Читать онлайн
"СТЕПАН"

Интернатский возчик Степан, по своему обыкновению заночевавший в теплой кочегарке, проснулся ни свет ни заря на жестком топчане, ощутив странный внутренний зуд. Что это бы значило?.. Привычные и давно неотторжимые по утрам муки похмелья сегодня вовсе не тревожили, от того и предвкушение выпивки не теплило душу — больших же радостей Степан не умел представить, да и забыл о них. Спустив разгоряченные с постели ноги на пыльный цементный пол, он хрустко потянулся, крякнул: «Э-хе-хе» — и стал натягивать просторные ватные штаны, лоснившиеся, будто хромовые сапоги, потом, насилу согнувшись, взялся наматывать заскорузлые портянки.

Степан Стенюхин еще совсем не старый мужик — по паспорту, хранившемуся у директора в сейфе, ему числилось тридцать семь — с виду все давали лет сорок пять, но не больше. Однако, совершенно опустившись, он полагал себя за старика, прожившего долгую жизнь, растерявшего ее смысл и потому совсем безалаберного к самому себе. Большинство знавших его считало Степку если не дебилом, то полудурком уж точно...

Стенюхин работал без выходных и отпусков с раннего утра до позднего вечера. В светлое время его можно было встретить в разных уголках нашего городка, чаще он простаивал у торговых и общепитовских точек, оно и понятно — в его обязанности входило доставлять в интернат продукты и неподъемные мешки с мукой, сахаром, цементом. У столовых же он отирался, ожидая свою клиентуру, так как ежедневно калымил — развозил кому уголь, кому дрова, кому купленные по случаю стройматериалы. Все вырученные деньги мужик в тот же день тупо и упрямо пропивал. Теперь ясно, почему Степан не признавал воскресений — алчущее нутро победило в нем прочие потребности, даже в отдыхе он и засыпал не иначе как во хмелю.

Директор и завхоз не бранили возчика, наоборот, они бы очень удивились, увидав его трезвым, как стеклышко. Они, да и остальные, не считали Стенюхина пьяницей — само это обидное прозвище было бы слишком лестным, считалось, что Степан уж родился таким, и нет больше ему удела: один слепой, другой горбат, этот же — вечно пьян. Порой люди даже как-то сочувствовали мужику, дарили ему по праздникам рубли и полтинники, мол, выпей, Степа, за наше здоровье, — он благодарно брал, люди же умилялись его простотой и наивностью.

Степан отличался совершенной незлобивостью, он не мог причинить никакого вреда. Даже на оскорблявших его лишь топорно матерился, воспротивиться же действием не смел, несмотря на огромную физическую силу. Интернатские ребятишки друг перед дружкой изгалялись над возчиком, жестоко дразнили его, изобретательно мешали ему запрягать лошадь и перетаскивать тяжести, но и они не могли вывести возчика из себя. Случалось, он катал детей в громыхающей телеге, что доставляло ему особое удовольствие, тогда он мог считать себя главным — мальцы подлизывались к нему, что нравилось Степану.

Все же при всех своих деньгах (порой ему в день удавалось заработать больше червонца) Степан ни разу не удосужился купить детям гостинец: каких-нибудь конфет или печений. Собутыльники шутливо намекали об этом, но он притворялся непонимающим, хотя жадным не был — поил всякую шатию-братию, но вот тратиться на что-то иное, кроме водки, не желал. Будь не запрещено, он бы поднес пацанам выпить, а так — зачем же сорить деньгами...

Из педагогических соображений выходило, что Степану не место в детском учреждении, может быть, и так... Только навряд дети воспринимали Степана серьезно, как прочих взрослых, он представлялся им добродушным животным, таким же нужным и полезным, как его лошадка по кличке Белка. Кто ее так окрестил — история умалчивает. Лошадка была серенькая, собственно, ничего общего с лесным зверьком не имевшая, наверное, ее назвали так за когда-то веселый нрав. Теперь же сходство открывалось по ассоциации с выражением «кручусь как белка в колесе» — действительно, интернатской лошаденке доставалось на «орехи». Однако она смиренно сносила и бесконечные Степановы круизы по городку, и неважнецкую кормежку — возчик поторговывал ее овсецом, который за бесценок скупали владельцы домашней скотины. Белке же приходилось довольствоваться соломкой. Завхоз догадывался о проделках Степана, не раз грозился выгнать того с работы, но кто еще отважится пойти впахивать за шестьдесят рублей, даже если лошадь будет в полном распоряжении. Степан, кстати, не такой уж и дурак — он отлично сознавал свою незаменимость и оттого безнаказанность, но, получив нагоняй, на время затихал, даже и выпивал поменьше. А потом все забывалось и шло по-прежнему... Завхоз и не собирался искать управу на возчика, видно рассуждал по-своему: «Все вокруг воруют, отчего бы Степке малость не поднажиться?..»

Иногда дети гурьбой забредали на конюшню, в приливе нежности они скармливали Белке нарочно припасенные кусочки бубликов, коржики, рвали ей по весне едва проросшую травку, от которой у лошади пучило живот. Иные, осмелев, гладили лошадь по пружинящей гриве и влажным бархатным ноздрям. Степан, видя такую ласку, добродушно ворчал, но не гнал ребятишек. Мужик по-своему тоже жалел Белку. У себя дома (он жил со старухой матерью) в сенях Степан соорудил теплое стойло для своей лошадки на случай, когда, припозднившись, не имело резона возвращаться в интернат. Опять же, когда зимой Белка, застудившись, начинала надрывно и беспрестанно кашлять, он таскал ей из кухни горячие помои и подогретую воду. Казалось бы, непреложная обязанность любого возчика — беречь свою животину, но Степан не имел представления о должностных инструкциях. Ухаживая за лошадью, он думал по скудоумию, что творит благодеяние, ибо о нем с измальства никто не пекся — он всегда был сам по себе и не видел в том ничего дурного.

Сказать, что Белка чтила своего хозяина, — преувеличение. Нисколько не строптивая, она частенько кусала его, впрочем, поделом... а один раз даже сильно лягнула — Степан потом с месяц хромал. Все же они жили дружно. Случалось, мужик напивался до скотского состояния, и тогда Белка доставляла его восвояси — мертвецки пьяного, опрокинувшегося навзничь в телегу. Начав трубно ржать, она созывала людей — соображала, что хозяин может замерзнуть, не хотела, чтобы он отдал концы. Порой Степан, опять же по пьянке, терял свой «экипаж» — Белка разумно приходила одна. Со временем мужик уже обнаглел и особенно не переживал, знал — лошадь не подведет...

Вообще-то интернатский возница, расхристано катящий по улочкам городка, не мог не вызвать снисходительную улыбку. Судите сами — маленькая серенькая кобылка с непомерно раздутым животом, нетвердо переступая тонюсенькими в жилках ножками, оскальзываясь, тащит здоровенную колымагу с хлебным ларем, бидонами, полосатыми чувалами с бельем, дребезжащей в сетчатых гнездах стеклотарой. Над кухонно-прачечным барахлом грузно высится торс Степана, и зимой, и летом пышно-рыхлый, не столь от упитанности, сколь от напяленных в дело и без дела одежек. Лицо ездового в постоянной полудреме. Пополудни его голова начинает безжизненно мотаться из стороны в сторону, что означало — дошел до кондиции... Сама же физиономия возчика — свекольно-бурая, с сизым, потерявшим форму носом, летом глянцевая от пота, зимой от мороза, могла бы послужить роскошной натурой для живописца фламандской школы. Одним словом — силЁн Силен! И вот... вдруг спросонья возница неистово вскрикивал: «Тп-р-ру!..» — или издавал губами звук, похожий на смачный поцелуй, долженствующий означать — «Но, поехали!» Возчик раскручивал кнут и больно щелкал им бедную лошадку, та, сердечная, вздрагивала всем нутром, дергалась вперед, норовя вырваться из оглобель, хотя воз тащился столь же нерасторопно. Степан не усердствовал плетью, стегнет для порядка разок другой, да и то не из-за ездовых премудростей, а чтобы боле убедить зевак в своем состоянии править лошадью, а не только пускать пузыри во сне.

Если во время недолгого бодрствования ему на глаза попадался кто-то из знакомых, Степан приветствовал того первым, к непременному приветствию: «Здорово были!» — простецки присовокуплял уличное имя (кем тот ни будь) — Петруха, Колюха, Зинуха, Нинуха. Если так гладко не выговаривалось, все равно выворачивал на свой лад — Симака, Митяка, Маняка. Только двух человек он звал по имени отчеству — директора интерната и завхоза.

Иногда с ним на козлах примащивалась кладовщица, Степан чуток сдвигался, но вел себя по обыкновению, словно рядом никто не сидел. Впрочем, если уж ему было совсем «невмоготу», то вожжи переходили в женские руки, мужик же тогда сгибался пополам и начинал слишком опасно раскачиваться, попутчице приходилось его поддерживать, чтобы он не свалился. Однако в жизни такого не было, чтобы Степан пересаживали с облучка в телегу, разве лишь клали замертво — бревном.

Получая в магазине продукты, он вел себя вовсе безалаберно. Перенося поддоны с буханками хлеба, он мог запросто толкнуть нерасторопного покупателя, переволакивая мешок с крупой или иной снедью, шел напропалую, вогнув голову и распихивая людей, как ледокол льдины. Если кто-то замешкался, то Степан, не раздумывая, обкладывал того матом, считая себя правым, мол, путаются всякие олухи под ногами. К слову заметить, местные обитатели свыклись со Степаном и принимали каким есть, даже вступались за него, когда кто-то ретивый пытался окоротить молодца.

Ел Степан Стенюхин помногу. За обед в интернатской столовой, в отличие от учителей, воспитателей и прочей обслуги, разумеется, не платил. Считалось, что он и так заработал себе прокорм, выполняя работы, игнорируемые другими из-за явной неподступности, к примеру, чистил выгребные ямы, пойди — найди охотника.

Несмотря на левые приработки, он умудрялся делать за месяц множество мелких долгов, так что его зарплата целиком уходила на их погашение. В день получки мужик нещадно ругал своих заимодавцев, но долги отдавал сполна (хотя попробовал бы он зажилить...). Тем же вечером, пропивая оставшуюся наличность, сетовал перед собутыльниками на людскую жадность. Но так уж повелось: сегодня охаивает кредиторов, завтра уже раболепно лебезит перед ними, выпрашивая с утра рублик на опохмелку.

Таков уж был Степан. Стя-я-пан — так он величал сам себя, и это рязанское «я» в шутку переняли все интернатские, величая своего возчика. Ну, да, ладно...

Сунув ноги в растоптанные, осоюзаные кожей валенки, Степан нехотя поднялся с лежанки, шаркая, подошел к допотопному столу, открыл облезшие створки, заглянул внутрь. Не обнаружив ничего путного, присел на корточки, выгнув шею, посмотрел под низ, рассчитывая хотя бы тут отыскать вожделенную бутыль — но ее не было. Степану каждое утро приходилось проделывать эту нехитрую процедуру, но как всегда тщетно — увлекшись накануне, они с кочегаром забывали про похмелку и выпивали все до последней капли. Потом шарили по заначкам, надеясь на чудо. Степан стал громко кашлять и греметь прислоненными к бетонной стенке железяками. Из темного угла кочегарки донесся отхаркивающий кашель. Минуту спустя появился и приятель, неказистый мужичонка в засаленном ватнике и опухшим щетинистым лицом. Посетовав на вчерашнюю жадность, покряхтев, собутыльники принялись каждый за свое дело: истопник взялся прочищать топку, возчик, накинув зипун, отправился на конюшню.

Колючий морозный воздух перехватил дыхание. Степан, запахнув полы тулупчика, втянув голову в плечи, поспешил к покосившемуся дощатому сарайчику, сбоку подпертому соломенной скирдой. Невольно его взор выхватил высоко взметнувшееся лаково-черное небо, колко мерцавшие звезды. Луна зашла, и оттого было совсем пусто, смертельный мороз сковал весь мир. Стенюхину некогда размышлять о тонкостях мирозданья, он лишь тупо прикинул: «Ежели все звезды собрать в одну кучу, то, пожалуй, получится горячий диск — поболее солнечного. Отчего же тогда ночью совсем не светло, а ведь звездочки вон какие блестючие?..»

Его насторожила напряженная тишина... Обыкновенно Белка, заслышав шаги хозяина, приветствовала того тонюсеньким ржаньем и настойчивой возней в стойле, сейчас же занесенный снегом сарайчик странно безмолвствовал. Вдруг слух Степана резанул отвратительный скрежет — дверь конюшни медленно отошла от притолоки и задергалась на сквозняке. Внутри у Стенюхина все оборвалось. Он влетел в клетушку — стойло пусто. Надеясь, что Белка как-то ухитрилась затаиться в темных углах, Степан руками обшарил все закутки — тщетно. Мужик выскочил во дворик, исступленно принялся звать: «Белка, Белка!», обежал вокруг хозяйственных построек — лошади не было. В его мозг стала закрадываться страшная догадка. Он поспешил к дверям конюшни — замок с корнем выворочен из косяка. Степан заметался, не зная, что предпринять, вероятно, в тот миг он как-то по-особенному закричал... Из котельной вылез истопник, ошарашено озираясь по сторонам, кособоко засеменил к Степану.

— Степа! Степан, ты это... чего шумишь-то? Чего, говорю, орешь-то как оглашенный? — дернув приятеля за рукав полушубка, сам боязливо отступил.

Ой-ей-ей, пропала моя головушка! — Степан, придя в себя, показал кочегару взломанную дверцу, на одном дыхании, вернее, выдохе вымолвил, — Белку увели! Сволочи поганые! Что теперь делать, ума не приложу? Нешто пойти удавиться?.. — здоровенный мужик совсем раскис.

Плюгавый старичок-истопник, как мог, успокаивал возчика. Якобы ничего, обойдется, найдут, обязательно найдут и лошадь, и ворюг тех проклятых поймают, ты, главное, успокойся. Решили так — старичок позвонит на дом завхозу, который знает, что и как предпринять по части официальной. Возчик же отправится на поиски лошади, благо еще рано и следы не заезжены.

Степан как угорелый, опрометью бросился бежать по снежному насту вдоль четко пропечатанных Белкиных копытец. Рядом еще шли чьи-то следы, впрочем, отпечатков было так много, что мужик попросту не стал брать их в расчет. Вот Белка почему-то долго топталась на одном месте, затем повернула в сторону ворот и понесла, понесла... «Наверное, оседлали, подлецы?..» — мелькнуло в голове возчика. Хотя он никак не мог взять в толк — как можно (да и с какой стати) оседлать ездовую лошадь... Возможно, хотели поскорей улизнуть с места преступления?.. Иного решения Степан не находил. Увязая в сугробах, миновав выезд, выбежал на улицу. Осмотревшись, он метнулся в направлении центра города, но, пробежав метров сто, повернул назад, смекнув, что навряд конокрады сунутся на люди, сбагрить лошадь можно лишь на стороне.

Сердце Степана готово было разорваться. Вконец измотавшись, он остановился и взялся изучать наезженную дорогу, разобрать что-либо, к тому же во тьме, ему не удалось. Возчик пригорюнился. Новая догадка ожгла мозг, ему приходилось слышать, что краденых животин оприходывают на живодерню. Не раздумывая, Степан заспешил на местную бойню.

Минут через двадцать в провонявшей тухлятиной проходной еще не разошедшаяся ночная вахта сочувственно выслушивала сбивчивый рассказ интернатского возчика. Явилось руководство, сменный мастер авторитетно заверил страдальца, что подобный номер на их мясокомбинате не пройдет. Доброхоты сыпали советами... Степан, понурив голову, стойко выслушивал бесполезные наставления.

Тяжко мужику возвращаться обратно. Навстречу ему то и дело попадались старые знакомые, он делился своим горем, попутно выяснял — не видел ли кто его лошадки. Увы, никто не видал.

Завхоз, невысокий крепыш, бывший армейский старшина, уже деловито сновал по хоздвору, ждал вызванную милицию. Стенюхин виновато подошел к начальству, покорно стянул с головы бесформенную ушанку, утупился на кожаные носочки валенок. Молчал, тяжело дыша. Завхоз сразу же начал с «тудыт-растудыт». Возчик безропотно сносил его ругань, да ему и невдомек, что он вовсе не виноват, он же не получает пол-оклада «сторожевых», как электрик Тихоныч и кастелянша Макаровна. Завхоз разошелся не на шутку, прицепился к Степанову пьянству, усмотрев в том главную причину случившейся беды. Степан робко возразил, якобы он и не пил в тот вечер. Завхоз даже задохнулся от злости, прокричал что-то насчет глотки, затыкаемой ему возчиком, что-то насчет пропитой совести... И вдруг, извернувшись угрем, ударил Стенюхина по щеке. Сама по себе оплеуха была не очень больной, шквальные хлопки ветра гораздо хлеще, но Степан почему-то не сдержался и заплакал. Нет, не в голос, просто по заросшим щекам пролегли две мокрые бороздки, тут же подернувшиеся ледяной корочкой.

Степан оттер лицо куцыми пальцами и еще ниже вогнул голову. Завхоз, не глядя на него, по инерции выругавшись, ушел к себе, возможно, звонить по телефону. Униженный возчик, в нерешительности померзнув еще минут десять во дворе, спустился в подвал котельной. Истопник понимающе помалкивал. Степан уселся на топчан, согнулся в три погибели, подперев подбородок кулаком, задумался. Больше всего он боялся, что его заставят выплачивать за лошадь. Где ему взять такую уйму деньжищ?.. Живя одним днем, он ничего не имел за душой, ему нечего было продать, тем более заложить. Домик, в котором они ютились со старушкой матерью, был мал и совсем ветхий, купить его никто не позарится, ну разве под снос — и пойдет отчий кров на дрова... Коли нет денег — заставят работать принудительно. Стенюхин в душе почти смирился с вероятными тяготами, тюрьма так тюрьма, работать можно везде, на этот счет мужик особенно не переживал.

Степана вызвали наверх. Молоденький лейтенантик-участковый производил осмотр места происшествия. Чуть вдалеке зябко поеживались директор и завхоз. Между прочим, директор даже не взглянул на возчика. У того екнуло сердце — видно, на него махнули рукой, как на совсем пропащего. Степан стоял один — изгой, никому не было до него дела. Милиционер несколько раз входил и выходил из конюшни, зачем-то снял мерку с натоптанных в снегу следов, поднял искореженный засов, осмотрел довоенного литья замок.

Наконец он громко спросил: «Где ключ?» Степан живо встрепенулся: «Здеся...» — протянул отполированный временем заковыристый стержень. Участковый стал внимательно изучать хитрую бородку ключа. Возчик стоял рядом, сдерживая дыхание, боясь помешать уполномоченному делать свое дело. Но вот тот поднял глаза на Степана, в них пружинился мальчишеский гонор и не по годам развитое самомнение:

— Так... Степан Стенюхин... рассказывай, как было дело, — достал клеенчатый блокнот и приготовился записывать.

Вконец оробев, Степан принялся косноязычно мямлить: и когда он проснулся, и как выходил во двор, и как обнаружил пропажу лошади. Участковый уточнял странные, на взгляд Степана, подробности, к тому же мужик совсем их не помнил. Вмешался завхоз, якобы желая помочь дознанию, начал задавать конюху наводящие вопросы. Но лейтенант довольно резко оборвал умника: «Здесь спрашиваю только я!» — тот сразу прикусил язык. Стоило милиционеру заикнуться о сторожах, как черед запинаться и чесать затылок настал и для завхоза. Степан ни разу не видел его таким побитым и измельчавшим человечком, трусливо озиравшимся на директора, ища поддержки у того. Директор тоже сразу поник, поблек. Оба они лепетали что-то про дефицит рабочей силы, про объективные трудности с кадрами. Степан не знал ученых слов, которыми пестрила речь начальства, но он понимал, что они выкручиваются и при том безбожно врут.

Когда они выговорились, участковый неторопливо запихнул свой блокнотик в полевую сумку, поправил ее, кашлянул и официальным тоном заключил:

— Вашу лошадь, товарищи, сыщем обязательно. По-моему, это не конокрадство, уж слишком наивно и топорно сделано. Скорее всего, отличились подростки... Вы, наверное, слышали, бывает, угонят лошадь, покатаются, пока не надоест, да и бросят где-нибудь. Так что особенно в голову не берите — отыщется... А уж относительно сторожей, то здесь ваше упущение, товарищ директор. Придется принять меры... Лошадь-то что, а случись пожар ночью или еще какое-нибудь лихо... — у вас же дети, как вы не понимаете. Так нельзя, товарищ директор, нельзя... А ты, как тебя, — Степан, что ли? — повернул голову в сторону Стенюхина, — иди-ка, браток, до низовой рощи, знаешь, там, за оврагом... Посмотри. Кто их, стервецов, знает, может, и бросили там вашу, как ее... Белку, кажется...

Степан с радостью поспешил выполнять приказ милиционера. Удачно подвернувшийся Газик довез мужика до окраинных улочек. Дальше Стенюхин поспешил перебежками. Стало совсем светло. Часа два бродил он по занесенной хрустким снегом березовой рощице. Множество разномастных следов испещрили ее, попадались похожие на волчьи, хотя откуда взяться волкам, то, скорее всего, скакали бездомные псы. На всякий случай Степан отыскал кряжистую дубинку, кстати, опираясь на нее, удобно перескакивал снежные завалы. Промерив березняк вдоль и поперек, так и не обнаружив признака Белки, печальный, воротился он восвояси.

Завхоз ненавистно фыркнул на Степана, но ругаться не стал, только пренебрежительно отмахнулся от заискивающего вопроса: «Как там, нет ли каких вестей?»

Степан в недоуменном одиночестве бесцельно мерз во дворе. Но природа упрямо взяла свое. Он собрался малость закусить и уже занес ногу на порожек кухни. Тут, откуда ни возьмись, вывернулся проклятущий завхоз, сразу же смекнувший, в чем дело:

— Ух ты, образина! Лошадь посеял и как ни в чем не бывало — чешешь пузо набивать... Где же твоя совесть-то, наглец ты этакий? Как же теперь детям-то без свежего хлеба? Да и говядина на исходе... Как теперь прикажешь мясо и молоко доставлять? Захомутать тебя, мордоворота, в сани да и заставить переть их вместо лошади. Иди к кладовщице... как хотите, но чтобы к обеду все продукты завезли. Не то я с тебя, паразита, шкуру спущу!

Стенюхин послушно потопал к леднику, где располагался закуток кладовщицы Анны Семеновны — малорослой вертлявой бабенки, довольно шустрой на поганый язычок. Все по давней привычке звали ее Нюшкой, возраст женщины тому был не помеха, да и отчество нужно было еще заслужить. Своего мужика у нее не было, шептались, что она сожительствует с завхозом, даже делала от него аборты. Впрочем, мало что насочиняют завистливые прачки и технички.

В глубинах сознания Степан поливал начальника непотребными словами, называл самодуром, кулаком, живоглотом, однако ругал молча, вслух высказать накипевшее побаивался. Та же Нюрка тотчас заложит завхозу, а за тем гадом стоит великая сила, не возчику замахиваться на нее. Мужику не столько обидно, что не дали поесть (он смекнул — голода нет), сколько за унизительную угрозу запрячь его — человека в сани, заменив лошадь. Степану подумалось, что наверняка сани-то он свезет, но смеху-то... позору от людей затем не оберешься. Вредные ребятишки измыслят какую-нибудь мерзкую дразнилку и, хоть убей, не отстанут с ней вовек.

Нюрка оказалась на месте. По-бабьи пискляво, то ли всерьез, то ли нарочно, она запричитала:

— Ох ты, Стяпан-Стяпан — садовая твоя голова! Как ты, милок, протетерил нашу кормилицу... Да что же мы тепереча будем делать-то?.. Как же нам детишечек-то кормить? Охо-хо-хо... натворил ты, Степка, бед, натворил...

И так стало гадко и беспросветно у мужика на душе от справедливых слов никчемной бабенки. Глядя на ее раскрасневшуюся мордашку, почему-то вспомнилось, как однажды Нюшка, напоив его допьяна, решила утолить свою похоть. Он тогда спросонья очухался, а она, бесстыдница, лезет к нему целоваться, а вся рожа ее в сопливых белесых сгустках. Вскочил брезгливо Степан, перешагнул гнусную бабу и бежал позорно. А вот теперь он в явных дураках — а Нюра ему судья, только и остается понуро выслушивать причитания кладовщицы. Да, он согласен с ней — теперь интернату придется ох как неладно... Что ни говори — лошадь есть лошадь, без лошади совсем швах!.. Степан никак не мог решиться прервать саднящие сердце Нюшкины причитанья. Баба-то права, разве можно перечить человеку, говорящему правду, пусть даже и такую горькую.

— Ну, пошли, что ли! — внезапно кладовщица перестала плакаться. — Бери вон ящик какой поболе, холстину я уж собрала. Да веревку возьми, вона на крюке висит. Ставь ящик-то на санки...

Стенюхин испуганно оглянулся па Нюрку. Его взгляд кричал: «Уж не белены ли ты объелась, баба, — неужто взаправду решили меня запрячь?..» — у мужика помутилось в голове от такой несправедливости. Но исполнительной кладовщице было не до сантиментов:

— Чего уставился, как баран, на новые ворота? Вон санки-то у бочек стоят...

Столь нехитрая инструкция подействовала благотворно на возчика, у него отлегло от сердца, испытав чувство, схожее с радостью, он добродушно заворчал:

— Санки так санки, что же, поехали на санках. Делать нечего — придется на санках... Оно, конечно, много не увезешь, но делать нечего...

— Ты там много нее философствуй, остолоп несчастный, — и добавила, смягчившись, — их... забулдыжья твоя голова... тащи вот теперь на себе.

Стенюхин уже совсем не обижался на Нюрку-дуреху, ей бы только, дрянной, свой язык почесать. Возчик не собирался вдаваться в анализ бабьего трепа — раскинь он мозгами, определенно углядел бы изрядную толику злорадства в ее речах. Кладовщица была обыкновенной зловредной женщиной — привередливая и завистливая, она внутренне ликовала от несчастий других, наоборот, всякая удача ближнего надолго выводила ее из состояния равновесия. Вот и сейчас, якобы по-простому, без тонкостей, она сопереживает Степкину лиху, на самом же деле в ее головке трепыхалась упоительная мыслишка: «Так тебе, увальню, и надо, а то, ишь, пристроился, как у Христа за пазухой... Поделом! Не все коту масленица...» — Анна Семеновна, конечно, помнила тот случай, когда возчик ею побрезговал...

Несладко Степану тягать санки с фанерным коробом, тяжко ему отвечать на насмешливое «здорово» знакомых прохожих, в каждом таком приветствии он улавливал подвох, затаенную насмешку, он ощущал себя ошельмованным, «ввергнутым во прах». Да еще и Нюшка-собака подливала масла в огонь, рассусоливая перед каждым встречным-поперечным о свалившейся беде. Ее писклявый, нарочито звонкий голосок хлестал по ушам Степана, будто бич, рассекавший спину жертвы. При каждом ее вскрике Степан вздрагивал всем телом, стискивал челюсти так, что трещали зубы, пригибая голову все ниже и ниже, явственно ощущал, как сердце обливается кровью. Так они сделали две поездки...

Часов в одиннадцать Степана вызвали в кабинет директора. «Все началось...» — подумал мужик и отрешенно поплелся в главный корпус. Нянечка, мывшая в коридоре пол, взглянула так участливо и жалостно, как смотрят только на безнадежно больных людей. Степану стало жутко. Тошнотворный страх вполз откуда-то извне, леденя нутро, он цепко сковал все тело. Стенюхин понимал, что это еще не конец. Но тогда каким он будет, настоящий конец-то?.. Пронеслась отчего-то вновь спасительная мысль — уж не повеситься ли ему?..

Мысль о суициде, овладев разумом, как ни странно, придала ему сил, взбодрила дух. Он ощутил внутреннюю уверенность, страхи улетучились — ведь он человек, хозяин своей судьбы. Что ему их угрозы — тлен. Он в любой момент может уничтожить себя, лишить их возможности на палаческое торжество, лишить их права корчить из себя судей, лишить их власти распоряжаться им. Он все сам решит за себя...

Степан уверенно толкнул дверь директорского кабинета. У большого стола сидели директор, завхоз, предместкома — полная, добродушная учительница начальных классов. Директор без лишних церемоний велел написать объяснительную записку, мол, закон есть закон. На недоуменный взгляд возчика пояснил, как и что следует изложить. Степан отродясь не писывал подобного, испытывая перед чистым листом бумаги полное неумение и неприспособленность, он тотчас забыл все свои давешние рассуждения. По-идиотски разинув рот, запустив пальцы во всколоченную и давно немытую шевелюру, он склонился над столом. Завхоз язвительно подковырнул: «Экий болван, поди, и грамоту-то забыл?» Нет — грамоты Степан не забыл, зажав тонюсенькую шариковую ручку в раздавленных тяжелым трудом куцых пальцах, он жирно вывел на белом листке без всякой орфографии:

— Я Стенюхин Степан, — подумав, добавил для солидности, — воЩик. Все вчера сделал как положено. Лошадь запер на замок, задал ей корма на ночь. Сам лег спать около двенадцати часов. Как воровали лошадь, не слыхал. В том, что ее уворовали, моей вины нет. В чем и подписываюсь.

Прочтя Степаново объяснение, завхоз вскочил, словно ужаленный:

— Как это — нет твоей вины!? Ах ты, хамлет! Ты еще скажешь, что не пил вчера с кочегаром? Ну, соври, соври... Да где совесть-то у тебя?

— Я, Василь Кузьмич, мог вообще в шесть часов уйтить домой. Небось ты-то удочки сматываешь куда поранее мово? А что пил — то на кровные и в свободное время, и тебя это не касаемо. Хочу пью, — хочу нет!

— Вот ты как заговорил... Да вы только посмотрите на него, каков наглец! У меня, что ли, лошадь-то увели? Кто за нее должен отвечать, ну, скажи нам?..

— Я, Василь Кузьмич, — возчик, а вы завхоз. Вон, поди, машину в автопарке угонят, кто отвечает... ну, кто, по-вашему, — шофер или завгар? То-то что не шофер...

— Ты понимаешь, одно с другим не ровняй... Ишь, взялся пудрить нам мозги, грамотей какой... Это тебе не гаражи, у нас, понимаешь, каждый при своем месте. Твое дело — лошадь, вот будь добр и отвечай за свое! Нечего, понимаешь, перекладывать с больной головы на здоровую.

— Ладно, Кузьмич, — вмешался доселе молчавший директор. — Ты, Степан, иди... разберемся как-нибудь без тебя. Ступай, ступай – помоги там, на кухне...

Стенюхин, почуяв за собой правоту, удовлетворенно вышел из кабинета, ставшего вовсе не страшным, а даже уютным. Степан, будто в яви, и сейчас ощущал мягкую обшивку низенького кресла, зеркальную гладь полированной столешницы, книжный запах и отдающую хлоркой чистоту.

Степан назло директору не пошел на кухню. «Будь что будет... — подумал он, — ишь, нашли дурака, паши на них, а что случись, так возчик виноват... Ну уж, дудки, больше над собой хозяйничать не позволю!» Ободренный таким смелым решением, возчик спустился в кочегарку, выплеснул присмиревшему дедку свое негодование, старичок, вконец оробев, опасливо заметил:

«Смотри, Степа, как бы чего не вышло? Посуди сам... они нас в бараний рог свернут...» — и не договорил, но и так ясно — дед предостерегал Степана от опрометчивых шагов. Но тот распалился еще больше, отчаянно заявил, что плевать хотел на директора, завхоза и весь этот интернат, одна закавыка — нашлась бы Белка. Стоило помянуть о лошадке, как тягуче заныла душа, показная удаль испарилась. Мужику стало стыдно, как он мог городить всякую ерунду, когда главное не сделано — и все теряет смысл. Просто нечестно помышлять об ином — Белка-то пока не нашлась.

Степан поглубже нахлобучил шапку, с минуту помешкав, твердо произнес:

— Не могу больше сидеть сиднем. Пойду-ко я, брат Терентич, сам в милицию. Может, уже нашли, или я чем смогу пособить, кто еще признает Белку, ну там... — он запутался и, сконфузившись, замолк.

Истопник почесал плешь, не отвечая, закрыл один вентиль, затем другой, проверяюще постучал по стеклу манометра, вытер о фуфайку запачканные руки и медленно подошел к Степану. Посмотрел на того давно выцветшими, без лукавого умысла глазами. Узрев нечто, доступное только себе, еле слышно благословил:

— Иди, Степа, иди... Христос с тобой, иди, парень...

Степан повернулся и вышел вон, хлопнув дверью. Истопник прикрыл спружинившую створку и обессилено плюхнулся на скамью. Морщины его распрямились, взор остекленел, старик ушел в себя.

Стенюхин, размахивая руками, бормоча что-то вслух, широкими шажищами спешил в отделение милиции, был он странен и ничуть не похож на всем известного забулдыгу-возчика, приосанился, даже как-то одухотворился. Как-то неловко было заговорить с ним ради смеха, от нечего делать, о чем обычно балакали с ним. Да уж — воистину многолик и непознаваем человек...

В отделении Степана встретили как старого знакомого. Дежурный сержант улыбнулся, по-простецки, протянул руку, здороваясь:

— Вот он, легок, на помине... — и в сторону, в полуотворенную дверь ближнего кабинета. — Товарищ лейтенант, Стенюхин сам приперся, вводить?.. Проходи... — легонько подтолкнул мужика в спину.

Возчик неуклюже протиснулся в маленький, иссиня прокуренный закуток. Участковый поднялся навстречу, радушно и обнадеживающе улыбнулся:

— А мы, товарищ Стенюхин, нашли вашу лошадку. Нашли! Позвонили вот сейчас. Уж мы собрались ехать на место. А ты как раз — кстати, поехали с нами...

Они уселись в желтый милицейский уазик, водитель лихо развернул машину и помчал, не выбирая удобной колеи. Миновав центр, они свернули у вокзала, поехали вдоль железнодорожных путей. Минут через пять оказались в защитных лесопосадках, повиляв среди неказистых зарослей, вырулили на лужайке, здесь уже был народ.

Стенюхин, забыв обо всем на свете, сильно толкнул дверцу машины, вырвался наружу, в один прыжок достиг скучившихся зевак, распихнул плотную их шеренгу. Но его взор уперся в другую людскую стену, стоявшую к нему лицом. Не понимая происходящего, Степан завертел головой, пытаясь сообразить, что же он ищет-то?.. В его мозгу помутилось, казалось, он чего-то недопонимает. Что-то не втискивается в его разум. Он тщится, силится постигнуть, но это не в его силах.

И вдруг — все разом разрешилось. Он скорее догадался, чем поверил своим глазам: на затоптанном в кровавых разводах снегу лежала Белка, лежала неудобно, нелепо подвернув голенастые конечности. Порой ее тощие ноги уродливо дергались, мышцы, не успев полностью сократиться, часто-часто подрагивали и уж потом расслаблялись. Живот лошади, как опустошенный мешок, распластался по земле и совсем не наполнялся воздухом. Толстые, в палец жилы, узлами опутавшие обессиленное туловище, казалось, надуваются на глазах и того гляди лопнут. Выше к холке лоснились свернувшиеся сгустки крови — вся шея была чудовищно изрезана. Стоило лошади еле качнуть головой, как новая порция алой крови выступала поверх запекшейся.

Степан брякнулся на колени, дрожащей рукой коснулся уха Белки, поросшего шелковистой шерсткой, погладил по седой влажной гриве. Его пальцы ткнулись во что-то мягкое, тестообразное... Ладонью, перемазанной кровью, мужик в забытьи провел по своему лбу, лицо его стало страшным. Зеваки невольно отступили в сторону. Возчик метался как обезумевший. Его губы беззвучно что-то шептали... на коленях елозя возле израненной лошади, он пытался предпринять нечто важное, необходимое для Белки, по его разумению. Вот он снял свой полушубок и прикрыл им тщедушное тельце лошадки. Вот он взял горсть снега и пытается утолить им жажду, наверняка одолевающую лошадью...

Молодой участковый, не зная, что предпринять, взялся разгонять столпившихся ротозеев. Те противились, но сильно не артачились, нескромно гомонить в подобной ситуации... Люди не подчинялись молча.

Подъехал орсовский возчик, дядя Пахом. Его откормленный конь — гнедой красавец, почуяв близко кровь, стал храпеть, испуская клубы пара из широких ноздрей и белозубой пасти. Пахом поближе подал разлапистую телегу, жеребец бил копытом и нетерпеливо мотал породистой башкой. Сила и необузданность клокотали в нем. Пахому пришлось ядрено прикрикнуть на гнедого, тот, зная тяжелую руку хозяина, отступил чуток и больше не стал дурить. Орсовский возчик подошел к поникшему Степану, деловито тронул за плечо:

— Степан?!. Вставай, Степан, надо ехать. Ишь... меня и то пригнали. Нужно ехать к ветврачу. Вставай, что ли, — ощутимо поддал мужика по хребту, чуть не свалив того.

Стенюхин очумело поднялся на ноги, растопырив руки, — он походил на медведя-шатуна, изголодавшего в глухой чащобе. Стоял, покачиваясь, взор был пуст. Пахом, как малого ребенка, терпеливо старался вразумить мужика. Но вот он малость прочухался, его движения приобрели осознанную координацию. Возчики бережно подняли израненную лошадку и аккуратно переложили ее на солому орсовской колымаги. Вредный жеребец было намеривался дернуть, но Пахом, опередив его, сурово изрек: «Тпру-ру, зараза!» Больше конь не ерепенился. Прикрыв лошадку измочаленным рядном, Пахом велел Степану садиться рядом. Достал из-под сиденья заиндевевший Степанов тулупчик, натянул на плечи мужика. Тот наконец осознано оглядел любопытный народ, обступивший телегу. Все молчали, смолчал и Степан. Дядя Пахом хлестко хлопнул вожжами по сытым бокам гнедого, тот застояло вскинул гривой, легко сдернул повозку с наста и быстро потащил ее прочь.

Толпа не расходилась. Ротозеи столь же дотошно стали наблюдать за действием милиционеров. Те, подобрав обрывки стального провода, рулеткой промерили участок, опросили двух путейцев. Железнодорожники сопроводили свой ответ многочисленными жестами в разные стороны света. Удовлетворенные милиционеры уехали. Постепенно разбрелись и зеваки.

Как и предполагал участковый — набедокурили юнцы. Вместо того чтобы, вволю накатавшись, отпустить лошадь, они, опутав проволокой ее шею, привязали к стволу тополя. Может быть, они издевались еще как над бессловесной скотиной — Бог их знает, только потом лошадка, пытаясь вызволиться, изрезала шею впивающейся, словно нож, катанкой. Когда Белку нашли, она уже потеряла много крови, ослабевая, припадала на зад, еще немного, и та задушилась бы в стальной петле.

Старичок ветеринар Яков Давыдович, по-детски склонив плешивую головенку набочок, скорбно выслушав Пахома. Велел такому же старому санитару-инвалиду Семенычу помочь мужикам транспортировать лошадь в «приемный покой». Без лишних рассуждений ветеринар принялся за обработку Белкиных ран. Очистил кожу от грязи и крови ватными тампонами, кое-где ему пришлось выстричь шерсть, обильно смазал порезы йодом, наложил марлевые салфетки.

Степан и Пахом, затаив дыхание, наблюдали за работой ветврача. Санитар Иван Петрович, будучи «вторым лицом», взялся командовать возчиками, те безропотно и даже с радостью выполняли его распоряжения. Тем временем Яков Давыдович, оросив самые глубокие раны пенициллином и новокаином, приготовился накладывать швы.

Санитар на вытянутых руках принес никелированный бачок с пинцетами и иглодержателями. Яков Давыдович принялся осторожно колдовать, Иван Петрович, еле дыша, пособлял ему. Когда Белка, вообще-то переносившая лечение очень спокойно, начинала кочевряжиться, ветеринар произносил пару совсем простеньких фраз, как-то: «Ну чего ты, дурочка, чего?.. Хватит, хватит — успокойся...» И тогда Белка успокаивалась...

Яков Давыдович заметно устал, его лоб покрылся испариной. Последний шов налагали с валиками. Врач кратко пояснил санитару, что здесь ткани очень напряжены и прорезаются, начни их стягивать нитью. Санитар делал маленькие валики из марли, Яков Давыдович вставлял их в петли по концу нитей. Таким образом, по бокам шва образовались аккуратные беленькие каточки. Ветврач окончательно смазал раны и швы йодом, наложил в тех местах клеевую повязку, после чего он велел возчикам приготовить телегу, те побежали исполнять.

Втроем перетащили Белку, ветеринар обещал наведаться завтра до обеда. На молящий вопрос Степана: «Ну как, оклемается?». Доктор, пожевав губами, ответил с суровой прямотой: «Лошадь уже стара, много потеряла крови. Сами-то раны не страшные. Однако врать не стану — лошадь плоха... Надейся, братец, на Бога, авось пронесет...». Затем дал несколько советов по уходу, разъяснил бестолково кивающему возчику, что и как следует делать.

Всю дорогу до интерната Степан отчужденно молчал, его лицо заметно осунулось, явственно проступила сизая щетина, глаза глубоко запали внутрь, смотрели же чисто и беззащитно. Стенюхин стал походить на изможденных святых, что на иконах старого письма. Такая же отрешенность от мирской суеты, такая же самоуглубленная замкнутость, и — такое же величие...

Встречать Белку вышли интернатский завхоз и кладовщица Нюрка. Та по своей глупости стала ехидно смеяться: «Это же надо — лошадь в телеге везут... Чудеса, да и только!». Завхоз Василий Кузьмич справедливо одернул дуреху, мол, будет нужно, так на хребте понесем, не твоего куриного ума дело. Нюрка было взъерепенилась, но Василий Кузьмич примирительно, но в тоже время безапелляционно прошептал: «Шла бы ты, Анна Семеновна, от греха куда подальше!» Баба, тряхнув подолом, обидевшись, ушла.

Василий Кузьмич как-то угодливо, на полусогнутых, подбежал к возчикам с немым вопросом: «Ну, как?». Ответ держал Пахом, как старший рангом, он поведал все по порядку, заключив, что Белка плоха. Завхоз тут же ласково подступил к Степану, трогал того за рукав зипуна, заглядывал в глаза по-лисьи:

— Ты уж, Степа, не подведи... Выходи, дорогой, Белку-то — уж я ни зачем не постою, все исполню, все, что нужно будет, обеспечим... Ты только постарайся, Степа, не подкачай...

Вмешался орсовский Пахом, как рассудительный и бывалый мужик, он попросту заметил:

— Степан-то — Степаном, да ведь он не фельдшер, от него мало что зависит. Вам бы, Василь Кузьмич, к ветеринару подъехать, чтобы, так сказать, лечение-то было путным, а не шаляй-валяй. Вон сам Яков Давыдыч говорит: «Надейся на Бога...». Оно ведь тоже как понять?.. Вам бы самим сходить в лечебницу, может, какой порошок или микстуру какую дефицитную даст... Хотя оно, конечно, не мне вас учить, сами по снабжению работаете, порядки знаете...

Да-да, конечно, ты Пахом прав! Обязательно сегодня схожу, нельзя не пойти. Не дай Бог, подохнет скотинка, попробуй — спиши ее тогда. Это тебе не простыни или рукавицы какие... тут, брат, акты по всей форме потребуют — а это уж лучше и не говорить — одна морока-марокканская.

Стенюхин, молчавший до сих пор, вдруг раскрыл щербатый рот и молвил охрипшим, неказистым басом, пристально уставясь на завхоза:

— Эх ты, тебе бы только списать... Шкура ты барабанная, Василь Кузьмич! Акты, акты... — видя, что завхоз угрожающе набычил голову, Степан добавил. — Да не боюсь я тебя, чего ты мне сделаешь-то, кусок-сверхсрочный — с работы выгонишь? Да е**л я вашу работу! Я-то как-нибудь проживу... А вам-то больше не будет такого дурня, как я. Сколько я на вас перехребтил?.. Да пошел ты знаешь куда... Кабы не Белка — ушел бы я к ядрене фене. Ну ладно, мне не привыкать говно мешать, Бог даст, поставлю лошаденку на ноги, тогда я с вами, мудаками, поговорю...

Позвали кочегара, чтобы переправить лошадь в конюшню. Василий Кузьмич нести не помогал, только все крутился рядом да командовал под руку. Он так надоел мужикам, что они уже в наглую послали его куда подальше, но завхоз сделал вид, что не обиделся, дурашливо смеялся и все продолжал лезть со своими неуместными подсказками. Провожая Пахома, завхоз захотел выдержать марку, по-свойски оправдывался за дерзкий тон Степана: «Ты, Пахом, не обращай внимания, — расстроился парень по лошади, вот и мелет всякую ерунду... Ты главное, Пахом, не думай, чего такого это Степан мелет, от дури, сам небось знаешь...» Тот молча кивал головой, якобы — все ясно, товарищ начальник, не маленькие, чего тут распинаться, будь спокоен.

Оставшись наедине с Белкой, возчик сделал из старой картонки подобие абажура, навесил его на лампочку, чтобы свет не мешал лошади. Большой карий Белкин глаз внимательно следил за действиями возчика. Вот Степан подошел вплотную к лошади, нагнулся над ее головой, вгляделся в тот самый карий глаз и с сожаленьем прохрипел:

— Как же тебя, мамушка моя, угораздило-то? Вот оно, значит, какая судьбишка твоя...

Лошадь, сморгнув, вздохнула понимающе. Степан продолжил горестно:

— Выходит, хулиганье падлючье изуродовало... Да уж, оно получается и у скотины так же, как и у людей: кому всю жизнь гладко да сладко, а кому, значит, одни оплеухи. Ты уж, того, на меня не серчай... Я к тому, что, бывалоча, хлестал тебя кнутом-то... Оно уж так заведено — лошадей плетью лупцевать. Я ведь не со зла, оно так привычнее... — возчик сглотнул комок пресной слюны, затем натужно выдавил из себя, — Ты Белка... только ты, того — не околевай, не надо... Ты уж оклемайся как-нибудь... А я вовек тебя не ударю, и овес больше не стану загонять, и калымить на тебе не стану, черт с ними с деньгами, проживу и так, живут же люди. Ты только не помирай... Я, значит, сейчас водицы согрею, оботру тебя, все легче станет. Ты пока что малость сосни, оно сном-то быстрее заживет.

В горле лошади что-то хрипело и булькало, от полураскрытой пасти несло жаром. Белка больше не вздергивала тощими ногами, казалось, она вся застыла, замерла. Только влажный карий глаз понимающе смотрел на Степана и как бы говорил: «Ты уж не кручинься, Степа, не терзай себя, успокойся хозяин...»

Степан до самого вечера ухаживал за Белкой, обтирал ее, укутывал теплым тряпьем, поил подогретым пойлом, специально сготовленным на кухне. Белка то сглатывала, и тогда возчик радовался, как дитя, то почему-то пойло застревало в ее губах и проливалось на пол — Степан мучился тогда. Раза два в конюшню заглянули ребячьи головки, дети прознали о беде, произошедшей с лошадкой, и поэтому тоже по-своему беспокоились, переживали. Пытались узнать, как она там, еще не поправляется?.. Стенюхин не вдавался в их чувства, он отсылал детей, как и прочих посторонних, — какой от них прок, только делают сквозняк.

Степану показалось однажды, что Белке стало лучше: смягчилось дыхание, бодрее и тверже застучало сердце, даже, кается, ноздри повлажнели. Мужик быстренько сбегал на кухню, вытребовал литровую банку молока. Кухонные сегодня почти весь день проговорили о несчастье с лошадью. Возмущались зверством подростков, в меру своего понятия рассуждали о воспитании — безучастных не было.

Когда Степан вернулся в конюшню, лошаденка умудрилась перевернуться на другой бок. Возчик поначалу было обрадовался — ясное дело пошло на поправку, но стоило ему подойти ближе, как нехорошее прозрение ожгло его сердце. Белка хрипела и металась в жару, у бедной лошадки не хватало сил даже взбрыкивать, она жалко сучила ножками, не могла даже заржать... Остались лишь тщетные потуги, но вот они-то и были удручающе горестны, они кричали о безнадежности. Степан примостился попоить лошадку молочком, но его усилия оказались бесполезны. Все его уговоры, все ласковые слова — единожды в жизни произнесенные им, оказались тщетны.

Неужели Белка все-таки умрет, неужели ей не суждено больше жить?.. Степан не мог этого позволить, но что придумать — где выход? Стенюхин понимал, что лошадь не человек, ее не положишь в реанимацию, ей не вызовешь лучших докторов, да он и не помышлял о такой возможности. Ему казалось, что Белка должка выздороветь сама по себе, без всякого научного вмешательства, ведь должна быть справедливость на земле, ведь иначе будет просто бессмысленно и неправильно... Неправильно!.. Степан лихорадочно соображал: «Как же так, да что же я?..» — в его голове смешались тысячи мыслей и чувств, он тонул в их ненужности, в их никчемности и пустоте.

И тут Степан вспомнил Бога. Он вдруг удивился своей прежней наивности: «Да как же так? Да ведь прежде всего следовало молить Господа! Следовало обратиться за помощью именно к нему — самой могущественной и справедливой в мире силе. Какой же он дурак, разве можно забыть о Боге? Кто же тогда поможет? Да кому тогда нужен ты, кому, как ни Богу? Кто не отмахнется от тебя, кто все поймет, кто все сопереживет вместе с тобой? Единственный, кому ты не безразличен, — кто любит тебя!»

Степан упал на колени, посмотрел в дощатый прокопченный потолок, неумело сжал свои куцые пальцы в щепоть, неистово перекрестился — его сердце наполнилось надеждой...

— Господи, услышь меня, Великий Боже! Господи, никогда я не просил тебя ни о чем, Господи, никогда я больше не стану тебя ни о чем просить. Господи, сделай так, чтобы лошадь Белка не околела!.. Господи, прости меня, дурака, что прошу не за человека, а за лошадь. Господи, может быть, я чего не понимаю, но, Господи, ничего я не хочу в жизни и ничего не буду хотеть, Господи, сохрани только Белку. Господи, я перестану пить, ни капли не возьму в рот спиртного, не скажу ни одного матерного слова. Господи, я буду каждый день ходить в церковь, только спаси Белку — Господи! Иисус Христос, будь милосерден!

Степан часто-часто закрестился, из его глаз бежали слезы, но он не обращал на них внимания. Он молил Бога, он, ничтожный человек, молил Бога за лошадь, за скотину, лишенную разума, он впервые молил Бога за чужую жизнь.

Около полуночи Белка испустила дух. Ее настигла легкая смерть, она не металась, не грызла свои повязки, не издавала хватающего за сердце ржанья. Она поначалу вроде как уснула... легко, чисто задышала, ее лоб стал прохладным, она похорошела... Минут пять спустя Степану ударила в уши зловещая тишина. Он мгновенно все понял, кинулся к Белке — все было кончено.

Милиция отыскала тех жестоких юнцов. Их было трое. Старшему — девятнадцать лет, нигде не работает, садит на шее у родителей, в армию не взяли, что-то там с носоглоткой. Двум другим по семнадцать, пэтэушники — правда, чаще их встречали у пивного ларька, чем на учебе. В общем — теплая компания. Близкие бессильно махнули на них рукой, милиция в лице ИДН — пока что присматривалась к ним сквозь пальцы.

Уголовного дела заводить не хулиганов не стали. Родители уплатили кое-какой штраф, на том и остановились. Немалую роль в том сыграла либеральная общественность. Сердобольные тети из женсовета из кожи лезли, убеждая кого надо, что нужно понять ребят: тяга к природе, серость городских будней, наконец, мальчишески азарт... Ведь ребята по шалости, от незнания закона взяли лошадку покататься... Ну а то, что варварски привязали животное стальной проволокой — так им было невдомек, они не подумали о плохом исходе.

Месяц спустя интернатский возчик Степан в легком подпитии ковылял восвояси. Служил он все там же, пока не выделили лошадь, вкалывал в качестве разнорабочего, благо дел было невпроворот. Слегка пошатываясь, он брел по пустынной улочке. Внезапно, откуда ни возьмись, навстречу вывернулась троица разнуздано орущих подростков. Степан поначалу не обратил на них внимания, но те, заметив возчика, шушукнулись и окружили мужика. Самый старший, с маленькими, едва пробившимися усиками, ощеряясь по блатному, выкаблучиваясь, пристал к Степану:

— Ты, мурло навозное, куда прешь? Не узнал нас, чмошник! Как там — сорок дней еще не подошло? А то поднес бы нам, помянули бы твою лошаденку... Ха-ха-ха!.. Выпили бы за упокой души. Смотри, пацаны, да он с нами и говорить не желает... Ах ты, сип! Мы сейчас тебе рога-то пообломаем... Знаешь, что с тобой сделаем?.. — и стал собирать разные мерзости.

Его приятели, поддакивая главарю, также взялись похабить Степана. Мужик не сдержался:

— Эх ты, сволочь, — обратился он к старшему, — я тебе, щенку, в отцы гожусь, а вы, тварюги, обнаглели. Нет на вас управы... Пусти, я пройду, не то худо будет — меня не тронь...

— Парни, этот говноед нам угрожает?.. Надо его проучить! — и, ловко извернувшись, заводила выхватил из кармана плоский предмет. Тот, щелкнув, обратился в блестящую финку. Усатик угрожающе стал наступать, напружинились и его дружки.

Степану стало все безразлично, в нем даже не вспыхнула злоба, он твердо перехватил занесенную руку с ножом, чуть развернулся и врезал налетчику. Кулак Степана пришелся по подбородку и носу белобилетника. Его подручным показалось, что мордашка их вожака с хрустом вмялась внутрь. Они бросились наутек. Волосатый главарь мешком шмякнулся на рыхлый снег. Степан, было, хотел еще наподдать ему, но, взглянув на разбитую в кровь рожицу юнца, плюнул в сердцах и пошел прочь.

Был суд. Степану дали три года.

Из тюрьмы Степан не вернулся.