар решил: утоп. А в 37-м исчез и сам Макар, когда его пришли арестовывать его сослуживцы-энкаведешники. Проследили, как он вошел в свою служебную квартиру, ворвались и... никого не обнаружили. Люди решили, что краском сгинул в Сталинском болоте ГУЛага, тем более что вскоре пропала и вся его семья, хотя чекисты неусыпно следили за ней, устроив засаду в квартире. Спиридон Штейн только пожимал плечами, когда его спрашивали о судьбе пропавших:

– Легкое счастье легко и уходит... – сам он так и остался на всю жизнь в Куличках. Там и умер в глубокой старости уже при Брежневе. Кузьме повезло меньше: через год его расстреляли красные. Случилось это при разорении монастыря, в котором раскаявшаяся душа отмаливала свои магические грехи. Убили за то, что смел прятать под своим ложем иконы, которые безбожники хотели сжечь. Он загубил свое тело, но этим спас свою бессмертную душу.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ТАЙНА ПЛЯШУЩЕЙ СМЕРТИ

Первая глава
У ЧЕРТА НА КУЛИЧКАХ

Я приехал в эту глухую сторонушку в отпуск. Городская суета надоела пылью, грязью, шумом, скандалами. Захотелось тишины. В Куличках живет моя тетка – Клавдия Васильевна Кошкина, женщина бездетная. Вот к ней-то я, ее родной племянник, и направил свои стопы. Сложил свои немногочисленные пожитки в «адидасовскую» сумку и поехал. Зловещая, недобрая слава этих мест («Аномальная зона, аномальная зона!» – прожужжали все уши знакомые и друзья) меня отнюдь не пугала. Скорее, улицы нашего Стрелецка, особенно в ночное время – вот аномальная зона и сборище всякой криминальной нечисти.

Эти края еще с незапамятных времен пользовались дурной сла­вой – что, дескать, облюбовали эту сторонку нечистая сила да всякие лихие люди. Нет дыма без огня – в густых, непроходимых лесах все время кто-нибудь таился. Сначала это были фанатичные язычники вместе со своими волхвами, не желавшие принимать христианство. Потом остатки русского воинства, разгромленного монголо-татарами. Враг не отваживался преследовать их в чащобах. Беглецы, видя это, забирали с собой семьи и весь скарб, какой только можно было унести. А так как с природой они жили в ладу, лес принял их под свою охрану. Лесное население не трогало бродяг – более того, нередки были и смешан­ные браки.

«На стороне русских вся лесная рать», – говорил сам хозяин степей Батый. Он обошел эти места стороной после того, как сгинул в Пьяном лесу один из его темников вместе со своей тьмой. Русские пленные прятали усмешку: «Леший уволок, али кикимора в болоте утопила!» Лишь дикая непокорная мордва, кума самой кикиморы, не боя­лась жить в этих лесах. Мордовские князья даже воевали с лесным воинством и нередко бивали его, хоть и сами были биты не раз.

Позднее от самодурства Ивана Грозного сюда бежали многие бо­яре. Говорят, что одно время в этих краях скрывался от царской опалы сам князь Серебряный. Здесь жили, да и сейчас живут затворниками уп­рямые кулугуры-раскольники. Местные жители наивно убеждены, что Иван Сусанин их земляк, и спорить с ними бесполезно. Из всех царей лишь неустрашимый Петр Великий рисковал посылать войска в эти дебри: Меншиков на колени вставал, мол, Батюшка-Государь, позволь турка бить, со шведом воевать, только не в Пьяный лес, но уговорить упрямого монарха так и не смог.

Многие искатели приключений ломали в этом лесу себе шею – лес не любил чужаков. Здесь же хоронили от чужих глаз награбленное «лесные разбойнички». В революцию прятали в схронах свое добро богачи, надеялись вернуться, да большевики не дали. Страшные времена пережили эти леса совсем недавно, когда Иосиф Прекрасный устроил здесь лагеря для нежелавших строить коммунизм. Много повыжгли, много порубили ценных дерев, много редкого зверя уничтожили «сталинские соколики». Обозлился тогда лес на вождя, ох, осерчал. Осушенные болота наполнялись водой, да не простой, а мертвой, гати в самых надежных, казалось бы, местах проваливались, заготовленный для отправки лес в одночасье превращался в трухлявый. Окаянный фашист не дошел до этой глухомани, а то бы и ему досталось «на орехи».

В эти леса бежали, из этих лесов бежали. Не говоря уже о много­численных лихоимцах, для которых здесь было приволье. Поговаривали, что где-то в этих местах похоронена голова грозного Емельяна, что, мол, друзья его тайные выкрали его головушку прямо с плахи. И что зимой, в годовщину казни, призрак Пугача бродит по чащобе и ищет свою голову. И если встретит одинокого путника, голову с того может снять: «Постой-ка, добрый человек, а не моя ли это головушка?» (Меня эта легенда всегда удивляла своей наивностью – как может говорить человек без головы?)

Много тайн и загадок хранят здешние леса, и с кем попало этими тайнами и загадками делиться не собираются. Ведь в этих лесах, по словам старожилов, даже папоротник цветет аж целую неделю.

Населения в Пьяном лесу жило немного, зато по хитрости и изворотли­вости ему не было равных. Сто кровей текло по жилам непокорного и гордого народа.

Вот в эти леса я и поехал на отдых. А деревушка, куда я направился, словно в насмешку, называлась... Кулички. Словно чертовы. Меткое название. Это забытое Богом се­леньице, действительно, находилось черт знает где! Сразу до него и не доедешь. Добирался сначала электричкой до районного центра, потом автобусом до села Ведьмино. Прибыл в это село к вечеру. А до Кули­чек этих чертовых нужно было еще пехом топать километров десять, а то и боле, по пересеченной местности, абсолютно мне незнакомой.

И заночевать, как назло, негде. Один, как перст... Кошмарная си­туация – врагу не пожелаю: хоть под первым лопухом ложись. Об­ратился в сельсовет: мир не без добрых людей – помогли, устроили на ночлег.

Тут-то и начались мои первые удивления: избушка, в которую меня устроили, была... на самых обыкновенных курьих ножках. Прав­да, деревянных, но они... двигались, вернее, переминались с ноги на ногу, как переминается человек, у которого от долгого стояния засты­вают ноги. Если бы я знал, что меня ждет впереди, то не стал бы так сильно изумляться. Сам домишко, несмотря на крепкие ноги, был какой-то ветхий, допотопный, державшийся, по-моему, на одном честном слове. Осторожно поднялся по полусгнившим ступенькам на крыльцо, хотел постучать, но дверь сама отворилась и сама затвори­лась, только я переступил порог. Чудеса продолжались.

– Здравствуйте. Меня, вот, переночевать... Из сельсовета...

Я запнулся на полуслове: в доме никого не было. На всякий слу­чай разувшись у порога, осторожно прошел по уютной чистой комна­те – половицы протяжно заголосили, «совсем, как дома, в городе», – отметил я про себя, и в этот момент избушка показалась мне родной и до боли знакомой, словно уже однажды был здесь.

С печки, немного напугав, спрыгнул смоляной кот. Он потерся у моих ног, замурлыкав какую-то свою кошачью песню, потом шмыг­нул на кровать и вальяжно, как избалованный барчук, развалился на одеяле.

– Ждраштвуй, шынок, – от скрипучего старушечьего голоса, не­ожиданно раздавшегося сзади, я вздрогнул:

– Здравствуйте, бабушка, меня вот...

– Жнаю, жнаю, милай, а ты шлучаем, не Иванушка ли дурачок будешь?

«Вот уж не в бровь, а в глаз. Только такой дурачок, как я, в такую даль и мог запсотиться», – подумал я, а вслух сказал:

– Да нет, я не Иванушка, меня Александром зовут, а фамилия моя Бочков.

– И не штрашно чебе, шынок, в нашу глушь ехать? – она с сожалением посмотрела на меня, мол, как же тебя угораздило?

– Так чего бояться? Люди еще и не здесь жили, – легкомысленно ответил я. – Я ж не навсегда, в отпуск.

– Шмелый, шмелый, но у наш и не такие головы черяли, – в ее словах прозвучала не то угроза, не то жалость. – Чебе, можа, баньку иштопить?

– Спасибо, не надо, – мне на ум пришли сказки, а превращать их в быль не хотелось – телосложение не то, не сказочное.

– Дело хожяйшкое, а то попарилшя бы ш дороги... А ты шам откель будешь?

– Из города, бабушка.

– Ишь ты, иж шамого городу. Давненько я в городе не бывала, ежели памячь не подводит: ш того году, када Наполеона-шупоштата окаянного громили.

Мне показалось, что я ослышался, а переспрашивать посчитал не­удобным, а бабуля невозмутимо продолжала:

– Как тама город, как городшкой голова, губернатор?

Я зачесал затылок, не зная, что и ответить. С одной стороны – древняя бабулька, а с другой – в красном углу телевизор цветной сто­ит, не наш, корейский, в другом углу радиоприемник, значит, не такая уж она и отсталая, как это на первый взгляд кажется. Поэтому ответил неопределенно:

– Живут помаленьку.

– Я шлышала: на «Мершедешах» ражъежжают?

От такой осведомленности я немного опешил, и скорее по инер­ции кивнул:

– Разъезжают.

Я, конечно, понял, кого она имела в виду, но из-за цензурных со­ображений фамилии их и должности опускаю: своя рубашка ближе к телу. Мне ведь возвращаться в город через месяц, мало ли чем все может обернуться. К счастью, бабка сменила тему разговора:

– Давай-ка, шынок, я чебе ужин приготовлю. Я, штарая, жаговорила чебя, а ты небошь ешть хочешь?

– Спасибо, бабушка – мне мама тут в дорогу приготовила.

– Материншкий хлеб – богатыршкий хлеб, – философски заметила хозяйка. – А ужин я чебе вше-таки приготовлю.

Она проворно удалилась в другую комнату, и я услышал странное заклинание:

– Тумба-юмба патефон, арба-тарба мегафон – молоко, молоко, жделай Шашу шильным, жтобы его не жагрыж вурдалак, не жадушил бебека, не уволокли в тряшину кикиморы, не утопил в омуте водя­ной, черти не жамаяли, тьфу-тьфу-тьфу.

При чем тут патефон и мегафон? У меня к этому времени и без них помутилась голова – уж не сон ли я вижу? Даже ущипнул себя – нет, увы, явь. Кот, доселе лежавший спокойно на кровати, сладко потянулся и... я бы не удивился, если бы он заговорил человеческим голосом или, к примеру, превратился в какого-нибудь сказочного царевича. Я был готов ко всему, но животина, почуяв из соседней комнаты запах съестного, моментально прогнала сон и затрусила быстрой, но гордой походкой к бабуле. Тем временем добрая старушка с удивительным для ее лет провор­ством накрыла на стол: налила горячего борща, приготовила добрый кусок выпеченного дома ржаного каравая, вынесла крынку с молоком и... сто грамм.

Ну как я мог утерпеть, если с утра маковой росинки в рот не брал. Старушка села напротив меня, глаза ее почему-то наполнились слеза­ми, но, перекрестившись, она уняла слезы – сильная женщина. Она мне чем-то напомнила мою бабушку, может, этими бесконечно до­брыми глазами, а может, морщинистыми, не по-женски мозолистыми руками, которые не знают устали и до сих пор. Что она пережила? Сколько бед вынесла? Сколько горя впитало ее сердце? Гибель мужа на войне, а войн на ее век хватило с излишком. Голод, полынно-картофельный хлеб, сборщики налогов выметали из избы все подчистую, не заботясь о ее голодных детях, презрение власть имущих. А была еще работа в колхозе за «палочки»... Нищенская пенсия за все труды. И страшное одиночество, ощущение того, что ты никому больше не нужна. Детям и внукам она если и нужна, то только как смотритель садово-огородного участка...

От ста грамм я отказался – не любитель я этого, что же касается всего остального – смолотил в один присест, сам от себя такого не ожидал – вот что значит голод.

– Какое вкусное молоко! Спасибо, бабушка, – я облизал губы, нахваливая вовсе не в угоду хозяйке – такого вкусного молока отро­дясь не пробовал: отменное молоко, деревенское.

– Молочко швежее, швое, козье, – похвалилась она.

Постелила мне добрая бабка на печке. Никогда в своей жизни не спал на печи. Жестковато, но зато какая экзотика. Однако как я ни устал, а уснуть не мог. Сказывалась моя странная, мешавшая самому, привычка – я никак не мог заснуть на новом месте, в гостях ли, дома. К новому месту мне надо было привыкнуть. Изрядно повозив­шись с боку на бок и досконально изучив кирпичную кладку печи, я вдруг услышал странные голоса:

– Смотри, у карги еще один постоялец появился. Неужели и это­го слопает?

– Как пить дать, слопает.

– И уголовного кодексу не побоится?

– А чего он ей, энтот кодекс? Кто участкового милиционера скушал? Она, старая. И даже не зарестовали. А ты – кодекс, кодекс! – голос произносил слово «кодекс», смягчая букву «д». – Пиши аноним­ку. Я не я буду, ежели ее отседова не выселю!

– Да уж триста лет с гаком выселяем – все не выселим, – сокру­шался другой голос.

– Теперь или никогда! Она ж... как сейчас помню – когда Петр Великий здесь проездом был, кто ему, бедняге, в трубку сонного порошку подсыпал? Она, Яга. Петр после этого чуть концы не отдал: в последний момент передумал. А сколько царевичей-королевичей из­вела, я уж и не говорю... И этот бедняга, не завидую я ему, умрет и не заметит, – раздался проникновенный вздох. – Недолго ему жить осталось. Ничего, мы за него аванцем отомстим, анонимку на нее накатаем.

До меня наконец дошло, что речь идет о моей скромной персоне, что это меня хотят ни много ни мало, как съесть – в прямом смысле это­го слова. Я приподнялся на локтях, резко одернул занавеску – никого. Между тем разговор продолжался, а я никак не мог понять, где же притаились таинственные анонимщики.

– Печатай! – диктовал первый, более властный, немного с хрипотцой голос. – Где машинку-то спер? – как бы между делом спро­сил он.

– В райотделе, а чо? Она ненашенская, «гаманитарная» (так и сказал – «гаманитарная») помощь, во, глянь, маде ин усы, а чьи усы не сказано.

– Энто Америка, дуралей, страна такая, страна свободы, жвачки и Голливуда. Они ж нам все присылают задрипанное – «Хэнд-секэнд» (с ударением на каждом «э»): на те, Боже, что нам негоже.

– Точно-точно, наши коровы вон свою жвачку жуют, зато молоко какое, а от ихней жвачки одна ижжога. Энта машинка цельный год на складе валялась, пылью заросла – никому не нужна. Америка, Америка! – он пропел на мотив неофициального американского гимна.

– Смотри, обнаружат пропажу – греха не оберешься.

– Да про нее еще лет десять не вспомнят, пока не устареет, а как вспомнят, верну, я ж не вор, – отвечал более мягкий, более приятный голос.

– Ну, ежели с развратом, тьфу ты, с возвратом, тады лады. Ты, ежели они про компьютер забудут – не зевай, – согласился первый голос. – Ну, пиши попервоначалу туда, откель спер – в районный отдел милиции анонимка.

– А говорят, их сейчас того, не рассматривают.

– А мы, чай, ее подпишем – полтергейстами, – смягчая первое «т», объяснил первый. – Нас сейчас так по-модному кличут.

– Ишь ты, чудаки, все домовыми были, теперь вот энти – пол... гейсты, етишкин пистолет, все, поди, опять Америка? – заохал второй. – А как правильно пишется: «ананимка» или «ононимка»?

– А леший ее знает?!

– Не ври, леший не знает, я у него уже спрашивал.

Господи, что за бред? Впрочем, меня предупреждали: рядом с Куличками находится какая-то аномальная зона, типа Бермудского треугольника, что там де творятся странные вещи. Но я думал, что все это глупые предрассудки и суеверия.

Полтергейсты между тем продолжали спор о правописании слова «анонимка», наконец я не выдержал и встрял:

– Анонимка.

Голоса на миг затихли. Однако вскоре опять послышалось их пе­решептывание, более тихое, но вполне различимое:

– Ишь ты, услыхал, ушастый!

– Не спит, паразит. Надо и на него анонимку написать, чтобы не подслушивал...

– А ну кыш отшедова, кыш-кыш, – раздался гневный голос ста­рушки. – Ишь, жлодеи, плювализм ражвели – обплювали вше.

– Атас, удираем, Яга! – я выглянул из-за занавески и на стене, освещенной ярким лунным светом, увидел удивительные тени – маленькие, горбатенькие, с небольшими бородками – одна тень с печат­ной машинкой под мышкой. Тени рванулись прочь, в темноту, и ис­чезли так же таинственно, как и появились.

– Кто это?

– Да домовые, жаража их побери, жа пошледние тришта лет вшю душу иж меня вымотали, проклятущие. Школько на меня анони­мок да челобитных ишпишали – не шчешть. Шначала напишали, что я людоедка – а я ж вегетарьянка – мяша, окромя рыбьего, отродяшь не ела. А в пошледний раж чо удумали: напишали, что я дрова не то направо, не то налево шбываю. Швои дрова – ладно, колхожные. Учаштковый приходил, шлава Богу, ражобрался, что к чему – понят­ливый мужик окажался – шел на швой лишапет, да и укатил: «Не бешпокойшя, говорит, бабка, вше будет эта... окей» (слово о’кей ба­бушка произнесла на одном дыхании, при этом перепутав ударение). А энти антихришти пуштили шлух, что я шъела его. И жа что Гошподь нашлал на меня такое накажание? Я жа ижбу легулярно плачу, жаконы уважаю – что я, нехристь какая?

– Они что-то про Петра Великого говорили?

– Да шлышали жвон, а не жнают где он. Когда Петя ждешь был, уштал очень, уморилшя, а жашнуть не мог: бешшонница напала. Я и дала ему шонного шнадобья. И ничего ш ним не шлучилошь. Прошнулшя ждоровый, вешелый, под Полтаву, мать, пойду, шкажал, шведа бить. А энти антихришти, пропашть их жабери, понапишали... Я чую – до­няли они чебя – шпать мешают.

Я свесил ноги с печки и с интересом стал слушать хозяйку.

– А как вас зовут, бабушка? – мне стало ужасно стыдно, что я так до сих пор и не поинтересовался именем хозяйки.

– Да когда-то Дарьей кликали. Да жови, как вше, – Ягой.

– Да как-то неудобно.

– Ну, тогда жови прошто – бабушка. Понравилшя ты мне, шынок. Приятно поговорить с кулюторным человеком, не то что энти домо­вые – антихришти. Вше бы им анонимки катать – аноништы прокля­тые. Одна я ошталашь. Мои-то оглоеды вше до веролюций (так и сказала: «веролюций») были охо­чи – одному вмеште ш шамим Робешпьером неподкупным на гиль­отине голову шрубили, другой в Парижшкой коммуне шгинул. Третий, шерединочка моя, чапаевец, в тридцать шедьмом на Колыме ухайдокалшя.

– А младшие? – спросил я тогда, когда бабушка надолго замолчала.

– Четвертая – дочурочка моя единштвенная – дуреха иж дурех, в шекшуальную веролюцию ударилашь. В Мерику энту окаянную жбежала. Давеча пишьмо пришлала. Живет на чужбине, непутевая. Я, маманя, пишет, в жолоте купаюшь. Да ражве шшаштье в жолоте? Эх, дурочка! Вот тока младшенький мой, гордошть моя, перештройку ла­дил – депутат Думы. Думать он горажд. Ш шамим Горбачевым жа ручку цацкалшя. Молодец! Боюшь вот толька, кабы вшех их, перештройщиков, шкопом не пошадили. Один он у меня ошталшя – наде­жа моя.

– Приезжает?

– Да вше внуков шлет, шамому лень али некогда. Да и чего ему у меня, по правде шкажать, делать? Одна шкука – он жа депутат, в пиджаках ходит, а у наш мешта дикие, беж хитрошти и колдовштва не прожить. Депутат... можа, жнаешь, – я аж подпрыгнул от услы­шанной фамилии – поверьте, она настолько известна, что я до сих пор не решаюсь ее обнародовать – ведь он, чего доброго, откажет­ся – кому ж охота ходить в родственниках Бабы-Яги. И я ж еще буду виноват.

– А шам-то ты к нам надолго?

– В отпуск, на месяцок, – хмыкнул я в ответ.

– Энтот месячок еще прожить надо. Дам-ка я чебе одну очень волшеб­ную вещь. Я уж штарая, мне она ни к чему, а чебе в шамый раж. Чтоб Пляшущая Шмерть не замаяла.

– Пляшущая Смерть? А кто это?

Бабушка-Яга посмотрела на меня удивленным взглядом, словно я с луны упал – таких вещей не знаю, – потом тяжко вздохнула:

– Эх, лучче бы ее вообще не увидеть. Шамое опашное в наших мештах. Пуще вшего бойшя ее. А окромя ее, опашайшя жаходить в Пьяный леш. Шъедят чебя там. Не Шмерть Пляшущая, так болотники в трясине утопят.

От такой перспективы у меня запершило в горле. Ничего себе, поехал отдыхать. Может, пока не поздно, от греха подальше, вернуться и укатить в более безопасные места?! Экстремальный отдых – вот как мое сумасбродство теперь называется.

– Вожьми, – и бабка Дарья протянула мне интересную вещицу, похожую на компас, только чуть больше размерами. – Это клубок-компашок. Ш ним нигде не заблудишшя, о любом вороге лютом предупредит жа вершту. Инштрукчию, не жабудь, прочитай. Ты не бойшя, не наш, – успокаивала меня бабка Дарья, пере­давая волшебную вещь из рук в руки.

И точно, на компасе, с обратной стороны, стояло иностранное клеймо: маде ин..., а страну что-то я не разобрал. Посмотрел инструкцию: «Клубок-компасок, маде ин (неразборчиво), дата изготовления – 31 мая («конец месяца»), год (опять неразборчиво). Гарантийный срок – 500 лет («ого-го, не то, что у нас, японская, видно, штукенция»). Завод-изготовитель». Рядом стоял размазанный до неузна­ваемости штамп бригады.

Я покрутил компасок в руках – компас как компас, на оборотной стороне латиницей по-русски написано: klubok-kompassok. Стороны света обозначены, но стрелки, которая должна была бы по идее на эти стороны света указывать, не было и в помине. В зависимости от ситуации компасок менял цвет: белый цвет означал, что все хорошо, все спокойно и нечего бояться, об этом говорила и соответствующая надпись «все о’кей», при зеленом цвете на компаске высвечивалась надпись – «смотри под ноги», при голубом – «будь ос­торожен!», и, наконец, самый опасный цвет – красный – надпись предупреждала: «беда!». Кроме того, при приближении опасности ком­пасок начинал наигрывать траурную мелодию.

На ночь добрая женщина напоила меня каким-то чудодействен­ным отваром из разных трав. И я, как убитый, проспал чуть ли не до полудня. Зато утром чувствовал себя лучше всех и был готов свернуть ну если не Эверест, то Казбек точно.

Надев подарок на руку, я попрощался с гостеприимной хозяйкой и пошел пешком до этих самых Куличек – автобусы туда не ходили, а попутной машины решил не дожидаться: будет ли она во­обще? «И почему мне бабка ковер-самолет не дала, или, скажем, сапоги-скороходы», – неблагодарно охал я.

Долго ли шел, коротко ли, только вскоре увидел распутье трех дорог. Асфальтовая заканчивалась, и начинались три грунтовые. Мне повезло: дождей не было достаточно давно, и выглядели все три весьма сносно. На распутье стоял невысокий деревянный столб, выкрашенный почему-то в пограничные цве­та. К столбу была прибита табличка, деревянная, с лаковым покрыти­ем, со следующим текстом на русском и английском языках:

«Направо пойдешь – с.Разбойниково (совхоз имени Котовского) – к рэкетирам попадешь, да и пропадешь. Налево пойдешь – с.Купцовка (колхоз имени пятилетия пятой пятилетки) – пуд (16 кг) золота найдешь – кооператором станешь, но сердце потеряешь. Пря­мо пойдешь – д.Кулички (колхоз «Восход коммунизма») – в черную дыру провалишься, да и навеки там останешься».

Я горько вздохнул: что делать, и пошел прямо, оставляя за собой небольшие фонтанчики серой пыли. По правую руку тянулись беско­нечные пастбища с разбросанными точками коров и овец где-то у горизонта. По левую руку находились злаковые поля. А так как я че­ловек сугубо городской, то не могу ручаться за то, что смогу правиль­но назвать эти злаки. Вроде бы рожь. А может, озимая кукуруза.

Вдали на дороге замаячила фигура сгорбленного, старого человека. Он, натужно охая, нес какой-то, судя по всему тяжеленный мешок. При этом так страдальчески охал, стенал и надрывался, что моя душа не выдержала. Я нагнал старика:

– Дедушка, давайте я вам помогу.

Он обернулся: лицо у него было искажено гримасой страдания. Он вздохнул:

– Так ведь не приподнимешь мою ношу, мою ношу даже тяжелоатлету не одолеть.

Комплекция вроде у него не Бог весть какая – и я должен поднимать то, что ему по плечу.

– Ну, попробуй, коли осилишь.

Я легкомысленно взялся за гуж, и пожалел, что взялся – оказался едва дюж: такой тяжеленный мешок, портфель школьника и то легче. Но слабину показывать не хотелось, и я потащил.

– Вам докуда?

– До конца жизни.

Что за чудной старик: все загадками говорит.

– Дедушка, а что в мешке-то, если не секрет: кирпичи, что ли?

– Не секрет, почему секрет: грехи это людские, грехи. Ладно, сынок, не тужься, не по тебе эта ноша неприподъемная, – он снял мешок с моего плеча – как гора с плеч. – У каждого свой такой мешок. Но за помощь спасибо.

– Да не за что. А вы из Куличек?

– Я? Нет. Знаешь, сынок, хорошие люди, как мамонты, вымирают. Люди людям не всегда бескорыстно помогают. Тебе помощь потребуется, я тебе помогу.

Ну, какая помощь мне от этого старика: случайно встретились на дороге, и наверняка никогда больше не встретимся, тем более, он не из Куличек. Но благоразумно промолчал: зачем мне с ним спорить?! Да и совет бывалого человека не помешал бы в этой глухомани.

– Но, прости, я не представился: я Божий ангел-хранитель, – он сделал шаг вперед и – о чудеса – передо мной стоял молодой человек в белых сияющих одеждах с бесконечно грустными глазами. Я попятился от неожиданности: в свое время атеист завзятый был, а тут... – Не представляйся, я знаю, кто ты. Ты – Александр Бочков, едешь в отпуск к своей родной тетке – Клавдии Васильевне Кошкиной. Верно?

Я проглотил язык, не зная, что и ответить.

– Не удивляйся, тебе потребуется моя помощь. Я тебе помогу: но только три раза, запомни. Поэтому если жизнь прижмет так, что смерть и сатана захотят тебя одолеть грубой силой, сделай крестное знамение и прошепчи: «Ангеле-Хранителю Божий, заступник мой верный, спаси и сохрани мое тело бренное и душу мою грешную. Аминь». Запомнил?

Я закивал головой: чего тут запоминать. И тут ангел просто исчез, испарился. Я завертел головой, но его нигде не было. Мистика какая-то: может, это мне все привиделось? Мистика мистикой, но дорогу осилит идущий, и я продолжил путь.

Не представляю, сколько бы я еще шел, но, на мое счастье, меня настиг порожний грузовичок. За рулем сидел угрюмый щетинистый мужик лет сорока-сорока пяти. В старых, поношенных брюках, в светлой, с короткими рукавами, рубашке, в некоторых местах испач­канной мазутом. Видно, гнал машину без передыху.

– В Кулички? – приостановил он машину возле меня.

– Да. Подвезете?

– Садись.

И уже в машине он страдальчески посмотрел на меня:

– Как же тебя угораздило в наши края попасть?

– Отдыхать еду.

– Отдыхать? В наших краях? – он посмотрел на меня изумленным взглядом, каким окидывают на прощание приговоренного к смертной казни – такой молодой и...

– Почему бы и нет?

– Вон, видишь, череп и кости. В прошлом году я вот такого же, как ты, вез. Шустрый был, любопытный. Так Пляшущая Смерть насмерть затанцевала!

Я посмотрел с улыбкой на шофера, но тот не шутил! Он специально притормозил, чтобы на обочине я разглядел аккуратно сложенный пирамидой скелет. Пирамиду венчал череп. На черепе сидела ворона-альбинос и, глядя в мою сторону недоброжелательным взором, глухо каркала. По моей спине пробежала легкая дрожь.

– Бедняга...

– Бедняга, – согласился и водитель. – Да еще эти вампиры, совсем обнаглели. Смотри!

Он сунул мне чуть ли не под самый нос свою жилистую руку, и я увидел многочисленные кровавые отметины на коже. Красные припухлости величиной с крупную горошину.

– Вот, искусали, сволочи, совсем спасу от них нет – похлеще ко­маров. Только заснешь, а он – хвать! Литров пять, точно, крови из меня выдули. Так что постарайся этим делом (водитель щелкнул себя по горлу, намекая на выпивон) особо не увлекаться. Если только не выходя из дома.

– Простите, я не здешний, многого не знаю, это насекомые такие?

– Насекомые? Хм, один такой насекомый к дочке моей сватался, Леша Кровопусков. Люди это такие особенные. В наших местах по­живешь, еще не то узнаешь. Я тоже попервоначалу никак привыкнуть не мог, а потом ничего – свыкся.

– Но почему же вы здесь живете, если так все страшно?

– А где не страшно жить? Вот и мы живем. Я ведь сюда не по своей воле попал. Вернее, по воле-то своей – завербовался, денег решил подзаработать. Сюда, как на Север, мало кто по своей воле едет. А потом женился, ведьма тут одна окрутила: любовного напит­ка дала – так и пришлось остаться. Дочка, уж тебе ровесница, растет. Все боюсь, лешие утащат, они такие сладострастники, или водяной русалкой сделает. Места недобрые, глаз да глаз нужен. Про­шлым летом ездила поступать на врачиху – провалилась: у нас ведь блата нет, а колдовством там не проймешь, там в приемной комиссии такие ведьмы сидят – только ой. Вон упырь Гоша – тупица тупицей, а поступил – теперь в медицинском институте учится. И только поче­му? Потому что у него там дядя родной, тоже упырь, преподает.

Вот уж не думал не гадал, что у нас в городе – и где?! – в инсти­туте!!! – спокойно живут и работают упыри, поди, еще людей лечат. Да, друг Горацио, много еще на свете вещей, которые...

А шофер продолжал исповедоваться. Видимо, давно не видел про­стого человека:

– Да упырей этих можно еще терпеть. Они ж тоже люди, они ж без нас никуда – им кровь наша нужна. А так что ж. За дочку боюсь. Теща, натуральная ведьма, сбивает ее с панталыку, колдовать учит. А та, глупенькая, и рада. Женихов-то почти нет – делать больше нечего. Вам­пир Леша за ней, правда, ухаживает. Жениться хочет, но это только через мой труп. Он же всю кровь из нее выпьет и не поморщится. Я больше Пляшущую Смерть боюсь: у этих ничего святого нет. И ведь раньше ее, до демократии, не было, и откуда она взялась? Эх!

– А что это за Пляшущая Смерть такая?

– Пляшущая Смерть? – переспросил шофер, мне показалось, он съежился, произнеся это страшное слово. – О, это звери! Ты – человек новый, я предупреждаю: берегись ее пуще всего. Это чудовища. Ловят зазевавшихся путников и убивают их, иногда угоняют в свои подземелья. Много людей загубили!

– А убить их как-нибудь можно?

– Можно, но сильно постараться надо. Они ж нечисть, колдуны почище наших, деревенских. И совершенно не чувствуют боли, как их ни режь. На них хитрость нужна. У меня был сосед, все храбрился: кого ты, мол, боишься, какую-то нечисть лесную, меня в малодушии и трусости упрекал. И что же? Ты зна­ешь, как он кричал, когда они его, живого, ели – а кому это прият­но?! Вся деревня дрожмя дрожала...

«Во влип», – в моем мозгу вертелась исключительно эта мысль. Я человек впечатлительный и доверчивый, поэтому... Но здраво рассу­див: «Авось не съедят», я немного приободрился, рассказал шоферу немного о себе, хотя мне было не по себе. Так и доехали до чертовых этих Куличек.

Вторая глава
ВОЛШЕБНАЯ ЧАША

Места, доложу я вам, здесь действительно, волшебно красивые. С одной стороны – вековые сосны Пьяного леса, с другой – небольшая речка с метким названием Воробейка, зато чистая, с прозрачной, «живой» водой. Сами Кулички скромно притулились по оба берега «воробь­иной» речки. Кстати, и не такие уж они оказались маленькие, эти Кулички.

Как я ни силился, но так нигде не мог заметить куриных ног, ни у одной избы – обыкновенные сельские избы.

Когда я зашел в дом своей тетки, благо дверь была отперта, то оказался в на­глухо зашторенной комнате. После яркого солнечного света мои глаза долго не могли привыкнуть к темноте, наконец я все-таки сумел кое-что разглядеть: хозяйка в прямом смысле слова колдовала над каким-то варевом в большой эмалированной кастрюле, которое время от времени булькало, шипело и взрывалось небольшими фонтанчиками, причем без всякого намека на подогревание на огне, газе или электроплитке.

– Колдуй, колдуй, недорезанный буржуй! Чтобы наш колхоз стал прибыльным, чух-чух, чтобы надои молока повысились, особенно в моей бригаде, чух-чух, чтобы демократия победила!

Я нечаянно кашлянул, чем привлек внимание к своей особе. Жен­щина повернулась, и ее строгое сосредоточенное лицо озарилось бла­гожелательной улыбкой. Тетка отставила колдовскую кастрюлю в сторону, расшторила окна.

– Здравствуйте, тетя Клава.

– Ну, здравствуй, племяш, как вырос-то, не женился?

– Нет, – рассмеялся я: что я, враг сам себе, жениться-то. – А вы, смотрю, все колдуете?

– Это так – увлечение, хобби. Индивидуально-трудовая деятельность. А вообще-то я по-прежнему доярка – работаю на матыфе (МТФ – молочно-товарная ферма по-научному).

Хозяйка тут же накрыла на стол. Боже мой, до чего же все было вкусно!

Через полчаса в избу заглянула симпатичная девушка с вьющими­ся русыми волосами, в потертых джинсах и майке-американке:

– Теть Клав, здрасьте, можно ваше помело взять? Бабушка проси­ла, наше-то опять отец сломал.

– Да ты, Люб, проходи. Знакомься, это Саша Бочков – мой племянник. Саш, а это Люба Подчибричкина, работает дояркой вместе со мной. Садись, Любаш.

Девушка присела на самый краешек соседней табуретки и потупи­ла взор. Мое присутствие ее явно смущало.

– Может, позавтракаешь? – предложила ей приветливая тетя.

– Да нет, я уже завтракала. Знаете, отец приехал – он же в командировке был – увидел, что я на помеле учусь летать, обозлился и сломал. Инквизитор! Прямо грех с ним. Бабушка на него: «Креста на тебе нет, антихрист! Что над девчонкой мудруешь? Зачем помело сло­мал – оно теперь больших денег стоит!» А он на нее матюком. Ох, и скандаллез учинил! И ваше заклинание против матерщины не помог­ло, чуть бабушкины лечебные травы в отхожее место не выбросил.

– Да дам я тебе помело, конечно, дам, только отцу не показывай. А пока вот что: пока­жи молодому человеку деревню, объясни, что к чему. Чай, не к спеху помело-то.

– Ладно, не к спеху, конечно, – улыбнулась гостья и неловко об­ратилась ко мне. – Пойдемте, что ли?

Я оставил свои вещи в отведенной мне комнате и поспешил за молодой начинающей ведьмой.

«Красивая девчонка», – отметил я про себя. Но из-за проклятой застенчивости я не ладил с их сестрой и понятия не имел, как можно к таким кра­савицам подступиться. Они же такие важные и надутые. А у меня нет ни одного достоинства, которые должен иметь современный мужчи­на, чтобы завоевать сердце красавицы. Ни отчаянной смелости, ни папиных денег, ни богатырского телосложения – ничего. Поэтому наедине с красотками я чувствовал себя не в своей тарелке.

– У вас большая деревня, – сказал я, но больше для того, чтобы хоть о чем-нибудь да говорить, ведь красавицы не любят молчунов, а, наоборот, любят, чтобы их развлекали.

– Да нет, не очень. А вы надолго к нам?

– Как получится, пока не съедят, – пошутил я, но почувствовал, что шутка моя ушла в пустоту.

– Не надо так шутить, Саша. Тут и правда могут съесть за милую душу, и никто искать не будет.

И эта туда же. Все меня тут не то запугивают, не то предупрежда­ют. Это уже начинало надоедать: все в голос твердят одно и то же.

– Да мне вашим людоедством уже все уши прожужжали. Но вас же не съели?! – взорвался я.

– Мы привычные. Я вам покажу те места, которые нужно обхо­дить за версту. Был тут у нас один турист. Толик. Утащили, и след простыл. Через три дня череп обглоданный нашли и кепку.

– А пирамида из костей на дороге случайно не его? – странно, но я стал привыкать к этим запугиваниям. Нельзя человеку долгое время грозить одним и тем же – он может привыкнуть.

– Нет, то был какой-то уфолог-доцент, с экспедицией к нам сунулся. Исследователь, все кричал: «Зона! Аномальная зона!» Ну и доисследовался.

– И что: власть управы на этих людоедов не найдет?

– Сколько уж раз и милиция, и спецслужбы облаву устраивали, спецназ был – «Альфа» – без толку. У нечисти своя власть.

Мне почему-то сразу захотелось пойти в другую сторону: легкой атлетикой я никогда не занимался, но взял себя в руки, хотя, честное слово, ноги подгибались.

А Люба, как нарочно, нагоняла на меня еще большего страху – может, выдержку мою хотела проверить:

– Один никуда не ходи – тебя мало кто знает пока. Вурдалаки утащат: кровушки высосут изрядно, правда, они больше алкоголиков предпочитают, но все равно лучше им на глаза не попадаться. В Пьяный лес не ходи ни в коем случае – там смерть за каж­дым деревом прячется. Благо еще, если леший будет за нос водить – он-то свой парень – незлобивый, помучает и отпустит, а вот если на Пляшущую Смерть наткнешься, то костей не соберешь – это верная смерть. И верь только тому, кто тебя никогда не подводил, – не де­вушка, а царь Соломон в юбке, то бишь в джинсах.

– Хорошо, – я покорился судьбе, в конце концов, это нужно для моего же блага, и, заглядевшись на девушку, чуть не свалил головой телеграфный столб – в последний момент увернулся.

– Осторожно, – нет, симпатичная Люба абсолютно не походила на высокомерных спесивых городских красавиц.

Я хотел было спросить, что это за смерть такая особенная – Пляшущая, но тут заметил парня, примерно моих лет, который шел нам навстречу. Изо рта у него мило выпирали два клыка. Однако при виде Любочки он ловко их спрятал. «Выдвижные, что ли?» – мелькнуло у меня в голове предположение.

– Здравствуй, Любаша, – приветствовал он начинающую колдунью и хищно посмотрел на меня. Так смотрит лев на загнанную косулю перед тем, как ее слопать.

– Привет, Леш, – улыбнулась ему девушка. – Вот, познакомься, это Саша, племянник тети Клавы, а это Леша Кровопусков, наш фермер начинающий.

– Приятно познакомиться, – буркнул Леша, которому было отнюдь не приятно: об этом красноречивее всего говорила его кис­лая мина. Мы неохотно пожали друг другу руки. Вампир так и свер­лил меня глазами и готов был в эту минуту, казалось, выпить всю мою кровь до последней капельки. Когда он скрылся из виду, девуш­ка объяснила:

– Он хоть и вурдалак, но парень хороший, ему можно доверять.

– Хороший, а кровь пьет, – хмыкнул я.

– А почему нельзя? Это же закон природы. Они же много не выпьют, безобидны, как комары, если их, конечно, не разозлить. Они нормальные живые люди, как я, как ты.

– А вурдалаки-то: это же вроде мертвецы? – опыт мировой лите­ратуры давил на меня своим авторитетом.

– Саша, – укоризненно покачала головой молодая колдунья, – вурдалаки – это национальность. Остальное: бабушкины сказки. Ладно, поворачиваем обратно, я покажу тебе нашу волшебную чашу.

– А это еще что такое? – я был пристыжен и боялся ляпнуть что-нибудь невпопад.

– А вот увидишь.

Я увидел чашу в сельсовете. Люба попросила специально для меня вынуть ее из сейфа. Но и там она находилась под стеклянным, пуле­непробиваемым колпаком. Хранитель чаши, сотрудник ВОХРа и ка­кой-то близкий Любин родственник по имени Николай Спиридонович с недеревенской фамилией Штейн любезно согласился дать мне подержать волшебную вещицу.

– Она приносит счастье и здоровье. В ее основание, по легенде, вмонтирован Философский камень. По преданию, рыцарь Ланселот подарил этот камень предкам современ­ных гномов за помощь в победе над трехглавым драконом. Напиток из этой чаши исцеляет человека от любой, самой неизлечимой болез­ни, – сказал Николай Спиридонович на полном серьезе. Чаша – относительно большая (около полуметра в высоту) в размерах по весу не была такой уж тяжелой, как это казалось на первый взгляд. Вся расписная, на тонкой золотой ножке. Основание украшено алмазами и бриллиантами. Один из них – наиболее крупный – был самым красивым и переливался всеми цветами радуги.

– Алмаз «Соколов», – стал рассказывать вохровец, – был подарен неаполитанским графом Наполеону в знак признательности, тот хранил камень, как талисман, что, впрочем, не уберегло Наполеона от раз­грома. Переправляясь через Березину, Наполеон потерял алмаз, а на­шел его подпоручик Соколов, чье имя тот и получил. Этот подпоручик впоследствии преподнес алмаз в качестве свадебного подарка чете Пуш­киных. Однако, будучи в Болдине, Пушкин тоже потерял алмаз. Скорее всего, его попросту выкрали. В конце концов, им завладели крупные гномы-ювелиры, которые и украсили вот эту чашу этим вот алмазом.

На корпусе чаши были изображены, по всей видимости, античные боги. Полуобнаженные мужчина и женщина, оба с крыльями за спиной, но без ангельского нимба, рядом с ними раненый кентавр, которому крылатые люди прикладывают какое-то лекарство к ране на спине.

Крышка чаши была плотно пригнана и открывалась с большим трудом. Вместо ручки на крышке был небольшой бриллиант в виде маленькой змейки.

– Сколько же ей лет?

– Никто не знает, поговаривают, что это и есть знаменитая чаша Грааль, из которой Спаситель пил на Тайной вечери.

– А как она попала в Россию?

– В Россию чаша попала давно, еще до принятия христианства. Из Константинополя. Когда русичи в десятом веке захватили этот город, византийцы откупились в том числе и этой чашей. Потом она переходила из рук в руки разных русских князей, пока наконец во время разграбления Рязани ее не нашел Ба­тый и не увез к себе в Сарай-Бату. Великий Тимур всю жизнь охотил­ся за этой чашей, но получил лишь подделку, за это многих своих приближенных и казнил. В конце концов, она оказалась у казанско­го хана, который преподнес ее как дар Ивану Грозному. Во время великой смуты чашей завладели поляки, хотя до Польши так и не довезли. В начале восемнадцатого века чаша побывала у Мазепы. Ему предсказали, что пока чаша у тебя – и Украина у тебя. Но ее у Мазепы выкрал один из соратников – Войнаровский. Он схоронил чашу у одного своего приятеля, но вскоре приятель этот погиб при весьма загадоч­ных обстоятельствах, а самого Войнаровского упекли в ссылку в Якутию. В результате чаша оказалась у богатых одесских гномов-ювелиров. Они и украсили ее бриллиантами и алмазом «Соколов».

– А как чаша попала в Кулички? – чуть не выговорил – в эту глухомань. – Ее место, по меньшей мере, в алмазном фонде.

– Это уже другая история, – улыбнулся хранитель, видимо, он любил рассказывать легенды, связанные с хранимой им чашей. – Дав­ным-давно скрывался от сталинских «ежовых рукавиц» в этих местах гном Спиридон. Мой отец. Гномы по своей недальновид­ности во время революции поддержали «белых». А как не поддер­жишь – народец-то богатый, а большевики грозились все их богат­ства отобрать. Вот и «разгномили» народец гномов. Как чаша попала к нему, отец не любил рассказывать. Однажды только проговорился, что ее ему подарил какой-то неудачливый маг по имени Кузьма, причем уже здесь, в Куличках. Черт его знает, почему отец и этот Кузьма за границу не махнули: жили бы, как короли. Родину, говорят, любили. Ну да вот. Многие охотились за этой чашей в то смутное времечко – и чекисты, и «тамбовские волки», да и сами гномы – крови пролили, упаси Боже, да так и не нашли.

Судьба хранила Спиридона вместе с его чашей, гномов в Ка­захстан выселили, врагов народа постреляли, фашиста разбили, а отец жил себе тихо-мирно в нашем селе. А когда в середине шестидесятых умер, оставил чашу в наслед­ство нашему колхозу с наказом: «Пить волшебный напиток всем бесплатно». Так и не дожил до реабилитации гномов. Власти и думать забыли о чаше; а она вот здесь стоит, у нас, в цело­сти и сохранности. И никто еще не поднимал свою воровскую руку на нее.

Как я понял из рассказа хранителя, ценность чаши была не столь­ко в ее дороговизне, сколько в камне мудрости и счастья, который хранился на дне этой чаши, вернее, был ее естественным дном. Разумеется, это все по преданию. В деревне чашу берегли, как зе­ницу ока. Считали своей «берегиней», подарком судьбы.

Я не утерпел и попросил отпробовать волшебного напитка. И что же? На моих глазах хранитель залил чашу обыкновенным кипятком из какого-то ржавого чайника, потом попросил подождать минут де­сять, чтобы вода «оволшебнилась». Ну и что бы вы думали – обыкно­венная кипяченая вода, ну, может быть, с небольшим привкусом ми­нералки. Ничего особенного. Правда, если уж говорить совсем откро­венно, я почувствовал себя увереннее, и у меня пропало чувство голода... От воды... Впрочем, не так уж я был и голоден.

После осмотра чаши Люба сослалась на занятость («Пошла на по­меле летать») и убежала. Я же отправился домой. Уже вечерело. Тетя Клава накормила меня сытным ужином, после которого я решил идти на боковую – день выдался тяжелый.

Наступила первая ночь моего пребывания в Куличках. Заснуть я по своей привычке не мог – все мерещились летающие ведьмы, вам­пир Леша с оскаленными зубами и прочая чепуха. Мой мозг с трудом переваривал увиденное за последние дни. И только было я забылся, как раздался жуткий треск. За окном что-то ярко вспыхнуло – как молния – и тут же все село погрузилось в непроглядную темноту. На улице возник переполох. Кто-то крыл ма­том не только близких родственников своих знакомых, но и электри­фикацию всей страны вместе с ее плюсами и минусами. Я вскочил в испуге: «Сейчас съедят». Встала и обеспокоенная тетя Клава.

– Что случилось? – спросил я ее.

– Не знаю, – ее лицо побледнело, губы побелели, руки дрожали. По крайней мере, мне так показалось при слабом мерцании свечи, которую она сначала держала в руках, а потом поставила на стол. Господи, если уж дрожит ведьма, то это неспроста.

Я быстренько оделся и выскочил на улицу. Второпях совсем забыл про клубок-компасок, подаренный Бабой-Ягой. Вокруг едва разглядел небольшую згу – не больше. И тут среди этой непроницаемой мглы раздался душераздира­ющий (и это еще слабо сказано) вопль:

– А-а! Чаша! Чашу украли!

Я ринулся бежать на крики, где-то впереди заметались отблески от ручных фонарей. Вопль стих, но ненадолго:

– Чашу, чашу украли!!!

Ноги сами вынесли к сельсовету, у которого и без меня собралась целая толпа обеспокоенных и испуганных сельчан.

– Чашу, волшебную чашу украли! – только повторял, то и дело всхлипывая, вохровец, хранитель чаши.

Тут же на месте решили разделиться на группы и броситься в по­гоню. Рядом со мной стоял тот самый шофер, который подвез до Куличек, отец Любочки. В руках у него сверкал стальным блеском пистолет Макарова. Мы с Любиным отцом во весь дух понеслись по направлению к кладбищу, куда, по слухам, побежали воры. И куда страх подевался? Хотя, если честно говорить, для меня это было нечто вроде игры: я просто не осознавал, к чему может привести вся эта храбрость. Даже не пони­мал, за кем идет погоня. Для меня все происходящее напоминало больше «Зарницу». Пока за околицей не услышал чье-то прерывистое ды­хание.

– Стой! Стрелять буду! – закричал Любочкин отец. Человек, бегущий впереди, остановился и обернулся. Он мед­ленно-медленно, явно опасаясь нас, пошел нам навстречу. Кто это – нечисть или человек – поди, разбери в такой ночи. Я приготовился к схватке – сжал кулаки, расставил широко ноги и разинул рот. Дав­ненько я не дрался – по-моему, с пятого класса, когда мне расквасил нос один придурок-старшеклассник.

– Это я – Алексей... – сказал темный силуэт. Напряжение сразу спало – это был вурдалак Леша Кровопусков – свой человек.

– Ты их видел?

– Да, они побежали к кладбищу, их пятеро.

Мы втроем, ни слова больше не говоря, поспешили, пока, наконец, совершенно ясно не услышали, как кто-то про­дирается сквозь бурьян. Я хотел было, забыв про все предостережения, броситься туда, но вампир остановил меня:

– Подожди.

– Почему? – закричал я, распаленный азартом погони.

– Пропадешь. И чашу не найдешь и сам погибнешь за непонюш­ку табака. Их пятеро, а нас всего трое. Подождем подкрепления.

Я не знал, на ком выместить свою ярость. Вдруг за нашими спинами раздался нехороший шорох. Обернулся и увидел... Так и застыл на месте от ужасного ужаса и страшного страха. Это был монстр, как будто сошедший с экранов из какого-нибудь голливудского ужастика! Так я в первый раз столкнулся с самой настоящей нечистью.

Это было настоящее ненарисованное, невыдуманное чьим-то не­нормальным воображением существо-чудовище. Оно во многом походил на человека – то же прямохождение, то же внешнее сходство строения тела. Но во многом и ужасало: голова этого монстра напоминала больше всего дыню, поставленную на попа, или регбийный мяч. Расплющенный звериный нос, из кото­рого время от времени вырывались струйки густого пара, лоб неан­дертальца. Не глаза, а два круглых безбровых отверстия, которые го­рели, как два ярких угля, и никогда не мигали – страшная иллюми­нация. Безгубая пасть чуть-чуть вытянута. Зубов было мало, зато они были остро отточены, словно у дикого хищного зверя. При этом зубы слабо фосфоресцировали, а сама пасть, когда монстр ее открывал, горела ярко-красным огнем. Подбородок почти сливался с шеей. На руках, как и у людей, пять пальцев, но в отличие от человече­ских пальцы эти заканчивались острыми загнутыми когтями. Кожа коричневатая с синим оттенком, при этом гладкая-гладкая, как отпо­лированная. Роста – чуть выше среднего. При этом монстр был прилично одет – в рубашку, брюки, на ногах – ботинки. Ей-Богу, не выдумываю, я не какой-нибудь Стивен Кинг. Расска­зываю так, как все происходило на самом деле.

Не буду лукавить: я очень сильно струхнул – никогда раньше не видел подобных чудовищ-мутантов.

Лешу тоже передернуло: он отступил на шаг. Нехороший холодок проморозил и его спину. Любин отец наставил на монстра пистолет, но стрелять не решался.

– Кто это? – еле выговорил я.

– Это бебека, нечисть, – ответил Леша.

– Уходи с дороги, человек! – рыкнуло мерзкое чудо­вище, грозно замахнувшись. Голос бебеки напоминал механический голос роботов.

– А если не уйдем? – Любин отец, похоже, из нас троих меньше всех напугался.

– Ты хочешь жить и поэтому уйдешь! – бебека сделал шаг вперед. За спиной монстра – мы сразу и не заметили – стоял человек, который держал за спиной небольшой наплечный мешок (судя по всему, там как раз и находилась наша чаша), обыкновенный человек: в серо-коричневом плаще, вроде инквизиторского, с капюшоном чуть ли не по самый нос. Еще три странных силуэта (в ночи, в непроглядной темени не больно-то разглядишь) маячили невдалеке, обходя нас со всех сторон. Их намерения явно не были дружелюбными. Они чувствовали свое превосходство и всем своим видом показывали, что всегда успеют сделать, что хотят.

– Отдайте чашу! – потребовал Любин отец.

У меня мурашки по коже побежали марафон. Мне тоже с ними за компанию захотелось побежать, куда глаза глядят. Человек вышел из-за спины бебеки и в свете фонаря я на миг увидел его лицо, ничем не примечательное лицо, если бы не родимое пятно, почти во всю левую щеку. Незнакомец криво ус­мехнулся, бросив как бы мимоходом своим приятелям:

– Разберитесь с ними.

– Хорошо, Опанас Макарович, – существа вынырнули из-за спины своего вожака и с угрожающим видом стали медленно наступать на нас. Все четверо не походили друг на друга, но все были одинаково мерзки. Один серый с мертвенным лицом, человек не человек, в одежде, похожей на покойницкий саван. Еще один круглый, как колобок, но с противным почти свиным рылом, в какой-то грязной фуфайке. Третий был одет не по-летнему тепло, все время икал, и от этого становилось еще жутче. О бебеке я уже рассказывал. Каждый в руках имел здоровенную дубину. Леша вынул из-за пазухи отвертку и оскалил свои клыки. Отец Любы держал наготове пистолет. У меня, кроме крепко сжатых кулаков, ничего под рукой не оказалось: поэтому я немного попятился. Страх боролся с мужеством. С переменным успехом.

– Не подходи, убью! – во всю глотку закричал вампир, размахи­вая отверткой.

Шофер, наконец, нажал на курок своего пистолета, целясь в главаря. Но тот мгновенно щелкнул пальцами и... Одни пули облетали незнакомца, другие хоть и попадали, но тут же, как от стенки горох, отлетали в сторону. Пули отскакивали, не причиняя ворам ни малейшего вреда. Что за чудеса! Когда обойма кончилась, раздался дикий хохот. Главарь, как ни в чем не бывало, самоуверенно ухмы­лялся – что, мол, взял?!

Я был шокирован. Одно дело услышать и принять все за побасен­ки, другое – увидеть своими глазами.

Нечисть отмахивалась от пуль, как от назойливых мух. Наконец это им надо­ело. Один из них – бебека – подошел к стрелявшему, вырвал из рук пистолет и... сжевал его, как жевательную резинку, как будто не сталь была, а семечки. Половину сглотнул, а половину выплюнул. Все четверо (пятый только командовал) грозно надвигались на нас, превратившись из преследуе­мых в преследователей.

– А, дрожите... Скажите спасибо, что мы уже поужинали. Теперь вы будете знать, что такое Пляшущая Смерть! А что это за хлюпик с вами? Первый раз вижу, – хамил бебека.

Это он, как я понял, про меня сказал. Конечно, сразу захотелось доказать обратное, что я не хлюпик, но... Ох, уж это «но». Мы пяти­лись – когда же из села придет подмога? Тут только до меня дошло, что эта опасность очень опасна для жизни. Только сейчас я вспомнил про Ангела-Хранителя и уже хотел было позвать Его, чтобы он разобрался с этими субчиками, даже прошептал первые слова, но закончить не успел.

– Саша! Сзади! – заорал вдруг Леша. Я хотел обернуться, но на мою голову обрушился сильный удар, и я потерял сознание.

Третья глава
ПОТОМКИ ДРАКУЛЫ

Очнулся я утром у себя на кровати. Перед глазами все плыло и вертелось, словно я упал на полном ходу с летящей карусели. Тупо ныл затылок, боль отдавалась в глаза. Сил не было даже поднять голову. Передо мной до сих пор ухмылялись полупрозрачные видения ночной нечисти. Они строили мне рожи и замахивались дубинами. Когда, нако­нец, призраки растаяли, я увидел, что возле меня сидят тетя Клава и Леша. На тумбочке рядом в алюминиевой кружке дымилось какое-то варево.

– Выпей, сынок, – тетя Клава и Леша осторожно приподняли мою голову и напоили этим препротивным на вкус настоем. Но, удивительное дело, головная боль мгновенно улетучилась, и я ощутил неболь­шой прилив сил.

– Жив, курилка.

– Повезло тебе, парень. Не захотели они нас убивать, – сказал Алексей.

– А чаша?

– Пропала чаша, у них она. Они сейф взломали и... а перед этим аварию на подстанции устроили, гады, – волновался упырь, его выдвижные клыки от переживания то и дело выскакивали наружу, что придавало Леше достаточно жуткий вид.

– Что же они так распоясались?

– Так чудовища, для них закон не писан. Они ведь не горбатые, их могила не исправит.

– Зачем они похитили чашу? – впрочем, вопрос наиглупейший.

– Это волшебная чаша – она дает здоровье, силу, власть.

– Нужно вернуть чашу! – с пафосом, будто на митинге, восклик­нул я.

– А не побоишься? – с сомнением посмотрела на меня тетя Клава.

У меня было шапкозакидательское настроение – море по колено:

– Риск – благородное дело!

Господи, ну почему слово – не воробей? Раз сказал, так держи слово. Язык мой – враг мой. Когда же наконец я научусь держать язык за зубами?! Все эти благородные порывы как-нибудь вый­дут мне боком.

– Я с тобой! – поддержал меня и Алексей. Фу, слава Богу, хоть не один буду. Нашелся еще смельчак. Хотя, как потом мне признался Алек­сей, ему стало неловко, что какой-то приезжий тип так бесстрашно готов идти на поиски их чаши. Выходит, он, Леша, трус. Он же не знал, что все эти благородные слова случайно вырвались, и мне про­сто неловко было брать их назад. Так что, дорогие читатели, не верьте благородным порывам – за ними всегда стоят человеческие слабости, которые человек не хочет показывать. Хотя с другой стороны, борьба со своими недостатками – это не так уж и плохо.

Я собрал свою сумку, клубок-компасок надел на руку и был готов. Леша взял небольшой рюкзачок, и мы, недолго думая, двинулись в путь в поисках Чаши Грааля.

– Убереги вас судьба от нечистого, – перекрестив, напутствовала нас тетя Клава, потом взяла из шкатулки небольшую ладанку с изображением Богородицы и протянула мне: – Держи, племяш. Это самая сильная волшебная вещь, какую я только знала – икона Божьей Матери. Она посильнее всяких волшебных палочек. Уж поверь мне.

Только вот вопрос – где искать воров. Тетя Клава посоветовала:

– Идите в Пьяный Лес. Наверняка эти субчики там обретаются.

Чтобы выиграть время, тетя Клава предоставила свое транспортное средство: трехместную ступу с люлькой. Такие и в сказках не встретишь, а в жизни – погляди-тко, попадаются. Правда, как нам не без грусти поведала тетя, без острой необходимости она ей не пользуется. Аккурат после одного трагикомического случая, о котором даже центральные газеты писали: ее знакомая пенсионерка из соседнего села Ведьмина чуть не врезалась на своей ступе в опылявший местные поля кукурузник. Виноват был летчик, вдрабадан пьяным севший за штурвал. Пьяный не пьяный, но власти строго-настрого запретили летать – без лицензии и вне выделенного авиакоридора. А лицензия стоит ого-го, дешевле пешком добраться.

А в ступе не так уж и плохо – тесновато только немного да голова кружится с непривычки. Зато какой вид!

Русская земля расстилалась под нами от горизонта до горизонта. Русское небо обняло нас, как обнимает мать свое дитя: крепко, нежно, спокойно. Под нами русские реки несли русские воды к... нерусским морям. Господи! Нет ничего удивительнее, прекраснее, огромнее русских просторов. Все переплелось в них: и татарская степная удаль, и мордовское лесное упорство, и славянская душевная широта.

Я видел Пьяный Лес: большой зеленый массив с редкими проплешинами-просеками; робкую стеснительную Воробейку, покорно несущую горсть свежей водицы в могучий полноводный озорник-Балуй; нехоженые тропы, извилистые, словно хмельные; травы, буйные, непричесанные, будто сиротские. А вот и Кулички – купола строящейся церкви в лесах – Бога вспомнили, и Он вспомнил об этих местах, взяв под Свою длань и покровительство. Не покидай нас, Господи, грешных рабов твоих!

Увидев русские просторы сверху, я почувствовал себя частицей огромной русской бесшабашной души. Кругом – Русское море полей, лесов, рек, кругом – Русская Душа. Чужеземцу, рациональному и деловому, русская душа непонятна, она кажется ему загадочной, странной, убогой (потому что «у Бога»). А ведь в сущности нет ничего загадочного и странного. Если идешь к Богу – иди до конца, не сворачивая, не оглядываясь, полностью выпивая чашу, предназначенную для тебя Самим Господом Богом, каким бы горьким ни было ее содержимое. Если веришь Богу – верь всегда, везде, без крупинки сомнения, послав ко всем чертям весь скепсис мира. Только бы не обмануться, не перепутать Правду с кривдой, Бога с идолом, Талант с фальшью. Если любишь – люби, бескорыстно, беззаветно, не надеясь на взаимность, отдавая всего себя этой Любви. Не бойся страдать и плакать – от души, чтоб сама земля горевала вместе с тобой. А если веселишься – чтоб горы скакали от радости, чтоб дым шел коромыслом, чтоб мир звенел на весь мир!

Ведь быть русским – это всего-навсего идти по тропинке Совести, назначенной тебе Богом, и никуда не сворачивать – ни к кисельным берегам, ни к молочным рекам, ни к шоколадным горам. Тропка тернистая, но если идти по ней до конца, приведет она к чистому живому роднику Доброты, Любви, Счастья, Божьей Милости. Не сбиться бы с дороги, не споткнуться, не заблудиться, не заблудить...

Совершили посадку мы у самого Пьяного Леса на опушке. Тетя Клава попрощалась с нами:

– Счастливого вам пути! Бог с вами!

Лес встретил нас приветливым шумом своей листвы и хвои. Он как бы звал: «Ну, идите же, идите». Чем он отличался от других ле­сов, я попервоначалу не понял – лес как лес.

Старые дремучие дубы, повидавшие на своем веку столько, сколь­ко не видел никто на белом свете. Молоденькие березки-хохотушки, скромно притулившиеся у тропинки, весело качали жиденькими кро­нами-прическами – они мало видели горя и считали пожар самым страш­ным врагом. Наивные. Окаянная осина трясла головой, словно хотела сбросить со своей души какой-то невидимый тяжелый камень. Иудино дерево. «За что меня проклял Бог?» – качала она ветвями, беспокой­но озираясь, словно самый проклятый грешник все еще висел на ее суку. Ельник, который рос сам по себе, как беспризорная сирота, в стороне от других и втайне гордившийся тем, что он вечнозеленый в отличие от этих лиственных маменькиных сынков и дочек. Его всегда веселил осенний стриптиз лиственных деревьев, за что те его недолюбливали и сторонились.

Трава-мурава с миллионом самых разных ароматов сгибалась под ветром, но никогда не покорялась ему. Гневный ветер мог вырвать с корнем непокорное дерево, превратив его в бурелом, но никогда не мог вырвать с корнем траву-мураву. Тихоня была чрезвычайно настырна и тихой сапой гнула свою линию. Вековые сосны нежились на солнышке и нехотя свысока погляды­вали на других – ведь они, сосны, самые высокие, значит, самые глав­ные и уважаемые. Спесивые высокомерки.

Все это пьянило каким-то странным, наркотическим образом. Ноги подгибались, голова кружилась, как от первой любви. Хотелось упасть в траву-мураву и лежать в ней вечно, до скончания мира. Лес действительно пьянил, чем и заслужил от наших предков свое меткое название. Лишь на зиму он засыпал, вернее лишь чуть-чуть прикры­вал веки. Ели да сосны, те вообще недоумевали, глядючи на сонных листвянок: как можно так долго спать?

Лес был на удивление ухожен. Удобные лесные тропки через каждые пятьсот шагов приводили к родникам и убегали дальше. В каждом роднике с прозрачно-чистой водой плавал корабликом ковшик: задевай и пей, добрый человек. Лесные обитатели любили свой лес, и лес им отвечал взаимностью, беря их под свое покровительство.

Где-то куковала про чью-то долгую жизнь кукушка, щебетали о своих суетных делах разные птахи, о некоторых из которых я в своем пыльно-бензиновом городе и понятия не имел. А уж про стрекотанье мириад разных там стрекоз-кузнечиков и не говорю. Душу охвати­ла какая-то странная ностальгия, оставшаяся, вероятно, в наследство от родителей, которые сбежали в свое время из голодного села в сы­тые железобетонные трущобы дышать гарью ядовитых заводов.

– Это и есть страшный Пьяный лес? – легкомысленно спросил я.

– Он самый. Ты не улыбайся, он действительно очень опасен. Правда, у меня здесь родители живут, я сам из этих мест. Так что ты... ты за меня держись, иначе... – вампир загадочно не договорил.

– Ну, не так страшен черт, как его малюют, – весело парировал я – мало мне ночных приключений. И только сказал это, как над самым ухом ухнул филин. Это днем-то! Я, естественно, не ожидал и вздрогнул от неожиданности. Не каждый же день, да еще средь бела дня, над тобой ухает филин.

– Черт, может, и не так страшен, а вот Пьяный Лес... Опасно тут. Без меня ни шагу, – Леша взял инициативу в свои руки, а мне даже обидно стало – у меня что: заячье сердце?! Когда опасности нет: героем быть легко, а ты попробуй не струсь, когда опасность у тебя перед носом.

Некоторое время шли молча: я приглядывался к каждому кусту, ожидая повсюду подвоха, Леша же с видом бывалого человека важно шел впереди, почти не глядя под ноги. Мол, я тут каждую травин­ку знаю. Дошатался... Проплутав по лесу битый с гаком час, мы снова вернулись на ту же самую опушку, откуда и начался наш путь. Я глянул на клубок-компасок: тот не показывал никакой опас­ности.

– Леший водит, – догадался мой новый друг.

– Что же делать? – растерялся я, с опаской оглядываясь по сторонам – чем леший не шутит. Упырь смотрел на меня и только посмеивался. Ему-то не впервой, он свой для этого леса, а я не Рокки с Рэмбой какие-нибудь – я человек. И все-таки не зря я озирался – еле успел отскочить, как на то место, где только что стоял, упал уве­систый дубовый сук. Вот она, смертельная опасность!

– Эх, промазал, – раздался сверху чей-то противно-тонкий голо­сок, а потом такой же противный смешок.

– Слушай ты, ворошиловский стрелок, не балуй! – обратился упырь куда-то в пустоту. Как я ни всматривался, но так никого и не заметил.

– Что, старых друзей по боку? Уже не узнаешь? – противный го­лос послышался где-то рядом – сверху что-то мягко шмякнулось и обрело форму дюжего детины с сучком вместо носа и лопухами вмес­то ушей, кожа под цвет древесной коры. На ногах потертые джинсы, кроссовки «Адидас», на теле майка с красноречивой надписью «Бере­гите лес!».

– Генаша, друг! Какими судьбами? Ты же вроде в город подался? – обрадовался Кровопусков.

– Да ну его к лешему, этот город.

Друзья обнялись. Расчувствовались. Стали делиться воспоминани­ями. Леша познакомил нас – оказывается, леший и вампир служили вместе в армии – в десантуре. Два года – плечо к плечу, сапог к са­погу. Вспомнили, как, будучи дедами, вампир пил кровь у салаг, а леший учил их, салаг, жизни, гоняя по плацу. Как сами, будучи сала­гами, не давали себя в обиду даже прапору.

– Куда путь держите, добры молодцы? – наконец поинтересовал­ся Генка, когда все главные воспоминания были вспомянуты.

Мы поведали о своих проблемах.

– Чашу Грааля грабанули? Вот суки! – с Генкиного лица вмиг слетела улыбка. – Эта нечисть... Это же... Они хуже нашего прапора...

– Они в твоем лесу обитают. Ты леший, смотритель леса, должен знать.

– Усмотришь за ними?! А леший их знает. У нас народ скрытный, светиться не любит перед чужаками. Я не знаю, где их искать, но я знаю, кто это знает.

– Кто?

– Помнишь Леонида Кровососова? Вы же вроде с одной деревни?

– Ну?

– Вот он однажды по пьяни чуть было не сгинул, Пляшущая Смерть чуть до смерти не затанцевала – сразу протрезвел. Спьяну хотел попробовать их крови – еле ноги унес... Он сам мне потом рассказывал...

Леший пригласил нас к себе, и Леша не прочь был согласиться, но я наложил на это свое твердое вето – некогда нам чаи распивать (если бы чаи?!), надо дело делать. Мы последовали дальше: вот что значит выгодное знакомство, что ни говорите, блат он и в лесу блат – по лесу нас никто уже «не водил»... за нос. По пути подкрепились – я съел бутерброд, а вампир свою любимую кровяную колбасу, после чего в нем заговорила кровь предков, и он аппетитно посмотрел на меня:

– Эх, запить бы чем?!

Я сразу понял ход его мысли и решительно его осудил, этот ход вместе с мыслями:

– Только через мой труп! И вообще, Алексей, пить чужую кровь нехорошо и аморально.

– Да мне всего ничего надо – не больше полстакана, – заныл он и решил обосновать свои притязания на мою кровь теоретически: – Согласен, пить чужую кровь нехорошо. Но ты же мне не чужой, мы же друзья. Но вы же тоже, я имею в виду не вампиров, тоже пьете кровь, только фигурально, то есть морально, а я материально. Я не вижу между нами никакой принципиальной разницы.

– А я вижу! Леш, я не позволю тебе пить мою кровь ни морально, ни материально. И учти – встать на путь исправления никогда не поздно.

Поняв тщетность своих приставаний, упырь отступил, хоть всю дорогу потом и бормотал о национальной культуре, о самобытности вампирского народа, что я де мешаю развитию культуры малого народа, что я де – русский шовинист. Быть донором вампирской культуры я не хотел, поэтому признал, что я и шовинист, и импери­алист, и вообще маргинал. Пришлось вампирской культуре ограни­читься пресной водой – вот так погибают, вернее, вымирают, малые народности.

Через полчаса мы вышли на опушку – посередине леса люди по­ставили деревню, а лес для этого вырубили. В результате образовалась долина, в которой и находилось село.

– Это мое родное село – Вампировка, – торжественно, как на па­раде, объявил друг.

Мы зашли в дом Кровопусковых. Товарищ позна­комил меня со своими родными, но на всякий случай предупредил:

– Он (то есть я) – больной, у него кровь порченая, помереть можно, – и я моментально ощутил, что интерес к моей персоне окружавших вампирок заметно угас.

Затем неутомимый упырь поволок меня на товарищеский суд в местный Дворец культуры. При входе в этот сельский храм культуры на стене я увидел объявление, написанное от руки гигантскими бук­вами: «Все вампиры в обязательном порядке срочно должны пройти проверку на СПИД. Неявившиеся будут привлечены к строгой адми­нистративной ответственности. Санэпидемстанция».

А в зале висело другое объявление, сделанное на серьезной поли­графической основе, даже не объявление, а грозное предупреждение:

«Минздрав предупреждает, что кровь алкоголиков, курильщи­ков и наркоманов опасна для вашего здоровья! Береги свое здоровье, вампир!»

На противоположной стене располагался красочный плакат: «То­варищ! Бди! СПИД не спит! Береги честь смолоду!» Гигантского раз­мера СПИД-монстр, похожий больше на трехголового дракона, при­чем все три пасти были грозно оскалены, стоял между обнаженными девушкой и юношей. СПИД-монстр как бы спрашивал: «А ты запи­сался добровольцем в СПИД?». Зато на другом плакате ему, этому СПИДу-дракону, досталось – отважный юноша набросил на каждую из голов по презервативу (мол, знаем, как с тобой бороться): «Презерватив – твой надежный товарищ!»

«Какая порнография, какая разнузданная пропаганда секса и наси­лия над бедным животным!» – с отвращением подумал я, но непослушные глаза то и дело оглядывались на плакат, на изображение девушки, которую умелый художник сделал похожей на одну из из­вестных фотомоделей мира.

Между тем в зале уже собрался народ. В президиуме сидела тройка вампиров. Один мужчина, в центре, лет сорока пяти, как я потом узнал, замглавы администрации села, бывший парторг. И две женщины – слева от него молоденькая, со значком организации «Заблудшие души», справа – профорг, с каменным лицом особа, такие лица даже в гробу не увидишь.

На скамье подсудимых сидел парень с максимальной максишевелюрой. Он был явно подавлен, голову опустил и старался не смотреть в зал.

– Товарищи и господа! – начал председатель. – Сегодня на повестке дня один, но очень актуальный и трепещущий живо вопрос: о Кровососове Леониде. Нет вопросов по повестке дня? Единогласно. То есть голосуем.

У экс-парторга была скверная привычка, которая осталась у него еще с проклятых застойно-коммунистических времен: он все время путал, что надо прежде говорить – «голосуем» или «единогласно». Даже свежий ветер демократии и плюрализм не могли вытравить эту привычку. К тому же он страдал еще и слепотой. Политической. В упор не замечал тех, кто голосует «не так, как надо». Даже если были воздержавшиеся, он все равно упорно утверждал: «единогласно».

– Леша, зачем ты меня сюда затащил? – недовольно заворчал я: мне не хотелось тратить драгоценнейшее время на всякую чепуху.

– Судят моего друга. Того самого – Леонида Кровососова.

Что ж, пришлось смириться.

– Товарищи! – продолжал экс-парторг и на всякий случай добавил: – Господа!

– Тамбовский волк тебе господин! – раздался ехидный возглас из зала, но Симон Петрович, а именно так звали председательствующего (точнее – Сен-Симон Петрович, в честь Сен-Симона – видного французского социалиста-утописта, правда, частицу «сен» бывший парторг не любил: считал все эти «де», «сен», «фон» буржу­азным предрассудком), не обра­тил на крик по старой и еще одной вредной, доперестроечной привы­чке никакого внимания.

– Кровососов Леонид Иванович, 22-х лет, вот, значит, обвиняется в недостойном поведении, в том, что ведет недостойный аморально-пьяный образ жизни. Так, две недели назад он наглотался крови у алкоголика из Ведьмино и устроил фирменный погром в красном уголке нашего Дворца культуры – разбил бюсты Маркса и Столыпина. Потом оправ­дывался, что в пьяном угаре принял их за женские. Хотел, де, снять с них бюстгальтер. А десять дней назад он ворвался с пьяных глаз в колхозную радиоточку и орал непотребные слова.

– Какие? – сразу же нашлись любопытствующие. И замглавы не обратил бы и на эту фразу внимания, если бы сидящие рядом женщи­ны не поддержали зал:

– И правда, какие?

– Это неважно, главное, непотребные, – Сен-Симон Петрович даже потупил взор, не желая повторять вслух нецензурщину.

– Нет уж, скажите, не ущемляйте свободу слова, – настаивали в зале.

– Пусть Леонид сам их скажет. Ну, Леонид, народ ждет, не испытывай терпения народа, – схитрил Сен-Симон Петрович, идя навстречу пожеланиям трудящихся.

– Я... Я... кричал, – покраснев, а потом побелев, словно в годы революции, лепетал подсудимый. – «Вся власть Советам вампирских депутатов!» и «Янки, гоу хоум из Америки!»

– Ты это на кого намекал? Кого это ты Янкой американской обозвал? Кто у нас тут Янка? – взвился коршуном председатель. – Да и благо бы только это. Какие слова ты произнес в адрес нашего бывшего многоуважаемого Президента нашей многоуважаемой Российской Федерации? Что ты ему пожелал? А? Кто его Чаушеской обзывал? Хулиган! В 37-м да за такие слова...

Подсудимый низко опустил голову, за барьером его почти не стало видно, так он сжался, четко осознавая, как низко пал в глазах если не мировой, то в карих глазах местной общественности, что сидела слева от замглавы. Он молчал, проснувшаяся совесть протирала глаза со сна, лишая этого самого сна своего хозяина, а аппетита лишила еще утром, аккурат после завтрака.

– А неделю назад, – неотвратимо набатным колоколом гремел го­лос Сен-Симона Петровича. – Леонид опять перепил – ворвался в женское общежитие и стал ловить черную кошку в совершенно темной комнате. И все, что можно было расколотить в комнате, он расколо­тил вдребезги – стекла, зеркала, дорогие чешские вазы.

– А кошка?

– Судьба бедного животного осталась неизвестной.

– А это случайно не та самая кошечка, что рядом с вами сидит? – раздал­ся едкий смешок на передних рядах – «общественность» была жгучей брю­неткой.

– А вчера, – невозмутимо продолжал парторг, – он смутил своего друга Виктора Криогенова...

– Не смущал он меня, я сам смутился! – возмутился Виктор, сидевший в первых рядах зала.

– Они напились, – замглавы не заметил Викторовой реплики, – высосали кровь у тракториста из соседнего колхоза. Этот бедняга достав­лен в реанимацию в тяжелейшем состоянии! Леня! Мы все пьем кровь – на это мы и вурдалаки, но нельзя же до такой степени! Поч­ти всю – и у кого – у последнего пьяницы?! Передовики вам не нужны. Но ведь нам с людьми жить, и кровь у них пить. Мы – национальное меньшинство, а не большинство. Что о нас подумают люди? Они нас должны уважать, а не бояться. Сейчас, когда по всей стране идет кампания по оздоровлению ситуации в стране (замглавы так и сказал: «по всей стране… в стране»), мы не можем терпеть в наших рядах этого алкоголика, ма­тершинника, дебошира и, не побоюсь этого страшного слова, большевика. Надо призвать его к ответу. Этого требует время, этого требует жизнь, этого требуют партии – «Единство», «Яблоко», ЛДПР и другие. Я требую наказать Леонида Кровососова со всей строгостью нашего справедливого российского закона и приго­ворить его к исключительной мере наказания – лишению тринадца­той зарплаты!

Речь замглавы угнетающе подействовала на публику: никто не ожидал, что обвинитель потребует столь сурового наказания – ну, выпил человек, ну, побил малость кого-то, с кем не бывает, но чтобы такое наказание. Это было слишком.

– Слово имеет адвокат, – пропищала «общественность» с карими глазами.

– Дорогие дамы и господа! – начал адвокат. – Наша страна в эти дни переживает великую эпоху обновления. Старое, загнившее выбрасывается на свалку истории, новое, благое только-только взош­ло и еще не окрепло, с трудом пробивая себе дорогу к свету. В связи с этим я хочу задать риторический вопрос: «Как и почему Леня, душа-парень, работяга и передовик, дошел до жизни такой?» Прежде чем судить, я бы спросил: «У кого он сосет кровь?» Нет, не у труже­ников, не у работяг, которые отдают всю силу, весь труд Родине. Нет, не у них. Он сосет кровь у тунеядцев и лентяев. Заметь­те, он лишь тогда буянит, когда только выпьет кровь у буянов-выпи­вох. Я хочу уже нериторически задать вопрос: «Доколе?» То есть, до каких пор мы будем мириться с этим: почему пьяницы и дебоширы свободно разгуливают по нашей российской Родине? Почему от этого должен страдать скромный и добрый российский паренек, который и мухи не обидит, если не выпьет. Логично и уместно спросить: в чем, собственно, он виноват? Он, поилец и кормилец собственной семьи, которая, если бы не он, прозябала бы и могла погибнуть, как ячейка для нашего капиталистического общества. Леонид заботится о своей семье, любит ее своей скупой на ласки мужской любовью (Леонид наморщил лоб, пытаясь сообразить, что, собственно говоря, мелет адвокат). И в том, что произошло, нет его вины. В том, что случилось, повинна эпоха застоя, породившая пьянство, безделие и тунеяд­ство, Леонид Ильич Брежнев, Владимир Ильич Ленин и Иосиф Виссарионович Сталин в частности. И никто другой!

В Библии, а все мы христиане, сказано: «Не судите, да не судимы будете». Товарищи народные заседатели, люди, опомнитесь, что вы делаете? Вы же ломаете жизнь человеку с большой буквы, и быть может, на всю жизнь! То, что здесь происходит, я не могу назвать иначе, кроме как элементарное гнусное судилище. Это не только ан­тинравственно, это не по-христиански. Покайтесь, иначе Леонид, да что Леонид, история вас не простит. Я прошу, нет, я требую не просто оправдать моего подзащитного, но и выплатить ему денежную компенсацию за моральный ущерб, нанесенный этим судилищем а-ля 37-ой год, в раз­мере трех, нет, четырех тринадцатых зарплат!

Пламенная речь адвоката произвела на народные массы неизгла­димое впечатление. Правда, многие не поняли, причем тут три коммунистических вождя и почему должны каяться народные заседатели, но это уже были мелочи.

Предоставили последнее слово обвиняемому:

– Я больше не буду, – как можно жалобнее протянул он, одновре­менно прикидывая в уме, где бы провести этот вечер и как бы найти какого-нибудь кровеобильного забулдыгу.

Поднялся шумный шум: последнее слово вызвало противоречивые от­клики в душах людей. Суд совещался недолго (самое забавное, что Сен-Симон Петрович совмещал должности и народного заседателя, и обвинителя из-за болезни последнего) и в результате порешил: вы­нести Леониду Кровососову общественное порицание с занесением в учетную карточку, тринадцатой зарплаты не лишать, а лишить месяч­ной премии. Соломоново решение!

– Я буду добиваться отмены несправедливого приговора и подам апелляцию в Страсбургский суд. В России бесчеловечно нарушают права человека! – гневно заявил защитник. Леша тем временем потянул меня за руку к выходу. Там нас уже ждал Леонид.

– Значит так, те, кого вы ищите, обитают... – замялся бывший подсудимый, – короче, на Поляне Смерти, это километрах в десяти отсюда, но я бы вам не советовал туда со­ваться.

– Это уж наше дело, – самодовольно заявил Леша.

– Зря, – пожал плечами Леонид. – Костей не соберете.

Четвертая глава
ЛОВУШКИ ПЬЯНОГО ЛЕСА

С утра зарядил нудный дождик. Поэтому мы решили переждать и двинулись в путь лишь после обеда. Дождь прошел, но тучи по-прежнему обволакивали все небо и грозили новым дождем.

Я то и дело посматривал на клубок-компасок, но тот сохранял спартанское спокойствие. Славная штука, надо сказать, что-то вроде электронного телохранителя. До поры до времени он молчал, пока вдруг резко не зашкалил, стремительно из белого став красным. Но вокруг – тишина. Где она, эта смертельная опасность?

Мы сразу же остановились, осмотрелись: вроде бы ничего подозрительного. Осторожно продолжили путь и через минуту вышли к реке. А на берегу увидели... голых девиц с рыбьими хвостами вместо ног. Русалки отдыхали, баловались, кидали друг в друж­ку мелкой рыбешкой, хохотали. Дождливая погода – русалочье время.

– Ух ты, вот это опасность! – захватило дух у Леши. – Глаза аж разбегаются.

У меня у самого потемнело в глазах от такого женского изобилия, да еще в раздетом виде.

Вдруг Алексей неосторожно хрустнул веткой, и «изобилие», завиз­жав диким ором, одно за другим бултыхнулось в воду. Леша, как кот за мышью, прыгнул и уцепил-таки одну из русалок за хвост. Но мокрый хвост звонко шлепнул незадачливого охотника по лицу и, лов­ко выскользнув, исчез в речной пучине.

– И чего они все такие пугливые?– обиженно пробурчал Алексей. Дались ему эти русалки. По мне, что русалки, что селедки – особой разницы нет.

Река, к которой мы вышли, называлась, как сообщил Леша, Балуй. Эта река была заметно шире да и поглубже Воробейки, которая походила больше на проточный ручей, чем на речку, и по берегам которой ничего, кроме травы и мелких кустов, не росло. Речушка, промерзавшая зимой, в лютые морозы, почти до са­мого дна. Балуй же претендовал на гордое имя – река. Впадал, между прочим, в Волгу-матушку. Поэтому важно мог именоваться ее сынком. Берега «сынка» заросли камышом и осокой. В некоторых мес­тах Пьяный Лес вплотную подходил к реке, и Балуй милостиво разре­шал «пьяным» деревьям любоваться своим отражением. Пьяный Лес и Волгин сынок дружили между собой, ведь им приходилось делить поровну все горести и напасти. Балуй давал лесу свою кристально-чистую «живую» воду, а лес заботился, чтобы злая и коварная стару­ха-эрозия не трогала сына Волги-красавицы.

Название свое Балуй получил недаром – весной во время паводка река озорно, в один присест, сносила мосты, плотины и другие гид­ротехнические сооружения незадачливых покорителей природы. Правда, построенный несколько лет назад железобетонный мост ока­зался Балую не по зубам, но он все равно отомстил – взял и размыл в одно из весенних наводне­ний дамбу, а вместе с нею и участок шоссе. Кукиш вам, цари природы! Но цари природы недолго думали и нанесли сильнейший ответный удар исподтишка, в спину, построив на берегах гордого красавца целлюлозный комбинат. Грозя при этом, если Балуй не утихомирит свой норов, построить на его берегах не то ГРЭС, не то АЭС. Причем, очистные сооружения строились в спешке, в последний момент, и не были полностью готовы. К тому же покорители природы стремились сдать комбинат под ключ досрочно, приурочив сдачу к какому-то госюбилею. Естественно, очистные сооружения стали давать сбои. Заболел с тех пор Балуй, стал харкать «кровью», той самой нечистью, которой заразил его ком­бинат. Сын Волги надолго задумался...

Погода совсем испортилась, заморосил мелкий противный дождик. На всем небосводе хоть бы намек на просвет. Между тем компасок продолжал неистово пищать. Мы не понима­ли его беспокойства, пока не услышали пронзительный жен­ский крик.

– Что это? – мы удивленно переглянулись.

Бросились на зов – и увидели жуткую картину: двое монстров, тех наших ночных знакомцев (один круглый с мерзким свиным рылом, другой – белокурый, в саване), страш­ных и безобразных, несли в сетях очаровательную русалочку. Та судо­рожно билась, извивалась, пытаясь освободиться, но лишь, как муха в паутине, еще больше запутывалась. И даже если бы ей удалось осво­бодиться, это не помогло бы: до воды уже было не близко, а с таким хвостом далеко не убежишь. «Пауки» между тем шлепнули сеть с пленницей на землю, а сами пошли разжигать костер. Видимо, они хотели трапезничать – русалкой.

– Ух, давно ушицы не едывал, – мечтательно протянул один из чудовищ, его свиное рыло при этом мерно раскачивалось, словно маятник. Он ломал хворост, ему под руку попалась какая-то жестянка, он откинул ее в сторону, чуть не угодив вампиру в глаз.

– А эти русалки черную икру мечут? – спросил другой.

– Дурак ты, она же – такая же женщина, только хвостатая.

– Интересно, а какое у нее мясо – рыбы?

– Ни рыба ни мясо. Ну да счас спробуем. Ладно, давай потрошить ее. Чую, знатная будет уха!

Русалка плакала, в страхе закрыв лицо руками. Она совсем не хо­тела быть сваренной и съеденной и дрожала, как осиновый лист, от темени до кончика хвоста. Хвост при этом нервно подергивался.

– Отпустите меня, я вам сколько угодно рыбы наловлю, любой, – умоляла она негодяев.

Однако те не обращали на ее просьбы ровно никакого внимания. Дико и цинично хохоча, отпуская скабрезные шуточки, они стали вытряхивать бедняжку из сетей, словно там была не одна, а штук де­сять русалок. Девушка реки упала на землю, ушиблась, вскрикнув от боли.

– Какое красивое, розовое тело. Должно быть, очень вкусное. Слушай, может, ее живьем сварить?

– Котелок маленький. Мы ее кусками – самый закусон будет!

На костре уже грелся котел. Монстры достали большие ножи и стали точить. Они не спешили, прекрасно понимая, что никуда русалка от них не денется. Она пыталась уползти, но они только криво усмехну­лись и водворили ее на место.

Дальше ждать было уже нельзя. С дикими криками мы выбежали на поляну. Вот уж не ду­мал, что чудовищ можно напугать. Можно, оказывается, и еще как. Похожий на покойника оказался самым трусливым и сразу же дал стрекача, теряя при бегстве содер­жимое своих карманов. Другой, наоборот, упорно в одиночку сопро­тивлялся, но в конце концов был побежден и прижат к земле. И не такие уж эти чудовища непобедимые!

– Где чаша? Кто ее украл?

– На Кудыкиной горе, – осклабил он свой противный рот.

– Тебя бы сейчас за ушко да на солнышко, – упырь схватил монстра за горло, но руки лишь скользили, как будто горло того было в чем-то мыльном.

– Не видать вам вашей чаши, как своих ушей! – мерзот изловчился, вырвался из наших рук, и скрылся в лесной чащобе. Преследовать его мы не стали: кто знает, может, их там целая дюжина скрывается?!

Мы освободили русалку. Не надо объяснять, как она была обрадована. Правда, немножко задыхалась – им, русалкам, без воды, ну ни туды, ну ни сюды. Какое-никакое, а земноводное.

– Спасибо вам, добрые люди, – поблагодарила она, смущенно опустив глаза. Она немного стеснялась своей наготы. И чего бы это? Мы-то ее наготы не стеснялись – непонятно.

– Ничего, ничего, – вурдалак, героически преодолевая в себе ис­кушение укусить ее – русалка-то кровь с молоком, – отвел свой хищ­ный взор в сторону. Мы отнесли ее на сетях к реке. Оказавшись в родной стихии, она помахала нам рукой и уплыла.

– Хороша селедка! – восхитился Леша. – Жаль только, что хвоста­та. А то...

Я рассмеялся: у Леши губа-то вполне умна. Так, шутя и перего­вариваясь, мы пошли по берегу. Если бы я взглянул на руку, то уви­дел бы, как клубок-компасок окрасился в голубой цвет и слабенько попискивал: «Будь осторожен!»

– Молодые люди! – вдруг окликнул нас голос из реки. Это был самый обыкновенный, нормальный водяной. В руках он вертел небольшой трезубец, время от времени почесывая им затылок. На голо­ве, между прочим, ватерпольная шапочка.

– Вы помогли Алисе, дочке моей, спасибо вам и сердцем и душой за то, что вы, не зная сами и как там дальше, – пропел он: ого, да он знаток русской поэзии. Его окружила добрая дюжина русалок – и все смазливы, как на подбор. В их числе находилась и наша спасен­ная. Они толкали шикарный плот с двумя шезлонгами и столиком, уставленным различными безалкогольными напитками.

– Садитесь, подвезем, куда надо.

Мы согласились: почему бы и нет? Сэкономим время, клубок-компасок постепенно наливался красной краской, но мы этого не замечали, очарованные русалочьим изобилием.

– Ха-ха-ха, – смехом Фантомаса захохотал водяной, когда плот выплыл на середину реки, а мы беззаботно развалились в шезлонгах, попивая пепси. – Я давно мечтал породниться с настоящими людьми. Наконец-то у моей Алисы будет настоящий муж!

– Что вы хотите с нами сделать? – захолонули наши сердца.

– Не пугайтесь, ничего плохого. Вас как зовут?

– Саша.

– А меня Леша, учтите, я вампир.

– А ты мне и не нужен, вампир Леша. Мне нужен Саша. Он будет моим зятем.

– Но я не хочу! – вот уж не было печали. Ничего себе – сюрприз так сюрприз.

– Мало ли чего ты не хочешь, главное – этого хочу я, и этого хочет моя доченька любимая Алиса.

– Папа! – закричала Алиса, ломая руки и хвост.

– Не папа! Это для твоего же счастья!

– У меня есть невеста! – наврал я, чего только не придумаешь, чтобы не жениться.

– У нас есть невеста, – поддержал и друг.

– Невеста не жена. Выйдет за другого, – цинично нарушал мои права человека водяной и, смягчив тон, обратился к моему благоразу­мию (лучше бы он обратился к своему). – Дурачок! Ты же будешь, как сыр в масле кататься, будешь царем воды. Сохраняя свой перво­зданный облик, ты будешь жить и под водой, и на земле. У тебя будут машина, дача, деньги – все, что пожелаешь!

– Но у меня нет жабр, я не смогу жить под водой, – цеплялся я за последнюю соломинку. Тоже мне, нашел Ихтиандра.

– Это уж не твоя забота. Лучше соглашайся. Ведь все равно женю, рано или поздно. Ну?

– А можно подумать? – мне понадобилось собрать по закоул­кам души всю свою волю, чтобы решиться на такой самоубийствен­ный ответ. Ведь у этого водяного нет ни грамма жалости и милосердия, женит, не поперхнется.

– Ну что ж, – глаза водяного грозно сверкнули, я даже грешным делом подумал, что он меня сейчас утопит. – В твоем распоряжении час на размышления. Подумай! И не воображай себя Садко. Через час ты мне дашь ответ – или ты станешь моим зятем, или я тебя утоплю! Девочки, отбуксируйте этих молодцев в тихий чертов омут. А ты, Лешенька, не беспокойся: мы и тебе найдем подходящую русалочку. Хотя бы Матильду.

Матильда – русалка в три-четыре обхвата – скромно зарделась, не зная, куда от скромности деть свой хвост.

– Я выпью у нее всю кровь! – вампир злобно ощерил свои клы­ки, но это вызвало лишь усмешку:

– О, ты не знаешь моей Матильды! У нее бабушка была сирена. Так что мы еще посмотрим, кто у кого кровь пить будет, – водяной весело помахал трезубцем и, напевая «А мне летать охота...», уплыл.

Нас отбуксировали в этот самый чертов омут – самое глубокое и самое гиблое место во всем Балуе.

– И какой черт дернул нас спасать эту Алису? – плевался ворчли­вый Леша, впрочем, я думал то же самое.

Ничего себе – перспективочка: или жениться, или утопиться. Вот она – суровая правда жизни. Может, и в самом деле жениться, а потом сбежать. Я посмотрел в грустные глаза Алисы и понял, что не смогу так поступить. Совесть не позволит. Сбежать? Вряд ли это удастся: вплавь нам смотать удочки никто не позволит. Что ж, иного выхода нет, кроме как стать мужем этой русалки. И почему я? Что я, крайний? Что я этому водяному так дался? Что, кроме меня, больше достойных кандидатур нет? Вечно я куда-нибудь влипну со своей совестливостью. Хорошо тем, у кого ее нет, они воль­ны поступать так, как им вздумается. А мне что делать прикажете?

– Везет тебе, Сань. Будешь спать в одной постели с этой рыбой, – съехидничал Алексей. Я завидовал его хладнокровию.

– Я люблю тебя, Саша, – призналась Алиса (и когда она успела?), взобравшись на плот.

Мне не хотелось обижать прелестную русалочку, но и жениться я не хотел:

– Любовь моя! Я не люблю тебя! – дипломатически хитро ответил я.

– Ну, почему, почему я русалка? – из глаз Алисы проливным до­ждем брызнули слезы. – Почему? Я не хочу быть русалкой! Не хочу! А может, стерпится-слюбится? – надежда на миг появилась в ее глазах.

– Не слюбится, Алиса, не стерпится. Ты очень хорошая ры... де­вушка. И если ты меня действительно любишь, то не станешь причи­нять мне вреда. Отпусти нас.

– Мы тебе еще пригодимся, – не утерпел и встрял вампир.

Влюбленная русалка тяжело вздохнула. Я не завидовал ее тяжелой женской доле: безответная любовь – это несчастная жизнь на всю жизнь. Тут только два выхода: или утопиться (что для русалки, увы, невозможно), или написать письмо в газету в рубрику о неразделенной любви.

– Элла, Клотильда, Матильда, сестрички, – позвала она: рядом выплыли три симпатичные русалки. – Отвезем их к берегу.

– Ох, влетит тебе от отца.

– Везите, – настаивала она со слезами на глазах, ей-Богу, если бы не хвост, я бы женился на ней, хотя бы из одной жалости.

Однако не успели мы толком отчалить, как почти совсем рядом вынырнул мой несостоявшийся тесть и забил тревогу:

– Держи их!

– Уволь, сестричка, но мы против воли батюшки не пойдем – традиция не велит, – русалки, за исключением Алисы, оставили нас.

А водяной пустился в погоню. На поводке он держал трех матерых зубастых щук.

– Фас! – преследователь отпустил повод. Щуки, щелкая челюстя­ми, как ракеты, ринулись вперед.

– Акулы! – запаниковал упырь.

Алиса подала нам невесть откуда взявшееся весло. Стало немного легче. Но все равно щуки стремительно настигали нас.

– Я их задержу! Саша, запомни, я тебя люблю, не поминайте меня лихом! – русалка покинула плот.

– Они разорвут ее! – я закрыл лицо.

– Тузик, Жучка, Бобик! – поманила она щук, и... произошло чудо: «акулы» мигом притормозили, моментально сменив дикую свирепость на нежную ласку. Они, как малые котята, стали тереться о стан Алисы, а она трепала их за загривки, то бишь плавники. Хищницы кружили вокруг девушки и не думали возобновлять погоню. А нам того и надо. И только тогда, когда запыхавшийся водяной догнал их, отчитал Алису и замахнулся на «акул» трезубцем, те продолжили по­гоню. Однако за это время мы успели прилично оторваться.

– Правь к берегу! – орал на меня упырь.

– Я не могу! – чуть не плача ответил я. Плот не хотел маневриро­вать и несся только прямо по течению. Впрочем, даже если бы им и можно было управлять, причалить к берегу все равно составляло проблему: берега в этих местах слишком круты.

А хищники опять догоняли нас. Оскалив пасть с драконьими зуба­ми, они выглядели страшнее Кровопускова и всей его Вампировки, вместе взятых.

В воду полетели сначала шезлонги, потом столик. Но это помогло лишь на время.

– Бей их по жабрам! – заорал вампир не своим голосом, отчаянно подгребая веслом, я греб ножкой от стола. Зубы «акул» лязгали со­всем рядом – еще чуть-чуть и они перевернут плот.

– Не могу! Я член общества по охране животных! – ну не мог я ударить эти милые, хоть свирепые и злобные, созданья. Пацифист.

– Но у них-то нет общества по охране тебя! – аргумент упыря был неотразим.

А щуки уже были готовы к последнему рывку, чтобы нагнать и перевернуть плот. Но ни с того ни с сего щуки неожиданно повернули назад. Водяной что-то гневное кричал нам вслед, но погоню пре­кратил. Что за черт! Мы удивленно переглянулись – посмотрели на берег и увидели предостерегающую табличку на русском и английском языках: «Вни­мание! Минводстрой предупреждает водяных и русалок о том, что здешние водоемы опасны для здоровья! Будьте осторожны!»

Где-то впереди виднелись две сточные трубы, из которых в Балуй вытекала девственно-чистая, но далеко не безвредная вода. О, слава нашей могучей и несокрушимой промышленности! Экологически не­чистая, она, не зная того сама, спасла нас от неминуемой женитьбы.

– Ого-го, она же чистая, и чего они испугались? – удивился вур­далак. – Давай скупнемся?

Он стал раздеваться, а когда хотел прыгнуть, я остановил его:

– Подожди, компасок показывает: «Будьте осторожны!»

– Ну и что, не бойся, водяной не утащит. Знаю я эти компасы: север от юга не отличат.

– Дай хоть глубину проверю, – я взял длиннющий шест, обмотан­ный металлической проволокой, и погрузил в воду. Шест ушел под воду почти полностью, но так и не обнаружил дна. Вытащив шест, мы увидели, что проволока вмиг свернулась – окислилась. Алексею поче­му-то сразу расхотелось купаться.

Наконец причалили к берегу. Бросив плот, поспешили дальше.

– Отсюда до Поляны Смерти сколько ходу? – спросил я.

– Да... – Леша огляделся и осекся на полуслове. – Мы, собственно говоря, на ней и находимся.

Чего в ней смертельно опасного – поляна как поляна. Ох уж эти мне людские страхи.

Мы очень устали от этих всех передряг, поэтому решили, что ни­чего страшного не произойдет, если минут десять отдохнем. Лес остался где-то в стороне – перед нами расстилалась равнина. С одной стороны ее окаймлял отравленный Балуй, с другой – Пьяный Лес. Скорее, это был большой луг, заросший сорняками и разной прибрежной травой. Вот где было бы приволье домашнему скоту, но хозяева боялись гонять стада в эти места. Частенько пропадали не только животные, но и сами пастухи.

Погоня нас настолько утомила, что мы от усталости буквально как подкошенные рухнули в траву. Хотелось про все на свете забыть, а только лежать, смотреть в небо да жевать травинку.

Я согнул стебелек вики, по нему медленно ползла божья коровка, но потом раздумала, выпустила кры­лышки и улетела по своим делам. Под тихим ветерком грустила трава. Стояла первобытная тишина, ну не считать же в самом деле шумом стрекотанье насекомых и шелест травы. Господи! Зачем вся наша су­ета? Все казалось чепухой, кроме вот этой чудесной поляны. Где-то над нами на своем языке негромко переговаривались полевые птахи. Я боялся пошевелиться, боялся потревожить эту тишину даже неболь­шим неловким движением. Под рубашку залез шмель и стал щекотать спину. Осторожно, легким касанием, я взял его в руки и стал рас­сматривать. Кто сотворил такое чудо? Все наши примитивные злые поделки не шли ни в какое сравнение. Какая красота, Боже ж ты мой! Разве люди могут сотворить такую красоту?! Не может сотворить такую красоту злобное завистливое существо. Например, такое, как человек.

Но вот пролетел самолет: в душе что-то оборвалось. Этот самолет вернул меня к реальности. Те же чувства, по-моему, испытывал и Алексей. А тут еще стал раздаваться еле слышимый звук какой-то эстрадной песнюльки. Цивилизация возвращала к жизни. Своей жизни.

– Что это? – на горизонте я заметил странную передвигающуюся точку: музыка неслась оттуда.

– Не знаю, – пробормотал вампир, пожав плечами: он был занят своими мыслями.

Точка с каждой секундой увеличивалась в размерах, с очень боль­шой скоростью мчась нам навстречу. Вскоре мы различили компанию, которая, взявшись за руки, весело отплясывала и таким мане­ром передвигалась по местности. Вдруг хоровод как-то странно взбрыкнул и выбросил из своего круга мертвеца.

– Пляшущая Смерть! Бежим! – очнулся наконец Леша и дико заорал.

– Как бежим? Она же нам и нужна, – бестолково озирался я.

Он потащил меня к реке. А я, как последний болван, как глупый кролик на хищного удава, завороженно глядел на страшный хоровод. Из оцепенения меня не мог вывести даже все нарастающий писк клубка-компаска. Танцоры, одетые в какие-то странные однотипные пестрые комбинезоны из джинсовки, лихо отплясывали... под песни Май­кла Джексона. Между прочим, среди них были и наши ночные злодеи – кроме бебеки. Я словно прирос к земле. Ну и догляделся!

Леша вдруг отскочил от меня, я не успел ничего понять, как ока­зался внутри ужасного хоровода. Алексей в отчаянии закрыл лицо руками, и я понял только сейчас, что меня ждет. А меня ждала верная гибель. Пляшущая Смерть настигала неосто­рожных одиноких путников, втягивала их в хоровод, где бедняги тан­цевали до тех пор, пока не падали замертво.

– Потанцуем! – ко мне подскочила неописуемой, в самом деле, красоты плясунья. Черные глаза неистово блестели и смеялись, очаровательный ротик расплылся в прелестной улыбке, смоляные волосы, но, по-моему, некрашеные, развевались в такт музыке. Плясунья то и дело откидывала головку назад, чтобы волосы не мешали танцу. Ее стан гибко извивался, стройные загорелые ножки лихо отплясыва­ли. Комбинезон только подчеркивал всю изящность, всю красоту ее тела. А небольшой пушок над губой придавал ее лицу еще большую привлекательность. И я... забыл про все на свете. Моя голова пошла кругом от ее черных, чуть раскосых восточных глаз, от ее лукавой улыбки... Да и под такую заводную музыку нельзя было не танцевать. Никогда в жизни не танцевал с такой красивой дивчиной. Я был об­речен, но не понимал этого.

Тем временем Леша прыгал возле хоровода, то отскакивая, то опять приближаясь, все время рискуя быть втянутым в жуткий круг. Он что-то мне отчаянно кричал, делал какие-то знаки, но я в музыкальном угаре ничего не замечал. Только прекрасные черты лица не­знакомой плясуньи...

И вот уже мои силы были на исходе. Ноги отказывались повино­ваться, сердце бешено колотилось – вот-вот выпрыгнет из груди, го­лова кружилась.

– Я не могу, – просил пощады мой язык.

– Танцуй! – глаза красавицы недобро вспыхнули. – Танцуй!

Я, как мог, замедлил ритм танца, она же устали не знала. И я продолжал отплясывать под ее дудку. Краем глаза увидел, что танцор слева упал, и остальные безжалостно затаптывают его тело. Это ждало и меня. Но музыка дурманила, как очень сильный наркотик, и я танцевал, танцевал, чтобы не погибнуть, зная, что если упаду – меня растопчут. Меня обуял страх. Такого страха я еще ни­когда не испытывал – ни ночью при встрече с похитителями Чаши Грааля, ни на Балуе. Пытался пробиться к краю круга, но смазливые танцовщицы посто­янно оттирали меня к середине, не давая вырваться:

– Танцуй!

Пощады просить было бессмысленно. Пляска смерти продолжа­лась в бешеном темпе. Я задыхался. Мной овладело странное безраз­личие: хотелось лечь на землю и будь что будет. Но я сумел превоз­мочь себя и все же кое-как пробился к краю и вытянул руки. Меня толкали обратно, но я не отступал. Моя визави на мгновенье потеря­ла меня из виду, но сумела отыскать и схватила за руку, видя мой порыв убежать от нее.

– Пощади! – я вспомнил про слова ангела-хранителя, но вот моя самонадеянность: совершенно запамятовал слова спасительной молитвы – мешала сосредоточиться громкая бесовская музыка. Вот до чего доводит дискотека – к аварии мысли! Пока гром не грянет, в грозу не поверишь.

– Танцуй!

Но того мгновения хватило Алексею, чтобы успеть схватить меня за другую вытянутую руку. Красавица тащила меня со своей стороны, не желая никому уступать свою жертву. Сам же я уцепился за спаси­тельную руку упыря. Рывок – и я на свободе. Алексей не испугался тлетворного влияния легкомысленной западной музыки, не побоялся сумасшедшей «пляски смерти» – честь и хвала ему. Но вместе со мной он выдернул из хоровода и упрямую танцовщицу.

– А-а! – она кинулась было за своими коллегами, но догнать не смогла. Пляшущая Смерть, сменив мелодию на отечествен­ную попсу, стремительно удалялась в поисках новой жертвы...

– Куда вы? А я? – она села на землю и заплакала от обиды.

– Кто ты? – мы подошли к ней, еле сдерживая свой гнев.

– Кикимора я, – всхлипнула девушка. – Света, Светлана.

– И тебе не стыдно? – вот уж не предполагал, что кикиморы могут быть такими симпа­тичными.

– Стыдно, очень стыдно. Я больше не буду. Не убивайте меня, пожалуйста, – она просила о пощаде так, как малыш просит у матери прощения за глупый проступок.

– Ты же могла меня убить?! – после бешеной пляски я никак не мог отдышаться, а ей, заразе, хоть бы хны.

– Я не хотела, честное слово, но ведь танцы – это прекрасно! – она была сама невинность.

– Сколько ж путников ты погубила?

– Ни одного, честное слово, ни одного, – она посмотрела на наши недоверчивые лица умоляющим взглядом. – Я на пляске новенькая, сегодня первый день, ты должен был быть моей первой жер­твой. Я исправлюсь.

Она посмотрела на меня и смутилась – похоже, ей в самом деле было стыдно.

– А ты, кроме как плясать, что-нибудь еще умеешь?

– Да, конечно, меня учили, – закивала она головой, – красть де­тей, пугать до смерти про...

Она осеклась на полуслове, поняв, что говорит что-то не то.

– Славные у тебя занятия, – покачали мы головой.

– Я исправлюсь, я начну новую жизнь, честное слово, – уверяла нас кикимора. – Только не убивайте меня, пожалуйста.

– Мы не убийцы! – гордо ответствовал я.

– Мы – карающая длань справедливости, – вампир оскалил свои прелестные зубки и я, кажется, понял, что он захотел сделать.

– Не убивайте меня, пожалуйста, – плакала танцовщица. Мне стало жаль ее, и почему-то показалось, что она сдержит свое слово, что-то в ней было светлое и хорошее.

– Молилась ли ты на ночь? – Леша принял боевую позу.

– Нет, – Света побледнела, не поняв, что вампир хочет ее крови только в смысле утоления жажды, а убивать совсем не соби­рается.

Она медленно пятилась, потом споткнулась и упала. Леша решил не упускать благоприятного случая пососать кровушки, следуя традиции вампирского народа. Когда я встал между ними, Леша остолбенел:

– Ты чего: рехнулся? Она же тебя убить хотела!

– Леш, кровожадность тебя до добра не доведет, – я подал девуш­ке руку и помог подняться. Она этого совсем не ожидала. Мое всепрощенчество смутило вампира – он-то рас­считывал попить из нее кровушки, но не вышло.

– Либерал, – кинул он мне сердито.

«Либерал», – вздохнул я про себя.

Пятая глава
ДОМ С ПРИЗРАКАМИ

Смеркалось. Нам меньше всего хотелось провести ночь в лесу, под открытым небом. Тем более, в таком богатом опасностями лесу, как этот. Клубок-компасок, правда, не видел никакой беды, но искушать судьбу – дело неблагодарное. Не было бы счастья... Кикимора Свет­лана, горя желанием исправиться, решила нам помочь. Она рассказала, что видела странного, укутанного в плащ человека, который шептался с Танцорами хоровода. С родимым пятном на левой щеке. Сулил за какое-то дельце большой барыш.

– Говяда говорил, что он из Мшанска.

– А кто такой Говяда?

– Это наш предводитель, болотник.

– И как же этого Говяду найти?

– Он, полевик Лоботрясов, волколак Шакалюк и чужак какой-то, все его бебекой зовут, но это не имя и не прозвище, имени его я не знаю, иногда заходят переночевать в один лесной домик.

– Великолепно! – не дослушав, воскликнул я.

Алексей зашептал мне на ухо:

– Ты ее пощадил – она тебя не пожалеет. Давай ее хотя бы свяжем. Если она врет и готовит нам ловушку – что тогда?

– Не думаю, – я немного растерялся, а вдруг Алексей прав?

Эта особа действительно не спешила покидать нас. Неспроста это. Но с другой стороны, я не видел в ее глазах той злобы, той ненависти, которая была несколько часов назад. Странное, удивительное превра­щение!

– Тогда уговор, – продолжал нашептывать вампир, – если это ло­вушка, то я ее кровушки досыта испью, а ты мне мешать не будешь. Идет?

– А если нет там никакой ловушки?

– Ну, на нет и суда нет, – вурдалака, похоже, мучила жажда. Мало ему тех приключений. Бедовый парень.

Вскоре Светлана привела нас к дому, вернее, роскошному особня­ку. В лучах заходящего солнца, выглянувшего к вечеру из-за туч, дво­рец был прекрасен и таинственен.

Это был двухэтажный особняк, построенный неизвестными умель­цами посреди Пьяного Леса. Совсем близко протекал Балуй. Вокруг дворца – самых невообразимых конфигураций клумбы – с розами, астрами, тюльпанами. Я подивился – дом бесхозный, а клумбы ухо­жены, газоны подстрижены. Сам дом огораживала аккуратная, невысокая, для воробья, изгородь с незапирающейся калиткой. Она даже не скрипнула, когда мы отворили ее и вошли на территорию поместья.

Вообще-то, вилла как вилла. Максимум роскоши, минимум удобств. Точь-в-точь как у нашего директора лампового завода. Однако, несмот­ря на уют, особняк был абсолютно пуст. Создавалось впечатление, что хозяин отлучился куда-то на минутку и вот-вот должен вернуться. Белоснежная, аккуратно заправленная постель. Деревянные часы-хо­дики, сделанные без единой железки, показывали время точнее элек­тронного. И полное отсутствие пыли. Резные балконы были увиты лианами, которые, видимо, кто-то заботливой рукой время от времени подрезал.

Вся эта обстановка навевала на нас странную сентиментальность. Мое недовольство людьми немного развеялось – значит, и мы, люди, чего-то стоим. Достаточно посмотреть хотя бы на цветы.

А картины? Каких только полотен здесь не было?! Венецианов, Тропинин, Крамской, Ге... В основном, портреты. Добрые, скромные, ласковые женские лица. Обаятельные благородные мужские анфасы и профили. Сейчас таких лиц не увидишь. Неужели у нас остались лишь про­куренные, обильно накрашенные толстым-претолстым слоем косме­тики хамоватые бабы? Именно бабы, а не женщины. И мужчины: вечно пьяные матершинники, которых ничегошеньки в жизни не интересует, кроме выпивки да таких же, как они, нетрезвых баб. Да, красиво жили люди в свое время, не то, что нынешнее племя...

– А чей это особняк? – спросил вампир, вальяжно развалясь в старинном, времен Екатерины Второй, кресле. Похоже, он и думать забыл о своих подозрениях.

– Его владелец, князь Ромодановский, сбежал за границу еще в 17-м, а чтобы коварные большевики не тронули ничего, оставил охра­нять имение фамильных привидений. Простых путников они не оби­дят, а вандалов и воров прогонят взашей. Даже большевики не рискнули здесь грабить. Так что лучше ничего не трогайте! – предупредила ки­кимора.

– Это и есть призраки? – кивнул я на картины.

– Нет, – мило улыбнулась Света, от злобной танцовщицы не оста­лось и следа – поразительная метаморфоза. – Это частная коллекция их хозяина.

Уже стемнело. Мы закрылись на все мыслимые и немыслимые запоры и стали ждать «гостей». Электричество в особняке отсутствовало. Вместо него на по­толках висели роскошные свечевые люстры. Кроме того, на стенах располагались великолепные канделябры, сделанные в виде разных зверюшек и человечков. Мы только было зажгли свечи в гостиной на первом этаже и со­брались ужинать, как вдруг раздался сильнейший стук в парадную дверь.

– Привидения, – хмыкнул Леша и притих.

В воздухе повисла тревожная напряженность. На улице не было видно ни зги. Вампир опять запыхтел мне на ухо о кознях танцовщи­цы, но я отмахнулся от него. Открывать – не открывать: мы были в замешательстве. Кто знает, что там за дверью?! Наконец я догадался взглянуть на клубок-компасок: тот светился ровным белым светом. Значит, ничего опасного нет. И мы с Лешей потащились к двери.

– Кто там? – спросил Алексей не своим, и даже не моим голосом.

– Эй, хозяева, можно заночевать одинокому путнику?

– А вы кто такой? – спросил вампир, пробурчав под нос: «Вот еще накачался на нашу голову, приперся...»

– Я – Объедало Женуарий Евгеньевич.

– А чем докажешь? Паспорт покажи: просунь в щелочку, – с опаской потребовал осторожный упырь.

– Ох, ну зачем же мне врать? Вы не беспокойтесь, я заплачу за постой, – путник просунул в почтовую щель свой «орластый-коронастый». Посмотрели: точно – Объедало Женуарий Евгеньевич. Толь­ко поразились пятой графе. Там черным по белому была записана его национальность – «бочка бездонная».

– А разве есть такая национальность? – вроде бы я достаточно образован, но про такую слыхом не слыхивал.

– Если написано – значит есть.

Мы распахнули дверь, и в дом вкатился, да-да, именно вкатился, полненький тщедушный человечек с пухловатым улыбчивым лицом.

– Здравствуйте, – он пожал наши руки потной ладонью, а Светланину руку даже поцеловал.

Одет он был обыкновенно – серые брюки и светлый свитер с тем­ными поперечными полосами, на ногах обыкновенные кеды. За пле­чами спортивная сумка.

– Входите, заходите, проходите, – забормотали мы.

– Мы ведь не хозяева, а тоже вроде гостей, – ляпнул я и получил сильнейший толчок в спину от вампира.

– Осел! Кто тебя за язык тянет? – скупой кровосос позарился на плату за постой, но мой язык, Лешин враг, все испортил.

– А где же хозяева?

– Хозяева этого дома – страшные, ужасные призраки, – Леша брал гостя на испуг.

– Призраки? – улыбнулся круглый человечек. – Чепуха! Нет ни­чего страшнее в мире нашей бюрократии! Она похлеще всяких там призраков.

– Это да, – с этой истиной трудно было не согласиться.

– Вот наш мэр города – он сто очков форы даст этим призракам и победит за явным преимуществом. Вот это настоя­щий призрак, никогда его не найдешь. Кто-то где-то его видел, а где он точно, никто не знает, – признался гость.

Он был приглашен к столу. Женуарий любезно согласился и вынул из своей безразмерной сумки марочный коньяк, бутылку «Столич­ной», красную и черную икру, батон колбасы «Докторской», что-то еще, от чего у нас троих окончательно помутился разум. Чудеса! Наши скудные припасы на этом фоне выглядели жалкими объедками.

– У вас такая необычная национальность, – сказал я, улучив под­ходящий момент.

– Почему необычная? Обыкновенная национальность. Нас, бочек бездонных, по миру еще много – у нас диаспора большая: в Америке, в Африке, в Австралии. Нас везде полно, – усмехнулся Женуарий. – У нас, как и у всех нормальных народов, есть своя историческая роди­на. Я, кстати, туда как раз собрался, к родственникам.

– А где она, ваша историческая родина?

– Наши ученые до сих пор не пришли к окончательному решению, все спорят. Одни говорят – в Антарктиде, другие – в Конго. Но я больше доверяю третьим: в десятом веке, до нашей эры еще, мы вышли из Западной Европы.

– А почему именно оттуда?

– Все очень просто, у нас национальный нюх – в Западной Евро­пе много сортов колбасы, в Антарктиде и Конго такого нет. Следова­тельно, наша историческая родина – Западная Европа. Логика, друг мой, обыкновенная железная логика. Ты знаешь, что почти все знаменитые люди были бочки бездонные, только по некоторым причинам стесня­лись об этом говорить?

– Так кто же, например?

– Например, Наполеон Бонапарт. Мать его – корсиканская бочка бездонная. У Ленина бабушка по отцу была бочка. А великий Александр Македонский? Мать его бочка бездонная, а Петр Первый вообще был стопроцентный бочка!

– Погодите-погодите, он же вроде бы Романов.

– У вас устаревшие сведения. Как таковой династии Романовых вообще, понимаете, вообще не было. Корень фамилии «Романов» вос­ходит к древнебочковому «раманава», что означает «красивый, арис­тократический». Да я подозреваю, что и ты, Саша, тоже бочка, только утерявшая свои национальные корни. Ты же знаешь, что русские ис­покон веков проводили политику насильственной русификации нас, бочек.

Я обомлел, все-таки как-то непривычно узнавать о себе правду. Алексей тем временем в одиночку приканчивал бутылку «Сто­личной».

– Леша, не пей много, – пытался одернуть я друга, но вурдалак не слушал: дорвался до водки, как до крови.

– Алексей, кажется, перепил, – заметил и бочка бездонная, он больше налегал на коньяк.

Вампира действительно развезло. Он все время старался укусить Свету, ворча: «Ты – не женщина, ты – убий­ца!» Та поначалу пыталась молча от него отодвинуться. Но упырь упрямо тянулся к розовой ладной ручке девушки. Наконец центр тя­жести переместился, и он с грохотом свалился вместе со стулом к ногам кикиморы. Та взвизгнула и отскочила.

– Я, это, Саш, ик, я... – в доску пьяный вампир встал, раскачиваясь, как маятник, уселся опять на стул, пошатыва­ясь из стороны в сторону. Кикимора предусмотрительно отодвинулась, оказавшись у меня под боком.

А бочка бездонная, полный до краев национальной гордости, на­лил себе остатки водки и опрокинул все залпом. После этого он вдруг расплакался и поведал нам свою жизненную историю, полную не­взгод и несчастий.

– Знаешь, Саша, не могу я больше молчать, сил моих больше нет. Скажу вот только тебе, да вот Свете, да Леше, – при упоминании своего имени вампир красиво, с каким-то колокольным звоном стукнулся лбом о стол. В течение всего разговора вурдалак время от вре­мени звонко ударялся головой, пока, наконец, кикимора не догадалась положить на стол подушку.

– Родился я, – начал Женуарий, – в первопрестольной, в семье простого советского партаппаратчика. С детства был головастый (тем временем я мельком взглянул на стол и охнул: мы, трое вместе взя­тые, съели втрое меньше, чем наш ночной гость – он уничтожил не только свои, но и наши продукты, причем весь недельный запас, ко­торый мы по великой своей глупости выставили на стол). Учился хорошо: школу окончил с золотой медалью. Поступил в институт: стал физиком, и послали меня в эти края в секретный институт. Но сейчас он уже несекретный – Тьмутаракань-13, знаете, небось? Вот туда. И вот, когда железный занавес открылся, точнее, чуть приподнялся, к нам на стажировку приехала делегация иностранных студен­тов-физиков. И среди них-то и была Она, моя любимая и ненагляд­ная. Звали ее Грация Салями. Тоже бочка.

– Бездонная?

– Ну, разумеется. Она такая, она такая! – рассказчик не находил слов для описания писаной красотки. – Ну, сам понимаешь, какая! Полюбили мы друг друга – я с первого, она со второго взгляда. Я ее и в кино водил, и мороженым кормил – все чин чинарем. Договори­лись пожениться. Стали решать – что, где, когда, почем и сколько. У нас или у нее. Я долго размышлял, колебался, мучился – все-таки хоть и уродина, но родина, пусть и неисторическая. Но когда она сказала, что у них в магазинах, с ума сойти, сто сортов колбасы и никаких очередей, я отринул все сомнения. Ведь я ее так люблю.

– Грацию?

– Колбасу. И вот не менее любимая Грация уехала, а мне разре­шения не дают. Говорят, секретный физик. Хотя мы к это­му времени все свои секреты успели уже по миру пустить. Стал я добиваться правды: обо мне даже «Голос Америки» сообщал. Без толку. И три года длилась эта канитель. Отказник я был. И только при демократии я сумел вырваться из этого неисторического безколбасного ада. Сейчас вот, в отпуск приехал.

– Интересно, – шепнула мне на ухо Света, обдав ароматом прият­ных для моего обоняния духов. – А кого он больше любит: свою лю­бимую Салями или свою любимую колбасу?

– Но вы не думайте, – Объедало словно угадал наши мысли, – да, я люблю поесть, не скрою, но я никогда не делаю из еды культа. Есть древняя бочковая пословица: много есть – с голоду помереть. Мож­но подумать, без еды нельзя прожить?! Я однажды даже голодовку протеста объявлял, когда мой начальник Горынычев Степан Захаро­вич в результате биосинтеза превратил мою лаборантку Василису Краснову в лягушку и хотел на опыты пустить. Он сексуально домо­гался ее, к сожительству принуждал. Она отвергла его домогательст­ва и поплатилась. Ну, тогда вообще вся общественность на дыбы поднялась. Листовки протеста выпускали. Времена-то были уже другие.

– И сколько дней ты голодовал?

– Часов четырнадцать, если не пятнадцать. И если бы не призы­вы общественности сохранить себя для науки, я бы постарался до двадцати часов дотянуть, – признался Женуарий.

Мы со Светой (Леша уже храпел, положив голову на стол) порази­лись мужеству, стойкости и отваге этого неординарного человека.

– А что с Василисой? – спросила Светлана.

– Обратно девушкой стала, только долго еще после этого не ходи­ла, а прыгала, скакала и квакала. А Горынычева уволили, вернее, перевели на другой секретный объект, вроде бы в Чернобыль. Говорили, что это он тамошнюю АЭС взорвал...

За окном бесновался ветер, накрапывал совсем не летний мелкий дождик. Возле дома кто-то медленно ходил и стучал зубами, словно на дворе был не жаркий июнь, а зябкий декабрь. Жутковато.

– Может, это гости? – высказал догадку я. – Пойду посмотрю.

– Какие гости? – поинтересовался физик-отказник.

– Да так, – я решил не пугать его.

Кикимора пыталась меня удержать:

– Это привидения балуются, ничего страшного.

Но я поспешил на странные звуки. Свете ничего не оставалось делать, как последовать моему примеру. Женуарий, нетвердо покачиваясь на своих двух, также покатился за нами. Однако облазив весь дом, никого не обнаружили.

Возвратились в гостиную: Леши нигде не было! Вампир бесследно исчез. Неужели, пока мы ходили по дому, нечисть появилась в гостиной и… Мы заметались по комнатам, пока не догадались заглянуть под кровать в хозяйской опочивальне. Леша находился там, вместе с подушкой, но та почему-то лежала под нога­ми. Вместе с Женуарием мы выволокли пьяного сонного упыря из-под кровати и уложили на постель.

Женуарий остался в опочивальне, где стояла еще одна кровать, и через минуту захрапел. Я решил вернуться в гостиную: там Светлана прибиралась после ужина. В коридоре темно, хоть глаз выколи. На ощупь прошел шагов пять-шесть, но вскоре понял, что потерял ори­ентир: пришлось остановиться. Гробовая тишина. Куда идти, ума не приложу. Наконец глаза привыкли к темноте, и я решил выйти на крыльцо. Осторожно открыл дверь: никого нет. Сделал два шага вперед, чтобы оглядеть в свете неясной лампы дворик. Это была моя ошибка.

Сзади послышались чьи-то шлепающие шаги и неровное дыхание. Я не успел ничего понять, как вдруг на меня кто-то набросился, повалил на землю и стал душить.

Нечисть! Тот самый бебека! Я ощутил на своем горле противные, холодные пальцы и никак не мог от них освободиться. Отчаянно сопротивлялся – в багровом свете, вырывающемся из глазниц и рта чу­довища, удалось разглядеть перекошенную злобой морду-дыню. Он держал меня мертвой хваткой. Монстр был гораздо сильнее – еще чуть-чуть и я отдам Богу душу – все, смертушка моя пришла! Из моего рта вырывался какой-то нечленораздельный глухой хрип: я задыхался, перед глазами поплыли эскадрой пестрые круги, но мне недосуг было их рассматривать. Однако в этот момент мелькнул свет фонарика, кто-то со всей мочи жахнул монстра по его голове-дыне. Хватка монстра ослабла, и он повалился кулем наземь. Фу... Я еле перевел дух. Кому же я был обязан спасением? Посмотрел и обомлел. Это были кикимора Света и бочка бездонная Женуарий, они кинулись мне на помощь и помогли подняться. Я еле стоял на ногах.

– Когда ты ушел, я заволновалась и пошла искать тебя. Ты в порядке?

– О, да, – у меня перед глазами еще двоилось.

– Ну и гости у вас, – только и вздыхал Объедало.

Втроем мы прижали бебеку к земле. Тот шипел, ругался, но вырваться не мог.

– Зачем вы похитили Чашу? Где она? Отвечай, не то увидишь скоро свою покойную прабабушку!

– Чашу украл маг из Мшанска Опанас Торквемаденко. Скоро ночь на Ивана Купала. Он считает, что, если в эту ночь выйдет к роднику на Кукушкином Лугу, наполнит Чашу родниковой водой и выпьет, исполнится самое заветное его желание. Я его слуга. Он мне велел. Не убивайте меня! – такой страшный с виду монстр, а вопил о пощаде, как какой-нибудь заштатный дезертир. Если бы Леша-вампир захотел попить у него крови, я не возражал бы, честное слово, но Кровопусков дрых в соседней комнате беспробудным сном.

– Где сейчас твой Опанас?

– Опанас Макарович прячется на квартире у какого-то Крокодилова на Кудыкиной горе. Ищите там.

Мы чуть ослабили хватку, чудовище немедля этим воспользовалось, вырвалось и быстро скрылось в зарослях за забором.

– Спа-асибо, – наконец догадался поблагодарить я кикимору и бочку, потирая шею. Вот уж от кого я помощи не ждал, так это от нее. За один день такая перемена! Нет, такое возможно только в сказках!

Дело близилось к полуночи. При всей своей роскоши в доме об­наружилось всего три кровати. Одну занял Алексей, а на другой расположился Женуарий. Я великодушно отдал оставшуюся кровать девушке: ведь как-никак она спасла мне жизнь. Сам же сел в кресло и попы­тался уснуть.

– Саш, – позвала меня Света. – Там ведь неудобно – может, на кровати ляжешь?

– А ты?

– Так ведь она широкая, оба уместимся – валетом.

– Ну, хорошо, – легкомысленно согласился я и даже по своей наивности предположить не мог, чем это может для меня кончиться. Мне просто очень хотелось спать, за день столько всего произошло, что иному хватило бы на целую жизнь. И я, не раздеваясь, сняв лишь обувь, лег и тут же заснул.

Под утро же, проснувшись, нашел, что спим мы отнюдь не вале­том, а я отнюдь не в одежде, впрочем, кикимора тоже была не в ком­бинезоне. Хотя, если назвать одеждой костюмы Адама и Евы, то... Интересное кино получается. Кикимора бесцеремонно прильнула к моему плечу, полуобняв одной рукой, слава Богу, хоть поверх одеяла. Я пытался отстраниться от нее, хотя поймал себя на мысли, что мне не очень-то хочется этого делать. Вот ведьма, околдовала-таки... Она откры­ла глаза и прошептала:

– Сашенька, мой любимый.

Ну, это уж чересчур!

– Мадемуазель, вам не кажется... – я осекся на полуслове, потому что поглядел на нее и понял, что не могу оттолкнуть ее от себя. За­бавно, еще вчера утром она едва меня не убила. Но как это, черт возьми, было давно! Или – вообще не было: вот уж поистине от не­нависти до любви один шаг. Господи! Как она красива!

– Саша, послушай меня, не перебивай, пожалуйста, – быстро-быстро заговорила она, заметив мое замешательство. – Я, наверное, неисправимая дура! Ты толь­ко не перебивай меня, хорошо? У меня была не очень удачная первая любовь, я его очень любила, а он... Короче, он женился на другой, а мне предложил быть своей любовницей. После этого я возненавиде­ла всех мужчин и поклялась, что ни один мужчина не прикоснется ко мне. Неподалеку жил один болотник по прозвищу Говяда. Тот самый. Он-то и решил пристроить меня в свою команду – Пляшущую Смерть, мол, все равно людей ненавидишь. Там все такие, все за что-нибудь, но ненавидят лю­дей. Вчера был первый день, испытательный день – я должна была пройти традиционный ритуал – убийство пер­вого человека. Кто не был повязан кровью, того изгоняли из круга и убивали за предательство – вешали за ноги на дерево, а на голову надевали мешок с муравьями. Мне рассказывали, что однажды одна плясунья отказалась убить путника: он ей понравился – так ее тут же затоптали вместе с тем человеком. А кто переступил через первую кровь, тот мог свободно переступить и через вторую, мог убивать, а значит, становился своим. Вот и я должна была стать своей. Мы протанцевали километров пять, пока не наткнулись на вас, а так как ты выглядишь, не обижайся, похилее Леши, выбрали тебя. До этого танцоры убили двоих, но те были покрепче и мне их не дали. Поверь, Саша, я не виновата в их смерти, на мне нет крови. Когда круг захватил тебя, мне поручили твое убийство. Поверь, Саша, я тогда тебя никак не воспринимала. Мне хотелось побыстрее пройти этот чертов ритуал. Я даже не видела твоего лица, для меня ты был предметом, который должен был упасть. Если бы не твой друг, я, наверное, убила бы тебя. Я не хочу врать тебе.

– Танцоры не вернутся за тобой?

– Не знаю, они мстительны.

– Но они же не круглые сутки танцуют?!

– Нет, конечно. Это очень равнодушные люди, они никого не любят, кроме как себя. Я тоже хотела стать, как они. Ведь так гораздо легче жить, раз ты никого не любишь, у тебя нет чувства долга и от­ветственности, ты никому не нужен, но и тебе никто не нужен...

– Не всегда то, что легче, лучше, – глубокомысленно заметил я, переврав, по-моему, чье-то мудрое изречение.

– Да, конечно. Когда вы меня поймали, я решила, что убьете. Но когда ты защитил меня от своего друга, который хотел меня убить...

– Леша не хотел тебя убивать, его мучила жажда, и он просто хотел отпить у тебя немного крови. И все. Он вампир, но не убийца.

– Да? – кикимора была немного удивлена. – Я тогда взглянула на тебя и поняла, что... что...

Она смутилась, я почувствовал, как она задрожала всем телом.

– Поняла, что ты мой. Как я себя проклинала.

– Ты не вернешься в Пляшущую Смерть?

– Если ты не полюбишь меня...

– Но тебя же убьют.

– Мне теперь все равно.

Люди, человеки добрые, что мне оставалось делать? Я и сам, ка­жется, влюбился в нее по уши. Влюбиться в кикимору, пусть и сим­патичную, вот уж чего я не ожидал от себя. Да, своя душа – такие же потемки, как и чужая.

Я осторожно обнял ее: она скорее инстинктивно прижалась ко мне еще крепче:

– Как же я люблю тебя, Санечка мой! – она обвила мою шею руками.

– И я тебя, Светочка моя, веточка ты моя, Светлячок, – я потерял голову. Вот уж точно сказано: любовь зла – полюбишь и кикимору.

Я целовал ее шею, красивую, ослепительно-белую грудь. Я, навер­ное, повторяю эпитеты всех знаменитых писателей, но ее губы, глаза, шея, грудь... Боже мой, как это было прекрасно. Самый прекрасный грех на земле! Любить и быть любимым. Когда любимые губы целуют тебя, когда любимые руки обнимают тебя, когда твоя любимая дро­жит в неге от твоих прикосновений. Банальные слова не могут выра­зить этого. Ничего не выглядело пошлым, развратным, низким, все было прекрасно! И как я сразу не разглядел ее?! Что-то волшебное, сказочное, таинственное было в том, что меня смогла полюбить такая красавица. Что она во мне нашла: внешности никакой, силы тоже – всю жизнь от физкультуры отлынивал, и частенько был бит более сильными, ум – вот уж чего у меня отродясь не было, так это ума – самые глупые поступки, самые необдуманные решения, так это мои. Все мои знакомые девушки выскакивали замуж за богатеньких Буратин, я же был вечным неудачником... И вот... Я боялся спугнуть свою мечту.

Света уже давно спала на моей груди, а я не мог уснуть – надолго ли мое счастье? Завтра встретит заморского принца (а в этих краях все возможно) и... Эх, будь что будет, решил я и заснул сном пра­ведника.

Шестая глава
НА КУДЫКИНОЙ ГОРЕ

Утром раньше всех встал Женуарий Евгеньевич Объедало. После плотного завтрака, который добил все наши съестные запасы, он объ­явил, что ему пора. Перед уходом заявил, что бочками бездонны­ми были Христофор Колумб и Джордж Вашингтон, а также по секре­ту сообщил, что бочковский язык – праматерь всех языков мира.

– Смотрю, у вас враги – не позавидуешь. Подарю-ка я вам одну нашу секретную разработку. В советские времена это было под строгой тайной – секретное оружие Кремля. Теперь-то конверсия, гонки вооружений нет, это оружие на фиг теперь никому не нужно: если только террористам каким. А ведь оно посильнее любого химического или бактериологического оружия будет. Хмель-добрель называется. Мне-то он уже ни к чему, а вам пригодится, – Женуарий Евгеньевич вынул из своей сумки небольшую бутылочку, напоминающую по виду больше всего флакон для дихлофоса. При нажатии на колпачок из бутылочки брызгала волшебная жидкость. На самой бутылочке был изображен злодей с большим кривым ножом в руках, наподобие того, что носят янычары, под прицелом огромной, размером в два с половиной злодея, руки, сжимающей бутылочку хмеля-добре­ля и нажимающей большим пальцем на колпачок. Примерно так, как в карикатурах Кукрыниксов под мозолистой рабочей ладонью гибнут всякие ненавистные буржуи, мещане и прочие враги народа. Мы – люди не гордые, взяли и поблагодарили: в нашем путешествии все может сгодиться.

И только после этого бочка бездонная ретировался.

Алексей встал с похмелья – смотрел на меня и Свету осоловелы­ми глазами и ничего не соображал. Увидев нас обнимающимися, присвистнул. Все утро он хищно поглядывал на стройные ножки кикиморы, но культура и воспитание брали в нем верх над животным основным инстинктом.

Я рассказал Леше о ночном происшествии, о том, как мы узнали о настоящем похитителе Чаши Грааля и даже знаем, где он прячется. «И все благодаря Свете», – добавил я в конце. Я видел, как недовольно что-то про себя бухтел вампир: он понял, что не испить ему кровушки из девичьих вен.

– А если он обманул нас?

– Придем к Крокодилову и узнаем.

Наконец наша компания отправилась в путь. Минут через двадцать мы остановились у таблички: «Кудыкина гора. Высота над уровнем моря – 666 метров».

– Здесь и живет потомок Прокруста – отравитель Крокодилов, – объявила кикимора.

– Почему отравитель?

– А он тех, кто мимо идет – всех травит.

– Этот Опанас знает, у кого прятаться, – мы с Лешей в ответ поежились.

– Может, и не отравит?! – махнул рукой Леша. – Не завтракать же мы у него будем.

Конечно, не завтракать. Но с другой стороны, бочка бездонная нанес сокрушительный удар по нашим съестным запасам, уничтожив все до последней крош­ки сегодня утром, пока мы нежились в барских постелях.

Что представляла собой Кудыкина гора? Большой, высокий, с крутыми склонами холм, заросший высокой травой. Со всех сторон его окружал Пьяный Лес, за исключением неширокой просеки, по которой мы и пришли. Пьяный Лес не покушался на холм, сам же Крокодилов время от времени скашивал для своего хозяйства часть «пьяной» травы.

Кудыкина гора существовала со времен царя Гороха, который пра­вил незадолго до Гостомысла. По легенде, на этой горе когда-то жил князь, не то мордовский, не то татарский, не то варяжский. Звали его Кудык. Зверь был, не человек. Обложил округу непосильной данью, причем сам был скуп донельзя – ленился даже посылать свою дру­жину за этой самой данью, если в том не было острой необходимости. Он обязал самих жителей нести ему дань (кстати, с тех пор и повелось на Руси говорить – иду на Кудыкину гору). Для этого у скло­на горы стояли специальные котлы, которые охранялись дружиной Кудыка. С непокорными обращался круто даже для князя.

Лютовал он сильно: бросал связанного пленника в яму, забрасывал хворостом и поджигал. При этом стоял на краю ямы, рискуя быть опаленным огнем, и любовался мучениями жертвы. Кроме того, брал у должников в зачет долга жен, дочерей, сестер и отдавал на поруга­ние своей дружине, а после этого, если долг не уплачивался, бедняж­ку сажали на кол. Вот и не выдержали смерды и однажды подняли восстание. Кудык с дружиной заперся на своей горе в крепости. Вос­ставшие подпалили гору, благо лето стояло жаркое и засушливое. А времена-то были стародавние: крепости строились сплошь деревян­ные. Сдалась Кудыкина дружина на милость победителю, а сам Ку­дык как сквозь землю провалился, за лютость свою необузданную. Поговаривали, что и в самом деле сгинул злобный князь в Преисподнюю. Не­чистым с тех пор стало это место. Вечером и утром у подножия горы скапливался туман, смешивался с болотным газом, так что в это время суток появляться здесь было небезопасно.

На самой горе после Кудыка до нашего времени никто не риско­вал поселяться. До Крокодилова. Тот не побоялся: построил на вер­шине шикарную дачу, развел хозяйство. На какие средства – одному Богу известно.

Мы взобрались на гору, запыхавшись от тяжелого подъема. Взоб­рались и увидели виллу, так похожую на дачи наших высокопостав­ленных чинуш, только без охраны и забора.

– Вот здесь он и живет.

– А что он за шишка?

– Рассказывают, что он раньше в райисполкоме работал: всем жизнь отравлял. Потом общепитом заведовал – там и поднаторел отравлять уже не морально, а всамделишно. А после того как не перестроился, был уволен по собственному желанию в связи с ухуд­шением состояния здоровья. Говорят, что кого-то не того, кого надо, отравил. А сколько невинных душ он здесь загубил, злодей, не сосчи­тать. Травит и травит.

– Ты сама-то сколько загубила, смерть танцующая?! – съязвил Алексей.

Света съежилась, а мне захотелось дать Леше по уху. Ну, было, ну и что? Что ж теперь, всю жизнь девчонку упрекать за один глупый поступок? Был бы я вампиром, сам бы из Леши выпил кровушки. Однако в этот критический для нашей дружбы момент навстречу нам вышел приятной наружности мужчина лет шестидесяти в светлой ру­башке-безрукавке, в джинсовых шортах и кроссовках фирмы «Рибок». На глазах – темные солнцезащитные очки. Он слащаво улыбался. Я даже подумал: ну не может такой приятный человек с такой доброй улыбкой губить людей: что-то Светлана напутала.

– О, да ко мне гости! Давненько-давненько у меня не было гос­тей, – хозяин гостеприимно раскрыл свои объятия и готов был обло­бызать в этот момент, по-моему, даже жабу. – Проходите, дорогие гости, милости прошу. Рад, так сказать, приветствовать нашу славную молодежь в вашем, так сказать, лице. Имею честь, так сказать, пред­ставиться – Крокодилов Варфоломей Иосифович.

Нам ничего не оставалось делать, как назвать свои имена.

«Врет Светка, сама злодейка и других злодеями считает», – не уни­мался Леша.

«Алексей, оставь Светлану в покое, а то...» – обиделся я.

Света, похоже, слышала наши перешептывания и побледнела. Я ее простил, вампир нет.

– Ох, вы, наверное, устали с дороги. Отдохните у меня. Вы не представляете, как я, так сказать, рад гостям. Все один да один. Недобрые люди про меня всякую гадость рассказывают: завидуют мое­му достатку. А я человек, так сказать, простой. Я рад, очень рад.

– Нет-нет. Вы нам скажите только, как можно найти вашего квартиранта Опанаса Макаровича Торквемаденко, – я взглянул на клубок-компасок – тот постепенно наливался красной краской. А говорливый хозяин Кудыкиной горы не хотел слушать наших отговорок:

– Конечно, скажу, больше того, так сказать, познакомлю, только отобедайте. В кои-то веки пришли и сразу уходить – нехорошо. Так нельзя. Вы отдохните с дороги, отобедайте со мной, стариком. А то я все один, некому слова доброго замолвить. Посмотрите, какой я обед приготовил, пальчики, так сказать, оближешь, а то, поди, какой день без нормальной пищи?!

Алексей потянул носом и, толкнув меня в бок, прошептал:

– Может, он и не отравитель вовсе, может, зря люди болтают?!

Ох, уж этот вампир! Он словно угадал мои мысли: я ведь тоже хотел есть. Проклятый основной инстинкт!

– Не ходите! Саша! Ради меня! – умоляла Светлана. Клубок-компасок предостерегающе запищал, однако чувство голо­да заглушило в нас чувство осторожности и самосохранения. Да, что не сделаешь в жизни ради еды: коммунизм будешь строить!

– Ну, решайтесь – сосиски московские «Клинские», свиные, а? – змей-иску­ситель в лице Крокодилова сломил нас. – Кофе бразильский «Нескафе», пельмени по-вятски, колбаса «Молочная» как в свежем, так и жаре­ном виде, стерлядка копчененькая. Ну, уважьте старика.

«Старый мафиозо, и где он все достает?» – припертый к стенке весомыми пищевыми аргументами, я проклинал свой желудок и Вар­фоломея Иосифовича. Нельзя, нельзя потакать низменным инстинк­там, а не будешь потакать: помрешь с голоду.

– Ладно, уговорили, – русское авось сыграло с нами в дальнейшем злую шутку. Мы не знали, что тот самый Торквемаденко со своим бебекой за час до нашего прихода съехали с квартиры и напоследок подговорили Крокодилова любой ценой уничто­жить нас. «Это мой гражданский долг», – скромно ответил Кроко­дилов.

Хозяин усадил нас на открытой веранде за богатый стол. Чего здесь только не было! Я таких продуктов отродясь не ви­дывал. Всем содержимым можно было накормить до отвала роту солдат. Коммунизм на отдельно построенной даче, да и только!

– Живут же люди! – позавидовал вурдалак.

– Ешь только то, что знаешь, – на всякий случай посоветовала кикимора. Этот совет, похоже, касался не только меня, и упырь не замедлил огрызнуться:

– Не первый день замужем, – он потерял всякую осторожность.

Хозяин Кудыкиной горы удалился, вопреки своим обещаниям, сославшись на какие-то неотложные дела. Сказал только, что уже пообедал и пожелал нам приятного аппетита. Леша сразу взял большой шматок сала, а я – куриную ножку. И только мы это поднесли ко рту, как Светлана закричала:

– Нет! Что вы делаете? Стойте! – она сама не притронулась ни к единому продукту.

– Едим, – ухмыльнулся упырь, отправив добрую половину этого самого сала себе в рот.

– Смотрите! – она буквально содрала с моей руки клубок-компа­сок и поднесла к тому, что мы ели. На световом табло на крас­ном фоне появилась надпись: «Осторожно! Сильнодействующий яд!» Все содержимое Лешиного рта еще недожеванное вмиг вылетело метеором на паркет крокодиловской веранды. Одна смелая птаха, за­летевшая на веранду, тут же склевала часть пищи и уже через минуту лежала дохлая, лапками вверх.

Стали проверять другие яства: абсолютно все было отравлено – даже заморить червячка было нечем. Чтобы хозяин не догадался о раскрытом подвохе, часть еды пришлось выкинуть в мусорный ящик. Наконец Крокодилов вернулся, окинул пристальным взором стол. Кажется, он не заметил обмана, потому что довольно ухмыльнулся:

– Покушали? Приятного вам, так сказать, было аппетита. Как угощеньице? Понравилось?

– Спасибо большое, все было очень вкусно, – сказал я, а у самого под ложечкой нестерпимо покалывало от голода. Леша радостно до­бавил:

– Особенно курица под соусом из циани... – чуть не проговорил­ся он.

– Так, через пять минут, даже меньше, – удовлетворенно пробор­мотал отравитель и глянул на свои японские часы фирмы «Сейко».

– Что: через пять минут?

– Разве я что-то сказал? – спохватился Крокодилов. – Нет, что вы, вам показалось.

– Вы нас обещали познакомить со своим квартирантом, – напомнили мы.

– Что? Каким квартирантом? – хозяин думал о чем-то своем.

– Опанасом Макаровичем Торквемаденко.

– Ах, Опанасом Макаровичем! Так он съехал от меня, сегодня рано утром, взял вещички и съехал.

– Так что же вы нам сразу об этом не сказали? – возмутились мы.

– А иначе вы бы со мной не отобедали, не порадовали, так сказать, старика, – весело ответил прокрустов внук, но вдруг его лицо резко помрачнело, мы даже грешным делом обрадовались: может, сам себя по нечаянности отравил, чего-нибудь перепутал и отравил. Но нет – отравитель страдальчески произнес: – Жалко мне вас. Честное, так сказать, слово.

– Почему?

– Ведь отравил я вас, гадина я такая, мерзавец окаянный: через пять минут, даже меньше, вы умрете. Мне ужасно, так сказать, стыд­но. Вы уж простите меня, старого греховодника. Человек ведь должен уметь прощать. Извел я вас, а вы ведь такие молодые и красивые, вам бы жить да жить, а я... Сволочь я порядочная, – оказывается, у Кро­кодилова была скверная привычка каяться в своих грехах своим жертвам, участь которых была предрешена. И сейчас он добросовест­но лил свои крокодиловы слезы.

– И вам не стыдно?

– Стыдно, очень, так сказать, стыдно. Поверьте. Честное, так ска­зать, слово.

– Так зачем же вы нас отравили?

– Я не мог поступить иначе, поймите же вы, я так воспитан. Проклятое наследие проклятого прошлого. Кроме того, у меня этого яду невпроворот. Зачем же зря пропадать добру? Нужно, чтобы все было оприходовано. По безотходной, так сказать, технологии. Эконо­мика должна быть, так сказать, экономной. У хорошего хозяина ни­чего зазря не пропадет. Крыс и мышей я давно вывел. Вот и прихо­дится травить, так сказать, кого попало.

Отравитель все тревожнее посматривал то на часы, то на нас:

– А почему вы не умираете? По моим расчетам у вас сейчас до­лжны быть предсмертные судороги, так сказать, агония. Неужели яд старый?

– Нас отрава не берет! – самодовольно заявил вурдалак.

– Ну и слава Богу, могилу копать не надо, а то с ней столько мороки, да к тому же на горе почти места свободного не осталось. Где ни копни – почти везде могила. Давеча хотел червей для рыбалки накопать – так раз десять кости выкапывал, – с неожиданным для нас облегчением вздохнул Крокодилов. – К счастью, еще не зима. А то на улице мороз, а ты, как, так сказать, неприкаянный какой-нибудь, заступом могилу долбишь. Да и очень, так сказать, страшно и жутко смотреть, как умирают люди. Помню: был у меня один ботаник, так сказать, ученый, в очках. Все меня о травах выспрашивал. Эх, хоро­ший был человек! И зачем я его отравил?! На глазах моих скончал­ся: схватился за горло и лицом о стол со всего размаху – очки, так сказать, вдребезги. Да они ему и ни к чему уже были: закрылись его глазоньки умные навсегда. Или супружеская пара, так сказать, моло­дожены. Свой медовый месяц проводили. Вы бы видели, как они друг на друга смотрели: насмотреться не могли! Эх, любовь, молодость! Вы не думайте, что я – зверь какой! Я их, так сказать, вместе в одной могилке схоронил, в лучшем месте. Не безбожник – я и поминки справил, в церкви свечку за упокой поста­вил. А может, вы еще что-нибудь скушаете, так сказать, на десерт.

– Нет уж, мы сыты по горло.

– Ну, как хотите, дело, так сказать, ваше.

– А где живет этот Торквемаденко, вы нам скажете? Иначе вам плохо будет, – ос­калил свои зубки вампир.

– Да почему бы не сказать... – попятился потомок Прокруста. Вампир по­чувствовал запах крокодиловской крови – я и не думал заступаться. Крокодилов понял, что дела его плохи, и дал стрекача. Да какого, это в его-то возрасте. Вампир устремился за ним. Мы со Светой не успе­ли даже переглянуться, как они исчезли из поля нашей видимости. Поспешили за ними: интересно, догонит Алексей этого мерзавца или нет? И что же мы увидели: вампир стоял возле телеграфного столба и крыл злодея отнюдь не первыми словами русского языка. Злодей же сидел на самом верху и слезать не намеревался.

– Слезай, подлый трус! – далее последовала такая Ниагара руга­тельств, из которых цензурными были только знаки препинания.

– Может, его чем-нибудь сбить? – предложил я.

– Да ну его, время еще на него тратить.

– Где живет Торквемаденко?

– Не скажу, у меня руки заняты, – Крокодилов был не первый, кто поразил меня оригинальной логикой.

– Так слезай, если скажешь – не тронем.

– Не слезу – вы плохие гости, обижаете хозяина. Не обедаете его едой.

Так и не добившись вразумительного ответа, мы плюнули на него и покинули Кудыкину гору, а вслед нам еще долго неслось:

– Приятно было, так сказать, познакомиться! Приходите еще! Милые вы мои, как я вас люблю!

Седьмая глава
СМЕРТЬ ПЛЯШУЩЕЙ СМЕРТИ

В ночном поле было неуютно и холодно. Хотя днем и стояла жара, по ночам иногда чуть ли не доходило до заморозков. Поэтому все живое попряталось в тепло нор и гнезд. Однако троих путников ночь застала в дороге – они развели костер, и его огонек одиноким мотыльком светился во мраке. Звезды грелись в облаках, прячась от пронизывающего восточного ветра. Даже луна укуталась в красное одеяло новолуния.

Путники время от времени подкладывали в костер хворост и вели неспешную беседу.

– И где теперь нам ее искать, господа плохие? – спросил первый, произносивший букву «г» с придыхательным южнорусским акцентом – видимо, был выходцем из тех мест. Это был довольно упитанный малый, но страшный мерзляк: его не грел даже костер: он все время кутался в свою почти зимнюю фуфайку, но она его согревала слабо. Скорее всего, именно по этой причине его мучила икота, что страшно раздражало собеседников.

– На, выпей и не страдай! – второй сунул первому в руки фляжку, пояснив: – Самогон, наш, лесной, из еловых и сосновых шишек.

Страдалец немного отхлебнул:

– Хорошо! – блаженно потянулся, хотел сделать еще глоток, но второй отобрал фляжку:

– Харэ с тебя, ночь длинная, – второй выглядел долгой верстой с неестественно серо-зеленым, как у жабы, цветом лица.

Третий типус помалкивал, нервно жевал травинку. Его одежда чем-то напоминала белый покойницкий саван, с неряшливо незаправленной под кальсоны рубашкой. Холод его ничуть не пугал, как не волновало его и тепло костра. Он только время от времени в задумчивости тряс головой.

– Я думаю, она пошла с тем хлюпиком, которого мы чуть не грохнули в Куличках: ну, его же мы чуть-чуть не «затанцевали», – сухо произнес он. – Их надо вместе искать. Маг обещал за него и его дружка большие деньги.

– Увертливые они какие, – вздохнул первый и привычно поежился, действие самогона прошло моментально.

– Ничего, мешок с рыжими муравьями найдет всех, – ответил серо-зеленый тип.

Эти трое были остатками тех, кто еще вчера гордо именовал себя Пляшущей Смертью: серо-зеленый тип болотник Говяда, мучащийся икотой мерзляк – волколак Шакалюк (приехавший в Россию на заработки из Западной Украины) и самый хладостойкий субъект во всем белом – полевик Лоботрясов.

– И где теперь их искать, лес большой, а степь еще больше? – уныло протянул Шакалюк.

– Они были у нашего дома. Кабы знать, что они там заночуют... Но им нужна чаша и маг, они будут идти за ним по пятам до самого Мшанска. Дорога туда одна. И место для засады есть хорошее. Найдем! – Говяда зло пнул свой муравьиный мешок.

– Они Водянкина облапошили, бебеку чуть не убили, может, ну их к стоеросовой бабушке? – неожиданно затрусил оборотень. – У них свой кайф, у нас свой.

– Водянкина, этого пройдоху? Ну и ну! – удивился Лоботрясов.

– Кикимору ждет муравьиный мешок! Или я надену его на тебя! – заорал болотник – Шакалюк аж весь скукожился от его крика, как будто компаньон и вправду хотел так поступить.

– Где устроим засаду? – поинтересовался Лоботрясов. – Я хозяин только в степи.

– А я в лесу, – поддакнул Шакалюк.

– Я тоже хозяин только на болотах. Но мы устроим им киндерсюрприз там, где они нас не ждут. Если ты, Шакалюк, их не задерешь, то ты, Лоботрясов, их по степи ураганом развеешь, – усмехнулся главарь.

Наша веселая компания тем временем, ни о чем не подозревая, возвращалась с Кудыкиной горы. Нас занимал один вопрос: как добраться до Мшанска?

– До ночи Ивана Купалы еще цельная неделя, есть время, – рассуждал Леша.

– Отсюда до Мшанска километров сто пятьдесят, как минимум. На чем мы туда доберемся?

– Понятия не имею.

– То-то и оно.

– Но наверняка туда ходит какой-нибудь рейсовый автобус, – возразила нам Светлана.

– Все верно, но для этого нужно найти пункт, откуда он отправляется, – не уступал вампир.

– Компасок! – прервала нашу беседу Светлана. – Клубок-компасок запищал.

И точно, за спором мы и не услышали, как клубок-компасок пытался предупредить нас о грозящей опасности. Не успели мы сообразить, что к чему, как увидели перед собой внезапно появившегося, словно из-под земли, человека: взлохмаченного, плотного, невысокого, в какой-то грязной телогрейке и застиранной до дыр полурваной джинсе, на голове лента, как у хиппи 70-х, с черной надписью «Wehrwolf». Ба, да это один из похитителей нашей чаши – «плясун-смертник».

– Стоять! – заорал он, зрачки его глаз бешено вращались. Создавалось впечатление, что он или обкурился какой-нибудь белладонной травки, или обкололся какой-нибудь дрянью. Мы с перепугу отступили шага на два. Светлана побледнела:

– Это волколак Шакалюк из Пляшущей Смерти!

– Да видели мы его уже пару раз, – пробормотал Алексей.

– Ну что, Светка, финита тебе пришла вместе с комедией. Думала обмануть нас?! Вот и мешочек для тебя готов – с муравьями, рыженькими, – оборотень достал из-за спины грязноватый брезентовый мешок.

– Сейчас вертеться будет, – завороженно, одними губами пробормотала девушка.

– Подожди, давай поговорим, – попытался оттянуть час расправы Кровопусков, а за это время что-нибудь придумать. Но было уже поздно: злой оборотень юлой закружился вокруг своей оси и через несколько мгновений перед нами стоял, расставив в стороны все четыре лапы, гигантский – такого я не видел никогда, – метра два в холке, волчара, у которого с клыков капала слюна и который в нетерпении царапал землю передними лапами, готовясь к нападению. Мы огляделись – ближайшее дерево метрах в десяти. Эх, если бы я был супермен! Я бы тогда ему показал! Я бы тогда обязательно добежал до того дерева! Просить пощады у этого обкурившегося и обколовшегося оборотня-наркомана было бессмысленно.

– Он нас слопает! – заорал Леша. Как пить дать. У меня подогнулись коленки – разве убежишь от такого чудовища.

– А может, он травоядный? – наивно пролепетал я, как будто от этих слов плотоядный хищник мог стать травоядным. Вечно мы говорим то, что хотим увидеть. А потом мучаемся из-за последствий. Но с другой стороны – не в каждом же человеке волка подозревать: человек человеку… люпус?

– Вот-вот, только сожрет нас и станет травоядным, – бедный вампир дико, как загнанный охотниками зверек, озирался вокруг, тщетно выискивая место для убежища. Но надо бороться до конца, даже если этот конец смертный.

Волк прыгнул, но к трапезе приступать не спешил. Все они, злодеи, таковы – им бы жертв своих подольше помучить. Оборотень Шакалюк обогнул нас и хитро прищурился: мол, все, молитесь перед смертушкой. Злоехидный оборотень играл с нами, как кошка с мышкой. Чудовище легонько передними лапами подтолкнуло Лешу в спину: тот кубарем полетел наземь, распластался и застонал от боли. Вслед за ним настала моя очередь: волк настиг меня. Мое сердце затрепетало, как у затравленного зайца. Пусть подавится ненасытная скотина, пусть я у тебя комом в горле встану, пусть у тебя с меня диарея будет, пусть... Я приготовился к самому худшему: сейчас хрустнут под острой когтистой лапой мои косточки, и алая, второй группы с положительным резус-фактором кровушка польется из моих жил и обагрит пасть чудовища. Вот так в страдательных мучениях и мученических страданиях на зубу оборотня и закончится моя бренная жизнь. Я стал мучительно вспоминать слова молитвы к Ангелу-Хранителю, в панике безбожно перевирая слова, однако закончить не успел. Заигравшись со мной игрой в кошки-мышки, чудовище совсем упустило из вида Свету.

– Шакалюк, не трогай его. Ты за мной пришел, вот она я! – крикнула кикимора. Оборотень убрал лапы с моего еще небездыханного тела, повернул голову в сторону девушки и... получил добрую порцию хмеля-добреля прямо в раскрытую пасть.

Моментально, на наших глазах с оборотнем стали происходить чудесные метаморфозы. «Добрый дихлофос» за минуту превратил агрессивного свирепого волка в добродушного ласкового пуделька. Этот пуделек сразу же потрусил за Светой и стал верноподданически тереться ей о ногу. Та потрепала его по загривку. Я подошел к другу: ничего, вроде живой, шевелится. Он осторожно поднял голову:

– Мы уже на том свете, да? А где Шакалюк?

– Теперь его фамилия – Пуделюк, – рассмеялся я и рассказал о произошедшем чуде. Пудель подбежал и к вампиру, желая приласкаться, но тот вдруг взъярился:

– Пошла прочь, паршивая псина! – и пнул собаку ногой. Экс-Шакалюк с визгом отлетел в сторону.

– Что? Что они с ним сделали? – Лоботрясов был просто шокирован. Вместе с Говядой они наблюдали за событиями из укрытия.

– Что, что: рога пообломали! – рявкнул Говяда, сам потрясенный не меньше, потом внимательно посмотрел на полевика: – Теперь твоя очередь.

Мы же продолжили свой путь. Голодные, мы искали хоть какую-нибудь придорожную забегаловку. У Крокодилова не перекусишь. Поэтому вышли из леса и направились к дороге: если не машину поймать, так спросить, как добраться до Мшанска. И тут увидели человека в белом маскхалате.

– Чего это он так вырядился посреди лета? – удивился вампир, а клубок-компасок привычно заиграл траурную мелодию и окрасился в ярко-красный цвет: мол, опасность неминучая.

– Это полевик Лоботрясов, – узнала его Светлана.

– Тоже виделись, – хмыкнул я. – Может, повернуть назад?

Честно говоря, не сочтите меня трусом, но из огня в полымя прыгать было неохота. Этот Шакалюк адреналина высосал столько, что на Лоботрясова его просто не хотелось тратить.

– Поздно, он может летать, как вихрь, – грустно вздохнула кикимора. Клубок-компасок просто надрывался от крика.

– У нас есть хмель-добрель! Мы его сейчас угостим! Мы его сейчас в пуделя превратим! – закричал восторженно Леша «гоп», еще не перепрыгнув: выхватил из нашей сумки хмель-добрель, сделал шаг в сторону полевика, но с тем этот номер не прошел. Лоботрясов легко, как бабочка, вспорхнул вверх и завизжал противным дискантом:

– Предателей ждет муравьиная смерть! Ну, держитесь! – так высоко взобравшегося его было не достать. Леша в растерянности остановился. Лоботрясов встал в позу мага и стал что есть мочи дуть, приговаривая: – Ветры, ко мне! Бури, ко мне! Ураганы, ко мне! Штормы, ко мне! Придите, помогите, предателя накажите! У-у! А-а! О-о! Ю-ю! Ы-ы! – он пропел чуть ли не все гласные русского языка.

– Чего это он? – видя его кривлянья, не понимал Леша.

– Не видишь, дурью мается, пошли, – я решил, что ничего плохого нас не ожидает, и зря. Не успели мы сделать и пяти шагов, как за спиной услышали нарастающий неприятный свист и вой штормового ветра. Небо потемнело, откуда ни возьмись, появились черные траурные облака. Обернувшись, увидели на горизонте огромный клуб пыли, который, приближаясь, быстро рос в размерах и вскоре принял очертания исполинского смерча. Ветер едва не сбивал нас с ног, от его свиста закладывало в ушах. Полевик дико захохотал и, показывая в нашу сторону, крикнул:

– Схватите их, демоны ветра, скрутите их, демоны бури, убейте их, демоны шторма!

– Что делать? – запаниковал вампир, встав в позу писателя Чернышевского – это ему не безобидного оборотня-пуделька пинать. Если на оборотня у нас нашлась управа, то справиться с этой взбесившейся стихией будет нам, похоже, не под силу. Мы стояли в растерянности, а смерч приближался все ближе и ближе, вздымая до космических высот тучи пыли и ломая подвернувшиеся «под руку» деревья, как хулиган табуретки.

– Я знаю, – догадка, и какая простая, пришла озарением. Если это стихия – колдовство, то Бог не попустит колдовству, тем более, если Его подданные попросят Его о защите. И Бог нам защита! Я вспомнил про защитную молитву ангелу-хранителю, осенил себя крестным знамением и прошептал: – Ангеле-Хранителю Божий, заступник наш верный, спаси и сохрани наши тела бренные и души грешные. Аминь, – затем обратился к колдуну: – Тебе, белая сволочь, помогает нечистая сила, а нам – Чистая Сила! И Она сильней! С нами Бог! – закричал я, то и дел осеняя себя крестным знамением.

И смерч, будто живой, почувствовал неладное. Он заметался, не зная куда лететь, потом резко отвернул в сторону, спасовав перед Святой Мощью. Я сделал три шага навстречу стихии: та стала драпать от меня. Полевик что-то отчаянно кричал, махал руками, но ничего поделать не мог: стихия вышла из-под его подчинения. Бог – вот настоящий маг и волшебник! Только никогда не злоупотребляет Своей магией и не любит дешевые эффекты на публику. Впервые я видел управляемое стихийное бедствие, которое боялось моего Покровителя, как боится поджавшая хвост псина, увидевшая льва или тигра.

А смерч тем временем, изменив направление, понесся во весь свист на полевика Лоботрясова. Тот, увидев, что дело принимает совершенно непредвиденный и очень неприятный для него оборот, полетел прочь. Но его скорость явно уступала ураганной. Вихрь нагнал его, завертел-закрутил и быстро-быстро стал удаляться прочь и через минуту исчез вовсе вместе с незадачливой нечистью.

– Испугался! Как мы его! – громче всех кричал Кровопусков – даже побежал вслед удирающему смерчу, словно зло испугалось его, а не Божьей Силы – неисправимый хвастун.

Угроза миновала, и нам только оставалось поблагодарить Того, Кто помог. И надеемся, будет и в дальнейшем помогать. Мы не ведали, что существует еще один свидетель. На Говяду произошедшее с полевиком произвело впечатление гораздо более сильное, чем случай с Шакалюком.

– М-да, – присвистнул он, – я, пожалуй, свою очередь пропущу, – последний «танцор» из Пляшущей Смерти развернулся и пошел прочь, бормоча под нос: – Но мы еще встретимся, обязательно встретимся, кикимора Света.

И мы действительно встретились, но случилось это много лет спустя и при совершенно иных обстоятельствах, о чем отдельная повесть.