Читать онлайн
"История одного музыканта (превратности судьбы или как я потерял друга детства)"

История одного музыканта

(превратности судьбы или как я потерял друга детства)

Для тех, кому лег на душу «Первый детский симфонический» и не только...

— Короче, Пецца, завязывай со своим грёбаным романом или убирай любое упоминание про меня! Всё достало, ничего не хочу, и, вообще, забудьте все про меня! — голос в трубке был раздраженным и усталым. Слова произносились не вполне членораздельно, с легкой икотой, чувствовалось: «залито внутрь» немало.

— Спокойно, Форин, спокойно! Что стряслось? — я пытался успокоить своего друга. Бесполезно...

__________________

Повесть «Первый детский симфонический» была опубликована в литературном журнале «Аргамак. Татарстан» №4(21) за 2014 год. Немного переработанную и дополненную часть третью повести под названием «Сказ про развитой социализм» опубликовала питерская «Нева» №3 за 2017 год. Достаточно много прочтений в интернете. Я получил немало откликов, благодарностей за память, за бережное отношение ко времени, за объективность изложения.

Вторым главным героем повести был мой лучший друг детства и юности, одноклассник, сосед по дому, вторая флейта детского симфонического оркестра да и просто хороший парень Фархад, по прозвищу Форин. Человек, безусловно, музыкально одаренный: еще бы, попасть в 16 лет прямиком из детского симфонического в оркестр Татарского академического театра оперы и балета имени Мусы Джалиля! Поначалу внештатным, а по достижении 18 лет штатным музыкантом! Конечно, не без счастливого стечения обстоятельств, поскольку основным местом работы нашего преподавателя флейты Акмалетдина Хаялетдиновича или проще Акмала Хаялыча, являлся оркестр оперного театра. Более того, наш Учитель (с большой буквы) был концертмейстером флейт — главным по инструменту в оркестре.

Именно он однажды пригласил Форина, на тот момент учащегося Казанского музыкального училища, поработать в детском спектакле «Кошкин дом», когда ненадолго выбыло несколько штатных флейтистов театра, замены которым на тот спектакль не нашлось. Форин успешно справился с партией второй флейты, пусть и не самой сложной. Акмал Хаялыч был доволен: его школа! С тех пор Учитель про него не забывал, нечасто, но регулярно приглашая по необходимости поработать в театре. Так, мало-помалу, и закрепился Фархад в штате оркестра оперного. Молодец? Не то слово! На время прохождения службы в армии штатное место было за ним закреплено. А проходила его служба в лучшем духовом оркестре страны — Отдельном показательном оркестре министерства обороны СССР. Впрочем, всё это изложено в первоисточнике.

Как я гордился своим другом! Ведь я и сам тоже когда-то мечтал стать профессиональным флейтистом. Когда на вопрос «кем работаешь?» слышишь в ответ «флейтистом в оперном театре» — это сразу привлекает внимание. «Мэнээс НИИ», «инженер КБ» или «врач поликлиники» — почетно, но звучит банально. А вот музыкант оркестра академического театра оперы и балета — очень необычно.

Профессиональные флейтисты (кларнетисты, гобоисты, фаготисты и другие) — «товар» штучный. Буквально единицы становятся ими после окончания музучилища или консерватории. Музыкальное училище — средне-специальное учебное заведение, консерватория или, в просторечии музыкантов, «конс» — ВУЗ. Однако диплом консерватории — вовсе не гарантия устройства на работу в один из двух главных симфонических оркестров города — театра оперы и балета или филармонии. Тем не менее, я, и не только я, не раз говорили Форину: подумай про конс. Он в ответ: «А зачем?» На первый взгляд, действительно — зачем? Статус штатного музыканта оркестра театра — мечты выпускника консерватории — достигнут. Закрепиться в одном из двух главных оркестров Казани дорогого стоит — жесткая конкуренция в них постоянная, но при прочих равных условиях наличие диплома об окончании консерватории — весомый козырь.

Это как основные составы профессиональных команд по футболу или хоккею. Как правило, их тоже бывает по одной в каждом крупном городе, и неважно какой лиги. Статус академического театра — свидетельство принадлежности к «высшей лиге». Потому и проводятся регулярные аттестации музыкантов оркестра, ведь консерватории выпускают дипломированных специалистов ежегодно, приезжают соискатели из других городов — «составы команд» меняются и в спорте, и в искусстве.

* * *

Повествование «Первого детского симфонического» заканчивается на самой мажорной для карьеры Форина ноте — работе в оркестре оперного театра. Многие читатели, особенно знакомые мне лично, интересовались: как там дела у Фархада в театре? Им казалось очевидным фактом дальнейшее профессиональное совершенствование и рост Форина как музыканта. Они как-то пропускали фразу из эпилога повести, что к моменту ее написания Форин уже давно не работал музыкантом.

Но тогда, в юности… Я часто ходил на спектакли, в которых был занят мой друг, стараясь брать билеты на места, с которых лучше всего было видно оркестровую яму, особенно когда он играл вместе со старшим коллегой, бывшим учителем Акмалом Хаялычем. Я предпочитал спектакли, флейтовые партии в которых мне были знакомы — прежде всего это балеты Чайковского. Тем более, «Сцену» и «Танец маленьких лебедей» из «Лебединого озера» мы с Форином исполняли еще в составе детского симфонического под руководством Владимира Алексеевича Макухо. Я и сейчас сумею сыграть партию первой флейты этих известнейших произведений. Поэтому нюансы исполнения этих и других вещей чувствовал как бы изнутри: вот сейчас Форин помнет и оближет губы, смастерит из них, как учил Акмал Хаялыч, «клюв», вдохнет воздух. Тут форте, а тут пиано, тут стаккато, а тут легато. Здесь можно расслабиться, а сейчас пойдет очень техничное место. Мысленно представлял: вот Форин концентрируется, а вот, отыграв соло или сложный кусок, передыхает. Иногда казалось, что музицирую я сам: руки непроизвольно ехали вправо вверх, выделялась слюна, зудело в языке и губах. Не передать эти ощущения — для этого нужно быть хоть немножечко музыкантом.

И выглядел мой Форин подстать исполняемой им прекрасной музыке: чувственное, выразительное лицо, обрамленное светлыми, немного вьющимися волосами, длинные тонкие пальцы… В полумраке оркестровой ямы, в мягкой подсветке театрального пюпитра… Шопен, вылитый молодой Шопен, думалось мне, глядя на него. Я любовался своим другом, зачастую не интересуясь происходившим на сцене.

Музыка! Она основа и стержень спектакля. Недаром авторство балетов приписывается композиторам, а не постановщикам-хореографам. Кто автор «Лебединого озера»? Правильно, Чайковский, а не постановщик Мариус Петипа! Музыка может жить сама по себе, и без танцевальных «па», тем более, что хореографические прочтения балетов меняются постоянно. Помню, как в каком-то сильно «прогрессивном» театре гендерно-толерантной Европы поставили «Лебединое» мужским составом. Да уж, Одетта-мужик — это что-то с чем-то! Или когда четверо здоровых мускулистых ребят в балетных пачках и пуантах исполняли «Танец маленьких лебедей». А вот музыка балета неизменна вот уже почти 150 лет.

Поэтому мне всегда немного обидно за музыкантов, сидящих внизу, во мраке оркестровой ямы. Часто исполняемые ими инструментальные партии не менее сложны, чем танцевальные или оперные партии театральных прим, однако овации, восторги, букеты цветов достаются не оркестрантам, а тем, кто на сцене, в свете ярких софитов. Иной театральный «обыватель» скажет — ну, что-то там играли в темной яме, то ли дело ярко разодетые певцы и танцоры на сцене. И максимум, чего удостаиваются оркестранты — это вежливые аплодисменты, когда их, скромных тружеников Мельпомены, легким мановением рук дирижер поднимает со своих сидений. Несправедливо. Что ж, к сожалению, се ля ви — такова жизнь или бу тормыш, по-татарски. Впрочем, дирижеру цветы всё же дарят.

Пару раз во время антрактов спектаклей я, благодаря знакомству с Форином, спускался в яму, садился на его место за пюпитр, брал флейту, листал ноты, пытаясь сыграть какие-то места. М-да, говорил ему, сложная партия! Форин ухмылялся: а ты, Пецца, как думал? Представь, что тебя, тоже знакомого по урокам труда в школе, скажем, с токарным станком, сейчас бы поставили к нему в цеху завода и дали задание выточить по чертежу сложную деталь.

Человеку, незнакомому со спецификой музицирования в оркестре, кажется несложным: взяли люди инструменты, чинно расселись, раскрыли ноты да и заиграли. Не особо образованным вообще кажется, что самая большая лафа — у дирижера: стоит спиной к зрителям, машет палочкой да раскланивается, заслышав аплодисменты. Ага, как же! Дирижер, особенно главный — это центральная фигура любого оркестра, его душа, автор воплощения музыкального замысла композитора, оставившего своё наследие в виде немых нотных знаков сто, а то и двести лет назад. Оркестр — живой организм, а дирижер, обладая абсолютным слухом, всё слышит лучше других оркестрантов, его правой рукой обычно служит первая скрипка оркестра, тоже непременно с абсолютным слухом. И чем богаче по составу инструментов оркестр, тем сложнее дирижирование.

Однако дирижер не только наставник, но и «доктор», особенно когда, к сожалению, приходится выполнять функции «хирурга», давая отставку подрастерявшим профессиональную форму музыкантам, или когда на очередном прослушивании новый соискатель оказывается сильнее штатного оркестранта.

Помню, смотрел интервью со знаменитым виолончелистом и дирижером Мстиславом Ростроповичем вскоре после восстановления ему советского гражданства и возвращения на родину. Много лет «Ростроп», как по-свойски звали его музыканты, проработал главным дирижером Национального симфонического оркестра США. Мне понравились его слова: «Конечно, Айвз, Бернстайн, Гершвин — талантливые композиторы. Но, «дгузья мои», положа руку на сердце, куда им до Чайковского, Рахманинова, Шостаковича? А я обязан был их исполнять, ведь они американцы, а оркестр-то национальный». Но особо мне запомнилось его честное признание: «да и слишком сроднился я с коллективом оркестра, а его уже давно следовало бы «почистить». Так что возвращение на Родину подоспело как нельзя вовремя — пусть это сделают другие, без меня...»

То же происходит и в спорте, недаром поется: «придут честолюбивые дублеры, дай Бог им лучше нашего сыграть...» Но если каждый спортсмен прекрасно осознает, что после тридцати его карьера, как правило, завершится, то музыкант к этому возрасту только профессионально созревает, входит, что называется, в самую пору. Как говорят театральные оркестранты, попадешь в «яму» — не выберешься… И чем позже случается расставание, тем тяжелее для списываемого из оркестра музыканта, потому и личные драмы случаются нешуточные.

Как тут не вспомнить очень любимый мною персонаж кларнетиста-неудачника Андрея Григорьевича Сарафанова, блистательно сыгранного Евгением Леоновым в фильме «Старший сын» по пьесе Александра Вампилова. Выбыв из симфонического оркестра, и сам Сарафанов, и его дети упорно продолжали убеждать окружающих, что он по-прежнему работает в филармонии. Однако, в итоге, признать правду ему всё-таки пришлось: «серьёзный музыкант из меня не получился...» Ибо потом, как горько признавался Леонов-Сарафанов, «приходится играть в кинотеатрах, на танцах… и так далее», смущенно имея ввиду — на похоронах. Конечно, в оправдание своей неудачной карьеры музыканта Сарафанов добавил: «всякая работа хороша, если она необходима...» Но это, извините, весьма слабое утешение, особенно если за плечами многие годы работы в филармонии или театре... Потому и приходится оркестрантам постоянно поддерживать хорошую музыкальную форму, ну и, понятное дело, иметь хорошие отношения с главным дирижером — дружить с руководством полезно во всех сферах деятельности во все времена.

* * *

Уважаемый читатель, похоже, уже догадался: Форин из оркестра театра оперы и балета вылетел… Но его музыкальная квалификация тут не причем. А виноват в этом, кто б мог подумать, недавно почивший... Михаил Горбачев. Точнее, не лично он сам, а его «новое мЫшление» и политика гласности.

Любой творческий коллектив, театр да и просто актерская студия — это зачастую склочный гадючник, банка с пауками. Почти во всех подобных профессиональных сообществах царит жесткий диктат его лидера — художественного руководителя, главного дирижера, режиссера-постановщика. Но периодически неизбежно возникает новая творчески одаренная харизматичная фигура, пытающаяся низвергнуть доселе существовавший порядок. Достаточно вспомнить известный конфликт Плисецкой и Григоровича, разразившийся в своё время в Большом театре, или противостояние худрука Театра на Таганке Юрия Любимова с актерским коллективом. Впрочем, с философской точки зрения, это даже полезно.

Конечно, Форин не претендовал на должность главного дирижера, дело в другом. При любом руководителе всегда возникает группа приближенных, обласканная его вниманием и жаждущая привилегий, ролей, партий. В другие времена народ бы, возможно, «безмолвствовал», максимум, недовольно роптал. А тут на дворе Перестройка! Гласность! Форина, до кучи, избрали на должность секретаря бюро комсомола оркестра, и он, почувствовав «силу в руках», засучил рукава.

Главный дирижер — всесильный удельный князь своей музыкальной вотчины: директор театра, художественный руководитель, главный балетмейстер в его «кухню» особо не суются. Как говорится, каждому — своё. И от главного дирижера, и только от него зависит распределение партитурных ролей среди оркестрантов. Особенно это заметно по самой многочисленной группе струнников — скрипачей и виолончелистов. Чем ближе они сидят к дирижеру, тем выше их оркестровая ставка. «Деньги-деньги-дребеденьги», как бы низменно это ни звучало применительно к искусству. Одним словом, восстал Фархад против несправедливого, по его и некоторых других музыкантов мнению, распределения партий и, как следствие, финансового вознаграждения. И в «новые времена», в отличие от прежних, это вовсе не выглядело авантюрой. По крайней мере, так казалось «бузотерам». Коллектив оркестра раскололся: одни поддерживали Форина (их было меньшинство), другие нет.

Горячо поддержала Форина и его супруга — в мае 1984 года Фархад женился на скрипачке оркестра Любочке Бражниковой, взявшей его колоритную татарскую фамилию.

Пару слов о его избраннице. Она, как и мы с Форином, уроженка славного города Казани. Закончив, как и Форин, музыкальное училище (раньше его), смело замахнулась на знаменитую московскую «Гнесинку», ныне Российскую академию музыки имени Гнесиных, являющуюся, наряду с Московской государственной консерваторией имени Чайковского, одним из двух ведущих музыкальных ВУЗов страны. Молодец, сумела поступить и успешно ее закончить. Однако сразу вернуться домой в родную Казань у неё не получилось: ни в оперном театре, ни в филармонии свободных вакансий на тот момент не оказалось. Получила госраспределение в Красноярск — в местный театр оперы и балета, отработав там положенные молодому специалисту три года. И всё это время Любочка регулярно «бомбила» администрации казанских оперного театра и филармонии письмами, напоминая о себе. Удача, в итоге, ей улыбнулась: появилась вакансия скрипачки в оперном, она успешно прошла прослушивание и перевелась в Казань.

Форин обратил внимание на новенькую скрипачку сразу. Как выяснилось позже, Любочка и сама в свой первый спектакль на новом рабочем месте в паузах любовалась изысканным богемным обликом незнакомого флейтиста, так похожего на молодого Шопена. На следующий день после репетиции Форин предложил ей прогуляться. И понеслось!.. Стояли погожие апрельские деньки, наконец-то пожаловало долгожданное тепло! Бодрил опьяняющий запах непросохшей земли и талого снега, набухали почки на деревьях, журчали ручейки, задорно чирикали синички. Люди, сбросив ненавистную зимнюю «лягушачью кожу», стали чаще улыбаться и, жмурясь, радостно подставляли застенчивому весеннему солнышку побелевшие за зиму лица. А из открытых окон повсюду неслась популярная тогда песня Аллы Пугачевой: «Знаю, милый, знаю, что с тобой…» Трещал, отчаливая в небытие, потемневший лед на Волге и Казанке, и весенняя Казань, вновь обретенная счастливой Любочкой, дарила им своё неповторимое очарование…

На четвертый день знакомства Форин сделал ей предложение. Через неделю оно было принято. Заявление в ЗАГС сопровождало ходатайство администрации оперного театра с просьбой ускорить процедуру официальной регистрации брака: вскоре предстоял отъезд театра на летние гастроли. Причем судьба приготовила счастливой молодой паре роскошный подарок на медовый месяц — первым городом гастрольного тура значился Сочи. В общем, всего через месяц как только счастливые влюбленные впервые увидали друг друга, они официально стали мужем и женой. Совет да Любовь!

Я был свидетелем на их веселой музыкальной свадьбе: больше половины приглашенных составляли коллеги-оркестранты. Присутствовал в качестве почетного гостя и главный дирижер театра, тот самый, с которым всего через несколько лет Форин сойдется в неравной, как, в итоге, оказалось, «схватке». Но пока… Пока разливалось свадебное застолье, звучали тосты и поздравления, молодые были счастливы, Любочка, в своем роскошном белом платье, прекрасна. Гости, как и подобает, пребывали в состоянии веселого праздничного возбуждения, а оркестранты — еще и в радостном предвкушении скорого гастрольного вояжа. Кстати, Акмал Хаялыч тоже был женат на скрипачке оркестра — они, разумеется, оба присутствовали среди гостей. Свадьбу играли в ресторане гостиницы «Казань», что на углу Баумана и Чернышевского.

М-да, начиналось всё более чем романтично и красиво. Впрочем, как у всех. Через неделю после свадьбы коллектив театра отбывал на гастроли — они обычно длились два месяца, июнь-июль, в августе отпуска, ну а в сентябре — открытие нового театрального сезона.

Я заехал к Бражниковым, они жили в Савинке на Мусина, проводить на вокзал Форина и Любочку. Тихо присел в уголке, чтоб не мешать сборам и не усугублять легкую нервозность, обычно возникающую в этот момент у женщин — то куда-то запропастилось, это не влазит, а уже пора трогаться, опоздаем! И тут я заметил одну деталь: насколько неумело Любочка складывает вещи и пакует их в чемодан. А тут Форин под руку, мол, давай быстрей! Цыкнув на Форина, она «выкинула белый флаг», позвав маму. Разгоряченная мама прискакала с кухни (собирала им в дорогу печеное-жареное) и, буркнув дочери «отойди!», в несколько движений всё ловко уложила. Щёлкнули замки чемоданов — в путь! А на перроне вокзала, у поезда уже вовсю бурлил радостно возбужденный курящий, гогочущий театральный люд — знали бы вы, как артисты и музыканты обожают и ждут гастроли! Впрочем, кто не любит смену обстановки и разнообразие в жизни. Все восторженно поприветствовали молодую чету оркестрантов, и по вагонам! «Личный состав» театра и кое-какой реквизит разместился в трех вагонах. С завистью вздохнув, я помахал вслед уходящему поезду. Вот, думаю, счастливый Форин: искусство, театр, молодая жена, медовый месяц, гастроли, Сочи…

Почему я вспомнил эпизод сборов? Потому что подмеченная мною неумелость Любочки, имела в дальнейшем, к сожалению, свои последствия. Дело в том, что ее мама, детский врач, с детства решительно ограждала способную к музыке дочь от хозяйственных домашних дел, оберегая ее руки. Руки скрипачки! Идеально приспособленные к музицированию на инструменте, они совершенно не годились для исполнения домашней бытовой рутины. Конечно, и в Москве, и в Красноярске Любочке приходилось обслуживать себя самой. Но одно дело себя, совсем другое, когда «на иждивении» появляется муж. Форин, безусловно, помогал, но всё же хозяйка в доме — жена. Поэтому полноправной хозяйкой в доме была мама Любочки, с которой она не желала расставаться. А ровно через девять месяцев после свадьбы у них родилась дочурка.

И вот представьте себе «картину маслом»: типовая двухкомнатная квартирка с четырехметровой кухонкой в панельной девятиэтажке, в ней — родители Любочки, ее младший брат, сами молодожены и маленький ребенок. Скрипачке и флейтисту необходимо и дома работать с инструментами: разучивать новые партии, «долбить» сложные места и, разумеется, не одновременно. К тому же, мама Любочки на зиму забирала своих стареньких родителей из деревни. Форин не раз предлагал переехать к нему на Танкодром: он тоже жил в двушке панельной хрущевки с матерью и бабушкой. Однако свекровь — не мать, к тому же мама Форина, Таисс Мухтаровна, не была в восторге от этой идеи, Любочка про это знала.

Тогда Форин, казалось, нашел компромиссный вариант: профком театра пообещал ему комнату в театральном общежитии, да еще рядом с местом работы. Это было очень удобно, учитывая, что добираться домой после вечерних спектаклей что в Савинку, что на Танкодром, особенно зимой или в непогоду — удовольствие ниже среднего. Любочка поначалу согласилась, но, в итоге, желание иметь под боком мамочку перевесило всё. Форин переживал: очередь на квартиру от театра подойдет лет через 10-15, на строительство кооператива денег нет, а жильё в аренду тогда практически не сдавалось. Первые годы совместной супружеской жизни пылкие чувства молодоженов побеждали все жизненные невзгоды и неурядицы. Но, как это часто бывает, лишь до поры до времени.

А тут, до кучи, конфликт с главным дирижером. Обычно вопросы по зарплатам оркестрантов решались им келейно с директором и худруком театра. Но дух Перестройки вторгся и в этот щепетильный вопрос. Форин вместе с поддержавшими его музыкантами, на правах секретаря бюро комсомола оркестра, выдвинул главному свои претензии. И не просто выдвинул — поставил ребром. Тяжба безрезультатно длилась довольно долго, пока вопрос о справедливом распределении оркестровых партий и их оплате не вышел на уровень заседания партхозактива театра.

Форин энергично озвучил своё видение проблемы и требования, главный дирижер аргументированно ему оппонировал. И как бы между прочим, отметил, что уважаемый Фархад Равильевич, несмотря на его общественную активность, не имеет высшего музыкального образования — вот он вес диплома конса! Это, безусловно, во многом нивелировало аргументацию Форина, ослабив его позицию. Итог был предсказуем: не в меру активного комсомольского «вожака» вежливо попросили написать заявление об увольнении по собственному желанию.

Но он и сам был готов гордо удалиться еще раньше «схватки» на партхозактиве. Я все увещевал его: «Форин, не руби с плеча, театр — твоё всё, ты потом будешь непременно горько жалеть об уходе!» Если когда-то театр воспринимался нами святилищем, то сейчас он всё чаще стал высокомерно выдавать, типа, «подумаешь, театр: днем — репетиция, вечером — в яму, днем — репетиция, вечером — в яму, тоска…»

Даже как-то в сердцах поведал о неожиданном. Время от времени, с целью высокого культурного просвещения, в театр организованно автобусами привозили школьников из дальних деревень. Особенно на оперу «Князь Игорь» Бородина, когда в начале учебного года восьмиклассники на литературе проходили «Слово о полку Игореве». Заскучав уже к середине первого акта, они находили себе интересное развлечение: привязав к большому и указательному пальцам резинку, в качестве тетивы рогатки, начинали обстреливать сценическую труппу и оркестр пульками из проволоки. Правда, хотя бы на «Половецких плясках» обстрел временно прекращался — всё же зрелище на сцене захватывало. Мне однажды довелось побывать на подобном спектакле — основную часть зрителей составляли «организованные» школьники. Обстрелов я вроде бы не заметил, но гул от непрекращающегося «базара» школяров висел в зале весь спектакль, даже вездесущие театральные бабули — неутомимые блюстительницы порядка и продавщицы программок — никак не могли с ними справиться.

Словом, ушел Форин из театра. Не знаю, можно, наверное, было отыграть назад, но… Случилось это где-то в самом начале 90-х, еще до развала СССР. Самое обидное, в новые времена только-только начались регулярные гастроли оперного не только по воронежам-тамбовам и даже Сочи, а за рубеж — в Европу, Японию, Южную Корею.

Но уже без Форина. К тому времени, утлая лодочка их семейной жизни уже с треском билась о серые громады скал прозы жизни. Вдобавок Любочка, горячо поддержавшая Форина в его конфликте с главным, тоже пострадала, отношение к ней резко ухудшилось. Поэтому подвернувшаяся возможность заключения двухгодичного контракта с Люблянским театром оперы и балета оказалась ей очень кстати. Она отбыла в Словению, оставив дочь на попечении своих родителей. Форин, конечно, помогал, регулярно брал дочку к себе, ибо у Бражниковых проживать ему уже было незачем.

* * *

«Потом пришли иные рубежи...» Форин хватался за всё, лишь бы заработать. О театре стал отзываться еще более пренебрежительно — сюжет басни Крылова «Лисица и виноград» налицо во всей красе. Впрочем подобная рефлексия обиженного человека понятна и простительна… Еще и жена уехала.

Учась в музучилище, Форин купил у кого-то по дешевке видавший виды, немного помятый тромбон, освоив его на досуге. Поэтому некоторое время даже играл на нем на похоронах (привет от отставного коллеги — кларнетиста Сарафанова из «Старшего сына»). Но если подобное в статусе учащегося музыкального училища воспринималось терпимо и даже оригинально, то в исполнении экс-оркестранта оперного театра уже унижало.

Пару слов о таком некогда распространенном явлении как похоронный оркестр. Да, я уже очень давно не слышал этих ужасных, рвущих душу звуков труб, издевающихся над второй сонатой си-бемоль минор Фредерика Шопена. Но тогда… Некоторые детишки, даже издали услышав «Похоронный марш», начинали плакать. Никогда не понимал и без того убитых горем людей желания нанять похоронный оркестр — чтоб сделать себе еще горше и тяжелее что ли, недоумевал я.

Но тогда так, увы, было принято. Конечно, когда хоронили генсеков или просто высокопоставленных чиновников или военных, и негромко фоном играл высокопрофессиональный духовой оркестр, это выглядело торжественно, печально и даже как-то светло. Но когда за обычной похоронной процессией ковыляла компания из шести-семи потрепанных мужичков с позеленевшими от времени и дождей, давно не чистившимися медными инструментами… Особенно «впечатлял» бредущий последним чувак с большим барабаном и тарелкой сверху: он, похоже, начинал поминать усопшего раньше всех. И если до завершения погребения духовики еще как-то воздерживались от чрезмерного употребления спиртного, то барабанщик себя этим не утруждал, колотя палкой по почерневшей перепонке барабана как бог на душу положит. Ну а что? Не на параде же, такт держать не обязательно. Недаром, у музыкантов-лабухов подобное занятие именовалось «халтурой».

Я спрашивал Форина: слушай, а кто эти люди? — Да разные, отвечал он. Кое-кто из них даже бывшие зеки, куда им еще податься? Но все — лабухи, списанные музыканты. Я с ними особо никогда не сближался — отыграю, получу бабки, и ходу, правда, «до-ре-ми-до-ре-до» (на языке музыкантов, «пошел на х...») им никогда не играл. Они не обижались, если я отказывался с ними бухать, особенно когда учился. Их старшой даже ухмылялся, типа, учись-учись, пацан, всё равно к нам, лабухам, прибьешься, придет время. Кстати, Шопена они не всегда играют в тональности си-бемоль минор — там аппликатура сложнее, поэтому транспонируют как им удобно. Не репетируют, поскольку в их «репертуаре» три-четыре вещи, исполняемые годами. Хотя один старшой интересным мужиком оказался и вообще очень прилично играл на трубе. При первой встрече дал мне ноты: разучи, дескать, ты эту вещь не только никогда не играл, но, наверное, и не слышал. — А что за вещь? — Похоронный марш, отвечает с гордостью, собственного сочинения. Во как! Что ж, творческий подход нелишний в любом, даже похоронном ремесле.

А вот вопрос Форину — «почему на похоронах ты играешь только на тромбоне, но не на флейте?» — его задел: еще-де флейточку я свою там не «пачкал»! Правда, дело тут в другом: флейта — слишком тихий, нежный, высокий по регистру инструмент, для похоронных дел не подходит. В таких «оркестрах» из «дерева» (инструментов деревянно-духовой группы) только кларнет встречался, и то не всегда. Но вот флейта, флейта-пиколло, гобой, английский рожок (альт-гобой), фагот — никогда. Кстати, помимо тромбона, Форин вполне сносно лабал на родственных флейте инструментах — кларнете, саксофоне, гобое и даже экзотичном фаготе.

Слава богу, «карьера» оркестранта похоронной команды у Форина не затянулась. Я всё боялся, как бы он без театрального оркестра, в отсутствие жены не забухал. Впрочем еще раньше, когда семейная идиллия только начала рассыпаться, и он стал частенько зависать у друзей, подобное временами случалось. А однажды его, хорошо поддатого, вечером в темном переулке бомбанули гопники: дали в глаз, вырвали из рук дипломат и убежали. «Пацаны, там ничего для вас нет!» — зажимая глаз, только и успел крикнуть им вдогонку Форин. Самое обидное, в дипломате действительно находились только служебная театральная флейта и толстая домовая книга — он тогда прописывался у своей тети Земфиры Мухтаровны в квартиру на Школьном переулке.

Утрата служебного инструмента, да еще по пьянке — серьёзный дисциплинарный поступок, играть ему было не на чем (главный дирижер в сваре на партхозактиве об этом тоже упоминал). Пришлось мне одалживать Форину свою флейту, чтоб не оставлять его без хлеба насущного. Но у меня была совсем простенькая флейта, производства Ленинградского завода духовых инструментов — профессиональные флейтисты на таких НИКОГДА не играют. Форин хотел скрыть факт пропажи дорогого театрального реквизита, намереваясь приобрести замену за свой счет, что было крайне сложным делом: флейты в магазинах тогда не продавались вообще, их можно было только «достать», даже покупка моей ленинградской «свистелки» была большой удачей. Но не прокатило: после первого же спектакля Форин, глубоко вздохнув, вернул мне флейту, поскольку главный тут же заметил, что звук пошел не тот — пришлось сознаться. Хорошо, что в театре нашлась еще одна свободная профессиональная флейта, но его жестко предупредили, только-де попробуй ее вновь потерять!

Попутно отмечу, что в области импортозамещения в производстве духовых (и не только) инструментов — у нас обширный фронт работ, ибо профессиональные музыканты играют исключительно на заграничных инструментах. В случае флейты — это немецкие «Юбель» и «Вайсманн», японские «Ямаха» и «Мурамацу», американские «Армстронг» и «Бостон», уж не ведаю, когда в Питере создадут что-то равноценное.

Стоит признать, пьянство — настоящий бич музыкантов, и вообще многих творческих работников — актеров, поэтов, писателей. Бухали и у них в оркестре, особенно в отрыве от семей, на гастролях, кое-кто даже спивался. Благодаря Форину я был знаком со многими его коллегами. Помню, особенно было жаль талантливого гобоиста, симпатичного парня Федю Курбекова, рано ушедшего из жизни из-за пьянки. Его старший коллега по фамилии Ситник, тоже гобоист и тоже бухарик, нередко играл на спектаклях с лиловой от залитого внутрь спиртного рожей. Но он не уходил в запои, не качал, в отличие от Форина, права, да и играл на гобое, как бог, в любом состоянии, а потому на его пьянство закрывали глаза.

Однажды, находясь на гастролях в Тамбове (Любочка тогда была в отпуске по уходу за ребенком), подкачал и Форин. Как-то вечерком они с коллегами перебрали лишнего и, выписывая кренделя, нетрезвой походкой топали в свою гостиницу, громко гогоча и базлая. Тут как назло менты — всех доставили в отделение, хорошо хоть при каждом имелись документы. Горе-гастролеры заблеяли, мол, больше так не будем, им пригрозили пальцем, отпустили, даже пообещав не сообщать руководству театра (могли срезать премиальные). Но вот Форин… Его вдруг понесло: стал угрожать, ругаться, громить «обезьянник». Сперва его пытались уговорить успокоиться: как-никак уважаемый оркестрант оперного театра. Тщетно. Тогда его успокоили грубо и примитивно: облили холодной водой и связали вместе руки и ноги. Еще немного повыв, покатавшись мячиком по полу и окончательно выдохшись, Форин наконец-то отрубился. Заботливые менты его даже на нары уложили, накрыв одеялом, но не развязали. Утром вызванные в отделение инспектор театра и главный дирижер забрали своего протрезвевшего, смущенно улыбавшегося работника (на партхозактиве этот случай тоже припомнили). Менты смотрели вслед Форину с обидой и разочарованием: приезд Татарского театра оперы и балета стал значительным событием в культурной жизни скромного провинциального Тамбова и освещался очень широко. Ну, неужели так могут вести себя возвышенные одухотворенные служители Мельпомены академического театра?

Зеленый змий, к сожалению, посещал и Акмала Хаялыча после развода с супругой-скрипачкой. Слава богу, вторая жена стала для него настоящим ангелом-хранителем, родив ему еще одного сына.

* * *

Шло время, обида на театр притупилась, творческая душа просила духовной пищи. А не поискать ли мне что-нибудь поблизости, задумался Форин и двинул в соседние Чебоксары показать себя в Чувашском государственном музыкальном театре. Прослушивание прошло удачно, стаж работы по специальности солидный — его зачислили в штат оркестра, дали койко-место в общежитии.

Но хандра никуда не исчезла: профессиональный уровень чувашского театра был существенно ниже академического оперного, проживание в одной комнате с тремя соседями-холостяками сильно угнетало — возраст и семейный статус всё же уже не те. Вздыхал, вспоминая Любочку и понимая, что совместная супружеская жизнь, скорее всего, закончилась. Душой и сердцем Форин был в Казани, где оставались дочь, мать, родственники и друзья — он при первой же возможности мотался в Казань, каждый раз возвращаясь в Чебоксары в подавленном настроении. Денег не хватало, особого удовлетворения работа не приносила, особенно раздражали оперы на чувашском языке. Словом, хватило Форина всего на полгода, уволился и оттуда, понимая, что в Казани достойных альтернатив даже чувашскому театру не просматривалось.

Требовалась новая сфера деятельности, возможно никак не связанная с музицированием. И тут на сцену жизни выходит его тетя, младшая сестра матери, Земфира Мухтаровна. Она, как и мать Форина, закончила консерваторию, потом, увлекшись хореографией, много лет танцевала в балете на льду. Это, к сожалению, имело печальные последствия, ибо детей у них с мужем, дядей Рашидом, не было, поэтому к Фархаду тетя Земфира относилась по-матерински. О-о, более энергичной, общительной и активной женщины я в своей жизни не встречал! Не женщина — огонь! Она была полной противоположностью своей средней сестре, матери Форина. Он рассказывал, мама-де может общаться с ней не более двадцати минут, потом у нее всегда поднимается давление.

И вот, в новые времена, тетя Земфира задумала грандиозный проект — создание частного хореологического центра «Адам». Масштабы Казани ее не удовлетворяли, поэтому она разменяла свою трешку в элитном доме на Школьном переулке на простенькую двушку в Москве, на Стремянном переулке, что рядом с Павелецким вокзалом. Нашла спонсоров, сняла какие-то площади — и, пока суть да дело, занялась банальной коммерцией под столь необычной вывеской. Но тете Земфире требовался помощник, неприкаянный племянник казался ей идеальной кандидатурой. Она увлекла его рассказами о радужных перспективах, новых возможностях, московской богемной жизни, и Форин зажегся идеей, к тому же он практически ничего не терял. Мой друг стал исполнять функции ее секретаря, ассистента и личного шофера. Дядя Рашид для этого не годился, он был старше супруги и успел устать от жизни. Да и ужиться с такой бурлящей женщиной мог только он, флегматичный интраверт, ритм жизни в Москве, да еще в центре, недалеко от вокзала, его утомлял. Дядя Рашид был технарем до мозга костей, я вообще не понимаю, зачем он переехал в столицу, но такой властной, деятельной супруге попробуй не подчиниться!

Я тогда часто бывал в командировках в Москве, поэтому регулярно к ним заходил. Тетя Земфира, фонтанируя жизнерадостностью и позитивом, могла часами увлеченно говорить о своих делах и планах — я таких людей называю «клиническими оптимистами». Форин ей активно поддакивал — она всё же сумела поднять его жизненный тонус. Лишь дядя Рашид, молча потягивая чаёк, смотрел на нас грустными усталыми глазами, единственной отрадой в его жизни был белый королевский пудель по кличке Арто.

Но и Форина тетя Земфира частенько выводила из себя своей чрезмерной активностью, взбалмошностью и некоторой присущей такому типу людей неорганизованностью. Они постоянно лаялись, и регулярно, где-то раз в два месяца, Форин, очередной раз вдрызг разругавшись и торжественно дав зарок дел с ней больше не иметь, сбегал в Казань. Через неделю она приезжала за ним и, сгребя в охапку, увозила обратно в Москву — Форин, стоит честно признать, не особо сопротивлялся.

Что-то они, конечно, куплей-продажей зарабатывали, но никак не срасталось с главным — с собственно открытием хореологического центра «Адам». Хотя Адам появился, в лице какого-то темного мужичка азиатской внешности под этим именем. Он что-то напел тете о своих бизнес-планах, увлек совместным проектом, а его имя — Адам — воспринялось ею добрым знаком, в результате, она назначила его своим заместителем. Однажды я, он и Форин сидели втроем в ресторане, я тайком его внимательно изучал — что-то не то, думаю, что-то не то… Но решил, что им видней. Через месяц этот тип, с таким знаковым для тети именем «первочеловека», их хорошо кинул на деньги.

Не сказать, что тетя Земфира не обладала предпринимательскими жилкой и «чуйкой», но, со слов Форина, эти качества удивительнейшим образом сочетались в ней с излишней доверчивостью, какой-то глубинной верой в человеческую порядочность, что было решительно неприемлемо, я б сказал, противоестественно для «лихих 90-х». Не стану утверждать, что порядочность и честность в ту пору полностью исчезли в людях как явление, однако в определенных сферах деятельности про них следовало бы забыть, особенно вращаясь в Москве.

Со временем, немного окрепнув финансово, «хореологический центр» нанял коммерческого директора, менеджера и шофера, поэтому у Форина появилось свободное время, он решил попутно попробовать себя в чем-то новеньком. Немного поупражнялся в риэлторстве, но безуспешно. Чтоб не напрягать клиентов своим именем-отчеством, представлялся им «Фёдором Романовичем», мы одно время его так и звали.

Иногда «Фёдор Романыч» для души играл на флейте на Арбате (инструмент он прихватил с собой в Москву для поддержания формы), имея попутно неплохие сборы. Музицирующий люд лабал там не только ради «халтуры»: Арбат слыл, своего рода, «биржей труда», на уличных музыкантов приходили смотреть потенциальные работодатели невысокого уровня — из разных клубов, студий, кабаков, ресторанов, ведь интернет тогда еще только зарождался. И однажды к Форину подошел впечатлённый его игрой молодой гитарист-испанист, он искал именно флейтиста. Его женой была профессиональная танцовщица фламенко, у них имелась предварительная договоренность с одним рестораном испанской кухни, необходимо было срочно организовать небольшой коллектив для работы. Предложение Форина заинтересовало — новое трио так и назвали «Фламенко». Быстро сыгравшись и сдружившись, они заключили договор с рестораном, успешно поработав там всё лето. Режим работы подходил Форину: днем он помогал тете, вечером играл испанские наигрыши в ресторане, одновременно увлекшись испанской культурой. Гонорары от ресторана выплачивались весьма солидные, еще и довольные посетители хорошо накидывали, особенно благодарные щедрые испанцы — то лето было самым «сенокосным» в жизни Форина.

Тем же летом Фархад заимел подругу, поспешив показать мне ее при первой же возможности — знакомство происходило, помнится, в кафе «У Никитских ворот». Ничего не скажу, девчонка красивая, высокая, статная, интересней Любочки, один недостаток — москвичка. Завершив работу по договору в ресторане и договорившись с тетей об отпуске, втрескавшийся по уши Форин поехал осенью с новой подругой отдохнуть в Испанию, успешно спустив там всё заработанное за лето. Вскоре после возвращения с испанских каникул подругу у Форина отбил какой-то новый башлёвый ухажёр. Выяснилось, что у нее имелся еще один, более существенный недостаток, название которого начинается со второй буквы алфавита.

Но вот однажды рисковая тетушка встряла в какую-то финансовую авантюру. Деталей мне Форин не раскрывал, но на деньги многострадальный центр «Адам» попал большие, на них серьёзно наехали «кредиторы». Быстро разменяв двушку на две комнаты, тетя Земфира скрылась в Самарканде, где во время войны девчонкой находилась в эвакуации вместе с матерью и сестрами, и у нее имелась там масса знакомых. Дядя Рашид был не при делах, он попросил уединения в одной из комнат с просьбой забыть про его существование; пудель Арто, к тому времени, уже умер. А Форину настоятельно посоветовала по-тихому вернуться в Казань и забиться куда-нибудь в щель.

* * *

Где-то с полгода Форин сидел в Казани тише воды и ниже травы, живя на заработанное в Москве. С криминалом обошлось: их не нашли. Тем временем, из Словении, по завершении контракта, вернулась Любочка. Много интересного рассказывала она про эту страну, но мне особенно запомнилась одна история. Словенцы праздновали юбилей какого-то своего композитора по фамилии Пучич, не сомневаясь, что он знаменит во всем мире. Кто-то из коллег Любочки поинтересовался у нее: как в России будут отмечать его юбилей? Она подумала: о-хо-хо, братушки-славяне, да я это имя впервые услышала только по приезду в Словению, а у нас в России, давшей миру Чайковского, Римского-Корсакова, Рахманинова, Прокофьева, Шостаковича, никто и слыхом не слыхивал про вашего местечкового композитора. Но так не скажешь, поэтому ей пришлось что-то блеять в ответ о богатом музыкальном наследии этого безвест…, пардон, «широко известного» композитора, также почитаемого в России.

Помню, как вскоре после ее возвращения, мы вшестером (я с детьми и они с дочкой) пошли погулять на лужайки у оврага за мечетью «Мадина», что у нас на Курчатова. Их дочь, разодетая в яркие заграничные обновки, светилась от радости. Дети устроили игру в «собачку» со случайно встретившимся хозяйским пуделем. Пёс, звонко лая, остервенело метался за мячиком, пытаясь его отнять, дети визжали от восторга, весело смеялись и мы вместе с хозяйкой пуделя. И вдруг дочка Форина без видимых причин заплакала и, развернувшись, отошла в сторонку. Я заволновался, решив, что мои дети ей куда-то попали, и поспешил к ней: «Что случилось?» Она подняла на меня мокрые от слёз глазки: «Я хочу, чтоб мама с папой жили вместе...»

Но этого, увы, не произошло. За два года разлуки Фархад с Любочкой еще больше отдалились, окончательно охладев друг к другу. Вскоре они развелись. Хотя как-то Любочка, глубоко вздохнув, мне откровенно, самокритично призналась: «Это я была плохой женой, а Фархадик — он хороший...» Не желая возвращаться в оперный театр, она устроилась работать в симфонический оркестр филармонии, переехавшей в бывший дом культуры имени Кирова на Павлюхина, где мы с Форином не раз выступали в составе детского симфонического оркестра. Символично, не правда ли? Форин же всё надеялся вернуться в Москву.

И тут в оперном театре сменился главный дирижер. Взволнованный этим неожиданным известием Форин воспылал горячей надеждой вернуться в родное святилище искусств, где прошли его лучшие годы. Он не скрывал от меня своих горящих глаз — насколько верным оказалось моё предсказание! И в оркестре, и в отделе кадров театра его, безусловно, помнили, Акмал Хаялыч авторитетно дал ему хорошую рекомендацию. Новый главный дирижер, прослушав Форина, согласился: да, музыкант высокопрофессионален, однако штат флейтистов укомплектован, а у уважаемого соискателя, к сожалению, нет высшего музыкального образования (и вновь — вот оно значение диплома конса!). Отказать — не отказал, но и не особо обнадежил, дескать, будьте на связи, там посмотрим. Хотя не исключено, что ему поведали про бузу, устроенную Форином против бывшего главного.

О, как усердно и самозабвенно стал работать с инструментом Форин! Каждый день по нескольку часов, трезвость — норма жизни, про Москву и вовсе забыл. Возвращение в оперный! Вот его главная цель и мечта! Быстро восстановил форму — хоть завтра в «яму», в которую, как известно, однажды попав, уже «не выберешься». Я пригласил его как-то на дачу, так Форин и там занимался — дачники удивленно крутили головами: над домиками разливался хрустальный божественный звук флейты. А на жизнь, в основном, он зарабатывал, таксуя на своей «семёрке» (это называлось «бомбить»). Одновременно устроился внештатным корреспондентом в небольшую газету «Татар иле» («Татарский край» или «страна», не уверен, как точней перевести), ведя в ней колонку культуры. Однако работа журналиста приносила копейки, и вскоре он из газеты ушел.

Минул год. Потом еще один. И еще один. Форин регулярно, с замиранием сердца звонил в отдел кадров театра, но в ответ слышал неизменное: «свободной вакансии флейтиста нет». Он понял: оперный «сделал ручкой». Навсегда. Ненавистное «бомбилово» иссушало и физически, и морально: пассажиры попадались самые разные. Однажды с ним не рассчитались, он активно возмутился, его избили, слава богу, несильно. Флейту забросил (сейчас она у меня — продал за ненадобностью; инструмент, кстати, очень хороший, но старой, немецкой системы, без сдвига звука «соль»), в Москву уже не тянуло, да и чем там заниматься, только опять таксовать. Тетя Земфира тоже так и застряла в Самарканде.

Врожденная интеллигентность и высокий интеллект Форина требовали профессионального общения с равными ему собеседниками. Он устроился работать личным шофером председателя Союза журналистов Татарстана, хотя по деньгам выходило значительно меньше, по сравнению с «бомбёжкой», зато спокойней и интересней: привезти-увезти шефа, встретить гостей, журналистов и литераторов, покататься по республике. Форин всем нравился: интеллигентный вид и манеры, порядочность, обширный кругозор, музыкальная эрудиция — в салоне его служебной машины всегда фоном звучала классика. Люди живо реагировали, узнав о его бывшей профессии и прежнем месте работы. Всегда приглашали на служебные и внеслужебные загородные пикники — к тому же шашлык он готовил отменно.

Тем временем, дочь Фархада пошла по стопам матери, поступив в музыкальное училище на скрипку. Впоследствии играла в ансамбле скрипачей училища под руководством Владимира Алексеевича Макухо — бывшего руководителя нашего детского симфонического, где мы с Форином когда-то сделали свои первые шаги оркестрантов. Тоже символично. Финансово Форин особо помочь дочери не мог, за что бывшие тёща и жена его постоянно попрекали. А один раз чувствительно оскорбили — здорово обидевшись, он, тонкий, ранимый человек, практически прекратил с ними общение. На руках у него были больные мать и старшая, тоже бездетная, тетя Дина; бабушка Фатима-апа уже ушла в мир иной. Невесёлая житуха…

* * *

И вот, ваш покорный слуга, в моем лице, начал писать. Почему вдруг это произошло? Да фиг его знает. Жил-жил, не тужил, учился-работал, растил детей, ел-пил, спал… Как все. И вдруг в сорок пять ни с того, ни с сего, что называется, «вставило». Скорее всего, пришло осознание, как пели барды Сергей и Татьяна Никитины, «что сгорят мои годы и вовсе дотла под пустые, как дым, разговоры». Жизнь идет, много чего интересного в ней происходит, но об этом практически никто не знает. К тому же, развалилась страна, сменились эпоха и строй — всё это тоже отразилось на судьбах людей. Правда, отправную точку своего «писательства» помню отчетливо: одногруппница стала предпринимателем, я по электронке консультировал ее по бизнесу. И пошло-поехало: попутно меня растащило на написание художественно изложенных автобиографических «Рассказов сибирского предпринимателя», кое-какие из них впоследствии опубликовали в литературной периодике. Хотя писателем, в истинном значении этого слова, себя не считаю, жанр, в котором пишу, определяю как «художественную публицистику». Тем более, не состою ни в одном из союзов писателей.

Должен признать, что нахожу это занятие очень увлекательным, особенно когда строчки «ломают». Время от времени ухожу в «запис», по аналогии со значением слов запой или загул, чувствуя в эти моменты своё самое комфортное внутреннее состояние. Могу просидеть за монитором по 12-14, а то и по 16 часов в день, пока не зарябит в глазах. Восприятие времени размывается, забываешь обо всем, мечтаешь только о том, чтобы все от тебя отстали, а лучше на время забыли вообще. Ходишь, как зомби, по квартире, что-то бормочешь, жестикулируешь, смеешься, общаешься со стенкой — со стороны, наверное, кажется, что «крыша поехала» у человека. Иногда, ухватив мысль, вскакиваешь среди ночи — и за комп. Чтоб строка «пошла», необходимо достичь полной внутренней концентрации. Стараться в состоянии «записа» вообще ничего не читать и не смотреть. Люблю уходить в леса — там, в уединении, проговариваю будущие тексты. Стуча по клавиатуре, фоном всегда ставлю классику. И вот, наконец, ты видишь плод трудов своих: изложено ЧТО хотел и КАК хотел. Правда, потом всё равно приходится подчищать и подравнивать написанное, что-то менять местами, дополнять, усиливать или, наоборот, облегчать. Главное, вовремя завершить «доводку-рихтовку» текста.

Затем настал черед описания своего насыщенного студенчества и времени, на которое оно пришлось. Книга «Встретимся на «Сковородке» (воспоминания о Казанском университете) была издана в Казани в 2011 году. Кстати, Форин, работая тогда в Союзе журналистов, здорово помог мне с ее распространением: раздавал в своих кругах, много экземпляров развез по районным библиотекам Татарстана, большое ему спасибо.

Тем более, что Форин знал тему: был вхож в нашу учебную группу, сдружился с моими одногруппниками, не раз навещал нас во время практик на университетских учебных станциях, а однажды и вовсе прикатил в колхоз, где мы, студенты, отбывали по осени «добровольно-принудительную» повинность, оказывая «шефскую» помощь селу. На втором курсе выступал вместе со мной дуэтом на ежегодном смотре художественной самодеятельности — культорг факультета попросила сыграть что-нибудь на флейте: в первых номерах всегда исполнялась классика. Я к Форину: давай, мол, сбацаем что-нибудь из нашего школьного репертуара. Сыграли, помню, отрывок из седьмой симфонии Бетховена в переложении для дуэта флейт. Выступили успешно, но на финальный тур не прошли, так как Форин не являлся студентом университета. Кстати, для проведения заключительного концерта самодеятельности университет всегда арендовал оперный театр.

И, наконец, я «впал в детство»: приступил к написанию «Первого детского симфонического». Тогда-то и ожил Форин как литературный персонаж, выписываемый мною с особой теплотой. С возрастом он внешне заметно изменился, полысел и, конечно, перестал походить на молодого Шопена, впрочем Фредерик великий, бедняга, и до сорока-то не дожил...

Фархад с интересом отнесся к замыслу и сюжетной линии моей будущей повести, где ему заслуженно отводилась роль второго главного героя. Вещь мы решили посвятить светлой памяти нашего одноклассника, общего друга детства Валерочки Денисова, умершего во время летних каникул после шестого класса, царство ему небесное. Форин помогал ценными советами, напоминал кое-что из забытого мною, дал автобиографические сведения о себе и своей семье (его род по линии матери из татарской интеллигенции еще дореволюционной поры), словом, тоже активно поучаствовал в создании повести.

В частности, поведал одну интересную историю. Во время нахождения их семьи в эвакуации в Самарканде во время войны, тринадцатилетняя Тая, будущая мама Форина, занималась фортепиано у старенькой профессорши Московской консерватории (забыл ее имя), также бывшей там в эвакуации. Та, в свою очередь, еще задолго до революции, будучи молоденькой девушкой, брала мастер-классы у старенького Ференца Листа в Будапеште. Фатима-апа в шутку говорила дочери: да ты, Таичка, у нас «внучка» самого Листа! Правда, в «Первый детский симфонический» этот эпизод не вошел.

После выхода на экраны новогодней кинокомедии «Ёлки», поведавшей о магическом таинстве шести рукопожатий, я немного развил эту мистическую тему. Судите сами. Вот великий Бетховен, пораженный музыкальными способностями десятилетнего Ференца Листа, целует в лоб гениального вундеркинда после его концерта. А вот уже сам состарившийся венгерский гений дает мастер-класс молодой русской девушке, будущему профессору Московской консерватории. Вот будущая мать Форина девчонкой занимается с ней фортепиано, а вот выросшая «внучка Листа» производит на свет Божий моего друга. Вот Форин передает «рукопожатие» мне: мы с ним вместе играем в детском симфоническом оркестре у Макухо, я — первой флейтой, он — второй. И вот, наконец, круг замкнулся: наш с ним дуэт возвращает символическое шестое рукопожатие самому Людвигу «Ивановичу» Бетховену, исполняя его музыку со сцены актового зала университета. Да, усмехнулся Форин, мистика да и только! В жизни каждого вообще происходит немало мистических эпизодов, нужно лишь суметь увязать их в одну логическую цепь событий.

Закончив в начале 2014 года повесть, я раздал на просмотр по экземпляру рукописи Форину и Таисс Мухтаровне, Акмалу Хаялычу, Владимиру Алексеевичу Макухо и Алевтине Михайловне, матери Валеры Денисова. Без некоторых, не особо существенных изменений, естественно, не обошлось. Акмал Хаялыч, помню, ознакомившись с текстом, глубоко вздохнул: «Да, нелегка судьба музыканта. Шатко! Так шатко всё...» Еще месяц ушел на правку, и вот результат: окончательный вариант повести «Первый детский симфонический». Уф! Теперь можно было подумать о том, как заставить ее прозвучать.

И вдруг, как гром среди ясного неба, звонок Форина.

— Короче, Пецца, завязывай со своим грёбаным романом или убирай любое упоминание про меня! Всё достало, ничего не хочу, и, вообще, забудьте все про меня! — голос в трубке был раздраженным и усталым. Слова произносились не вполне членораздельно, с легкой икотой, чувствовалось: «залито внутрь» немало.

— Спокойно, Форин, спокойно! Что стряслось? — я пытался успокоить своего друга. Бесполезно…

К моменту этого неприятного разговора, Форин уже не работал в Союзе журналистов. Он попал в небольшое ДТП, часть из его и без того небольшой зарплаты удержали в счет возмещения полученных служебной машиной повреждений. Потом его шеф решил поменять авто на более дорогое, но на КАСКО денег не нашлось. Форин поставил условие: либо оформляете КАСКО, либо я увольняюсь, отвечать за такую дорогую машину, не имея надежной страховки, не стану. Ему отказали, он уволился. Длительное время нигде не работал, живя на пенсии матери и тети, настроение соответствующее.

— Ничего не стряслось, просто убери, блин, и всё! Достало всё!

— Нет, Форин, извини, не уберу: во-первых, на тебе держится сюжет. А, во-вторых, ты успел стать моим любимым литературным героем, которого я никому не отдам! Максимум, что могу сделать — изменить имя или изъять какой-нибудь не нравящийся тебе фрагмент. Хотя… мы же с тобой вроде всё согласовали.

В трубке в ответ — тишина, точнее, короткие гудки. И всё. На сотовый не отвечает, домашний телефон не берет, электронные письма игнорирует. Что делать?

К слову, не могу себе представить, чтобы, например, Сергей Довлатов советовался с прототипами своих будущих литературных персонажей, а уж он-то «прошелся» по многим из них по полной! Смотрел как-то по телеканалу «История» фильм про него, в нем не раз имел слово бывший главный редактор газеты «Советская Эстония», герой двух рассказов писателя, что было отражено в титрах. Вряд ли бы главреду понравилось написанное о нем в пору работы Сергея Донатовича корреспондентом этой газеты. Но уже давно нет ни газеты «Советская Эстония», ни самой советской Эстонии, и кто бы сейчас вспомнил бывшего главного редактора этой газеты — рупора пропаганды эстонского обкома партии, если б не Довлатов? А вот, глядишь ты, обессмертил мастер его имя, сотворив из него литературный персонаж. Хотя, честно говоря, не отрицая огромного литературного таланта Сергея Донатовича, я неоднозначно оцениваю его творчество. И, сдается мне, не исключено, что его признали бы иноагентом, доживи он до сегодняшних дней. В любом случае, мне не очень понятно, почему из него решили лепить классика.

Тем временем, повесть была одобрена редакцией литературного журнала «Аргамак. Татарстан» и в конце того же 2014 года опубликована с небольшими сокращениями. Я заказал номеров тридцать журнала, чтоб хватило всем героям повести, друзьям и родственникам. Заначил один экземпляр и для Форина. Позже разместил эту вещь на некоторых литературных сайтах.

В следующем году я приехал в Казань на празднование тридцатилетия окончания университета. В день приезда, вечером, с замиранием сердца поехал к Форину, прихватив журнальчик. Смотрю, в его комнате горит свет, постучал в окно — он жил на первом этаже. Фархад выглянул и пошел открывать мне дверь: «Ну, привет!..» Дознание, почему оборвал со мной все связи, вести не стал — незачем. Таисс Мухтаровна меня радостно поприветствовала, тетя Дина уже не вставала с кровати (в том же году она преставилась).

Я оглядел своего игнорировавшего меня почти год друга — опустился, сдал, глаза погасли. Он всё так же нигде не работал, квартира в крайнем запустении. А с развитием компаний-агрегаторов такси ушло в прошлое старое доброе «бомбилово» — я уже давно не вижу «голосующих» на обочинах дорог людей, да и его кормилица-«семёрка» успела дойти до ручки. Вручил ему журнал, сунул пятитысячную купюру, в качестве гонорара, после чего, глубоко вздохнув, двинул на выход. Впрочем, на встречу своей бывшей студенческой группы его пригласил, мы снимали для этого загородный коттедж. Дескать, надумаешь принять участие — звони, будем рады: тебя же все наши знают. Между делом поинтересовался, где сейчас тетя Земфира — Форин ответил-де не знаю, все связи потеряны.

На следующий день он (о, чудо!) позвонил: буду. Встреча одногруппников прошла чудесно: мы радостно общались, сидели вечером у костра, пели песни под гитару, жарили шашлыки, раскочегарили сауну, утром сходили искупаться на лесное озеро Лебяжье. Форин привел себя в порядок, побрился, приоделся. Тоже смеялся, пел, купался, парился в сауне — я вновь с удовольствием лицезрел прежнего Форина, не сомневаясь, что наше общение в дальнейшем уже больше не прекратится. Однако я ошибся: после встречи всё вернулось на круги своя, он снова спрятался в свою ракушку.

В 2019 году теперь уже одноклассники пригласили меня отметить сорокалетие окончания школы, однако у меня не получилось приехать на встречу. Спросили про Фархада, я дал его координаты, предупредив, что на телефонные звонки он не отвечает, и не факт, что вообще откроет дверь. Однако бывших одноклассников он встретил приветливо, правда, сразу отказался от участия во встрече. Разговорились, кто, как и где. В числе прочего, Форин гордо доложил им: «Я ведьмак восьмидесятого уровня!» (имелась ввиду какая-то компьютерная игра).

В том же году, будучи проездом в Казани, я вновь решил навестить Форина. Дело было днем, поэтому свет в окнах не горел, дверь мне никто не открыл. В голову полезли тревожные мысли, однако соседи успокоили: днем раньше видели обоих обитателей квартиры. Два часа я бродил по Танкодрому — похожу полчасика и вновь вернусь. Стучал-стучал (дверной звонок у них давно не работает), но всё безрезультатно.

Больше я не слышал и не видел своего некогда лучшего друга. По отрывочным сведениям, Форин жив, но не знаю, здоров ли. Так нигде и не работает, ведет затворнический образ жизни — явление для наших времен, увы, нередкое. Не общается даже с дочерью, а двух ее детей, своих внуков, и вовсе не видел.

Я всё задаюсь вопросом: в чем моя вина? Конечно, как подметила супруга, ты заканчиваешь повествование «Первого детского симфонического» на самом взлёте Форина, да еще с молодым Шопеном сравниваешь. Потому-то, на контрасте времен и состояний души, психанул человек, но ты тут не причем. События, жизненные обстоятельства перемалывают судьбы многих, и Форин в этом не исключение. С помощью каких пословиц можно провести аналогию? Если, к примеру, пословицы «Век живи — век учись», «Ученье — свет, а неученье — тьма» или «Плох тот солдат, который не хочет стать генералом» верны лишь отчасти, то поговорка «Что имеем не храним, потерявши плачем» — в самое яблочко. Или, как писал Высоцкий, «за всё, чем дышишь и живешь, зубами, брат, держись...»

В завершение, мистическая параллель судеб Форина и Владимира Изотова, актера, сыгравшего роль Васеньки Сарафанова в фильме «Старший сын» со столь удивительным сценарным совпадением участи, как музыкантов, кларнетиста Сарафанова-старшего и флейтиста Форина.

Как и Фархад, двадцатилетний студент ГИТИСа Володя Изотов рано добился успеха — признания кинозрителей благодаря своей блистательной игре в этом фильме, сразу ставшем классическим. Закончив ГИТИС, много лет проработал в широко известном театре на Малой Бронной, снялся более чем в десяти кинокартинах. Но, как и у Форина, с приходом плотоядных «лихих 90-х» у Владимира не заладилось: ушел из театра, перестал сниматься. Потом профукал мошенникам свою квартиру, работал охранником, протирал стекла машин на заправке. А вскоре, как и Форин, и вовсе исчез из поля зрения друзей и коллег. Пророческими для Владимира Изотова оказались слова «старшего сына» Володи, в исполнении Николая Караченцова, в адрес Васеньки: «Тонкая организация всегда выходит боком» (имелась ввиду тонкая организация души).

И вот, совсем недавно я вновь увидел бывшего актера в передаче «Звёзды сошлись» на НТВ. Седой, тощий, с длинной бородой, но глаза «Васеньки» я узнал сразу — они не изменились. Как и у Форина, у Владимира не сложилось с супружеством. Как и у Форина, имеется дочь, с которой он так же не общается. Оба сели на шеи своим матерям, живя на их пенсии. А после смерти 93-летней матери, Владимир стал питаться, фактически, святым духом, перейдя на подножный корм.

Стоп! — ловлю себя на мысли: а ведь маме Форина сейчас тоже должно быть 93 года. И как бы хотелось, чтоб на этой цифре совпадения у бывших актера и музыканта закончились. Но ведь я даже не могу узнать, жива ли «внучка Листа», уважаемая Таисс Мухтаровна.

Скоро шестидесятилетие Форина, но, похоже на то, он никак отмечать его не будет. А ведь как хотелось бы его просто поздравить! Вдруг хотя бы в день юбилея он решит принимать звонки? Не знаю…

Новосибирск, 2022 год

P.S. В день юбилея Форина, я набрал по его двум сотовым и домашнему номерам. Сперва шли долгие гудки — то есть он видел, что я звоню, но трубки не брал. Через полчаса набрал еще раз — оба сотовых уже были отключены, домашний так же «отвечал» длинными гудками. Впрочем, на другое я, честно говоря, и не рассчитывал.

Вдруг вспомнил про нашего бывшего одноклассника, живущего в одном с Форином подъезде, связался с ним через одну из соцсетей, попросил, мол, будь другом, спустись к нему, поздравь от моего имени, но Фархад дверь ему не открыл. Помимо прочего одноклассник сообщил, что летом Форин похоронил мать…

(на фото — друзья-флейтисты: Пецца и Форин (справа)