Читать онлайн
"Медаль"

Стояла слякотная мартовская пора. Ноздреватый почерневший снег, цепко прильнув к еще неживой земле, источал запах тяжелой сырости, затхлый запах погреба. Обглоданный наст коварно проваливался под ногой, след тотчас заполнялся свинцовой колодезно-ледяной жижей. Смерзшаяся почва не принимала ее. Талая вода скапливалась в мрачные густые болота, от которых веяло костенеющим холодом, один вид их вызывал озноб по спине.

На обочине разбитого в щебень шоссе, переступая с ноги на ногу, порядком окоченев на сквозном юру, два маленьких человечка тщетно голосовали мчавшим машинам. Те со свистом проносились мимо, веером выплескивая из-под колес смачную жижу. Коротышки поспешно отступали от дороги, укрывались от брызг посреди развороченной трактором грунтовки, увязали в ней, облепив резиновые боты пудовыми комьями грязи. Потом они обмывали обувь здесь же, в луже, и опять выходили на трассу.

Хрупкий мальчик лет десяти в шапке-ушанке и долгополом пальтеце, в глянцевых зеленых сапожках (явно на вырост) настойчиво теребил пожилую женщину, дергал ее то за рукав, то за полу старенькой выцветшей фуфайки. Его голосок по-птичьи чирикал:

— Баб, баб, когда, ну когда придет наш автобус? Баб, почему его нет, он не сломался? Баб, а может, пойдем на электричку?..

Женщина уверяла нетерпеливого мальца, что автобус обязательно будет...

— Да и куда теперь, к поезду все равно не успеем. Бог даст, подвернется «пэчевская» машина, довезут прямо до места.

И вот, когда за поворотом показался очередной грузовик, мальчик с трепетной надеждой спросил:

— Баб, не эта машина?..

Бабушка, замахав рукой, пристально вгляделась в нутро кабины, стараясь угадать знакомое лицо. Но старческие подслеповатые глаза уже не могли пробиться сквозь толщу мутного стекла. Старуха проводила машину долгим взглядом и беззлобно ответила:

— Нет, какой-то шофер нездешний, наверное, с города, наш бы взял...

Подошла еще попутчица. Женщины обменялись поклонами, как старые знакомые, разговорились. Мальчик тем временем стал промерять окрестные лужи, затрыкал языком, подражая трактору. Увлекшись беседой, его бабушка вдруг встрепенулась, увещевая, прикрикнула на внука:

— Игорек! Ну, куда тебя понесло? Зальешь сапоги, заболеть захотел?

Мальчик послушно вышел из воды, его бледное личико не выразило протеста окрику, наоборот, оно искривилось гримасой вины, чрезмерной для незатейливой шалости. Сторонний наблюдатель не преминул бы заметить — какой хороший и послушный мальчик.

Попутчица, подладившись под детский говор, поинтересовалась: куда на ночь глядя собрался паренек. Мальчик, смутившись, потупил голову. На помощь пришла бабушка, откровенно ввела любознательную собеседницу в курс собственных дел.

Они с внуком собрались на ночное дежурство, она устроилась сторожихой мастерских дистанции пути. Парнишку взяла с собой — не с кем дома оставить. Вообще-то он ходит в интернат, но сейчас весенние каникулы, вот и приходится дежурить на пару.

— Постелю ему на диванчике, он и дрыхнет у меня без задних ног. А что, в конторе тепло, котельная рядом, где ему не спать-то? А утречком домой... уж третью ночку вот так.

— А мать-то его куда делась, уехала, что ли, куда?

— А ты разве не знаешь? — старушка снизила голос и, горестно вздыхая, поведала женщине, где мать мальчика.

Попутчица сочувственно зацокала языком, порой прерывая исповедь сторожихи возмущенными репликами, а то и негодующей бранью, осуждая нерадивую мать паренька.

— Да, ты, Семеновна, права, парнишку нельзя ей отдавать, иначе пропадет малый. Ох, она — сука, сука! Когда мужик пьет, все же можно понять, стерпеть, на то он и мужик, но вот когда баба?.. Ах, какая мерзавка!

— Вот так мы теперь и живем. Вчера ездила в город. Весна, разлив!? А ему, — кивнула на внука, — нечего на ноги обуть. Вот купила сапожки. Да ты не поверишь — дорогие-то какие, семнадцать рубликов. Но нечего делать, пришлось брать, взяла на два размера больше, парень-то растет. А ты говоришь — на старости лет пошла работать. На мою-то пенсию нам разве прожить?

— Ты бы на нее, подлюку, в суд на алименты подала, как-никак деньги, пусть хоть такие...

— Эх, милая?!. Что с нее взять? Стащат, что на путях, пропьют, прогуляют — вот и весь их заработок. По правде сказать, я с ней и связываться не хочу. От греха подальше... Хорошо хоть не приходит к нам, не травит душу-то ребенку, и то спасибо. А ты говоришь, алименты... Да пропади она пропадом со своими деньгами! «Бог даст» —еще годков пять протяну, а там он подрастет, сам понимать станет, что к чему. Уж как-нибудь проживем... Нам и интернат помогает — вон форму, пальто, шапку выдали, содержат бесплатно. Ну а восемь кончит, пойдет в ремесленное или в техникум поступит. Хотя, что сейчас загадывать, тут не знаешь, что завтра ждет, как она еще повернет, судьба-то, кто ее знает?..

Показался оранжевый автобус. Мальчонка радостно заверещал, задергал бабушку за рукав, поторапливая ее. Женщины прервали беседу, с просветленными лицами, будто после обедни, вышли на обочину. Видно, заспавший водитель, опомнясь, резко, со скрипом тормознул. Клацнули двери-гармошка. Бабушка, подталкивая внука в спину, суетно вскарабкалась в салон спереди, догадливая собеседница впорхнула на заднюю площадку. Обошлось без толкотни.

Завечерело. С востока небо затягивали мохнатые сине-стиранные тучи. Подул порывистый промозглый ветер, стал накрапывать колючий дождик. Обогнув развороченные самосвалами колеи, проторенные во дворе мастерских, бабушка и внук вошли в приземистое зданье конторы.

Рабочий день в отделах закончился. Однако из помещения красного уголка доносились возбужденные возгласы, прерываемые дружным смехом и оживленной возней, наверное, шла вечерняя планерка.

Александра Семеновна Былкина — так величали сторожиху, поочередно заглянув в опустевшие помещения, отыскала в одном такую же пожилую техничку — бабку Варю, орудовавшую длиной шваброй. Сторожиха поинтересовалась — отчего так долго не расходятся люди, что случилось? Варвара, с усилием разогнувшись, успокоила Александру Семеновну:

— Ничего особенного, встречали гостей — делегацию путейцев с другого отделения дороги, те прикатили посмотреть, как там у нас... Выступали с речами, все чин-чинарем! Потом, конечно, — Варвара, отрешенно махнув ладонью, поморщившись, добавила, — выпивали, местком раскошелился. Те подарили нашим картинку полированную и железную медаль на подставке. Видишь ли, их городу исполнилось триста лет, выходит — юбилейная та медаль, здоровенная такая. Ишь, развопились, теперь-то небось все трын-трава, помазали губки... Сам-то с парткомом поехал гостей провожать, мастера-то и рады. Слышь, как орут кто во что горазд, чисто малые дети. Правильно я говорю... — Почмокав губами, уже по-деловому продолжила, — Игорька взяла с собой? Ох, Семеновна-Семеновна — вот те морока-то на старости лет. Эх, жизня наша — распроклятая...

Александра Семеновна отправилась принимать объект под охрану. К слову заметить, путейский участок был не слишком большим: Одноэтажное конторское здание, облупленный барак под мастерскими да два покосившихся от времени сарая — склады под инструмент и инвентарь.

Игорек остался один в полутемной диспетчерской комнате — горела лишь дежурная лампочка у входа. На допотопном столе-рыдване тощей кучкой слиплись распотрошенные цветные журналы с чернильными пометами и задиристыми приписками, еще не доступными детскому уму. Мальчик лениво (в который раз) полистал их, вслух прочел комментарий к аршинной карикатуре, покумекал — ничего не сообразив, отодвинул подшивку в сторонку. Паренек вознамерился еще что-то предпринять, но не успел.

В диспетчерскую заглянул седой строгий мужчина в железнодорожной форме. Игорек знал — это главный инженер (очень большая шишка), бабушка как-то говорила, что он второй после «Пэче». «Самого» мальчик видал только со спины. Но, верно, тот был еще более сердитым и старым. Мальчик вышел из-за стола и снизу вверх преданно уставился на озабоченного железнодорожника.

Главный инженер не рассчитывал встретить в конторе ребенка. Он, было, хотел кликнуть техничку, узнать, откуда и чей ребенок. Но потом, смекнув обстоятельства, растерялся. Мальчик широко раскрытыми глазами смотрел на него. Облизав пересохшие губы, инженер как можно теплей проговорил: «На вахту пришел? Давай, брат, дежурь... Смотри, чтобы все в порядке было!..» — потоптался, неуклюже повернулся и ушел с виноватой мыслью: «Это же надо, вот болван... с ребенком о каком-то дурацком дежурстве, ну да, ладно...»

Игорек зачарованным взором проводил главного инженера. Мальчик давно понимал: есть люди обычные, рядовые подчиненные, а есть начальство. Оно живет в ином, недоступном простым рабочим мире. Даже сам воздух, окружающий эти персоны, делается душистей, само их присутствие уже преобразует окружающую обстановку, обыденность сменяется загадочной торжественностью. Хочется подражать их манерам, их твердому голосу, их пристальному взгляду. Игорек подумал: «Когда вырасту большим — стану начальником!» И он принялся важной поступью разгуливать по скрипящим половицам, представляя, что на нем китель с блестящими звездочками и фуражка с золоченой кокардой.

Но вдруг паренек стал ловить себя на том, что почему-то долго нет бабушки. Поначалу он отнесся к тому спокойно, но раз кольнувшая мысль набегала вновь и вновь, становясь назойливой. Мальчик выглянул в коридор. Планерка-гулянка давно закончилась. Тогда он приник к широкому окну, вгляделся во двор. Стало совсем темно, по стеклу скребли мокрые корявые ветви, казалось, они скоблят по глазам. Вкралась тревога. Исподволь подступили навязчивые страхи, якобы с бабушкой случилась беда. А что — немудрено?.. В такую темень запросто можно покалечиться о пудовалые железяки, разбросанные там и сям по территории. Больше всего мальчик пугался, что на бабушку напали бандиты, забравшиеся воровать половую доску (недаром завсклад вчера предупреждал сторожиху). Ворам ничего не стоит убить сторожиху-женщину, тем более тщедушную старушку. Рисовались картины одна безотрадней другой. Наконец, не выдержав, Игорек потихонечку вышел в коридор. Уборщица баба Варя, погасив кругом свет, ушла восвояси. Парнишка по стеночке скользнул к уличной двери, толкнул неподатливую створку. Сырой шквальный ветер, обдавая колючей влагой, упорно заталкивал его обратно. Но мальчик, набравшись храбрости, сжавшись в комочек, вышел на середину двора. На покосившемся осклизлом фонарном столбе, почти ничего не освещая округ, сиротливо трепыхалась немощная лампочка-сотка. Ее отчужденный свет равнодушно обволакивал паренька комом одиночества. Ему вдруг почудилось, что он один, совершенно один в пустом мире, стало неимоверно жутко. Игорек хотел громко закричать, позвать на помощь, ну хотя бы разрядить пустоту звуками, но язык не повиновался. Мальчик, затравленно озираясь, решил уйти прочь, он наобум затопал по лужам, заспешил к спасительной входной двери. Предательски шевельнулась подлая мыслишка — если он нарвется на грабителей, то пусть и его убивают вослед бабушке, пусть — все едино... Исчезли желания, пропал и страх. Мальчик шел и шел, и эта ходьба была единственным выходом из обступившей пустоты. Дошагав до завалившегося на бок сарайчика (тут свалены лопаты, кайла, большие клещи-захваты — одним словом, путейские инструменты), Игорек неосознанно повернул и направился вдоль железнодорожного полотна. В темноте он споткнулся о шпальный выступ, но сбалансировал, машинально извернувшись все телом, не упал. В душе что-то стронулось, он побежал, не разбирая дорого. Наткнулся на бетонный забор, отпрянув, чуть не влетел в разлапистые штабеля недавно привезенных шпал, удержал мощный запах креозота. Огляделся недоуменно — куда я?.. В просвете виднелись подъездные ворота. И вдруг до слуха донесся до боли знакомый, единственный бабушкин говор. Мальчик вдохновенно вскрикнул и опрометью бросился на родной голос. Бабушка стояла за проходной, переговариваясь с кем-то через дорогу. Игорек подлетел к ней, обхватил ручонками ее телогрейку, уткнулся бабушке в живот, притом не издал ни единого возгласа, ни единого всхлипа. Его кулачки цепко ухватили засаленную ткань ватника, не найти силы оторвать их...

— Ну что ты, дурачок, чего ты?.. — бабушка погладила внука по махрушкам шапки. — Чай, испугался? Ну, пойдем..., — и следом шумнула собеседнице. — Добро тебе добраться, Варвара Алексеевна, — и уже говоря внуку, мягко произнесла: — Пошли, горе ты мое луковое, пошли. Ну, чего ты вцепился-то, как скаженный?

Обнявшись, они кособоко заковыляли к конторе. Шли долго, обходя отсвечивавшие лужи, ветер утих, взошла удивительно ладная чистая луна.

Спустя полчаса они поужинали под астматическое посипывание закопченного артельного чайника. Вода долго не хотела закипать, да и не удивительно, каково электроплитке-малютке нагреть такую бадью. Бабушка толи себе самой, толи внуку взялась поведывать о событиях прожитого дня. Игорек по младости не участвовал в обсуждении житейских перипетий, да он и не слушал старушку, ему и так было хорошо. Он только одно уловил, когда бабушка, облегчению вздохнув, сказала, мол, скоро тебе опять в школу, кончаются наши мытарства. Мальчик не разделял ее убеждений — в интернат ему не хотелось, и вовсе не потому, что там его обижали или недолюбливали, нет, просто дома всегда лучше. Да и какой дурак поспорил бы с ним? Пусть постная еда и не всегда вовремя подается к столу, и нет телевизора (одно радио на стене) — не жратвой же и забавами мил родной дом, он радостен тем, что уже есть на белом свете, и где бы мы ни были, дома все равно лучше.

Мальчик явственно представил грядущий понедельник, к утру засаднит под ложечкой, станет так горько, но делать будет нечего — нужно подниматься и идти в интернат. Придется, как на привязи, тянуться вслед бабушке, выгадывая совместные минутки, а потом и секунды до момента расставания. Когда он перейдет с рук на руки и потеряет пусть эфемерную, но свободу, станет «инкубаторским», так говорят дети про себя, там, в интернате. Какая тоска — опять оказаться в казенных стенах, спать на казенной постели, есть казенную еду.

Впрочем, много ли надо ребенку? Стоило бабушке пообещать, что завтра даст денежку на кино (должно обратила внимание на печаль в глазах паренька), как мальчик тотчас выбросил вон из головы гнетущие мысли, ведь до конца каникул еще два дня. Как это много — целых два дня!.. Ему стало опять покойно и хорошо.

Сторожиха укладывала внука в апартаменте начальника на кожаном довоенном диванчике. В кабинете по-особенному пахло, совсем не так, как в остальных помещениях. Там запах бумаг, застоялого папиросного дыма или резких женских духов. Здесь же (мальчик не мог выразить свое ощущение) обоняние улавливало особые флюиды — так должны пахнуть звездочки и нашивки на форменных тужурках, так должны пахнуть черные лайковые перчатки, так, видимо, пахнет власть и величие.

Но вот лежанка застелена голубым вигоневым одеяльцем (им пеленали мальчика еще грудным малюткой), покрывало местами протерлось, выступили грубые нити тканой основы, но все же оно было мягким и нежным, глаже любой отбеленной простыни.

Оставшись в легком трикотажном спортивном костюмчике, паренек юркнул под свое пальтишко. Бабушка как-то сообщила ему, что в армии солдаты спят, укрывшись шинелью, заменяющей им и перину, и одеяло. Игорьку отрадно спать, как солдату. Сейчас, вспомнив о том, он нежно погладил ворс пальто — своей «шинели». Он, было, свернулся калачиком, но сон не шел. Угнетала липкая жара, истопник накочегарил от души, верно, получили антрацит, а зиме уже конец, вот и топят на всю катушку. Мальчик наблюдал за играющими на потолке бликами автомобильных фар, вслушивался в протяжные гудки локомотивов — сон безнадежно улетучился. Решение пришло внезапно, он быстренько вскочил с дивана, босиком пробежал по дощатому полу, щелкнул выключателем. Ослепительно вспыхнула люстра, заполнив комнату густым молочным светом. Взгляд паренька упал на книжную полку. На угловатой подставке из полосатого мрамора полулежа мерцающе отсвечивал серебристый диск. Мальчик раскрыл рот от удивления — медаль! По-кошачьи вспрыгнув на стул, он ухватил заманчивую штуковину, восхищенно повертел ее в руках, прочел рельефно выбитые по металлу цифры и буквы: «300 лет со дня основания...». Поставив мраморное основание на место, медаль же зажав в растопыренном кулачке, пацаненок поспешно шмыгнул под свою накидку. Он с наслаждением разглядывал матово-лучащуюся вещицу, какая она тяжеленькая, ладненькая, на лицевой стороне выгравированы крепостные стены и башенки. Вот бы взять ее себе...

Игорек еще ни разу в жизни нее присвоил чужого. Он твердо знал — красть нельзя. И бабушка, и воспитатели в интернате часто твердили: не тронь принадлежащего другим, не бери чужого... Мальчик и в мыслях никогда не зарился на чье-то добро. А эта удивительная медаль, конечно, она создана не про него, да и дум таких он не мог позволить себе...

Игорек вертел увесистый кругляш, закрывал им огни люстры, подкидывал вещицу на ладони. Разумеется, он положит медаль обратно на подставку, а как было бы здорово показать ее приятелям. Мальчик частенько наблюдал, как ребята постарше играют в «расшибок» на деньги. Ему даже давали пару раз стукнуть битой по кучке медяков. Как упоительно ударить по маленьким монеткам и тут же увидеть, как некоторые из них переворачиваются — выиграв тем самым. А если вместо свинцовой биты попробовать вот такую тяжелую медаль? Вся ребятня поляжет от зависти — надо же, у мальца какое сокровище?! Но нет, медаль придется вложить в мраморное гнездышко, ведь ее непременно спохватятся. Но сон уже застилал глаза, веки сладко слипались. В полудреме паренек засунул вожделенный диск в кармашек пальто, повернулся на бок и чмокнул губами, засыпая.

Воротившаяся с обхода бабушка, взглянув на разметавшегося во сне внука, вздохнула: «Ишь, нагонялся, постреленок, спит без задних ног. 0х дитя, ты дитя, — ни забот у тебя, ни кручины?! Ну, спи, внучек, спи, маленький», — потихоньку выключила свет и осторожно вышла в коридор.

Поутру, поспешно разбуженный бабушкой Игорек не сразу сообразил — где он находится. Старушка тормошила его, натягивала на сонного штаны, курточку, резиновые сапожки. Подсушенные на батарее отопления, они явно ссохлись, насилу налезали на толстый шерстяной носок. Бабушка беспокойно ворковала:

— Ох, милок, проспали мы с тобой! Гляди, с минуты на минуту сам заявится, а мы в его кабинете ночлежку устроили. Да что ты, батюшка, такой, увалень-то у меня, чего ты ноги-то сгибаешь? Ну, совсем горе мне с тобой...

На скорую руку обрядив внука, она отвела его в бытовку, усадила на лавку, мол, посиди пока тут. Игорек собрался еще чуточку покемарить, притулился к стенке, ткнул руки в теплые карманы. Пальцы левой уперлись во что-то круглое и железное. Он вмиг вспомнил про медаль. Выходит, он не отнес ее на место... Как же так? Надо скорее, пока никто не увидал, забежать в кабинет и воткнуть медаль в ее подставку. Но, увы, оказалось поздно. В конторе сновали люди, на весь коридор громыхал густой властный бас, определенно то был голос самого Пэче.

Мальчик поначалу сильно струхнул, но потом совсем по-взрослому решил, что навряд ли начальнику есть дело до железного кружка, у него своих забот по горло, на нем висит все ПЧ. В голове кружили бабушкины слова: «Сам-то... он за всех должен думать, поди, о себе и вспомнить-то некогда?..». Ну а если так — начальник не сразу хватится медали. Вечером же, когда они придут ночевать, Игорек возвратит вещицу, никто и не узнает об ее отсутствии. Однако в душе мальчика все же осталось место опасливому сомнению — а вдруг не сложится, как он хочет... Страшно представить, что тогда произойдет...

Но все шло как по маслу. Вернувшаяся бабушка, чем-то раздраженная, бормоча себе под нос, цепко ухватив внука за руку, вывела его из конторы.

Паренька радовала такая поспешность. Скорее, скорее улизнуть бы отсюда! Но вот они уселись на дерматиновое сиденье автобуса. Никто их не преследовал. Они поехали. Волнение как-то незаметно схлынуло, мальчик расслабился, нащупав ребро медали, он облегченно вздохнул.

Они поднялись на второй этаж бревенчатого дома старорежимной постройки. Вошли в заставленный ветхим скарбом коридор, пропахший керосином и мышами. Бабушка долго возилась с непослушным замком осевшей линялой двери. Их комнатенка безбожно выстудилась за ночь. Пока старушка растапливала упрямую, нагло не желавшую разгораться печь-голландку, Игорек, выбрав укромный уголок за спинкой кровати, сев на пол, рассматривал медаль. В утреннем обволакивающем свете она казалась еще соблазнительней. Строгий рельеф с шахматными башнями пробудил в мальчике игру воображения.

Игорьку доводилось рассматривать красочные иллюстрации в учебниках истории старшеклассников. Там, в рисованной дали, высились неприступные замки, среди диковинных растении и не менее чудных улочек старинных городков бродили, толпились, что-то вытворяли людишки в сказочных одеждах — как хотелось хотя бы на минутку оказаться среди них. Случалось, мальчик вчитывался в тексты учебников. Ему открывалось события и имена еще более таинственные и притягательные: Дарий, Цезарь, Магомет, Лютер... Игорек понимал, что они особые люди, но он ничего не знал о тех личностях, прочитанное же было или совсем не понятно, или вовсе не интересно. Однако паренек догадывался — в книжке мало что расскажут о тех людях, и тогда он начинал фантазировать. И вот Юлий Цезарь оказывался в африканской пустыне, сражался с разъяренным гривастым львом (нетрудно проследить истоки — цирковой лев по одноименной кличке из мультфильма). Магомет виделся злым колдуном, под стать дервишу-магрибинцу из сказки об Аладдине. Гришка Отрепьев походил на лохматого нищего, шастающего по вагонам электрички.

И сейчас, разглядывая юбилейную медаль, мальчик перенесся на триста лет назад, в давнее прошлое, во времена городских башен, во дни мечей и арабских скакунов. Откуда ему знать, что тогда в России правил царь Федор, последний представитель Рюриковичей, да и мечи уже были устарелым оружием. Но он помнил фильмы про Илью Муромца, про Александра Невского, про Садко-богатого гостя, поэтому ему не составляло труда вообразить древний русский город. Но почему-то превалировала одна картина: площадь, заполненная скорбным людом, седые кремлевские стены, разряженный силач на взмыленном жеребце. Всадник гневно оглядывает сирых оборванных людишек, понуривших буйны головы. Мальчик не знал, что в его грезах роился образ «Утра стрелецкой казни» Сурикова. Конный герой — ни кто иной, как вчерашний главный инженер, такая же властность в повадках и уверенность в себе. Вот двое стражников в звенящих кольчугах ведут связанного пеньковыми веревками, чуть ли ни канатами, белоголового тщедушного хлопчика в долгополой кацавейке, тот спотыкается, он устал, ему больно...

Но конвоиры неумолимы, зло подталкивают его древками секир, грубо дергают веревками. Стоило им поравняться с гарцующим наездником, они с размаха бросили паренька оземь. Конь испугался и шарахнул назад. Умелая рука в кожаной рукавице ловко осадила скакуна. Раздался гортанный трескучий голос, перекрывая остальное многоголосие. Площадь замерла, взоры зевак устремились на конника и распластавшегося подле него мальчонку. Оказалось, это он — Игорек в своем пальто на вырост, поодаль сиротливо валялась слетевшая с головы шапка с коричневыми опушками. Конь, того гляди, наступит на нее, вдавит в жирную унавоженную землю. Трубный же глас, исходящий сверху, поначалу вовсе неразборчивый, наконец приобрел ясный, разящий смысл, его гром наполнил душу мальчика невыразимым ужасом: «Как ты посмел, негодный, украсть мою медаль, как ты посмел?..». Ужасная, лютая казнь нависла над юным воришкой, она неотвратима, она сейчас разразится. Вот сейчас...

Игорек опомнился, отринул от себя прочь жуткую фантазию, но уже безысходная тоска поселилась в его сердце, дурно засосало под ложечкой.

Ах, зачем он позарился на эту злосчастную медаль?.. Теперь придется целый день носить ее в кармашке, будто раскаленный уголек, который того и гляди прожжет мягкую ткань. Уж не спрятать ли ее до вечера где-нибудь в своих немудреных игрушках? Он было собрался засунуть кругляш в ящик с кубиками, но вовремя спохватился, а вдруг бабушка станет прибирать комнату и нечаянно обнаружит украденную вещь?

Паренек просто не мог перенести накала предстоящей сцены. Он почти явственно услышал слова бабушки, произнесенные с присущей ей скорбной, безнадежной интонацией: «Мать шлюха, а сыночек ее — ворюга, ворюга, ворюга!.. Господи, за что ты наказываешь меня?..». Такое невыносимо представить, такое не должно случиться. Уж пусть лучше медаль прожигает карман, пусть сожжет ногу до самого мяса, но лишь бы бабушка ее не отыскала.

Старушка позвала внука к столу. Завертелся день. Давешние страхи как-то сами по себе сошли на нет. После припозднившегося завтрака они с бабушкой ходили в лавку за керосином, их весь вышел, а без него беда, на электроплитку денег не напасешься, счетчик и так как полоумный мотает копейки да рубли, печку тоже не станешь сутками наяривать, угольной «нормы» едва хватает до конца марта.

Потом, отпросившись на улицу, Игорек поиграл с малышами-детсадовцами возле проделанного взрослыми ручейка, который отводил талую воду от щелястых дверей дощатых сараев. Мелюзга запускала кораблики-щепки и была счастлива. Затем смотрел, как сосед, дядя Володя, чинил не желавший заводиться, явно обленившийся за зиму мотоцикл. Отлучившись, сосед строго-настрого велел ничего не трогать, ни к чему не прикасаться. Пацана же, как назло, одолело искушение — подержать руль мотоцикла. Но едва ему стоило прикоснуться к гофрированной резине мотоциклетных рукоятей, как, откуда ни возьмись, вылетел сосед. Вообще-то он, смирный дядя Володя, никогда не ругал маленьких детей, но тут, наверное, от не ладившегося дела, заматюкал, забрызгал слюной, замахал руками, прогоняя паренька прочь. Игорек быстренько ретировался, только пятки засверкали.

Убедившись, что сосед и не думает гнаться за ним, мальчик остановился, не зная, куда теперь отправиться. Он перешел проезжую дорогу, местами уже с подсохшей корочкой. Шаг за шагом — оказался у продовольственного магазина. На клочке сухого, провеявшегося на ветру асфальта несколько ребят постарше играли в «расшибок» на деньги.

Игорек, встав чуть поодаль, заинтересованно наблюдал за игрой. Особенно удачлив в игре прыщавый узкоплечий подросток лет тринадцати по прозвищу Натаня, который считался среди ребятишек самой отъявленной шпаной. Его старшие братья сидели по тюрьмам и колониям, мальчишку тоже грозились отправить в специнтернат. Он и сам считал себя блатным, чуть ли не вором в законе, все его повадки открыто кричали об этом. Натаня, не стесняясь взрослых, отчаянно сквернословил, ему не делали замечаний, так как опасливо рассуждали, что озлобленный и неуравновешенный подросток может запросто пырнуть ножом или учинить еще какую-нибудь гадость. Тот видел, как многие его побаиваются, и оттого практически никого не признавал. Меж ребят ходили слухи, что Натаня орудует с взрослыми урками, а уж про тех и подавно ходили легенды. Простые пацаны, проходя мимо местного хулиганья, обычно потупляли глаза в землю, иные же от страха лебезили перед ними. Трусы, норовя быстрей прошмыгнуть мимо, подобострастно здоровались первыми, держа наготове любезный комплимент или, на худой конец, что-нибудь из мелочи. Вот и сейчас Натаня цепко заграбастывал медяки, облапошивая не таких ловких приятелей.

Вскоре у незадачливых игроков исчерпался запас «наличности». Один за другим, отойдя в сторону, присев на корточки с самым невозмутимым видом, они деловито обсуждали удачные и неудачные броски приятелей. Наконец, осталось только двое игроков. Вдруг Натаня обернулся и, пристально посмотрев на стушевавшегося Игорька, развязно спросил:

— Эй, сикля, копейка (так он именовал деньги) имеется?

Игорек отрицательно замотал головой, но хулиган не поверил, велел своим прихлебателям обшарить пацаненка.

Приблатненные подростки: один по прозвищу Лопух, другой Камбала, мерзко ухмыляясь, стали наступать да всполошившегося паренька. У Игорька похолодело на душе, он знал, что не сладит с ними, да и бежать было поздно, оставался один выход — безнадежно драться. Шпанюжки, заметив в глазах мальчика отпор, в нерешительности остановились, оглянулись на вожака. Тот, уловив растерянность своих подручных, вразвалочку подошел сам...

С Натаней нельзя связываться. Каждый знает, что у него в куртке остро заточенная финка, он без раздумья пускает её в дело. Игорек смирился со своей участью — неизбежностью обыска. Натаня по-хозяйски скомандовал, смачно сплюнув под ноги:

— А ну, шмакодявка несчастная, вывертывай карманы!

Игорек подчинился. Но стоило ему погрузить руку в кармашек, как ребро медали, словно лезвие бритвы, полосонуло по пальцам. Мальчик мигом смекнул — чего, чего, а уж такой добычи Натаня не упустит. Чужая медаль безвозвратно пропадет. Это конец!

Паренек неожиданно для самого себя что было силы ударил Натаню под дых. Тот ошарашено скрючился, задыхаясь, страшно выругался, но распрямился неожиданно быстро. И следом из глаз Игорька посыпались искры — старший лихо нокаутировал мальца. Игорек было хотел подняться, но второй, более сильный удар опять сшиб его с ног. И тут на мальчика навалилась вся натанинская братия, зашарили по всему телу. Бедняк вырывался, но попробуй справься с насевшими верзилами. Лопух, больно стиснув его горло, устрашающе прошипел: «Не рыпайся, гад, а то враз придушу!» Между тем Камбала уже нащупал медаль, выхватил ее и победно завопил: «Натаня, Натаня, гляди, гляди, медаль золотая!». Драгоценный сувенир мигом оказался в руках заводилы, подвергаясь тщательному осмотру. Соратники, опустив изрядно помятую жертву, тоже тянули ручонки к серебряному диску. Встал и Игорек, он дернул налетчика за рукав:

— Натаня, Натаня, отдай медаль! Она не моя, ну, отдай медаль, Натаня... Я заплачу, сколько хочешь заплачу...

Натаня небрежно отмахнулся. Игорек продолжал упрашивать хулигана, но все его потуги были тщетны. Натане ребячьи деньги не к спеху, он уже витал в мечтах, якобы похвастает фортовой вещичкой в компании старших ребят. И может статься, тогда наконец-то «Одесса» обменяет медаль на свою финку с наборной ручкой, сделанную, по общему мнению, на зоне. Натаня уже с полгода как положил на нее глаз... Игорек же надоедливо канючил: «Натаня, Натаня...». Тот не выдержал, зло ощерился:

— Ах ты, салабон несчастный, какой я тебе, Натаня? Забыл, с кем говоришь, щенок! — размахнулся и опять ударом в скулу сшиб мальчонку на землю.

Но тут послышался тяжелый топот, и следом раздался гневный мужской голос, Натаню и его банду как ветром сдуло. Игорек неловко приподнялся. К нему подбежал мужчина, то был дядя Володя. Мальчонка не сдержался и заревел, размазывая слезы по грязным щекам. Сосед решил, что ребенок ревет от оплеухи, от слабости, и стал журить мальца:

— Э-э... брат, никуда не годиться, распускать нюни от каждой вздрючки. Какой же ты тогда парень после этого? Ведешь себя как паршивая девчонка, — откуда было знать соседу, что Игорек плачет вовсе не от боли или обиды за унижение, он страдал от утраченной надежды. Он намеривался сегодня же возвратить медаль, но вот как получилось. Была задета его честь, хуже и не придумать...

Мальчик уже не страшился возможных наказаний. Самой большой карой ему являлось то, что столь ценной вещью будет владеть подлый Натаня. Произошло то, чего нельзя оправдать, а главное, нельзя исправить. Ребенок внутренне клял себя и за физическую слабость, и за забывчивость, и вообще считал себя никчемным уродом. Поэтому он и продолжал, как маленький, хлюпать носом. Дядя Володя взял его за руку и повел домой, приговаривая:

— Эх ты... Воешь из всякой ерунды. Меня, брат, знаешь как лупцевали, и ничего, только злей и крепче стал. Слышал суворовский закон — за одного битого двух небитых дают... — откуда дяде Володе было знать, что Суворов тут совершенно ни при чем.

Очутившись в квартире, мальчик забился в свой угол. Бабушка сочла, что он читает книжку, старалась потише греметь утварью — Бог даст, из парня получится настоящий человек, не как папаня-летун, а уж о матери (своей дочери) ей и вспоминать не хотелось.

Мальчонку же скрутила удручающая тоска, гнет ее травил, выматывал душу. Нельзя даже возроптать — сам кругом виноват. Оставалось лишь посыпать крутой солью ноющие болячки, бередя саднящую боль в отместку себе, в отместку собственной неудельности.

Все-таки бабушка заметила, что с внуком творится неладное, однако по недомыслию она не придала тому серьезного значения. В обед мальчик чуть поковырялся в своей тарелке, старушке досадно — она ведь полдня убила на стряпню, еле сдержав раздражение, бабушка выговорила внуку:

— Ты чего сегодня губу надул? Ишь, насупился, как мышь на крупу... Не такая еда, что ли?.. Ты у меня, милок, не капризничай, небось у мамани родной на сухомятке жили, а тут ишь, выкобенивается... Ну, молчи, молчи... Губа толще — живот тоньше. Нашел молодку — плясать перед ним...

Убрав со стола, бабушка оттаяла и решила идти на мировую. Предложила внуку сходить в кинотеатр, зазывно тряхнув мелочью в кошельке. Но упрямый ребенок отказался. Старушка всполошилась:

— Уж не заболел ли ты, горюшко мое? — она пощупала лобик мальчика, не понять, вроде горячий, но вроде и нет. — Ну ладно, лучше посиди дома, от греха подальше.... А то, может, вздремнешь часок другой, ложись-ка, — бабушка надеялась, что со сном внуку полегчает, обойдется: скорее всего, набегался парнишка, наглотался свежего воздуха, вот она — свежесть-то в голову и ударила. Она разобрала постель, взбила подушку. — Иди, горе луковое!

К вечеру мальчик чуточку оклемался. После зыбкой полуторачасовой дремоты в его головке обосновались апатичные, оттого и теплые мысли. Беспокойство улетучилось. Игорек вполне резонно заключил — ничто, собственно, не произошло. Ведь за руку его не схватили, попробуй докажи, что именно он взял ту злополучную медаль? Он принял, казалось, легкое решение, если все же каким-то боком о пропаже зайдет речь, то все отрицать, ни в чем не признаваться. Постановив таким образом, он заставил себе по крайней мере до вечера больше не думать о случившемся.

Пришло время собираться на дежурство. Опять в сердце мальчонки закралась тревога, и уж теперь, как он не гнал ее, каких только доводов не отыскивал, беспокойство не уходило. Паренек подумал было — вовсе не ходить с бабушкой на службу. Самый простой выход — сказаться заболевшим, притвориться совсем квелым. И тогда бабушка, поохав, оставит его дома, предупредив на всякий случай соседа, так уже не раз случалось в их жизни. Но Игорек не стал симулировать. То ли пожалел бабушку, совсем замотавшуюся в последнее время, то ли побоялся возможного в таких обстоятельствах вызова врача на дом и неизбежное разоблачение, то ли решил до конца нести отведенную ему судьбой роль.

Александра Семеновна переступила порог конторы, как видимо, давно поджидавший ее завхоз велел немедля зайти к начальнику. У женщины оборвалось все внутри: «Али не уследила?.. Неужели сперли что-нибудь?». Иного сторожиха и возомнить не могла. Ну, кабы пожар — сообщили сразу бы, а уж тут непременно воровство, чего еще более... Сердце у несчастной старушки отчаянно колотилось, сверлила нехорошая мысль: «Как выпрут с работы за халатность, чего тогда делать-то?..» — ни жива ни мертва, ступила она в страшный кабинет.

Начальник, Борис Петрович, плотный, совсем не старый мужчина, подперев кулаком крупную голову, изучал определенно заковыристую бумагу. От умственного усилия лицо его чрезмерно сморщилось, вкупе с набрякшими мешками под глазами оно несло печать издерганности и вековой усталости. Петрович считал (и небезосновательно), что из всего персонала ПЧ по-настоящему работает лишь он один, да и расхлебывает за всех опять-таки — он один.

Начальник недобро уставился на сторожиху. Александра Семеновна похолодела: «Видать, дело-то не шуточное... Ох, Господи — спаси и сохрани...»

— Семеновна, — начал исподволь Борис Петрович, даже не предложив старушке сесть, — ты вчера дежурить опять с внуком приходила?

Александре Семеновне невдомек, причем тут внук-то? Она кротко кивнула головой, подтверждая как бы то ли свое упущение, то ли провинность, а может статься, и вину. Хозяин кабинета продолжил в той же иезуитской манере:

— А скажи-ка мне, Семеновна... опять своему мальчишке на моем диване стелила?

Женщине раньше не доводилось замечать у Бориса Петровича садистских замашек, но сейчас его тон просто выматывал ей душу. Безвинная страдалица в недоумении приписала свой вызов на «ковер» проискам злопыхателей из числа вечно недовольных уборщиц и дворников. Она сочла нужным в данной ситуации подпустить слезу, мол, некуда деть бедного мальчонку-сиротку, и так она с ним умаялась, больше некуда. А малец-то и дело болеет, не на голую же его лавку укладывать в прохладной бытовке... Она уже по-бабьи всхлипнула, поднесла кончик платка к глазам, сделала шажок вперед, собираясь сотворить уж вовсе уничижительную позу. Но Борис Петрович, упредив ее порыв, отстраненно и обличающе выговорил:

— Устроили, понимаешь, из кабинета ночлежку! Да где это видано? — у него даже дыхание перехватило от возмущения. — Да знаешь ли ты, сторожиха, что твой пацан утащил у меня сувенирную медаль! Вчера только коллеги вручили... Я ее толком еще и не рассмотрел... Это же надо, прямо из-под рук увели... Кто-нибудь еще подумает, что я сам ее домой отнес?.. Вот ведь в дурацкое положение поставили меня, понимаешь... Они стащили, а я, выходит, должен их воровство покрывать, что ли?.. Так или не так скажешь, Семеновна... Я спрашиваю тебя — так ли!..

Вообще-то начальник был весьма тактичный и деликатный человек, он так и не огрубел за годы своего начальствования, случалось, терялся перед откровенной наглостью или хамством, предпочитал обходить острые углы в общении с подчиненными, матерился редко — в общем, старался не обижать людей.

Александра Семеновна наконец уяснила, в чем ее обвиняют:

— Вы меня извините, Борис Петрович, только вы зря, не разобравшись, на меня напраслину возводите. Мой Игорек никогда и ни за что чужого не возьмет, не такой он. Вы, может, думаете, что если его мать гулящая, значит, и сынок не далеко пойдет?.. Так, по-вашему, выходит... Не ожидала я от вас, не ожидала, Борис Петрович. Уж коли за меня некому заступиться, можно нас как угодно грязью поливать...

— Да ты что, Семеновна... Да кто тебя грязью поливает? Ну, ты даешь, бабка!.. Я ведь прикинул только... поговорил с людьми, больше взять некому... Кому она нужна, медаль-то?.. Кто на нее позарится? Ты вот что, Александра Семеновна, позови своего малого сюда, мы с ним поговорим по душам. Для тебя же лучше... Подобные проделки, понимаешь, надо искоренять в самом зародыше. Я не говорю, что он у тебя вором растет, но согласись — порядок должен быть порядком.

— Нет, товарищ начальник, я не стану звать внука и не позволю вам допрашивать ребенка. Нечего ему душу попусту терзать, нельзя по одному подозрению детей мучить...

Начальник просто опешил: «Вот идиотка, баба, ишь куда заворачивает, под статью меня подводит...»

— Семеновна, какую чушь ты несешь! Чего ты городишь-то? Я просто хотел спросить у мальчика, может, он поиграл ей, ну и сунул куда по неразумению... А ты, понимаешь... — допрашивать... И как у тебя язык-то только повернулся? Ну и люди...

— Выходит, я, Борис Петрович совсем дурой стала, спасибо нечего сказать — заслужила на старости лет. Оно конечно, мы людишки маленькие, нас как угодно оскорблять можно.... Смолчим, нам деваться некуда...

— Вот это да! — начальник недоуменно развел руками. Лицо и шея его покрылись пунцовыми пятнами. Он хотел что-то сказать в свое оправдание, но спазм перехватил его горло, и он захлопал губами, как рыба, выброшенная на сушу. Справившись с волнением, он, не смотря на сторожиху, хрипло выдавил:

— Иди-ка ты, Семеновна, от меня по добру по здорову, — он прекрасно понимал, что старая женщина взяла на вооружение испытанную тактику: лучшая защита — нападение, и уж тут ничего с ней не поделаешь. — А то я с тобой точно дров наломаю. Иди, иди, чего уставилась... Иди себе с Богом...

Внезапно распахнулась дверь, на пороге возник главный инженер. Сообразив, что некстати, он стал извиняться, но Борис Петрович велел ему проходить без лишних церемоний. Инженер осторожно прошел, с любопытством поглядывая то на сторожиху, то на начальника, разумеется, он знал о пропаже медали и подозрениях шефа. Александра Семеновна резко повернулась и с гордо поднятой головой покинула ставший тесным кабинет Пэче. Вдогонку ей последовал категоричный наказ начальника, тому ничего не оставалось, как выдержать марку перед подчиненными:

— С сего дня ключей от кабинета больше не получишь! Обнаглели, слова не дадут сказать... — Семеновна зло оглянулась. — Ступай, ступай, нечего волком смотреть, сама виновата... не мешай работать.

Сторожиха что было мочи хлопнула дверью. Сейчас она абсолютно никого не боялась, считала Бориса Петровича неправым и несправедливым к ней. Запрет на пользование кабинетом вовсе не обескуражил ее, наоборот, породил в ее старческом мозгу чувство злорадства на бессилие руководителя, а значит, упрочивал ее собственную правоту. В душе она продолжала полемизировать с Петровичем, не считая того злым человеком, она искала аргументы своей и внуковой честности. Находя их неоспоримыми, она все больше и больше загоняла предполагаемого оппонента в угол. Дальше больше: воображаемый диалог перерос исходную тему, сторожиха уже отстаивала свою правду по другим поводам, вспоминая случавшиеся ранее упущения и накладки, придирки и взбучки вообще от всех начальственных лиц. Таким образом, она вовсе забыла, из-за чего возник весь сыр-бор. Злополучная медаль начисто стерлась в ее распаленном воображении, Александра Семеновна усматривала причину возникшей обоюдной неприязни в чем и ком угодно, но лишь не в своем внуке.

Приняв объект под охрану и преднамеренно сделав обход по всем правилам, Семеновна воротилась в опустевшую контору. Уборщица Варвара уже собиралась восвояси. Сторожиха кинулась к ней, намериваясь поделиться с товаркой постигшей несправедливостью: «Ишь что удумал, будто мой Игорек стащил у него какую-то побрякушку...». Но Варвара, поджав губы, совсем не разделяла негодования сторожихи. Как оказалось, начальник и ее теребил за пропавшую медаль, и техничку затронула тень подозрения в краже. А уж ей-то медаль и вовсе как телеге пятое колесо... Другое дело, когда, скажем, графин разбился или пепельницы перепутаны. Главного же Варвара так и не открыла своей подруге. Это она намекнула Борису Петровичу про внука сторожихи, донесла, что он уже третью ночь ночует в кабинете на диване. И, кроме того, выказала свое подозрение о падкости ребятишек на блестящие вещички. Короче, техничка сдала сторожиху по полной программе...

Простились две старые женщины холодно, Александра Семеновна, не получив от Варвары причитающегося ей сочувствия, про себя ругнула уборщицу — клушей и пустоголовой коровой, вот как было оскорбительно ей ее равнодушие. Слава богу, что Семеновна еще не догадывалась о подводных камнях сегодняшней выволочки, в таком случае они расстались бы врагами.

Пришло время вспомнить о внуке. Мальчика не слышно и не видно. Где это он, проказник, прячется? Семеновна громко позвала его. Мальчик несмело подошел к бабушке, старушка придирчиво оглядела внука — вроде все на своем месте... Однако Игорек показался ей странным. Извинительное выражение в глазах, не детская скованность в движениях насторожили старушку. В сердце Александры Семеновны начало закрадываться тяжелое подозрение, оно крепло с каждым жестом и словом мальчика. Да и он ощутил бабушкино настроение и, естественно, догадался о его причине.

Глаза Игорька стали на мокром месте, он уже собрался повиниться, но все чего-то выжидал. Бабушка опередила его:

— Неужели правда! — старушка не пояснила, какую правду она подразумевает, но мальчик прекрасно понимал, о чем идет речь. Он не смог ответить, из глаз брызнули крупные слезы, он заревел в голос. Александра Семеновна бессильно опустилась на стул:

— Ах ты, кровопийца, ах ты, изверг окаянный! И где твоя совесть, поганая? Закапали бесстыдные глазенки... Тебе-то что, а каково мне-то будет, как я теперь людям в глаза-то посмотрю, что им скажу-то? Выходит, они правы – люди-то... выходит, действительно, яблоко от яблони далеко не падает... Люди скажут — воспитала дочку проститутку, теперь второго — ворюгу растит... Да разве я тебя, ирода, этому учила? Да что же мне наказание такое, за какие такие грехи мне такой крест?.. Думала, хоть ты человеком станешь. Нет, видать, у всей вашей породы проклятой (она нехорошо подумала о муже покойнике) на роду написано: пить, гулять да воровать. Да что же мне теперь делать-то?..

Внук обнял бабушку за колени, он перестал плакать, только твердил одну единственную фразу: «Бабушка, прости, прости, бабушка...»

И тут внезапно в бытовку вбежал запыхавшийся шофер начальника Григорий. Он, было, шустро разлетелся, но, застав горестную семейную сцену, оторопел. Потом все же подошел ближе и коряво вымолвил прокуренным голосом:

— Тетка Шура, вот шеф велел ключи передать. Сказал, мол, не серчай на него, погорячился он. Вот они... — Гриша выложил на стол два желтых латунных ключа, перехваченных проволочным колечком, потоптался. — Ну, я пошел... — и, облегченно вздохнув, вышел из комнаты.

На следующий день, ранним утром сойдя с автобуса Александра Семеновна и ее внук направились в сторону, совсем противоположную их дому. Они шли к Натане, точнее, к его матери — одинокой, рано состарившейся женщине, мыкавшей горе с непутевым, рано умершим мужем, а теперь с такими же непутевыми сыновьями.

Возле еще не открывшегося гастронома толпилась кучка местных побродяжек, жаждущих опохмелиться. Среди них выделялась худая, неопрятно одетая девица с опухшим лицом. Она довольно посмеивалась над задиристыми репликами в ее сторону, порой уста ее исторгали отборный мат. Александра Семеновна, приметив алкашей и неказистую деваху, перевела внука на противоположный тротуар, что-то стала рассказывать ему, показывая руками в сторону строящегося панельного дома. Там ей когда-то пообещали квартиру...

День должен быть погожим. Промозглый туман исчез. Восток золотило по-весеннему теплое солнце. Наконец-то стало теплеть, теперь жизнь станет веселей...