Читать онлайн
"Станция Солярис"

Только для тех, кто читал «Солярис» Станислава Лема.

Но я твердо верил в то, что не прошло время жестоких чудес.

С. Лем, «Солярис»

1

День догорал. Очередной день, обычное звено в той цепочке, что тянется через зиму, весну, лето и осень и возвращается к своему началу. Но, в отличие от бездумного круговорота, уносит с собой целый год нашей жизни. Еще один год.

Впрочем, день здесь был вовсе ни при чем. Просто неважное было у меня настроение. Вероятно, сказывалась усталость... даже нет – ощущение безысходности. День за днем, месяц за месяцем, год за годом биться над решением проблемы квадратуры круга. Ежедневно, с утра до вечера, пытаться определить точное значение заколдованного числа «пи»...

Найти хоть одну точку соприкосновения, отыскать хоть какую-то зацепку, уловить хоть что-то обнадеживающее в бесконечном потоке собранных за десятки лет сведений об остававшемся непостижимым океане планеты Солярис.

Временами я просто ненавидел свою работу. Сотни сотен тысяч фактических данных, просто неизмеримое количество видеозаписей, многолетняя деятельность людей, считавших себя специалистами в области соляристики – и я был в их числе! – и совершеннейшее бессилие создать хоть что-то, способное пусть даже в самом первом приближении объяснить явления, не влезавшие в рамки обычных земных стандартов.

Вообще никуда не влезавшие.

Космологический институт. Институт планетологии. Институт соляристики. Множество людей, посвятивших свою жизнь исследованию океана планеты Солярис и ни на шаг не приблизившихся к постижению истины, которая, скорее всего, просто непостижима.

Да, я был одним из них.

Впрочем, все это пустое. Так, обычные стенания наедине с самим собой.

Просто я все-таки немного устал после трудовой недели, вновь не принесшей ничего нового, кроме очередного информационного пакета со Станции с данными наблюдений за явлениями, которых мы не в силах объяснить. Ни одного намека на просвет – мы бились головой в глухую стену тупика, и не было там никакого выхода.

Я действительно немного устал...

Я окончательно понял это, когда чуть не споткнулся на ровном бледно-розовом покрытии тротуара.

Хватит, сказал я себе. День кончился, и кончилась рабочая неделя, и пора хоть на время забыть о своей лаборатории и вообще обо всем, связанном с соляристикой. Пусть соляристика немного отдохнет от меня, а я от нее. И в конце-то концов, что он мне, этот жидкий темный гигант, живущий своей непонятной жизнью где-то там, за пустынными безднами, за скоплениями космической пыли, бесконечно далеко от Земли?.. Он – там, в мире двух своих солнц, красного и голубого... ну, а я-то здесь, под нашим единственным и довольно-таки привлекательным светилом. И вовсе не обязательно сейчас думать о нем, а нужно думать о том, как завтра мы с Хари загрузим свои пожитки в ульдер и на все выходные махнем куда-нибудь подальше – на Атлантическое побережье или и вообще в Австралию, – чтобы вдоволь наплаваться и наныряться, и от души поразвлечься вэйвингом в теплом земном океане, совершенно не похожем, слава Всевышнему, на тот, иной океан.

Вот так, Крис, сказал я себе. А теперь выпей чего-нибудь прохладного и стартуй в свой Четвертый пригород...

«В наш Четвертый пригород, – поправился я. – В наш».

Оглядевшись, я зашагал к террасе шаровидного прозрачного ресторанчика, который мыльным пузырем прилепился к голубой стене ближайшего здания, прямо под висячим садом.

Кресло услужливо раскрылось передо мной, словно большой цветок, я устроился в нем и принялся за прохладный висс. Бокал скользил в пальцах, как чудом уцелевшая после зимы сосулька, напиток приятно пощипывал язык, и душноватый летний вечер постепенно утрачивал налет уныния и безнадежности и превращался в нормальный вечер большого города – с пестрым многолюдьем на тротуарах, движущихся дорожках и у входов в ведущие на нижние уровни туннели, с бесконечными вереницами глидеров, черными каплями сновавших по проспекту, с детворой, резвившейся у фонтанов, и непременными старушками, сидевшими в креслах-качалках на лужайках под большими вращавшимися зонтами-вентиляторами, вновь, как и в годы моего детства, вошедшими в моду этим летом. Солнце уже скрылось за домами, но продолжало мириадами бликов отражаться от стен одиноких небоскребов – реликтов каменного века, – тонкими иглами вонзавшихся в чуть потускневшее небо. Но эти солнечные брызги играли там, в вышине, а здесь, внизу, у подножий белых и голубых зданий, все начинало приобретать мягкий оттенок, расслабляющий и умиротворяющий, как и кисловатый висс.

После второго бокала я, кажется, вновь пришел в состояние гармонии с собой и окружающим и направился к посадочной площадке ульдеров. Она была окружена деревьями, под ветвями которых тоже веселилась вездесущая ребятня и лениво бродили ухоженные псы с лоснившейся шерстью.

Ульдер бесшумно взмыл в вечеревшее небо и устремился вдогонку за красным шаром солнца, не успевшим еще погрузиться за гряду далеких холмов. Замелькали внизу городские кварталы – десятки зданий, подобных игрушкам, которые расставил какой-то великан, явившийся некогда с другой стороны небес. Потом их сменили сады, широкой полосой отделявшие город от пригородов. И глядя сквозь прозрачное днище ульдера на раскинувшееся подо мной зеленое море, я невольно представил себе другую картину – какой она видится из окна Станции или с вертолета: черно-бурые холмы ленивых волн и хлопья слизистой пены кровавого цвета во впадинах между этими уходящими за горизонт холмами...

Последний информационный пакет, полученный со Станции, не содержал ничего нового. И приборы самой Станции, и приборы орбитального автоматического сателлоида Луна-247 – настоящего космического долгожителя, выведенного на орбиту еще до экспедиции Шеннона, – зафиксировали появление двух симметриад в море Гексалла, причем обе они возникли на месте быстренников. Был еще довольно мощный выброс позвоночника в атмосферу у Северного полюса – его зарегистрировала аппаратура сателлоида, Станция находилась слишком далеко оттуда. И это только за первый час отчетного периода. Всего же за отчетный период было отмечено около пяти тысяч возникших форм и почти столько же – исчезнувших.

Как обычно...

Самой большой бедой было то, что информация эта, по сути, не несла в себе никакой информации. Это была простая регистрация фактов, не более. Совершенно непонятных нам фактов. С таким же успехом (точнее, так же безуспешно) какой-нибудь муравей мог наблюдать за полетом над его муравейником наших ульдеров, не в силах определить, ни что они такое, ни зачем и почему появляются в небе, ни куда они летят.

Ульдер, словно уловив, что я подумал о нем, ринулся вниз, на посадку, приближаясь к садам и уютным домам Четвертого пригорода. А я вдруг поймал себя на том, что за время полета ни разу не вспомнил о Хари, ждавшей меня в нашем доме с живой изгородью и скамейкой в саду.

Я чувствовал себя свиньей, и поэтому, быстро шагая от посадочной площадки по тропинке, петлявшей среди кустов и деревьев, усиленно думал о Хари. Только о Хари.

В отличие от меня, Хари не была так загружена своей основной работой: две-три экскурсии в неделю по залам городского музея истории быта, где она числилась младшим специалистом, участие в составлении каталогов и описей, иногда – короткие отлучки на места проведения раскопок, куда-нибудь на землю древней Месопотамии или в глубинку Апеннинского «сапога». Я, кстати, всегда удивлялся тому, что археологи до сих пор еще умудрялись что-то находить – по-моему, вся планета уже сотни раз копана-перекопана чуть ли не до самой мантии.

Тем не менее они копали и находили... чего не скажешь о нас, соляристах... Хотя нет, искать-то нам было нечего, наши объекты не скрывались под землей – а вот объяснить...

Уже почти дойдя до первого коттеджа, я спохватился, что думаю совсем не о Хари, и, чертыхнувшись, отогнал назойливые мысли.

Да, Хари не была слишком обременена музейными делами, и именно я сыграл в этом главную роль. То, что мне удалось настоять на своем, я считал большой своей заслугой – мне нужна была жена, которая не пропадала бы, как я, от зари до зари на работе, а встречала меня в доме, меня, страшно умного исследователя, иссушившего за день свои гениальные мозги построением десятка бесплодных гипотез.

«Не знаем и не узнаем», – говорил какой-то древний ученый...

Так вот, Хари вела все наше нехитрое хозяйство, любила повозиться в саду, а также посидеть в телекомнате – обязательно прямо на полу, подобрав под себя ноги; я не раз заставал ее там именно в такой позе. А еще она посещала какой-то местный женский клуб и, кроме того, довольно часто летала в Висбю проведать своих родителей. Слава богу, они у нее были живы и здоровы, но нас почти не навещали – что-то не сложились у меня с ними отношения. По-моему, они считали, что я слишком стар для нее, и что, вообще, их единственная дочь могла бы найти и кого-нибудь получше не вылезающего из института горе-исследователя, по уши увязшего в решении проблемы, которая не может быть решена в принципе.

«Ignoramus et ignorabimus»...

«Не знаем и не узнаем».

Да, родители Хари были живы, а вот мои...

Отец погиб на Солярис вместе с основоположником соляристики Гезе при взрыве симметриады в том печально известном (впрочем, лишь соляристам) «Извержении Ста Шести» на пересечении сорок второй параллели с восемьдесят девятым меридианом, а мама... Мама пережила его всего лишь на год с небольшим. Она гостила у подруги в Калате, когда там началась резня, устроенная приверженцами очередного мессии с Востока, объявившего священную войну иноверцам.

У Хари было достаточно свободного времени, и она все чаще и настойчивее заводила разговоры о ребенке, но я совершенно не мог представить себя в роли отца. Во всяком случае, пока. Мне вполне хватало Хари. Да и она, на мой взгляд, была еще слишком молода для того, чтобы самой кого-то растить и воспитывать. Я считал, что нам хорошо вдвоем, и не нужен нам никто третий. Мне вполне хватало Хари... И еще того черного, невероятно могущественного исполина, который способен был стабилизировать орбиту планеты, неизвестно каким образом повлияв на метрику пространства-времени. Того уникального создания то ли Господа, то ли Природы, которое игнорирует наше многолетнее присутствие на Солярис и все наши попытки вступить в контакт, и продолжает оставаться совершенно непостижимым для нас, считающих себя венцами творения. Или именно он и есть венец творения, и именно ради его появления и была создана Вселенная? Или даже ради таких, как он?

Кто знает, сколько еще планет, подобных Солярис, населенных одним-единственным жителем, разбросано по разным галактикам... Что, если именно они, эти жители, и есть истинная, по-настоящему разумная раса Вселенной, ее соль и цель ее создания и существования?

А мы? Кто же мы? Тупиковая ветвь, отбракованный, ни на что не годный материал, обреченный на прозябание и медленное угасание в своем космическом закутке?..

И мы, сорняки мироздания, пытаемся постичь сверхразум, лежащий вне плоскости нашего примитивного мышления, плоскости в буквальном смысле. У нас плоское мышление. Он не выше нас; он – вне. И то, что мы делаем на Солярис вот уже несколько десятков лет, выглядит гораздо нелепей, чем выглядели бы потуги амебы привлечь внимание homo sapiens. Мы двумерны, мы – плоски, а он – в тысячах измерений сразу и просто не замечает и не может заметить нас, ничтожных амеб Вселенной...

– Крис, ты собираешься пройти мимо?

Низкий, чуть насмешливый голос Хари вернул меня к действительности. Я отмахнулся от своих навязчивых видений, подчас не дававших мне покоя даже во сне, и обнаружил, что уже миновал поворот на обсаженную липами аллею, ведущую к нашему дому, и направляюсь дальше, к пруду.

Хари со своей обычной полуулыбкой смотрела на меня из-за неровно подстриженной живой изгороди; приведением этих быстро разраставшихся кустов в порядок занимался я сам, и получалось у меня, кажется, не очень. Я повернул назад, прошагал по аллее и, обогнув кустарник, подошел к Хари. Она стояла возле пышного куста желто-красных роз и держала в руке садовые ножницы. Легкое светлое платье контрастировало и в то же время как-то гармонично сочеталось с ее зачесанными назад темными волосами, серые глаза были теплыми от улыбки, и я подумал, что у меня очень красивая жена.

– Привет, дорогая, – сказал я, обнял ее и поцеловал в ямочку возле уголка неплотно сомкнутых губ. А потом в губы.

Она ответила на мой поцелуй, потом легонько оттолкнула меня и, чуть задыхаясь, произнесла с едва заметной укоризной:

– Я старалась, рыхлила землю, а ты затоптал все, как медведь. Неужели так трудно было обойти?

Я, продолжая держать руки у нее на плечах, растерянно обернулся и увидел глубокие отпечатки своих подошв. Погладил ее по волосам и поцеловал в кончик маленького, чуть вздернутого носа.

– Прости, Хари. Загляделся на тебя и не видел ничего вокруг.

– Крис, какой же ты неисправимый врунишка! – Она боднула меня головой в грудь. – Ты в себя смотришь, Крис, только в себя. И не меня ты видишь, а свои проблемы.

Я приподнял пальцами ее подбородок, заглянул ей в лицо:

– О чем ты, дорогая? Какие такие проблемы?

Она показала глазами на темнеющее небо и слегка вздохнула:

– Все те же, Крис. Квадратура круга. Ладно, пойдем ужинать. – Она выскользнула из-под моих рук и протянула мне ножницы. – Нет, сначала срежь несколько роз. Только осторожней, не сломай.

Да, она была более чем достаточно наслышана от меня о квадратуре круга. И об удивительном числе «пи», придуманном Господом для проверки наших способностей. И о том, что кто-то когда-то сказал: «Не знаем и не узнаем», и это утверждение было столь же верно, как и другое, не менее древнее, – насчет путей Господних...

...За ужином мы беседовали о каких-то пустяках – вернее, даже не беседовали, а время от времени перебрасывались короткими фразами. Я думал о чем-то своем, не особенно разбирая, чем меня кормит Хари, и смотрел в распахнутое окно, выходящее в сад, где под яблоней стояло кресло-качалка. Хари сидела напротив меня и что-то пила – наверное, чай – из изящной фарфоровой старинной чашки; я когда-то даже заподозрил ее в том, что она стянула этот раритет из своего музея. А она, кажется, ответила, что чашку ей подарили. Я меланхолично жевал и и продолжал копаться в своих мыслях, что-то там такое анализировал и пытался объяснить – в общем, занимался обычным своим бесполезным делом и только насытившись, вспомнил, что завтра утром мы полетим к какой-нибудь большой воде.

Хари уже не было за столом, она загружала посуду в мойку. На полукруглой настенной полочке искрилась мелкими золотинками дымчатая ваза со свежесрезанными желто-красными розами. Не знаю почему – может быть, от вкусной еды? – настроение мое слегка изменилось. Где-то в глубине забрезжила уверенность в том, что не все потеряно, что нужно терпеть и надеяться, и вновь и вновь анализировать данные, и строить новые и новые гипотезы, и проводить эксперименты – и стена когда-нибудь рухнет, не может не рухнуть. Или хотя бы даст трещину. Или и вообще – черт с ней, со стеной.

– Значит, говоришь, на работе все в полном порядке, – сказал я, подходя к Хари и обнимая ее сзади за плечи. – Все черепки описаны, все древние табуретки пронумерованы.

Хари на мгновение замерла под моими руками, потом аккуратно опустила в мойку фарфоровую чашку и закрыла крышку.

– Я ничего не говорила о работе. Я говорила о клубе.

– Ну, да, о клубе. – Я поцеловал ее в шею. – Конечно, о клубе. Когда завтра летим – в семь или раньше?

Она полуобернулась ко мне, так, что я увидел ее профиль: вздернутый нос, пушок на щеке, маленькое аккуратное ухо, чуть прикрытое прядью волос. Ее волосы пахли приятно и знакомо.

– А мы действительно куда-то летим, Крис?

– Разумеется! Мы же с тобой уже говорили, Хари. Говорили или нет?

– Да... Только я подумала... – Она вновь повернулась к мойке.

– Что ты подумала? Что я забуду?

Она молча наклонила голову. Я отпустил ее плечи и ровным голосом произнес:

– Пусть у меня сегодня был не самый удачный день, но то, что касается нас с тобой – нас с тобой, Хари! – я еще в состоянии помнить.

Она медленно повернулась и посмотрела на меня долгим непонятным взглядом.

– А мне иногда кажется, что нет, Крис... Мне иногда кажется... Ладно. – Она коротко вздохнула.

– Не хватало нам еще поссориться, – пробормотал я, ощущая привычное неудобство в душе.

– Не хватало нам еще поссориться, – эхом откликнулась Хари. – Лучше пойдем посмотрим реал. Сегодня «Возлюбленная», с Аэн Аэнис.

По-моему, она видела этот реал уже раз десять. Или даже больше. Я тоже его смотрел, но не смог досидеть в телекомнате до конца.

Конечно, я не был ни ценителем, ни знатоком и даже ни любителем. Хотя кое-что мне действительно нравилось. Например, почти все ранние реалы Коваджини. Но «Возлюбленная» не входила в их число, и этот реал, на мой взгляд, не могла спасти даже по-своему блестящая игра восхитительной Аэн Аэнис.

– Так как насчет завтра? – спросил я. – Мы летим или не летим? И куда мы летим?

– Куда мы летим? Ты когда-то говорил, что к созвездию Девы, – с полуулыбкой ответила Хари. Лицо ее, впрочем, не выглядело веселым. – Земля вместе с Солнцем летит к созвездию Девы, если я правильно запомнила. Да, Крис?

Я пожал плечами. Мне совсем не нравился наш разговор. И я был совершенно не в восторге от настроения Хари. А ведь вроде бы ничем ей не насолил... Может быть, ей просто надоело созерцать вечно мрачную физиономию человека, погруженного в свои проблемы? Тогда не в Австралию ей надо со мной, и не на Атлантическое побережье, а на все выходные – в Висбю, к отцу и матери. Без меня.

– Ладно, Крис, не злись, – сказала Хари. – Тебе не идет злиться. Ты на самом деле хочешь куда-то полететь... со мной? Или это что-то вроде одолжения?

Я почувствовал, как кровь прихлынула к вискам, и там застучали злые молоточки. Вот и опять из какой-то никчемной мелочи вызревала очередная размолвка.

– В чем дело, Хари? – деревянным голосом спросил я. – Я тебя чем-то обидел?

Она еще несколько мгновений смотрела на меня, потом уткнулась лицом мне в грудь, но тут же отстранилась, прежде чем я успел обнять ее.

– Ладно, Крис... Обязательно полетим куда-нибудь. Утром придумаем. Нас ведь никто не подгоняет?

– Утром так утром, – тем же деревянным голосом отозвался я. – Нет, конечно, если ты не хочешь, то...

Хари не дала мне договорить, прижав ладонь к моим губам. Ладонь была гладкой и теплой.

– Все, Крис. Не заводись. Не надо. Лучше пойдем смотреть «Возлюбленную».

Мне не хотелось смотреть «Возлюбленную», но я переборол себя и не стал возражать.

А часто ли нам удается поступать именно так, как нам действительно хочется? По большому счету, как мне думается, вся наша жизнь состоит из малых и больших компромиссов; мы лавируем, мы, по возможности, стараемся не отклоняться слишком далеко в сторону от фарватера, и разные, подчас противоположно действующие силы все-таки, в конце концов, находят какое-то общее направление и несут нашу лодку дальше – до очередного непредвиденного поворота...

Вслед за Хари я спустился вниз, в нашу телекомнату, уже заполненную разными эфемерными существами и подобиями существ. Кроме того, на всех четырех стенах-экранах то и дело сменялись всяческие виды, сцены и действия, сопровождаемые разнообразными приглушенными голосами, музыкой и другими звуками. Впрочем, все это немедленно исчезло и утихло, как только Хари, по обыкновению, устроилась на полу, на мягком ковре, и взяла в руки плоскую коробочку пульта. Я не успел еще как следует умоститься в кресле рядом с приоткрытой дверью, когда вокруг возник бесплотный, но чрезвычайно похожий на реальный, мир теледейства, и находившиеся сейчас за тридевять земель отсюда, в своей студии, актеры-персонажи ступили на наш ковер и начали свою игру, сразу полностью захватившую Хари, – я видел это по ее напряженной позе. Она едва заметно шевелила губами, вместе с призрачными участниками реала произнося те слова, которые слышала от них уже не раз.

Это была игра, и игра совсем неплохая. Возможно, в иные времена и при иных обстоятельствах я бы тоже увлекся ею... если бы отец мой не был соляристом и не рассказывал мне, довольно посредственному школьнику, о далекой планете Солярис, покрытой странным океаном, – то ли океаном-йогом, то ли океаном-дебилом... Если бы не отец, я сейчас знал бы о Солярис ровным счетом столько же, сколько подавляющее большинство людей – то есть почти ничего. Впрочем, даже будучи соляристом, то бишь специалистом по планете Солярис и ее океану, я знал ненамного больше. Тоже почти ничего. Как и все мои коллеги по ремеслу. Мы ничего не знали. Ничего.

«Ignoramus et ignorabimus»...

С четверть часа я старался заставить себя смотреть реал и наслаждаться игрой Аэн Аэнис, но у меня, к сожалению, ничего не получалось. Меня не захватывала эта игра, я был полностью погружен в совсем другую игру, в которую вовлек нас, самонадеянных идиотов, единственный представитель придуманного нами класса Метаморфа. В разгар душераздирающей сцены, разыгрываемой в нашей телекомнате героями реала – кажется, действие происходило в конце второго тысячелетия от Рождества Христова, – я тихонько встал и выскользнул в коридор. Моя предосторожность, скорее всего, была излишней, потому что Хари всецело увлеклась этим талантливым представлением какой-то европейской студии и вряд ли заметила бы сейчас даже столкновение Земли с шальным астероидом или кометой. Честное слово, я искренне завидовал ей. В отличие от нее, я все никак не мог отвлечься от своих назойливых мыслей, и это меня совсем не радовало. Мне ли, психологу по специальности, было не знать, чем это грозит... но я ничего не мог с собой поделать...

Пройдя через холл, в котором, благодаря стараниям Хари, прочно обосновалась разнообразная зеленая растительность, я вновь поднялся наверх и вышел на террасу, опоясывавшую наш коттедж. В саду неуклонно сгущались тени, откуда-то издалека доносилась едва слышная медленная музыка. В небе вестниками приближавшейся ночи проступали робкие звезды.

«Робкие!..»

Я усмехнулся. Просто так привычнее, вполне в духе homo sapiens, продолжавшего, несмотря ни на что, считать себя венцом мироздания...

Я устроился на табурете, сложил руки на перилах и опустил на них подбородок. Пахло цветами, во всем окружающем чувствовалась некая почти безмерная умиротворенность, и я подумал, что мне давно бы уже пора научиться отдыхать. Отбросить все мысли и просто растворяться в мире, сливаться с миром, полностью забыв о себе и своих проблемах. И еще я подумал, что мы когда-нибудь разгрызем этот орешек, непременно разгрызем, потому что головы наши устроены все же не так уж плохо, и вся наша история, начиная с канувших в небытие вполне разумных, по-своему, динозавров, – это процесс постоянного более или менее успешного разгрызания то тех, то других орехов.

Нет, думал я, мы не сорняки Вселенной, не отбракованный материал. Отнюдь! У нас хватило ума на то, чтобы выжить в самых трудных условиях, и мы процветаем, мы идем все дальше и дальше, раздвигая горизонты... Нет, мы не сорняки Вселенной, мы – ее посев, и мы проросли и окрепли. Просто мы когда-то приняли собственные представления о Контакте за истину, и теперь нам трудно переступить через эти представления, оказавшиеся ложными при первой же проверке.

Но ведь такое бывало уже не раз:

Земля – центр мироздания, ярчайший бриллиант, сверкающий внутри хрустальных сфер девяти небес...

В мире нет ничего, кроме движущейся материи...

Световой барьер непреодолим...

Все это не более чем предположения. Не подтвердившиеся предположения. Мир, оказывается, устроен совсем не так. Однако же, прошли через это – и двинулись дальше.

«Мы пойдем мимо – и дальше...»

Кто это сказал?

Кажется, озаренный космическим сознанием мощный Уитмен.

«Мимо – и дальше».

И так вот и идем все дальше и дальше, и будем идти до тех пор, пока существует Вселенная.

Мы не сорняки, мы – грызуны. Вернее, разгрызатели. Разгрызать орехи – наше призвание. И потому Вселенная придумала именно нас. Именно нас...

И хватит сидеть здесь, в институте, думал я, хватит ломать голову над результатами чужих экспериментов. Присоединиться к Гибаряну. Составить свою – именно свою! – программу, согласовать ее с Гибаряном, заручиться его поддержкой – оттуда, со Станции, – и самому отправиться на Солярис и попытаться вступить в диалог с ее могущественным обитателем класса Метаморфа.

Я выбил пальцами дробь на перилах террасы, но тут же мои выросшие было крылья бессильно опустились.

Хари.

А как же Хари? Ведь ее-то на Станцию никто не пошлет – не тот профиль. И в качестве жены она со мной отправиться никак не сможет, при таком-то аховом финансировании исследований. Расстаться? Не на день, не на месяц – на годы...

Заведет себе собаку? Заведет собаку. Или попугая... Или еще кого-нибудь...

Что-то заныло внутри.

Собственно, ничего нового я не измыслил. Подсознательно, подспудно все это давным-давно уже было во мне. А я все откладывал, тянул, обманывая себя, – из-за Хари.

Что важнее, что, черт побери, самое главное? Какая чаша весов перевесит?

Я не отвечал себе. Я просто еще до вопроса знал ответ.

Там, где сияют два солнца – красное и голубое...

Она поймет. Поймет, что в противном случае я когда-нибудь возненавижу ее – и все пойдет прахом... Она поймет. Должна понять.

...Не знаю, сколько я так сидел в неуклонно наступавшей темноте, погруженный в свои мысли.

– Крис, что ты здесь делаешь? – раздался вдруг за моей спиной негромкий и, кажется, чуть встревоженный голос Хари.

Я повернулся на своем табурете и обнял ее, прижавшись лицом к ее груди. Хари легонько погладила меня по голове, и у меня опять защемило сердце.

– Ты обиделся на меня? Да, Крис?

Я молча помотал головой. Я не обижался на нее – разве можно обижаться на любимого человека, с которым вскоре предстоит расстаться, и расстаться надолго?.. Может быть, именно в расставаниях и заключается наше спасение? От расставаний становятся крепче те незримые нити, что связывают людей...

– Завтра мы полетим с тобой, Крис. Обязательно полетим на побережье.

Да, мы обязательно полетим. В Австралию. А потом я полечу уже без тебя, Хари.

Туда, где нет никаких Австралий.

Хари продолжала говорить, но я почему-то не мог больше разобрать ни слова – ее голос становился все тише, словно она удалялась от меня.

Руки мои внезапно потеряли опору и бессильно упали... Я почувствовал, что стремительно проваливаюсь в пустоту, как будто терраса нашего дома рухнула, и в заполнившей все вокруг темноте успел заметить только далекое бледное пятно, неумолимо терявшее знакомые черты. Еще мгновение – и это пятно, в которое превратилось лицо Хари, исчезло. Я продолжал падать в никуда, не чувствуя собственного тела, – и тьма ворвалась в мое сознание, и начала заливать и гасить его, как дождь заливает костер...

Что случи...

2

Все вокруг было каким-то странным и в то же время почему-то казалось вполне привычным, словно такое происходило уже не раз – и не только со мной. Я висел в пустоте, не ощущая своего тела, которого, возможно, просто не было, и меня, бесплотного, пронзал чей-то пристальный взгляд – не добрый и не злой, не торжествующий и не укоризненный. Совершенно ИНОЙ взгляд, не поддающийся никаким определениям. Я пытался укрыться от этого неподвижного взгляда, но у меня это не получалось и не могло получиться, поскольку я не знал, что же такое я сам – лишенная всего бесплотность и бесформенность, нечто, растворенное всюду – и нигде...

Не было ни пространства, ни времени, но все-таки из ничего сотворился некий начальный миг. Светящаяся первоточка пронзила Тьму, и из Хаоса начал возникать мир...

И появились тени. И исчез пристальный взгляд.

Тени сгущались и расплывались, тени постепенно превращались во что-то знакомое. И издалека, становясь все более внятным, донесся голос:

– Кельвин, ты слышишь меня? Ты меня слышишь, Кельвин?

Невидимая карусель наконец замедлила ход. Окружающее почти перестало качаться и обрело относительную четкость линий. Ближайшая ко мне тень оказалась вовсе не тенью...

Я довольно резко поднял голову и сел на кровати, ощутив легкое головокружение. У меня почему-то шумело в ушах, словно долетал из какой-то дальней дали шум прибоя. Океанского прибоя.

Океанского!..

Не веря своим глазам, я уставился на сидевшего рядом с кроватью человека в черном свитере, растянутом у горла. Худощавое, иссеченное морщинами лицо с костистым носом, красные прожилки на скулах, короткие седые волосы, усталые, чуть слезящиеся покрасневшие глаза под густыми бровями.

Этого человека я хорошо знал. Но он не должен был находиться здесь, он просто не мог быть здесь, потому что давным-давно был там, очень далеко отсюда, за пустынными безднами, за скоплением космической пыли, в мире двух солнц – красного и голубого... Он не мог ни с того ни с сего появиться здесь...

Где – здесь?..

Я медленно огляделся – голова продолжала кружиться, шум в ушах не прекращался, хотя как будто бы стал стихать – и слабыми пальцами ухватился за простыню, прикрывавшую меня до пояса. Шкафы... полки с книгами... два кресла... белые ящики с инструментами... микроскоп на полу... большой стол у окна...

Окно...

А за окном – уходящие к горизонту ряды черных волн. Они жирно блестели под низким красным солнцем, подернутым разводами грязного тумана.

Мне показалось, что я брежу.

– Кельвин, ты узнаешь меня? – подавшись ко мне, спросил человек, сидевший на металлическом стульчике возле моей кровати.

Я оторвал взгляд от привычной картины багрового заката и перевел глаза на него. Он всматривался мне в лицо, и его острый кадык то и дело судорожно дергался вверх и вниз. Под глазами у него висели мешки, набрякшие бурые мешки, отчего вид у него был не очень здоровый.

– Ну конечно, узнаю, – собравшись с силами, ответил я, чуть не подавился собственными словами и, резким звуком прочистив горло, повторил: – Конечно, узнаю, Снаут.

Он облегченно вздохнул и, нагнувшись, положил на пол шприц, который до этого сжимал в кулаке.

– Слава богу, Кельвин. Слава богу. Ты нас изрядно напугал. Пятые сутки...

– Пятые сутки... – осмысливая услышанное, пробормотал я и посмотрел на свою руку. Сгиб локтя был усеян красными точками.

– Да, – кивнул Снаут и, сцепив пальцы, сложил руки на животе. – Концентрат внутривенно и шок-уколы. Как учили. – Он усмехнулся и подтолкнул шприц носком ботинка, так что тот закатился под кровать.

– Как учили, – механически повторил я и вновь посмотрел мимо него, в окно, за которым быстро угасал закат.

Черная спина океана теряла в сумерках характерные детали, и можно было представить, что там, снаружи, за стенами Станции, простирается голое поле. Обыкновенное земное поле, упирающееся в березовую рощу. Или в сосновый лес.

Голова у меня все еще слегка кружилась – вероятно, от слабости, – и я опять лег, поправив подушку. Меня не покидало ощущение, что все происходит в бреду.

Снаут исподлобья глядел на меня.

– Сейчас, – сказал я. – Вот только немного соберусь с мыслями. Сейчас, Снаут… – Я перевел дыхание. – Как ты догадался? Или это Сарториус?

Снаут пожал плечами:

– Твой видеофон не от.