Читать онлайн
"Отступники"

Отступники

Солнце уже скатилось с небосклона, слегка зацепившись за вершины далеких гор. Земля, спекшаяся от дневного жара, медленно остывала, отдавая тепло, шальной ветерок будоражил быстро стынущий воздух. И уже закричали фазаны, завыли где-то далеко шакалы, готовясь выйти на ночной промысел. Прошло, недовольно помыкивая, стадо коров. И несколько коровьих лепешек глухо плюхнулось в пыль. Никто не бросился их подбирать, хотя в другое время дети, наперегонки мчались к добыче, - сухой кизяк шел на растопку, потому что, покрывая звуки пробуждающейся природы, громко прозвучал голос:

-От Советского Информбюро…

Голос этот вернул к действительности, прогнал легкую усталость с дремой, в которую погружаешься после тяжелого, жаркого трудового дня, напомнил о том важном и трудном, чем живет страна. И потянулись к столбу с репродуктором люди, пропыленные и почерневшие от работы на полях и винограднике. Все спешили услышать весточку с фронта, куда ушли мужья, отцы и братья, и откуда так редко приходили помятые треугольники…

Все столпились возле репродуктора, задрав головы, что-то понимая, а что и не понимая из чеканной речи диктора, который перечислял оставленные города, количество подбитых танков, сбитых самолетов, взятые трофеи. То, что не понимали, переводил высокий мужчина с зашитым рукавом гимнастерки, - Бабахан, бригадир трактористов, два месяца назад вернувшийся домой – после ранения демобилизован вчистую.

Но когда из домика сельсовета показались председатель и уполномоченный райкома товарищ Сапаров, Арслан-дяли – дурачок и юродивый, худой и изможденный, - потеряв интерес к сводке, воззрился на чудо – уполномоченный был в новеньком костюме с «отливом». Он выменял его на барахолке в Ашхабаде у эвакуированных, когда ездил в столицу на совещание. Костюм этот ни как не вязался с поношенными вещами колхозников, с потрепанной рубахой и балаками (домоткаными штанами) председателя. На ногах у Сапарова были сапоги. Штиблеты одевать он не рискнул – в поездках по району любая обувь, кроме сапог превращалась в рванье. И весь его облик – сытый, самодовольный – никак не подходил для выступления перед полуголодными, усталыми и недовольными последними событиями на фронте людьми. Поэтому начало его речи о новом налоге сразу вызвало негодующие выкрики:

-Не будем больше кормить ваших начальников! Хватит! Сколько можно?!

Люди, только что обсуждавшие вечернюю сводку, зашумели, заволновались, выплескивая горечь и досаду на уполномоченного райисполкома. А он стоял на возвышении и немного смущенно улыбался. Улыбался и председатель сельсовета. Он знал своих односельчан: пошумят и успокоятся, и сдадут продналог в полном объеме. Хотя, свинство, конечно, требовать новый налог, когда колхоз выполнил все обязательства перед страной на сто пятьдесят процентов. И это, не считая сдачи драгоценностей, денег, одежды и продуктов в фонд обороны. И трех «красных» обозов, отправленных в город для рабочих оборонных заводов.

Уполномоченный с досадой думал о том, что зря взял с собой корреспондента центральной газеты – хотел похвастаться уровнем сознательности населения в районе. Вот и похвастался! Впрочем, газета, конечно, распишет все, как надо, но все-таки обидно. Но кто виноват, что часть овец, отданных в фонд обороны, попали по распоряжению секретаря райкома на мясокомбинат, а оттуда мясо отправили в закрытые распределители. Кто-то из работников мясокомбината разнес эту весть по городу. Достиг слух и отдаленных районов. Найти бы гада и осудить за контрреволюцию по законам военного времени! Теперь недостачу решили покрыть за счет населения! Плохо все это пахнет…

-Обещаю! – крикнул он в бушующее море недовольства. – Что ни один грамм не попадет в городские учреждения! Все будет отправлено на нужды армии!

-Стыдитесь, женщины! – вступил председатель сельсовета. – Миллионы наших братьев проливают кровь на фронте, а вы!

-А ты нас не стыди! – закричала из толпы молодая женщина в платке – лучшая доярка совхоза, Биби. – Мы и так отдаем все для фронта. Каждый день сдаем почти пять центнеров молока – а куда они идут? Уж не в столовую ли для начальников? У меня трое детей – они молока не видят… А ваши барышни городские молоком и маслом обжираются! То-то и ходят такие белые да важные…

-Придержи язык, женщина! – прикрикнул уполномоченный. – Не одни вы служите родине! У каждого свой пост, своя работа, каждый служит стране и партии, как может! Если надо – жизни отдадим!

-Жизнь отдам, а на фронт не поеду! – съязвил сторож правления Курбанназар – дремучий старик с седой бородой: трое сыновей и пятеро внуков на фронте. На двоих внуков уже пришли похоронки. Старики, стоявшие подле него, под сенью чинары, дружно закивали головами.– Видно было, уважаемый, как ты родине да партии служишь еще в тридцать втором! Не ты ли хотел из партии выйти? Мол, образования не хватает, опыта! А сам басмачей испугался, - боялся, что они тебя за ноги как барана подвесят и поджаривать станут…

Уполномоченный даже дар речи потерял. Прошлое встало перед ним, маяча отблесками ночных пожаров, вспышками выстрелов, топотом и гиканьем всадников. Тогда он стоял перед партсобранием, желая выйти из партии и укрыться от кипевшей вокруг жизни. Теперь стоял перед колхозниками и бесшумно хватал ртом воздух. Как не скрывал он давнюю историю, а она все равно всплыла! И вот теперь хохочут женщины да подростки, пальцами показывают!

-Курбанназар-ага! – грозно прикрикнул председатель. – Думай, что говоришь! Зачем клевещешь на честного человека, да еще уполномоченного партией! Он ведь уполномочен самим товарищем Сталиным!

-Вах, Аннамеред-джан! – насмешливо откликнулся Курбанназар. – Я и не знал, что наш уполномоченный с самим товарищем Сталиным в родстве! – И собрание снова разразилось хохотом. Все знали, что уполномоченный райкома – товарищ Сапаров нашел себе тепленькое местечко по рекомендации родственника – председателя райпотребсоюза Аннаораза Сапарова. В райкоме и паек есть и «бронь» от мобилизации. А ездить по районам и чесать языком на собрании, куда полезней для здоровья, чем месить грязь в окопах.

- Наше решение такое, - взмахнул рукой старый учитель Тойли Усманов – татарин, в начале века обосновавшийся в Туркмении и пустивший тут корни - жена туркменка и пятеро детей. – Соберем немного продуктов и отправим, но пусть наши сельчане сопровождают обоз до самого эшелона… Как, Баба? – обернулся он к худому мужчине в гимнастерке без знаков различия, правый рукав которой был зашит.

-Правильно! – немногословно ответил тот.

-Это что же, товарищи? – возмутился председатель. – Вы не доверяете Советской власти? Так вопрос ставите?

-Аннамеред, - назидательно, как бывало в школе, ответил ему учитель. – Если бы ты так плохо не учился, я бы напомнил тебе русскую пословицу – не путай божий дар с яичницей! Кто говорит здесь о Советской власти? Кто против нее говорит? Здесь говорят о тех, кто в тылу прячется да сиську народную сосет…

-Правильно! – закричали женщины. – Или ничего не дадим!

Арслан-дяли, озабоченно нахмурив лоб, сидел, поджав ноги, и что-то подсчитывал, загибая пальцы.

-Башлык, - заметил он с укоризной, - у меня три дня во рту не было ни крошки чурека, а ты хочешь отдать их кому-то в городе?

В толпе раздались смешки. А дурачок, все так же серьезно качая головой, заявил:

-Люди! Не покупайте чурек у Ширин-дайзы (тетушки Ширин), у нее мука старая, плесенью и мышами воняет… Я принес ей десять шкурок тушканов, а она дала мне полчурека… я его есть не мог… тошнило… весь день животом маялся…

-Ишь что выдумал, дурак набитый! – затрепыхалась в толпе сдобная и пышная Огульширин, на которой останавливались взгляды у многих колхозников. И, как говорили, никому она не отказывала. Хотя, возможно, это были просто слухи. Овдовев двадцать лет назад, молодка Огульширин – бездетная и безродная, взятая замуж из чужого аула, - осталась здесь, замуж не вышла, вела хозяйство одна, и приторговывала, чем могла, хотя и числилась в колхозе за активистку. – У меня мука старая? Чтоб глаза твои лопнули, ишак облезлый! Чтоб язык твой отсох…

Люди уже смеялись. Выходка дурачка разрядила обстановку. Только Огульширин кипятилась еще, искоса наблюдая за уполномоченным и председателем – а вдруг заинтересуются ее мукой?

Уполномоченный молчал. Молчал и председатель сельсовета. А корреспондент что-то строчил в блокноте. Только весело щебетала детвора, повиснув на низком дувале.

Протяжный, скрипучий звук донесся из-за холма. Облако пыли, поднявшееся над выгоревшей степью, указывало, что по дороге приближается какой-то транспорт.

-Кого это черти несут? – спросил старый учитель. – Никак автобус идет…

-Где? Где? – Подростки и ребятишки помладше, расталкивая толпу, стали выбираться поближе к дороге. Снова полезли на дувалы, на деревянную ограду сельсовета, поднимались на цыпочки, вытягивали худые шеи – работали дети наравне с взрослыми, а питались не лучше. И только искорки любопытства, блестевшие в черных глазенках, выдавали неуемный детский, живой интерес ко всему происходящему.

По дороге, оставляя пушистый хвост серой пыли, полз автобус – высокий, громоздкий.

-Опять городские едут! – пронзительно закричала Оразсолтан, пожилая женщина, вся черная от работы на хлопчатнике. Два сына ее ушли добровольцами в армию. Три дочери - семнадцати, пятнадцати и тринадцати лет – работали с матерью в поле. – Опять будут агитировать: все для фронта, все для победы! Чего все к нам-то лезут, а не в соседний район?

Уполномоченный и председатель колхоза молча смотрели друг на друга. На лицах было недоумение. Они ничего не знали ни окакой акции.

И так напряженная обстановка царила в районе. Ранняя жара и засуха губили на корню урожай. Скудный паек косил колхозников. Люди истово радовались первым ягодам – тутовника, урюка, алычи. Школьники после занятий отправлялись на поля – надо было торопиться с поливом, пока не ушла вода.

А автобус все приближался. Уже тускло поблескивали покрытые пылью стекла. Уже услышали его рокот алабаи (волкодавы), по обыкновению лежа в тени, навострив обрубленные уши. Собаки питались хуже людей, рыща по степи и поедая черепах, сусликов, и мышей. Поэтому и не бежали они сломя голову к чадящей, дребезжащей громадине.

Но зато горячие головы уже нагибались, подбирая комья сухой глины, чтобы встретить незваных гостей. Гнев туманил головы. Глядя на взрослых, вооружалась и детвора.

-Пусть только попробуют… - кипятилась старая Оразсолтан, переваливаясь на коротких ногах. Закусив углы головного платка, как конь, закусывает удила, она выбежала вперед, держа в руке кусок сухой виноградной лозы.

-Вы с ума посходили?! – возмутился учитель Усманов. – Бросьте сейчас же… На фронте надо воевать, а не здесь!

Однорукий Баба, перехватив руку старухи, вырвал у нее палку и зашвырнул далеко за дувал. За глиняной оградой кто-то испуганно пискнул.

-Я вот вас! – учитель, грозно нахмурив, выгоревшие брови, направился к стайке ребятишек, с воинственным видом толпившихся у ограды сельсовета. Те прыснули врассыпную…

-Пусть даже не заикаются о новом налоге! – кричала Биби, стоя среди женщин. – Не имеют права… Дармоеды!

-Прикуси язык, женщина! – грозно нахмурил брови Сапаров, выступая вперед, но тут же испуганно спрятался за спину председателя – слишком красноречивы были взгляды колхозниц.

Автобус, скрипнув тормозами, остановился, не осилив косогора. Распахнулась дверца, и толпа замерла – первым показался уполномоченный НКВД – Расул Ибрагимбеков. И, хотя он был парень не вредный – рассудительный и спокойный, умеющий и пошутить и шутку поддержать, страх мутным облаком окутал толпившихся людей. И кое-кто под шумок заспешил по домам. Все помнили конец лютых 30-х – не один десяток колхозников покинули аул в сопровождении Ибрагимбекова. Назад не вернулся никто.

Расул торопливо подошел к председателю и уполномоченному, и, козырнув, доложил:

-По приказу райкома в колхоз «Красное знамя» доставлены дети из героического блокадного Ленинграда…

Колхозники хранили молчание. Ибрагимбеков отрапортовал по-русски, а русского языка почти никто не знал. Поэтому только тревожный шепот пробежал по толпе.

Председатель молча переглянулся с уполномоченным. Как бы опять чего не вышло. Если такой шум подняли из-за нескольких мешков муки, то, что начнется, когда узнают, что прислали нахлебников, пусть и детей.

-Так что? – нетерпеливо напомнил о себе Ибрагимбеков. – Выгружаться?

Уполномоченный сделал вид, что не слышит. Отошел к корреспонденту и что-то горячо ему зашептал. Председатель приблизился к колхозникам.

-Товарищи, к нам приехали гости…

-Какие еще гости? – крикливо возмутилась Оразсолтан. – Кого еще принесло на нашу голову?

-Ведите детей, товарищ Ибрагимбеков, - по-русски сказал председатель, и перешел на родную речь. – Если ты, тетушка Оразсолтан, прикусишь язычок и дашь сказать два слова, то вы все узнаете…

Шум прекратился. Колхозники, приумолкнув, с любопытством и тревогой следили за тем, как Ибрагимбеков торопливо шагал к автобусу.

Вот он подошел к машине. Распахнулась дверца. И…

-Ва-хей! – выдохнул кто-то.

Уполномоченный НКВД подхватил на руки и сразу же поставил на землю маленькую детскую фигурку. Потом вторую… третью…

Кто-то, видимо, водитель, подавал и подавал маленький, драгоценный груз. И скоро Ибрагимбеков оказался окружен группкой детишек, одетых в теплые потрепанные вещи.

Их было полтора десятка – маленьких, обтянутых кожей скелетика, с огромными не по-детски серьезными глазами на бледных исхудалых личиках, навсегда забывших улыбку.

И как будто прорвало человеческую плотину – колхозницы бросились к испуганным детям, плача и причитая, обнимая и целуя всех подряд.

-Да как же вам не стыдно, люди?! – закричала Оразсолтан, пробираясь к сбившимся в кучку детишкам. Они затравленно озирались, не понимая ни слова, напуганные взрывом эмоций толпы, которая напирала, грозя раздавить и захлестнуть.

-Оставьте и мне двух сироток!

-Ты же сказала, что нет у тебя лишнего куска чурека! – со злостью закричала Биби, присев на корточки и прижав к себе двоих детишек в потрепанных пальтишках. – А у меня верблюдица. Будет детишкам и молоко, и сюзьма…

-Твоя верблюдица от старости еле ноги передвигает! – закричала Оразсолтан. – Своим молоком, что ли будешь детей кормить? У тебя и так их – трое, мал-мала…

-И я возьму себе деточку! – вступила в спор, уже забыв обиду, Огульширин. – Выращу настоящего джигита всем на зависть!

-Так они же – русские, - заметил, насмешливо улыбаясь, старый Курбанназар. Старики по-прежнему стояли в тени чинары, бестрепетно наблюдая за происходящим.

- Наши они! – ответила Биби, смочив слюной кончик платка, она оттирала замурзанные щечки своих новых питомцев. – Раз родители их погибли, мы их родителями станем… наши они, советские…

-Подрастут – уедут! – махнул рукой Курбанназар. – В Россию обратно подадутся…

-Если сердцем прикипят к новой жизни, - горячо ответил Бабахан, - никуда не денутся… останутся с нами… У нас на фронте никто не делил бойцов по нации…

Учитель и председатель о чем-то шептались, а уполномоченный отстраненно стоял в сторонке, отирая пот.

Колхозницы с причитаниями расхватывали детей.

А те сбились еще плотнее. Их пугало все – и никогда не виданное, жаркое, слепящее солнце; и мягкая, липкая белая пыль, в которой ножки, обутые в зимние ботиночки и ботики, утопали по щиколотку; и толпа смуглых от солнца людей, непривычно одетых и говорящих на непонятном языке, и, самое главное – весь этот мир, ничем не напоминающий громадный холодный опустевший города, сотрясаемый залпами и взрывами, заваленный сугробами и погруженный в доисторический мрак.

В присутствии уполномоченного НКВД, Сапаров взбодрился. Задание, которое он считал уже проваленным, оказалось возможным выполнить с блеском. Еще и фамилия его попадет в республиканскую газету.

-Погодите, граждане! – выкрикнул он, подняв руку.

Люди в недоумении остановились.

Товарищ Сапаров вразвалочку подошел к детям, которых еще не успели расхватать. Рассеянно погладил по головке мальчугана лет трех. Улыбнулся ему и, поймав ответную, робкую улыбку, выступил вперед, указывая на детишек, в его голосе зазвучали металлические нотки.

-Вот этим детям, граждане колхозники, вы отказали сегодня в праве по-человечески жить и питаться… И это после перенесенных ими мучений и ужаса блокады? Видимо совсем потеряли стыд и совесть, прикрываясь своими детьми… Ведь эти дети, дети войны, потерявшие родной дом и родителей… папу-маму… они стали детьми всего многонационального советского трудового народа… Как же вы можете… Нам оказана высокая честь – принять как родных этих несчастных детей, маленьких граждан Советского Союза, чьи родители пали в борьбе с ненавистным врагом!

Учитель Усманов, предостерегающе поднял руку, и Сапаров застыл с раскрытым ртом.

- Все, что зависит от нас, товарищ уполномоченный, будет сделано. Сейчас во всех дворах будем греть воду, чтобы искупать детей… переодеть… в каждой юрте есть, наверное, пара детского белья… С молочной фермы привезут молоко – нельзя детей кормить сразу тяжелой пищей… Погибнуть могут…

Сапаров попытался было что-то возразить, но тут приблизился председатель сельсовета и деловито предложил:

-От вас, товарищ Сапаров, требуется помощь… Позвоните в район, чтобы прислали детского врача. Обязательно.

-Хорошо, - отсутствующим тоном ответил Сапаров, как человек, потерявший мысль и тщетно пытающийся вспомнить, о чем говорил.

Он послушно пошел за председателем, но, сделав десяток шагов, обрадованно хлопнул себя по лбу и вернулся.

-Я что хотел сказать… Что колхозники, которые откажутся сдавать дополнительный налог в фонд обороны… не смогут взять себе детей… вредителям и контрреволюционерам, мы не можем доверить будущее нашего народа… Отступники, отрекшиеся от своих братьев с фронта, посягнувшие на указ товарища Сталина…

Колхозники застыли как громом пораженные. Даже Ибрагимбеков раскрыл рот от удивления. Потом снял фуражку и вытер вспотевшее лицо платком.

-Думай, что говоришь, харам-зада! – завизжала Оразсолтан. – Люди, да что же это?

Сапаров, не моргнув глазом, продолжил:

-Я сейчас же распоряжусь, чтобы детей отправили в соседний колхоз. Там живут сознательные колхозники… А у вас самих на жизнь не хватает… куда вам прокормить еще два десятка детей… - Свежий коровий блин залепил ему лицо. Раздался хохот.

Арслан-дяли, кривляясь, танцевал перед колхозниками, замирая то в одной, то в другой позе, отдаленно напоминавшие повадки уполномоченного райкома. Особенно понравился народу дурачок, когда застыл с вытянутой рукой, словно закрываясь от солнца. Уполномоченный видел в Ашхабаде, в центральном сквере памятник Ленину, вот и внес новшество в набор жестов и поз, чтобы его речи звучали более убедительно. Но колхозники памятник не видели, когда им бывать в столице, а вот позу уполномоченного райкома узнали сразу и поэтому хохотали до упаду, а Сапарова просто затрясло от унижения. Он долго и безуспешно искал по карманам носовой платок, опустив голову пониже, чтобы зловонная смесь не попала на пиджак.

Наконец ему удалось отереть лицо. И красный от бешенства он бросился на дурачка:

-Ах, ты гнида мелкая… на кого руку поднял, червяк навозный?!

Тот не дрогнул. Блаженная улыбка расползлась на лице, испещренном потеками пота и грязи. Колхозники притихли от неожиданности. А Сапаров уже занес руку над бритой головой Арслана.

-Не смей! – взвился над толпой пронзительный женский голос. – Только тронь – костей не соберешь!

Сапаров, ничего не видя и не слыша от ослепившего гнева, пнул ногой убогого, и тут же свалился ничком в пыль. Однорукий Бабахан склонился к уполномоченному и с угрозой произнес:

-Смотри, по-русски здесь никто не понимает… Но если ты хоть слово вякнешь – тебе не жить! Хватит, попил колхозной кровушки… - и изобразив на потном лице участие, протянул руку. – Вставай, весь костюм запачкал…

Две женщины подняли под руки и увели всхлипывающего Арслана. Все видели, как доковыляли они до цистерны с водой, как умывали дурачка, и как он, заметив у двери сельсовета ведро с красной краской, отпихнув женщин, бросился к нему, радуясь новой забаве.

У людей просветлели лица. Показались улыбки. Слишком привязаны были все к этому тщедушному человеку со страшной судьбой. Всю его семью в гражданскую вырезали сипаи. А пятнадцатилетний Арслан прятался в тамдыре (круглая печь из глины для выпечки хлеба), пока во дворе хозяйничали непрошенные гости. Когда же выбрался наружу и увидел изрубленные тела отца, матери и братьев, насаженное на вилы тело младшей сестры – подросток потерял сознание. Очнулся уже другим…

Председатель сельсовета и Бабахан проводили Сапарова у машине, что стояла возле школы.

-Поезжайте, поезжайте, товарищ Сапаров, - миролюбиво приговаривал Бабахан, похлопывая уполномоченного по плечу. – И дайте разгон районным бюрократам… Пусть подумают, что значит лапу в государственную кормушку запускать…

Сапаров потерянно кивал и едва передвигал ногами.

-Не забудьте врача к нам отправить, - строго напомнил председатель сельсовета.

Машина сорвалась с места и помчалась по косогору вниз, вздымая тучи пыли. Которая, поднимаясь, смешивалась с дымом костров, горевших уже почти в каждом дворе. Люди грели воду и готовили немудренную пищу для детишек. А серо желтую мглу, поднимавшуюся над аулом , подхватывал ветерок и нес в пески, попутно теребя выцветший лозунг, натянутый над школой: «Мы – не рабы. Рабы немы!» Полотна на лозунг не хватило, и последние слова, взятые председателем по совету учителя из букваря, были написаны слитно. Художник-пророк два дня писал лозунг за пять килограммов муки…

В последний раз вспыхнули лучи солнца, погрузившегося за синие вершины гор, и наступила умиротворяющая тишина, изредка прерываемая голосами людей, - во дворах варили молочную кашу, обильно приправленную маслом и изрядно подслащенную – кладовщик расщедрился и выдал для блокадных ребят весь «сладкий фонд» - три килограмма сахара-рафинада…