Читать онлайн
"Рыба в пустыне"

... и не можем иначе спастись, как только в воде.

Тертуллиан

xxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxx

В ночь на Страстную пятницу храм вздрогнул от взрыва.

Триста лет эти стены стояли в нерушимости и спокойствии, защищая невидимые границы, но вот зло проникло под своды и нанесло удар.

Один старый монах, сбитый ударной волной у паперти, пострадал тяжелее других. Следующей ночью он очнулся в больнице от тягостной тишины, встал с продавленной лежанки в проходе и вышел за сломанную ограду, стремясь в обитель.

Вскоре он потерял из виду огоньки домов и долго шёл куда-то краем леса и безмолвными полями. Разум едва служил ему, он не помнил своего имени и прожитых лет. В провалах беспамятья светились лишь немногие слова, забыть которые он не мог, пока жизнь ещё теплилась в нём. Слова эти передавали не реальность, а нечто большее.

Рассвело, но солнце не показалось. Намного позднее, когда чуть светлее стала самая середина неба, он оказался перед грядой громадных зданий, в давящем шуме и быстром движении незнакомого мира. Над головой с грохотом проносились поезда, земля дрожала от потоков машин, толпы и толпы были повсюду.

Множество людей, не замечаемых друг другом, растекалось в разные стороны. Они говорили на непонятном языке. Монах вслушивался, но не мог постичь, что они делают, куда стремятся, чего хотят. Ни благозвучия, ни плавности, ни тепла... И даже в негромкой речи было что-то угрожающее.

Иногда доносились обрывистые фразы, сложенные из знакомых слов, но по-прежнему лишённые смысла: «А мне какое дело?», «Да пошли они все!», «Я что, крайний?», «Что я с этого буду иметь?», «На себя посмотри!», «Нашли дурака!», «Покажи мне деньги»...

Многие люди были чем-то истощены, даже самые тучные из них, и казались беспомощными. Некоторые ослабели настолько, что лежали навзничь. Носите тяготы друг друга – вспомнил монах и поспешил к ним, чтобы помочь. Но люди не обращали внимания на его слова и наконец монах понял, что они не слышат его. Нет, они слышат и поворачиваются, но смотрят мимо или настороженно, со злобой... Его слова были для них – неразумны, невнятны... Его грубо отталкивали, лежащие вырывали руки, когда он пытался их поднять...

Внезапно прямо перед глазами два человека сцепились и покатились по земле. Их окружили другие, крича: в голову, в голову! Добей его!

Монах с трудом пробился ближе и увидел дерущихся – больших, широкоплечих, но с юными, неосмысленными лицами... Вот юноши поднялись, но сейчас опять бросятся друг на друга... Блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами Божьими... Монах встал между ними, расставив руки в стороны, но оба сразу обрушились на него с удвоенной ненавистью, повалили в грязь и стали топтать...

Снова очнувшись, он с трудом брёл по мрачному городу, среди нагромождений идолов, сквозь толпы прежних людей. Их речь была бранью – явной, во весь голос, или скрытной, ползучей... Они говорили друг другу чёрные слова, призывали злых духов, не боялись ничего... Они были способны поставить заупокойную свечу за живого, если бы знали, что такое свеча...

Закатное солнце на миг промелькнуло и скрылось в хаосе зданий. Приближалась ночь и люди менялись. Монах вглядывался в них и страх, растерянность всё сильнее охватывали его душу.

Вокруг были угрюмые или смеющиеся лица, но на каждом – застыли невидимые слёзы, гордыня, иссякнувшая любовь, самодовольство, кипение пустой воды, грязь, насилие, скотоподобство… Казалось, что в разгаре – немыслимое, абсурдно-жестокое представление, в котором люди на арене развлекают зверей...

Чем темнее становилось, тем глубже он спускался в пропасть. Вокруг были уже не люди, а безумные существа – самоисступлённые, жадные до себя, ловцы ускользающего, расслабленные, упоённые пороками, застывшие в злом оцепенении, с глазами, обращёнными внутрь... Эти существа внешне были как хищники, но внутренне – как добыча. Бесчисленны будут жертвы адского духа, живущего невидимо, без образа на земле...

Повсюду стояли запахи денег, крови, пепелища, раскидывались отвратительные вертепы, всё сильнее давила необоримая сила адского города, всё больше разрастался сад, обильный сатанинскими плодами... Взгляд не мог остановиться хоть на чём-либо. Монах пытался, но не мог увидеть ничего, сделанного с любовью, в чём Бог являет себя, в чём светится Его образ…

Холодный ветер усилился, чёрные облака неслись как клочки бумаги.

Монах много раз слышал, что враждебный мир бушует за стенами обители, но не мог представить, что он таким предстаёт перед глазами. Да вправду ли он видит всё это?

Он понимал уже, что находится в Аду, но не в силах был это принять... Внимательно прислушался к себе и ощутил радость от того, что не нашёл собственной воли. Ведь в обители проклятых – их воля возведена в абсолют. Да будет воля Твоя на земле, как и на небесах... Но здесь нет и Божьей воли, я не на земле...

Он с надеждой вспомнил о красном солнце между домами. В аду не бывает солнца... И надежды... Я – в Преддверии... Если бы снова оказаться... Не здесь. Он почти уже взмолился о себе, заблудшем или осуждённом и влекомом на смерть, но одумался, одёрнул себя... Не посмел дерзнуть к Богу. Гордыня – думать, что ты – лучше других, которых Он покинул...

Ведь сколько своих чёрных поступков, и каждый из них – это бегство от света... Нет никакого права взывать о помощи в этих зловещих, безводных и голодных местах...

Вспышка памяти, яркая, как перед концом, показала весь его путь, приведший сюда. Никогда прежде он не чувствовал такого раскаяния. Одна мысль сменяла другую, всё яснее подтверждая, что спасения нет.

«...Ведь я сам погубил себя, оказавшись за стенами без спасительной Книги. В этих местах тоже утро сменяется днём, а вечер ночью, но Её нет в руках. И как же так вышло, что за всю жизнь, за годы я не сохранил Её в памяти целиком... Какие дела могли быть важнее? Что может отвлекать человека настолько, чтобы он забыл путь к спасению? Зная свою немощную память, не иметь при себе ни единой страницы...

Как я провёл свою жизнь? Разве я был призван в монастырь? Я спрятался в нём от служения людям, от тяжести внешнего мира! Я случайно оказался в монастыре, никогда во мне не было истинного добра! Так на что же я жалуюсь сейчас?..

И всё время, и в келье, и на службах – помыслы о суете, пустые мечтания... Праздность ума, маловерие, шатания... И пустота заполнялась страстями... Всю жизнь я был в рабстве страстей, тогда невидимых... Но вот они ожили и двигаются вокруг... Почему тогда я ужасаюсь им?

Может, это лишь сон? Я слишком часто спал в своей жизни, пренебрегая всем, и вот, не могу проснуться...

А тогда, год назад? Показалось, что со мной поступили несправедливо. Враждовал с братом своим... Не хотел смотреть на него, разговаривать... А потом, когда меня оправдали, что я подумал и даже сказал? Бог увидел бедствие моё и труд рук моих и вступился за меня вчера... Какой труд? Какое бедствие? Как смел я подумать, что Бог может взглянуть на меня? Как я мог прибегнуть к Нему, не помирившись с ближним?

А тем утром, после ночи безуспешной борьбы со злыми, искушающими мыслями?.. Что я сделал? Как я тогда осмелился, не боясь ослепнуть, поднять глаза и любоваться рассветным небом... Не было во мне никогда настоящего смирения...

А в тот раз? Исповедовался в самом тайном грехе, а потом внутренне возгордился своей же исповедью! Полнотой, искренностью... Невероятно... Гордиться тем, что тебе дают пищу! Только скот может гордиться этим…

Гордыня несусветная – ежедневно, ежеминутно. Даже ночью творил молитву – и представлял себя маленькой свечой, горящей посреди мрака. Утешение в этом находил... И ведь не вспыхнувшей на миг пылинкой, а целой, торжественно горящей свечой… Да какая из меня свеча? Какой вокруг мрак, если есть столько святых?

И разве не гордыня – возмечтать о том, чтобы жить одному? Будучи так слаб, я возомнил, что в силах понести подвиг безмолвия?

А самая заветная мечта моя – разве не гордыня? Хоть краешком глаза увидеть действие своей молитвы в загробном мире… И увидел один раз в том сне перед Воскресением... Словно в жутком каком-то месте, в каменистой пустыне мучается близкий мне человек, но долетела молитва о нём и светлеет его серое лицо изваяния, улыбка проступает, небо открывается над ним... Что это было для меня, не обладающего даром молитвы? Прельщение бесовское. О котором я тоже никому не сказал...

А мои частые мысли о погибших душах? Тоже гордыня… Ведь есть притяжение Неба и притяжение ада. И мой взгляд сверху вниз в эту бездну, взгляд с высоты на агонию миллиардов душ... Со своей высоты. Применительно к жителям ада – с вершины мира...

Как мог я даже в старости забывать о коварстве гордыни, незаметно пригибающей вниз, к праху... За всю жизнь не избавился от этой чумы. Сколько её пятен приблизилось к сердцу? Сколько раз я думал только о себе? «Мне», «моё» – этих слов не должно быть в сознании монаха. Но они были, были всё время, неотступно…

А сколько раз я думал, что добросовестнее других? Как можно так думать, не зная достоверно, какие испытания и труды выносят другие, что они делают втайне от всех...

Даже если и были небрежные люди, не сказано разве – смотря на холодность многих, не охладевай? Разве мне некому было подражать?

И никогда, ни разу за всю жизнь не было во мне настоящего страха Божия. Забывал я эти истинные слова – если бы люди знали, что их ждёт, они молились бы непрерывно... И забывал, как сильна бывает молитва за другого, в забвении себя... Ведь не надо быть монахом, что знать, что самое необходимое, милосердное дело любого живого человека – вспоминать в течение дня всех умерших и просить за них. Может, Там слышен даже самый слабый голос и он способен хоть на миг облегчить их страдания... Такие, что их не заслуживает никто...

Но перечень имён ушедших – бесконечен, каждый может перечислять имена от рассвета до заката. Все близкие по крови и по жизни, отцы, учителя, творцы – даже с языческих времён, все, чьё имя когда-либо слышал, все, с кем когда-либо сводила жизнь. Не хватит времени всех вспомнить в течение дня и ночи.

Так я думал – и не упоминал всех каждый день... Скольких я оставил погибать из-за своего небрежения? Скольким не помог? Даже самых близких – почему я их перечислял поимённо не каждый день? Разве их так много? Сергий, второй Сергий, Пётр, Мария...

И зачем я слушал тогда этого человека, начавшего с перетолкования святых отцов, а кончившего рассказом о сделанных им чудесах? Разве настоящий чудотворец будет говорить о себе? Разве подвижник отступит от буквы святых отцов? Но я не удалился немедленно, а слушал, сидя и развесив уши, как собака – лай другой собаки.

И съел ведь тогда кусок сыра, в Великую среду, в тот самый день, когда… Не смог отбросить нужды плоти, как животное не может.

А моё лицемерие? Ведь всегда я больше любил прошептать молитву, чем произнести её мысленно. Почему? А потому, что обратиться в Богу только мысленно, в надежде быть услышанным, – значит признать, что и любые другие мысли Ему слышны! Страшно представить. Ведь мысли бывают такие... А если слова прошептать – то как будто мысли и при себе остаются, личной тайной. Вот она – неискренность... Хитрое сердце, не чистое, не доверчивое…

А в тот день что случилось, когда все таскали камни, чтобы выложить монастырский колодец?.. Закончил работу уже после захода солнца, последним. Снова – из гордыни своей нечеловеческой, скрываемой от самого себя. Вот, мол, смотрите, какой подвижник… Потом отказался от вечерней трапезы. Из ложного смирения! Ведь правда мелькнула эта чудовищная мысль о том, что я подвижник! И даже о том, что лучше некоторых братий… Точно была эта мысль, зачем себе-то лгать? За столько лет не научился настоящей скромности, а ведь сказано было одним из святых отцов: Сам я, конечно, не монах. Но видел настоящих монахов… Это сказал великий пустынник, делатель молитвы, воин света… А я, мелкая, бесполезная и насквозь прогнившая тварь, посчитал себя лучше других…

И в дополнение к мерзкому греху гордыни что ещё случилось на исходе того дня? А то, что устал после таскания камней, руки не сгибались и… Не встал на молитву перед сном. Сразу упал и заснул, как неразумное животное… И на следующий день всё забыл – и гордыню, и небрежение главным долгом монаха, всё-всё… А что, если каждый день жизни был таким?.. Именно таким и был – тёмным, бездумным… Оглянись теперь, куда ты пришёл, человек в монашеской одежде…»

Он посмотрел по сторонам. Непроглядная темень была вокруг, но шум беспощадного города не смолкал. Усталость, тяжесть пути клонили его к земле. Порванное одеяние не давало тепла.

Наконец он остановился перед невысоким домом – обычным, серым, с грубыми швами между плитами, прорехами, в которых виднелась дешёвая речная галька, смешанная с бетоном вместо щебня... Дом выходил на многолюдную улицу, взад и вперёд сновали те же самые люди.

Почему-то он решил, что все люди, которые были на улицах, стекаются в этот дом и зажигают в нём окна.

Итак прежде всего прошу совершать молитвы за всех человеков... Такое делание не по силам... Он стал молиться за жителей дома.

Молитвы не долетали, дом оставался прежним. В нём творилось что-то ужасное. Входящие люди в бешенстве хлопали дверями, у дома не прекращалась ругань. Из грязных окон показывались мрачные и опустошённые лица, в походке каждого была готовность ударить, убожество и безнадёжность были повсюду. Вороны кружились над крышей, как над кладбищем.

Любите друг друга… Стёкла дрожали, словно внутри неслышно метались злобные существа. И вдруг одно окно распахнулось и раздался крик, от которого хотелось зарыться в землю. И в ответ – «Я тебя так изуродую, что ни один бомж на тебя не позарится!»

Монах оставался у дома, стараясь вызвать в памяти тех, кто обладал животворным даром молитвы... В сознании смешивались молитвы разных веков, но он утешался мыслью о том, что все они – частицы одной, Вселенской...

Истощённому, замерзающему, ему было всё труднее направлять слова в Небо, сохранять их силу и чистоту. Город обволакивал холодом и спасение было – только в мысли, что живая душа ему не подвластна. Человек может стать выше своего естества...

С радостью и печалью он вспомнил свою любимую икону – Неувядаемый Цвет – и думал теперь только о ней... Заступница, избави нас от печали… Спасение наше... Стена нерушимая, прибежище…

Лишь один раз он отошёл своей мыслью от молитвы, представив, как настоящая река, поднявшись до неба, ворвалась в город и смыла, очистила всё...

На третий день, когда выпал уже первый непрочный снег, кто-то заметил его и неожиданно бросил несколько монет. Монах отшатнулся, чтобы даже случайно не прикоснуться к деньгам. Взять их – значит принять на себя и грехи этого человека, которые он искупает милостыней. Безумие, когда столько своих нераскаянных...

В конце он мог произнести только два слова из молитвы, но повторял их снова и снова и снова, прося, чтобы дом стал другим... Всё оставалось прежним и не превозмочь было этого холода, исходящего от людей и камней. Но он всё повторял святые слова. До последнего дыхания.

Силы окончательно оставили его, он уже неподвижно лежал на боку. Рядом с ним опрокинули урну, бросали окурки, они догорали на белой земле. Ему же виделась литургия и огоньки свечей в благодатной темноте...

Дом оставался прежним. Не может погибнуть дитя стольких молитв. С этой мыслью отлетело дыхание и мгновенье спустя он был уже далеко-далеко от людей, потерявших себя, от холодных и злых городских улиц.

...Жилищная контора была взбудоражена. Даже вялые осенние мухи быстрее заползали по стёклам. Жирный председатель, покрытый нежным адриатическим загаром, яростно распекал обоих своих подчинённых:

– Как это не знаете?! Кто тогда, мать вашу, знает?! Кто покрасил это старьё?! За чей счёт? Завтра мне счёт пришлют? По проекту он серый! Все дома вокруг – бетонного цвета! Единство архитектурного ан-сам-бля! Не мог же кто-то за свой счёт покрасить пятиэтажный дом?! Накануне зимы?! Я сначала увидел издалека, проезжая. Думаю: что за хрень? На моей территории – рекламный баннер элитной новостройки? На каком основании?! Но круто, ничего не скажешь! Не бывает на свете таких домов! Подъезжаю ближе – и просто охерел!!! Ладно, хрен что перекрасили!!! А весь ремонт, а цветники эти кто разбил? Это сколько бабла? Чьего бабла?! Что за меценаты такие у панельной хрущёбы? Или нищеброды скинулись? Сами повтыкали в грунт эти дорогие, как их, розы без шипов?! Или провокация, перфоманс? Съёмки фильма про любовь?! А птицы?! Я понимаю – вороны! Или вы – два дятла! Но такие… Откуда они? Снег уже лежит!.. Бл... Что здесь творится? Съездил в отпуск, называется! А вы мне мычите, что понятия не имеете!!!

Дом стоял теперь словно выше и в стороне от других зданий, светясь чистым и спокойным синим цветом, любимым цветом Богоматери. Вокруг дома рассыпалось радостное многоцветье. Кружились, играли, сияли бесчисленные ирисы, розы, пионы, фиалки, по-особому яркие после тёплого дождя. Дети показывали руками на птиц и большую радугу. За окнами слышался смех и звенели голоса счастливых людей.