Читать онлайн
"ПИТЕРСКОЕ"
###
Среди лишнего… среди липкого воздуха, лишнего холода…
Замыкаются дни в липких клеммах серо-блочного города.
Ну, а что вы хотели бы… что вы услышать можете…?
Столько холода… Мо̀рока… Ро̀пота… Повода солода.
Что нам слышится во времени? Что сказано? До̀хло или здо̀рово?
Так вот, смолоду больно то, что хладом ладно вко̀лото
мне на сердце, там внутри, там, где души моей вольный дом.
Эта воля камня, здесь даёт мне быть, и берёт с меня слово то,
чтобы молча, я кричал о том, что вокруг меня да около,
чтобы был доволен бытиѐм с излишним голодом,
с расграффитченным кем-то Зимним, с донным тихим хохотом
в ночѝ белёсой но̀чи, со своим бессонным диким опытом,
с крепостью смурно̀й внутри, да извне с огневы̀м золотом,
с «амальгамой на крови», возвышающейся ныне больно молодо.
Сколько пѝсано про твои века, про мосты, про бо̀розды
в плитах набережных тех, обли́тых дивной мо̀росью,
только нет покоя никому с тех пор, как бриты бо̀роды
до сегодняшних покойников с кованным серпо̀м и молотом.
Вот и бегают дни с око̀лышем, словно дети с мокрым порохом
за дурачьём пивным, веселящимся от мо̀роси, да от мо̀рока
под решёткою изящною, окутавшей домик тот, Величества Его,
от стенаний амбразур в куртинах о̀стрых Заячьего острова…
Дни твои как сны от ухѝ с уклейки плоской до пайка̀ осадного чёрствого,
и я знаю, пока ещё самого вкусного и самого густокрового.
###
Собран колоннадою тою кто?
По примеру римского святопетровского…
Забинтован в прошлом на̀крепко
собор с братом, рос в кого,
но остался младшеньким
как и вся империя моя росой умытая.
От утра росы́, из росинки рождена,
Бога радостью, слезой мы̀таря,
каплей молока матери, по̀та реками,
с кандалов таёжных псом слизанных,
проса про̀синой на ладони землистой,
в небе осаждённом огня брызгами,
ёлок иголками душу щекочущую,
первой дождинкой на лицо сонное –
всё в империи росистой, ростом рослой,
но молодой, да задорной.
А потому стройной, потому статной,
потому характером дерзкою,
утром не причёсанной, неодетою,
вечером слишком напомаженной свѐтскою.
Всё в моей родимой матушке,
всё в моей земле, безмерной, белой,
всё это в моём отечестве,
в северной душе, в снеге с тёплым пеплом.
#
Думы ли, крики ли мои, стоны ли?
По другим улицам не так?
Не знаю… только исхожу̀ все мостовые
мокрые лиловые и с моста̀
каждая ночь уходит на другую сто̀рону,
безвозвратно за колонны ростр,
за стены крепостные в слое воздуха,
где каждый день со шпиля головою в волны.
#
Каждый день твой, каждый день твой
как ажурных облаков над крышами вязь
растворяется в прохладе да̀ли,
и пока вбираюсь я, взбираюсь я по чёрной лестнице, всё зря…
#
Пока вверх бежишь, перила вековые рвёшь, хвата̀ясь,
никому нет дела, хоть кричи,
но спускаться будешь, этажи-жильцы ощерятся
в щели дверные, кажут мне свои ключи,
золотые, отблеском порядка и надёжности играющие,
только сразу хлоп…
Если ты своим несчастным взглядом
хочешь рассказать, что в небе всё ушло.
#
Им не нужен, ни обшарпанный тот вид,
ни лестниц кованных резны̀е запахи,
мой ли, твой ли облик – только быт не трогать их,
бытия и пития за̀сухи.
#
Кто они? Они люди,
люди от земли, люди кровные, да слабые,
до сих дней дожившие, злые,
прѝшлые, хваткие, со своей правдою,
с тихою усладою, с громкою бравадою.
Кто они? Люди сильные,
одинокие, дряблые, гранями схваченные,
а̀лчные чтобы пыль на лень
вы̀торговать, медяки на ветошь,
бумагу на бесцельность.
#
Кто они? Великие, вечные –
они воля твоя со своим безволием,
они боги твои, всесильные, добрые
в своих склоках, с общей солью, с общей долею.
#
Рассказать им о тебе,
о цвете в небе,
о вкусе терпком, звуке верном –
смех и только… им известно всё,
им больше вѐдомо,
они по образу божественному живы,
они сами смысл щедрый,
они творенья цвет,
вкус созидания,
звучания основа светлая.
#
Люд-людимый твой, север-северный,
растворяющий в себе,
в своих венах, да в глазах глазницами охраняемыми,
в сердце-серцевѝнном все веры
возводящие свои мосты на рекѝ разбег
с убегающими мостовыми – божества твои со знаниями.
#
Так зачем им знать о том, что ими создано?
Со средой твоей, с их усердностью,
их сердечность пьёт жестокосердие слёз дат, но
веки-вечные в плода̀х их, да в твоей верности.
###
Вновь по Колокольной, по Свечному вновь,
от извозчичьих, да от людских,
от гостиных, да от меблиро̀ванных
по мирским путям ими смѐренными,
во смирѐнные купольные дворы,
что ж «Владычица, прими молитвы рабов Твоих»,
уличных богов твоих, городских святых,
с их истериками и суевериями.
#
Их дороги с Кременчугской в Атаманскую,
выходящие до рельсовых блесков,
через лязг Обводного, в мост бы сжаться,
чтоб вернуться Глиняной до Монастырки…
Их судьба до ограды Серафимовского стоптана,
а до Ковалёва срезана путейским отрезком,
но их камни скоро, стало быть, отвѐрзнутся,
если стены их согрели хоть кого-то в тесной квартирке.
#
Если жители твои на морские тро̀пы смотрят,
где бы нѝ были они всё равно в цепях
якорей Адмиралтейских, под присмотром
статуй-аллегорий по два раза на квадрат
башни с острым шпилем, да и флюгер,
парусник на солнце, никому не даст забыть себя.
И глядят на дебаркадер Дудергофского канала
твои боги, словно в своих помыслах грешат.
#
Хохот, хохот тихий ли, безумный по всему,
по всему холодному венозному краю-местности,
в той ночѝ белёсой но̀чи уже триста с лишним лет
от колодцев шершавых и до стекольных окраин.
От жжёной Гатчины до кровавого за̀мка
слышен хохот, плач ли, вой ли по желанной трезвости,
по несбывшимся одеждам, по теплу телесному…
Дни твои страшны для малых мира сего. Боже, а̀минь!
#
С ветром детского пряного,
с пеплом вечного рьяного
на глаза твои влажные
с неба падает свет
дождинкой щеко̀тною,
мягкой моросью ровно вьют
на твоих гранях волнами
кру̀жев сотканный плед.
#
Дни твои в солоде хладом собраны
во хмелю уто̀пли, в дро̀жжах по̀праны.
Ночи липкие твои, криками разнузданы,
утоляют темноту, дрожью у̀знаны.
#
Север, север, север пьяный свет,
свет мой серый, брат мой волчий цвет,
ты своей былинностью греешь душу мне,
в дроби-дробной дро̀жь моя здесь
островна̀я заячья под острый крест,
в волчьей сырости сѝрых мест.
###
Отороченные мантии, да шали царские твои
не согреют дух пьянца̀, худоватого залётного певца –
так и буду клясть Её за обрубленные волчьи хвосты,
за грехи е-Ё, за привитое нам просвещённое рабство лица.
#
Зябнет Зимний своим европейским нутром, помня пекло,
помня мощь, в листья свитую тем бриллиантовым жезлом
Александра Второго, отменившим когда-то явление беглых.
Зябнет Штаб, морозно дыша пилястровым греческим чреслом.
#
Зябнут цепи ростральных колонн, зябнут Биржи ступени,
её стёкла грязным зябнут зрачком, рядом зябнут трезубцы моста,
по равелинам зябнут о̀кон решётки, по углам мерзнут тени
зябкого царствия полу̀денных дерганий в тот полу̀ночный страх.
#
Зябнет свет, света суть во всём всеобъемлющем смысле,
зябнет день обернувшийся ночью и зябнет небесная мгла.
Если даже одно и другое сцеплены так, что привыкли,
зябнет их прижимание друга ко другу, жизнь зябнет сама.
#
Одинокостью мир среди мёрзлых озябших строений из камня,
одинокой душой дышит, па̀ра клуба̀ми, арок сжимая уста,
точно ждут, что вот-вот крепостного тюремного царствия ставни
себя отворят «…в девятнадцатый день февраля, в лето от рождества…»
#
И ступают в том мареве жутком, в том диком тумане нежданно
одинокие лица, глаза без зрачков, лишь бестелесность, лишь след
у замёрзших решёток, и можно узнать трёх мужей, трёх Александров
в каменном облаке, словно в оковах с думою царской: о доле добра во зле.
###
И великое действо грядёт, и великое море
разойдётся кличем великим, ликом истории,
по̀двигом бы̀ли, подвѝгом устоев,
по̀длинной воли, ско̀пленной крови.
Долѝнное поле в просторном покое
станет огнивом души и огнём всенародного горя.
#
Сколько нѝ было бы воцарившихся всуе,
воцарившихся здесь или в любой посуде
с орлом, со штампом для решения судеб,
с вензелями бумажных указов для су̀дей,
с печатью гербо̀вой размытой как студень
на белье охранки… всё это люди.
#
Люди, всё это люди, кто бы не… кто бы нѝ…
Пусть бы хоть сам основатель, трудясь в оные дни
петроглиф свой высек среди множества книг.
Над бездной туманной парит сей паладин,
правя Петро̀полем парусным также один
как прежде, он сам своей властью играл от полтин…
#
Что тебе мужики на этих болотистых мхах?
Тебя вечная их борода щекочет в ноздрях.
Так ты, видя с детства как воинов русских отряд
бородатую землю в руках у груди теребят,
выжал влагу, мшистых бород и не мудря
оросил любовь земляную любовью к морям.
#
Что ж теперь здесь? Теперь здесь мокрый след.
Под дворцами и под церквями уже триста лет
да ещё семнадцать годов, кто не слеп
там под крепостью, под каналами там, к весне
мо̀щей прелость ощущается там в белизне,
под туманом седым, у корней, на глубине.
#
Под землёй, под площадью, под узором камней
твоя судорога простуды и дрожь медных коней
выдаёт твою смерть, твою зависть к спящим на дне
душам тех мужиков, что вдохнули ветры морей.
Твои выпуклости крупных глаз смотрят на снег,
где калёные гвозди, кости людей и горсть твоих ржавых монет.
#
Камень, а̀минь тебе и мужицким твоим ску̀лам:
сжав острова̀ вместо холмов, пленив Сверчка вместо Катулла,
ты идешь, стуча своим по̀сохом, зная кто здесь бо̀гова кукла,
но долгий твой шаг движет ветром, укрепляет речное русло.
Завещание империи: всем гостям здоровья, да яств полна̀ посуда.
Всем врагам от императора завет: смех, да смертная простуда.
#
Вот и вам пройтись по слою снега тонкого на воде бы
тут пришлось во след следующих опьянений зябкой девой,
всей Весной тлетворной, но желанной до дрожи чрева
с её телом белым, враз забрызганным моросью с неба.
И пахучим, и липким, тем же солодом солнечного посева
брызги эти её греют кислородом лучей до священства.
#
Говори, говори же со мной оголённая вера моя, стыдная тяжесть,
тягость, тяга… тяга любви, тя̀жи тягучие сухожилия тянущие…
Тяжело жѝла тянет полоской, ремнями волокон мышечных вяжет
чтобы не отпустить… Пусть… Любовь ли, но буду бесстрашно
северным верным ходить человеком, ходить буду городом дальше,
его пустотой речь пусто̀ты свои… И всюду, его ли, мои ль алеба̀стровы стражи?
#
Не сбежать, но ходить по плитам, литьём над водой прикованным,
стану вечно – и кто он, если не я, кто я, если не он – стоптан во сны
в ржавых цепях, в мощёных церквях… Говори со мною вера моя кровная,
обнажённая из тумана выходящая, ищущая Квиринал холм, все холмы.
Возложить свою любовь на святилище и пусть будут жилы сорваны,
лишь бы не было вновь у тех же людей за тот же трон войны.
#
С кем я говорю, до кого кричать, для кого молчать мне…
Чьи глаза? Кто смотрит, император или исполин из камня?
Самодержец или город предоставил мне времён своих печатни
чтобы помнить дни и ночи, заклеймённые людских судѐб руками.
Морок, ропот, холод, повод, голод, хохот, солод, голос… – их удел, твоё участие.
Дни твои верны всем ушедшим и пришедшим всем, и равны им доля̀ми.
#
Каждый день твой это день того, кто жил с твоим прошлым
ради новых твоих душ в твоём сером блочном липком воздухе.
Кто ты сам? Решётчато-гранитный странник или может кожаный
венценосец с грозными огромными очами, молвой созданный.
Говорить с тобой, кричать-молчать в сохранение того, что прожито,
это воля тех, кто хранит с войны доныне головной убор своей страны.
###
Сколько пѝсано про твои века,
про мосты, про бо̀розды твои
между плитами, где скулит тоска
сиплым голосом, с ветром на двоих.
#
Бо̀розды каналов на сердца̀х
юмнов ли, венедов ли, славян,
по сосудам пульс несёт река
жизнью их питает с но̀ва дня.
#
С тою но̀вью вся былинная душа
окунулась ныне в приходящих бликов миг,
где всё также выверя̀ют каждый её шаг
с тех времён, когда все лица были ликами.
#
С теми новшествами берегов и Невских волн
временам сегодня выданы призвания,
словно без воззваний не бывает слов
и лишь вечная эпоха предстояний.
#
С теми новшествами коренной Невы
рвут все корни, сохраняющие её русло
и по-новому кладут все волны от кривых
чтобы в ряд выпрямлять письменно и устно.
#
Память. Память опиши, огласи, окрась всё, что знаешь ты,
чтобы новшествам наглой хладной лживостью не истечь.
Набегающей волны не счесть на твои бастионы, на твои форты̀,
только крепостной судьбы твоей им не рассечь.
#
Грустная ты ныне северная звезда и свет твой.
На ясный путь по̀ небу ныне чувств не много,
лишь игла всё шьёт света светлого облачный покрой
и указывает снизу вверх тебе звёздную дорогу.
#
Память. Память питерского, шкиперского жития̀ –
что в себе ты хранишь временем намотанным на века?
Здесь куда ни глянь высечено сказанное: "где свет там и я…"
И мы верим, мы храним, творим – за строкой строка.
#
Прижимай губами камень – он не сдвинется, не падёт,
видно хла̀ден, знать тепла ему надо бы в виде любви.
Плачут окна, и жестяные крыши поют для того, кто рождён
в этот дождь и тому, кто ждёт свой последний смертный подвѝг.
#
Память, что ты знаешь? Что ты ещё будешь знать, когда-то из него?
Ты среди ночѝ белёсой но̀чи, с диким опытом своим бессонным,
память-память тише-тише, не спеши, всё-всё только среди лишнего…
Только лишь во мне, среди того, кто когда-то жил, да был всем оным.
#
Горько падает солод с неба, приторно растекается по дворам.
Холодно. Те, кто ещё не спит, коченеет, глядя в бойлера синий глаз
те, кто уснули каменными изваяниями повсюду, не зная травм,
стоят у арок, у лестниц, на углах, на мостах… и не надо им ни добра, ни зла.
#
Память. Камень. Зла̀ми ты славен? Слезами ли? Снами?
А̀минь! Память всем злам, всем добрым снам над мостами…
Всеми днями-ночами смотанными в века, ленточными червями
скручена, целлулоида хроникальным трещаньем, ржавыми обручами…
#
Собрана голосами, рельсовыми цепами, сцеплена колеса̀ми
зольная душа твоя, в стен падении, в молчании, в лучах венчания,
из осыпанной цветной известковой взвеси дыхание твоё камень,
твоя душа в руке, сжимающей тебя… Утоли моя печали!
2017
.
ЛитСовет
Только что
