Читать онлайн
"Григорий Сибирцев"

ЕЛЕНА ЛАВРОВА ГРИГОРИЙ СИБИРЦЕВ роман Часть первая Глава 1 Есть в Иркутске улица Подгорная. Одним концом она упирается в 2-ю Красноармейскую улицу (до революции бывшую 2-й Солдатской), а другим концом в Байкальскую улицу (до революции она называлась Русиновской Большой). Эта улица, как называлась до революции Подгорной, так после революции и осталась с этим названием. Есть имена, которые поменять нельзя в угоду изменившимся историческим обстоятельствам. Солдатских, переименованных в Красноармейские в Иркутске было четыре, а вот Подгорная улица была, есть и будет одна. А зачем было название менять? Оно идеально отражало суть этой улицы. Она шла под горой, огибала её подножие, и подпирала его. На горе находилось городское Иерусалимское кладбище. На горе – смерть. Под горой – жизнь. На горе – некрополь. Под горой – акрополь. А надо бы наоборот. Но, как вышло, так вышло. В 1795 году в центре кладбища была построена каменная церковь во имя Иерусалимской Божией Матери. Она и дала имя попову гумну. А потом эту церковь разобрали. Зачем и почему, Бог весть. В 1835 году построили новый храм, но теперь с краю кладбища. Храм стоит и поныне. Его не подняли на воздух варвары, как взорвали в 1934 году великолепный Казанский собор в центре Иркутска – один из крупнейших в России. Главный храм Иркутска был высотой с современный 20-этажный дом и вмещал 5 тысяч прихожан. Новый Входо-Иерусалимский храм, построенный в стиле классицизма, парил над городом. Правда и до него добрались изверги. В 1931 году храм был закрыт. Помещение отдали училищу культуры, а потом сделали из него общежитие педагогического института. Варварство на этом не закончилось. В 1957 году отцы города решили сделать из некрополя увеселительный парк культуры и отдыха. Жизнь-то стала лучше, жизнь стала веселее. Надгробные плиты вывезли, чтобы не мозолили глаза, могильные холмики сравняли с землёй. Ученики 13-й школы, расположенной у подножия горы, цепляли на палки черепа бывших горожан и носились с ними по улицам. Заботливая власть города соорудила танцплощадку, колесо обозрения, парашютную вышку, аттракционы и зоопарк. И началась веселуха на костях! Но вернёмся на улицу Подгорную, туда, где кипела жизнь. Одна сторона Подгорной улицы, именно та, что шла под горой, была застроена большими, бревенчатыми, двухэтажными домами с шестнадцатью или двадцатью окнами по фасаду. Этими окнами большие дома снисходительно смотрели на мещанские двух или одноэтажные домики на противоположной стороне. Окна нижних этажей больших домов были с деревянными ставнями. Впрочем, и окна мещанских домов закрывались на ночь ставнями. Они украшались резными наличниками. Весной, во время таяния снегов и во время больших дождей, вся вода стекала с горы во дворы мещан, и стояла там большими и глубокими лужами. Местные жители боролись с ними, выкапывая канавы по сторонам дороги и отводные канавки из дворов. До революции Подгорная была развесёлой улицей с восемью домами терпимости. К дверям, охраняемым строгими привратниками в ливреях, подъезжали пароконные роскошные экипажи с господами или дрожки с купцами. Из открытых окон летом неслась весёлая музыка, женский хохот и визг. Зимой над трубами голландок уютно вился серый дым. Здесь, в этих домах пили, танцевали, пели, и покупали на время женское тело и женские ласки. И все: гости, владелицы и девочки заведений, привратники и дворники, думали, что это хорошо и правильно, и так будет всегда. И никто не вспоминал, что над ними нависает гора, а на ней стоит храм, где отпевают мёртвых, которые так же, как и они, вчера пели и танцевали. Добропорядочные жители мещанских домов на противоположной стороне улицы не имели покоя по вечерам и ночам. Визг, хохот, разбитная музыка, поножовщина не давали им спать. И тогда обитатели Подгорной улицы обратились к городскому голове: было сочинено ходатайство, в котором говорилось, что соседство домов терпимости лишает их покоя. Городской голова счёл жалобу справедливой и вместе с городской думой решил перенести бордели на Сарайную улицу. Узнав об этом, жители Сарайной улицы, в свою очередь, написали ходатайство городскому голове о недопущении переноса публичных домов с Подгорной улицы на улицу Сарайную. В дело вмешался архиепископ Тихон, предложивший перенести весёлые дома за черту города. Всё это происходило в 1909 году. Пять непотребных домов вместе с роялями, красными занавесками, кроватями и девицами всё-таки переехали на улицу Сарайную. Но ничего в этом мире не бывает навсегда. После революции некоторое время всё шло по инерции, только к дверям заведений теперь подъезжали не вальяжные господа в элегантных сюртуках и пиджачных тройках, не толстые, мордатые купцы в поддёвках, а поджарые товарищи в кожаных куртках с наганами на боку. Комиссарам тоже хотелось немного отдохнуть, развлечься и расслабиться в тёплых постелях проституток после долгих и утомительных допросов и расстрелов врагов революции и разгромов церквей. У большевиков господствовало представление, что заниматься сексом надо по потребности и это должно быть таким же простым и естественным делом, как выпить стакан воды. Пришло это представление из Европы, из глубин девятнадцатого века, а ещё точнее, из Франции и развивала его французская писательница с мужским псевдонимом Жорж Санд, носившая мужские панталоны и фрак, курившая табак, скакавшая верхом на лошадях, менявшая любовников, как перчатки, и написавшая кучу романов о женщинах и любви. Товарищи, правду сказать, понятия не имели о писательнице Жорж Санд, книг её не читали, и с её высказыванием, что любовь, как стакан воды, даётся тому, кто его просит, знакомы не были. Они искренне полагали, что вступили в век революционной свободы и именно с них она и началась. Вот, они и приезжали в публичные дома «пить воду» из общего стакана. Если до революции в Иркутске было восемь домов терпимости, то с приходом большевиков эти дома стали чудесным и неизвестным способом размножаться, и к 1922 году их стало 18, и обнаружилось, что в качестве владельцев некоторых из них были эти самые дяденьки в кожаных куртках и с наганами на боку. Но через несколько лет Советская власть спохватилась, и теория стакана воды перестала пользоваться бешеной популярностью. Проституток выгнали на улицу. Дома, где прежде размещались бордели, были переданы в государственную собственность – ЖЭКам. Ну, не пропадать же добру. Часть проституток отправилась на панель. Этим не повезло. Зарабатывать проституцией на панели в условиях суровой сибирской зимы было делом опасным для здоровья. Стоять на улице в трескучий мороз, поджидая клиента, было невозможно. Уличные потаскушки вымерли как вид в суровом климате. Больше повезло тем жрицам любви, кто переехал в предместье Глазково – обслуживать клиентов в подвалах тайных притонов. Там было тесно, грязно, там процветало пьянство и игра в карты, девиц били и в наказание ненадолго выкидывали на мороз в нижнем белье, после чего они становились как шёлковые и готовы были исполнять любые прихоти клиентов, на которое были способно их воображение. Освободившиеся огромные дома на Подгорной улице поступили в собственность государства. Городская советская власть поселила в бывших борделях бедноту, обитавшую прежде в полуподвальных помещениях. Образовались коммуналки. Там, где прежде были танцевальные залы, в которых собирались служительницы Венеры и куда приходили клиенты, чтобы выпить шампанского, потанцевать и выбрать девушку, теперь были коммунальные кухни со столами, на которых гудели керосинки. Из коммунальных кухонь вели вглубь дома коридоры, по обеим сторонам которых были многочисленные двери, за которыми скрывались комнаты в одно окно. Бедноте были выданы ордеры на государственное жильё, по комнате на семью из трёх-шести человек. Владельцев частных домов на другой стороне улицы не трогали и не уплотняли. Нельзя же было втиснуть семью в десять человек в комнату, где уже жили девять. Частников-мещан оставили в покое. Самое смешное было в том, что Подгорная улица заканчивалась там, где на горе высился красивый Крестовоздвиженский храм. Никого, даже священников, до революции такое соседство не смущало. Проститутки и их клиенты встречались не только в комнатушках публичных домов, но и во время воскресной обедни в храме. У одних и тех же священников исповедались и принимали причастие из одной чаши отцы города и девицы, ибо в христианстве все равны перед Богом. Со временем весёлая дореволюционная и послереволюционная история улицы Подгорной почти забылась. А после войны только одни старожилы помнили о ней. Да и к чему было об этом помнить? На этой улице теперь жили простые советские труженики. И они даже и не помышляли ни о каких публичных домах, где могли бы весело проводить вечера. Для веселья у них были красные уголки, кинотеатры, Дома культуры, зоопарки, собрания и заседания, театр у микрофона, и двуспальная кровать с пружинным матрацем. В одном из бывших мещанских домов на Подгорной улице 9 мая 1945 года у четы Сибирцевых, в советской рабочей семье родился сын Григорий. Он был третьим по счёту. Два старших брата – сами от горшка два вершка – трёх и четырёх лет от роду нянчили его, хотя они сами ещё нуждались в няньке. Бабушек и дедушек в семье не было, всех их сожрала революция - тётка, как известно, жадная на человечинку. Григорий родился в день Победы, и этим он впоследствии будет гордиться. Он подгадал прямо к великому Празднику! Ему, когда он мальчиком, взрослые говорили: кому-то надо было родиться девятого мая, вот ты и родился. Никакой твоей личной заслуги в этом нет. Личной заслуги, конечно, не было, но Григорий видел в этом совпадении перст судьбы. Он чувствовал себя особенным, не таким, как все. Он чувствовал себя ребёнком великой Победы. Анисья Степановна, его мать, была домохозяйкой, закончившей четыре класса. Целыми днями она занималась стиркой, глажкой, приготовлением пищи, кормлением животных, работами в огороде, курами, и немного детьми. Она была женщина скромная, тихая, работящая, молчаливая. Замуж её выдали рано, шестнадцати лет за Егора Григорьевича Сибирцева. Он был старше жены на десять лет, и она слушалась его во всём. Женились они перед войной в 1940-м году. В сорок первом родился Алексей. Началась война. Егор Григорьевич ушёл на фронт, оставив жену беременной вторым ребёнком, Иваном. В 1943 Егор Григорьевич был ранен в ногу, потерял ступню и был комиссован и вернулся домой. Он работал вахтёром на проходной машиностроительного завода. Вставал Егор Григорьевич по заводскому гудку. В те времена заводской гудок на рассвете будил весь город. Папаша трёх сыновей одевался, гремел умывальником, ворчал, бранил за нерасторопность жену, и вообще вёл себя так, словно ему было досадно, что ему надо идти на работу, а кто-то спит. Характер у него был несговорчивый и крутой. Жена, молча, ему прислуживала. Когда Егор Григорьевич уходил на работу, дети снова засыпали. Мать не настаивала, чтобы они поднимались рано. Ей было удобно, что они не мешаются под ногами. Егор Григорьевич Сибирцев был создан природой специально для того, чтобы отравлять окружающим существование. Ну, есть же в природе зловредные существа: клопы, вши, клещи, блохи, комары. Много их! Всех не перечислить. Среди людей есть точно такие же вредные существа, кровососы, жизнь рядом с которыми превращается в сплошное мучение для домочадцев. Егор Григорьевич был настоящим мучителем и вредителем, если не считать его полезную «работу» по увеличению населения областного города и СССР в целом. Демография была его коньком. Можно даже сказать, призванием. Всё, что было сказано выше о Егоре Степановиче, относилось к его жизни в семье. В другой жизни, на работе и когда-то на фронте он был передовиком производства и героем с медалями и орденами. Как это в нём уживалось, кто знает, но уживалось. До войны Егор Степанович был сиротой и жил в детском доме Его родители сгинули в 1918 году неизвестно где и неизвестно как, когда мальчику исполнилось четыре года. Просто ушли из дома и больше не вернулись. Соседка из усадьбы, расположенной рядом, утром услышала плач, который не прекращался почти весь день. Соседка забеспокоилась, вошла в дом, и обнаружила орущего мальчика в кровати. Рядом с ним лежал рыжий кот. Кота соседка взяла себе, а малыша отнесла в детский дом, где Егор выжил назло всем. Сердобольная соседка, у которой было своих пять детей, хотя бы раз в год навещала Егора и приносила ему гостинцы: кусочек хлеба или картофелину. Когда мальчик подрос, она рассказала ему, что родительский дом заколочен, и, как только Егор выйдет из детского дома, он может вернуться и жить в нём. Выйдя из детского дома, Егор впервые в жизни увидел свою усадьбу. Огород зарос лопухами, заплот покосился, но дом был крепок, жить в доме было можно. Егор починил кое-где прогнившие доски пола, подмазал печку глиной. Соседка принесла ему фанерный ящик с документами и фотографиями родителей. Позже она сосватала ему одну из своих дочерей Анисью. Егор женился, устроился на работу путевым обходчиком. Обязанности свои он выполнял добросовестно, и к праздникам 7 ноября и 1 мая получил почетные грамоты за ударный труд во благо социалистической родины. Потом началась война. С неё Егор Григорьевич вернулся инвалидом. Теперь он ходил на костылях. Знакомый столяр сделал ему деревянный протез, Егор к нему приспособился и заменил костыли палочкой. Путевым обходчиком Егор больше работать не мог и его взяли вахтёром на проходную. Он мог работать, сидя. Егор Григорьевич вполне успешно управлялся с хозяйством, несмотря на инвалидность. Заплот стоял прямо. Ворота, калитка и фасад дома были покрашены. В одной стайке хрюкала свинья. В другой стайке мекала коза, и был сеновал. Был также и курятник. По двору бродили пеструшки с разноцветным петухом. Летом в огороде росли картошка, лук, чеснок и огурцы. Позади дома в дальнем конце огорода была помойка и деревянный сортир. У ворот с калиткой был привязан на железной цепи овчар Байкал – охранник и вечный пленник. У него была собственная будка у забора, набитая сеном. Туда Байкал забирался на ночь, гремя цепью. Иногда летом Байкал пускал к себе ночевать Гришу, когда на него сердился папаша. Пускал совершенно бесплатно и был даже рад такому соседству. Кроме дома в одну большую комнату, часть которой занимала русская печь, были ещё сени. Там стояла огромная деревянная кадушка с водой. На воде плавал деревянный ковш. Летом в сенях можно было бросить на пол тюфяки и ночевать. Был ещё подвал под домом. В подвале за деревянной перегородкой хранился картофель. В другой его части по субботам и воскресеньям хозяин «тайком» от милиции гнал самогон, как для продажи, так и для собственного употребления. Чем дальше текло время, чем больше появлялось в доме детей, тем охотней хозяин дома и семейства прикладывался к бутылке. Подвал стал любимым местом его обитания. Егор Григорьевич сидел в подвале над аппаратом всякую свободную минуту, как скупой рыцарь над сундуком с золотом. На старом кухонном столе горела керосиновая лампа. Тень от фигуры Егора корячилась на грязной цементной стене. Вокруг громоздилась старая поломанная мебель в ссылке. Под ногами хрустела высохшая стружка. Шипела керосинка, на которой мучился металлический бидон с кипящей брагой. В медных трубках булькало. Змеевик невозмутимо охлаждал эти страсти. В зеленоватую бутыль капала прозрачная жидкость. Участковый милиционер, лейтенант Петров регулярно посещал этот подвал по воскресеньям под предлогом контрольных проверок в рамках борьбы с самогоноварением. Но, естественно, приходил в штатской одежде. Выходил он из подвала с красной лоснящейся рожей, и с трёхлитровой стеклянной бутылью в руках, обёрнутой газетами, в которых рассказывалось о послевоенных достижениях советского хозяйства и об успешной борьбе с правонарушениями, в том числе и с самогоноварением. Воскресные вечера Егор Григорьевич посвящал пробам изготовленного самогона. Пропустив пару гранёных стаканов, он становился невыносим: выяснял у жены, все ли дети от него? Это была главная и постоянная тема. Вот этот, третий, Григорий, не похож на отца. Нос у него прямой, а должен быть курносый, и глаза серые, а должны быть карие. И волосы русые, а должны быть тёмные. Два первых сына с правильным окрасом. А этот! Откуда этот русоволосый мальчик взялся? От кого он? Напрасно жена всякий раз снимала платок и показывала мужу свои светло-русые кудрявые волосы. И напрасно она приближала к его лицу своё лицо, чтобы муж рассмотрел её серые глаза. Егор Григорьевич отмахивался от жены, как от надоедливой мухи и орал, что третий пащёнок не его сын, а вы****ок, нагулянный Анисьей на стороне и допытывался, от кого она его нагуляла. А поскольку Анисья не признавалась и настаивала на своём, Егор Григорьевич начинал бить её, чтобы не перечила. Раз сказал, что сын не его, значит, не его! И точка! И нечего тут свои права качать и что-то пытаться доказывать! Особенно возмущал Егора Григорьевича взгляд серых глаз Гриши: прямой, твёрдый взгляд, не уклоняющийся в сторону, не опускающийся долу, когда Егор Григорьевич ругал ребёнка. Полагалось, когда отец ругал детей, поступать, как они: опускать взгляд, не смотреть отцу в глаза, и начинать плакать. Гриша никогда не плакал и смотрел отцу в глаза. Егору тогда хотелось ударить и унизить ребёнка, но что-то останавливало его руку. Егор знал, вернее, интуитивно понимал: этот сероглазый мальчик будет мстить за каждое грубое слово, за каждый шлепок и за каждый удар. Егор Григорьевич замахивался на ребёнка, но рука его останавливалась на полпути. Ребёнок встречал холодным, серьёзным взором движение отцова кулака, не моргнув. Это было непонятно и даже непостижимо в доме, где все должны были бояться Егора Григорьевича и всеми способами показывать свой страх и повиновение. После третьего стакана Егор Григорьевич начинал выяснять, на что жена потратила деньги, которые он зарабатывал в проходной. Страшно ругался матом, если деньги были потрачены на детскую одежду и обувь, или на тетрадки-альбомы-карандаши. Кричал, что сыновья его короеды, что они погубили его жизнь, что жена бросает деньги на ветер. Орал, что дети - твари неблагодарные, которых сколько ни корми, всё равно сбегут из дома и бросят своих беспомощных родителей без куска хлеба и стакана воды. Иногда казалось, что он был бы рад, если бы дети и впрямь отважились сбежать из дома. Когда он был пьян, сыновья сбегали, но недалеко. Весной и летом – во двор. Осенью в тёплую козью стайку, залезали на сеновал и зарывались в сено. Или в будку Байкала. Зимой бежать было некуда, и дети прятались на полатях тёплой печки, куда тяжёлая рука отца не могла дотянуться. Те, кто не успевал спрятаться на полатях, прятались под кроватью. Это было плохое место, потому что под кроватью пьяный папаша безжалостно орудовал своей палкой или железной кочергой и пытался выгрести кого-нибудь наружу. Анисья Степановна в это время тихо сидела на кровати за печью, ожидая, когда муж примется за неё. Это была её передышка. Изругавши детей грязными словами, отец шёл за печь и, надававши увесистых пощёчин своей лучшей половине, плюхался в постель - в чём был - плюхался в сапогах, пахнущих дёгтем, и начинал храпеть, никому не давая уснуть. Впечатление было такое, словно в избу ненароком заехал трактор с не заглушённым простуженным двигателем. Анисья Степановна стаскивала с ног супруга, нажравшегося самогонкой, пропахшие дёгтем сапоги или валенки, выносила их в сени, накрывала спящее тело красным ватным одеялом и ложилась рядышком – на краешке кровати. Анисья Степановна, хотя и была постоянно дома, если не считать её отлучек в магазин за товарами первой необходимости, ну, там, за мылом или спичками, или керосином, вроде как дома и не была. Коза Майка, розовая свинья без имени и разноцветные куры с высокомерным наглым петухом, а также подрастающая картошка с украшением в виде колорадских жуков, видели её чаще, чем дети. И разговаривала Анисья чаще со скотиной, чем с детьми. Она вечно была за работой, вечно была с работой. Она мыла полы, стирала постельное бельё, гладила занавески, штопала носки, шила трусы, убирала мусор, чистила стайку, кормила козочек и кур, козочек доила, собирала куриные яйца в корзину, развешивала сушиться бельё и простыни, рубила дрова, топила печь, варила и жарила, и ей было не до детей. Единственным знаком внимания с её стороны были подзатыльники, которые она щедро раздавала всем, кто подворачивался под руку. Анисья Степановна никогда не вмешивалась, когда Егор Григорьевич, выпив самогона, «воспитывал» детей. Она знала, что, если она вмешается, ей попадёт так, что она три дня будет отлёживаться и не сможет работать. В этой семье не знали, что такое любовь и ласка. Дети не могли бы сказать, что любили мамашу, и, тем более, папашу. Просто, родители были, и от этого факта некуда было деться. Но постепенно нарастало раздражение, и временами накатывала жгучая ненависть к ним обоим. После войны почти все мужчины носили галифе, гимнастёрки и сапоги. Штатское платье после войны купить было не на что. Но Егор Сибирцев всегда ходил в штатском: широкие брюки, кургузый пиджак, рубаха, кепка. Всё серое. Серый цвет всех оттенков. Семья Сибирцевых считалась бедной, хотя у них были козы и куры, и свой огород. Дело было в том, что Сибирцевы делали по ребёнку в год, пока не дотянули до седьмого. Если бы детей было двое или хотя трое, семья жила бы скромно, но не бедно. Старшие сыновья рано начали понимать, чем отец и мать занимаются по вечерам за большой русской печкой, где стояла их скрипучая расшатанная деревянная кровать. Печка стояла посреди избы, как гигантский горячий валун, скатившийся с горы, и перегородивший избу на две неравных части. В той большей по размерам части, где были три окна, выходившие во двор, стояла широкая кровать, на которой трое братьев спали, и стол с керосиновой лампой на нём, за которым они ели и, когда подросли, делали уроки. И ещё лавка перед столом. Был ещё небольшой стол в углу для стряпни. Были ещё полати, на которых дети любили спать зимой. Там было тепло и уютно. Когда появился четвёртый ребёнок, отец сколотил в общей комнате (дверей и перегородок не было, если не считать перегородкой и дверью великанское тело русской печи) нары. Ребёнок был девочкой, и нельзя же было класть малютку среди троих братьев. В маленькой узкой части за печкой, где стояла родительская кровать, больше ничего не было. И вот, когда задёргивалась застиранная ситцевая занавеска, заменяющая дверь, гасилась керосиновая лампа, и все укладывались спать, за печкой начиналась возня. Слышался приглушённый смех и постанывания Анисьи Степановны, кряхтение и тяжёлое учащающееся дыхание Егора Григорьевича, скрипение старой деревянной кровати, и прочие занимательные для детского уха шумы и вскрикивания, словно за печкой кого-то не то душили, не то мутузили кулаками, не то таскали, как мешок с картошкой по полу. После довольно продолжительной этой возни, раздавался коллективный стон родителей. Впервые послушать этот концерт за печкой Гришу подбили старшие братья. Они четырёхлетнему малышу не дали заснуть и шёпотом уверяли, что сейчас начнётся что-то очень интересное. Когда, послушав, Гриша спросил, что же там за печкой в темноте творится, братья, хихикая, шепнули, что родители е….ся. Как это? Ну, как кролики, или кошки, или собаки. Сначала Гриша не поверил. Как это, родители, словно, животные? Но днём братья его убедили и уверили, что через девять месяцев появится ребёнок. Через девять месяцев родилась девочка. Пришлось поверить. Когда рождался очередной ребёнок, Егор Григорьевич Сибирцев надолго становился злым и раздражительным даже в трезвом состоянии. А уж в пьяном виде становился просто сумасшедшим. Каждый день он орал, что родился лишний рот, что дети его объедают, что дети - паразиты, и откуда они только берутся на его голову, чтоб они все подавились и сдохли, житья от них нет, в избе уже повернуться негде. В общем, все были виноваты, что родились. Но особенно доставалось Анисье, за то, что рожала детей. Ещё Егор орал, что он хрен кладёт на государство, которое не разрешает женщинам делать аборты. Так он орал всякий раз, когда появлялся очередной младенец. Через некоторое время он начинал выстругивать из берёзового чурбачка ложку для нового едока. Так он доорался до 1955 года, когда аборты разрешили. Но Анисья к этому году перестала быть фертильной, и Егор успокоился, но ненавидеть своё потомство не перестал. Больше детей не появлялось, хотя возня за печкой продолжалась каждый вечер, когда все ложились спать, и считалось, что все спят и ничего не слышат. Но никто не спал и все слушали. Дети Сибирцевых росли, как трава во дворе, предоставленные сами себе. Но у всех у них были обязанности. Старшие братья растили Гришу. Гриша был обязан смотреть за младшими сёстрами. Он укачивал их в самодельной люльке, подвешенной к потолку. Когда они орали, он ненавидел их огромные квадратные орущие рты, в глубине которых дрожали жадные языки. Как отец ненавидел детей за то, что они, как он полагал, отнимали его деньги и еду, так Гриша ненавидел младших сестёр за то, что они отнимали его время, которое он мог бы провести в играх с братьями во дворе и на улице. Младшие сёстры были хронофагами. Они отнимали единственное, что у Гриши было – детство. Но Гриша и сам до трёх лет был хронофагом и отнимал детство старших братьев. Но они его за это не ненавидели. Хотя и не любили. Просто он был их братом. Гриша удивлялся, что они его не ненавидели. Он удивлялся, что ненавидел сестёр. Гриша должен был следить, чтобы с ними ничего не случилось плохого, пока мать была на огороде или в коровнике. Он должен был докладывать мамаше, когда когда-нибудь из сестёр обделывался. Он следил, чтобы они не подползали близко к печи, в которой горел огонь. Он не подпускал их к колодцу, когда они подросли, чтобы они в него не упали. Он отгонял от них жирных зелёных мух, пока сёстры спали. Они надоели ему до тошноты. Он мечтал, чтобы их никогда не было. Он мечтал, что, когда вырастет, уедет из родного дома, чтобы никого никогда больше не видеть. Он устал от всех. Старшие братья были того же мнения и мечтали уехать подальше. Ничего в этом доме, кроме забот о пропитании, не было. Книг не было. Газет не водилось. За духовную жизнь детей отвечала радио тарелка – предмет роскоши и гордости родителей. Чёрная радио тарелка висела на стене в красном углу и рассказывала о новостях в стране и о том, как сытно и счастливо живёт советский народ. Или пела хором о замечательной жизни в советской стране, о вечно живом Ленине и о великом, всемогущем и любимом Сталине. Кормили детей годами одним и тем же. Утром мамаша выставляла на стол огромную, тяжёлую чугунную сковороду, наверное, имевшую аршин в диаметре. В сковороде шипела жареная на сале картошка. Дети уже сидели вокруг стола на лавках, держа наготове ложки, выточенные папашей из берёзовых чурбачков в первый год их жизни. На столе стояла глиняная миска с солёными огурцами. Едва сковорода оказывалась на столе, дети начинали лихорадочно работать ложками, выхватывая куски. Старшие отталкивали ложки младших. Надо было успеть закинуть в рот как можно больше еды. Нередко кто-то из младших оставался полуголодным, потому что большая часть картошки доставалась старшим. Сковорода с жареной картошкой была источником еды и символом естественного отбора. Успел чаще поработать ложкой, будешь сыт. Не успел, останешься голодным. В обед мать подавала на стол огромный чугунок со щами. Щи были густые, почти каша. В них была картошка, капуста, пшено, лук и мясо. Мясо полагалось только отцу. Он вынимал дивно пахнущий кусок и клал его себе на тарелку. Ноздри детей трепетали от вожделения. Дети впивались взглядами в этот кусок. Папаша, не спеша, отрезал от куска мяса ломти и отправлял в широко раззявленный рот. Потом он долго жевал, чавкая, и всем своим видом показывая, как ему вкусно. К щам полагался хлеб домашней выпечки. Хлеб все ели вволю. И снова начиналось соревнование в скорости. Мамаша, прислонившись к печи, безучастно смотрела, как дети жадно жрут, отталкивая друг друга локтями, и думала о чём-то своём. О чём она думала? Если думала. Изредка мамаша подливала в щи чуть-чуть молока. Молоко полагалось только для отца и выкармливания младенцев. Козы давали мало молока. Яйца тоже предназначались в еду отцу. И только ему. Гриша видел, как мать готовит мужу завтрак, разбивая в сало, шипящее на разогретой сковороде, до десяти-двенадцати штук яиц. На ужин детям снова подавалась жареная картошка. Это было постоянное, неизменное меню. Что ела мать, Гриша не знал. Наверное, то же что и все. Не особо-то он и интересовался. Она уединялась с деревянной плошкой за занавеской, где стояла супружеская кровать и ела, сидя на этой кровати. Придя с работы, хозяин дома садился один за общий стол, клал толстый шматок солёного розового с красными прожилками сала на толстый ломоть серого домашнего хлеба и ел. Дети, послушав чавканье отца, уходили во двор, чтобы не видеть и не слышать, как и что он ест. Если была зима, они забирались на полати и задёргивали занавеску. Но по комнате плыли аппетитные запахи и детские носы рассказывали их обладателям, что ест в данный момент папаша. Дети, молча, завидовали, сглатывали слюни и ненавидели отца. А что они могли, кроме этого? Отец был добытчик и кормилец семьи. Поэтому лучшая еда полагалась ему. Так было заведено в семье самим отцом. Два раза в год дети получали подарки: конфеты, пряники, яблоки - в день седьмого ноября (красный день календаря), и в новый год. Раз в месяц дети получали по кусочку мяса. Откуда было мясо, если в иркутских магазинах его вовсе не было? Анисья Степановна каждый год выкармливала свинью. Покупала поросёнка и тщательно его выращивала. В конце декабря выкормленную хрюшку резали. Делали кровяную колбасу, окорок, вытапливали и солили сало, ну, и так далее. У свиньи, предназначенной на убой, имени не было. Какой смысл было давать имя свинье, которую зарежут и съедят. Резать свинью приглашали особого мужика с опытом свиноубийцы. Егор на такой «подвиг» никогда не решался. Впервые Гриша увидел, как убивают свинью, когда ему было пять лет. Он не хотел этого видеть. Но братья удерживали Гришу силой возле сарая, откуда два помощника свиноубийцы вытаскивали на верёвке откормленную свинью. Свинья не хотела выходить из сарая, упиралась всеми ножками в землю и отчаянно визжала. Что-то поняла. Гриша не хотел этого видеть и слышать, и плакал. Братья удерживали его за руки и не давали убежать. Отец стоял рядом и смеялся, глядя, как младший сын извивается в руках мучителей и кричит громче свиньи, которую сейчас зарежут. - Неженка! Баба! – презрительно говорил Егор Григорьевич. – Заткнись и будь мужиком, не то палкой побью! И он тряс своей кряжистой палкой перед носом малыша. Братья смеялись. Знали, что сегодня время свиньи, и отец их не тронет. Помощники валили свинью на деревянный помост возле сарая. Свинья страшно кричала. Что-то человеческое слышалось в её предсмертном крике. Гриша закрыл глаза. Крик захлебнулся. Мальчик приоткрыл один глаз. Чёрная кровь с бульканьем лились из прокола на шее свиньи в подставленный жестяной таз. Гриша снова закрыл глаз. Его затошнило. Слышалась какая-то возня. Братья тащили младшего брата в сарай. Он вырывался, но они его не отпускали. Тогда он снова закричал, как свинья. Ему казалось, что его тоже зарежут. Братья затащили мальчика внутрь и велели открыть глаза. Он открыл. Грузная белая туша свиньи висела вниз головой на железном крюке, ввинченном в потолочную балку сарая. Кровь струёй стекала в подставленный таз. Гриша потерял сознание. После этого случая он стал мишенью для остроумия своего папаши и братьев. Самое мягкое, что он от них слышал: сопливая баба! Мамаша, как всегда, ни во что не вмешивалась. Когда Гриша подрос, то стал убегать из дома, когда должны были резать очередную свинью. Убегал подальше, чтобы не было слышно воплей и визга. Глава 2 Осенью 1952 года Гришу остригли наголо, нарядили в новые сатиновые чёрные шаровары, серую застиранную рубаху, из которой вырос старший брат Леха, старые, но ещё крепкие ботинки среднего брата Ваньки и отправили в мужскую среднюю школу № 15, где учились его братья. Мать сшила Грише котомку из холстины с лямкой через плечо для учебников и тетрадок. Так Гриша впервые попал «в свет». В классе было сорок мальчиков. Учительница Ада Фёдоровна симпатии в Грише не возбудила. Она была низкорослая, коренастая, и нельзя было понять, молодая она или старая. Судя по русым волосам, она была не старая. Если бы она была старая, рассуждал Гриша, волосы её были бы седыми. На учительнице всегда был неизменный синий костюм и белая блузка. На ногах были мужские чёрные полуботинки. Гриша хорошо понимал, что учительница была, мягко выражаясь, небогата. Нищету Гриша видел за версту. Он понимал, что второго платья или костюма у Ады Фёдоровны не было. Зато была вторая блузка – серая. Неделю Ада Фёдоровна носила белую блузку, а другую неделю – серую. Посещать школу Грише понравилось, но недолго. Понравилось потому, что, он перестал быть нянькой для младших сестёр. А ещё понравилось потому, что Гриша увидел много других мальчиков своего возраста. Но в школе в первый день Гриша испытал шок. Он узнал, что происходит из бедной и многодетной семьи. Прежде ему это не приходило в голову. Он думал, что так, как живёт его семья, живут все. Но оказалось, что все живут по-разному. Многие мальчики в его классе пришли в первый класс в новенькой школьной форме. Мальчики были одеты в серые гимнастёрки, подпоясанные ремнями с блестящими бляхами, и серые брюки. А на головах у этих счастливцев красовались фуражки с жёлтым кантом, с серебристым гербом, и восхитительным блестящим чёрным козырьком. Увидев эту красоту, Гриша чуть было не задохнулся от зависти. И ещё, у большинства мальчиков были новенькие портфели с блестящими замочками, запирающиеся на ключики. Это открытие Гришу добило. Таких, как он, без школьной формы и без портфеля было немного. Самодельная холщовая котомка была у него одного. Она сразу вызвала насмешки одноклассников. Гришу ехидно спрашивали, что там в его котомке внутри. И предполагали, что там сухари. Они говорили, что Гриша собирает милостыню. Гриша думал, что провалится под землю от стыда. На обратном пути из школы он забросил котомку в кусты. Лучше было носить учебники в руках или засунуть их за резинку штанов. Матери он объявил, что потерял котомку, и она села шить сыну другую. Гриша сказал, что носить в ней учебники и тетрадки не будет, и потребовал купить ему портфель. И школьную форму. Мать передала его требования отцу. Разразился скандал. Отец начал орать, что Гришка обнаглел до последней степени. Мало того, что он - ублюдок, его объедает, так я ещё его разорить хочет. Какими только словами он сына не поливал! После этого он вытащил из изгороди хворостину и принялся испытывать её крепость на Гришкиной спине. Отцу очень хотелось, чтобы сын закричал от боли. Но сын сжал зубы и не закричал. В конце концов, хворостина сжалилась над мальчиком и сломалась. Потом папаша освежился стаканом самогона и отключился до утра. Мать сняла с Гриши рубаху, лопнувшую на спине, принялась зашивать прореху и сказала: - Я бы взяла деньги у отца и купила бы тебе форму, но он меня прибьёт. Гриша молчал. Он знал, что она права. Прибьёт. Пришлось смириться и ходить в школу без формы. Зимой мать выдала младшему сыну для тепла подштанники, которые связала из шерсти Байкала, а также безрукавку на медвежьем меху, валенки, заячью шапку и овчинный полушубок старшего брата Лёхи. Подросшему брату купили тёплый ватник. Пришлось-таки папаше слегка раскошелиться. С тех пор, как отец Григория погладил сына хворостиной, отношения у них были напряжённые. Он младшего сына не замечал. Он делал вид, что младший сын не существует. Сын был наглый бунтарь, а бунтарей нужно гасить раз и навсегда. Гриша тоже старался не лезть отцу на глаза. В школе Григория посадили за одну парту с хорошеньким чернявым мальчиком в форме – Женей Максимовичем. Женя давал Грише иногда поносить форменную фуражку. И хотя у Гриши не было опыта дружбы, они быстро с Женей сдружились. У Гриши получались хорошие, крепкие рогатки. Он даже украшал их деревянную часть резьбой. Он подарил товарищу одну. Женя пригласил Гришу к себе домой. Дом, в котором жил Женя, был в центре города на улице Марата. Это была пятиэтажная «сталинка», наружностью похожая на фабрику. Однако внутри эта «сталинка» произвела на Гришу ошеломляющее впечатление. Впервые он был в гостях в каменном доме, в хорошей городской квартире. Таких домов было немного в городе. В основном были деревянные дома. Некоторые из них были очень большие, как на Подгорной улице. В этих больших деревянных домах не было ни водопровода, ни канализации, а, следовательно, не было и удобств, с ними связанных. Во дворах строились деревянные общественные туалеты, именуемые в народе – сортиры или скворечники. Отапливались такие дома печами, отопительно-варочными на кухнях и голландскими в комнатах. Сортиры они же скворечники не отапливались вовсе. Кому бы пришло в голову строить печь в общественном туалете? Квартира, в которой жил Женя с родителями, показалась Грише огромной. Она, и в самом деле, была большой. В ней было три просторных комнаты, вместительная кухня, и широкий коридор, именуемый передней. У Жени была своя комната. Это была такая запредельная и невиданная роскошь, что гость сначала даже не поверил, что так может жить мальчик. У Жени была отдельная железная кровать, мягкий матрац, простыни, подушки и зелёное шерстяное одеяло с белыми полосками по краям. Кроме кровати в комнате Жени стоял письменный стол, а на столе стоял глобус. А ещё были полки с книгами от пола до потолка. Гриша ещё не умел читать. Он не мог прочесть названия книг, написанные на разноцветных корешках. А Женя уже бегло читал. Его мама подготовила сына к школе. Гришу никто не подготовил. Его родителям такая мысль в голову не залетала. В отдельном ящике у Жени были игрушки. У стены стоял деревянный конь-качалка, на стене висел деревянный меч, выкрашенный серебряной краской, и доспехи русского воина из картона. В ящике был довоенный заводной мотоциклист. Но мотоциклист не заводился. Что-то внутри было сломано. На лошадке Гриша посидел и покачался, размахивая мечом. Женя любовался рогаткой, которую Гриша ему подарил. Так они весело проводили время, как вдруг дверь комнаты открылась и вошла молодая женщина – мать Жени. На ней было красивое пёстрое платье из тонкой ткани, а светлые волосы были уложены в аккуратную красивую причёску. От Жениной мамы пахло духами и ноздри мальчика, незнакомого с подобными запахами, нервно затрепетали. Гриша слез с лошадки и смотрел на Женину маму, как на божество. Она подошла к мальчику и протянула ему тонкую узкую руку: - Я – Марина Игоревна, - сказала она, улыбаясь. - А ты, должно быть, Гриша. Мне Женя о тебе рассказывал. Гриша благоговейно пожал руку прекрасной женщины. Сердце его прыгало от волнения. Таких женщин он ещё не видел. Он видел каждый день свою мамашу. Она зимой носила длинную суконную юбку мышиного цвета, тапочки с меховой опушкой и кацавейку на заячьем меху. Летом она надевала длинную синюю юбку и бесформенную белую кофту. На голове мамаши всегда был платок, тёплый или лёгкий, смотря по сезону, так что Гриша даже не мог вспомнить, какого цвета были у неё волосы. Многие женщины на его улице выглядели точь-в-точь, как его мамаша. Ещё он видел бойких продавщиц в магазинах и на рынке, бойких, розовощёких толстух, с пальцами, унизанными золотыми кольцами. Потом он увидел учительниц в грубых полуботинках и строгих костюмах с белыми блузками, с косами, свёрнутыми кренделями на затылках. А такую женщину, как Марина Игоревна, он увидел впервые. И он был поражён в самоё сердце. Мать Жени пригласила мальчиков в просторную, светлую комнату, где стоял чёрный большой лакированный ящик, а посередине большой круглый стол, накрытый кружевной скатертью, окружённый стульями с высокими спинками. На столе стояло угощение: чай в красивых тонкого фарфора чашках и печенье в вазочке. Анисья Степановна иногда пекла пирожки с картошкой к праздникам, но печенье из магазина Гриша никогда не пробовал. Пока пили чай, гостя беспокоил чёрный лакированный ящик, который был выше его роста. Гость спросил, что это такое. - Это пианино, - сказал Женя. – Мама хочет, чтобы я после школы поступил в консерваторию. Гриша озадаченно молчал. Потом сказал: - Зачем для этого учиться? Моя мамаша четыре класса закончила, а консервы из свинины отличные делает и в банки закатывает. Мама Жени поставила чашку на блюдечко. - Нет, это немножко не то, - сказала она, ласково глядя на мальчика. – Пианино это музыкальный инструмент. Женя будет музыкантом. Женя встал, подошёл к ящику и открыл крышку его узкой выступающей вперед части. Под крышкой оказались белые и чёрные палочки. Женя нажал одну из них и по комнате поплыл звук. Гриша пробыл в доме Жени не более часа, но он столько узнал нового! До этого дня, он думал, что все люди живут, как его семья. Он думал, что дети всегда спят вповалку на одной кровати, без простыней и пододеяльников, укрываясь старым, засаленным, ватным одеялом или овчинными полушубками. Он думал, что все – взрослые и дети – бегают в скворечник в дальнем углу огорода по нужде зимой и летом. Его потряс туалет, и ванная комната в квартире Жени. Там было чисто, светло, стены обложены белым кафелем, приятно пахло цветочным одеколоном. Грише казалось, что он попал в рай. На стене были белые полочки и стояли на них какие-то красивые разноцветные флаконы, баночки, коробочки. В ванне можно было купаться каждый день, а не ходить раз в неделю в городскую баню, как ходили сыновья с отцом в мужское отделение, и мамаша с девочками – в женское. Гриша не любил ходить в баню с отцом и братьями. Ему не нравилось видеть в общем зале больше количество голых людей. Он старался не смотреть на них. Братья брызгали ему в лицо водой из жестяных тазиков и норовили облить горячей или холодной водой. Отец крепко тёр его мочалкой, так что кожа горела. А ещё он требовал, чтобы все ходили с ним в парилку, где стеной стоял сизый пар, и было жарко, как в аду. Но хуже всего было после бани. Отец отправлял детей с мамашей домой, а сам оставался с мужиками пить пиво. Но пил он не только пиво, потому что приходил домой через несколько часов, едва волоча ноги, и начинал куражиться над детьми и женой, в особенности над Гришей, потому что его он особенно недолюбливал. Он насмешливо рассказывал при девочках про анатомические особенности Гришиного организма, преувеличивая и привирая. Братья ржали. Это же не про них рассказывалось. А Гриша краснел и молчал. Но в эти мгновения ему хотелось убить отца. Туалет в квартире Жени поразил воображение Гриши. В туалете можно было сидеть на специальном белом стульчике, который Женя назвал унитазом, и, нажав кнопку, смыть содержимое унитаза в канализацию. Это было потрясающе по сравнению со скворечником в дальнем углу Гришиного огорода. В общем, он открывал для себя новый, неведомый прежде мир, и он казался ему прекрасным. Оказалось, что многие люди живут иначе, не так, как его семья. Не так одеваются. Не так питаются. Не так ведут себя. Не так относятся друг к другу. И впервые в жизни Гриша испытал жгучую тоску по иной, лучшей жизни, зависть и стыд. И он возненавидел всё, что его окружало в родном доме. И он сказал себе, что, когда вырастет, то уйдёт от них от всех, от этой беспросветной нищеты, от жадности и жестокости отца, от бессловесной тупой покорности матери, от балбесов-братьев и овец-сестёр, похожих на мать. Когда прощались в передней, мама Жени спросила: - А ты кем хочешь быть? Гриша пожал плечами: - Не знаю. - Надо знать. Надо иметь цель. Вырастешь, после школы поступишь в институт, выучишься на врача или инженера, и всё у тебя будет: просторная квартира, хорошая одежда и еда, и маме своей сможешь помочь. Если, конечно, будешь хорошо учиться. Её слова вошли в сердце мальчика, как стрелы. Она поняла его мысли. - А вы, кто? – спросил Гриша. Марина Игоревна поняла вопрос правильно: - Я – солистка оперетты. Ты был когда-нибудь в оперетте? Гриша отрицательно помотал головой. Он не понял ни слова. - Когда-нибудь я свожу тебя в музыкальный театр, - пообещала Марина Игоревна. - А в ближайшее время я свожу тебя вместе с Женей в детский театр. Ты был когда-нибудь в театре? Нет, Гриша никогда не был в театре. Он и слово-то такое слышал впервые. - Непременно пойдём в театр, и ты увидишь хороший спектакль «Волынщик из Стракониц». У Гриши было ощущение, что Марина Игоревна говорит с ним на каком-то незнакомом языке. Она поняла это по выражению лица мальчика. - Когда ты придёшь к нам в следующий раз, я расскажу тебе, что такое театр, спектакль и содержание «Волынщика». Договорились? Гриша покивал головой так, что она у него чуть не свалилась с плеч. Он очень хотел узнать обо всём этом. Он был жаден на знания. Чем дальше, тем больше Гриша познавал, насколько неоднороден мир, в котором он живёт. В школе был буфет, где во время перемен тётка в белом фартуке и с кружевной наколкой в волосах продавала пирожки с капустой по четыре копейки штука, и «язык» слоёный по шесть копеек штука. Родители не давали Грише денег. Когда он, было, заикнулся, что хорошо бы ему получить десять копеек, чтобы поесть в буфете, мамаша замахала в ужасе руками. А папаша, узнав о новых просьбах младшего сына, быстро прикинул на костяшках счётах, во сколько ему обойдутся аппетиты сыновей, если он будет каждому давать по десять копеек в день. Результат подсчётов он, молча, сунул Грише под нос. Это был крепкий волосатый кукиш. Мать, собирая сына в школу, украдкой, чтобы не видел отец, совала ему краюху хлеба. В школе Гриша давился на перемене этой краюхой и запивал её кипячёной водой из питьевого бачка, стоящего в коридоре. Запивал водой из жестяной кружки, прикованной к бачку железной цепочкой. Он тоже был прикован к своей семье, как эта кружка к бачку. Женя делился с другом кусочком слоёного «языка» или пирожка с капустой. Но Гриша не мог предложить другу пустой хлеб. Слова матери Жени постоянно жгли ему сердце: «Если ты будешь хорошо учиться». Она что, сомневалась, что человек в сатиновых шароварах способен хорошо учиться? Она словно вложила мальчику в руки ключ к его будущему – благополучному и сытому. Гриша стал прилежным учеником, тщательно готовил домашние задания. И не делал дома других дел, пока не приготовит их. Ничто не могло его оторвать от этих занятий: ни просьбы матери, ни окрики отца, ни насмешки братьев, ни шум, создаваемый младшими сёстрами. Вскоре учительница стала ставить его в пример другим ребятам. Гриша продолжал ходить к Жене в гости. Они клеили из бумаги самолёты, рисовали танки, и вместе делали домашние задания. Однажды воскресным зимним днём Марина Игоревна, как и обещала, повела мальчиков в театр юного зрителя. Гриша был ошеломлён. Красивый зал, полный мальчиков и нарядных девочек, красный плюшевый занавес, капельдинеры в строгих костюмах - всё это было необычным, праздничным. Когда погасла громадная люстра над головой, и затих зал, занавес раздвинулся, шумя и шелестя, и Гриша увидел ярко освещённую сцену, а на сцене деревенский домик, утопающий в цветах. Гриша забыл, где он и что он. Он верил во всё, что происходило там, на сцене, и, когда главный герой после всяческих приключений очутился при дворе турецкого султана и визирь хотел зарубить его кривой саблей, Гриша вместе со всеми детьми вскакивал со своего места и гневно кричал, чтобы визирь не трогал волынщика Шванду. Из театра Гриша вышел возбуждённым. Они с Женей на ходу обсуждали эпизоды спектакля, смеялись и. Марина Игоревна слушала их и радовалась, что им понравился спектакль. Этой зимой Гриша узнал много нового. Кроме слова «театр» и что это означает, он узнал и другие слова. Однажды, когда Гриша был в гостях у Жени, и уже собрался домой, дверь открылась, и вошёл высокий статный мужчина, отец Жени, Семён Евгеньевич. Он снял зимнее пальто с меховым воротником, меховую шапку, и мальчик увидел, что он странно одет. На нём была диковинная одежда. Гриша такой не видел никогда. Какой-то странный чёрный пиджак. Спереди пиджак был короткий и полы его не сходились на груди, Сзади пиджак был длинный, словно с двумя хвостами. Под верхним пиджаком странного покроя виднелся ещё один, а из-под него виднелась белая рубашка, воротник которой был схвачен диковинным галстуком, похожим на бабочку. Слово «фрак» Грише тогда было неизвестно. Слово «дирижёр» он тоже тогда не знал. Отец Жени был дирижёром симфонического оркестра в городской филармонии. Женин отец снял верхний пиджак, и Гриша увидел, что нижний пиджак был без рукавов. Слово «жилет» тоже отсутствовало в лексиконе мальчика. Отец Жени пожал руку мальчика и объявил, что его зовут Семён Евгеньевич и что он очень рад с ним познакомиться. Гриша почувствовал себя польщённым. Никто ещё никогда не пожимал его руку и не объявлял, что рад ему. Гриша был любознателен. - А почему вы так одеты? – спросил он. - Обыкновенно одет, - засмеялся Семён Евгеньевич. - Так одеваются все дирижёры симфонических оркестров. - Дирижёры? – не понял Гриша. – Кто это? - Это люди, которые управляют оркестром. А оркестр это коллектив музыкантов, исполняющий музыкальные произведения. - А, - воскликнул мальчик, - я слышал по радио. Очень шумно! Семён Евгеньевич засмеялся. - Это фрак, - сказал он, указывая на верхний пиджак с хвостами. – А это жилет. Так одеваются все дирижёры. Ну, это вроде, как униформа для дирижёров. - Я понял, - сказал Гриша. - Папа – дирижёр в Филармонии! – пояснил Женя. Гриша не понял, что такое филармония, но благоразумно решил расспросить Женю позже, когда они останутся одни. Семён Евгеньевич пригласил Гришу выпить чаю. И хотя Гриша уже пил чай с Женей и Мариной Игоревной, он согласился. И все сели пить чай. Как было хорошо за этим семейным столом с белой скатертью! Как было спокойно в окружении доброжелательных и милых людей! Как не хотелось уходить в свой дом, пропахший махоркой и самогоном! Когда Гриша ушёл, и Женя удалился в свою комнату, Семён Евгеньевич спросил жену: - Кто этот юный дикарь? - Одноклассник. - Я понимаю пользу для этого Гриши от общения с Женей. А какая польза Жене? - Пусть дружат, - миролюбиво отвечала супруга. – Должен ведь Женя с кем-то дружить. И потом, мне и самой любопытно формировать этот сырой материал. Гриша очень восприимчив. Семён Евгеньевич скептически хмыкнул. Когда Гриша научился хорошо читать, его потянуло к полкам с книгами. Он не осмеливался просить Женю дать что-нибудь почитать. Гриша боялся нести книгу домой, где её могла ждать самая трагическая судьба. Но он осмеливался разглядывать корешки книг, и мог прочесть названия. Однажды за этим занятием его застала Марина Игоревна. Она разрешила мальчику называть её тётя Марина. Она спросила, не хочет ли он взять какую-нибудь книгу – почитать. - Хочу, но я не могу взять её домой. Младшие могут порвать. Гриша не стал говорить, что опасается для книги иных репрессий. Папаша мог в гневе бросить книгу в печь. Могли отнять братья и крутить из её страниц «козьи ножки» или складывать самолётики. В конце концов, Гриша мог книгу нечаянно запачкать. Марина Игоревна внимательно смотрела на него. - А хочешь, - спросила она, - мы будем какую-нибудь книгу вместе читать? Ты, я и Женя. По очереди. Несколько страниц в день. Хочешь? Хотел ли он? Он жаждал этого. Она выбрала книгу Алексея Толстого «Приключения Буратино, или Золотой ключик». И они начали читать. К четвёртому классу Гриша уже сам читал бегло, ставя правильные ударения в словах, благодаря Марине Игоревне. Они одолели немало детских книг за три зимы. Иногда она просила мальчиков пересказывать прочитанные страницы. Или просила изложить своё мнение о героях книги. Гриша уже не думал о своих нелепых шароварах или о нестиранной рубахе, о грубой медвежьей безрукавке, или о тяжёлых кирзовых сапогах или о неуклюжих валенках, доставшихся ему от братьев. Это были пустяки. Они с Женей стали первыми учениками класса. И Грише захотелось обогнать Женю, хотя эта задача казалась ему чрезвычайно трудной. Женя его во многом превосходил. Однажды Марина Игоревна разрешила Грише на лето взять домой книгу «Мифы и герои Древней Греции». Он хранил её подальше от чужих рук – на сеновале. Там же её и читал. Свет пробивался через маленькое окошечко и падал на страницы книги. Гриша уносился далеко в древние времена и восхищался подвигами героев. Особенно ему нравился Диомед. Ахилл показался ему слишком капризным. Как можно было из-за женщины, которую у него отнял Агамемнон, обидеться на друзей и лишить их помощи! Этого Гриша не понимал. И ещё ему нравился Одиссей. Гриша решил, что тоже будет когда-нибудь путешествовать и видеть мир. Глава 3 В начале марта 1953 года, когда ярче стало светить солнце, начали подтаивать сугробы, появились первые лужи, по динамику сообщили, что умер Сталин. Гришу не сильно взволновала эта новость, хотя на душе было тревожно. Тревога передавалась от взрослых. Мамаша рыдала, сидя за печкой и причитала: - На кого же ты нас покинул, родимый! Как же мы без тебя-а-а! Что же теперь бу-у-удет! Как мы без тебя будем жи-и-ить! Папаша сидел за столом и уговаривал бутыль самогона, закусывая солёными огурцами. Время от времени он растерянно произносил: - Твою мать, твою мать … Грише стало скучно, и он пошёл в школу. В школе творилось что-то невообразимое. На втором этаже в зале стоял огромный портрет Сталина в белом мундире с погонами генералиссимуса, увитый тёмными хвойными ветвями. По обе стороны портрета стояли старшеклассники на карауле. Из динамика лилась мрачная рыдающая музыка. Между этажами металась щуплая фигура директора школы. Он вызвал «Скорую», встречал и провожал фельдшера в учительскую, откуда слышался хор рыдающих учительниц. Кто-то бился в истерике. Гриша пошёл в класс. Все сидели на своих местах, хотя урок учительница не вела. Одни мальчики шмыгали носами. Другие положили головы на парты, прикрыв лица локтями. Учительница Ада Фёдоровна лежала головой на столе, закрыв лицо ладонями, и плечи её время от времени вздрагивали. Гриша сел за парту рядом с Женей. Женя грустно глядел перед собой. Гриша толкнул его легонько локтём в бок. Женя толкнул локтем Гришу. Они украдкой переглянулись. Гриша упёрся взглядом в стриженый затылок впереди сидящего мальчика и придал лицу самое мрачное выражение, на которое был способен. В школе детям внушали, что Сталин – вождь и учитель, что он всегда думает о народе, заботится о детях, что он отец народов. Со страниц учебников «Родной речи» глядело на школьников знакомое лицо с густыми усами. Отец родной! Гриша охотно верил, что Сталин куда роднее ему, чем папаша, провонявший самогонкой и самосадом. Сидеть и притворяться скорбящими, было скучно. Гриша украдкой посмотрел на Женю. Женя положил голову на «Родную речь» и, кажется, заснул. Его глаза были закрыты. Гриша раскрыл учебник на странице с портретом Сталина, положил на портрет голову и слегка задремал. Вечером десятого марта к Егору Григорьевичу заглянул лейтенант Петров. Анисья поставила на стол варёную картошку, солёные огурцы, чёрный хлеб и толстые ломти сала. Хозяин дома принёс бутыль самогона и гранёные стаканы. Самогон был налит, но хозяин и гость не чокаясь, сидели и держали стаканы в кулаках: - Ну, помянем! – сказал Егор Григорьевич, Выпили, закусили. Лейтенант Петров перегнулся через стол и что-то тихо говорил Егору Григорьевичу. Гриша и младшие девочки лежали на полатях. Девочки спали. Гриша не спал и напрягал слух, чтобы услышать, что говорит гость. Самогонка начала разбирать мужиков. Они заговорили громче. - Врёшь! – гневался Егор Григорьевич. – Не может быть! Лейтенант Петров распалился и стал говорить громче. До слуха Гриши долетали слова: Трубная площадь, грузовики, милиция, задавили, затоптали. Гриша не мог понять, о чём говорит лейтенант Петров, пока лейтенант, распалённый самогоном и сопротивлением его словам хозяина, не крикнул: - А я говорю тебе, что на похоронах тысячи людей были раздавлены! Тысячи! Я от генерала знаю. - Прям, так, тебе генерал доложил, - ехидничал Егор Григорьевич. - Не доложил! – кипятился лейтенант. – Ну, не от генерала! От майора! Майор не врёт! Подслушал я! Гриша представил себе, как кричат люди, которых затирает, давит и затаптывает толпа, и спрятался под одеяло. После смерти Сталина в верхах происходила какая-то непонятная возня. В июне был арестован Берия. Тотчас в народе явилась частушка: «Как товарищ Берия / Вышел из доверия / А товарищ Маленков / Надавал ему пинков». Позже получит от Хрущёва пинков и сам Маленков. А пока 23 декабря 1953 года был расстрелян Берия. Оказалось, что он шпион и хотел захватить власть. Гриша был ещё слишком мал, чтобы вникать во все эти дела. Зато его папаша вникал со страстью. Всякое событие, вычитанное из газет, непременно нужно было обсудить с соседями-мужиками и обмыть с лейтенантом Петровым. Так, они обмыли самогонкой и скупыми мужскими слезами смерть Сталина, потом смерть Лаврентия Палыча. Папаша почему-то не поверил, что Лаврентий Палыч был шпионом. А Грише было всё равно: шпион, так шпион. Это было так загадочно, как в кино. После расстрела Берии, события вообще поскакали галопом. Женя сообщил Грише, что Хрущёв передал Крым Украине. - Перед первым классом родители меня возили в Крым, в Ялту. Если бы ты знал, как там красиво! Горы! Цветы! Фрукты! Море тёплое! Там я научился плавать. Там никто по-украински не говорит. Только по-русски. И зачем Хрущёв подарил Крым Украине? Папа говорит, что это от глупости и недальновидности. Подарил, как шубу с барского плеча. Вместе с блохами – жителями. Папа говорит, что жителей Крыма даже не спросили. Гриша очень хотел увидеть Крым, но он знал, что его родители никогда не повезут его так далеко купаться в тёплом Чёрном море. Перед тем, как школьников распустили на каникулы, Гришу после последнего урока попросила остаться в классе учительница Ада Фёдоровна. Гриша подумал, что она хочет попросить его помочь: вытереть мокрой тряпкой доску, или переставить парты, но она ничего не попросила. Она вытащила из классного шкафа, где лежали географические карты, большой свёрток в серой бумаге, перевязанный бечёвкой и сказала: - Гриша, я знаю, у тебя скоро день рождения. Родительский комитет решил сделать тебе подарок, собрал деньги и купил школьную форму. Ты один в классе без формы. Она – на вырост. Чтобы года на два хватило. Твоя мама подошьёт, где нужно. Прими, пожалуйста. Гришиным щекам стало жарко. Он бормотнул «спасибо», взял свёрток и выскочил из класса. Радости не было. Почему-то было неловко. Учительнице, кажется, тоже было неловко. Дни рождения в семье Гриши не праздновались. Никто никого никогда не поздравлял и подарки не дарил. Поэтому, несмотря на неловкость, ему всё-таки было приятно. Его новая школьная форма действительно оказалась велика. Мамаша подшила внизу брюки, подшила подол гимнастёрки и рукава. В общем, было вовсе незаметно, что форму ушили со всех сторон. Мамаша, выпросила у папаши денег на новые ботинки. В фуражку Гриша заложил сложенный в несколько раз лист рисовальной бумаги, чтобы она не елозила на голове. Новенький портфель ему подарила мама Жени. Гриша чувствовал себя прекрасно. От испытанной неловкости не осталось и следа. Но хорошее настроение было испорчено, когда осенью он пришёл в школу. На школьном дворе толпились девочки. Много девочек. Слишком много девочек. И их родители толпились тут же. Все ждали речь директора школы и первого звонка. Гриша огляделся. Девочки в коричневых платьицах и белых фартучках. Девочки с огромными белыми бантами в косах. Девочки с букетами гладиолусов и астр в руках. Он подумал, что не туда попал. Или это сон. Он не решался войти во двор школы. Но его увидел Женя, подошёл и объяснил, что происходит. Оказалось, что школа больше не мужская, а школа совместного обучения мальчиков и девочек. Оказалось, что все школы теперь совместные. Часть мальчиков из мужских школ перевели в женские школы, а часть девочек из женских школ перевели в мужские. Теперь школа не была мужской, а была просто средней общеобразовательной школой. Гриша не знал, плохо это или хорошо. Дома у него были сёстры. Он знал, как они устроены телесно, поскольку они долго были на его попечении. Он менял им пелёнки, потом сажал их на горшок и мыл их под рукомойником. Он знал, что они отличаются от мальчиков не только телесно. Они вообще были другие. Непонятные. Им не нравилось стрелять из рогаток. Им не нравилось играть в футбол, лазать по заборам, кататься на калитке, бегать за петухом. Им ничего не нравилось из того, что нравилось мальчикам. Они были тихие и плаксивые. Они любили жаловаться мамаше. Они Грише не нравились. Он прекрасно понимал, что они нужны, потому что, когда они вырастают, то выходят замуж за мужчин и у них рождаются дети. Сам для себя он решил, что никогда не женится. Зачем ему это? Жена будет сидеть и плакать. Или просить чего-нибудь. Начиналось построение классов. После линейки детей повели в классы. Учительница сказала, что теперь все будут сидеть по-новому: мальчик с девочкой. Гриша сел на своё старое место в третьем ряду. Учительница подвела к его парте девочку и посадила рядом с ним. Гриша повернулся к девочке и изучал это существо суровым взглядом. Девочка была хорошенькая, как кукла. Она хлопала пушистыми ресницами и спокойно смотрела на него голубыми глазами. - Отвернись! – прошипел Гриша. – Чего вылупилась! - Я Таня Андриевская, - сказало существо тоненьким голосом. - А тебя как зовут? - Никак! – отрезал он. Девочка пожала плечами и принялась раскладывать на парте учебники и тетрадки. - Я с тобой сидеть не буду! – объявил Гриша. – Я с Женей сижу! Иди отсюда! Ада Фёдоровна услышала и подошла к ним. - Ты сидел с Женей, а теперь будешь сидеть с Таней, - сказала она. – Тебе никто не мешает дружить с Женей на переменках и после школы. А сидеть будем, как я сказала. - Не будем! – пробурчал Гриша. - Ах, так! – рассердилась учительница. – А ещё первый ученик! Гордость школы! Я думала, что ты хороший мальчик! Мы тебе школьную форму подарили, а ты! Гордость и обида вспыхнули в груди мальчика. Трясущимися руками он расстегнул форменную гимнастёрку и стянул её через голову, оставшись в майке. Гимнастёрку он швырнул на учительский стол. Потом он расстегнул брюки и снял их, оставшись в чёрных сатиновых трусах. Класс, разиня рты, смотрел, как Гриша раздевается. Штаны тоже полетели на стол. Сверху Гриша бросил фуражку. Потом он побросал в свой новенький портфель учебники и тетрадки и пошёл к выходу. - Ты что делаешь! – кудахтала Ада Фёдоровна. – Ты что, с ума сошёл! Гриша вышел и громко хлопнул дверью. Так, в белой майке и чёрных трусах, с новеньким портфелем в руках он дошёл до дома. На следующий день он пришёл в школу в своих прежних отрепьях, из которых вырос. - Ну, ты даёшь! – сказал на переменке Женя с восхищением. – И правильно сделал! А училка – дура! На другой день после уроков пришла мама Жени и увела Гришу к себе в гости. Марина Игоревна завела разговор: - Женя мне всё рассказал. Учительница была не права. Если она извинится, ты возьмёшь форму назад? Люди ведь от всего сердца старались, делая тебе этот подарок. Они-то чем перед тобой виноваты? - Если извинится, возьму, - сказал мальчик. – Только при всех пусть извинится. И пусть снова посадит рядом со мной Женю. Условия мальчика были Адой Фёдоровной приняты. Ада Фёдоровна извинилась перед Гришей на третий день и попросила взять форму назад. Гриша не ломался и взял, потому что учительница извинилась при всех. И ещё ему не хотелось обижать Марину Игоревну, потому что он понял, что это она собирала с родителей деньги на форму. Женя снова сидел рядом с ним. Женя был доволен, что он снова сидит рядом с Гришей. Они подружились ещё крепче, и Гриша стал подумывать, а не пригласить ли ему Женю к себе домой. Он-то бывал в доме Жени каждую неделю, а вот к себе не пригласил ни разу. Это было несправедливо, а Гриша не любил несправедливость. Единственно, что Гриша не хотел, это того, чтобы Женя увидел его отца, Егора Григорьевича. Гриша не стеснялся своей матери, простой домохозяйки: вечно в фартуке, вечно хлопочущей по хозяйству, но, оказалось, что он стесняется своего отца, любителя выпить, из уст которого частенько вылетали матерные слова. Поэтому, приглашая Женю, Гриша постарался, чтобы отца в это время не было дома. Увидев обширный двор, огород, с недавно высаженной на грядки рассадой, стайку с сеновалом, козу Майку, хрюшку, пеструшек с высокомерным петухом, дровяник и русскую печь в доме, Женя пришёл в восторг. Он залез на сеновал и катался в сене, хохоча и бросая охапки в Гришу. Анисья отнеслась к мальчику ласково. Она недавно испекла два каравая ржаного хлеба, и по дому плыл вкусный хлебный дух. Анисья отрезала детям по ломтю хлеба и налила по кружке козьего молока. Половину каравая она завернула в белую полотняную тряпицу и дала Жене: - Возьми-ка, сынок, да отнеси домой папе с мамой. Они, наверное, только магазинный хлеб едят, а такого и не пробовали. Мальчики заигрались во дворе. Когда звякнула щеколда калитки, и появился Егор Григорьевич, и направился, ковыляя, на костылях к дому, Гриша похолодел. - Здравствуйте! – звонко поздоровался с Егором Григорьевичем Женя. – Я Женя, друг Гриши. Егор Григорьевич остановился перед мальчиком: - Здорово, коли не шутишь! Ты – друг ублюдка? Значит, ты мне - не друг. И Егор Григорьевич заковылял в дом, оставив Женю в полном недоумении. Гриша проводил отца ненавидящим взором. - Что такое «ублюдок»? – спросил Женя. - Я щас, - сказал Гриша и побежал в дом. Отец стоял у умывальника в сенях. Гриша шмыгнул в комнату. На столе лежала половина каравая, завёрнутая в белую тряпицу. Гриша взял хлеб и выбежал во двор. Он сунул хлеб в руки Жене и сказал: - Это нехорошее слово. Я сам не знаю, что оно означает, но оно нехорошее. Иди домой. Встретимся в школе. Он проводил Женю до калитки. Гриша знал значение этого нехорошего слова, которым постоянно «награждал» его отец, но он не хотел говорить об этом с Женей. Женя ушёл, озадаченный. Гриша вернулся в дом. Отец сидел за столом и ждал, когда жена подаст ему ужин. Перед ним лежала на тарелке половина каравая. - С жидёнком связался, - сказал отец, сощурив глаза. – Жидёнок – друг ублюдка. Хороша парочка! Чтоб я его больше в моём доме не видел! - А я вырасту! – прошептал Гриша. - Я тебе тогда покажу кузькину мать! - Что ты там себе под нос шепчешь? – заорал отец. – Громко говори, чтобы я слышал. Анисья Степановна вошла в комнату из сеней и поставила перед мужем сковороду жареной картошки. - Хлеб пекла? – спросил Егор Григорьевич - Пекла. - Где половина? Почему хлеб резаный? - А я мальчику дала. Пусть его родители настоящего хлеба, не магазинного, попробуют. - Жидёнку! Мой хлеб! – заорал Егор Григорьевич и так ударил кулаком в столешницу, что всё, что стояло на ней подпрыгнуло. Картошка брызнула из сковороды в разные стороны. - Идиот! – прошептала сковорода. – Так бы и треснула тебя по затылку! Анисья Степановна бросилась подбирать картофелинки, упавшие на пол. - Сука! - орал супруг. – Мой хлеб разбазаривать! Кому попало! Жидам! Убью! Анисья Степановна, молча, выбежала за дверь. Гриша сидел на нарах рядом с сестрёнками, спрятавшимися под одеяло, и смотрел на отца. - Что зенки вылупил? – орал папаша. – Опусти глаза! Тварь! Гриша не шелохнулся и продолжал смотреть на отца. Егор Григорьевич схватил костыль и запустил его в сына. Гриша успел перехватить костыль в воздухе, и бросил его назад, но так, чтобы не задеть отца. Костыль упал с грохотом рядом со столом. «Вот, придурки, - думал костыль. - Я им мяч, что ли!». - Я вырасту и убью тебя! – громко сказал Гриша. - Вон! – заорал отец. – Вон отсюда! Гриша, не спеша, пошёл к выходу. В сенях стояла Аксинья. - Я вырасту, - повторил сын. – Вырасту и его убью! Анисья Степановна тихо заплакала. На другой день в школе на переменке Женя сказал другу: - А мама у тебя добрая. А хлеб папа и мама очень хвалили. Ты передай своей маме от них спасибо. - Передам, - буркнул Гриша. - Я спросил у папы, что значит «ублюдок», - продолжал Женя. – Он сказал, что это значит: незаконный сын. Я спросил, что значит «незаконный». Папа сказал, что это сын, родившийся не от мужа, а от другого мужчины. - Женя, давай не будем об этом говорить, - предложил Гриша. – Давай поговорим о чём-нибудь другом. - Давай! – охотно согласился Женя. С тех пор, как отец стал называть его ублюдком и с тех пор, как Гриша узнал от старших братьев значение этого слова, он начал думать, кто же его отец на самом деле. Он поделился своими сомненьями с братьями, но братья, захохотав, поставили в этом вопросе жирную точку: - Мы слышали, как тебя за печкой делали. - Почему отец меня не любит? - А кого он вообще любит? – задали братья встречный вопрос. – Мы все похожи на него, а ты – на мать. Вот, он и бесится. Все должны быть похожи на него. Но успокойся. Он и нас не любит. Просто, не называет нас ублюдками, потому, что мы с тёмными волосами и глазами, и носы, как у него. Гриша успокоился и принял объяснение братьев. В Иркутске начали строить телецентр. Гриша пошёл на стройплощадку. Добираться до неё было довольно-таки далеко и трудно. Он шёл в гору по каким-то узким извилистым улочкам, заставленным деревянными домами и дощатыми заборами. За заборами лениво гавкали псы. Телебашня ещё не выросла. Был только заложен фундамент. На обратном пути Гриша размечтался. Когда башня поднимается над городом, не надо будет ходить в кино. Кино будут показывать в каждом доме. Надо будет только купить специальное устройство с экраном. Наверное, оно будет дорогим. Ничего, думал Гриша. Я накоплю денег ради того, чтобы смотреть кино. А ещё можно стать лётчиком. Теперь вон, какой самолёт построили – Ту-104! Реактивный! Позавтракал в Москве, а пообедал в Иркутске. А поездом три дня тащиться через половину страны. К девятому мая Егора Григорьевича наградили на работе ламповым приёмником «Москвич». Марина Игоревна посоветовала Грише чаще слушать концерты классической музыки и театр у микрофона по воскресеньям. Пока папаша сидел в подвале и гнал самогон, Анисья Степановна и Гриша слушали радиоспектакли. Занятие это настолько увлекло мальчика, что он не мыслил теперь воскресений без этого увлекательного развлечения. Ещё мальчик любил слушать новости. По радио стала часто упоминаться фамилия Маленков. Гриша воображал его маленьким и толстеньким. Маленков катился колобком по кремлёвским коридорам. Звучание фамилии наводило на такие мысли. Потом стала всё чаще звучать фамилия Хрущёв. Гриша воображал его чёрным майским жуком в непробиваемой броне, со спинкой, отливающей металлическим блеском. Жук суетливо ползал, бессмысленно деловитый, в густой траве на кремлёвских газонах. Потом замелькало слово целина. Гриша спросил у Марины Игоревны, что это за слово такое? Что оно означает? Она объяснила. Вечером, когда папаша потушил керосиновую лампу и ушёл за печь, Гриша размечтался, лёжа между спящими братьями. «Вот бы уехать далеко-далеко! Подальше отсюда. На целину. Осваивать новые неизведанные земли. Жить в палатке. Жечь костры и печь в горячей золе картошку. Работать днём, а вечерами петь песни под гитару. Неважно, что на гитаре я играть не умею, и гитары у меня вообще нет. Получу зарплату, куплю гитару, и научусь играть», -думал он. Глава 4 Учился Гриша хорошо. Был прилежен. Старшие братья, в отличие от Гриши, школу не любили. Уроки прогуливали и перебивались с двойки на тройку. С грехом пополам они закончили семилетку. Старший Алексей пошёл в ремесленное училище учиться на слесаря. Средний Иван пошёл учиться на сантехника. Папаша был доволен. В ремесленном училище сыновья были на полном государственном обеспечении. Их кормили три раза в день. Им выдали нижнее бельё, обмундирование, верхнюю одежду и обувь. Одежда была форменная. Братья явились домой в новеньких чёрных кожаных ботинках, в тёмно-синих шерстяных гимнастёрках, подпоясанных кожаными ремнями. Ремни были с блестящими металлическими бляхами, на которых были изображены буквы РУ. На братьях красовались чёрные брюки, суконные чёрные шинели с металлическими пуговицами в два ряда. На их головах лихо сидели фуражки с фибровыми козырьками и с изображением на околыше гаечного ключа и молотка. Мамаша всплеснула руками и заплакала от счастья. Папаша принялся ощупывать сукно шинелей, ткань гимнастёрок и брюк, и прикидывал вслух предполагаемую стоимость ремесленного обмундирования. Мамаша расспрашивала, чем братьев кормят в столовой. Девочки сидели на нарах, раскрыв рты. Гриша радовался за братьев, молча. В своих гимнастёрках и шинелях они были издалека похожи на военных. Дисциплина в ремесленном училище, по рассказам братьев, была почти военная. Но братья не были военными. На выходе их ждала карьера слесаря и сантехника. Без повышения и без чинов. - Вот! – сказал довольный папаша, обращаясь к младшему сыну. – Закончишь семь классов и тоже поступишь. Хочешь в железнодорожное училище? Там тоже форма красивая и кормят. Гриша буркнул, что подумает. В ремесленное училище он не хотел. А куда он хотел? Он и сам ещё не знал. Может быть, в ИВАТУ? В авиационном училище форма красивая. А может, он будет кино по телевизору показывать! Старшие братья тоже заболели целиной. Слесари всюду нужны, рассуждали они. А сантехники понадобятся, когда постоят дома для целинников. Не будут же они всегда жить в палатках без удобств. Когда братья явились в отпуск на воскресенье, он выступил перед ними с краткой, но выразительной речью: - А что ждать-то! Давайте, сделаем в доме удобства: нормальный туалет и ванную комнату. Или наш скворечник на огороде переоборудуем. Братья подняли Гришу на смех. Они так долго и нудно рассказывали ему о дополнительной площади, о коммуникации и канализации, водопроводе и прочих премудростях, что младший брат приуныл. Но мысль о том, что жизнь в доме можно хоть капельку улучшить в бытовом отношении не давала Грише покоя. В один прекрасный августовский день, когда папаша ушёл на работу, Гриша прогулял школу. Точнее, не прогулял, а остался дома и занялся делом. Он нашёл в сарайчике, где были свалены доски и всяческая дребедень, два крепких чурбака, поставил их по краям дырки в «скворечнике», сверху чурбаков положил две обструганных доски, предварительно пропилив по краю каждой доски по треугольнику, так что в результате получился ромб посередине, затем прибил доски к чурбакам. Под висящие края досок я подсунул ещё два крепких чурбака. Получилось сиденье. Теперь можно было не висеть в скворечнике над дыркой, а сидеть, как на табуретке. Гриша стал обдумывать, как сделать сиденье ещё комфортнее. Например, обить его чем-нибудь. Он пошёл к мамаше разузнать, нет ли у неё куска старой ткани или клеёнки. Мамаша стала расспрашивать сына, что да зачем. Он повёл её к скворечнику и показал, что с ним сделал. Мамаша стояла перед распахнутой дверью, оперев локоть правой руки на кисть левой, вложив щёку в ладонь правой руки, и покачивала головой. - Ах, ты, заботушка ты наша! – приговаривала она. – Сидеть можно! Ах, ты, господи! Гриша стоял и, молча, гордился. Анисья Степановна вдруг спросила: - А отца-то разрешение получил? Разрешения он не получал. Гриша вспомнил, что отец кричал, что это его дом, и поэтому никто из сыновей не вправе в нём хозяйничать. Может, думал мальчик, он увидит, что это хорошо и удобно и похвалит меня. Может, ему понравится. Вечером пришёл с работы папаша. Он сытно поужинал, рыгая, и отдуваясь. Пропустил пару стаканов самогона. А потом вздумал прогуляться в дальний конец огорода – в скворечник. Гриша с мамашей переглянулись. Из окна, выходящего на огород, им было видно, как отец, ковыляя на костылях, дошёл до цели и открыл дверь. Они видели его спину. Спина замерла и молчала. Все тоже замерли. А потом отец развернулся, и они увидели его лицо. - Прячься! – закричала мамаша. – Беги! И мальчик убежал в стайку на сеновал. И лестницу туда втащил, чтобы папаша до него не добрался. Лёжа на сеновале, он слышал, как отец крушил топором его творение, которым он так гордился. Стоял треск и мат. Гриша просидел на сеновале в стайке три дня и три ночи. Мамаша принесла ему ватное одеяло, чтобы он не замёрз. Ночи были прохладные. На четвёртый день через мамашу было получено высочайшее повеление: слезть с сеновала и спать дома. Было сказано, что папаша не тронет. Гриша вернулся в дом. Отец дал ему подзатыльник и изрёк: - Это мой дом! Когда свой заведёшь, там и распоряжайся! Если я позволяю тебе всем в моём доме пользоваться, то это не значит, что оно – твоё! Понял? Младший сын понял. Главное, что он понял, что дом отца это не его дом. Он здесь временно. Когда он вырастет, ему надо будет заводить свой дом. Старшим сыновьям папаша показал кулак и сказал, что пока не выучатся, пока не получат специальность, чтобы и думать не могли ни о какой целине. А потом, когда выучатся, пусть валят на все четыре стороны. В конце третьего класса детей приняли в пионеры. Случилось это в погожий майский день. В пионеры принимали возле памятника Ленину и там собрали третьеклассников из школ всего центрального района города. У Гриши, как и у всех детей, было приподнятое настроение, но, такова уж жизнь, это хорошее настроение ему подпортили. Когда, принятые в пионеры, довольные и гордые дети весёлой стайкой возвращались в школу, Таня Андриевская, глядя на красный галстук Гриши, обвязанный вокруг шеи, злорадно заметила: - А у тебя галстук-то сатиновый! Дешёвый! А у нас у всех – шёлковые галстуки! Дорогие! Наши галстуки красивые, а твой галстук – нет. До этого момента Гриша вообще не задавался вопросом, какой у него галстук. Какой мамаша купила в магазине, такой и повязали на шею. Главное, что он был, и что Гриша теперь пионер. Но Таня будто провела черту между Гришей и всеми остальными учениками. У всех галстуки были шёлковые, яркие, дорогие, а у Гриши – сатиновый, дешёвый, тусклый. У всех были состоятельные родители, купившие своим чадам дорогие галстуки, а Гришины родители были бедные, и купили сыну дешёвый галстук. Не скажи об этом Таня, не намекни она на бедность его семьи, мальчик никогда не задумался бы, какой у него галстук, и как он выдаёт его социальный статус. При этом замечании Тани, Гриша вспыхнул и не нашёлся, что ответить. Женя тоже вспыхнул и сказал Тане: - Зачем ты это сказала? Подумаешь, шёлковый галстук! Пионеру должно быть всё равно, какой у него галстук. А ты злая и дура, хотя у тебя галстук и шёлковый! Таня фыркнула и умчалась вперёд в окружении девочек. - Махнёмся? – сказал Женя. - Не понял. - Махнёмся галстуками, мы же друзья. Давай! - А тебя не заругают родители? - Не заругают! Похвалят. Друзья должны дарить друг другу подарки. Ты мне – свой галстук, а я тебе – свой. Давай! И Женя с Гришей поменялись галстуками, и у них было чувство, что они сделали что-то важное, потому что это был не просто обмен галстуками: обмен сделал их братьями. После этого происшествия жизнь текла без особых потрясений, пока не наступил 1956 год. В середине февраля 1956 года в Москве произошло событие, равноценное по мощи взрыву атомной бомбы. «Бомбу» под устои советского общества подложил и взорвал Никита Хрущёв. На ХХ съезде партии он прочёл доклад, разоблачающий культ личности Сталина. Гриша ничего не знал об этом, пока в один из февральских дней, когда особенно сильно стало припекать солнце и из сугробов побежали ручейки, образуя лужи на земле, папаша явился домой крайне раздражённым. Всё ему было не так. Он щедро раздавал подзатыльники всем, кто попадался ему на пути. Сестрёнки Гриши притихли, перестали щебетать и сидели на нарах, испуганно тараща глазёнки. Папаша ругался некрасивыми словами и, обращаясь неизвестно к кому, выкрикивал в пространство: - А хрен тебе! Сволочь лысая! Пузан! Я тебе товарища Сталина не отдам! А сам-то ты, где был? Ты же с ним рядом был! Ты видел, гад, что творится и участие в этом принимал! А теперь Иосиф Виссарионович злодей, а ты – ангел сизокрылый. Не отдам! Человек так устроен, что ему непременно нужна высшая идея и высшее существо, которому можно поклоняться и его любить. Высшая идея у некоторых людей не выходит за пределы земных потребностей. Им мерещится в будущем рай на земле или рай на небе. Каждый представляет этот рай по-своему, хотя на помощь выработке общих черт этого рая приходит с одной стороны философия, а с другой стороны религия. Но дело в том, что большинство людей, озабоченных удовлетворением сиюминутных земных потребностей, не читают философских книг, а многие верующие люди никогда не держали в руках Библию. Егор Григорьевич не был исключением. Когда-то в юности ему сказали, что человечество должно построить рай на земле – коммунизм. И Егор Григорьевич поверил в коммунизм и понимал этот коммунизм по-своему, потому что во времена его юности не читали лекций под названием «научный коммунизм». Коммунизм в представлении Егора Григорьевича представлял собой мир, в котором не будет войн, армии, преступлений, милиции, денег, болезней, больниц. И, может быть, человек обретёт бессмертие. Ну, если не бессмертие, то жить будет долго-долго, пока ему самому не надоест. Работать можно будет только в охотку. Будет много разных магазинов, куда можно будет придти и взять всё, что пожелаешь и сколько пожелаешь. Разумеется, бесплатно, потому что денег не будет. Захочешь взять ящик водки, берёшь. Захочешь десять ящиков, берёшь десять. Откуда будет браться водка и другие товары, если люди будут работать, только в охотку, Егор Григорьевич не думал. При коммунизме все будет появляться как-то само собой. Сталин для Егора Григорьевича был тем самым высшим существом, которому он поклонялся. Сталин, по его мнению, видел из Кремля всю страну и, в частности, видел и его Егора Григорьевича, то есть видел одновременно всех и каждого. Сталин предвидел всё и был всемогущ. Что бы ни делал Сталин, всё это было необходимо и правильно. Сталин вёл страну по правильному пути и Егор Григорьевич верил, что скоро наступит время коммунизма. Только вот, враги народа этому движению мешают и поэтому с ними нужно расправляться беспощадно. Сталин был исполинского роста, выше Петра Великого, и, когда кто-то сказал, что Сталин рост имел небольшой, Егор Григорьевич не поверил этому человеку, и чуть было не побил его. Когда Сталин умер, Егор Григорьевич сначала не поверил. «Сталин должен быть бессмертным, - думал он. - Сталин не привёл страну к коммунизму, значит, не доделал до конца дело своей жизни». Он сначала подумал, что Сталина убили враги. Не мог он умереть сам. Когда набальзамированное тело вождя положили в Мавзолее рядом с телом Ленина, Егор Григорьевич испытал не чувство скорби, а чувство удовлетворения. «Учёные – думал он, - когда-нибудь найдут способ оживить Ленина и Сталина и вместе они приведут страну к коммунизму. Надо только потерпеть и подождать, когда учёные придумают какое-нибудь лекарство для оживления мёртвых людей». А теперь вот приходит какой-то Хрущёв, маленький, толстенький, кругленький, лысенький, во внешности которого нет ничего героического, и говорит, что Вождь, Друг и Учитель – преступник. Как это можно пережить! В одну секунду Егор Григорьевич возненавидел Хрущёва. Даже сытный ужин не смягчил папашу. На стол запрыгнула бутыль с самогоном и услужливо наливала папаше стаканчик за стаканчиком. Помогала не отдавать Сталина. Но кому? Ни Гриша, ни мамаша не могли понять, в чём дело. Ясность внесли старшие братья, явившиеся на побывку. - Радиво слушать надо! – наставлял младшего брата и мамашу Иван. – Вы такие тёмные. Прям, тундра! А по радиву всё передают. Двадцатый съезд партии в Москве. Хрущёв говорит, что Сталин во всём виноват. Разоблачили культ его личности. Личность оказалась хреновая. Сталин - убивец миллионов. Преступник! Папаша наш вождя шибко уважает. Поверить не может. Гриша слушал Ивана и не верил своим ушам. Ещё вчера Сталин был отцом родным, учителем и вождём, его портреты были во всех учебниках, на улицах стояли его статуи, а потом, оказывается, он возомнил о себе, что он бог на земле, и оказалось, что он злодей и убивец, погубивший множество невинных душ. Это было до того невероятно, что трудно было поверить. Обо всём этом поведал на двадцатом съезде партии Никита Хрущёв, соратник Сталина, принимавший живейшее участие в делах своего Учителя. По радио цитировали речь Хрущёва о культе личности вождя. - А если Хрущёв - соратник Сталина, - простодушно спросил братьев Гриша, - разве он не предатель? Взял, да и вывалил на соратника и Учителя воз говна. Старшие братья замахали руками: - Только ты в школе или где-нибудь ещё не вывали эту мысль на головы слушателей. Сейчас Хрущёв главный. Кто главный, тот и прав, понял? - Не совсем. - Предположим директор твоей школы – вор. - У нас директор женщина. - Хорошо, воровка. И все знают, что она ворует. Ты рискнёшь придти на общее собрание и скажешь всем, что она ворует? - Нет. - Почему? - Меня выгонят из школы. - Верно. А теперь представь, что директор школы умерла, и на её место сажают её ближайшую подругу, которая вместе с ней воровала. И подруга на общем собрании разоблачает умершую директоршу и называет её воровкой. Ты рискнёшь назвать новую директоршу предательницей? - Нет. - Почему? - Меня выгонят. - Теперь понял? - Да. - Что ты понял? - Кто главный на данный момент, тот и прав. - Молодец! Через несколько дней старшие братья притащили домой напечатанную на пишущей машинке речь Хрущева и, когда Егора Григорьевича не было дома, читали эту речь по кусочкам вслух, чтобы просветить «тундру». Анисья Степановна слушала и сморкалась в передник. Ей было жаль Сталина, которого она, как и её муж, в простоте душевной привыкла считать вождём и отцом родным. - А не врёт этот Хрущёв? – спрашивала она сыновей. - Не врёт! – авторитетно отвечали Иван и Алексей. – Он что, по-твоему, на весь мир врать будет? Только вся штука в том, что Хрущёв такой же, как и Сталин. Вместе дела делали. Когда Хрущёв умрёт, его тоже разоблачат. Листы с речью Хрущёва прятали от глаз папаши на нарах под одеялом. Но однажды одеяло сползло в сторону, и Егор Григорьевич узрел какие-то бумаги. Он взял один лист и начал читать. Прочитав несколько абзацев, он кинулся на остальные бумаги, как коршун на цыплят. - Кто? – орал он, размахивая бумагами. – Кто принёс домой эту гадость? Убью! Никто не признавался. И тогда гнев отца обрушился на младшего сына, который у него всегда и во всём был виноват. Егор Григорьевич схватил сына за руку и начал бить листами по его лицу. Было не больно, но обидно. Когда бумаги превратились в лохмотья, отец выпустил руку сына. К удивлению и негодованию отца, сын не плакал, не просил прощения, а стоял перед ним и смотрел ему в глаза. И столько ненависти прочёл отец во взгляде сына, что ему сделалось не по себе. - Я вырасту, - медленно сказал Гриша, - и я тебя кулаками отлуплю. А Сталин – подлец и преступник! - Ублюдок! – заорал папаша, и его сжатый кулак взлетел над головой мальчика. Гриша не пошевелился. Но кулак отца не опустился на его голову, потому что Анисья Степановна влетела между мужем и сыном, и тяжёлый кулак опустился на её плечо. Она взвыла от боли. Кулак мужа сломал её ключицу. Анисью Степановну отвезли на «Скорой» в больницу и загипсовали плечо и руку. В больнице пострадавшая сказала, что неудачно упала. Егор Григорьевич приказал не кормить Гришу до тех пор, пока он не раскается и не попросит прошения. Это распоряжение папаши никто не собирался выполнять. Когда он уходил на работу, Анисья Степановна кормила сына, а сын и не думал извиняться перед отцом, потому что не чувствовали себя виноватым. Егор Григорьевич понял, что сделал глупое и невыполнимое распоряжение и махнул на него рукой, потому что он не мог проконтролировать его выполнение. Все сделали вид, что ничего этого не было. Если отношения Гриши с отцом не ладились, то в школе он ладил со всеми и был к концу четвёртого класса лучшим учеником. Доведя учеников до пятого класса, учительница Ада Фёдоровна приняла новый первый класс. А в пятом классе в сентябре по каждому предмету появился свой учитель. Гриша болезненно пережил эти перемены. Он привык к Аде Фёдоровне. Привык к её скрипучему голосу и очкам с толстыми стёклами. А теперь надо было привыкать к хромой историчке в бантиках и шарфиках, кругленькой биологичке в неизменном зелёном платье, высохшей, как вобла, математичке, высокой и костлявой учительнице литературы, громадному толстому физику, суетливой географичке, медлительной химичке, и к симпатичной «англичанке», потому что в пятом классе появился новый предмет – иностранный язык. Более всего Гриша заинтересовался английским языком. «Англичанка» ему сразу понравилась. Лет ей было примерно тридцать – тридцать пять, у неё были белокурые красиво подстриженные волосы, тёмные брови и синие смеющиеся глаза. Войдя в класс, она сказала: - Good morning! My name is Olga Vladimirovna! Who's on duty today? Мальчики захихикали. Девочки на мальчиков зашикали. А Ольга Владимировна, как ни в чём, ни бывало, написала последнюю фразу на доске мелом и перевела каждое слово. И началось знакомство с английским языком. Гришу пленило звучание чужого языка. А вскоре выяснилось, что у него есть явные способности к английскому. Способный мальчик лучше всех переводил тексты, и у него было хорошее произношение. Учительница хвалила ученика и, всякий раз, когда кто-то из других учеников затруднялся с переводом на русский язык, она вызывала Гришу. И тот отлично справлялся. А потом учительница обнаружила, что с такой же лёгкостью он переводит незнакомые тексты с русского на английский язык. И тогда учительница стала давать Грише дополнительные задания, которые он с радостью выполнял. В середине сентября в класс прямо посереди урока ворвался вечно опаздывающий Витька Русаков и заорал: - Из Москвы ТУ-104 прилетел! Стоит в аэропорту! Ура-а-а! - Ура-а-а! – заорал класс. Невозмутимый учитель физики Пётр Яковлевич сказал Витьке: - Иди к доске, балбес! Витька сник, и подошёл к доске. - Пиши условия задачи. От Москвы до Иркутска по трассе 5227 км. Крейсерская скорость равняется 800 км. Лайнер летит через Омск. Остановка в Омске 60 минут. Сколько часов понадобится лайнеру, чтобы долететь из Москвы в Иркутск? Витька написал условия задачи и принялся думать. Класс тоже записал условия задачи в тетрадках и затих, решая задачу. Пётр Яковлевич подошёл к окну и сказал: - Никита Сергеевич сказал, что теперь можно позавтракать в Москве, а пообедать в Иркутске. - А поужинать во Владивостоке, - сказал вполголоса Гриша. Учитель искоса поглядел на него и сказал: - Ну, да! Логично! Ждём перемен к худшему. Эту свою загадочную фразу Пётр Яковлевич объяснять не стал. На неё мало, кто обратил внимание, поскольку все были заняты решением задачи. Но Гриша эту фразу запомнил. Чуть больше года прошло после того, как из Москвы прилетел лайнер ТУ-104. И за этот год рейсы лайнера стали обыкновенным явлением советской действительности. Никто уже не удивлялся и не восторгался. И вот новое замечательное событие затмило ТУ-104. 4 октября 1957 года был запущен первый искусственный спутник земли. Гриша теперь учился в шестом классе, но представления не имел, что это такое искусственный спутник и зачем он нужен. Реактивный самолёт был понятен и полезен. Люди могли прибыть из одного города в другой на самолёте в десять раз быстрее, чем на поезде. А какова польза искусственного спутника земли? Впрочем, никто не знал. Учитель физики целый урок рассказывал ученикам, что и зачем. А потом, как стемнело на улице, вывел весь класс на школьный двор и велел смотреть в небо. Дети добросовестно смотрели и ничего не видели. И вдруг Гриша увидел движущуюся красную точку в тёмной небесной вышине. Мальчик закричал: - Смотрите! Вот он! И все увидели и закричали: - Ура! Гриша испытал неведомый ему прежде душевный подъём. Радость и восторг залили его сердце. - Вот! – громко объявил учитель физики: - Мы первые! Мы опередили Америку, не починив штанов! Все снова заорали ура. Но Гриша вдруг поперхнулся. Замечание насчёт рваных штанов, сделанное вскользь учителем физики, внезапно выключило его восторг. Он перестал орать вместе со всеми ура. Воображение нарисовало ему картинку: первый искусственный спутник земли, чудо научной и инженерной мысли советских людей, летит над его двором, замусоренным щепками и куриным помётом, над крышей его дома, где в подвале сидит, как паук, папаша с выщербленными передними зубами возле работающего самогонного аппарата. И Грише стало грустно. Вскоре Пётр Яковлевич удивил его ещё больше. 3 ноября учитель физики явился на занятия в военном мундире. Вся грудь его была увешана медалями и орденами. Вместо урока он стал рассказывать про войну. Так ученики узнали, что их скромный и невозмутимый учитель был военным разведчиком во время войны, защищал Москву, был четырежды ранен и участвовал во взятии Берлина. А под конец своего рассказа учитель достал из своего старенького портфеля свежий номер газеты «Правда», прикрепил её кнопками к доске и сказал: - Снят с должности Министр обороны Георгий Константинович Жуков. Хотя газета и называется «Правда», не верьте тому, что в ней написано о Жукове. Это честный человек и талантливый полководец. Под его началом я воевал. До свидания, дети! И Пётр Яковлевич ушёл из класса. Притихшие дети смотрели, как он уходит. Гриша сорвался с места, подбежал к доске, снял газету, аккуратно свернул её и сунул за пазуху. - Если кто-то проболтается, - насупив брови, обратился он к классу, - поколочу! Даже, если это будет девочка, всё равно, поколочу! Дети молчали. Газета сокрушённо вздыхала у Гриши за пазухой. Через день ученики узнали, что учителя физики уволили с работы. Узнав об этом, Гриша задыхался от ярости. Он выскочил к столу учителя, когда прозвенел звонок. Все уже сидели за партами, но учительница английского языка ещё не пришла на урок. мальчик крикнул: - Кто-то из вас наябедничал! Кто-то из вас донёс директору! Я всё равно узнаю, кто! И поколочу так, что места живого не останется!! Дверь отворилась и вошла учительница английского языка, но не одна. Вместе с нею вошла директриса Рудых Евгения Павловна. Класс вскочил на ноги, стуча крышками парт. Гриша пошёл на своё место, красный от злости. - Садитесь, дети! – приказала директриса. – Не надо так стучать, - поморщилась она. – Я пришла вам сказать, что Пётр Яковлевич уволился и у вас будет новый учитель физики. А ещё я пришла вам сказать, что в газете «Правда» пишут только правду и ничего, кроме правды, там не пишут. Эту газету основал Владимир Ильич Ленин. И этим всё сказано. Гриша громко и намеренно с грохотом откинул крышку парты. Евгения Павловна поморщилась. - Кто это стучит? – спросила она. Гриша с грохотом закрыл крышку парты. Затем снова откинул её с грохотом, встал и сказал: - Лучше стучать крышкой парты, чем директору на физика! - Что? – изумилась директриса. – Что ты сказал? Как твоя фамилия? - Моя фамилия Сибирцев! – чётко сказал Гриша. – И вы не глухая! - Вон! – заорала директриса. – Вон из класса! Придёшь с родителями! Гриша сунул учебники и тетрадки в портфель и прошествовал мимо директрисы, покрывшейся красными пятнами, как леопард, и мимо англичанки, смотревшей на него с восторженным ужасом. Мальчик показал ей язык. Глава 5 На следующий день Гриша пришёл в школу и, естественно, без родителей. Евгении Павловне тотчас доложили, что он пришёл, но один. Директриса прошествовала в класс и потребовала, чтобы он немедленно привёл родителей. - Зачем? – спросил мальчик. Этот вопрос озадачил директрису. Она не нашла ничего лучшего, как ответить: - Затем! - Тогда идите к ним сами, - предложил мальчик. – Мой отец на костылях, а мать сидит с четырьмя маленькими сестрами, и у неё хозяйство. Ей некогда. Евгения Павловна зашла в тупик и не знала, как ей из него выйти. Она хотела наказать мальчика за дерзость, и не могла придумать достойного наказания. Директриса пригрозила изгнать Гришу из школы. Но не за что было зацепиться. Гриша был отличником, гордостью класса и надеждой школы. Учителя поочерёдно уговаривали Гришу извиниться перед Евгенией Павловной. Но гордый мальчик стоял на том, что он не оскорблял директрису, и извиняться ему не за что. Делегация учителей пришла домой к нему домой, уговаривать его родителей, чтобы они, в свою очередь, уговорили сына извиниться, но Егор Григорьевич был на работе, а Анисья Степановна не могла понять, в чём провинился сын и только лепетала: - Он же отличник! Он мне по хозяйству помогает. Он нам с отцом не грубит никогда. Что вы от меня хотите? Делегация удалилась ни с чем. Директриса пригрозила, что напишет заявление в милицию, и она пристроит Гришу в колонию для малолетних преступников. - Я у вас что-то украл? – осведомился мальчик. Евгения Павловна не знала, как с ним разговаривать. Гриша не желал чувствовать себя виноватым и, похоже, ничего и никого не боялся. Запугать его не удавалось. Директриса в сердцах плюнула, отступилась и сделала вид, что прощает мальчика и без его извинений. Гриша продолжал учиться и перешёл в следующий класс с отличными оценками. Весь этот год он то и дело вспоминал об уволенном учителе физики и думал о его дальнейшей судьбе. Мальчик подозревал, что в средней школе физику, несмотря на все его награды и заслуги перед родиной, работать не дадут. Грише было жаль Петра Яковлевича. Он переживал за него. «Кто настучал на физика директрисе? С какой целью? Какая корысть была тому ученику или ученице? Ведь Пётр Яковлевич был хорошим учителем и толково объяснял материал. Он оставлял непонятливых учеников после уроков и втолковывал им то, что они не поняли. Так зачем?» - думал мальчик. Чувство горечи и осознание несправедливости грызло его изнутри. Он чувствовал отчуждение от класса, потому что любой мог быть стукачом. Гриша теперь смотрел на одноклассников с подозрением. Женя тоже сочувствовал физику в опале и разделял Гришины настроения. Вдвоём они гадали, кто мог быть крысой, но догадаться так и не смогли. - Это может быть, кто угодно! – сказал друг. – Мы никогда не догадаемся. Грише пришлось согласиться с этими доводами. - Папа говорит, что Хрущёв боится Жукова, поэтому его и сместил. Спасибо, что не расстрелял. А теперь у Хруща вся полнота власти в стране. Чем больше Гриша отдалялся от одноклассников, тем больше он привязывался к Жене и его семье. С Мариной Игоревной у него была, так сказать, литературная связь. С отцом Жени, Семёном Евгеньевичем было интересно поговорить о политике, до которой Гриша оказался так же охоч, как и до литературы. С Женей Гриша уже не столько играл, сколько учился у него. Чтобы лучше понимать его, Гриша хотел разделять его интересы, поэтому он попросил друга научить его нотной грамоте. Женя принялся за дело с жаром. Гриша узнал, что такое ноты и длительности, размер и такт, диезы и бемоли, скрипичный и басовый ключи, паузы и нотный стан, динамика и штрихи. Гриша впервые прикоснулся к клавишам пианино и через некоторое время самостоятельно сыграл двумя руками гамму и арпеджио. Женя скакал от восторга по комнате, потеряв всю напускную важность учителя. Гриша присоединился к нему. - Постой! – сказал Гриша, запыхавшийся от прыжков и беготни. - Я тоже хочу учить тебя чему-нибудь. Так будет справедливо. Только я не знаю, чему тебя научить. - У тебя хорошо идёт английский. Училка английского тебя всё время хвалит. Гриша заставил Женю прочесть небольшой рассказик из учебника и потребовал пересказать сюжет. Женя начал пересказывать, спотыкаясь, то и дело, останавливаясь, чтобы составить фразу. Гриша исправлял его произношение, подбадривал жестами и мимикой. Затем заставил пересказать ещё раз. Второй раз получилось гораздо лучше. А в третий раз просто отлично. Мальчики снова принялись от переполнявшего их восторга скакать по комнате. За этим занятием их застала Марина Игоревна, заглянувшая в комнату на шум. Мальчики немедленно продемонстрировали ей причину их восторгов. Марина Игоревна, смеясь, попрыгала по комнате вместе с ними. На шум заглянул Семён Евгеньевич. Узнав причину восторгов, он сказал: - Отлично! Я тоже хочу научить вас чему-нибудь. Он ушёл и через несколько минут появился вновь, держа в руках плоский деревянный ящик в клеточку. Семён Евгеньевич раскрыл ящик. Внутри оказались чёрные и белые фигуры. - Шахматы! – воскликнул Женя. – Я и не знал, что у нас в доме есть шахматы. Семён Григорьевич перевернул раскрытый ящик клеточками кверху, расставил фигуры и начал знакомить мальчиков с названием фигур и с правилами шахматной игры. С этого дня по воскресениям в доме Жени Гриша учился играть свои первые пьески на фортепиано, Женя учился говорить по-английски, а потом оба мальчика учились играть в шахматы под руководством отца Жени. После трудов Марина Игоревна поила всех чаем с печеньем и вареньем. - А чему ты учишь мальчиков? – спросил её муж. – Ты хоть бы чай научила их заваривать. Ты отлично это делаешь. - Я руковожу их чтением, - отвечала Марина Игоревна. – А чай заваривать тоже научу. Наступившая весна волновала Григория. Он, как овчар Байкал, втягивал носом свежий весенний воздух, и прижимался щекой и ухом к стволам просыпающихся деревьев. Ему слышался шум их бегущей по стволу крови. Вокруг него просыпалась от зимней спячки природа, и он просыпался вместе с ней. Женя пришёл в школу взбудораженный. Гриша видел, как во время уроков, длинные пальцы то левой, то правой руки его друга наигрывала на парте слышимую только ему одному мелодию. Женя был рассеян, и Грише то и дело приходилось толкать его локтем в бок, чтобы мальчик вернулся из мира музыкальных грёз в реальный суровый мир уроков. Учительница математики Сарра Давидовна три раза вызывала Женю к доске, но он не слышал её голоса. Грише пришлось встряхнуть Женю за плечо, чтобы вернуть в класс. Женя виновато улыбнулся и пошёл к доске решать алгебраическую задачу. Когда он вернулся за парту, Гриша шепнул: - Что с тобой? - На перемене расскажу, - отвечал Женя. Оказалось, что он слушал по радиоприёмнику московскую трансляцию Международного конкурса пианистов и скрипачей и его поразил победитель конкурса из Америки Ван Клиберн. - Как он играет! – восторженно говорил Женя. – Я слушал первый концерт для фортепиано Чайковского в исполнении этого американца и только теперь понял, как надо играть! Ван играет русскую музыку, как русский. Это удивительно! Когда-нибудь я тоже приму участие в этом конкурсе, если его будут повторять. Слышишь, Гриша, я непременно хочу стать лауреатом, а, может, и победителем! Для этого надо много работать. - Так, работай! – согласился Гриша. – Работай, и станешь! Как бы и мне этот концерт послушать? - Папа обещал достать пластинку с записью. Как достанет, мы послушаем. Это чудо, что такое! Вскоре пластинку с записью первого концерта для фортепиано Чайковского в исполнении Вана Клиберна отцу Жени удалось достать. В гостиной, где стояла новенькая радиола «Октава» собралась вся семья Жени и приглашённый специально для этого случая Гриша. Когда заиграл симфонический оркестр, он воспринял его звуки, как уже знакомые ему. Он уже слышал их по радио. Гриша обрадовался. Он прежде не знал, как это произведение называется. Теперь он это знал, и его сердце наполнялось радостью. Гриша смотрел на вздрагивающие нервные пальцы Жени, и удивлялся, что его друг сможет играть эту музыку, да ещё под оркестр. - Ну, как тебе? Понравилось? – спросила Марина Игоревна мальчика, когда концерт завершился. - Да, - ответил Гриша. – Только мне хотелось бы услышать это в зале, а не на пластинке. Музыка на пластинке, это, как консервы. Нужен живой звук. - Тогда пойдём в филармонию. Все вчетвером. Там играет не Ван Клиберн, а Людмила Холодилова, но тоже очень даже неплохо. Выпускница Московской консерватории. - Я не пойду, - насупил брови мальчик. - Почему? Ты же хочешь услышать живой звук. Грише было стыдно признаться, что для похода на концерт в филармонию у него нет подходящей одежды. Он мог бы пойти в школьной форме, но из старой формы он уже вырос, а новую форму родители ему купить не спешили. Мальчик донашивал одежду и обувь старших братьев. Что Гриша не мог сказать Марине Игоревне, он сказал Жене. Тот, недолго думая, вывалил на пол из своего платяного шкафа всю начинку. - Смотри, - сказал он, вынимая из кучи одежды серый свитер, - он мне велик, а тебе будет в самый раз. Я его не надевал ни разу. Он на мне, как мешок, болтается. А вот эти штаны, - продолжал он, вынимая из кучи чёрные брюки, - мама купила мне на вырост. Они тебе тоже подойдут. Примерь! Он бросил свитер и штаны в Гришу. Тот поймал предметы одежды и аккуратно повесил их на спинку стула. - Что я, нищий, что ли! – вскинулся мальчик. Его лицо покраснело от обиды. - Вот, глупости! – рассердился Женя. – Это только в филармонию сходить. - Ну, если только в филармонию, - заколебался Гриша. – А тебя мама не заругает? - Я спрошу разрешения у мамы. Женя выскочил из комнаты. Через минуту он вошёл вместе с матерью. Марина Игоревна улыбалась: - Зачем ты мне не сказал, почему не хочешь идти на концерт. Давай, примерь свитер и брюки. Они в шкафу давным-давно лежат, и ждут, когда Женька вырастет. Их скоро моль сожрёт. Давай! Мы отвернулись. Гриша снял свои обноски и облачился в новенькие брюки и свитер. Когда Женя и Марина Игоревна повернулись, чтобы посмотреть на мальчика, они ахнули. Одежда была ему впору. Он стоял перед ними, высокий для своего возраста, стройный и красивый. Он сиял от удовольствия. - Гришка! – воскликнул Женя. – Вот, здорово! Это прямо для тебя! Теперь можно было идти в филармонию. Билеты были куплены на воскресенье, а Марина Игоревна ломала голову, как убедить Гришу оставить одежду себе. В воскресенье все четверо нарядные и торжественные шли в филармонию. Марина Игоревна рассказывала мальчикам, что в восемнадцатом веке в здании филармонии было Благородное собрание, а в девятнадцатом его переименовали в Общественное собрание. Там проводились балы и маскарады. А 23 июня 1891 года в Иркутск прибыл цесаревич Николай, будущий Император Николай Второй. В честь высокого гостя в здании Общественного собрания был организован торжественный вечер. - Так что, мальчики, помните об этом, когда войдёте в зал! – заключила Марина Игоревна. – И в школе об этом никому не рассказывайте. За такое знание по головке не погладят. В представлении Гриши филармония была чем-то вроде дворца. Он прошёл между колоннами входа с благоговейным чувством причастности к чему-то важному и высокому. Войдя в зал, мальчик начал рассматривать лепнину на стенах и на потолке, синие с золотой отделкой шторы, сияющие люстры и сцену. - Красиво! – выдохнул он. - Неоклассицизм, - сказала Марина Игоревна, удобно усаживаясь в кресло. - Что? - спросил Гриша. - Потом расскажу. Сейчас приготовься слушать. На сцене стояли стулья и небольшое возвышение перед ними с пультом. Слева стояла арфа. Посередине возле подиума стоял раскрытый рояль. Он был похож на чёрную яхту с чёрным парусом. На сцену стали выходить музыканты с инструментами, рассаживаться на стульях и настраивать скрипки. Мужчины-музыканты были в чёрных фраках, женщины-музыканты в длинных чёрных платьях. Прозвенел третий звонок. Погасли люстры. На сцену вышла женщина в длинном до полу тёмно-зелёном платье и объявила, что концерт начинается. Она ещё что-то говорила, но Гриша не слушал. Потом она удалилась за кулисы, и вышёл дирижёр, отец Жени, и встал на подиум. Вышла из-за кулис, и села на табурет перед роялем невысокая женщина в длинном чёрном платье с ожерельем на шее. Дирижёр поднял руку с зажатой в ней дирижёрской палочкой и застыл на несколько секунд. Потом он взмахнул палочкой. Раздалась барабанная дробь, и пианистка взяла первые аккорды. При первых звуках оркестра Гриша вскочил, сел и громко и сказал: - Это не та музыка! Сзади возмущённо зашикали. Марина Игоревна наклонилась с уху Гриши: - Это концерт для фортепиано Грига, норвежца. Слушай! Он тоже прекрасен! И Гриша стал слушать. И чем дальше он слушал, тем больше забывал, где он находится. Ему казалось, что он летит куда-то на огромных орлиных крыльях, а под ним проносится в мантии зелёных лесов земля, величественные горы, крутые голые скалы и безбрежное сверкающее на солнце море. Он поднимался всё выше и выше, и плыл в воздушном потоке, почти не взмахивая крыльями. А потом он понёсся вниз, всё быстрее и быстрее, почти касаясь крыльями верхушек деревьев. И вот, он снова взмыл в небо и опустился на вершину скалы. Зал встрепенулся и выдохнул. Началась вторая часть концерта. Гриша озирал со своей скалы открывшийся перед ним вид. Впереди по-прежнему сверкала на солнце гладь моря. А в него величественно и неспешно несла свои воды река. По берегам реки высились сизые и зелёные холмы, уходящие вдаль направо и налево. Радость и гордость наполнили грудь мальчика. Он взмыл со скалы и начал радостно кувыркаться в воздухе, поднимаясь всё выше и выше. Внизу мелькали земные пейзажи, а он начал кружить в воздухе, и каждый последующий круг был всё шире, шире и шире. Быстрее, быстрее, быстрее, ещё быстрее! Выше, выше, выше! Бац! И Гриша обнаружил себя, сидящим в кресле. Кругом шумел шквал рукоплесканий. Гриша был ошеломлён. - Ну, как тебе живой звук? – спросил Семён Евгеньевич, когда они вышли на улицу после концерта. Гриша молчал. Марина Игоревна заглянула ему в лицо и сделала знак мужу ничего не спрашивать. Так, молча, кивнув друг другу на прощание, они разошлись в разные стороны. Гриша свернул налево к Крестовоздвиженскому храму. Семья Максимовичей свернула направо и пошла по улице Ленина. Гриша был полон удивления и недоверия. «Что это было? Где я был? Как это было возможно? И всё это сделала музыка?» - спрашивал он себя. Он пришёл домой, забрался на сеновал и, зарывшись в сено с головой, мгновенно уснул, словно потерял сознание. Проснулся он утром от громкого плача и причитаний матери, доносившихся из дома через открытые окна. Испугавшись, Гриша лихорадочно сбросил с себя сено и буквально скатился по лестнице вниз. Козы, испугавшись, шарахнулись в угол. Что могло случиться? Что могло заставить мать плакать и причитать? Умер отец? С этими мыслями Гриша пересёк двор и влетел в дом. Отец сидел за столом, положив руки, сжатые в кулаки, на столешницу. Мать стояла перед открытым окном, и, взявшись обеими руками за голову, голосила: - Ой, что де-е-елать?! Как жи-и-ить?! Чем мужа-детей корми-и-ить?! Ой, что де-е-елать?! Гриша подскочил к отцу: - Ты что, её бил? Отец поднял заросшее щетиной лицо, его глаза налились кровью: - Окстись, щенок! Никто её не бил. Гриша метнул взгляд в сторону нар, где сидели испуганные сёстры. Вера отрицательно покачала головой. Отец поднял правый кулак и с силой впечатал его в столешницу. Посуда на столе подскочила. - Лысый хряк указ по радиво объявил. Нельзя теперь горожанам держать свиней, коров, коз и птицу. Погибай город от голода! Правители, хреновы! Сами, небось, в Кремле не голодают. Сталина на них нет! При Сталине было можно хоть корову в городе держать. При этих тварях нельзя! Сволочи! Да чтоб они сдохли! Гриша растерянно опустился на нары. После вчерашних полётов наяву ему пришлось спуститься на землю. «Почему нельзя будет откармливать свинью, держать коз и куриц? В магазинах мяса нет. Есть на рынке у частников, но там дороговато. Да и будет ли теперь на рынке? Конечно, львиная доля мяса и яиц достаётся папаше. Но теперь мяса и папаше не достанется. Интересно, а что он станет есть? Кроме картошки, лука, помидоров, морковки, свёклы и огурцов есть ещё крупа перловая». Гриша представил, как папаша жуёт перловку и тихо хохотнул. Отец покосился в его сторону. - Ты чего ржёшь? Что с голоду теперь подохнем? - Я не ржу, - ответил Гриша. Мать тихонько выла. - Цыц! Хватит! – заревел отец. – И так тошно! Заткнись! Мать замолчала, и только тихонько покачивалась возле окна. Выла внутри себя. На другой день пришёл участковый Петров, прочёл с бумажки указ и велел скотину и кур продать или зарезать. - Извини, - сказал он Егору Григорьевичу. – Начальство велело выполнять, вот, я и выполняю. А так-то я сочувствую. Я корову уже в деревню продал. А козочек и кур зарезал. До Нового года мяса хватит. А дальше, как говорится, что бог пошлёт. Правители чёртовы! Отец выслушал участкового, молча, злобно сверкая глазами. Но злоба его на милиционера не распространялась. Они дружно спустились в подвал, где и нарезались самогона до бесчувствия. Пока были в сознании, пили и пели, и материли тех, кто засел в Кремле. Сильно напившись, плакали и снова матерились. Егор Григорьевич кричал так, что его голос был слышен наверху: «Мать их за ногу! Сталина и Жукова обос*али! Указы идиотские строчат! Народу жить не дают! Народ извести под корень хотят! Я был честный, как дурак, а теперь буду делать, что хочу!» Потом оба начали плакать пьяными слезами, и , свалившись с табуретов на грязный пол, заснули. Козочки, свинья и куры были зарезаны. Мамаша хлопотала у стола и печи, закатывая мясные консервы. Девочки помогали ей. Папаша не выходил из подвала и яростно гнал самогон. Гриша читал на сеновале. Пусто и тихо было в стайке. Глава 6 В это лето Грише исполнилось тринадцать лет. Он сильно вырос и стал то и дело стукаться лбом о низкую притолоку двери стайки. Ему мешали внезапно ставшие крупными собственные руки и ноги. Он не знал, куда и как их пристроить, чтобы они не мешали. Ему стали сниться томительные чувственные сны. Он с отличием закончил семилетку и остро встал вопрос, что ему делать дальше. Он принёс домой свидетельство об окончании семилетки - государственную бумагу с печатью и перечнем предметов, которые он изучал. Против каждого предмета стояла пятёрка. Прежде, чем взять свидетельство в руки, мамаша вытерла их о передник, а потом ещё тщательно вытерла их о юбку. Вошёл в дом отец, взял у мамаши бумагу из рук и поглядел. Потом отдал Грише свидетельство, сел за стол и завёлся. Папаша сказал, что больше сына кормить и содержать, не намерен. Сам он закончил семилетку и какие-то трёхмесячные курсы и вполне доволен жизнью. Так что, сын должен был, по его мнению, выучиться на сапожника, или маляра, или токаря, или пекаря и начать зарабатывать себе на жизнь. Здоровый малый вымахал! Жрёт много! Одежду на него больших размеров нужно покупать. Вон, штаны по щиколотку. Рубаха в плечах трещит. Лучше всего Григорию идти в сапожники. Сапожник всегда с работой. Всегда родственникам бесплатно обувь починит. И всегда на кусок хлеба себе заработает. Ну, а если не в сапожники, то тогда пусть идёт прямиком в ремесленное училище, как старшие братья. Хорошо бы выучиться на железнодорожника. Алексей и Иван слезли с отцовой шеи в четырнадцать лет. И Григорию пора. В ремесленном училище полное государственное обеспечение. Государство заботится о короедах. И семье легче. Так что, давай, давай, давай! Вперёд! Подавай документы и дело с концом. Мамаша вздыхала за печкой и монолог папаши не прерывала. Наверное, была согласна с супругом. А, может, нет. Никто никогда не знал, что она на самом деле думает, есть ли у неё своё мнение. Гриша молчал. У него были другие планы, о которых родители не знали. Он хотел закончить десятилетку и поступить в институт. Папаша мог сколько угодно орать и размахивать руками. Кончилось время, когда он мог огреть сына хворостиной. Григорий теперь был выше его на голову. Отец бы не посмел теперь ударить сына. Григорий задумал себе иную жизнь. «Папаша собрался лечь бревном на моей дороге. Раскорячиться корягой на моём пути. Ничего у него не выйдет! Я перешагну через бревно! Я уберу корягу с дороги», - думал подросток. Он забрал документы из школы. Бумаги ему отдавать не хотели. Завуч, Евстолия Николаевна, сказала ему, что школа не хочет терять хорошего ученика. Ещё она сказала, что Сибирцев может получить золотую медаль. Его так хвалит Ольга Владимировна. Она говорит, что у него способности к изучению иностранных языков. Она спрашивала, каковы планы Григория, что он собирается делать? Гриша объяснил, что он собирается работать и поступить в вечернюю школу. Он не вдавался в подробности, но сказал, что у него нет возможности продолжать учиться в дневной школе. Евстолия Николаевна вспомнила, что Гриша из многодетной семьи и, нехотя, отдала документы. В тринадцать лет Гриша твёрдо знал, чего хочет в жизни. Он также твёрдо усвоил, чего не хочет. Он не хотел жить, как жили его родители и братья. Учиться дальше он решил не без влияния Марины Игоревны. Она на самом деле оказывала огромное влияние на мальчика. Он уважал её безмерно. Когда он в очередной раз пришёл в гости к Жене, она вошла в комнату поговорить. - Тебе нужно учиться, - сказала она. – Ты способный. В особенности ты способен к гуманитарным наукам. Тебе нужно поступить в институт, который откроет перед тобой большие возможности. Женя будет поступать в консерваторию, а тебе лучше поступить в институт иностранных языков. Можно после окончания стать переводчиком. Откроется путь за границу. А там, если повезёт, можно и атташе при каком-нибудь посольстве стать. Да мало ли! Есть сотни возможностей, о которых мы даже и не подозреваем. - Дальше учиться мне не даст отец. Он требует, чтобы я поступил в ремесленное училище, как старшие сыновья. Там полное обеспечение, питание, форма и всё такое. Отцу ещё четырёх девочек надо поднимать. Я его понимаю. Но в ремесленное училище не хочу. Ни за что! Я думаю, как мне быть, чтобы учиться и прокормить себя самому. - Ты прав! Я понимаю, что тебе придётся зарабатывать на жизнь. Но есть ведь вечерняя форма обучения. Есть курсы подготовки для поступления в институт. Если поставить цель, то всего можно добиться. Подожди, я сейчас дам тебе две книги. Ты непременно их прочти. Все остальные книги отложи, а эти прочти. Она оглядела полки с книгами и вынула из ряда том, на обложке которого было написано: Джек Лондон «Мартин Иден». И ещё один вынула с другой полки: Максим Горький «Детство. В людях. Мои университеты». - Эта книги прямо для тебя написаны. На концовку романа Лондона внимания не обращай. У тебя будет другая, счастливая судьба, а не такая, как у героя этого романа. Вы с ним чем-то похожи в начале пути. Пусть он будет для тебя образцом для подражания. Прекрасная книга! Если не считать концовки. Гриша был заинтригован. Он взял книги и, придя домой, устроившись за домом на завалинке, читал, пока не стемнело. Он проглотил «Мартина Идена» за три дня. Ему, конечно, не понравился конец романа, и он счёл его неудачным. Ему захотелось переписать роман по-новому. Но переписать его он не мог. Он мог пережить его по-новому. Это было ему доступно. Он вступил в спор с Мартином Иденом. Американец был неправ. И он был слабак. Осталось только доказать это всем. Гриша бросился искать биографию Джека Лондона, потому что в предисловии к роману говорилось, что это произведение автобиографическое. В школьной библиотеке ему нашли краткую биографию Джека Лондона. Он прочёл её в читальном зале три раза. Григория поразила ранняя смерть писателя. Похоже, что это было самоубийство. Мартин Иден тоже покончил с собой. Только способ был другой. «Зачем? - спрашивал себя подросток, - Зачем надо было убить себя, когда всё у тебя было? Когда были: любимое дело, большие деньги, всемирная слава, большой дом, вся земля, бескрайнее море, любимая жена? Ведь можно было путешествовать, продолжать писать, помогать другим людям, да мало ли что можно было бы ещё! Никогда я не поступлю, как Лондон и его герой. Это бегство от жизни слишком похоже на трусость». Григорий не принимал во внимание такие явления, как алкоголь, болезни и депрессия. Он был здоров и не знал, что такое болезни. Алкоголь он отвергал, насмотревшись на собственного папашу. Слово «депрессия» было ему незнакомо. Он знал слова «отчаяние», «уныние», «тоска», «скука», но он не слишком понимал, что это такое. В нём кипела такая жажда жизни и деятельности, такая жажда познания, что никакому унынию и никакой тоске не было места в его внутреннем мире. Он был уверен, что, употребив волю и способности, можно добиться всего, что хочешь. Юноша обрёл цель и положил двигаться к этой цели, убирая на пути все препятствия. Он сказал себе, что не повторит ошибок Мартина и его создателя. И ещё Григорию не понравилось в романе образы женщин, с которыми связался Мартин: Руфь и её мамаша. Эту ошибку Григорий тоже не должен был повторить. Никакая баба не будет им вертеть. Григорий догадывался, что без любви женщины мир будет неполным, скудным, неинтересным. Он хотел узнать, что такое любовь, но он не хотел, чтобы им управляла женщина. Он дал себе слово, что всегда будет управлять сам своими поступками, что никогда не позволит, кому бы то ни было взять над ним верх. Жизнь с женщиной, которая им будет управлять, невозможна. Жизнь с женщиной, которой будет управлять он, скучна. Он воображал себе жизнь с женщиной, равной ему во всём. Она должна была быть независимой, не пытаться управлять им, и которой не мог бы управлять он. Равные права и равные возможности. Женщина – жена и друг, товарищ и соратник, советница, собеседница и единомышленница. Она должна быть доброй и доброжелательной, но без сентиментальности. Она должна быть умна и образованна, но не высокомерна. Есть ли такие женщины? Трилогия Горького, хотя ученики и «проходили» это произведение в седьмом классе, прошла мимо Гришиного внимания. Теперь он принялся её читать и увлёкся. Трилогия Горького о детстве разворошила Григорию сердце. Люди, которых описывал Горький, напомнили юноше его собственного папашу, жившего бессмысленную, грязную и никчёмную жизнь. Особенно его поразило высказывание: «Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми; она отравляла взрослых, и даже дети принимали в ней живое участие». Григорий задумался, отчего люди бывают злыми и жестокими, и срывают зло на самых близких людях? Ответа он не находил. Подобно Джеку Лондону, Алексей Пешков, пройдя через многие испытания, стал писателем. «Может, и мне, Григорию Сибирцеву, суждено стать знаменитым писателем или художником», - думал подросток. Это были сладкие мечты. Реальнее было выучиться иностранному языку, а то и нескольким, и сделать карьеру, как советует Марина Игоревна. С некоторых пор его начал беспокоить собственный организм. Он вёл себя непредсказуемо и не всегда слушался разума. А Григорий назначил разум управляющим. Управляющий не всегда справлялся с проблемами. Это злило подростка. У Григория начал ломаться голос. Подросток стремительно превращался в юношу. Его штаны и рубахи за лето стали короткими. Григорий стеснялся. Ему казалось, что он похож на клоуна в цирке. Юноше начали сниться сны, о которых он не рассказал бы и самому близкому другу Жене. Всё это было неприятно и некстати. Но Григорий знал из рассказов старших братьев, что это надо пережить. Не рассказывая о своих снах, Гриша поговорил с Женей об изменениях в организме. У Жени были такие же проблемы. - Я отвлекаюсь, - сказал он. – Обливаюсь холодной водой. Делаю утреннюю зарядку. Играю на пианино. Читаю книги. Бегаю по утрам. Надо отвлекаться от самого себя. Нельзя, чтобы человеком управляла физиология. Я учусь управлять ею. Так говорит папа и он прав. Если тобой, говорит он, будет управлять физиология, в тебе будет расти говорящее животное, а не человек. Вот, и выбирай! Гриша задумался над этими высказываниями. Хорошо Жене: с ним на эти темы разговаривает отец. Со своим отцом Гриша не мог разговаривать не только на эти темы, а вообще ни о чём. Оставалось довериться Жениному отцу. И для начала решить, кого он, Гриша, будет взращивать в себе: человека или говорящее животное. Тут же его мысль метнулась в сторону отца: а отец кто? Интересы отца сводились к еде, выпивке и тому, что происходило за печкой. Да, отец защищал родину на войне, ходил на работу, иногда читал газеты, иногда слушал новости по радио. Но мир его был немногим шире, чем мир овчара Байкала. Разница была в том, что Байкал не гнал самогон и не пил его. Гриша с горечью признался сам себе, что его отец взрастил в себе полу-животное. Умение говорить не делало его вполне человеком. Гриша старался, как мог, отвлекаться от самого себя. В этом ему помогал радиоприёмник. Слушая передачи «В рабочий полдень», «Пионерскую зорьку», «Клуб знаменитых капитанов», «Театр у микрофона», «Научный радиотеатр» он обогащал свой внутренний мир. Больше всего ему нравился театр у микрофона. Радио стало воспитателем его вкуса. Григорий слушал классическую музыку, запоминал имена композиторов. Он очень любил познавательные передачи. День, когда он не узнавал что-то новое, он считал потерянным для себя. Чтобы отвлекаться от проблем растущего и развивающегося организма, он не только слушал радио, но начал делать утреннюю зарядку и утренние пробежки. После зарядки во дворе, он выбегал с улицы Подгорной на Киевскую улицу, бежал до улицы Карла Маркса, сворачивал налево, бежал до улицы Ленина, снова сворачивал налево, бежал по улице Ленина до Крестовоздвиженского храма, Бежал мимо него и выбегал на Подгорную. Это был большой круг. После пробежки, Гриша выливал на себя ведро холодной воды. Это очень отрезвляло. Его мышцы просили нагрузки. Он выбрал в сарае, где лежали разнообразные железяки, тяжёлый лом и поднимал его по десяти раз над головой. Но как, ни был тяжёл лом, вес его Григорий ощущал, как недостаточный для мышц. Марина Игоревна спросила его, что он хочет получить в подарок по случаю окончания семилетки. - Гирю с ручкой, - быстро отвечал он. - Тогда пойдём втроём в спортивный магазин, ты выберешь гирю, и сам понесёшь её, - предложила Марина Игоревна. – Ведь ты не захочешь, чтобы гирю тащила я? Так они и сделали. Григорий был счастлив, неся домой из спортивного магазина гирю в шестнадцать килограммов. Он выжимал её сидя и стоя, отрываясь от книг и учебников. Для начала нужно было найти работу. Григорию нужна была такая работа, которая давала бы заработок, на который можно было бы прокормиться, и много свободного времени. Своими мыслями юноша поделился с Мариной Игоревной. - Тебе лучше всего подходит работа дворника, - посоветовала она. – Правда, придётся рано вставать, зато целый день потом ты свободен. А если хватит сил, ты можешь взять два участка и получать вдвое больше. Кроме того, тебе дадут бесплатное жильё и прописку. Хотя прописка тебе ни к чему. Ты ведь дома прописан. Ты будешь с работой, с зарплатой, с жильём. Ты сможешь прилично одеться и ходить в вечернюю школу. Получишь аттестат зрелости и поступишь в институт. Идея пришлась Грише по душе. В понедельник он отправился в ближайший ЖЭК. Он боялся, что его не примут на работу в четырнадцать лет, но выглядел он на шестнадцать: был высок, пригож и силён. Начальник ЖЭКа, маленький, толстенький дядька с лысой головой выслушал его, немного подумал и сказал, что дворники ему нужны. - А ты не сбежишь через день? – строго спросил он. - А чего это я сбегу? - Испугаешься работы. Работа грязная, пыльная. - Не испугаюсь. Я с детства работать привык. - Ладно. Я оформлю тебя временно. На месяц. Посмотрю, как ты справляешься. Справишься, оформлю постоянно. И комнату дам. Комната маленькая, с печкой, но жить можно. Зимой там тепло. Она даже с мебелью. - Мне нужна справка с работы. Для вечерней школы. Начальник ЖЭКа поглядел на юношу с удивлением и даже с уважением: - Дам! – сказал он. – Для хорошего дела почто не дать. Он оформил Григория. И дал справку, что тот состоит на должности дворника в домоуправлении № 5. Гриша получил указания и пошёл поглядеть на свой участок. Это были два больших двора по улице Киевской. Дворы образовывали деревянные дома и заборы, отделяющие их от улицы. Всё это он должен был содержать в чистоте и порядке. На следующий день Григорий вышел на работу, едва начало светать. Он с удовольствием и даже с какой-то самому себе непонятной радостью работал метлой и лопатой. Жильцы домов шли на работу и здоровались с ним. Грише это было приятно. Он чувствовал себя взрослым и нужным. Он обнаружил, что работать метлой и лопатой ничуть не легче, чем работать с гирей. Мышцы ныли и болели. Приведя в порядок дворы, Гриша валился дома на нары и с полчаса лежал неподвижно. Днём он отнес документы в вечернюю школу. Начиналась новая, интересная самостоятельная жизнь. Он посвятил в свои планы мать. - Отец тебя прибьёт, - сказала она, глядя на сына с жалостью. - Нет, - твёрдо сказал Григорий. – Он не посмеет. А если посмеет, я дам сдачи. - Отцу? - Да, отцу! Я никому не позволю ломать мою жизнь. - Поступай, как знаешь, - вздохнула Аксинья Степановна. – Если что, я на твоей стороне. Толку, что она была на его стороне, не было, потому что она никогда не осмеливалась сказать мужу слова поперёк. Поговорив с матерью, Григорий прилёг и задремал. Проснулся он от сильного толчка в бок. Над ним стоял полупьяный папаша: - Днём спишь, скотина! Чего это ты разлёгся? Документы в ремесленное училище подал? Я тебя даром это лето кормить не буду. Иди, коровник почисти. И курятник тоже. Нечего тут валяться без дела! Григорий был настолько переполнен мыслями о своей грядущей самостоятельной жизни, что не стал спорить с папашей. Встал и вычистил коровник и курятник, как Авгий, и заработал себе ужин – жаренную на свином сале картошку. И жидкий пустой чай. Новому дворнику Григорию Сибирцеву дали дворницкую хибарку в одном из дворов, которые он убирал. По всей вероятности в этой хибарке до революции жили дворники или привратники, потому что дома, образующие двор были бывшие купеческие особняки: двухэтажные, основательные, из лиственничных бревен. Теперь эти ос особняки принадлежали государству. Хибарка Гриши была тоже бревенчатая. Брёвна сверху были крыты сосновой доской. Доски были состарившимися, и ногтём можно было соскрести с них серый мох. Юноша осмотрел свою хибарку снаружи. С двух сторон были окошки со ставнями. Домик огибала высокая завалинка. Крыша была двускатная, крытая железными листами. Над крышей одиноко торчала печная труба. Перед входной дверью был небольшой палисадник. Это было хорошо. Плохо было то, что вплотную со штакетником палисадника была сливная помойка, над которой, жужжа, проносились зелёные истребители в сторону огромного побеленного ящика для твёрдых отходов, а ещё дальше стоял общественный «скворечник» для советских граждан. В скворечнике было два отделения: одно для «дам» и другое для «джентльменов». От помойки, мусорного ящика и сортира немилосердно несло хлоркой. Теперь это была его, Гришина, обязанность – сыпать хлорку во все эти места общественного пользования. Высокая поленница подпирала глухую стену дома. Рядом высилась гора черного антрацита. Грише полагалось, как дворнику, бесплатное отопление. Он вошёл в дом. Сени были небольшие. Юноша открыл тяжёлую дверь, и вошёл в комнату. Несмотря на два окна, внутри было темновато. К счастью, стена, выходившая на санитарную зону, была глухой, без окна. Гриша огляделся. Слева от двери стояли дворницкие инструменты на все сезоны: метла, веник, пихло для снега, лом, железный совок на длинной ручке. «Почему инструменты для работы стоят в комнате, когда есть сени? - подумал он. – Надо будет перенести их туда. Но это я сделаю позже». Справа от двери был рукомойник с помойным ведром на табуретке. У торцовой стены стоял деревянный топчан. На нём Грише предстояло спать. Возле топчана был небольшой некрашеный кухонный стол и табурет. В углу комнаты была печь-плита с одной конфоркой и небольшой духовкой. Больше в комнате ничего не было. Гриша остался доволен. Это было теперь его собственное жилище. Он мог обустроить его, как ему хочется. Здесь не было упрёков отца-алкоголика, воплей младших сестёр. Юноша был свободен. «Одно плохо, - подумал он, - придётся самому готовить. Но, что поделать! Придётся научиться варить суп и жарить картошку». Григорий вспомнил, как Мартин Иден купил керосинку и сам стряпал. Теперь и он будет сам себе стряпать. В домоуправлении ему выдали аванс. Первым делом, Гриша побежал в хозяйственный магазин и купил керосиновую лампу (на всякий случай), потому что электричество в домике было. Но случалось, что его отключали. Тогда керосиновая лампа и могла пригодиться. Затем он купил керосинку. Ведь весной и летом не будешь топить печь, чтобы приготовить себе суп или пожарить котлеты. Также он купил хозяйственное серое мыло, к которому привык. Честно говоря, ему хотелось купить земляничное мыло, вкусно пахнувшее, но серое хозяйственное мыло на Гришу строго прикрикнуло, мол, нечего роскошествовать! Он послушался. Ещё он купил зубной мятный порошок, зубную щётку, гребешок и бумажное полотенце. Всё это богатство он положил на полочку возле рукомойника, повесил новенькое полотенце на гвоздик и отошёл полюбоваться делом рук своих. На печь он поставил керосинку, а на стол керосиновую лампу и задумался о том, что надо бы попросить у матери какую-нибудь посудину под керосин. Бидончик какой-нибудь старенький. Теперь надо было позаботиться о постели, и тут он призадумался. Спать на голых досках было бы невесело. Он отправился в дом отца и взял у мамаши большой холщовый мешок. Мешок он наполнил до отказа сеном с полатей стайки. У него получился чудесный, пахнущий травами матрац. Мамаша дала сыну старую наволочку, которую я тоже набил сеном. Теперь у него была и подушка. Ещё Григорий выпросил у мамаши двухлитровый бидон под керосин. - Ступай, - сказала мамаша. – Неровён час придёт изверг и отнимет. Иди! Григорий ушёл, неся на плечах свою постель. Его грызла мысль, чем он станет укрываться. Но мамаша решила и эту проблему, выдав ему старое двуспальное ватное одеяло. По его просьбе Анисья Степановна сшила две его стороны, и у Гриши получился замечательный спальный мешок. Теперь юноше не была страшна зима. О простынях и пододеяльниках он и не думал. Он привык спать без них. Но краем сознания он решил, что рано или поздно они у него будут, когда появятся деньги. Когда-нибудь он будет спать на шёлковых простынях. Человек он или собака в будке! Не только простыни будут у него! У него всё когда-нибудь будет! В два дня Гриша решил свои бытовые проблемы. Теперь, когда почва была подготовлена, надо было сообщить о своём решении отцу. Вечером, когда Григорий пришёл домой, Егор Григорьевич только что поужинал и принял на грудь пару стаканчиков самогону. Настроение у него было благодушное. Анисья Степановна мыла в тазике посуду. Девочки, сидя на нарах, ждали, когда папаша освободит стол. Им нужно было делать уроки. Папаша не торопился уйти, а девочки не осмеливались сесть с другого края стола. Григорий сел на нары рядом с сёстрами и приготовился говорить. - Ну, - спросил папаша, - подал документы? - Подал, - отвечал Григорий. - В железнодорожное? - Нет. Я подал документы в вечернюю школу. Егор Григорьевич подскочил на табурете от неожиданности. - Куда? - В вечернюю школу, - невозмутимо повторил Григорий. – Я хочу закончить десятилетку. Он наблюдал, как шея и лицо папаши наливались бурой кровью. Папаша поднял пудовый кулак и впечатал его в столешницу. Затем в Гришу полетела отцова палка, но, поскольку её хозяин был под мухой, палка до Гриши не долетела. - Так ты отца слушаешь! Ещё три года тебя кормить я не согласен. Не будет этого! – бушевал Егор Григорьевич. – Забери документы и подай в ремесленное училище. Тварь! Паразит! Пусть тебя теперь государство кормит. С меня хватит! А если ты думаешь, что ты мне на шею сел, то ты ошибаешься. И если ты не сделаешь, как я говорю, то здесь тебе делать нечего. Аксинья Степановна тихо выскользнула во двор. Гриша проводил её глазами. Егор Григорьевич снова ударил кулаком в столешницу. - Понял, что я сказал? Я здесь хозяин! Я буду решать, как тебе жить и куда поступать! - Не беспокойся, - отвечал Григорий, - на твоей шее я сидеть не стану. У меня есть работа, и есть, где жить. Егор Григорьевич не терпел, когда дома ему перечили. Он неистово заорал: - Вон! Скотина безрогая! Ублюдок! Вон! Григорий встал и направился к двери. Ему нужно было пройти мимо отца. Юноша боялся, что отец нападёт на него. Но он не хотел показать, что боится. Поэтому мимо отца он прошёл неспешным и твёрдым шагом, глядя ему прямо в глаза. Отец, видимо, понял, что получит отпор. Он дал сыну пройти, кипя от злобы. - Сволочь! – сказал он сквозь зубы. - ЗдОрово! Я произошёл от сволочи! – парировал юноша и вышёл во двор. Никто не проводил его в новую жизнь. Глава 7 Вечерняя школа резко отличалась от дневной школы. В восьмом классе, куда Григорий записался, были взрослые люди под тридцать и за тридцать. Был ещё мальчик Серёжа восемнадцати лет и девочка Ника лет шестнадцати. Серёжа работал электромонтёром. Ника вообще нигде не работала, но зато была дочерью художника. Эти двое были ближе всего Сибирцеву по возрасту. Он сел за парту рядом с Сергеем. Это был высокий красивый юноша с чёрными волосами и карими бархатными глазами. Он был прилично одет. Мысленно Григорий восхитился его серым костюмом. Серёжа носил галстук. А ещё у него было новое щегольское бежевое пальто. Григорию стало неловко, что на нём старые потрёпанные штаны, висящие сзади мешком, растянувшийся серый свитер крупной вязки, стоптанные башмаки. А вместо пальто он носил брезентовую рабочую куртку. Сергей казался славным парнем: немногословным и готовым помочь, когда Гриша что-то не понимал в математике. То, что он мало говорил, было хорошо. Гриша и сам не любил болтать попусту. Ника сидела позади юношей. В классе было не так много народу и можно было сидеть по одному. Она и сидела одна. И, судя по всему, ей было скучно. Она постоянно зевала, или крутилась, разглядывая учеников, или откровенно спала, положив голову на руки, сложенные на парте. Учителя её не беспокоили, к доске не вызывали, замечаний не делали. Похоже, им было всё равно, учится ли чему-нибудь эта девушка или просто проводит в школе время. Ника не произвела на Гришу особого впечатления. Глаза голубые, волосы тёмно русые, лицо как лицо, не красавица, но и не страшная. Обыкновенная девочка. В общем, его она не заинтересовала. Зато её интересовали и Гриша, и Сергей, и Николай, молодой мужчина на первой парте в среднем ряду. Остальных учащихся мужского пола она обходила вниманием, потому что это были взрослые женатые солидные дядьки. На третий день Ника села за парту рядом с Гришей, вытеснив на своё место Сергея. Гриша повернулся и вопросительно взглянул на него. Сергей, молча, пожал плечами. Ладно, подумал Гриша, разберёмся на перемене. Начался урок истории. Гриша приготовился слушать учительницу истории Берту Львовну. Она, маленькая, толстенькая, вдохновенно что-то рассказывал, но Гриша плохо слушал из-за того, что почувствовал на своём колене руку Ники. Рука вначале лежала и не шевелилась. Юноша чувствовал через грубую ткань штанов тепло этой маленькой, женской ручки и его волновало это тепло. Он не мог сосредоточиться на рассказе учительницы. Потом ручка зашевелилась и поползла с Гришиного колена вверх по его ляжке. Гришино сердце бешено застучало, и он почувствовал, что его лицо запылало. Берта Львовна это заметила, и, не прерывая речи, погрозила Нике пальцем. Ручка Ники остановилась, но потом снова поползла вверх и, когда достигла ширинки, Гриша вскочил и пересел к Сергею. Берта Львовна внятно и с чувством сказала, обращаясь к Нике: - Связался чёрт с младенцем! Опять за своё! Выгоню! Ника сидела, как ни в чём, ни бывало, сложив руки на парте, как примерная девочка. Григорий видел завитки золотых волос на её шее, и его пробирала дрожь. - Что, - шепнул Сергей, - она и к тебе в штаны полезла? Гриша кивнул. - Она ко всем лезет, кто рядом сидит, - снова шепнул Сергей. – Если захочешь, с ней легко договориться. Она денег не берёт. Гриша судорожно проглотил слюну. - Мальчики, - сказала Берта Львовна, - не отвлекайтесь на разговоры. После уроков поговорите. Но Гриша не слушал, о чём она продолжала рассказывать. У него ещё никогда не было женщины. Мысль о том, что впереди него сидела за партой доступная девица, да ещё и бесплатная, сводила его с ума. Он собрал всю свою волю и сосредоточился на рассуждениях. «Если она доступна, то у меня не будет перед ней никаких обязательств. Тем более, она сама ко мне полезла. Если я приглашу её к себе в домик, и она пойдёт, то я, наконец, узнаю, что такое женщина и стану мужчиной. Однако есть и проблемы. А вдруг она забеременеет? Или того хуже, забеременеет от другого, а скажет, что от меня. Какой я отец! Мне всего-то четырнадцать лет. А она возьмёт, да повесит этого ребёнка на меня и что тогда я стану делать? А вдруг она больна сифилисом? Братья говорили, что это ужасная болезнь. Человек гниёт заживо. Нос проваливается. Можно, конечно, купить презерватив. Но я умру от стыда, если пойду в аптеку. Там все продавцы женщины. Нет, лучше умереть! Впрочем, можно ведь кого-нибудь попросить его купить. Сергея, например. Он выглядит старше своих восемнадцати. Если приспичит до такой степени, что не будет сил выдержать искушение, я его попрошу». Гриша взглянул на Сергея. Тот внимательно слушал Берту Львовну. Похоже, что его не мучили нечистые мысли. «Счастливец! – подумал юноша, - А ведь кто-то из братьев говорил, что презервативы рвутся. И тогда – всё! Мне вовсе не хочется вляпаться в неприятную историю. Есть, конечно, ещё одно решение – аборт. Но, чёрт их знает, этих женщин! А вдруг она не захочет делать аборт? Надо будет её уговаривать, умасливать, угрожать». Гриша вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб. - Иди! Попей водички, - сочувственно предложила Берта Львовна. Гриша встал и вышел из класса, чувствуя на своей спине насмешливый взгляд Ники. В коридоре он побежал, громыхая башмаками. Он добежал до мужского туалета и сунул голову под кран с холодной водой. «Да, что же это такое! Надо отвлекаться! Надо отвлекаться! Надо отвлекаться! Он с удовольствием засунул бы всего себя под кран с холодной водой. «Сам чёрт привёл эту Нику в их класс! Урок пропал зря! О чём Берта Львовна рассказывала? Я не помню». Григорий ненавидел Нику за то, что она была доступна для всех, и одновременно недоступна для него. Он вернулся в класс. Ника оставила его на время в покое. Она, то приходила на занятия, то пропадала на два-три дня, но когда она появлялась в классе, Гришу пробирала дрожь. Он волновался, и хуже всего было то, что это было заметно со стороны, хотя он и старался держать себя в руках. Однажды на перемене Ника подошла к нему вплотную так, что он даже отшатнулся. - Ты импотент? – спросила она. – Неужели ты не хочешь? Он повернулся и пошёл от неё. Она смеялась ему вслед. Одноклассники были свидетелями её домогательств. На другой день к нему на перемене подошёл Николай, соученик по классу. Это был взрослый мужчина лет тридцати. В руках он держал обычную серую канцелярскую папку с тесёмками. - Григорий, - сказал он, - она больше не будет приставать к тебе. Я с ней поговорил. За совращение несовершеннолетних есть статья в Уголовном кодексе. Она знает. Вообще-то она несчастная девушка, но в своих бедах сама виновата. Вот, почитай! И он протянул папку, на которой было написано: ДЕЛО № 262. - Что это? – спросил Гриша, с недоумением глядя на папку. - Протоколы судебного заседания. Моя жена вела это дело. Она разрешила мне показать тебе эти бумаги. Это о Нике. - Зачем мне читать? – вскинулся юноша. - Какое дело мне до неё! - Прочти, - настаивал Николай. – Это во всех отношениях полезное чтение для молодых. В юноше поднималась волна возмущения и жгучего любопытства. Поколебавшись, он протянул руку и взял папку. - Вернёшь, как прочтёшь, - сказал Николай, повернулся и ушёл. Гриша смотрел на папку. Она скромно молчала. Концы тесёмок подрагивали и призывали развязать их. Он развязал их дома и начал читать. Он читал, и его бросало то в жар, то в холод. Это были протоколы допросов преступников, грабивших ларьки. Несколько молодых людей от 18 до 22 лет увлекались грабежом не от бедности, а из спортивного интереса и из интереса к бутылкам со спиртным. Молодые люди были из хороших интеллигентных семей с достатком. Ника входила в их компанию. Она не грабила вместе со всеми. Она наблюдала и смеялась. И однажды эти подонки напились и изнасиловали её. Просто так! Из интереса. Ника проходила по делу как свидетель и жертва преступников. Гриша прочёл все протоколы за одну ночь. Когда на следующий вечер он пришёл в школу, Ники не было. Гриша отдал папку Николаю. - Ну, как? – спросил он. - Зачем ты дал мне это прочесть? – спросил юноша, вместо того, чтобы ответить ему. - А чтобы ты знал, с кем имеешь дело, если тебе вздумается подружиться с Никой или с ней переспать. Гулящая она. Всех, кому хотелось, перебрала. Может, у неё гонорея. Или ещё что-нибудь хуже гонореи. Гриша вызывающе смотрел на Николая. - А тебе, какое до меня дело? Какое тебе дело до того, с кем я сплю? - Жалко тебя, дурака. К тому же ты несовершеннолетний. А это дело подсудное. Нике-то уже девятнадцать лет. - Я думал её шестнадцать. - Индюк тоже думал, да в суп попал! Держись от неё подальше, если не хочешь её подставить? У нас тут найдутся люди, которые быстро доложат, куда следует. Гриша не знал, что сказать, сел за парту и задумался. Если бы Ника в эту минуту оказалась в классе, он бы ушёл. Николай положил руку ему на плечо: - Виду не подавай, что ты это читал, что знаешь. Понял? Серёге я тоже давал это читать. Но ему уже восемнадцать. - Что, она с ним спала? – вскинулся Гриша. - Свечку я не держал, но по моим наблюдениям, она его в свою койку тащила. Шлюха она. Пробы негде ставить. Так что, не будь наивен. У Гриши заныло под ложечкой. Со всех сторон приблизилась и стерегла опасность. Это было неприятно и тревожно. Николай некоторое время ещё постоял рядом, затем иронично сказал: - Спасибо! – и ответил сам себе – Пожалуйста! Гриша промолчал. Ему вообще не хотелось говорить ни с кем и ни о чём. Насколько ему было бы легче, если бы Ника никогда не вернулась в класс. Но она вернулась и сидела позади него и Сергея и изнывала от скуки. Григорий чувствовал затылком её дыхание. Григорий приказал себе не думать о ней. Вскоре и в вечерней школе Гриша стал одним из первых учеников. В особенности он преуспел в английском языке, литературе и истории. Не уступал ему только Сергей. Все остальные ученики учились неровно. Их отвлекала семья, дети, усталость после работы. Григорию удалось завоевать уважение этих взрослых людей. Они знали, что он не бездельничает, как Ника, а работает дворником, устаёт, но всё-таки находит время много читать и готовиться к урокам. Сергей был, что называется, из очень хорошей советской семьи (отец – освобожденный парторг на заводе, мать – заведующая поликлиникой) и было непонятно, почему он работает и учится в вечерней школе. Обыкновенно дети таких родителей оканчивали среднюю дневную школу, и шли прямиком в институты. Здесь же была какая-то загадка. Но Гриша не задавал лишних вопросов. Он вообще не задавал никаких вопросов и не любил, когда спрашивали его о семье, а если спрашивали, что он уклонялся от ответов. Казалось, мальчики должны были подружиться, несмотря на четыре года разницы в возрасте, но настоящей дружбы не получалось. После школы они расходились в разные стороны до следующего вечера. Оба были немногословны и замкнуты для того, чтобы подружиться по-настоящему. Английский язык всё больше увлекал Григория. Он взял в библиотеке адаптированный текст романа Теккерея «Ярмарка тщеславия» и начал читать его, временами заглядывая в англо-русский словарь. Новые слова он запоминал легко, играючи. И чем дальше он продвигался в чтении романа, тем меньше он заглядывал в словарь. По воскресным дням Гриша встречался с Женей в доме его родителей. К себе своего друга Гриша больше не рисковал приглашать. И Женя это понимал. Увидев раз отца Гриши, он не хотел больше его видеть. Юноши, встречаясь, делились впечатлениями прошедшей недели и говорили о будущем. Нередко к их разговорам присоединялась Марина Игоревна, если у неё в этот день не было репетиций в театре. Женя тоже вырос, был худ, у него был плохой аппетит, и Марину Игоревну это беспокоило. Она призывала сына брать пример с Гриши, имевшего прекрасный аппетит. - Я много работаю на воздухе, - пояснил Гриша. – Может, Жене начать бегать со мной по утрам перед школой? К этой идее Марина Игоревна отнеслась сдержанно. Она боялась, что Женя упадёт, сломает руку и погубит карьеру пианиста. - Мы будем медленно и осторожно бегать, - настаивал Гриша. – Жене нужны физические упражнения. Женя готовился поступать после школы в музыкальное училище. Он намеревался пройти программу училища за год и поступить в консерваторию. Всё чаще Женя играл для друга на пианино. Гриша был его неискушённым слушателем. В особенности ему нравились сонаты Бетховена. - А почему именно Бетховен тебе нравится? – спросила как-то Марина Игоревна. Григорий немного подумал и ответил: - Бетховен мужественный. - А Моцарт? - А Моцарт тоже мужественный, но он в бантиках и кружевах! – ответил Григорий. Марина Игоревна поделилась этим высказыванием Гриши с мужем. Семён Григорьевич поднял брови и сказал: - А этот парень не дикарь. За словом в карман не лезет. - Он очень восприимчив и умён, - заметила Марина Игоревна. – Дикарём он был в семь лет. Теперь он обгоняет в духовном развитии Женю. Не удивительно! У Гриши богатый жизненный опыт. Ты бы послушал, как этот бывший дикарёнок рассуждает о жизни, о литературе и истории! Если он не пойдёт по кривой дорожке, из него получится что-то очень дельное. Марина Игоревна по-прежнему давала Грише книги из своей библиотеки, а когда он приносил их назад, она любила поговорить с ним о содержании романов. Её нередко поражали его глубокие суждения о том, что он прочёл. Однажды он сказал: - Знаете, я перерос Джека Лондона. Я хотел сказать, перерос его произведения. Я почти все прочитал. Некоторые из них кажутся мне откровенно слабыми, написанными, может быть, ради денег. Вот, например, «Маленькая хозяйка большого дома». Этот роман не идёт ни в какое сравнение с «Северными рассказами», или с «Мартином Иденом». Роман «Маленькая хозяйка» написан для сентиментальных слезливых дам. Такой роман могла бы как раз написать одна из них. И в «Мартине Идене» я тоже разочаровался. Он замолчал. - Почему? – спросила заинтригованная Марина Игоревна. – Чем тебе этот роман не угодил? - Угодил, - улыбнулся Григорий. – В особенности первая часть, когда Мартин начинает работать над собой, учиться, читать книги, выправлять и обогащать речь и всё такое. Но потом! Потом начинается пропаганда позитивизма и социализма по Спенсеру. Уместно ли это в романе? И ещё, там какое-то прямолинейное обличение буржуазного общества и буржуазной любви и семьи. Я думаю, что всё гораздо сложнее и не так односторонне, прямолинейно и грубо. Конец романа мне вообще не нравится. Мартин Иден абсолютно во всём разочаровывается. И от этого кончает с собой во цвете лет и сил. Зачем? Это неправильно. В «Маленькой хозяйке» двойное и совершенно глупое самоубийство. Знаете, мне кажется, что лучшее, что он написал это «Джон Ячменное зерно», «Северные рассказы», «Люди бездны» и повести о собаках. Остальное – для развлечения. Мне не интересны произведения просто для развлечения. Повесть «Джон Ячменное зерно» должна быть обязательным чтением для всех школьников. Уж я-то знаю, многое про пьянство и к чему оно ведёт. Мой отец пьёт. Впервые Гриша признался в пороке отца. И тотчас ему стало стыдно от этого признания. Внутренне он упрекнул себя. Марина Игоревна сделала вид, что не заметила этой его фразы об отце. - Так вот, - продолжал он, - Джек Лондон – певец разочарованных людей. Таким я теперь его вижу. Он и сам во всём разочаровался. Отсюда пьянство и самоубийство. - Знаешь, возьми-ка вот это, - сказала Марина Игоревна, доставая с полки и подавая Грише книгу. Он прочёл на обложке: Стендаль «Красное и чёрное». - По-моему, тебе пора это прочесть. Это французский писатель прошлого века. Но хорошо бы тебе прежде узнать историю Франции после революции. Действие романа происходит накануне Июльской революции 1830 года. Мне интересно, что ты скажешь о главном герое, - продолжала Марина Игоревна. - Женя прочёл, и ему роман не понравился. Или он не вполне его понял. Подражать герою романа не стоит, конечно, как не стоит подражать добившемуся успеха Мартину Идену. Я не для этого рекомендую тебе прочесть эту книгу. Интересен характер героя. Он талантливый и честолюбивый юноша, чуть постарше тебя. В вас обоих есть что-то общее. Вы похожи. Григорий взял книгу, и ему тотчас захотелось раскрыть её и начать чтение. - Кстати, как ты относишься к Наполеону? – спросила Марина Игоревна. Григорий нахмурил брови: - Как к врагу. Хотя он в политике - фигура неоднозначная. Для Франции он сделал немало хорошего, насколько я помню. Да и в завоёванных странах тоже. Он ломал и перекраивал старый порядок в Европе. По-моему, в каком-то смысле это шло ей на пользу. Только вот в Россию он зря сунулся. А может, не зря. Кто-то должен был его остановить. Вот, Россия его и остановила. Так что для меня он враг. - Герой романа Стендаля обожает Наполеона и жалеет, что прошли времена наполеоновских войн. - Так ведь он француз. А я – русский. Русскому обожать Наполеона как-то странно, я думаю. Это, вроде, как предательство. - Согласна! – улыбнулась Марина Игоревна. Глава 8 На следующий день после работы Гриша забрался на сеновал, зарылся в сено и принялся читать роман Стендаля «Красное и чёрное». Гришу поразило, что Жюльен Сорель был изгоем в своей семье. Папаша Сорель не любил младшего сына. Точно так же не любил младшего сына и папаша Сибирцев. Жюльен любил читать. Первый же эпизод четвёртой главы, где Жюльен, забравшись на стропила водяной мельницы, читает книгу, а папаша Сорель выбивает её из рук сына и она падает в воду, поразил Григория. Его папаша точно так же ненавидел, когда Гриша читал книги, забравшись на сеновал. Автором книги, которую читал Жюльен, был граф Лас Каз, последовавший за Наполеоном на остров Святой Елены и оставивший воспоминания об Императоре. Ещё одна фраза поразила Гришу: «Все домашние презирали его, и он ненавидел своих братьев и отца». Это тоже было близко, хотя не все в семье презирали Гришу, а только старшие братья и отец. И своё окружение Жюльен ненавидел точно так же, как Гриша ненавидел своё окружение и стиль жизни своего отца. Но дальше совпадения заканчивались. Жюльен боготворил Наполеона. А Гриша боготворил Александра Невского, Суворова, Кутузова и Жукова. Ещё Жюльен обожал книгу Жан Жака Руссо «Исповедь», а Гриша никогда не держал её в руках. Он решил спросить, нет ли этой книги у Марины Игоревны. А пока погрузился целиком в чтение романа Стендаля. Прочитав несколько глав, Гриша поделился с ней первыми впечатлениями: - Этот Жюльен Сорель – неприятный тип. Он всех вокруг презирает и ненавидит. Вы сказали, что я похож на него. Я вообще не понимаю, что между нами общего. - Вот, как? – удивилась Марина Игоревна. – Ты, выходит, никого не презираешь и всех любишь? Особенно своего отца и братьев, о которых ты мне рассказывал. Гриша смущённо опустил глаза. Он действительно кое-что рассказывал о своей жизни в семье, о жестокости и пьянстве отца, и о плохом отношении к себе старших братьев. Мальчик не мог не признать правоту Марины Игоревны. - А общее между вами не только это, - продолжала она. – Жюльен хочет выбиться в люди. Разве ты не хочешь того же самого? - Но он-то лицемер! – воскликнул Гриша. – Он живёт двойной жизнью. Обожает Наполеона, и делает вид, что он ему омерзителен, потому что люди, с которыми он общается, терпеть не могут Императора. Он не верит в Бога, но собирается стать священником, чтобы сделать карьеру. Это двуличие отвратительно. Он избрал его орудием, чтобы добиться более высокого положения в обществе. Думает одно, а делает прямо противоположное. Жюльен вызубрил назубок Евангелие на латыни, как попугай, чтобы добиться своей цели. Он даже Библию избрал орудием для своей карьеры. Но, в сущности, он необразован. Он не может свободно говорить на латыни. Как есть, попугай! Жюльен использует людей, как средство для достижения цели. Я же избрал орудием – образование. Есть же разница! - Есть! – согласилась Марина Игоревна. – Твоя позиция благороднее. Но, чтобы добиться своей цели, лицемерить придётся и тебе, хотя ты живёшь в другое время, в другой стране с другим строем. От лицемерия тебе никуда не деться. Ты думаешь, один Жюльен лицемер? Ты думаешь, другие священники не лицемеры? Ты думаешь, все остальные священники верят в Бога? Лицемерие есть необходимое условие, чтобы добиться успеха. Я тебе больше скажу: лицемерие есть необходимое условие, чтобы при определённых обстоятельствах выжить. - Ну, у нас-то, наверное, всё-таки всё по-другому, - возразил Гриша. – Можно обойтись и без лицемерия. - Ага! – засмеялась Марина Игоревна. – Ты что, и в самом деле веришь, что все члены КПСС верят в коммунизм? Все и каждый вступили в ряды этой партии не для того, чтобы сделать карьеру? Так, вот! Ты глубоко заблуждаешься. Есть и среди них лицемеры. У нас есть сосед по лестничной площадке. Он вступил в партию, потому что хотел стать директором одного предприятия. Ему знающие люди намекнули, мол, станешь директором, если станешь членом партии. Он и подал заявление. И стал директором через некоторое время. Думаешь, почему Семён Евгеньевич до сих пор не главный дирижёр филармонии? Потому что не вступил в партию. А дирижёр, который ему в подмётки не годится, бездарь, стал главным, потому что вовремя подсуетился и теперь командует. Таких выскочек пруд пруди! Ты ещё с этим явлением столкнёшься. Просто, ты ещё мало знаешь. Так что, напрасно ты так сурово обходишься с Жюльеном. Герой романа Стендаля рассуждает: по-волчьи жить, по-волчьи выть. А не будь он лицемером, дальше лесопилки своего отца он бы никогда не продвинулся. Такова жизнь! Таковы условия успеха! Времена, Наполеона прошли, когда можно было, как у нас при Петре Первом, сделаться из продавца пирожков маршалом. Единственный путь для мальчика из бедной семьи во время Реставрации, стать священником, чтобы жить прилично, и быть уважаемым членом общества. Вот он и старается. И ты будешь стараться. Попробуй, выйди перед всеми и скажи, что не веришь в коммунизм и в партию. И посмотри, что будет. Тебя из школы исключат, в лучшем случае. Получишь волчий билет. И никаких тебе институтов! Так что, не советую тебе экспериментировать. - Волчий билет? Что это? - Это может быть запись в твоём документе, ну, скажем, в трудовой книжке, лишающая тебя благ, льгот, услуг, которые доступны всем. Волчий билет это ущемление твоих прав. Ты становишься волком среди овец. И все овцы от тебя отвернутся. И будешь один. Овцы подадут документы в институт, а у тебя документы не примут. Ты – волк! Тебе институт не полагается. Живи, как хочешь. Все дороги тебе перекроют. Вот это и есть, волчий билет. Кстати, ты веришь в коммунизм? Веришь, что он будет построен в нашей стране? Гриша молчал. Он не знал, верит он в коммунизм или не верит. - Мой папаша верит, - сказал он, наконец. – И мамаша тоже верит. А я – не знаю, верю или нет. Я как-то даже и не думал об этом. Я, наверное, даже и не знаю что это такое. - А ты подумай, - предложила Марина Игоревна. – И, кстати, твой отец, для которого коммунизм это религия, как его себе представляет? - Как представляет? Он говорит, что работать при коммунизме можно, когда захочешь, а брать в магазинах можешь, что хочешь и сколько хочешь. - Гриша, ты прости, но это примитивный взгляд на коммунизм. - А где он, чтобы на него посмотреть? – обиделся Гриша. – Есть образец? Мой папаша, как может, так себе его и представляет. - Прости, меня! Я не хотела обидеть ни тебя, ни твоего отца. О коммунизме можно прочесть у классиков марксизма и в романах-утопиях. А образца нет нигде. И не было никогда. И, сдаётся мне, никогда не будет. Но вернёмся к теме лицемерия. Если ты хочешь чего-то добиться в жизни, тебе придётся лицемерить, как Жюльену. Это неписаный закон. И от него никуда не деться. Его не обойти. И чем раньше ты это поймёшь, тем лучше будет для тебя. Тогда ты преуспеешь в жизни. Главное, не переборщить. Не уклониться в пошлую лесть. Понимаешь меня? Гриша кивнул. Он понимал. - Если хочешь преуспеть, ищи единомышленников даже среди тех, кому ты не нравишься. Скажи некрасивой женщине, что она мила, что у неё красивые глаза и волосы, подари ей цветок или шоколадку, и ты положишь её в карман. Она станет тебя уважать и будет на твоей стороне. Даже в некрасивой женщине всегда можно отыскать привлекательные черты. Вот их и хвали! Скажи глупому мужику, что он умный, сильный и сообразительный, и он будет на твоей стороне. Ведь и у тупого мужика можно найти привлекательные черты. Знаю, это трудно, но не невозможно. А ещё люди обожают, когда у них просят совета. Они тебя забросают советами, даже если они тебе не нужны. Этим тоже можно пользоваться. Прикинься слабым, бестолковым и беспомощным и тебя станут с удовольствием опекать. Особенно, женщины. - А всё-таки есть какой-то другой путь? – спросил Гриша. - Есть. Молчать, когда не хочется лицемерить. Молчать, пока не спросят твоего мнения. А уж если спросят, но либо вежливо уклониться от ответа, либо сказать не то, что думаешь, то есть, начать лицемерить, то есть лгать. Читай дальше, - продолжала Марина Игоревна. – Тебя удивит конец этой истории. Ты поймёшь, что погубило Жюльена, что свело к нулю все его усилия. Ты поймёшь, чего следует опасаться молодому человеку, желающему преуспеть в жизни. Гриша ушёл домой и по дороге размышлял о том, что сказала ему Марина Игоревна. Жюльен Сорель ему по-прежнему не нравился, но он стал его немного понимать. Прошло около месяца. Жизнь текла своим чередом. Ника то появлялась в классе, то пропадала. К Грише она более не проявляла интереса. Общения с Николаем Гриша избегал. Он не знал, почему. Николай стал ему неприятен, словно Николай грубо вторгся в его личные дела. Он не должен был этого делать. Или должен был сделать это деликатно, аккуратно, намёками. Николай не должен был давать Грише читать судебные протоколы. Было во всём этом что-то нечистое. Гриша не хотел так много знать о Нике. Наконец, он прочёл весь роман Стендаля и принёс книгу Марине Игоревне. Женя играл в гостиной вальсы Шопена. - Что скажешь? – спросила Марина Игоревна, принимая книгу и ставя её на полку. - Я не судья этому Жюльену, но мне он всё равно не нравится - сказал Григорий. - Почему? - Он высокомерен. Это такое, знаете ли, плебейское высокомерие, и оно гораздо хуже и опаснее высокомерия аристократа. Кстати, в приговоре было сказано, что он осуждён на казнь за убийство, а убийства-то не было. Было покушение на убийство, а госпожа де Реналь была только ранена. Следовательно, Жюльен был прав, когда сказал, что его осудят не столько за покушение на убийство, сколько за то, что он осмелился затесаться, будучи простолюдином, в хорошее общество. Это его фраза. По-моему, Жюльен был недостаточно умён и позволил чувствам взять верх над разумом. Это его и погубило. - Ну, вряд ли он был глуп. Любовь погубила многих, - задумчиво сказала Марина Игоревна. – Не он первый, не он последний. - Может быть, - неожиданно согласился юноша. – Я ещё не знаю, что такое любовь и на что она способна. Но одно мне не понятно. Как можно, любя женщину, тут же увлечься доступной девицей. Помните Аманду в Безансоне? А ведь Жюльен только что расстался с госпожой де Реналь. Даже его любовь к госпоже де Реналь проистекает всё из того же плебейского высокомерия. Он продолжал читать запоем книги, которые давала ему мать Жени. В том числе романы Жорж Санд и мадам де Сталь. Французских писательниц он забраковал. Несколько романов Жорж Санд и мадам де Сталь он одолел, но нашёл их слишком сентиментальными и неправдоподобными. Потом он перешёл на английскую литературу и остался недоволен Диккенсом. Скотт и Теккерей ему понравились. Уайльд показался ему манерным и странным. Уэллса и Конан Дойля он читал для забавы. Английских писательниц он решил не читать, хотя в английской литературе их было предостаточно. Он перечёл роман «Мартин Иден» ещё раз, потому что кое-что для него осталось непонятным. В частности, увлечение Мартина философом Гербертом Спенсером. Для того чтобы лучше понять Мартина, Гриша читал в городской библиотеке «Советскую энциклопедию» статью о взглядах английского философа. Главное, что он понял: человеческое общество, как и органический мир, развивается эволюционно. В обществе, как и в природе, выживает тот, кто сильнее и более приспособлен преодолевать трудности. Социализм и коммунизм невозможны. Григория особенно заинтересовал этот взгляд Спенсера на эволюцию общества. Надо бы почитать его труды, подумал он. Но это потом. Сначала надо познакомиться с литературой. Увлечение Мартина, да и самого Лондона, социализмом и социалистами заставило его задуматься о многом. Гриша жил в этом самом социализме, к которому стремился американский писатель. На двадцать первом съезде КПСС в январе 1959 года было объявлено, что социализм в СССР уже построен. Можно было приступать к построению коммунизма. Хрущёв так и сказал: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Гриша пошёл в городскую библиотеку, и библиотекарша нашла для него статью американского писателя под названием «Как я стал социалистом». Юноша прочёл её. А потом прочёл ещё одну «Что значит для меня жизнь». Джек Лондон встретился в жизни с бедными людьми, с матросами, солдатами, рабочими, бездомными, искалеченными тяжёлым физическим трудом. И писателю захотелось изменить мир. А Гриша жил в уже изменённом мире. Хрущёв объявил, что пора приступать к строительству коммунизма, и он наступит через двадцать лет. И здесь ум Григория споткнулся. «Если социализм уже построен, то не должно быть ни бездомных, ни нищих, ни бедных, а они есть. Я их видел, я их знаю. Они ходят по дворам, собирая милостыню. Ваня, например. Ване лет сорок, у него нет руки. Потерял на фронте. Он ходит с мешком и собирает хлебные корки. Или дурочка Таня, весёлая, вечно поющая песни. Ей сердобольные хозяйки дают хлеб, остатки каши. Живёт Таня в подвале четырёхэтажного дома возле труб центрального отопления. А сколько инвалидов войны, безруких и безногих, появлялось на улице каждый день. А потом большая часть их в одночасье пропала. Люди говорили, что власть пристраивала их в дома инвалидов, или высылала в сёла. А мы, - думал Гриша о своей семье, - живём бедно. И многие, кого я знаю, живут бедно. Разве это социализм?» «Но как так случилось, - задал он себе вопрос, - что живя при социализме, моя семья живёт так бедно, так скудно? Как так случилось, что его семья, и все окружающие семьи, жившие на улице Подгорной, жили только животными интересами? Их цель была – набить желудок и повозиться за печкой, чтобы произвести на свет себе подобных». Он снова обратился к статьям Джека Лондона. Тот писал: «Социалисты - это революционеры, стремящиеся разрушить современное общество, чтобы на его развалинах построить общество будущего». «Каким должно быть общество будущего? Общество без преступников, без казнокрадов, без нищих и бездомных, без алкоголиков и наркоманов, без проституток? Ну, ладно. Старое общество разрушили, царя убили, и всё это ради того, чтобы жить так, как живём мы? - спрашивал себя юноша. - Но мы живём нехорошо и неправильно. У нас полно бедных, и нищие есть. И алкоголиков полно. И проститутки, говорят старшие братья, есть. Значит, всё неправда, всё зря?» Лондон писал: «У революционеров я встретил возвышенную веру в человека, горячую преданность идеалам, радость бескорыстия, самоотречения и мученичества - все то, что окрыляет душу и устремляет её к новым подвигам. Жизнь здесь была чистой, благородной, живой. Я видел вокруг себя лишь благородные порывы и героические устремления, и мои дни были солнечным сиянием, а ночи - сиянием звезд, и в искрах росы и в пламени передо мной сверкал священный Грааль, символ страждущего, угнетенного человечества, обретающего спасение и избавление от мук». Это было так красиво написано! Только Гриша не понял, что такое священный Грааль. «Надо будет заглянуть в энциклопедию», - подумал он. Он вспомнил, что когда учился в четвёртом классе, к ним на классное собрание пригласили революционера, делавшего революцию в Иркутске. Пришёл дед лет шестидесяти в затрёпанном костюме с обрюзгшим лицом заслуженного пьяницы. Сей русский карбонарий стал рассказывать детям, как он с товарищами брал штурмом дворец губернатора, где засели белые. И как, взяв белых офицеров в плен, он расстреливал их тут же у белой каменной стены дворца, выполняя революционное задание. Гриша видел, как алая кровь неровными струйками стекала по белой стене. Убить безоружного противника ему что-то не показалось подвигом. В этом рассказе спившегося заслуженного персонального пенсионера республиканского значения было столько ненависти и злобы, что дети сидели подавленные и притихшие. Где в этом сгорбленном неопрятном кровожадном революционере была возвышенная вера, благородные порывы, героические устремления? Ничего этого Гриша в нём не заметил. Их не было. Гриша снова побежал в библиотеку, открыл энциклопедию и прочёл, «При социализме все люди равны». «Разве я, дворник, - думал Гриша, - равен директору школы или первому секретарю областного комитета КПСС? Зарплаты у нас несопоставимые. Возможности разные. Что могут они, не могу я. И отношение общества к нам разное. Первому секретарю обкома КПСС кланяются, как вельможе. Директору тоже кланяются. А кто кланяется дворнику?» «Природные ресурсы принадлежат государству», - прочёл он. «А что такое государство? - думал Гриша? - Это ведь не человек. Это понятие отвлечённое. Государство это законы и управление страной. Но разве законы и управление могут владеть чем-либо? Это ведь тоже отвлечённые понятия. Законы создают специальные люди и управляют страной по этим законам тоже специальные люди. И выходит, что, природные ресурсы принадлежат людям, управляющим страной». Юноша даже задохнулся от глубины своей мысли, приведшей его к таким неожиданным результатам. Он осмелился додумать эту мысль. «Управляют государством коммунисты. Следовательно, им и принадлежат природные ресурсы? Следовательно, коммунисты распоряжаются распределением доходов от этих ресурсов?» Здесь Гриша подумал и поправился. «Не все коммунисты управляют и не все распределяют доходы. И, тем более, не все получают доходы. Некоторые рядовые коммунисты живут так же бедно и скудно, как и не коммунисты – обычные советские люди. А кто получает доходы? Правящая верхушка коммунистической партии», - ответил он себе. Эту мысль он засунул подальше в глубины своей памяти, и на всякий случай запер её в клетку, чтобы она не вырвалась на волю и не причинила бед владельцу. Гриша читал дальше: «Все дети учатся бесплатно в средней школе. Высшее образование тоже бесплатное». Здесь Гриша споткнулся. Он взял ручку и тетрадку и выписал из статьи основные положения про социализм. Григорию нужно было срочно поговорить с мамашей. Глава 9 Анисья Степановна сидела в летней кухне и чистила картошку. Григорий, расспросивший младших сестрёнок, игравших во дворе, нет ли дома отца, вошёл и сел на табурет напротив матери и окинул её взглядом. Ведь ей всего только сорок лет, подумал он, а она выглядит на пятьдесят в этой длинной мешковатой юбке и бесформенной кофте. Мать одарила сына слабой улыбкой в знак приветствия. - Мам, привет! – начал Григорий. – Мам, а почему ты десятилетку не окончила? Мать вскинула на него удивлённый взгляд. Вопрос был неожиданным. Она вздохнула и вытерла мокрые руки передником: - Какая десятилетка? Я семилетку не окончила. Только четыре класса. Ну, как, почему. Матери надо было помогать по хозяйству. Одна она не справлялась. А я была старшая. Помогать нужно было, сестёр поднимать. И, ещё постановление вышло. Как раз в сороковом году. - Какое постановление? - Так о плате за обучение в старших классах школы. Постановление – платить. Двести рубликов в год. А у матери моей зарплата 300 рублей. А отца уже не было. А нас у матери было пятеро. Вот, и считай! Ну, я и ушла из школы. Могла моя мать лишний рубль оторвать на учение? Она мне и сказала тогда: тебе четырнадцать лет, иди, работай. Помогай! А в шестнадцать замуж меня сговорила. Свои дети пошли. Какое учение! - А училища? Техникумы? - То же самое. Плати. Григорий во все глаза смотрел на мать. - Я об этом не знал. Я думал, что у нас образование бесплатное. - Всё у нас платное. А что бесплатное, как написано в бумагах, так это для блезиру. Ну, вот! Теперь знаешь. Тебе-то повезло. В 56 году плату отменили. А если бы не отменили, то и у тебя была бы только семилетка. И ремесленное. Оно-то было и есть бесплатно. Так что, учись, пока можно. - А зачем ты так рано замуж вышла? - Из дома уйти. Много нас было в одной комнате. Место освободила. Глубоко задумавшись, возвращался Григорий в свой домик. Всё оказалось не так просто. И обучение не было бесплатным в СССР целых шестнадцать лет. Это открытие ему надо было переварить. Тем более что платное образование перечёркивало идею равенства и справедливости при социализме. «Справедливость? Ею и не пахло. Справедливо ли, что одни люди живут в хороших условиях, в хороших домах, как семья Жени, а другие люди живут в плохих домах безо всяких условий? Справедливо ли, что моя мать Анисья Степановна не смогла получить даже семилетнего образования, не говоря уже о десятилетнем образовании? А, может, это вовсе и не социализм, - думал Гриша. - Может, это как-то по-другому называется?» Григорий решал не углубляться более в принципы социализма, и, тем более, как они осуществляются на практике. В дело вмешивались какие-то высшие соображения государственных мужей. Они ставят какие-то ограничения, если это нужно государству на данный момент. Лучше не вникать. Родителям с образованием не повезло. Зато повезёт ему, Григорию, Он гордился своими умозаключениями и принял решение воспользоваться всеми благами, которые может дать ему социализм. Он должен был перейти от биологического существования обитателей родительского дома к более высокому типу жизни, а при возможности, и к самому высшему. Сделать это он мог только через образование. «Оставаться дворником всю жизнь, как оставался всю жизнь мой папаша рабочим? Нетушки! Фигушки! Окончу вечернюю школу, - думал юноша, - поступлю в институт, как советовала Марина Игоревна, и передо мною откроются все дороги, все пути. Я стану каким-нибудь руководителем, поеду за границу, увижу мир, женюсь на хорошей девушке. Стоп! – сказал он себе. - Никаких девушек и никаких женюсь! Женишься по глупости, дети пойдут, о них заботиться надо, орут, визжат, требуют, времени на себя не будет, жена попадётся глупая да сварливая, будет пилить день-деньской, или попадётся безответная, как мамаша, скучно с ней будет, будто один живёшь. Так и с водкой подружиться недолго». Перед его внутренним взором сияла будущая прекрасная полноценная жизнь холостяка, без детей и без забот. «Насмотрелся я на маленьких детей по уши! Но как всё-таки обойтись без женщин? Любовницы! Как я сразу-то не догадался. Завести любовницу – замужнюю даму. Никаких обязательств! Отлично! А если любовница забеременеет? А откуда я буду знать, от кого забеременела любовница, от меня или от мужа? Всегда можно выкатить любовнице претензию, что это не мой ребёнок. Пусть с мужем его и воспитывает». Григорий глубоко вздохнул, взял метлу, и вышел во двор подметать упавшую листву и мечтать. Смешно сказать. Он привязался к метле, как к живому человеку. Женя был другом, но у Жени была семья, отец и мать, и видеться мальчикам можно было только раз в неделю по воскресным дням. А в остальные дни недели Гриша был одинок. У Жени была своя жизнь, а у Гриши своя. Женя поступил в музыкальное училище. Теперь у него другие интересы и другие друзья. Друга, с которым Гриша мог бы поговорить по душам, обсудить мучающие его вопросы, у него не было. Ждать до воскресенья Гриша не мог. Поэтому по вечерам, вернувшись из школы, он разговаривал с метлой. Она стояла у двери и, молча, слушала хозяина. Он был ей за это благодарен. Она не перечила ему, не прерывала его рассуждений, не спорила с ним, не давала дурацких советов. Метла была идеальным слушателем, идеальным другом. Она, молча, одобряла всё, что он говорил, и поддерживала его во всём. Право, другим людям о таком друге можно было только мечтать. Метла шла с ним на улицу работать. Она никогда не жаловалась на трудности. Она выполняла волю его рук и добросовестно подметала асфальт и землю, сгоняя мусор в кучи. Ей не было скучно с Гришей. Он знал, что она никогда не станет сплетничать с лопатой. Он знал, что она его никогда не предаст. Он знал, что это он когда-нибудь предаст её и уйдёт. Он знал, что она не бросит ему упрёк, не вцепится в него, не побежит за ним и будет, молча, стоять в углу и даже не заплачет. Гриша полюбил свою метлу. Однако с метлой он не мог вступить в любовные отношения. И это очень осложняло жизнь юноши. Гриша мучился, когда ложился в постель. Воображение рисовало ему Нику в соблазнительных позах. Но он отгонял видения. Конечно, он мог бы привести в свою комнатушку проститутку, которая не спросила бы, есть ли у него паспорт и исполнилось ли ему восемнадцать лет, но где была гарантия, что и у неё не было гонореи или сифилиса. Он содрогался от омерзения, ужаса и желания. Можно было, конечно познакомиться с какой-нибудь порядочной девушкой, с такой девушкой, чтобы она не требовала, чтобы он на ней женился, и согласилась бы время от времени спать с ним. Но это была бы долгая возня с неизвестным результатом. Сколько времени нужно, чтобы уломать девушку? И здесь была опасность. Девушка могла забеременеть, потребовать, чтобы он женился на ней! Пропали тогда все его мечты и планы. Хотя, до восемнадцати лет он всё-таки не мог жениться. Эту проблему нужно было срочно решать, но он не знал, как её решить. Но вскоре проблема решилась сама собой. Решилась самым неожиданным образом. Решилась так, как он не ожидал и не мог предвидеть. Предметы в школе вели учителя среднего возраста. И все они были женщины. Ни одного мужчины учителя. И почти все учительницы были незамужние. Это было военное поколение. Все их потенциальные женихи не вернулись с войны. У большинства из них никогда не было мужей и не было детей. Среди них выделялась учительница английского языка Полина Дмитриевна. Ей было под сорок. То есть, она была в возрасте матери Гриши. У Полины Дмитриевны была короткая модная стрижка. У неё были красивые платья. Платьев было три, но создавалось впечатление разнообразия, потому что Полина Дмитриевна надевала к своим платьям разные украшения или разноцветные газовые шарфики. И на ногах она носила изящные чёрные лодочки. Всем она нравилась, кроме исторички Берты Львовны, которой никто не нравился, кроме директора школы и заведующего роно. Полина Дмитриевна была классным руководителем. Когда ей требовалась какая-нибудь помощь, что-нибудь принести тяжёлое, передвинуть шкаф, она всегда просила это сделать Гришу, говоря, что он молодой и сильный. Английский шёл у него хорошо. Учительница хвалила его произношение. Гриша смотрел на Полину Дмитриевну с уважением. Она знала английский и немецкий языки, хорошо одевалась, ухаживала за собой и была привлекательна. Ушлые взрослые одноклассники выудили откуда-то информацию, что на самом деле учительницу английского звали не Полина, а Прасковья по паспорту, что она не замужем, детей нет, живёт в своём доме со старенькой матерью. Потом выяснилось, что одна из учениц её соседка. Их огороды имели общий забор. Поэтому в достоверности информации никто не сомневался. Однажды, где-то в ноябре, Полина Дмитриевна попросила Гришу остаться после уроков, чтобы помочь ей передвигать парты. Она собиралась помыть пол в классе. Так он узнал, что она подрабатывает уборщицей. Юноше понравилось, что она не стеснялась этой маленькой дополнительной должности, что она берёт вторую работу, чтобы лучше себя обеспечить. Было уже поздно и темно, но Гриша согласился, хотя вставать ему приходилось рано. Он передвигал парты и ставил их на прежнее место, а учительница мыла пол шваброй и всё время задевала своего помощника то локтем, то ногой, то бедром. Он старался уклоняться от этих лёгких столкновений, и беспрестанно извинялся, как вдруг Полина Дмитриевна отбросила швабру и велела ему сесть на учительский стул. Он удивился, но сел, думая, что она хочет с ним поговорить, но она подошла к нему вплотную, внезапно села к нему верхом на колени, обхватив его шею руками, и прильнула губами к его губам. Гриша был до того ошеломлён, что не сопротивлялся. Венский стул, давно уже состарившийся, охнул и сломался под нами, не выдержав тяжести двух тел. Они втроём рухнули на пол. Гриша больно ударился затылком об пол, но женщина не оторвалась от его губ. Её руки бесстыдно блуждали по телу юноши, и всё свершилось на этом грязном полу, затоптанном подошвами учеников. Гриша не принимал ни малейшего участия в этом половом действии, лёжа на спине, и полностью подчиняясь воле женщины, в сущности, совершавшей насилие над ним. Венскому стулу было всё равно. Он умер. - Ты никому не рассказывай, ладно? – попросила она, когда они поднялись с пола и приводили в порядок одежду. – А то меня уволят. Понимаешь? Гриша, молча, кивнул. Он был так потрясён, что не мог говорить. Они старались не смотреть друг на друга. - Вас проводить? – наконец, спросил он, втайне надеясь, что она откажется. - Проводи, - согласилась она. – Какой ты вежливый. Она, как ни в чём, ни бывало, домыла пол, и они вышли из школы. - Ты извини, - сказала Полина Дмитриевна, - я не могу пригласить тебя к себе домой. У меня мама старая и строгая. - Я живу один, - выпалил Гриша неожиданно для себя самого. – Можем у меня встречаться. - А ты хочешь, встречаться? - Хочу! - Только ты никому не рассказывай, - снова попросила она. – Меня уволят. Ты ученик, а я учительница. Гриша кивнул. Теперь он чувствовал себя взрослым мужчиной. У него была женщина. Так они стали любовниками. Хотя это слово им, наверное, не подходило. Любви между нами сначала не было. Сначала была физическая необходимость друг в друге. Они таились от чужих глаз. После уроков Полина Дмитриевна выходила из школы первая, Гриша выходил через несколько минут после неё. Они шли порознь к его дому, чтобы никто не заподозрил, что они идут вместе и в одно место. Прежде, чем войти в калитку, Полина Дмитриевна заглядывала во двор, чтобы убедиться, что он пуст, затем шмыгала в палисадник и ждала в тени волчьей ягоды, росшей у порога. Они запирали за собой дверь, и начиналось безумие, длившееся нередко до рассвета. Рано утром Полина Дмитриевна покидала дом Гриши, а он, обессиленный, должен был вставать, идти убирать снег и колоть ломом лёд. Он так и не смог говорить ей «ты» и называть по имени без отчества. Он всё время помнил, что она – его учительница. Он вообще её никак не называл. Зато она не скупилась на слова для него. Кем он только не был в её объятиях: зайчиком, ёжиком, птенчиком, воробышком, котёнком, малышом. Всего он и упомнить не мог. Метла не одобряла их отношений. Они злобно шипела в углу. А в самые неподходящие моменты падала на пол. В третье свидание Гриша выставил её в сени, чтобы она ничего не видела и не ревновала. Но она слышала их вопли и стоны через дверь, обитую ватином и дермантином, и, конечно, злилась ещё больше. Когда Полина Дмитриевна уходила на рассвете от своего юного любовника, метла нарочно валилась поперёк дороги, чтобы женщина споткнулась и упала. После этого Гриша поставил метлу в дальний угол сеней. Метла ещё больше обиделась на него и начала плохо работать: то сорвётся с рукояти, то рассыплется на прутики. Но хозяин не обращал внимания на эти выпады. Он связал прутики не верёвкой, а проволокой, и так насадил метлу на рукоять, что она уже не могла с неё сорваться. Метла смирилась. Гриша ещё больше вырос и окреп физически. Теперь его рост был 192 сантиметра. Но он был худ. То, что он был худым, тревожило его любовницу. Она приносила ему пирожки с ливером, котлетки с пюре, и медовые пряники. Гриша вырос из своей одежды и обуви. Полина Дмитриевна купила ему новые штаны, две пары носков, и нашла на барахолке армейский овчинный полушубок. Он был поношенным, но ещё вполне крепким, хотя и немного великоватым Грише в плечах. Полина Дмитриевна уверила юношу, что плечи его раздадутся, и он будет ему впору. У Гриши как-то сами собой появились новые простыни, наволочки и пододеяльник, зеркало и вешалка для одежды. Он принимал все эти подношения с благодарностью и без смущения. Он считал, что это правильно. Любовница платила ему за работу, потому что он воспринимал этот секс без любви как трудную ночную работу, которая шла в ущерб чтению, на которое теперь не хватало времени, потому что юноше приходилось спать днём. Конечно, на её учительскую зарплату было не разбежаться, но это было лучше, чем ничего. Он нашёл способ заставить её платить ему ещё больше. У неё были знания английского языка, знания, столь необходимые ему для поступления в институт. Поэтому по субботам и воскресеньям под руководством Полины Дмитриевны он читал английские тексты, переводил их на русский, а потом они обсуждали содержание этих текстов на английском языке. Через три месяца Гриша уже хорошо справлялся с текстами повышенной сложности, и начал бегло говорить, поддерживая беседы на бытовые темы. Попутно он взялся читать «Северные рассказы» Джека Лондона на языке оригинала. Конечно, со словарём. Но вскоре запас его английских слов значительно вырос. Как-то в конце февраля после очередного бурного свидания Полина Дмитриевна объявила, что хочет серьёзно поговорить с Григорием. - Хорошо! – согласился он. – Только по-английски. - Тем лучше, - отвечала она. - I'm pregnant. The fourth month has gone. I don't want to have an abortion. I need this baby. You don't have to worry. I have no requests or complaints to you. Our relationship is over. We don't owe each other anything. This is only my child and I will take care of him myself. The only thing I will ask you about is to give your child your surname and patronymic Grigorievich. I don't want there to be a dash in the child's documents. And yet: it is not known how our future fate may turn out. Maybe your child will need your help someday, in case I die. But, as you understand, this is an extreme. That's not going to happen. Be calm! I am healthy and relatively young. I will raise the child myself, but everything needs to be provided for. If you agree, give me an affirmative nod. And don't say anything. Гриша всё понял. Он был до того ошеломлён, что едва нашёл в себе силы утвердительно кивнуть головой. Ещё в самом начале их отношений Полина Дмитриевна предупредила его, чтобы он не беспокоился: она предохраняется. Он и не беспокоился. Оказалось, что она беременна. До совершеннолетия ему ещё было далеко, а он уже мог стать отцом. Нарочно ли Полина Дмитриевна забеременела или случайно? Григорий не хотел задавать вопросов. Что толку их задавать, когда задавать их поздно. В их отношениях Полина Дмитриевна была лидером, хозяйкой положения, потому что была старше. Ему оставалось только, молча, подчиниться. Улыбаться, показывать вид, что он доволен, лицемерно утверждать, что он тоже хочет этого ребёнка, было выше его сил. Он сам ещё не вышел полностью из детства. Зачем он впутался в эту историю? Полина Дмитриевна не хочет делать аборт. Значит, она родит ребёнка. Это будет и его ребёнок! Единственно, что ему реально хотелось на данный момент, чтобы его любовница ушла. Она поняла это без слов. Молча, оделась и ушла в предрассветную темноту. Гриша долго лежал в постели, закрыв глаза. Он не спал. Он переживал то, что случилось. Он переживал каждое слово Полины Дмитриевны. Он не знал, получился ли ребёнок случайно или это был план его любовницы. Впрочем, какая теперь разница! Дело сделано! Когда она ушла, Гриша испытал позорное облегчение. Он стал снова свободен и одинок. Он хотел бы жить прежней жизнью, как будто и не было его отношений с учительницей. Но он понимал, что жить прежней жизнью не получится. Ушли ясность и простота. Мысль, что Полина Дмитриевна использовала его, мучила и не давала покоя. Она, наверное, сознательно выбрала его, юного и крепкого физически, чтобы забеременеть. Ей нужен был не он сам, а ребёнок от него. Он, как личность, для неё не имел никакого значения. Значение имела его тело, его семя, свежесть и молодость. Получив то, что она хотела, она оборвала отношения. В этом было что-то оскорбительное для юноши. Любил ли он Полину Дмитриевну? Он не знал, но когда она ушла, и он понял, что всё кончено, что она больше не придёт, не обнимет и не поцелует его, ему стало так больно, так одиноко, что он заскрипел зубами. Он хотел, чтобы она тотчас вернулась, чтобы всё было по-прежнему, но понимал, что это невозможно. Если она вернётся и всё будет, как раньше, то рано или поздно их связь откроется, Его любовница потеряет работу, а, может, случится, что-то похуже этого, и ей придётся покинуть город, и ничего никому не докажешь. Любовная связь учительницы с учеником, наверное, вне закона и люди будут осуждать и, чего доброго, травить Полину Дмитриевну. Им не будет дела до того, что Григорию с ней было хорошо, спокойно, что она, быть может, единственный человек на земле, который любит его и заботится о нём, как о сыне. Надо было начинать новую жизнь без Полины Дмитриевны. «Не нужно раскисать. Это недостойно мужчины» - приказал себе юноша. Он откинул одеяло, встал и внёс в комнату свою прежнюю подружку, метлу. Метла снова заняла своё место возле двери. «Что же мне делать, - спросил Гриша метлу, но она презрительно молчала. - А ведь это будет и мой сын. Или дочь. Лучше сын! Хотя, какая разница! Может быть, я этого ребёнка и не увижу никогда. Хотя интересно, каким он будет? На кого будет похож? Как Полина Дмитриевна назовёт его? Или её? Когда мне исполнится шестнадцать лет, я получу паспорт. Потом ещё два года и я стану совершеннолетним. Может быть, тогда можно будет снова общаться с Полиной Дмитриевной? Три с половиной долгих года! Надо только подождать. Смогу ли я ждать так долго? Изменит ли Полина Дмитриевна своё решение? Почему из всех мужчин она выбрала меня?» Гриша подошёл к зеркалу и увидел своё лицо. Он сам себе нравился. Неудивительно, что учительница выбрала его, чтобы от него родить. Ему нравились правильные черты его лица, русые волнистые волосы и серые глаза. Он чем-то был похож на Мартина Идена, как его описал Джек Лондон. Но он будет лучше Мартина Идена. Он не повторит его ошибок. Он достигнет успеха и удержится на гребне мчащейся волны. Глава 10 Пока Григорий переживал и обдумывал, как ему жить дальше, Полина Дмитриевна шла домой в предрассветных сумерках, боясь оступиться на льду и упасть, и тоже переживала разрыв со своим юным любовником. Она привязалась к нему всем сердцем. Наверное, это была любовь, хотя Полина Дмитриевна боялась сама себе признаться в этом. Больше того, она боялась, что Григорий почувствует, что она не спит с ним просто так, но горячо любит его. Она не должна была навязывать ему свою любовь. Он должен был чувствовать себя свободным и не связанным цепью обязательств. Она любила его горячее и по-юношески гибкое тело, расцветающее и наливающееся мужской силой. Она любила его красивое открытое лицо с ясными глазами, его вьющиеся русые волосы, его просыпающийся мощный интеллект, его бесхитростную душу, и она страдала оттого, что сама, добровольно отказалась от своего любимого. Но продолжать их отношения дальше становилось опасным. Если бы кто-нибудь догадался, что её, учительницу, связывает с несовершеннолетним учеником, её могли бы обвинить в его совращении, и кто знает, чем бы вся эта история закончилась. Полина Дмитриевна не могла рисковать. Коллеги будут гадать и, может быть, даже допытываться, от кого она понесла, но они не должны догадаться. Ни в коем случае! Да, она будет матерью-одиночкой! Кругом полно таких матерей-одиночек. Что в этом такого? Мужчин не хватает на всех. Многие одинокие женщины вступают в отношения с женатыми мужчинами и беременеют от них. Вот, и пусть про неё думают то же самое. Пусть думают, что она связалась с женатым взрослым мужчиной и собирается родить от него. Полине Дмитриевне было тридцать пять лет. И у неё мог быть муж, семья, дети, если бы не война. Время утекало, а вокруг неё не было ни одного свободного мужчины, который мог бы предложить ей создать семью. Её ровесники ушли на войну и многие не вернулись. В педагогическом институте, где она училась, мальчиков почти не было. Это было царство девушек. В школе, где она работала, было двое женатых мужчин в почтенном возрасте: сторож и физрук. Многие ровесницы Полины Дмитриевны махнули рукой на свою личную жизнь и всецело отдавали своё внимание чужим детям. До отношений с Гришей у Полины Дмитриевны не было никакого любовного опыта. Она была, если выражаться по-старинному, старой девой. Она даже и не целовалась никогда с мужчиной. Единственный мужчина, которого она обнимала, и целовала в рыжую голову, был кот Тимоша. В её доме? Это был не её дом и не её кот, а дом и кот её матери, Фёклы ТимофеевныТимирязевой. Фёкла Тимофеевна, шестидесятилетняя домовладелица и домохозяйка, бывшая начальница отдела кадров на трикотажной фабрике держала дочь в ежовых рукавицах. Дочь должна была обращаться к матери «на вы» и «маменька». Это было первое правило, которое мать внушила дочери, когда та начала говорить. Всякие там обращения вроде «мама», «мамуля», «мать» Фёкла Тимофеевна отметала. «Маменька» было немного старомодно и даже в известной степени дореволюционно, но зато уважительно и заискивающе, и без излишних эмоций. Не возбранялось также обращение «матушка». Отец разрешал дочери называть себя бесхитростно «папой», хотя жена требовала обращение «папенька». А поскольку отец и дочь упорствовали и стояли на своём, то они всякий раз были грубо обругиваемы. Впрочем, не только за это. Фёкла Тимофеевна обругивала их с утра до вечера и никогда не уставала и не повторялась. Прав отвечать, и отплачивать той же монетой у домочадцев не было. Права были только у хозяйки дома. Кот в доме имел больше прав на свободную жизнь, чем Полина Дмитриевна и её отец. Он, в конце концов, не вынес и сбежал и пропал без вести незадолго до начала войны. Поехал в тайгу бить кедровые шишки и из тайги не вышел. Злые языки говорили, что лучше и безопаснее для него было жить в берлоге с медведем, чем с такой сварливой женой в городском доме. Говорят, что её мужа кто-то видел в посёлке Большой Луг. Потом кто-то якобы видел его в Листвянке возле Байкала. Ясно было, что возвращаться в родной дом он не собирался. Фёкла Тимофеевна, с тех пор, как муж пропал, о нём не говорила и запрещала дочери упоминать имя отца. Но дочь хорошо помнила, что отца её зовут Дмитрий Георгиевич Тимирязев. Ведь ей было шестнадцать лет, когда он исчез из их с матерью жизни. Отец работал сцепщиком вагонов на железной дороге. По ней он и сбежал от жены. Полина Дмитриевна сбежать не могла. У Фёклы Тимофеевны была родная сестра, Евдокия Тимофеевна, жившая в своём доме на улице под названием 3-я Красноармейская. Евдокия Тимофеевна была старше своей сестры на три года, была бездетной вдовой и с младшей сестрой не общалась, в гости к ней не ходила, зато любила свою племянницу и часто зазывала её к себе в гости. Полина Дмитриевна любила свою родную тётку, которая была полной противоположностью её матери. Евдокия Тимофеевна была добрая, весёлая и общительная женщина. Почему поссорились сёстры, Полина Дмитриевна не знала. Мать ей об этом не рассказывала. И тоже запретила упоминать в доме имя Евдокии Тимофеевны. В доме мать установила жёсткие правила. Всякий раз, когда дочь хотела взять какую-то вещь, будь то ложка или вилка, иголка или веник, она должна была спросить разрешения матери. Фёкла Тимофеевна так поставила в доме, что всё принадлежит ей, а Полине Дмитриевне принадлежит только её постельное бельё, одежда, обувь, и портфель, потому что они были куплены на её заработки. Передвигать мебель в доме, делать какие-то нововведения, было строго запрещено. Когда однажды Полина Дмитриевна захотела передвинуть кровать в своей комнате к другой стене, маменька закатила такой скандал, что навсегда отбила у дочери охоту что-либо менять не только в своей комнате, но и в своей жизни. Мать требовала, чтобы кровать дочери стояла у стенки, которая в действительности являлась боком печи. Полине Дмитриевне было жарко спать, когда печь была натоплена, но передвинуть кровать она долго не осмеливалась, а когда осмелилась, то получила нагоняй на тему «Это мой дом, не смей в нём ничего менять». Печь кряхтела и посмеивалась: - Я же тебя грею! Слушайся маменьку! Жар костей не ломит. Дверь в комнату дочери всегда, по требованию матери, всегда была открыта под предлогом, что если Фёкле Тимофеевне станет плохо, дочь должна услышать. Что должна услышать Полина Дмитриевна не уточнялось. Может, как тучная мать шлёпнется с высокой железной кровати на пол? Учась в институте, Полина Дмитриевна должна была отдавать стипендию до копейки матери. Полина Дмитриевна находила это справедливым и не возражала. Когда она начала работать, то по требованию матери отдавала ей зарплату. Фёкла Тимофеевна решала, что они будут иметь на завтрак и на ужин. Когда Полина Дмитриевна осмелилась часть зарплаты оставлять на свои личные нужды и на обед в школьной столовой (поначалу она работала в дневной школе, и ей приходилось обедать вне дома), ей пришлось выдержать истерику маменьки длиной в три дня. На чётвёртый день Фёкла Тимофеевна сдалась, но месяц не разговаривала с дочерью. Мать считала, что дочь может вполне обойтись без обеда и подождать до ужина. Но Полина Дмитриевна к середине дня была голодна, ибо завтрак, как правило, был скудным, и не хотела ждать до ужина и это, с точки зрения матери, было возмутительной и бессмысленной тратой денег. В доме сохранялся жёсткий режим экономии. Мыло покупалось исключительно хозяйственное. Всякое цветочное, земляничное казалось маменьке слишком дорогим и пахнущим вызывающе. Хозяйственным мылом, серым и страшненьким, пахнущем химией, мать и дочь стирали, умывались по утрам, мыли полы и посуду. С ним же ходили в Ивановские бани. Ложиться спать полагалось в девять вечера, и маменька собственноручно выключала свет в своей комнате и в комнате дочери, даже, если дочь читала или проверяла школьные тетради. Делалось это, молча, без объяснений оправданий - машинально. Когда Полина Дмитриевна была школьницей, она старалась читать и делать уроки днём, когда не нужно было включать электрический свет. Но повзрослев, она выжидала, сидя в темноте, когда мать уснёт и наполнит дом мощным храпом, после чего вставала и включала свет. Но стоило матери проснуться хотя бы на секунду, как раздавался требовательный окрик потушить свет. В конце концов, Полина Дмитриевна купила себе настольную лампу и отстояла своё право зажигать и тушить свет тогда, когда ей вздумается. Фёкла Тимофеевна ворчала и бурчала, что дочь жжёт деньги зазря, но уступила, надеясь взять реванш в чём-нибудь другом. В доме маменьки не должны были появляться посторонние люди. Когда однажды дочь, будучи студенткой, привела подругу в гости, и они сидели в комнате Полины Дмитриевны и над чем-то смеялись, вошла Фёкла Тимофеевна и спросила: - Кто, така? Почему пришла без разрешения? Чего ржёте, кобылы? А ну, выметайтесь на улицу! Полина Дмитриевна вспыхнула от стыда. Её подруга стремительно сбежала из неприветливого дома. А Полина Дмитриевна попыталась защитить свои права. После чего маменька взяла веник и отхлестала дочь, приговаривая: - Не таскай в мой дом всяких проституток! Ишь, волю взяла! Я тебе покажу волю, тварь! Сама проституткой хочешь сделаться! Почему Фёкла Тимофеевна всех девочек, девушек и молодых женщин называла проститутками, знала только она одна. Всех женщин после шестидесяти она называла змеями подколодными и ведьмами. По всей вероятности, у Фёклы Тимофеевны развился комплекс неполноценности после того, как к ней не вернулся муж. Она предположила, что его увела женщина, и возненавидела их всех, молодых и старых. Она наговорила дочери много такого, что не всякое ухо выдержит. Нечего и говорить, что Полина Дмитриевна лишилась подружки. Фёкла Тимофеевна была одержима мыслью, что её дочь может пойти по кривой дорожке, поэтому она сметала с её дороги все препятствия в виде подружек и, не приведи бог, мальчиков. Впрочем, мальчиков и не было. Никаких соблазнов! Таково было её кредо. За дочерью был установлен неусыпный контроль. Когда дочь училась в школе, мать, зная расписание, строго следила, чтобы дочь нигде не задерживалась после уроков и шла домой. Когда Полина Дмитриевна училась в институте, Фёкла Тимофеевна, зная расписание, строго следила, чтобы дочь нигде не задерживалась после лекций и шла домой. Когда Полина Дмитриевна начала работать в дневной, а затем в вечерней школе, мать требовала, чтобы, закончив работу, дочь немедленно возвращалась домой. Опоздания карались незамедлительно. Выполнялась определённая программа с небольшими вариациями: истерика, вопли, обмороки, затем опоздавшую дочь мать лишала жалкого ужина. Завести личную жизнь Полине Дмитриевне казалось делом безнадёжным и невозможным. До тех пор, пока она не увидела в классе Гришу. Поскольку школа была вечерней, а Сибирцев в свои четырнадцать с половиной лет был высок ростом и широкоплеч, Полина Дмитриевна была уверена, что он совершеннолетний. Ей нравилось его взрослая серьёзность и внимание, с которым он слушал урок. Он всё схватывал на лету. Учителя не могли им нахвалиться. Полина Дмитриевна удивлялась, как легко ему даётся английский язык. С каждым днём она восхищалась им всё больше. И незаметно для себя самой она почувствовала к нему влечение. Они встречались только на уроках, поэтому она не могла дать ему понять, как он ей нравится. У Полины Дмитриевны и в мыслях не было переспать с юношей. Всё, что произошло после уроков в классе, произошло внезапно для неё самой. Она и не подозревала, что в ней бурлят такие страсти. Когда Полина Дмитриевна впервые в жизни не пришла домой ночевать и явилась под утро, её встретила мать, уперев руки в боки. Она объявила с порога, что не спала всю ночь, что у неё болит сердце, что её дочь презренная проститутка и бездушная тварь, что, если она нашла себе мужика, то пусть к нему и проваливает. «Проститутка» было самое ласковое слово в лексиконе Фёклы Тимофеевны. Она не скупилась на ярлыки. Яд не сочился, а брызгал под напором ненависти из каждого её слова. Полина Дмитриевна, не говоря ни слова, отодвинула с дороги массивное препятствие, каковым являлось тело матери, прошла в свою комнату, заперла дверь на крючок, упала в постель, не раздеваясь, и провалилась в колодец спасительного сна. Напрасно мать расточала ядовитые перлы словесности. Она хотела хлопнуться в обморок прямо под дверью, но рассудила, что делать это надо на глазах у дочери, а так получится бесполезная трата сил. И правильно рассудила. Полина Дмитриевна не слышала её и плавала в бездонных тёмных тёплых водах сна. Проснулась она только к вечеру, когда нужно было уже собираться на работу. «Что случилось?» – спросила она себя. - Почему я так долго спала? Почему мать со мной не разговаривает? Ах, да! Гриша! В моей жизни случился Гриша! - она засмеялась. - Я стала женщиной! Как хорошо, что я наконец-то стала женщиной!» Придя на работу, Полина Дмитриевна попросила у директора личные дела восьмого класса под предлогом, что ей нужно изучить их. Открыв личное дело Сибирцева, она мысленно ахнула и ужаснулась. Ему было четырнадцать с половиной лет. «Какая я сволочь! Какая я безмозглая тварь - думала она. - Я развратила мальчишку! Я старше его на двадцать лет! Что же мне делать? Я развратная женщина! Я ужасная женщина! Мне надо повеситься! Другого выхода нет!» Муки её совести были так сильны, что она твёрдо решила покончить с собой. Она сидела и думала о том, что за домом её матери есть небольшая тополиная роща. В ней Полина Дмитриевна любила гулять. Она решила, чтобы не осквернять дом, повеситься в этой роще и вспоминала, куда её мать могла положить новую бельевую верёвку, которую недавно купила. Прозвенел звонок на урок и бедная женщина, собрав в кулак всю свою волю, вошла в восьмой класс. И увидела лицо Гриши, просиявшее ей навстречу. «Значит, он не сердится на меня? - подумала она. - О, Боже! Он не сердится! Какое счастье! Может, и не надо мне вешаться?» Нет, вешаться было не надо. После уроков Гриша поджидал Полину Дмитриевну на улице. Все уже вышли из здания школы. Он стоял в тени тополя. Увидев учительницу, он подошёл к ней и сказал: - Пойдёмте ко мне? И они пошли к нему в его домик. Полина Дмитриевна была так неопытна и наивна в свои тридцать пять лет, что и не подумала предохраняться. Она искренне полагала, что не может забеременеть от незрелого мальчишки, которому ещё не исполнилось пятнадцати лет. А когда она поняла, что была неправа, было уже поздно. Сначала она ужаснулась. Значит, она была неправа, и можно, оказывается, забеременеть от мальчика, которому не исполнилось пятнадцати лет. Какая же она была дура! Потом явилась мысль об аборте. Эта мысль обожгла её сердце, и она тотчас эту мысль отвергла. А потом Полину Дмитриевну залила такая радость, что она готова была запрыгать от счастья. Ребёнок! У неё родится ребёнок! Её ребёнок! Но как к этому отнесётся Гриша? И как к этому отнесётся её маменька? И как к этому отнесутся коллеги? «Коллеги – это самое простое. Конечно, они будут сплетничать, и гадать, кто отец ребёнка. Кто-то осудит коллегу. Кто-то скажет, что она безнравственная женщина и нагуляла внебрачного ребёнка. Ну, правильно скажут. Он и будет внебрачным. Прежде говорили, незаконнорожденным. А кому, какое дело! Осудят, поговорят, и забудут. А вот, как к этому отнесётся мать, это хороший и трудный вопрос». С тех пор, как Полина Дмитриевна отвоевала своё право на личную жизнь, право не приходить домой по ночам, Фёкла Тимофеевна перестала с дочерью разговаривать. Она её не замечала. Делала вид, что живёт в доме одна, а если кто-то живёт ещё, то это её не касается. Пусть себе живёт, но общаться с этой шлюхой она не обязана. Строптивая дочь ускользнула от контроля и надзора матери и это Фёкла Тимофеевна ей простить не могла. Дочь должна была сказать ей, что она беременна, но как это сделать, чтобы обойтись без упрёков и скандалов? Полина Дмитриевна решила сказать тогда, когда станет заметна её беременность. Тогда точно мать не станет настаивать на аборте. А что она станет настаивать, в этом дочь не сомневалась. Что касается Гриши, то ему Полина Дмитриевна собиралась об этом сказать тоже тогда, когда нельзя будет ничего сделать. Нет, она не боялась, что он потребует от неё сделать аборт. «Но кто знает? Надо будет прекратить их встречи. Ребёнок это огромная ответственность и обязанности. Я не могу взвалить на плечи юноши эту ответственность и эти обязанности. Он слишком молод для этого. Значит, им надо расстаться. Конечно, жаль! Гриша такой ласковый, такой нежный, такой милый! Он сам ещё почти ребёнок. В советской школе советская учительница соблазнила и совратила советского несовершеннолетнего ученика! Это был бы позор и для школы и для меня!» Она уже видела, как её увольняют из школы с позорной формулировкой. «Где я тогда найду работу? Меня не примет ни одна школа. Моя педагогическая карьера будет закончена навсегда. А ведь теперь я должна буду заботиться о ребёнке. Никто не должен узнать или догадаться. Я и под пытками не сказала бы, кто отец моего будущего малыша». Когда Полина Дмитриевна призналась во всём любовнику, она видела, что он в смятении. Она чувствовала, что он напуган и не знает, как себя вести в этой ситуации. Ей стало жаль его. И она поспешила уйти, чтобы не затягивать сцену прощания. Ему и ей предстояло справиться со своими мыслями и чувствами в одиночку. Каждый теперь был сам за себя. Ничего не поделаешь. Она должна была обдумать, записывать ли ей малыша на фамилию любовника? Гриша на это ничего не возразил. Но, возможно, он ещё не понимает, как это важно. «Конечно, город большой и надо надеяться, что делопроизводитель не узнает и не проболтается, кто такой Григорий Егорович Сибирцев. А вдруг узнает и проболтается? Тогда всё рухнет. Ладно, - думала Полина Дмитриевна, - до этого дня ещё далеко. Это я решу потом. Коллегам я не скажу, что беременна. Потом поймут сами. А вот маменьке надо рассказать как можно скорее, чтобы она привыкла к мысли, что она будет бабушкой». Но маменька вовсе не стремилась стать бабушкой. Полина Дмитриевна вечером прошла на кухню, где мать варила щи, села на табурет и сказала: - Маменька, мне надо поговорить с вами. - Надо, говори! – отвечала маменька, не поворачиваясь к ней лицом. - Я беременна, - сообщила дочь. – У вас будет внук или внучка. Мать некоторое время стояла, молча. Полина Дмитриевна замерла. Это было зловещее молчание. Наконец, маменька медленно повернулась к дочери лицом. Лицо было искажено злобой: - Та-а-ак! Так я и знала! В подоле принесла! Ах, ты, б**дь ты подзаборная! Вы***дка своего внуком ко мне записать хочешь! А накося, выкуси! И маменька выставила перед побледневшим лицом дочери увесистую фигу и потрясла ею в воздухе для убедительности. - Мне такого позора в доме не надо! Мне от людей стыдно! Шалава ты! Вот, что! Собирай свои вещи и проваливай из моего дома. Переночевать можешь, а утром уходи, куда хочешь! Я всё сказала. Полина Дмитриевна, молча, поднялась с табуретки и пошла в свою комнату, собирать вещи. Она догадывалась, что мать может поступить подобным образом. Она вовсе не ждала, что маменька бросится ей на шею, расплачется от умиления, и наступит новая прекрасная жизнь. Несгибаемая Фёкла Тимофеевна осталась верна своим принципам, и было бы странно, что она бы им изменила в одну минуту. Предвидя такой поворот событий, Полина Дмитриевна заранее пришла к Евдокии Тимофеевне, призналась ей в своей беременности и попросила убежища на случай, если родная мать выставит её вон. Тётка с радостью согласилась принять племянницу в свой дом. Она отвела ей лучшую солнечную комнату из трёх, и начала планировать, как славно они заживут с малышом. Так что Полина Дмитриевна призналась матери, . подготовив заранее плацдарм для отступления. Фёкла Тимофеевна была неприятно удивлена, когда утром дочь сказала ей «до свидания, маменька!» и направилась к выходной двери. Мать рассчитывала на другой эффект. Она хотела, чтобы дочь плакала, валялась у неё в ногах, прося прощение, умоляла бы не выгонять её. И тогда Фёкла Тимофеевна, может быть, не простила её, но не выгнала бы прочь из дома. Не зверь же она, в конце концов, чтобы беременную женщину выставлять на улицу. Но дочь не только не плакала, не валялась в ногах и не упрашивала простить её, но, как было велено, выполнила приказ. - Стоять! – приказала мать. Ей надо было как-то напоследок проявить свою волю. – Что у тебя в сумках? Показывай! Может, ты что-то моё прихватила. Полина Дмитриевна поставила две сумки с одеждой и книгами на пол. Маменька взялась за донышки сумок и вытрясла содержимое на пол. Пошевелила вывалившиеся вещи ногой. Ничего своего среди предметов одежды и книг не нашла. - Проваливай! – повелела она, загораживая своим крупным телом выход. - Вы, маменька, соберите в сумки то, что вывалили, - кротко предложила Полина Дмитриевна. – Вы это всё вывалили, вы и соберите. - Что! – изумилась маменька. – Не принцесса! Сама соберёшь. Дочь вздохнула, обошла маменьку и открыла дверь в новую жизнь. Дверь с завистью пожелала ей доброго пути. Когда Полина Дмитриевна ушла, мать осознала всю глубину происшедшей катастрофы. Некого стало третировать. Не перед кем стало падать в обморок. Некого стало контролировать. Некого стало ругать и пилить день-деньской. Злобно раскидала она ногами по комнате вещи дочери, приговаривая: - Ничего! Всё равно приползёшь, проститутка, к матери, прощения просить! Потом она плюхнулась на табурет, обдумывать, куда могла пойти строптивая дочь. «К полюбовнику, должно быть. А вот выгонит тебя полюбовник с приплодом твоим, куда ты денешься? К матери приползёшь! А мать-то ещё подумает, принять тебя в дом или нет. Может и приму! А приплод твой отдам в дом ребёнка. Там ему место, ублюдку! Опозорила! Опозорила меня дочь на всю улицу! Тварь безрогая! Не уберегла! Не уследила я за тобой! Плохо воспитала!» Глава 11 - А, давайте-ка, разыграем две партии Таля, шестую и седьмую, - сказал Семён Евгеньевич, расставляя фигуры на шахматной доске. – Сначала, с тобой, Гриша, а потом с тобой, Женя. Вы играете за Таля, а я, за Ботвинника. Эти две партии Таль у него выиграл. Посмотрим, выиграете ли вы у меня. Семён Евгеньевич потирал руки от предвкушаемого удовольствия. Михаил Таль в матче на звание чемпиона мира с Михаилом Ботвинником выиграл. Семён Евгеньевич болел за Ботвинника, и предвкушал, как он выиграет обе партии у юных и неопытных «Талей». Первым сел играть Гриша. Он с трудом втиснулся за шахматный столик и долго возил под ним своими длинными ногами, устраиваясь удобнее. - Не возьмут тебя в космонавты, - смеялся Семён Евгеньевич. – И Женьку не возьмут. Юрий Гагарин всего-то 157 сантиметров ростом. В кабину космического корабля вы не втиснитесь. - Я и не хочу в космонавты, - протестовал Женя. – На земле есть чем заняться. - Я тоже не хочу, - соглашался Гриша. – Чтобы стать космонавтом, нужно быть лётчиком. Нас не возьмут не только по росту. Женька будет музыкантом, а я филологом. - Кстати, ты знаешь, что Таль филолог? – спросил Семён Евгеньевич. – А как играет в шахматы! Гений! В вечерней школе дела Гриши шли хорошо. Ника то появлялась в классе, то надолго исчезала. На него она больше не обращала внимания. Сергей, его сосед по парте, был молчалив и сосредоточен. Он хотел поступать после школы в медицинский институт, поэтому нажимал на математику, физику и химию. Гриша нажимал на гуманитарные науки. Полина Дмитриевна всё больше полнела в талии. Она хвалила Гришу за успехи в английском, скользила по его лицу деланно равнодушным взглядом. Однажды кто-то из учеников сказал на перемене: - Вы заметили, что наша Полина толстеет? Она беременна? Все стали обсуждать, беременна она или просто стала хорошо питаться. Женщины высмеяли мужчин, утверждавших, что она просто толстеет от возраста. Она беременна, утверждали женщины. Поглядите на её лицо. В её-то возрасте, сомневались мужчины. Не поздновато ли для беременности. Женщины убедили мужчин в своей правоте. Их интересовало, вышла ли Полина Дмитриевна замуж, и, если вышла, то кто её муж, а, если не вышла, то, кто отец ребёнка. Гриша, молча, слушал эти пересуды и чувствовал, что щёки его пылают. Всякий раз, когда он видел учительницу английского на уроке, то отводил глаза, чтобы не видеть её подурневшего лица с выступившими пигментными пятнами и выпирающего всё больше живота. Полина Дмитриевна сшила себе просторное серое платье с белым воротничком. Платье не сделало её краше. «Неужели там, внутри неё, кто-то, кому я отец?» - спрашивал себя юноша, и не хотел в это верить. Так он успокаивал свою совесть, которая почему-то начала волноваться. Беременность Полины Дмитриевны вызывала теперь в нём брезгливость. Он вспоминал её гибкое, стройное тело, её милое пригожее лицо, а теперь всё это исчезло. Он сам всё это испортил. Это подурневшее похудевшее лицо, эта отяжелевшая враскачку походка! Как он мог прежде целовать эти губы! Как он мог держать в объятиях это тело! Он чувствовал, отвращение и корил себя за это. Ведь виновником этих превращений был он. Ему казалось, что внутри её тела сидел паразит, высасывающий все её соки, всю её былую пригожесть. «Какое счастье, что я не женщина! - думал Сибирцев. - Какое счастье, что со мной не может приключиться такое!» Его передёргивало от омерзения. Он уговаривал себя, что, когда ребёнок родится, Полина Дмитриевна снова похорошеет. Но ребёнка он не хотел видеть. Он насмотрелся вдоволь на своих новорожденных сестёр, громко орущих, писающих и какающих в пелёнки. Он не испытывал к младенцам никаких чувств, кроме раздражения и брезгливости. Когда мать, заметив его реакцию на младших сестёр, сказала, что он недавно и сам был таким, он задумался и сказал, что он этого не помнит, а раз он этого не помнит, значит, этого как бы, не было. Теперь, ещё не видя ребёнка, но видя растущий живот любовницы, он чувствовал раздражение и брезгливость. «Ребёнок, пока он ещё не начал говорить и хоть что-то соображать и ходить, это кусок мяса», - вспомнил он возмущение Марины Игоревны, процитировавшей мнение Николая Ростова из «Войны и мира» Льва Толстого. «Как можно любить кусок мяса?» - думал Григорий. А ещё он вспомнил, как возмущалась Марина Игоревна другой цитатой из этого же романа, где Толстой называет Наташу Безухову сильной, красивой и плодовитой самкой. Григорий исподтишка присматривался на уроках к Полине Дмитриевне, чтобы определить, самка она или нет? Нет, всё-таки не самка. Полина Дмитриевна училась в отличие от Наташи Ростовой, в школе и институте, и не ставила целью жизни размножение, и, кроме того, она работала в школе. Гриша облегчённо вздохнул. Эту задачу он решил в пользу Полины Дмитриевны. Он предпочёл бы вообще не видеть свою бывшую любовницу. Он предпочёл бы не видеть, как меняется к худшему её внешность, тяжелеет походка и растёт живот. Она вся была живым укором ему, ведь это он был виновен во всех этих переменах. Потом он стал укорять себя в том, что предал Полину Дмитриевну. Не надо было так легко соглашаться на её условия. Не надо было им расставаться. Он должен был разделить с ней все трудности жизни. Так он мучился, качаясь, как на качелях, от одной мысли к другой. Ему пришло в голову перевестись в другую вечернюю школу, чтобы не видеть больше Полину Дмитриевну и не мучиться сомнениями. Но в другой школе ему снова пришлось бы завоёвывать авторитет, приспосабливаться к ученикам в классе, привыкать к новым учителям. Гриша решил потерпеть. По его расчётам, Полина Дмитриевна должна была родить ребёнка в августе. Значит, у неё будет декретный отпуск месяца на два. А там видно будет. Что будет видно, он не знал, но решил: пусть всё идёт, как идёт. Он не станет круто менять свою жизнь только потому, что ему тяжело видеть Полину Дмитриевну. Это трусость, а он не трус. Он будет смотреть в лицо жизни и не отводить взор. Он понимал, что жизнь непредсказуема и надо, быть готовым ко всему. Наступили летние каникулы. Гриша перешёл с отличием в девятый класс. Последнее время его мучила мысль, что она давно не был дома. Он не был дома с тех пор, как ослушался отца и пошёл своим путём. С той поры минул почти год. Гриша скучал по матери. Но отца он видеть не хотел, поэтому день за днём, месяц за месяцем откладывал своё появление в родном доме. Теперь, когда он не был обременён школой, подготовкой к урокам, и любовницей, он решился пойти и узнать, как поживает семья и что у них нового. Он купил подарки: платок для мамаши, блок болгарских сигарет для папаши, и килограмм ирисок «Золотой ключик» для двух средних сестёр, леденцов и целлулоидного пупса для младших. Навестить родных он решил в будний день, когда Егора Григорьевича не было дома. Гриша вошёл во двор. Под старым тополем стояли две табуретки, а на них стояла оцинкованная ванна со стиральной доской. Старшая сестра Вера стирала бельё. Увидев Григория, девочка вытерла руки и побежала в дом. Из дома вышла Анисья Степановна и всплеснула руками: - Гриша! А Верка-то тебя не признала. Говорит, какой-то чужой мужик во двор вломился. Анисья Степановна ждала, когда Григорий подойдёт ближе. Он остановился перед матерью. В их семье не было принято обниматься. - Как долго ты не приходил! – упрекнула сына мать. – Мы не знали, что и думать. Хоть бы весточку прислал, что ты жив и здоров. Из дома высыпали сёстры и жались к матери, застенчиво глядя на брата. - Идём в летнюю кухню, - предложила Анисья Степановна. – Я чайник поставлю. Они все прошли на летнюю кухню за домом, и Анисья Степановна поставила полный чайник на керосинку. Пока чайник закипал, Гриша выложил подарки на стол и смотрел, как младшие сёстры лакомятся ирисками. За год они подросли. Вера, двенадцатилетняя девочка, очень похорошела. Она старалась вести себя, как взрослая, сдержанно и степенно. Надя одиннадцати лет была егозой и ни минуты не могла усидеть спокойно. Светлана и Люба восьми и семи лет стеснялись Григория. Он внимательно рассматривал их, отмечая про себя, что все они были похожи на отца, тёмноволосые и кареглазые. - Рассказывай, как живёшь, - потребовала Анисья Степановна, гладя голубой с сине-белыми узорами платок, расстелив его на коленях. Подарок сына порадовал её. Ей давно никто ничего не дарил. - Отец на работе? - спросил Гриша. По его расчётам Егор Григорьевич должен был быть на работе. Анисья Степановна как-то странно посмотрела на сына. - Нет, не на работе. Он в доме. - Вот, чёрт! – не удержался Гриша. – Так ведь будничный день. - Да, - согласилась мать. – Только теперь он не работает. - Пьёт, что ли? Я вот ему сигареты принёс. - Не пьёт. - Так в чём дело? - Болен он. Не бойся. Сюда он не заглянет. Знаешь, давай, сначала чайку попьём, а потом ты его навестишь. Они пили чай с шаньгами, испечёнными мамашей накануне, и Гриша рассказывал о своём житьё-бытьё, разумеется, умолчав о Полине Дмитриевне. После чая, Гриша отправился в дом. Ему не хотелось видеть отца, но, раз отец был болен, и, как понял юноша, не вставал с постели, надо было поздороваться с ним и пожелать ему скорейшего выздоровления. Когда Григорий вошёл в дом, его поразил тяжёлый запах. Юноша заглянул за печь. На кровати лежал папаша, покрытый, несмотря на жару, ватным одеялом. Его глаза безучастно смотрели в потолок. Он отпустил бороду и усы, и Гришу поразило, что борода и усы были совершенно седыми. Он окликнул отца. Папаша заворочал глазами, замычал. Григорий положил сигареты ему на грудь и повернулся к матери. - Что с ним? - Удар, - ответила она. - Паралич - поправила Вера. – Напился в жару, как свинья, и его разбил паралич. Теперь лежит, и прыгайте вокруг него. Говорить не может, двигаться не может и ходит под себя. Мать замучилась с ним. Массирует ему спину, чтобы пролежней не было. А они всё равно появляются. Нас зовёт эту тушу переворачивать. Он же сам теперь ничего не может. Его надо кормить, поить и горшки выносить. - Вера, - сказала с упрёком Анисья Степановна, - это же твой отец! Вера махнула рукой от досады. - Пошла я его простыни стирать! Каждый день теперь стирка. Григорий смотрел на отца, но жалости не было в его сердце. Отец получил по заслугам. Но почему мучается вся семья? Чем они-то заслужили эти хлопоты? - Убери сигареты, - сказала Анисья Степановна. – Ни к чему они ему теперь. Григорий переложил сигареты с груди отца на подоконник. - И давно он так лежит? - Третий месяц пошёл. Григорий задыхался с непривычки и вышел из дома на воздух. - Как же вы так живёте в такой обстановке? - А куда деться? Девчонки, как тепло стало, на твоём любимом сеновале спят. А мне сам бог велел терпеть и за мужем ухаживать. - А братья? Где Иван и Алексей? Мамаша снова махнула рукой и, кажется, готова была заплакать. - Окончили училище, и уехали на целину, - сказала Вера. - Ни слуху от них, ни духу! Как вот от тебя. В её голосе Гриша услышал упрёк и досаду. - Брошены мы теперь всеми мужиками, - продолжала Вера. - Стайку нужно починить. Заплот заваливается. Много чего нужно. Григорий заметил в углу летней кухни бутыль с самогоном. - Кто самогон гонит? – спросил он. - Я гоню. На продажу. Больше некому гнать, - зло сказала Вера. – Хотя не женское это дело. Может, ты попробуешь? - Я не буду гнать, - коротко сказал брат. – Да и тебе не советую. - А на что жить? – спросила мать. – Пенсия за Егора маленькая, пособие на детей крошечное, а нас-то много. Девочек кормить и одеть нужно. И выучить. - Так ты вернёшься? – спросила Вера. Григорий мялся, и не мог сказать ни да, ни нет. - Теперь он тебя не будет обижать, - сказала мамаша. – Теперь он никого не обижает. Не может. Хозяином станешь. Нам хозяин нужен. - Ну, какой я хозяин! – с досадой сказал Гриша. Мне всего-то пятнадцать лет. Вера поняв, что он не собирается возвращаться, вскочила, с досады бросила полотенце на стул и сердито сказала мамаше: - Да, бросьте вы его упрашивать! Не видите, что ли? Не вернётся он. Ему и без нас хорошо! Она вернулась к корыту с грязным бельём и продолжила стирать с остервенением. Анисья Степановна замолчала и принялась чистить картошку. Григорий сидел на ступеньках крылечка и размышлял. Он думал долго. Никто ему не мешал. Он не хотел возвращаться. Ему вовсе не улыбалось взвалить себе на шею хозяйство, парализованного папашу, младших девочек. У него были другие планы, и ничто и никто не имел права этим планам помешать. «Почему я должен всё это тащить? Я начал вести самостоятельную жизнь. Если я потащу этот воз, у меня не останется времени на институт, на чтение книг, на совершенствование английского языка. Вон их, сколько в семье! Пятеро, не считая, папаши. А я один. И потом, я не старший сын. Есть двое старших. Тащить этот воз должны они, а не я. Нет, я не стану это делать! Ни за что! А с другой стороны, сейчас в семье я старший. И в самом деле, как мать справится? Смогут ли выучиться сёстры? Двор захламлён. Дом пропах гниющей плотью отца. Если вдуматься, то положение семьи ужасно. Если бы здесь были старшие братья! Но старших братьев здесь нет. Надо что-то делать». Он чувствовал, что на него наваливается гора проблем. Проще всего было встать, отряхнуться и уйти, и сделать вид, что всё хорошо, и жить своей независимой жизнью. Но он понимал, что теперь это невозможно. Он увидел, как они выживают. Сможет ли он это забыть и сделать вид перед самим собой, что всё идёт, как надо, что так и надо? Он понял, что жизнь его снова переламывается, и он выходит на новую дорогу. «Я не могу их бросить, - сказал он себе. - Что я должен сделать в первую очередь? Надо упорядочить проблемы и решать их последовательно, постепенно и неуклонно». Григорий встал и крикнул Наде, развешивающей постиранную простыню на верёвке: - Надя, есть карандаш и бумага? Иди помогать мне. - Щас! – отозвалась Надя. – Конечно, есть. Вера подняла голову и посмотрела на брата. - Закончишь стирку, присоединяйся, - крикнул он ей. Затем он обратился к матери, стоящей в дверях. - Мама, пойдём на кухню. Освободи, пожалуйста, стол. Анисья Степановна убрала со стола сковороду и тарелки, вытерла стол насухо. Примчалась заинтригованная Надя с ученической тетрадкой и карандашом. Пришла Вера, вытирая полотенцем красные распаренные руки. Прискакали младшие девочки, думая, что брат будет рисовать картинки. Все расселись за столом. Григорий раскрыл тетрадь, проверил, заточен ли графит карандаша, и сказал: - Сейчас будем подсчитывать финансы. Мама, сколько получает отец пенсионных? Сколько пособий на девочек? Сколько выходит от продажи самогона? Есть ли ещё какие-то доходы? Оказалось, что есть дополнительные доходы. Анисья Степановна, Вера и Надя вяжут шерстяные носки и варежки и продают скупщику на рынке. Это был, так сказать, зимний промысел. Подсчитали также, сколько даёт картошки и овощей огород. Затем Григорий прибавил к общей сумме свою зарплату дворника и огласил результат. Про себя он подумал, что придётся взять дополнительную дворницкую работу, что удвоит его вклад. А если он возьмёт три участка, то ему хватит денег на книги. Хотя, в сложившихся обстоятельствах про покупку книг, наверное, придётся на время забыть. - Теперь, - сказал Григорий, - все припоминают, что нужно починить во дворе и в доме в первую очередь. Набрался довольно-таки длинный список. Пришлось делить его на два списка: неотложный ремонт, и тот, что может немного подождать. - Я не знала, что ты такой зануда, - сказала, смеясь, Вера. - Я не зануда. Этот список пригодится, когда я начну чинить и ремонтировать всё, что подлежит починке и ремонту. И я стану вычёркивать сделанное. Надо вести учёт деньгам и делам, если хочешь, чтобы был порядок. Младшие девочки с уважением смотрели на старшего брата. Он подмигнул им. Анисья Степановна припоминала, что надо ещё внести в список на ремонт. - Так ты остаёшься? – снова спросила Вера. - Нет, я не хочу терять своё жильё. Оно за мной, пока я работаю. Мне нужно уединение, чтобы готовиться к урокам и отсыпаться после работы. Но приходить к вам я стану каждый день, чтобы помогать и руководить вами. - Это правда? – спросила егоза Надя. - Это правда. Я обещаю. А сейчас начнём с самых важных дел. Сначала ты, мама, я и Вера, идёмте ухаживать за отцом. Я переверну его, сделаю ему массаж, ты мама, помоешь его, а ты Вера, переменишь ему постель. Я скажу тебе, как это сделать. Надя и младшие откроют окна и проветрят помещение. Вперёд! Все встали и гурьбой отправились в дом ухаживать за отцом. После того, как Егор Григорьевич был помыт, Григорий сделал ему массаж, а Вера ловко перестелила постель, как указывал ей брат. Потом Анисья Степановна покормила мужа. Егор Григорьевич мычал и выражал недовольство, но на его недовольство и мычание никто не обращал внимания. Закончив дела в доме, Григорий взял ключи от двух сараев у матери и пошёл посмотреть, какие у него есть инструменты. Один сарайчик предназначался для садовых инструментов, Там лежали лопаты, грабли, мётлы и прочие приспособления для огорода. В этот сарайчик мог войти любой домочадец. А вот во второй сарай Егор Григорьевич не позволял входить никому. Там находился верстак с тисками. К стене были прибиты полки, на которых лежали слесарные и столярные инструменты. Чего тут только ни было! Всего было много: отвёртки, кусачки, молотки, напильники, ножи, пассатижи, пилы, ножовки, разводные ключи, ножовки, стамески, рубанки, рашпили, стусло, линейки, уровни, отвесы, рулетки, циркули, ручная дрель, топоры и ножницы по металлу. Григорий смотрел на всё это богатство, аккуратно разложенное на полках, и удивлялся, что отец редко пользовался всеми этими инструментами. «Наверное, он что-то делал бы при помощи этих инструментов, - думал юноша, - если бы не пил. Ведь зачем-то он покупал их. Не затем же, чтобы делать выставку». Григорий перебирал и гладил инструменты. На некоторых из них сохранялась смазка. Это означало, что ими никто и никогда не пользовался. «А ведь он мог научить нас, как работать с ними, - думал Григорий. – Я даже не знаю, как называются некоторые из них и для чего они предназначены». Он решил, что надо бы сходить в дневную школу к учителю труда и узнать, нет ли каких-то пособий, чтобы научиться пользоваться инструментами. Григорий отобрал в сумку несколько знакомых ему инструментов, и отправился чинить покосившуюся дверь «скворечника» на огороде. Это была первостепенная задача. Он вспомнил, как хотел усовершенствовать этот самый «скворечник» и сделать сиденье, и как отец пришёл в ярость, увидев плоды его труда. Теперь Григорий мог не опасаться гнева отца, и сделать сортир удобным для использования. Юноша притащил чурбаки и доски и принялся за дело. Слыша визг пилы и стук молотка, Анисья Степановна улыбалась. В усадьбе снова появился хозяин, и закипела жизнь. К вечеру всё было готово. Девочки были в восторге. Теперь «скворечник» заслужил название туалета. Теперь там можно было сидеть. Дверь закрывалась снаружи и внутри на крючок. И справа на стене появилась фанерная коробочка для бумаги. Но это было не всё, что усовершенствовал Григорий. Он запланировал провести в туалет электричество, о чём и поведал своей восторженной аудитории. Кроме того, дорожка к нему должна была быть выстелена старыми кирпичами, сложенными пока что в сарае для инструментов. Девочкам брат велел притащить в туалет старые газеты, которыми он захотел оклеить его изнутри в несколько слоёв, чтобы в щели не задувал ветер. Идея всем понравилась. Анисья Степановна вызвалась сварить из крахмала клейстер. Эти работы перенесли на следующий день, так как уже вечерело. В довершение, Григорий намеревался покрасить туалет снаружи. В том же сарайчике с несметными богатствами Григорий обнаружил несколько банок масляной краски: зелёную, бежевую и коричневую. Придя в свой дворницкий домик, Григорий вскипятил чайник, заварил крепкий чай и удивился чувству удовлетворения, которое овладело всем его существом. Теперь он не был одинок. У него была семья, о которой ему предстояло заботиться. Он вспоминал восхищённые взгляды сестёр, готовность матери слушаться его во всём, и улыбался. Он понимал, что всё это досталось ему только потому, что в доме не было старших братьев, которые не позволили бы ему нарушить субординацию и взять верх над ними. И ещё потому, что инсульт сразил отца и сделал его совершенно беспомощным. Юноша сознавал всю тяжесть взятой на себя роли хозяина дома и главы семьи. «Справлюсь ли я? – задавал он себе вопрос. – Завтра пойду к начальнику просить второй участок. Я должен справиться. Надо заглянуть ещё во всякие роно и гороно, чтобы выжать какие-нибудь дополнительные пособия для девочек. Жаль, что у матери не десять детей и она не мать-героиня. Но, кажется, какая-то медаль за детей у неё есть. Надо взять у неё эту медаль и документы на неё, чтобы сунуть под нос начальникам. Надо бы заглянуть и в профком машиностроительного завода, где работал отец. Может, дадут какую-нибудь помощь. Может, машину угля или картошку привезут». Он записал в блокнот план, который ему следовало осуществить в ближайшие дни. Его также не оставляла мысль о Полине Дмитриевне. Может, ей тоже нужна помощь? И какую помощь он может ей предложить? Григорий вырвал лист из блокнота и написал на нём: «Полина Дмитриевна! Что я могу для вас сделать?» Теперь нужно найти случай, чтобы передать Полине Дмитриевне эту записку. Непременно передать из рук в руки, чтобы записка не попала в руки недоброжелателя. Григорий помнил, что Полина Дмитриевна как-то ему сказала, что у неё плохие отношения с матерью. Значит, записка не должна попасть в её руки. «Я должен подкараулить Полину Дмитриевну на улице» - подумал он и порвал записку. Григорий почувствовал, как он устал. Он разделся, упал в постель и мгновенно уснул. Глава 12 Весь июнь Григорий бегал по присутственным местам, стоял в длинных очередях, входил в кабинеты важных начальниц, объяснял, просил, ругался, требовал, сердился, очаровывал, убеждал, но всякий раз начальники объясняли ему, что мать девочек получает на них пособия. А больше им ничего не полагается по закону. Но он приходил снова и снова, пока один из начальников не пообещал ему вызвать наряд милиции, чтобы настырный парень не приставал к занятым важными делами людям и не мешал работать. Тогда Григорий понял, что ничего дополнительного из чиновников не выбьет. И тогда он отступился. Сидеть в участке за настырность ему не улыбалось. Он не знал, что, когда он уходил из кабинета, начальники обсуждали с секретаршами его приятную внешность и заботливость, и сокрушалась, что ничем не могут помочь его семье. То, что он просил, было не положено. На заводе, где прежде работал отец, юноше повезло больше. В профкоме завода ему пообещали помочь. Прислали грузовик с углем и вывалили его у ворот. А через день прислали ещё один грузовик с деревянными колодами. Несколько дней Григорий перевозил уголь и колоды на тачке в сарай. Домочадцы сияли. Хозяин оказался удачливым добытчиком. Уголь-то и дрова были бесплатными, и привезли их безвозмездно. Пообещали осенью привезти картошку. Тоже бесплатно. «Если не привезут, пойду напомнить», - думал Григорий. «Пусть выполняют обещания!» Начальник ЖЭка тоже не отказал своему работнику и дал ему убирать второй участок за дополнительные деньги. Григорий работал быстро и качественно. Начальник и жильцы были им довольны. После работы юноша завтракал и с часок отдыхал, валяясь на кровати и читая очередной роман. А затем бежал в дом своей матери и работал по хозяйству, следуя своему плану. Так он благоустроил двор, выправил и покрасил в зелёный цвет заплот и ворота с калиткой, починил крышу дома, убрав ржавые листы железа и настелив новые, затем покрасил крышу в коричневый цвет, привёл в порядок дровяник, вычистил стайку и, наконец, взялся за сараи. Сарай-мастерская с столярными и слесарными инструментами был в относительном порядке. Сарай с садовыми инструментами нуждался в ремонте и внутреннем порядке. Григорий перестелил на сарае железную крышу, удалив проржавленные листы и заменив их новыми, благо Егор Григорьевич когда-то сделал запас кровельного железа. Затем Григорий сколотил стеллаж, на котором разместил все садовые инструменты. Он радовался, что у него всё получается и жалел, что нет теперь у них ни куриц, ни козы, которые могли бы обеспечить хорошее питание для девочек. Содержание свиньи он отвергал, помня свои детские впечатления от её убийства. Проблемой оставался дом, пока в нём находился тяжелобольной Егор Григорьевич Григорий начал подумывать о том, что хорошо бы поместить отца хотя бы на месяц в больницу, где ему был бы обеспечен правильный уход и лечение. Он пошёл в факультетские клиники, где добился приёма у главврача. - Что вы хотите? – рассердился главврач, почитав историю болезни пациента – У него третий инсульт. - Как третий? – изумился Григорий. – Третий? - Ну, да, - тыкал пальцем в строчки истории болезни главврач. – Третий. Лечение он получал. В больнице два раза лежал. - Почему два раза? - Да потому что в первый раз ваш папаша отказался лечь в больницу. - Я не знал, - пробормотал Григорий. Главврач пожал плечами. - Вызовите лечащего врача из вашей районной поликлиники. Пусть посмотрит, нужно ли назначить какое-то ещё лечение. Почему надо сразу к нам бежать и что-то требовать? - Хорошо! Я понял! Извините! – бормотал Григорий, пятясь к двери. Он помчался в районную поликлинику и вызвал врача на дом. - Почему вы мне не сказали, что это третий инсульт? – напустился он дома на мать. Она пожала плечами: - Да, какая разница? Первый удар он легко перенёс. С палочкой, но ходил. А слёг после второго. - Правда, что он отказывался лечь в больницу? - Ну, да! Правда! В больнице же пить нельзя. - А он продолжал пить? - Конечно, хотя врач строго запретил ему. - Идиот! - Кто идиот? - Ну, не врач же! - Что же ты так отца-то костеришь? - Заслужил! Он всё это заслужил. Надо быть идиотом, чтобы продолжать пить после первого удара. - Он и после второго пил, - засмеялась Вера. – Девчонок потихоньку подманивал, сулил конфеты и просил из подвала бутылочку принести. Они, глупые, и приносили тайком от нас с матерью, пока их Надя не застукала. А после третьего удара он говорить перестал и двигаться. - Ясно! – сказал Григорий. – Придурок! На следующий день пришла врач, пожилая и полная. Осмотрела мычащего пациента, пожала плечами, выписала пилюли, и сказала: - Странно, что он вообще живой после третьего-то раза. Что можно сделать? Берегите его от пролежней. Это всё, что требуется в данной ситуации. От пролежней, как ни старались домочадцы, уберечь больного было трудно. Егор Григорьевич был грузен, тяжёл. Григорий с трудом поворачивал тело больного набок, пока Вера или Анисья Степановна застилали свежей простынёй половину постели. Затем проделывали это с другой стороны. Массаж мало помогал. Григорий понимал, что отец умирает, и остановить этот процесс угасания было невозможно. Оставалось только ждать. По мере того, что в усадьбе устанавливался порядок, времени на чтение и занятие английским языком у Григория становилось больше. Женя с родителями уехал отдыхать в Крым. После Крыма они собирались поехать в Ленинград, где проживала мать Марины Игоревны. Вернуться домой они должны были к сентябрю. Вести диалоги на английском языке Григорию было не с кем, поэтому он беседовал на различные темы с метлой. Отвечать она не могла, поэтому он отвечал за неё сам. Кроме того, она стала его партнёром в игре в шахматы. Хозяин прислонял её к столешнице и вёл партию за себя и за неё, раз уж у неё не было рук, чтобы передвигать фигуры. «Надо научить играть в шахматы кого-нибудь из сестёр, - думал он. – А то я похож на сумасшедшего, беседующего и играющего с самим собой». Эта мысль не давала ему покоя. Однажды он пришёл домой к матери, неся в рюкзаке шахматы, и предложил сёстрам научить их играть. Откликнулась Надя, но она была такая непоседа, что не могла высидеть хотя бы одну партию: вскакивала, убегала, возвращалась и ходов не обдумывала – плюхала фигуры на клетки, как бог на душу положит. Григорий тихо раздражался и возвращался к своей терпеливой и молчаливой метле. К августу Григорий закончил читать «Мартина Идена» в оригинале. Он был горд собой. И размышлял, что ему читать дальше на английском языке. В городской библиотеке нашёлся роман Диккенса «Тяжёлые времена» и юноша засел за чтение новой книги. Работа с текстом позволяла ему не думать о Полине Дмитриевне. Но как только он переставал читать, мысли о бывшей любовнице возвращались. «Где она сейчас? Как себя чувствует? Сильно ли изменилась её внешность? Хорошо бы подстеречь её где-нибудь на улице и хотя бы издалека поглядеть на неё. А, может, и подойти и поспрашивать? Что такого в том, что ученик подошёл поговорить с учительницей?» Чтобы избавиться от переполнявших его мыслей, Григорий снова хватался за книгу. Получив зарплату за июль, Григорий отложил часть денег на свои нужды, большую часть он принёс матери. Всей семьёй она сели за стол в летней кухне, чтобы обсудить, что нужно девочкам к школе в первую очередь. Любе и Светлане нужна была новая школьная форма, потому что из старой формы они выросли. Нужны им были также и валенки на зиму. Вера и Надя могли ещё год ходить в старой школьной форме. И валенки у них были, подшитые, но ещё крепкие. То, что предложил брат, удивило всех, и огорчило младших сестёр. Но он призвал всех крепко подумать, прежде чем отказываться от его предложения. В конце концов, все согласились, что Григорий был прав. А предложил он купить форму и обувь не младшим, а старшим сёстрам, а младшие должны были донашивать форму и обувь старших сестёр. Анисья Степановна вызвалась форму подогнать под рост девочек. Валенки младших сестёр, ставшие им тесными, Григорий предложил продать на рынке. Валенки были как новые. Не пропадать же добру. А на вырученные деньги купить старшим новенькие шерстяные рейтузы, а их рейтузы отдать младшим девочкам. Люба и Света надули губы и готовы были расплакаться от такой несправедливости, но брат рассказал им, что он в своё время донашивал за старшими братьями их одежду и обувь, а школьной формы у него сначала вообще не было. Анисья Степановна подтвердила слова сына. И добавила, что старший брат вон из кожи лезет, чтобы помочь семье, так, почему они капризничают и не хотят тоже помочь, чем могут. Светлане и Любе пришлось смириться. Уладив эту проблему, Григорий показал свои расчёты на еду и коммунальные расходы: электричество и воду. Мамаша осталась довольна. Денег должно было хватить на всё, даже на рыночную курятину для супов. Она смотрела на сына с уважением. Григорий взялся напоследок за чердак, где накопилось много ненужных и сломанных вещей. Юноша рассортировал всю эту рухлядь. Оказалось, что три сломанных стула можно было починить. В хозяйстве они всегда пригодятся. Последним оставался подвал. Григория удивило, что вход в подвал был заставлен старым пузатым буфетом, и нельзя было догадаться, что за ним есть дверь. - Мама, почему тут стоит буфет? – спросил он. – Там же была дверь в подвал. - Отец его тут поставил незадолго до болезни. Сказал, что временно пусть так постоит, а потом он его уберёт. - А самогон он что, не гнал? - Отчего же? Гнал на летней кухне. Нацедит ведро, а аппарат прячет где-то за огородом в норе. Специально вырыл и досками её обшил. Всё он боялся, что отнимут аппарат. «Странно, - подумал Григорий. – А зачем дверь в подвал за буфетом прятать? Спросить бы папашу, да он теперь не скажет». Григорий с трудом отодвинул тяжёлый буфет в сторону. Дверь оказалась заперта на амбарный замок. - Где ключ? – спросил Григорий у матери. - Не знаю, - отвечала она. То же самое сказали девочки. Григорий задумался. Отец неспроста запер дверь подвала на крепкий замок, спрятал ключ и загородил дверь громоздким буфетом. «Возможно, там всё так пропахло самогоном, что отец решил больше в подвал не ходить? - предположил он. - А, может, дело было в чём-то другом?» Григорий решил отгадать эту загадку. Он отправился в сарай с инструментами и взял лом. При помощи лома он взломал петли, удерживающие замок, и спустился в подвал. Ничего особенного он не увидел. Тот же мусор на полу, доски, сваленные в кучу в углу, в другом углу куча битого кирпича, и опустевшие столы, на которых некогда стоял самогонный аппарат. Юноша подмёл пол и вынес мусор. Затем он рассортировал доски, сваленные, как попало, и аккуратно сложил у стены. Доски тоже всегда могли пригодиться в хозяйстве. Напоследок он взялся разбирать кучу битого кирпича и поднимать его наверх и складывать во дворе. Григорий намеревался выложить половинками кирпича дорожки во дворе, чтобы не грязнить обувь во время дождей. Когда он разобрал всю кучу, то обнаружил за ней в углу жестяное ведро. В ведре лежали тряпки. Григорий поднял ведро и осмотрел его снаружи. Ведро было целым, без дырок и, следовательно, его можно было употребить для каких-либо целей. Григорий приподнял уголок тряпки, намереваясь вытащить её и выбросить. Под тряпкой он обнаружил пакет, завёрнутый в чёрную клеёнку и перевязанный шпагатом. Юноша вытащил пакет, развязал шпагат и развернул клеёнку. Перед ним лежали пачки советских денег, перетянутые круглыми резинками. Денег было много. Григорий взял в руки одну из пачек и полистал её. Это были сторублёвые банкноты с портретом Ленина. Десять сторублёвок в пачке. Пачек было тридцать. Тридцать тысяч рублей! Ясно было, что эти деньги кто-то прятал в подвале их дома. Кто прятал? От кого? Зачем? Григорий завернул деньги в клеёнку, перевязал шпагатом, сложил в ведро и прикрыл тряпкой. Затем он сел на табурет возле стола, на котором стоял самогонный аппарат и задумался. Задуматься было о чём. «Эти деньги, должно быть, спрятал отец. От кого? Должно быть, от семьи. От жены. От детей. И от воров. Каким образом отец нажил такие деньги?» На этот вопрос Григорий ответить не мог. На него мог ответить только отец. Но он потерял речь. Возможно, он потерял память и разум. Григорий и мысли не допускал, что отец кого-нибудь ограбил. «Но возможно, отцу дали деньги на сохранение люди, добывшие их нечестным путём? Если это так, то за деньгами эти люди придут. Возможно, что у отца был неведомый для семьи левый заработок. Какой заработок? Он продавал самогон. Возможно, он продавал его в больших объёмах, чем было известно семье. Всё своё свободное время отец проводил в подвале у самогонного аппарата. Не мог он выпить столько, сколько гнал». Ничего другого Григорий придумать не мог. Он должен был выяснить, знает ли о деньгах мамаша. Он решил ничего ей не говорить. Если она знает, то должна была обеспокоиться тем, что сын решил почистить подвал. Она видела, как Григорий выносил обломки кирпичей из подвала, но беспокойства это у неё не вызвало. Значит, она не знала, что за кучей кирпичей пряталось ведро со свёртком. Для начала Григорий решал проверить, так ли это. Он вынул пакет с деньгами из ведра и спрятал его под досками. Затем он взял ведро с тряпкой, вынес из подвала и поставил на видное место возле кучи битого кирпича. Никто не обратил на ведро внимания. Анисья Степановна прошла мимо, даже не взглянув на него. Нет, она ничего не знала. Теперь предстояло посмотреть на реакцию отца. Возможно, она что-то подскажет. Он снова спустился в подвал, вытащил из-под досок пакет с деньгами, поднялся наверх и положил пакет в ведро под тряпку. Потом он вышел наверх и осмотрелся. Мать работала на огороде. Светлана и Люба помогали ей. Вера стирала во дворе под тополем, а Надя развешивала постиранное бельё на верёвке. Брат подошёл к ним, покачивая ведром, чтобы привлечь их внимание. Но они продолжали делать своё дело: - Тебе чего? – спросила Надя. – Что-то хочешь спросить? - Хочу, сказал Григорий, ставя ведро на землю. – Наш отец, помимо того, что продавал самогон, занимался ещё каким-нибудь делом? Вера взглянула на брата: - Хочешь спросить, не барыжничал ли он? - Ну, да. - Барыжничал. А ты что, не знал? - Нет. - Жил бы дома, знал бы. Помнишь, лейтенанта Петрова, что всё к отцу захаживал? - Помню. - Подозрительные какие-то дела у него с папашей были. Что-то они у кого-то перекупали и перепродавали. Я деталей не знаю. Только замели лейтенанта Петрова с поличным. Обыск у него сделали и, говорят, нашли кучу денег. Лейтенант папашу нашего сдал с потрохами. К нам с обыском пришли. А как папаше бумагу под нос сунули, так его кондрашка и хватила в первый раз. «Скорую» вызвали. При обыске ничего не нашли. А ты почему спрашиваешь? - Да, слухи бродят, вот и спросил. - Понятно. А слухи да, бродят. Григорий взял ведро за ручку и пошёл в дом к отцу. Отец лежал на боку и смотрел пустыми глазами в стену. - Отец! – окликнул его сын. Егор Григорьевич не пошевелился. «Слышит ли он меня? – подумал Григорий. – Ладно, всё равно, я попробую». Он подошёл ближе к кровати и поднял ведро в уровень направления взгляда отца. Через несколько секунд взор отца дотоле тусклый и равнодушный, сосредоточился на ведре. - Я нашёл это ведро в подвале за грудой старых кирпичей, - начал Григорий. – Знаешь, что там, внутри? Он приподнял тряпку и показал отцу край чёрной клеёнки, в которую были завёрнуты деньги. Лицо отца вдруг задёргалось и налилось яркой кровью. - Ты знаешь! – сказал Григорий. – Давай, поговорим. Я буду задавать вопросы, а ты, чтобы сказать «да!» закроешь веки на пару секунд. Если ответ отрицательный, ты будешь смотреть прямо перед собой. Это твои деньги? Реакция отца поразила Григория. Отец накрепко зажмурил глаза и долго не открывал их. - Хорошо! – сказал Григорий и поставил ведро с деньгами на пол. – Ты их украл? Отец вдруг замычал, и голова его мелко задёргалась, а взор упёрся Григорию в колени. Ярость и ненависть прочёл Григорий на этом лице. Он даже отступил на шаг назад перед выражением этой явной ненависти. «Почему? – подумал Григорий. – Потому что я их нашёл?» Взгляд отца упёрся в ведро с деньгами. Он вытянул вперёд правую руку с трясущимися корявыми пальцами и грёб этой рукой воздух к себе. Григорий понял, но не пошевелился. - Зачем это тебе? – спросил сын. – В постель, что ли спрячешь? Получишь их, когда выздоровеешь. Григорий ногой отодвинул ведро от кровати. Кровь отхлынула от лица Егора Григорьевича, и оно стало почти белым. - Я спрячу деньги, - сказал Григорий, - и обещаю, что отдам, когда ты встанешь. Он наклонился, взял ведро за ручку и вышел из комнаты, чтобы спрятать его в подвале. Затем он запер дверь подвала на амбарный замок. Он не видел, когда спускался по лестнице в подвал, что лицо отца снова налилось багровой кровью, и рука его затихла и бессильно упала на простыню. Григорий поставил ведро в угол, где оно стояло прежде, и заставил его досками. Он не очень верил, что отец встанет, но решил поступить так, как ему только что обещал. Через час мать позвала его переворачивать больного и массировать ему спину. Они вошли в комнату, заглянули за печь и замерли. Егор Григорьевич лежал на боку, как его оставил сын. Глаза Егора Степановича остекленели. Вытянутая рука со скрюченными пальцами словно приманивала их к себе. - Он умер, кажется, - растерянно сказал Григорий. - Умер! – ахнула Анисья Степановна и бросилась к кровати. Дом наполнился плачем. Прибежали девочки и смотрели, не подходя к кровати, как мать оплакивает их отца. Последующие три дня были для всех домочадцев суматошными. Григорий открыл подвал, куда спустилась Вера гнать самогон на поминки. В день похорон завод прислал два грузовика с рабочими. Анисья Степановна с соседками хлопотала на летней кухне. После похорон тихо прошли скромные поминки. Помощники выпили по три чарки самогону, закусили варёной картошкой с солёными огурцами, кутьёй, запили киселём и уехали на грузовиках. Ушли соседи. Семья осталась одна, осмыслить то, что произошло. Все расселись за поминальным столом. Никто не плакал. Все молчали. Всем Анисья Степановна налили по чарке самогону. Младшим девочкам чайную ложку самогона влили в чашку воды. Все ждали, что скажет Григорий. Он поднялся. Но вдруг махнул рукой и сел. Потом сказал краткую речь: - Какой бы он ни был, но он был муж нашей матери и наш отец. Если есть Царство Небесное, то пусть его туда пустят по нашей коллективной просьбе. Есть кто-то против моего предложения? Против его предложения, никого не было. Молча, выпили по стопке. И разошлись по углам. Григорий в этот вечер не пошёл к себе, а забрался на сеновал. Он хотел спать, но сон не шёл. «Зачем жил отец? Каков был высший смысл его существования? Ведь у каждого человека должен быть этот самый высший смысл существования. Так неужели высший смысл существования отца было производство детей? Может ли это быть высшим смыслом существования? Наверное, может, но при условии, что ты любишь своё потомство и заботишься о нём. Любил ли отец своё потомство? Ничто не указывало на эту любовь? Ничто не указывало, что он заботился о своём потомстве как должно. Напротив, дети всегда чувствовали злобу и неприязнь отца к ним. Чем это было вызвано? Почему Уран губил своих детей? Он боялся погибнуть от их рук. Не исполнился ли этот миф? Не умер ли отец от своего сына, нашедшего тайный клад отца? В чём я виноват? Неужели я погубил отца? Не найди я этот клад, отец мог бы ещё жить. Но разве его существование в течение последних месяцев можно назвать жизнью? Так, в чём был высший смысл существования отца?» И вдруг Григорий вспомнил, что отец воевал, был ранен и вернулся домой калекой. «Я не знаю, каким он был до войны. Может, он был другим? Может, в нём не было злобы и ненависти? Может злоба, и ненависть отца родились из зависти к молодым и не изувеченным войной детям? Отец был в пехоте. Он стрелял и ходил в атаки. И, наверное, убил какое-то количество фрицев, пока не был ранен. Значит ли всё это, что высший смысл существования отца заключался в исполнении своего долго перед государством – дать новых граждан Отечеству и лишить жизни врагов?» Найдя для себя это оправдание жизни отца, Григорий успокоился и перешёл к обдумыванию другой мысли: что делать с найденными деньгами? Что деньги принадлежали отцу, в этом уже не было сомнения. Тайну происхождения этих денег и почему отец их прятал от всех, теперь уже не раскрыть. Сумма, по его представлениям, была огромна. Говорить об этом кладе матери, а тем более девочкам, он не хотел. Не хотел по очень простой причине: они простодушно примутся эти деньги транжирить на пустяки, на наряды и всяческую женскую чепуху, которая в глазах Григория не имела никакой ценности. «Ещё, чего доброго, примутся хвастать перед соседями или в школе своими обновками и самим кладом, и, тем самым, привлекут ненужное внимание финансовых органов. Те придут, допросят и отнимут в пользу государства. А то ещё хуже, привлекут внимание бесчестных людей или воров, те тоже придут и отнимут в свою пользу. Нет! Надо молчать. Надо сохранить тайну отца. По крайней мере, сохранить до времени, когда можно будет сказать». Григорий слышал, что, если положить деньги в сберкассу и не трогать их какое-то время, то при помощи наплывающих процентов можно сумму увеличить. Это была хорошая идея. «Но я не могу положить эти деньги в сберкассу, - думал он. – Я несовершеннолетний. Мне не оформят сберкнижку. К тому же, станут меня спрашивать, откуда у меня такие деньги. Как я им объясню? В конце концов, деньги могут конфисковать. Опять же в пользу государства. Что же делать? Может, деньги снова спрятать и ждать своего совершеннолетия? Но риск-то останется. Откуда у восемнадцатилетнего парня такие большие деньги? Заработал, подметая дворы? Кто же в это поверит? Ещё подумают, что я их где-то украл. Начнут проверять. Начнётся волокита. А что, если рассказать кому-нибудь, кто, хоть что-то понимает в этих делах, кому-то взрослому, чтобы получить от него дельный совет: как поступить? Марина Игоревна! Как я сразу не подумал о ней? Она мне друг и что-нибудь посоветует. Ей я могу доверять» Успокоенный этой мыслью, Григорий уснул и спал крепко, утомлённый событиями последних дней. Глава 13 Нужно было дождаться приезда семьи Максимовичей из отпуска. А пока Григорий занялся неотложными делами. Он достал деньги из ведра и положил в надёжное место – в свой вещевой мешок, и зарыл его глубоко в сено. Но потом ему пришла в голову мысль, что, не приведи бог, случится пожар, деньги сгорят. Григорий разворошил сено, достал вещмешок и положил его на видное место возле окна. Он знал, что никто в его вещмешок не полезет. Когда он уходил в своё жилище, он прихватил вещмешок с деньгами с собой. В своём домике он повесил его на гвоздь рядом с метлой. Так он и путешествовал из дома в дом, неся на своих плечах всё своё состояние. Юноша и не предполагал, что с этими деньгами будет столько хлопот. Ему пришло в голову взять немного из этих денег, чтобы улучшить условия жизни своей семьи. «Я могу сказать, что заработал и скопил эти деньги, - думал он – Я возьму ровно столько, сколько необходимо. Ни рубля больше. И, в конце концов, я возьму их не для себя, а для девочек. Неужели они не заслужили человеческих условий?» Эта мысль придала ему решимости. Он достал пачку денег и отсчитал несколько сотенных бумажек. Затем он принялся за работу. В доме матери он принялся ломать полати. Всё тряпьё, что там было, он сжёг в печке, которой отапливалась стайка. В доме стало просторнее и светлее. Затем Григорий принялся сколачивать из досок, которые он вынес из подвала, топчаны. По топчану на вырост для каждой из сестёр. Через четыре дня крепкие топчаны были готовы, и Григорий принялся ломать нары. Сломав, он вычистил комнату от мусора, заставил девочек помыть полы и, когда они высохли, внёс топчаны и расставил по стенам. После этого он повёл свою маленькую армию, включая мать, в хозяйственный магазин и каждому купил ватные матрацы. Ходить в хозяйственный магазин, прошлось несколько раз. В два приёма принесли матрацы, расстелили их на топчанах. Затем пошли в магазин и всем, купили подушки и одеяла. Но дело казалось Григорию незавершённым. Они снова отправились в магазин, и Григорий купил наволочки, простыни и пододеяльники. Когда кровать матери, железная кровать, на которой когда-то спали братья, а теперь предстояло спать Вере, и топчаны девочек были застелены, Надя воскликнула: - Господи, как хорошо! Я думала, что у меня никогда не будет своего спального места. А ты? – обратилась она к брату. - А тебе-то где спальное место? - У меня есть сеновал, - засмеялся он. - А если ты захочешь зимой с нами переночевать? Григорий задумался. Надя была права. Он пошёл в магазин и купил себе раскладушку, матрац, одеяло, подушку и постельное бельё. - Откуда у тебя столько денег? – спросила Анисья Степановна. - Скопил. Я ведь на двух участках работаю. А иногда и третий прихватываю, когда кто-то из дворников болен. Вот, и отложил на чёрный день. Пригодились. Григорий не лгал. Он, случалось, действительно обслуживал по три участка. Он солгал только в одном: ему не удавалось скопить и ста рублей, потому что все его деньги уходили на книги и семью. Но мать поверила, и гордилась, что у неё такой заботливый и работящий сын. Через несколько дней, поразмыслив, Григорий решился на дополнительные покупки. Он купил каждой сестре и матери по ещё одному комплекту постельного белья, рассудив, что, когда первый комплект будет в стирке, не спать же его домочадцам на голых матрацах. А ещё он решился купить матери швейную машинку «Подольск». Она давно сетовала, что у неё нет швейной машинки. Теперь Анисье Степановне не нужно было корпеть вечерами над ручным шитьём. Она сама обшивала девочек и самоё себя. Шила всё, и нижнее белья и платья, и юбки и кофты. Радости матери не было границ. Но она снова и снова с опаской спрашивала сына, откуда у него лишние деньги, но неизменно получала ответ, что он их не украл, а скопил, делая дополнительную работу. Анисья Степановна успокоилась. Григорий по-хозяйски обходил свои владения каждый день, проверяя, что нужно ещё сделать. Ему пришло в голову усовершенствовать огород, но туда мамаша его не пустила. - Не надо, - сказала она. – Это моя епархия. Твоя епархия – двор и дом. Сыну пришлось согласиться с её доводами. Он начал готовить двор и дом к зиме. Необходимо было наколоть дров. И Григорий взял в руки колун. Когда он наполнил дровницу, то подумал, что надо бы подготовить к зиме и своё дворницкое жилище. Григорий готовился к зиме, как Робинзон Крузо к житью на необитаемом острове. В известном смысле он и был Робинзоном. У него была полная дровница. У него был уголь – блестящий антрацит. Гриша подмазал глиной печку и побелил её. Он также утеплил дверь, переменил замок, сделал засов, поднял порог, починил ставни и сделал так, что болты нельзя было вынуть снаружи, покрасил пол и купил себе на барахолке подержанный радиоприёмник «Москвич-3», модель 1954 года. Более того, он повесил на окна бежевые поплиновые занавески, чтобы снаружи нельзя было заглянуть в его дом. Для дворницкого инвентаря он соорудил высокий ящик у двери, так что всё теперь выглядело аккуратно и прилично. Метла теперь не падала и осталась довольна. Потом он занялся собой. За городскими стилягами он угнаться не мог, да и не хотел. Он решил выработать свой собственный стиль: купил себе на блошином рынке крепкие штаны из чёртовой кожи и бежевый свитер крупной вязки, который очень хорошо смотрелся на его мужественной фигуре. Под свитер полагались хлопчатобумажные рубашки, но здесь он ошибся, потому что замучился их стирать. Отдавать в стирку свои рубахи Вере ему было совестно. И тогда он обзавёлся двумя тёмными водолазками. Обзавёлся он и крепкими зимними ботинками и валенками, в которых было удобно работать зимой. В конце августа он наведался к Максимовичам. Оказалось, что они приехали из Ленинграда три дня назад. Они обрадовались Грише. Женя тоже вырос и возмужал за лето. За чаем, Григорий рассказал о переменах в своей жизни. Он рассказал о смерти отца в общих чертах, не вдаваясь в подробности, которые были ни к чему его друзьям. Они сдержанно посочувствовали ему. Гриша искал повода навести разговор о найденных в подвале деньгах, но стеснялся Семёна Евгеньевича. Но повод всё не находился. Наконец, друзья перешли в комнату Жени, чтобы поболтать вдвоём. Гриша решился и рассказал Жене обо всём, что случилось. Не скрыл он и обстоятельств смерти отца. - Знаешь, иногда мне кажется, что я убил его. Не надо было ему показывать, что я нашёл ведро с деньгами. Он так разволновался, что его хватил последний удар. А не покажи я ему это чёртово ведро, он бы ещё жил. - Глупости! – рассердился Женя. – Ты говоришь глупости! Ты не виноват в его смерти. Просто, пришло его время. Стечение неблагоприятных обстоятельств. А, кстати, почему он их прятал? - Вот это я и хотел выяснить, а он распсиховался и – конец. - Странно всё это, - задумчиво сказал Женя. – А теперь-то ничего и не узнать. - Я не знаю, что мне с ними теперь делать, - признался Гриша. – Положить на сберкнижку я их не могу, даже если стану совершеннолетним. Их могут просто конфисковать. Я же не могу доказать, что их заработал. И потом, в газетах писали, что будет денежная реформа с января. Как я их обменяю, если они останутся у меня на руках? - Ну и дела, - сказал Женя. – Я не знаю, как тебе помочь и что посоветовать. А ты не хочешь рассказать обо всём этом маме и папе? Они-то могут что-нибудь придумать. - Я хотел рассказать, но постеснялся. - Идём к ним, - вскочил Женя. – Идём, и всё расскажешь. Он вызвал родителей в гостиную, и Григорию пришлось ещё раз рассказать о своей странной находке в ведре. Родители Жени сидели некоторое время, молча, обдумывая ситуацию. - Если ты нам доверяешь, - сказала Марина Игоревна, - мы можем поступить следующим образом. Мы можем пойти завтра в отделение госбанка. Тебе надо взять с собой свидетельство о рождении и рублей сто денег. Мы заведём на твоё имя сберкнижку и положим на неё первый взнос. Я положу от своего имени. Если ты нам доверишь деньги, я буду класть их тебе на книжку порциями и до января положу всю сумму, и деньги на сберкнижке обменяются автоматически. Когда тебе исполнится восемнадцать лет, ты сможешь сам распоряжаться своими вкладами. Мы с Семёнов Евгеньевичем давно на Женю сберкнижку завели. Как тебе такое решение? Григорий встал и принёс из передней вещевой мешок, висевший на вешалке. - Вот! – сказал он, вынимая пакет, завёрнутый в чёрную клеёнку и кладя его на стол. – Я вам полностью доверяю. Здесь неполные тридцать тысяч. Я взял немного, чтобы сёстрам купить необходимые вещи. - Спасибо за доверие, - сказала Марина Игоревна. – Значит, завтра берёшь свидетельство о рождении и с утра – к нам. Пойдём оформлять твою сберкнижку. Освободившись от денег, Григорий почувствовал облегчение. На другой день они с Мариной Игоревной и Женей побывали в отделении сберкассы и оформили сберегательную книжку на Григория. Наступил новый учебный год. В классе Григория встретили возгласами: - Как ты вырос! Как ты раздался в плечах! Какой ты стал красавчик! Ну, всё! Смерть городским барышням! Парта стала тесной. Гришины колени подпирали крышку. Сергей смеялся, глядя, как он мучается. Ученики были всё те же, но появились и новенькие: молодой человек лет 22-х по имени Юрий, и мужчина лет 30-ти по имени Слава. На перемене познакомились. Они сами подошли к Григорию, пока он стоял у окна. - Курите? – спросил Юрий. - Нет, - отвечал Гриша. – И не пью. Юрий и Слава переглянулись. - Похвально. А сколько вам лет? – допытывался Юрий. - Пятнадцать. - А на вид все двадцать. И он улыбнулся Грише так, словно он был девушка, и собирался его обворожить. Было в этих молодых людях что-то неуловимо странное, но что, Григорий не мог понять. Вроде бы, мужики, как мужики. Но в том, как они говорили, слегка растягивая слова, в том, как улыбались, как жестикулировали, было, то самое неуловимое, что его напрягло. - Осторожнее с этими, - предупредил его Сергей. - А что? - А то! Осторожнее! Я заметил, как они тебя окучивали. Григорий непонимающе смотрел на Сергея. Он действительно не понимал. - Я предупредил! – продолжал Сергей. - Но я тебе не нянька. Сам дотумкай, что к чему. Григорий повернулся лицом к доске и стал «тумкать», вместо того, чтобы слушать историчку Берту Львовну. «О чём предупреждает Сергей? Эти люди мошенники? Картёжники? Во что они хотят втянуть меня?» Следующий урок был английский. Пришла не Полина Дмитриевна, а другая учительница, постарше. - Знаешь, что Прасковья наша недавно родила? – толкнул Гришу в бок локтём Сергей. – Кто папаша - неизвестно. У Григория мгновенно пересохло горло. - Кого родила? – спросил он. - Парня. Теперь Гриша перестал «дотумкивать» про Юрия и Славу и переключился на Полину Дмитриевну. «Значит, мальчик! Интересно, как она его назвала? Интересно, какое дала отчество? Она ведь хотела дать ребёнку отчество «Григорьевич. А фамилию? Может, она дала сыну мою фамилию? Этот мальчик – от меня. От меня? А вдруг не от меня? Может, она нарочно сказала, что от меня. Хотела посмотреть, как я себя поведу. Нет, наверное, всё-таки от меня. И как теперь себя вести? Пойти к ней, чтобы посмотреть на сына? Или идти не следует? Где она живёт? Как узнать, чтобы не вызвать подозрений? У кого узнать? На кого похож ребёнок?» Григорий вдруг почувствовал прилив гордости. Ему только пятнадцать лет, а женщина – взрослая женщина! – родила от него мальчика! «Здорова ли Полина Дмитриевна? Здоров ли ребёнок? Вот, мучение ничего не знать!» Гриша поёрзал на сиденье и расставил ноги шире, чтобы колени не упирались в крышку парты. - Эй, - предупредил Сергей, которого он задел ногой. – Сократись! Ты не один сидишь! На перемене Гриша подал идею женщинам: - А не навестить ли нам Полину Дмитриевну? Может, на подарок для ребёнка скинуться? Идею приняли с энтузиазмом. Несколько женщин немедленно оповестили учеников других классов, где преподавала Полина Дмитриевна. Начался сбор денег на подарок. Кому-то поручили сходить к начальству и узнать, где живёт Полина Дмитриевна. Мельница, запущенная рукой Григория, завертелась уже без его участия. Ему только осталось внести деньги в общую кассу и ждать. Через несколько дней класс облетела новость: Полина Дмитриевна дома у матери не живёт, а живёт у своей родной тётки, адрес нашли, у учительницы английского языка побывали, узнали, что ей нужно для малыша, нужна коляска для прогулок. Коляска для прогулок, пелёнки и игрушки были куплены. Оставалось выбрать делегацию и отправить её с подарками к Полине Дмитриевне. Первым выбрали Григория под предлогом, что он был у неё лучшим учеником. Григорий пытался уклониться от чести возглавить делегацию, но одноклассники его и слушать не захотели. Тем более, припомнили ему, что он был инициатором. Ему пришлось согласиться, и было любопытно и страшно. Он хотел увидеть свою бывшую любовницу и малыша, и одновременно не хотел. Он вообще не мог понять, чего он на самом деле хочет. Делегация из трёх человек отправилась в гости в воскресенье. Григорий купил разноцветные огромные астры. Две женщины среднего возраста, его одноклассницы, одобрили его покупку. Сговорились, что пробудут в гостях не более пятнадцати минут. - Почему она живёт у тётки? – спросил Григорий у одноклассниц. - Мать недовольна, что дочь родила без мужа. Кажется, она её выставила из дома, - ответила одна из них. – Старорежимная мать, - добавила она, посмеиваясь. У Григория защемило сердце. Он был виноват в том, что Полину Дмитриевна мать выгнала из дома. Учительница жила в частном доме тётки в начале улицы Байкальской, бывшей Большой Русиновской. Домик весело глядел тремя окнами с голубыми ставнями через голубой штакетник заборчика на улицу. Весело и призывно лаял во дворе чёрно-белый пёсик. Григорий посвистел ему. Выглянула из сеней хозяйка, улыбчивая полная женщина: - А вам кого? - А нам Полину Дмитриевну, - сказал Григорий. – Мы её ученики. Хозяйка уняла собачонку и пошла навстречу гостям – открыть калитку. На крыльце по настоянию хозяйки дома все сняли обувь: - Ребёнок грудной, - улыбалась она. – Не принести бы чего на подошвах. Делегация вошла в одних носках в сени, где стоял рукомойник. Хозяйка держала белоснежное вафельное полотенце и следила, чтобы все тщательно помыли руки. Затем она открыла дверь и впустила гостей внутрь дома. Григорий оставил в сенях детскую коляску. Гости оказались в просторной передней, играющей одновременно роль столовой, часть которой занимала печь, в которой весело трещал огонь. По обе стороны печи были двери в комнаты. Одна из них открылась и выглянула Полина Дмитриевна. Увидев Григория, она спряталась за дверью, но через несколько секунд появилась снова, улыбаясь гостям. Вошла хозяйка дома, вытирая руки полотенцем. - Садитесь, гости дорогие, - пригласила она, указывая на лавку перед столом, накрытом цветной скатертью. Все расселись. Полина Дмитриевна села с противоположной стороны. Она помолодела, слегка располнела и выглядела прекрасно. Григорий с удовольствием смотрел на неё. Полина Дмитриевна смотрела на одну из спутниц Григория, Веру Ивановну. - Мы вас поздравляем, - сказала Вера Ивановна. – Там, в сенях коляска от нас, от всех, кого вы учили. А в коляске пелёнки и игрушки. - Можно взглянуть на ребёнка? – неожиданно для самого себя спросил Григорий. - Да! – ответила Полина Дмитриевна. – Только с порога, издалека. Григорий встал и с порога заглянул в комнату, где находился его сын. Григорий увидел маленький голубой свёрток на широкой кровати, где, по-видимому, спала Полина Дмитриевна. Григорий оглянулся. - А можно взглянуть на него поближе? - Подойдите, - разрешила Полина Дмитриевна. - Только осторожно. Он недавно заснул. Григорий на цыпочках приблизился к ребёнку. Он увидел маленькое личико спящего малыша. «Это мой сын! – подумал Григорий. – Какой он маленький и беспомощный. Совсем крошка. Неужели это мой сын? Но я ничего к нему не чувствую, ни любви, ни жалости. Только любопытство и недоумение, что этот маленький комочек жизни обязан мне своим появлением на свет. Почему я ничего не чувствую?» За его спиной две одноклассницы подошли и смотрели с умилением на младенца. Григорий вернулся на кухню. - Как его зовут? – спросил он Полину Дмитриевну. - Дмитрий, - ответила она вполголоса, взглянув ему в глаза. – Дмитрий Григорьевич. Григорий покосился в сторону тётки Полины Дмитриевны. - Тётя знает, - сказала Полина Дмитриевна. – А фамилия Дмитрия младшего Сибирцев. У Григория перехватило горло. Он опустил взгляд. Вернулись в кухню его одноклассницы. - Такой мальчик, хорошенький! – сказала одна из них - Мы пойдём, - сказал Григорий, вставая. – Нам пора. - Передайте всем спасибо! – ответила, вставая, Полина Дмитриевна. – Я тронута вашим вниманием. - Когда вы вернётесь на работу? – спросила Вера Ивановна. - Как закончится декретный отпуск, так и вернусь, - ответила Полина Дмитриевна. – Тётя обещала присмотреть за Димой. Григорию хотелось хотя бы на минутку остаться с Полиной Дмитриевной наедине, но этого не вышло. Ему хотелось получить её разрешение придти в гости. Но рядом с ней стояла тётушка, а рядом с Григорием его одноклассницы. Они попрощались и вышли. - Дура её мать, что выставила её с малышом, - сказала Вера Ивановна. – Такой малыш хорошенький и здоровенький, тётка Полины сказала. - Ну, вот, - сказала Полина Дмитриевна тётке. – Ты его увидела. - Красивый парень, какой! – сказала тётка. – И высокий. Пятнадцати не дашь. Выглядит на все восемнадцать. - Вот так я жестоко обманулась, - тихо сказала племянница. - Не жалей, - успокоила её тётка. – Если Дима пойдёт в отца, представляешь, какой красавец вырастет. Продолжение рода. Не жалей! Глава 14 Потекли школьные будни. Относительно новых учеников Юрия и Славы у Григория появились смутные догадки. Однажды, когда он вышел из школы и отправился домой, его догнал Юрий и пошёл рядом. Было уже довольно прохладно. Осень приближалась стремительно. Григорий шёл быстрым шагом, поскольку его куртка предохраняла его от дождя, но не от холода. Между юношами завязался такой разговор, когда незнакомые люди хотят познакомиться и стать немного ближе друг к другу. Гриша был совсем не против нового знакомства. Они дошли до двора, где Гриша жил. - А где ты живёшь? – спросил он Юрия. Тот жил совсем в другой стороне и тогда Гриша понял, что он специально провожал его. Они распрощались. Ложась спать, Гриша думал о Юрии. Тот рассказал, что работал санитаром в «Скорой помощи». Жил с отцом и матерью. Кажется, его родители были интеллигентные люди. Юрий говорил о них с большой теплотой. По каким-то причинам, о которых он не сказал, он бросил дневную школу, начал работать, потом его взяли в армию. Вернувшись, он поступил в вечернюю школу и продолжил работать санитаром. Юрий хотел поступить в медицинский институт. Всё в его истории жизни было понятно. Гриша заснул с приятным чувством, что у меня может появиться друг. Вскоре у них вошло в привычку провожать друг друга после школы. Сначала Юрий провожал Гришу. Потом Гриша провожал его и на середине пути они расставались и каждый шёл к своему дому. Они много разговаривали о своих привычках и жизненных правилах. Юрий много рассказывал о своей семье и о своей работе. Но Гриша ему о своей семье не рассказывал. Он стеснялся рассказывать. Не мог же он рассказать, что отец его был алкоголик, и живут они в бедности. И о Полине Дмитриевне не рассказывал. Ведь он дал ей слово. Юноши говорили о будущем, о своих планах, они мечтали вслух. В конце концов, Гриша признался, что занимается английским, что хочет стать дипломатом, и его любимый герой – Мартин Иден, а Джек Лондон – любимый писатель. От всего этого Юрий пришёл в полный восторг, хвалил Гришу и восхищался им. Его похвалы были Грише приятны. Наступил момент, когда Гриша решился пригласить нового друга в свой дом. Когда Гриша открывал ключом дверь, Юрий стоял позади него и вдруг он почувствовал, что рука Юрия скользнула по его ягодицам. Он подумал, что тот случайно задел его и тотчас забыл об этом. Но Григорий ошибался. Это не было случайное прикосновение. Пока он возился с керосинкой, ставя чайник, гость подошёл к нему и обнял со спины. Его руки скользнули по телу юноши вниз. Гриша осторожно отстранился от горящей керосинки, чтобы не опрокинуть её и не устроить пожар, сделал два шага назад, Юрий при этом так и не выпустил его из своих рук. Затем хозяин повернулся к гостю лицом, взял за плечи и сильно толкнул к стене. Гость ударился спиной и затылком, и удивлённо спросил: - Ты чего, малыш? Гриша зловеще молчал. - Не бойся. Иди ко мне, - Юрий протянул к нему руки. Григория заколотила мелкая дрожь отвращения. И он заорал: - Пошёл вон, б..дь, скотина! Убью! Юрий выскользнул из комнаты. Метла брезгливо отшатнулась от него. Гриша схватил гантель и метнул вслед убегающему парню. К счастью, гантель попала в стену и упала на пол. От сильного удара распахнулась дверь. Григорий прислонился горячим лбом к холодной стене. «А если бы я попал ему в спину? – думал он. – Я бы убил или искалечил его. Пусть он извращенец, но убить или искалечить человека, это ужасно. Надо учиться владеть собой. Нельзя поддаваться гневу до такой степени, чтобы терять самообладание. Добром это не кончится. Когда я был маленьким, братья рассказывали при мне, что такие люди существуют. Я не очень-то братьям верил. Думал, что выдумывают от нечего делать. Всё оказалось правдой. Какая мерзость! Братья мне говорили, что мужчин судят, если их поймают на этом деле. Если это правда, то это стыд, позор, кошмар и ужас! Держаться надо от таких людей подальше». Утверждённый в этой мысли, Григорий успокоился, запер дверь, и занялся приготовлением ужина. Но этим всё не кончилось. Юрий продолжал преследовать его. После уроков Гриша шёл домой, а Юрий тащился позади на безопасном расстоянии, в надежде, что бывший друг подзовёт его, как подзывают собаку. Гриша злился. Однажды Юрий крикнул издалека: - Мы можем остаться друзьями! - Нет! – крикнул Гриша в ответ. – Пошёл прочь! Проваливай! Или ты хочешь, чтобы я тебя поколотил? И Юрий пошёл прочь. Гриша ничуть не жалел, что он уходит. Он вздохнул с облегчением. Новый год встречали всей семьёй. Пожалуй, впервые в жизни они сидели дружно за одним столом. Сообща налепили пельменей. Анисья Степановна напекла пирогов с картошкой, с капустой, и с сушёными яблоками. Гриша сделал всем по маленькому подарку: носовые платочки, носочки, цветные карандаши, конфеты и пряники, отрезы ситца на платьица, и матери отрез красивого штапеля. Девочки, никогда подарков не получавшие, визжали от восторга. Мать уронила слезу умиления на штапель. Первого января узнали из газет о денежной реформе. О ней говорили давно, с мая прошлого года. Люди, предвидя перемены не к лучшему, бросились тратить старые деньги. Конечно, те люди, у кого они были. Они раскупали предметы первой необходимости и предметы роскоши. Десять рублей приравнивались теперь к одному рублю. «Значит, теперь у меня на сберкнижке не почти тридцать тысяч рублей, а почти три тысячи новыми деньгами? Интересно, как они выглядят? И сколько денег набежит на проценты за три года до совершеннолетия? И нет ли в этой реформе какого-нибудь обмана?» - подумал юноша. Интуиция его не подвела. Обман был. Анисья Степановна хотела порадовать домочадцев, и отправилась на рынок купить свежую зелень. Каково же было её удивление, когда пучок зелени, стоивший до реформы 5 копеек, имел ту же стоимость после реформы. Анисья Степановна вступила в дискуссию с продавцом по поводу реальной стоимости пучка зелени, но была посрамлена кратким и выразительным аргументом: - Не хошь, не покупай! Мать вернулась домой без покупки крайне удивлённая. - После этой реформы мне на копейку два пучка должны дать, разве не так? А она как стоила пять копеек, так и теперь стоит. Это же форменное надувательство! Григорий встревожился. Что-то подобное он и подозревал. Его взволновала судьба его денег на сберкнижке. Он пошёл за разъяснениями к Семёну Евгеньевичу. Дирижёр читал партитуру, когда явился Григорий поговорить о денежной реформе. Хозяин отложил партитуру и выслушал гостя. - У рынка свои законы, у правительства свои интересы, - сказал Семён Евгеньевич. – Реформа будет действовать только в государственных магазинах. На рынке она действовать не будет. Как ты думаешь, куда производитель или перекупщик повезёт продукцию? Куда бы ты повёз на их месте? - На рынок. - Верно! И там она будет стоить в два-три раза дороже, чем в магазинах. Но на рынке она будет свежая и доброкачественная. А в магазин повезут, что попало, но по реформенным ценам. Гриша, ты даже близко не представляешь, что натворил этот плешивый придурок в народной вышиванке. Вот, есть у тебя на книжке дореформенных тридцать тысяч. После реформы они превратились, в какую сумму? - В три тысячи. - Верно! Ты хотел (я для примера говорю) купить заморский автомобиль, который до реформы стоил десять тысяч рублей. Какую сумму ты должен уплатить за него после реформы? - Тысячу рублей. - Верно! Ты идёшь в магазин и говоришь, я хочу вот этот заморский автомобиль. До реформы я автомобиль не купил, потому что марки и расцветки их мне не нравились. А теперь вот после реформы привезли то, что мне нравится. Я хочу его купить. Прекрасно, говорит вам продавец. Идите и заплатите в кассу вот по этому чеку 4 500 рублей. Это ещё почему, спрашиваешь ты в величайшем удивлении. Я должен заплатить за него 2 000 рублей. Реформа же была. На это продавец отвечает, что до реформы доллар стоил 4 рубля. А после реформы он стоит сколько? - Должен стоить 0.40 копеек. - Должен, но после реформы он стоит не 0.40, а 0.90 копеек. Автомобиль стоит условно 5 000 долларов. Вот и считай! Григорий в недоумении смотрел на Семёна Евгеньевича. - Вот тебе лист бумаги и карандаш, - сказал Семён Евгеньевич, вынимая их из ящика письменного стола и кладя перед юношей. – Посчитай, сколько ты должен заплатить за автомобиль стоимостью в 5000 долларов до реформы и после реформы. Григорий принялся умножать цифры. Наконец, он поднял голову от бумаги: - Но почему цена доллара не 0.40 копеек, как должна быть, а 0.90? - Хороший вопрос. Его надо задать тем, кто продумывал эту реформу. - Но ведь эти люди подыграли чужому доллару, а не своему рублю. - Совершенно верно! Именно! Подыграли чужому доллару вдвое. И да будет тебе известно, что, вместо того, чтобы получить золотое содержание, равное 2,2 грамма, рубль получил лишь 0,9 граммов золота. И, поверь мне, рыночные цены станут ориентироваться не на денежную реформу 10: 1, а на стоимость доллара в рублях и на новое золотое содержание рубля. - Но ведь это несправедливо и неправильно! – вскричал Григорий. - Да, это несправедливо и неправильно. Как ты думаешь, почему министр финансов Зверев, работавший при Сталине и проводивший реформу 1947 года, ушёл со своего поста в мае 1960 года, когда было объявлено, что готовится денежная реформа? - Был не согласен? - Именно! Был не согласен. И не захотел принимать участие в этом мошенничестве. Не захотел, чтобы эту реформу связывали с его именем. Поверь мне, эта реформа нам дорого обойдётся. Я имею в виду, народу дорого обойдётся. И государству тоже. Хрущёв и его министры заложили под СССР экономическую бомбу замедленного действия. Когда-нибудь она рванёт, и от СССР останутся рожки да ножки. - А они что, этого не понимают? - Чёрт их знает, что они понимают или не понимают. Зверев-то сразу понял. А остальные не знаю, чем руководствовались. Не понимаю! Вот, смотри, при условной зарплате до реформы в 800 рублей человек мог купить условных 1050 килограммов картофеля в год, а сегодня, при сегодняшних ценах на рынке, при такой же зарплате в 80 рублей приблизительно 300 килограммов. Я всё подсчитал. И цены теперь будут не снижаться, а расти и только расти, они будут. Поверь мне! Есть разница? - Огромная. - Много интересного я мог бы рассказать тебе, но не хочу растраты золотого запаса твоих иллюзий. Сам потихоньку их растеряешь. А вмиг и сразу терять – опасно. Сердце может не выдержать. В глубоком раздумье возвращался Григорий домой. Он пришёл не в дом матери, а в своё дворницкое жилище, лёг на кровать и взялся за «Войну и мир» Льва Толстого, но чтение не пошло. Мысли другого свойства и о другом времени лезли, теснясь, в его голову. Он отложил книгу и предался размышлениям о том, как теперь потечёт жизнь и станет ли материально лучше? После того, что он узнал от Семёна Евгеньевича, подоплёку денежной реформы, лучшей жизни ждать не приходилось. Звоночки уже начались после похода матери на рынок. Григорий невольно думал о материальной стороне жизни, потому что теперь на нём лежала ответственность за благополучие матери и сестёр. Кроме того, его беспокоили мысли о благополучии Полины Дмитриевны и их общего сына. Григорий намеревался встретиться со своей бывшей любовницей и спросить её, чем он может помочь ей. «В конце концов, я мог бы давать ей деньги на содержание сына. А если она откажется, то я, как отец, могу приносить сыну игрушки, пелёнки и сладости. Имею право! Я могу помогать по дому. Дом всегда нуждается в мужских руках. Всегда надо что-то починить, подремонтировать. У меня уже есть опыт. Я предложу ей, а она сама решит, хочет она моей помощи или нет. Надо бы поближе сойтись с её тёткой. Кажется, она – славная женщина. Если я предложу помощь тётке по дому, то вряд ли она откажется. Так я и поступлю. Подольщусь к ней, а через неё к Полине Дмитриевне, чтобы она меня не отталкивала. В конце концов, не в постель же я к ней буду проситься, а предлагать мужскую помощь, мужскую дружбу. Мужик я или нет! Ладно! Терпение! Я добьюсь своего. Я буду видеть, как растёт мой сын». Григорий не думал о реформе, он думал о её последствиях. Придётся как-то смириться с ними. Изменить он всё равно ничего не мог. Через неделю он подстерёг Полину Дмитриевну на улице перед её домом. Он подготовился к этой встрече. Она, по всей вероятности, вышла из дому в магазин, расположенный на углу. Григорий догнал её и пошёл рядом. - Добрый день, Полина Дмитриевна, - сказал он. – Можно я вас провожу? Она взглянула на него: - Зачем? - Ну, пожалуйста! – взмолился он. – Не гоните меня. Он протянул Полине Дмитриевне клеёнчатую сумку. - Пожалуйста, возьмите. Это для Димы. Тут пелёнки, распашонки, чепчики и игрушки. Полина Дмитриевна помедлила и взяла сумку. Но тут же, вернула её. - Спасибо! Раз уж вы меня провожаете, то и несите. Гриша просиял: - Вам спасибо! - Мне-то за что? - За то, что не прогнали. Они зашли в магазин, и Полина Дмитриевна купила хлеб, манную крупу и молоко. Обратно Григорий нёс две сумки. Перед калиткой он передал их Полине Дмитриевне. Поколебавшись немного, она открыла калитку и сказала: - Ладно, проходи! И он прошёл, а через час Евдокия Тимофеевна уже говорила ему «ты» и указывала, где прибить полочку над столом на кухне. Потом обе женщины поили его чаем с шаньгами и показывали спящего Диму. - Я сделаю ему кроватку на вырост, - шёпотом сказал Григорий. – У меня доски и инструменты есть. Вы её можете вот тут поставить. Места много. Я крепкую кроватку сделаю, не беспокойтесь. Идя домой, он улыбался и мысленно делал чертежи кроватки для сына. Ему не терпелось строгать доски и забивать гвозди. В карманах его куртки лежали, завёрнутые в обёрточную бумагу, горячие пирожки с картошкой. Он грел об них руки. Он договорился с Евдокией Тимофеевной, что постепенно сделает ремонт в комнате, где жила Полина Дмитриевна. А потом и в её комнате. И в третьей, где со временем будет жить подрастающий Дима. Но душе у Григория было так хорошо, что ему хотелось признаться домочадцам, что у него есть сын, но он опасался, что девочки разболтают в школе об этом и неисповедимыми путями эта новость станет достоянием людей, кто знаком с Полиной Дмитриевной. И он решил промолчать, хотя его распирала радость и гордость. Пожалуй, можно было бы рассказать Жене. Его друг, конечно, сумеет сохранить тайну. Но потом Гриша передумал говорить и Жене. Не потому, что он ему не доверял, а потому, что это была, не только тайна Гриши, но и тайна Полины Дмитриевны. Он не имел права разглашать их тайну без её разрешения. Воодушевлённый Григорий, придя к матери, приступил к исполнению своего замысла. Он выбрал самые крепкие доски в подвале, перенёс их в сарай-мастерскую и взялся за рубанок. - Что ты делаешь? – спросила Надя, заглянув к нему. Григорий, шутя, бросил в неё гость жёлтых стружек: - Выполняю заказ. Делаю детскую кровать на продажу. Надя понюхала стружки и потеряла интерес к занятию брата, получив исчерпывающий ответ. Весь вечер из мастерской доносилось шуршание рубанка и звон ножовки. А в доме на улице Байкальской тётка беседовала с племянницей - Какой парнишка хороший! Красивый! Худенький только. - Он много работает и учится. И растёт, - улыбалась Полина Дмитриевна. - Ничего! Пусть приходит. Подкормим его пирогами. Не запрещай ему. Пусть смотрит на малыша, как тот растёт. Мало ли, каким боком может повернуться к нам жизнь. Я уже старая. Ты тоже не молодеешь. А если что нехорошее приключится, всё-таки он отец. Он ведь тоже взрослеет. Такой парнишка славный, деловой. - Он очень умный, - добавила Полина Дмитриевна. – Очень способный мальчик! Евдокия Тимофеевна вздохнула и про себя подумала, что жаль, конечно, что отец Димы слишком молод, но вслух ничего не сказала. Она не могла упрекать племянницу в неосмотрительном поведении, потому что та подарила ей внука. - Что ты вяжешь? – спросила Полина Дмитриевна, увидев, что тётка вынула корзину с шерстяной пряжей: - Варежки да носки твоему Гришке свяжу. Ты заметила, что он с голыми руками ходит в мороз? А, может, пряжи ещё и на свитер хватит. А не хватит, жилетку свяжу ему. - Хватит, - сказала Полина Дмитриевна. – Я на рынок схожу да пряжи прикуплю. Евдокия Тимофеевна поглядела на племянницу поверх очков. - А к матери так и не хочешь сходить? - Нет! – отрезала Полина Дмитриевна. – Захочет внука увидеть, сама придёт. А лучше пусть не приходит. Злая она. - Злая, - согласилась тётка. – Она и молодая злой была. Сама себе своей злобой жизнь коверкает. Муж её долго терпел, да терпение его лопнуло. «Где-то теперь отец?» - подумала Полина Дмитриевна. «Хорошо ли ему? Хоть бы весточку послал мне». Глава 15 Рано утром Григорий вышёл из своего дворницкого дома и отправился подметать дворы. Была почти середина апреля, но утро было прохладным перед восходом солнца. Григорий поёживался в своей лёгкой куртке, но, работая метлой, разогрелся. Ему даже стало жарко. Он планировал после работы пойти в дом матери и поработать в мастерской. Полина Дмитриевна попросила его сделать маленький стол и стульчик для Димы. Кроватку Григорий сделал уже давно, и она стояла в комнате мальчика, ожидая, когда он подрастёт. Закончив работу, Григорий вернулся в свой дом, умылся, наскоро сделал себе яичницу, выпил стакан крепкого чаю с сахаром и отправился к матери. Не заходя в дом, он сразу же отправился в мастерскую, где принялся обрабатывать рубанком доски. Ему никто не мешал. Девочки уже ушли в школу. Мать чем-то занималась в доме. В одиннадцатом часу кто-то выставил в окно динамик и включил на полную громкость. Григорий не мог разобрать, что говорит диктор. Слова сливались в гул. Потом загремела бравурная советская музыка. Потом снова что-то говорил диктор. «Что там происходит? – думал Григорий. – Надеюсь, не война началась?» Он продолжал работать. Динамик продолжал греметь и изрыгать то речь диктора, то бодряческую музыку. Через час во двор влетели младше сёстры и наперегонки побежали в дом. На бегу, они кричали: - Мама! Мама! Григорий вытер руки тряпкой и пошёл в дом, узнать, в чём причина суматохи. Девочки включили радиоприёмник и стояли перед ним, замерев и молитвенно сложив руки. Рядом стояла Анисья Степановна. Увидев брата, сёстры замахали ему руками, указывая на радиоприёмник. Диктор говорил самым торжественным голосом из всех возможных: «12 апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту вокруг Земли первый в мире космический корабль-спутник «Восток» с человеком на борту. Пи лотом-космонавтом космического корабля-спутника «Восток» является гражданин Союза Советских Социалистических Республик лётник майор ГАГАРИН Юрий Алексеевич». Света и Люба запрыгали в восторге по комнате и закричали: - Ура! Советский человек в космосе! Григорий сел на табурет и ждал, когда утихнут их вопли. Когда они успокоились, он спросил: - Ответьте мне, что такое космос? Давай, Светка, ты первая. Света смотрела на брата во все глаза, не понимая, куда он клонит. - Ну, это… это.. .ну, космос это космос. - Здорово! – сказал, усмехаясь, брат. – Здорово вас в школе учат. - Чего ты к ней цепляешься? У них ещё нет физики, - вступилась за сестру Вера. - Хорошо! Тогда ты ответь, что такое космос? Ты ведь уже учишь физику. - Космос это пространство между звёздами и планетами. Только я не понимаю, зачем ты нас экзаменуешь. - А я не понимаю, чему вы радуетесь? В комнате повисло напряжённое молчание. Его нарушила Надя: - Все радуются, и мы радуемся. Советский человек – первый в космос полетел. - Не в космос он полетел, а космический корабль выведен на околоземную орбиту. Да там нет воздуха, но это ещё не значит, что Гагарин полетел в космос. Он вокруг земли полетел, как Лайка, как Белка и Стрелка. Если он вернётся, вот это будет реальный повод для радости. - Да, умеешь ты настроение испортить, - пробурчала Вера. - Не порчу я вам настроение. Я просто не вижу повода для восторга. Вот, если он вернётся, я обрадуюсь. - Что знает, «если»? – спросила Надя. - А ты спроси себя, вернулась ли с орбиты живой Лайка? - Но Белка и Стрелка вернулись. -Значит, молись, чтобы и Гагарину так повезло. Снова повисло молчание. - И что за советский человек полетел на космическую орбиту? – снова задал вопрос Григорий. - Ну, ты и репейник! – выпалила Вера. – Чего ты добиваешься? - Нет никакого советского человека! Нет такой национальности – советский человек! - вскричал Григорий. – Есть гражданин СССР, русский по национальности! Если диктору медведь уши оттоптал, то вы-то должны понимать разницу! - Ты считаешь себя умнее диктора? – съязвила Вера. - Тебя забыли спросить! Самого умного! - Не спорь с братом! – неожиданно вступила в разговор Анисья Степановна. – Не разбираюсь я в ваших космосах, а со старшим братом не спорь! Он лучше знает! Он мужчина! - А диктор не мужчина? – закусила удила Вера. – Диктору речь умные люди пишут. - Диктор тебе не родной брат, - отрезала мамаша. – Он тебе вообще не брат этот диктор. Брата родного слушай! Старший брат это как отец! Вера показала старшему брату язык. В ответ Григорий скорчил страшную рожу. Все засмеялись. Одна Анисья Степановна оставалась серьёзной. - Я бы орал от восторга, если бы на нашей улице положили асфальт, - продолжал Григорий. – Или если бы в наши дома провели газ, канализацию и водопровод. А прыгать от радости, что нашего русского мужика засунули, как собаку, в корабль-спутник и прокатили вокруг шарика, увольте! Нам-то, что от этого? - Ну, и мысли у тебя! – сказала с упрёком Вера. – Весь народ радуется, а ты о канализации думаешь. Григорий с досадой махнул рукой: - Мы ещё лет двадцать-тридцать так жить будем, без канализации, газа и водопровода, и с жалкими зарплатами. А над нашими головами будут летать корабли-спутники. А мы будем радоваться, что СССР обогнал американцев по запуску спутников Здорово! Он снова махнул рукой и отправился в мастерскую. Он был зол. «Почему я напал на них? – думал он, опершись о верстак обеими руками. – Они простодушно радовались, а я пришёл и испортил им удовольствие радоваться вместе со страной и за страну. Почему у меня нет этой радости? Почему я недоволен? И чем я недоволен? Сейчас бурно строятся спальные районы и у людей в их квартирах есть всё, чего нет в наших частных домах: и канализация, и водопровод, и горячая и холодная вода в кранах, и газ, и центральное отопление. Люди довольны. Чем я-то недоволен? Я был в одной такой квартире у школьного приятеля, на похоронах, когда у него отец умер. Я достал рукой до потолка, в коридорчике-передней с трудом разминулся с хозяйкой дома, в кухне семье из трёх человек можно было пообедать только по очереди, а если кто-то зашёл в уборную, то другому члену семьи уже нельзя было зайти руки помыть. Комнатки тесные. Не разгуляешься. Мне дышать в этой квартире было нечем. Те, кто пришёл прощаться с покойником, стояли на лестнице и во дворе. Гроб с покойником не могли развернуть на лестничной площадке и снести вниз по узкой лестнице. Вызывали подъёмный кран и вынимали гроб через окно. Это нормально? Зато квартиру давали бесплатно. А мне и за деньги такую квартиру не надо, да ещё, допустим, на пятом этаже. А обветшают наши частные дома, их снесут и переселят нас в эти клетушки, как в тюремные камеры. Человеку нужен простор. Нужно, чтобы он чувствовал себя свободным, а не втиснутым в разрешённые квадратные метры. А народ и этим клетушкам радуется. И полёту Гагарина. А что им этот полёт? Для чего он им? Какую пользу они будут иметь от этого полёта? По-моему, это пустая гордость. Я сделал кроватку для сына, и я этим горжусь. Но какое отношение я имею к полёту Гагарина, чтобы этим гордиться? Может быть я не прав? Мне только пятнадцать лет, а я не умею и не могу радоваться со всеми. Неужели я один такой странный? И почему я такой? Надо поговорить с Семёном Евгеньевичем». Григория так угнетали эти мысли, что он явился в гости к Максимовичам на следующий день. К счастью, Семён Евгеньевич и Марина Игоревна были дома. Женя был на занятиях. Гриша поделился с его родителями своими сомнениями. - Я не понимаю, что со мной происходит, - заключил он свою речь. – Нельзя ведь сказать, что я не рад успехам и научным достижениям моей страны. Конечно, я рад. Но я не могу сходить с ума от радости и орать вместе со всеми от восторга. Я сразу же начинаю думать об отсутствии необходимых вещей у наших людей. Что со мной? - Всё нормально, - отвечал Семён Григорьевич и похлопал его по плечу. – Сие означает, что ты бурно взрослеешь и катастрофически умнеешь. - Катастрофически? – поразился Григорий. - Конечно, катастрофически. Потому что твои размышления могут привести тебя к жизненной катастрофе в нашей стране. У нас не любят белых ворон. У нас не любят размышляющих людей. У нас не любят индивидуалистов. У нас не любят тех, кто не подчиняется толпе, а толпой, её настроениями, мыслями и чувствами управляют специальные люди при помощи газет, радио и подчинённых им парторгов во всех коллективах без исключения. А ты из породы мыслителей. Поэтому, как только специальные люди обнаружат тебя, а они тебя обнаружат, если ты не будешь осторожен и не станешь маскироваться, ты пропал. Жизни тебе не дадут. Тебе ничего не дадут, кроме тюрьмы или психушки, будь уверен. - Так значит, я должен маскироваться, лицемерить? - Так значит, ты должен делать вид, что ты такой же, как все! Как толпа! Радоваться и гневаться, и скорбеть, как толпа. - Значит, во все времена и во всех странах одно и то же? - Что ты имеешь в виду? - Я недавно прочёл роман Стендаля «Красное и чёрное». Жюльен Сорель любит Наполеона и восхищается им, но он вынужден скрывать свою любовь и восхищение, чтобы добиться успеха в обществе, не одобряющего времена и личность Императора. Жюльен не верит в бога, но вынужден скрывать свой атеизм, чтобы сделать церковную карьеру. Разве у нас не то же самое? - Ты прав! – заметила Марина Игоревна. – Во все времена так. И во всех странах так. Поэтому приходится скрывать свои мысли и чувства, и подменять их фальшивыми мыслями и чувствами. Иначе не выживёшь. Я тебе об этом уже говорила. - А, может, среди тех людей, кто орёт: «Ура!» - есть лицемеры? - Вполне возможно. - А как узнать? - А зачем тебе знать? – спросил Семён Евгеньевич. - Чтобы объединяться и сопротивляться лицемерию. - Если твоё несогласие с линией правящей партии есть преступление, то объединение несогласных людей есть преступление вдвойне, а то и втройне. Ты должен об этом знать. Таких расстреливают. - За что? - За несогласие. Если ты не согласен с партией, ты в глазах её членов враг или сумасшедший. Хочешь выжить, будь как все. Ори от радости со всеми. Рыдай и скорби со всеми. И всё будет замечательно! А захочется выговориться, на то есть близкие друзья, которым ты доверяешь. - Я понял, - кивнул головой Григорий. – Я всё понял. - А вот младших сестёр ты зря смущаешь, - сказала Марина Игоревна. – Они могут в школе нечаянно проговориться, у тебя начнутся неприятности. Вырастут сёстры и сами сделают выбор, как им себя вести. - Вы правы. Зря я перед ними сорвался. Как это исправить? - Да, никак. Всё забудется само собой. Не надо акцентировать на этом внимание. А ты впредь будь осторожен. После разговора с родителями Жени у Григория стало чуть легче на душе. С блеском окончив девятый класс, Григорий перешёл в десятый. Это была последняя ступень перед получением аттестата зрелости. Летом Григорий погрузился с головой в чтение романов Достоевского «Братья Карамазовы» и «Идиот» и в совершенствование английского языка. Он продолжал играть в шахматы с метлой, потому что его партнёры Максимовичи снова уехали отдыхать в Крым. С их отъездом прекратились не только домашние шахматные турниры, но и музыкальные занятия. К июню Гриша, под руководством Жени, продвинулся в игре на фортепиано и довольно ловко исполнял сонатину до мажор Клементи. Грише пришло в голову купить себе недорогой музыкальный инструмент, чтобы не прерывать занятия музыкой. Он пришёл в отдел музыкальных инструментов универмага и долго стоял, колеблясь в выборе между аккордеоном (там были знакомые ему чёрно-белые клавиши), флейтой, гитарой и скрипкой. Аккордеон оказался ему не по карману. Скрипка и флейта казались детскими игрушками в его крупных руках. Оставалась гитара. Она была ему по карману, и он её купил, а также самоучитель игры на этом музыкальном инструменте. Теперь у Григория совершенно не оставалось свободного времени хотя бы для того, чтобы просто поваляться на постели, ничего не делая. Полина Дмитриевна увезла Диму на лето в деревню к родственникам, у которых была своя корова. Евдокия Тимофеевна уехала с ними, оставив Григорию ключи от дома. За время их отсутствия он должен был сделать ремонт: побелить стены, потолки, печку и покрасить полы. Он делал это с удовольствием. Добавил синьки в извёстку, когда белил комнату Димы. Получился нежный голубой цвет. А для комнат Полины Дмитриевн и Евдокии Тимофеевны использовал зелёнку. Получился нежный салатный цвет. Григорий был весьма горд собой. Григорию полагался отпуск, но он перенёс его на осень, и продолжал обслуживать два, а иной раз, когда кто-нибудь болел, и три участка. По пятницам, окончив работу, он выходил на Байкальский тракт и голосовал. В его вещевом мешке лежал компас, охотничий нож, спички, буханка хлеба и армейская фляга с водой. Григорий просил водителя высадить его на тридцатом километре от Иркутска и углублялся в тайгу. Он искал кедры. Попутно он отмечал грибные и ягодные места. Он хотел вернуться в эти места осенью и собрать урожай. Иногда он доезжал до Листвянки, забирался на гору и подолгу сидел, глядя на Байкал, лежавший внизу. Мысли лениво бродили в его голове, как стадо овец на пастбище. Устав сидеть, он ложился в траву и подолгу глядел в небо. Он любил эти встречи с тайгой, с небом и Байкалом. Однажды он набрёл в тайге на избушку, почти неприметную, спрятавшуюся в чаще елей. Избушка была неказистая, сложенная из брёвен, крытая досками и еловыми ветвями. Неподалёку была вырыта неглубокая круглая яма, в центре её было костровище. Григорий сел на край ямы, спустил в неё ноги и огляделся. У северной стены избушки под навесом была сложена поленница и стояла колода с вогнанным в неё лезвием колуна. Очевидно, в избушке кто-то жил. Григорий подождал немного, не выйдёт ли кто-нибудь наружу, но никто не выходил. Юноша встал, подошёл к двери и постучал. Никто не ответил и не открыл. Он толкнул дверь, и она открылась вовнутрь. «Разумно! – подумал Григорий. – Зимой наметёт снегу по плечи. Если дверь открывается наружу, то её не открыть. Значит, здесь кто-то живёт зимой. Охотник?» Он зажёг фонарь и вошёл в избушку. Слева стояла большая лопата. - Привет! – сказал Григорий. – Можно войти? - Привет! – отвечала лопата. – Входи, коли ты добрый человек. Маленькое оконце пропускало мало света. «Разумно, - подумал Григорий. – Сохранится больше тепла». В углу направо стояла небольшая чугунная печь. «И не лень было кому-то тащить её сюда. Волоком, что ли?» Ответом на его вопрос была дощатая платформа, прислонённая к стене. К платформе были прикреплены обрезанные лыжи. «Значит, печь сюда привезли зимой», - сделал умозаключение Григорий. Остальную часть избушки занимали два топчана, сколоченные из досок. Между ними стол и табурет. На столе лежал лист бумаги. На листе было написано печатными буквами «Ешь и пей из железной посуды. Попользовался, убери за собой. Костёр залей водой». «Как в купе вагона, - подумал юноша. - Только этот вагон никуда не поедет». Возле окна Григорий заметил икону из меди, висящую на стене. На топчанах лежали два свёрнутых матраца, что усиливало сходство избушки с купе вагона. На полке возле печки стоял армейский котелок, две эмалированных кружки, прикрытые деревянными крышечками, две деревянных тарелки, тоже прикрытые деревянными крышками, и две деревянных ложки. Отдельно стоял эмалированный тазик, ничем не прикрытый и алюминиевая кружка. В тазике лежала алюминиевая ложка. Григорий сел на топчан и задумался, а где тут вода. Если невидимый и неведомый хозяин избушки просит залить костёр водой, то где её взять? Он вышел вон и огляделся. Затем сделал круг вокруг избушки и елей, в которых она скрывалась, и неподалёку нашёл родник. Григорий напился ледяной воды и вернулся к входу в это скромное и уютное жилище. Теперь каждую пятницу он наведывался на эту полянку, в надежде встретиться с её рачительным хозяином. И через две недели ему повезло. Он пришёл к избушке и увидел, что дверь открыта, в яме горит костёр, а на металлических изогнутых прутьях висит котелок, в котором что-то варится. Григорий сел, свесив ноги в яму, и стал ждать. Через несколько минут из избушки вышел крепкого вида бородатый мужик лет шестидесяти, в длинной ситцевой рубахе, штаны были заправлены в сапоги. В руке мужик держал деревянную ложку. Он постоял, глядя на гостя, и ничего не ответил на его приветствие. Подошёл к котелку и помешал ложкой кашу. Григорий отметил про себя, что ростом мужик был с него, но значительно шире в плечах. Хозяин избушки, не спеша, вынес посуду и ложки. Ни слова, ни говоря, он разложил кашу по тарелкам и сунул одну из них в руки гостю. Юноша заметил, что мужик положил себе кашу в деревянную чашу, а ему – в эмалированный тазик. Затем хозяин тоже сел на противоположный край ямы, начал что-то шептать, перекрестился и начал есть. Григорий тоже ел гречневую кашу с тушёнкой и думал: «Может, он немой? И глухой? И как тогда с ним разговаривать?» Съев кашу, мужик жестом приказал юноше помыть посуду. Григорий отправился к роднику и тщательно вымыл свой эмалированный тазик. Затем он вернулся к костру. Мужик сидел, свесив ноги в яму, и жестом приказал Григорию отнести посуду в дом. Гость исполнил и это. Он отметил, что помыть свою тарелку, хозяин ему не доверил. Он не был немым. Когда Григорий вернулся к костру, он сказал: - Лукьяныч. Григорий тоже представился: - Егорыч. Мужик усмехнулся: - Пётр Лукьяныч. - Григорий Егорыч. Григорий увидел, что за распахнутым воротом косоворотки на шее Лукьяныча висит оловянный крест. - Вы охотник? – спросил Григорий. Мужик покосился на него и кивнул. - А ты, кто? – спросил Лукьяныч. - Я дворник и учусь в вечерней школе. - Отец и мать есть? - Мать. Отец умер. И сёстры младшие. - Сколько сестёр? - Четверо. - Зачем ходишь в тайгу один, да ещё без накомарника и без оружия? Здесь ведьмеди ходят. - Ищу кедры и полянки с ягодой, чтобы семье помочь. - Сколько тебе лет? - Шестнадцать. Денег на охотничье ружьё нет. Про накомарник я не подумал. Хозяин встал и ушёл в избушку. Через минуту он вернулся и протянул юноше накомарник. - Бери! – прикрикнул он, видя, что Григорий колеблется. – У меня ещё есть. А у тебя уже вся физиономия искусана. Григорий взял накомарник. Он не знал, чем отдарить Лукьяныча. И, вспомнив, вынул из вещевого мешка компас и протянул ему. - Не надо! – усмехнулся Лукьяныч. – Мне без надобности, а тебе ещё пригодится. Ты где живёшь? - В Иркутске. - Кто был отец? - Работал в проходной машзавода. Документы проверял. Он инвалид был после войны, а не потому, что работы боялся. - Пил? - Пил. - Мамку обижал? - Он всех обижал. - А ты бы за него помолился. - Я не умею. - Хочешь, я за него помолюсь? - Хочу, - неожиданно для себя сказал Григорий. - Ладно. Я помолюсь. Как его звали? - Егор. - А, ну, да. Ты же Егорыч, - усмехнулся Лукьяныч. - Я помолюсь за твоего отца, глядишь, Бог-то и простит ему грехи. Научить тебя молиться? - Я не знаю, - сказал Григорий. – Вряд ли моя молитва поможет. Я ведь атеист. - А откуда ты знаешь, что ты атеист? Григорий пришёл в замешательство. - Ну, я же не верю в бога, значит, я – атеист. - Значит, веришь, что человек произошёл от обезьяны? Григорий смутился. - Честно? В это я не верю. Хотя, глядя на некоторых людей, готов в это поверить. - Так откуда же, по-твоему, взялся человек? Кто его создал? И всё остальное, откуда взялось? Что вам в ваших школах об этом говорят? - Всё образовалось в процессе эволюции. И человек тоже. - Само собой образовалось? - Ну, да. В процессе длительной эволюции. На это миллионы лет ушли. - А кто управлял эволюцией? - Никто. Законы природы. - А законы, кто учредил? Григорий смешался. - Никто. Они сами всегда были. - У людей, кто законы сочиняет? Или они сами по себе существуют? - Народные депутаты. - Ага! А законы природы, значит, никто. Странно получается. Значит, всё само собой в природе. Ладно. Приезжай сюда в начале сентября. Я покажу тебе кедры и полянки. Короб у тебя есть? Короба у Григория не было, но он сказал, что сделает его. Хозяин кивнул. - Ладно. Ступай с Богом! Григорий ушёл, и не видел, что Лукьяныч перекрестил его на дорогу. Глава 16 Наступил сентябрь. Приехала Полина Дмитриевна с тёткой и Димой. Они не могли нарадоваться на ремонт, который сделал Григорий. Он пришёл к ним отдать ключи от дома. Увидев подросшего сына, Григорий хотел взять его на руки, но побоялся, что уронит ребёнка или чем-нибудь навредит ему. Евдокия Тимофеевна увидела, жест Григория и видела, как он отдёрнул руки, не взяв сына. «Ничего! – подумала она с усмешкой. – Всё в своё время». - Послушай, сынок, - сказала она Григорию. – Ты оставь ключи-то себе. Пусть у тебя будут. Мало ли, зачем. Ты нам не чужой. Слово «сынок» растрогало Григория, но он не подал виду. - Зачем мне ваши ключи? – сказал он. – Нет, уж! Возьмите их назад. - Вот, дурачок! – ласково сказала Евдокия Тимофеевна. – А вдруг я свои ключи потеряю? Вот, у тебя и возьму. - Оставьте их себе, Гриша, - подтвердила Полина Дмитриевна. – Мало ли, какие бывают ситуации. Лучше пусть запасные ключи будут у вас, чем у соседки. Этот аргумент убедил Григория. Он сунул ключи в карман. Когда он ушёл, Евдокия Тимофеевна сказала со вздохом, глядя в окно: - Какой замечательный парень! А как вырос! Как раздался в плечах! И такой ответственный! Эх, жаль, что ему только шестнадцать лет! - Дай Бог каждому мужчине хотя бы наполовину быть таким, как он, в свои шестнадцать! – ответила племянница. Приехали Максимовичи. Женя почти догнал Григория в росте, но был слишком худощав, что огорчало Марину Игоревну, пытавшуюся откормить сына. Гриша рассказал другу о своих таёжных приключениях и о Лукьяныче. - Он, наверное, религиозный сектант? – предположил Женя. - Он старообрядец. А вообще очень славный и добрый старик. Пригласил меня пойти за кедровыми шишками. - Пойдёшь? - Пойду. В первую же пятницу Григорий поехал на тридцатый километр. - Вовремя ты, - приветствовал его старик, - а то через полчаса я бы ушёл. Григорий выложил из рюкзака на стол гречку и тушёнку. - Поедим, когда вернёмся, - сказал старик. – Ты заночуешь? - Заночую. - Тогда мы можем не торопиться. В нашем деле торопиться нельзя. Лукьяныч прикрепил верёвкой к поясу самодельные когти для лазанья по деревьям. За спиной у него был вещмешок, чем-то заполненный. - Ну, с Богом! – сказал он. – Идём! Они шли с полчаса по тайге, пока впереди не замаячили высоченные кедры. - Кедрач! – сказал Лукьяныч. Он сбросил с плеч вещевой мешок, вынул из него свёрнутые мешки и бросил их на траву. - Твоё дело собирать шишки в мешки. Как наполнишь все пять, крикнешь мне. - Почему мешков пять? - Из пяти мешков шишек получается мешок чистых орехов. - Понял! - Ну, давай. Береги голову. Лукьяныч надел на сапоги когти, обвил ствол кедра верёвкой и, держась за её концы, стал подниматься на дерево. Григорий смотрел, задрав голову, как ловко и быстро поднимается старик, передвигая верёвку всё выше и выше по стволу, и вонзая когти в кору. Когда он добрался до первых ветвей, то сунул верёвку в карман, и стал подниматься выше, держась за ветви руками, пока не пропал из виду. Через некоторое время сверху послышался крик: - Поберегись! Вокруг Григория начали шлёпаться на траву шишки. Он бросился их собирать в мешки. Он не успел собрать их все, как рядом с ним появился Лукьяныч. - Сколько? – спросил он. - Почти три мешка. - Дособирай, а я высмотрю ещё одно дерево. Старик пошёл выбирать ещё один кедр, Григорий собрал все шишки. Вскоре они собрали пять мешков. Григорий понял, что придётся три раза возвращаться за ними, чтобы перенести все в избушку. Когда шишки были перенесены, юноша почувствовал зверский голод. Но старик позвал его за избушку, где на самодельном столе стояла под углом «стиральная» доска, сделанная из деревянных планок, набитый внахлёст. - Этот мешок орехов будет твой, - сказал Лукьяныч и показал как при помощи этой доски, так похожую на стиральную, шелушить орехи. Григорий шелушил, отбрасывал оголённую сердцевину шишки в ведро, откидывал орехи на металлическую сетку, стоявшую рядом, и тряс её. Орехи ссыпал в мешок. Так он яростно работал до заката, забыв о голоде, пока мешок не наполнился орехами. Григорий отнёс мусор в овраг и затащил мешок с орехами в избушку. В яме неподалёку от неё весело трещал костёр и Лукьяныч позвал Григория ужинать. Григорий так устал, так ломило всё его тело, что у него и аппетит пропал. Он хотел лечь, вытянуться и уснуть. Но безжалостный старик заставил его поесть, сходить к роднику и помыть посуду, принести воды в котелке, дождаться, пока вода закипит и заварить крепкий байховый чай. Лукьяныч принёс в туеске сахар. За чаем, Григорий спросил: - А почему вы посуду закрываете? - Приметил? Старообрядцы мы. Да ты, наверное, уже это понял. Так у нас принято. Бесы в пустую, не закрытую посуду гадят. Вот, и закрываем. - Бесы? Да разве они есть? - Для тебя – нет. Для нас есть. - А я думал, это от мух и тараканов. - Да откуда тебе знать, не принимают ли бесы облик мух и тараканов? - Логично! – пробормотал Григорий. – Откуда мне знать! Может, и правда. Он отставил пустую чашку и уронил голову на грудь. - Эй, парень! Не спи! Я тебя что, в избушку волоком потащу? Иди, вымой чашки и спать. Григорий добрёл до родника, помыл чашки и вернулся в избу. Посуда старика стояла на полке, прикрытая крышками. Юноша подумал и перевернул свою тарелку и чашу вверх дном. - Правильно! – одобрил старик. Григорий лёг на свой топчан. Лукьяныч задвинул засов на двери. - От ведьмедя, - сказал он. Юноша закрыл глаза и блаженно вытянул ноги. Он мгновенно провалился в бездонную, чёрную яму и ему было безразлично, бродят ли вокруг медведи или нет. Лукьяныч снял с гвоздя овчинный тулуп и накрыл спящего Григория, затем задул керосиновую лампу и лёг на свой топчан. Тонкий серп месяца осветил верхушки кедров и крышу избушки. Утром у костра Лукьяныч спросил Григория: - Сколько у тебя в семье людей? Двенадцать, - ответил Григорий, имея в виду и мать с сёстрами, и Полину Дмитриевну с Евдокией Тимофеевной и Димой и троих Максимовичей. - Значит, тебе на зиму мешка два-три орехов надо. Или ты на продажу? - Нет, для семьи. - Ну, тогда, не рассиживайся. Тебе три, да мне три-четыре. Работы, невпроворот. И они снова отправились в кедровник. У Григория болело всё тело. Он накланялся каждой шишке. Лукьяныч посмеивался. - На кедр я тебя не пошлю. Свалишься, не приведи Бог. Тут навык нужен. Так, что продолжай собирать. - А почему не колотушкой? – спросил Григорий, кивая на когти. – Проще ведь. - Проще, не значит лучше, - сказал старик. – Ты представляешь, если тебя колотить начнут, как боксёр грушу колотит? Больно и неприятно, и ответить не можешь. Кедр ведь живой, как и ты. Он всё чувствует. А так, с когтями, я аккуратно залезу и слезу, и бить не стану. И больно не сделаю. Он и не заметит. И ещё благодарен будет, что я лишнюю тяжесть с него сниму. Живое беречь надо, а не колотить по нему. К понедельнику они собрали и отшелушили шесть мешков орехов. «Как мы их вывезем? – думал Григорий. – Частями, наверное». Но он ошибался. - Бери пилу. Будем делать волокуши, - приказал старик. Он срубил берёзки, растущие «кустами» и принялся за дело. Григорий смотрел, и подражал ему. Вскоре волокуши были готовы. - По мешку довезём до железки, а остальные спрячем пока. Перевезём постепенно. Идём, покажу яму. Они обогнули избушку, и зашли с тыла, но никакой ямы Григорий не увидел. - И не увидишь! – развеселился Лукьяныч. – Он поддел лопатой дёрн, и ловко свернул его, как ковёр. Под дёрном оказались доски. Он осторожно снял их, и под ними обнаружилась яма в человеческий рост глубиной. Старик спрыгнул на доски, устилавшие дно ямы и сказал: - Тащи мешки. Григорий притащил мешки, а старик принимал их и укладывал их на дно ямы. Потом он вылез наружу, прикрыл яму досками и поверх них раскатал дёрн. А потом сверху забросал ветками берёз и лапами ельника. - Если без меня приедешь, знаешь, где найти. Волокушу не выбрасывай. С собой привезёшь. Они приторочили по мешку к каждой волокуше и взялись за оглобли. Ещё два раза по пятницам Григорий возвращался к избушке, пока не перевёз все мешки с орехами. Лукьяныча он не встретил, но его мешков в яме уже не было. Значит, перевёз. На столе в избушке юноша нашёл записку. «Следующую пятницу приезжай по бруснику возьми ведро книгу читай никому не показывай» и Новый завет напечатанный мелким шрифтом на тонкой почти папиросной бумаге. К середине октября, обеспечив три семьи кедровыми орехами, брусникой, клюквой, груздями и рыжиками, Григорий чувствовал себя добытчиком, хозяином, мужчиной. Он был благодарен старику, ибо тот научил его ходить по тайге, находить кедровники и места, где росло много ягоды. Он научил юношу находить и собирать грузди. А ещё он научил его делать руками необходимые в хозяйстве вещи, и бережному отношению к природе. Он научил юношу всему, чему должен был научить его и не научил родной отец. Когда Григорий притащил мешок орехов к Максимовичам, Марина Игоревна воскликнула: - Ты бы хоть Женю с собой взял помогать. На это Григорий, серьёзно взглянув на неё, сказал: - Женю в тайгу нельзя. Ему руки беречь нужно. - Представляешь, - рассказывала Марина Игоревна мужу вечером, - Гриша ведёт себя по отношению к Жене, как старший заботливый брат, а ведь они ровесники. В школе были новшества. Историчку Берту Львовну отправили на пенсию. Её заменила Зинаида Владимировна, женщина средних лет, прихрамывающая, с глазами разного цвета: правый – карий, левый – голубой. Зинаида Владимировна одевалась изысканно и обладала острым беспощадным языком, которого боялись все, включая директора школы и сотрудников гороно. Она преподавала новейшую историю и обществоведение. Прослушав первый урок обществоведения, Григорий подошёл к Зинаиде Владимировне и спросил: - Вот вы сказали, что «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Зинаида Владимировна перебила его: - Это не я, это Ленин сказал. - Хорошо! А где доказательства? Доводы, где? - Доказательства, чего? – подняла брови Зинаида Владимировна. - Как, чего? Где доказательства, что учение Маркса верно и всесильно? Где, когда и кто это проверял? Вы же сами сказали, что главный критерий это опыт. Зинаида Владимировна, молча, смотрела на Григория, а он смотрел на неё, думая при этом, в какой её глаз лучше смотреть, в карий или в голубой. - Юноша, - надменно провозгласила Зинаида Владимировна, - читайте труды Маркса, в особенности, «Капитал», и тогда не станете задавать глупые вопросы. - Тогда у меня ещё два вопроса. Нет, три! Почему мои вопросы глупые? Почему вы прямо не ответили на мой прямой вопрос? И читали ли вы сами «Капитал» Маркса? Лицо Зинаиды Владимировны пошло красными пятнами. Она привыкла, что всё, что она говорит на уроках, принимается учениками беспрекословно. Как она скажет, так и есть. Откуда выскочил этот долговязый парень с его вопросами? Надо немедленно поставить его на место, иначе рухнет её учительский авторитет. Зинаида Владимировна откинула назад голову и ещё более надменно спросила: - Вы, что, не доверяете Ленину? Григорий принял самый простодушный вид, на какой был способен: - Ну, почему же. Очень доверяю. А в каких его трудах можно прочесть доказательства, что учение Маркса верно и всесильно? Зинаида Владимировна увидела, что остальные ученики прислушиваются к их диалогу. - Во всех трудах Ленина! – отчеканила она. – Читайте, читайте и читайте, и повышайте ваш уровень политического мышления. Она торопливо вышла из класса. - Ты чего? – спросил Григория Сергей. – Издеваешься над ней? Зачем ты задаёшь вопросы, на которые она тебе никогда не ответит? - Она учительница. Она обязана ответить. - Ну, старик! – засмеялся Сергей. – Ты слишком многого хочешь. Но Григорий не успокоился. На следующем уроке, где речь шла о трёх законах диалектики, он вновь обратился к Зинаиде Владимировне с вопросом. На этот раз прямо на уроке. Закон единства и борьбы противоположностей возражений у него не вызвал. Закон отрицания немного развеселил. А вот закон превращение количества в качество вызвал резкое сопротивление. Григорий встал и заявил: - Прошу прощения, но Гегель ошибается, когда приводит пример изменения агрегатного состояния вещества, где появление нового качества, например текучести, есть результат количественных изменений, например, увеличения температуры. Здесь дело вовсе не в количестве воды. Если бы закон был правильный, то море приобрело бы иное качество при таком объёме воды. Но оно не приобретает. Гегель говорит о воздействии на воду нагревания, а вовсе не об увеличении количества воды. Сколько бы мы ни прибавляли воды, от этого она не превратится в пар или в лёд. То есть не станет качественно другой. Нужно постороннее влияние, то есть нагревание воды. При этом повышается температура, и вода превращается в пар. Но при, чём тут количество? Это же простая логика. Простое рассуждение. Проще некуда. Стало быть, это закон, не действующий. Высосанный из пальца закон. То есть, такого закона нет. Сто тысяч или миллион необразованных дураков не изобретут двигатель самолёта. Зинаида Владимировна встала в позу и обрушила весь свой сарказм на голову Григория: - А зачем нам вообще какой-то Гегель? У нас есть свой доморощенный гений Сибирцев! Он куда умнее какого-то жалкого Гегеля. Немецкого философа пора отправить на свалку истории! Устарел! Сибирцев – новое светило науки, не закончившее среднюю школу. Товарищ Сибирцев, а напишите свою книгу о законах философии. - Придёт время, и напишу, - холодно ответствовал Сибирцев. И сел. Зинаида Владимировна тряхнула гордо головой и выплыла из класса. - Зачем ты её задираешь? – спросил Николай. – Она тебя на выпускном экзамене завалит, как пить дать. Тебе не всё равно, прав Гегель или не прав? Зазубри, ответь и забудь навеки! Плевать на этого Гегеля. - Они хотят, чтобы мы принимали их формулы на веру. Они не хотят, чтобы мы задумывались. Дали формулу-установку и вперёд, без раздумий. Это очень похоже на религию. - Это и есть одна из форм религии. - А я не хочу, чтобы мне подсовывали готовенькое блюдо, и очень сомнительное на вкус. Я сам хочу размышлять. Сам! А подавляющее большинство людей устраивает, что за них думают и принимают всё, что им подсунут, на веру. Есть, конечно, бесспорные факты. Солнце восходит на востоке и заходит на западе. - Но прежде за бесспорный факт принимали утверждение, что солнце бегает вокруг земли, а не наоборот. - Ты хочешь сказать, что учение Маркса всесильно, потому что оно верно? Докажи! - Глупое утверждение не нуждается в доказательствах. В общем, не задирай её. Она делает то, что может и учит, чему велят. На следующий день Григорий зашёл к Максимовичам отдать книгу и взять другую. Он застал Семёна Евгеньевича в самом язвительном расположении духа. Он ходил их одного угла гостиной и ворчал: - Построили-таки свой дворец на территории Кремля! Батарея парового отопления – прообраз новой архитектуры. А ведь на этом месте стояли постройки начала девятнадцатого века! Классицизм! А зачем им классицизм! Им подай батарею парового отопления! Что проще им подай. Там были палаты царевен и цариц. А зачем им эти палаты? Долой! Мы свой, мы новый мир построим! И строят. Старое бесценное историческое развалят и строят на развалинах. Толком даже археологические раскопки не удосужились произвести. Это преступление! История им не нужна. А Дворец-то свой как обозвали? Дворец съездов! И двадцать второй съезд партии будет в этом их дворце. Вы меня, Гриша, не слушайте! Да, я брюзжу! У нас в Москве что, места мало, чтобы возвести дворец в современном вкусе. Возьмите какой-нибудь пустырь и стройте! Нет! Им Кремль подавай! Кремль надо расковырять экскаваторами! Я представляю, сколько там древних артефактов пропало. Хрущёв – идиот! Натуральный вредитель! Когда-нибудь ему этот дворец потомки припомнят! И не только дворец! Зинаида Владимировна на уроке торжественно повторила высказывание Хрущёва на двадцать втором съезде партии: - Вы должны гордиться, потому что в 1980 году будет построен долгожданный коммунизм, и вы будете жить при коммунизме! - А вы? – спросил Григорий с места. Зинаида Владимировна сверкнула в его сторону голубым глазом: - И я буду! Мне всего-то будет шестьдесят лет. Надеюсь дожить. А сейчас, товарищи, я познакомлю вас с моральным кодексом строителя коммунизма, который все мы должны соблюдать. Слушайте: пункт первый: преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма. Пункт второй: Добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест. - Моя мать и дня не работала, - воскликнул Григорий. – Всё! Я её кормить не буду. Класс хихикнул. Зинаида Владимировна побагровела: - Сибирцев! – взвизгнула она. – Вы мне мешаете вести урок! - Извините! – с притворным смирением сказал Григорий. - Но мне кажется, что где-то я эту фразу читал, кажется в Новом завете. Эта фраза апостола Павла. Разве нет? Вы читали послания апостола Павла? - Библия – запрещённая литература! Вы читаете запрещённую литературу? Где вы её взяли? Григорий сориентировался мгновенно: - Мне бабушка читала. Я запомнил. У неё была дореволюционная Библия. Бабушка умерла, а отец Библию сжёг. Но я помню. У меня отличная память. Зинаида Владимировна сверкнула в его сторону карим глазом. «Вот, чёрт! Надо Новый завет лучше запрятать, - подумал Григорий. – Я зарыл книгу в сено на сеновале. Нет, это не надёжно. Вдруг придут с обыском». - А кто Библию запретил? – спросил Григорий, чтобы отвести внимание учительницы в другую сторону. - Есть список антисоветской литературы, составленный большевиками. А позже отдельный указ издал Сталин, - отчеканила учительница. – Библия противоречит идеям марксизма-ленинизма. Это вредная книга, затемняющая сознание людей. Так что правильно ваш отец сжёг её. - Угу! – буркнул Григорий. – А какие книги ещё были запрещены? Какие книги антисоветские, вредны для моего сознания? Я хочу знать на тот случай, если они мне попадутся и чтобы я мог их сжечь. - Где же они вам попадутся, - прищурилась Зинаида Владимировна, - если в нашей стране их не издают? - А вдруг дореволюционные книги попадутся, - не унимался Григорий. – Как я узнаю, что мне их вредно читать? - Хорошо! – сдалась Зинаида Владимировна и сверкнула обоими глазами, голубым и карим. – Запрещены книги: Платона, Декарта, Канта, Шопенгауэра, Спенсера, Маха, Ипполита Тэна, Метерлинка, Ницше, Льва Толстого. Там много авторов в списке. Всех я не помню. - Спенсера? – воскликнул Григорий. – Его же любил читать Мартин Иден! - Кто это, Мартин Иден? – спросила Зинаида Владимировна. - Да, так, один мой приятель, - усмехнулся Григорий. - Он кто, иностранец? Где он Спенсера взял? - Надо будет спросить у него, - засмеялся Григорий. «Теперь я буду знать, какие книги мне читать, - подумал он. – Надо бы весь список добыть». Придя после школы в дом матери, он принялся за сооружение тайника, где мог прятать книги. Под предлогом, что ему надо отремонтировать крышу туалета, Григорий принёс доски из подвала, пилу, гвозди, молоток и соорудил над ним вторую крышу, благо крыша этого нужного сооружения была плоской. Григорий сделал верхнюю крышу, прибив доски внахлёст, под небольшим углом, чтобы с них соскальзывал снег. Между первой и второй крышей было теперь достаточно пространства, чтобы спрятать там с десяток книг. Снаружи и внутри ничего не было заметно. Чтобы достать или положить книгу, нужно было вынуть изнутри одну доску у стены. Довольный результатом, Григорий принёс за пазухой Новый завет и положил в тайник, приладил доску, и полюбовался результатом. «Не найдут, - думал он. – Нипочём не найдут. А, если найдут, то всегда можно откреститься, что это не моя книга». В доме его встретила Вера, сообщившая новость, переданную по радио: - Сталина вынесут из Мавзолея. Сказали, что вождь всех народов не достоин лежать рядом с Лениным. По просьбам трудящихся, сказали. - Куда вынесут? - не понял Григорий. - Не сказали. Сказали, что вынесут. Наверное, на кладбище. Григорий пожал плечами: - Найдут место. В СССР земли много. - А что вообще происходит? Может, Хрущ, себе местечко возле Ленина готовит? - Не исключено. Положат рядышком, по просьбе трудящихся, - засмеялся брат Вера тоже засмеялась. - А вообще-то не смешно, - заключила она. – Потом и про Хруща скажут, что он не достоин и найдут грехи, и тоже вынесут. - Грехи его искать не надо. Они всем видны, - усмехнулся Григорий. – Но ты права: смешного мало. Глава 17 Григорий полностью сосредоточился на занятиях. Его день протекал в беспрерывных трудах. Утром это был тяжёлый физический труд. Днём и вечером – труд умственный. Он прочёл ещё несколько романов Джека Лондона в переводах. Но другие романы Лондона его слегка разочаровали. «Мартин Иден» был, с его точки зрения, лучшим произведением писателя. Григорий взялся за Достоевского, минуя Льва Толстого. Роман «Война и мир» пугал его своим объёмом. Он его отложил на потом. Начал Гриша с «Братьев Карамазовых». Полина Дмитриевна вернулась на работу. Григорий с удовольствием смотрел на её слегка располневшую фигуру, на свежее румяное лицо. Дни менялись, похожие один на другой, как близнецы. Однажды Григорий заметил, что его сосед по парте Сергей во время урока литературы читает какой-то машинописный текст, лежащий у него на коленях. Когда его сосед по парте перелистывал страницы, она шуршали. Учительница географии Ксения Павловна это услышала и подошла к Сергею, и поинтересовалась, что это его так увлекло, что он её не слушает. Сергей, нехотя вытащил машинописные листы наружу и положил на парту. Ксения Павловна посмотрела на название, и воскликнула: - Дадите почитать? Я повсюду это ищу и нигде найти не могу. Сергей кивнул. Класс зашевелился. Всем было интересно, что он такое читает, что даже учительница географии не стала его упрекать, что он занимается посторонним делом на её уроке, и даже попросила текст. - Что там? – стали спрашивать ученики со всех сторон. Сергей прочёл имя автора и название: Александр Солженицын «Один день Ивана Денисовича». Все возбудились ещё больше и стали просить Сергея дать им повесть почитать. Многие слышали об этой повести, но нигде не могли достать. Образовалась очередь. Григорий вызвался записать имена желающих получить текст на один денёк. Он записался первым, как сосед по парте, а уж потом вписал Ксению Павловну. Получив на другой вечер машинописный текст, он читал всю ночь. Григорий был, конечно, не большим знатоком литературы. Строго говоря, он вообще не был знаток, хотя читал много. Но такую повесть о ТАКОМ он вообще никогда не читал. Это было какое-то откровение о жизни в советской стране. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек …» звучало издевательским фоном в его сознании, пока он читал рассказ Солженицына. В то время как одни люди бодро строили социализм, победили в страшной войне, другие люди сидели в лагерях. Эти другие люди были объявлены властью врагами народа, врагами строящегося социализма, но это были обычные люди, простые люди, которые ничего плохого народу и советской власти не сделали. Григорий был поражён до глубины души условиями содержания зэков – условиями бесчеловечными и жестокими. И всё это происходило в замечательной, как вещало радио и писали в газетах, советской стране. Написана повесть была человеком, побывавшим в сталинских концлагерях. Он сам пережил то, о чём написал. Григорий был чрезвычайно заинтригован и хотел найти биографию Солженицына. В семье Григория не было узников сталинского режима, но тут он припомнил, что слышал о других семьях, где узники были. Говорилось о них глухо и мало, словно люди продолжали бояться. У Григория словно открылись глаза. Они должны были открыться после двадцатого съезда партии, но тогда он был ещё мал, чтобы всё осмыслить. Теперь было другое дело. Он повзрослел и начал кое-что понимать. Вечером он передал текст повести Ксении Павловне. - Ну, что? – спросила она. – Интересно? Григорий кивнул. Это было больше, чем интересно, но он не стал об этом говорить. Ему вообще не хотелось об этом говорить. Он всё переживал внутри себя, в одиночку. Так он был устроен. - Прочёл? – спросил его Сергей. - Прочёл! - Понравилось? Григорий кивнул. - Хочешь ещё что-нибудь почитать из того, что в СССР не печатают? - Хочу! - Ты слышал когда-нибудь о самиздате? - Нет. - Это книги, которые умные люди сами пишут, сами редактируют, сами печатают на пишущей машинке и сами распространяют. Точно хочешь? - Хочу! - Ладно. Завтра принесу. Только никому не говори. Тем более, учителям. Понял? Григорий кивнул. Любопытство его разгорелось. Что это ещё за самиздат такой? Что это за литература, которую нельзя издавать в государстве? Через неделю Сергей принёс пакет, завёрнутый в обёрточную бумагу и перевязанный шпагатом. Принёс и сунул в Гришино отделение парты. Это была самиздатовские книги Джорджа Оруэлла под странным названием «1984» и «Скотный двор». Григорий начал читать и читал всю ночь. И читал весь день. Он узнавал на каждой странице жизнь в СССР. Конечно, у Оруэлла было всё гуще, иносказательно, всё несколько преувеличено. Но суть была схвачена правильно. «Как же мне не повезло, - думал Григорий! - Я родился в неправильной стране, где все лицемерят во имя какого-то мифического коммунизма, которого никогда не будет. Все это знают и все вдохновенно врут. Власть всех уровней врёт с трибун, по радио, в газетах. Народ делает вид, что верит. А как не делать вид, если повсюду, в каждом коллективе есть осведомители, доносчики!» Через неделю Сергей положил ему на колени объёмистый пакет, завёрнутый в газеты и перевязанный шпагатом. Григорий засунул пакет в авоську и положил в парту. - Не забудь его, - прошептал Сергей. – Не оставь где-нибудь случайно. И не говори никому, что читаешь. Григорий почувствовал себя заговорщиком. После уроков он шёл домой, не спеша, с удовольствием думая о том, что у него есть, что почитать. Вскоре он заметил, что за ним идёт мужик. Был уже двенадцатый час ночи, и юноша прибавил шагу. Мужик тоже прибавил шагу. Григорию это совсем не понравилось, и он резко остановился и повернулся лицом к преследователю. Мужик тоже остановился, полез правой рукой за пазуху и что-то вынул. - Не бойтесь! – крикнул он. – Вот моё удостоверение. Я Василий Васильевич Иноземцев. Мужик, назвавшийся Иноземцевым, стал приближаться к Григорию неспешным шагом, держа в вытянутой руке раскрытое удостоверение личности. Снег хрустел под его ногами. Когда он подошёл, Сибирцев увидел при свете уличного фонаря, что это был мужчина лет сорока пяти, худой, с впалыми щеками, скромно одетый. Он сунул удостоверение юноше под нос, и тот прочёл: «Василий Васильевич Иноземцев – майор КГБ». Григорий почувствовал, что у него перехватило дыхание. - Что у вас в сумке? – спросил майор, протягивая руку к авоське. Словно загипнотизированный, юноша отдал её. Майор вынул из авоськи пакет, ловко сдёрнул шпагат и развернул газету. В газете лежала толстая машинописная книга. - Где взял? – ласково спросил майор. - Нашёл. - Ага! На помойке? На улице? В общественном туалете? - На улице. Лежала на тротуаре. - Ага! Вот, оно что! На тротуаре. Завтра придёшь к двенадцати в клуб Дзержинского за находкой. Понял? - Понял. - И не вздумай не прийти. Если не придёшь, мы придём к тебе. С вытекающими последствиями. Знаешь о последствиях? У Сибирцева снова перехватило горло. Он кивнул. - Всё! Пока! До встречи! Майор повернулся и ушёл, унося в руке пакет. Григорий даже не успел прочесть, кто автор текста и его название. Клуб Дзержинского размещался как раз наискосок от школы. Там на первом этаже был зрительный зал, в котором по вечерам крутили кино. Что располагалось на втором этаже, никто не знал. Григорий толкнул тяжёлую дверь и очутился в вестибюле, выкрашенном унылой зелёной краской. За столом сидел мужчина средних лет - дежурный, он же контролёр во время киносеансов. «И кто знает, кто он ещё, - подумал юноша. – Наверное, тоже кэгэбэшник. Вишь, как пронизывает взглядом. Ведь на должностях вахтёра обычно работают женщины». Дежурный спросил, кто он и к кому пришёл. Григорий ответил. Дежурный куда-то позвонил, услышал ответ и сказал: - Жди! Юноша сел на одинокий стул напротив стола дежурного и стал ждать. Минут через пять дежурному кто-то позвонил. - Иди! – сказал дежурный. – Тебя ждут. Второй этаж, комната № 5. Григорий поднялся по лестнице, увидел длинный коридор с множеством дверей и пошёл по потёртой красной ковровой дорожке искать комнату № 5. Найдя, он постучал в дверь. Она распахнулась, как бы сама собой и он очутился в кабинете. За письменным столом сидел майор Иноземцев в штатском костюме. За его спиной на стене видел портрет Дзержинского. У противоположной стены стоял шкаф с папками, стоящими по стойке смирно. Майор предложил посетителю присесть. Юноша повиновался. Иноземцев смотрел на него с интересом. Перед ним на столе лежал машинописный текст, изъятый прошлым вечером. Майор положил на неё широкую ладонь. - Гриша, ответь только на один вопрос: кто дал тебе эту книгу? Ответишь, и можешь идти. - Я нашёл её на тротуаре, когда возвращался из школы. - Гриша, ты вынес её из школы. Ты не нашёл её на тротуаре. Я всё время шёл за тобой и видел, как ты её нёс в авоське. Григорий опустил глаза и смотрел на зелёное сукно столешницы. Потом посмотрел на каменную пепельницу. Она подмигнула и показала ему язык. «Странно, - думал Григорий, - если он шёл за мной и видел, что я вынес пакет из школы, то кто ему сказал, что я непременно в этот вечер его вынесу?» - Гриша, - продолжал майор. – Расскажи мне о своих планах на будущее. Вот, закончишь ты школу, получишь аттестат, и что дальше? Будешь продолжать работать дворником? - Поступлю в институт. - Какой? - Иностранных языков. - Весьма похвально. Прекрасный план! И вот прямо сейчас ты хочешь зарубить свой план на корню? - Почему? - Потому что, ты собираешься совершить уголовное преступление. Ты собираешься прочесть эту самиздатовскую книгу. Вы взял книгу у человека, который уже совершил уголовное преступление, предложив тебе её прочесть. Я не знаю, где этот человек взял эту книгу, у кого он её взял, но это цепочка уголовных преступлений. Если ты сейчас не скажешь, кто дал тебе эту книгу, я позвоню директору школы, и тебя завтра же отчислят. Ты не получишь аттестат. А без аттестата ты не поступишь в институт. И все твои планы рухнут. И всю оставшуюся жизнь ты будешь подметать дворы. А самое смешное знаешь что? То, что мы и без тебя узнаем, кто в вашей школе распространяет запрещённую литературу. Узнаем без твоей помощи. Правда, через неделю или две. А ты можешь нам помочь уже сегодня. Прямо сейчас. И пойдёшь осуществлять свой замечательный план. Григорий молчал, понурив голову. Мысли метались в его голове, как встревоженные мухи, замурованные в банке. Он понял, что попался. - Эти книги, - сказал майор, - мешают нам строить социализм, сбивают наших советских людей с толку. Это вредные книги, написанные врагами народа и социализма. Словосочетание «враг народа» резануло слух Григория. - Пастернаку, - продолжал майор, - дали Нобелевскую премию за этот роман. Хорошим писателям капиталисты нобелевку не дают. У Пушкина, Гоголя, Льва Толстого, Достоевского, Чехова нобелевки не было. А вот Бунину белоэмигранту – дали. А теперь вот, Пастернаку дали. За предательство родины. Понимаешь, что это значит? Конечно, Григорий понимал. Григорий испугался, что планы его будут зарублены на корню. А ведь ему только шестнадцать лет? - Так, кто тебе дал этот пакет? – спросил майор Иноземцев. - Нашёл. - Прекрасно! – сказал майор Иноземцев. – Нашёл! Почему я ничего не нахожу? - посетовал он. – Как бы там ни было, это запрещённая книга и ты её нёс к себе домой. Нёс домой читать запрещённую литературу. Понимаешь, чем это пахнет? Но ты молодой и пока что глупый, и мы тебя прощаем. Майор Иноземцев завернул книгу в газету, положил в авоську, и передал Григорию. - Раз ты этот пакет нашёл, это твоя книга, бери и читай. Книга хихикала под газетой. - Ступай, - сказал майор, - и помни, что я тебе сказал. Григорий отправился к двери на деревянных ногах. Отсидел, наверное. - Постой-ка, - окликнул его майор, - а как вообще настроение в классе? - Нормальное настроение. - А о Хрущёве что-нибудь говорят? Анекдоты рассказывают? - Не слышал. - А ты прислушивайся. Если что-нибудь этакое услышишь, расскажи. - Кому? - Мне, конечно. Ты заходи, как что-нибудь услышишь. Ну, ступай! Григорий рывком открыл дверь. Хотел хлопнуть ею, как следует, но сдержался и осторожно прикрыл её за собою. Ему только что предложили быть сексотом. «Что это у нас за страна такая! – думал он, шагая домой - С Мартином Иденом в Америке ничего подобного не случилось, и случиться не могло. Мартин читал, что хотел. Любые книги. Почему у нас-то есть запрещённые книги? Что это за недоверие к людям? Что в этих книгах крамольного? Ладно, я прочту эту книгу и сделаю выводы сам. И всё-таки, как майор догадался, что именно в этот вечер Мошкович предложит мне книгу, и я понесу её домой?» Осторожное подозрение, как змея, заползло в его сознание. «Нет, не может быть», - думал Григорий, хотя … Придя домой, он наскоро перекусил холодной жареной картошкой, бросился на постель, и раскрыл книгу. Он читал всю ночь. Едва забрезжило утро, Григорий тщательно завернул книгу в клеёнчатую сумку. Её он положил в вещевой мешок, взял метлу и лопату и вышел за дверь. Во дворе было тихо. Ещё никто не вышел открывать ставни. Григорий зашёл за туалет. За туалетом был забор в человеческий рост, разделяющий дворы. Григорий перемахнул через забор, зарыл сумку в глубокий снег в соседнем дворе, вернулся в свой двор и взялся за метлу. Он тщательно замёл свои следы и принялся разгребать сугробы. Он работал, пока не рассвело, потом вернулся домой, разжёг печурку и поставил на огонь чайник. Выпив чаю, он прилёг отдохнуть. Но отдохнуть ему не дали. В дверь требовательно постучали. Григорий встал и откинул крючок. В сенях стояли двое в штатском. Один из них сунул Григорию под нос удостоверение, оттолкнул его плечом и вошёл. - Где? – спросил он. - Что, где? Второй тоже вошёл и стоял, оглядывая убогую обстановку комнаты. Перерыли постель Григория, заглянули под стол, под стул, в ящик с метлой и лопатами. Больше искать было негде. - Куда девал? – спросил тот, кто показал Григорию удостоверение. - Что, куда девал? – спросил Григорий. – Вы о чём? Двое вышли в пустые сени, вышли из дома и обошли его кругом. Григорий шёл за ними: - А вы что ищете-то? – спросил он. Двое молчали. И, молча, ушли. Григорий крикнул им вслед: - До свидания! Они не ответили. Вечером перед уроками Сергей спросил Григория: - Ну, что, начал читать? - Что, читать? - Ну, роман, что я тебе дал. - Какой роман? - Гриша, ты что, придуриваешься? Я тебе дал роман Пастернака почитать. - Когда? Ты мне ничего не давал. Сергей, молча, смотрел в глаза Григорию. - Значит, я тебе не давал? - Нет! - Понятно. Забудь. - О чём забыть? - О чём я тебя спрашивал, забудь. - Не проблема. Забыл. Григорий выждал несколько дней. Ночью он вышел из дома, перемахнул через забор в соседний двор, отрыл в снегу вещевой мешок и отправился на Подгорную улицу. Он шёл и оглядывался. Но ничего подозрительного не заметил. Дойдя до дома матери, он вошёл во двор, осторожно ступая, прошёл на огород к сортиру, и спрятал книгу в тайник. Затем он вернулся к себе домой и заснул крепким сном. Он читал роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» возле горящей печурки в стайке, готовый в любую секунду бросить книгу в огонь. Сёстры играли во дворе, и у них с Григорием был уговор, что, если возле двора появятся чужие люди, немедленно предупредить брата. Но никто не появился, и Григорий прочёл роман до конца. Но юноша был разочарован. Роман ему совсем не понравился. «Какой-то бабский роман, - думал он. - Все линии сюжета перепутаны, как клубок шерсти, которым играл котёнок. Сюжет тонет в бытовых мелочах. Персонажи мечутся, как килька в сетях. Главный герой – тряпка. Тянется за обстоятельствами, как бычок на верёвочке. Ни с белыми он, и ни с красными. Вроде, как сам по себе. Сам в себе. И никакой он, в результате». Стихи в конце романа, якобы написанные доктором Живаго, а, на самом деле самим Пастернаком, ему тоже не понравились. Мартин Иден тоже писал стихи. Он написал «Голоса моря», но Джек Лондон был настолько умён, что не дал, ни одного стихотворения из книги своего героя. А ведь Джек Лондон мог запросто приписать своему герою собственные стихотворения и поместить их в конце романа. Стихи доктора Живаго (читай Пастернака) Григорию тоже не понравились. «Весну он сравнивает со скотницей за работой в хлеву, навоз пахнет у него свежим воздухом. Сразу видно, что Пастернак навоз-то никогда не нюхал. «Деревья смотрят нагишом / В церковные решётки». Как можно смотреть нагишом? Ходить нагишом можно, но смотреть вряд ли. Это нелепость!» Фраза «Болтала лошадь селезёнкой» выбила его из колеи на целый день. Сначала он смеялся, потом глубоко задумался. «Селезёнка лошади ёкает. А у доктора Живаго она не то ведёт весёлый разговор с возницей, не то болтается, как мешок, снаружи. Что за ерунда!» .Стихотворения доктора были, с его точки зрения, слишком длинные и нудные. «Стихотворение, - думал Григорий, - должно быть не длиннее 12 строк и последние строки должны быть, как удар, как озарение мысли или чувства. А у доктора все размазано и, как и проза Пастернака, мысль и чувства тонут в мелочах, как в болоте». Справедливости ради, Григорий должен был себе сказать, что в этих стихотворениях было много непонятных слов и сюжетов. Но он решил, что с этим справится. Выписал в тетрадку все незнакомые слова, чтобы потом посмотреть их значения в словаре. По сравнению с «Мартином Иденом», роман Пастернака был явно в невыгодном положении. «Мартин Иден» был выстроен крепко и прочно, как двухэтажный особняк с хорошей планировкой. Пастернак, как показалось Григорию, выстроил кривой и косой многоэтажный дом с лабиринтом внутри, и этот непрочный дом то и дело грозил завалиться набок. Нобелевскую премию Григорий уж точно отдал бы Джеку Лондону. Как бы там ни было, но он нашёл точку соприкосновения между Джеком Лондоном и Борисом Пастернаком. Лондон писал: «Мартин не знал, что сам обладает выдающимся умом, не знал также, что гостиные всевозможных Морзов не то место, где можно встретить людей, доискивающихся до глубин, задумывающихся над основными законами бытия. Он не подозревал, что люди эти – точно одинокие орлы, одиноко парят в лазурной небесной выси над землей, обремененной толпами, чей удел – стадное существованье». Пастернак писал: «Попадаются люди с талантом. Но сейчас очень в ходу разные кружки и объединения. Всякая стадность — прибежище неодарённости, всё равно верность ли это Соловьёву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит её недостаточно». Нечего и говорить, что Григорий почувствовал себя орлом. Ведь он не хотел быть со стадом и хотел докопаться до истины. А разница между Джеком Лондоном и Борисом Пастернаком была в том, что первый был пантеистом, а второй христианином. Кто он сам, Григорий не знал. Роман Пастернака разбудил в нём интерес к революции и интерес к христианству. Другими словами, он разбудил в нём желание осмыслить то и другое. Хоть какая-то польза. И он начал осмысливать. Пастернак сравнил революцию с наводнением. Одна революция свершается внутри человека, другая вокруг него. А социализм это «море, в которое должны ручьями влиться все эти свои, отдельные революции, море жизни, море самобытности». Григорий решил, что это была безответственная поэтическая болтовня человека, оторванного от жизни. Даже он в свои шестнадцать лет понимал о революции и социализме больше, чем взрослый Пастернак. «Пожил бы Пастернак в тех условиях, что жил я, как бы он тогда заговорил! «Доктор Живаго – кисель, какой-то! Раз ты доктор, лечи людей, невзирая ни на что, ни на какие революции. Даром, что ли тебя учили. Люди болеют при любом строе. Этот Живаго запутался в трёх соснах. Лечи людей, пиши стихи, если тебе уж так приспичило. Ни богу свечка, ни чёрту кочерга! Роман ни о чём! Роман о человеке, воображающем, что он сидит на берегу и наблюдает, как мимо проплывает река жизни. А на самом деле, его несёт течением, как щепку, по этой реке». Григорий безжалостно сжёг самиздатовский роман Пастернака в печи и вздохнул свободно. Сергей более не предлагал ему никакой запрещённой литературы. Да, если и предложил бы, то Григорий не взял. Он уже понял, кто такой Серёга. Провокатор! Глава 18 Неподалёку от клуба Дзержинского стояла зелёная будка сапожника Василия. Это были мужик лет сорока, бобыль и молчун. Григорий носил ему башмаки, когда требовалось поменять подмётки. Ему нравилось смотреть, как ловко работает мастер. Маленькое оконце будки глядело прямо на входную дверь клуба. Григорий договорился с сапожником, и дал ему денег за то, чтобы, скрывшись в будке, наблюдать за этой дверью. Василий не удивился, взял деньги, и поставил табурет возле оконца. На этом табурете Григорий бесплодно просидел три дня. На четвёртый день он увидел, что Сергей Мошкович идёт по улице и прямиком направляется к двери клуба. Вошёл он в двери с пустыми руками. А вышел через полчаса с пакетом, перевязанным шпагатом. Вечером этого же дня Сергей предложил Григорию этот самый пакет: - У меня есть кое-что новенькое, - сказал Сергей. – Хочешь почитать? - Отнеси его тому, у кого взял, - холодно сказал Григорий. - Ты не хочешь прочесть? - Не хочу! - Почему? - Потому что, не хочу! Отцепись! - Странно, - с обидой в голосе сказал Сергей. – Я же для тебя старался. Ладно! Передумаешь, скажи. У Григория чесались кулаки. Он был ужасно зол. В этот вечер он пересел за свободную парту в среднем ряду. Ни майор, ни Сергей больше его не беспокоили. Десятый класс Григорий закончил с отличием и получил аттестат. Первая крепость была взята. Перед ним открывалась широкая дорога, и он знал, куда идти. Но одна мысль отравляла его существование. Армия! «Если я не поступит в институт, то меня призовут в советскую армию, где придётся отслужить два года. Два года, выкинутые из жизни!» Григория угнетала эта мысль. Он вовсе не стремился служить в армии. И откосить он не мог. Он был совершенно здоров. У него не было блата. У него не было денег откупиться. Значит, сказал он себе, надо, во что бы то ни стало поступить в институт. И он засел за учебники русского языка, литературы, истории. В один из дней, когда Григорий почувствовал себя особенно уставшим, он пошёл на Подгорную улицу, навестить мамашу и сестёр и немного развеяться. Анисья Степановна накрыла стол и, как всегда, принялась жаловаться. Григорий последние недели не слушал радио и поэтому слушал её, вопреки обыкновению, внимательно. - Сталин цены-то на продукты каждый год понижал. Утречком встанешь, а по радиво говорят: сегодня цены на мясо, молоко, масло, сахар понижаются. Пойдёшь в магазин, а и, правда, продавцы ценники переписывают. Сталин о народе думал. А Хрущ этот, о чём думает? Цены поднял на все продукты чуть ли не вполовину. Это как? Это народная власть? Денег ни на что не хватает. Как жить? - Подняли цены? – переспросил Григорий. – Ничего себе! Вера оглянулась на приоткрытую дверь и спросила шёпотом: - А про Новочеркасск – правда? - Новочеркасск? Где это? Что, правда? - Ну, в Ростовской области город. Слухи ходят, что там рабочие взбунтовались против властей. Против повышения цен. Власти армию вызвали. И кучу народу перестреляли. - Я ничего про это не знаю. - Конечно, про такое по радиво не скажут. А слухи-то ходят. Григорий встревожился. - Ты, Верка, про то никому не рассказывай. И не слушай никого. Сразу уходи, если при тебе такое станут говорить. Поняла? Было или не было, никто не знает. А болтать об этом опасно. - Поняла. Да, не рассказываю я никому. Но тебя-то спросить можно? - Меня можно. Но я про это ничего не слышал, ничего не знаю. И сколько раз я всем вам говорил: не радиво, а радио! Пора бы уж и понять. Среднее образование получаешь, а говоришь, как в деревне. Ушёл Григорий от родных с тяжёлым сердцем. В последнее время он настолько был поглощён своими делами, что не обратил внимания на цены в магазине. Да он и прежде не обращал на них внимания. «Неужели, правда, что рабочие подняли бунт и их расстреляли? – думал Григорий. - Как же так! И это рабочая власть! И спросить некого. Разве только майора Иноземцева. – Григорий улыбнулся собственной шутке. - Да, ведь он правду не скажет. Сделает вид, что ничего не знает. Или станет дознаваться, от кого я про это услышал. А ведь, наверное, знает. Если это правда, то это секретная информация. Секреты, тем ни менее, расползаются по стране, как тараканы по полу». В душе Григория бушевали противоречивые мысли и чувства. Начала складываться странная картина действительности. За всеми бодрыми новостями в газетах о советских достижениях во всех областях науки, культуры, промышленности и сельского хозяйства, таилась какая-то другая правда, другая действительность, прорывавшаяся на двадцатом съезде партии, в творчестве Солженицына, в денежной обманной реформе, в повышении цен, в этих слухах о Новочеркасске, бродивших по стране. Всё это мешало ему сосредоточиться на главном деле его жизни. Поэтому он решил пока не думать о Новочеркасске. «Потом всплывёт правда. Надо дождаться. Может, это просто сплетни. Но дыма без огня не бывает». Сейчас нужно было сосредоточиться только на поступлении в институт. Но, прежде чем начать готовиться к экзаменам, Григорий решил съездить на тридцатый километр, и, если повезёт, увидеться с Лукьянычем. «Может, старик что-то знает. Хотя, откуда ему знать?» Григорий поехал. Лукьяныч оказался рядом с избушкой и разбирал травы для просушки. - Здорово! – приветствовал он юношу. – Как перезимовал? - Здравствуйте! Перезимовал нормально. Школу окончил. Получил аттестат. А вы как перезимовали? - Дети зимой болели. Ангина. Вот, траву заготавливаю на зиму детей лечить. - Сколько их у вас? - Шестеро. Старшему сыну восемнадцать. По-хозяйству помогает. Младшему – шесть. Младшие болеют часто. Ты садись. Щас, траву разложу сушиться, и кашу сварим. Григорий вытащил из вещевого мешка три банки тушёнки и перловую крупу, и принялся разжигать костёр. Когда трава была разложена на полотне для просушки и каша с тушёнкой поспела, Лукьяныч и Григорий сели на край костровой ямы и принялись за трапезу. - Что теперь делать будешь? – спросил старик, облизывая ложку. - Буду в институт поступать. - Хорошее дело. В какой? - Иностранных языков. - Хорошее дело, - повторил старик. – Мы с Алёшкой, старшим моим, зимой охотились, а осенью пойдём на промысел: шишки, грибы, ягоды собирать. Ты с нами? - Хотелось бы. Но пока что не знаю, как дела пойдут. - Ну, думай. Где нас найти, знаешь. - Я вас, Лукьяныч, спросить хотел. - Спрашивай. - Вы что-нибудь про Новочеркасск слышали? Лукьяныч помолчал, глядя на ельник, окружающий избушку, затем сказал: - Про Новочеркасск знаю. Город это такой. Ты ведь о другом хотел спросить. - Ну, да. О событиях в Новочеркасске. - Что-нибудь слышал. Земля-то слухами полнится, как ни скрывай. Цены-то поднялись. Знаешь, небось? - Как не знать! - Зарплаты вниз поползли. Рабочие возмутились. Там, под Новочеркасском завод какой-то. Ну, рабочие завода собрались на митинг, а потом попёрли на администрацию, на милицию. Были вызваны войска. Подробностей я не знаю, но слухи ползут, что около ста человек погибли и раненых много. Говорят, что Хрущёв велел не цацкаться с восставшими. - В школе нам рассказывали о «Кровавом воскресенье» 9 января 1905 года, когда солдаты расстреляли рабочих, пришедших с петицией к Зимнему дворцу. Так ведь то при Царе, а тут вроде как бы своя власть, рабочая. Как это может быть? - Выходит, может быть. Или власть не рабочая. - А какая? - Партийная. Лживая и лицемерная. Прикрывающаяся лозунгами, что она власть рабочих и крестьян. Волк в овечьей шкуре. Вот, зубами и щёлкнул. И ведь не в первый раз. Давно уже ясно, что это за власть! Вон как с крестьянами-то обошлась эта власть! А теперь вот с рабочими. На православие зубами щёлкает. И на всё, что не по ней, на всех, кто не согласен. Что ты удивляешься? Григорий молчал, глядя на огонь. - Ты книгу-то читал? – спросил Лукьяныч. - Читаю. Я её в тайник спрятал. - Читай, не торопись. Может, Евангелие на путь тебя направит. - Прочту, книгу вам вернуть? - Не надо. Пусть будет всегда с тобой. - Спасибо. Вы вот сказали, что партийная власть лживая и лицемерная. А апостол Павел говорит, что всякая власть от Бога. - Неточно повторяешь. «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены». - И как всё это понимать? - Как понимать? О свободной воле человека слышал? - Это свобода выбора. - Примерно, так. Бог всё предвидит, но не всё предопределяет. Позволяет чаду своему – человеку – выбирать. Человек и выбирает, в том числе и власть. Какая власть, таковы и люди. Каковы люди, такова и власть. Бог ничего никому не навязывает. Он только утверждает то, что люди сами себе выбрали. А люди выбирают по уровню своей духовности и нравственности на данный момент. А Бог лишь ждёт созревания своего чада. Бог знает, что нельзя ничего навязывать и нельзя торопить. Вот поэтому все революции бессмысленны. Всё равно произойдёт реставрация. На новом уровне, но возврат к старому. Люди набираются опыта, созревают. Подчинение народа партии это временное. Оно пройдёт. Народ поумнеет. Бог терпеливо ждёт. Какова бы ни была власть, делай добро и люби людей. Зачем тебе противиться власти, если Бог смотрит на неё снисходительно, зная, что она временна? Ты же не больше Бога, чтобы ей сопротивляться. Ты понял? Григорий кивнул. - Делай своё дело, и смотри на власть и на её деяния снисходительно, как Бог это делает. - Подражать Богу? - Только ему и следует подражать. Человеку подражать опасно. Можно в заблуждение впасть вслед за ним. - Я понял. Григорий вернулся домой и начал готовиться к вступительным экзаменам. Он знал, что у него было несколько преимуществ перед другими абитуриентами. Во-первых, он был юноша. А юношей в педагогический вуз брали охотно. Во-вторых, у него были два года трудового стража. И, в-третьих, в его аттестате были только отличные оценки. И всё-таки он боялся случайностей. Первое, с чем он столкнулся – выбор факультета. В конце пятидесятых на Кубе произошла революция. Всем было известно имя вождя революции Фиделя Кастро. Оно было окружено ореолом романтики. В СССР был бум испанского языка. В Иркутском институте иностранных языков открылось отделение испанского языка именно в том году, когда Григорий собрался поступать. Ректор института был участником гражданской войны в Испании в составе интернациональных бригад. Что Григорий знал о Кубе и об Испании? Ровным счётом ничего! Единственно, что он знал, что в этих странах жители говорили на испанском языке, играли на гитарах и щелкали кастаньетами. И ещё из школьной программы он знал, что сказал об испанском языке Карл V, римский император, правда, в интерпретации Ломоносова, ревнителя русского языка: испанским языком прилично беседовать с Богом. А вот насчёт английского языка римский император отозвался невеликодушно, сказав, что он создан говорить с лошадьми. Может быть, именно поэтому Ломоносов ничего об английском языке не сказал. Как бы там ни было, Сибирцев колебался между английским и испанским. Но он не мог не понимать, что испанский это мода у советской молодёжи, а мода, как известно, быстро меняется. Завтра произойдёт революция где-нибудь в Африке и в моду войдёт суахили. И куда потом с этим суахили податься? А куда было податься с испанским языком? Его начали вводить в школах, но так ли он был нужен, как английский? Может быть, английский язык рядом с испанским не был благозвучен. А с лошадьми тоже нужно разговаривать. Григорий ничего не имел против лошадей. А с Богом он мог поговорить когда-нибудь, если доведётся, на родном русском языке. За английским языком стояла Великобритания и Америка, а это что-то значило! А что такое маленькая Куба и даже Испания против Великобритании и Америки! Правда, где-то в странах латинской Америки говорили на испанском языке, но он даже не мог сказать точно, в каких именно. Когда в инязе открылось отделение испанского языка, абитуриенты, преимущественно мальчики, ринулись подавать заявления. Конкурс был чрезвычайно велик. Поначалу Григорий поддался общему настроению: революция, романтика, гитара, песни на испанском звучном языке, кастаньеты, фламенко, но, поразмыслив, он решил подавать документы на факультет английского языка. Так было со всех сторон надёжнее. Да и конкурс меньше. Григорий не мог рисковать. К тому же он посмотрел на абитуриентов, желающих изучать испанский язык. Это были мальчики из благополучных семей, модно одетые щёголи, в общем, дети преуспевающих начальников. Гриша написал заявление и подал документы в иняз на факультет английского и немецкого языков. Бог с ним, с испанским языком! За устный экзамен по русскому языку и сочинение он получил отлично. История - тоже отлично. Экзамен по английскому языку у него принимала дама в бальзаковском возрасте, одетая по последней моде. Он решил сразу убить её наповал и обратился к ней на английском с предложением поговорить о Джеке Лондоне, оставив без внимания протокол экзамена. Он так и сказал ей на английском: - Давайте, поговорим, Мадам, о чём-нибудь более интересном, чем предлагают в билете. Дама едва успела подхватить нижнюю челюсть. Её глаза загорелись интересом. И они поговорили о Джеке Лондоне, о его произведениях, вообще об Америке. В процессе беседы Григорий узнал, что экзаменаторша побывала в Англии, и они непринуждённо перешли на обсуждение английских обычаев и традиций. Он видел, что дама у него в кармане. Глаза её блестели, она была оживлена, и даже слегка кокетничала с необычным абитуриентом. Когда он понял, что покорил её, то предложил, наконец, перейти к экзамену по протоколу: чтение и пересказ текста. - Нет, нет! – воскликнула экзаменаторша. – Всё и так ясно! И она поставила в экзаменационном листе напротив его фамилии крупную жирную пятёрку. Григорий церемонно откланялся. Жаль, конечно, что при этом на нём были потёртые штаны и застиранная рубаха, но, что поделаешь! Плохую одежду он компенсировал непринуждённой светской беседой и «галантерейным» обхождением. После вступительных экзаменов по английскому языку о Сибирцеве в институте стали ходить легенды. И распространяла их та самая экзаменаторша, с которой Григорий непринуждённо беседовал на английском языке. Всё это вышло спонтанно. Ничего такого Григорий перед экзаменом не планировал, да и мог ли он! Всё произошло как-то само собой. Он ведь очень волновался. У него руки тряслись от страха. Но он быстро овладел собой и ситуацией. После он похвалил себя. На этом экзамене он создал себе репутацию знатока английского языка и интересного собеседника. Эту репутацию он будет дальше укреплять и расширять. Смешно! Всему виной оказался страх перед перспективой оказаться в армии. Только и всего! Оставалось собеседование. Он полагал, что собеседование это формальность. Перед собеседованием сильно волновались те, у кого в экзаменационном листе оказались четвёрки. У Сибирцева были одни пятёрки и ему волноваться было нечего. Когда он вошёл в аудиторию, комиссия, сидевшая за длинным столом, покрытым красной скатертью, заулыбалась. Григорий сел на стул и ответил на все вопросы. Среди них был один хитренький вопрос. Мужчина средних лет с приятными манерами спросил: - Вы поступаете в педагогический институт. Вам придётся после окончания института работать учителем в средней школе. Вы любите детей? Вам нравится профессия учителя иностранного языка? «Эге, - сказал Григорий себе, - вот и ловушка! Только вы меня не поймаете! Гриша не дурак!» Он придал своему лицу самое честное и искреннее выражение, которое было у него в запасе, и ответил, что обожает детей, что у него четыре младших сестры, которых он вынянчил. И ещё он добавил, что о профессии учителя иностранных языков мечтал с детства и что профессия учителя есть самая благородная на земле во все времена. Наверное, эти сентенции члены комиссии слышали от всех абитуриентов, которые когда-либо сидели перед ними. Поэтому Григорий честно врал им в лицо, как все. Не мог же он сказать правду, что терпеть не может детей, и совсем не хочет быть учителем иностранного языка в школе. Не мог он сказать, что профессия-то эта благородная, но престижная только на словах, самая низкооплачиваемая в стране, и тяжёлая, как работа молотобойца. Ничего этого он сказать не мог, иначе его выбросили бы за борт, несмотря на все его пятёрки. Правдой было только то, что он вынянчил младших сестёр, но не потому, что он их тогда любил, а потому, что ему это дело навязали, и деваться было некуда. Как бы там ни было, члены комиссии, взрослые тётеньки и дяденьки, согласно кивали головами в такт его словам, сладко улыбались ему, наверное, зная, что он врёт, чтобы стать студентом. Наверное, и они когда-то так же вдохновенно врали перед своими комиссиями. Может быть, врали не все. Но большинство – точно врали. Григорий вышел за дверь, чтобы уступить место очередному абитуриенту. На душе было тошно. Но одновременно его душил смех от этого спектакля. Нечего и говорить, что его зачислили в институт. Ему дали стипендию. Вторая крепость была взята! Но страх перед армией никуда не делся. Он только немного ослабел. Перед Григорием сияли пять лет восхитительной свободы. Но сначала нужно было решить некоторые проблемы. Сначала он отправился в гости к Полине Дмитриевне – поблагодарить за подготовку к экзамену. Встречаясь, они говорили только на английском языке, поэтому у Григория была прекрасная практика. Затем он отправился к Максимовичам и отчитался перед ними о своём успехе. Напоследок он пришёл домой. Мать плакала от счастья, а и сёстры вопили «Ура!». Это был его полный триумф. Теперь нужно было решить вопросы практические. С работы из ЖЭКа Гриша должен был уволиться. По утрам ему надо было подметать дворы, а он должен был спешить на лекции. Уволившись, он терял право на квартиру. Такое условие ему было поставлено с самого начала. Итак, перед ним стояли две задачи: найти вечернюю или ночную работу и найти подходящее жильё. Он по-прежнему не хотел жить в родном доме. Ночная работа ожидала его на железнодорожном вокзале: разгружать вагоны. Поскольку у него была городская прописка, студенческое общежитие ему не полагалось. Честно говоря, он и не хотел жить в общежитии. Четыре человека в комнате, отсутствие уединения, пустые разговоры, отвлекающие внимание от учения и пожирающие драгоценное время, всё это было не для него. Нужно было найти съёмную квартиру, или комнату, или, на худой конец, угол. Конечно, он мог бы жить дома на Подгорной улице. Но это был худший из вариантов. Там не было условий для занятий. Уж лучше было бы выпросить место в общежитии. Дома было то же общежитие, только гораздо худшее. Он не имел бы главного: уединения. А оно было ему необходимо, как воздух для тех целей, что он себе поставил. Сначала надо было подыскать себе подходящее и недорогое жильё. К удивлению Григория, эта проблема решилась неожиданно и легко, как бы сама собой. Когда он пришёл в институт узнать, в какую группу его зачислили и вообще, что да как, его ожидали два сюрприза. Возле вахтёрши он обнаружил объявление, что хозяйка благоустроенной квартиры в доме, расположенном недалеко от института, примет молодого человека без вредных привычек. Девочек просили не обращаться. Цену за комнату можно было узнать у вахтёрши. Григорий обратил взор на вахтёршу и попросил дать ему данные. Вахтёрша смерила его оценивающим взглядом с головы до ног, одобрительно кивнула и сказала, чтобы он пришёл за ответом на другой день, потому что много конкурентов на комнату, и она выберет самого достойного. В свою очередь он рассмотрел её внимательней. Вахтёрша была полная приятная женщина, немного за пятьдесят, опрятная, ухоженная, с маникюром, умеренным и умелым макияжем и модной короткой стрижкой. Обнадёженный Григорий поехал на железнодорожный вокзал узнать, нет ли там для него работы. В отделе кадров ему сказали, что нужны проводники вагонов для междугородных рейсов, контролёры в пригородные электрички, и грузчики. Они работали по вечерам. Первое и второе ему не подходило, а вот работа грузчиком вполне устраивала. На следующий день вахтёрша сказала, что возьмёт Григория к себе на квартиру. Значит, это она сама сдавала комнату. Сибирцев уволился из дворников, собрал вещи, попрощался с метлой. - Возьми меня с собой, - попросила метла сквозь слёзы. - Извини, - ответил он - у тебя будет новый хозяин. - Я хочу жить с тобой, - плакала метла. - Я не могу взять тебя с собой. Прости! Ты – государственная собственность. А если я тебя возьму с собой, получится, что я тебя украл. Ты полюбишь нового хозяина». Григорий ушёл. Он переехал в квартиру вахтёрши. Звали её Татьяна Николаевна Пирогова. Жила она на центральной улице Карла Маркса, на втором этаже четырёхэтажного дома. На первом этаже был книжный магазин. Это Григория порадовало. Теперь у него была своя комната, маленькая, но уютная. У него была кровать, письменный стол, стул и платяной шкаф. Хозяйка комнаты сказала, что, если он захочет, то за отдельную плату она может готовить ему завтраки и ужины. Он с радостью согласился. На железнодорожном вокзале он временно устроился грузчиком за сдельную оплату и этим же вечером приступил к работе. Работа ему понравилась. Надо было разгружать вагоны, перетаскивать мешки, ящики и коробки, а это было весьма полезно для его молодых мышц, нуждающихся в нагрузке. Теперь он был устроен. У него была работа, жильё и институт. Григорий прикопил кое-какие денежки. На них он купил новые штаны и свитер. Наряд был дешёвый, но другого наряда Григорий себе не мог позволить. Кроме того Григорий купил две рубашки: белую и чёрную. Чёрную рубашку на каждый день, а белую - на торжественные дни, которые у него непременно случатся. Да и теплее будет зимой, если под свитер надевать рубашку. Кроме того, у него были две старые водолазки. Когда он принёс новую одежду домой, и надел, чтобы привыкнуть к ней, в дверь постучала Татьяна Николаевна, чтобы пригласить его на чай. Увидев его, она всплеснула руками: - Красавчик! Право, красавчик! Как вам серый цвет идёт! Только вот чёрная рубашка-то зачем? Прямо траур какой-то. Купите лучше новую водолазку. Да не одну. К серому свитеру красная водолазка подойдёт. Послушайте моего совета. Не надевайте чёрную рубашку. Оставьте её для других случаев. Пожалуй, она была права. У него была водолазка вишнёвого цвета. Он попросил Татьяну Николаевну отвернуться, стянул чёрную рубашку и надел водолазку и свитер. - Ну, вот, другое дело! – сказала она, оглядев его. – Пойдёмте. Она взяла его за руку и повела в свою комнату, где у стены стояло большое трюмо. Григорий погляделся в него. И он себе очень понравился. Потом они пили на кухне чай с выпечкой, и Татьяна Николаевна давала постояльцу советы: - Если у тебя деньги есть, купи себе телогрейку, кирзухи, тёплую шапку и дождевик. Студентов младших курсов картошку копать отправят. Будет холодно в поле, может, и дождь со снегом пойдёт. Будете там до середины октября, а может и до конца. И рюкзак купи. И брезентовые рукавицы. Самое милое дело. Руки надо беречь. Вся эта амуниция тебе на несколько лет пригодится. Татьяна Николаевна так мило и непосредственно перешла с Григорием на «ты», что поначалу он этого даже и не заметил. Что студентов отправят в колхоз копать картошку, он не ожидал. С какой стати – в колхоз? Он хотел учиться, а не копаться в земле. Разве колхозники не могут выкопать картошку сами? Но он послушал совета своей квартирной хозяйки и купил всё, что она посоветовала. За всей этой суетой, за всеми этими хлопотами, ему некогда было читать и думать. На другой день он спустился в книжный магазин и застрял там надолго, выбирая книги, которые хотел бы взять с собой «на картошку» и прочесть в первую очередь. Перебрав множество книг, он выбрал роман американца Германа Мелвилла «Моби Дик или Белый кит» и роман русского писателя Достоевского «Идиот». Глава 19 Григория зачислили в 101-ю группу, сплошь состоящую из девчонок. Вообще он заметил, что на двенадцать групп курса приходится десять мальчиков студентов. Наверное, абитуриентов-ребят отпугивало слово «педагогический». Но он догадывался, что, если правильно себя вести и хорошо учиться, работа в средней школе выпускникам мужского пола не грозит. Как выяснится позже, он был прав. Для начала весь первый курс собрали в большом зале, и было объявлено, чтобы на следующий день все явились в 8.00 на железнодорожный вокзал с запасом еды и воды на день, с тёплой одеждой и резиновыми или кирзовыми сапогами. Курс повезут в колхоз копать картошку. Сказано было, что командировка продлится полтора-два месяца. А если повезёт с погодой, то месяц. Потом студентов распустили по домам и по общежитиям – собираться в путь. Так что права была Татьяна Николаевна, когда посоветовала своему постояльцу купить одежду, подходящую для копания картошки. Наутро Иркутский железнодорожный вокзал был наводнён студенческой молодёжью. Григорий стоял в сторонке и наблюдал. Девчонки были на все вкусы. Тоненькие и полненькие, брюнетки, блондинки, шатенки. Он должен был признать, что большинство были красивы. Недаром институт иностранных языков считался в городе цветником женской красоты. Подошла электричка. Главный руководитель подала сигнал другим руководителям, Те подали сигнал студентам, все хлынули в вагоны, расселись по местам, и электричка покатила на запад. Руководителем их группы была преподавательница английского языка Нина Васильевна, женщина лет тридцати, обладательница замечательной красоты. Всех красивых юных девчонок она заткнула за пояс. Она сидела напротив Сибирцева, и он не мог оторвать глаз от её лица. Высокая, статная, с благородной осанкой и точёной фигурой, Нина Васильевна сразу привлекала взоры. Черты её лица были безупречно правильны. У неё были прелестные губы и большие фиалковые глаза. Светлые вьющиеся волосы падали на высокий лоб. Поймав восхищённый взгляд юноши, она улыбнулась. Из-за стука колес, разговаривать было невозможно. Все смотрели в окна на пролетающие мимо золотые и багряные пейзажи. Григорий тоже стал смотреть в окно. Но временами украдкой бросал взгляды на Нину Васильевну. «Интересно, замужем ли она? Есть ли у неё дети? Счастлива ли она? Ей бы в Москву поехать, да в фильмах о любви сниматься, а она сидит тут, в грязном вагоне пригородной электрички и опекает молодёжь. Будь я правителем страны, то собирал бы по русским городам вот таких красавиц и вёз их в Москву, и давал бы им не только возможность сниматься в кино, но и высокие должности в МИДе. Пусть смотрит весь мир, какие у нас женщины!» Так размышлял он о красивых женщинах, а электричка неслась вперёд и вперёд на запад. Через полтора часа студентов выгрузили на деревянную некрашеную платформу станции Тельма. От станции их повезли в грузовиках неведомо куда. Они оказались в каком-то захудалом колхозе, но, конечно же, имени вождя революции. Руководители, они же преподаватели института, рассовали своих подопечных по домам колхозников, т.е. определили на постой. Григорий попал со своей группой в дом, где жили муж с женой, средних лет колхозники. В этом доме студенты должны были спать. А завтракать, обедать и ужинать им предложили в местной столовой. Хозяйка дома, где их определили на постой, чем-то напомнила Григорию его мамашу. Так же бесцветна, бесформенна и бессловесна. Её муж храпел в горнице на кровати. Вероятно, был пьян. В доме, кроме этой кровати, был старенький кухонный стол, покрытый клеёнкой, две табуретки, небольшой шкаф. И две навесные полки с глиняной посудой. Григорий поразился бедности и убогости этого жилища, хотя ему всегда казалось, что беднее его семьи и не живёт никто. Девчонки толпились во дворе, пока он обследовал дом. - Где же мы спать будем? - спросил он хозяйку. Она пожала плечами: - Вот туточки и спите. Туточки означало небольшой коридорчик перед входом в комнату. Спать предстояло на голом дощатом полу. Ладно, Григорий был мужик и по-разному спал. Но девчонки-то, как должны спать без матрацев, одеял и подушек? Он пошёл разыскивать руководителей. Найдя их в одном из крестьянских домов, он изложил суть дела. - Сегодня уж как-нибудь, - сказала Нина Васильевна. – Мы и сами в таком же положении. Завтра привезут из города всё, что нужно. – А что, сразу нельзя было привезти? – зло спросил Григорий, повернулся и ушёл, не дожидаясь ответа или оправданий. Он пошёл к девчонкам сказать, как обстоят дела. Девчонки приуныли. Ужином их тоже не накормили. Все вынули домашние запасы, устроили складчину и перекусили, чем Бог послал. И легли на пол, подстелив под себя телогрейки, и вместо подушек послужили рюкзаки и сумки. К утру все замёрзли, и дрожали, как цуцики, и проснулись, поэтому рано. Утра уже были холодные. Едва-едва начинало светать. Девочки натянули на себя телогрейки, чтобы согреться и досыпали в верхней одежде. Снова они проснулись с восходом солнца и умылись ледяной водой из зелёного хозяйского рукомойника во дворе и посетили по очереди «скворечник» в дальнем углу огорода с дыркой в полу и с дверью, которая не запиралась ни снаружи, ни внутри. Потом они слонялись без всякого дела по двору, ближе знакомясь и беседуя, пока не прибыл вестовой от руководителей с приказом явиться в колхозную столовую – завтракать. Колхозной столовой оказались длинные столы с лавками под шиферным навесом. Завтракать пришлось в две смены. Всех сразу столы не вмещали. Завтрак был простой, но обильный: пшённая каша со сливочным маслом, чёрный хлеб и какао. После завтрака студентов погрузили в кузова грузовиков и повезли в поле. В кузове пришлось стоять, держась друг за друга. На дне кузова у бортов бренчали лопаты. Картофельное поле начиналось у их ног и пропадало за горизонтом. Студенты разобрали лопаты. Бригадир, мужик с пропитым лицом и трёхдневной щетиной на лице, объяснил им, что делать, как делать, сколько делать, потом сел в уазик и уехал. Грузовик чихнул и тоже укатил. Студенты принялись копать картошку, и складывать её в жестяные вёдра и носить полные вёдра к деревянным ящикам, и ссыпать картошку в эти ящики, стоявшие на краю картофельного поля. Девочки его группы копали, а Григорий таскал полные вёдра. В 14.00 им привезли обед, и они съели пшённую кашу с куском курицы, сидя на ящиках с картофелем. Вечером их отвезли прямо к колхозной столовой – ужинать. Студенты выполнили дневную норму. Но они так устали, что не могли разговаривать. После ужина все разбрелись по домам, куда их определили на постой. Они обнаружили в своих домах матрацы, сложенные штабелем в коридорчике, где спали и венчали этот штабель тощие подушки и ватные одеяла. О постельном белье и речи не было. Но они были рады тому, что дали. Каждый ухватил себе матрац, подушку и одеяло и все улеглись рядком на полу. И провалились в сон, как в мешок с картошкой. Наутро никому не хотелось подниматься. Болели все мышцы. Ни о чём не хотелось думать. Но неумолимо ждали грузовики, чтобы отвезти студентов на картофельное поле. Потом все привыкли. Мышцы перестали болеть. И Григорий снова начал думать. За тяжёлую работу они получали только «бесплатное» питание и проживание в домах колхозников в некомфортных условиях. А в это время муж хозяйки дома пил по-чёрному и на работу не выходил. И многие в деревне пили и не работали. Получается, что студенты работали за них. И жили колхозники совсем не богато и совсем не комфортно. «Если это был социализм, то вполне себе хреновый», - думал Григорий. Студенты были бесплатной рабочей силой. Они занимались не своим прямым делом – учиться на квалифицированных специалистов. Они занимались тяжёлым физическим трудом и пикнуть не могли, потому что, если бы кто-нибудь из них пикнул, то сразу бы вылетел из списка студентов. Государство студентов беззастенчиво использовало в своих целях, затыкало нами дыры в сельском хозяйстве, которым не умело эффективно управлять. И при этом долдонило про наступивший социализм и коммунизм, который якобы наступит через двадцать лет. Григорий был зол. Он был зол не потому, что ему пришлось копать картошку, а потому что эта работа не оставляла времени на чтение и совершенствование английского языка. Он вспомнил Мартина, работающего на износ в прачечной. Тот работал по четырнадцать часов в день и не мог ни о чём и ни о ком, думать от усталости. Изнуряющий труд делал его рабочей скотиной, рабом. Конечно, студенты не работали по четырнадцать часов в день, но работали достаточно времени для того, чтобы крепко устать и вечером, поужинав, упасть в постель, если постелью можно назвать матрац на полу коридорчика. Единственно, что могло утешить и поддержать Григория, сознание, что в октябре эта каторга закончится. Через две недели бригадир объявил день отдыха от трудов. Девчонки обрадовались и решили вечером сходить на танцы в местный Дом культуры. Днём они выспались, а вечером принарядились, насколько это было возможно, и отправились на танцы. Григорий не хотел идти. Ему хотелось побыть одному и почитать книгу. Но девчонки его уговорили. Не затем, что им хотелось с ним потанцевать, потому что он предупредил их, что танцевать не умеет, а в качестве охранника. Шестеро студентов мальчиков согласились их сопровождать. Пришлось согласиться и Грише. Не все девочки курса пришли на танцы. Кто-то остался дома и устроил постирушку. Кто-то пошёл в колхозную баню. На пятачке перед колхозным Домом культуры оказалось примерно двадцать пять девчонок и семеро парней. Руководителей с ними не было. Студенты им не говорили, куда отправились. Почему место для просмотра кино и для танцев надо было обзывать домом культуры, было неведомо. Человек должен жить в культуре, а не ходить за культурой в какой-то большой, но затрапезного вида дом, какой предстал взорам студентов. Поскольку их было слишком много, человек, отвечающий за музыку в этом доме, включил внешние динамики. Девочки начали двигаться под музыку, поскольку танцами это можно было назвать весьма условно. Музыка, гремящая над улицами, привлекла местную молодёжь. Явились молодые парни в кирзовых сапогах и в картузах, с карманами полными жареных семечек. Они начали предлагать студенткам семечки, хватать их за руки, а то и за талии. То и дело слышался визг. Юноши студенты начали заступаться на девчонок. Завязалась драка между студентами и местными парнями. У Григория не было опыта уличных драк. Но он был выше всех ростом, физически силён, и разбил не один местный нос в кровь. И всё это под весёлую танцевальную музыку. Девчонки разбежались, кто куда. В разгар драки студенты вдруг обнаружили, что в руках некоторых местных парней, оказались велосипедные цепи. Студенты начали отступать. Перед Григорием оказался кривоногий парень. Сибирцев увидел его узкие и беспощадные глаза. Парень размахнулся, и жгучая боль ожгла плечо Григория. Он упал на одно колено. Второй удар цепью пришёлся по его голове. Он завалился набок и отключился. Очнулся Сибирцев в местной амбулатории. Он лежал на кушетке, и над ним хлопотала женщина в белом халате и белой шапочке. Григорий попытался приподнять голову, но не смог. Он скосил глаза на дверь. Дверь комнаты была распахнута и в комнату заглядывали испуганные девчонки. - Лежи, лежи! – приказала женщина. – У тебя ключица сломана. И по голове прилетело, но по касательной. Она не договорила. Но он понял, что кривоногий чуть было, не убил его. Ему было больно, голова кружилась и поташнивало. – Ты помнишь, кто тебя так угостил? – продолжала фельдшерица. Григорий помнил, но промолчал. - Утром тебя в город повезут на рентген. У нас рентгена нет. И уполномоченный к тебе утром придёт. Ты ему всё расскажи, как было. - Кто меня принёс? – спросил Григорий. - Вадик, директор Дома культуры мужиков позвал. Они и принесли. Григорий понял, что это был тот самый Вадик, кто включил музыку. - Я тебе болеутоляющее лекарство вколола. Ты пока поспи, - предложила фельдшерица и накинула на юношу простыню и одеяло. Потом она потушила свет и ушла. Может, она и вколола ему что-то. Но боль была зверская. Он так и не смог уснуть. Утром пришёл уполномоченный. На все его вопросы Сибирцев отвечал: не знаю, не помню, не видел, не слышал. Уполномоченный остался доволен ответами. Это Григорий нутром чувствовал. Милиционер записал все ответы и ушёл. Юноша лежал и размышлял, как они собираются перевезти его в город: на грузовике, в электричке, на «Скорой», в легковушке, в телеге? Ну, телегу он прибавил для смеху. Временами он не то терял сознание, не то впадал в сон. У него было сотрясение мозга. Явилась фельдшерица, осмотрела рану на голове. Принесли завтрак: яйца, сваренные вкрутую, и кружку горячего молока. Фельдшерица попыталась покормить раненого. Но юношу тошнило, и он не смог сделать и глотка. Через некоторое время к нему пришёл председатель колхоза, крепкий коренастый мужик. На лацкане его чёрного пиджака красовались орденские планки, а кирзовые сапоги скрипели, и пахли дёгтем и навозом. - Я председатель, Степан Григорьич, - представился он. – Кто это тебя? - Не знаю. - Как выглядел, помнишь? - Кривоногий парень, глаза узкие. - А, это тебя Мишка отделал. - Какой Мишка? – удивился Григорий. – Не знаю никакого Мишки. - Мишка вчера перед парнями хвастал, что вырубил тебя. Он у нас самый злой из парней. Ему давно в тюрьму пора. Всех достал. Живёт у магазина. Дом справа. Там ещё три березы перед домом растут. Вот, подлец! Заявление будешь писать? - Какое заявление? - Об избиении. - Не буду! - А чо? Напиши. Мы Мишку посадим. Пусть посидит. Всем надоел. - Не буду. - Ну, как знаешь. Щас за тобой машина из города придёт. Выздоравливай! Степан Григорьевич похлопал его по ноге и вышел. Действительно, вскоре из города прибыл санитарный фургон. Два санитара осторожно переложили Григория на носилки, вынесли из здания амбулатории, и задвинули носилки внутрь фургона. Григорий снова забылся. Он провалялся в клинике две недели. Ключица зажила. Правая рука действовала. Голова тоже пришла в норму. Девочки из группы его не навещали. Они продолжали копать в колхозе картошку. Его родственники не знали, что с ним случилось. Он попросил одну из медсестёр позвонить в вечернюю школу и позвать Полину Дмитриевну. Она примчалась немедленно и принесла горячий куриный бульон в бутылке из-под водки «Столичная» и пирожки с мясом. Санитарки и медсёстры принимали её за мать юноши. Поправлялся Сибирцев быстро. Наконец, его выписали. Полина Дмитриевна привезла его к себе домой на такси и уложила в свою постель. Сама спала в комнате тётки, постелив себе матрац на полу. Теперь у Григория было время выспаться и читать. Он чувствовал, как с каждым днём прибывают силы. Он был сыт, умыт, переодет, лежал в чистой постели, читая рассказы Чехова. После чтения спал. Потом просыпался и снова читал. Гриша сокрушался, что его книги остались в доме, где ночевала в колхозе его группа. Он надеялся, что девочки привезут книги, когда копание картошки придёт к концу. Потом он стал выходить на прогулки с Полиной Дмитриевной. Он нёс на руках сына. Голова более не кружилась. Хороший уход и отдых сделали своё дело. Сибирцев выздоровел. Он позвонил в институт и узнал, что его курс возвращается из колхоза. Вечером за ужином он сказал, что уходит. - Ты живёшь у мамы? – спросила Полина Дмитриевна. - Нет. Там слишком тесно. А спать на сеновале холодно. Я снял комнату у нашей вахтёрши. - А ты оставайся у нас, - предложила Евдокия Тимофеевна. – Ты нам, как родной. Зачем деньги зря тратить на съёмное жильё. Григорий взглянул на неё и ответил:. - Нет! Это неудобно. Поползут слухи. Полине Дмитриевне это может повредить. - А мы скажем, что сдаём тебе комнату, - воодушевилась Евдокия Тимофеевна. – Денег мы с тебя, естественно, брать не станем. Будешь жить в комнате Димы, пока он спит в комнате Полины. Оставайся. - Нет, тётя, это и в самом деле неудобно, - подтвердила Полина Дмитриевна. – Гриша прав. - Я буду приходить, и помогать, - пообещал Сибирцев. – Но жить мне лучше отдельно. Наутро он ушёл к Татьяне Николаевне. Он ничего не сказал ей о том, что с ним приключилось. Она ожидала, что он вернётся грязный и небритый из колхоза и удивлялась, что он чистенький, как после бани, выбритый, подстриженный и свежий. Одежда его тоже была в полном порядке. «Какой аккуратный мальчик, - с умилением думала она. – Такой мальчик вшей в дом не принесёт». Вечером Татьяна Николаевна пришла в комнату Григория в ночной рубашке, властно вынула у него из рук томик рассказов Чехова и потушила свет. С этого вечера они стали жить как любовники. Григорий совсем не был против этого. Его не смущало, что любовница по возрасту годилась ему в матери. С ней не предвиделось сюрпризов вроде неожиданной беременности. Они не изображали друг перед другом пылкую любовь. Проблемы свадьбы и загса не были их проблемами. Они просто жили и спали вместе без всяческих обязательств и клятв в вечной верности. Сибирцев принял случившееся без угрызений совести, как само собой разумеющееся. Татьяне Николаевне было сорок два года, и она называла себя вдовой, хотя она никогда не была замужем. Когда её родственники ставили её на место (в особенности старались замужние родственницы) и уличали во лжи, Татьяна Николаевна не обижалась и отвечала, что её возможного жениха убили на войне. Тогда ей те же родственницы ехидно указывали, что до войны она могла сто раз выйти замуж, но не вышла. Нет, они говорили не так. Они говорили: никто тебя не взял замуж. Всю войну Татьяна Николаевна проработала нянькой в госпитале. Насмотрелась всякого. Были, конечно, желающие из числа выздоравливающих бойцов затащить её в подсобку. Но Татьяна Николаевна не сдавалась. Её мать с младых ногтей ей внушила, что замуж нужно выходить только по любви, до замужества хвостом не крутить перед мужиками, самый большой подарок для жениха – девственность невесты. И Татьяна Николаевна строго соблюдала наказы матери. Видя, что нахрапом взять эту девственную крепость не получается, бойцы били на жалость. У кого-то из них отняли ногу. У кого-то руку. Должна же была нянька хоть кого-нибудь из них пожалеть. Но нянька оказалась на редкость бесчувственной. Она не хотела абы как, абы с кем, среди швабр и грязных тряпок. Ей хотелось, чтобы всё было по правилам и красиво. А когда война закончилась, то всё как-то не получалось с замужеством. Тяжело болела мать. Надо было зарабатывать на жизнь и ухаживать за больной. Не было времени оглянуться вокруг. Не было времени бегать на танцы. Мать Татьяны Николаевны так и не оправилась после перенесённой в войну дистрофии. Отец с войны не вернулся. Погиб в боях под Москвой. Это тоже подкосило мать. Когда она умерла, Татьяна Николаевна обнаружила, что ей уже тридцать семь лет. Лучшие годы ушли, а ей нечего было вспомнить, кроме болезни матери, горшков, швабр и веников. Надо было что-то менять в этой беспросветной жизни. И Татьяна Николаевна поменяла место работы. Она стала вахтёром в студенческом общежитии. Она сделала себе модную причёску, маникюр, купила себе три красивых платья и туфли лодочки. После смерти матери Татьяна Николаевна жила одна в двухкомнатной квартире и вечерами ей было тоскливо. Прекрасная идея пришла ей в голову: сдавать вторую комнату, чтобы не жить одной. Она решила сдавать комнату не девочке, а юноше. С юношами, считала она, меньше проблем. И она сдала комнату первокурснику Ване Громову. Ваня был хорошенький восемнадцатилетний мальчик, до того хорошенький и свежий, что Татьяне Николаевне захотелось его потискать по-матерински, как ребёнка. И однажды вечером она, шутя, обняла Ванечку, чтобы потискать. И они с Ванечкой оказались в её постели. И он, юный, и она, взрослая женщина, были девственниками. Им пришлось учиться всему. Им помогала природа, которая знала, что делать и как им помочь. Ванечку совесть не мучила. Напротив! Он был горд, что спит с взрослой женщиной. Татьяну Николаевну совесть мучила, но недолго. В конце концов, уговаривала она себя, Ванечка совершеннолетний, а всё остальное – условности. И ещё она думала о том, что столько времени потеряла зря. Если бы она раньше узнала, что это так сладко, быть в объятиях любовника, она бы даром времени не теряла и не ждала бы принца на белом коне. Ещё неизвестно, как там было бы с принцем. Принцы ведь такие капризные. Да ещё коня корми и за ним ухаживай. Она засмеялась. С Ванечкой отношения складывались по-домашнему. Однако и здесь приходилось многому учиться. Однажды Ванечка не пришёл вовремя к ужину. Татьяна Николаевна извелась от беспокойства. Она смотрела подолгу в окно, не идёт ли Ванечка через двор. Но было уже темно и плохо было видно, кто идёт. Когда, наконец, Ванечка пришёл, Татьяна Николаевна накинулась на него с упрёками: - Как ты долго! Где же ты был столько времени! Темно уже! Ужин в третий раз разогреваю. Неужели было трудно позвонить и предупредить, когда придёшь. Я же волновалась! Ванечка обрезал её излияния одной фразой: - А вы мне, кто, чтобы выговоры делать? Ужинать не стал и ушёл в свою комнату. А Татьяна Николаевна села на табурет и замерла. И в самом деле, кто она ему была, чтобы выговоры делать! Не мать, не жена, не тётя, не родственница ближняя или дальняя, даже и не любовница, потому что, а где же любовь! Она женщина, с которой он завтракал, ужинал и спал. И, конечно, она не имела права читать ему нотации. Наутро, подавая Ванечке завтрак, она попросила прощения и была прощена. В мире и согласии, они прожили пять лет. Ванечка окончил институт и уехал к месту работы, в область, в село работать учителем. Она не приглашала его заходить в гости, когда случится ему быть в городе. Она сознательно не привязалась к нему, чтобы не тосковать, и она не хотела принимать его, как добрая тетушка принимает племянника. С Ванечкой было покончено. И Татьяна Николаевна стала высматривать себе нового постояльца. Когда она увидела Григория, то ахнула. Такой красавец! Только худой и одет скверно. Но это было легко исправить. Когда Татьяна Николаевна узнала, что Григорий ищет комнату, сердце её возликовало. Ещё пять лет она не будет одна. Совесть теперь её совершенно не беспокоила. Напротив, Татьяна Николаевна думала, что делает благое дело: заботится о мальчике, у которого родители живут далеко от большого города. Однако так было с Ванечкой, родной дом которого был в Нижнеудинске, а ему не хватило места в общежитии. Но Григорий был городским жителем. Татьяна Николаевна не вполне понимала, почему он не хочет жить в своём доме со своей семьёй, но расспрашивать его не решилась. Захочет, сам расскажет. Но Григорий так никогда и не захотел рассказывать о своей прошлой жизни. Он вообще был молчун. В отличие от Ванечки, которого хотелось тискать и опекать, как ребёнка, Григорий был по-мужски сдержан и даже холодноват в общении. Зато в постели он был великолепен. Татьяна Николаевна сразу поняла, что у него имелся по этой части опыт. Но и здесь она не рискнула его расспрашивать о его женщинах. Захочет, рассуждала она, сам расскажет. Но он так никогда не рассказал. Татьяна Николаевна не то, чтобы обижалась на его скрытность, но она её раздражала и разжигала любопытство, не получавшее удовлетворения. Впрочем, жили они в полном согласии. Они были нужны друг другу. Вместе они не были одиноки. Татьяна Николаевна заботилась о Григории. Он приносил ей маленькие подарки: бусы, платочки, цветы и всяческую чепуху, которую так любят женщины. Он отдавал ей половину стипендии. Когда она пыталась воспротивиться этому, Григорий остановил её фразой, что он не альфонс. А она потихоньку тратила эти деньги на него, покупая то новые трусы или майку, или шерстяной шарф, тёплые перчатки. Они жили дружно, уважая друг друга. Она не спрашивала постояльца, куда он ходит после института и не упрекала, если он приходил поздно. Он не спрашивал Татьяну Николаевну, чем она занималась в его отсутствие. Глава 20 Начались занятия. Прежде всего, Григорий наведался в институтскую библиотеку и познакомился с заведующей, Людмилой Михайловной, женщиной средних лет, очень милой и увлечённой своим делом. Она сразу распознала в нём страстного читателя и немедленно принялась руководить его чтением. Он сказал ей, что немного знаком с американской и английской литературой, но он совершенный профан в литературе немецкой. А ведь ему предстояло изучать немецкий язык, и стыдно было ничего не знать. Лидия Михайловна задумчиво смотрела на него снизу вверх своими серо-голубыми глазами, соображая, с чего бы начать. - Давайте, начнём с Гёте, - предложила она. – Вы слышали о «Фаусте»? Ну, хотя бы о первой части? Он слышал. Но не читал. - Я так и знала! Я дам вам «Фауста». Но сначала прочтите средневековую легенду о нём. Это я вам тоже дам. А когда перейдёте ко второй части, нужно будет обложиться справочниками. Вы узнаете много нового. И ещё я вам рекомендую параллельно читать книгу Эккермана «Разговоры с Гёте». Эккерман был секретарём великого поэта. Это чтение тоже обогатит вас. Лидия Михайловна распорядилась выдать юноше Гёте и Эккермана. Григорий давно заметил, что к нему благоволят женщины средних лет, принимая живейшее участие в его судьбе. Может, поперёк его лба было написано, что он нуждался в материнской опеке? Хотя Григорий не был вполне здоров, потому, что побаливало плечо, на занятия он ходил. Предметы, которые ему пришлось изучать, не очень-то ему нравились. Некоторые совсем не нравились. Например, история КПСС. «Зачем нам нужна история коммунистической партии? – думал он. - Чем она обогащает наши умы? Зачем механически запоминать бесконечные собрания, заседания, пленумы, постановления, съезды, имена партийных деятелей? Зачем собирать в памяти весь этот мусор? Если кому-то надо, пусть заглянет в справочники, но к чему превращать всю эту информацию в науку для изучения? Никакая это не наука». Но хуже всего были семинары, к которым преподаватели предлагали прочесть труды В.И. Ленина. Григорий нашёл, что статьи и книги Ленина написаны сумбурно, с множеством ругательств и обидных выражений в адрес оппонентов. Сначала он честно пытался понять, о чём идёт речь. Но выяснилось: для того чтобы понять это, надо знать труды тех, с кем Ленин спорит. Юноша не знал, кто такие Мартов, Плеханов, Богданов, Струве и прочие, о ком упоминает Владимир Ильич в своих трудах, и, тем более, не знал их трудов. Единственно, что он понял, что Ленин не любил идеалистов и людей, верующих в Бога. Он писал: «Попался идеалист! Бога жалко!! Сволочь идеалистическая!!.. Пошло-поповская идеалистическая болтовня о величии христианства (с цитатами из Евангелия!!). Мерзко, вонюче!». Вот такая ленинская критика! Об остальном и остальных вождь революции писал в таком же духе. Григорий не без оснований полагал, что история КПСС это есть новая история СССР, а он с большим удовольствием изучал бы историю России с древних времён. Он полагал, что в этом было бы больше пользы для русского человека с высшим образованием. Но составители учебной программы для вузов считали иначе. Сибирцев спросил девчонок в группе, как они справляются с историей КПСС и с трудами Ленина. Что понимают? Они ответили, что конспектируют, не думая, потому что всё равно мало что понятно. И отвечают на семинарах на поставленные вопросы, ответы к которым бездумно вызубривают дома. Более того, все вопросы они делят между собой, дома выучивают только один, и на семинаре вызываются отвечать именно на выученный вопрос. Все довольны, включая преподавателя. Как-то Григорий наткнулся на высказывание Ленина на пленуме ВЦСПС в 1919 году: «Если бы я был адвокатом или стряпчим или парламентарием, я был бы обязан доказывать. Я ни то, ни другое, ни третье, и этого делать не стану, и это мне ни к чему». «Как Ленин был адвокатом? - удивился юноша. – Кем бы ты ни был, свою точку зрения всегда нужно доказывать оппонентам. Ленин считает, что доказывать что-то ему ни к чему. И так рассуждает профессиональный революционер. Разве революционер ничего никому никогда не должен доказывать? И что это за профессия, революционер? Ленин нигде никогда не работал? А на что же он жил? Кажется, у его родителей было имение Кокушкино. Значит, мать посылала ему деньги? Взрослому мужику, годами живущему за границей». В общем, после объяснения сокурсниц, как они готовятся к семинарам, всё встало на свои места. Григорий попросил девчонок, чтобы и его взяли в долю: выделяли ему один вопрос, чтобы и он мог отбарабанить ответ, чтобы создать впечатление, что он что-то знает. Не надо было вникать во все вопросы. Этого не требовалось. Всё это было пустым занятием. Требовалось механически законспектировать и механически отбарабанить зазубренный текст на семинаре, чтобы отметиться и получить зачёт. Всё! Не нравилась Сибирцеву также история педагогики и сама педагогика. Эти два предмета, как и историю КПСС, он считал лишними и ненужными в своём образовании. Поэтому во время лекций по этим предметам он, сидя за задним столом, читал книги, а с семинарами по этим предметам обходился тем же способом, что и с семинарами по истории КПСС. Конечно, во время сессии пришлось вызубрить ответы на вопросы к билетам, с чем он справлялся прекрасно, обладая хорошей памятью. Сдав экзамены, он выкидывал из памяти всё, что вызубрил, оставляя свободным пространство для полезной информации. Он, как и другие студенты, не мог выбирать предметы для изучения. А без навязанных программой предметов, ему бы не дали в будущем диплом. Так что с первого курса все советские студенты учились лгать и лицемерить и весьма в этом преуспели. Потом добавились другие науки: лексикология, фонетика, история, грамматика, стилистика английского языка и всякая ерунда: методика преподавания изучаемого языка, диалектический материализм и исторический материализм, научный коммунизм, научный атеизм. Это были теоретические дисциплины, которые, как и общеобразовательные выветривались из памяти сразу же после сдачи экзаменов. Но перед преподавателями нужно было притворяться, что тебе интересны преподаваемые ими науки, и никогда не проговориться, что ты чихать хотел на них. Без зазрения совести, без малейших колебаний Григорий принял решение сдать и наглухо забыть всё ненужное ему и помог ему в этом, как ни странно, Гёте. Этот немецкий поэт и прозаик весьма заинтересовал Григория. У Гёте с Эккерманом зашёл разговор о пользе наук, изучаемых в университетах. Гёте заметил, что от всех приобретенных знаний в памяти у нас остается только то, что мы применили на практике. «Что мне понадобится на практике в будущем? – спросил себя юноша. - История КПСС? Нет, конечно! Мне понадобится знание языков и всё, что связано с ними – литература и культура страны». И ещё Гёте добавил, что во всех университетах на свете учат слишком многому, и главное – многому ненужному. Тот, кто умнее, отклоняет всё требования, рассеивающие его внимание, ограничивается изучением одной какой-нибудь отрасли и становится настоящим знатоком своего дела. Прочтя это место в книге Эккермана, Григорий вскочил и стал бегать взад и вперёд по комнате, вздымая руки к потолку от восторга. Гёте сказал это в 1824 году, более ста лет назад, а воз и ныне там! Студентов всё ещё нагружают ерундой, да в СССР ещё и картошку заставляют копать. Хотел бы он видеть студента-англичанина или студента-немца девятнадцатого века, которого заставляют изучать историю партий или посылают копать картошку! Григорий представил Гёте с лопатой и ведром, и расхохотался. Григорий вычислил, следуя совету Гёте, что из всей этой ненужной шелухи, засоряющей память, ему нужны только четыре предмета, чтобы сделаться классным специалистом: английский язык, немецкий язык, культура Великобритании и Германии и история мировой литературы. И ещё кое-что понял Сибирцев. Чтобы сделать хорошую карьеру, нужно притворяться комсомольским активистом, вести бурную общественную работу, быть на виду у деканата и партийного бюро факультета. Конечно, это пустая потеря времени, но без этого карьеру не сделать. На его курсе в каждой группе было по мальчику. К середине года Сибирцев стал смотреть на каждого из них как на опасного конкурента. Некоторые из них были слабыми студентами. Но человек шесть учились на отлично и рыли землю ногами, чтобы быть на виду. Григорий присматривался к каждому из них в отдельности и искал их слабые места. Необходимо было каждого из них нейтрализовать. Но как? Пока что он наблюдал. Он должен был быть первым среди первых. В учении они ему не уступали. Вася Дмитриев был главным редактором стенгазеты курса. Петя Иванов рисовал оформление газеты. Юрий Величко делал фотографии для этой газеты. Гена Петров участвовал в художественной самодеятельности. Точнее, был ведущим концертов. Других талантов у него не было. Сеня Шпильман тоже участвовал в художественной самодеятельности: играл пьески на пианино. Иван Загурский был комсоргом в своей группе. Григория в его группе комсоргом не выбрали. Он должен был сам придумать себе общественную работу или вытеснить с места комсорга Лену Фёдорову. А ещё лучше было бы сделаться комсоргом всего курса. Вот тогда он был бы у всех на виду. Но он не знал, как приступить к делу. Но потом его осенило. Лена Фёдорова отчиталась перед сессией о проделанной работе: сколько раз по её инициативе были в кино всем коллективом, сколько раз в музеях. Когда все были уже готовы признать её работу удовлетворительной, Григорий встал и спросил, а где же общественная работа? Выходы в кинотеатры и музеи это, конечно, хорошо и важно, но это удовольствие для себя, а где польза для общества? Все оторопели. Лена Фёдорова психанула, и потребовала, чтобы её больше не избирали на должность комсорга. Избрали Григория. Он был доволен. План удался. В мае Сибирцеву исполнилось восемнадцать лет, и он получил право распоряжаться своим капиталом. Григорий сходил в центральную сберкассу и проверил, сколько набежало процентов. Сумма его порадовала. Он не снял ни копейки, полагая, что когда-нибудь деньги ему понадобятся. Следуя нехитрым правилам поведения, которые он сам выработал для себя, первую сессию он сдал на отлично и получил повышенную стипендию. В институте он был среди первых. Что ему было ещё желать? Но он желал, молча и страстно. Никто не должен был знать, чего он желал. Никто и не знал. В начале мая в Иркутске ожидали приезда Фиделя Кастро. Событие было – из ряда вон! Иркутск редко баловали высокие гости. В 1961 году Никита Хрущёв должен был встретиться с Дуайтом Эйзенхауэром в Листвянке на Байкале. Листвянке с этим предполагаемым визитом невероятно повезло. В этот посёлок на берегу Байкала построили хорошую дорогу. В самой Листвянке отгрохали апартаменты для высоких гостей. Но отношения СССР с США испортились из-за сбитого за Уралом американского самолёта-разведчика У-2. Эйзенхауэр не приехал. Дача Хрущёва, как её называли в народе, некоторое время пустовала. Именно в это время Григорий побывал на Байкале и видел эту «дачу». Как ни странно два двухэтажных коттеджа для Хрущёва и Эйзенхауэра никем не охранялись. Неподалёку стояли пять корпусов для обслуживающего персонала. Сибирцев перелез через перила на веранду и заглянул в огромное окно первого этажа коттеджа для гостей. Зал был выстлан коврами, у стены стоял рояль. Григорий подёргал ручку входной двери. Но дверь была заперта. Он снова посмотрел в окно. - Закрыто! – крикнул ему рояль. – Разбей стекло и влезай внутрь. Мне здесь так одиноко. - С ума сошёл! – запротестовал ковёр. – А мы тебе, чем не компания? Мальчика арестуют! Юноша помахал им рукой и ушёл, потому что ковёр был прав. И вот, теперь в столицу Восточной Сибири должен был прибыть высокий гость. Когда Григорий утром вошёл в аудиторию, девчонки встретили его воплями. Он удивлённо глядел в их возбуждённые радостные лица и ничего не мог понять. - Фидель! Фидель! Фидель! - кричала Анька Сечкина. - Что, Фидель? - Фидель едет в Иркутск! Девчонки с ума сходили по вождю кубинской революции. Надо признать, что было от чего сходить с ума. Будь Григорий девчонкой, может быть, и он сейчас кричал бы в восторге: Фидель! Каждая девочка втайне мечтала увидеть Фиделя, понравиться ему и навсегда уехать на Кубу в качестве его законной жены. Кастро был их принцем на белом коне с автоматом в руках. Наивные девочки! - Пойдёшь с нами? – спросила Сонечка Найман. - Куда? - Мы хотим перекрыть дорогу на Карла Маркса. Возьмёмся за руки и остановим кортеж. Он выйдет из авто и мы с ним поговорим. - О чём? - Ну, так, вообще. - Вы же испанского языка не знаете. - С нами будет Лёшка с испанского отделения. Он согласился. Григорий сел за стол и задумался. - Ну, что ты молчишь? – теребила его Лина Врублевская. – Идёшь с нами? - Нет! – сказал он. – Я хочу окончить институт и получить диплом. Девочки замолчали и смотрели на него во все глаза. - Не поняла! – сказала Сонечка Найман. - Объясни! – потребовала Аня Сечкина. - А что тут объяснять? - обозлился Сибирцев. - Вы перекроете улицу, остановите кортеж, Фидель может быть и выйдет из автомобиля, если вам повезёт, но вернее всего, вас моментально окружат бравые ребята в штатском, закрутят вам руки за спины, и сопроводят в участок, где будут допрашивать с пристрастием. Вы этого хотите? - Но мы свои? – пролепетала Сонечка. - Вот, вы в участке долго и будете объяснять, какие вы свои! Девочки, молча, разбрелись по своим местам. - Ты – зануда! – сказала Врублевская. – Такую мечту загубил! - Я вас не останавливал. Хотите – идите. Без меня. Я не идиот. Дорогу они не перекрыли. Орали «Фидель!» в толпе встречающих. Можно сказать, что Григорий их спас от больших проблем. Он не знал, как ему относиться к кубинской революции: хорошо это или плохо. Он вообще ничего не знал о дореволюционной Кубе, кроме того, что там делают превосходные сигары и что американцы относились к острову, как к большому борделю. Кастро прилетел в Иркутск 11 мая. И, конечно, его повезли в Листвянку посмотреть на Байкал. Визит был недолгим. Какой-то охотник подарил кубинскому вождю медвежонка. Ну, конечно, «спонтанно и нечаянно». Просто шёл охотник по берегу Байкала и вёл на поводке крошечного медвежонка. Ой, а навстречу идёт высокий чернявый мужик с бородой. Охотник пригляделся: ба! да это же Фидель Кастро! Охотник думает: а не подарить ли знаменитому человеку на память медвежонка? И подарил! Подарок придурка! Или это был не охотник. Охотник знал бы, что нельзя дарить медвежонка, которого увезут в тропики. Место бурого медведя – тайга. Но народ умилялся: ах, Фидель повёз сибирского медвежонка на Кубу! Медвежонок на Кубе, конечно, быстро зачах и погиб. Но о его печальной судьбе в советских газетах не писали. Гриша, когда стороной узнал о судьбе несчастного малыша, ужасно разозлился. Его тошнило от этого пошлого спектакля. Но своих мыслей он никому не высказал. Наступило лето. Григорий сдал летнюю сессию на «отлично» и перешёл на второй курс. Теперь он мог исполнить своё заветное желание. Он начал готовиться и первым делом отправился домой. Мамаша ему обрадовалась. Накрыла стол и принялась рассказывать, что печка разваливается и надо бы её подмазать и побелить, что заплот заваливается и надо бы новые колья вбить и штакетник прибить, что в сортире дверь снова соскочила с петель и надо бы её заново подвесить. Григорий, молча, слушал и жевал жареную картошку. Поев, Григорий ушёл в стайку. Марлю, клей, и кусочек чёрной козьей шерсти, отрезанный от старого воротника, он принёс с собой. Через час были готовы замечательные чёрные усы, закрывающие верхнюю губу. Он порылся в старых вещах папаши и нашёл зелёную рубашку в чёрную клетку и серую кепку. Потом спустился в подпол, порылся в старых железках, нашёл то, что ему было нужно. Рубашку, кепку и то, что нашёл в железках, он сложил в вещевой мешок. Переночевал он на сеновале. Утром он вернулся на съёмную квартиру, оставив вещевой мешок лежать зарытым в сено. Ещё через день он сказал Татьяне Николаевне, что хочет навестить мать и сестёр. Возможно, он проведёт с ними несколько дней. Он купил конфет и пряников и снова отправился домой. День был воскресный. Ссорились младшие сёстры, выясняя, кто должен помыть пол. Анисья Степановна, накрыв стол, стала жаловаться на жизнь, на дочерей, на старших сыновей, и снова на покосившийся заплот. Григорий слушал, с отвращением выпил рюмку самогону, закусил жареной картошкой со сковороды, дал мамаше десять рублей, сказал, что проживёт несколько дней, починит заплот, будет спать на сеновале в стайке, и чтобы его не тревожили, так как он устал. Григорий отправился на сеновал, где томился в сене вещевой мешок. В стайке юноша влез на сеновал по лестнице, лестницу втащил наверх, чтобы кому-нибудь не вздумалось побеспокоить его. Одной стеной стайка выходила в глухой переулок, по которому редко кто ходил. В этой стене было проделано небольшое оконце. Сибирцев распахнул его и выглянул наружу. Никого не было. Где-то лениво гавкала собака. Он спустил лестницу в оконце одном концом вниз. После этого сбросил вниз вещевой мешок. Мешок шлёпнулся на траву и выругался шёпотом. Затем Григорий протиснулся ногами вперёд, нащупывая перекладину, и спустился вниз. Затем он положил лестницу в траву, чтобы её не было видно прохожему, если вдруг он вздумает пройти по переулку. Всё было тихо. Григорий подхватил вещевой мешок на плечо и скорым шагом вышел из переулка на Подгорную улицу, свернул на Киевскую улицу, затем на улицу Тимирязева и сел в трамвай, идущий на железнодорожный вокзал. Там он зашёл в мужской туалет. Из туалета он вышел преображённым: с чёрными усами, в кепке и в зелёной рубашке в чёрную клеточку. После чего сел в последний вагон последней электрички, отправляющейся на запад. В вагоне почти никого не было. Григорий сел в углу, надвинув кепку на лоб, и притворился, что дремлет. Сквозь полуопущенные веки он следил, кто выходит, и кто входит в вагон на станциях. Через пятнадцать минут его потревожил контролёр. Григорий предъявил билет, стараясь, чтобы видно было «золотое» кольцо из начищенной меди на его указательном пальце и татуировка, которую он сделал на руке в туалете химическим карандашом: ВАСЯ. Через час он вышел из электрички. Солнце садилось. Он подошёл к закрытому пивному ларьку и осторожно огляделся. Немного народу вышло вместе с ним на деревянную платформу. Люди спешили по домам. Григорий побрёл к небольшой рощице сбоку деревянной платформы, вошёл в неё и снова оглянулся по сторонам. Роща была пуста. Он зашёл вглубь её, сел под акацией и стал ждать. Наконец, стемнело. Он встал, вышел из рощи и отправился по улице, ведущей к магазину. Шёл он по противоположной стороне улицы, где не было фонарей. Магазин был уже закрыт. Справа от него был небольшой дом о трёх окнах, глядящих на улицу. Перед домом росли три берёзы. Сибирцев подошёл к калитке и легонько постучал. Ему надо было выяснить, есть ли во дворе собака. Никто не залаял. Собаки, похоже, не было. Он нажал на щеколду и вошёл во двор. Дорожка из битого кирпича вела к крылечку. Возле крылечка было окно. Григорий осторожно заглянул в него. Кривоногий Мишка сидел у кухонного стола. Перед ним на столе стояла жестяная кружка должно быть с чаем. Посетитель легонько постучал медным кольцом в переплёт окна. Мишка встрепенулся, поднялся с табуретки, подошёл к окну, распахнул форточку и недовольным тоном спросил: - Кого чёрт принёс? Кто там? Сибирцев сказал вполголоса: - Мишка, выйди на минутку. Дело есть. - Это ты, что ли, Владька? - Давай, выходи! – сказал Григорий. Через несколько секунд загремела щеколда, дверь открылась, и Мишка вышел на крыльцо, почёсывая живот под майкой. - Чего тебе? – спросил он, вглядываясь в темноту. - Покурим? – предложил Григорий, протягивая левую руку с сигаретами, так, чтобы в свете, падающем из окна, его рука была хорошо видна. Мишка спустился с крыльца. И протянул руку к пачке. Но он не успел к ней прикоснуться, потому что велосипедной цепью Григорий перебил ему руку в плече. И, ни секунды не медля, перебил его вторую руку. Мишка вскрикнул и отключился. Мешком упал он перед Сибирцевым на дорожку. Тот размахнулся и изо всей силы ударил его цепью поперёк шеи. После этого он вышел за калитку под тень берёз и огляделся. Ни души не было на улице. Где-то далеко лаяли собаки. Он перешёл на другую сторону в тень тополей и отправился в рощу. Через рощу параллельно железной дороге была проложена автомобильная дорога. Он пошёл по ней. Когда спереди или сзади показывался свет фар, он отступал в тень деревьев, росших по обочинам, и приседал. Впрочем, автомобилей было немного. Светила луна и дорога была хорошо видна. Так он дошёл до следующей железнодорожной станции никем не замеченный. Не выходя на платформу, у большого дерева он сменил зелёную рубашку на синюю, спрятал зелёную рубашку и кепку в вещевой мешок, где лежала велосипедная цепь, Морщась от боли, аккуратно отклеил усы и сунул туда же. Медное кольцо снял с пальца и ударом каблука вогнал в землю. После этого сел в траву, тщательно стёр «васю» с пальца, прислонился спиной к стволу и задремал. Проснулся он с рассветом, и вышел на платформу, где первую электричку ждали несколько человек. Через час он был уже в городе. Он не сел в трамвай, а пошёл пешком через Ангарский мост. На середине моста он огляделся. Пешеходов не было. Он достал из вещевого мешка велосипедную цепь и метнул её через ограду. Велосипедная цепь просвистела в воздухе, и через несколько секунд он услышал, как она со всхлипом вошла в воду. Григорий отправился дальше. У него было чувство, что он утопил живое существо. Потом он сел в трамвай, доехал до Киевской улицы, дошёл по Подгорной улице до мамашиной усадьбы, поднял лестницу, влез в оконце стайки, втащил через него лестницу, упал в сено и некоторое время лежал, не шевелясь. Он слышал, как мамаша разговаривала во дворе со Светой. Через некоторое время, дождавшись, когда мамаша ушла в дом, он спустился вниз, засунул вещевой мешок в печь, отапливающую стайку зимой, и сжёг. Пепел собрал и развеял в огороде. А потом сжёг в печи пару поленьев. Давайте вашу экспертизу! Ничего не найдёте! Григорий обеспечил себе алиби и уничтожил улики. Он отомстил. Впрочем, последний удар цепью по шее Мишки он считал лишним, нанёсённым сгоряча, но изменить уже ничего не мог. Что было сделано, то сделано. Смутно было у него на душе. Он думал, что, отомстив Мишке, почувствует облегчение и удовлетворение. Но он не почувствовал ни того, ни другого. С тех пор, как он выздоровел, им овладела одна-единственная страсть – отомстить этому кривоногому негодяю, напавшему на него без всякой на то причины. Мысль о мести преследовала Сибирцева днём и ночью. И хотя Григорий был поглощён разнообразными делами, мысль о мщении проходила красной нитью через все его мысли. «За что он напал на меня? – спрашивал себя Григорий. – За что он чуть было, не убил меня? За то, что я городской парень? За то, что я студент? За то, что меня окружали красивые и ему недоступные девчонки? За то, что я был чужак в его селе? Но ведь я, ни на что не покушался, что принадлежало ему. Я ни на что не претендовал. Я был настроен дружелюбно. У меня не было никаких причин быть враждебно настроенным по отношению к деревенским парням или девчонкам. Почему же с нами так обошлись? А вроде бы все мы жители одной страны, советские люди. Откуда эта ненависть деревенских парней к городским юношам? Что за этим стоит? Примитивная зависть или что-то более глубокое и страшное?» Нет, он не почувствовал ни удовлетворения, ни облегчения, как ожидал. Ему было плохо и становилось всё хуже и хуже, как будто в его грудной клетке разболелся зуб. Лекарства против этой боли не было. Он выбежал из стайки и вошёл в дом. - Мам, есть у тебя какая-нибудь пустая сумка? Пустая хозяйственная сумка нашлась. - Меня не будет неделю, - сказал Григорий и быстро пошёл к калитке. - Ты куда? – крикнула ему вслед Надя, но он не ответил. Он торопился на Байкальский тракт. Ему было нужно движение. Ему было нужно кому-нибудь рассказать о том, что произошло. Ему был нужен совет. Ему было плохо. Он заскочил в продовольственный магазин, купил хлеба, сахару, несколько банок сгущенного молока, гречневой крупы, несколько банок тушёнки, две пачки чаю и скорым шагом отправился на Байкальскую улицу, чтобы поймать попутку. «Даже, если Лукьяныча не будет в избушке, - думал Григорий, - я поживу в ней один. Я должен подумать. Я, никого, кроме старика, сейчас видеть не хочу. Я никому, кроме него, не могу ни о чём рассказать. А ему я мог бы рассказать. Если он придёт, я расскажу. Он что-нибудь посоветует. Хотя, с другой стороны, что он может посоветовать? Он старообрядец и, наверное, скажет: помолись! А я не умею и не хочу молиться. Чтобы молиться, нужно верить в бога, а я не верю в него. А стоит ли рассказывать малознакомому человеку о том, что я сделал? А вдруг он прогонит меня?» Глава 21 Лукьяныча в избушке не было. Но около избушки были следы его присутствия. В костровой яме стояла железная подставка для котелка. Обычно, уходя, старик прятал её в избушку. Значит, он вернётся. Григорий развёл в костровой яме огонь и вскипятил воду. Потом он заварил чай, и поставил на огонь другой котелок с водой для каши. Затем он положил в свою кружку несколько кусков сахару, налил чаю и пил, наслаждаясь его крепостью и ароматом. Ему хотелось сладкого, хотя он вовсе был к сладкому равнодушен. Вдали послышался выстрел. Затем другой. «В кого это он стреляет? – думал Сибирцев. – Сейчас не время охоты. Ладно, придёт, узнаю. Жаль, что нельзя стереть некоторые места памяти. Провести ластиком, и нет этого. Чистое место. Что же она меня так грызёт? Впрочем, пора себе признаться. Меня грызёт не память, а совесть. Что мне делать?» Григорий сварил кашу, а хозяин избушки всё не возвращался. Юноша потушил костёр, поставил котелок с кашей в горячую золу и лёг на краю ямы и заснул. Проснулся он под вечер. Солнце закатывалось за соснами, и повсюду по небу разливался оранжево-жёлтый цвет. С противоположного края ямы сидел Лукьяныч. Рядом с ним лежала тозовка. - Здравия желаю! – сказал он проснувшемуся Григорию. – Долго же ты спишь. Я уже три часа, как пришёл, а ты всё спишь и спишь. Давай, поешь. За кашу спасибо. Я уже поел. Давай! Он протянул гостю котелок. Григорий переложил кашу в свою чашку, и, молча, ел. - Случилось чего? – спросил хозяин. Григорий утвердительно кивнул. - Ну, ешь, потом расскажешь. А спать надо в избушке. Я тебе говорил, тут ведьмеди бродят. Я сегодня пугнул одного из тозовки. Возьми её. Она заряжена. Увидишь ведьмедя, стреляй в воздух. Ходи, оглядываясь. Он далеко не ушёл. Поев, Григорий помыл в роднике посуду, и вернулся к костру с винтовкой на плече. Лукьяныч вышел из избушки, держа в руке, охотничий карабин двустволку. - Темнеет, - сказал он. – Пойдём в избу. Григорий залил водой кострище, и они с хозяином зашли в избу и заперли дверь на засов. - Ну, рассказывай, - предложил старик, зажигая керосиновую лампу и устраиваясь на своём топчане. - Пожалуйста, погасите! – попросил Григорий. Ему легче было рассказывать обо всём, что с ним случилось, в темноте. Старик потушил лампу. Некоторое время Сибирцев молчал. Затем начал рассказывать. Когда он окончил свой трудный рассказ, в избушке повисла тишина. Юноша подумал, что его слушатель заснул. Но он ошибался. Старик размышлял. Через некоторое время он заговорил. - Сначала нужно узнать, жив ли Мишка, или ты его убил. Нужно молиться за его здравие, если он жив. Нужно молиться за упокой его души, если он мёртв. Я не знаю другого лекарства для души человека, кроме молитвы. Покайся и Бог тебя поддержит. Бог тебе поможет обрести душевный покой. Молись каждый день. Кайся в содеянном. Обратись к своему Ангелу хранителю, чтобы он заступился за тебя перед Богом. Я знаю, что ты в Бога не веришь. Но оттого, что ты в Него не веришь, не значит, что Его нет. Ты, не веря, всё равно молись. Не день, не неделю, не месяц молись, а год, другой и в привычку войдёт. И постепенно тебе станет легче. - Но я не знаю никаких молитв. - А ты сходи в церковную лавку при церкви. Там молитвенники продаются. Купи молитвенник, найди нужную молитву и сначала по нему читай. А потом и наизусть выучишь. «Отче наш» выучи, молитвы за здравие, за упокой, обращение к Ангелу хранителю. Там, в молитвеннике молитвы на все случаи жизни есть. А сейчас повторяй за мной и запоминай «Отче наш …». Лукьяныч трижды прочёл молитву, терпеливо слушая, как Григорий повторяет её слова вслед за ним. - Ну, запомнил? - Вроде бы, запомнил. - Тогда читай её про себя, сколько сможешь. Спокойной ночи! Через несколько минут Григорий услышал ровное дыхание старика и лёгкий храп. Юноша принялся мысленно повторять молитву и не заметил, как уснул. Лето и начало осени были тревожными. США и СССР начали меряться силой, точнее, ракетами. США разместили свои ракеты в Турции. СССР в отместку решил разместить свои ракеты на Кубе. Мир замер в ожидании. Именно тогда Григорий задумался о том, что мир хрупок, а благополучие и спокойствие эфемерны, что всё может разрушиться в один миг. Григорий последовал совету Лукьяныча. Юноша зашёл в Крестовоздвиженский храм и в храмовой лавке купил православный молитвослов на русском языке. В спортивном магазине Григорий купил рюкзак защитного цвета и носил молитвослов с собой в боковом кармане. Его друг оказался прав. Юноше немного стало легче на душе. Всякий раз, когда его одолевали тяжёлые мысли, он брался за молитвенник и читал несколько особо понравившихся ему молитв. Он повторял их до тех пор, пока тяжёлые мысли не покидали его. Незаметно для себя самого, Григорий выучил эти молитвы наизусть, так что ему не надо было всякий раз, когда ему становилось тяжко, хвататься за молитвенник, как за спасательный круг. Первого сентября Григория вызвали в отдел кадров в первый отдел. Он понятия не имел, что в отделе кадров были ещё какие-то отделы по номерам. В отделе кадров было три сотрудника, точнее сотрудницы. Начальница и двое подчинённых. При его появлении начальница и подчинённые встали и вышли, а мужчина, сидевший в дальнем углу комнаты, остался, подозвал юношу, и пригласил присесть. Григорий присел у его стола, на котором даже пишущей машинки не было. Вообще ничего не было. Чистый пустой стол. Григорий ждал. Он уже почти догадался, что будет дальше и что это за первый отдел в отделе кадров. Мужчина лет сорока пяти, сидевший по ту сторону стола, имел военную выправку: сидел, держа спину прямо, не откидываясь на спинку стула. Он старался сделать свое грубо слепленное лицо с курносым носом приветливым. - Пётр Степанович, - отрекомендовался он. – А вы, Григорий Сибирцев? - Так точно, - ответил Григорий по-военному. Пётр Степанович усмехнулся. - Вы у нас на хорошем счету, Григорий. Отлично учитесь. Человек вы целеустремлённый, правильный. Родину любите. Любите родину? - Так точно! – гаркнул Григорий, решив не отступать от создаваемого образа. - Прекрасно! А я, кстати, знаком с товарищем Иноземцевым. Знаете товарища Иноземцева? Сибирцев кивнул. Так он и знал, что отсюда ветер подует. - Вот, и прекрасно! Он-то вас мне и рекомендовал. Сказал, что вы – надёжный товарищ. Вы надёжный товарищ? Что это за манера разговора, каждый период заканчивать вопросом? Григорий снова кивнул, утверждая, что он надёжный товарищ и не подведёт, если что, и с ним можно идти в разведку. - Ну, чтобы не затягивать разговор, скажу вам прямо: мы нуждаемся в вашей помощи. Хотите нам помогать? Григорий кивнул. Вот прилипли! А куда ему деться? - Прекрасно! От вас ничего особенного не потребуется. Живите, как живётся. Учитесь и развлекайтесь. И прислушивайтесь к разговорам, какие ведут в вашей группе студентки. Понимаете? - Нет! - Не притворяйтесь! – усмехнулся Пётр Степанович. – Всё-то вы понимаете. Ну, хорошо! Я скажу понятнее, чтобы не было между нами недопонимания. Не ведёт ли кто-нибудь какие-нибудь антигосударственные разговоры, направленные на подрыв советского строя. Не читает ли кто-нибудь и не обсуждает ли антисоветскую литературу. Не распространяет ли кто-нибудь эту литературу или листовки с антисоветским содержанием. Так, понятнее или ещё объяснять? - Понятно. - Прекрасно! Если обнаружите диссидентов, то сразу – ко мне! - Кого? - Диссидентов. Не слышали о таких? - Нет. Григорий говорил чистую правду и невинно смотрел в голубенькие глаза Петра Степановича. Но Пётр Степанович почему-то всё время смотрел ему в переносицу или чуть выше бровей. Григорий и сам любил так смотреть на собеседника, когда хотел его смутить. - Диссиденты, - тоном лектора начал объяснять Пётр Степанович, - это инакомыслящие люди, опасные для государства. Понятно? Григорий кивнул. - Прекрасно! Готовы ли вы нам помогать в выявлении диссидентов среди студентов? «Прям, стихотворец! – подумал Григорий. - Вот, перед тобой сидит диссидент, а ты и не подозреваешь! Какое счастье, что люди не могут читать мысли друг друга!» - Всегда готов! – с энтузиазмом воскликнул Григорий. «Если не я, то всё равно кто-нибудь из группы будет стучать, а я и знать не буду, кто. Стучать я не стану на самого себя, а на других и подавно». Пётр Степанович просиял. - Вот, и славненько! Идите и работайте! Удачи вам! И никому не говорите о нашем договоре, понимаете? Григорий кивнул и вышел. Его подташнивало от отвращения. «Интересно, а есть кто-нибудь в группе, кто тоже согласился? – думал он, возвращаясь в аудиторию. - Если есть, то, как вычислить стукача? Спасибо, что никакую бумагу не заставил кэгэбэшник подписать. Но я бы, ни за что не подписал. Чёрта лысого вы от меня получите, а не доносы!» Осенью студентов снова отправили на картошку в колхоз - в тот же самый колхоз, что и прошлой осенью. Девочкам в этот раз запретили приближаться к Дому культуры. Вообще всем студентам посоветовали ходить по селу большими группами. Григорий усмехнулся про себя: разве это поможет, если снова на них нападут с велосипедными цепями или ножами? Ему была до сих пор непонятна психология местных самцов. Студенты приехали им помогать, может быть, даже работать за них, а в ответ: немотивированная агрессия. Студенты были чужаки. Они были городские. Они были студенты. Сложное переплетение чувств местных самцов, выливающееся в агрессию, было ему понятно только теоретически. Григорий видел в них опасных животных, с которыми не о чем говорить и невозможно договориться. Студенты ходили группами и постоянно оглядывались: не преследуют ли их. Ходить, правда, было некуда. Только до магазина. Когда Григорий увидел возле магазина усадьбу, перед которой стояли три берёзки, он понял, что должен узнать, что стало с Мишкой? Он искал способы узнать об этом. И нашёл. Когда в очередной раз они с девчонками отправились в магазин, он подал идею, а не зайти ли нам в какую-нибудь усадьбу и не купить ли молока? Девчонки восприняли эту идею с энтузиазмом. Всем захотелось молока. И притом – немедленно. Они вышли из магазина, и Григорий указал на усадьбу рядом: зачем далеко ходить? А если здесь молока нет, то хозяева нам подскажут, где купить. Он вызвался идти. С ним отправилась Ася Орлова. Они прошли по кирпичной дорожке к двери и постучали. Дверь открыла женщина лет пятидесяти в пёстром платке и зелёном клеёнчатом фартуке. Они спросили, нет ли у неё коровы, и не продаст ли она молока? Женщина окинула их внимательным взглядом и сказала нараспев: - Есть корова. Проходите. Я как раз молоко процеживаю. Они вошли в тёмные сенцы, где сбоку стояла кадушка с водой. В воде плавал деревянный ковш. Из сеней они шагнули в кухню. На столе стояла зеленоватая бутыль с молоком, и пустые бутылки. Одна из них была с воронкой, выстеленной марлей. Хозяйка начала переливать молоко из полной бутыли в пустую бутылку. - Тары у вас нет? – спросила она и, получив отрицательный ответ, сказала: – Я вам сейчас налью в бидончик. Выпьете молоко, принесёте. Она вышла в сени, достать с полки пустой и помятый алюминиевый бидон. Из комнаты послышался глухой кашель и нечленораздельное мычание. Ася испуганно взглянула на Григория. Он насторожился. - Не бойтесь, - сказала, входя, хозяйка. – Это мой сын Мишка. И она жестом позволила гостям заглянуть в комнату. В углу комнаты Сибирцев увидел узкую железную кровать. На кровати лежал Мишка, прикрытый до подбородка красным ватным одеялом. Тусклые глаза Мишки смотрели в потолок без всякого выражения. Это был совершенно пустой взгляд. - Что это с ним? – спросил Григорий, внутренне холодея от ожидаемого ответа. - Подрался с кем-то, - сказала хозяйка. – Драчун он у меня. Ну, ему и перебили хребет. Шейные позвонки перебили. Теперь лежит. Врачи сказали: никогда не встанет. Говоря всё это, хозяйка вытерла бидон изнутри полотенцем и начала наливать в него молоко. - Бедный! – сказала Ася. – Ужас, какой! Он же совсем молодой. - Это я бедная, - сказала ровным тоном хозяйка. – Ему что? Лежит себе. А я его переверни, обработай, покорми, бельё перемени. Замучилась я. Ася сочувствующе покачала головой. - Неужели, не встанет? - Врачи говорят не встанет. Я его в Иркутск возила. Безнадёжно. Григорий расплатился с хозяйкой за молоко, взял бидон за ручку и поспешил вон. Ася шла следом. - Ужас! – сказала Ася, догоняя спутника. - Угу! - ответил он. – Не надо было драться. - Может, он девочку защищал! Григорий поглядел на профиль Аси. «Романтичная версия, но неправильная, – подумал он. - Интересно, что бы она сказала, если бы узнала, что искалеченный Мишка – моих рук дело? Это судьба. У меня не было намерений искалечить Мишку. Я хотел его только проучить. Сделать ему, то же, что он сделал мне. Он бил меня цепью по голове. Я его по голове не бил. Я ударил его по шее, но, видимо, не рассчитал силу удара. Мишка мог меня убить. А мамаша его должна была правильно воспитывать сына. Посеешь ветер, пожнёшь бурю! Мне не надо гулять по селу, тем более, в сторону магазина. На всякий случай. Я не хочу встретиться с председателем колхоза. А вдруг он узнает меня и заподозрит, что это я искалечил Мишку. Доказательств у него нет, но эти подозрения мне, ни к чему». Вечером Ася с девочками отнесла бидон назад. Сибирцев не пошёл с ними под предлогом, что у него разболелась голова. Дома он развернул газету «Известия», которую выписывали, но никогда не читали хозяева. Газеты лежали стопкой на табурете в сенях и предназначались для хозяйственных целей. Григорий прочёл, что карибский кризис миновал. Напряжение спало. Все вздохнули свободнее. Советские корабли с ракетами вернулись домой. «Хорошо, что всё закончилось, - думал юноша. - Ведь это могла быть ядерная война, в которой погибли бы миллионы людей. И я бы, наверное, тоже погиб». Эта мысль ужаснула его. В середине октября студенты вернулись в город. На Сибирцева снова вышел Самиздат. На этот раз это была девушка однокурсница Елена Соколова. Они познакомились в институтской библиотеке. Точнее, в читальном зале. Когда Григорий вошёл, в зале было только одно свободное место возле светловолосой девушки. Он попросил разрешения сесть рядом. Девушка повернула к нему миловидное с правильными чертами лицо и улыбнулась, кивнув. У неё были красивые серые глаза. Некоторое время они работали, молча. Через полчаса Сибирцев откинулся на спинку стула и закрыл утомлённые чтением глаза. У него всё ещё побаливала голова после травмы. - Что читаете? – вполголоса спросила соседка. Он открыл глаза. Вообще-то он не любил, когда с ним заговаривали незнакомые люди. Но серые глаза соседки с внимательным взглядом ему понравились. Да и вообще весь её облик, нежный и светлый, понравился - Теннисон. Она с любопытством заглянула на страницу открытой книги, лежавшей перед Григорием. - На английском? Поэзию? На втором курсе? Без словаря? Однако! - Стараюсь без словаря, хотя есть незнакомые слова. - Отлично! Лена Соколова, группа 204, - представилась соседка. - Григорий Сибирцев, группа 201. - Элитная группа! А мне не повезло, хотя я тоже знаю английский неплохо. - Элитная группа? – удивился Григорий. – А я и не знал. - В первую и вторую группы курса зачисляют самых продвинутых студентов, независимо от социального положения их родителей. А вот в третью и четвертую зачисляют тех студентов, у кого родители занимают высокое положение в обществе. Студенты этих групп – кандидаты на выезд за границу и на получение престижной работы. Глядя на обескураженное лицо Григория, Елена засмеялась: - Разве вы об этом не знали? - Даже не догадывался. - Социальное расслоение общества у нас похлеще, чем в царской России. - Я думал, у нас равенство и справедливость. Соколова смотрела на юношу с весёлым интересом. - А вы поспрашивайте студентов вашей группы, кто у них родители. У вас кто родители? - Рабочий класс. - А английский язык вы откуда так хорошо знаете? - У меня были хорошие учителя. И я сам много занимался. - А у студентов вашей группы были хорошие репетиторы. Вы один такой из рабочей среды на четыре элитных группы, сорок четыре человека. Вас сделают лицом института, и вокруг вас будут пляски. И за границу поедете первым. Вот увидите. Вам повезло. - А кто ваши родители? - Отец профессор, мать доцент. Они в педагогическом институте работают. И нанимали мне репетитора, естественно. Слово за слово, они выяснили, что любят читать произведения одних и тех же писателей. - А Самиздат читаете? – внезапно спросила Лена. Это было так неожиданно, что в первую секунду Григорий не знал, что ответить. И от неожиданности сказал правду: - В школе читывал. А теперь никто не предлагает. Лена засмеялась: - Это не проблема. Всегда можно найти тех, кто предлагает. - А вдруг они связаны с первым отделом? Лена серьёзно взглянула на него - Риск всегда есть. - Что-то не слишком хочется рисковать. - Был опыт? Григорий помедлил. - Был. Меня туда уже приглашали. - Понятно. У меня тоже был. Тоже приглашали стучать на друзей. Помолчали. - Если захочется что-нибудь почитать, скажите. Достанем. Она сказала «достанем», отметил про себя Григорий. - А что доложим первому отделу? – спросил он. - Доложим, что всё хорошо. Неблагонадёжных нет. Они тихо засмеялись. Как-то само собой вышло, что из библиотеки они вышли вместе и побрели на набережную поглядеть на Ангару. А потом Григорий проводил Лену до дома. Она жила на улице Ленина в доме напротив Крестовоздвиженского храма. - Так что вам принести почитать? – спросила его новая подруга - Я не знаю. - Ладно. Я принесу вам Оруэлла. Читали Оруэлла? - Читал. - О, да вы продвинутый читатель. Давай на «ты». - Давай. - Хорошо, я принесу тебе Замятина. Читал Замятина? - Я даже не слышал эту фамилию. - Вот и славно. Я принесу тебе роман «Мы». Он у нас запрещён. - У тебя есть парень? - Парень? – удивилась Лена. – Что ты имеешь в виду? Слово какое-то деревенское. - Я имею в виду существо мужеского пола, с которым ты больше, чем дружишь. Может быть, любишь. Прости, если я что не так сказал. - Всё нормально. Если в твоей терминологии, то да, у меня есть парень, но это не значит, что я не могу дружить с тобой. - Спасибо. Я рад. Будем дружить. А твой парень не приревнует? - К тебе? Да, приревнует. Но это ничего не значит. Он меня к каждому столбу ревнует, хотя у него на это нет ни прав, ни причины. Я быстро погашу это, если вдруг он начнёт ревновать. У меня есть волшебное слово. - Какое? - Не скажу. Я его говорю только тем, кто переступает черту. Если ты её переступишь, то узнаешь. - Но как мне узнать, где эта черта? - Узнаешь, когда переступишь. - Лена, лучше сразу сказать. - Хорошо, я скажу. Соблюдай дистанцию. - Это, в каком смысле? - Гриша, это во всех смыслах. Прямом и переносном. Моим парнем или другом может быть только тот, кто соблюдает дистанцию. Что непонятного? - Я понял. Я постараюсь соблюдать дистанцию. - Да, уж, будь добр. Мне будет жаль потерять такого красивого и понятливого друга. Глава 22 После колхоза Григорий приступил к обязанностям комсорга. У него был план. В один из дней, когда закончились занятия, он отправился не домой, а в школу-интернат для детей сирот или оставшихся без попечения родителей. Его приняла директор, женщина средних лет в строгом синем костюме и с невыразительным и увядшим лицом старой девы. Григорий пустил в ход всё своё обаяние и «галантерейное» обхождение: сладкие улыбки и мармеладные комплименты. Директриса растаяла и пообещала посетителю всяческое содействие. Расстались они весьма довольные друг другом. На следующий день новый комсорг объявил собрание группы. Девчонки были заинтригованы. Он объявил им, что они берут шефство над интернатом: будут собирать деньги на игрушки и сладости, книги и канцелярские мелочи для младших школьников. Григорий назначил казначея Люду Верёвкину, студентку ответственную и серьёзную, и очертил план действий. Девчонки были в восторге. Он предложил им настоящее и серьёзное дело, а не походы в кино. Их энтузиазм даже слегка напугал комсорга. Он понимал, что предлагает им общение с детьми, у которых жизнь началась с больших проблем. У него у самого были в детстве проблемы. Этих детей он понимал. Но он опасался показать им своё сочувствие. Оно могло породить привязанности, к которым он не был готов. Ему пока что нечем было бы оплатить их. Ему никто не сочувствовал, когда он был ребёнком. Может быть, лучше бы его отдали в школу-интернат. По крайней мере, он был бы сыт, одет и обут, и жил бы среди сверстников, и спал бы на простынях, и у него были бы просвещённые воспитатели, которым и в голову не пришло бы тащить его в сарай глядеть на убийство свиньи. И никто не упрекал бы его, что он родился зря, слишком много ест и вообще никому не нужен. А девочкам полезно посмотреть, как живут обездоленные дети. Они ведь будущие матери и учительницы. Пусть упражняются в милосердии и сострадании. Он привёл свой маленький волонтёрский отряд к директору школы-интерната и сдал его с рук на руки. Теперь несколько часов в неделю девчонки общались с младшими воспитанниками интерната, читали им книги, вели беседы, водили на прогулки, приносили игрушки и гостинцы. Он же вёл руководящую и организационную работу. Но ему было мало того, что он сделал. Теперь предстояло дать всему этому начинанию широкий резонанс. Первым делом он предложил Юре Величко сходить в школу-интернат и сфотографировать девочек группы с детьми. Юрке всегда был нужен хороший материал, и он ухватился за эту возможность. Васе Дмитриеву он предложил поместить Юркины фотографии в стенгазете. Текст основной статьи он вызвался написать сам. Петя Иванов должен был оформить этот выпуск стенгазеты. Готовую стенгазету вывесили подле двери деканата. Более того, Григорий упросил Васю сделать две копии газеты. Одну копию они отнесли в интернат и вывесили её возле двери директорского кабинета. Другую копию они поместили в коридоре, ведущему к ректорскому кабинету. Под его статьёй была помещена небольшая фотография её автора. Как говорится, страна должна знать своих героев. Юра Величко переплюнул самого себя. Он сделал добавочную выставку фотопортретов детей и учителей интерната во главе с директором, а также девочек группы во главе с Сибирцевым. Все были донельзя довольны. Областная газета перепечатала материал стенгазеты. Было объявлено о новом начинании в институте: помощь студентов в коммунистическом воспитании обездоленных детей. Шум поднялся не только на уровне парткома института, но и докатился до обкома партии. Имя и фамилия Григория Сибирцева замелькали в отчётах. Он прикидывал, что станет на следующий год секретарём комсомольской организации института. Всё шло к этому. Но они занимались не только серьёзными делами. Они иногда развлекались. Временами их группа, как и любая другая, устраивала вечеринки. Поводов было много: дни рождения, прежде всего. Студентов в группе было двенадцать. Те, у кого дни рождения приходились на летние месяцы, устраивали их в сентябре. Гуляли они в общаге. Когда Григорий в первый раз пришёл к девчонкам в комнату, он удивился убогости их быта. Хотя, ему ли пристало этому удивляться? В комнате стояли четыре железных кровати. На железных сетках лежали тощие матрацы, покрытые серым застиранным постельным бельём, которое выдавала кастелянша общежития, и зелёными шерстяными одеялами, украшенными белыми полосками по обеим сторонам. В изголовьях кроватей испуганно жались худосочные подушки. Возле кроватей стояли крашеные тумбочки из ДСП. И дополнял обстановку платяной шкаф, один на четверых. Девчонки, как умели, украшали свои уголки: вешали на стены над кроватями фотографии любимых актёров и эстрадных певцов. Да, был ещё стол. Тоже один на четверых. Предполагалось, что за столом они едят по очереди, а заниматься должны в читальном зале институтской библиотеки. Девчонки во время вечеринок приносили из соседней комнаты ещё один стол и собирали стулья по всему этажу. Врубали магнитофон и, выпив дешёвого красного вина, танцевали в коридоре. Во время такого времяпровождения Сибирцев неоднократно подвергался девичьим атакам. Вино расслабляло девочек и раскрепощало их инстинкты. Григорий становился добычей. Он был ничей, и охотились на него по очереди. Но он обходил все ловушки стороной. Девочки не знали, что у него есть немолодая опытная любовница. Григорий не был голоден. А девочки были голодными. Девочки хотели замуж. Непременно замуж. И как можно скорее. Григорий отбивался от них всеми способами, за исключением, конечно, грубых. Зачем ему было портить с ними отношения. Правила у него были такие: не оставаться ни с кем наедине, никому не давать повода, и никого даже в шутку не целовать. В общем, держать дистанцию. Никому не давать обещаний и не назначать свиданий. Главное, было не попасться спьяну. До беспамятства никто не напивался. Да и вина много никогда не было. У Григория явилась однажды мысль сходить к мамаше и взять у неё большую бутыль самогона. Но потом он передумал. Всё-таки для девочек это был слишком крепкий напиток. Чтобы не попасться в чьи-нибудь девичьи руки под хмельком, он пил немного, так, для вида. В общем, он удачно лавировал и ни разу не остался в общежитии на ночь, хотя ему предлагалось много коек, в которых он мог бы переночевать. Беда была в том, что в каждой койке был кто-то ещё. А это означало осложнения и проблемы. Так что после вечеринок он выходил из общежития и шёл домой в объятия заботливой Татьяны Николаевны. Но однажды он чуть было не попался. На одну из вечеринок пришла девочка из группы 203. Девочка была стройная, с красивым лицом и каштановыми кудрями. Её синие глаза в длинных чёрных ресницах были настолько красивы что у Григория что-то заныло в груди. «Что это за боль? – подумал он. – Какая сладкая и острая боль! Уж не выстрелил ли в моё сердце из лука Амур?» Звали её Анна. - Знаешь, кто это? – спросила Алина, девочка, у которой был день рождения. - Нет. - Дочь нашей деканши. - Правда? - Правда. Отличница и умница. И красавица, как видишь. Некоторые считают, что она – самая красивая девочка на курсе. Но стерва! Впрочем, её мамаша тоже стерва. Но Анна, кажется, мамашу переплюнула. Её, по-моему, даже собственная мать побаивается. Декана Елизавету Петровну Орлову боялись все, начиная с уборщицы вплоть до проректоров. Наверное, только один ректор её не боялся. Но, кто знает. Может, и боялся. Когда она шла по коридору, высокая, статная, надменная, все умолкали и расступались, кланяясь ей чуть ли не в пояс. Она стояла у истоков создания института и все это знали, потому что она чуть ли не каждый день напоминала об этом. Если кого-нибудь из студентов или преподавателей секретарша вызывала в кабинет Елизаветы Петровны, его или её провожали, как на эшафот. Она умела метать громы и молнии. Она умела казнить. Но и миловать она умела. О ней Григорию рассказала Лидия Михайловна, заведующая библиотекой, что однажды, когда Елизавета Петровна только приняла должность, к ней в кабинет пришла без приглашения преподавательница, которая ставала доносить на коллегу. - Минуточку! – властным жестом остановила её Елизавета Петровна. Она вызвала секретаршу и велела немедленно разыскать и пригласить в кабинет эту самую коллегу, на которую поступил донос. Доносительница уже предвкушала жестокий разнос той, на кого она жаловалась. Но вместо этого, Елизавета Петровна посадила явившуюся коллегу напротив доносительницы и предложила: - А теперь повторите всё, что вы только что мне рассказали. Доносительница пулей вылетела из кабинета декана. Этот поступок деканши понравился Григорию. Впрочем, слухи о её поступках ходили самые разнообразные. Одни поступки были справедливые, великодушные и добрые. Другие, злые, мелочные и несправедливые. «Но разве все мы не сотканы из противоречий? - думал Григорий, выслушав эти разноречивые мнения о Елизавете Петровне. - Ну, да, она бывает взбалмошной. Но ведь с кем не бывает!» Как бы там ни было, Елизавета Петровна слыла сумасшедшей матерью, готовой простить дочери любые проступки. Впрочем, проступки Анны были пустяковые: проспала первую лекцию, допустила грубое замечание в адрес преподавателя физвоспитания, читала на лекции по педагогике роман Достоевского «Подросток». Когда преподавательница педагогики явилась к деканше жаловаться, что её дочь читает на лекции посторонние книги, Елизавета Петровна изумлённо подняла брови и сказала: - Она читает книгу по вашей специальности. Кстати, а вы читали роман «Подросток»? Преподавательница педагогики удалилась сконфуженной. Романа она не читала, в чём ей и пришлось признаться. Когда за ней закрылась дверь, Елизавета Петровна пробормотала: - А если бы Анька читала «Бесов»? И засмеялась. Анна была единственной дочерью Елизаветы Петровны. Кто был отец Анны, история умалчивает, и деканша никогда не проговорилась. У её друзей и приятелей имелись подозрения, что отцом Анны был Антон Гаврилович Лебедев, в прошлом фронтовик, а в настоящем доктор экономических наук. Доктор наук был женат и родил с женой после войны четверых сыновей. Елизавета Петровна считалась другом семьи и была приглашаема на праздники в дом Лебедева. Вот, люди и решили, что отцом Анны мог быть он. В общем, это были только догадки, сделанные на том основании, что Анна была брюнеткой с синими глазами, как Лебедев, в то время как Елизавета Петровна была блондинкой с голубыми глазами. По мнению коллег черты лица Анны слегка напоминали черты лица Лебедева. Поначалу друзья судачили за спиной Елизаветы Петровны и даже делали намёки жене Лебедева, но та воспринимала намёки с олимпийским спокойствием и скандалов и дознаний не устраивала. Поэтому со временем все успокоились и сплетничать перестали. Правда, подросшая Анна сама стала устраивать дознания, и скандалы, пытаясь добиться у матери признания, кто же её отец. Но добившись только фразы, что отец её погиб в 1944 году в чине лейтенанта, остыла и успокоилась. Конечно, Елизавета Петровна разбаловала ребёнка до последней степени. Анна была самая умная, самая красивая, самая талантливая, самая-самая среди всех! И Анна простодушно в это верила и ожидала прекрасного принца на белой «Волге», который отвезёт её в ЗАГС. Пока Анна мечтала о принце и «Волге», Елизавета Петровна планировала Анне карьеру. Карьеру дочери Елизавета Петровна готовила нешуточную. После института должна была последовать московская аспирантура, защита диссертации, затем московская докторантура, защита докторской диссертации и высокая ответственная должность в одном из московских вузов. Может быть, даже высокая должность в Министерстве образования. Дочери Елизавета Петровна внушала, что принцев много, а карьера одна и она ревнива, когда от неё отвлекаются на пустяки. На вечеринке Анну посадили напротив Григория, и он мог рассмотреть её как следует. Она тоже изредка кидала на него взгляды. Анна была модно одета, лучше многих девчонок. На ней была узкая чёрная юбка и чёрный тонкий свитер, обтягивающий молодую округлую грудь. Её рост, как заметил Григорий, когда она стояла, увеличивали модные чёрные туфельки на шпильках. Тёмные вьющиеся волосы были перехвачены на затылке чёрной заколкой и бежали вниз по спине чуть ли не до пояса. Он также заметил, что она пила вино, едва к нему прикасаясь красивыми полными губами. Что-то продолжало ныть у него в груди. Григорий удивился. Ничего подобного он ещё не испытывал. Начались танцы. По обыкновению, он танцевал с каждой девочкой из группы, чтобы никому не было обидно. Ведь он был единственный кавалер на одиннадцать девочек. Дошла очередь и до Анны. Когда она встала перед ним, и он взял её узкую ладонь в руку, ему на мгновение стало неловко за дешёвые мешковатые штаны, растянутый свитер и грубые башмаки. Он опасался наступить на туфельки Анны. Он аккуратно вёл её вдоль коридора под мелодию фокстрота. Буги-вуги и твист на вечеринках не танцевали, чтобы не раздражать начальство. О студенческих вечеринках кое-кто из участников вечеринок докладывал в деканат. - Чем ты увлекаешься? – спросила Анна. - Литературой. - Какой? - Хорошей. Анна откинула голову и посмотрела ему в лицо. - А хорошая литература, это какая? - Та, которая заставляет задуматься о жизни и о смерти. - А о смерти-то, зачем? - Пригодится в будущем, - улыбнулся Григорий. - Глупости, какие! – фыркнула Анна. – Зачем думать о смерти прежде времени? - Затем, что, когда она придёт, думать о ней будет уже поздно. - Ты странный. А ещё чем ты увлекаешься? - Самогон гоню на продажу, - брякнул Григорий. Он слегка разозлился на слово «глупости», брошенное Анной. Дальше они танцевали, молча. Григорий понимал, что в ответ он должен был спросить Анну об её увлечениях. Но он не спросил. Это, вероятно, её озадачило. Григорий всё ещё опасался наступить своими грубыми башмаками на её туфельки, и его внимание было поглощено только этими опасениями. Когда музыка умолкла, Анна сказала с шутливым упрёком: - А ты неразговорчивый. Мог бы развлечь даму. Он поправил её: -Ты – барышня, а не дама. - А с барышнями говорить не о чем? Анна отвернулась от него, не дожидаясь ответа. Григорий не знал, что такое любовь. У него не было ни малейшего опыта в этом деле. Он никого никогда не любил. На что это было похоже? Конечно, в романах об этом писали и он об этом читал. Мартин любил свою Руфь. Но потом он разочаровался. Стоит ли любить, чтобы потом всё равно разочароваться. Представление Григория о любви было умозрительным. Чужой опыт ему не мог помочь. Он не знал, способен ли к любви. Любовь представлялась ему ловушкой, в которую попадаются неопытные люди. Она представлялась ему сетью, в которой запутываешься. Любовь представлялась ему добровольным рабством, отказом от свободы и от самого себя. Хотел ли он любви? Он не знал. Он как-то прочёл высказывание зрелого Гёте: «Когда я был охвачен страстью, мне казалось, что никакие блага мира не возместят мне её утраты, а теперь я ни за что на свете не хотел бы угодить в эти тенёта». Григорий охотно верил великому Гёте! Но как избежать этой ловушки, поставленной каждому существу самой природой? Когда он увидел Анну, когда он танцевал с ней, когда он держал её в своих руках, игла на мгновение вошла в его сердце и тотчас вышла. Но кончик её обломился и остался в глубине. Григорий понял, что любовь это укол в сердце. А это было хуже, чем любые тенёта, из которых можно выпутаться. Ещё хуже было то, что кончик иглы, оставшийся в его сердце, оказался к тому же раскалённым. Он жёг его сердце, он мучил его, и постепенно жгучий огонь растёкся по всему телу и проник в мозг. Это была пытка. Он понял, что любовь это огонь и нет от него спасения, потому что он бушевал внутри него. После вечеринки он видел Анну на лекциях. Они встречались во время перемен в коридорах и в столовой. Когда он не видел Анну, он полагал, что всё это ему показалось, что всё это блажь, минутное увлечение. Но стоило ей оказаться поблизости, игла поворачивалась в его сердце, причиняя нестерпимую, физическую боль, и всё в нём начинало пылать. Справиться с этим было не в его силах. А потом стало ещё хуже. Боль в сердце решила никуда не исчезать, даже, когда он не видел Анну. Он думал о девушке неотступно, днём. Она снилась ему по ночам. Он понял, что любовь это боль, болезнь и нужно было излечиться. Но как? Никому на свете он не признался бы, как ему плохо. Советы здесь не помогли бы. Пилюли и порошки от этого не существовали. Как это было у других? Он не хотел спрашивать других. В романах это состояние описывалось по-разному. Он спрашивал себя: может быть близость духовная и физическая были в состоянии прекратить его муки? Но чтобы узнать, нужно было сблизиться с Анной, говорить с ней, гулять в саду, в парке, по улицам, и, наконец, жениться на ней, чтобы обладать ею. Жениться! А вот этого он не хотел ни за что! Но ведь не мог он предложить ей стать его любовницей. Он понимал, что при попытке сближения, он пропадёт окончательно. Ведь прогулки с девушкой, разговоры с ней, всё это к чему-то обязывает. В дружбу между полами он не верил. Дружба с девушкой даёт ей надежду на длительные и прочные брачные отношения. Всякая девушка, думал он, стремится к браку и к рождению потомства. Нет, это ему не было нужно. Может быть, когда-нибудь потом. Но не сейчас. Жениться только затем, чтобы избавиться от боли? А если боль не уйдёт? Есть ведь ещё ревность. Говорят, что она ещё страшнее любви, ещё острее, болезненней и беспощадней. «Да, любовь и ревность свирепы, - думал он. - Они превращают человека в сгусток боли. Они лишают человека разума. Недаром ведь в восточной поэзии влюблённого называют Меджнун, что значит – Сумасшедший». Почему он любил Анну? Он видел её близко только один раз. Он обменялся с нею несколькими фразами. Разве это причина сходить с ума? От чего в ней он сходит с ума? - От всего! - сказала боль. – От её взгляда, поворота головы, поступи, голоса, тёмных вьющихся волос, молодого стройного тела. - Но я не знаю, чем она дышит. Я не знаю, о чём она думает. Мне неведомо, каково её мировоззрение, и совпадает ли оно с моим восприятием мира, - сказал он боли. - Это неважно, - сказала боль. – Может быть, тебе лучше и не знать. - Но ведь я не знаю, нравлюсь ли ей, - закричал он. - Проверь! – усмехнулась боль. – Подойти к ней, пригласи её в кино, поговори с ней, и узнаешь. Или почувствуешь. Давай! А то кто-нибудь другой сделает это прежде тебя, и ты с ума сойдёшь от ревности. Торопись! Комсомольская деятельность Григория не ограничивалась одним только интернатом. Он узнал от Лидии Михайловны, что библиотекари нуждаются в помощи. Нужно было заполнять новые карточки на новые поступления, переписывать устаревшие, обметать пыль с книг и полок. Он объявил в группе о новом комсомольском поручении – о помощи институтской библиотеке. Он не мог сказать, что девочки пришли в восторг. У них было много хлопот с интернатом, к которому они прикипели. Но возразить ему никто не осмелился. Он решил облегчить им задачу и бросил клич по всему курсу. Вызвалось немало энтузиастов. Он отобрал среди них самых надёжных и привёл к Лидии Михайловне. Нечего и говорить, что это его начинание было замечено деканатом и партийным комитетом института. Его хвалили на всех собраниях, как самого активного комсорга. Но он выиграл больше. Лидия Михайловна в знак признательности открыла ему доступ к библиографическим раритетам библиотеки. Теперь он мог наслаждаться старинными книгами, изданными сто и сто пятьдесят лет назад. Выносить их из хранилища он не имел права, но исключительное право сидеть в хранилище, перебирать эти книги, гладить их переплёты, и читать их, было ему разрешено. Он познакомился с дореволюционной орфографией, и она ему чрезвычайно понравилась. Читать произведения Пушкина, напечатанные сегодня и более ста лет назад не одно и то же, думал он и сожалел, что большевики упростили орфографию. Он прятался в хранилище после лекций, перебирая книги и смахивая с них пыль мягкой тряпкой. Он прятался от мира и от самого себя. И не мог спрятаться. Он был болен. Он это понимал и жаждал исцеления. «Что, если я подойду к ней? Что, если я приглашу её в кафе? Согласится ли она? Не отвергнет ли она мои ухаживания?» Анна росла в среде образованных людей, в комфортных условиях. Она была как Руфь по сравнению с Мартином. Но Руфь не отвергла Мартина. Григорий представил себе, что, если Анна не отвергнет его, ему придётся знакомить её с его матерью и сёстрами, а, может, и братьями, случись они в городе. Анна увидит место, где он родился и вырос, и вряд ли это место ей понравится. «Нет, - сказал он себе. - Никогда я не приведу её на Подгорную улицу. Никогда! Это исключено». Он стал замечать, что невнимательно слушает лекторов, что ему не хочется готовиться к семинарам. Знакомство с Анной грозило перечеркнуть все его планы. Закончилось всё это в один миг. На перемене он набрался смелости, подошёл к Анне и пригласил её в кино на фильм «Гусарская баллада». Анна смерила его взглядом, да таким, что Григорий похолодел. - Ты штаны сначала погладь, - надменно сказала она, - а потом девушек приглашай! И пошла прочь по коридору. У Григория потемнело в глазах. В два прыжка он догнал её. - А уши надо помыть? – спросил он. - Тебе виднее, - равнодушно сказала Анна. Она сделала отталкивающий жест рукой, убирающий Григория с её пути, и пошла дальше. Он смотрел вслед своей погибающей любви. Что было не так с его штанами? Дома он долго стоял перед зеркалом, разглядывая себя. Широкие, просторные штаны. Все такие носили. Он их гладил иногда. Быть стилягой, как Венька Рензин из 207 группы он не хотел. Венька носил брюки-дудочки, взбитый «кок» на голове, элегантный пиджак в чёрно-красную клеточку и узкий чёрный галстук. Рензин был похож на попугая. Григорию не нравилась эта мода. Кроме того, чтобы так одеваться, как Венька, нужно было гоняться по городу в поисках такой одежды и тратить много денег. Тратить время и деньги на такие глупости Григорий не мог и не хотел. Да и стипендии ему бы не хватило, если бы он вдруг вздумал так одеваться. - Что с тобой? – спросила Татьяна Николаевна, входя в его комнату. – У тебя лицо какое-то странное. - Ничего, - отвечал он. – Всё, как всегда. Можешь мне немного ушить штаны? Ну, подогнать их по фигуре. - Сделаю. Модничать вздумал? Уж не влюбился ли ты? Она засмеялась, но он вдруг заметил, что у неё сделались злыми глаза. - Девчонки в группе смеются. Говорят, что я немодно одеваюсь. - Сказала – сделаю. Будешь модным. Дуры твои девчонки. Идём ужинать! И они пошли ужинать. На ужин хозяйка приготовила пирожки с мясом и бульон. Кормила Татьяна Николаевна юного любовника обильно и вкусно. Ужинали в молчании. - Что с тобой? – наконец спросила Татьяна Николаевна. - На тебе лица нет. Случилось что-то? - Случилось, отвечал Григорий и сделал жест рукой, означавший: - Отстань! Она не стала настаивать. Захочет, позже расскажет. Хотя, интересно, что случилось. Бледный. Мрачный. И ест без аппетита. Поужинав, Григорий ушёл к себе, заперев дверь на ключ. Он бросился на постель, уткнув голову в подушку, и застонал. «Что? – спросила боль. – Тебе плохо? Ну, это надо пережить. И чем скорее ты это переживёшь, тем лучше будет для тебя. Или, может, ты хочешь повеситься? Или утопиться, как Мартин? Или вскрыть себе вены? И прощай жизнь! Прощай будущее! Из-за вздорной девицы! Подумаешь, штаны твои ей не понравились! Ну, что молчишь? Поступишь, как Мартин? Только вот Мартин имел славу и деньги! А у тебя одни штаны мятые». Григорий почувствовал, как раскалённый кончик иглы вышел из его сердца и звякнул, упав на пол. «Молодец! – сказала боль. - Ну, я ушла! Спокойной ночи!» Штаны, висящие на спинке стула, широко улыбались в темноте. Григорий так был поглощён своими амурными переживаниями, что обратил мало внимания на убийство в США президента Джона Кеннеди. Глава 24 С Леной Соколовой Григорий столкнулся в коридоре. Она сделала ему знак следовать за ней. Он повиновался. Она привела его в пустую аудиторию на третьем этаже. Они сели по разные стороны преподавательского стола. Лена указала взглядом на свой портфель: - Принесла. Григорий подтолкнул к ней свой рюкзак. Лена быстрым движением вынула из портфеля два машинописных текста, один тонкий, а другой толще, и засунула их в рюкзак. Затем она толкнула его к Григорию. - Где ты будешь это хранить? – спросила она. - В доме матери. У меня есть тайник. - Разумно. Надо бы и мне сделать. Читай, не спеша. Хотя на эту книгу очередь, читай медленно. Оно того стоит. Правда, что тебя отшила Анна Орлова? Это не сплетни. Она сама всем об этом рассказывает. - Что именно она рассказывает? - Что ты пригласил её в кино, а она тебе отказала. - Она рассказывает, как именно она отказала? - Нет. Но рассказывая об этом, она смеётся. Может, я не всё знаю. - Неважно. Какую книгу первой читать, тонкую или толстую? - Начни с тонкой. Это вроде как прелюдия к толстой. - Я понял. Спасибо! Какого ты мнения об Анне? Ты ведь встречаешься с ней на семинарах. - Высокомерная избалованная матерью девица. Ни в чём не знает отказа. Я с ней не дружу. А если она тебя отвадила, то тебя Бог миловал. Поверь мне. Григорию мучительно хотелось что-нибудь ещё узнать об Анне, но он перевёл разговор на другую тему. Анна имела неосторожность рассказать матери, как она дала отпор Григорию и отвергла его ухаживания. Она надеялась посмеяться вместе с ней над юношей. Ей казалось, что мать разделит её презрение к плохо одетому парню, который вздумал о себе, бог знает что. Но эффект от её рассказа оказался совсем не таким, как она ожидала. Выслушав дочь, Елизавета Петровна нахмурилась и сказала: - Жаль, я не знала, что Сибирцев за тобой ухаживает. Дура ты, милочка! Анна была поражена высказыванием матери. - Это почему я дура? Ты видела его штаны? Он их не гладит, и вообще – висят на нём, как мешок. - Не туда смотришь! Не на штаны надо смотреть! Ты видела его лицо? Ты видела его рост и фигуру? Ты знаешь, что он лучший студент на курсе? Ты осведомлена о том, что он говорит по-английски лучше всех вас вместе взятых? Ты знаешь, какие книги он читает и что о них думает? А читает он запоем! Мне главная библиотекарша говорила. Ты знаешь, что он лучший комсорг в институте? Не болтает, а делает. На штаны она внимание обратила! Овца, безмозглая! Да будет тебе известно, что именно вот такие парни в немодных старых штанах делают прекрасную карьеру в будущем! Ты ведь не знаешь, что Сибирцевым интересовался человек из КГБ. Они его с первого курса присматривают. А это головокружительная карьера, если он согласится. Это и заграничные поездки, и длительные, к твоему сведению. Это место атташе в посольстве, а потом и выше. Это обеспеченная жизнь. Господи, кого я родила! Какую, бестолочь! Отвергнуть такого парня из-за старых и мятых штанов! Штаны можно поменять. Мозги не поменяешь! Хочешь остаться одна, как я? Посмотри вокруг! Мальчиков-то много вокруг тебя? На сто девчонок десять мальчишек в институте! И почти все второсортные. Кто ростом не вышел, кто красотой, кто умом! А этот всем взял! Как есть, ты дурында! Хочешь замуж за иватушника-офицерика выйти? Из тех, кто к вам на танцы бегает? Очень умно! Будешь всю жизнь по стране за ним мотаться да по съёмным квартирам! Ох, ума у тебя Анна нет! Штаны ей не понравились! Я видела Сибирцева в компании Лены Соколовой. А Соколова ничем не хуже тебя. Она красива, и из хорошей семьи, и, кажется, умнее тебя. Смотри, уведёт парня. Ой, какая ты балда! Такого красавца оттолкнуть! Елизавета Петровна подняла взор к потолку и сокрушённо вздохнула. Елизавете Петровне очень хотелось удачно выдать дочь замуж за человека перспективного во всех отношениях, чтобы дочь была материально хорошо обеспечена, чтобы часто бывала за границей и блистала в дипломатических кругах. Самой Елизавете Петровне замужем побывать не удалось. Она была 24-го года рождения и её юность пришлась на войну. Множество её ровесников с войны не вернулись. А те, кто был постарше и вернулся, были, как правило, женаты. Свободные мужчины были на вес золота. Во время войны Лиза и её мать Лидия Ивановна, работавшая библиотекарем в пединституте, сильно бедствовали и голодали. Офицерского аттестата у них не было, потому что отец Лизы давным-давно умер. Поддержать материально их было некому. Когда всё ценное в доме, что можно было продать, было продано, Лидия Ивановна приняла решение уехать в деревню. В деревне, полагала она, есть живность: козы и коровы. А значит, есть молоко и масло, сметана и мясо. Там можно вступить в колхоз и продержаться до победы. Осенью 1942 года Лидия Ивановна и Лизонька, закончившая десятилетку, взяв тёплую одежду и валенки, переехали в село Оёк. Почему Лидия Ивановна выбрала Оёк? Во-первых, потому что это село было расположено в 35-ти километрах от Иркутска. Туда можно было добраться попутным грузовиком. Правда, Лидия Ивановна колебалась между Оёком и Хомутово, потому, что село Хомутово было вдвое ближе к городу и населения там было вдвое больше, чем в Оёке. Колебания решились в пользу Оёка потому, что летом туда уже уехала подруга Лидии Ивановны, учительница математики. Она устроилась в сельскую среднюю школу и звала Лидию Ивановну жить в свой большой дом, предоставленный администрацией села, где жить одной ей было одиноко. Во-вторых, село было старинное, основанное в середине семнадцатого века. Кроме средней школы, была там больница и спортивный аэродром ДОСААФ. Но и это ещё не всё! Была там церковь Успения Пресвятой Богородицы, построенная в первой половине девятнадцатого века. Для верующей Лидии Ивановны это было очень важно. В-третьих, в селе Оёк в девятнадцатом веке жили сосланные декабристы Вадковский Ф.Ф., Трубецкой С.П., Юшневский А.П., из чего Лидия Ивановна сделала вывод, что эти люди не могли не оказать высококультурного влияния на жителей села. Что касается последнего пункта, то Лидия Ивановна жестоко ошиблась. От того, наверное, что сто лет протекло с тех пор, как в селе жили декабристы, так что дух высокой культуры успел выветриться на суровом сибирском ветру. Когда Лидия Ивановна и Лизонька прибыли в село, то, общаясь на первых порах с аборигенами, пришли в некоторое замешательство. Речь аборигенов была так густо и обильно пересыпана русскими матами, что уловить смысл сказанного для рафинированных горожанок было весьма затруднительно. Лидия Ивановна пришла в смятение и хотела немедленно уехать. Но её подруга и Лизонька отговорили её от этого опрометчивого шага. Дом подруги, в котором они поселились, был большой, бревенчатый, тёплый, когда топились две печи. И главное, в кухне был подпол, где хранилась картошка. Мяса и масла – не было, изредка перепадало молоко – можно было купить у соседей, державших коров. Лидия Ивановна устроилась в школу работать учительницей русского языка и литературы. К своему ужасу она обнаружила, что дети аборигенов говорят точно так же, как их родители, и даже ещё забористей. Ей стало казаться, что даже оёкские коровы мычат с матами через каждое «му». Лиза пошла в больницу, работать уборщицей. Председатель колхоза велел выделить переселенкам уголь для отопления печей и мёрзлую картошку. По сравнению с иркутской жизнью осенью и зимой 1941-42 года это был рай земной. А к речи оёкцев мать и дочь постепенно привыкли и даже научились её понимать. Лидия Ивановна поставила целью, отучить школьников от матов, но даже через полгода ей это не удалось, и она махнула рукой и смирилась. Главное, считала она, не научиться, самой говорить, как аборигены. Через год, осенью 1943 года Лиза уехала в Иркутск и поступила в пединститут. Она окрепла на оёкской картошке, а жить ей в городе пришлось в общежитии, потому что их дом промёрз, и топить было нечем. В конце каждой недели она приезжала к матери. Мать снабжала её картошкой. Но в конце 1944 года Лидия Ивановна тяжело заболела и скончалась. Лиза, получив известие о смерти матери, не смогла приехать на похороны. Был тридцатиградусный мороз, мела метель, и нельзя было поймать попутку на тракте. Лиза поплакала, но делать было нечего. И есть стало нечего. Закончился запас картошки. Чтобы выжить, Лиза устроилась санитаркой в городской госпиталь, в тот, что был ближе к общежитию. Она дежурила ночами. Потом бежала на лекции. Во второй половине дня ей удавалось поспать. А ночью она снова шла в госпиталь. Там персонал кормили. Так ей удалось выжить и закончить институт. Никогда она не забудет этих длинных, томительных ночей, когда она ходила между кроватями, подавая раненым воду в стаканах и просовывая утки под одеяла. Никогда она не забудет запаха хлороформа, креозота и гнойных ран, стонов и хрипов умирающих. Ей приходилось выносить из подвала ампутированные конечности. Она тащила их в отдельно стоящее здание во дворе госпиталя, где в кирпичном помещении постоянно горела огромная чугунная топка. Концы окровавленных бинтов, обвивавших ампутированные конечности, тащились по земле, когда она пересекала двор со своей тяжёлой ношей. Равнодушный и молчаливый кочегар брал ношу из её рук, отворял чугунную дверь топки и бросал конечность в огонь. Лиза смотрела, как кочегар орудует длинной железной кочергой, задвигая ногу глубже в топку, и закрывал дверь. Выздоравливающие владельцы сгоревших конечностей норовили уломать молоденькую няньку и уложить её в свою койку. Лиза радовалась их выздоровлению и жизнелюбию и щедро раздавала пощёчины самым нахальным и настырным претендентам на её тело. Когда война закончилась, Лизоньке исполнился 21 год. В педагогическом институте, где она училась, были только студентки, и не было юношей. Она, как и другие девочки её возраста, мечтала встретить бравого лейтенанта, героя войны, победителя, чья грудь была бы увешана орденами и медалями. А, может быть, старшего лейтенанта! Капитан и майор это был уже предел мечтаний. Точнее, несбыточные мечты! И, конечно, Лиза мечтала о чистой, прекрасной и вечной любви. И о замужестве. И о четверых детях. Два мальчика и две девочки. Ради них они готова была отказаться даже от карьеры. Но карьера была тут как тут, а свободные лейтенанты, старшие лейтенанты, капитаны и майоры на её пути не встречались. А где она должна была их искать? Может, они и проходили мимо неё на улице, но как их вычислить, если мужчины переоделись в штатское платье? Не могла она, вычислив, сама вешаться им на шею. Да и где она бывала, чтобы встретить своего мужчину! Полдня в институте. Потом беготня по магазинам и стояние в очередях. Потом вечер, подготовка к завтрашним занятиям. И спать! И когда подлетели её двадцать четыре года, Лиза забеспокоилась. Она боялась остаться в старых девах. Она начала засматриваться на женатых мужчин. В прошлом они были лейтенантами, старшими лейтенантами, капитанами и майорами на войне, а теперь стали штатскими людьми, преподавателями и доцентами. Был даже один подполковник в прошлом, а теперь профессор, доктор исторических наук. Не старый. Но была у него жена и четыре дочки. Елизавета Петровна была воспитана в строгих правилах, и одно из них гласило: чужой муж – табу для девушки. Поэтому она продолжала мечтать о неженатом мужчине, который полюбит её и поведёт в ЗАГС. Насчёт Лебедева сплетники ошибались. Он не был отцом Анны. Отцом Анны был подполковник в запасе, профессор, доктор исторических наук Прикладов Иван Андреевич, но Елизавета Петровна не призналась бы в этом даже под пытками. Иван Андреевич был назначен ректором института. Прежний ректор ушёл на пенсию по старости. На заседаниях научного совета Елизавета Петровна с удовольствием смотрела на благородную седину, пробивающуюся в тёмных волосах, на приятное румяное лицо нового ректора, думала о его красивых дочках, и старалась не думать о его жене, болтливой приземистой брюнетке с пышными формами. Елизавета Петровна начала мечтать о ребёнке от Ивана Андреевича. Нет, нет, она не хотела разрушать его крепкую советскую семью, образец для подражания. Она ведь только мечтала, ведь никому не запрещено мечтать о ребёнке от женатого мужчины. Никто ведь не узнает об этом. Если у Ивана Андреевича и его жены получились такие красивые дети, то ребёнок от неё, Елизаветы Петровны, получился бы ещё красивее. Ведь она была молода, вдвое моложе его жены, и куда привлекательнее. Елизавета Петровна, воспитанная на речи оёкских жителей, и знакомая с их бытом, знала, как у мужчины и женщины получаются дети. Но она знала об этом теоретически. Детали от неё ускользали. Поэтому её мечты о сотворении ребёнка имели несколько пунктирный характер с пробелами, просветами и пустотами, которые она не знала, чем и как заполнить. Выглядело это примерно так: встреча с мужчиной наедине – пробел – беременность – просвет – роды – пустота – ребёнок лет пяти, умеющий разговаривать, держит её за руку и называет мамой. Какая прелестная картинка! О том, что бывает с женщиной, остающейся наедине с мужчиной, она думать не хотела из-за природной девичьей стыдливости. Единственно, чего она хотела, чтобы всё произошло в темноте и быстро. Состояние беременности она представляла по рассказам опытных женщин. К сожалению, процесс нельзя было ускорить. Девять месяцев и точка! О родах Елизавета Петровна имела самое смутное представление, но знала из рассказов опытных женщин, что это крайне болезненный процесс, который тоже нельзя было ускорить волевым усилием. Но Елизавета Петровна была готова к жертвам. Она была готова потерпеть. Если бы тогда, до начала всего, её спросили, зачем ей ребёнок, она не сказала бы правду. Ребёнок ей нужен был не ради ребёнка, не ради того, чтобы он жил, не ради продолжения рода. Нужда в ребёнке была совершенно эгоистическая. Елизавета Петровна осталась без отца и матери, и родственников у неё не было. Она боялась одиночества. Ребёнок должен был избавить её от одиночества. Она наметила производителя и ощупью пошла к цели. Впрочем, других производителей поблизости не наблюдалось. А если и наблюдались какие-то мужчины, то в производители они никак не годились. Но выбранный ею производитель был превосходен во всех отношениях: высокий, статный, пригожий лицом, ещё не старый, бывший фронтовик, со званиями и степенями, и с положением в местном обществе. И в его производительных способностях сомневаться не приходилось. Залогом к тому было наличие четырёх дочерей. Честно говоря, Елизавета Петровна не знала, как толком взяться за дело. Кокетничать и строить глазки она не умела. Не могла же она подойти к шефу и брякнуть: сделайте мне ребёнка, пожалуйста. Но благоприятный случай подвернулся, когда его она и не ждала. Ивана Андреевича к юбилею (50 лет) наградили за заслуги перед родиной орденом Ленина. У него и так была полна грудь военных орденов и медалей, и орден Ленина придавал законченность и блеск наградам. По случаю награждения в институте был устроен вечер, на котором чествовали юбиляра. Вечер заканчивался банкетом в ресторане, куда пригласили избранных, в числе которых была и Елизавета Петровна, недавно назначенная на должность заведующей кафедрой английской филологии. Юбиляр пил коньяк. Елизавета Петровна пила портвейн. Юбиляр потанцевал с женой. Потом пригласил по очереди потанцевать проректоров-женщин, и, наконец, очередь дошла до Елизаветы Петровны. Ректор так крепко прижимал её к себе во время танца, что её пробила дрожь. Он обратил на это внимание и спросил, одна ли она живёт, и, узнав, что одна, осведомился, когда же она пригласит его к себе на чай. Елизавета Петровна затрепетала, как пойманная лань, и сказала, что милости просит юбиляра вечером в среду. До среды надо было ждать два с половиной дня, и за это время Елизавета Петровна совсем извелась. Кроме картошки с селедкой да чая с полосатыми подушечками у неё ничего не было, да и неоткуда было взять. И ещё она думала, как же всё произойдёт? Воображение показывало ей стыдные картинки со снятием одежд. В особенности её волновало, самой ли надо снимать одежду или с неё снимет гость? Елизавету Петровну волновали трусы. То есть, процесс, как снимать трусы её ужасно волновал. Это был такой стыд, что она готова была отказаться от свидания. И пока она мучилась сомнениями и колебалась, подлетел вечер среды и раздался стук в дверь. Ах, как далеко это было от письма Татьяны Лариной: «Ты чуть вошёл, я вмиг узнала, / Вся обомлела, запылала / И в мыслях молвила: вот он!» Запылать-то Елизавета Петровна запылала, но не от нахлынувшей любви, не от осуществлённого ожидания, а от страха. Не обомлела она, и в первую секунду, услышав стук, струсила настолько, что решила не отворять дверь, но когда стук повторился, настойчивый и властный, она всё-таки дрожащими руками отперла дверь. Не понадобились селёдка с картошкой и полосатые подушечки к чаю. Гость прошёл в комнату и по-хозяйски выставил на стол бутылку армянского коньяку и палку сырокопчёной колбасы. Ни первого, ни второго Елизавета Петровна никогда не пробовала. Затем гость вручил хозяйке плитку шоколада «Гвардейский». И шоколад она никогда не ела. Сели за стол и гость налил в жестяные кружки дорогого армянского коньяку. Елизавета Петровна пить не хотела и отнекивалась, но Иван Андреевич был настойчив и убеждал, что такого конька она никогда не пивала. И, уступая и махнув рукой, Елизавета Петровна выпила драгоценный напиток, как лекарство, как будто наркоз в таком виде принимала, чтобы избавиться от чувства неловкости и стыда. Закусили колбаской и повторили. И ещё! И стало внутри организма Елизаветы Петровны горячо, будто бы граната там взорвалась и разлилась кровь, а снаружи она раскраснелась, как плита над огнём, и стало ей всё равно, что будет дальше, и как будет. И даже проблема снятия трусов перестала её волновать. И всё произошло как-то само собой, и через десять минут Елизавета Петровна всё ещё под коньячным наркозом лежала между стенкой и грузным телом храпящего гостя, и думала, что всё это оказалось не так страшно и не так стыдно. Только появилось беспокойство, что ничего, кроме лёгкой боли, она не почувствовала. Ну, совсем ничего! Через полчаса Иван Андреевич проснулся. Любовники снова приняли на грудь коньячку, закусили колбаской и процесс повторился. И снова Елизавета Петровна ничего не почувствовала, задыхаясь под тяжестью грузного мужского тела. По рассказам опытных женщин она знала, что по её телу в конце этого процесса, примитивного, с её точки зрения, должно разлиться неземное наслаждение, но оно не только не разлилось, но даже слабого намёка на него не было, а только одна неловкость и желание, чтобы всё это поскорее закончилось. После третьего раза Иван Андреевич оделся и ушёл, пообещав прийти ещё и поцеловав Елизавету Петровну на прощание в шею. Она осталась одна, постепенно трезвеющая, недоумевающая и разочарованная. Иван Андреевич больше в гости не напрашивался. Впрочем, Елизавета Петровна и не хотела, чтобы он приходил. Он своё дело сделал. Через четыре недели после свидания у неё пропали месячные, и Елизавета Петровна поняла, что забеременела. Она переносила беременность на удивление легко и скрывала от коллег свой растущий живот под шалью. Но, в конце концов, женщины догадалась, ибо нельзя было скрыть тяжёлую походку и пополневшее лицо, покрывающееся местами коричневыми пятнами. По институту поползли слухи, и началась игра под названием: кто отец? Напрямую Елизавету Петровну никто спросить не рисковал, а она разговоров о своей беременности не заводила. Её грызла проблема: с кем оставлять ребёнка, когда он родится? Перед его рождением ей удалось договориться с одинокой пенсионеркой-соседкой за сходную плату нянчить дитя, пока Елизавета Петровна будет на работе. Соседке, Настасье Ивановне, было шестьдесят лет. Её сын не вернулся с войны, и она не знала, жив он или убит. И она его ждала. Ей хотелось внуков, но внуков не было. Поэтому Настасья Ивановна с радостью согласилась нянчить ребёнка молодой соседки. Так что, родив девочку и назвав её Анной, Елизавета Петровна вышла из декретного отпуска, имея надёжный тыл. Настасья Ивановна, добрая душа, не только пестовала девочку, но и варила картошку к приходу соседки с работы. Слухи, гулявшие по институту, улеглись. Игра «кто отец» прекратилась сама собой. Елизавета Петровна поступила в заочную аспирантуру и досрочно защитила диссертацию. Её зарплата резко увеличилась. Елизавета Петровна прибавила плату Настасье Ивановне. Все были довольны. Правда, со временем Елизавету Петровну стала тревожить новая проблема: что сказать подрастающей дочери, когда она спросит, кто её отец. Она сочинила легенду, по которой отец Анны воевал, долго лежал в госпитале, где работала Елизавета Петровна, и умер от ран. Расписаны они не были. Елизавета Петровна сходила в архив госпиталя, где через знакомую сотрудницу ей удалось найти подходящую кандидатуру раненого, умершего в 1946 году. Нельзя сказать, чтобы до Ивана Андреевича не донеслись слухи о беременности Елизаветы Петровны и о родившемся ребёнке. Донеслись-то, донеслись, и он тотчас о них забыл. Мало ли у кого из его сотрудников рождались дети! Хорошо, что дети рождаются! Стране дети нужны. Иван Андреевич даже не поинтересовался, мальчик родился у Елизаветы Петровны, или девочка. Да и зачем? Начнёшь интересоваться, заметят и тебе ребёнка-то и припишут. Забыть! Анна подрастала. Снова возбудился народ, глядя, какая красавица расцветает. Снова возник вопрос, кто отец? Но по-прежнему никто не решился спросить Елизавету Петровну. После войны много развелось матерей-одиночек. Какая разница, кто отец! Есть ребёнок, и хорошо! Ребёнок вырос в прелестную девушку. И теперь Елизавета Петровна волновалась и жаждала обеспечить счастливое будущее дочери. История с потёртыми штанами Григория огорчила деканшу. Дочь судила о человеке по одёжке, и не видела того, что увидела в юноше её мать. С её точки зрения в юноше был большой потенциал. Было ясно, что его ждёт отличное будущее. У Елизаветы Петровны важные люди уже спрашивали, кого из своих студентов она может рекомендовать на ответственную работу. Елизавета Петровна назвала троих, в том числе и Григория. - Наладь с ним отношения, - велела мать дочери. – Не будь кретинкой. Анна растерянно смотрела на мать: неужели она была права? - Как я теперь налажу? Он обиделся. Он больше ко мне не подходит. - Подойди к нему сама. Преврати всё в шутку. Пригласи его в кино. Всё можно исправить. Надо только хотеть всё исправить. Он годится в твои мужья. И мы его приоденем, так что любо-дорого, как он будет выглядеть. Анна подумала, что, может быть, мать права. В конце концов, мать знала лучше потенциал Григория Сибирцева. И, конечно, он был внешне очень хорош. Анна решила засунуть свою гордость куда подальше и помириться с Сибирцевым. Она отловила его в коридоре и преградила ему путь: - Знаешь, Сибирцев, - сказала она и почувствовала, что обращение вышло немножко высокомерным, надо было назвать юношу по имени, но исправить это было уже нельзя, - я передумала. Можешь пригласить меня в кино. Я пойду. Что там сегодня показывают? Григорий оторопел, но тотчас овладел собой. Он глядел на Анну с высоты своего роста и думал: «Что это с ней стряслось? Если бы неделей раньше, то я с ума сошёл бы от счастья. А теперь – поздно. Я ничего к ней больше не чувствую. Как же мне выпутаться из этого положения? Я бы не хотел её обидеть. Но я не хочу её обнадёживать. Эта избалованная капризная девица мне не подходит». - Извини, - как можно мягче сказал он, - сегодня я очень занят. Я ведь не только учусь, но и подрабатываю грузчиком на вокзале. Мне надо денег накопить на новые штаны. Он ушёл, не дожидаясь ответа. «Зачем я не удержался и сказал про эти проклятые штаны, - думал он, спускаясь по лестнице. – Я ведь дал ей понять, что обиделся. Не надо было подпускать эту шпильку. Нехорошо! Я должен был удержаться. Но я не удержался. Значит, обида сидит во мне глубже, чем я предполагал. Получается, что я упрекнул Анну. Она подошла ко мне примириться, а я отказал ей в примирении. Но, с другой стороны, что мне было делать? Я вовсе не хочу примирения и не хочу вести её в кино. Это меня к чему-нибудь обязало бы. Например, к более тесным отношениям. Я не хочу свиданий с ней. Любовь вспыхнула и погасла. Значит, честнее было отказать Анне, чем принимать её приглашение». Оставшись одна, Анна не могла двинуться с места. Она не ожидала отказа. Григорий нанёс чувствительный удар по её самолюбию «Какой, обидчивый парень! – думала она. – Ну и наплевать! Страдать я не стану. Ведь я не люблю его. Вот, отомстил, так отомстил! Так мне и надо! И зачем только я мать послушала!» Глава 25 - Есть потрясающие новости, - сказала Лена, встретив Сибирцева в коридоре. Завтра после лекций приходи к фонтану. Только проследи, нет ли за тобой хвоста. Лена имела в виду фонтан в центре сквера им. Кирова, наискосок от института. К фонтану Григорий пришёл первым. Фонтан спал. Его гранитная чаша была полна грязного снега. Сибирцев поморщился недовольно, отошёл и сел неподалёку на скамью и огляделся. Мимо спешили люди. Никто не обращал на него внимания. Вскоре появилась Лена. В руке она держала холщовую хозяйственную сумку. Она села рядом с Григорием, поместила сумку между ними и засмеялась: - Сцена у фонтана! Григорий не понял и вопросительно поднял брови. - Это из оперы, - пояснила Лена. – «Борис Годунов». По Пушкину. У фонтана встретились Самозванец и Марина Мнишек. Полячка подбивает его сесть царём на Москве. А сама хочет пристроиться за будущего царя замуж. Но мы здесь с тобой по другому поводу. В этой сумке запись протокола судебного заседания. Запись в зале сделала писательница Фрида Вигдорова. Судили за тунеядство поэта. Иосифа Бродского. Ты читал Бродского? - Нет. - Ну, я как-нибудь принесу тебе. Его поэтический труд сочли бессмысленным и бесполезным. Вот, если бы он подметал улицы или работал на токарном станке, это был бы полезный труд. А писание стихов – не труд, а баловство, тунеядство. Бродского приговорили к высылке из Ленинграда на пять лет в Архангельскую область, а какую-то деревню. - Поэта? За тунеядство? Быть того не может! - Может! Есть какой-то указ правительства от шестьдесят первого года, вот они и воспользовались им для расправы. У нас фантастическое государство! - Принеси мне его стихи. Пожалуйста! Что он такого написал, что за него взялись? - Принесу. А пока прочти протокол суда. Ты незаметно достань бумаги из сумки и сразу не уходи. Подожди минут десять. Григорий осторожно просунул руку в сумку. Он осторожно достал сложенные квадратиком листы бумаги и аккуратно переложил их в свой карман штанов. - Всё? – спросила Лена. - Да. - Есть у тебя кто-нибудь надёжный, кому можно дать почитать? - Нет. - Ну, хорошо. Когда прочтёшь, вернёшь. Тем же манером. Договоримся о времени. Пока! Лена ушла. Григорий посидел положенные десять минут, встал, огляделся, не заметил ничего подозрительного и, не спеша, отправился домой. Дома он уединился, запер дверь своей комнаты, достал бумаги и принялся читать. Он читал и не верил своим глазам. Несколько раз он вскакивал, бросал бумаги на постель и бегал из угла в угол, ероша волосы. Он бормотал: «Невероятно! Невероятно!» Он спрашивал себя, чем провинился перед властью этот человек? Он украл? Убил? Мошенничал? Нет, нет, и нет! Он писал стихи. Он всего только писал стихи! Григорий вернулся к бумагам. Концовка поразила его больше всего. Человека наказали за то, что он не производил материальные ценности и часто менял места работы. За это его выслали из Ленинграда на пять лет в глухую деревню, и обязали работать скотником. Григорий бросился ничком на постель и долго лежал без движения. Мысли метались в его голове, как стая вспугнутых птиц. «Обвинить в том, что человек не производит материальные ценности можно кого угодно, - думал он, - художника и композитора, учителя и поэта, бухгалтера и даже дворника, потому что какие материальные ценности производит дворник? И, тем ни менее, эту формулировку применили. Живи сейчас Пушкин или Блок, поэты, не производившие материальные ценности, их бы тоже сослали в глухомань работать скотниками? Государство бесцеремонно вмешивается в жизни людей и предписывает им, как жить и где жить! Мы – почти рабы! Рабы с нищенской зарплатой за свой труд. Всё, что считается бесплатным – образование и медицина – нами же и оплачено! Кругом ложь и обман! И лицемерие! Это людоедская система! Мартину Идену такое и не снилось. Он мог, поработав, прикопить денег и позволить себе жить и творить, как свободный художник. И государство не смело вмешиваться в его жизнь и предписывать ему, что делать, где и как жить. Почему же у нас творится такое беззаконие под видом соблюдения какого-то людоедского закона?» Судьба Бродского чрезвычайно взволновала Григория. Бродский был старше его пятью годами. Они принадлежали к одному поколению. Ответы Бродского судье восхитили его. Но именно за эти ответы, судья сочла поэта сумасшедшим и отправила на психиатрическую экспертизу. Творилась чудовищная несправедливость, и она творилась у всех на глазах. Сибирцев стоял перед выбором. Или он должен был признать правоту государства, деспотически требующего от гражданина полного подчинения. Или он должен был признать правоту личности, требующей для себя от государства свободы выбора. Все симпатии его были на стороне личности. «Я люблю мою родину, - сказал он себе, - но я ненавижу это государство!» Через несколько дней он снова встретился с Леной в институте. Они договорились прогуляться в сквере после занятий. - Ну, что? – спросила Лена, едва он подошёл к ней. – Прочёл? И как тебе? Григорий передал ей пакет с протоколами. Они шли по аллее по направлению к главной улице. Солнце сияло яростно, и шныряли повсюду наглые воробьи. - Неужели ничего нельзя сделать? – начал Григорий. – Неужели ему ничем нельзя помочь? Это же чудовищно! - А как поможешь? - пожала Лена плечами. – Выкрасть его из северной деревни? А дальше, что? Это же система, бездушная и безжалостная. Утянет зубьями в механизм и – пропал. Говорят, что хорошо об этом на Западе написал Кафка в романе «Процесс» Но мне он пока что не попадался. - Где ты берёшь эту запрещённую литературу? - Мир не без добрых людей. И тебе лучше об этом не знать. Передаём из рук в руки надёжным людям. - Но ведь это опасно. Может попасться человек, который настучит в органы. Лена засмеялась. - Может. Но кто не рискует, тот не пьёт шампанского. Слышал эту поговорку? - Нет. - Теперь знаешь. Давным-давно жила-была вдова Мадам Клико. После смерти своего мужа она стала руководителем компании по производству шампанских вин. В те времена бутылки с шампанским нередко взрывались и сомелье, то есть виночерпии, получали ранения от осколков. Вот и родилась поговорка. - Лен, почему других поэтов не объявят тунеядцами, а только Бродского? Есть ведь Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский, и много других. Только ли потому, что у него не было постоянного места работы? - Ну, именно его избрали козлом отпущения, чтобы другим неповадно было. К тому же у него были скомпрометировавшие себя друзья: Рейн, Бобышев, Найман. Эти ребята написали в стенгазете Ленинградского технологического института о западноевропейском искусстве нового времени. Тема, как ты понимаешь, запретная. Все они поэты, и печатаются в самиздате. Государство их произведения не печатает. Вот, если бы они, как Ахмадулина в своих первых сборниках стихотворений, написали о целине, советских стройках, дороге Абакан – Тайшет, о советских рабочих строителях с грубоватыми и чистыми лицами, об Академгородке под Новосибирском, о дружбе народов СССР, глядишь, их бы тоже напечатали. А потом можно было бы писать о всяческой чепухе. Индульгенция-то получена. Но, ни Бродский, ни его друзья не воспели советскую действительность и советского простого человека. Значит, они не наши люди! Значит, их надо наказать. Всё очень просто, Гриша. Перед сессией Лена принесла Григорию роман Михаила Булгакова, «Мастер и Маргарита» перепечатанный на машинке из журнала «Москва». - Слышал, Хрущ в Египет покатил. Асуанскую плотину перекрыли, и Хрущ Гамаля Абделя Насера наградил Золотой звездой Героя Советского союза. - Он с ума сошёл? Что на это скажут настоящие Герои? - Да, собственно говоря, народ уже сказал: «Лежит на солнце, греет пузо, / Полу фашист, полу эсер, / Герой Советского союза / Гамаль Абдель на всех Насер!» Юноша расхохотался. - Всё-таки Хрущ редкостный придурок! Наши герои ему этого не простят. Как бы я хотел побывать в Египте! Увидеть пирамиды, музеи, Нил. Древняя земля! - Всякая земля древняя, - заметила Лена. – Ты, наверное, хотел сказать древняя цивилизация и культура. - Ты права! – воскликнул юноша. – Именно это я хотел сказать. - Возможно, ты там побываешь. Наших ребят ведь отправляют каждый год в Египет и в Судан. Может, и тебе повезёт. Григорий прочёл роман Булгакова залпом. Впечатление было захватывающим дух. Он перечёл роман во второй раз, но теперь медленно и тщательно. Лена торопила его. Очередь на машинописный текст была, по её словам, огромная. Григорий отдал ей машинописный текст, отправился в библиотеку, взял два экземпляра, журнала «Москва», в которых был напечатан роман и попросил знакомую машинистку перепечатать текст. На эти номера журнала в библиотеке тоже была очередь, но Людмила Михайловна, которой тоже хотелось иметь в своей личной библиотеке текст романа, позволила Григорию держать роман столько, сколько времени понадобится для его перепечатки. Григорий был очарован романом до такой степени, что мог цитировать его целыми абзацами. Образ кота Бегемота он считал настолько обворожительным, что захотел завести чёрного кота, но рассудил, что кот должен жить в доме матери, а она желания иметь кота не выражала. К тому же, даже если бы она это желание и выразила, это был бы её кот, а не его, поскольку Григорий жил отдельно у Татьяны Николаевны, а у неё кота нельзя было завести. Татьяна Николаевна котов не любила. От идеи пришлось отказаться. Лето Сибирцев провёл в избушке Лукьяныча. Когда Григорий приехал, старка не было. Целую неделю Григорий прожил один. Он ничего не делал, лежал на солнышке, варил кашу, бродил по лесу, перестал бриться, и размышлял. Потом появился его друг. Он пришёл собирать целебные травы. Пучки этих трав висели под потолком избушки по всему периметру, наполняя воздух ароматом весны и росы. Старик уходил на сборы трав ещё до восхода солнца, пока Григорий крепко и безмятежно спал. К полудню старик возвращался, раскладывал пучки трав под навесом сушиться, садился на край костровой ямы, ел кашу и ждал, когда Григорий заговорит. Они беседовали об обычаях старообрядцев, о суетной городской жизни. Лукьяныч спросил: - Ты почто бороду и волосы отпускаешь? Хочешь старше казаться или мода такая в городе? Григорий, поглаживая свои светло русые молодые усы и бороду, загадочно улыбался: - Нет, моды такой нет. Наоборот, в моде короткие стрижки. Но мне надоело бриться и стричь волосы. Лето так похожу, а там погляжу. Надоест, побреюсь. - Ну, гляди. А вообще-то, что Бог дал, от того нельзя отказываться. На мужика становишься похожим. Не люблю я голые мужские лица. Выглядят, как бабы. Девки простоволосые ходят. Тьфу! Григорий усмехнулся. Мысль отпустить бороду, усы и волосы ещё зимой пришла ему в голову. Он предвидел, что найдутся в институте люди, недовольные его новым внешним видом. Но он решил отбиваться от них ссылкой на классиков марксизма-ленинизма. Карл Маркс носил буйную шевелюру и бороду веником. То же и Энгельс. Ленин носил аккуратно подстриженную бородку и усы. Усы были и у Сталина. Недоброжелателям было крыть нечем. Григорий собирался сказать им, что подражает уважаемым и высокочтимым людям. Ему хотелось чем-то отличаться от гладко выбритых сверстников с короткими волосами и постным выражением лиц. - Лукьяныч, - начал давно задуманный разговор Григорий на второй день их совместного проживания, - как ты смотришь на то, что я построю себе избушку рядышком, ну, метрах в десяти? Мне неловко стеснять тебя. Я чувствую себя неудобно. Приезжаю и живу, и, может, мешаю тебе, а ты, может, хочешь побыть один. Я бы поставил палатку, но боюсь медведей. Я бы оформил избушку официально, как положено, ну, ты подсказал бы мне, к кому обратиться за разрешением. Помоги мне, пожалуйста. Старик некоторое время молчал, думал, искоса поглядывая на юношу. Наконец, он заговорил: - У меня заимка-то эта не одна. Есть ещё две. Одна недалеко от Листвянки. Был в Листвянке? - Был. - В тех краях тайга ещё богаче, и Байкал под боком. Семьи всегда с рыбой. Хошь, соли, копти, вяль, хошь, так ешь, уху вари да жарь. У меня там лодка есть. Я это к чему говорю. У меня там не просто лесная избушка, а дом. А в двадцати метрах стоит старый сруб. 4 на 4. Это бывшая баня. Я новую баню построил. Вот этот сруб я могу тебе отдать. Безвозмездно. Мне он не нужен. Я его разобрать хотел, на брёвна раскатать и пустить на дрова. Возьмёшь? Место, конечно, поганое, но у вас-то оно поганым не считается. - Почему, поганое место? Это же баня! – изумился Григорий. - Ну, вот, у нас оно поганое, грязь там смывают, бесы моются с людьми из одной шайки, ангелы туда – ни ногой. После бани – в речке надо омыться или облиться водицей из ручья или реки. Вы-то ведь тоже из бани в снег или в реку кидаетесь. - У нас для остроты ощущений. Для контраста. - Сам видишь. Разные мы. Так возьмёшь? - Возьму. Спасибо. Но почему же, безвозмездно? Я могу заплатить. - Какие деньги у студента? - Я же работал и прикопил. Я грузчиком на вокзале подрабатываю. Нет, так я не возьму. - Хорошо. Заплатишь мне, как за дрова. Идёт? Григорий подумал. - Хорошо! Как за дрова. А как её оформить, чтобы она по закону была моей? - Пойдёшь в лесхоз, напишешь заявление с указанием координат и все дела. Баню оформят тебе как твою собственность. Ты не сомневайся. Жить в ней можно. Она тёплая. Внутри сделаешь, как тебе надо. Лесхоз тебе горбыля может продать. Может, и доски. Печь там есть. Живи, не хочу. Только я на твоём месте, прежде чем заселиться, пригласил бы вашего попа баню освятить. В Листвянке церковь есть. Там поп. Денежку дашь ему, он кадилом помашет, бесы и выскочат. - А вашего попа можно пригласить? - Беспоповцы мы. Есть раскольники поповцы, те, кто с попами, а мы беспоповцы. Так что своего пригласи. Хоть ты и неверующий, а освятить дом не помешает. - Да, я приглашу, - согласился Григорий. - Вот, и славно. Я там постоянно живу, а сюда наездами. Я ведь егерь. Со временем лодку заведёшь. Рыбачить будешь. Матери рыбки на пироги наловишь. Я тебе по чести скажу: взял бы тебя помощником егеря. Но ведь ты занят. Ты студент. А мне помощник ой, как нужен. Я бы взял тебя в помощники, хоть ты и в Бога не веруешь. Не нашего круга. Но парень ты хороший, правильный. А к Богу рано или поздно всё равно придёшь. Все приходят. Через день я еду в Листвянку. Едешь со мной? - Да! – просиял Григорий. - Ну, и ладушки! Через день они приехали на попутке в Листвянку. Оставив позади посёлок и Байкал, они поднялись по склону сопки и остановились на ровной большой площадке, где находилась заимка Лукьяныча. Там стоял его дом, новая баня и два сарая, а за домом был распахан большой огород. Поодаль стояла старая баня – почёрневший от времени сруб под железной крышей и маленьким оконцем. Григорий повернулся лицом к Байкалу и ахнул. Перед ним внизу расстилалась сине-зелёная водная гладь, пропадающая вдали в сизой дымке. Над нею сияло голубое небо, залитое золотым светом. - Нравится? – спросил Лукьяныч. Григорий кивнул. - Ну, смотри свой дом внутри. Конечно, он требует ремонта и переделки. Но я помогу. То, что дом требует переделки, Григорий почувствовал сразу, когда ему пришлось нагнуть голову, чтобы не стукнуться лбом о притолоку двери, рассчитанную на человека среднего роста. Григорий очутился в предбаннике, где стояла широкая лавка и стол. Маленькое оконце впускало мало света. Снова нагнув голову, Григорий прошёл в помывочную, тоже с небольшим оконцем, а из помывочной дверь вела в парилку вообще без окна. Подошёл Лукьяныч с фонариком и посветил вокруг. Григорий увидел кирпичную печь, на которую были навалены крупные камни. Сбоку стояла деревянная кадушка, в которую мог залезть человек. По стенам стояли лавки. - Ну, что, подходит? – спросил старик? Григорий молчал, размышляя. - Окно в парилке прорежем, - продолжал старик. – У меня бензопила «Дружба» есть. Окна в помывочной и предбаннике увеличим. Притолоку поднимем по твоему росту. Новую дверь навесим. А захочешь, перегородку между парилкой и помывочной сломаем. Будет у тебя не три комнатки, а две большие комнаты. Электричество проведём. Лишнее вынесем. Нужное внесём. Ну, что? Григорий кивнул: - Да, лишнее вынесем, а нужное внесём. Конечно, я беру дом. Выйдя из бани, старик помыл лицо и руки под рукомойником, висящим на деревянном столбе. Поймав удивлённый взгляд Григория, сказал: - А и тебе не помешало бы, очиститься после поганой бани. Григорий послушно умыл лицо и руки. Лукьяныч удовлетворённо кивнул. - Идём в дом, - пригласил он. Григорий внимательно следил за тем, что делает хозяин, повторяя его действия. Старик снял на крыльце сапоги и аккуратно поставил их в специальный ящик без крышки, оставшись в портянках. Григорий тоже снял кеды и поставил их в ящик, оставшись в носках. Они вошли в дом. В доме было много света и чистота. Потолок, потолочные балки и стены были выкрашены нежно голубой краской. Солнце врывалось в два окна и, проходя через белоснежные занавески, золотыми пятнами лежали на полу. Крашеный охрой, дощатый пол был устлан домоткаными полосатыми прямоугольными, круглыми и овальными весёлыми ковриками. Ближе к окнам стоял круглый стол, покрытый пёстрой плюшевой скатертью со светлой бежевой бахромой. Иконы в красном углу, деревянная кровать с взбитыми подушками в белых наволочках, диван с прямой спинкой и валиками по бокам, резные лари, где хранилась домашняя утварь, одностворчатый шкаф для одежды. Во всём убранстве комнаты чувствовалась заботливая рука. Ничего лишнего. Только необходимое. Всё дышало уютом и покоем. Но хозяйки не было видно. И, как бы отвечая на немой вопрос юноши, Лукьяныч сказал: - Это заимка. А настоящий мой дом, где жена и дочери, там, внизу, на краю Листвянки. Шесть дочерей у меня. Как-нибудь свожу тебя в гости. Хотя, правду сказать, не хотел бы, чтобы одна из моих красавиц в тебя влюбилась. За атеиста замуж не отдам. У нас, сколько детей Бог пошлёт, столько и будет. Сына всё хотел, но теперь поздно хотеть. Теперь внуков ждать буду. Давай чай пить. И Лукьяныч пошёл на кухню, ставить чайник на керосинку. Григорий пошёл за ним, мягко ступая по половикам. Глава 26 Старик раздул сапогом самовар, затем заварил травяной чай и в ожидании, когда он напреет, посадил на чайник забавную самодельную куклу с румяными щеками в старообрядческом платье и платке. - Ты ведь приехал не только про избушку поговорить, - сказал стрик. – Выкладывай, что у тебя там на душе. У тебя, что на душе, то в глазах и на лице отражается. Прятаться ты ещё не научился. - Да, - отвечал Григорий, - меня мучают вопросы и они касаются государства. Старик с любопытством взглянул на юношу: - Эк, тебя разбирает в твоём-то возрасте! Я думал, у тебя личные вопросы. Любовь там, и всё такое. А ты о государстве печёшься. О государстве должны печься те, кто власть захватил. А мы – простые люди. Что у тебя болит, когда ты о государстве думаешь? Я вот о нём совершенно не думаю, и думать не собираюсь. Мне государство почти и не нужно. - Но вы на государственной службе. Вы егерь. И от государства, стало быть, зависите. Зарплату получаете. Простите за прямоту, разве это не лицемерие? - Да, получаю зарплату. Но всё-таки от государства я не завишу. В любой момент, если что не по мне, брошу всё и уеду на Енисей. Там много наших живёт. Между прочим, без паспортов, без зарплат и пенсий. И ничего. Прекрасно живут охотой и рыбалкой. И свободны. И счастливы. Я там был. Родню навещал. - А у вас паспорт есть? - У меня есть. Только надобности в нём особой не вижу. Завёл его только потому, что захотел в егеря. Красиво здесь и природу матушку жалко. Обижают её. - Кто? - А у кого власть, тот и обижает. Власть законы пишет для народа, а сама их не соблюдает. Охотятся без лицензии на кого хотят и когда хотят. И из оружия стреляют, какого у нас с тобой нет, и никогда не будет. Я могу им помешать. В меня самого уже два раза стреляли. И у каждого, кто стреляет, в кармане партбилет лежит. Да! Тошно мне. И с каждым годом всё тошнее становится. Время придёт, брошу всё и уеду на Енисей, куда подальше. Там власть далека. Там деревень наших много. Дочерей надо замуж выдавать. Выдам только за своих. Так, что у тебя болит? Почему болит? - Да, вот, как раз из-за лжи властей болит. Думают одно, говорят другое, делают третье. Вот, прямо, как вы. Главное, издают запретительные законы и указы для народа. Нередко устные. Это народу можно, а то нельзя. У меня нет свободы выбора. У нас ни у кого нет свободы выбора. А какая может быть свобода выбора при отсутствии свободы воли? Ленин сказал, что нет никакой свободы воли. А ещё он сказал, что пока есть государство, нет свободы. Одни этого даже не замечают. А я не только это замечаю. Мне от этого плохо. Почему они за меня решают, какую длину волос носить? Почему они диктуют, какой ширины должна быть штанина брюк? Почему они повелевают, какие книги мне можно читать, а какие нет? Ну, волосы и штаны, ладно! Это не принципиально, хотя я из вредности решил носить бороду, усы и длинные волосы. И штанины сделал узкими. Раз запрещают, значит, буду делать запрещённое. Потому что, это моё личное дело. Это у меня теперь принцип такой. А вот, книги! Я хочу читать то, что они запрещают. Ницше, Шопенгауэра, Сенеку, Платона. О, я многие книги хочу прочесть. Я и читаю, но современную запрещённую литературу. Добрые люди делятся. Но многое, что я хочу прочесть, мне просто недоступно. Нет этих книг в библиотеках! А власть предлагает мне только труды Маркса, Энгельса и Ленина. А их я вовсе читать не хочу. Мне они не нужны, не интересны. И что мне делать? Лукьяныч сосредоточенно швыркал чай из блюдечка. - Я узнал, - продолжал Григорий - что списки запрещённой литературы составили большевики в 1923 году. Каким принципом они руководствовались, знаете? Они ратовали за большевизацию образования. Нет большевизации, нет книги! А большевики эти иногда даже начального образования не имели. А если имели, то в лучшем случае гимназический курс. Эти марксисты-материалисты изъяли художественные книги, книги философов идеалистов из библиотек и запретили их издавать, продавать и читать. Я сам прочёл у Ленина про Гегеля. Я наизусть запомнил: «Попался идеалист! Бога ему жалко!! сволочь идеалистическая!!» Это нормально, книги истреблять? И, заметьте, тихонечко, без пафоса, без помпы, без костров, как в Германии, и на десять лет раньше, чем в Германии, без объявления в газете и по радио. Были книги, и нет книг. Большинство ничего и не заметило. Да, практически никто не заметил. Заметят те, кто захочет прочесть, к примеру, трактаты Платона. Идёт он в библиотеку, а ему библиотекарша говорит: - Нет никакого Платона! - Как нет Платона? Был ведь Платон в Древней Греции. А библиотекарша ему отвечает: - Не знаю никакого Платона. И Древней Греции не было! Лукьяныч перестал швыркать чай и искоса взглянул на раскипятившегося Григория. Тот продолжал: - А я и не удивлюсь, что она так скажет. У нас история тоже начинается с 1917 года, как будто до этого ничего не было, а, если и было, то настолько плохое, что и упоминать об этом стыдно и не нужно. Григорий умолк, глядя блестящими от возбуждения глазами на своё отражение в боку самовара. - Вижу, недоволен ты государством, - заговорил старик. - Недоволен! – вскинулся Григорий. – И я не знаю, что мне делать? Где взять книги, которые я хочу прочесть? Иногда хочется всё бросить и уйти в лес, вот, как вы, сделаться отшельником, и жить, ничего не зная о мире и его подлостях. Впрочем, вы не отшельник. Вы общаетесь с государством, работаете на него и деньги от него получаете. Я хочу быть полным отшельником и не общаться с государством вообще. Солженицын повесть написал «Один день Ивана Денисовича». Описал, как жили люди в ГУЛАГЕ. И тотчас сталинисты, а их в стране пруд пруди, стали охаивать писателя и гавкать на него. А ведь он сам всё это пережил. Он сам всё это видел и слышал! А они орут, что он лжёт. Что не было этого. Тошно мне! - Ну, ты не беременная барышня, чтобы тебя тошнило, - заметил Лукьяныч. – А за границу бежать не думал? Наших много за границей. Живут кучно. Обычаи, традиции, язык сохраняют. Никто их там не трогает. Нас-то здесь гоняют с места на место. Боюсь, что и до Енисея доберутся. - Зачем мне заграница? – возразил Григорий. – Я не могу перевезти туда мать, сестёр, братьев, друзей. Да, даже, если бы мне и удалось перевезти, что с того? Я не могу забрать туда дом, где родился, улицу, город, страну. Байкал, тайгу не могу забрать. Я сдохну без всего этого. - Живут же наши старообрядцы даже в Бразилии и не дохнут. - Кто-то может, я – не смогу. - Откуда ты знаешь? У тебя опыта нет. А вдруг сможешь? Прочитаешь нужные тебе книги и – назад. - Не пустят назад, - буркнул Григорий. Ему не нравилось, какой оборот принял разговор. – Не любят они, когда им перечат. Объявят тунеядцем, как поэта Бродского, осудят и отправят на Север лес пилить. - Один в тайге ты не выживешь. Навыков нет, оружия нет. За границу не хочешь. К нам не пойдёшь. Неверующий ты. - Пошёл бы к вам, да вы государство в государстве. У вас неписанные законы почище государственных. Замуж или жениться – только за своих. Баня у вас поганая. Чужую посуду не трогай. Свою посуду крышечками закрывай. Одежда почти форменная, отклонения не допускаются. Наверное, у вас ещё куча всяких законов есть. И это вы называете свободой от государства? У вас тоже нет свободы от своего собственного внутреннего государства. Старик слушал, молча, не переча. - Даже не знаю, что тебе посоветовать. Либо сопротивляться, чтобы всё изменить, но это путь в тюрьму. Что ты можешь один? Новую революцию тебе не сделать. Не дадут. Значит, остаётся эмигрировать, - заключил Лукьяныч. - Мы же это обсудили. Мне это не подходит. - Ты не понял. Есть другой вид эмиграции. Эмигрировать внутрь себя. Снаружи быть, как все. Притворяться, что ты, как все. А по-настоящему жить внутри себя. И найти таких же людей, как ты. Но не для устройства революции, а для того, чтобы не быть одному. Хорошо бы, конечно, чтобы вера к тебе пришла. Наша вера. Мы бы тебя в общину приняли. Я бы за тебя старшую дочь выдал. - Нет у меня никакой веры, а притворяться, что есть я не стану, - отрезал Григорий. Ему показалось, что Лукьяныч склоняет его притвориться верующим. Старик налил себе очередную чашку чаю. - Я спать пойду, - сказал Григорий, вставая. – Переночую в бане. Посмотрю, как там ночуется. - Бесов не боишься? – спросил Лукьяныч. – Может, в доме ляжешь? Есть свободная кровать. - Нет, не боюсь. Хуже человека беса нет. - Ну, как знаешь. Дверь за собой запри. - И тут медведи шастают? - Тут не медведи, а лихие люди шляются. - Вот, и я о том же. Лихие люди и есть бесы! Григорий вошёл в баню, светя себе фонариком, запер за собой дверь, расстелил на широкой лавке в предбаннике спальный мешок, положил под голову сухой берёзовый веник, залез в мешок и потушил свет. Сон не шёл. «Может зря перед Лукьянычем я душу раскрыл? – думал Григорий. – В сущности, что я о нём знаю? Впрочем, он хороший человек. Баню для жилья предложил. С чертями, правда. Есть соблазн, конечно, притвориться верующим и уйти в старообрядцы. Но долго ли я продержусь, не веруя? Они молитвы читают наизусть, а я их не знаю. Они будут ждать, что я стану жить по их законам. Они ведь не дадут жить среди них просто так, таким, какой я есть. Значит, я буду чужим. И потом, что это будет за жизнь? Труды на земле, чтобы выжить, а не жить. Труды и молитвы. И это всё! Старик, наверное, думает, что они – старообрядцы – свободные люди, что они свободны от государства, от представителей которого они бегают и прячутся в лесах. Ими руководит страх перед представителями государственного закона. Разве это свобода? У Лукьяныча шесть дочерей. А кто их спросил, хотят ли они такой жизни, какую навязали им их родители? Они даже замуж выйти не могут по любви или по привязанности. Их выдают замуж, как в старину, за того, кого выберут для них родители. И непременно за своего человека. Наверное, и сыновей женят по старинке. По сравнению с детьми старообрядцев я в выгодном положении. Мне в семье никто ничего не навязывал, кроме скотского образа жизни. И я был волен, когда подрос, согласиться на такую жизнь или уклониться от этого жребия. Мне в семье никто не навязывал коммунистическую идеологию. Этим занималась школа, и занималась в отношении меня безуспешно. И потом, что для коммунистов Маркс – Энгельс – Ленин и их труды, то для них Христос и Библия. Как первые не желают читать что-то не большевистское, так последние не желают читать ничего не христианское. Одни молятся на основоположников марксизма-ленинизма, другие молятся на основоположников христианства. И те, и другие занимаются самоограничением и навязывают правила и законы своим детям и последователям. Нет, мне не по пути ни с первыми, ни со вторыми. Нет! Это не для меня. Надо искать какой-то выход. То, что он предложил - внутреннюю эмиграцию - пожалуй, мне подходит. Но как это осуществить на практике? Продолжать жить, как живу, но поступать вопреки их правилам. Делать то, что запрещают, но тихо – для себя. То, что они запрещают, то, значит, и хорошо, и не вписывается в их правила. Книги нужные я прочту. Надо спросить у Лены, может ли она через свои каналы добыть то, что меня интересует. Людмилу Михайловну надо спросить. Может, что-то удалось сохранить из запрещённых книг? Хрущёв два года назад разнёс матом выставку художников в Манеже, а я никогда не видел их картин. А, может, это интересная живопись, а я её не знаю. Знаю только ту, что есть в нашем Художественном музее. Можно, конечно, стать отшельником. Но что я знаю? Что я видел в этой жизни? Я Москву и Ленинград не видел, а стану отшельником, никогда и не увижу. Жаль, я не могу поговорить с Женей на эти темы. Он уклоняется от обсуждений внутренней политики. Он кажется всем довольным. Но, может быть, это маска, которую он не снимает даже со мной?» Незаметно для себя Григорий уснул, а когда проснулся, было уже девять утра. Он умылся из рукомойника возле бани, свернул спальный мешок, запихнул его в рюкзак, и отправился к дому Лукьяныча. Старик варил в котелке кашу. - Доброе утро! – поздоровался Григорий. – Спасибо вам за всё! Я передумал жить в бане. Извините. Я пошёл. - Ладно, - сказал Лукьяныч. – Как скажешь. Ты приходи на старую заимку осенью. Пойдём за орехом. Придёшь? - Не знаю, - сказал Григорий. - Спасибо! Неожиданно для себя, юноша поклонился в пояс старику и Лукьяныч ответил таким же поклоном. Григорий знал, что этой осенью он не придёт. Григорий вприпрыжку сбегал с горы к Байкалу. На сердце у него было легко. Он выбрал себе дорогу. Лето Григорий провёл, деля время между семьёй, приводя в порядок хозяйство и работой грузчиком на вокзале. Он хотел накопить денег на новую одежду и обувь для сестёр-студенток. Они должны были выглядеть прилично. Пусть у них нет отца, но есть старший брат, который о них заботится. Капитал в сберкассе Григорий решил не трогать. Пусть набегают проценты. Капитал нужно оставить нетронутым для важных дел и чёрных времён. Что это за важные дела и чёрные времена, Григорий не знал. Но он чувствовал, что так надо – иметь запас денег про чёрный день. Лена уехала на лето к родным в Москву. Женя с родителями уехали к родным в Одессу. Полина Дмитриевна уехала с Димой к родным в деревню. Григорий не тяготился одиночеством. Он занимался английским, много читал и размышлял. Хотя Лукьяныч пригласил его бывать, как прежде на заимке, Григорий понял, что больше туда не поедет. Он искал причину отказа, и не мог найти. Ведь он поверял старику свои самые сокровенные мысли и находил отклик в сухих коротких ответах старообрядца. «Может, я боюсь подпасть под его влияние? – спрашивал себя юноша. – Может, я боюсь потерять независимость своей мысли? Но ведь он мне свои мысли и свой образ жизни не навязывал. Так в чём дело? Наверное, дело в том, что нет у него ответов на мои вопросы. И слишком уж он советовал мне эмигрировать за границу. Это меня оттолкнуло от него окончательно. Дума, не понравится ему на Енисее, поедет он куда-нибудь в Южную Америку. Да и Бог с ним! Нам не по пути». В начале июля Григорий сорвался с места, поехал на барахолку и купил подержанную бензопилу «Дружба», топор и ножовку. Затем он сел со всем этим богатством в электричку и поехал до села Смоленщина. От Смоленщины он взял путь на запад и прошёл до излучины Иркута. Там на высоком берегу, он нашёл густой ельник и принялся за работу. Он хотел устроить себе зимовьё, куда он мог бы приехать для уединения, размышлений и сбора орехов, грибов и ягод. Григорий валил бензопилой небольшие сосны и очищал стволы от сучьев. Через час он дал пиле отдохнуть. «Спасибо, - сказала пила. – Спасибо, что даёшь мне остыть. Так я дольше прослужу тебе». «Интересно, можно ли в Смоленщине достать бензин и масло? - думал Григорий. – Не в Иркутск же ездить за запасами. Если всё пойдёт хорошо, то к зиме у меня будет избушка». В Смоленщине оказался магазин, где продавалось всё от хлеба до бензина. Григорий сложил избушку к августу. Он тащил в неё из сельского магазина усердно, как муравей, листы кровельного железа, чтобы покрыть односкатную крышу, гвозди, чтобы сбить нары для сна, железные скобы и прочую строительную мелочь. Он навесил и утеплил дверь и привёз на волокуше чугунную печь, установил её на железный лист и вывел на крышу трубу. В избушке оставалось место для небольшого стола, и он соорудил откидной столик, за которым можно было сидеть на краю нар. Затем Григорий нарубил елового лапника и устелил им нары. Выходя из избушки, юноша любовался с высоты холма видом извивающейся между холмами, покрытыми густым лесом, реки. Вдали синели Саянские горы. Сердце захватывало от этой красоты. Напоследок юноша вырыл в нескольких метрах от избушки круглую костровую яму и соорудил рядом ящик для дров, верхняя крышка которого могла служить столом. Он был чрезвычайно доволен результатом своих трудов. Но кому он мог показать свою избушку? Жене? Но Женя и избушка в лесу как-то не вязались друг с другом. Вряд ли он поедет. К сентябрю почти все возвратились домой. Девочки в группе встретили появление Григория криками: - Гришка! Ты на попа стал похож? - Не на попа, а на Христа! - На купца! - Ой, как тебе идёт борода! - Гришка, а мы и не знали, что ты кудрявый! - Увидит парторг факультета, с ножницами придёт. - А чо, парторг! Деканша увидит и завизжит! - Гриша, ты похож на молодого Чехова, только гораздо красивее! Начались рабочие будни. На лекциях Сибирцев искал глазами Соколову и не находил её. Он встревожился. Уж не заболела ли она? Не случилось ли с ней какой-нибудь неприятности? Он спросил подругу Соколовой Тасю Дмитриеву, не знает ли она, где Лена? - Ленка из Москвы не вернулась. Прислала телеграмму в деканат, что заболела. Только болезнь её называется «Ла Скала». - Что? Какая такая ласкала? - Тундра! «Ла Скала» это Миланский оперный театр. Приехал на гастроли в Москву. Полным составом! А Ленка с ума сходит по опере. Мечтает прорваться хотя бы на один спектакль. Только вряд ли ей удастся. Там такой ажиотаж! - Я не знал, что она любит оперу. - Не то слово! Это её страсть. - Я думал, она любит литературу. Тася засмеялась: - Одно другому не мешает. Лена появилась через полторы недели. Григорий увидел её на лекции и помахал ей рукой. На перемене он спросил её: - Как там «Ла Скала»? - Восхитительно! Я попала только на один спектакль, но зато на «Норму». Пела Монсеррат Кабалье. Пыталась на другие спектакли попасть, но не вышло. - А как ты справилась с деканатом? - Моя тётя врач. Сделала мне справку. Она же мне и билет на «Норму» достала. Я в полном восторге! Теперь я могу умереть спокойно. Я слышала лучших певцов мира! - Не надо умирать, - улыбнулся Григорий. – Лучше достань мне диалоги Платона. Хоть какие-нибудь. Пожалуйста! - Я постараюсь. Вместо Платона, которого Лена не смогла достать, она принесла Григорию роман Олдоса Хаксли «О дивный новый мир». Григорий вцепился в него с жадностью. О романе он слышал. - Ты его читала? – спросил он Лену. - Конечно, - отвечала она с улыбкой. – Я читаю всё, что проходит через мои руки. - Лен, - неожиданно для самого себя сказал Григорий, - я построил избушку в лесу над Иркутом. Там такие чудные виды. Хочешь как-нибудь съездить со мной и посмотреть? - Хочу, - просто согласилась она. – Только если не будет очень холодно. - Мы можем от Смоленщины пойти туда на лыжах. У тебя есть лыжи? - Где-то в чулане валяются. Я давно на лыжах не бегала. Пожалуй, со школы. Григорий помчался в спортивный магазин покупать себе лыжи. Теперь он хотел, чтобы выпал снег. На лыжах надо было научиться бегать. В школе на уроках физкультуры их класс ходил на лыжах в парке культуры и отдыха, но это было так давно. Юноша задумался. Отчего он пригласил Лену в свою избушку? Он создавал хижину для себя, для уединения, не желая никого в ней видеть. Он хотел прятаться в своей хижине от мира. И вдруг – на тебе! Пригласил девушку! И Лена согласилась. Почему пригласил? И почему Лена согласилась? Ответа он не нашёл и очень удивлялся. Он боялся заглядывать глубоко в своё сердце. Он не знал, что там найдёт. И хочет ли находить. Шёл октябрь. Однажды в аудиторию на перемене ворвалась Анна Нечкина, возбуждённая сверх меры, и заорала с порога: - Конец Хрущу! Свалили его! Выпнули на пенсию! Все онемели. - Яснее говори, - потребовал Григорий. – Кто сказал? - В газете напечатали! – торжествовала Нечкина. – Конец кукурузе! На Пленуме его свалили. У Врублевской в портфеле оказался транзистор. Его включили и стали слушать. Но передавали лёгкую музыку, и прозвенел звонок на занятие. Преподавательница немецкого Кира Владимировна заметила возбуждение студентов и спросила, в чём дело? - Правда ли, что сместили Хрущёва? – спросил Григорий. - Правда, - ответила Кира Владимировна. – Я утром читала «Известия». Но смещение Хрущёва занятий не отменяет. - А кто теперь главный? – спросила Нечкина. - Главный теперь Леонид Ильич Брежнев. Бывший фронтовик. А по хозяйству Косыгин Алексей Николаевич. - От перемены слагаемых сумма не меняется, - заметила Лариса Кузнецова. – Партия наше всё! - Старичьё продолжает управлять советским пароходом, - подала реплику Лариса Бублик. - Всё! – приказала Кира Владимировна. – Закончили обсуждение. Wer sagt, welche Anzahl Kalender heute ist? - Heute ist der sechzehnter Oktober des neunhundertvierundsechzigsten Jahres, - отчеканила Врублевская. После занятий Григорий пошёл в газетный ларёк купить «Правду» или «Известия». Повезло купить «Известия». На первой странице были два фотопортрета. На первом бровастый Брежнев, первый секретарь ЦК КПСС. На втором Косыгин, председатель Совета Министров СССР. Их лица Григорию ничего не говорили. Дядьки, как дядьки. Брежнев воевал в чине полковника. Косыгин в войну занимался снабжением. «Ждём перемен? – спросил сам себя Григорий. – Какими они будут? И будут ли они? При Хрущёве страну трясло от реформ и преобразований. Думаю, что теперь наступит относительный покой по закону отрицания отрицания. Ладно! Поживём, увидим!» Выпал первый снег. В субботний погожий день Григорий повёз Лену в Смоленщину. От Смоленщины им пришлось прокладывать лыжный путь до избушки. Григорий растопил печурку. На этот случай у него был запас дров. Скоро в избушке стало тепло. Григорий сварил в котелке гречневую кашу с тушёнкой, вскипятил воду в чайнике и заварил чай. Лена восхищалась всем: кашей, чаем, избушкой, печкой, и видами холмов и замерзающего Иркута. У неё был фотоаппарат «Смена» и она нащёлкала много кадров. В кадр попали не только виды холмов и Иркута, но и избушка, и Григорий со своей заиндевевшей светло русой бородой и пышными усами. - Как думаешь, Хрущ сам на пенсию попросился, или его попросили? – поинтересовалась Лена. - Конечно, попросили, - засмеялся Григорий. – Этот народец за власть зубами держится до самой смерти. Кстати, спасибо, что не убили. А могли бы. Опыт есть. Хрущ со своими реформами всем надоел, и народу и управляющему народцу. Они отправились в обратный путь по собственным следам, торопясь на вечерний поезд. Григорий шёл впереди, прокладывая путь, и всё время оглядывался, не отстаёт ли Лена. На душе Григория, как это было ни странно, был покой, хотя начиналась какая-то новая жизнь со многими неизвестными. В вагоне Лену разморило, и она заснула, положив голову на плечо Григория. Он сидел, боясь пошевелиться. Он обнимал девушку одной рукой за плечи и чувствовал, как в его сердце растёт умиление и нежность, словно ему, такому большому и сильному доверился ребёнок. Светлые пушистые волосы девушки щекотали его щёку. Когда за окном замелькали огни Иркутска, Григорий слегка сжал плечи девушки: - Лена, приехали. Просыпайся! Она подняла веки и взглянула на него своими серыми, глубокими глазами. Григорий не удержался и поцеловал её в губы. - Ты чего? – спросила Лена, и засмеялась. – Щекотно! Глава 27 Девочки оказались правы. Секретарша вызвала Григория в деканат. Его никогда прежде не вызывали в деканат. Учился он хорошо, а в деканат обычно студентов вызывали, чтобы дать нагоняй. Григорий терялся в догадках. Он долго ждал в приёмной. Из-за двери доносился громкий голос Елизаветы Петровны. Она кого-то распекала. Через некоторое время из её кабинета вышла хорошенькая рыдающая студентка. «За что она её так?» - подумал Григорий, и в это время секретарша пригласила его войти. Поёживаясь от близящейся неприятности, он вошёл. Елизавета Петровна сидела за письменным столом и читала какие-то бумаги. Сибирцев осторожно кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Не отрываясь от бумаг, декан сделала знак рукой, чтобы он сел. Наконец, она подняла на него глаза. Выражение её лица, до этого момента суровое, смягчилось. Елизавета Петровна не слишком жаловала студенток, но к студентам питала слабость. В особенности, к красивым мальчикам и к отличникам. Григорий был красавец и отличник одновременно. Поэтому когда на пороге возник Григорий Сибирцев, она, возбуждённая предыдущим выговором, сразу же смягчилась, и голос её звучал совсем не грозно: - Сибирцев, голубчик - начала она, - я вас не узнаю. Волосы отпустили. Бороду. Усы. Вы же комсомольский вожак! Вам по чину не положено. Вы что, битлам подражаете? Буржуазной музыкой увлекаетесь? - Кому? – сделал большие глаза Григорий. Он прекрасно знал, кто такие битлы, но их внешность и музыка оставляли его совершенно равнодушным. По его мнению, это было увлечение для девушек. - Как, кому? Вы что, не знаете, кто такие битлы? – в свою очередь изумилась Елизавета Петровна. - Не знаю, - соврал Григорий. – А кто это? - Ну, не знаете, и не надо. Неважно. Так кому вы подражаете? Вы на попа стали похожи. - А девочки говорят, что я похож на Чехова в молодости. - Они вам льстят. Впрочем, что-то действительно есть. Зачем вы это сделали? - Помилуйте, Елизавета Петровна, я же не в армии, где всех под нулёвку стригут. К тому же Маркс, Энгельс, Ленин носили бороду и усы. И многие революционеры носили. И писатели. Отчего же мне не носить? Елизавета Петровна спасовала было перед этими аргументами, но не до конца. - Значит, вы не битлам подражаете? - Да, скажите, наконец, кто эти люди? - Четверо певцов из Ливерпуля. Они очень популярны среди молодёжи. - Не знаю. Не слышал. - Хорошо! Значит, Марксу, Энгельсу и Ленину? - И Чехову. И Льву Толстому. И многим другим выдающимся людям. И Сталин усы носил. - Ну, да! Только вы-то студент. Надо соблюдать какую-то меру. - А студент не мужчина? Елизавета Петровна пошла на компромисс. - Вы хотя бы на занятиях волосы на затылке собирайте. Не дразните преподавателей своим внешним видом. Вы не на студента похожи, а на свободного художника. На богему. - Хорошо, - согласился Григорий. – Я буду носить хвост. - И бороду, пожалуйста, короче подрежьте. - Хорошо, я подрежу. Она будет аккуратной. Обещаю. - А почему бы вам не вернуть свой прежний внешний вид, - не сдавалась Елизавета Петровна. У Григория в глазах запрыгали смешливые искорки. Он выдвинул последний аргумент; - Ради вас, я мог бы, честное слово, но это невозможно. - Почему? – подняла брови Елизавета Петровна. - По секрету. Моя кожа не переносит прикосновения бритвы. Сразу раздражение начинается. Покраснение. Волдыри. Прыщи. Представляете, как я стану выглядеть? - Но прежде ведь этого не было. - Так прежде я не брился. Нечего было брить. - Я поняла, - сдалась Елизавета Петровна. – Только короче, хорошо? - Сделаю, - обещал Григорий, еле сдерживая смех. - Всё-таки меня смущает, как вы будете выглядеть за границей – советский студент с бородой, усами и длинными волосами это не наш образ. - Я не понял, - вспыхнул Григорий. – За какой заграницей? - Совет института, комсомольская и партийная организация рекомендовали вас для поездки в Великобританию. Обмен студентами. Два месяца. Или полтора. Не помню. Ну, неважно. Важно, что вы поедете в марте. Поздравляю! Вам оказана огромная честь, представлять нашу страну за рубежом. Идите в отдел кадров, первый отдел. Там вам скажут, какие документы нужны и проконсультируют. - Спасибо! – растерянно сказал Сибирцев. – Не ожидал. За что? Елизавета Петровна засмеялась: - За всё! - А когда? - Думаю, весной 1966 года. Документы должны пройти проверку, а это дело не быстрое. К тому же перед вами один мальчик должен поехать, а уж потом вы. А, может, вы хотя бы волосы острижёте? Короче их сделаете. - Хорошо! - согласился от неожиданности Григорий, а сам подумал: «Фиг, я тебе их короче сделаю! Так буду ходить». - Хорошо! Ступайте! «Одну я уболтал, - думал он, выходя из деканата. – Но ведь есть ещё парторг, секретарь комсомольской организации института, ректор. И каждого придётся убалтывать. Надо посмотреть в газетах, есть ли кто-нибудь в правительстве с бородой и усами. Будённый! – осенило его. – Можно Будённого в пример приводить. Кажется, ещё всесоюзный староста Калинин был с бородой и усами. Луначарский. У Троцкого усы. Ладно. Отобьюсь! Дай им волю, они всех под ноль остригут и маршем ходить заставят под барабан». Григорий прослушал консультации человека из первого отдела. Но до поездки в Англию было ещё далеко. Сибирцев записался в общество охотников и купил двуствольную «переломку» и поясной патронташ на 30 пуль. Он помнил, что говорил Лукьяныч насчёт медведей. Григорий не хотел убивать медведей, но надеялся с помощью выстрелов отпугнуть топтыгина, если бы тот появился на его пути. В середине декабря Лена спросила Григория, не хочет ли он снова прокатиться с ней в избушку на Иркуте. - Конечно, - просиял он. - Давай в субботу. Сильного мороза не обещают. Григорий был очень рад, что Лена не рассердилась на него за неожиданный поцелуй в электричке, и сама предложила прогулку. «Почему я поцеловал её? – думал Григорий. – Это вышло неожиданно для меня самого. Инстинктивно. Лена очень милая, умная, но, если она мне нравится, то это ещё не значит, что я люблю её. Чувство к Лене скорее чувство к хорошему товарищу, единомышленнице, красивой девушке и оно совсем не походит на то, что я испытал к Анне. Анна это боль в сердце, а Лена это нежность в сердце. Так что же из них любовь? Или не любовь ни первое и ни второе? Как мало я знаю о любви!» - заключил он свои размышления. Они встретились рано утром на вокзале. - Это что? – спросила Лена, указывая на чехол. - Это двустволка. На всякий случай, - объяснил Григорий. – Тайга ведь не пустая. Там звери бродят. - Но ведь это не так уж далеко от города, - сказала Лена. – Неужели там есть звери? - Я не видел, но на всякий случай не помешает, - засмеялся Григорий. – С ружьём мне как-то надёжней в тайге. Они сели в электричку. - Слушай, - сказала Лена, подвигаясь ближе к Григорию, – я везу показать тебе одну статью. Прочитаешь? - Конечно. Что за статья? - Статья о социалистическом реализме. Написал её Андрей Синявский. Его литературный псевдоним Абрам Терц. Кстати, тоже носит бороду и усы. Литературовед, прозаик. В общем, его арестовали. А ещё арестовали Юлия Даниэля, тоже прозаика. Оба фронтовики. Обоих обвиняют в антисоветской пропаганде и агитации. Свою прозу они опубликовали за границей. - Как Пастернак? - Как Пастернак. Хрущёвская оттепель закончилась. Брежнев начал закручивать гайки. Начат судебный процесс. Тётя пишет, что творческая интеллигенция Москвы взбудоражена. - Не понимаю, как можно судить писателей за то, что они пишут? - Как видишь, можно. Надо воспевать советский строй, а они не воспевают. И ещё насмехаются над советской литературой, над социалистическим реализмом. В общем, статья умная и бьёт в цель. За то и будут судить. А что ты удивляешься, если Бродского – поэта! – судили за тунеядство! Я уже ничему не удивляюсь. Да ещё эти ребята за границей печатаются. А кто их здесь напечатает? Даже и мечтать не приходится. Зато Шолохову – широкая дорога. Ему Нобелевку дали. Брежнев и компания не возражали, как возражали против романа Пастернака. Шолохов за границей не печатался. Кстати, ты «Тихий Дон» читал? - Начал. Прочёл две главы и бросил. Роман написан не на русском языке, а на каком-то диалекте. Почему я должен Шолохова читать, заглядывая поминутно в словарь. Это утомительно. Я понимаю, колорит, и всё такое, но не страницами же, на диалекте. Это раздражает. - Меня тоже. Лепит из казаков какую-то другую нацию. За Смоленщиной Григорий и Лена встали на лыжи. Григорий расчехлил ружьё. - Ты чего? – спросила Лена. – Боишься, что навстречу медведь или волк? Смотри, впереди чистое поле. Никого не видно. - Моя матушка всегда говорит: никого и ничего не бойся, но всегда будь готов к неприятностям. - Она у тебя пессимистка? - Она реалистка. Лыжня, которую она прежде проложили, была заметена свежим снегом и едва угадывалась. Григорий и Лена энергично двинулись вперёд. Григорий шёл впереди, нацеливаясь на темнеющую полоску леса, где стояла его избушка. Когда они приблизились к лесу, Григорий остановился и поглядел по сторонам. Они были одни в заснеженном царстве. Когда впереди показались ели и край обрыва, спускающегося к Иркуту, Григорий свернул направо к избушке и резко остановился, словно налетел на невидимую преграду. Лена нечаянно толкнула его сзади, и спросила: - Что? Григорий повернулся к ней и приложил палец к губам. - Что? – снова спросила она шёпотом. Впереди в костровой яме горел огонь, а над огнём покачивался котелок, из которого шёл пар. Снег перед избушкой был истоптан. - Назад! – шёпотом приказал Григорий. Лена переступила лыжами, поворачивая назад. Но в это время из избушки вышли двое. Один высокий верзила с топорными чертами лица, второй невысокий широкоплечий парень вполне приятный на вид. Оба были в ватных серых штанах, серых телогрейках, серых ушанках и чёрных валенках. - Чёрт! Этого только не хватало! – сказал Сибирцев. - О! - воскликнул верзила, - Саня, у нас гости. - Еда есть, девочка на десерт! – захохотал Саня. - А кто это с ней рядом? – глумился верзила. - Как, кто? – подхватил Саня, - Проводник! Цыпочка, оставь проводника и иди к нам. Мы тебя кашей накормим и ублажим. А ты, - обратился он к Григорию, - проваливай или выпущу тебе кишки! - Не надо ему проваливать, - возразил верзила. – Он ментов приведёт. - Твоя, правда! – хохотнул Саня. Он наклонился и вытащил из-за голенища нож. Верзила сделал то же самое. Лена остолбенела от ужаса. Григорий отбросил лыжные палки и рванул из-за плеча двустволку, и, оборвав пуговицы, распахнул полушубок. - Стоять! – заорал он. – На колени! Мордой в снег! Живо! - Саня, - продолжал глумиться верзила, - Этот сосунок что-то там пропищал? Пойди, возьми у него ружьё. Он не выстрелит. У него уже штаны мокрые. Мы тут балду гоняем, а эти сами пришли. Бикса тебе, мне этот сосунок. И потом обменяемся. Мы из него акробата сделаем! Давай! Саня послушно сделал шаг вперёд, но Григорий нажал курок, и пуля просвистела над головами бандитов, сбив снег с ветвей ели. Саня сделал шаг назад. Григорий выхватил патрон из гнезда патронташа и зарядил ружьё. - Ах, ты, с*ка! – рявкнул верзила. - Бл*дский п*здабол! Ты чо делаешь! - Бросить ножи! – приказал Григорий. - Десять шагов вперёд! Буду стрелять на поражение! Недовольно бурча что-то под нос, бандиты воткнули ножи в снег. - Вперёд! – орал Григорий. Верзила сделал несколько шагов вперёд. Саня пошёл следом. Затем оба остановились. - Вперед! – орал Григорий. – Не останавливаться! Стреляю! Бандиты гуськом побрели вперёд. - Тише, пацан! – крикнул ему верзила. – Мы пошутили. Больше всего Григорий боялся, что в избушке окажется кто-то ещё. - Вперёд! – орал он в бешенстве. - Эй, куда вперёд? Тут обрыв! – крикнул ему верзила. - Прыгайте! – кричал Григорий. – Прыгайте или я стреляю! Верзила опасливо заглянул за край обрыва. - Ты с ума сошёл, парень! Тут высоко! - Прыгайте! – уже не кричал, а вопил Сибирцев. Саня сделал шаг назад от обрыва и вдруг побежал на Григория. Сибирцев выстрелил. Саня нелепо взмахнул руками и упал. Верзила с рёвом ринулся на юношу. Пуля остановила его в двух шагах. Верзила упал и дёргался у ног Сибирцева. Наконец он затих. Григорий стоял, не двигаясь. Затем он оглянулся. Лена сидела на лыжне, глядя в его сторону. Григорий дрожал, как в лихорадке. «Если бы они прыгнули, у них был бы шанс спастись, - думал он. – Обрыв не отвесный, а пологий. Они просто могли бы скатиться вниз. Или они думали, что я не выстрелю? Зачем они побежали на меня? Я выстрелил от отчаяния. Я испугался, как испугался бы дикого зверя, бегущего мне навстречу». Он сбросил лыжи и толкнул тело верзилы ногой, держа наготове приклад винтовки над его головой. Верзила не шевелился. Из-под его груди расплывалось на снегу кровавое пятно. Увязая в снегу, Григорий осторожно стал подходить к Сане. Подойдя вплотную, он наклонился и перевернул парня на спину. Саня тоже был мёртв. Пуля попала ему в грудь. Григорий удивился, что вытекло мало крови. Он пошевелил труп ногой. Затем он снова оглянулся на Лену. Она по-прежнему сидела на лыжне, закрыв лицо руками. Григорий закинул двустволку за спину, взял труп за руку потащил к избушке. Немного поколебавшись, он заглянул внутрь. Избушка была пуста. Григорий вошёл и втащил труп за руку. Оставив его на полу, он отправился за трупом верзилы. Взяв его за руку, он проделал то же, что с трупом Сани. Теперь оба мёртвые тела лежали на полу. Григорий затоптал следы и кровь в том месте, где бандиты были убиты. Затем он затоптал их следы, ведущие от обрыва к избушке, вернулся к костру, опрокинул котелок ногой, Зашипел угасающий огонь. Григорий тщательно затоптал следы, надел лыжи и пошёл к Лене. Она всё ещё сидела на лыжне. - Вставай! – приказал он и протянул ей руку. Она встала, держась за неё, и припала головой к его груди. - Всё кончено! – строго сказал Сибирцев. – Успокойся! Они не причинят нам вреда. Избушка осквернена. Мы больше сюда не вернёмся. Никогда! Стой здесь и жди! Или лучше походи взад и вперёд, чтобы не замёрзнуть. Я всё закончу. Сибирцев обошёл избушку с тыла, где была выкопана яма. Он снял доску, прикрывающую тайник и достал канистру с бензином, оставленную для заправки бензопилы. Затем, идя вокруг избушки, он облил нижнюю обвязку, ещё не заваленную снегом, зажёг лучину и поднёс к венцам. - Что ты делаешь? – закричала избушка. – Ты меня делал с такой любовью и с надеждами! - Прости! – ответил ей Григорий. – Иначе нельзя! Тебя осквернили. Тебя должен очистить огонь! Когда-нибудь я воскрешу тебя. Прости! Пламя занялось сразу же со всех сторон. Григорий бросил пустую канистру и котелок внутрь, захлопнул дверь и отошёл подальше и смотрел, как горит создание его рук. Когда избушка запылала полностью, Григорий вернулся к Лене. Он помог ей надеть лыжи, надел свои и велел ей идти впереди себя по проложенному следу. Падал тихий снег. «Хорошо, что снег, - подумал Григорий. – Он заметёт все следы». Он шёл, временами оглядываясь. Пламя поднялось выше елей. «Они в отдалении, - думал Григорий. – Они не пострадают». Когда они подходили к краю дороги, ведущей на вокзал, Григорий снова посмотрел назад. Пламени уже не было видно. В небо валил сизый дым. На краю дороги, Григорий велел Лене остановиться. Он зачехлил ружьё, они сняли лыжи, и отправились дальше. «Хорошо, что она не плачет и не бьётся в истерике, - думал он о Лене. – Хотя надо быть начеку. Такие случаи даром не проходят». Они вошли в электричку. Народу было мало и это порадовало Григория. Они выбрали место, где перед ними была торцовая стена вагона. На стене висело расписание электричек. Григорий обнял Лену за плечи и привлёк к себе. - Как ты? – спросил он. – Испугалась? - Да! – тихо сказала она. - Очень! - Я тоже, - признался её спутник. – Я испугался за тебя. А теперь, если можешь, поспи. Я разбужу тебя. Лена затихла на его плече. Он взглянул в её лицо. Её глаза были закрыты. «Что произошло? – думал Сибирцев. – Творец милосердный, что же произошло? Я убил их. Но что мне оставалось делать? Я защищался. Я защищал Лену. Вдвоём они справились бы со мной. И что бы потом они сделали с Леной! Да и со мной тоже. Страшно представить! В телах этих ублюдков остались мои пули. Если останки найдут, найдут и мои пули. Это будет конец всему. Остаётся надеяться, что никто не забредёт в эту глухомань. Со временем место, где стояла избушка, зарастёт травой и кустарником и никто ничего никогда не узнает. Не надо об этом думать. Что будет, то будет! Со стороны обрыва никто не пойдёт в это место. Лена! Будет ли она молчать? Если она не будет молчать и пойдёт в милицию, придётся во всём признаться. Сколько мне дадут? Надо полистать Кодекс. Если Лена не пойдёт в милицию, то не станет ли из свидетеля соучастницей? Этого нельзя допустить. Пусть говорит на суде как свидетель. Я не позволю ей сломать себе жизнь. А ещё я забыл про гильзы. Придётся возвращаться». Григорий проводил Лену до её дома. Она всю дорогу молчала. - Как ты? – снова спросил Григорий. - Нормально! – твёрдым толосом ответила она. – Я пойду. Мы потом поговорим. - Да! Потом! – подтвердил он. Отойдя от него на два шага, Лена повернулась к нему и сказала: - Я ничего не видела. Я ничего не слышала. Я ничего не знаю. Лучше мы никогда не будем говорить об этом. Ничего не было! Мы просто прокатились в электричке и походили на лыжах вдоль дороги. Пока! Жалость и нежность заливала его сердце. Возвращаясь, домой, он думал: «Если она хочет, чтобы этого не было, значит, этого не было. Значит, ей так легче. Пусть так и будет! Сколько же ей пришлось пережить за один час! Бедная девочка!» - Хорошо погулял? – встретила его Татьяна Николаевна вопросом, когда он раздевался в передней. - Хорошо! – отвечал он. – Погода просто замечательная! Я ужасно устал. Не буди меня. Я буду спать. Григорий прошёл в свою комнату, запер дверь на крючок и упал на кровать. Через минуту он спал крепким сном и спал подряд двенадцать часов, так что Татьяна Николаевна стала беспокоиться и тихонько царапаться в дверь, пока он не проснулся и не крикнул ей, что всё с ним в порядке, и он хочет поваляться. Григорий не чувствовал голода, хотя давно уже не ел. Перед его глазами всё время вставала одна и та же картина: на него бежит бандит и он стреляет в него. Бандит падает. Потом на него бежит второй бандит, и он стреляет в него. Бандит падает у его ног. «Как же это случилось? – думал Григорий. – Как я успел спустить оба курка? А если бы я не успел? Этот верзила был с меня ростом и гораздо крепче на вид. В рукопашной я не мог бы с ним справиться. Я точно с ним бы не справился. Я убийца, но я не виноват? Что же мне делать? Ведь я пытался замести следы. Я сжёг оба тела. Что делать? Если я пойду в милицию и сделаю заявление, начнётся следствие, дознание, что там ещё? В институте узнают, что я убил двоих людей. Нет, я убил бандитов, которые напали на меня. Может быть, придётся распрощаться с институтом. Конец мечтам! Конец ещё не начавшейся карьере! Всему конец! Нет, я не пойду в милицию. Будь, что будет! Весной я поеду туда и разыщу гильзы и пули. Я сделаю это!» В понедельник Григорий увидел Лену на лекции и помахал ей рукой. Она помахала в ответ. Выглядела она спокойной и уравновешенной. В перерыве между лекциями она подошла к Григорию и сказала, как ни в чём, ни бывало: - Я обещала тебе статью, но забыла отдать. Возьми. Она внутри. Не вырони. Лена передала ему конспект лекций – общую тетрадь. - Ты в порядке? – спросил Григорий. - Я в порядке, - отвечала девушка. – А почему ты спрашиваешь? - Да, так! Из вежливости, – отвечал он, восхищаясь её самообладанием. - Гриша! Как ты решишь, так и будет. Я приму любое твоё решение и поддержу его. Во мне не сомневайся. Всё, что ты сделаешь, будет правильным. Понимаешь? Любое решение будет правильным. Я всегда на твоей стороне. - Спасибо! – пробормотал он. – Честно говоря, я ещё ничего не решил. Я в колебаниях. Мне очень трудно принять решение. - Ты его принял, - сказала Лена. – Вспомни! « - Огонь! – страшно прокричала Маргарита. Азазелло сунул руку с когтями в печку, вытащил дымящуюся головню и поджёг скатерть на столе. Потом поджёг пачку старых газет на диване, а за нею рукопись и занавеску на окне. Мастер, уже опьянённый будущей скачкой, выбросил с полки какую-то книгу на стол, вспушил её листы в горящей скатерти, и книга вспыхнула весёлым огнём». - «Гори, прежняя жизнь!» - подхватил Григорий. - «Гори страдание!» – вторила Лена. Мимо шла Аня Нечкина: - Ребята, с вами всё в порядке? – спросила она, останавливаясь и вглядываясь в их возбуждённые лица. - Да! - отвечала Лена. – Мы в порядке. - У вас что, любовь? – спросила заинтригованная Нечкина. - У нас любовь? – спросил Григорий Лену. - Аня, у нас любовь! – отвечала Лена. – Иди, куда шла! Деликатная ты наша. Мимо прошествовала Роза Яковлевна. Студенты, молча, поклонились. Глава 28 Роза Яковлевна Гринберг, парторг факультета английского языка, была обеспокоена странным поведением студента Григория Сибирцева. Он был весьма деятелен на младших курсах, в особенности, когда его избрали комсоргом группы. Парторг факультета радовалась инициативе юноши и ставила его в пример другим комсоргам. Более того, Роза Яковлевна намекала освобождённому секретарю комсомольской организации института Вячеславу Павловичу Чернову, что неплохо бы сделать Сибирцева секретарём комсомольской организации английского факультета, когда тот перейдёт на следующий курс. Сибирцев был лучшей кандидатурой на эту должность. Но парторг Гринберг с неудовольствием стала замечать, что на третьем курсе Сибирцев охладел к комсомольской работе. Нет, всё было хорошо. Группа Сибирцева по-прежнему шефствовала над обездоленными детьми, помогала в институтской библиотеке, но не было новых проектов, не было новых идей, не было прежнего огонька. Всё шло по накатанной колее, а требовалось что-то свеженькое, с чем было бы не стыдно отчитаться перед вышестоящим начальством. «Может парень влюбился? – думала Роза Яковлевна – Может, ему не до общественной работы из-за девушки? Его часто видят в компании Лены Соколовой. Вот, и я сегодня их вместе увидела. Сибирцев из пролетарской среды. Работал дворником и учился в вечерней школе. Получил хорошую закалку и рабочее воспитание. Соколова из хорошей семьи научных работников, хорошо учится, но она совсем не принимает никакого участия в общественной работе института. Может, на Сибирцева она плохо воздействует и он охладел? Надо бы с ним поговорить. Вдохновить его на новые свершения. Намекнуть на перспективы. Посулить пряники: загранпоездку в капстрану, командировку в страну соцлагеря, надо подумать, что ещё можно ему предложить. Приглашать его в кабинет я не буду. Надо с ним поговорить в неформальной обстановке, в доверительном тоне. Надо с ним встретиться как бы случайно, в коридоре во время перемены». Роза Яковлевна, член коммунистической партии с 50-го года очень гордилась своим положением в институте. Она не была ни доцентом, ни кандидатом наук, а только старшим преподавателем, но ей кланялись первыми не только доценты, но и профессора, и даже сам ректор проявлял подчёркнутое уважение. Ещё бы! Роза Яковлевна была дочерью уважаемого человека, Якова Самуиловича Гринберга, персонального пенсионера республиканского значения, революционера, бывшего у истоков становления советской власти в Восточной Сибири. Революционер Гринберг боролся с врагами революции и лично их расстреливал из нагана, подаренного ему самим Дзержинским за безупречную работу. Персональный пенсионер гордился тем, что он изобрёл способ расстреливать врагов революции, не пачкая пол и мебель, если приходилось расстреливать в помещении. Яков Самуилович был большой аккуратист и любил порядок. Он приводил врага революции, приговорённого трибуналом к смертной казни в туалет. Приговорённого врага один красноармеец ставил на колени перед унитазом, заставлял наклонить голову, двое других красноармейцев держали казнимого человека за руки, а Яков Самуилович стрелял врагу в затылок. Кровь стекала в воду и красноармейцы, подождав некоторое время, клали тело казнённого на пол, головой на половую тряпку, затем смывали кровь и воду в канализацию. Когда двое красноармейцев уносили тело в общую яму, Яков Самуилович собственноручно подтирал пол тряпкой там, где лежала голова врага революции, чтобы и пятнышка крови не оставалось. Чистенько и аккуратно делал революционер Гринберг своё дело. Когда Яков Самуилович женился, и у него родилась дочь, он назвал её в честь Розы Люксембург и Розалии Землячки, воспитывал её в революционном духе, закалял её душу и тело. Ребёнку не полагалось укрываться одеялом ни летом, ни зимой. Розу выводили гулять босиком по снегу. Её обливали холодной водой из ведра. Вместо детских сказок и песенок Роза учила революционные песни и стихи о Сталине. В результате такого воспитания Розочка Гринберг выработала твёрдый характер и несгибаемую волю. Мать Розы бурно протестовала против такого воспитания, поэтому Яков Самуилович с ней развёлся и оставил дочь себе. На суде он сказал, что его жена контра, не понимает революционного момента и пытается рассказывать ребёнку сказки и петь колыбельные песни, следовательно, она против песен о нашем великом Вожде и Учителе. После таких заявлений мать Розы исчезла в известном направлении и больше не мешала Якову Самуиловичу воспитывать дочь. К старости персональный пенсионер Яков Гринберг немного свихнулся. Придя в магазин, он требовал у продавщиц ириски под названием «Гав-гав». Продавщицы пытались ему втолковать, что ирисок под таким названием не существует, а есть ириски «Кис-кис». Яков Самуилович изволил гневаться на продавщиц, требовал книгу жалоб, директора магазина, и кричал, что он будет жаловаться в ЦК КПСС. А ещё персональный пенсионер Гринберг невзлюбил своего соседа по лестничной площадке полковника КГБ и раз в неделю по субботам аккуратно выкладывал на коврик перед дверью полковника какашки собак, которые подбирал на улице в газетку «Труд». Дело было в том, что у жены полковника была истеричная такса по кличке Граф, который при виде Якова Самуиловича заливался таким лаем, что почти терял сознание от ненависти. А ненавидел такса Граф персонального пенсионера за то, что однажды, будучи юнцом, он подбежал к нему за лаской, а получил пендель. С тех пор, видя персонального пенсионера, Граф материл его последними собачьими словами, так что и переводчика не требовалось. За это Яков Самуилович методично складывал собачьи какашки на полковничий коврик. И ничего с этим художественным хулиганством нельзя было поделать. Роза Яковлевна терпела выходки отца из-за его персональной пенсии, из которой ей кое-что перепадало. Карьера её после окончания педагогического института поползла вверх по партийной линии и доползла до планки институтского парторга. Но Роза Гринберг метила выше, и для этого ей нужны были хорошие показатели в отчёте. На носу был конец учебного года. Ничего не подозревающий Сибирцев намеревался на большой перемене перекусить в институтской столовой, но тут путь ему преградила улыбающаяся Роза Яковлевна. - Здравствуйте, Сибирцев, - пропела она сладким голосом. – Как идут дела на общественном фронте? - Здравствуйте, Роза Яковлевна, - ответствовал Сибирцев. – На войне, как на войне. - Что вы хотите сказать? – насторожилась Роза Яковлевна. - Я хотел сказать, что дела на фронте идут хорошо. - Ага! Это замечательно! Я вот, что хотела сказать, а нет ли у вас в планах какого-нибудь нового почина? Сибирцев нервно заморгал и подумал: «Вот, сволочь! Всё ей мало! Ждёт, что я на левую сторону вывернусь». - Мы вас рекомендовали для поездки в Великобританию, - продолжала Роза Яковлевна. – Это вам награда за предыдущую работу и аванс на будущее. Понимаете? Сибирцев закивал головой. «Предлагает отработать. Ладно, отработаю, - думал он. – Интересно, что от меня потребуют?» - Кстати, Сибирцев, а что у вас с головой? - А что у меня с головой? - Волосы отпустили, бороду, усы. Вы кому подражаете? - Карлу Марксу! - Тогда вам придётся и новый «Капитал» написать, - сановно пошутила парторг Гринберг и секунды две подождала, когда угодливо хихикнет Сибирцев, но он не хихикнул. Роза Яковлевна нахмурилась и повелела: - Волосы подстричь, как у всех, усы и бороду сбрить! Примите нормальный вид советского студента. Подражать следует не внешнему виду классика, а его внутреннему миру. - Есть! – гаркнул Сибирцев. - Что «есть»?- удивилась Роза Яковлевна. - Есть принять вид нормального советского студента! – отчеканил Сибирцев. Роза Яковлевна подозрительно заглянула в его серые честные глаза. «Уж не глумится ли, он надо мной? - подумала она. – Нет, не посмеет. Ослушаться моего приказа, значит, ослушаться партию!» Григорий в это время думал: «Хрен тебе я постригусь! Нашла дурака! Стричься или не стричься это моё личное дело. Какого чёрта лысого ты суёшься в мою личную жизнь!» - Так я жду нового почина, - сказала парторг и важно уплыла по коридору. «Бледная поганка! – мысленно сказал ей вслед Григорий. – Всё вы отравляете вокруг. Любую радость!» Григорий был слегка ошарашен информацией, полученной от декана. Он не мог понять свои чувства. Особой радости не было, но постепенно проявлялось чувство удовлетворения. Его усилия и труды не пропали даром. Его заметили и отличили. Через год он увидит Англию! Григорию хотелось поделиться новостью с кем-нибудь. Но войдя в аудиторию, где занималась его группа, он промолчал. Ему вдруг пришло в голову, что у него могут объявиться конкуренты или завистники. Сибирцев решил, что новость должна исходить не от него, а от кого-нибудь другого, желательно от начальства Он рассеянно слушал преподавателя. Мысли его были далеко. Перед ним готов был открыться чужой и неведомый мир, о котором он вычитал информацию из книг. Но эта информация была недостоверной. Григорий знал об Англии по трагедиям Шекспира, по романам Диккенса и Теккерея, Вальтера Скотта и сестёр Бронте, но это была художественная литература прошедших веков. О современной Англии Григорий знал из коммунистической газеты «Morning Star» - единственной британской газеты, продававшейся в киосках СССР, да из учебного пособия по домашнему чтению на английском языке: «British Traditions and Customs». Учебное пособие было издано в СССР группой советских авторов, ничтоже сумняшеся передравших текст из английского источника. Газета «Morning Star» была тенденциозной и подавала факты только с левой точки зрения. К тому же и язык её – язык газетных штампов – навевал тоску. После занятий Григорий кинулся в институтскую библиотеку. Ему хотелось почитать что-нибудь про Лондон. Библиотекарша посоветовала ему «Сагу о Форсайтах» Джона Голсуорси. Григорий хотел просто путеводитель по Лондону. Подумал и взял «Сагу», рассудив, что читать художественное произведение куда интересней, чем сухой путеводитель. Он решил поделиться своей радостью с Мариной Игоревной. Женя учился в Московской консерватории. Пусть они знают, что он, Григорий, тоже не лыком шит. Пусть знают, что и у него есть успехи, есть взлёты. Он купил коробку шоколадных конфет. Марина Игоревна приняла его ласково. Сели пить чай. Мать Жени рассказывала Григорию об успехах сына, о его первых концертах, и, наконец, спросила, что нового у Григория. - Я через год поеду стажироваться в Англию, в Кембридж, - скромно сказал он. Марина Игоревна всплеснула руками от удивления и восторга. Григорий улыбался. Ему было приятно, что она радуется его успеху, как радовалась бы успеху собственного сына. Когда они прощались в передней, Марина Игоревна вдруг сказала: - Я, конечно, добропорядочный и законопослушный советский человек, но должна тебя предупредить: не испорть своей карьеры. В каждом, даже самом маленьком коллективе есть стукач. Даже если коллектив состоит из тебя и твоего приятеля. Или даже из тебя и твоего друга. Если стукач не ты, то это точно твой приятель или друг. Поэтому не делись своими мыслями и чувствами ни с кем и никогда, тем более, за границей. Держи свои эмоции и чувства при себе. Не показывай их никому. Ничему не удивляйся, ничего не брани и ничего не хвали. Не успеешь поделиться своими мыслями и чувствами с другом или приятелем, как всё, что ты сказал, в этот же день станет известно офицеру КГБ – куратору группы. Не наживи себе неприятностей. Молчи! И на вопросы провокационные не отвечай. Ускользай от ответов. Всё советское хвали, если спросят. Всегда отзывайся хорошо о нашей жизни. Ты понял? Григорий кивнул. Он уже и сам давно всё понял. А про стукачей он прочёл у Даниэля. Марина Игоревна перекрестила его. Григорий не мог не поделиться новостью с Татьяной Николаевной. Услышав, что Григорий поедет в Англию, его сожительница всплеснула руками: - Я так и знала, что ты далеко пойдёшь! Гришенька, как я за тебя рада! Давай, отметим это событие. К ужину явилась на стол бутылка портвейна «Ливадия». Давным-давно эта бутылка скучала и томилась в посудном шкафу на верхней полке, ожидая своего часа. Где и когда Татьяне Николаевне удалось достать эту бутылку хорошего портвейна, история умалчивает. И вот, час настал! Григорий откупорил бутылку и понюхал горлышко. И дал понюхать Татьяне Николаевне. Тонкий аромат восхитил обоих. А вкус напитка восхитил ещё больше. Когда они допили вторую рюмку, закусывая жареной картошкой с луком, Татьяна Николаевна снова всплеснула руками: - Гриша, ты же не можешь поехать в Англию в этих старых штанах! И рукава пиджака на локтях протёрлись. И вообще ты из этих штанов вырос. Это была правда. И локти свитера протёрлись, рукава стали короткими и кисти рук торчали из них, как грабли, и штаны пузырились на коленях после того, как Татьяна Николаевна их ушила. Григорий махнул рукой: - Что же мне, из-за старой одежды не ехать? - Боже упаси! Боже упаси! Ты же собирался купить новый костюм. Ты же заработал на него. Завтра пойдём покупать. - Я хотел купить позже, ведь поездка состоится только через год, попробовал сопротивляться Григорий. – Я ведь могу ещё вырасти. Татьяна Николаевна подбоченилась: - Хватит ходить в лохмотьях! Ты уже студент старших курсов! Пора привыкать к приличной одежде. Тебе надо научиться носить мужской костюм. А то ходишь, как босяк. А к поездке что-нибудь ещё купим. Будет день, и будет пища. Григорий нехотя согласился. На другой день они отправились в отдел универмага, где продавалась мужская одежда, и купили восхитительный костюм из верблюжьей шерсти, серый в тёмную полоску. Но Татьяна Николаевна на этом не остановилась. К костюму были добавлены три белых рубашки, два галстука, новые ботинки и тёмно серое пальто со светло серой шляпой. Не были забыты перчатки и три пары носков. Григорий хмурился. Все его сбережения с кряхтением перебрались в кассу универмага и карманы его брюк опустели. Но его плохое настроение улетучилось, когда Татьяна Николаевна заставила его дома примерить обновки. Из зеркала на него смотрел незнакомый джентльмен. Не хватало только тросточки и трубки. Татьяна Николаевна сложила молитвенно руки: - Какой же ты, красавчик, Гриша! С ума сойти! Все девчонки с ума сойдут. Но пока дело не дошло до девчонок, Татьяна Николаевна сама потащила любовника в постель, раздевая его на ходу. Григорий голову сломал, чтобы придумать новое комсомольское дело. Надо было придумать такое дело, чтобы снова попасть в отчёты и газеты. Сибирцев попросил совета у Лены. С некоторых пор он стал замечать, что ему всё труднее обойтись без общения с этой прелестной и умной девушкой. Он всё время думал о ней, он советовался с ней. Они вместе отдыхали, и они были единомышленниками. Лена выслушала Сибирцева и засмеялась: - Будет у тебя новый комсомольский почин. Всё новое это хорошо забытое старое. Ты повети и рассказы Гайдара читал? - Читал. - Вспомни тимуровское движение. Пусть твоя группа возьмёт шефство над солдатами Великой Отечественной войны. Возьмите в пенсионном фонде список ветеранов-инвалидов. Трёх человек, я думаю, будет достаточно. Лучше тех, кто без рук или без ног. Будете им продукты из магазина приносить, полы и окна к празднику мыть, в поликлинику сопровождать. Дело благородное. Ну, как? - Ленка, ты чудо! - И всё фиксируйте на фотоаппарат. Потом стенгазету выпустите к 7 ноября, к 1 мая. Ну, ты сам знаешь, как закрепить успех в головах и отчётах партайгеноссен. Григорий поступил, как советовала ему Лена. Группа, которой он предложил новое дело, встретила его почин без энтузиазма. - Гришка, у нас интернат и библиотека занимают много времени, а ты ещё хочешь нам ветеранов навесить. А учиться когда? - возмутилась Аня Нечкина. Остальные хмуро молчали. - Хорошо! согласился Григорий. – Оставьте пока что библиотеку. Вы и так в ней много помогли. Поймите меня правильно. Партия требует инициативы. - Она от нас требует или только от тебя? – вставила шпильку Алина Врублевская. – От меня партия ничего не требовала. Может, от тебя и требует, поскольку ты комсорг, а я ничего такого не слышала. - А ты меня не выбирала в комсорги? – парировал Сибирцев. - Выбирала, да только сегодня я бы тебя не выбрала. Умная стала. Григорий беспомощно озирался. - Ладно! – сказала Лариса Кузнецова. – У меня у самой отец на войне был. Четырежды ранен. Но руки и ноги целы. Болеет, правда, часто. - А мой тоже на войне был, - заявила Аня Нечкина. – Медалей да орденов полна грудь. Зато сейчас пьёт беспробудно. Мать говорит, что его сто грамм погубили. - О чём ты? – спросила Врублевская. - Я о наркомовских ста грамм водки каждый день каждому бойцу на передовой, а позже не всем, а желающим перед атакой. Человек выпьет и ему море становится по колено. Лезли сами под пули. Особенно молодые. И гибли. Старые да опытные отказывались от своей кружки водки. В общем, спился мой тятька окончательно. Привык! - А мой папаня лишился ноги на фронте, - сказала Люда Бархатова. – Тоже спился. Не знаю, сто грамм ли его погубили или ранения только тоскует он страшно. Как затоскует, так и запьёт. - О чём тоскует? – спросил крайне заинтересованный Сибирцев, вспомнив своего отца. - А чёрт его знает! Не говорит. А только орёт: «Тос-ка-а-а-а!». - Мой отец тоже вернулся без ноги, - сказал Григорий. – Злой был, как цепной пёс. Всех гонял. Никому спокойной жизни не давал. И пил по-чёрному. - А у кого-нибудь отец не пил? – воскликнула Врублевская. Все молчали. - Их война не отпустила, - сказала Лариса Бублик. – Мой отец был убит. А мать патроны делала на заводе. Спать хотела, зазевалась. Ей станок кисть руки и отхватил. Пенсию ей дали, размером, как будто муха пос*ала. А ей меня поднимать надо было. Мать тоже водкой стала утешаться. - Учимся вместе третий год, а друг о друге ничего не знаем, - сказала Наташка Сковородина. - Ладно, давайте мне ветерана-инвалида, - внезапно решила Врублевская. – У меня отца не было, и нет. Но где-то он есть в пространстве. Чёрт знает, может он тоже воевал. А, может, его уже нет нигде. Может, погиб. - А я буду продолжать работу в библиотеке, - сказала Бублик. – Там одного человека вполне хватит. Быстро пришли к согласию, кто работает в интернате, а кто с ветеранами. Возвращаясь, из института домой, Сибирцев думал о том, что его сокурсницы занимаются общественной работой, а сливки с этой работы снял он, комсорг. И, конечно, девочки это понимают. Это, конечно, несправедливо, но есть ли в мире справедливость? Всю группу отправить в Англию невозможно. И к тому же он – лучший студент на курсе. Когда стаял снег, и земля прогрелась, Сибирцев собрался в дорогу. Он взял с собой «переломку», патронташ, сапёрскую лопатку времён Отечественной войны, металлическое решето, и мешок из-под картошки. Два последних предмета он нашёл в мастерской отца. Тщательно упаковав предметы в вещёвой мешок, подпоясавшись патронташем и повесив на плечо зачехлённую двустволку, Сибирцев сел в электричку и покатил в сторону Смоленщины. Выйдя из электрички, он не пошёл по старому пути напрямик к месту, где когда-то стояла его избушка, а взял влево и шёл некоторое время вдоль пустынной дороги, и только потом свернул направо, туда, где была излучина Иркута. Дойдя до излучины, он свернул направо и пошёл вдоль крутого берега. Река уже вскрылась, и лёд прошёл. В тёмной воде плыли только отдельные белые льдины и брёвна. Кое-где земля начала покрываться зелёным пухом. В синеве неба заливался весенней песней жаворонок. Сибирцев дошёл до пепелища и огляделся. Никого не было видно ни на этом, ни на противоположном берегу. Он расчехлил сапёрскую лопатку, вынул металлическое решето, мешок и принялся за работу. Он скинул с обрыва обугленные брёвна, и начал просеивать золу. Человеческие кости и два черепа он сложил в мешок. Наконец о металлическое решето что-то звякнуло. Это была пуля. Сибирцев положил её в карман и с удвоенной энергией принялся искать вторую пулю. Вскоре он нашёл и её. Затем он скинул оставшиеся обгоревшие брёвна с высокого берега, завязал мешок с костями, и зарыл его в яме. «Простите меня, - думал он, глядя на него, - если бы вы прыгнули с обрыва, то я бы не выстрелил. Мне ничего не оставалось другого. Если бы вы прыгнули с обрыва, то просто скатились бы вниз по снегу. Склон крутой, но не отвесный. Мы бы успели убежать, прежде чем вы нашли бы способ подняться наверх. Но вы предпочли напасть на меня и я вас убил. Это был ваш выбор. Но всё равно простите меня за то, что я вас убил. Я поставлю за упокой ваших душ по свечке в церкви. Обещаю! Скоро здесь вырастет трава, - думал он. – Никто никогда ничего не узнает». Затем он пошёл к тому месту, где бандиты напали на него. Он опустился на колени и стал искать гильзы в пожухлой прошлогодней траве. Одну гильзу он нашёл сразу, но вторую, как, ни старался найти не мог. К вокзалу он вернулся тем же кружным путём, что и пришёл. На другой день он зашёл в Крестовоздвиженскую церковь, узнал у служки, что надо делать, купил две восковых свечи, зажёг их и поставил за упокой душ убиенных. Но какую прочесть молитву он не знал. Он снова подошёл к служке. - Щас, - сказала старушка и проворно куда-то ускакала. Через минуту она вернулась с батюшкой. Батюшка был немолод с седой бородой. Григорий изложил ему свою просьбу. Священник встал перед канунным столиком и начал бормотать молитвы, крестясь, время от времени. Закончив, он повернулся к Сибирцеву. - А почто имён-то почивших людей не знаешь? - Так получилось, - пожал плечами Григорий. - Ладно! Иди в лавку, там заплатишь. - Сколько? - Сколько не жалко. Григорий подошёл к церковной лавке и дал двадцать пять рублей. Служка благодарила и кланялась. «Ладно, - думал Григорий, направляясь к дому матери, который был неподалёку. – Всё я исполнил, но что надо сделать, чтобы обо всем этом забыть и не мучиться?» Глава 29 Григорий пришёл в райком комсомола отдать отчёт о проделанной работе. Секретарь райкома, товарищ Кабанов, принял его в своём просторном кабинете под портретом Брежнева. Кабанов был человек лет тридцати могучего телосложения, но с изрядно потрёпанным лицом. Он протянул волосатую руку, взял папку с отчётом и небрежно бросил её на письменный стол. Другой рукой он указал посетителю на стул. Григорий сел. - Ты на хорошем счету, Сибирцев, - сказал Кабанов. – Мы тобой довольны. И без всякого перехода спросил: - У тебя тёлка есть? Брови Григория поползли вверх. Он смешался. Вспомнил, что были в стайке козы, но их зарезали. - Нет, сказал он, - телки нет. - Жаль! – ответствовал Кабанов, ковыряя мизинцем в ухе. – Я тебя хотел пригласить на вечеринку вместе с твоей тёлкой. Ну, приходи один. Тёлку мы тебе найдём. Он написал на клочке бумаги адрес и перебросил бумажку Григорию. - В семь вечера в субботу. Давай! Кабанов сделал жест по направлению к двери, Григорий понял и встал, чтобы уйти. У самой двери его догнал голос секретаря: - В семь – не забудь. Форма одежды свободная. Можешь бутылку водки принести. Лишней не будет. Шагая домой, Сибрцев размышлял, что молчать в любой ситуации лучше, чем говорить. Хорош бы он был, если бы брякнул, что тёлку они в стайке не держали. В словаре Кабанова тёлка означала девушку. И ещё он думал о том, что, судя по всему, ему оказали честь, пригласив на вечеринку, куда простые комсомольцы не допускались. Но он был далёк от того, чтобы возгордиться. Ему не хотелось идти. Он чувствовал себя неотёсанным увальнем. Наверное, там подобралась компания образованных и культурных людей. Григорий не хотел ударить лицом в грязь. Но любопытство в нём разгоралось. «Интересно, чем и как живут люди, облечённые пусть небольшой, но властью? Нет, надо пойти! Не стоит отказываться. А вдруг это пойдёт ему на пользу? Вдруг знакомство с высокопоставленными людьми будет новой ступенью в моей карьере?» Он рассказал о приглашении секретаря Татьяне Николаевне. - Костюмчик и рубашечку новую надень, а на шею повяжи вот этот платок. Будешь самым модным среди них! Идея Сибирцеву понравилась. Он повязал сине-бело-красный шёлковый платок вокруг шеи, надел новую рубашку. Татьяна Николаевна всплеснула руками: - Красавец! Как есть, красавец! Вот так и пойдёшь! Ботинки не забудь начистить. В субботний вечер, не забывший начистить ботинки, Григорий стоял перед дверью квартиры на втором этаже в доме с привратником, нажимал кнопку звонка и ждал, когда ему откроют. Привратник не хотел пускать его, но Григорий показал бумажку с адресом и сказал, кто ему этот адрес написал. Страж, молча, кивнул головой и пропустил его. Гость поднялся на второй этаж и нажал кнопку звонка. Послышались шаги за дверью, и она отворилась. Молодой человек щегольского вида придерживал дверь, не давая Григорию войти: - Ты кто? Ты куда? Сибирцев снова показал бумажку. Молодой человек окинул Григория оценивающим взглядом и впустил в просторную переднюю «сталинки». - Проходи в гостиную, - предложил молодой человек. – Кстати, я Вольдемар. А ты? - Григорий. - Будешь Грегор. - Почему, Грегор? – удивился Григорий. - Потому что, Грегор, и всё! Это не я, это Кабан придумал, – отрезал Вольдемар. Григорий прошёл по коридору и остановился на пороге гостиной, переминаясь с ноги на ногу и осматриваясь. Бутылку «Столичной» он спрятал за спину. В просторной гостиной, обставленной красивой импортной мебелью, было довольно много народу. Сидели в креслах, на диване и стояли группками по периметру. Середину комнаты занимал большой стол. Григорий не знал, куда ему двинуться дальше. С другого конца комнаты его увидел товарищ Кабанов, и пошёл ему навстречу. Он вывел Григория за руку на середину комнаты к столу, взял у него из руки «Столичную» и поставил на стол, где стояли закуски и несколько начатых бутылок водки, и провозгласил: - Товарищи, минуту внимания! Новый член нашего сообщества Грегор! Прошу любить и жаловать! Раздались жидкие хлопки. Григорий слегка поклонился. - Идём, я тебя представлю нашему главному, - сказал Кабанов и повёл Григория в правую сторону, где стояли два кресла и толпились юноши и девушки возле тех, кто сидел в этих креслах. Толпа расступилась, и с изумлением Григорий увидел, что в креслах сидели знакомые ему люди: профессор Медников и ректор института Голубенко. Профессор, доктор философских наук Медников, представительный мужчина лет пятидесяти, слегка улыбнулся юноше и протянул ему руку. Григорий сделал шаг вперёд и пожал её. - Ого! – одобрил Медников. – Крепкая рука! Люблю крепкие мужские руки. Славик, это же богатырь! Пожмите ему руку. Свита одобрительно рассмеялась. Славик, ректор института Голубенко, протянул Григорию руку. Отчаянно смущаясь, Григорий пожал руку ректора. - Ого! – одобрил Славик. – И, правда! Богатырь! - Так о чём мы говорили? - обратился к свите Медников. – Ах, да! Женщина это будни. Мужчина это праздник! Свита зааплодировала. Григорий ничего не понял, отступил в сторону и огляделся. Среди гостей он заметил актрис и актёров оперетты. Остальные мужчины были, по всей вероятности, комсомольские и партийные функционеры. Это было видно потому, как они были одеты и как держались. В гостиной произошло движение. Медников и Голубенко встали с кресел, и подошли к столу. Остальные тоже. - Ну, ты чего? – крикнул Кабанов. – Иди сюда! Что будешь пить? Вино? Шампанское? Водку? Коньяк? Иди! Наливай, что хочешь. Григорий подошёл к столу. Народ слегка расступился, чтобы дать ему место. Он взял рюмку и налил себе водки. - Ну, - сказал Медников бархатным барским голосом, - за нас! За самых умных, смелых и свободных! Выпили. Потом ещё и ещё. Народ снова разбрёлся по гостиной группками, и Григорий заметил, что первым из комнаты вышел Медников. За ним Голубенко и ещё человек десять молодых мужчин. Затем стали исчезать и другие. Кабанов подошёл к нему. - Ну, ты с мальчиками или с девочками? Медников вообще-то глаз на тебя положил. Пользуйся случаем! Кабанов подмигнул ему. Григорий похолодел. Хмель выскочил у него из головы, как пробка из бутылки шампанского. - Где здесь туалет? – спросил он осипшим голосом. - Прямо по коридору. Возле входной двери. Рядом душ. Давай! Григорий вышел из гостиной. В коридоре было несколько дверей. Он двинулся к выходу, но остановился возле ближайшей двери, потому что ему послышалась за ней какая-то возня, пыхтение и постанывания. Он нажал ручку двери, немного приоткрыл её и заглянул в щель. Его обдало внутренним жаром. То, что он увидел, потрясло его настолько, что на несколько секунд он замер в изумлении. Он закрыл дверь. И наткнулся на следующую дверь, которую также приоткрыл, чтобы увидеть то, что происходит в комнате. Это новое зрелище испугало его до такой степени, что он ринулся к выходу. Выскочив за дверь, Григорий опрометью скатился с лестницы и вылетел на улицу. Он почти бежал, опасаясь, что его будет преследовать Кабанов. Но его никто не преследовал и, добежав до угла, он остановился, чтобы отдышаться. Возвращался домой он медленным шагом, чтобы всё обдумать. Возле своего дома он сел на скамейку, сдёрнул с шеи платок и сунул его в карман брюк. Сцены, которые Григорий увидел за дверьми этой странной квартиры, были изощрённым групповым развратом. За один из видов этого разврата полагалась статья уголовного кодекса РСФСР. Это Григорий знал. Полагалась ли статья за второй вид разврата, он не знал. Квартира, несмотря на весь свой респектабельный вид, была ничем иным, как притоном для людей, занимающих руководящие посты, притоном для творческой интеллигенции. Это никак не укладывалось в сознании юноши. Он не понимал, зачем товарищ Кабанов хотел вовлечь его в эту грязную историю. Ведь он, Григорий, был мелкой сошкой. Может, Кабанов был вербовщиком молодёжи? Григорий заметил, что он не пошёл ни в одну из комнат и, похоже, и не собирался идти. Само посещение такого места, бросало на него, Григория, тень. Он понял, что в случае разоблачения посетителей такого притона, им грозит позор и суд. Следовательно, его будущая карьера могла оказаться под ударом. Может, и поездка в Англию тоже. «А, может, Кабанов пригласил меня специально, чтобы проверить? Или дискредитировать? Зачем?» Григорий терялся в догадках. Кабанов непременно спросит его, почему он сбежал. Что ему ответить? А, может, опередить события? Предотвратить беду? Григорий сжал кулаки. «Ну, и вляпался я в дерьмо! Что же делать?» Однажды Лена на прогулке показала ему дом и подъезд, где жила Елизавета Петровна. Григорий помчался на улицу Карла Маркса, прибежал к дому и ворвался в подъезд. Он не знал, в какой квартире обитает декан и позвонил в первую дверь на первом этаже. Дверь открыл седой мужчина в полосатой пижаме. Григорий спросил, где проживает Елизавета Петровна, декан. - А вам зачем? – спросил мужчина. - Я студент. Очень надо. Чрезвычайная ситуация! - Второй этаж, третья квартира. Институт что ли горит? - Горит! – крикнул Сибирцев на бегу. Он позвонил. Ему открыла сама Елизавета Петровна. На ней был домашний сатиновый халат, на голове наверчено белое махровое полотенце. Видимо, недавно из душа. Увидев Сибирцева, она изумилась: - Вы? Что случилось? - Позвольте войти, - почти крикнул Сибирцев. – Случилось! Она впустила его в переднюю. Григорий торопливо рассказал Елизавете Петровне обо всём, что он видел и слышал. Елизавета Петровна слушала его, открыв от изумления рот. Но она быстро собрала себя в кучу. Схватив телефонную трубку, она набрала номер. - Адрес! Напишите на бумажке адрес! Григорий сунул ей в руку записку Кабанова. - Это отделение милиции? – заговорила Елизавета Петровна в трубку. – Слушайте меня внимательно! Я декан факультета английского языка института иностранных языков Елизавета Петровна Орлова. Немедленно вышлите наряд по адресу, который я вам продиктую. Притон. Наркотики и извращённый разврат. Мой номер телефона … Елизавета Петровна продиктовала свой номер телефона и адрес квартиры, где происходили события. Затем она положила трубку. И тотчас раздался звонок. Милиция проверяла, верно, ли, что здесь проживает вышеуказанное лицо. - Скорее! - требовала Елизавета Петровна. – Там сейчас самый разгар. Она положила трубку и набрала номер Розы Яковлевны. - Ну, что, парторг, прозевала? Ты знаешь, что творится у нас в институте? Вопросы декана были ехидны по тону. Григорий стал отступать к двери. - Стоять! – приказала Елизавета Петровна. – Не ори! – сказала она в трубку. – Разврат ты прозевала! Так что, готовься к складыванию полномочий! Елизавета Петровна бросила трубку и, молча, смотрела на Сибирцева. Она его не видела. Мысли её блуждали далеко. Она видела себя уже в ректорском кресле. Наконец, её взгляд стал осмысленным. - Спасибо, голубчик, за бдительность! Ступайте! Вы правильно сделали, что пришли ко мне. Шагая домой, Григорий думал о том, что Медников, должно быть, у них главный. Что он знал о Медникове и Голубенко? Николай Николаевич Медников заведовал в институте кафедрой истории философии и читал курсы под названием диалектический и исторический материализм. Студенты, и особенно студентки были в восторге от его внешности и манеры подачи материала. Барственно-вальяжный, высокий, красивый, в расцвете своих зрелых лет, Медников расхаживал по аудитории и завораживал студентов своим звучным баритоном. Он читал лекции без бумажек, без конспектов, свободно владея материалом, приводя яркие примеры из жизни, сдабривая свою речь юмором. Студентки, которые всегда добывали информацию о личной жизни преподавателей, рассказывали, что Медников был женат. У него двое взрослых сыновей. Поскольку Медников никогда не заглядывался на студенток, девушки решили, что он примерный семьянин и глазок ему не строили. Медников был любим и уважаем всеми, как лектор. Ректор Голубенко когда-то был его аспирантом, а теперь был суперзвездой не только области, но, пожалуй, и всего СССР. Недавно о нём писали республиканские газеты. Дело было в том, что ректор Лебедев был переведён на более высокую должность в Министерство и уехал в Москву, а Голубенко стал самым молодым ректором. Ему не было ещё сорока лет, а он уже занимал эту высокую должность. Оставалось загадкой, как кандидат философских наук, доцент, каких в СССР было пруд пруди, взлетел вдруг на этот высокий пост? Кто помог ему? Может, его шеф Медников и помог, хотя у него было куда больше прав стать ректором крупного института. У Медникова были связи в обкоме партии. Возможно, были связи и в других городах и даже в Москве. Сам профессор несколько лет назад явился из другого города и обосновался в Иркутске. Свежеиспечённый молодой ректор тоже был женат, и у него было двое маленьких детей. Григорий зябко повёл плечами. Если эта сеть извращенцев пронизывает всю систему власти, если там, наверху, рука руку моет, то управы на эту компашку не будет. Впрочем, если за дело взялась сама Орлова, то, может, и будет толк. Домой, в теплые объятия Татьяны Николаевны Сибирцев не пошёл, а отправился в родительский дом на сеновал. Он был потрясён до глубины души. Придя в себя, в понедельник Сибирцев пришёл в институт. Первым занятием была грамматика английского языка. Он зашёл в аудиторию, поздоровался с девочками и сел за свой стол. - Ты что-нибудь знаешь? – спросила его Врублевская. - О чём? - Ректора арестовали и Медникова. И, говорят, ещё кучу народа. - Как арестовали? За что? - Так ты ничего не слышал? - Нет! - Жаль! Я думала, может, ты что-то знаешь. Ты же комсорг. - Причём тут комсорг? Почему я должен всё знать? От тебя первой слышу. В аудиторию заглянула Людочка, секретарша декана: - Сибирцев есть? Сибирцев – к декану. Немедленно! - Зачем? - Не знаю! - Иди! Иди! – сказала Нечкина. - Может, что-нибудь узнаешь. Расскажешь нам. Григорий пошёл. Тихо было в коридорах и в аудиториях. Преподаватели собрались в преподавательской комнате и обсуждали то, что случилось. Студенты тоже разговаривали в аудиториях. Все были подавлены. Казалось, что кто-то умер. Все полагали, что в ближайшее время в институте будут большие перемены. Григорий постучался в дверь деканата. В кабинете Елизаветы Петровны он увидел, кроме неё, двух мужчин среднего возраста и сразу смекнул, кто это. Ему предложили сесть и попросили рассказать всё, как было с того момента, как Григорий принёс отчёт в кабинет Кабанова. Григорий рассказывал подробно и без эмоций, а стенографистка в углу за отдельным столиком записывала всё, что он говорил. Когда он окончил своё рассказ, его отпустили. Он вернулся в аудиторию. - Ну, что? – спросила Нечкина. – Зачем тебя деканша вызывала. - По поводу отчёта, - коротко ответил он. Ему не хотелось, чтобы думали, будто он как-то связан с этим делом. Все умолкли. Была весна, время экзаменов и отчётов, и все занялись своим прямым делом. Через некоторое время все узнали, что идёт следствие, и дело будет передано в суд. В институте произошли изменения. Секретари партийной и комсомольской организаций института были сняты с должностей. Должно быть, за то, что не проявили бдительность. Среди снятых с должности был Кабанов и Роза Яковлевна. Её отправили на пенсию. Осенью, когда все собрались в актовом зале начинать новый учебный год, перед ними выступила Елизавета Петровна – новый ректор института. По её правую руку сидел Юрий Иванович Воскобойников, новый освобождённый парторг института, доцент кафедры политэкономии. Ректор Орлова сообщила, что бывший ректор Голубенко был отстранён от должности и отдан под суд. Его судили по 121 статье УК РСФСР за мужеложство. Приговор был относительно мягкий: три года условно. Суд учёл наличие у подсудимого двух маленьких детей. Голубенко должен был отработать эти три года в типографии областной газеты резальщиком бумаги. Заниматься преподавательской деятельностью в будущем, ему было запрещено. Все остальные участники гомосексуальных оргий были вычислены и понесли различные наказания в виде общественного порицания, снятия с должностей, лишения званий и наград. Один из участников оргий, актёр – существо ранимое и нежное – повесился. Профессору Медникову позволили исчезнуть. Медников растворился на просторах СССР, как будто его и не было никогда. Поговаривали, что он моментально перевёлся в другой институт в одной из дальних южных республик. В областных газетах об этих событиях не писали. Но весь город знал и гудел. Как ни странно, многие жалели Голубенко. Так вознестись! Так позорно рухнуть с высот! По городу ходили слухи, что в этих оргиях участвовала подсадная утка, или, точнее, подсадной селезень – сотрудник КГБ, который тайно снимал на плёнку всех участников. Народ тихонько смеялся. Деканом факультета английского языка была назначена доцент, кандидат филологических наук Гусева Ираида Александровна, женщина лет сорока, жизнерадостная и приятная во всех отношениях. Глава 31 К началу марта Сибирцев прошёл через все инстанции, получил все инструкции и вылетел в Москву. Когда Григорий вошёл в салон ТУ 104, им овладела тревога. Он сел в кресло, пристегнул ремень и осмотрелся. Салон наполнялся пассажирами. Все пассажиры выглядели спокойными и уверенными в себе. «На телеге я ездил, - думал Григорий, - на трамвае ездил, на грузовике тоже ездил, и на автобусе ездил, и в пригородном поезде ездил, но почему я никогда не испытывал тревоги ни в поезде, ни в автомобилях, а в самолёте испытываю?» Он придал своему лицу выражение спокойной уверенности и посмотрел на своего соседа, солидного мужчину с седыми висками. Мужчина смотрел в иллюминатор. Пассажиры уселись. Между рядами кресел прошла стройная стюардесса с подносом, на котором горой лежали леденцы «Барбарис» в бумажках. Его соседи слева и справа прихватили по горсточке. Григорий взял одну конфету. Взять горсть ему было совестно. Его удивило, что леденцы стюардесса раздавали просто так. Денег никто на поднос не клал. «Наверное, леденцы входят в стоимость билета, - догадался Григорий. - Только зачем эти леденцы нужны? Мы что, дети?» Самолёт медленно тронулся с места, выруливая на взлётную полосу. Соседи Григория зашуршали бумажками. Он держал конфету в руке и не знал, что с ней делать.. - Ты в первый раз летишь? – спросил сосед слева, дородный мужчина в дорогом костюме. Григорий кивнул утвердительно. - Конфетку в рот положи, - посоветовал сосед. – Уши заложит, как самолёт взлетит. А будешь конфетку сосать, уши-то и отложит. Григорий послушался совета и положил леденец в рот. В груди он ощутил странную дрожь ожидания. Самолёт остановился в начале взлётной полосы, и некоторое время стоял неподвижно. Григорий чувствовал, что лайнер, как конь, роет землю задними копытами. Вдруг двигатели взревели, воздушное судно задрожало и побежало по бетонным плитам всё быстрее и быстрее. Мощная сила вдавила Сибирцева в спинку кресла. Он почувствовал внутри себя взрыв ужаса и восторга. Самолёт оторвался от взлётной полосы, тряска прекратилась, и начался полёт. В два прыжка, через Омск, борт приземлился через семь часов с небольшим в Домодедово. Григорий дождался, когда приедет багаж, взял свой чемодан, одолженный ему Татьяной Николаевной, и пошёл искать железнодорожную станцию. Поездом он доехал до станции метро Павелецкая, и с двумя пересадками добрался до гостиницы «Университетская». Его поселили в двухместном номере. Соседом оказался юноша из Петрозаводска. Он тоже летел в Англию по линии обмена студентами. Юношу звали Владимир. Оба так устали после своего путешествия в Москву, что завалились на кровати и заснули крепким молодецким сном. Их разбудил телефонный звонок. Строгий мужской голос потребовал, чтобы через полчаса они спустились в холл гостиницы для инструктажа. Юноши привели себя в порядок и спустились вниз. - Замучили инструкциями, - бросил на ходу Владимир. Григорий, помня наставления Марины Игоревны, промолчал. В группе, состоявшей из студентов разных республик и городов СССР, было сорок человек. Руководителем группы был доцент из Киева лет под пятьдесят. По-русски он говорил с украинским акцентом. Но инструктаж проводил не он, а мужчина средних лет с невыразительной внешностью. Григорий слушал его с раздражением. Его уже инструктировали дважды в Иркутске: от группы не отбиваться, беспрекословно слушаться руководителя, ходить парами, на провокации не отвечать, лишнего не говорить, СССР хвалить, деньги на глупости не тратить. Им выдали по десять фунтов каждому на личные расходы. Григорий смотрел на фунты и не мог решить, много это или мало. Что можно на них купить? И что есть глупая покупка, а что не глупая? Вечером они обсудили это с Владимиром. - Наверное, глупая покупка, это пиво в банках или сигареты, - предположил Владимир. – Мне говорили, в Лондоне можно на эти деньги купить хорошую тёплую зимнюю куртку, и ещё сдача останется. Верх из болоньи. Синтетика. Совершенно не промокает. Я куплю, пожалуй. У нас такая куртка у спекулянтов бешеных денег стоит. - Куртка – тоже покупка глупая, - сказал Григорий. – Износится, и нет её. Надо, чтобы память осталась, что-то, что не износится. - Зато девки любить будут, - засмеялся Владимир. – Модная вещь! - Любить – за куртку? – пожал плечами Григорий. – Как износится, так и любить перестанут? - Так что ты купишь тогда? Что не глупая покупка? - Книги, - ответил Григорий. Владимир пожал плечами. Рано утром, когда ещё не рассвело, студентов рассадили по автомобилям, и повезли в Шереметьево. Григорий, усаживаясь в кресло самолёта, ожидал, что снова переживёт взрыв ужаса и восторга, когда самолёт будет разбегаться. Но на этот раз этого не произошло. «Привыкаю, - подумал Григорий. – А жаль! Это было здорово!» И заснул. Проснулся он перед посадкой в аэропорту Хитроу. Выйдя из самолёта, Григорий втянул в ноздри воздух. Воздух был другой, не такой, как в Иркутске или в Москве. Он не мог дать определения этому другому воздуху и решил, что ему так показалось после самолёта. В Хитроу их посадили в огромный красный автобус и повезли в гостиницу. Сибирцева поразил внешний вид водителя автобуса. На нём был элегантный костюм, белая рубашка и галстук. «Да, они все тут джентльмены, - подумал Григорий. – Как одет! У нас ничего похожего. Костюм ещё туда-сюда, но галстук! Невероятно!» Но удивляться придётся не только галстуку водителя. За окном мелькала чужая неведомая жизнь. Их поселили в гостинице «Европа» и советские студенты начали знакомиться с английской действительностью. Пока они шли по коридору к номеру, где их поселили, Сибирцев удивлялся узости этих самых коридоров, устланных зелёным ковролином. Григорий всё боялся, что заденет плечами стенки. «Для кого это построено, - удивлялся он, - что человеку моих габаритов протиснуться можно едва-едва». Навстречу им попалась хорошенькая горничная, но немного косенькая, с ворохом несвежего постельного белья. Она с любопытством оглядела постояльцев с головы до ног, пока они стояли, прижавшись к стене, когда она проходила мимо. «Если такой узкий коридор, то какая комната?» - подумал Григорий. Вопреки ожиданиям комната оказалась достаточно просторной для двух больших кроватей и платяного шкафа. На дворе был март, а в комнате было холодно. Григорий захотел потрогать батарею парового отопления под окном, но батареи – не было. «Экономят на всём, - подумал он. - На ширине коридора экономят, на отоплении экономят. Что за нация!» Но вслух он ничего не сказал, помня инструктаж. Их предупредили, что в комнатах могут быть подслушивающие устройства. Портье принёс их чемоданы. Владимир открыл свой чемодан и принялся разбирать вещи. Григорий открыл дверь в ванную комнату. Здесь тоже была экономия на размерах. - Слушай, - сказал Григорий Владимиру, - а тут нет смесителя. Два крана. И душа нет. Как мыться-то? Владимир подошёл и посмотрел. - А у них повсюду так, и не только в гостиницах, но и в домах. Там затычка должна быть, которая слив закрывает. Они набирают горячую и холодную воду в раковину и моются. Экономят воду, чтобы зря не лилась. «Жмоты! - подумал Григорий. – Воду им жалко. А воздух?» Тесно ему стало в этом английском пространстве. Он привык к другим масштабам. Позвонил телефон. Гостей пригласили на завтрак. Юноши спустились в столовую. Группа уже сидела за длинным столом в просторном зале, отделанным под средневековье: тёмные балки на потолке, с которых свисали разноцветные штандарты, громадный закопчённый камин с вертелом, на котором можно было зажарить тушу быка. На столе был тонко нарезанный белый хлеб в хлебницах, разноцветные стаканчики и коробочки со сливочным маслом, джемом, овсяная каша в тарелках, сверкающие металлические кофейники и хрупкие белые чашки, которые ему было страшно взять в руку из боязни раздавить их, как яичную скорлупу. Все принялись за еду. Несколько ложек овсянки не утолили голод Григория. Он робко взял прозрачный, почти кружевной ломтик белого хлеба, вскрыл упаковки с маслом и джемом и размазал по ломтику. Налил себе кофе с молоком. Взять ещё хлеба, масла и джема он постеснялся и встал из-за стола почти голодным. Он съел чего-нибудь бы ещё. Сразу после завтрака, не давая студентам опомниться, их упаковали в автобус и повезли смотреть музей мадам Тюссо. Григорий бродил среди восковых фигур, вглядываясь в знакомые, и незнакомые лица. Незнакомых было больше, чем знакомых. «Положа руку на сердце, - думал Григорий, - что интересного в том, что здесь стоят копии из воска знаменитых людей мира? Мне скучно и немного жутковато, как будто здесь стоят мертвецы». Потом их повезли слушать лекцию по современной литературе Англии в Лондонский университет. Григорий слушал лектора и восхищался настоящей английской речью. Она казалось ему безупречной. Затем он поймал себя на том, что понимает каждое слово. Это его порадовало. Вечером, когда стало смеркаться, студентов повезли осматривать Лондон. Григория поразили ярко освещённые и переполненные автомобилями улицы, сияющие разноцветными огнями рекламы и витрины магазинов. Осторожная и лёгкая, как бабочка, впорхнула в его сознание мысль о том, что всё, что видит он за окном автобуса, может стать его собственностью, стоит только осмелеть, захотеть и сделать. Всё это может принадлежать ему! Он может стать подданным Великобритании. Он шикнул на бабочку, чтобы она улетела, но бабочка сделалась наглой, села на его главную извилину и щекотала её лапками. Что, если … Григорий припомнил историю побега танцовщика Нуреева, о котором ему как-то рассказал Женя. - Надо подойти к полицейскому, - подхалимски подсказывала бабочка, - и сказать ему, что ты из СССР и хочешь остаться в Англии. Полицейский сведёт тебя в участок, где ты напишешь заявление на имя … - На имя королевы, что ли? - усмехнулся Григорий. - Дурак, - рассердилась бабочка, - на имя Брежнева! Тебе подскажут, на чьё имя. Главное, написать! - Ага, - снова усмехнулся Григорий, - а потом меня объявят изменником родины, суд заочно приговорит к семи годам лишения свободы с конфискацией имущества. - Какое у тебя имущество, босяк! - возмутилась бабочка и покрутила передней лапкой у виска. - Голодранец! Или ты считаешь ту несчастную деньги на сберкнижке – богатством? - Нет, - сказал Григорий. – Англия мне не подходит. Тесно здесь! Всё такое маленькое, узенькое, низенькое, вылизанное. Трава и та не трава, а коврик зелёный. - Как есть – дурак! – засмеялась бабочка. – Уедешь в Америку. Там просторно! Почти как дома. И заживёшь! - И никогда больше не увижу мать, сестёр, братьев, Лену Соколову. - Ты их почти и не видишь. Тебе они нахрен не нужны, а ты – им! Давай, думай быстрее, пока ты в Лондоне! - Сама ты, дура! Брысь! – мысленно заорал Сибирцев. А наутро их повезли в Кембридж. Первое знакомство с Кембриджем нельзя было назвать удачным. День был серый, мрачный, моросил холодный дождь, и, глядя из окна автобуса на одинаковые двухэтажные краснокирпичные домики и крохотные одинаковые лужайки и садики перед фасадами, Григорий подумал, что жить здесь, наверное, скучно. Его удивили улицы без признаков растительности. Никаких деревьев! Голые каменные узкие улочки. Университета в первый день он не увидел. Приезжих студентов расселили по домам англичан, и надо было знакомиться и обживаться. Хозяин дома, где остановились Григорий с Владимиром, был профессором университета. Он представился мистером Вильямом Тёрнером. Высокий, сухопарый, с седыми усами, в представлении Григория Тёрнер был типичным англичанином. Жена Тёрнера – Мэри, подвижная, сухонькая маленькая, неслышно шастала по дому, как мышка. Дом тоже был типично английский, в два этажа, со спальнями наверху, со столовой, кухней, гостиной, кабинетом хозяина внизу. Из кухни можно было попасть сразу в гараж, где стоял тёмно-синий «Триумф». Второй день пребывания в Кембридже был солнечным, хотя и холодноватым. Группу советских студентов повели знакомиться с Кембриджским университетом. Университетские здания были старым городом в современном городе. С удивлением рассматривал Григорий готическую архитектуру университетских зданий и часовни и не мог понять, нравится она ему или нет. В ней было что-то неспокойное и даже агрессивное. Острые шпили кололи небо. «Спокойные купола наших церквей, - думал Григорий, - небо не царапают и не колют, а повторяют его очертания. Пожалуй, мне здесь не нравится. Наши соборы и церкви человечнее. Они не подавляют человека и не угрожают небу». Зато Владимир был в восхищении от Англии, Кембриджа, дома мистера Тёрнера и от самих хозяев этого дома. - Вот бы здесь жить! – то и дело восклицал он. – Смотри, Гриша, какая культура! Как у них всё продумано! Какая архитектура! Какая старина! Как они её сохраняют! Всякая мелочь Владимира восхищала, и он требовал, чтобы Григорий с ним соглашался. Григорий отмалчивался или буркал что-то невнятное. Многое и ему нравилось, но он предпочитал держать при себе свои впечатления от стиля английской жизни. Как ни старался Владимир вовлечь в разговор своего сотоварища, ему это не удавалось. Григорий хорошо помнил, что при прощании сказала ему мать Жени: - Гляди в оба! В каждом, даже самом маленьком коллективе есть стукач. Если стукач не ты, то это точно твой приятель. Григорий молчал и неопределённо пожимал плечами. Чем больше наседал на него Владимир со своими восторгами, тем холоднее и неприступнее он становился. Внутренне он был раздражён, но раздражение скрывал. Хозяин дома дал прозвища своим постояльцам. Владимира он, шутя, называл Noisy, а Григория – Quiet. Владимир и в самом деле был шумным и даже навязчивым. Григорий был сдержан и молчалив. Начались занятия в колледже. Но, прежде чем они начались, был проведён письменный тест, чтобы определить уровень знания английского языка у каждого студента. По результатам теста группа была поделена на три подгруппы. Подгруппа студентов с отличным знанием языка, с хорошим знанием и слабым. Григорий попал в первую подгруппу. Он скептически хмыкнул, услышав, что отлично знает чужой язык. У него уже не было иллюзий на этот счёт. Он был уверен, что иностранный язык можно знать хорошо, но отлично его знают только единицы, те, кто долгое время прожил в чужой стране и общался с носителями языка. Вопрос, который нередко задают простодушные люди, знает ли кто-нибудь иностранный язык в совершенстве, приводила его в ярость. «Даже носители языка, - думал он, - не знают свой родной язык в совершенстве, так что уж говорить об иностранном языке!» Занятия вели преподаватели университета. Григорий находил занятия скучными, а преподавателей нудными. Пользу он искал только у преподавателя, который вёл фонетику. Григорий хотел говорить на английском без русского акцента. И он заговорил и получил похвалу от профессора. Пару раз, когда был солнечный день, посидев на лекции по фонетике, он, под предлогом головной боли, уходил к реке Кэм, где катался на плоскодонке. Кэм смешила его. «Видели бы вы нашу Ангару!», - самодовольно думал он, отталкиваясь от дна длинным шестом. - Кэм вовсе и не река, а речушка. О таких речушках в России говорят, курица вброд перейдёт. Впрочем, Кэм живописна», - думал Григорий, разглядывая низкие берега, поросшие зелёной травкой. После занятий, заканчивающихся в 14 часов, все шли на обед в студенческую столовую. Такие столовые в СССР, может быть, и были, но Григорий видел такую столовую впервые. Середину просторного зала занимал зелёный стол с ячейками. В ячейках специального стола лежали столовые приборы. Не старые, потускневшие алюминиевые ложки и вилки, как в советских столовых общепита, а ложки, вилки и ножи из блестящей нержавейки. Но ещё удивительней было то, что в ячейках лежали ложки, вилки и ножи разных размеров и форм. Григорий смотрел на них в нерешительности. Из столовых приборов он знал только ложку для супа, маленькую ложку для чая и вилку для вторых блюд. Столовые ножи подавались только в доме Максимовичей. Там Григорий научился с ними управляться. В его родном доме столовых ножей не было, а ножи водились только огромные, длинные и острые для хозяйственных нужд. Сибирцев выбрал из ячеек только знакомые приборы: ложку для супа, ложечку для чая, вилку средних размеров и, поколебавшись, столовый нож. Он присматривался, как студенты-англичане берут из ячеек и кладут на подносы ложки, вилки и ножи разных размеров и конфигураций. «Знают, как ими пользоваться, - с уважением думал Григорий. - Будет у меня когда-нибудь свой дом, я сделаю его по европейскому образцу». Выбор разнообразных блюд тоже поразил его воображение. Но он взял знакомые кушанья: гороховый суп, котлеты с картофельным пюре и чай. Суп – протёртая однородная масса зелёного цвета – ему не понравился. «Наверное, все супы у них такие, - подумал Григорий. - Щей и борща и похлёбки здесь мне не поесть». После обеда подавали экскурсионный автобус. Григорий увидел Ковентри, собор святого Михаила, построенный в XIV веке. «Подумаешь, у нас есть соборы десятого и одиннадцатого веков. Наш храм Покрова на Нерли старше Вестминстерского аббатства. В архитектуре мы Англии не уступаем. Скорее всего, и в остальном не уступаем» - подумал он с гордостью. В Ковентри Григорий увидел только остов, скелет, потому что в 1940 году немецкие лётчики бросали на собор бомбы и почти разрушили его. Григорий погулял внутри остова. Крыши над головой не было. Вверху сияло безоблачное небо. Всё было чистенько, прибрано, убрано, вылизано, нигде ни камешка, ни пылинки, словно не бомбы разрушили собор, а так было задумано строителями – без крыши и без внутренностей. Григорий потрогал древние камни. Потрогал, и ничего не почувствовал. Англичане выветрили дух разрушительной войны и седой древности, превратив останки собора в артефакт для туристов. Сибирцев не почувствовал войны. Война была на фотографиях, выставленных при входе в разрушенный собор. Там, на фотографиях, она чувствовалась во всём: в грудах камней, прежде всего. Рядом со старым построили новый собор святого Михаила в современном лаконичном стиле. «Красиво, но холодно», - подумал Григорий и внутрь не зашёл. Он увидел также дом Шекспира в Стрэтфорде-на-Эйвоне и церковь Святой Троицы там, где драматург был крещён и похоронен. Перед входом монах сунул ему в руки листовку. Сибирцев прошёл внутрь, сел на скамью и прочёл. В листовке человеку предлагалось, какого бы вероисповедания он ни был подумать и помолиться о родных и близких, о своей стране и мире во всём мире. Сибирцев не умел молиться, но он вспомнил мать, сестёр, братьев, Женю и его родителей, Лену Соколову и Лукьяныча, и даже Анну Орлову. Он подумал о них и пожелал им здоровья и благополучия. Потом он подумал о своей стране и пожелал ей избавиться от коммунистической партии, парторгов и обрести свободу. Потом он встал и пошёл к Шекспиру. Глубоко задумавшись, стоял Сибирцев возле плиты, под которой покоился великий англичанин. Юноша дал себе слово, что прочтёт все произведения поэта и драматурга. Кроме «Гамлета» и «Короля Лира» он больше ничего не читал. Через месяц обучения в Кембридже группу разделили на двойки и тройки и отправили по разным городам Англии – практиковаться в английском языке, разговаривая с его носителями. Григорию и Владимиру достался Кардифф. К ним присоединилась девочка из Ленинграда Рита Мельникова, мягкая и женственная. Владимир тотчас проявил к ней интерес и принялся за ней ухаживать. Руководителя или надзирателя с ними не было. Они были предоставлены самим себе. Но Григорий помнил, что в каждой группе есть доносчик. А если доносчик не он, то это Владимир или Рита. Интересно, кто из них? Им надо было пересечь Англию на электричке с востока на запад. Руководитель выдал им билеты, и они сели в поезд в первый попавшийся вагон. Вагон был старый, с виду потрёпанный, с маленькими окнами, с тёмными стенами зеленоватого оттенка. Такого же оттенка были кресла с белыми подголовниками. Григорию даже показалось, что на креслах лежит пыль, но пыли на самом деле не было. Народу в вагоне было немного. Пришёл контролёр в форме – негр среднего возраста с толстыми лоснящимися щеками. Григорий впервые видел негра и его внешность ему не понравилась. Контролёр посмотрел на их билеты и сказал, что они сели не в свой вагон. Этот был первого класса, а им надо было в стандартный вагон второго класса. «Как у них тут всё запутанно, - подумал Григорий. – Не всё ли равно! У нас можно ехать в любом вагоне электрички». Перешли в стандартный. Григорий был приятно удивлён. Вагон был новенький, с большими окнами, мягкими креслами, полный солнечного света. И народу в этом вагоне было много. Студенты сели на свободные места и стали смотреть в окна. Потом они заметили, что их с любопытством разглядывает молодая симпатичная женщина из правого ряда. - Вы иностранцы? – спросила она. - Да, - ответил Григорий, - мы студенты. Англичанка оживилась и заулыбалась. - Из Польши? - Из СССР. Брови англичанки взлетели вверх от удивления. А глаза загорелись новым интересом. - Вы русские? Из Москвы? - Я из Иркутска, - отвечал Григорий. - Я из Петрозаводска, Карелия, - сказал Владимир. - Я из Ленинграда, - сказала Рита. Англичанка вцепилась в Сибирцева. - Иркутск это где-то в Сибири? - В Восточной Сибири. Есть ещё Западная. - О, да, да! Сибирь большая, я знаю. И холодная. А, правда, что у вас по улицам медведи ходят? - Правда! – подтвердил Григорий, сохраняя серьёзное выражение лица. – Ходят. На лавочках отдыхают и играют на балалайках. А ещё соболя у нас по улицам бегают и сами на плечи женщинам прыгают, чтобы их согреть. Англичанка засмеялась. Она оценила юмор русского студента. - А, правда, что коммунисты отнимают у жителей детей и воспитывают их в военных лагерях? - Правда! – согласился Григорий. – И делают из них генералов в 16 лет. У нас, что ни подросток, то генерал. Я вот, например, уже генералиссимус. Англичанка снова засмеялась и продолжила расспрашивать Григория об Иркутске. Рассказывая, он поглядывал в окно и удивлялся, что почти нет свободных пространств. Заканчивались одни поселения и тотчас начинались другие. «Мало места, - думал Григорий. - Маленький остров. У нас едешь-едешь, всё лес да лес! Или поля!» В Кардиффе группу встретил долговязый юноша - студент местного университета. Он представился как Долф. Он посадил всю группу в свой тесный автомобильчик и повёз гостей в студенческое общежитие. Это было современное двухэтажное здание. Долф провёл гостей на второй этаж и показал каждому его комнату, сказав, что через двадцать минут ждёт их внизу в холле. Рита, недолго думая, переключила своё внимание на Долфа. Владимир забеспокоился. Григорий вошёл в комнату и огляделся. Довольно просторная комната. Письменный стол. Кровать. Два стула. Прикроватная тумбочка. И две странные раздвижные двери на одной из стен. Григорий отодвинул левую створку двери. За дверью оказалась крошечная комнатка с раковиной для умывания. Два блестящих крана над нею приглашали умыться. Овальное зеркало приглашало поглядеться. Слева от раковины на полочке лежало белое мыло, и стоял хорошенький пластмассовый стаканчик, расписанный синими колокольчиками. Должно быть, стаканчик предназначался для зубной щётки. Справа от раковины висело белоснежное махровое полотенце. «Всем привет! – сказал Григорий. – Как дела, ребята?» Никто не ответил. Они не знали русского языка. Григорий погляделся в зеркало и умылся. Потом он сел на кровать и поразился мягкости матраца. Он лёг и увидел слева шнурок с кисточкой. Он слегка дёрнул за шнурок, и загорелась люстра посередине потолка. «А ведь у входной двери есть ещё выключатель», - подумал Григорий. - Как хорошо всё продумано для удобства того, кто здесь живёт». Он встал с постели и открыл вторую раздвижную дверь. Там оказалась гардеробная. Григорий сел на стул и задумался. Снова в голову прилетела бабочка и уселась на центральную извилину. Всё это, вся эта кукольная Англия с замками и соборами, университетами и парками, аккуратными домиками и важными полицейскими может принадлежать и ему. А потом можно махнуть в Америку, свободную страну свободных людей. «И что я буду там делать? - спросил бабочку Григорий. - Будь я технарь, то куда ни шло! Но я гуманитарий. Преподавать английский язык в стране, где государственным языком является английский – смешно! Любой носитель родного языка заткнёт тебя за пояс! И потом, я больше никогда не увижу Иркутск». У него сжалось сердце. А с другой стороны: в Иркутске хочется жить так, как живут здесь студенты. «Вон, у Долфа – свой автомобиль», подсказывала бабочка. – Тебе в СССР об этом даже мечтать нельзя». «Но если я останусь здесь, у меня не будет статуса студента, - подумал Григорий. - Нужно будет поступать в университет, а это дорогое удовольствие. Образование здесь стоит больших денег. А откуда у меня деньги? Значит, надо будет искать работу. А какую работу я могу выполнять? На что я способен? Пойти в армию? В полицию? А, может, таких, как я, эмигрантов, ни в армию, ни в полицию не берут? Значит, в дворники? Нет! – сказал он бабочке. - В дворниках я уже был, и возвращаться к этой профессии у меня нет ни малейшего намерения. Вот, если бы у меня уже был бы диплом! А кому в Англии нужен мой диплом? Нет! Это безнадёжное дело. Нурееву хорошо! Он знаменитый танцовщик. А я – кто? Обыкновенный советский студент. Я здесь не нужен». Григорий тяжело вздохнул. Бабочка нагадила ему в извилину и улетела. - Что же делать? – спросил Григорий у кровати. Кровать молчала. Она тоже не понимала по-русски. В Кардиффе троице из СССР показали всё, чем этот город был знаменит: собор Лландафф, Национальный музей, ратушу, средневековую деревню Косместон, и замок в романском стиле. В замок доступа не было. Они видели его издалека. Через неделю студенты вернулись в Лондон, соединившись с группой. Им прочли несколько лекций по истории Англии в Лондонском университете. После лекций их снова покатали по городу и вокруг города, показали Национальную галерею, Виндзорский замок, Букингемский дворец, Вестминстерский собор и Парламент. И, конечно, Трафальгарскую площадь. Григорий бросил мелкую монету в бассейн фонтана. Григорий хотел вернуться сюда когда-нибудь. Англичане устроили праздничный обед в честь студенческой делегации, наутро отбывающей на родину. В просторном зале гостиничного ресторана стояли столы, выстроенные в длинный ряд. Хозяева и гости сели вперемешку. Создавалась иллюзия дружбы и единства. Сибирцев сразу понял, что это иллюзия. Напротив него сидел молодой англичанин. По его взгляду, юноша понял, что англичанин настроен совсем не дружественно. Его брови были нахмурены, глаза были злые, а губы были крепко сжаты. Англичанин смотрел исподлобья и его правая щека слегка подёргивалась. «Вот, чёрт, - думал Сибирцев, - что ему надо? Чем я ему досадил? Я ведь его вижу впервые». Начался обед. Официанты разносили блюда с кушаньями и подливали в бокалы вино. Хозяева и гости попеременно вставали и произносили тосты, восхваляя дружбу между Великобританией и СССР. Сибирцев временами бросал взгляды на англичанина, сидящего напротив. Тот не отрывал злобного взгляда от лица советского студента. Григорий заметил, что англичанин не прикасался к бокалу с вином и не аплодировал после тостов. Сибирцев стал испытывать беспокойство. Он решил нейтрализовать англичанина. После очередного тоста, Григорий протянул руку с бокалом через стол, желая чокнуться с англичанином. Он даже привстал со своего места, чтобы дотянуться до него. Но тот не взял свой бокал и продолжал злобно смотреть на юношу. - За дружбу! – приветливо сказал Григорий, продолжая держать руку с бокалом протянутой через стол. Наступила напряжённая тишина. И в этой тишине прозвучал голос англичанина: - Какая может быть с вами дружба, если вы, русские, агрессоры! Вы держите свою армию в европейских восточных странах. Вы навязываете им ваш коммунизм. Вы – душители свободы. Я не стану пить с вами за дружбу! Григорий сел на место и резко ответил: - Я прежде думал, что все англичане хорошо воспитаны. Жаль, что мне попался хам. Коммунизм не наш, а ваш. Это его ваш Маркс придумал, что лежит на Хайгетском кладбище. Я не военный. Я студент. Я у вас в гостях. А вы нарушили правила гостеприимства. Над столами повисла тишина. Григорий добавил: - Если правительство моей страны держит армию в европейских восточных странах, значит, так нужно. А вам-то, какое дело до всего этого? Наших танков нет в Англии. Англичанин злобно сверкнул глазами и хотел что-то ответить, но распорядитель обеда, сконфуженный, как и все присутствующие, уже овладел собой, встал и что-то негромко сказал. Англичанин встал, бросил на стол салфетку и вышел из зала. Распорядитель начал приносить извинения Григорию и всем гостям, но это не очень-то помогло снять напряжение и конфуз. Хозяева пытались вернуть сердечную атмосферу, оправдываясь перед гостями. Гости кивали головами, уверяли, что всё пустяки, но конец обеда был смят, и все разошлись недовольные друг другом, но делая вид, что всё замечательно и инцидент исчерпан. - Вот сволочи! – сказал Владимир, когда они с Григорием вошли в свой номер. – Это они специально провокацию устроили, чтобы дать нам понять своё истинное отношение к нам. Григорий, молча, паковал чемодан. Чемодан радостно посапывал. Ему очень хотелось домой на родные антресоли, где можно сладко поспать. «Если остаться в Англии, - думал Григорий, - то всё равно я был бы здесь чужой. В их глазах я – представитель советского государства. Как он на меня напал! Даже если остаться и перестать быть советским, то останешься для них русским, и всё равно чужим. И они никогда этого не забудут. И не простят. Это навсегда. Нет, надо действовать не так. Не у них оставаться, а у нас всё переделывать». Глава 32 Рано утром самолёт с советскими студентами вылетел в Москву. Руководитель делегации расслабился и крепко спал, развалившись в кресле. Он имел полное право расслабиться. Никаких особенных происшествий не произошло. Никто не остался в Англии. Поголовье студентов было в самолёте. Ни одна овца не пропала. До самолёта в Иркутск у Григория оставалось несколько часов. Он решил осмотреть Красную площадь и Кремль. Денег у него оставалось немного, но на метро и стакан кофе с булочкой хватало. Он доехал на метро до центра, и вышел на остановке «Проспект Маркса». Красная площадь лежала перед ним. Григорий смотрел на нарядные башни Кремля, на пряничный собор Василия Блаженного, на здание ГУМа. Григорий ступил на брусчатку. «Вот это всё – моё! – сказал он себе. - Вот эта красота, мощь и величие принадлежат мне! А там, в Лондоне – не принадлежат. Они чужие». Он медленно обошёл площадь по периметру, прогулялся вдоль Александровского сада и через Кутафью башню вошёл на территорию Кремля. Осмотреть экспозиции музеев, у него уже не было времени. Он подивился современной архитектуре Грановитой палаты, возведённой в ХV веке, полюбовался колокольней Ивана Великого и отправился в аэропорт. Возвращение в Иркутск было для Григория чем-то вроде пробуждения от сна. Юноша вернулся из одного мира – в другой. Даже огромная и шумная Москва была другим миром по сравнению с Иркутском. Нельзя сказать, что это возвращение в другую реальность Сибирцева сильно радовало. Вообще не радовало. Он смотрел на убогие дощатые, ставшие серыми от времени, заборы вокруг усадеб, на двух и одноэтажные деревянные дома с облупившейся краской на фасадах, и сердце его сжималось от страдания за эту жалкую и полунищую жизнь, теплившуюся внутри. Он судил об этой чужой жизни по своему опыту, который он переносил на других. Даже красивые каменные старинные дома центра города его мало радовали. Их, с его точки зрения, было мало. Весь город должен был быть таким, как центральные улицы. Но он не был весь таким. Единственно, что радовало Григория, что делало каждый деревянный дом индивидуальным, это резные наличники окон, ставни и двери. Растущие, как грибы, по окраинам хрущёвские пятиэтажки оскорбляли его эстетическое чувство. Снаружи они выглядели как скучные прямоугольные коробочки, и Григорий знал, что внутри эти коробочки были поделены на тесные клетушки. Он называл эти «хрущёвки» курятниками. Григорий привёз Татьяне Николаевне гостинец: серый платочек с оттиснутым на нём ярким видом Виндзорского замка. По четырём сторонам платочка было написано по-английски «Великобритания». Татьяна Николаевна тотчас надела платочек на шею и вертелась перед зеркалом так и этак. Она гордилась, что платочек приехал к ней на шею прямо из Англии. «Студентки, - думала она, - завтра увидят и лопнут от зависти». Такие же платочки Григорий привёз в подарок матери и сёстрам. А девочкам из своей группы привёз по шариковой ручке. Шариковые ручки в СССР ещё не появились, поэтому это чудо науки и техники произвело неизгладимое впечатление на девочек. Для себя Григорий привёз книги на английском языке – романы Хаксли, Лоуренса, Джойса, Оруэлла, Вирджинии Вулф и два экземпляра Библии. Эти книги нельзя было найти в советских библиотеках. Тем более, на английском языке. Один экземпляр Библии он привёз Лене Соколовой. Второй экземпляр предназначался в подарок Максимовичам. Григорий явился в ректорат засвидетельствовать своё почтение Елизавете Петровне и сделать ей презент из Англии. Елизавета Петровна с удовольствием приняла его в своём кабинете. Григорий вручил ей роман Д.Г.Лоуренса «Любовник леди Чаттерли». - Ого! – воскликнула Елизавета Петровна, рассматривая мягкую яркую обложку книги. – Я, конечно, об этом романе слышала. Кажется, он даже в Англии был запрещён, а теперь вот его продают. Огромное спасибо! А как вам удалось провезти его через границу? - Два экземпляра этого романа я заткнул за пояс и провёз, можно казать, контрабандой. Григорий не сказал, что за поясом он провёз ещё два экземпляра Библии, а за пазухой Оруэлла. Остальные книги он вёз в чемодане. Он волновался за судьбу книг. Их, просто-напросто, могли конфисковать на советской таможне. Да и доложили бы, куда следует о провозе запрещённой литературе. «Если конфискуют книги в чемодане, останется, хотя бы Лоуренс и Библия. - думал Сибирцев. – Если, конечно, меня не обыщут. Если обыщут, будет скандал». К счастью, багаж студентов не проверяли. Григорий поблагодарил Елизавету Петровну за поездку в Англию и уверил ректора, что поездка была ему на пользу. Он откланялся. А в коридоре он наткнулся на Анну. Она шла в ректорат. Григорий бормотнул «Привет!» и хотел прошмыгнуть мимо, но она остановила его: - С приездом! – сказала она, приветливо улыбаясь. – Как там королева поживает? Григорий усмехнулся. - Нормально поживает, - отвечал он, и сделал попытку уйти. Но Анна взяла его за руку: - Подождите, Гриша! Я хотела пригласить вас в нашу группу, чтобы вы рассказали о своих впечатлениях. Давайте, договоримся, когда вы придёте. Ну, пожалуйста! Она умоляюще смотрела на него. Григория так и подмывало спросить, в каких штанах ему приходить: в старых или в новых, но он сдержался. Они договорились о пятнице. Анна смотрела ему вслед. Она всё заметила: и новый костюм Григория, так ладно сидевший на его фигуре, и безукоризненно выглаженный воротничок рубашки, и галстук, и красивую золотую бороду. «Вот, чёрт! - подумала девушка, - А ведь мать-то права! Хорош! Надо пригласить его в кино. Он был ко мне неравнодушен. Чёрт дёрнул меня тогда заметить его мешковатые штаны, да ещё сказать об этом!» В пятницу Григорий пришёл в группу Анны, как обещал. К его удивлению, народу в тесную аудиторию набилось так много, что сидели по двое на одном стуле. И ещё больше он удивился, когда увидел, что среди слушателей были не только студенты, но и преподаватели. Он рассказал о том, что видел в Англии. Говорил он на английском языке и слушатели жадно ловили каждое его слово, и удивлялись аристократическому акценту, так называемому the posh English accent. Это был безупречный английский. Занятия в Кембридже для Григория не прошли даром. Слушатели жаждали перенять этот акцент, поэтому после окончания лекции, Григория окружили студентки и задавали вопросы. Анна стояла поодаль. Когда все ушли, она поблагодарила Григория за «проведённое мероприятие». Она именно так и выразилась и Григорий поморщился. - У меня два билета в кино, - вдруг сказала Анна. – Хочешь пойти со мной? Наступила минута мщения. - А на мне те же самые штаны, - сказал Григорий. – Помнишь, я тебя пригласил в кино, а ты мне отказала, потому что на мне старые и мятые штаны? Краска залила лицо Анны. - А ты злопамятный! – упрекнула она юношу. - Ну, не настолько, чтобы не пойти с тобой в кино. Что будем смотреть? - «Золотой телёнок». - Отлично! Идём! В зале кинотеатра они сидели, боясь, задеть друг друга локтями. Сидя рядом с девушкой, Сибирцев не столько смотрел фильм, сколько анализировал ситуацию и свои чувства. Анна по-прежнему ему нравилась, но не было больше в сердце той жгучей боли и тоски по ней, какую он испытывал прежде. Любовь покинула своё жилище. Григорий невольно сравнивал поведение Анны с поведением Руфь из романа Лондона. Когда Мартин Иден вознёсся на вершину славы и стал богат, она сама пришла к нему. А когда он был беден и никто его не знал, она предала их любовь и отреклась от него под давлением своих родственников. У Григория и Анны была немного иная ситуация, но то, что она внезапно переменила отношение к нему, сказало ему о многом. Он не знал, но догадывался, что за всей этой переменой стояла мать Анны. Он догадывался, почему Елизавета Петровна, благоволившая ему, пыталась свести его со своей дочерью. Он понимал, что она хочет пристроить дочь за надёжного перспективного молодого человека. Григорий как раз и был таким человеком. Но его раздражала роль, которую ему навязывали. Когда он любил Анну, он был охотником. Эта роль, считал он, была традиционно мужской и нравилась ему. Теперь он почувствовал, что превратился в потенциальную добычу двух охотниц. Вернее, охотницы Анны и её помощницы, матери. Мать помогала дочери загнать его и изловить. Григорий чуял опасность, как медведь чует яму с кольями. Анна как бы нечаянно положила свою руку на подлокотник кресла рядом с рукой Григория. Он осторожно убрал руку с подлокотника. Он не хотел обидеть девушку, но и не хотел, чтобы она проявляла инициативу. Видел он инициативных девушек и женщин! Надо вести себя так, чтобы они думали, будто бы управляют ситуацией, но ситуацией будет владеть он. Всегда! Григорий не считал себя злопамятным, но Анна глубоко уязвила его самолюбие, указав своим замечанием на его бедность. Да, он был из бедной и неблагополучной семьи и стыдился этого. После кино Григорий проводил Анну до её дома. Он чувствовал, что она ждёт от него каких-то слов и решительных действий. Но он начал свою игру. Он подарил ей шариковую ручку, приехавшую из Англии, пожал руку девушки и ушёл. Елизавета Петровна дотошно расспрашивала дочь, о чём она беседовала с Григорием, и как он вёл себя. Анна отвечала с неохотой и раздражением. Её самолюбие тоже страдало оттого, что она совершила ошибку и теперь не может её исправить. - Ничего! – сказала Елизавета Петровна. – Сибирцева надо заарканить и закрепить за собой, пока это не сделала какая-нибудь более ловкая девушка, чем ты. Открою тебе секрет. Сибирцев скоро уедет переводчиком в Египет. Завтра я ему сообщу об этом. Пока он готовит документы и делает прививки, ты должна увлечь его и вернуть его чувства к тебе. Ты будешь его ждать. Будешь писать ему письма. А когда через год он вернётся, тут-то ты его и поведёшь в Загс. А теперь слушай меня внимательно! И Елизавета Петровна изложила дочери план действий на ближайший месяц, и на ближайшую неделю. На другой день Григорий был вызван в ректорат, и Елизавета Петровна сообщила ему, что он едет переводчиком в Египет на год. Теперь он должен готовиться к поездке. А когда вернётся через год, то сдаст государственные экзамены, получит диплом и его ждёт блестящее будущее. Она всячески намекала, что без её покровительства ничего этого у Сибирцева не было бы: ни Англии, ни работы в Египте, ни блестящего будущего, которое она ему приготовила. Он прекрасно понял её намёки. И ещё он понял, что всё это она делает для него потому, что он очень нравится Анне. Елизавета Петровна именно так и выразилась: вы нравитесь Анне. Вывод был однозначен: если он так нравится Анне, то должен ответить взаимностью. Григория покоробила её откровенность, но он смолчал и сдержал свои взбаламученные чувства. Он усмехался внутри, видя, как Елизавета Петровна старается. Когда он откланялся и ушёл, Елизавета Петровна, вспоминая невозмутимое выражение лица юноши в продолжение всей её речи, подумала, что он себе на уме и с ним ухо надо держать востро. Она подумала также, что женское обаяние дочери и её участие в судьбе юноши, должны возыметь действие. Надо дать ему понять, что он кругом обязан заботам ректора. И, кажется, он понял. «Но это его выражение лица! Что оно означало? Вещь в себе, этот Сибирцев!» Елизавета Петровна принялась выполнять первую часть плана. Через неделю Сибирцев получил приглашение в гости от самой Елизаветы Петровны. - Я ведь не всякого студента к себе в гости приглашаю, - многозначительно говорила она, ласково глядя ему в глаза. – Вы особенный. Потому и хочу познакомиться с вами поближе. - Чем я особенный? – усмехнулся Григорий. – Студент, как студент! - Не скромничайте, - запротестовала Елизавета Петровна. – Вы такой начитанный, такой умный. Преподаватели вами не нахвалятся. У меня никогда ещё не было такого студента. Григорий снисходительно смотрел на Елизавету Петровну с высоты своего роста и думал, что вся её тактика шита белыми нитками. «Хорошо, что я скоро уеду, - думал он. - Надо только так уехать, чтобы не оставить после себя никаких обязательств по отношению к Анне. Напротив, оставить её с надеждой на общее будущее, но без обязательств. А когда он вернётся, и получит диплом, тут-то он и ускользнёт. Главное, не показать матери и дочери своих истинных намерений. Пусть думают, что они меня успешно окучивают, и я поддался их чарам». Это была его тактика. В голове Григория медленно созревала стратегия его жизни. И места Анне в этой будущей жизни, и, тем более, её матери, не было. Он пришёл в гости. Дверь открыла Анна. Уже с порога Григорий понял, что её матери дома нет. Интуиция его не подвела. Её не было. Она решила не мешать молодёжи решить свои дела и уехала с ночёвкой на дачу. Перед отъездом она дала дочери советы и инструкции на все случаи, каковые, по её мнению, могли приключиться. Затем нажарила котлет, сделала салаты, запекла в духовке картошку в мундирах, сунула в холодильник бутылку Советского полусладкого шампанского и отбыла. Анна провела Григория в ванную комнату помыть руки и затем провела в гостиную. Посреди гостиной стоял круглый стол, уставленный тарелками, и к столу жались, как два телёнка к корове, два венских стула. Григорий сел. Тотчас у него на коленях оказалась холодная бутылка шампанского, накрытая полотенцем, и юноша откупорил её. Золотая струя полилась в хрустальные бокалы. - За что пьём? – осведомился гость, поднимая бокал, и глядя через хрусталь на девушку. - За вашу удачную поездку и успешную работу. Выпили. Григорий не умел ухаживать ха девушками и даже не знал, как это делается. Он положил себе на тарелку котлету, салат из помидоров и огурцов, картофелину и приготовился есть. Анна помедлила, и, поняв, что Григорий не собирается за ней ухаживать, сама сделала то же, что и он. Они ели, молча. Потом снова выпили по бокалу шампанского. Надо было о чём-то говорить. Анна, поняв, что Григорий не собирается развлекать её разговорами, отважилась задавать вопросы, перейдя на «ты»: - Ты уже знаешь место, куда едешь? - Нет, не знаю. - А каким переводчиком ты будешь? Военным? Синхронным? Или документы будешь переводить? - Понятия не имею. Что прикажут делать, то и стану. - Счастливый ты! Страну увидишь! - Это вряд ли. Работа – дом. Дом – работа. Наши люди там живут замкнутыми колониями. - Сертификаты привезёшь! Там бесполосные? - Не знаю. Не интересовался. Да и не всё ли равно. - Бесполосные лучше. Ты в московских «Берёзках» отоваривайся, а то у нас тут «Берёзки» так себе – в Интуристе, да в аэропорту. Сигареты и алкоголь. А в московской «Берёзке» можно японский магнитофон купить. И вообще много чего из одежды приличной. Обувь тоже. - Ага, - огрызнулся Григорий, - штаны новые куплю. Анна покраснела. - Сколько можно меня этими штанами упрекать? Ты уже купил новые брюки. Нельзя быть таким злопамятным, - упрекнула она юношу. – Я же тогда пошутила, а ты шутку не понял. - Угу! – буркнул Григорий. – У меня чувство юмора спит. - Некоторые знаешь, на что тратят сертификаты, - продолжала Анна развивать тему, - покупают автомобиль «Москвич» или «Запорожец». Правда, здорово? - Послушай, - стал терять терпение Григорий, - меня это не интересует. Мне всё равно. И вообще, зачем мне автомобиль? К нему нужен гараж и бензин, и много ещё чего. К чему мне эта головная боль? - Как? – изумилась Анна. – Как это всё равно? У тебя же будут сертификаты, и их надо будет отоварить. А автомобиль это так здорово! Ты не понимаешь! - Об этом говорить рано, - хмурился Григорий. С досадой он думал о том, что Анна избрала такую низменную тему для разговора. Дались ей эти сертификаты! И дался ей автомобиль! Он положил себе на тарелку четвёртую котлету и принялся есть. Анна смотрела на него с удивлением. «Дикарь, - думала она. - С ним надо много работать, чтобы сделать из него современного человека. Сущий дикарь! Но до чего, красивый дикарь! Он, кажется, даже не понимает, какой он красивый. Дети от него будут классные. Но дикарь дикарём!» Григорий прикончил котлету и налил в бокалы остатки шампанского. - Давай, - предложил он, - выпьем за Джека Лондона. Анна широко раскрыла глаза от удивления и подавила смешок: - Ну, давай! – согласилась она. Выпили. - Ты его «Мартина Идена» читала? – спросил Григорий. - «Любовь к жизни» читала. Потом ещё какие-то рассказы. А, «Белый клык». - А «Мартина Идена»? – безжалостно настаивал Григорий. Анне пришлось сознаться, что это произведение она не читала. Григорий вздохнул. Говорить было не о чем. Но он рискнул ещё раз: - А «Один день Ивана Денисовича» читала? - Тоже Лондона? – спросила Анна и осеклась, увидев выражение лица Григория. - У тебя чай есть? – спросил он. Анна ушла на кухню готовить чай. Григорий встал и прошёлся по комнате. Всё было в ней: польская стенка, мягкий диван и два кресла, стол и стулья, но в стенке стоял хрусталь и столовая посуда. И нигде не было видно главного - книг. «Может, в спальне, - подумал Григорий. - Хотя, какой смысл держать книги в спальне, если есть гостиная?» Анна, готовя на кухне чай, мучилась мыслью, как заставить Григория поцеловать себя. Так велела ей мать. «Непременно позволь ему поцеловать себя, наставляла она дочь. Пусть поцелует тебя непременно. Это, конечно, не обещание жениться, но кое к чему обязывает. И возьми с него слово, что он пришлёт тебе адрес, куда писать, дай ему свой адрес. Намекни, что будешь счастлива, если он ответит тебе на письма. С ним весь год нужно держать связь. Вдали от родины письма дорого ценятся». Анна принесла чай. Григорий с удовольствием выпил три чашки индийского чая. Что чай не простой, а индийский фирмы «Три слона» она ему с гордостью сообщила. В магазинах его не купишь. Дефицит! Только из-под прилавка. Григорий поглядел на часы. Котлеты съедены. Шампанское выпито. Чай выпит. Можно и домой. - Я пойду! – поднялся Григорий. Они вышли в переднюю. - Писать мне будешь? – спросила Анна. - Не знаю, - честно сказал юноша. – Как получится. - Ну, давай, я тебя поцелую на прощание, - отважилась девушка. Она обвила его шею руками и ждала, что он наклонится, чтобы поцеловать её. Он наклонился и поцеловал её в щёку. - Пока-пока! - сказал он, открывая дверь. - А адрес! Запиши мой адрес! - Я напишу на институт, - пообещал Григорий, закрывая за собой дверь. Он стремительно сбежал по лестнице. Он убегал от опасности. Он уклонился от неё и был собою доволен. Он был свободен! Он знал, как использует свою свободу. Шагая домой по вечерним улицам города, он размышлял о том, что любовь и страсть это зло. «Любовь и страсть лишают человека разума, порабощают его и делают его слабым и покорным. Любовь это кратковременное высшее напряжение всех душевных и физических сил и оно должно разрядиться каким-либо образом. Разрядиться в обладании, в браке. Брак уничтожает любовь или переводит её в спокойные постоянные формы. Любовь мешают правильному течению жизни. В браке взаимное уважение и забота друг о друге – самое главное. Этого вполне достаточно, чтобы быть если не счастливым, то удовлетворённым. Счастье длится мгновение, а чувство удовлетворения может быть постоянным. Если жениться, то нужно разумно выбирать жену. Джек Лондон выбрал первую жену не по пламенной любви, а по холодному расчёту. Правда, этот брак не удался. Но разве брак, заключённый по любви, не распадается точно так же, как брак, заключённый по расчёту? Нет, любовь и страсть есть несомненное зло и я буду избегать его и жить, руководствуясь не чувствами, а разумом. Не стихийное чувство должно управлять человеком, а расчётливый разум». Когда за Сибирцевым закрылась дверь, Анна ушла в свою комнату, бросилась на постель и разрыдалась. Как холодно Григорий поцеловал её. Как подружку. А она сама напрашивалась на большее, чем простой дружеский поцелуй. Но юноша этого не почувствовал. Или не простил её опрометчивость. Теперь, когда Григорий надолго исчез из её жизни, Анна почувствовала боль в сердце. Неужели она его полюбила? Мать права, какая же она дура, дура, дура! За день до отъезда из Иркутска в Москву, Григорий навестил мать и сестёр. Усадьба ещё больше обветшала. Наклонился вовнутрь двора заплот. Вот-вот завалится. Ворота и калитка пока что стояли прямо, но зелёная краска на досках облупилась и свисала мелкими чешуйками. Дом ещё больше врос в землю. Железная крыша, когда-то крашеная коричневой краской, была покрыта проплешинами там, где краска сошла. Григорий вздохнул и вошёл в сени. Старшие сёстры что-то шили, сидя у стола. Младшие сёстры читали какой-то журнал, вырывая его в нетерпении, друг у друга из рук. Мать, сидя у окна, чистила картошку. Увидев Григория, все бросили свои занятия, и бросились обнимать редкого гостя. Он раздал им скромные подарки из Англии и смотрел, как они радуются его вниманию. - Я снова уезжаю, - объявил он, садясь на табурет у стола. – В Египет. В августе. На год. Работать переводчиком. Услышав новость, домочадцы изумились и смотрели на юношу, как на существо с другой планеты. Никогда и никуда они не уезжали из своего города. Мать опомнилась первая и начала хлопотать, накрывая на стол. Вера побежала в подвал за бутылью с самогоном. Выпили по чарке и закусили варёной картошкой с солёными огурцами. - Скажи-ка ещё раз, куда ты едешь? – допытывалась Анисья Степановна. - В Египет. - Далеко это? - Далеко. Ты на карте посмотри. Вера принесла учебник географии, нашла карту мира и показала матери, где находится Египет. - Это в Африке, - пояснил Григорий. Мамаша водила пальцем по карте. - А кто там живёт? – спросила она. – Негры? - Египтяне, - с чувством превосходства пояснила Надя. – Они не негры. - Так ведь в Африке негры живут, - удивлялась Анисья Степановна. - Не только негры там живут, - терпеливо объяснял Григорий. – Там есть ещё и арабы. Египет – Арабская республика. - Так кто там живёт, в Египте-то, - египтяне или арабы? Все молчали. Григорий нашёлся первым: - Египтяне и есть арабы. Анисья Степановна покивала головой. - Хорошо, что не негры, - подытожила она. - Почему, хорошо? – изумился Григорий. - Больно черны! И все на одно лицо. Все засмеялись. - Может, они люди хорошие и талантливые, - заявила Вера. – Вон, Поль Робсон как по радио наши песни поёт! Заслушаешься! - А египтяне за нас или не за нас? – поинтересовалась Светлана. - Ну, раз наших специалистов приглашают помогать, значит, за нас, - пояснил брат. А сам подумал: «Чёрт их знает, за кого они. Поеду, узнаю». Еда была съедена. Самогон выпит. Пришла пора прощаться. - Писать будешь? – поинтересовалась Надя. - Не буду! – честно сказал Григорий. – Приеду через год, обо всём расскажу. Обниматься и целоваться, в этой семье не было принято. Но Григорий нарушил традицию, Он обнял каждую сестру и затем мать. - Ты там не болей, - посоветовала она. - Жарко там, - сказала Вера. – Вряд ли простудится. Все вышли во двор и проводили Григория до калитки. Он закрыл её за собой и с удивлением почувствовал лёгкий укол в сердце. «Надо будет всем им из Египта хорошие подарки привезти», - подумал он. Григория вызвали в отдел кадров в первый отдел и сообщили то, что он уже узнал от Елизаветы Петровны: он поедет в Египет переводчиком на год. Или на два. Скорее всего, это произойдёт в июле или августе, поэтому нужно сделать прививки и оформить документы. Из отдела кадров Григорий был вызван к новому парторгу – знакомиться и получить первые инструкции по Египту. Юрий Иванович Воскобойников принял его радушно – пошёл навстречу с протянутой для рукопожатия рукой. Сибирцев отметил про себя, что Роза Яковлевна студентам руки не подавала. Воскобойников пригласил его сесть. - Мне о вас много хорошего говорили, - начал он. – Роза Яковлевна вас очень хвалила, как лучшего комсорга в институте, инициативного, деятельного. «Куда он клонит? – думал Сибирцев, рассматривая веснушчатое лицо парторга. – Неужели напоследок заставит, этот чёртов Египет отработать?». – Вы слышали речь нашего Нобелевского лауреата Шолохова на двадцать третьем съезде компартии? – начал Воскобойников. - Нет! - Как нет? Голубчик, что же вы так отстаёте от жизни! Вы же комсорг! Вы должны быть впереди всех и вовремя реагировать на всё, что происходит в стране. Вы о деле Синявского и Даниэля что-нибудь слышали? - Нет! – соврал Сибирцев. – А кто это? - Это писателишки отщепенцы, оборотни, аморальные типы, предатели. Эти люди обливали грязью, нашу светлую советскую действительность, и публиковали свои пасквили на Западе. В конце прошлого года их арестовали, и был возбуждён судебный процесс. Эти твари получили по заслугам – 5 и 7 лет лагерей. Шолохов осудил их на съезде, а также тех, кто их защищает, и просит выдать на поруки. Наш Нобелевский лауреат, наш великий писатель сказал, что попадись эти молодчики с чёрной совестью в двадцатые годы, то расстреляли бы их наши товарищи без суда и следствия, без всяких дурацких разговоров. «Великая сила слова! – подумал Сибирцев. – Слов товарищи боятся!» - Так, вот, - продолжал Воскобойников, - вы как комсорг, как будущий филолог просто обязаны выразить своё негативное отношение к этому безобразию, рассказать студентам об этих отщепенцах и об этом процессе. И о мнении Шолохова. Ну, не знаю, может, устроить дискуссию, заклеймить отщепенцев позором! Давайте, действуйте! Дискуссия должна быть масштабной, институтской, а не факультетской. Я в ближайшее время жду, что вы всё это организуете. - Помилуйте, Юрий Иванович, как я могу, если я не читал их произведений? - Вы что, партии не доверяете? Шолохову не доверяете? – нахмурился Воскобойников. – Партия и Нобелевский лауреат Шолохов лучше нас с вами знают, кого осуждать или кого хвалить! Зачем вам читать их пасквили! Отбросьте свои сомнения и – вперёд! Я жду! Дерзайте! Сибирцев в панике побежал искать Лену Соколову. - Привет! – сказала она. – Я не знала, что ты приехал. - Приехал! – и Сибирцев вынул из внутреннего кармана пиджака Библию. – Это тебе! Лена просияла. Она давно мечтала прочесть эту книгу. - Как тебе удалось её провезти? - Удалось! Он передал ей слово в слово свою беседу с парторгом института. - Лена, я погиб! – восклицал Сибирцев. – Если я не организую эту проклятую дискуссию, они мне перекроют кислород. А я не могу организовать эту дискуссию. Органически не могу! Это ведь как в деле с Пастернаком: «Я роман не читал, но я его осуждаю!» - Жаль мужиков! – задумчиво сказала Лена. – Фронтовики! Родину защищали. И получили «благодарность» от партии. По всему Союзу вой понёсся, как в деле с Пастернаком и Бродским. И нас жаль! Руки нам выворачивают. Рты затыкают. Но делать нечего! Не портить же себе жизнь в самом начале. От этого Воскобойникова многое зависит. Я тебе советую дискуссию организовать, но самому не выступать. Ни слова не говорить против мужиков. Роли раздай, речи подскажи, как написать и толкнуть, и дело будет сделано. Главное самому ничего не сказать. Не паникуй! За мужиков в Москве заступаются такие люди, не нам чета! - Кто? - Тётка написала, что из известных писателей и учёных Лидия Чуковская, Корней Чуковский, Константин Паустовский, Александр Аникст, Вениамин Каверин, Юнна Мориц и, многие другие, ходатайствовали об освобождении «преступников». Толку от этого мало. Их не отпустят. Но мы теперь знаем, кто есть кто. А вот Федин, Михалков, Симонов, Сурков, и ряд других жополизов, выступили против Синявского и Даниэля. Ну, и Шолохов, как видишь. Если промолчать и проглотить, то возобновятся репрессии, как при Сталине. В общем, организовывай дискуссию, чтобы заткнуть партайгеноссен рты, а сам промолчи. Таким я вижу выход из создавшейся ситуации. Не гробить же себя! - Достань мне их произведения. Можешь? - Постараюсь, как только появятся, принесу. Григорий последовал совету Лены. Он организовал институтскую дискуссию по делу Синявского и Даниэля. Собрал в актовом зале представителей всех факультетов, рассказал, избегая резких слов и оценок, в чём суть дела и что требуется от присутствующих. Присутствующие дружно предали анафеме московских писателей Синявского и Даниэля за предательство, а тех, кто поддержал «преступников» осудили за попустительство и беспринципность. Григорий дирижировал собранием. На душе у него было скверно, как будто он принимал участие в грязном и преступном деле. Когда всё закончилось, Григорий отнёс протокол собрания Воскобойникову. Парторг проглядел протокол и поднял на Сибирцева голубые, пустые глаза: - А вы, почему не выступили? Вас нет в протоколе. - Я организатор и вдохновитель, - ответствовал Сибирцев, не отводя взора. – Этого вполне достаточно. Зачем повторяться. - Напрасно вы не выступили, - подвел итог парторг. – Это усилило бы эффект. Ладно, идите! И Сибирцев ушёл. Он пошёл искать Лену Соколову, чтобы рассказать ей о результате собрания, выслушать её сочувствие и узнать, не принесла ли она ему что-нибудь интересное. Он нашёл Лену в коридоре второго этажа в компании болтуна, пошляка и фата Сашки Козлова. Сашка что-то рассказывал Лене, а она внимательно слушала. Григорий замедлил шаги и помахал ей рукой. Она улыбнулась и помахала ему в ответ. Сашка оглянулся, увидел Сибирцева и помрачнел. Его речь иссякла. Он распрощался и ушёл. - Что ему надо? – спросил Григорий. - Рассказывал содержание картины «Андрей Рублёв». - Я не видел. - Я тоже. Как всё прошло? - Нормально, только Воскобойников протоколом недоволен. Удивился, что я не выступил. - Отбился? - Вроде бы, да. - А теперь забудь обо всём этом. Всё фигня! - Ты мне что-нибудь принесла? - Да. «Искупление» Даниэля. Пойдём, он у меня в портфеле. - А портфель? - В аудитории. - А если кто-нибудь залезет в портфель и обнаружит? - Как-то я об этом не подумала. Думаешь, кто-то может? - Не знаю. Я просто предположил. - Ладно. Идём. - О чём текст? - А вот тебе цитата: «Они живут среди нас, настоящие стукачи. Они ездят в трамваях и метро, посещают филармонию и читают Солженицына, выходят на пенсию и разводят цветы, заседают в товарищеских судах, пишут научные работы!» - Это актуально. - Это будет актуально до тех пор, пока всё не рухнет. - Ты думаешь, всё рухнет? - Надеюсь, что мы доживём.