Читать онлайн
"Царствие Небесное"

«Солнце да не зайдёт во гневе вашем»

Еф. 4, 26.

Перед рассветом снова раздался крик ворона. Сухой, раздирающий воздух, враждебный пространству и небу. Страшный, бесполый, режущий отчаянием, механически жестокий. Лишённый влаги жизни.

Крик отзвучал эхом и ворон полетел вслед уходящей темноте, а величественное цветущее дерево превратилось в высохшие останки, уродство бессмысленно торчащих ветвей. Это был не ворон. Это была смерть.

Наваждение исчезло и солнце показалось над окраиной городка, пробуждая всё живое к событиям дня. Осветилась и улица, пролегавшая от элеватора и далеко вниз, к песчаному берегу реки и водонапорной башне.

В конце улицы жила странная женщина. Очень давно кто-то сказал ей вслед и слово осталось: Ведьма.

Никто не видел её при свете дня. Иногда она возвращалась неизвестно откуда в предутренних сумерках или ночью, прихрамывая и таща что-то за спиной.

Вокруг других домов была непрерывная толчея: возились дети, приходили родные, знакомые, почтальоны, служащие собеса, гавкали собаки, открывались-закрывались ворота, доносились музыка, разговоры, шум посуды и льющейся воды, все обычные звуки жизни, замирающей лишь в раскалённый полдень. Но в её доме и вокруг была тишина.

В её окнах никогда не горел электрический свет. Окна сами вспыхивали на закате, а потом гасли до утра. По ночам летучие мыши роем летали над её домом.

Она сторонилась людей и, быть может, не умела даже разговаривать с ними. А про неё говорили разное. Будто бы зовут её Мара или как-то похоже, по-чужому. Дом её уже стоял и был чёрным от старости, когда полвека назад прокладывалась улица и поэтому он не вровень с другими домами, а на отшибе, за могучими тополями, а дальше только глухой пустырь и степь. И сама она всегда была такой старой – и во времена родителей, и дедов, и в совсем незапамятные годы.

Взрослые редко упоминали эту женщину, но молодое поколение, любившее почесать языками, сплетничало без остановки. Как же не рассказать страшную историю томительным летним вечером, сидя под оранжевым фонарём на бревне-скамейке в окружении стайки девчонок, щёлкающих семечки и смотрящих во все глаза.

Рассказывали, что старуха знается с нечистыми духами, может колдовать и насылать порчу. Кто-то сам видел, как она, пошептав, вызвала грозу, от которой опало цветение весенних садов. Однажды она, как свечу, задула молодой месяц. Все знали, что она собирает тайные травы на болотах и умеет летать. Кто-то косо посмотрел на её дом, да таким и остался. Не сосчитать было тех, кто упал вместе с велосипедом, стоило ей отдёрнуть занавеску и взглянуть. Любой понимал, из-за кого в прошлом году арбузы уродились неспелыми, с белой мякотью. Самые отважные не смогли бы переночевать на пустыре у её дома. Все воздушные змеи, самолётики и мячи, перелетевшие через её забор, считались пропавшими без вести. Самые сведущие говорили, оглядываясь, что хромая чёрная кошка, любившая греться у кладбищенской ограды или прямо на могильной плите, – это она и есть.

Иногда, уже ближе к полуночи, детвора, переиграв во все игры, начинала просто носиться вдоль по улице, с визгами и топотом, пробегая иногда вблизи её дома. Если шум становился слишком громким, вдруг шевелилась занавеска, кто-то невидимый зыркал оттуда, а потом гремела цепь открываемых ворот. Это был сигнал к повальному бегству, все мчались по домам не оглядываясь.

Однажды ребята, одуревшие от жары и безделья, решили поймать чёрную кошку в ловушку. Проследив, как кошка скользнула под ведьмин забор, охотники достали мелкого уснувшего карася из утреннего улова, провели его хвостом от забора за угол, оставляя на дороге чешуйки. Рыбий след вёл в тигриную западню – яму, прикрытую сверху охапками травы. Карасём решили пожертвовать и бросили его на дно.

Через несколько минут разведчик доложил, что кошка появилась. Принюхиваясь и облизываясь, она осторожно прошла по следу, замерла на краю ямы, ступила и вдруг, цепляясь за траву, с яростным мявканьем провалилась внутрь. Набесившись вокруг ямы, довольные ребята разбежались обедать.

Один из мальчиков, на два года младше, видел всю операцию из окна. Когда большие ушли, он приблизился к яме. Осмотрелся по сторонам. Никого вокруг, пустая улица. Только на другом конце, перед поворотом, никак не уляжется облако пыли, поднятой проехавшим грузовиком.

Заглянул в яму. В глубокой темноте горели два глаза-изумруда. Он присел, нерешительно протянул руку вниз и кошка впилась в неё когтями, повисла, закарабкалась, продралась по плечу и прыгнула в сторону.

Потирая царапины, он вдруг почувствовал чьё-то присутствие. Обернулся и в глазах потемнело. Над ним возвышалась Ведьма.

Она показалась ему очень большой, заслоняющей солнце, с длинными хватающими руками. От страха он не разглядел её лица, виден был только чёрный выгоревший платок и седые пряди из-под него.

Старуха прикоснулась к его голове и сказала: «Услуга за услугу. Иди за мной». Ноги омертвели и не могли бежать. Он хотел оправдаться: «Это не я», но слов не было. И хотел ещё сказать «Здравствуйте», но забыл. Он медленно пошёл следом, чувствуя, что даже спиной она видит каждое его движение.

В её дворе не был никто из ребят. С замиранием сердца и гордостью он переступил через эту границу, ожидая не зная чего… Мелькнула мысль о том, что она укажет место, где закопан клад, и тут же – что она превратит его в нетопыря.

Закрылись ворота, обвитые круговертью высохшего и зелёного плюща. На дорожке, усыпанной лепестками опавших вишней, лежали ломаные тени. Одна тень была круглой как мяч. Сад весь зарос бурьяном. На покосившемся срубе колодца стояло ведро, к журавлю была привязана ржавая гантеля-противовес. Ступени перед домом заскрипели так громко, как будто из них выламывали доски.

Внутри пахло пылью и старостью, высохшим деревом. Занавески, полумрак, массивные подсвечники, гора книг прямо на красном ковре. Названия длинные, ни одного не прочитать… Дом казался нежилым, словно хозяйка вернулась после многолетнего отсутствия.

Чёрной кошки не было видно ни во дворе, ни в доме, и как-то снова появилась и нависла мысль: ведь её никогда не видели вместе со старухой! Потому что это – одно существо! Ведьма действительно может оборачиваться кошкой! Это её саму он вытащил из ямы! Нет, она слишком умная… Или ведьма теряет человеческий рассудок, когда становится кошкой?

Она села в кресло и глаза её оказались близко и прямо напротив. Не злые и не добрые, а очень усталые. Но проницательные, всё понимающие. Под взглядом древней старухи он сам чувствовал себя старше.

Она спросила: «Ты ведь с нашей улицы? Из четырнадцатого дома?» Он хотел сказать «нет», но почему-то осёкся и просто кивнул. Откуда она знает?

Ведьма молчала и смотрела на него долгим взглядом, незаметно сутулясь, съёживаясь в кресле, становясь меньше, превращаясь просто в очень старую женщину. Её властность исчезла и она тихо заговорила:

– Слушай очень внимательно. Я скажу тебе то, что знают немногие… Берегись Лучника.

Она сказала так, что это слово прозвучало с большой буквы. Холодно стало в её доме и словно в воздухе появилось что-то зловещее, от чего хотелось убежать, спрятаться, закрыть уши, не знать ничего.

– Берегись его, стреляющего от земли до неба… Меня бы давно не было здесь, если бы я не боялась его… Не могу умереть, пока не вспомню, что я натворила… Нельзя умирать, пока не вспомню. Молодая была и сильная. И глупая…

Она говорила ровно, но на её острой щеке вдруг блеснула и исчезла слеза.

– Своими руками отдала ему стрелу, чувствую это… Так иногда страшно – закрыть глаза… Тебе, мальчик, нужно… Нужно прожить так, чтобы ты был… Неуязвим. Его стрела быстрее твоих крыльев. И ещё… Не забывай ничего.

Старуха жестом отпустила его.

Он выбежал на улицу, в тепло и краски летнего дня. Оглянулся, не веря, что был там, внутри, за чёрными воротами. О чём она говорила? Да она просто сумасшедшая. Непонятные, ни на что не похожие слова…

Но в груди почему-то заныло странное чувство… Она так говорила… Так уверенно, словно читая лежащий перед ней лист бумаги… И честно, будто хотела вложить что-то прямо в душу. И ещё эта слеза… Почему-то казалось, что в этих обрывочных словах… Было предсказание и была правда.

Тяжёлое впечатление, оставшееся от услышанного, становилось легче с каждым шагом от её дома, с каждым вдохом. Думать ещё о всяком, когда тёплая река в нескольких минутах! Когда завтра кино! Когда на велик прикручена новая седушка! Когда лето!

Но через несколько дней он опять вспомнил услышанное.

Будучи мальчиком осмотрительным и вдумчивым, он сделал две вещи. Во-первых, стал держаться подальше от Радика, которому на день рождения подарили новый алюминиевый лук с тетивой из шёлка. Он стрелял в два раза дальше и точнее, чем обычные луки из можжевельника и толстой лески. На всякий случай. Ещё в глаз попадёт. Может, ведьма это и пыталась сказать.

Во-вторых, нашёл на чердаке старую энциклопедию и прочитал статью про шизофрению (смешное слово «шизофреник» из какого-то мультика было новым популярным обзывательством, обозначавшим тех, кто непохож на других).

Продираясь по тексту статьи, наполненному незнакомыми сочетаниями букв, самые длинные слова разбирая по слогам, он пытался уловить главное.

«Шизофрения, или преждевременное слабоумие…» (ничего себе преждевременное! – подумал он, – да ей лет двести!)… тяжёлое заболевание. Фун-да-мен-таль-ные расстройства мышления и восприятия… Частыми проявлениями болезни являются слуховые гал-лю-ци-на-ции…, па-ра-но-ид-ный или фантастический бред, де-зор-га-ни-зо-ван-ность речи на фоне значительной социальной дис… дисфункции, нарушения ра-бо-то… Блин. Работо-спо-соб-ности…»

– Пап! Что такое «социальная дис-функция»?

– Откуда ты это взял?

– Из энциклопедии.

– Такими темпами ты скоро умнее меня будешь, профессор. Молодец, что читаешь. В общем, это когда человек не может играть свою роль в обществе, среди других людей.

– А какая у человека роль? Мы же не в театре.

– У каждого человека своя роль в жизни. Врач лечит, машинист – водит поезда, астроном – раскрывает тайны звёздного неба. Зависит от профессии, от того, чем человек может быть полезен другим.

– А старики могут быть полезны?

– Конечно. Разве твоя бабушка бесполезна?

– Так это же бабушка. А чужие?

– А разве есть чужие? Они просто бабушки и дедушки других детей.

– А если совсем старики и не могут работать? Или заболели? Чем-то тяжёлым?

– Всё равно полезны. Они прожили много лет, накопили опыта и мудрости. Помнишь, как бабушка приговаривает иногда: «Жизнь прожить – не поле перейти». Это правда. Жизнь трудна, часто опасна. Жизнь требует усилий. И кстати, «старики» – грубое слово, лучше говорить «пожилые». Видишь, что означает это слово: они много пожили. И пережили. Всегда относись к ним с уважением и внимательно слушай, что говорят. Ты же у нас хороший мальчик.

– А если… Они говорят что-то непонятное?

– Что именно?

– Да разное… Странные слова.

– Если слова тебе непонятны, это не значит, что они глупые. Может, ты потом их поймёшь.

– Это вряд ли. Вот никогда не пойму, что означают бабушкины слова: «июнь – ещё не лето, июль – уже не лето». Получается, что лета вообще нет?

– Не все слова надо понимать буквально. Бабушка говорит о том, что лето быстротечно. Наступает июнь, лето только разгорается, но не успел ты оглянуться, как за июлем уже встаёт последний летний месяц, и снова осень. Слишком быстро проходит лето, которое все ждут. И в простых словах может быть большой смысл. Видишь на комоде мамино ожерелье – с такими фиолетовыми камушками?

– Да.

– Этот драгоценный камень называется «сапфир». На что он похож?

– Ну…

– Что говорит тебе воображение? Когда заходит солнце, наступают…?

– Бабушкины вареники?

Отец рассмеялся, но тут же стал серьёзным.

– Постарайся на минуту думать, как взрослый. Когда заходит солнце, землю накрывает тень – предвестница ночи. Наступают сумерки. Вспомни, какое это время. Всё замирает и тишина разливается в воздухе, и легко дышится, и спокойно на душе. И вот один поэт, его давно нет в живых, однажды думал, как выразить словами красоту угасающего дня. Он написал так: «в сапфире сумерек…» Ты чувствуешь эту строчку?

– Я думаю, она красивая.

– Красивая и глубокая. Поэт как бы стал маленьким и оказался внутри сумерек и всё вокруг замерцало фиолетово-сиреневым сапфиром, вся видимая Вселенная. И одновременно поэт стал огромным, потому что необъятные сумерки, окутавшие всю землю, стали для него… Лишь маленьким драгоценным камнем. И всё это выражено лишь в трёх словах. Каждый поэт – волшебник…

Мальчик вернулся в свою комнату и хотел читать энциклопедию дальше, но вместо этого надолго задумался. Сухая жёлтая страница была перед ним, вся испещрённая мелкими буквами, длинными и зловещими словами, но… «В сапфире сумерек…» В этих словах было что-то далёкое и манящее. Быть может, он впервые… Не понял, но почувствовал, какие это разные миры – искусство и человеческое знание. Как сильно отличаются разрозненные и случайные фрагменты, осколки, догадки – от того, что рождается уже целым и вечным. Ведь даже самое маленькое произведение искусства, несколько строчек или нот – целое. И каждое – ключ от двери, а за ней… Каждое – проблеск, мерцающая точка, из которой может развернуться вся Вселенная, с её галактиками, туманностями, светом и безднами, непредставимыми расстояниями…

И ещё он почувствовал, каким невнимательным может быть быстрый взгляд, как таинственны источники жизни и красоты, какие миры невидимо существуют вокруг и только ждут человека.

За открытым окном уже была ночь. Он смотрел на фиолетовые облака, плывущие в лунном свете, слушал стрёкот цикад, вспоминая слова отца о том, что древние японцы держали их в маленьких клетках, как певчих птиц, вспоминая что-то ещё, мечтая, догадываясь… Так часто бывало после разговора с отцом – всё вокруг расширялось и хотелось вглядываться и думать… Думать взрослыми мыслями.

Ему нравилось всё доводить до конца, поэтому он включил настольную лампу и стал читать дальше. Дальше статья стала интереснее, но едва ли понятнее. Было написано про бред воздействия со стороны внешних сил, про потусторонние голоса, про навязчивые аб-сурд-ные идеи, разорванность речи, поглощённость своими переживаниями… Говорилось и том, что некоторые сумасшедшие умеют производить впечатление, придавать видимость смысла безумным словам.

Статья заканчивалась указанием на то, что для больных шизофренией характерно обострённое чувство неискренности собеседника. Он сразу вспомнил, как хотел соврать старухе, но не получилось…

Лето пролетело, за ним ещё несколько и настал день, когда мальчик покинул провинциальный городок, чтобы двигаться дальше, навстречу взрослой жизни и судьбе.

На перроне, перед высокой подножкой поезда дальнего следования, остановившегося на пару минут, он вдруг замер. Сзади напирала толпа с сумками, мама тянула за рукав, но что-то заставляло сделать ещё хоть один глубокий вдох, надышаться, оглянуться, сохранить в памяти всё вокруг – асфальт и дымчатую пыль, тени вишен и яблонь, дома в окружении подсолнухов, тёплое курлыкание голубей где-то наверху, яркую синеву неба, ветер, прилетевший от самой реки, далёкий гул элеватора – всё-всё, что казалось обычным, но только не сейчас. Слёзы жгли глаза и не останавливались, а так бывает только тогда… Когда мы прощаемся с чем-то безвозвратно.

…Сорок лет спустя он лежал в столичной больнице по поводу сердца. Операция прошла успешно, скоро можно было покинуть надоевшую палату.

Был кризисный момент, в первый приступ, и даже пригласили священника, сын настоял, но всё позади. Через неделю выписывают.

В один из вечеров, когда разошлись близкие, он взял свежую газету, но скоро отложил. Мысли были спокойными и рассеянными. Память перебрала последние новости, события, заботы. Всё хорошо. Мелькнула гордость за детей, совсем уже самостоятельные, давно вылетели из гнезда. И вложено в них немало, родители всё отдали, что могли.

Появилась и гордость за себя, за длинный путь по службе, за карьеру. Состоялся, многое сделал… Откуда я, из провинции. И вот кем стал… И ещё перспективы есть. Ну да, мотор немного сбился с ритма, но поправили ведь. Ерунда, просто перегорел на работе. Проживу ещё столько же.

Потом возникло такое чувство, будто что-то забыл. И ведь важное. Что же это… Дети устроены, кредит выплачен, на море с супругой поедем, захватим бархатный сезон, загородный дом ремонтировать, но это весной… Нет, что-то другое…

Мысли незаметно перескочили в далёкое прошлое, вспомнилось раннее детство, потом школа… Картинки становились всё ярче. Представился просторный школьный класс в конце учебного года, солнце за чистыми окнами, скромная роскошь сирени… Какой сейчас урок? История мировой художественной культуры.

В десятом классе были такие уроки. А вёл их… Да, совсем юный (но тогда он казался таким взрослым) практикант-искусствовед из университета. Ни имени, ни лица его не помню, только силуэт у доски, но помню, что он был хорошим. Пылкий, влюблённый в свой предмет, такой экзотический посреди обычных алгебры и географии. Преданный воин царства эстетики. Предмет влюблённости для девочек и удивления – для мальчиков.

Только что полученные знания просто били из этого учителя, жарким фонтаном извергались на ошарашенных школьников. Десятиклассники понимали лишь половину из сказанного университетским, книжным языком, в этом вихре из кватроченто и амфибрахиев, в потоке горячих слов. Иногда учитель спохватывался, чувствуя тишину непонимания, начинал говорить проще и медленнее, но скоро предмет захватывал его и уносил куда-то.

Иногда на доске вывешивалась фотография скульптуры или репродукция картины, которую нужно было описать. «Пишите всё, что видите! Все впечатления! Мыслите свободно!» – восклицал молодой учитель, горящим взором оглядев класс и снова поворачиваясь к доске.

Одна из тех репродукций почему-то и сейчас возникла перед глазами. Это была работа Гюстава Доре, знаменитого мастера. Гения каторжного искусства литографии, когда изображение вырезается на металле и малейшая неточность, ошибка – становится фатальной. Не стереть. Всё заново.

На той школьной репродукции из множества точнейших линий и штрихов, сделанных рукой мастера, твёрдой, как алмаз, возникала величественная картина. Сражение легионов Люцифера с воинством Небесного Владыки. Иллюстрация к великой поэме «Потерянный Рай».

И вот там, внизу и слева, был изображён падший ангел, заметный и в огромной толпе идущих на штурм. Сначала почудилось, что у него три крыла, но нет, третьим крылом оказался огромный, круто изогнутый лук. Падший ангел стоял, вновь поднимая лук, вполоборота к зрителю. Лучник армии сатаны смотрел прямо на зрителя и взгляд его, наполненный ненавистью…

«– Да нет, что вы! – сказал на следующем уроке учитель. – Вам показалось, воображение разыгралось. Придумали вы про зловещий взгляд! Сочинение отличное, но не мог падший ангел смотреть на зрителя. Традиция того времени не позволяла показывать глаза демона. Все слуги Люцифера изображены спиной или в профиль.

Хотя очень хорошо, когда произведение искусства будит фантазию. Ведь картина – это не только то, что написал художник, но и то, что увидел зритель. Красота – в глазах смотрящего. И этот вечный диалог…» И чудак-учитель вновь восторженно улетел ввысь, в свой облачный предмет, такой лёгкий и такой оторванный от реальности. Не имеющий отношения к взрослой жизни его учеников. Ни одного из них.

Воспоминание появилось, но не желало уходить. Та старая литография… Конечно, просто показалось… Такая странная, но неотвязная, неотступная мысль… Почему же она и сейчас стоит перед глазами…

Сердце совсем не болело, но тревога шла именно из него.

Он посмотрел вокруг. Стены палаты будто сужались, темнели, сквозь них проступали неясные тени, рисунки, символы… Вдруг показалось, что всё вокруг – ожившая литография. Движение было вокруг, надвигалось что-то, накатывалось душащей тяжестью, он всматривался, задыхаясь, но никак не мог понять…

Какой страшный, давящий сон! Он открыл глаза. Палата была прежней и окна светились от уличных фонарей. Просто сон. Он повернулся поправить подушку и внезапно увидел, что за изголовьем постели… Нет белой больничной стены. Нет стены, здания, города, человеческого мира…

За изголовьем была безбрежная тёмная степь, окутанная ночным воздухом. И в самом сердце этой степи, под беззвёздным небом, далеко-далеко, на горизонте, за пределами зрения, но почему-то различимая, стояла громадная фигура. От этой фигуры словно исходили, колеблясь, волны какой-то неведомой, бесконечной злой силы. Положение фигуры изменилось, словно она наклонилась, а затем вытянула одну руку вперёд…

Он вздрогнул и проснулся. И это был сон…. За окнами – солнце и небо.

Принесли завтрак, потом зашёл проведать сослуживец, много телефонных звонков, по телевизору стали показывать детектив… День быстро прошёл.

Следующей ночью ему стало хуже. Пришёл лечащий врач, но не нашёл поводов для беспокойства. Бывает. Всё-таки, хоть и не самая сложная операция, но хирургическое вмешательство, стресс для организма. Завтра всё пройдёт, поколет и отпустит. Все параметры в норме.

Дали снотворное. Он быстро засыпал, проваливался, перед сном мысли проносились в сознании. Память выхватывала всё, от давно минувшего до последних событий...

Вдруг вспомнился священник, который заходил три дня назад, перед операцией. Необычно это было, не встречал никогда таких людей, хоть и работа публичная, знакомых масса. Сын попросил поговорить со священником, вот уж не знал, что у моего ребёнка есть и такой круг общения.

Священник был высокий, большой, с очень добрым лицом. Как-то сразу расположил к себе, ободрил, хотя и не волновался я, первоклассная клиника, двадцать первый век, рядовая операция. Долго с ним говорили о разном. Интересный человек, очень открытый, мудрый, и от этого мира, совсем не сухой догматик и не заоблачный какой-то. Рассказал, что иногда, когда не слишком много грехов на душе (у него-то какие грехи могут быть?) слышит во время литургии… Шелест ангельских крыльев под куполом храма. Так удивительно, трогательно рассказал об этом…

Вообще вера – великое дело. Никогда не сомневался, что Бог есть. Ведь достаточно посмотреть вокруг, на всё прекрасное, что дарит жизнь. Любовь, весна, музыка… Разве похоже, что симфонии Бетховена написал потомок обезьяны, из которой в ходе эволюции вылезла шерсть? Истина не может быть такой жалкой. Нельзя опошлить, свести к деньгам и вещам грозное величие человеческих свершений. Есть высший разум, первоначальный источник всего. Разве может человеческое творчество быть результатом хаотической пляски атомов или действием законов физики или проявлением инстинктов – и только? Жизнь настолько сложна, что не могла возникнуть случайно. Дух настолько велик, что не может исчезнуть бесследно.

Хорошо поговорили тогда, с этим священником, отцом Алексеем. И даже слово «отец» не казалось странным мне, пятидесятилетнему, хоть он и ровесник, наверное. И на «ты» он обращался ко мне, а я бы так не посмел почему-то… Светло было с ним. Похоже было на то, когда летним утром просыпаешься, но ещё не открываешь глаза, а чувствуешь свет и спокойствие. Чувствуешь, что впереди – целый день.

В конце той беседы отец Алексей предложил исповедаться. Объяснил это так: не ему нужно рассказать о плохих поступках, он не услышит ничего нового. Он слышал в своей жизни всё, абсолютно всё. Просто исповедь – свидетельство раскаяния, желания отвергнуть зло. Бог простит, но должен быть шаг навстречу. Смертны все, но никто не знает свой последний час. А душа должна быть легка, без груза греховного, потому что ей предстоит дальний путь. Вот как-то так, простыми словами, священник объяснил всё это…

Никогда не исповедовался и даже не сразу смог сосредоточиться, довериться, в голове только мелькали глупые кадры из фильмов, когда в исповедальне человек рассказывает о преступлении, а потом ширма отдёргивается, а вместо священника – полицейский с наручниками. Но стал рассказывать и само вдруг пошло, поплыло потоком… Вспомнилось немало всякого, что накопил за полвека. Вроде и добрый, и любящий, работящий, и уважают меня, но… Конечно, были плохие дела, за которые стыдно. Начальника своего первого подсидел я тогда, интриговал даже. Убрали на пенсию, а меня – на его место. Пробег подкрутил перед продажей машины, чтобы цену надбавить. Матери звонил не так часто, как нужно было. Сестре помогал меньше, чем следовало, забывал о ней… С секретаршей тогда кобелировал, хотя в отношениях уже был, и прочных, серьёзных, до сих пор ведь мы вместе. Сыну, как помню, подзатыльник отвесил, подростки невыносимы бывают, но не стоило бы. Не здороваюсь с одним человеком, хотя не вспомнить уже, из-за чего полаялись. Соседей не знаю по именам, неудачниками их считаю. На тренировке тогда видел ведь, что партнёр слабее, не успевает защищаться, но бомбил его со всей дури, скоростью своей красовался. Травму нанёс… Заносит иногда на работе, людей обижаю в запарке, по всякой ерунде, если вдуматься… Да и всё остальное бывает. Осудить, мимо пройти, сплетню бабскую выслушать и дальше передать… Много грехов.

Священник слушал очень внимательно, иногда задавая вопросы и повторяя: «не забывай ничего». И слова эти – «не забывай ничего» – странным образом раскрывали душу, заставляли вспомнить всё-всё, давно пройденное и ушедшее… Слова эти были словно отзвуком каких-то похожих слов, слышанных когда-то, в прошлой жизни…

А потом... Отец Алексей назвал семь смертных грехов, делая паузу после каждого, задумался, поднял голову и взглянул уже не по-доброму, а строго, пронзительно. Наконец глубоко вздохнул и сказал так:

– Мы все делаем много зла, не только делами, но и мыслями. Чаще всего – мыслями, которые не видны никому, кроме Создателя… и Врага. Очень важно сейчас вспомнить, не забыл ли ты что-то… Самое главное – не испытывал ли ты когда-нибудь ненависти к ближнему своему, не желал ли кому-то смерти?

На это нечего было ответить. Вроде нет, живём ведь в мирное время. Ссорился, конечно, ругался, но чтобы до такого… Нет.

Отец Алексей ещё раз вздохнул, звучно и торжественно прочитал разрешительную молитву, благословил и ушёл. Затихающие шаги долго слышались в пустом больничном коридоре.

…На рассвете он проснулся от чувства, что остановилось сердце. Перед глазами была больничная кровать, на ней лежало его собственное тело с раскинутыми руками. Тело удалялось, уходило вниз и в последний раз он почувствовал что-то телесное, импульс оставленной беспомощной плоти, отозвавшейся болью, скованностью, изношенностью, прожитыми годами…

За окнами начинало светлеть, но вот исчезли и окна, и здание больницы, и чёрно-белый город, потерявший все краски…

Поднимаясь всё выше, он чувствовал возрастающую лёгкость. Всё, что было прежде – лишь оцепенение, наваждение… Настоящее – впереди, все события, жизнь, вся любовь, всё невыразимое и невмещаемое, всё начнётся сейчас, не кончаясь вовеки…

Душа стремительно летела вверх, всё сильнее ощущая притяжение неба, возвращаясь в свой дом. Облака разлетались в стороны, открывая бездонную синеву, за которой – неохватное, немыслимое счастье…

Душа полнилась, переполнялась блаженством и внезапной, нежданной, небывалой силой. Невидимые крылья распахнулись на ширину горизонта, и ещё дальше, и с каждым мигом приближалось долгожданное, бесконечное… Море света, где нет места для печали и смерти.

Душа возносилась всё быстрее, молнией проносясь сквозь прозрачный небесный огонь, вся охваченная синевой, вверх, к благодатному Солнцу, к твердыне неба, радостно дрожащая, завлекаемая чем-то неведомым, но родным, сияющим, прекрасным…

Все человеческие слова давно остались внизу, их не было больше, они отпадали, ненужные, жалкие, не способные ничего передать, ничего из того, что вокруг… А вокруг были – скорость, полёт, лёгкость и счастье, мощь и сияние, блеск первозданный… Вот-вот, вот сейчас покажутся границы безграничного Царства Небесного…

Все слова исчезли окончательно, осталось лишь несколько…

Но от них, от оставшихся земных слов, счастливой душе вдруг почудилось… Что нарастает и приближается какая-то тяжесть, нечто неясное, грозящее, неотвратимое… Приближается гибель. Лютым холодом повеяло снизу, от покинутой земли.

И ведь оставшиеся, немногие слова были такими бессмысленными… Они были как… Страшные, чёрные пятна в окружающем чудном рассвете… Не могло в целом мире быть этих слов, но они были, ещё оставались в душе. Душа вспомнила…

Там, на земле… Когда-то была девушка, первая любовь, самая нежная… Но она ушла с другим и потом… Столько бессонных ночей, столько мук… Столько любви к ней и ненависти к нему… И неизвестно было даже, как он выглядит... И не достать, так быстро они уехали навсегда… Оставалось только грызть стены, грызть себя, все ночи без сна повторяя, повторяя без конца, выплёскивая горе хоть куда-нибудь, хоть в чём-то… Страшными весенними ночами он метался, повторяя одно: «Дай мне, Господи, встретить его… Перерезать ему горло… только медленно, самым тупым ножом… Ничего больше не попрошу во всю жизнь, но пошли ему смерть…»

Стрела вонзилась.

В этой стреле, ударившей снизу, была вся боль и непосильная тяжесть мира людей. Вся мучительность судеб, всё нераскаянное зло, весь немыслимый груз страданий, порождающих ненависть, и ненависти, порождающей страдания.

От тяжести стрелы могучие крылья вздрогнули, замерли и по ним растеклись, как потоками крови… Усталость… Бессилие, обречённость… Непомерная тяжесть, не выдержать, не удержаться…

Душа ещё отчаянно билась и кружилась в вихре, но опрокинутое небо стало тускнеть, отдаляться, всё дальше, дальше… Синева померкла. Непроницаемо сомкнулись облака, вокруг всё мрачнело, закрывалось пеленой, бесцветилось, теряло очертания…

Душа падала вниз. Навстречу неслась безжизненная чёрная поверхность, восходящее солнце промелькнуло и ушло прочь, оставив только тьму, и погибшая душа летела вниз, в пучину этой тьмы, в безысходную бездну, в прах всех убитых…

Душа упала и исчезла в смертном холоде, мгновенно разъедающем живую ткань. Почувствовав в последний длинный миг лишь то, что чувствуют мёртвые, становясь землёй.