Читать онлайн
"Проданная свеча"

Вечером первого июля восемьдесят третьего года от… Начало двадцатого века так богато событиями, с которых можно вести отсчёт! Спуск на воду крейсера «Аврора»? Первая выставка Пикассо? Изобретение цветомузыки? Пусть будет любое.

Итак, летним вечером из Казанского собора, что в городе Ленинграде, вышел человек. Правда, собор этот настолько огромен… Точнее, человек вышел на улицу города, раскинувшегося вокруг Казанского собора.

Человека звали Марлен Красноправдин. Звучная фамилия, отнюдь не доставшаяся естественным путём, была взята прадедом по отцовской линии в эйфории и безумии Октябрьской революции.

Такое политически правильное наименование должно было стать охранной грамотой, но не стало. Судьба прадеда была известна Марлену в общих чертах (он точно существовал и, видимо, был мужчиной). Судьба же деда была внуку неизвестна вовсе.

Что же касается имени Марлена, означающего, как известно, «МарксЛенин», то… Почему бы нет? Имя как имя.

Об отчестве же нашего героя ничего не скажем, чтобы не превращать его в совсем гротескный персонаж. Какой он выдуманный герой? Вот же он вышел погожим ленинградским вечером и стоит под низким неярким солнцем, размышляя о чём-то. О чём? Точно не о дедах и прадедах, а о вещах интеллектуальных и даже геологических.

Да, и поскольку на дворе был восемьдесят третий год, Казанского собора, построенного здесь на 172 года раньше, ещё не было. Вместо него в здании собора был Государственный музей истории религии и атеизма.

В общем, МарксЛенин Красноправдин вышел из несуществующего собора, в котором получал зарплату за отрицание божественного промысла.

Взгляд сотрудника музея скользнул вдоль стены, облицованной известковым туфом, добытым у древнего посёлка Пудость. Камень этот, способный менять цвет, был серо-жёлто-сиреневым, повторяя оттенок угасающего неба.

Красноправдин подумал об эпохе плейстоцена, подарившей музею залежи благородного камня, перед глазами промелькнули мамонты, сумчатые львы, гигантские леопарды... Пышные леса Сахары... Потом представились неандертальцы, кроманьонцы, хомо в шкурах, изобретающие лук, смешивающие медь и олово, могучие спартанцы, на каждого из которых приходилось по десять рабов...

Неизбежно возникли и железные логические цепочки, связывающие события прошлого в сквозную прямую. Рельсы, без которых человечество бы так и бродило окольными путями, не понимая, что к чему. Переход от собирательства к земледелию, что привело к увеличению прибавочного продукта, что привело к социальному расслоению, что привело к появлению государства как аппарата насилия, действующего в интересах господствующего класса... Как-то сам собой представился и Фридрих Энгельс, склонившийся над рукописью. Одна картинка всплывала за другой и образованный сотрудник музея стоял в высокой задумчивости.

Мелькнула мысль о том, что же оставит после себя современная эпоха. Нет, не мелькнула мысль. То, что вокруг, будет всегда.

А пока... Завтра придёт группа старшеклассников, перед осмотром музея нужно прочитать краткую лекцию «Источники религиозного мракобесия». Согласно программе. Так, на чём сделать акцент... Во-первых, конечно, непримиримость коммунистической и религиозной морали...

Нет, начать лучше с происхождения слова «религия» – от латинского «благоговеть». Стоять и благоговеть. То есть это явление по сути своей лишено движения, активного, преобразующего начала... Потом древнейшие формы – поклонение духам, священным животным... И плавно перейти к главному противнику. Реакционная функция православия. Суеверия – орудия господ-толстосумов...

Обязательно показать несколько атеистических карикатур для детей, начиная с 20-х годов... Яркие цвета, броские надписи. «Угодников уничтожай – умножай урожай»... Безбожная азбука: «Долой Древнюю Дедовскую Деревню»... Исторический экскурс побольше, но без этих неоднозначностей, черносотенцев, обновленцев… Союз воинствующих безбожников СССР. Перегибы были, но это же энергия Октября, как ещё отбросить мусор из-под могучих колёс красного паровоза! За считанные годы вырваться из тысячелетнего тупика! (Марлен профессионально воодушевился, но быстро успокоился, слушателей вокруг не было.)

Из Маяковского напомнить: «Люди летают по небесам, и нет ни ангелов, ни бесов. А поп про ад завирает, а сам – не верит в него ни бельмеса». Приём пропаганды в том, чтобы апеллировать к вещам, известным людям. Маяковский повсюду, он рядом всю жизнь, начиная с «Майской песенки» для малышни и заканчивая... «Прежде чем идти к невесте – побывай в резинотресте!» Купи галоши. Марлен усмехнулся, но тут вспомнил про сегодняшнее утро. Беда с практикантками, пыл есть, а подготовка слабая.

Обычно всё проходит гладко, но в последнее время пионеры какие-то активные. Вот и в прошлый раз, когда была эта лекторша-стажёрка... Замялась, хотя вопрос простой: «А если сама наука дарована Богом?» Хотя нет, нехороший вопрос. Не наш вопрос. Так и надо было ответить прямо: это чуждый вопрос. Плохо, что школьники приходят в музей неподготовленными… Хотя и у нас есть резервы. Правильно руководство комитета отметило, что наш коллектив слабо ведёт пропаганду научного атеизма. Именно научного. И ещё руководящие товарищи правы в том, что мало наступательности в нашей работе.

А сегодня стажёрка некстати сказала, что жизнь после смерти есть – это круговорот в природе. Материя не исчезает, просто меняет форму. Превращается во что-то другое. Её и спросила какая-то язвительная, не наша школьница: «А во что в природе превращается пепел из крематория?» И опять не нашлась. Не лектор, а овца зелёная. Только и может трясти кудряшками.

Вообще с кадрами сложно. И у молодёжи встречается шаткость взглядов, непонимание святых вещей. До кощунства. Вот соседка рассказывала, что у неё сына исключили из комсомола. За дурацкую шутку о том, что Ленин был негром, потому что с белыми боролся. Откуда такой цинизм? Как просмотрели родители, школа? Над кем он вздумал смеяться, сопляк?

Вспомнился ещё неприятный случай на прошлой неделе. Тоже вышел вечером с работы, уставший, вокруг никого не было. Прищурясь, посмотрел поверх крыш, туда, где садилось солнце… И вдруг откуда ни возьмись – эта сумасшедшая старуха. И закричала: «Как ты смеешь смотреть на небо своими бесстыжими глазами?» Даже напугала. До сих пор звучит в ушах.

Недобитый пережиток. Здесь, в центре Ленинграда, через столько лет после Октября, после войны, блокады, всех побед и завоеваний, возникает какая-то религиозная фанатка… Растерялся тогда – не в милицию же её тащить, да и как задержать – рассыпется от дряхлости, заорёт. А меня уже видят как ведущего научного сотрудника. Солидная должность, ответственность. И ни милиционера, ни дружинника, ни просто людей. Так и пришлось шаги ускорить и за угол быстрее. Хорошо, что больше не появлялась.

И хорошо, что уже пятница. Завтра короткий день и можно будет наконец уйти в отпуск, поехать на прохладную Вуоксу, блесну побросать... Жарко.

Действительно, было душно. Стих даже слабый ветер, солнце застыло на одном месте, горячий серый воздух замер над трещинами асфальта. Марево становилось дымчатым, рождая движение, прозрачные силуэты, что-то невидимое, парящее над дорогой...

Марлен отступил в тень музея, машинально проследив глазами за тем, как она длится дальше, ещё дальше и упирается в... Он заморгал и прищурился. Прямоугольная тень музея заканчивалась выпадом вперёд, на котором виднелась... тень большого креста.

Марлен машинально обернулся и посмотрел на крышу музея, золотой шар и голый шпиль. Всё на месте. Крест на здании раньше был, но его же навсегда сняли полвека назад, во время реконструкции. «Обман зрения» – мелькнула единственно возможная мысль. Что-то из окрестных зданий отбрасывает такую мистическую тень – снятого креста.

Он пошёл, приглядываясь, всё ближе, ближе к уменьшающейся тени и увидел, что она по-прежнему лежит на асфальте, прямо на брошенном кем-то газетном свёртке. Странная тень. Мистика. Вот так и возникают религиозные суеверия. У кого-то обман зрения, а потом сектанты раздувают его в чудеса и пророчества. А свёрток не похож на мусор... Аккуратный прямоугольный свёрток. Оглянувшись, стесняясь своего движения, он быстро наклонился и поднял какую-то вещь, оказавшуюся неожиданно тяжёлой. Завернул за угол на всякий случай.

Внутри хрустящего, нечитанного разворота «Ленинградской правды» он увидел деревянную дощечку с металлическими вставками по краям, совсем стёртыми, исцарапанными… И что-то нарисовано… Или вырезано… Выжжено?

Изображение почти исчезло от времени, очень приблизительно проглядывались лишь два каких-то тёмных, почти чёрных овала, побольше и поменьше, словно прислонившихся друг к другу, а по краям была высохшая краска или вроде того...

Дощечка была очень тёплой, нагретой солнцем.

Вдруг он заметил, что на поверхности дерева, под его пальцами, появился след, словно пальцы были запачканы сажей. Он поднял ладонь – она была чистой. Провёл пальцем по краю картины – вновь протянулась грязная полоса. Необъяснимо. Она что, из такого чувствительного материала, который пачкается даже чистыми руками? Это же просто старое дерево. Наверное, порода такая.

Почему-то он продолжал держать и рассматривать находку. Случайная, брошенная кем-то вещь притягивала взгляд.

Что-то тайное в ней скрывалось… Несказанное. Сильное, несокрушимое, но и трогательное, доверчивое… Что-то было… В нежном наклоне большого овала… В трепетном движении маленького овала навстречу... Овалы были словно невидимо связанные, тянущиеся друг к другу, как живые любящие существа…

Видно было теперь, что картина светла, по краям она – цвета оплавленной свечи, чистого багряного янтаря… С каждым мгновением цвет проступал всё сильнее, играя, поблёскивая, как течение золотоносной реки под тающим льдом… Цвет двигался, переливался, разгорался как пламя, как зарево… А в сердцевине… Она словно светилась сама, чудным невечерним сиянием… Тем умиротворяющим прощальным светом, который оставляет над краем земли только что зашедшее солнце... И неведомый смысл проступал, вся картина манила, уводила в себя, в свою глубь, в бесконечность…

Сквозь него проскользнула волна аромата от скошенной травы, перед ним развернулось безбрежное поле, сплошь покрытое синими цветами льна… С пятью лепестками на каждом, на всех…

А за полем, за горизонтом, проносились мгновения, годы, века, отпечатываясь, оставляя себя на картине… Сколько зим и вёсен улетело прочь, пока она лежала забытой... Но она оставалась прежней. Она была над землёй и снегами, над облаками, над звёздами… Смыслом её были – красота и надежда, послание, сопротивление, оборона и штурм – одновременно...

Вдруг он понял и не поверил себе. Неизвестно почему, но сейчас он твёрдо знал, что держит в руках… Оружие.

На голову упали несколько крупных капель дождя. Инстинктивно он прижал картину к груди и сердце вдруг отозвалось, вздрогнуло, стало биться медленнее, медленнее… И замерло.

Он стоял посреди безумного мира.

Повсюду, едва не толкая, не замечая его, бешено сновали толпы существ, они метались между развалин, обломков, вокруг огромных идолов, беззвучно кричали что-то, рвали и топтали друг друга, взбирались куда-то по головам, падали, тонули в трясинах, разбрасывали прах, лежащий повсюду, рыли, закапывались в него… Рядом текла река, раскалывая город пополам, но воды в ней не было, лишь коричневая ядовитая накипь, в лопающихся пузырях, и немыслимо было представить кошмарное море, в которое вливаются такие реки, а на берегу, осыпающемся, катящемся в бурлящую накипь, какой-то человек, кажется, женщина, закутанная в тряпки, еле видная в темноте, дрожащими руками вынимала что-то из обугленной стены… И во всём, что вокруг, были боль, искажённость, тьма, наполненная злобой, холод смертный...

Видение исчезло и к нему стали возвращаться слова.

Он стоял в неизвестной стране, в незнакомом городе, не зная ничего, не помня себя, не имея даже человеческого имени...

Страшные вопросы возникали из воздуха и били его беспощадно. Чем я занимаюсь в жизни? Что я делаю? Кто я? Политический работник в сфере культуры? Что это значит? Что останется после меня? На что я трачу свою жизнь? На что она уходит перед тем, как… Перед тем как я стану… Пеплом из крематория…

Наваждения вновь отступили и он вдруг почувствовал себя… Только что рождённым, впервые или заново… Не сотрудником, не аппаратчиком, не кандидатом наук, не коммунистом, не ленинградцем… А просто ребёнком, широко раскрытыми глазами смотрящим на мир. Светлый, радостный, яркий… С надеждой на чудо…

В сознании вдруг возникло и осталось странное, непонятное слово, не похожее ни на что знакомое – всецарица… И сразу нежданные, незнакомые слова понеслись потоком, отчаянно, исступлённо, вырываясь откуда-то, до крика в слезах… «Всецарица живых… Одигитрия наша… Досточудная, слава тебе… В бесконечные веки… Мрак отчаяния, ровы страстей… Будь щитом нам от вражеских стрел… Негасимый твой… Свет милосердный…»

Слова затихли.

Он опустил руку со свёртком, вытирая пот, слезящиеся глаза, приходя в себя. Наваждение, бред… Чуть тепловой удар не случился. Вот какие бывают галлюцинации. Но слово, слова… Что всё это значит? О ком это? Он ведь видел такие слова однажды… Где? Может, в закрытом отделе библиотеки, в дореволюционных монографиях, что ли… Да, когда работал над кандидатской… Что-то связанное с тезисом о классовой сущности православных молитв. Но что за слова, непонятно…

А сильная получилась диссертация, прорывная! И тема неожиданная, смелая: «Марксистко-ленинская диалектика как инструмент изучения искусства Средневековой Руси».

За спиной вдруг раздался страшный грохот, оглушительный, как разрыв шаровой молнии. В первую секунду Марлену почудилось, будто сзади, в музее, рухнула на мраморный пол вся новая экспозиция, разом все деревянные идолы из Экваториальной Африки…

Он вздрогнул и очнулся. Какой музей… Где он вообще? Повсюду одинаковые дома, длинные фабричные склады. Шоссе… Как же далеко он ушёл… Он оглядывался, не понимая. Прожил в Ленинграде всю жизнь, но не знал этого места. Где-то на Выборгской стороне, что ли? Он пошёл наугад, в одну сторону. Вот мелькнули наконец очертания знакомой улицы, километров за пять от дома. Ничего себе! Грозовая туча уже лежала на крышах. Нужно спешить.

Не успел. За сотню метров от дома грянул ливень. Раскаты грома, от которого ноги сами подгибались, сильнейший дождь, потоками, как будто ежесекундно на голову выливали ванны с водой.

Марлен забежал под ближний козырёк, нечаянно толкнув плечом другого мокрого человека. Повернувшись, чтобы извиниться, он узнал старого приятеля. Гриша, переводчик Интуриста, с немецкого и английского. Иногда экскурсии окучивает.

Пригласил к себе, лучше быстро добежать и переждать этот потоп.

Дома включили уютный свет, за окном была кромешная синяя темень. Расположились на кухне, закурили. В холодильнике оказалась бутылка «Невского», поделили на двоих. Нашлись и шпроты, кусок сала, сыра. Кофе. О том, о сём, про общих знакомых, дела служебные, полунамёками – о переводчике, сбежавшем от делегации в Швеции. Скотина. Предатель. Как просмотрели.

Марлен за разговором совсем забыл о своей находке. Вспомнил, когда увидел её на стуле у туалета. Достал, поднял поближе к люстре. Мокрая, расползающаяся газета прилипла, но сама картина была сухая, ни капли. А вообще просто кусок дерева. Зачем только притащил домой. И как могло казаться такое… Разное. Точно тепловой удар был, в духоте перед грозой.

Но зачем-то отнёс на кухню показать.

Гриша повертел в руках, увидел тоже два необычных овала. Ничего особенного, но очень старая вещь, конечно. Старинная… И что с ней делать? В таком состоянии её ни один музей не возьмёт. Сдать в милицию? За дурака примут.

– Даже если что-то и найдётся в ней ценного после реставрации – мест нет. Везде теснота. Нам уже вон – шаманские бубны негде развешивать, а они покрасивее будут. Вешалка с образцами крестов стоит у входа, посетители задевают всё время, падает.

Гриша отложил дощечку, подумал о чём-то и сказал: надо бы её показать одному моему клиенту.

– Что за клиент?

– Да неделю уже занимаюсь с одним иностранцем, из ГДР. Назначили к нему гидом, встретил его, приличный, хорошо упакован. Я ему о погоде, колыбели трёх революций, наследии Октября, весь обычный багаж. Отвечает, поддакивает, сувенир подарил. А потом, когда остались вдвоём, вдруг перешёл на русский, чистый, только с небольшим акцентом. Сказал, что владеет свободно, но предпочитает прогулки в компании, да и положены иностранцам переводчики. Уважает законы.

– Он что, потомок белоэмигрантов? Ты бы поосторожнее с ним. Случаи бывали.

– Знаю, но он нормальный, только немного не от мира сего. Есть нюансы.

– А что с ним?

– Понимаешь, стариной очень интересуется.

– Так это хорошо.

– Вроде да. Но от утверждённого маршрута всё время отклоняется, замучился с ним. Даже на «Аврору» не взглянул, на Финляндский вокзал не поехал, а больше по культовым сооружениям. Причём не главным объектам, а тем, что на отшибе. Как увидит старую церковь – сразу вокруг неё кругами, словно выискивает что-то. Внутрь не заходит, слава Богу, но снаружи присматривается очень внимательно, чуть ли не принюхивается. Может и знакомство завести, очень общительный. Купил при мне у какого-то ханурика обломок ключа. Неизвестно от чего.

– Подозрительно. Может, тут до революции его дед клад зарыл?

– Я, естественно, сразу доложил кому следует. Всё нормально, наш товарищ, проверенный. Клада тоже быть не может, он не ищет конкретное место, а так, обозревает. Мы уж церкви по всему городу обошли, и открытые, и заброшенные, ему всё интересно. Говорит, что изучает энергетику культурных объектов. Но ни приборов, конечно, ничего противозаконного. Всё на глаз.

– Он вообще кто по профессии, физик, что ли?

– Сказал, что культуролог. То есть вроде тебя. Но подход у него какой-то странный. Вот вчера настоял, чтобы заехали в комиссионку. Которая за углом отсюда, большая. Представляешь, какой там контингент, нищета, а я в белом костюме, при галстуке, с немцем из Дрездена. И ведь он там застрял, рылся-рылся, я уже все ноги отстоял. В результате купил себе какой-то старый шарф, уж не знаю, где откопал. И доволен был.

– Он старьевщик у тебя? Зачем ему ношенный шарф?

– Вообще эта покупка по твоей части, музейной. Шарф такой будто использовался раньше в церковных обрядах, чьи-то головы им покрывали. Зачем-то.

– Не слышал про такое. Задвинутый совсем немец.

– Ты ещё у него в номере не был. А я видел. Живёт в люксе Интуриста.

– Не слабо. Восточный немец?

– Да, но люкса не узнать, как цыганский табор прошёл. Весь номер завален барахлом, просто от пола до потолка, на десять чемоданов. Не представляю, как он вывозить всё это будет. Какие-то надколотые светильники, чаши, бусы разноцветные – десятками повсюду, рулоны с чем-то, свитки чего-то. Книги толщиной в мою голову. Я такого бардака в жизни не видел.

– Может, его на городскую свалку свозить?

– Ты смеёшься, а я-то за него отвечаю. Вдруг совсем крыша отъедет и провокацию устроит. Сам знаешь, ответственная работа.

– Да… Так ты хочешь картину ему в номер отдать? Пусть висит, как Мона Лиза в спальне Наполеона?

– И у тебя не Мона Лиза, и он – не Бонапарт. Но может, что-то даст. Понимаешь, он деловой. Богатый немец. Ты бы видел, как одевается. Фирма. Галстук-поло, велюровые штаны такие… Но с себя не продаёт. Дойч-марок вот такая пачка валялась на столике, рубли вообще не считает, хоть и немец. При мне червонец сунул швейцару.

– Сколько?

– Столько. Красную дал.

– Ты хочешь сказать, что и картину может купить? На пустом месте деньги получим, вот за этот кусок старой доски?

– Давай я позвоню ему в номер, телефон есть.

Гриша набрал номер, чуть слышно донеслись длинные гудки. Потом иностранец взял трубку. С первых слов немец заинтересовался находкой, Гриша в основном молчал и слушал, его брови ползли вверх. Разговор закончился и он, с трубкой в руке, тупо смотрел на Марлена. На лице его отразилась какая-то борьба. Не хотел он говорить о чём-то, но сдался. Снова замялся, но преодолел себя. И сказал неожиданное:

– Слушай, давай пополам. Может, меня в Югославию выпустят в сентябре. Сам понимаешь, с зарплатой не разгуляешься. В долгу не останусь. И ещё очередь на машину.

– Что пополам?

Тут Гриша ещё раз сделал над собой усилие и сказал:

– В общем, такое дело. Немец даёт три тысячи. Завтра утром.

– За что?! За это?

– Да.

– Может, ему скорую вызвать?

– Давай мы двадцать зарплат на халяву получим, а потом вызовем ему хоть каталку из морга.

– А у него вообще есть столько?

– Ты только что пришёл сюда, что ли? Я же десять раз сказал, что богатый немец. У него одна рубашка стоит как твой холодильник.

– Да что это за картина такая? Не видно ведь почти ничего?

– Да он что-то себе бормотал, я мало что понял. Считает, что вещь редкая. Сама по себе ничего не стоит, конечно, просто для коллекции. Оплечная, светлого северного письма. Какое-то вымершее ремесло. Сказал даже, что давно ищет.

– Ну да. Давно ищет то, что на улице валяется.

– Ещё что-то сказал про культ Одигитрии. Чья-то мать, раньше почиталась. В общем, по линии твоего музея.

– Кажется, что-то вавилонское. А я по нашей культуре специалист.

Сказав это, Марлен сразу осёкся, сердце тревожно стукнуло. Одигитрия… Ведь это странное слово и в его голове пронеслось тогда, за углом. Совпадение, не совпадение… Где-то читал, разве упомнишь? Но всё-таки правильно говорят, что ничего из прочитанного, хоть мельком, не забывается. Остаётся где-то в глубинах памяти. Что-то есть в этом буржуазном учении о подсознании. Хотя конечно, Фрейд – воинствующий идеалист, глубоко враждебный. Но не суть.

– Слушай, а нас не привлекут за это? Ведь иностранец контрабандой вывезет. Неизвестно что.

– Мы тут при чём? Ты бы видел, что у него в номере. Его проблемы – как будет границу пересекать. Гарантировал тайну сделки, а мужик он надёжный и щедрый.

– Как-то… Может, провокация? Я же её на улице нашёл.

– Кто будет провокацию устраивать в центре Ленинграда? Говорю тебе, что человек надёжный. Если бы из капстраны – тогда сто раз подумать, а тут же свой.

В комнате раздался звонок.

– Алло?

В трубке послышался незнакомый приятный голос с едва заметным грассирующим акцентом, слегка не попадающий в грамматику:

– Добрый вечер. Передайте, пожалуйста, герру Григорию, пусть занесёт эту вещь уже сегодня. Если может быть, через полчаса буду ждать у гостиницы. Благодарю вас.

Марлен слушал длинные гудки, пытаясь что-то сообразить:

– Гриш, это твой немец. Просил принести картину сегодня, через полчаса.

– Вот видишь. Зачем-то понадобилась на ночь глядя. Больной на всю голову, но деловой. Занесу.

– Слушай, а как он узнал мой номер?

– Может, я упоминал тебя как-то, ведь мы и в твой музей собирались. По справочной позвонил и узнал. Ты же известный специалист, кандидат наук. Или читал какую-то твою статью, он же культуролог. Точно читал. Ты же даже в «Вопросах философии» публиковался. И в «Вечёрке». Известный в Ленинграде человек.

– Ладно… Но странно всё-таки… Нам потом ничего не будет, что мы сумасшедшего туриста обманули?

– Не будет, отвечаю. И никто никого не обманывал, он сам захотел. Даже если с прибабахом, нам-то что? Давай сюда эту деревяшку, деньги я завтра занесу. Пока клиент не передумал.

Дождь на улице стих, Гриша ушёл и унёс картину в целлофановом пакете с изображением ковбоя Мальборо. Только бы не вместе с пакетом отдал, где такой найдёшь. Фирменный, новенький.

Марлен походил по квартире, ощущая какую-то пустоту.

Да, пустая квартира, не уютная пока. Нужен гарнитур, обязательно нужен нормальный гарнитур. Импортный, конечно, но не румынский. И журнальный столик здесь. С пепельницами, вазой посередине. Стильно будет. И полку вот сюда. Второе кресло… Да и плакат повесить какой-нибудь на кусок голой стены. Или коврик ручной работы. Очень кстати возник этот чудак-немец, точно к отпуску. Полторы тысячи, с ума сойти… Просто так. Будто наследство получил или в лотерею выиграл. Удача любит умных. Пятьсот сразу отнесу в сберкассу. Нет, подозрительно будет. Откуда у простого служащего, хоть и известного в Ленинграде человека… Двести отнесу, потом ещё. Какой хороший день… Но поздно уже, надо ложиться.

Он долго ворочался и заснул лишь за пару часов до того, как солнце показалось за шторами и задвигался, зашумел машинами утренний город.

Предрассветные сны его были какие-то сумбурные и мещанские даже, но приятные. Снилось ему, будто в большом магазине выбирает он себе журнальный столик и кресло, а они не интересные, с пошлыми спинками и ножками… А потом ему мигает заведующий, отводит в подсобку и там наконец оказывается то, что нужно. И ещё ему снилось, как сидит он на заседании Учёного совета, в президиуме, естественно, а вокруг говорят хором: кандидатская диссертация ваша настолько глубока и правильна, что заслуживает степени доктора наук. Поздравляем. И проходит лишь год, как становится он директором музея, а потом идёт вверх, по партийной линии, всё выше, и стремительно так, и все удивляются, мол, какой молодой, сорока пяти ещё нет, а такой уже пост… Потому что принципиальный. С обширными знаниями. Делу партии предан. Известный не только в Ленинграде человек… Представился ещё жилищный кооператив, очередь на машину и сама она, блестящая чёрная «Волга», с белыми занавесками сзади…

Спящий не мог ещё знать, что сны его продлятся всю жизнь. Будут деньги от сумасшедшего немца и другие деньги, и много, а ещё гарнитур, столик, ковёр и мягкие кресла, домашние и служебные, будут должности и почёт, и загранкомандировки, и шелест асфальта под колёсами автомобиля…

Но реальность будет другой. В этой реальности… Сжавшаяся, безмолвная, дрожащая душа будет мучиться в тоске о том, что когда-то… Сквозь одни грязные руки к другим, но по-прежнему чистая, вечная. Дарящая мудрость и свет. И спасение… Уплыла в высокую даль чудотворная икона. Богоматери-Путеводительницы.