Читать онлайн
"Котомыш"

Глава 1

Годы идут,

Нет новостей,

Дома не ждут

Этих людей.

Downcast, Дом забвения©

Том сидел на неудобной кровати, обняв колени и упёршись в них подбородком. Смотрел в угол, где серовато-голубая краска стен выглядела темнее и старее, чем везде. Через голое, вечно запертое окно лился бесцветный свет: не солнце, не мрак за ним был, а грязновато-молочное, словно вываренное небо. И на улице было промозгло, несмотря на последние дни лета на календаре. Август в этом году сошёл с ума, устраивал дикие температурные скачки, бросаясь то в жар плюс сорока, то в дождливый холод. Лето в этом году прошло мимо него. Как и весна. Как и большая часть зимы.

Он снова толком не видел снега.

Уже восемь месяцев Том находился в больнице, один из которых провёл в реанимации – шутка ли, пробитое сердце и упорное нежелание жить. Он снова и снова кидался на стены и прочь из себя, срывался с нервов. Он не хотел жить, он не мог жить. Но заставляли: вязали к кровати, обкалывали убойными дозами транквилизаторов, от которых иной раз по несколько дней лежал ничего не мыслящим телом. В психиатрических больницах никто не будет шутить и играть в игры, тем более с неудавшимся самоубийцей. С теми, у кого что-то сломалось в голове, в мягких стенах разговор короткий.

Примерно через два месяца после того, как всадил себе в грудь нож, Тома начало отпускать: психика не могла бушевать вечно в неправильном и парадоксальном с точки зрения самой природы режиме самоуничтожения. Он смирился.

Он начал привыкать к тому, что видит вокруг себя каждый новый день, мало чем отличающийся от предыдущих, и принимать это как неизбежность: унылый цвет стен, людей в белых халатах, горькие на вкус таблетки.

Пришлось привыкнуть. Потому что в его слабом теле таилось на редкость сильное желание жить. Жить вопреки. Жить просто ради того, чтобы жить: продолжать дышать и видеть солнце. Даже когда он сам этого не хотел.

Его сердце не смогли остановить ни нестерпимая боль, ни ужас, ни истощение, ни даже сталь. Ему всё было нипочём, оно не желало прекращать свой бег. Тело страдало, психика ломалась и переламывалась пополам, а оно всё бежало и бежало вперёд, в, возможно, светлое будущее. [Только Том в него уже не верил].

Он был неудачной пародией на Джульетту из всем известной трагедии, смог вонзить себе в сердце нож ради того, что казалось важнее, чем жизнь, но не смог одного – умереть. Смерть его не хотела, воротила нос, твердя под него: «Ещё не время». Но и нормальная жизнь не находила для него в себе места.

Его местом был искусственный мир внутри больничных стен, где нет опасности, правила чётко прописаны на бумаге и никто от тебя ничего не ждёт. Эти стены надёжно защищали от мира настоящего, огромного почти до безграничности, в котором Том не умел жить, к которому отчаянно стремился совсем недавно [по меркам собственной памяти], но тот с тем же отчаянием отшвыривал его от себя, как паршивого котёнка.

Ему не было места нигде, кроме больницы. Потому что этот мир стерильности и безнадёжности принимает всех, повинуясь клятве Гиппократа, будь ты хоть бедный, хоть богатый, хоть кривой, хоть до предела не такой. В этом мире можно ни о чём не беспокоиться, кроме того, что жизнь проходит мимо, пока ты подставляешь вены под капельницы.

Том взглянул на сгиб локтя, где едва сошли чёрные синяки, несмотря на то, что делать инъекции ему перестали полтора месяца назад, так его искололи. Что полтора месяца, что восемь – прошли, как один бесконечный день без заката и рассвета.

Том больше не рвался на волю, не спрашивал, когда его выпишут и выпишут ли, и никто другой эту тему тоже не поднимал. Ему было по большей части всё равно, потому что огромный манящий мир он попробовал, да не прижился в нём. И теперь, в отличие от прошлого раза, прекрасно понимал, что выходить отсюда ему некуда и не к кому. И не так уж уже хотелось, чтобы кто-то ждал.

Хотелось раньше, когда только смирился с жизнью и на время вновь воспылал. Хотелось до жара в груди и замирания сердца в каждой секунде от ожидания. Он ждал Оскара – беспринципно, мягкотело, наверное, глупо, но тот был единственным человеком в мире, которого Том знал, к которому успел привыкнуть.

Но он не пришёл. Ни разу. Даже не поинтересовался, как он, жив ли, доктора бы наверняка сообщили Тому о его волнении и передали пару слов.

Том с какой-то абсурдной, мазохистической верностью ждал его до середины весны. Не говорил об этом никому, но всякий раз, когда открывалась дверь, вскидывал к ней полный надежды взгляд. Потом признал очевидное – Оскар не придёт, и не надо придумывать ему никаких оправданий.

Всё просто и прозаично, без сказочного продолжения и многоточий. Остро и резко, как падение лезвия гильотины – раз, и всё.

Несмотря на то, что они почти три месяца жили под одной крышей, и на то, что Том, вопреки всему, боялся за него больше, чем за самого себя, он так и остался для Шулеймана никем. Это просто был странный период благотворительной помощи нуждающемуся во всём, и после того, как его не стало рядом, жизнь Оскара не изменилась.

Удивительно, но принять эту правду оказалось несложно, даже не болело толком – просто разом всё перегорело внутри, не оставив после себя ни злости, ни обиды. Лишь воспоминания иногда мелькали о том, как пытался жить, но не сумел.

Изначально к Тому было особое отношение, как и к любому суициднику, в чём-то жёсткое – ведь это клеймо о самой извращённой неадекватности. Никто не плясал вокруг него на цыпочках, не вёл с ним светских бесед, не смотрел с интересом – чуть что – укол или привязь. Если человек хотел умереть, главное – заставить его жить, любым способом, не важно, доламывая ли, переламывая ли в сторону утраты человечности, потому что нелегко остаться человеком, когда тебя им не считают.

Потом, когда доктора запросили информацию о нём и получили ответ из центра принудительного лечения, стало хуже. Оказалось, что мальчик не просто пытался убить себя достаточно оригинальным способом, но и зарезал трёх человек. Узнав об этом, врачи от Тома начали держаться особняком. Это была самая заурядная психиатрическая больница, где никто из персонала никогда не сидел рядом с убийцей и не хотел пробовать, где никто не был обучен работать с «особо опасными». И лишь единицы разделяли, что есть Том, невиновный, а есть другая личность, которая убивала.

В этой больнице всё действительно было совершенно иначе, нежели в лучшем центре принудительного лечения страны. Другая степень квалификации и выправки персонала, другое отношение. Здесь никто не заглядывал в рот, не ловил каждое слово, не искал индивидуального подхода к каждому пациенту и тем, кому это было особенно необходимо. Здесь не было камер в каждом углу и никого не волновало, в состоянии ты выходить из палаты, хочешь ли этого – если нет, то ты просто оставался голодным. Здесь душ был не когда захочешь, а по расписанию, через день.

Здесь не заставляли и не упрашивали, но именно это не оставляло выбора. Гнилая альтернатива – или по правилам, или никак - лежи, запертым в четырёх стенах, гордись своим упрямством.

Здесь доктора не сменялись для объективности лечения, и никто не ставил рамок, что пациента нельзя держать в больничных стенах слишком долго, что его обязательно нужно выписать в нормальную жизнь, разумеется, вылечив перед этим. В этих стенах будто бы не существовало времени, и быть пациентом можно было вечно – до конца собственной вечности, до смерти. Здесь были те, для кого палата стала домом, те, кого никто не ждал в настоящем мире, а сами выжить они не могли.

Изначально лечить Тома поручили доктору-женщине, но она отказалась от него, узнав о его анамнезе. Сослалась на то, что не справляется, а по правде просто не захотела связываться с убийцей, побоялась. И так думали все. Убийца – как клеймо, которым прижигали настороженно-косые взгляды медицинского персонала, в первое время вообще доходило до абсурда, что к нему никто не хотел и близко подходить.

И пусть никто не говорил этого вслух, не вменял ему страшнейшие грехи, но всё было видно по напряжению и выражению глаз. Не умеющий понимать без слов, потому что был лишён социума, Том стремительно познавал эту науку.

Потом, после отказа, Тома передали новому доктору, мужчине, который оставался его ведущим врачом и по сей день, и который был одним из немногих, кто не боялся его и не подозревал в том, что он в любую секунду может вцепиться в горло.

Том привык к нему на удивление быстро и просто, а в принципе, выбора всё равно не было, никто бы не стал менять специалистов до тех пор, пока он не останется спокоен и доволен. А доктор, в свою очередь, никогда не пытался вторгнуться в его личное пространство и не подходил ближе дозволенного.

Потому они сработались, приняв друг друга как неизбежность, лишь результатов их работы толком не было: прогресс полз, полз, но никуда не приводил, потому что, по сути, никуда и не мог привести. Никто не ставил себе цели выписать Тома. Его избавили от патологического нежелания жить, которое и привело его в эти стены, и на этом всё, больших устремлений и планов на его счёт никто не имел.

И никто в этот раз не лечил его от Джерри, потому что не было рецидива. О том, что на самом деле такой эпизод был, пусть и краткий, Том никому не сказал, потому что не спрашивали. Потому, что в первые месяцы кололи и вязали постоянно, а потом всё смазалось и забылось, стало не таким остро насущным и потому неважным.

Это всё словно было не с ним или где-то в другой жизни. А теперь его жизнью являлась больница: существование по расписанию, тотальное одиночество и почти всегда тишина, психически больное окружение в столовой и в комнатах досуга, где можно было проводить время, когда палаты открыты, чтобы совсем не превратиться в овощ, и доктора, у которых и без него хватало проблем.

И никто его не держал здесь, могли выписать в любой момент, потому что уже готов, более готовым едва ли станет, но и никто не собирался его забирать. А сам Том не думал молить о выписке и не планировал уходить, угас тот огонь, что толкал к воле, превратился в тлеющие угли. Удивительно, что и они не потухли, оставив после себя выжженное пепелище, внутри ещё теплилось, но тепла этого было чертовски недостаточно для того, чтобы рваться вперёд. Чтобы снова пытаться после того, как реальность не в первый раз пережевала его и выплюнула в холодно-бутафорский больничный мир.

Здесь его место, Том начал верить в это.

Оказалось, что жить за окнами с решётками не так уж страшно и плохо, как он боялся, когда у тебя попросту нет выбора, когда ты или смиряешься, или смиряешься через слёзы и сорванные нервы.

Том даже не спрашивал, в каком он сейчас городе: в Ницце всё ещё, может быть, снова в Париже или родном Морестеле, или каком-то другом, новом городе. Не было особой разницы. Из окна психиатрической больницы все города видятся одинаково.

Иногда перед сном, когда уже перестали обкалывать препаратами, накатывали воспоминания. Вспоминался центр, в котором к нему было особое отношение, первая встреча с неординарным доктором Шулейманом, их договор, прибытие в Ниццу, их странная жизнь под одной крышей и как финальный, кульминационный аккорд – то, как он вонзил себе в сердце нож.

Разве всё это происходило с ним? Сейчас в это не верилось совершенно, эти воспоминания казались украденными кадрами какого-то кино, которые память присвоила себе. И только новые отметины на теле доказывали с упрямой безмолвностью, что всё это было по-настоящему.

Иногда Том касался продольного шрама на груди, оставшегося после того, как ему вскрыли грудную клетку, спеша спасти подбитое сердце, и замирал на секунды, не моргающим взглядом смотря перед собой, проваливаясь в небытиё цвета разбавленного молока. В эти мгновения он не вспоминал, не обдумывал, он был ощущениями на кончиках пальцев.

А рядом, немного правее, запёкся шрам куда менее заметный, тонкий, указывающий на место, куда он нанёс удар, предавая свою жизнь в отчаянной попытке избавить мир от зла.

Но это самопожертвование на деле ничего не стоило, всё было зря.

Оказалось, что мужчина, чьё тело нашли в окрестностях Ниццы, был начинающим, но уже достаточно успешным бизнесменом, от которого до ужаса прозаично избавились конкуренты, на чью территорию он вторгся. Джерри здесь был ни при чём.

Ему даже не сказали об этом. Сам догадался по тому, что к нему не приходила полиция за выяснением обстоятельств убийства и никто вообще ничего не говорил об этом.

Паршиво было осознавать, что ты напрасно пытался лишить себя самого ценного – жизни, обезумев от страха перед тем, что живёт в тебе, - что всё пустышка и результат ошибочных выводов. И Том больше не ощущал присутствия Джерри, словно его и не было вовсе, словно всё на самом деле было лишь очень странным кошмарным сном, а он сумасшедший, но как-то иначе, потому что поверил в него.

Поверить бы в это до конца, безоговорочно, и забыть о том, как пахнет кровь, и о том, что живёшь не в своём возрасте, а тело твоё десятки раз изуродовано.

Том повернул голову к двери, из-за которой послышался звонкий, заливисто-рокочущий смех. Он уже выучил, кому этот голос принадлежит, и безошибочно узнавал его. Казалось, этот мужчина всегда начинал заливаться хохотом именно около его палаты. На самом же деле он просто смеялся всегда, когда ходил по коридорам.

Глава 2

Открылась тяжёлая дверь с маленьким окошечком, закрывающимся заслонкой снаружи, и в палату зашёл лечащий врач Тома – месье Кросс – мужчина тридцати пяти лет с вечно задумчивым взглядом, который будто бы всегда был где-то не здесь и, казалось, не слушал, что Том ему говорит. На самом деле это было не так, хотя у него и была весомая причина для такого халатного поведения. Так сложилось, что на следующий день после того, как ему поручили лечение Тома, доктор узнал о том, что его жена ждёт ребёнка. Долгожданный и заведомо дико любимый первенец, которого они не могли зачать долгие семь лет, сын, от мыслей и заботы о котором отвлекал чужой-ничей сын. Но месье Кросс старался разделять работу и свою жизнь вне стен больницы, отдавая себя отчёт, что Том не виноват в том, что просто появился не в то время.

Том сел, как бы безмолвно приветствуя доктора, но закрылся коленями и обнял их, когда тот взял у стены сиротливый стул и сел в паре метров от кровати.

- Привет, Том, - первым поздоровался мужчина. У него был очень приятный голос, бархатный, ему бы колыбельные разучивать, а не это всё.

- Здравствуйте, - чуть кивнул Том.

- Как ты себя чувствуешь?

- Нормально.

- Как тебе спалось сегодня?

- Нормально.

- Нормально – очень растяжимое понятие, конкретизируй, пожалуйста. Что оно значит для тебя?

Нормально – это никак, так думал Том в настоящий момент, так ощущал. Но что-то ему подсказывало, что такой ответ не порадует доктора и повлечёт за собой тьму дополнительных расспросов, а то и укол какой-нибудь, чтобы «никак» ушло. В этих стенах он действительно многому научился, перестал всегда отвечать честно, как есть, с детской искренностью и непосредственностью. Он учился думать о последствиях.

- Нормально – это не плохо, - ответил он то, что казалось наиболее нейтральным вариантом, и что во многом на самом деле было правдой. Никак – это ведь не плохо, значит, и его «нормально» – не плохо.

- Но и не хорошо? – уточнил доктор, ненавязчиво попытавшись заглянуть в глаза.

Том с долей удивления посмотрел на него, подумал секунду и пожал плечами:

- Да, не хорошо.

- А что мешает тому, чтобы стало хорошо?

Том промолчал, потому что ответ на этот вопрос даже самому себе не мог дать, а придумывать что-то, нагло врать всё-таки не хотелось.

- Том, тебя что-то тревожит? – подождав достаточно, снова вопросил доктор.

На секунду захотелось вывалить всё то, что было в голове и на душе, вскрыть сосущий вакуум, засевший в груди; язык обожгло тысячей слов. Но Том этого не сделал. Это был ещё один урок, который он усвоил здесь – иногда лучше промолчать – когда от твоих слов всё равно не станет лучше. Ему обучили медсёстры, которые в ответ на честные порывы вгоняли под кожу иглы шприцов.

- Меня ничего не тревожит. – Том опустил взгляд, спрятав глаза под ресницами, и подпёр кулаком щёку. А в груди завилось, тоскливо заскулило.

- Уверен? Пожалуйста, будь со мной честен.

Том сложил обе руки на коленях и взглянул на доктора. Помедлив немного, он ответил:

- У меня всё хорошо, честно.

- Уже хорошо? – не пропустил расхождение в его словах месье Кросс.

Том замялся и почесал левый висок противоположной рукой, на несколько мгновений пряча лицо за ладонью, неосознанно пытаясь прикрыть свою растерянность, становясь тем, кем и являлся на самом деле – обычным потерянным ребёнком, который только учится выживать в суровом мире, пусть даже искусственном, больничном.

- Хорошо, в смысле, что ничего не тревожит, - не очень уверенно и убедительно ответил он, так и смотря в сторону.

Доктор тихо вздохнул и покачал головой. Ему хотелось помочь этому взрослому, по сути, парню с глазами невинного мальчика, полными бесконечной грусти, не зря же он тратил время. Но трудно помочь тому, кто в твоём присутствии сворачивается ёжиком.

- Хорошо, Том, пусть будет по-твоему, - решил пойти другим путём эскулап. – Расскажи, пожалуйста, что тебе сегодня снилось.

Том неопределённо пожал плечами, он правда не помнил, что видел во сне, после пробуждения в голове остались лишь обрывчатые размытые картинки.

- Ты не хочешь сейчас разговаривать? – предположил мужчина.

- Я не против. Но мне нечего рассказать.

Доктор покивал и, встав, плавным движением указал в сторону окна:

- Подойди, пожалуйста, к окну.

Немного сомневаясь, потому что не понимал, зачем это, Том поднялся и исполнил просьбу, выглянул на улицу; толстое стекло немного искажало картинку за окном.

- Что ты видишь? – продолжил доктор. – Опиши, пожалуйста.

- Я вижу… - Том замялся, сфокусировав взгляд на стекле, а не виде за ним, отчего глаза сошлись к переносице, - стекло. Окно. - Он снова взял паузу, рассматривая достаточно скудную картину по ту сторону окна. – Я вижу дерево, траву, забор. И кто-то ходит во дворе.

Доктор Кросс задумчиво кивал на каждое его слово и по одному шагу подходил ближе.

- Это женщина или мужчина? – спросил он.

Том нахмурился, разглядывая фигуру в белой одежде.

- Это женщина.

- Она ближе по возрасту к тебе или ко мне?

- Мне кажется…

Том оборвался на полуслове, потому что буквально загривком почувствовал, что мужчина встал у него за спиной. Пугливо обернувшись через плечо и убедившись в том, что не ошибся, он тотчас развернулся к нему лицом и отступил назад, насколько позволяла стена, обнял себя за плечи.

Вдруг стало необъяснимо страшно и оттого холодно внутри. Будто взяло предчувствие, что не просто так доктор подошёл к нему, ведь он никогда раньше так не делал. Том метнулся напряженным, беспокойным взглядом к двери и вернул его к врачу.

- Том, тебя пугает моя близость?

- Она мне неприятна, - как очнувшись, передёрнул плечами парень и быстро вернулся на кровать, сложил ноги по-турецки.

- Расскажешь, почему?

Доктор Кросс прекрасно понимал, что должно являться причиной нервной реакции Тома, и что в его компетенцию не входит игра в его личного психотерапевта, как и ведение простых разговоров по душам. Но он хотел ухватиться хотя бы за что-то, чтобы разговор продолжился и прекратил всякий раз выходить в ноль.

Том глянул на него исподлобья, затем отвернул лицо и бесцветно, с затаенным напряжением ответил:

- Просто так. Мне не нравится, когда ко мне близко подходят мужчины. Это ведь нормально? – в последнем предложении скользнула тень желания убедить, и он снова посмотрел на доктора.

- Люди никогда не боятся близости просто так, - спокойно, удерживая голос на мягких нотах, парировал мужчина.

- Я не боюсь, - стоял на своём Том, на секунду даже поверил в то, что говорит.

- То есть, если я сейчас сяду рядом с тобой, ты не испытаешь страха?

- Вы ведь не сделаете этого? – Том недоверчиво нахмурился, тем не менее, с неуверенной уверенностью смотря на врача. Он успел понять, что доктор Кросс хороший, что он не станет его мучить.

- Нет, не сделаю, - качнул головой доктор. – Но речь не обо мне и моих действиях. Скажи, что бы ты почувствовал, если бы я всё-таки сделал это?

- Мне бы это не понравилось, я же уже говорил. Мне не нравится, когда нарушают моё личное пространство.

- Ты можешь обозначить своё личное пространство? Сколько это метров? Сантиметров?

Том огляделся, мысленно обводя вокруг себя круг, пытаясь представить, насколько он должен быть широк, чтобы он мог чувствовать себя в безопасности.

- Два метра.

- Два метра, - кивнув, повторил за ним эскулап. – А если я подойду ближе, допустим, сяду рядом, как сказал, что ты сделаешь?

- Я отойду.

- И всё?

А ведь правда – и всё, сделать что-то большее не представлялось возможным. Трудно уйти от раздражителя, убежать, когда ты заперт в четырёх стенах. Том чуть кивнул:

- Да.

Доктор помолчал какое-то время, напрасно ожидая, что Том ещё что-то скажет, может быть, спросит, хоть он и не делал этого никогда, и, вздохнув, произнёс:

- Том, я подумываю отменить для тебя приём лекарств. Как считаешь, ты готов к этому?

На секунду внутри что-то взвилось, напряглось в непонятном негодовании, ударило из сердца в грудину. Вопрос доктора вызвал ощущение дежа-вю, напомнив о том, как Оскар спрашивал его о том же самом, запутывая в сети выгодной для себя сделки. А он, Том, наивная душа, согласился с тем, что готов к выписке, потому что желал её, потому что действительно верил, что здоров.

Вот только чистейшая вера и надежда не спасли. Он был не готов. Иначе бы не произошло всего того, что снова привело его в больничные стены.

- Вам виднее, - по возможности безразлично, но с оттенком угрюмости ответил Том и лёг на бок. Очень хотелось отвернуться, чтобы показать, что не хочет продолжать этот бессмысленный для него разговор.

- Я не могу заглянуть тебе в голову. Поэтому мне важно знать и твоё самоощущение. Если ты готов отказаться от таблеток, если ты хочешь этого, мы попробуем воплотить это в жизнь.

- Вы доктор, решайте сами.

- Тебе всё равно? – предположил месье Кросс, изо всех сил стараясь вывести Тома хотя бы на какой-то значимый ответ. – Или, может быть, ты опасаешься, что можешь не справиться со своим состоянием без лекарств? Скажи, что ты думаешь по поводу моего предложения?

- Ничего я не думаю. Не надо мне ничего предлагать.

Том всё же отвернулся, хоть это и было некрасиво, подложил руку под голову. Врач сказал:

- Если ты не будешь ничего со мной обсуждать, мне будет сложно понять, что ты готов к выписке, и я не смогу принять это решение.

- Мне это уже говорили, - ответил Том, подразумевая докторов центра, которые так много пели о том, что он должен содействовать им в собственном лечении. – И всё равно выписали. И вы выпишете, если захотите.

- Том, ты не хочешь, чтобы тебя выписали?

Парень промолчал. Доктор добавил:

- Или хочешь?

Том отодвинулся чуточку дальше, что было красноречивее и жалостнее любых слов. Его движение, его поза говорили: «Оставьте меня в покое. Ничего я не знаю, ничего не думаю, ничего не хочу».

А за этим безразличием к собственной судьбе следовала трясина безвозвратной апатии под названием: «Оставьте меня умирать».

Доктор всё больше убеждался в предположении, что Том просто не хочет выходить из больницы, потому что ему некуда идти или по другой причине, потому и ведёт себя так. И надо было бы пояснить для него, что никто его не выгонит на улицу, даже если он будет абсолютно здоров. Но язык не поворачивался сказать совсем молодому парню, которому через месяц исполнится всего девятнадцать лет, что он может оставаться здесь навсегда.

Разве это может быть чьей-то мечтой? Это страшнейшая мука – жить и умереть в больничных стенах, так и не увидев больше настоящей жизни.

Ведь даже самые безнадёжные пациенты возвращались в реальный мир, их кто-то ждал там, забирал, пусть даже потом возвращал обратно, потому что жить рядом с теми, кто болен душой, подчас невозможно или попросту опасно.

Исключением служили тотально одинокие пациенты – те, от кого по причине болезни отказались близкие и родные или у кого вовсе никого не было в этом мире.

Грустно было осознавать, что этот мальчик принадлежит к данной категории, ко второму её пункту. У него ведь глаза ребёнка, переломанное тело и забитая душа.

Больной, никому не нужный мальчик. Очень жаль.

Том почувствовал взгляд, скользнувший по изгибу спины, и через десять секунд закрылась дверь.

Оставшись в привычном одиночестве, он приставил стул к окну, положил руки на подоконник, а на них опустил голову. На улице собирался дождь.

«А что будет, если меня действительно выпишут?».

Том больше не видел для себя светлого будущего, не верил в него с отчаянным огнём в сердце, не надеялся. Он вообще не представлял, что может быть потом, не видел ни единого варианта будущего. Он снова завис в невесомости, где-то за обочиной мира, который его не принял, потому что он не умел в нём жить.

Его место – больница. Его удел – существование и таблетки из рук дежурной медсестры.

Том упёрся лбом в сложенные руки и закрыл глаза. Слёз уже давно не осталось [опять же, помогали таблетки]. Было просто пусто. И невыносимо тоскливо в той глубине души, куда компоненты лекарств не проникали.

Душа ведь по-прежнему хотела жить, сиять, но уже не смела заикаться об этом, и потому в груди было глухо.

Глава 3

Быть сумасшедшим весело. Попробуй.

Валя Шопорова©

Решив не спорить с настаивающей медсестрой, Том покинул палату и пришёл в общую комнату. Забрался с ногами, обняв колени, в свободное кресло и стал наблюдать за остальными. Здесь можно было увидеть все оттенки человеческой психики: от безумия до объективной нормальности.

Кто-то играл в настольные игры, кто-то читал, кто-то разговаривал с товарищами, кто-то просто смотрел телевизор. Один мужчина разговаривал сам с собой, но явно этого не понимал, смотрел немного вверх и счастливо улыбался.

Медсестра в углу читала, иногда поднимала взгляд, оценивая обстановку, и снова возвращалась к своему незатейливому детективу.

Эту атмосферу можно было назвать душевной, даже домашней. Но Том толком никогда и не общался ни с кем – на него по большей части никто не обращал внимания, и вообще старался не приходить сюда. Здесь можно было попытаться развеять своё одиночество и обрести друзей, но для Тома эта комната больше была показательным образцом мира сумасшедших, инкубатором для тех, кого не понять нормальным людям. Какой-то частью себя он по-прежнему отчаянно не желал верить в то, что такой же, как они.

Том вздрогнул от неожиданности, когда его кто-то похлопал по плечу и сверху раздался высокий, как звон колокольчика, голос:

- Привет!

Повернув голову, он увидел девушку с выбеленными волосами, пушащимися одуванчиком, и сильно отросшими тёмными корнями. Возраст её был непонятен на вид: можно было дать и пятнадцать, и двадцать лет.

Она улыбнулась, помахала ладонью и повторила:

- Привет!

Том механически огляделся – никак не желала уходить привычка думать, что обращаются не к нему, и, снова посмотрев на неё, немного неуверенно ответил:

- Привет.

- Ты здесь новенький? – девушка бесцеремонно села на подлокотник, вынудив Тома отодвинуться к противоположному подлокотнику и развернуться к ней. – Я тебя раньше не видела.

- Нет, я здесь… - Том задумался, пытаясь сосчитать, как долго он в этих стенах, но это было сложно сделать, потому что он даже не знал, какой сейчас месяц, не спрашивал. – Я здесь с февраля.

- С февраля? – тонкие брови девушки взметнулись вверх. – Семь месяцев, получается? Я тоже!

- Сейчас август?

Девушка посмеялась и странным жестом похлопала его по голове; Том втянул голову в плечи.

- Смешной ты! Август уже прошёл, сегодня первое сентября.

Не хотел ничего узнавать о реальности, да она всё равно заявила о себе устами новой знакомой. Оказывается, лето уже прошло, настала осень, скоро день рождения, и листья полетят вниз.

Конечно, он понимал по погоде, что сейчас, должно быть, лето, а за ним рано или поздно придёт осень, но конкретика – это совершенно другое. Очень странно было вдруг понять, что прошло уже так много времени, а ты ни единого месяца не различил и не запомнил чем-то особенным.

Первое сентября – черта – белая линия, за которой начинается что-то новое. Но что изменится?

Прошло больше года с того момента, как он пришёл в себя на столе в кабинете электрошоковой терапии – испуганный непониманием незнакомой обстановки, но именно благодаря этому непониманию счастливый, не помнящий. С того дня началась психоделическая свистопляска, жизнь его изламывалась вкривь и вкось, пока не остановилась вовсе – здесь, в стенах, где не существует времени.

- Как тебя зовут? – поинтересовалась девушка.

- Том.

- Том? – со смешком повторила за ним она. - А где Джерри?

У Тома вытянулось лицо, и глаза округлились от шока.

- Что? – на выдохе переспросил он.

- Если есть Том, то должен быть и Джерри, как в мультике, - задорно пояснила девушка. – Вот и спрашиваю, где он. Или вы не друзья?

Скрипнув зубами, Том резко встал, намереваясь просто уйти, чтобы не позволить ещё и здесь над собой издеваться, но девушка остановила его, схватив за руку.

- Куда ты? Тебе что, не нравится это имя?

- Я его ненавижу, - Том хотел бы ответить нормально, но процедил эти слова.

Потому что Джерри – это больная мозоль, Джерри – это приговор и его исполнение в одном лице, Джерри – это удар по сердцу всякий раз, когда слышит это имя [которое когда-то так любил].

Медсестра метнула в их сторону взгляд и вернулась к перипетиям сюжетных линий своего чтива.

- Извини, - девушка виновато улыбнулась, - я просто пошутила. Просто мультик же… Я очень любила его в детстве.

- А я нет, - сухо, без намёка на былую любовь, убитую реальностью, в которой она самым извращенным образом обрела жизнь, ответил Том.

Джерри бы ухмыльнулся в ответ на его слова, потому что когда-то сам рассказывал Паскалю, что данное творение мультипликаторов прошло мимо него.

- Поняла, больше не упоминаю имени на букву «Д», - снова улыбнулась девушка. - Меня, кстати, Аина зовут.

Том кивнул в ответ, потому что своё имя уже назвал, а что ещё сказать не знал. Он вообще не понимал, к чему это знакомство, и хотел бы уйти к себе в палату, но Аина пылала к нему интересом, у неё глаза горели – голубые, с карими вкраплениями, и это удерживало.

Неожиданно она внимательно обернулась в сторону медсестры, после чего заговорщически предложила:

- Пойдёшь со мной? – и, не дожидаясь ответа, добавила: - Пошли! – снова ухватила за руку и потянула в сторону двери.

Том в замешательстве пошёл за ней; медсестра даже не заметила их отлучки. Когда они проходили по коридору, Аина приветливо здоровалась с некоторыми пациентами, которые предпочли во «время открытых дверей» просто погулять, а не предаться каким-то делам. Затем она утянула их в тёмный закуток и оттуда направо, к запасной лестнице; руку Тома она так и не отпускала.

- Куда мы идём? – всё-таки спросил Том, стараясь не споткнуться на лестнице, потому что его спутница уж больно резво двигалась, ноги так и мелькали.

- Разве ты не хочешь погулять? – вопросила в ответ она, посмотрев на него.

- Гуляют на улице, - Том нахмурился. Подумал немного и уточнил: - Мы идём на улицу?

- Можно и на неё. Но у меня есть более интересный вариант.

«Что может быть интереснее улицы?» - так бы Том подумал когда-то, но сейчас было всё равно.

Это просто была очень странная попытка судьбы в лице Аины вырвать его из ставшей привычной невесомости с претензией на то, чтобы добавить жизни красок.

Даже не верилось немного, что это происходит на самом деле: что семь месяцев ты не жил – существовал, и никому до тебя не было дела, но вдруг пришла она, горящая, и буквально потянула куда-то, заставив выйти из привычного круга обыденности-небытия. Том словно со стороны, отчасти отрешённо, наблюдал за тем, как они шли куда-то.

- Всё, - остановившись, сообщила Аина, когда они спустились на нижний лестничный пролёт, - теперь можно не торопиться, здесь персонал не ходит.

Том огляделся: светло из-за мощных ламп и окон, пахнет пылью, опустил глаза к их рукам, всё ещё сцепленным. В этот момент девушка отпустила его, отошла на два шага, крутанулась вокруг себя, как в танце, раскинув руки.

- Свобода это здорово, не так ли? – проговорила она, с улыбкой взглянув на него. – Но здесь её не так просто найти.

Том кивнул, снова не найдя, что ответить, вновь окинул беглым взглядом пространство вокруг них, от растерянности обнял себя за плечи.

- Пошли, - Аина легко махнула рукой и открыла скрипнувшую, немного покосившуюся дверь.

Том снова последовал за ней. На цокольном этаже было мрачно, кое-где под потолком облезла краска непонятного коричнево-оранжевого цвета. Весь этаж представлял собой огромный коридор, от которого шло множество меньших ответвлений, ведущих в небольшие комнаты: совсем пустые, забытые, или же наполненные разнообразным хламом.

- Ты на улицу, кажется, хотел? – поинтересовалась Аина.

- Нет, я просто спросил, - мотнул головой Том. – И сейчас же не время прогулок, нельзя выходить?

- Если хочется, то можно, - невероятно широко, с хитринкой, как чеширский кот, улыбнулась девушка. – Я знаю, где чёрный выход. Но нужно сделать так, чтобы нас не застукали, иначе запрут.

- И как это сделать? – вновь нахмурился Том.

- Пошли. Я покажу тебе мир без границ.

Том не понял смысла последней части высказывания, но снова пошёл за ней, как загипнотизированный, потому что, по большому счёту, иных вариантов не оставалось: разворачиваться и уходить было уже поздно и глупо, а она так звала за собой и куда-то.

- …никто не может остановить человека, если он сам не захочет остановиться, - сквозь течение собственных мыслей услышал Том часть речи Аины. – Я однажды остановилась. Но это всё такая глупость! Да? – она остановилась перед ним, совсем близко, вопрошающе заглядывая в глаза.

Том неопределённо пожал плечами в ответ, чувствуя себя всё глупее и глупее. Никогда он не умел нормально общаться, не обрёл этот навык вовремя, а после месяцев заточения здесь, кажется, и вовсе разучился это делать. Смотрел на того, кто проявлял к нему интерес, но не был облачён в белый халат, огромными глазами и не знал, как себя вести. Ещё немного, и совсем бы разучился разговаривать, превратился в волчонка.

Но в глазах Аины не мелькнуло разочарование от того, что её огонь не находил отклика. Она вновь взяла Тома за руку и увлекла за угол.

В конце очередного коридора стоял одинокий шкаф, каких уже давно не производили. Подведя Тома к нему, Аина сказала:

- Это дверь, - и открыла одну дверцу.

Том в недоумении поднял брови, посмотрел сперва в недра шкафа, где даже что-то висело, затем на девушку.

- Это шкаф, - ответил он.

- Это необычный шкаф. Он – дверь в правильную реальность.

Аина спряталась в шкафу, подняв колени, чтобы не занимать всё место, и махнула рукой:

- Залазь.

- Я не полезу в шкаф.

- Том, так нужно, поверь мне, ты сам увидишь, как хорошо там.

Том снова устремил взгляд вглубь трухлявого шкафа. И хотелось поверить, попробовать, но… Но, несмотря на свою отсталость, виной которой потерянные года, он уже давно вышел из возраста, когда верят в подобные чудеса – когда шкаф может быть порталом в другой мир.

- Если ты не сделаешь этого, мы окажемся в разных плоскостях, - с долей обиды и надеждой убедить добавила Аина. Помолчала немного и грустно вздохнула: - Как хочешь.

Жалость острой иглой уколола сердце, и совесть вгрызлась в горло. Не желая обижать её и испытывая вину за то, что сделал это, Том согласился:

- Хорошо, я попробую.

Забравшись в шкаф, он повторил её позу и добавил:

- Но не закрывай, пожалуйста, дверь.

- Если не закрыть, не получится.

- Пожалуйста…

Девушка подумала пару секунд и ответила:

- Ты в первый раз, на это должна быть скидка, поэтому и так всё должно пройти хорошо.

А после этого воцарилось молчание, в котором совсем ничего не происходило. Аина будто ждала чего-то, а затем слишком неожиданно, шуганув, схватила Тома за левую руку и притянула её к себе. Том осторожно попытался высвободить запястье, но хватка у неё оказалась невероятно, даже пугающе крепкой.

- Ты тоже меченый, - проговорила девушка. – И я.

Она задрала рукав, обнажая запястье, на котором был шрам, очень похожий на тот, которым Тома наградила сталь наручников.

Том медленно поднёс свою руку к её, сравнивая рубцы. Это было чертовски странно, словно нашёл свою пару – или просто того, кто был сломан так же, как ты сам.

- Откуда он у тебя? – спросил он, подняв взгляд к её глазам.

Аина беззаботно пожала плечами и вышла из шкафа.

- Уже можно, - произнесла она. – Теперь можно нормально погулять.

Том начал думать, что они заблудились, плутая по кажущимися бесконечными коридорам. И всё думал о её шраме, о не прозвучавшем ответе на вопрос о его появлении, бросал взгляды на её руку, снова прикрытую рукавом, но не знал, как снова завести эту тему – а жгло, как хотелось узнать правду! А вдруг и она была в том подвале? Рубец ведь так похож – как метка звериной стаи.

«Ты тоже меченый»

А правда, меченый. По всему телу. И новую кожу никто не подарит. И никогда не удастся забыть.

Вопреки его опасениям, Аина вывела их к чёрному выходу, выглянула в мутное окошко и развернулась к Тому.

- Здесь можно покурить, если ты вдруг куришь, - она указала рукой на ведро с парочкой окурков. Об этой курилке знали лишь исключительные единицы.

Том качнул головой, показывая, что ему это не нужно, устремил настороженный взгляд в окно. Сердце забилось чаще от того, что они стояли в паре шагов от нарушения правил. По венам разлилось согревающее, покалывающее предвкушение, тесня апатию.

Переступив порог, Том неуверенно, словно не веря до конца, вдохнул свежий воздух. Он казался совсем другим, когда вышел на улицу не потому, что должен, а потому, что тоже заслуживаешь глоток свободы.

Они устроились около задней стены здания на траве. Том смотрел на небо и почему-то не мог наглядеться, не мог оторвать от него глаз. Голубое, с проблесками первого закатного золота – оно завораживало, но даже не своей красотой, а тем, чего он не мог себе объяснить. Оно было прекрасно не цветом и мощью – оно было просто прекрасно.

- У тебя глаза золотые.

Том изумлённо повернулся к девушке.

- У меня карие глаза.

- Да, но когда ты смотришь на солнце, они золотятся.

- Правда? – вновь удивился Том. – А у тебя? – спросил с искренним интересом.

Аина повернула голову прямо и подняла глаза к небу. Том сперва с расстояния, немного неуверенно, затем всё ближе и ближе, сосредоточенно хмуря брови, вглядывался в её глаза и заключил:

- У тебя нет.

Аина светло посмеялась в ответ. После этого как барьер некий пал, между ними завязалась местами нелепая беседа, которая, тем не менее, затягивала всё больше и больше, потому что она была настоящей, живой.

- Сколько тебе лет? – поинтересовался Том.

- Двадцать один год. А тебе?

Том открыл рот и нелепо поперхнулся воздухом, потому что хотел озвучить неправильный возраст – тот, которому соответствовало сознание, который был бы, если бы не вырванные года.

- Девятнадцать через месяц исполнится, - всё же верно ответил он.

После того, как озвучила свой возраст, Аина вдруг начала казаться такой взрослой и оттого далёкой. Он мог осмыслить, но не мог осознать в полной мере, что между ними всего два года разницы, что через эти два года и ему будет двадцать один.

Ему было пятнадцать, через месяц шестнадцать. Он только достиг возраста Джерри, в котором тот уже убивал и был разоблачён в этом, и, если повезёт, должен был перешагнуть его.

Том надолго замолчал, провалившись в мысли. Было неловко – непонятно, почему, и снова начало становиться пусто, потому что он – лишь часть от себя.

Даже если не верить в существование Джерри, невозможно было спорить с годом на календаре. Только если окончательно сойти с ума и поверить в свой собственный мир, уйти в него жить. Но для этого не хватало неадекватности.

С этой саднящей пустотой в груди Том снова принялся рассматривать скудный пейзаж. А опустив взгляд от неба, напряжённо проговорил:

- Аина, санитары.

- Что? Их не должно здесь быть.

Нахмурившись от того, что в её реальности что-то пошло не так, девушка тоже устремила взгляд на двух мужчин в светлой униформе, видимо, направляющихся в уличную курилку.

- Бежим, - шепнула она и, быстро поднявшись, потянула Тома за собой.

Санитары заметили движение:

- Стоять!

- Бежим! – уже крикнула Аина и сорвалась на бег.

За спиной слышался топот ног и требования остановиться. Завернув за очередной угол, Аина распахнула неприметную дверь и втолкнула Тома внутрь, захлопнув её за ними.

В этой комнате непонятных размеров не было окон и щелей, через которые мог бы проникнуть свет из коридора. Абсолютная темнота царила в ней, какую Том видел только в подвале.

- Нет! – отчаянно крикнул он. Голос прозвучал слишком высоко от страха. – Я темноты боюсь!

Но Аина, удивительно легко найдя его в темноте, зажала ему ладонью рот и прижала к стене, тихо говоря:

- Не кричи. Я же предупреждала, что может не получиться, если всё сделать не по правилам. Если нас поймают…

Её доводы были разумны, но в глазах уже полыхнуло, отбросив сознание на уровень неконтролируемой паники. Из угла раздался шорох, ударив по психике лезвием.

- Нет!

Том изо всех сил оттолкнул её от себя. По слуху ударил шелест – почти скрежет коробок со старыми архивными записями с давно истекшим сроком хранения, на которые девушка упала. Она могла покалечиться, но думать об этом не получалось.

Том выскочил из жуткой темноты, навстречу бегущим к ним санитарам, и, не успев опомниться, побежал от них прочь: по коридорам, по лестницам. Взмыленный и задыхающийся, вбежал в комнату отдыха.

- Что происходит? – медсестра поднялась из кресла и упёрла руки в бока.

Следом забежали и санитары, зачем-то снова крикнули: «Стоять!», хоть Том уже и так не двигался с места. Он нервно сглотнул и отступил от них, боязливо обнял себя одной рукой, смотря исподлобья.

- Что происходит? – повторила медсестра, теперь адресуя свой вопрос санитарам.

- Мы его поймать не могли. Погоню настоящую устроил.

- Почему ты убегал? - медсестра переключилась на Тома.

- Я… Я… Не хотел.

Глупо, но правда. Том даже не успел подумать, просто сработал инстинкт, диктующий, что если на тебя бегут злые люди, то лучше начать убегать в противоположную сторону. И вдобавок он прекрасно понимал, что по головке его не погладят за то, что нарушил правила.

- Почему он начал от вас убегать? Просто так? – медсестра снова посмотрела на санитаров.

- Он на улице был и попытался уйти незамеченным. Потом, когда мы потребовали, чтобы он остановился, побежал.

- Это правда? – и снова вопрос к Тому.

Он неопределённо кивнул, забегал глазами. Наказанным быть не хотелось, а его выговаривали аж трое, и неизвестно, что за проступок будет.

- Зачем ты выходил на улицу? Для прогулок есть специально отведённое время, ты знаешь?

- Знаю, - Том опустил голову. Хотелось уйти от них, но останавливало понимание того, что права на это он не имеет, а если будет взбрыкивать – ему же хуже.

Попытав ещё немного, его оставили в покое и позволили остаться со всеми. Но в восемь, после ужина, пришла медсестра с заправленным шприцом и заученно попросила дать руку и не дёргаться.

- Мне же уже не ставят уколы?

- Доктор распорядился поставить, - сухо ответила медсестра.

Том смотрел на неё снизу взглядом побитого котёнка и медленно протянул руку. С грустью наблюдал за тем, как кожу протирают антисептиком и под неё входит игла. Вот она, его жизнь, в синяках и запахе лекарств.

Инъекцию сделали на всякий случай, чтобы ночью внезапный порыв тяги к воле не превратился в буйство.

А потом пришла другая медсестра, принесла таблетки. Помогла Тому, которого совсем сморило от успокоительного, сесть и, как обычно, проконтролировала, чтобы всё проглотил.

- Всё, теперь точно будешь хорошо спать, - ободряюще улыбнулась она.

Том отуплённо кивнул и снова лёг, уткнувшись носом в сгиб локтя сложенной на подушке руки.

Глава 4

Кто-то преграды ломает,

Кто-то – свои миражи.

Кто-то в мирах заблудился,

Ищет родное плечо,

Кто-то впервые влюбился,

Так горячо… горячо…

Светлана Елагина©

Прогулки являлись ещё одним отличием самой обычной больницы для душевно больных от центра для «избранных», в котором Тому довелось побывать. Здесь была значительно меньшая, какая-то блеклая территория. По периметру не дежурила охрана, наводящая страх на тех, кто был способен его испытывать, оружием в руках. А свободы, напротив, было меньше, чем там, где собраны самые опасные.

Процесс прогулки контролировался медсёстрами и санитарами. Некоторых даже водили под ручку.

Том провёл взглядом одну такую пару: молоденькую медсестру и кривого мужчину, в свои пятьдесят выглядящего на семьдесят лет. Мужчина без конца что-то говорил, она слушала, вынужденно склоняясь к нему, и всё равно ничего не разбирала. Он был одним из тех несчастных, для кого больница стала домом.

Таких пациентов медперсонал между собой называл НП – аббревиатура от «ногами вперёд», означающая, что только так они выйдут отсюда. Потому что никому не нужны там, за забором, живыми. Да и мёртвыми тоже. Если только успели нажить что-то до того, как болезнь взяла верх, чтобы наследники хоть раз помянули добрым словом.

Том занял лавку под умирающей ивой и обнял себя за плечи, бессмысленно переводя взгляд с одного объекта вокруг на другой. Ничего интересного. Ничего нового. Ничего. Лишь иссохшая изнутри ива шелестела, наверное, последними за свою жизнь листьями, когда вздыхал ветер.

Непонятно откуда взявшись, подошёл тот самый вечно смеющийся мужчина, сел рядом: глаза горят, бегают, губы растянуты в клоунской улыбке, но не обнажают зубы.

Нервно покосившись на него, Том отсел на самый краешек лавки и отвернулся. Мужчина снова подсел, всё не переставая улыбаться, что выглядело жутковато. Том встал и пересел на противоположный край лавки, подальше от него. Но тот вновь оказался рядом.

- Чего вы от меня хотите?

Мужчина, вновь растянув на лице погасшую на миг улыбку, задрал руку над головой и жестом показал: «Обернись». Том обернулся, и мужчина, резво развернувшись на сиденье, ударил его спиной и зашёлся захлёбывающимся смехом.

Том тотчас вскочил с лавки.

- Опять к людям пристаёшь?! – раздался грозный голос приближающейся к ним медсестры. – Что ж с тобой делать?!

Подойдя, она смерила Тома быстрым взглядом, и добавила для «клоуна»:

- Ещё и к кому пристаёшь. Аккуратнее…

- Я всё понимаю! – вмиг ощетинившись, подскочившим голосом рявкнул Том и, развернувшись, пошёл прочь от них. Шутки он не оценил.

Подобные шутки и тем более серьёзные высказывания, которые Том слышал в свой адрес редко, но всё же слышал, вполне обоснованно могли считаться вопиющим признаком непрофессионализма и простой душевной скупости. Они запутывали его и ещё больше погружали в чувство вины и страх за свои поступки, которые ему по праву не принадлежали, и от которых он и так не мог до конца избавиться.

Том ушёл в другую часть двора, безысходно огляделся. Каждый, кто был в поле зрения, был чем-то занят, большинство – ничем: кто-то смотрел в небо, кто-то в никуда, оглушённый препаратами. А Тому было некуда себя деть. И не с кем поговорить, потому что большая часть товарищей по несчастью его просто не понимали, у них были свои личные миры.

Ирония. Он был слишком ненормальным для обычного мира и слишком нормальным для мира безумцев. Нигде он не мог стать своим. Он был где-то между, на зыбкой границе, с которой так просто упасть в бездну.

Том будто бы ощутил под ногами эту тончайшую нить, на которой не по собственной воле балансировал. А ведь он совсем не акробат, ни в каком смысле.

Но, как живая искра в мёртвой пустыне, на глаза попалась знакомая фигура. На удаленной лавочке сидела Аина.

Том шагнул к ней и остановился, неосознанно прикусил ноготь на большом пальце от раздробленности чувств. Он считал, что нужно подойти к ней, они ведь так хорошо общались, но за своё поведение было дико неловко.

Борясь с неуверенностью, он всё же подошёл, махнул рукой и выдавил неказистую улыбку:

- Привет.

На этом силы иссякли. Опустив взгляд и начав волнительно заламывать пальцы, он продолжил:

- Извини меня, пожалуйста. Я не должен был тебя толкать и бросать… Просто я действительно жутко боюсь темноты.

- Приятно, конечно. Но ты кто?

Том, в шоке округлив глаза, посмотрел на неё.

- Я Том. Мы с тобой вчера познакомились.

- Извини, но ты что-то путаешь. Я тебя не знаю.

- Аина, ты так сильно обиделась на меня? – с горечью предположил Том, не видя иных причин её внезапного отрешения.

- Я не Аина, - улыбнулась девушка.

Как глухой удар, от которого под рёбрами загудело. Том в глубокой растерянности потёр шею и, не зная, что ещё можно сказать, отошёл от неё. Он чувствовал себя идиотом и заново опустошенным. Украдкой обернулся через плечо, но Аина не смотрела в его сторону.

А ведь поверил в то, что что-то получится. Сам не знал – что, ничего не планировал, когда это было настоящим. Просто он снова почувствовал себя живым, потому что его кто-то разглядел, и запоздало схватился за это чувство сильнее, чем за необходимость сделать следующий вдох.

Странно и глупо. И не находилось оправдание этой странной перемене, кроме того, что он сам всё испортил тем, что не умеет себя нормально вести. Совесть в предвкушении выпустила клыки, готовясь подарить новую муку. Но не хотелось верить в то, что всё именно так, и почему-то действительно не верилось.

Он ведь не настолько плохой и неправильный, чтобы от него с такой лёгкостью отвернулась даже та, которая сама тянулась и вела за собой.

Взгляд зацепился за медсестру, возящуюся с клумбой. Сделав глубокий вдох для решительности, Том подошёл к ней и попросил:

- Извините, можете сказать, что с этой девушкой? – кивком указал в сторону Аины.

Женщина взглянула на него, обернулась, куда он показал, и ответила:

- Это врачебная тайна.

На самом деле она не так сильно пеклась о соблюдении принципа конфиденциальности – просто не хотела разговаривать с Томом, потому что тоже была осведомлена о его криминальном прошлом и том, кто в нём дремлет. Но он не отстал:

- Пожалуйста, расскажите. Мне очень нужно знать…

Медсестра хотела было повторить свои слова и отослать его, но поразмыслила и подозрительно поинтересовалась:

- А тебе зачем?

Мало ли. Пациенты тоже люди и ничто человеческое им не чуждо, подчас оно у них даже ярче проявляется. А любовь, в особенности плотские её проявления, в стенах больницы персоналу была ни к чему.

- Мы вчера познакомились, а сегодня она странно себя ведёт, - как на духу ответил Том. – Я очень хочу понять, почему. Какой у неё диагноз? Здесь же у всех какой-то диагноз…

- Резвый ты, мальчик. Займись лучше чем-нибудь другим. А то расскажу всё твоему доктору, он примет меры.

- При чём здесь месье Кросс? Я ничего плохого не хочу, просто хочу знать.

- Никто ничего не хочет. А потом аборты из-за помноженных друг на друга психических рисков.

Том не знал, что такое аборт, слова такого никогда не слышал. Стоял и хлопал ресницами.

- Чего ты на меня так смотришь? – со снисходительной родительской укоризной спросила женщина, склонив голову немного набок.

- Я не уйду, - упрямо мотнул головой Том и тут же просящим тоном, сцепив руки внизу живота, добавил: - Расскажите. Пожалуйста…

Подумал пару секунд и предположил:

- Или вы не знаете? Или с ней всё в порядке?

- Просто оставь её в покое. Забудь.

- Но почему? – никак не мог понять Том.

- Потому что так правильно.

- Почему? Расскажите мне правду, неужели вам сложно?

В душу уже закралось и болезненно присосалось пиявкой ощущение, что с ним просто не хотят разговаривать, потому что он не такой/плохой/ещё какой-то. От него ноздри трепетали, и от сердца по горлу поднималась горечь, но пока удавалось бороться, не опустить голову перед очередной болью.

Не то осмелев, не то вконец отчаявшись, Том быстро обошёл узенькую клумбу и опустился на колени с другой её стороны, напротив женщины.

- Пожалуйста…

Медсестра переложила острую лопатку для прополки за себя, подальше от него. А Том добавил:

- Она представилась Аиной, а сегодня сказала, что её зовут не так и она меня вообще не знает. Я не понимаю, почему так.

Женщина грустно, едва заметно усмехнулась.

- Она чуть ли не каждый день представляется новым именем и даже практически не повторяется. По паспорту её зовут – Чера.

Том сперва удивлённо поднял брови, затем задумался и, сопоставив несколько совпадений, неуверенно проговорил:

- У неё диссоциативное расстройство личности?

Это вдруг показалось логичным и в чём-то даже утешительным объяснением странному поведению Аины. Он ведь и сам мог не помнить чего-то, кого-то и называться другим именем [изнутри передёрнуло].

- Нет, - ответила медсестра.

- Но как тогда она может называться разными именами? Или она специально это делает?

- Трудно объяснить, почему она так делает, даже доктора этого сделать не могут. Но доказано, что расщепления личности у неё нет.

Том непонимающе нахмурил брови, взглянул в сторону Аины-теперь-уже-Черы и задал очередной вопрос:

- А какой у неё диагноз, если не такой, как у меня?

- У неё их полный набор, начиная от полной деперсонализации.

- Де… Что?

- Деперсонализация.

- Что это?

«Смотри, у тебя две личности, а у неё ни одной» - чуть было не ответила медсестра, но правильно подумала, что это самое плохое объяснение из возможных.

- Деперсонализация – это отсутствие у человека личности. Обычно, она наступает вследствие какого-то сильного стресса, травмы, и человек как бы отчуждается от самого себя. Но у Черы, такое чувство, изначально не было личности. Я её с пяти лет знаю, когда она впервые попала в больницу, прекрасная девочка была и таковой осталась. Она может вести себя очень по-разному, но неизменным остаётся одно – она счастлива, что не характерно для данного расстройства, даже после плача, с мокрыми щеками, она улыбается. И видно, что она не притворяется. Так что, в каких бы мирах она ни жила и каким бы именем ни называла себя, её всё устраивает.

Женщина помолчала, внимательно посмотрев на Тома пару секунд, и добавила:

- Но ты её оставь, правда. Раз она говорит, что не помнит тебя, значит, так оно и есть. С ней это случается.

- То есть она не запоминает свою жизнь? – с искренним сопереживанием спросил Том.

- Её память непонятно устроена. Она может помнить всё так, как было на самом деле, в воспоминания её могут вплетаться новые элементы, вытесняя другие, а может и вовсе забывать целые куски времени или каких-то людей. Один раз родителей забыла и утверждала, что они её дядя с тётей, которые присматривают за ней, пока мама с папой в отпуске.

Том опустил глаза. Стало как-то тошно меж рёбрами и пусто.

- Давно это у неё? – без прежнего огня спросил он.

- С пяти лет точно, именно тогда родители забеспокоились. А когда началось, трудно сказать. В случае маленьких детей возникают проблемы с диагностикой, потому что сложно отделить реальные симптомы от притворства и игры.

Медсестра оглянулась куда-то и заключила:

- Я всё рассказала. А теперь иди.

Том чуть кивнул, поднялся и медленно пошёл прочь, в противоположную и от забывшей его девушки, и от медсестры сторону. Сел на лавку около забора, которую обычно занимали санитары, но сейчас она почему-то пустовала.

Пусто и грустно. Снова. Как обычно. Как пора бы уже понять, что иначе не будет. Понять и перестать рассчитывать на что-то, потому что если нет ожиданий и надежд, то и разочарование вслед за ними, разрушенными, не придёт.

Убрав кулаки, которыми подпирал подбородок, Том невольно скользнул взглядом по левому запястью, сейчас скрытому под рукавом. А затем уже целенаправленно задрал его и стал вглядываться в шрам.

Вчера так странно было увидеть у другого человека то, что так ненавидел видеть на собственном теле, чего боялся и избегал. Это вызывало целую гамму эмоций, от удивления и отчасти даже неверия до невнятного чувства связанности.

И сейчас эти чувства вновь всколыхнулись, потому что слишком странно всё было и слишком резко оборвалось.

Том заворочал головой, ища взглядом ту медсестру, с которой разговаривал, и снова подошёл к ней.

- Можете ещё кое-что рассказать мне?

Женщина вздрогнула от неожиданности и обернулась к нему:

- Нельзя так подкрадываться из-за спины.

- Извините…

Том замялся, нервно теребя левый рукав, но всё же сказал:

- У Аины… Черы есть шрам на руке, очень похожий на мой. Откуда он у неё?

Медсестра снова посмотрела на него. Пересилив себя, Том задрал рукав и показал ей изувеченное запястье:

- Такой.

Женщина коротко глянула на его руку и ответила:

- Никто не знает, при каких обстоятельствах он появился, - и вернулась к своему делу.

Том потоптался около неё ещё немного и, видя, что она точно не желает продолжать беседу и больше ничего не скажет, отошёл, остановился посреди двора. Дул ветер, трепля отросшие волосы и проникая под одежду, светило солнце. А он чувствовал себя неимоверно одиноким, одним в обоих мирах: мире здоровых людей и мире безумцев, к которому он пытался себя относить, чтобы быть частью хотя бы чего-то, быть своим хоть где-то.

Он снова остановился взором на Чере, которая так и сидела на отдаленной лавке, и неожиданно отчасти даже для себя направился к ней.

- Тебя зовут Чера. Я просто хочу, чтобы ты это знала, - твёрдо произнёс Том на одном дыхании.

Он не ждал ни ответа, ни реакции на свои слова и не стал задерживаться около девушки. Он просто хотел сказать и считал, что должен это сделать, и, возможно, это хоть что-то изменит. Потому что знал, каково это, не понимать – кто ты, пытаться собрать себя из сотен местами не подходящих друг к другу кусочков. И он был бы рад, если бы кто-то помог ему это сделать.

- Том? – окликнула его Чера. – Ты ведь Том, я правильно помню?

Парень остановился и обернулся к ней.

- Да, правильно.

- Вернись. Сядь со мной, - она коснулась ладонью места рядом с собой.

Том запаниковал – такого поворота он не планировал, но подошёл и тоже присел на лавку. Девушка окинула его взглядом, в котором горела улыбка и вновь – интерес, и произнесла:

- Всякое было в моей жизни, но так оригинально со мной ещё никто не знакомился.

- Я с тобой не знакомился, - возразил Том. – Мы уже знакомы, вчера познакомились.

- Хорошо, - Чера улыбнулась, - сделаю вид, что я тебе поверила.

- Я говорю правду. И про твоё настоящее имя тоже, я узнавал.

- Ты странный. Но мне это нравится. Прогуляемся? – она встала. Том тоже поднялся.

- Только не в шкаф и не в ту чёрную комнату.

Чера заливисто рассмеялась и ответила:

- Смешной ты. Пошли, - взяла за руку и повела куда-то.

Глава 5

- Привет! – Чера едва ли не с разбега запрыгнула на диван в общей комнате рядом с Томом. После второго знакомства она его не забыла.

- Аккуратнее! - недовольно проговорила медсестра из угла.

- Привет, - тихо, чтобы не привлекать более внимание смотрящей, смущённо улыбнувшись, ответил на приветствие Том.

- Что интересного? – вопросила девушка, оглядевшись и непонятно что имея в виду.

Том чуть пожал плечами и тоже машинально огляделся по сторонам, ища то самое – интересное, возможно, незамеченное им.

Один из пациентов, молодой мужчина в голубой пижаме из грубой ткани, заменяющей ему парадный наряд, отвлёкся от игры и разговоров за нею с товарищами и помахал Чере. Она махнула в ответ и вернула внимание к Тому. Он спросил:

- Ты здесь всех знаешь? – украдкой глянул на мужчину в пижаме.

- Не всех, конечно, но многих. Как-то само собой получается, что завязываются знакомства, когда много времени проводишь с людьми на одной территории.

- И часто ты здесь лежишь? – понимал, вроде бы, что да, должно быть, часто, это следовало из рассказа медсестры, но захотелось узнать ответ от самой Черы.

Она пожала плечами.

- Трудно сказать. Да, наверное, часто. Но я рассматриваю время, которое провожу здесь, не как лечение и заточение, а как… Каникулы? Смену локации? – Чера с тенью вопроса в глазах взглянула на Тома.

- Не самые лучшие каникулы – в больнице… - пробормотал он, поёжившись, и обнял колени.

- Здесь тоже можно весело и интересно провести время. В противном случае я бы уже умерла со скуки.

- За семь месяцев я не нашёл здесь ничего интересного… - грустно вздохнул парень, прикрыв глаза ресницами и упёршись подбородком в руки, сложенные на коленях.

- Семь месяцев? – удивлённо переспросила Чера. – Так много… Наверное, за такой срок мне бы тоже всё здесь опостылело.

- Но ты ведь тоже здесь семь месяцев? Ты сама мне говорила.

- Нет, - девушка улыбнулась. – Я здесь три месяца, с конца мая, четвёртый идёт.

- Нет, семь.

- Мне лучше знать.

Том хотел было продолжить настаивать на своём, убедить в истинной правде, но на это не хватило не то смелости, не то уверенности в собственной правоте.

- Том? – Чера тронула его за плечо, чуть сжала, внимательно вглядываясь в погрустневший профиль.

Он повернул к ней голову, непонимающе, с вопросом приподняв брови.

- Давай уйдём отсюда? – добавила девушка. – На улице погуляем?

- В прошлый раз нас поймали на этом. Не думаю, что это хорошая идея.

- Сначала это казалось забавным, но теперь начинает пугать, что ты постоянно упоминаешь что-то, что было, но чего не было.

Чера помолчала две секунды и добавила:

- И даже если нас поймают, нам всё равно за это ничего не будет. Это же не тюрьма. И мы не преступники.

«Мы не преступники» - эхом, отчаянным светом отозвались в голове Тома её слова. Она встала, поманила рукой:

- Пойдём.

Никто снова не обратил внимания на их уход, в данное время было позволено перемещаться внутри здания свободно [почти]. Когда они подошли к выходу на лестницу, Том спросил:

- К чёрному выходу?

- Ты тоже про него знаешь? – неподдельно удивилась девушка, затем посмеялась: - Хотя неудивительно, раз ты здесь так долго.

Том промолчал, но потом, почти через минуту, когда комок слов правды упёрся в горло, всё-таки ответил:

- Я не знал о нём. Ты мне его показала.

Чера остановилась, посмотрела на него внимательно, без улыбки на губах и её смешинок в глазах. Во взгляде её читалась помесь удивления с возникшим допущением, что он говорит правду, и её прекрасный мир не совсем такой, как она думает.

- Я показала? – переспросила она.

Том растерялся – и от взгляда в глаза, и от непривычной серьёзности, но отступать было некуда, только если снова позорно сбежать.

- Да, ты, - немного неуверенно от волнения ответил он. – Могу показать, какой дорогой мы шли. Ты… вспомнишь.

Он сконфуженно нахмурился, думая, что только что сказал. Но Чера, вновь став улыбчивой и лёгкой, согласилась:

- Покажи. Интересно же посмотреть.

Том запутался, куда им идти, делал шаги то в одну сторону, то в другую, но в итоге всё-таки вывел их к той лестнице, по которой они спускались в день первого знакомства, толкнул дверь.

В этот раз Чера не бежала, шла рядом, отставая на одну ступеньку, и поглядывала на него. А Том сам не понимал, зачем затеял это, и донельзя не привык быть ведущим, до дрожи в руках. Молчал и смотрел под ноги; почему-то всё время казалось, что шаги рядом вот-вот стихнут, а Чера развернётся и уйдёт.

Он бы сам ушёл, если бы кто-то так упрямо насаждал ему правду, которой он не понимает и которую не может принять.

Задумавшись, Том оступился. Чера подхватила его под руку.

- Осторожнее! – воскликнула она. – Не нужно зубы на ступеньках оставлять, - улыбнулась и чуть погладила по руке, которую держала.

- Спасибо, - Том не нашёл, что ещё сказать, и осторожно высвободил руку, потому что от такой близости и ощущения тепла сердцебиение зашкаливало. – Я бы не упал, - добавил зачем-то, возобновив движение.

Они спустились на цокольный, пыльный, этаж. Том открыл дверь и ступил в просторный коридор, Чера последовала за ним, сунула ладони в карманы, тоже отчасти заразившись неловкостью, продолжала бросать на него взгляды.

Когда они вышли к нужной двери, Том указал на неё ладонью, непонятно для чего скомкано поясняя:

- Чёрный выход.

- Да, я знаю.

Чера, подойдя к мутному окну и поднявшись на носочки, выглянула на улицу. Затем развернулась к ведру-пепельнице, подняла его, оценивая количество окурков.

- А ты не куришь? – спросила, подняв к Тому взгляд. Он отрицательно покачал головой. – И правильно, дурная привычка, - она поставила ведро на место. - Но я, если честно, иногда придаюсь ей, - с лёгкой улыбкой снова посмотрела на него.

Они вышли на улицу, как и в первый раз, устроились около задней стены на влажной траве, из-под которой веяло холодом остывающей после лета земли.

- Нужно было куртку взять, - сказала Чера, поёжившись, и обняла себя за плечи. Повернулась к Тому: - Может быть, погуляем? Холодно сидеть.

- Да, холодно, - согласился он, у самого за пару минут руки озябли.

Санитары во дворе были, но курсировали в парадной его части, потому они удачно не пересекались, будто находясь в разных мирах. Когда же они появились в поле зрения, парень с девушкой спрятались за деревом. Чера, приглушённо посмеялась, выглядывая из-за ствола:

- С ними можно было бы неплохо поиграть в прятки.

- Или в догонялки, - добавил от себя Том, вспоминая то, как в прошлый раз за ними гнались. Тоже осторожно выглянул.

- И это тоже. А может… - начав говорить, Чера резко развернулась и врезалась в него. – Ой, извини.

Том попытался улыбнуться, чтобы показать, что всё в порядке, но вышло криво. И сам отступил. Несколько секунд внимательно посмотрев на него, девушка спросила:

- Тебе не нравится, когда к тебе прикасаются?

- Что? – Том и удивился этому вопросу, и испугался его.

- Тебе не нравится? – без претензии повторила Чера. – Или дело во мне?

Том растерянно взглянул в сторону здания и невпопад предложил:

- Пойдём обратно? – посмотрел на девушку с надеждой на то, что удастся перевести тему.

Потому что – что он мог ответить? Что подобные вещи для него настолько незнакомы, что даже чужды, и он не знает, как нужно вести себя? И что да, прикосновения пугают его, потому что они являются для него чем-то неизведанным, а иногда просто так?

Чера кивнула:

- Пошли.

Они вышли из укрытия, даже не дожидаясь того, когда санитары уйдут, но те их не заметили, будучи увлечёнными беседой и прожиганием рабочего времени за занятием ничем.

Чера остановилась около одной из дверей, оглядела её и воскликнула с удивительной радостью:

- Это же старый архив! – открыла дверь и обернулась к Тому. – Зайдём? Там много всего интересного.

Том заглянул в угольную черноту комнатки и помотал головой, инстинктивно сделал шаг назад.

- Я не пойду туда. Там темно.

Чера посмеялась.

- Это легко исправить, - она скользнула рукой внутрь и, поискав по стене, щёлкнула выключателем. Тьму развеял жёлтый свет.

Том чуть кивнул и тоже подошёл к порогу, попросил:

- Только не выключай свет.

- Ты так сильно боишься темноты? – Чера вопросительно посмотрела на него. – Почему?

От вопроса о самом больном Том зажался, скрестил руки на груди, неосознанно закрываясь, и отвёл взгляд. Брови сползлись к переносице от тяжести мыслей.

- Можешь не рассказывать, если хочешь, - ободряюще проговорила девушка и тронула его за предплечье.

Том передёрнул плечами и отступил от неё. Затем, сгорая изнутри от того, что её вопрос всколыхнул память, и от неловкости за то, как глупо себя ведёт, зашёл в архив.

Над головой гудела лампочка, по большей части относительно небольшое помещение было заставлено коробками. Чера тоже зашла внутрь, села на забитый до отказа картонный контейнер.

На глаза попались помятые коробки, и Том произнёс:

- Мне кажется, здесь мы были в прошлый раз, от санитаров прятались.

Он вышел из комнаты, огляделся, припоминая, как и куда они бежали, и вернулся.

- Да, мы точно были здесь. А эти коробки… - он застыдился, но всё же договорил, - ты на них упала.

Девушка также взглянула на помятые коробки, вопросительно выгнула бровь.

- Я упала? Интересно. Потом расскажешь. А сейчас давай окунёмся в прошлое, - она улыбнулась Тому и, потянувшись к одной из ближних коробок, достала из неё ветхую папку, открыла её. – Иногда я люблю приходить сюда и читать.

Том присел на соседнюю коробку, тоже заглянул в пропыленные, пожелтевшие от времени бумаги.

«Пациент №1113, Поль Де Вандом, - рассказывали они историю того, кто когда-то давно тоже был пациентом этой больницы. – Дата рождения 19.01.1943 года. Диагноз – параноидная шизофрения, бредовый галлюциноз».

Далее следовала длинная история болезни с подробным описанием методов лечения и в конце, на последнем листе, была информация о последней выписке: «Дата выписки - 27.12.1969 года» и «Скончался 03.03.1970 года».

Чтение чужих жизней оставляло странный осадок – будто заглядывал в глаза всем этим людям, большинства из которых уже не было в живых, и ощущал их ближе, чем через десятилетия, почти рядом.

Том напряжённо оглянулся, вглядываясь в тени на стене, отбрасываемые коробками. Нет, конечно, призраков не бывает. Но и сунуть нос в чужие тайны нехорошо.

- Если это Ден, то не бойся его, он хороший, - проговорила Чера, не отрываясь от чтения.

- Что?! – подскочившим голосом воскликнул Том и во все глаза уставился на неё.

Он по-прежнему не верил во всевозможную пугающую мистику, перестал верить лет в семь, но…

Девушка посмотрела на него пару мгновений и рассмеялась, затем ответила:

- Это просто шутка! Неудачный юмор, кажется, да? – в глазах её мелькнула неловкость.

- Немного. Нет, я не боюсь, просто… - Том снова обернулся к теням на стене, так и не закончив высказывание.

Он больше не читал, только наблюдал за тем, как это делает Чера, следил за её руками, перебирающими листы. И задержался взглядом на той её руке, где под рукавом светло-лавандовой толстовки, он помнил, скрывается шрам.

- Чера, как у тебя появился твой шрам?

- Откуда ты про него знаешь? – повернувшись к нему, с неподдельным изумлением, граничащим с шоком, спросила девушка.

- Ты сама мне его показала в прошлый раз.

Том не понимал, зачем продолжает настаивать на том, что прошлое – первое знакомство на самом деле было, зачем раз за разом говорит об этом. Помнил же, как сам не желал слушать о Джерри, а его заставляли и в итоге заставили узнать правду. Но понимание это неспособно было переломить непонятное упрямое желание донести истину, развеять мираж, открыть настоящий мир.

И это устремление, эти попытки заставляли чувствовать себя хоть чуточку достойным и нужным, способным стать хоть каким-то героем. Пусть даже не в собственной жизни.

Без огня, но всем нутром он желал помочь ей. Это было тем немногим, что он мог сделать, по чистоте душевной не отдавая себе отчёта в том, что бессилен там, где ничего не может поделать медицина.

- Чера, ответь, пожалуйста, - попросил Том. – Как он появился?

Она, как и в первый раз, беззаботно пожала плечами. Ответила:

- Иногда мне кажется, что он всегда был со мной. Просто однажды утром я проснулась, а на руке была чуть зажившая рана, впоследствии ставшая им.

Том покивал, опустил взгляд и сжал в кулаках ткань штанов на бёдрах. Потому что внутри боролось желание продолжить эту тему с привычным оцепенелым страхом, запечатывающим рот надёжнее воска.

- У меня тоже такой есть, - пропустив время и не смотря на Черу, преодолевая себя, произнёс он. В груди нервно подрагивало.

- Правда? – вновь удивилась девушка. Том кивнул. – Покажешь?

Том чувствовал, как кровь отливает от лица, потому что это слишком сложная и страшная тема, не справиться. И он ведь стеснялся своего изувеченного тела, не желал никому показываться и даже сам ненавидел видеть свои шрамы.

Сдавленно, ощущая, как в груди натягивается струна, потому что впервые делал это добровольно, Том поднял рукав и показал Чере окольцованную руку.

- Забавно, - без смеха проговорила девушка. – Действительно, очень похожи. Но у меня он только на внутренней стороне, - она тоже закатала рукав и повертела кистью.

На самом деле, шрамы у них были очень схожи, но не идентичны, чего в первый раз не разглядел Том, потому что у Черы рубец не опоясывал запястье, а лишь пересекал внутреннюю сторону.

- Ты не помнишь, откуда он у тебя взялся? – спросил Том, непонятно на что надеясь.

Чера вновь пожала плечами.

- Если я правильно помню, я вспорола руку об железку в гараже. Но я тогда маленькая была, могу ошибаться. А твой от чего? Он у тебя странный.

- Тоже от железа, - парень снова отвёл взгляд. Самого удивило, что смог ответить, и слова не встали поперёк горла. Ведь это было правдой, пускай даже без подробностей, сталь наградила его этим несъёмным жутким браслетом.

Они посидели в архиве ещё полчаса, потом погуляли по этажу и вернулись в общую комнату. Переговорив с играющими, Чера предложила и им сыграть, представила всех друг другу.

Том сел в сторонке, не решившись влиться в тесный круг и оказаться бок о бок с другими. Пытался понять правила, делал ходы невпопад, потому что без конца отвлекался на мужчину, сидящего слева. Метра расстояния между ними было недостаточно; напряжение медленно, но уверенно росло.

В конце концов он не выдержал, отсел подальше и сложился в клубок, обняв колени:

- Я просто посмотрю.

Глава 6

Спеша в палату к новообретённой подруге, Том столкнулся с преградой. На пороге, заслоняя практически весь дверной проём, стоял некий мужчина, из-за которого не было видно света.

Тихо сглотнув и инстинктивно втянув голову в плечи, Том попытался протиснуться в узкий просвет между дверным косяком и незнакомцем, но случайно задел его, чем обратил на себя внимание. Мужчина повернул голову и густым голосом спросил:

- Ты кто?

Том отскочил от него, как ужаленный, уходя от контакта, боясь, что зажмёт, но не назад, а вперёд, в палату. На кровати, с потухшим от препаратов взглядом, сидела Чера, ей сегодня нездоровилось. Рядом с ней была мама, гладила по плечу, тщетно пытаясь унять боль, плещущуюся в глазах. А пугающий мужчина был её отцом.

Он был громадой, что по росту, что по объёму мышц. Смотрел сурово, как бил молотом. Между густых тёмных бровей виднелась морщинка от извечной тяжёлой задумчивости.

Том снова сглотнул и снова отошёл на шаг, попытался переключиться на девушку.

- Чера, я…

- Кто ты такой? – перебив, уже с недовольством повторил свой вопрос её отец. – И что ты делаешь в палате моей дочери? – он подошёл к Тому.

- Я к Чере пришёл, - дрогнувшим голосом, хоть ни в чём не был повинен, ответил Том.

- Давай выйдем, поговорить нужно, - безапелляционно проговорил мужчина, не сомневаясь, что ему не решатся перечить.

Но Том помотал головой, вновь отступил.

- Не пойду.

- У тебя выбора нет. Будь мужчиной, не бойся.

- Я никуда с вами не пойду, - смелее возразил Том. – Я к Чере пришёл. И… - он нахмурился, формулируя мысль, - я не хочу с вами разговаривать.

Неожиданная наглость отца Черы, месье Цауга, не покоробила.

- А я очень хочу, - холодно ответил он и подошёл к Тому, намереваясь под руку вывести его, раз не хочет добровольно.

Том от непонимания и испуга отреагировал резко, ударил его по пугающе тянущейся руке и вмиг оказался около окна, вжимаясь поясницей в ребро подоконника.

Взгляд мужчины наполнился злостью, налился свинцом.

- Немедленно выйди из палаты, - проговорил он таким тоном, что по телу пошли мурашки.

Ослушиваться было страшно, и под тяжёлым взглядом всё внутри цепенело. Оторвавшись от подоконника, Том обошёл мужчину по дуге и переступил порог. Месье Цауг вышел следом, прикрыл дверь и обратился к идущей дальше по коридору медсестре:

- Подойдите.

Когда девушка подошла, он прежним железобетонным тоном спросил:

- Это кто? – кивком указал на Тома.

Медсестра отчасти даже с испугом посмотрела на Тома и, вцепившись от волнения в поднос с лекарствами, ответила:

- Я не знаю…

- Вы новенькая?

- Да.

- Понятно. Главврач у себя?

- Должен быть…

Мужчина кивнул и в знак благодарности за информацию, и в знак того, что разговор окончен, и переключился на Тома.

- За мной.

Путь через большую часть больницы был похож на слишком долгую дорогу по эшафоту. Том множество раз думал о том, чтобы сбежать, была ведь возможность сделать это незаметно, потому что отец Черы шёл впереди и даже не оглядывался, но не решился. Обнимал себя за плечи, нервно заламывал руки.

Главврач не смог дать ответы на все интересующие месье Цауга вопросы и перенаправил его к доктору Кроссу. Постучав в дверь его кабинета и не дожидаясь ответа, он открыл её, сказал Тому: «Заходи» и тоже зашёл внутрь.

- Это кто? – без приветствий повторил он свой вопрос.

Подняв взгляд от бумаг, доктор ответил:

- Здравствуйте, месье Цауг. – Он выдержал паузу, посмотрев на Тома. – Это Том Каулиц, один из моих пациентов. Полагаю, вы это и так знаете, раз пришли ко мне.

- А вы знаете, что он ходит к Чере?

- Нет, я не осведомлён об этом, пациентам не возбраняется общаться друг с другом. У вас есть какие-то претензии?

- Да, я считаю такое общение недопустимым, как и то, что вы остаётесь в стороне от происходящего между пациентами. Разве контроль над ними не входит в ваши должностные обязанности?

- Это больше обязанность низшего медицинского персонала. Но да, и я должен этим заниматься, - доктор чувствовал себя на допросе и расстреле одновременно, хоть и сохранял видимое спокойствие, и точно знал - дальше может быть хуже. Может быть очень плохо.

- Тогда потрудитесь впредь лучше исполнять свои обязанности, чтобы подобных инцидентов не было.

Врач беззвучно вздохнул и предложил:

- Давайте поговорим наедине?

Получив от месье Цауга согласный кивок, он обратился к Тому:

- Том, выйди, пожалуйста. Подожди за дверью.

Месье Цауг занял стул напротив доктора и сказал:

- Мне не нравится их общение, и я настаиваю на том, чтобы вы проследили за его прекращением.

- Вы хотите, чтобы я запретил им видеться? Месье…

- Я хочу, чтобы вы контролировали своего пациента, чтобы он не делал глупостей, - холодно ответил мужчина, не дав месье Кроссу договорить. – Мне ни к чему подобные сюрпризы в лице мальчиков-имбецилов рядом с Черой.

- Месье, Том не имбецил.

- Извините, если я груб в формулировках, но вы бы меня поняли, если бы у вас была дочь.

«Особенная дочь» - слышалось между строк в скользнувшей в голосе горечи. Единственная дочь, которая подобно Алисе всю жизнь блуждает по кроличьим норам и волшебным мирам, и таблетки не помогают.

Доктор, опустив глаза, покивал в знак понимания и сочувствия. Месье Цауг добавил:

- Мне нужно знать, насколько близкие у них отношения, сами понимаете… - отвёл задумчивый взгляд.

- Да, понимаю. Я могу спросить Тома об этом.

- Сомневаюсь, что он скажет правду.

- Он очень честный.

- Это положительное качество, - кивнул мужчина. – Расскажите мне о нём. Почему он в клинике?

- Том пытался покончить с собой.

Месье Цауг вопросительно выгнул бровь, вновь кивнул.

- Это всё?

- Нет.

Понятие врачебной тайны в данном случае было не актуально, потому что месье Цауг имел право знать о том, кто проводит время с его дочерью, особенно с учётом того, что речь шла о не самом заурядном пациенте. Доктор Кросс честно, но скрепя сердце, рассказал всё о Томе, о его истории болезни. Только об изнасиловании умолчал, ограничившись формулировкой «произошло событие, нанесшее тяжёлую психическую травму», потому что это было личной трагедией Тома, и распространяться о ней он не имел морального права.

Месье Цауг выслушивал его внимательно, медленно меняясь в лице, и, когда доктор закончил, до звона чётко сказал:

- Чтобы его и близко не было рядом с Черой. Он ведь ваш пациент, следите за ним.

- Я не могу запретить им общаться без видимых на то причин.

- То, что вы рассказали об этом парне, является самой весомой причиной для запрета. И вообще, почему потенциально опасный человек, убийца, проходит лечение в обычном стационаре?

- Потому что сейчас он проходит лечение не по поводу расстройства личности. Изолировать его только из-за того, что оно значится у него в анамнезе, никто не имеет права.

- Да, действительно, это негуманно. Но изолируйте его от контактов с Черой.

- Я постараюсь, - сдался месье Кросс.

- Постарайтесь, доктор, не пятнайте свою совесть. Вам ведь не нужны проблемы?

- Я поговорю с Томом, не беспокойтесь.

- Правильно, делать свою работу нужно хорошо.

Услышав всё, что хотел услышать, месье Цауг попрощался с доктором и, выйдя в коридор, сказал сидящему на скамье Тому:

- Чтобы ноги твоей больше не было рядом с Черой. Надеюсь, ты способен меня понять.

Глава 7

Как и обещал, месье Кросс поговорил с Томом и, заручившись помощью стоящего под ним персонала, бдительно следил за тем, чтобы прекратились любые его контакты с Черой. Чисто по-человечески ему было жалко Тома, он ведь просто пытался дружить, и ему было нужно это общение, в теории оно могло улучшить его состояние. Но проблем действительно не хотелось, сейчас для них было самое неподходящее время. А не приходилось сомневаться в том, что месье Цауг обеспечит ему их, если он не исполнит его просьбу и закроет глаза на общение Черы с Томом. Месье Цауга в больнице знали все, кто проработал в ней хотя бы год, у него был нрав тигра, и он занимал ту должность, представителям которой лучше не перечить, особенно если они требуют того, на что, в принципе, имеют право.

Как отец, пусть ещё не до конца состоявшийся, доктор Кросс понимал Цауга. Он бы тоже не захотел, чтобы его ребёнок проводил время с тем, в ком спит [до поры до времени?] убийца.

И помимо того он понимал, что если произойдёт переключение личностей, Джерри поведёт себя неожиданно и причинит вред Чере, то виноват будет он. И только он. Потому что он – лечащий доктор Тома, а значит, несёт ответственность и за поступки Джерри.

В тюрьму не хотелось, не хотелось впервые увидеть сына, когда тому будет двадцать лет.

Эти мысли гнели и давили на нервы. Отгораживаясь от жалости к Тому, доктор Кросс выбирал свою жизнь и семью и делал то, что должен. Отдавал распоряжения: «Не пускать», «Разворачивать» и так далее.

Тому просто повезло – ранее он связался с безбашенным сыном олигарха, а теперь с прокурорской дочкой, горячо любимой властным отцом.

И Том не мог понять, почему им вдруг запретили видеться, ведь он ничего дурного не сделал и не хотел. Ему просто нравилось проводить с Черой время, потому что она была огоньком в сером тумане неопределённости и безразличия, в котором он почти растворился.

От юношеского ли азарта или чего-то другого, но Том упрямо искал встреч с ней, чем заставлял нервничать доктора Кросса и один раз заслужил укол успокоительного – медсестра посчитала, что так будет безопаснее.

Но встреча всё равно, вопреки всему, состоялась. Доктор Кросс был занят с другим пациентом, а медсёстры неизвестно где ходили. Том застал Черу в её палате, немного неуверенно переступил порог и прошёл вперёд.

- Привет.

- Привет, - ответила девушка, впервые за время обоих их знакомств не улыбнувшись. На лице её лежала тень непривычной серьёзности, она не задержала на Томе взгляд. – Хорошо, что ты пришёл, сама хотела пойти тебя искать. Нам нужно поговорить.

Том подошёл и сел на краешек кровати в изножье, развернувшись к Чере корпусом. Она продолжила:

- Том, нам нужно расстаться. Нам было хорошо вместе, но это пора заканчивать.

Разум Черы во время сна сделал очередной кульбит и выбросил в ту параллель реальности, где у них с Томом были романтические отношения на протяжении всего пребывания в больнице. Страстные, затягивающие, нежные, болезненные – они измучили. Пора было поставить точку.

Только Том пока ещё не понимал, что отныне у подруги новый мир, в котором он был в полушаге от того, чтобы стать воспоминанием, бывшим парнем, снова хмурился, пытаясь разобрать смысл её странных слов.

- Ты, я – это было изначально неправильно, больница не место для любви. К тому же меня выписывают в конце недели, мы бы всё равно не смогли продолжать наши отношения.

- Чера, но мы не встречаемся, - недоумевающе проговорил Том.

- Я рада, что ты это признаёшь, - кивнула девушка. – Да, мы больше не встречаемся.

- Мы и не встречались.

- Ты так думаешь? Значит, я для тебя была всего лишь приключением и способом скрасить время. Спасибо, что хоть сейчас ты в этом признался.

- Чера, я…

- Достаточно. Давай не будем всё усложнять и останемся друг для друга хорошими воспоминаниями. Уходи.

Чера говорила так, как Том никогда прежде не слышал, чтобы она говорила. Больше не было огня – лишь холод и отчужденность, рубящие, как нож.

Не найдя, как поспорить или вразумить её, Том понурил голову и ушёл. За рёбрами снова начало сквозить. Потому что он был никому не нужен – так просто он стал не нужен даже той, которая горела и сама тянулась к нему. И весь его скудный опыт взаимоотношений был таким же – ему протягивали руку, а потом оставляли на холоде, как бездомного котёнка, который и нравится всем, и никому по-настоящему не нужен.

Через три дня Черу на самом деле выписали, а Том снова остался в глухом одиночестве – в одиночестве сидел в палате и в общей комнате, где на него вновь никто не обращал внимания. Он был меньше, чем тенью в этом больном мирке, чем-то сродни пыли на кресле, в котором сворачивался клубком, извечно прижимая колени к груди.

Один раз в обход запрета, через чёрный ход, он вышел на улицу. Стоял под сентябрьской моросью, глядя в небо, полное кустистых туч, дышал влажным до осадка на лёгких воздухом. И пытался почувствовать ту свободу, которой пациенты психиатрических клиник лишены по определению, потому что неспособны ею распоряжаться.

Глава 8

Я тону и слышу — причитает кто-то,

Пригляделась, поняла, какой-то доктор.

Это отрава! Это подстава!

Слишком поздно: танкер боли покидает гавань.

Lascala, Медельин©

- Здравствуйте, месье Кросс.

Доктор поднял удивлённо-вопросительный взгляд к незнакомцу, пришедшему в его кабинет.

- Здравствуйте.

- Я пришёл к вам по поводу одного из ваших пациентов.

- Вы родственник?

- Почти.

- И к кому вы пришли?

- К Тому Каулицу. Он ведь ваш пациент, месье Кросс?

Доктор удивлённо поднял брови, никак он не ожидал, что к Тому почти спустя восемь месяцев его нахождения здесь кто-то придёт.

- Да, мой… - растерянно ответил он.

- Я могу с ним увидеться?

- Да. Сейчас как раз время посещений.

- Мне нужно где-нибудь расписаться?

Доктор кивнул и передал гостю журнал посещений. Тот вписал в него своё имя, проставил дату и время и поставил подпись. После этого он показал, что в сумке у него нет ничего запрещенного к проносу к пациентам, и месье Кросс провёл его к нужной палате

Том сидел на кровати, разглядывая переплетённые пальцы, и не отреагировал, когда дверь открылась. Посетитель сделал три шага от порога и поприветствовал его:

- Здравствуй, Том.

Парень удивлённо, даже с долей испуга вскинул голову, потому что голос был незнакомым, как и весь мужчина в целом. Он был невысокого роста, рыжеволос и с наметившейся проседью на висках.

- Здравствуйте, - немного неуверенно ответил Том.

Мужчина взял у стены стул и, поставив его на некотором расстоянии от кровати, сел. Том снова метнулся по нему беспокойным взглядом.

- Не бойся, я тебя не обижу, - проговорил гость.

Том хотел показать, что спокоен, но небрежное передёргивание плечами получилось нервным, каким и было на самом деле. Он отсел к спинке кровати и обнял колени. Словив на себе полный интереса, излишне изучающий взгляд незнакомца, Том поёжился и отвернул лицо.

- Не смотрите так на меня, - пробурчал он. – Вообще не смотрите, - добавил требовательнее.

- Том, не воспринимай меня сразу в штыки, нам нужно поговорить.

«Нам нужно поговорить» - Том так много раз слышал эту фразу, что, услышав её сейчас, даже скривился.

- Вы мой новый доктор? – спросил он, хоть на госте не было белого халата. Просто никем другим он не мог быть, никто другой к нему не мог прийти.

- Нет, я не твой новый доктор.

- А кто вы? – вновь вопросил Том, но ответа не дождался, потому что, подумав, сразу же задал ещё один вопрос: - Вы из полиции?

В голову закрались самые неприятные предположения. Он ведь не знал точно, что ни он сам, ни даже Джерри не причастен к очередному убийству, произошедшему в Ницце. В его несведущем сознании не казалось нелогичным, что из полиции к нему пришли спустя девять месяцев после совершения преступления.

- Я связан с полицией, - кивнул незнакомец. – Но я пришёл к тебе не по работе.

- А зачем вы пришли? Кто вы? – Том всё больше не понимал и всё больше напрягался, смотрел недоверчивым волчонком и щетинился.

- Я – Ян Бакюлар д’Арно. Можно просто Ян.

- Приятно познакомиться… - совершенно растерянно ответил парень, начав нервно бегать глазами. Всё это казалось слишком странным: этот мужчина, зачем-то пришедший к нему и чего-то от него хотящий.

- Мне тоже. На самом деле, я давно хотел с тобой познакомиться. Хотя в некотором смысле мы уже знакомы.

- Знакомы? – донельзя изумлённо переспросил Том и помотал головой: - Я вас не знаю. Вы ошиблись, наверное… - он беспокойно заёрзал, не смотря на него и не находя места рукам. Непонятный гость начинал пугать.

- Я не ошибся…

- Ошиблись, - не дав Яну продолжить высказывание, настаивал на своём Том. – Я вас точно не знаю!

- Я был другом покойного Паскаля Юнга, опекуна Джерри…

Том снова не дослушал, с истинной мукой в голосе выдохнул:

- Нет… - в глазах расплескалась лютая боль на грани отчаяния от понимания, что на его руках эта кровь, которое забывалось на время, но совсем забыться не могло. Сидело острой занозой в сердце, и достаточно было всколыхнуть, чтобы оно зловещим осадком поднялось со дна памяти. – Я не хотел… - он напряжённо покачал головой, не сводя с мужчины болезненного до влажного блеска взгляда. – Я…

- Я знаю, - Ян тоже прервал его речь. – Выслушай меня.

- Нет, я не хочу, - Том снова, резче, помотал головой, вжался спиной в спинку кровати. – Я… Я и так всё знаю. Я не хочу слышать этого снова.

- Том, послушай меня…

- Нет, я не буду. Я не хочу, - парень от нервов говорил всё быстрее, с надрывом. – Не заставляйте меня снова это выслушивать.

- Том, ты должен меня выслушать. Я…

- Нет! Нет! Нет! – голос совсем подскочил. Том закрыл ладонями уши, согнулся. – Я не желаю этого слышать! Я и так с этим не могу жить!

Том и так переживал маленькую смерть всякий раз, когда слышал от кого-то, что его руки отняли жизнь, целых три. А выслушать об этом кошмарном деянии от человека, который был непосредственным свидетелем тех жутких событий, которому был дорог тот, кого он убил, вовсе было выше всяких сил. Лучше уж сразу на казнь, чем смотреть в глаза человеку, которого ты лишил близкого.

И в сердце помимо прочего заполз холодок. Едва ли Ян пришёл, чтобы приятно поболтать с ним, убийцей его друга. Конечно, он не убьёт, но может сделать нечто худшее. Том понимал его отчасти, сам бы, наверное, так поступил, если бы был хоть на что-то способен. Но всё равно было страшно. В отчаянном жесте он вскинул руку, указывая на дверь:

- Уходите!

- Да послушай ты меня! – не выдержав, тоже повысил голос мужчина.

Том вёл себя хуже неадекватного – как малый ребёнок, с которым просто невозможно нормально разговаривать. А Ян никогда не умел обращаться с детьми.

Отвыкший за девять месяцев после Оскара от того, что на него могут кричать, Том закрыл рот и распахнул глаза. Видя, что, кажется, подействовало, Ян вздохнул и откинулся на спинку стула. Захотелось покурить. Даже психопатам и просто психам на работе не удавалось так истрепать ему нервы, как это сделал Том всего за пять минут.

Вновь вздохнув, Бакюлар спросил:

- Том, ты готов продолжать разговор?

Том медленно покачал головой, всё так же смотря на него во все глаза.

- Но нужно, - проговорил в ответ на его жест мужчина. – Я пришёл не за тем, чтобы обвинять тебя в чём-то, - он говорил убедительно, потому что на самом деле так думал и в силу профессии прекрасно понимал, что Том не может отвечать за поступки Джерри, так даже закон говорит.

Но Том ему всё равно не верил. Чувство вины и страх за деяния Джерри слишком глубоко въелись в подкорку, чтобы допустить, что не просто кто-то, а друг Паскаля может его ни в чём не винить. У него не было чёткого разделения, где заканчивается его ответственность и начинается тьма сознания. Он понимал, что не является Джерри, что Джерри совсем другой - носящий его лицо, но это понимание замыкало контакты в мозгу своей сложностью и грозилось свести с ума, а не дарило облегчение.

- Вы не можете меня заставить, - качая головой и смотря вниз, негромко произнёс Том. – Вы не должны… Прошу вас, уходите.

- Феликс Йенс Каулиц не твой отец, - в лоб заявил Ян самую острую часть своего рассказа, поскольку не получалось всё изложить планомерно и грамотно, как планировал. Теперь сомневаться не приходилось – Том будет слушать.

Том в изумлении распахнул глаза, но оно улетучилось практически мгновенно, уступив место хмурости и обиде, дрожащей в зрачках. Он даже не сомневался, что Ян врёт, намеренно бьёт по тому, что ещё больнее самого больного. Дышать стало тяжелее, и ноздри затрепетали, горечь обиды жгла в груди, вытеснив и чёрное чувство вины, и страх перед Яном.

Ничего не сказав, не желая его больше видеть, Том лёг на бок, повернувшись к гостю спиной.

«Он издевается?», - подняв брови, подумал Ян.

Никогда он не думал, что допустит такую мысль, но сейчас помимо воли напрашивался вывод – с Джерри, несмотря на его изворотливость, иногда сбивавшую с толку, даже его, опытного профессионала, было проще. С ним можно было вести диалог, а именно простой разговор подчас – ключ к победе. Том же был попросту невозможный, дикий. И непонятно было, как с ним разговаривать.

Но Ян, отбросив ненужные мысли, взял себя в руки, намереваясь довести до конца то, к чему шёл так долго, на что положил так много времени и усилий.

- Я просто буду рассказывать, - проговорил он, - хочешь слушай, хочешь нет.

- Уходите, - буркнул Том, съёжившись и обняв себя.

Бакюлар проигнорировал его просьбу-требование и продолжил:

- Паскаль очень любил Джерри, хотел понять его и выяснить, что с ним, когда стало понятно, что с ним что-то не так. Именно он предположил, что у него расстройство личности, но ничего другого, увы, не успел узнать. После смерти Паскаля я не оставил Джерри: сначала потому, что чувствовал за него ответственность, а потом потому, что хотел довести до конца дело друга. Можно сказать, что последним желанием Паскаля было – установить истинное лицо Джерри, этим занялся я.

Бакюлар помолчал пару секунд, рука сама собой потянулась к сигаретам в кармане, но он напомнил себе, что в палате курить нельзя.

- Я следил и за Джерри, и за тобой во время лечения и собирался раскрыть себя, когда тебя выпишут. Но случилось непредвиденное – так сложилось, что на время я потерял контакт с центром, а когда снова обратился к его докторам за информацией о тебе, мне сообщили, что тебя выписали и ты ушёл в неизвестном направлении. Только недавно мне удалось вновь найти тебя.

- Зачем вы мне всё это рассказываете? – Том уже успокоился и говорил без агрессии, но в голосе всё равно не звучало расположение – скорее в нём были настороженность и непонимание. И он не поворачивался.

- Когда я закончу, ты сам поймёшь ответ на свой вопрос, - чуть кивнув, ответил Ян. – После того, как ты пришёл в себя там, в центре, у меня появилось не только твоё имя, но и имя твоего отца. Это послужило отправной точкой. Оказалось, что Феликс Йенс Каулиц проживал во Франкфурте-на-Майне, откуда уехал в девяносто восьмом году. И у него был сын по имени Том, который погиб в результате нападения в возрасте четырнадцати лет, за три года до твоего рождения. Феликс всегда называл его «Томми», так сказали его бывшие коллеги.

Том резко распахнул глаза, и воздух заперло в лёгких. Томми – ЕГО так постоянно называл отец, что по мере взросления начало так раздражать. Но Ян говорил, что папа звал так какого-то другого, давно умершего мальчика.

Он сел и развернулся к Яну, смотря на него не моргающим, отчасти оглушенным от непонимания взглядом.

- Узнав об этом, я начал своё личное расследование, которое заняло у меня больше года. Конечно, ни я, ни кто-либо другой не может ставить умершему человеку диагноз, но я взял на себя смелость предположить, что после кончины единственного сына Феликс помутился рассудком, потому что тот был смыслом его жизни, он отказывался верить, что его больше нет. Он помогал тебе появиться на свет, как когда-то и своему настоящему сыну, и, возможно, при рождении ты напомнил ему его, из-за чего он решил тебя украсть. Одно могу сказать точно – у того Тома тоже были карие глаза.

«Тот Том» - отозвалось в голове эхом до гула и пульсации в висках.

Тому казалось, что он сейчас задохнётся. Или утонет. Или что стошнит. Реальность перестраивалась с гулом движущихся монолитов, жутко скрежетала, чтобы наконец-то обрести истинный облик.

- И это всё объясняет то, почему Феликс никуда не отпускал тебя и вообще так странно воспитывал – он боялся, что и с тобой что-то случится.

Всё вдруг стало логичным. Даже то, почему же так не любил эту форму своего имени «Томми», чувствовал, что она ему не принадлежит, что её надели на него, как рубашку, снятую с мертвеца.

- Мне удалось официально доказать, что Феликс Каулиц не является твоим биологическим отцом. Могу показать соответствующие документы, если ты мне не веришь.

Том отрицательно качнул головой, отрешённо смотря вниз, проваливаясь в молоко белого одеяла, которым были укрыты щиколотки. Невесомость стала абсолютной, веющей мёртвым холодом космоса. Не стало даже того хрупкого, в чём-то несуразного, ограниченного мирка, в котором Том жил, частью которого себя считал. Не стало того немногого, что у него оставалось в жизни – права на светлую память о детстве и отце и имени с фамилией. Всё это принадлежало кому-то другому, а он был лишь копией, заменой.

Всё ложь. А правда оглушила своей безжалостной мощью.

- А моя мама? – негромко, потерявшим всю жизнь, но с тенью надежды голосом спросил Том. Лучше уж хотя бы один, пусть даже уже давно умерший родитель, чем совсем никого и ничего в этой жизни.

- Я так понимаю, Феликс говорил, что твоей матерью была Гречен-Бит Каулиц?

- Да… Папа говорил, что она погибла, когда мне было всего пару месяцев…

- Она действительно погибла в дорожном происшествии, но это случилось за семнадцать лет до твоего рождения. Их сыну, Тому, тогда было три месяца. Твоей матерью Гречен-Бит никак не может быть.

Последняя нить, связывающая с прошлым и собой, порвалась. Вырвали корни, и совсем ничего не осталось. Женщина, которую он считал матерью, была уже давно мертва на момент его появления на свет. А отец, бывший для Тома центром вселенной, которого он любил безмерно и не переставал звать даже после смерти, оказался лжецом и преступником.

Для Тома карие глаза стали приговором. Родись он голубоглазым, Феликс не смог бы с такой больной уверенностью увидеть в нём погибшего сына.

Том лёг на бок, свернувшись в позе зародыша, словно пытался вернуться обратно в материнскую утробу и остаться в ней, чтобы не повторять этот путь. Его больше не существовало. Потому что если у человека нет ни единой точки опоры, и никакие нити не связывают его ни с кем и ни с чем, то и человека нет.

Наступило то самое страшное состояние: «Оставьте меня умирать».

Ян не говорил ничего, но и не уходил. Час он просидел в молчании, наблюдая за Томом, давая ему время осмыслить полученную информацию и мучась от никотиновой ломки. Затем всё-таки отлучился в курилку, вернулся воняющий крепким табаком.

Уловив ненавистный запах, Том резко и шумно втянул воздух и перестал дышать. В этом был весь он – в этой ненависти к сигаретам, страхах и шрамах. Больше не было ничего. И этого было катастрофически недостаточно, чтобы быть полноценным человеком, личностью.

От этих мыслей стало невыносимо тошно. Он зажмурился и закрыл лицо кистями рук.

Ян скользнул взглядом по тыльной стороне его левой ладони, и душу охватила смута непонятных эмоций. Несмотря на понимание ситуации, он, смотря на Тома, всё равно видел перед собой Джерри, убийцу своего лучшего друга. Он помнил этот шрам, привлёкший его внимание ещё в самом начале знакомства. Помнил каждую черту, то, как контрастно смотрелась свежая кровь на бледной коже, и как красиво Джерри играл, чтобы отвести от себя любые подозрения.

Так странно было видеть перед собой того, кто отнял у тебя одного из самых близких людей, и помогать ему. В цвете и линиях губ, в дугах бровей и длинных тонких пальцах – во всём Ян узнавал Джерри – мальчишку с задатками изысканного психопата.

Но он дал себе немое обещание, что раскроет тайну Джерри и доведёт его дело до конца, потому что это было последним желанием Паскаля, и чтобы его смерть не была напрасной.

- Дж… - Ян настолько задумался, что начал произносить более привычное для себя имя. Хлопнул себе пятерню на лицо и исправился: - Том, мне ещё есть, что тебе рассказать. И хотелось бы закончить с этим сегодня.

- Что ещё? – всё так же бесцветно ответил Том, параллельно и совершенно отстранённо думая о том, как ещё нежданный гость может добить его. Просто уничтожит.

И самое главное – было абсолютно всё равно, пусть хоть убьёт, только не мучает.

- Твои настоящие родители. Надеюсь, тебе это интересно.

Слова Яна крюками на стальных канатах впились в сознание и потянули. Том сел, смотря на него оглушённым, совершенно нечитаемым взглядом; в зрачках плыла взвесь остаточного недоумения, на которое ещё была способна растоптанная душа.

- А они у меня есть?

Том не задумался, насколько противоречит логике природы его вопрос, потому что даже подумать не мог, что где-то там у него есть семья и была всё это время.

- Родители есть у каждого, - Ян воздержался от сарказма или снисходительности в ответ на его глупость, лишь констатировал факт. – И лично твоих я нашёл, они уже во Франции.

Брови Тома медленно уползли на такую высоту, что заболели лицевые мышцы, и рот приоткрылся от сильнейшего удивления, которое было не обличить в слова и даже самому не осознать в полной мере. Это был ослепительный ядерный взрыв в голове.

Душа, минуты назад готовая умереть, встрепенулась, взвилась и, впитывая энергию взрыва, раздулась до таких размеров, что лёгким начало не хватать места в груди. Сейчас она жила отдельно от не поспевающего за ней, да попросту отправленного в глубокий нокаут переизбытком шокирующей информации сознания.

Слишком много правды свалилось на него за один день. Сначала от него словами отрубили всё то, что было его жизнью, в чём он не мог усомниться, и что дорогим теплом хранил в сердце. А теперь взамен предлагали гораздо большее, настоящее – возвращали украденное.

У Яна зазвонил мобильный. Коротко взглянув на экран и сбросив вызов, он продолжил свою переламывающую судьбу речь:

- Я настоял на том, чтобы вы с родителями не встречались, пока не будут готовы результаты генетической экспертизы, так будет правильнее, чтобы избежать неловкости и разочарования в случае ошибки с моей стороны.

- Генетической экспертизы? – непонимающе переспросил Том. Он вообще ничего не понимал, не осмысливал пока, лишь вбирал в себя излагаемую гостем информацию.

- Да, Том, - кивнул Бакюлар. – Я не могу просто вручить тебя каким-то людям со словами: «Это ваш сын», даже если мне поверят на слово. И хоть я не сомневаюсь, что нашёл тех людей, вероятность ошибки остаётся всегда, я это понимаю, потому нужны неопровержимые доказательства. Не беспокойся, я уверен в том, что результат будет положительным, это всего лишь формальность.

Он помолчал, побарабанив пальцами сложенных на животе рук по локтям, смотря в сторону, и, вернув взгляд к Тому, добавил:

- Если же окажется так, что я всё-таки ошибся, я начну поиски с начала, а ты после выписки поживёшь у меня.

Ян говорил без особых эмоций, чеканил, потому что просто исполнял долг – перед собой, перед другом. К Тому он не испытывал ни тепла, ни жалости, ни даже профессионального интереса, но бросать его на самом деле не собирался. В этой истории нужно было поставить точку.

Он встал и поправил расстегнутую куртку, готовясь к уходу, порылся в сумке на длинном ремне.

- У меня для тебя подарок. Если всё окажется так, как я думаю, он тебе пригодится, - Ян достал из сумки небольшую, но очень толстую книгу и протянул парню.

Том не взял неожиданный и непонятный дар из его рук, даже не потянулся к нему. Не став заострять внимания на этом моменте, Ян положил книгу в изножье кровати и ушёл.

Подождав с минуту после того, как за гостем закрылась дверь, смотря на неё в ступоре и оглушении, Том опустил взгляд к книге в бело-голубой обложке с двумя разными флагами в верхних углах. Одним пальцем, словно перед ним была мина, перевернул, чтобы прочитать название.

«Франко-Финский разговорник. Бытовые и общие фразы на все случаи жизни».

Глава 9

Невероятно трудно, попросту невозможно было осмыслить в полной мере и быстро принять всё то, что узнал о себе: что вся твоя жизнь была ложью, ты сам – лишь заменой, а правда настолько другая, что в неё не поверить. Психика, защищаясь от глубочайшего потрясения, дарила ощущение нереальности. Через какое-то время после ухода Яна Том даже начал думать, что и его визит, и его слова ему попросту приснились или причудились. Поверить в это было проще. Но на тумбочке лежала книга в бело-голубой обложке и месье Кросс, придя на обход, интересовался, как прошла встреча.

Том только нервно сглатывал и твердил: «Хорошо, хорошо». И когда доктор спросил, кем был его посетитель, он без раздумий соврал, ответил: «Это папин друг».

Потом, на первое утро после разговора с Яном, когда первым, на что наткнулся взглядом после пробуждения, стал тот самый разговорник, наступила вторая фаза осознания. Душу охватила лихорадка. Том не находил себе места, без конца мерил палату быстрыми шагами, от которых сердце ещё больше сбивалось с привычного ритма, и грудь разрывало от необходимости с кем-то поговорить.

Так остро и нужно. Поделиться тем, чего слишком много для него одного.

Том даже попросил, чтобы к нему зашёл доктор Кросс. Но когда мужчина пришёл в палату, не смог выдавить из себя ни единого слова – слова плотным комком встали поперёк горла, хлопал ресницами, не слыша, о чём тот спрашивает, что говорит. Вдруг то, что так остро хотел с кем-нибудь обсудить, начало ощущаться тайной, которую нельзя раскрывать, иначе можешь лишиться того, что ещё даже не обрёл.

Снова пришлось лгать. Стараясь не смотреть доктору в глаза, он нелепо и сбивчиво наплёл о том, что плохо себя почувствовал, живот болел, но всё уже прошло.

«У меня есть семья, какая-то другая, как это?» - невольно, на уровне зазоснания, а затем всё более осознано Том задумывался над этим, пока данная мысль не заняла всё место в черепной коробке, давя изнутри на её своды почти до треска.

И не с кем было поговорить об этом, и никто не мог дать ответ, пока не придёт время.

Ожидание – мучительная вечность, когда не знаешь, как и чем оно закончится.

Том пытался представить, нарисовать в голове, что где-то там на самом деле у него есть родители, и не мог себе этого вообразить. Представлял на мгновения, что ничего не изменится, что с этим – без прошлого и не дав настоящего, его оставят, и холодел от ужаса и отчаяния.

Но это были всего лишь секунды, ничего не значащие на фоне целого дня. Он верил Яну.

И в этом тоже был страх. Том думал, что будет, если всё действительно окажется ошибкой, и Ян заберёт его к себе домой. От этого внутри зарождалась дрожь. Том боялся своего незваного гостя, перевернувшего и разворотившего его мир пустоты, в котором не было ничего, кроме памяти. И не столько потому, что Ян был мужчиной, у которого вдобавок были весомые причины его не любить – больше Том боялся собственных чувств перед ним. Никогда у него не было ни просто, ни тем более лучшего друга, но он мог себе представить, насколько дорог такой человек сердцу, и потому в присутствии Бакюлара ему хотелось перестать существовать.

Но отчего-то Том был уверен [чувствовал], что Ян сдержит данное слово и не бросит его, потому так хотелось, чтобы это не понадобилось. Потому что вопреки всему Том не сомневался, что не сможет ему отказать.

Апатию смыло волной нового и неизвестного, невозможного к осознанию, дрожащего в груди и вьющегося в сознании до головокружения и местами даже до тошноты. Её вытеснило на задворки, за порог палаты, где она в мрачной рясе дожидалась своего часа, если всё вдруг окажется невероятно жестокой шуткой. Местами Том даже начинал скучать по ней, за что ругал себя, потому что в ней было проще, а теперь – разрывало.

Потом все эмоции и вовсе смешались, затянули в шторм. Тому казалось, что он сойдёт с ума [слишком часто он так думал], его искрило от предвкушения, и в то же время было так страшно. И необходимость с кем-то поговорить сосала под сердцем, а всё так же – не с кем.

Раз от раза Том заглядывал в подаренный разговорник, рассматривал иллюстрации или читал те или иные отрывки, утоляя своё любопытство или стремясь отвлечься, но не пытался ничего запомнить.

Ян снова пришёл в четверг ближе к вечеру, быстрым шагом зашёл в палату.

- Привет, Том, - поздоровался он. – Готовы результаты экспертизы, я посчитал, что правильнее сообщить их тебе лично. Результат положительный.

- Положительный?

- Да, положительный. Эти люди на самом деле твои родители. Завтра утром они придут, чтобы познакомиться с тобой.

- Мои родители? – Том не думал и даже не чувствовал в этот момент, как попугайчик повторял за Яном отдельные слова, смотря на него широко распахнутыми глазами.

Вот и всё, ответ получен, неизвестности больше нет. Но это невозможно было понять сходу.

- Они придут завтра утром, - кивнув, повторил Бакюлар.

- Кто они?

- Том, я не знаю, как заочно представлять тебе их и не думаю, что должен это делать. Завтра ты сам всё увидишь и узнаешь. А мне пора, я сейчас вообще должен быть на работе. Пока, - мужчина договорил и был таков.

Если бы это был не Ян, Том, наверное, кинулся бы за ним, хватал за руки, сам пугался этого, но всё равно молил не оставлять его в недосказанности, рассказать ещё хоть что-то. А так только провёл его взглядом, не шелохнувшись, и комкал в пальцах край одеяла.

Завтра. Утром. Они. Придут.

Глава 10

В белых халатах усталые люди

В стенах палаты однажды разбудят:

«Все просыпаетесь! Курс пройден лечения».

Нет больше места нам в доме забвения…

Downcast, Дом забвения©

Том нередко спал днём или даже после завтрака, потому что ночами в одиночной палате было слишком страшно, а сегодня и вовсе не смог сомкнуть глаз от волнения. И сейчас он тоже задремал, свернувшись клубочком на боку; из дремоты выдернул голос медсестры:

- Том, просыпайся. К тебе пришли.

Недоумевающе подняв брови, Том сонно посмотрел на молодую женщину в белом халате, склонившуюся над ним, протёр кулаком глаза. Посетители тихо зашли в палату, и Том наконец-то их заметил.

Медсестра поспешила оставить их наедине. Повисла немая пауза, в которой звучало так многое, несказанное за столько лет, радостное и боязливое, и душу вырывало из груди.

У порога палаты стояли двое, мужчина и женщина, контрастные, как лёд и пламя. Она была белокожая, тонкая, светловолосая, с голубыми, как снег на крутом морозе, глазами. Он же был типичным южанином, жарким испанцем: с тёмными волосами и глазами, неисчезающим, излучающим солнце загаром.

И без генетической экспертизы всё можно было понять. Чертами Том был очень похож на отца – но у него они были нежнее, изящнее, словно природа пыталась вылепить женский вариант, и лишь цвет кожи он унаследовал от матери.

Родители смотрели на него внимательно, отчасти даже со страхом, с неверием, потому что так сложно было поверить, что вот он – их сын, которого они девятнадцать лет считали мёртвым, и все подготовленные слова вылетели из головы.

Странно видеть своего ребёнка едва родившимся, а в следующий раз уже взрослым. Палата в психиатрической больнице – не самое лучшее место для долгожданной встречи, и Том со своей историей не предел мечтаний. Изодранный жизнью десятки раз, сломанный, больной, неприспособленный к жизни, но главное – живой. Их сын, первенец, которого у них преступно отняли.

- Привет, Том, - женщина заговорила первой. – Надеюсь, тебя предупреждали о том, что мы придём. Мы – твои мама и папа.

Том удивлённо дёрнул бровями, потому что ничего не понял, лишь имя своё, искаженное другим языком, разобрал. Но он подумал, что просто ослышался и, по ситуации догадавшись, что, должно быть, с ним поздоровались, легко, немного неуверенно помахал в знак приветствия, переводя дрожащий взгляд с мужчины на женщину.

- Привет, Том, - тоже поздоровался отец, улыбнулся напряжённо, но искренне, помахал рукой. – Я твой папа. А ты подрос с тех пор, как я видел тебя в последний раз, - попытался пошутить, чтобы немного разрядить обстановку.

Том вновь в недоумении выгнул брови, потому что снова совсем ничего не понял. Слова, произносимые ими, слышались незнакомым набором звуков, глухой тарабарщиной.

- Том, всё в порядке? – уточнила мама.

Не понял. Снова не понял. Глаза забегали, и начала подступать паника. Том даже подумал, что у него вдруг что-то случилось со слухом, а то и со всем мозгом, что не позволяет разобрать ни слова.

- Что вы говорили? – дрогнувшим голосом спросил он.

- Том, я тебя не понимаю.

И этой фразы Том не понял, покачал головой, не сводя с родителей растерянного, болезненного взгляда:

- Я не понимаю…

Родители, тоже не разобравшие ни слова, растерянно пересмотрелись.

Ян проделал поистине титаническую работу, распутал клубок затерявшихся во времени тайн. И после, уже получив подтверждение от лаборатории, что нашёл правильных людей, подготовил их к встрече с Томом, рассказал про него всё необходимое, обязательное к знанию для жизни с ним. Но он не посчитал нужным уточнять одну маленькую деталь – что Том рос во Франции и просто не поймёт их. И родители тоже об этом не подумали, на фоне душевного волнения в предвкушении встречи этот момент затерялся, остался вне поля внимания. А Том не сложил воедино два элемента элементарной логической цепочки – что если Ян сказал, что вскоре он может познакомиться с настоящими родителями, и что в таком случае ему пригодится подаренный разговорник, значит, родители говорят по-фински, и нужно выучить хотя бы пару фраз, чтобы не хлопать в ступоре ресницами, как сейчас.

Между ними, по сути, самыми родными людьми встал пресловутый языковой барьер.

- Том, ты говоришь по-фински? – вновь уточнила мама, заподозрив неладное.

И снова Том разобрал лишь собственное имя, изломанное незнакомым языком. Хлопал ресницами, во все глаза смотря на посетителей и не понимая, что происходит.

Сделав вывод по его молчанию, что он не понимает и, стало быть, не говорит, женщина предприняла новую попытку:

- Ты говоришь по-английски? – спросила она на указанном языке.

- Я не понимаю… - снова покачал головой Том.

- Он не понимает нас? – спросил мужчина у супруги и, не дожидаясь ответа, обратился к Тому: - Том, ты говоришь по-испански?

Не понимая, о чём его спрашивают, Том только качал головой и сжимал сцепленные в замок руки.

Оба его родителя владели несколькими языками, но среди них не было французского. А Том не знал даже английского, который спасает в любом уголке Земли.

Уже без надежды женщина спросила на последнем языке, который знала:

- Том, ты говоришь по-немецки?

Теперь Том удивился тому, что наконец-то понял, поднял брови и несколько ломано ответил:

- Да, я знаю немецкий. Понимаю его… И говорить могу.

С первых слов Феликс учил его и немецкому языку, «языку матери».

Женщина облегчённо выдохнула:

- Слава Богам… - и, перейдя на непонятный финский, обратилась к мужу: - Том говорит по-немецки.

- Но я на нём совсем не говорю. Не понимаю твоей радости.

- Это всё временно, он выучит наш язык. Но пока этого не случилось, хотя бы один из нас сможет его понимать. И Оили сможет.

- Да, действительно… Об этом я не подумал. Очень хорошо, что Том хотя бы немецкий язык знает. А мне переводчик в помощь и ты, конечно.

И снова ничего непонятно, снова незнакомые глухие слова стукаются об сознание без возможности быть обработанными им, Том даже не всегда понимал, где заканчивается одно и начинается другое. Переводил взгляд с одного родителя на другого, уже сомневаясь в том, что это именно они, родители – его родители. Ведь что он знал – что они должны прийти сегодня? Это ничего не доказывало. А объяснения-представления матери он не понял.

Стало не то грустно, не то горько, не то не верилось, что всё это правда. В носу защипало, и захотелось закричать, чтобы ему хоть что-то объяснили. И захотелось уйти – сбежать, как обычно делал, когда что-то шло не так, и пусть они разбираются без него.

Том даже привстал, но сел обратно и, набрав в лёгкие воздуха, спросил:

- Кто вы?

Оба родителя вопросительно посмотрели на него, женщина попросила:

- Том, пожалуйста, говори по-немецки, никто из нас не знает французского языка.

Том кивнул, помолчал растерянно и уже не так смело повторил вопрос на немецком языке:

- Кто вы?

- О чём он спрашивает? Спрашивает ведь, правильно я понимаю? – понизив голос, спросил у супруги мужчина.

Она подняла для него руку, показывая, чтобы подождал, и сперва ответила на более важный вопрос:

- Том, мы твои родители. Надеюсь, тебя предупреждали о нашем визите и он не стал для тебя шоком.

- Да, предупреждали… - пробормотал парень, пытаясь понять, что он сейчас чувствует, но это было невозможно. Это шок, разрыв устоявшейся вселенной – вот они, его родители, живые, настоящие, стоят перед ним.

Мама и папа, у которых его украли в младенчестве.

Том закусил губу, не переставая метаться взглядом. Голова шла кругом.

Быстро переведя всё для мужа, женщина продолжила:

- Только я говорю по-немецки, поэтому я буду переводить для Кристиана, - она указала ладонью на супруга, чтобы точно было понятно, кого она имеет в виду, - и послужу пока связующим звеном между вами.

Кристиан достал смартфон и открыл переводчик, желая хотя бы поздороваться с сыном так, чтобы он его понял.

- Привет, Том, я твой отец, - читал он с экрана, то и дело поднимая от него взгляд и жутко коверкая правильное произношение. – Меня зовут Кристиан, это ты уже слышал. Очень жаль, что мы друг друга не понимаем пока, но я постараюсь выучить хотя бы что-то на немецком.

«Кристиан… Отец…» - эти два слова, вплыв в сознание, принялись там курсировать, постепенно сближаясь, обещая новый ядерный взрыв и слом всего прежнего, на месте чего выстроится новое.

«Папу зовут Феликс» - по-прежнему было живо в сознании, на подкорке, оно не могло так быстро перестроиться, и душа не могла так быстро забыть, стереть ластиком и вписать в себя новое имя вместо того, что жило там всю жизнь.

- Кристиан? – повторил за отцом Том, словно несмело ощупывая каждую букву, знакомясь, пытаясь прочувствовать.

- Да, - без помощи переводчика, чему был очень рад, подтвердил мужчина.

И снова пауза. Радостно должно быть безмерно, но сложно придумать более неловкую ситуацию, чем знакомиться с родителями в девятнадцать лет, пытаясь выстроить картину мира заново, и вдобавок говорить с ними на разных языках.

- Том, - вновь вступила мама, - мы готовились к встрече с тобой, так много хотели тебе сказать и рассказать, мы бесконечно рады видеть тебя и счастливы, что снова тебя обрели, но говорить сейчас очень трудно. Пожалуйста, спрашивай, если тебе что-то интересно, или я могу просто рассказать о нас.

- Почему вы не говорите по-французски? – забывшись, спросил Том на том языке, о котором спрашивал.

Он попросту не привык к немецкому языку, хоть знал его, для него он был сродни языку мёртвому, неиспользуемому, он жил и думал на французском.

- Том, по-немецки, пожалуйста, я не понимаю.

Сконфуженно кивнув и опустив глаза, Том повторил:

- Почему вы не говорите по-французски?

- Потому что мы никогда прежде не были во Франции, и никому из нас не было необходимости учить этот язык для каких-то целей.

Том снова кивнул, подумал немного и спросил:

- А откуда вы? И я, получается… - он нахмурился, собственные слова ставили сознание в тупик.

- Мы проживаем в Финляндии, в Хельсинки.

Парень сперва изумлённо поднял брови, затем вновь нахмурился, силясь понять, что для него значит полученная информация, да хотя бы просто осмыслить её.

- Я финн? – проговорил он с тенью неверия и всё тем же удивлением.

- Наполовину. Я чистокровная финка, а Кристиан родом из Испании.

Финляндия, Испания – Том раньше даже не думал об этих странах, они были где-то за границей его мирка, а теперь вдруг они стали его частью, влились в кровь.

- Что ты про меня говоришь? – уточнил мужчина.

- Рассказываю, откуда ты родом и где мы живём.

Том смотрел на них, не отрываясь, и даже боялся громко вздохнуть. На протяжении последних пятнадцати месяцев не было такого дня, чтобы Том не мечтал увидеть отца, пусть даже понимал умом, что это невозможно, взывал к нему бесконечно, умоляя забрать, спасти и отогреть, показать, где свет, потому что он совсем потерялся, он тонул в болоте. И вот он – стоит перед ним – живой, настоящий, улыбчивый. И мама в придачу – совсем другая, не такая, как на старых фотографиях.

Разве это возможно осмыслить? Том мечтал ещё хотя бы об одной встрече с отцом, а получил полную семью. И удар обухом по голове, что вся его жизнь была ложью.

Мама и папа. Люди, чья кровь течёт в его венах. Незнакомые самые родные люди, с которыми он говорит на разных языках.

- Если честно, мне сложно поверить, что это всё правда, - растерянно, на продолжительном выдохе проговорил Том. Немецкая речь резала собственный слух, и на особо резких, контрастных текучему французскому, моментах язык спотыкался.

- Мы тоже не могли поверить, когда Ян только нашёл нас, но это правда. И это лучшее, что могло произойти – что ты жив, и ты вернёшься в семью, если захочешь, конечно.

«Разве можно вернуться туда, где никогда не был?», - невольно и не к месту задумался Том.

«Семья, семья» - эхом звучало на заднем плане, становясь всё громче, и постепенно, с напором снежной лавины, начало приходить осознание – перед ним сейчас его семья. Даже мама у него есть. Живая. У него ведь никогда не было матери, только слёзы и тоска по ней, ушедшей так рано, что он не мог её помнить.

«Ма-ма» - Том пытался примерить это слово на женщину, стоящую перед ним, и внутри зарождалось что-то сродни панике. Это невообразимо и способно сломать мозг – впервые сказать «мама» в девятнадцать лет, пережить смерть отца, который был для тебя всем миром, и через год познакомиться со своей настоящей семьёй усилиями доброго рыжего волшебника.

«Мама» - Том хотел это сказать, но обращение застряло в горле и обдирало его зубчатой сталью. Он не мог.

С отцом было чуточку проще, отец у него был всегда. Осталось лишь отделаться от навязчивого образа Феликса.

- Том, не знаю, готов ли ты называть нас мамой и папой и посчитаешь ли вообще это уместным для себя, - вновь заговорила мать. – Поэтому можешь обращаться к нам по имени. Напомню, твоего отца зовут Кристиан. А я – Хенриикка.

- Как? – переспросил Том, приоткрыв в недоумении рот.

- Хенриикка.

- Хенрика?

- Правильно – Хенриикка. Не волнуйся, ты привыкнешь. Но пока можешь говорить – Хенрика, я понимаю, что финские имена могут быть сложны для тебя.

- А это я понял, - немного нервно посмеялся отец. Паршивая ведь ситуация – обрести сына и не мочь с ним поговорить. – Том не может выговорить твоё имя?

- Да, у него есть с этим некоторые проблемы, - кивнула Хенриикка. – Том, позволь, я расскажу немного о нас. Как я уже говорила, мы живём в Хельсинки и всегда там жили. У тебя есть брат и две сестры…

- Брат и…? – Том даже договорить не смог, настолько его шокировали слова мамы.

- Брат и две сестры, - повторила женщина. – Брат старший, ему двадцать один год. А сёстры младшие – четырнадцать и шесть лет.

Ещё один ядерный взрыв в голове. Том мечтал всего лишь об отце, большего не мог возжелать, а теперь оказалось, что у него всё это время была настоящая полная, большая семья. Мама, папа, брат и две сестры. Уму непостижимо. Это слишком, это больше, чем самый сильный шок – это белоснежная, выжигающая светом краска, которой залило всё былое, всё, что знал о себе.

- Да, Том, у нас большая семья, четверо детей, включая тебя. Надеюсь, ты не против того, что я считаю тебя, понимаю, что нас не было в твоей жизни до этого дня.

«Но я всегда чувствовал, что вы есть» - по сердцу ударило так, что под кожей прокатился звон, и глаза вмиг увлажнились.

Том согнулся и закрыл ладонью глаза, чтобы не показать слёз. Он всегда чувствовал: с затаенной тоскливой завистью смотрел на полные счастливые семьи, украдкой заглядывая в их мирки через забор, тянулся куда-то, рвался, потому что душа была не на своём месте. Душа ведь всё знает, но говорить может лишь неясными порывами.

Хотел ли он на север? Том не мог этого вспомнить, не мог дать осмысленный ответ, но он всегда хотел куда-то, хотел увидеть то, что находится за видимым из его окна горизонтом, пока не попал в жуткий подвал.

Мысли о том жутком месте немного отрезвили, нагнали холода, долю дремлющего порой, но не умирающего страха, и изнутри передёрнуло.

- Том, всё в порядке? – обеспокоилась Хенриикка.

- Да, - сдавленно, с хрипотцой от сдерживаемых слёз и всколыхнувшихся эмоций ответил Том.

- Что случилось? – тоже встревожился Кристиан и хотел подойти к сыну, но его остановила супруга.

Ей, непривыкшей, как и все северяне, к излишним тактильным контактам и близости в общении, было проще понять наставление Яна о том, что с Томом следует сближаться очень осторожно.

- Не надо, Кристиан, не подходи к нему.

- Почему? Я всего лишь хочу узнать, что случилось. Он мой сын, думаешь, он может меня бояться? – эмоционально жестикулируя, с долей возмущения ответил жене мужчина.

- Сейчас ты для него никто, как и я. Давай не будем форсировать события и рисковать.

Том шумно, на грани всхлипа, вдохнул и, утерев всё же пролившуюся слезу, выпрямился. Влажным взглядом прыгал между разговаривающими родителями и снова ничего не понимал. И вдруг подумалось, что они говорят о нём, обсуждают, какой он не такой. А ведь правда, не такой, ведёт себя не пойми как.

От мысли, что уже успел всё испортить, разочаровать их, и они просто уйдут, внутренности сковало колючим инеем.

Том выбрался из постели и подошёл к родителям, остановившись в паре шагов от них – подойти ближе не позволяли незримые барьеры. Напряжённо смотрел на них во все глаза, продолжая метаться взглядом от одного к другому, и не знал, что делать, как и о чём подать голос.

Родное отчаяние взяло изнутри за горло.

Заметив Тома, Хенриикка резко замолчала и повернулась к нему, в глазах её читался вопрос. Том хотел сказать что-то спасительное в той ситуации, которую сам себе надумал, что-то правильное, но с губ сорвалось вздорное:

- Не говорите при мне на этом языке.

И сказал он это на французском, окончательно сконфузился и прикусил кончик языка. Натужно вдохнув, он зажмурился и повторил по-немецки, но немного иначе:

- Пожалуйста, не обсуждайте меня на этом языке, я совсем ничего не понимаю. И я просто не знаю, как вести себя.

- Том, мы всего лишь обсуждали некоторые границы, - успокоила его мама. – Я утверждаю, что тебе нужно дать время, чтобы ты привык к нам, а Кристиан со мной не согласен.

- Господи, о чём вы говорите?! – поднял ладони к небу мужчина, тем не менее, адресуя свой лже-риторический вопрос супруге.

Хенриикка скосила к нему глаза и, подумав, как лучше поступить, обратилась к Тому:

- Ты не против, если я переведу для Кристиана то, что ты сказал?

Том помотал головой, показывая, что не против, и совсем растерялся. Хенриикка перевела его слова для мужа, затем перевела его ответ на такие глупые и неправильные подозрения.

- Извините… - опять перескочив на французский, пробормотал Том и, втянув голову в плечи, ушёл обратно на кровать.

Стало стыдно и страшно поднимать к родителям глаза. Потому что он всё равно всё испортил – не тем, что не умеет себя нормально вести, так тем, что придумал себе что-то и не смог промолчать.

- Том, за что ты попросил прощения? – женщина не была точно уверена в том, что Том именно извинился, но предпочла спросить.

Том передёрнул плечами и обнял себя одной рукой, сжав плечо. Говорить об этом не хотелось, но, наверное, нужно.

- За то, что так веду себя. В смысле… - он досадно нахмурился, не зная, как сформулировать мысль, как объясниться, для этого сначала нужно было разобраться в себе, а он и в себе путался. – Я не знаю, как нужно… Как правильно…

Глупо, как же глупо – лепет умственно-отсталого. Он уже пожалел, что вообще открыл рот, досадно нахмурился и совсем сник, сжался.

- Том, успокойся, - проговорила в ответ Хенриикка, - мы все чувствуем себя неловко и это естественно в нашей ситуации. Просто будь собой и не бойся сказать или сделать что-то не так.

Том поднял к матери по-детски удивлённый, отчасти неверующий взгляд. Его не упрекнули, не высмеяли, а поддержали. Он уже и забыл, что так бывает, а если хорошенько задуматься, то никогда не знал – ведь Феликс кроил из него то, что ему было нужно, и ни разу не сказал – будь собой.

- Я постараюсь, - кивнув, тихо ответил Том. Немного ожил: - Плохо, что языковой… Барьер? Так говорят?

- Том, пожалуйста, по-немецки. Я не понимаю.

Вторую часть высказывания Том произнёс на французском языке – языке мыслей, даже не заметив, как перешёл на него. Снова опустив голову, он повторил сильно сокращенный вариант своей мысли:

- Языковой барьер.

- Тебя смущает то, что мы говорим на разных языках, и сейчас только я могу тебя понимать?

Получив утвердительный кивок, женщина добавила:

- Это временная проблема и решить её достаточно просто при желании.

Она помолчала немного и снова заговорила:

- Том, раз уж мы затронули эту тему… Мы с Кристианом очень хотели бы как можно скорее забрать тебя домой. Скажи, ты согласен на это?

Том только покивал, не смог ничего ответить на это. Да он даже думать сейчас не мог! В голове эхом звучало: «Забрать тебя домой».

По губам Хенриикки скользнула улыбка.

- Я очень рада, что ты готов вернуться в семью, - проговорила она, указала ладонью на мужа, - мы рады. Пока ничего не было известно наверняка, мы не говорили остальным детям о тебе, боялись, что всё может оказаться ошибкой. Поэтому нам нужно съездить домой, подготовить их к твоему приезду. А через неделю мы вернёмся и заберём тебя.

Первая встреча не продлилась слишком долго, родители не устраивали Тому допрос с целью узнать его как можно быстрее, не пытались за этот ничтожный клочок времени наверстать девятнадцать украденных у них лет. Кристиан не имел возможности выплеснуть на сына поток слов, а Хенриикка действовала очень осторожно, тактично. К тому же от Яна, который успел заручиться информацией и от доктора Кросса, они уже и так знали о Томе всё и даже больше. Некоторые факты убивали, ставили в тупик, в них сложно было поверить и ещё сложнее принять, но они крепились.

Когда мама с папой ушли, Том, подождав слишком долго, чтобы провести их взглядом, вышел в коридор, потом на лестницу. Не подходя близко к перилам, устремил взгляд вниз, в высоту пустых пролётов. А после испуганным зайцем сорвался с места, убежал обратно в палату, запрыгнул в постель, и улыбаясь, и готовый взорваться криком от переизбытка эмоций.

Разрывало. Понимание накатывало волнами жара. И в каждом ударе взволновавшегося сердца, бухающего в горле, звучало:

«Меня заберут домой. Меня заберут домой».

Глава 11

Неделя.

Неделя до того, как прошлое станет по-настоящему не нужным тебе, останется за поворотом. Всего неделя до того, как непонятное пока настоящее станет твоей реальностью и вольётся в тебя, а ты в него. Неделя – как срок, дарованный на переосмысление всего и закладку фундамента своей новой, истинной жизни.

Том думал как угодно, но не что будет так. Предполагал, что родители сразу заберут его из больницы или же будут приходить каждый день, скрашивать и наполнять время жизнью, рассказывать о себе, узнавать его. Допускал, что совсем ничего не пообещают и не сделают – посмотрят на него, подумают и решат, что им такой не нужен – не сын, а калечное, испорченное существо. Он представлял всякое, разговаривая с родителями, но и подумать не мог, что они решат поступить так – уехать, а через неделю вернуться за ним.

Семь дней – это целая пропасть времени, хоть минуты скакали вперёд с резвостью кузнечиков.

Семь дней до.

И сейчас, в ожидании, Том иногда задумывался над тем, что родители обманули его, и чувствовал, как по венам расползается безысходный, горше полыни, мороз. Что им мешает просто взять и не вернуться – ни через неделю, ни через месяц, ни через год. А он будет наивно ждать и смотреть в окно.

Том практически не выпускал из рук подаренный Яном разговорник, хоть всё равно ничего толком не заучил – произношение было невозможным, а попросить помощи с этим не у кого, через него он словно ощущал связь с едва знакомыми, но так необходимыми уехавшими родителями.

Он не задумывался, как будет жить на новом месте, которое отличается от того, к чему привык, и о котором он почти ничего не знал. Все его знания о Финляндии сводились к тому, что она находится где-то на севере или севернее, и до сих пор, как в детстве, в голове он иногда путал её с Данией.

Будет очень стыдно, если так ошибётся вслух. От одной мысли становилось стыдно. Но есть ещё время на то, чтобы натренировать себя не путаться.

Это было так странно – так много о чём было подумать в плане будущего и так многое нужно было осмыслить в настоящем.

Времени на посторонние мысли совсем не оставалось. Но в моменты между робко-светлыми фантазиями и страхами Том всё чаще и глубже задумывался над тем, чем было его прошлое, и кем был любимый отец.

Лжец. Преступник. Сумасшедший.

Былая безусловная любовь выгорала с каждым выдохом, и на место ей приходила терпкая, словно зола, злость к тому, кто украл его из настоящей жизни, подменил судьбу. Том сдавливал челюсти, думая о Феликсе, и теперь совершенно иначе воспринимал их жизнь, прозрел. А от воспоминаний о его прикосновениях, которых всегда было так много – вполне невинных, отеческих – становилось мерзко.

Он не имел права к нему прикасаться. Не имел права быть рядом с ним. Он вообще не должен был быть рядом!

Всего лишь неделя, и эту память можно будет выбросить, как ненужный мусор.

Семь дней.

В один из дней, как обычно придя с обходом, доктор Кросс задержался после окончания неинформативного дежурного диалога, помолчал с минуту и обратился к парню:

- Том, я, конечно, не твой психотерапевт и вообще специалист другого порядка, но, может быть, ты обсудишь со мной то, что происходит в твоей жизни?

Том, до этого смотревший в окно, непонимающе нахмурился и повернул к нему голову.

- Вы о чём?

- О тех изменениях в жизни, которые тебя ждут и которые уже происходят.

- Вы о… - Том не договорил, потому что и так дошло. – Откуда вы знаете?

- Со мной разговаривали и твои родители, и месье Бакюлар д’Арно. Извини, если я лезу не в своё дело, но…

- Не лезьте, - резко, грубовато и так по-детски.

- Том, это действительно глобальные изменения в твоей жизни и я переживаю за то, как они могут повлиять на тебя. Поэтому я хочу, чтобы ты это со мной обсудил. Может быть, тебя что-то тревожит?

- Меня ничего не тревожит.

- Том, пожалуйста, не закрывайся. Сомневаюсь, что тебе может быть всё равно.

- Конечно, мне не всё равно. Но я не хочу ничего обсуждать.

- Это важно.

- Мне постоянно говорят, что то важно, это важно, - Том говорил громче обычного, с оттенком оборонительного наступления, - и я всегда верил. Но сейчас точно знаю, что не обязан этого обсуждать. Это моё личное дело.

Получив всего лишь призрачную поддержку семьи, просто факт, что она у него есть, он заметно осмелел и яро отстаивал их право на то, что в его понимании принадлежало только им.

- Том, для меня это важно, потому что я твой лечащий врач. Я несу ответственность за тебя и твоё состояние.

- Через пять дней меня здесь уже не будет, - упрямо стоял на своём парень, - не беспокойтесь.

- Но пока ты здесь. И то, что ты так скоро покинешь больницу, меня тоже волнует. Я выпишу тебя, у меня нет причин, чтобы не делать этого. Но я хочу быть уверен в том, что ты справляешься и справишься со всеми стрессами, происходящими в твоей жизни.

- Какими стрессами?

- Сильные позитивные изменения тоже являются стрессами. А тебе следует быть с ними очень осторожным.

По лицу Тома было понятно, что слова доктора его задели. Они напомнили о том, что он пациент психиатрической больницы и нормальным едва ли имеет право считаться, потому что Джерри в анамнезе и нож в сердце.

- Я нормальный, - напряжённо проговорил он. Благодаря свету, брезжащему впереди, и всему тому, что отвлекало, он снова мог в это поверить.

- Я не сказал и не говорю, что ты не нормальный. Но у тебя был мощный нервный срыв.

- А, вы об этом… - ожесточенность в голосе спала, Том опустил взгляд.

Доктор подпёр кулаком челюсть, внимательно смотря на него, и спросил:

- А ты о чём?

- Ни о чём.

- Том, пожалуйста, называй вещи своими именами и будь откровенен со мной, лучше сейчас, чем потом тебе придётся вернуться в больницу.

- Я не вернусь, - оборонительное напряжение вернулось так, что плечи поднялись.

- Я тоже надеюсь на то, что тебе не понадобится возвращаться в больницу. Поэтому давай сейчас просто поговорим. Скажи, тебя потревожило твоё расстройство?

- Нет.

- Тогда почему ты подумал о нём, когда я сказал об опасности стрессов для тебя? Или я что-то путаю?

Согнувшись, Том подпёр кулаком висок. Помолчал немного и ответил:

- Меня тут все ненормальным считают, я подумал, вы тоже об этом говорите. Мол, я опасный какой-то… Мне очень неприятно это слышать.

- Кто тебе говорил, что ты ненормальный?

Том не ответил, не захотел наговаривать доктору на коллег, которые не умели держать себя в руках и даже если не произносили этого вслух, то смотрели так, что хотелось спрятать лицо под маской, если бы она была.

Поняв, что ответа он не получит, месье Кросс продолжил:

- Нет такого диагноза – ненормальность. Но ты находишься в больнице не просто так, только это я имел в виду и по этому поводу переживаю. Повторюсь, ты готов к выписке, не первый день готов, и я её тебе дам. Но перестраховаться никогда не бывает лишним. Лучше предупредить проблему, чем потом лечить.

Том покивал, даже не зная, с чем он соглашается – со всем и ни с чем, просто реагировал.

- Так ты обсудишь со мной всё? – добавил доктор, посчитав, что, возможно, теперь он оставит своё непонятное упрямство.

Том поднял к нему взгляд и снова покачал головой, отрицательно.

- Нет.

- Объяснишь, почему?

- Потому что не хочу. Мне нечего сказать.

- Ты не испытываешь никаких эмоций по поводу происходящего с тобой?

- Испытываю. Но они хорошие, чем они могут мне навредить?

- Том, я же уже говорил…

- Я не хочу, - не дав договорить мужчине, качнув головой, повторил Том. – Хватит лезть мне в душу.

- Это моя работа и это для твоего блага.

- А я так не думаю.

- Значит, ты не прав.

- Вы всё равно забудете обо мне, когда я уйду, лучше сделайте это сейчас и оставьте меня в покое. Обещаю, что я ничем о себе не напомню.

Том несколько нервно взбил подушку и упал на неё боком, поджав ноги и переплетя руки под грудью. На его языке это означало, что разговор окончен, доктор уже успел это понять и выучить.

А Том не столько из-за пробудившейся вредности характера противился разговору. Он на самом деле не знал, как и что обсуждать в своей ситуации и не видел смысла это делать, переживал её в себе. И где-то внутри он просто боялся сглазить разговорами своё обещанное судьбой счастье.

«Непросто придётся его родителям, - глубоко вдохнув и выдохнув носом, смотря на парня из-под чуть опущенных ресниц, подумал месье Кросс. – По паспорту взрослый, по прожитым лично годам подросток, по мышлению ребёнок».

Уже уходя, на пороге палаты, он невольно задался вопросом – а смог бы он любить сына, если бы тот был таким? Но отбросил эти мысли прочь: не может быть никаких параллелей, он никому не позволит отнять у себя сына, и даже на родах будет присутствовать, несмотря на то, что от вида крови ему дурнеет.

Глава 12

Где нас нет, услышь меня и вытащи из омута.

Веди в мой вымышленный город, вымощенный золотом.

Во тьме я вижу дали иноземные.

Где милосердие правит, и свет над берегами.

Где нас нет.

Oxxxymiron, Где нас нет©

Утро двенадцатого октября было похоже на сон. Приходил Ян, дал свой номер телефона и сказал, чтобы Том звонил, если будут какие-то проблемы, например, если возникнут недопонимания с родителями и им нужно будет всё объяснить с позиции специалиста. Том спорить не стал, снова, спустя девять месяцев, взял в руки возвращённый медсестрой, уже устаревший мобильный, доставшийся в наследство от Джерри.

Ян не задержался у него надолго, понимая, что не нужно отвлекать от всего того, что необходимо сегодня и сейчас сделать, и не видя смысла задерживаться. Он здесь определённо был лишним.

Заключительная беседа с доктором Кроссом, подписание документов на выписку – вместо подписи, которой у него не было, Том на нужной строке написал имя с фамилией. Подпись месье Кросса – и он официально больше не пациент.

Потом были сборы. Том перекладывал одежду в сумку, и снова вспомнилось, наплыло на мгновения то, о чём так часто думал в начале своего пребывания здесь – её должен был кто-то привезти. И не оставалось иных вариантов, кроме того, что это сделал Оскар. Позаботился. Но значимость этой тёплой, путающей сердце заботы аннулировалась тем, что она была последней.

А сейчас в мыслях о былом вовсе не было смысла. Свернув очередную кофту, Том бросил её в сумку.

Когда они с родителями переступили порог больницы, у Тома закружилась голова от влажного осеннего воздуха, от внезапного, словно порыв ветра, понимания, что это конец. Конец и начало всего совершенно нового. За спиной закрылась дверь, закроется вторая, третья – и всё, в прошлом больше не будет надобности, оно уйдёт, растворится, как дымка тумана на рассвете, рассеянная солнцем. Вся эта ложь и потерянность останутся за спиной, и он никогда к ним не обернётся.

Том Каулиц останется в подписи на выписном листе, а он наконец-то станет собой.

Сегодня он едет домой.

От этого можно сойти с ума, потерять сознание и проснуться наконец-то счастливым.

Том поправил сумку на плече, сжав холодеющими пальцами её ремень. Хоть она и была не очень тяжёлой, но на ключицу неприятно давила и оттягивала плечо вниз.

За забором их уже ожидала машина. Том остановил напряжённый взгляд на таксисте, который курил, прислонившись к водительской дверце, и сам остановился. Увидев, что клиенты пришли, водитель поспешил затушить сигарету и отправить окурок в урну.

- Том, давай свою сумку, - проговорил отец и потянулся к ремню его плече, чтобы снять багаж.

Том, не поняв ни слова, отшатнулся от него на пару шажков и с новой силой вцепился в ремешок.

- Том, положи свои вещи, - тоже обратилась к нему мама, посчитав, что так будет проще всего, затем переключилась на таксиста: - Откройте багажник.

Когда багаж скрылся с глаз, но ещё никто не сел, Кристиан потоптался немного и снова заговорил:

- Том, может быть, мы хоть обнимемся? – улыбался, разведя руки. Взглянул на супругу: - Кикки, переведи.

После того, как Хенриикка всё перевела, Тома охватил тихий панический ступор от непонимания, как ему поступить, и сердце забухало громче. Медленно, чувствуя, что ноги плохо гнутся от волнения, он подошёл к отцу, заглянул ему в лицо – тот всё так же чуть улыбался. Это ведь отец, его отец, не нужно бояться и так глупо это делать – родной человек никогда не обидит и не причинит боль. Но, с другой стороны, родным для Тома он ещё не стал, лишь понимание об этом говорило, а душа видела перед собой едва знакомого мужчину.

Вдохнуть, выдохнуть. И решиться. Обнять.

Дрогнув уголками губ, Том сделал ничтожный, всего на пару сантиметров, шажок вперёд, попав в ауру тепла, приподнял руки. Но так и не смог. Отступил в последний момент назад и помотал головой:

- Я не могу, папа.

Изумление от того, что так просто назвал Кристиана папой, пронзило вспышкой молнии, и в то же время это было так правильно и привычно. Том привык говорить это слово, произносил его за жизнь миллионы и миллионы раз.

Донельзя неловкая ситуация, от которой, как обычно, захотелось сбежать. Том опустил взгляд в асфальт.

- Кажется, тебе действительно нужно время, чтобы привыкнуть к нам, - ободряюще улыбнулся мужчина и хотел похлопать его по плечу, но не сделал этого.

Действия Тома были красноречивее любых слов. И доходчивее них объяснили, что, хочет он или нет принимать некоторые его особенности, ему придётся их учитывать.

Том покосился на ладонь отца, зависшую в воздухе на расстоянии двадцати сантиметров от его плеча, и, прежде чем успел подумать, поддаться ли, шагнуть навстречу, или отступить, Хенриикка сказала, отвлекая их от неловкой ситуации:

- Нам пора ехать. Рейс через три с половиной часа, а ещё дорога и регистрация.

Кристиан сел рядом с водителем, чтобы не пришлось всем тесниться на заднем сиденье. Хенриикка устроилась не у противоположной от Тома дверцы, но тоже на некотором расстоянии, дабы не нарушать его личное пространство. Прикусив ноготь, Том украдкой поглядывал на неё, хотел придвинуться, протянуть руку, обратиться и не мог. Просто не мог почему-то. Катал на языке слово «мама» и давился им. Смотрел на неё, такую другую, снежную, и пытался понять, где её место в нём. Она была в голове, а сердце просто не знало, как впустить её в себя и где разместить.

Никогда у Тома не было мамы, и он попросту не знал, как это – иметь её, мочь поговорить с ней и как её, живую и близкую, любить. Наверное, как-то иначе, чем папу.

По большей части Том молчал, хоть так много хотел сказать, так о многом спросить. Слова комом подпёрли к горлу и там же застряли – не сглотнуть и не выплюнуть. Том и ещё в больнице, во время недели ожидания, и даже сейчас, сидя с ними в одной машине, вёл в голове диалоги с родителями и всё равно молчал.

«Мама. Ма-ма…».

Смотря в окно, Том взглядом прощался с прошлым, со всем тем, что было его жизнью: с лживой Францией, к которой на самом деле не имел никакого отношения, с языком, который теперь можно было забыть, лишь перестать бы на нём думать, с людьми, никто из которых так и не стал ему близким, потому что не захотел, но которые по тем или иным причинам в какой-то момент были рядом.

А главное, хотелось попрощаться со страхом и чувством крови. И отчего-то Том был уверен в том, что у него это получится, что они не пойдут за ним в новую нормальную жизнь.

В людном аэропорту Том жутко терялся, хорошо, что родители не отходили от него ни на шаг и объясняли, куда сейчас они должны пойти, что сделать. Он сжимал в потеющей ладони паспорт, который сегодня впервые взял в руки, хоть сделали его ещё во время первого лечения, сотрудники центра постарались, чтобы у него были документы, и широко распахнутыми глазами смотрел на всё вокруг: на цифровые табло, снующих туда-сюда и отдыхающих людей и сотрудников аэропорта. Вернулось ощущение сна, и ноги были ватными.

Пока мама показывала их билеты проверяющему непосредственно перед посадкой, Том обернулся, в последний раз, без слов в голове, но душой говоря: «Прощай».

Франция останется во Франции. И пусть остаётся. А он отправится туда, где его место, где он наконец-то его обретёт.

Проходя по рукаву, ведущему к самолёту, Том слишком отчётливо ощущал каждый шаг, эхом поднимающийся вверх по позвоночнику, и почти не моргал. А позже, когда взвыли турбины, вцепился в руку матери – впервые он куда-то летел, до этого самолёты только по телевизору видел, и без этого волнение зашкаливало за все возможные пределы.

- Надеюсь, ты не боишься летать? – спросила Хенриикка, осторожно пытаясь ослабить хватку сына на своём запястье, потому что он слишком сдавил.

- Я не знаю. Я никогда раньше не летал. И не выезжал за пределы Франции.

- Не беспокойся, всё пройдёт хорошо, в полётах нет ничего страшного. Я с самого детства часто летаю.

Они сидели ближе к середине и если извернуться, можно было увидеть крылья, что Том и сделал.

- Я уверена, тебе понравится в Финляндии, - добавила женщина после некоторого молчания. – Там очень красиво, особенно осенью.

Том кивнул, не отрывая взгляда от вращающейся турбины.

- Кими написал, что успеет приехать до нашего возвращения, - проговорил Кристиан, быстро клацая по экрану смартфона, чтобы успеть завершить диалог до того, как самолёт оторвётся от земли. – К шести должен быть.

- Это очень хорошо, - кивнула Хенриикка и обратилась к Тому: - Кими успеет приехать раньше нас, так что познакомишься сразу со всеми.

- Кто такая Кими?

- Это мужское имя. Кими – так зовут твоего брата.

Том сконфужено отвёл взгляд и прикусил кончик большого пальца.

- А как зовёт моих сестёр? – спросил он.

- Оили и Минтту.

- Оили и Минтту, - повторил за мамой Том. Для него и эти имена казались странными, даже на имена не совсем похожими, но с ними он хотя бы мог справиться.

Полёт прошёл нормально, только над морем, около побережья, самолёт попал в кучность облаков, начал трястись, словно в ознобе. В эти минуты Том сжимал подлокотники так, что рисковал их вырвать.

Вместе с тем как судно коснулось земли, волнение захлестнуло с новой силой, разогнало сердце. Потому что – вот она, незнакомая родина, его место в этом мире. А когда вслед за родителями покинул борт, и в лицо ударил порыв ледяного, пронизывающего до костей ветра, захотелось запрыгнуть обратно и остаться в тёплом кресле. И это всего лишь октябрь, плюс семь градусов на термометре.

Ранее семья Тома проживала в квартире почти в центре Хельсинки, но с рождением младшей дочери там стало совсем тесно и неудобно, и они перебрались в пригород, где и комфортнее было большой семье, и откуда при желании достаточно просто можно добраться в любую точку города.

Хенриикка не обманула, осенний Хельсинки был прекрасен: всюду пылали золото и медь крон деревьев и кустарников, архитектура поражала своей в чём-то сказочной красотой и тут и там, контрастируя с северной сказкой, попадались современные решения, здания из стекла.

Том смотрел на всё это и не успевал прочувствовать одно впечатление, когда его уже сменяло другое. Хенриикка рассказывала о местах, которые они проезжали, а Кристиан раз от раза отвлекал её, вынуждая разрываться на две стороны, ему тоже так хотелось быть частью диалога, особенно в такой волнительный момент, когда до дома осталось всего полчаса езды.

Их дом с малахитовой крышей, выкрашенный в цвет топлёного молока, со стороны фасада казался совсем крошечным из-за планировки. Но в нём имелось всё необходимое для устроенной жизни. На втором этаже располагалась родительская спальня, комната девочек и комната сына. А на первом была гостиная, кухня, санузел и кабинет Кристиана и по совместительству любимая игровая младшей дочери, которая обожала мешать отцу работать, потому что он позволял ей это и даже был рад отвлекаться на неё.

Выйдя из машины, Том обеими руками вцепился в ремень сумки и не мог дышать. Даже маму только с третьего раза услышал:

- Том, это наш дом. Пойдём внутрь.

Три поворота ключа, и дверь открылась. Практически у порога их встречали девочки: совсем ещё маленькая, обнимающая длинноногого плюшевого медведя, и постарше – высокая, красивая, немного нескладная, как все подростки. В отличие от Тома, который был совсем не похож на свою снежную мать, девочки пошли в неё: обе светленькие, холодные по типажу. Младшая дочь повторила её во всём, не считая по-детски пухлых щёк. У старшей же волосы были оттенка не ледяной блонд, а светло-русые и глаза карие, но не такие насыщенные, как у Тома.

Девочки молча рассматривали незнакомого парня, который, знали, является их кровным братом. Хенриикка на всякий случай ещё раз представила их друг другу:

- Девочки, это Том. Том – Оили, - указала на старшую дочь, - Минтту, - показала на малышку. – Том, Оили тоже говорит по-немецки.

Кивнув матери и с трудом сглотнув волнительный ком, вставший в горле, Том легко, с трудом шевеля рукой, помахал сёстрам.

- Привет, Оили.

- Привет, - ответила девушка и перешла на финский: - Теперь я понимаю, почему выбрала для изучения именно немецкий язык, - с иронией говорила она стоящей рядом маме, - готовилась все эти годы к этой встрече.

- Привет, - с дрожащей, несмелой улыбкой обратился Том к младшей сестре, наклонившись к ней.

Малышка нахмурила брови и через две секунды затянула:

- Мама… Почему я его не понимаю?

- Потому что Том пока что не говорит по-фински.

- Почему не говорит?

- Минтту, мы же всё вам уже объясняли.

- О, да, - вмешалась в разговор Оили, сложив руки на груди, - это был самый интересный и неожиданный рассказ.

- Оили, что с тобой такое?

- Ничего со мной. Но я всё ещё не могу отойти от шока от всей этой ситуации.

- Понимаю тебя, но постарайся вести себя приветливее. И, пожалуйста, разговаривай с Томом, ему и так неудобно, что только я его понимаю.

Тем временем Минтту переключилась на отца и повисла на нём, добиваясь более развёрнутых разъяснений:

- Папа! Почему Том говорит на другом языке?

- Потому что он вырос во Франции, - Кристиан поднял дочку на руки.

- Почему? Он не наш?

- Конечно, наш! – посмеялся мужчина и развернул малышку лицом к Тому. – Посмотри на нас – одно лицо.

Том нервно и растерянно улыбнулся, лишь приподнял уголки губ. Стоял посреди всего этого живого общения и не понимал ни слова.

Выбежал самый маленький член семьи – собака породы йоркширский терьер, устремилась к Тому и принялась виться у ног, настороженно обнюхивая, то отступая, то снова приближаясь.

- Вот ты где, маленькая дрянь, - проговорила Оили и подхватила собачку на руки.

- Оили, что за выражения?

- Имею право. Её сегодня рвало, а я всё это убирала.

Решив оставить выяснение причин плохого самочувствия питомца на потом, Хенриикка представила и его:

- Том, это наша собака – Фрекки.

Наконец, вышел и старший из детей, Кими. В отличие от девочек, он не был похож ни на отца, ни на мать, что неудивительно, потому что те ему не были родными. Его усыновили в возрасте пяти лет, о чём прекрасно знал и он сам, и чего никогда не скрывали в семье.

- Привет, Том, - поздоровался он и, прежде чем Том успел отреагировать, захватил его ладонь в свою.

- Привет. Кими… - растерянно, с широко распахнутыми глазами, ответил Том, вынужденно отвечая на рукопожатие. Затем высвободил ладонь – Кими не держал.

Даже сейчас, видя перед собой его, старшего, вполне мужественного, спортивного, Том не мог отделаться от упрямой мысли, что Кими – женское имя. И три тысячи раз мысленно прикусил язык, чтобы не сказать об этом вслух.

- Том, теперь ты знаком со всеми, - проговорила Хенриикка, подойдя к нему. – Пойдём, я покажу тебе твою комнату, положишь вещи.

Кими провёл их продолжительным взглядом, но остался стоять на месте. Пока Том с затаённым любопытством оглядывался, стоя посреди новой спальни, женщина сказала:

- Том, это комната Кими.

Том тотчас повернулся к ней, и под рёбрами напряглось, подпирая лёгкие. Мама продолжала:

- Он уже не живёт с нами постоянно, а проживает в общежитии при университете и приезжает только на каникулы и выходные. И сейчас обещал остаться хотя бы на пару дней, чтобы получше познакомиться с тобой. Том, в то время, когда Кими будет здесь, вам придётся делить комнату.

Неприятное, не слушающее волю напряжение усилилось. Казалось бы – что такого, брат же. Но Тому было невероятно тяжело принять мысль, что придётся делить с кем-то спальню, тем более, что постель всего одна, пусть и достаточно просторная.

Хмуря брови, Том обернулся к кровати, пытаясь представить этот момент, прочувствовать, чтобы потом, когда он станет настоящим, было проще. Это ведь брат. Брат! И вокруг семья, а не чужие безразличные люди. Но в лёгких засело ватное подобие страха.

Хенриикка помолчала, внимательно наблюдая за ним, и, видя его реакцию, добавила:

- Том, ты нормально относишься к тому, что будешь спать с Кими?

Господи, как бы Том хотел искренне ответить: «Да, конечно!» и улыбнуться. Но смог только неуверенно кивнуть, не смотря на маму, бегая глазами:

- Да, наверное...

- Ты сегодня можешь спать один, если хочешь, - предложила Хенриикка, догадываясь, что, скорее всего, это нужно ему.

Том оживился и обернулся к ней, удивлённо подняв брови.

- Можно?

- Да, конечно, можно. Кими не будет против.

Том облегчённо улыбнулся, с благодарностью смотря на мать. И всё-таки – как же это бесценно, когда тебя понимают, когда о тебе заботятся, даже если сам боишься об этом попросить.

Когда они вернулись к остальным, Хенриикка обратилась ко всем:

- Сегодня был трудный день, давайте ужинать. Кто сегодня ответственный за ужин? – обвела взглядом семью.

- Всё уже готово, - подняла руку Оили. – Но не ручаюсь за то, что это съедобно.

- Да, воняло, когда она готовила, - малышка Минтту наморщила носик и демонстративно помахала ладонью перед лицом.

- Значит, дегустировать будет тот, кого не жалко, - с этими словами Оили выхватила у сестры игрушку.

- Оили! – возмущённо завизжала девочка. – Папа!

Несмотря на некоторый балаган, все переместились на кухню и отужинали. За столом и остались пить чай, разговаривать, пока насыщенность сегодняшнего дня не сделала своё дело, клоня в сон. Больше всех клевал носом Том, что неудивительно - для него сегодняшний день был самым будоражащим, подпирал голову кулаками и всеми силами боролся с желанием закрыть глаза.

- Наверное, нам всем пора собираться ко сну, - произнесла Хенриикка, посмотрев сперва на него, а затем на всех остальных членов семьи.

- Я согласна, - ответила за себя Оили.

- А я ещё совсем не хочу спать, - гордо отозвалась Минтту и, спрыгнув со своего стула, забралась на колени к отцу. Сладко зевнула, выдавая то, что на самом деле тоже уже засыпает.

Её уложили первой, этим обычно занимался Кристиан. Пока все были чем-то заняты, Хенриикка подошла к старшему сыну.

- Кими, пожалуйста, поспи сегодня в гостиной.

Парень посмотрел на неё, вопросительно выгнув брови.

- Почему я не могу спать в своей комнате?

Мама вздохнула и взяла его за руку.

- Мы же рассказали тебе всё, ты должен понимать. Я надеялась на то, что Том нормально отнесётся к тому, что вы будете делить спальню, вы ведь практически ровесники. Но, к сожалению, это не так, ему нужно время.

- Понятно.

- Отнесись к этой ситуации с пониманием. Мы же не можем положить Тома к нам с Кристианом или с девочками. А оставлять его без спальни будет совсем неправильно и некрасиво. Ты ведь всё равно большую часть времени ночуешь не дома.

- Да, мама, я тебя услышал, я всё понимаю. Я посплю на диване.

Несмотря на выказанное понимание и согласие, внутри Кими думал и чувствовал иначе. Том занимал его место. И спальня – это всего лишь спальня, но подобные вещи с лёгкостью становятся символами перемен.

Глава 13

Брат, сестра, мать, отец.

Тонущий, плывущий, плывущий,

Мечтая вперед двигаться,

Думает в обратном направлении.

Брат, сестра, мать, отец...

Один, два, три, четыре. Под водой.

Один, два, три, четыре. Под водой.

Alison Harvard, Underwater©

В первый день дома Том проснулся от незнакомого шума обычного утра большой семьи, каждый член которой куда-то собирается. Сначала он даже подумал, что показалось, что это продолжение сна, настолько много звуков доносилось из-за двери: топот ног, голоса, смех и беззлобные крики.

Ещё была рань, начало восьмого, и достаточно сильно хотелось спать. Но любопытство через какое-то время взяло верх. Когда гам поутих, Том выбрался из постели и отправился на поиски его источника. На втором этаже уже никого не было, и голоса теперь доносились снизу.

Выйдя на лестницу, Том какое-то время постоял на ней в нерешительности, затем двинулся дальше, на звуки жизни. Заглянул в распахнутую кухонную дверь.

Все, кроме Кими, были здесь: готовили, пили кофе, переговаривались, мешали друг другу. В этих простых мгновениях было так много бьющей ключом и в то же время такой простой жизни.

Том прислонился к дверному косяку, держась за него одной рукой, во все глаза наблюдая за семьёй и боясь громко вдохнуть, чтобы не нарушить этот прекрасный момент. И это – его семья, его жизнь, в которую он почему-то не решался войти. В эти минуты Том так остро, до тянущего ощущения под сердцем, почувствовал, что он здесь чужой – он никогда не был частью этой счастливой семьи и говорил с ней на разных языках.

- Доброе утро, Том, - Кими, возвращающийся на кухню, подошёл со спины и похлопал по плечу.

От неожиданности Том отскочил – и чётко позвоночником об угол косяка, невольно протяжно застонал от боли, покалываниями разбежавшейся по нервам.

- Кими, - одёрнула парня мать, выразительно посмотрев на него.

Всем детям поведали историю Тома, варьируя количество шокирующих фактов и подробностей в зависимости от возраста ребёнка и способности всё понять. Кими как взрослому рассказали всё.

- Мам, я не хотел пугать Тома, просто хотел поздороваться, - ответил парень.

Тихо вздохнув, женщина переключилась на младшего сына:

- Том, извини Кими, он не хотел тебя пугать.

- Я не испугался, - мотнул головой Том. – Это от неожиданности…

Он хотел верить в то, что говорит, и верил. Допустить даже мысль, что может бояться собственного брата, было страшно и невыносимо. От такого на мечтах о нормальной жизни можно ставить крест и на себе тоже.

- Хорошо, Том, - кивнула Хенриикка. – Скажи, ты уже встал?

- Да.

Хоть спать на самом деле всё ещё хотелось, куда больше хотелось побыть со всеми – с семьёй, которую ещё только пробовал так про себя называть, почувствовать, как это. И от вкрадчивой решимости зашлось сердце и щёки обдало жаром.

- Тогда садись, скоро будет готов завтрак.

- Может быть, поможешь? – поинтересовалась Оили, которая сама больше стояла рядом, чем помогала матери готовить.

Том несмело кивнул и подошёл к ним, осмотрел заготовки для завтрака, думая, за что браться, но пока что не понимал, чем должно стать содержимое каждой миски.

- Это тесто? – спросил он, чуть наклонив одну из ёмкостей с вязким содержимым черничного оттенка.

- Да, для оладий. Ты умеешь их жарить?

Том не умел, но кивнул; стоя у матери за спиной, Кими таскал нарезанные фрукты.

- Но лучше ими всё-таки займусь я, - ответила на его кивок Хенриикка. – А ты, если хочешь помочь, последи за кашей, - указала на серебристую кастрюльку на плите.

- Я хочу вас понимать! – капризно и громко подала голос Минтту, болтая ножками под столом. Затем подпёрла кулаком щёку, заискивающе смотря на старших. – О чём вы говорите? Мама! Папа? – устремила взгляд на отца.

- Потерпи, малышка, - любовно улыбаясь, Кристиан погладил её по волосам. – Скоро Том выучит финский, и мы все сможем говорить на одном языке и понимать друг друга. Или ты выучишь немецкий, и мы с Кими останемся в меньшинстве.

- А почему Том говорит по-немецки, если он из Франции? Разве там этот язык?

- Нет, во Франции говорят по-французски и Том тоже говорит. Но никто из нас не знает французского языка, поэтому спасаемся немецким.

- Это немецкий, да? Том!

Разобрав своё имя, Том обернулся к сестре, вопросительно подняв брови.

- А скажи что-нибудь на французском, - добавила малышка.

- Том тебя не понимает, - вновь улыбнувшись, пояснил ей отец.

Девочка не растерялась, намеренная добиться того, что ей взбрело в голову:

- Оили! Переведи!

- Обойдёшься. Сама язык учи, раз тебе надо.

- Оили, не огрызайся с сестрой, - ответила ей мама.

- Хорошо, - недовольно поджала губы девушка и обратилась к Тому: - Минтту просит, чтобы ты что-нибудь сказал по-французски.

- Что?

Оили пожала плечами и тоже украла кусочек из фруктовой тарелки.

- Кими, будь добр, порежь ещё, раз вы уже почти всё съели, - не отрываясь от жарки, попросила Хенриикка.

Дурдом и свистопляска – обычное утро большой семьи. Том и в этом, и в том хотел поучаствовать, но по большей части стоял столбом и хлопал ресницами. Держался поближе к маме и Оили, потому что они были его связью со всеми остальными.

Первым собрался уходить Кристиан, поцеловал жену и дочерей, пожелал хорошего дня, похлопав по плечу, старшему сыну, а потом шагнул к Тому, который ещё так и не сел за стол, но опомнился и просто, с уколом неловкости, помахал ему на прощание рукой. Том ответил ему тем же жестом и с тем же чувством, дрогнул уголками губ в попытке улыбнуться и потупил взгляд.

К началу десятого дом опустел, дома остались только Том и Хенриикка, у которой ещё не закончился отпуск, взятый в связи со сложившейся ситуацией и необходимостью отлучиться во Францию на неопределённый на тот момент срок.

И вновь Том столкнулся с незнанием, куда себя деть, чем занять. Прошёлся по дому, украдкой рассматривая всё новое, но на самом деле родное, и не решался ни до чего дотронуться – будто неосторожным движением мог разрушить реальность. Смотрел издали на маму, так много хотел сказать, так о многом спросить, но брала оторопь, и не подходил.

Только ближе к полудню он вспомнил, что по крайней мере одно дело у него есть. Нужно бы принять душ. Потом предложил маме свою помощь с обедом, но она сказала, что ещё слишком рано, раньше четырёх никого дома не будет.

После школы, когда Том наконец-то взялся разбирать сумку, к нему зашла Оили. Уже войдя, она постучала и спросила:

- Можно?

Том, стоящий на коленях перед сумкой, обернулся к ней.

- Да, конечно.

Она подошла, постояла рядом немного, сложив руки на животе, и предложила:

- Тебе помочь вещи разобрать?

Том удивлённо поднял брови, но не позволил себе подумать, что ослышался – бред же! – и кивнул. Оили задвинула дверцу шкафа-купе и, оценив его содержимое, сказала:

- Тут ещё некоторые вещи Кими висят. Тебе места хватит?

- У меня немного вещей.

Кивнув, девушка села на пятки с другой стороны сумки, взяла верхнюю вещь – тёмно-синюю, с глубоким, словно сердце океана, сапфировым подтоном толстовку и, недоумевающе нахмурившись, принялась крутить в руках.

- Это же Дольче? – она подняла к Тому взгляд.

Том лишь пожал плечами. Вся имеющаяся одежда у него осталась после проживания с Оскаром и куплена была по его же наводке. А он, недолго думая, послал Тома туда же, где одевался сам – в сторону скопления именитых бутиков. О местах попроще он, конечно, слышал, но знать не хотел. А Тому было всё равно, ему просто нужна была одежда, он даже на ценники не смотрел и не обратил внимания на говорящую о многом вывеску.

Оили надела кофту, застегнула молнию того же синего цвета и покрутила кистями, оценивая, как смотрятся объёмные рукава. А вещь смотрелась хорошо, хоть и велика была сильно, но это можно было оправдать стилем оверсайз, любимым многими подростками.

- Класс, - проговорила она и снова переметнулась взглядом к брату. – Одолжишь её мне поносить?

- Да, конечно, бери. Можешь и себе забрать.

- Правда? Класс! – Оили действительно обрадовалась и заулыбалась. Толстовка покорила её цветом ледяной Атлантики. И брендом, конечно же.

Они успели повесить всего три футболки, когда Оили позвала мама. Сбежав на первый этаж, девушка поинтересовалась:

- Что, мама?

- Где Минтту? Она не приехала с тобой?

- Я решила оставить её в школе.

- Не смешно, Оили.

- Зато спасительно. Но на самом деле Минтту после занятий в гости к подружке пошла, сказала, может быть, на ночь останется: будут бухать лимонад и смотреть запрещенные мультики.

Хенриикка только покачала головой на колкое утрирование дочери. Сложно быть родителями подростка, но ничего не поделаешь, остаётся только набраться терпения, понимания и ждать, когда буря стихнет.

Затем она остановила на Оили внимательный взгляд и спросила:

- Ты новую кофту купила?

- Нет, она мне бесплатно досталась, - улыбнулась девушка, натянула рукава на ладони и спрятала их в невидимых на первый взгляд карманах. – Это Тома, он её мне отдал. Кстати, - она снова стала колкой, - я ему помогала разбирать вещи, и они не слишком сочетаются с тем, что вы о нём рассказывали. У него одежда вся люксовых брендов.

- Ты, наверное, что-то путаешь.

- Я разбираюсь, мам. Не веришь?

И это было правдой. Нередко Оили одевалась как бездомная, но при этом в последние годы всерьёз интересовалась модой, даже записалась в секцию кройки и шитья и упросила родителей купить швейную машинку, чтобы самостоятельно моделировать одежду.

- Верю. Но откуда у него такие вещи?

- Вот и мне интересно. Это же в какой элитной психушке он был?

- Это очень грубо, Оили. Не говори так.

- Я же не ему говорю.

- Всё равно не надо. Если бы Том это услышал, ему бы было неприятно.

- Лучше бы с юмором относился к этому, раз уж лечился.

Повисла обычная с виду, но напряжённая по ощущениям Оили пауза. Она хотела спросить о расстройстве Тома, потому что не понимала ещё всего, всех тонкостей и нюансов, но не подобрала слова для этого. И вздорная юношеская натура не способствовала ведению конструктивного диалога.

- Оили, Том не виноват в том, что ему пришлось проходить лечение.

- Да, я помню – что-то с головой.

- У него диссоциативное расстройство личности, - напомнила мама.

- Надо будет почитать про это на досуге, а то всё руки не доходят. Нужно же знать, с чем живу.

- Я могу объяснить.

- Я лучше прогуглю, - девушка развернулась и ушла к себе в комнату.

Хенриикка поднялась на второй этаж и, постучав, заглянула к Тому. Он так и сидел над сумкой, но с разбором её не продвинулся дальше: ждал возвращения сестры и просто перебирал вещи.

- Том, Оили сказала, что ты подарил ей толстовку?

- Да, она ей понравилась.

- Не нужно было.

- Почему?

- Потому что если дать ей волю, она у тебя всё, что понравится, утащит.

- Мне не жалко. Пусть хоть всё забирает. Мне эти вещи всё равно не нужны.

Том поднялся и, пихнув ногой развороченную сумку под кровать, сел, сцепил на коленях руки в замок. Мама присела рядом с ним, на расстоянии полуметра.

- В чём-то ты прав. Нужно будет обновить тебе гардероб, докупить тёплых вещей, скоро ведь уже зима, а у тебя нет ничего подходящего.

- Сейчас же только октябрь?

- У нас зима вступает в свои права уже в ноябре, - мягко улыбнулась женщина.

Том покивал и, помолчав немного, спросил:

- И насколько холодно бывает зимой?

- В редких случаях бывает и минус тридцать. Но обычно минус десять, максимум пятнадцать градусов.

Том округлил глаза. Он, привыкший к мягкому французскому климату, даже представить себе не мог жуткие минус тридцать. Воображение рисовало безжизненную снежную пустошь, в которой только полярным медведям и может быть уютно.

- Минус тридцать? – переспросил он, так и смотря огромными глазами на мать. – А как… Как из дома вы выходите при таком морозе?

- Настолько сильные морозы скорее редкость здесь, в Хельсинки, - повторилась Хенриикка. – Но не могу сказать, что при таких температурах тяжело, или, что они накладывают какие-то ограничения, просто нужно одеваться потеплее и не оставлять открытых участков кожи, если планируешь долгое время провести на улице. Мы привыкли к холодам, и ты тоже адаптируешься, просто на это нужно время. Кристиан в первое время после переезда тоже ужасался и надевал по три пары перчаток одновременно.

Том тоже улыбнулся, представив мёрзнущего отца, и кивнул:

- Значит, и я привыкну.

- Обязательно привыкнешь. Пусть ты рос не с нами, но в тебе половина северной крови.

Теперь же стало по-настоящему смешно, потому что северная кровь – это как что-то о суровых викингах. Том прикусил губу, держа смех, опустил глаза, в которых, верно, впервые с тех пор, как пришёл в себя в центре, заплясали настоящие искры.

А сразу следом стало грустно, до тянущего ощущения в области сердца тоскливо. Потому что – не с нами. Потому что не с ними, родными, он рос и жил, потому что не с ними делил память. Потому что всё равно чувствовал себя чужим и отстраненным и не знал, каким боком повернуться, чтобы частью встать на своё место в этой счастливой полной семье. Потому что его здесь, с ними, просто не было. И этого уже никогда не исправить, не повернуть время вспять и не родиться заново, иначе.

И за всё это спасибо нужно сказать одному человеку, Феликсу, при мыслях о котором теперь у Тома сводило жилы бессильной злостью.

Хенриикка бросила взгляд в сторону стола и спросила:

- Том, ты пьёшь таблетки?

- Какие таблетки?

- Эти, - женщина подошла к столу и поочерёдно взяла в руки два пузырька с лекарствами: - Эти утром, эти вечером, независимо от приёма пищи. Разве доктор Кросс не говорил тебе о них?

Месье Кросс всё же решил перестраховаться, прописал Тому стабилизирующие препараты и порекомендовал проследить, чтобы он принимал их хотя бы в первый месяц после выписки.

- Говорил что-то, - ответил Том. - Но я хорошо себя чувствую, зачем мне пить какие-то таблетки?

- Я очень рада, что ты в порядке. Но если доктор прописал лекарства, их нужно принимать. Пожалуйста, делай это.

Том дрогнул уголками губ, но ничего не сказал. Быстро взял одну таблетку и всухую проглотил – крахмалистый овал неприятно пополз по пищеводу. От вспышки позитива и лёгкости не осталось и следа.

И за это тоже нужно сказать спасибо Феликсу – за то, что ему приходится пить лекарства. За то, что у него есть показания для их приёма. За то, что родители не могут полностью расслабиться и вынуждены наблюдать за его состоянием, потому что он мечен опасной психиатрией. Том понимал это краешком сознания и боялся признать.

Медленно он повернул голову и столкнулся взглядом с собственными грустными шоколадными глазами в зеркале. Карий цвет глаз самый распространенный в мире, но для него он стал персональной меткой дьявола, переломившей жизнь.

Если бы не он, не было бы Феликса в его жизни. Не было бы всех ужасов и сломов, потому что он бы никогда не встретился с теми уродами. Не было бы двух больниц. Не было бы диагноза Д…

Но следом за этими мыслями в глазах вспыхнула решимость не сдаваться.

Он сможет. Он докажет, что нормальный. И наконец-то заживёт нормальной жизнью.

- Я буду пить таблетки, - кивнул Том и отвернулся от зеркала к матери.

Глава 14

- Том, тебе нужно выучить язык, - говорила Хенриикка.

- Да, я знаю.

- И сделать это желательно как можно скорее.

На это Том промолчал, потому что слабо представлял себе – как можно ускорить изучение языка, в котором ты находишься на нулевом уровне. Пока он только пару простеньких фраз выучил и то коверкал их так, что смех да и только.

- Я никогда раньше не учил языки… - скомкано проговорил он, опустив взгляд в стол. – И не очень представляю, как это нужно делать.

- Учить язык достаточно просто, особенно если находишься среди его носителей. Но поскольку ты начинаешь изучение с нуля, простого общения будет недостаточно, потому что ты пока никак не можешь взаимодействовать на финском. Тебе нужно будет пойти на курсы, я уже нашла подходящие.

Том округлил глаза, с не очень приятным удивлением смотря на мать. Она продолжала:

- Там тебя научат азам, поставят произношение. При таком комбинированном обучении ты сможешь свободно разговаривать уже через пару месяцев.

- Почему я не могу учить язык дома? Я думал, ты будешь меня учить.

- Я буду помогать тебе. Но как носитель языка я просто не знаю, как учить ему, на какие моменты делать акцент и как их объяснять, потому что я никогда не изучала финский с позиции иностранца. Поэтому будет правильнее, чтобы твоим обучением занимались профессионалы, а мы только способствовали ему и обеспечивали тебе практику.

- А папа? Для него же финский не родной, он должен знать, как изучать его? Пусть он меня учит.

Хенриикка тихо усмехнулась и ответила:

- Кристиан сам до сих пор пишет с ошибками, из него получится не самый лучший учитель. Тебе ведь для жизни нужна и грамматика.

- Да, наверное, ты права.

И снова «мама» застряло в горле.

Хенриикка внимательно посмотрела на него несколько секунд и серьёзно спросила:

- Том, ты по каким-то причинам не хочешь посещать курсы?

Том легонько передёрнул плечами, потому что от её слов изнутри прошла дрожь, и повернул к ней голову.

- Хочу. Просто… - он нахмурился, формулируя внятный ответ, отвёл взгляд. – Просто я никогда раньше не посещал никакие учебные заведения. И я не знаю, как это может быть… - сам не заметив того, начал нервно заламывать руки.

- Всегда всё бывает впервые и посещение курсов совсем не то, чего стоит бояться. У тебя не должно быть причин для беспокойства. Но если они есть, озвучь, пожалуйста.

Больше всего Том боялся озвучить потаенный ответ на вопрос о своём беспокойстве [читай - страхе], признать его перед собой. Сознание с установкой «быть нормальным» давило его и прятало подальше.

- Я волнуюсь, что что-то сделаю не так, - ответил Том. – Или что вообще не пойму, что нужно делать…

- Что делать – тебе объяснят, и ты в любой момент сможешь обратиться к преподавателю с дополнительными вопросами. В этом смысл обучения – что тебе помогают учиться, направляют.

Действительно, отлегло и стало спокойнее. По крайней мере, появилась надежда, что там, на курсах, он не будет потерянным идиотом.

- А когда они начнутся, курсы?

- Думаю, тебе можно начать уже в следующий понедельник, тогда стартует одна из групп, которые я выделила. А ты как считаешь?

- Да, можно и на следующей неделе, - бездумно согласился Том.

- Я очень рада, что ты не хочешь затягивать с этим, это действительно важно. И, Том, нам нужно обсудить ещё один вопрос: тебе необходимо получить образование.

- Я умею читать, писать и считать, - с помесью удивления и обиды отозвался парень.

- Хорошо, что это так. Но, насколько я знаю, ты не ходил в школу?

Том отрицательно покачал головой, затем нахмурился и недоверчиво спросил:

- Мне нужно будет пойти в школу?

- Да.

- Я же взрослый? – голос стал тоньше, выдавая то, что взрослым он только пытается быть, а по правде остаётся ребёнком. – Как я туда буду ходить?

- Я говорю не про обычную школу.

- А есть другие?

- Да, существуют специальные вечерние школы для тех, кто по каким-то причинам не смог получить образование в своё время.

- И мне надо будет учиться с нуля?

- Только если захочешь, но не думаю, что в этом есть необходимость. Перед началом занятий педагоги оценят уровень твоей подготовки и направят на соответствующий ему курс.

Том подпёр рукой щёку, смотря в стол и в себя. Когда-то он так мечтал о том, чтобы вместе с другими детьми посещать школу. Когда-то. Но не теперь. И не важно, что школа это необычная, он всё равно пока не понимал разницы.

Повисло молчание, Хенриикка ждала, чтобы Том хоть что-то ответил: высказал свою точку зрения или задал вопрос. И в конце концов он заговорил:

- Туда мне тоже нужно будет ходить с понедельника?

- Как ты решишь. Ты можешь либо подождать, пока выучишь язык, и пройти обучение уже на финском, либо совместить курсы и школу. Какой вариант ты считаешь для себя более предпочтительным?

- Я не знаю.

- Тебе нужно подумать?

Том неопределённо пожал плечами.

- Мне всё равно.

- Том, это неправильная позиция. Тебе учиться и никто не может решить за тебя, как ты будешь это делать. И никто не будет тебя заставлять. Подумай сколько нужно и скажи, какой путь ты выбираешь.

Том разволновался отчего-то сильно-сильно – потому что ему дали выбор, ему вложили в ладони ответственность за собственную жизнь, а он не умел её нести, не умел делать выбор, потому что всю жизнь шёл туда, куда указывали, не ведая альтернатив.

В раздробленности мыслей, торопясь дать ответ, словно счёт шёл на секунды, он ляпнул первый всплывший в голове вариант:

- Лучше сразу, одновременно.

- Ты можешь ещё подумать.

- Не надо. Я хочу сразу всему учиться. А нет… - он задумчиво нахмурился. – Лучше потом пойду в школу, когда язык выучу, не хочу учиться на старом языке, а то всё в голове смешается.

Свобода выбора способна нокаутировать, если дать её слишком неожиданно тому, кто всегда был её лишён. То, как Том сейчас метался, являлось лучшим подтверждением этого. Но, если задуматься, он действительно склонялся к тому, что лучше будет подождать и сначала выучить язык, потому что не желал смешивать свою новую жизнь с прошлым, а немецкий и в особенности французский языки были его неотъемлемой частью.

- Хорошо.

Том чуть кивнул на одобрение матери, подумал немного и спросил:

- Можно я и на курсы пойду не с понедельника, а попозже, через неделю? Или через две? Хочу хоть что-нибудь изучить перед этим, чтобы не приходить с чистым листом.

- Конечно, можно. Я только обрисовала тебе основные ориентиры, но ты волен сделать по-своему. В таком случае нужно будет найти другую группу, чтобы она стартовала в нужный тебе срок. Или, может быть, ты сам этим займёшься?

- Я?

- Да, рассмотришь варианты и выберешь тот, который тебе понравится. Это будет самым правильным подходом.

Том снова округлил глаза. Волны шока от того, что отныне он не просто должен, а может сам за себя выбирать, накатывали одна за другой. И так страшно было совершить ошибку – не в плане того, что ошибиться с выбором – а упасть в глазах матери, показать, какой немощный, ничего не знающий.

- А как искать эти курсы? Где?

- Я подскажу тебе хороший сайт.

После разговора с матерью Том поднялся к себе в комнату, постоял посреди неё, в задумчивой нерешительности глядя на пустой письменный стол и, достав из сумки, которая так и осталась храниться под кроватью, разговорник, сел за него. Сидел так долго, полтора часа, листая книгу, читая, повторяя – уж как мог.

Но это всё были готовые фразы, и помощь для тех, кто не собирается оставаться в стране навсегда, а планирует увидеть всё самое лучшее и уехать домой. А Том собирался. Он уже был дома, нужно было только срастись с ним, перешагнуть все барьеры. Ему нужны были свои высказывания и вопросы, то, что подходит именно ему.

Отодвинув разговорник, он поискал по комнате заброшенный куда-то телефон, нашёл его в одном из ящиков стола – тот должен был скоро разрядиться, но пока ещё обещал поработать. Открыв браузер, Том с минуту смотрел в пустующую строку поиска, додумывая свою суматошную идею, и, сжав мобильник в ладони, вышел из комнаты.

Остановившись перед дверью в спальню сестёр, он прочистил горло и повернул ручку.

- Тебя стучаться не учили?! – раздражённо проговорила Оили, обернувшись через плечо, затем быстро свернула вкладку с диалогом в одной из соцсетей.

Том немного растерялся от такого наезда с порога, перемялся с ноги на ногу, но все же спросил о том, за чем пришёл:

- У тебя есть тетрадь?

- Должна быть где-то. А тебе зачем?

- Мне нужно кое-что записать.

Покивав, девушка опустила крышку ноутбука и встала из-за стола, порылась в его ящиках.

- Я так понимаю, тебе чистая тетрадь нужна? – не разгибаясь, спросила она.

- Да, лучше чистая. Если есть…

Взяв одну из тетрадей в мрачной обложке, Оили пролистала её и, вырвав первые исписанные листы, скомкала их и бросила в мусорную корзину, а тетрадь протянула Тому.

Том коротко кивнул вместо благодарности и хотел уйти, но вспомнил кое-что и обернулся на пороге.

- А можешь ещё ручку дать?

- У меня нет. Посмотри у мелкой, - Оили вернулась к компьютеру и указала в сторону письменного стола Минтту, стоящего у противоположной стены.

Взяв толстенькую, шершавую из-за поблёскивающего напыления розовую ручку, Том вернулся к себе и снова сел за стол. Положил перед собой тетрадь, открыл переводчик и, подумав, покусывая кончик ручки, записал первую фразу.

На листе образовались три неровные колонки: исходное предложение, перевод на финский и произношение, коряво, но упорно прописанное привычными звуками. Механическая озвучка переводчика, которую Том обнаружил случайно, очень спасала, хоть в большинстве случаев он не мог верно повторить за ней.

Он пытался. И даже не думал, что это может так увлечь – писал и писал, беззвучно шептал под нос, повторяя за электронным голосом, задумывался над каждой фразой, и они рождались откуда-то из сердца. Просто донельзя хотелось оправдать ту свободу, которую ему дали, и не разочаровать. Хотелось доказать, что на что-то способен.

И пусть это такая мелочь – перевести фразы для жизни и попытаться их запомнить (любой ребёнок так может), для него это значило многое, для него это и было многим. Потому что он САМ решил это сделать и делал, никто не подталкивал его – от начала и до настоящего момента, и никто не контролировал.

Это был его выбор, его шажок, чтобы стать выше и лучше себя.

Потом Том опомнился, досадно нахмурился и, шумно выдохнув, перечеркнул множество раз исписанный лист, порвав его в двух местах, так давил пером. Везде оригинальная фраза была написана на французском языке, на нём он подбирал их, на нём выдыхал. Франция оставалась под кожей, и вытравить её из себя оказалось не так просто, как думал, раз от раза, как только переставал за собой следить, он возвращался к её языку. И знать его больше не хотел. Лучше уж немецкий, он хотя бы нужен для того, чтобы общаться с семьёй, пока финский остаётся глухой тарабарщиной.

Франция осталась во Франции. Она больше не нужна.

Перевернув страницу, Том начал с начала, на этот раз на немецком, с которым получалось медленнее, натужнее и уже как-то не так искристо. И переводчик далеко не всегда понимал его, потому что он писал по наитию, Феликс не учил его этому.

От непривычной умственной нагрузки он достаточно быстро устал. И в конце, когда мысли утратили прыткость, с трепетом дописал самую главную фразу, которую он когда-нибудь обязательно скажет, и больше не будет страшно.

«Äiti isä rakastan sinua».

- Альти иса ракашта синуа, - шёпотом проговорил Том.

(Мама, папа, я люблю вас).

Глава 15

У Хенриикки закончился отпуск, и она вернулась к работе, а девочки наоборот остались дома, у них начались каникулы.

Беспардонно запрыгнув на ближний стул, и случайно толкнув локтем, Минтту звонко заявила:

- Том, научи меня французскому языку!

- Что? – Том поднял брови, непонимающе бегая взглядом по её лицу.

- Научи! Ну, пожалуйста! Я посмотрела фильм на французском, и он мне очень понравился, хочу научиться на нём разговаривать. Но в школе иностранный язык у меня начнётся только через два года. Не хочу так долго ждать. Хочу сейчас! Том!

- Он тебя не понимает, - сказала Оили, не отворачиваясь от плиты.

- Том? – протянула малышка, проигнорировав сестру. – Научи, - потормошила его за плечо.

Том инстинктивно отклонился и немного отодвинулся, насколько позволяла ширина стула. Девочка нахмурилась от такой его реакции, выпятив губы, и добавила:

- Том?

- Минтту, Том тебя не понимает, - повторила Оили. – Отстань от него. И меня не беси.

- Переведи.

- Не буду.

Но, несмотря на то, что сестре отказала, девушка объяснила всё Тому:

- Минтту хочет, чтобы ты научил её французскому языку. Я сказала, чтобы она отстала от тебя, надеюсь, дошло. Или ты хочешь попробовать себя в роли учителя?

- Пока я точно не смогу, - растерянно помотал головой Том.

- Том! – не унималась малышка. – Пожалуйста! Тебе же несложно!

- Что именно в предложении «он тебя не понимает» ты не поняла? – коротко глянув на неё через плечо, поинтересовалась Оили.

- Всё понятно. И Том понимает. Ты же ему что-то говорила.

- Я сказала, что ты приёмная, нам тебя из ада подбросили.

- Неправда! – высоко-высоко вскрикнула Минтту.

- В семье не без урода, - изрекла девушка. – В нашей семье она урод, разговаривать с ней бесполезно.

Тому её высказывание не показалось забавным, даже наоборот, потому что для него оно было потаённо-болезненным, он так боялся однажды услышать его в свой адрес.

В семье не без урода.

Том натянул рукав на левую руку, посмотрев пару секунд в стол, затем взглянул несмело на младшую из сестёр и, подумав, сказал:

- Минтту, подожди, я сейчас вернусь.

- Что? Это уже французский? – недоумевая, оживилась малышка.

Парень сконфуженно дрогнул губами, прикусил губу и, подняв ладонь, мол, не двигайся, вышел с кухни. Сбегав в свою комнату за телефоном, он вернулся за стол и, напечатав нужную фразу в переводчике, повернул экран к сестре.

«Я могу научить тебя, но когда буду говорить по-фински. Хорошо?».

Прочитав послание вслух, Минтту вскинула взгляд к лицу Тома и нетерпеливо поинтересовалась:

- А когда уже ты будешь говорить? Скоро?

Чуть качая головой, Том пожал плечами и развёл кистями рук, показывая, что не понимает. На данный момент он научился разбирать в разговоре только своё имя, «ты» и подобные постоянно повторяющиеся слова-обращения.

- Минтту спрашивает, как скоро ты заговоришь по-фински, - спиной чувствуя потуги «двух дебилов», пояснила Оили.

Подумав всего две секунды, Том уверенно ввёл в окне переводчика: «Скоро» и показал сестре.

- Хорошо, - девочка довольно улыбнулась и утихомирилась.

Но прошла всего пара спокойных минут, и Оили раздражённо бросила лопатку для перемешивания в сковороду.

- Вот чёрт! Как же я ненавижу готовить! И почему нельзя всегда обедать не дома или заказывать еду на дом?

- Хочешь, я могу за тебя закончить? – робко предложил Том.

- Да? – сестра обернулась к нему. – Класс! Ты меня очень выручишь.

Том едва поднялся, и Оили молниеносно сняла с себя фартук и накинула ему на шею.

- А если ты будешь всегда за меня готовить, я тебе вообще до конца жизни буду благодарна, - добавила она, после чего села за стол и сразу же уткнулась в экран смартфона.

Поправив фартук, Том взял лопатку и заглянул в сковороду с не очень аппетитным на вид, булькающим содержимым.

- А что это? – спросил он.

- Рагу.

Том наклонился над плитой, понюхал, пытаясь хоть как-то определить, сколько блюду осталось до готовности, затем помешал его. Убавил огонь.

Минтту скучающе болтала ногами и качала подпёртой руками головой, смотря на не замечающую её сестру.

- Оили, дай телефон. Я поиграть хочу, - попросила-потребовала она через какое-то время.

- У тебя свой есть.

- Я не знаю, где он.

- Поиграй на планшете.

- Он заряжается.

- Тогда жди. Тому помоги.

- Не хочу. Я ещё маленькая, чтобы готовить. И я маме с папой всё расскажу – что Том всё за тебя делает.

- Я его не заставляю, он сам предложил помочь.

Наконец-то завязав фартук, Том закатал мешающие рукава, полностью сконцентрировавшись на своей миссии – довести обед до готовности и, желательно, хорошего вкуса. Попробовал и чуть было не выплюнул обратно в сковороду, потому что обжёг язык.

Удостоившись слишком малым вниманием от сестры, Минтту ещё немного посидела без дела и перевела взор на Тома.

- Ого! Что у тебя с рукой? Как будто отрезать пытались! – она спрыгнула со стула и, подбежав к брату, схватила его за окольцованную руку, принявшись разглядывать. – Больно, наверное, было… А от чего такой шрам? – подняла взгляд к его лицу.

И без понимания языка было понятно, о чём она говорит, и от этого глаза забегали.

- Том? – снова вопросила малышка, пытаясь заглянуть в его опущенные глаза.

Оили даже отвлеклась от переписки с друзьями и развернулась на стуле к ним. Тоже скользнув взглядом по изрубцованному запястью Тома, она произнесла:

- Минтту спрашивает, откуда у тебя этот шрам.

Как током ударило. Том отдёрнул руку и спрятал её за спиной. Об этом говорить он не мог, не желал и не хотел, чтобы кто-либо видел его ужас. И показывать его семье он не желал особенно сильно и остро, не хотел пачкать их в этой грязи и чтобы они узнали, насколько он плох – перепорченный весь.

- Ты чего? – девочка нахмурила брови, с долей обиды смотря на него. – Странный ты, - добавила с видом: «Ну и не надо» и вообще ушла с кухни.

«Странный ты. Ты странный. Странный… Странный…» - эти слова были равны «ты не такой» и били сильно.

Сведя брови, Том опустил взгляд, чувствуя, как горчит в груди. Затем, стараясь не проваливаться в болото этого ощущения и мыслей, провёл ладонью по волосам и вернулся к плите.

К нему подошла Оили, прислонилась к тумбочке, сложив руки на груди. Помолчав немного, она спросила:

- А серьёзно, откуда у тебя этот шрам? Родители говорили, что с тобой в детстве произошло что-то плохое. Он связан с этим?

Всё естество напряглось в ответ на её слова. Том продолжал упрямо смотреть в сковороду, сжимая деревянную лопатку так, что белели пальцы. Затем нервно одёрнул рукава, натягивая их до середины ладоней.

- И шрам на тыльной стороне ладони, - добавила девушка после звенящей паузы, в которой Том не проронил ни звука. Снова помолчала. – У тебя есть ещё шрамы?

- Нет, - нервно, резко, противясь напирающим мыслям о том, насколько же это ложь.

Шрамы словно начали гореть под одеждой и должны были засветиться через неё, потому что их обличили, о них говорили. О них – и так не дающих забыть.

Оили покивала и снова спросила:

- Что с тобой произошло? – она тоже чуть хмурилась, что выдавало серьёзность, смотрела на его профиль.

Вместо тысячи слов Том напряжённо покачал головой, а слова правды всё равно лезли в сознание – как те крысы. И вдруг он понял, что просто не знает, как на немецком будет «изнасиловали» - Феликсу незачем было учить его таким страшным, далёким от него словам. Это было спасительно, потому что даже отвлекло, заставило другие эмоции отразиться в глазах.

Но зато он знал, как будет: «подвал», «крысы», «кровь», «я медленно умирал в муках»…

Том очень старался, но не вынес требующего ответов молчания. Не выключив плиту, вышел с кухни. На диване в гостиной сидела Минтту и, завидев его, произнесла:

- Тебя от этого лечили, от того, что ты такой несговорчивый? – оживившись, она встала на сиденье на колени, упёршись руками в подлокотник. – А можно и Оили сдать на лечение?

Оили, вышедшая вслед за Томом, поджала губы и, сходив на кухню за оставленным им телефоном, вручила его ему в руки:

- На. Дальше справляйся без меня. Я снимаю с себя обязанности вашего личного переводчика, - и пошла наверх.

- Оили, стой! – с оттенком отчаяния крикнул Том.

Казалось, что реальность рушится, а он, пытаясь удержать её, жонглирует её осколками, раня острыми краями руки в кровь.

Девушка даже не обернулась и скрылась на втором этаже. Хлопнула дверь.

Том поднялся вслед за ней, зашёл в их комнату.

- Оили, ты обиделась на меня?

- Нет, - сухо ответила она, мерными, резковатыми движениями пальца пролистывая новостную ленту и ничего не читая. – Но я буду вести себя с тобой так же, как ты со мной: загадочно и дико. И будто не одупляю ничего.

Потупив взгляд, Том присел на краешек кровати, положив сцепленные в замок руки на сжатые колени.

- Я не веду себя так, - ответил он самую честную глупость.

- Да, ты всего лишь ворвался в нашу жизнь со своей странной историей, - едко-ледяным тоном ответила девушка.

Этого оказалось достаточно, чтобы у Тома внутри всё опустилось, и он ушёл.

А Оили, достаточно быстро отойдя, начала мучиться угрызениями совести. Решив, что всё-таки надо извиниться, она подошла к двери в комнату Тома, но в последний момент этот шаг показался слишком большим ударом по гордости.

Вернувшись к себе, она написала Тому смс: «Извини меня. Я не хотела тебя обидеть. И я не против того, что ты вернулся домой».

Всё, совесть чиста. Можно заниматься своими делами, что она и сделала. Но всё равно периодически возвращалась мыслями к странноватому старшему брату.

Глава 16

Поздно ночью, заслышав шорох,

Замирают в испуге люди.

И зловещих предчувствий ворох,

Преподносит тебе на блюде.

Как служанка дурная, память,

Что сидит в закоулках мозга.

Чтобы вспомнить тебя заставить,

Как все будет. А будет просто.

Канцлер Ги, Страшная сказка©

Том проснулся от ощущения шевеления рядом. Повернулся, сонно, непонимающе хмурясь, и обомлел. С ним в кровати лежал кто-то. Кими.

Он отпрянул. Потом ещё и ещё. И свалился на пол, ударившись всеми выпирающими костями, стащив с брата одеяло.

- Ай… - вырвалось невольно.

Кими сел на постели, также хмурясь, щурясь.

- Что случилось? – спросил он.

Том замотал головой, не понимая, во все глаза смотря на брата, едва различимого в темноте.

- Том, я тебя разбудил?

Том снова замотал головой, совершенно случайно дав один из возможных ответов на заданный вопрос. Но Кими догадался, что это совсем не ответ, сказал:

- Извини, если напугал. Я подумал, что уже могу вернуться сюда, от сна на диване уже спина и шея болят, - он легко примирительно улыбнулся, показывая, что на самом деле не хотел зла. – И не хотел тебя будить.

Он помолчал пару секунд, внимательно смотря на младшего братика, который так и сидел на полу, тараща глаза.

- Том, почему ты на полу?

И вновь Том покачал головой, теперь уже осознанно, почему-то решив, что это может быть ответом на любой вопрос в данной ситуации.

- Точно… - Кими опомнился, вспомнив, что Том его едва ли понимает, поискал на тумбочке свой мобильный и включил его, на мгновения ослепив себя светом экрана и разбив им темноту.

Введя в переводчик всё, что говорил, начиная с извинений, он прибавил громкость и включил озвучку. Выслушав механический голос, Том чуть кивнул в знак того, что понял. Кими напечатал следующее и повторил процедуру:

«Почему ты на полу?», - затем протянул телефон Тому, чтобы тот мог ответить.

Том почти не моргал и не шелохнулся, когда Кими, раздетый до трусов, переполз к краю кровати, тем самым нависнув над ним. Даже не сразу дошло, что он держит в протянутой руке средство связи.

Сглотнув и всё так же не сводя с брата напряженного взгляда, Том взял телефон. И с ним в руках как опомнился, понял, как глупо и неправильно себя ведёт и опустил глаза, старательно печатая ответ и местами не попадая по мелким виртуальным клавишам от противной дрожи в пальцах, которую так хотелось унять, стереть.

Закончив, он вернул телефон Кими. Поскольку он отодвинулся, Том вернулся на кровать, сел с края. Напечатав свой ответ, Кими повернул к нему экран.

«Ты не против, что я останусь? На самом деле болит уже всё».

Том покачал головой, затем кивнул, мол, понимаю, всё в порядке.

«И ты ложись. И не падай больше. Или ты так беспокойно спишь?».

И опять Том покачал головой. Вопросительно посмотрев на него, Кими напечатал:

«Не хочешь спать?».

Парень покачал головой, кивнул и сконфуженно нахмурился, запутавшись в том, как жестом показать, что спать он хочет и ляжет. Напряжённо припоминая заученные фразы и выдирая из них отдельные слова, он попытался сказать на финском:

- Я спать… Не… Я быть… Кими, я буду… Буду… - он потыкал в подушку, стараясь сделать свои слова более понятными. – Я не бояться, - помотал головой так рьяно, что сам поверил.

- Хорошо, значит, ложимся, мне завтра рано вставать. Понимаешь?

- Понимать, - только это слово Том и понял, но этого показалось достаточно, чтобы ответить так, как ответил.

- Понимаю, - поправил его Кими и, взбив подушку, лёг, натянул на себя одеяло и затих.

Том тоже лёг, не укрылся, потому что для этого нужно было придвинуться к брату, и потому, что это просто было немного слишком. Устроившись на боку спиной к нему, свернулся калачиком, балансируя на самом краю, рискуя снова упасть, если повернётся во сне. Но пока бы заснуть.

Несмотря на одежду, в которой спал, и отопление, без одеяла было холодно. Прохладный воздух лизал голые ступни и проникал в свободные штанины. Он подтягивал колени всё выше, прижал к животу, обнимал себя, стремясь согреться и сохранить тепло.

Беззвучно шли секунды, согреться не получалось. Том пытался вернуться в царство сна, но не мог даже закрыть глаза. И мучился мыслями, и вообще не думал, вперившись взглядом в стену.

Это ведь такой бред, рядом брат, и это нормально, что они делят постель, раз уж так сложилось, что лишней нет. Бояться его нужно в самую последнюю очередь. Но отчего-то расслабиться не получалось, и сон вместо того, чтобы утянуть в омут, по капле утекал из тела.

Том неосмысленно дал себе слово, что проведёт эту ночь с Кими, справится. Но напряжение не желало уходить. Он раз за разом ловил себя на том, что вместо того, чтобы отпустить голову и закрыть глаза, пытается различить дыхание брата за спиной, но тот дышал бесшумно. От этого становилось ещё более не по себе – Том знал, что он не один, и в то же время не видел и не слышал никого. Этот банальный, совершенно не страшный момент изводил и обострял нервы.

Прерывисто выдохнув, он закрыл глаза, сжимая пальцами ткань на плечах, сложившись ещё больше; ступни уже неприятно заледенели, и абсурдно казалось, что если откроет глаза, увидит, как изо рта идёт пар.

Том ёрзал, пытаясь улечься и забыться, и старался не шевелиться, чтобы не привлекать к себе внимание.

Это просто ночь, и ночью ему просто очень часто бывает страшно. Всё в порядке, ничего особенного.

Скоро стало совсем невмоготу от холода и изматывающего напряжения. Том осторожно придвинулся чуточку ближе к брату и натянул одеяло хоть на ноги. Теплее не стало, тело била мелкая дрожь и унять её не получалось.

Вспомнилось, как часто он замерзал без причин в центре, когда уже помнил всё, и когда накатывали кошмарные воспоминания. Давно этого не было.

«Это просто север, - зажмурившись, убеждал себя Том. – Тут холодно. Мне не страшно».

Наконец-то получилось закрыть глаза дольше, чем на секунду, и тяжёлая сонливость обещала, что сон вот-вот придёт. Кими перевернулся, и упавшая в безволии сна рука задела Тома по спине. Глаза вмиг распахнулись, и в холод бросило, и обожгло теплом – между лопатками, там, где крепли, заново отрастя, несмелые крылья.

Том даже подумать не успел, выскочил из кровати, а затем и из комнаты. Обуявший страх спасал, не позволяя задуматься о безысходном и мерзком – что боится собственного брата, что не может справиться с собой. Том закрутился вокруг своей оси в коридоре, решая, что делать, куда себя деть. Не до рассвета же ждать, чтобы лечь спать.

Он спустился на первый этаж, постоял на лестнице, смотря на застеленный диван, который даже навскидку не казался удобным для сна. Но более подходящего варианта не было, и не хотелось мучить себя размышлениями, хотелось просто заснуть и проснуться завтра, когда всё это покажется нелепым сном.

Устроившись на диване, Том укрылся и закрыл глаза. Стало спокойнее, только встревоженное сердце продолжало громыхать.

А когда он уже почти заснул, спустился Кими. Задержался внизу лестницы, хмурясь, пытаясь разобрать в темноте, кажется ли или нет, что на диване кто-то лежит.

- Том, почему ты здесь?

Том тут же сел, огромными глазами смотря на брата. Его фигура, освещаемая лишь скудным светом стынущей в мрачном небе луны, выглядела жуткой.

Не получив ответа, Кими повторил:

- Том, почему ты ушёл из спальни? Ты здесь собираешься спать? – и направился к нему.

И снова мыслям не осталось места. Охватило подобие аффекта, в котором можно лишь делать, но не размышлять. Том подскочил с дивана.

- Не подходи ко мне, - проговорил он, отходя назад.

А Кими, напротив, подходил к нему, не понимая его реакции и странного поведения и пытаясь понять. Для воспаленного страхом сознания это выглядело наступлением, веяло опасностью.

Уже поселившиеся в голове напряжение и страх, от которых не успел толком отойти, и темнота сделали своё дело, откинув на грань паники, не позволяя одуматься, взглянуть на ситуацию трезво и понять, что бояться на самом деле нечего, и никто не причинит вреда. В просторной, не успевшей стать знакомой до каждой детали, погруженной во мрак гостиной невозможно было почувствовать себя защищенным. И невозможно было увидеть в неотвратимо приближающемся человеке брата, который, априори, может только защитить, но не сделать больно.

Том всегда мечтал о брате, в идеале старшем, как и сбылось. Но сейчас пятился от него, цепенея от ужаса и не сводя с него дикого, перепуганного взгляда.

- Том? Что случилось? – Кими протянул руку.

- Не подходи.

Том перескакивал с французского на немецкий, Кими говорил по-фински, они не понимали друг друга. Том был не в том состоянии, чтобы разбирать что-то на родном-иностранном языке.

- Не трогай меня, пожалуйста.

- Том, я не понимаю. Том?

- Не подходи! – эмоции зашкалили, Том сорвался на крик.

От крика проснулась Хенриикка, спустилась, на ходу запахивая халат, внимательно и серьёзно посмотрела на обоих сыновей. И в темноте, не видя выражения лиц, и не зная ситуации, можно было предположить, что случилось что-то не очень хорошее. Потому что кричал Том.

- Том, всё в порядке? – спросила она.

Том сдавленно кивнул, снова и снова скашивал глаза к Кими, потому что появление матери не разрушило холодящего ужаса, лишь придержало его, придавило.

Женщина перевела взгляд на старшего сына.

- Кими, подойди, пожалуйста.

Когда парень подошёл, она строго добавила:

- Что происходит? Почему Том кричал? И почему вы оба здесь?

- Мы спали, Том сказал, что согласен спать вместе, а потом почему-то убежал сюда. Я спустился за ним, хотел узнать, в чём дело, а он твердить что-то начал, а потом закричал.

- Кими, я же тебе говорила, чтобы ты его не трогал, - Хенриикка повысила голос – не до крика, но до напряжённого звона, что было ещё хуже. – Неужели это так сложно понять?

У Кими вытянулось лицо. Никак он не ожидал, что его мать так легко встанет не на его сторону, даже не разобравшись в ситуации, и будет готова обвинить во всём. Конечно, теперь же есть Том, родной сын.

- Я его не трогал, - также напряжённо ответил он.

- Может быть, и не трогал. Но ты его напугал. Ему сложно подпускать к себе людей, он боится, ты понимаешь?

- Может быть, его надо было сначала вылечить, а потом уже брать в семью?

- Прекрати.

Том медленно подходил ближе к лестнице, пытаясь разобрать, о чём они говорят, но мозг всё ещё перетряхивало, что не давало это сделать. И хорошо, что он не понимал.

- Я могу молчать и стоять в стороне, но что делать с тем, что он ведёт себя неадекватно?

- Если бы ты пережил то же, что и Том, ты бы тоже вёл себя так.

«Наверное, вы бы предпочли, чтобы это случилось со мной» - Кими проглотил эти невероятно горькие, разъедающие слова и ответил:

- Да, ты права, мама, я виноват, не надо было Тома провоцировать. И изначально не надо было мне возвращаться домой, он у нас рассчитан только на пятерых. Поеду к другу, переночую у него, чтобы Тома не теснить и не смущать.

- Кими, стой, - мама остановила его, собравшегося уйти. – Прошу тебя, не надо всё ещё больше усложнять.

- Я не усложняю. Просто на данный момент мне здесь нет места, я уже устал спать на диване.

Кими всё-таки ушёл, вернулся в комнату, чтобы переодеться. Хенриикка потёрла лицо ладонями и зарылась пальцами в волосы. Всё и так было непросто, теперь же стало ещё сложнее, острее, а она ведь тоже не железная.

Она спустилась к Тому. Как же хотелось обнять его, Кими, примирить их, и чтобы всё стало просто. Но они с Кристианом знали, на что подписываются, заведомо было известно, что легко не будет.

- Вы говорили обо мне? – с затаённой тревогой, от которой голос подрагивал, спросил Том.

- Да. Извини Кими, я уверена, он не хотел ничего плохого. Просто, как видно, и ему сложно понять, что тебе нужна дистанция и насколько важно её сохранять.

- Мне нужна дистанция? – с непонятной интонацией повторил за матерью Том, чувствуя, как внутри всё сжимается. Он даже подумать боялся о том, что означают её слова.

- Разве это не так?

Том помотал головой, забегал глазами, начал нервно заламывать пальцы. Сознание ещё противилось пониманию, напирающему тяжестью тысячи атмосфер.

- Тогда что произошло? – вновь обратилась к нему Хенриикка. – Почему ты кричал? И на тебе лица нет.

Парень снова помотал головой, нахмурился, опустил мечущийся в разбитости мыслей и чувств взгляд.

- Том, это нормально, что ты боишься, не нужно стесняться этого и пытаться это скрыть.

- Я не боюсь! – вскрик получился высоким, даже писклявым; напряжением свело горло.

И дошло. Дошло безо всякого осмысливания то, чего так боялся. Том распахнул глаза, с шоком, с неверием смотря на маму.

- Вы знаете?

- Если ты о своём прошлом, то да, мы всё знаем. Неужели ты думал, что мы даже не поинтересовались твоей жизнью?

Действительно, так глупо было думать, что родители не знают обо всех его ужасах, но Том всегда умел тешить себя прекрасными надеждами и верить. Он хотел оставить жуткое прошлое в прошлом, во французском аэропорту, но оно без спроса пошло за ним, оно вилось вокруг зловещими чёрными призраками.

- Знаете… – Том сейчас не мог думать, с губ срывались эмоции с привкусом отчаяния от неизбежности полного краха всего, что ещё только создавал.

- Том, успокойся, пожалуйста. Это правильно, что мы осведомлены о твоём непростом прошлом, иначе быть не может.

Том отшатнулся от шагнувшей к нему матери, задышал тяжелее.

- И остальные тоже знают? – спросил он. – Оили? Минтту? Ты ругала Кими за то, что он пришёл ко мне спать, не подумав, что я могу испугаться?

Слишком растрепанная ночь, и мозг имеет свойство хуже думать, если резко вырвать его из сна. Не подумав об истерических нотках в голосе сына, Хенриикка ответила честно:

- Да, в той или иной степени все знают твою историю, Минтту мы рассказали меньше всего, потому что она ещё ребёнок. Кими я не ругала, но напомнила о том, чтобы он вёл себя осмотрительно и не провоцировал тебя.

И всё, истерика взорвалась, воспылала пламенем. Жуткая темнота, подранные страхом нервы и острота признания матери не позволили выстоять и удержать себя в руках. Он попросту уронил себя и разбил ещё в тот момент, когда сбежал из спальни, и не успел собрать.

- Зачем?! – Том снова начал кричать, размахивая руками. – Как вы могли?! – в запале эмоций он оттолкнул руку матери, пытающейся до него достучаться, утихомирить, снова отступил от неё. – Это… Это… Я не виноват… Я не виноват!

От криков проснулись и девочки, спустились. Минтту сонно спросила:

- Том, ты чего кричишь?

- Что происходит? – тоже вопросила Оили.

- Идите спать, - проговорила Хенриикка, не сводя с Тома тревожного, с примесью затаённого страха взгляда.

Она не понимала – ни ситуации, ни его французского, на который он снова перескочил. И Кими вполне мог быть прав – кто даст гарантии, что Том не может вдруг стать опасен. Однажды ведь он уже схватился за нож. Хенриикка не допустила бы такой мысли, не позволила её себе, если бы речь шла только о ней, но рядом стояли две несовершеннолетние дочери, за которых она несла ответственность.

- Почему? – удивилась малышка. – Что с Томом?

Оили тоже перевела на него взгляд, и в её глазах зажглись те же самые эмоции – просто от непонимания, от неготовности – эти факторы рождают самый сильный страх.

- Мама, у Тома началось?

Хенриикка подняла для дочерей ладонь, показывая, чтобы не приближались, а сама смотрела на Тома и обратилась к нему:

- Том, сядь, пожалуйста.

Том чувствовал себя загнанным в угол, окруженным зверем, которому, тем не менее, из страха не решаются нанести смертельный удар. Ведь зверь априори опасен.

От зашкаливания адреналина и перегруженности психики у него кружилась голова, и, казалось, сейчас упадёт в обморок. Упасть бы. И очнуться там, где счастливая жизнь в семье не обратилась адом.

- Мама?! – заголосила Минтту, пытаясь вывернуться из рук не пускающей её старшей сестры.

Последним от шума проснулся Кристиан, тоже вышел в гостиную, но стал единственным, кто догадался включить свет. Щелчок выключателя, и наваждение, порожденное темнотой, развеялось, схлопнулся кошмар. Тома, в чьих глазах, помнящих безысходный ужас подвала, тьма была особенно густой, резко наступивший свет ослепил более всех. Он зажмурился, прикрыл ладонью глаза. А затем, проморгавшись, уставился на семью так, словно только что их увидел.

Все молчали. Тоже ничего не сказав, Кристиан прямо в пижаме и босиком вышел на улицу, вернул в дом Кими, чьего ухода больше никто не заметил.

- Сядь, - указал он ему.

После этого, уперев руки в бока и строго хмуря брови, мужчина обвёл взглядом домочадцев. Таким его, доброго и смешливого, видели настолько редко, что, казалось, никогда.

- Не знаю, что здесь происходит, - произнёс он, - но это мне не нравится. Потрудитесь мне всё объяснить.

Оили открыла рот, но так же и закрыла его, предпочтя, чтобы объяснял кто-то другой. Посмотрела на маму и, дольше, на Тома.

- Я сама не до конца понимаю, что произошло, - ответила Хенриикка. – Кажется, Тому плохо…

- Сядь, - теперь уже Тому указал Кристиан.

Том сел, смотрел на отца огромными глазами. Уже не пугало то, что рядом, на расстоянии неполной вытянутой руки, сидит Кими. Но страшило до холода в груди всё то, что было, и что этого уже не исправить.

- Том, ты плохо себя чувствуешь? – добавил отец.

- Кристиан, Том ещё почти ничего не понимает по-фински, - напомнила Хенриикка, но больше не попыталась вмешаться.

Она точно знала, что супруга, если он за что-то взялся, лучше не трогать и не пробовать остановить, он знает, что делает. Несмотря на кажущуюся мягкость и несерьёзность по сравнению с ней, именно Кристиан был главой семьи, и именно он всегда решал по-настоящему серьёзные и важные вопросы и проблемы – просто брал и решал – без совещаний и отступлений.

- Переведи, пожалуйста.

После того, как мама перевела вопрос отца, Том отрицательно покачал головой, не сводя с него глаз, и негромко ответил:

- Нет.

А следом – накрыло. Горло раздирало от слёз, но они не желали проливаться и дарить облегчение, задрожали губы. Какой же он бестолковый, какой неправильный и всегда осознаёт это слишком поздно.

Том согнулся пополам, уткнувшись носом в колени, обхватил голову руками. Сбивчиво, надрывно заговорил:

- Я не сумасшедший, правда… Я нормальный. Просто я безумно боюсь темноты. Потому что там было так темно… Бесконечно…

Кими чуть было не скривился. Том выглядел попросту жалко. И с этим ничтожным созданием все носились.

Том сам заметил свою ошибку, распрямился немного и, зажмурившись и упёршись лбом в основание ладони, повторил на немецком языке:

- Я нормальный, честно. Но я очень-очень боюсь темноты, - и откуда только силы брались на болезненную исповедь, на попытку объясниться? Он отчаянно желал исправиться, - Я просто испугался… И Кими… Но я не боюсь Кими.

Не зная, что ещё делать, Хенриикка просто переводила за ним, подспудно обдумывая его слова; из глаз Тома всё-таки полились слёзы.

Кристиан сел рядом с ним, и Том, ссутулившись, принялся растирать слёзы по щекам, прикрывался ладонью, чтобы их не было видно. Понимал ведь, что взрослый, что не к лицу девятнадцатилетнему парню рыдать, а ничего не мог с собой поделать. Душой он недалеко ушёл от того мальчика, который наивно принял приглашение на роковую вечеринку и радовался ему не в себя.

- Плачь, не стесняйся, - проговорил отец, - иногда это нужно, и не важно, какого ты пола, я тоже могу заплакать. Моменты слабости и слёзы не делают мужчину тряпкой. Но знаешь, что отличает мужчину от тряпки? – обнял Тома за плечи. - Мужчина, даже проревевшись в три ручья, собирается и продолжает двигаться вперёд. И ты соберёшься, - он улыбнулся и стёр слезинки со щеки сына.

Даже до того, как Хенриикка всё перевела, Том по интонации, по чему-то неуловимому понял, что отец говорит что-то хорошее, ободряющее, тёплое, и улыбнулся в ответ. Только спину всё равно жгло, не позволяя полностью раствориться в тепле и отпустить страх, но он держался и не отстранялся.

- И бояться тоже нормально. А если ты боишься темноты, то просто не выключай свет до того момента, пока не будешь готов посмотреть ей в лицо.

Это высказывание мужа Хенриикка не перевела, задумалась. А Том не просил о переводе: впитывал всё на уровне эмоций и отдельные слова всё-таки понимал.

Когда всё окончательно улеглось, Кристиан снова обвёл всю семью взглядом и сказал:

- А теперь – все возвращаемся в свои постели. Кими, тебя это тоже касается. А раз не можете поделить с Томом кровать, когда ты ночуешь дома, спите в спальне по очереди. Надеюсь, договоритесь? Кто последний спал там, тот сейчас должен лечь на диване.

- Получается, это Том, - ответил Кими.

- Том? – Кристиан перевёл взгляд на младшего сына.

- Да, я посплю на диване, - согласился Том, как только услышал от мамы перевод.

Вскоре все разошлись по своим комнатам. Том взбил подушку, лёг, подогнув колени, прижал одеяло к груди. В одиночестве в просторной гостиной снова становилось неуютно, но со светом не было страшно. И наконец-то получилось снова заснуть.

Глава 17

О непонятной и неприятной ситуации никто не напоминал, не вынес её на обсуждение ни наутро, ни через день. Это успокоило Тома и подарило уверенность в том, что всё-таки всё хорошо и так и будет, потому что, проснувшись поутру и оказавшись под завалом воспоминаний о прошедшей ночи, он спрятался с головой под одеяло, жмурился и от стыда боялся дышать. Боялся, что вот сейчас он встанет, семья вызовет его на разговор и будут обсуждать произошедшее, вытягивать из души откровения-объяснения, пытаться выяснить, что же с ним не так – как это бесчисленное множество раз бывало и в центре, и в больнице.

Но, когда он всё-таки выбрался из своего кокона-убежища и несмело выглянул из-за спинки дивана, оказалось, что никто не собирается его распинать. Все занимались своими делами, готовясь к уходу на учёбу-работу или просто к завтраку и по возможности стараясь не шуметь, чтобы не потревожить его, ведь гостиная была проходной. И вдруг показалось таким классным, что он спит здесь – и просыпается не в одиночестве, а сразу среди кипучей жизни, вблизи самых родных людей. Только бы и они не оттолкнули, не отвернулись, только бы он сам всё не испортил.

Том сходил наверх, без напоминаний принял утреннюю таблетку и вернулся к семье, но так и не решился первым заговорить с ними, лишь робко помахал рукой в знак приветствия тем, кто заметил его присутствие.

Всё было спокойно и уютно, постепенно почти все разошлись. Оили привела себя в порядок, накрасилась и тоже ушла, гулять с друзьями. Том завтракал в одиночестве, потому что со всеми не успел; на кухне не было телевизора, и стояла тишина, но теперь он не позволял себе от неё захандрить, потому что знал – всё временно, скоро вновь зазвучит гомон голосов.

Довольно быстро, после обеда, вернулась Хенриикка, её работа не предполагала нахождение в офисе строго определённое время. Перекусив, она сделала себе крепкий кофе с пахучей лакрицей – надо же и расслабиться, и погреться. Вот только хотелось бы водки – этак полбутылки, чтобы мозг отдохнул.

Через какое-то время она решила, что всё же может себе позволить пару стопок. Взяла из шкафчика бутылку «Финляндии», открыла. И в этот самый момент на кухню зашёл Том.

Неловкая ситуация. С одной стороны, при детях вообще пить спиртное не стоит, особенно при новом ребёнке, который, тем не менее, взрослый и всё прекрасно понимает. Но, с другой стороны, и ущемлять себя, строя идеального человека, неправильно, так может начать копиться раздражение, которое во взаимоотношениях не приводит ни к чему хорошему.

- Том, ты ко мне или на кухню? – уточнила Хенриикка.

Вообще, Том пришёл попить, но теперь переменил план действий и захотел остаться с мамой. Потому что за время одиночества истосковался по присутствию рядом людей – именно этих, ещё немного чужих, но самых родных.

На бутылку в руках матери он не обратил внимания – конечно, увидел, но не попытался разобрать, что в ней за напиток.

- Можно я с тобой посижу? – спросил в ответ он.

- Конечно.

Том занял одно из мест за столом. Поставив на стол бутылку, Хенриикка отодвинула стул и села напротив него. Теперь Том вгляделся в этикетку и нахмурился – слово «водка» на многих языках пишется одинаково, понять его не составило труда, и с этим крепким напитком у него были связаны особые эмоции.

- Это для меня? – спросил он, подняв к матери взгляд. Глупый и странный вопрос, но в своей жизни Том сталкивался с водкой всего дважды, и оба раза приходилось её пить.

Хенриикку такой вопрос тоже несколько удивил, она ответила:

- Ты можешь выпить, если хочешь, ты ведь уже взрослый, я не запрещу. Но нет, это не для тебя.

- Нет, не хочу. Ненавижу водку, это мерзкая гадость.

Женщина чуть улыбнулась на столь нелестное высказывание сына об их фактически национальном напитке.

- Ты, наверное, вино предпочитаешь? – предположила она, основываясь на небогатых познаниях о Франции.

- Я вообще не пью.

«Два раза всего пил» - любезно напомнил внутренний голос, подбрасывая картинки с далёкой вечеринки и того, как хлебал ненавистный напиток из горла, чтобы суметь отключить голову и выполнить условия Оскара.

На языке ожил фантомный вкус клюквы. Том прикусил кончик языка, опустил взгляд. А следом пришёл запах клубники – яркий, облепивший тогда со всех сторон. Только лишь запах, без образа того, благодаря кому им пропитался, без имени. Том примирил себя с тем, что вспоминать и думать о нём не нужно, потому что – не нужно. Незачем помнить о том, кто тебя забыл – даже не вычеркнул, нечего было вычёркивать.

- Похвально, что так, - слова матери разбили ягодный флёр, и Том вынырнул в реальность, поднял к ней глаза. – И, наверное, правильно. Помню, как Кими бесился в восемнадцать-девятнадцать лет - пьянки-гулянки. Удивительно, как учиться ещё успевал.

- А сейчас?

- А сейчас перебесился. Наверное, каждый проходит через подобный период буйства, - сказала женщина, а сама вспомнила, как отрывалась в те самые студенческие годы, как-то даже в сугробе проснулась.

- А ты? Ты пьёшь? – Том покосился на бутылку.

- У меня нет с этим проблем, но иногда я могу позволить себе выпить, чтобы расслабиться или в приятной компании.

Тому до подрагивания за грудиной хотелось поговорить о том, что было ночью, о чём узнал. В голове складывались, мелькали, тянулись вопросы: «А вы обо всём знаете? Совсем? И… о Нём тоже?», но он так и не завёл эту тему, не смог подобрать верные слова, а скорее – боялся посмотреть правде в глаза, боялся проговорить её вслух, ведь обсуждение того потребует.

Он не умел об этом говорить, не мог, если не пустить по вене препарат, выключающий все чувства, превращающий в говорящее, разукрашенное шрамами тело.

Но, тем не менее, несмотря на все коммуникативные проблемы Тома, на то, что он сомневался слишком часто, мялся и периодически замолкал, и то, что закрытая бутылка водки продолжала мозолить глаза, диалог не иссяк, продолжился, стал полноценной беседой, открывающей их друг другу.

И в какой-то момент Том решился спросить о том, на что не обратил внимания сначала, но о чём всё чаще думал после возвращения домой.

- Почему я родился в Германии, если ты говорила, что вы всегда жили здесь? Я ведь ничего не путаю?

Хенриикка совсем не весело улыбнулась, опустив глаза.

- Это просто было стечение обстоятельств. У меня ещё со времён университета есть друзья – немцы, проживающие как раз во Франкфурте-на-Майне. Беременность тобой проходила хорошо, никаких жалоб у меня не было, потому я подумала, что мы с Кристианом можем съездить к ним в гости, Мой доктор разрешил, потому что до твоего появления на свет ещё оставалось время, мы должны были успеть вернуться. Но то ли он ошибся в сроках, то ли ты родился раньше – роды у меня начались там, во Франкфурте, думаю, ты понимаешь, что перетерпеть это нельзя.

Том об этом моменте никогда не думал, но кивнул. Мама продолжила:

- Так получилось, что я оказалась в родильном отделении немецкой больницы. Я ужасно волновалась, ведь меня вёл другой доктор, все сведения были у него, но меня успокоили, что мной займётся лучший акушер – Феликс Йенс Каулиц. Если бы мы только знали… Но мы не знали. А он действительно был профессионалом и казался очень хорошим человеком.

Том вновь опустил глаза. Вот так и вершится судьба и переписывается – просто он даже родился не в то время и не в том месте.

- Я правда родился двадцать восьмого сентября? – странно, что только сейчас решил уточнить это. И был готов услышать, что нет, в другую дату, даже в другой месяц или год, ведь вся жизнь была ложью.

- Да. Помню, весь вечер лил дождь, а когда ты родился, я услышала, что он закончился. Кристиан, как услышал твой первый крик, сразу забежал в палату и чуть не уронил медсестёр, пытавшихся его придержать. Всё было так хорошо… А потом, как оказалось, нам просто принесли другого ребёнка.

- А когда вы заметили подмену?

- Мы не заметили, - было видно, что признаться в этом Хенриикке было непросто. – Это прозвучит плохо, но младенцы похожи между собой.

Том в шоке посмотрел на неё. Из её слов исходило, что всё это время был и есть какой-то другой парень, который жил его жизнью. Но где он? И кто?

- Где он? Это ведь не Кими? Он же старше?

- Нет, не Кими. Тот мальчик умер на восьмой день жизни, через три дня после нашего возвращения домой. Без причин, просто умер, внезапная смерть нередкое явление среди новорожденных. Доктора сказали, что это мог спровоцировать перелёт, это ведь стресс для организма. И никому не могло прийти в голову провести генетическую экспертизу. Мы не сомневались, что он наш сын. Так мы тебя похоронили.

Хенриикка смотрела в себя, ту горькую память, которая уже не имела смысла, но душа помнила, как это больно – пережить самую страшную утрату.

- Я винила во всём себя, потому что именно я захотела поехать в Германию, и я же решила, что мы должны так быстро вернуться домой. Это было страшное время, не помню уже, сколько оно продолжалось, но постепенно начало отпускать. Мы хотели детей, но после произошедшего я боялась рожать, мне казалось, что снова произойдёт трагедия.

Том слушал мать, не перебивая, дыша тихо, чтобы ничего не упустить. Так странно – в её речи он был мёртвым, и он сидел прямо перед ней – взрослый, другой, бесконечно далёкий от родины.

- Через три года после потери мы решились усыновить ребёнка. Мы хотели взять именно мальчика, младенца. Но я увидела Кими и не смогла от него уйти. Кристиан не стал возражать против моего выбора.

Том вновь в шоке распахнул глаза.

- Кими вам не родной? А он знает об этом? – в его голосе звучало искреннее беспокойство за брата, потому что – да какая разница, сколько тебе лет, если всё, во что ты верил, оказывается ложью.

- Разве мы тебе не говорили? Извини, столько всего в голове, что некоторые моменты просто ускользают от внимания. Да, Кими нам не родной и он об этом знает. Ему на тот момент было уже пять лет, он прекрасно всё понимал и помнил свою жизнь до нас и до попадания в детский дом. Оили с Минтту тоже знают о том, что Кими усыновлённый, мы никогда не делали из этого тайну. Но это не мешает нам быть семьёй: Кими считает нас мамой и папой, для нас он сын, а для девочек брат. И он знает о том, что мы захотели взять ребёнка из приюта потому, что потеряли тебя. – Женщина внимательно посмотрела на Тома и серьёзно добавила: - Надеюсь, эта информация никак не повлияет на твоё отношение к нему?

Том без раздумий помотал головой. А затем спросил зачем-то, хотя ответ и так уже был дан:

- Всё это время вы считали, что я умер?

- Да. Всё, что у нас осталось на память, это твоя самая первая фотография.

- Фотография?

- Да. Показать?

Том кивнул. Хенриикка сходила за фото и передала его ему. Не это Том ожидал увидеть – перед ним лежал снимок УЗИ, он когда-то уже держал такие в руках.

- Тебе здесь три недели, - уточнила мама.

Парень чуть кивнул, скользя взглядом по совершенно непонятной, мутно-чёрной с бело-серым шумом картинке. Разглядеть на ней что-то конкретное казалось невозможным, и невозможно было понять – где здесь он.

- Ты видишь? – спросила мама.

- Нет.

Она указала на точку чуть ниже середины снимка. Том упёрся в неё взглядом.

- Теперь видишь?

Том чуть кивнул. А на самом деле всё равно не видел себя. И стыдно за это было – это же он – ещё счастливый, защищенный от всего, на своём месте.

И накрыло от разглядывания снимка непонятными, тяжело-раздрайными чувствами. Феликс тоже показывал ему снимки УЗИ, рассказывал: «Это такая-то неделя, это такая», что тогда было. А Том сыпал вопросами, ему это было так интересно, и это помогало ощутить тепло матери, которой так не хватало в детстве, которую даже не помнил.

Но та женщина, по которой тихонько, чтобы не расстраивать отца, плакал по ночам, никогда его не знала и не могла знать, её уже давно не было на свете, когда он родился. И на снимках тех был совсем не он, а мальчик по имени Том.

Это он – Том. А он – не Том.

Опустив снимок, Том спросил:

- Как вы хотели меня назвать?

Хенриикка чуть смущённо улыбнулась, опустив взгляд.

- Всю беременность мы ждали девочку, и имя подобрали тоже женское – Пиркко, в честь моей прабабушки.

- Что? – опешил Том. – Но я же не девочка?

- Это просто ошибка. При ультразвуковом исследовании не всегда правильно видно пол ребёнка.

А у Тома снова пошатнулся мир. Потому что всё было как-то не так. Родители ждали девочку, дождались чужого мальчика – а чужого ли? – а он сам в этой истории был как бы лишним, неуместным, что ли.

Том потёр лицо, подпёр висок ладонью и озвучил предположение, тяжестью поселившееся внутри:

- Вы уверены, что я ваш сын?

- Уверены на сто процентов. Почему ты спрашиваешь?

- Вы же ждали девочку…

- Это ошибка, - повторила Хенриикка. – А родился у нас мальчик – ты.

- С чего вы взяли, что тот мальчик не родной вам? – Том произнёс это твёрдо, посмотрел на маму.

- Потому что по тесту ДНК ты наш сын. Томми…

- Не называй меня так, - процедил Том. Затем звучно хлопнул по столу ладонью, до жжения на коже. – Не называй! Я не он. Я вообще не Том!

На мгновение в глазах Хенриикки мелькнули страх и растерянность, помнила же она наставления Яна о том, что они должны быть бдительны и осторожны, потому что – стопроцентных гарантий нет. Но она справилась с собой.

- А кто ты?

Том дрогнул губами, прикусил губу и заметался отравленным всей этой сложностью взглядом по крышке стола, ища ответ.

- Кто угодно. Я не хочу больше быть Томом, это не моё имя, оно мне никогда не принадлежало. Я хочу быть собой и не донашивать за кем-то оборванную жизнь.

- Ты хочешь сменить имя?

- Да.

Том открыл рот, чтобы продолжить, спросить, как назвали того мальчика, с которым его поменяли местами, и забрать это имя себе, но подумал, что и в этом случае получится, что он будет носить чужое имя, донашивать за умершим. Вместо этого он мотнул головой и, нахмурившись, сказал:

- Ты сказала, что вы хотели назвать меня Пиркко? Пусть меня так и зовут.

- Это женское имя.

- Мне всё равно. И его же можно как-то изменить в мужскую форму?

- Можно. И никто не вправе тебя останавливать, если ты действительно хочешь сменить имя, но мне кажется, это немного опрометчивый шаг. Тебя всю жизнь звали Томом, ты привык к этому имени, как тебе будет с новым? Давай поступим так – если ты считаешь, что тебе необходимо новое имя, мы переделаем имя «Том» на финский манер. Согласен?

Том подумал секунду и кивнул. Пусть будет так. Главное – снять уже с себя это проклятое и проклявшее имя, скинуть вместе с прошлым, которое оно олицетворяет. Пора выбросить вон эту «рубашку» и отвоевать свою украденную жизнь, наконец-то стать собой, хоть так, в девятнадцать лет, когда уже почти поздно что-то менять.

- Тогда нужно будет отозвать твои документы и подать заявку на изготовление паспорта с новым именем.

И снова Том кивнул. Новое имя, новая [настоящая] фамилия – новая, возвращенная ему добрым рыжим волшебником жизнь. И только сейчас он задумался и спросил:

- А какая у вас фамилия? И у меня будет?

- Роттронрейверрик.

У Тома в недоумении приоткрылся рот.

- Как? – на выдохе переспросил он.

- Роттронрейверрик.

У Тома такое и в голове не могло уложиться. Он беззвучно зашевелил губами, всё больше натужно хмурясь, пытаясь повторить хоть про себя собственную фамилию. Но ошеломляющее количество букв не отложилось в памяти в правильном порядке.

- Рот… Рон…

- Роттронрейверрик, - ещё раз повторила Хенриикка.

Том кивнул, показывая, что понял, а у самого – ступор. Он и запомнить этого не мог, не смог бы даже по слогам прочитать. Речевой аппарат, развитый на французской лингвистической традиции, такое сочетание букв попросту ломало. И непонятно было, как извернуть язык, чтобы это выговорить.

Отвлекшись от языкового бессилия, Том переключился на другую мысль:

- Это испанская фамилия?

- Нет, финская.

- А у папы другая?

Немного кольнуло то, что Хенриикка не раз слышала, как Том говорил о Кристиане «папа», и ни разу не назвал её мамой. И даже по имени не называл, всегда просто обращался через «ты».

- Нет, Кристиан тоже носит эту фамилию. Так сложилось, что он взял мою. Могу рассказать эту историю, если тебе интересно.

Хенриикка поведала о том, что Кристиан очень хотел, чтобы у них была общая фамилия, но она наотрез отказывалась менять свою, редкую и звучную, уходящую корнями в историю. Тогда Кристиан сказал, что он сам сменит фамилию на её и сделал это, он не страдал псевдомужской принципиальностью, общность семьи для него была важнее.

На кухню зашла вернувшаяся с прогулки Оили и задумчиво изрекла, смотря на бутыль водки:

- Интересно вы тут сидите. А мне нальёте?

- Мы не пьём.

- Так у вас встреча свидетелей водки, а это идол? – девушка указала ладонью на бутылку.

Том наблюдал за ними, слушал и постепенно фоновым сознанием начал задумываться о своей ситуации, у которой, оказывается, было несколько сторон, уже ставших историей, но продолжающихся в реальности.

Он сам был заменой погибшего мальчика Тома Каулица. Его подменили другим мальчиком, не успевшим дожить до возраста, когда можно хоть о чём-то задуматься. А пустоту, образовавшуюся на их месте, заполнили Кими, их обоих заменили им.

Глава 18

Это мой путь, но я против иду,

Это мой Бог, но молюсь не ему.

Просто ищу в этом мире большом

Я раду-раду-радугу.

Винтаж, Мальчик©

Хенриикка заканчивала убирать на кухне, периодически поглядывая то на часы, то на Фрекки, которая явно хотела гулять и, робко виляя хвостиком, смотрела на неё умоляющим взглядом.

- Фрекки нужно выгулять, - произнесла она. – Чья сегодня очередь?

На кухне помимо неё присутствовали Том, Оили и Минтту. Малышка продолжила как ни в чём не бывало мерно болтать ножками, ничем не показывая, что очередь сегодня её. Но мама это и так знала, просто дала ей шанс проявить ответственность и самой сказать об этом.

- Минтту? – добавила Хенриикка, обернувшись через плечо.

- Нет, - протянула девочка, сбросив маску спокойного непонимания.

- Сегодня твоя очередь выгуливать её. Почему ты не хочешь?

- Там дождь скоро пойдёт, - ответила Минтту, посмотрев в окно, за которым полнилось угрожающим свинцом небо, и мощными порывами взвывал ветер. – А у меня зонтик сломался, я же промокну.

- Когда сломался?

- Вчера.

- Почему ты не сказала об этом сразу?

- Забыла. Я думала, что сегодня дождя не будет, и в ближайшее время он мне не понадобится.

- Возьми любой другой зонт.

- Взрослый? – с нотками возмущения проговорила малышка. – Я же улечу! Нет-нет, не пойду. Послезавтра в школу, не хочу заболеть.

Да, действительно, не погонит же она дочь навстречу надвигающемуся шторму, чтобы та промокла и разболелась. И при таком ветре в руках большой зонтик она на самом деле не удержит.

Вздохнув, Хенриикка перевела взгляд на старшую дочь. Но та сразу, не дожидаясь вопросов и просьб, подняла руки:

- Даже не смотри на меня. Я за неё не пойду.

- Оили, Фрекки надо выгулять, выручи сестру. Я бы сама это сделала, но мне нужно на работу.

- Нет, - девушка скрестила руки на груди. – Это Минтту хотела собаку, вот пусть и гуляет с ней и в дождь, и в ураган, и в конец света.

Главную мысль их диалога Том уловил – что что-то нужно сделать с Фрекки и из-за этого спорят, но решил уточнить:

- Что такое?

- С Фрекки нужно погулять, я не успеваю, а Оили и Минтту отказываются.

Подумав секунду, Том предложил:

- Я могу погулять с ней.

- Ты не обязан этого делать за них.

- Больше же некому, как я понял. И прогуляюсь заодно.

- И как мы без тебя жили? Во всём выручаешь, - с искренним посылом, но не без оттенка вредной иронии проговорила Оили. Повернулась к сестре: - Вот, мелкая, скажи спасибо Тому. И раз уж теперь ты для нас полностью бесполезна, можно наконец-то от тебя избавиться!

- Мама! – обиженно воскликнула Минтту.

- Девочки, успокойтесь. Оили, не говори такого сестре, так нельзя. Мы всех вас любим в равной степени, и не нужно пытаться вбить Минтту в голову, что это не так.

- Какое-то неравное равенство. Ей вечные послабления делают.

- Когда ты была маленькой, тебе тоже были послабления, хоть это и неправильно так называть. И вспомни, говорил ли Кими тебе хоть раз, что тебя нужно отнести обратно в роддом?

Девушка отвернула голову, поджала губы, но всё же, нехотя признала:

- Не говорил.

Кими был для неё идеальным старшим братом: на плечах катал, на руках носил, защищал и далее, далее по списку того, что делают любящие старшие дети для младших. А у Оили так не получалось, сначала появление младшей сестры показалось интересным и даже радостным событием, но это ощущение быстро прошло, потому что Минтту орала по ночам, не давая спать, вокруг неё все носились, а научившись ходить и разговаривать, она начала доставать всех вокруг и качать права. Ещё и комнату приходилось с ней делить. Нет, конечно, в глубине души она её любила, но она вспомнит об этом потом, когда повзрослеет и перестанет бушевать с поводом и без.

Дождавшись, когда они договорят, прыгая в это время взглядом от мамы к сёстрам, Том спросил:

- А когда идти?

- Желательно сейчас. Не уверена, что Фрекки сможет потерпеть ещё пару часов.

Сказав это, Хенриикка задержала на сыне внимательный, с глубоко запрятанным волнением взгляд. Хотелось и, наверное, нужно было уточнить, чтобы не ходил далеко, напомнить адрес и чтобы взял с собой мобильный телефон. Прошли всего две недели после их возвращения домой, и Том ещё ни разу никуда не ходил в одиночестве, и вместе они тоже не ходили – только ездили в город по делам и по магазинам.

Но она не знала, как и сказать об этом, и не была уверена, что это необходимо делать по нескольким причинам. Первая – такая забота унизит его, взрослого парня, в глазах сестёр. Вторая – Тома и так воспитывали в чрезмерной опеке, неправильно было продолжать этот курс, ему нужно было научиться принимать самостоятельные решения, отвечать за себя и понять – ему доверяют.

То, что с ним произошло, конечно, ужасно. Но это не повод всю жизнь водить его под ручку. Потому что рано или поздно ему придётся начать самостоятельную жизнь и будет лучше, если он начнёт учиться этому сейчас.

Хенриикка ограничилась тем, что напомнила Тому про мобильный телефон. Оили, довольная тем, что он спас её от исполнения домашних обязанностей за сестру, поскольку у неё были более интересные планы, принесла поводок, но на этом её помощь закончилась. Хорошо, что собачка была диванная и в целом покладистая, собрать её на прогулку не составило сложности.

Зонтик Том благополучно забыл на столике, куда положил его, пока обувался, и, взяв Фрекки на руки, вышел из дома. Взглянув на него из ближнего к выходу окна, Оили задумчиво проговорила:

- Интересно, он вернётся?

- Оили, ты сегодня в ударе, и мне это начинает не нравиться.

Девушка пожала плечами и, осмотревшись, нет ли рядом сестры, спросила:

- А серьёзно, мама, что с Томом случилось?

- Тебе ни к чему это знать.

- Между прочим, он мой брат, хоть и недавно появившийся и странноватый. Почему вы мне не рассказываете правду? Я не маленькая уже, не травмируете.

- Со временем мы тебе всё расскажем, но не сейчас.

- А Кими рассказали?

- Нет.

- Рассказали.

- Можешь спросить у него, если не веришь, - Хенриикка не сомневалась в том, что Кими поступит благоразумно и не станет разглашать полученные сведения.

- Спрошу, - уверенно кивнула Оили. – И у Тома спрошу.

- Оили, не спрашивай у Тома об этом, я серьёзно.

- Почему?

- Потому, что если он захочет, он сам всё расскажет.

- Что же там такое, что хуже раздвоения личности? – с долей раздражения от того, что в доме витала неприступная тайна, произнесла девушка и ушла к себе в комнату.

Выйдя на крыльцо, прижимая к груди шелковистую, одетую в тёплый комбинезон собачку, Том вдохнул свежий, веющий надвигающейся зимой воздух. Скользнул немного растерянным, впитывающим каждую деталь взглядом по линии домов на противоположной стороне улицы. И, опустив Фрекки на землю, вышел на тротуар.

Оказавшись на земле, Фрекки утратила игрушечность, бегала туда, сюда, причём прямо под ногами, крутилась вокруг Тома, запутывая в поводке. А когда налетал особенно мощный порыв ветра, прижималась к земле, чтобы не сдуло, а Том держал капюшон и жмурился, потому что глаза стыли. Он явно оделся не по погоде, или дело в ветре, который мог пробить любую одежду.

Ускорив шаг, склонив голову, чтобы не так дуло в лицо, Том потянул собачку за собой. Она взвизгнула, потому что запуталась лапкой в поводке, и завалилась.

Остановившись, он опустился перед собачкой на корточки, осторожно распутал и проговорил растерянно:

- Как же с тобой гулять? – посмотрел на неё, в блестящие тёмные глаза, словно ждал ответа. – А может, я тебя лучше на руках понесу?

Фрекки тявкнула, завиляла хвостом, едва ли понимая, но реагируя на голос. Том снова взял её на руки и пошёл дальше, не зная, где здесь подходящее место для прогулки с ней, но полагая, что найдёт его.

И нашёл – маленькое, лысоватое, но очень колоритное подобие парка, раскинувшегося на холмистой поверхности, поросшей потерявшей краску от холода травой. Том отпустил собачку, и она принялась с неиссякаемым любопытством обнюхивать всё вокруг, водя носом по траве, устремляясь от дерева к дереву.

На одном из деревьев, широченном, раскидистом, были закреплены качели. Том сел на них, чуть покачиваясь вперёд-назад, наблюдая за мельтешащей Фрекки. Длины поводка ей хватало, чтобы бегать вольно, но в какой-то момент Тому показалось, что этого не достаточно – по себе же знал, как дорога свобода, и каково это – быть на привязи и даже не знать, что бывает иначе.

Подтянув к себе собачку, Том снял с неё поводок, погладил по голове. Фрекки замерла, тревожно ожидая, что дальше, научена ведь, что без поводка бегать на улице нельзя. А затем, поняв, что свежий воздух остался, и они никуда не уходят, побежала к ближайшему дереву.

Том смотрел на неё с искренней улыбкой, сжимая в ладонях крепления качелей. Поднял взгляд в небо – такое благоговейно-мощное, закрыл глаза, вдыхая полной грудью, до предела лёгких, до прекрасного распирания в груди. И, оттолкнувшись ногами, отправился в полёт, навстречу ветру.

Вечность бы летал. Ещё в детстве так хотел кататься – как все, но Феликс не пускал его на качели в общественных местах, а собственных у них не было. Но уже через полчаса замёрзли голые пальцы, нос и уши.

Остановившись, Том поправил съехавший капюшон и огляделся в поисках Фрекки, от которой совсем отвлёкся. Она виднелась вдалеке, на самом краю видимости, ещё бы пара минут – и ищи-свищи.

Вызваться погулять с любимцем семьи и потерять его в первый же раз – трудно придумать ситуацию хуже. Том бы от стыда сгорел в таком случае и не знал, как возвращаться домой. Потому спрыгнул с качели и побежал к собачке, которая, увидев его, посеменила дальше, вниз с возвышенности.

Том ходил за ней следом, растирал зябнущие руки, грел их дыханием. И почему не догадался надеть перчатки? А Хенриикка не привыкла собирать детей, даже шестилетняя Минтту прекрасно справлялась с этим без посторонней помощи и контроля, она и не подумала, что Тома нужно проконтролировать.

Он то внимательно следил за собачкой, чтобы не убежала снова слишком далеко, то всё равно отвлекался на окружающую действительность. Она была другая. Даже небо другое – более суровое, полное ветров и непогод, скупящееся на свет.

На фоне толстых стволов Фрекки казалась разодетой мышью. Том подошёл вслед за ней к очередному дереву, вокруг которого она принялась виться, а после и вовсе села около торчащего из земли корня. Деревья были её страстью, и Том случайно угадал, приведя её именно сюда.

- Домой уже хочешь? – спросил он, прислонившись боком к стволу и зажав ладони подмышками. Собачка только смотрела на него глазами-бусинками и виляла хвостом. – Нет?

Ноль реакции.

Впервые Том задумался, что, наверное, глупо спрашивать о чём-то собаку. И вскользь, наперекор этой мысли, вспомнилась Дами. Она-то его понимала, по крайней мере, всегда так или иначе отвечала. Она была тем единственным, что бы он был не прочь забрать с собой из «прошлой» жизни. Такая тёплая, умная, готовая просто сидеть рядом с ним, потерянным. И с такой собакой не страшно.

Но в конечном итоге и она от него отвернулась. И он от неё тоже.

Опустив задумчивый взгляд, Том посмотрел на правое бедро, где прошлой зимой была рана от мощных челюстей – необъяснимая выходка обычно сдержанной Дами и последнее доказательство возвращения Джерри.

Внутренне передёрнуло. Нет, не думать об этом. Иначе настоящее станет таким же никудышным и токсичным, как прошлое.

Мотнув головой, Том сунул руки в карманы и, забыв про Фрекки, быстро пошёл прочь. Память испортила настроение, и захотелось поскорее домой, куда она не пролезет, и движение отвлекало от ненужных мыслей. Том всё ещё полагал, что от всего можно убежать и спрятаться.

Но, пройдя несколько улиц, он начал присматриваться и понимать, что не уверен, что проходил здесь. Начал озираться по сторонам, и по спине пробежал холодок. А затем, когда успокоил себя тем, что дом всё равно где-то недалеко, пришло смутное ощущение того, что что-то не так, чего-то не хватает.

Оказалось достаточно поднять правую руку, в которой всё это время носил сложенный поводок, чтобы понять, в чём дело.

«Нет, нет! Потерял!».

Том бросился обратно. Задыхаясь от паники, бегал по парку, от дерева к дереву, ища Фрекки, звал её. Но её нигде не было. И всё. И ведь думал, как это будет ужасно – потерять её, и всё равно умудрился это сделать.

Он упёрся лбом в приложенную к стволу руку, закрыл глаза. Сердце грохотало, не успокаиваясь после суматошной беготни и от безысходного осознания собственной никчемности. Один раз взялся за что-то и всё испортил. И даже если никто не станет ругать его за такой промах, от этого будет только хуже.

Вздохнув, Том поднял голову, ещё раз скользнул взглядом по округе и, опущенный, снова побрёл по парку. В конце него гулял со своими собаками молодой мужчина: с тремя собаками породы йоркширский терьер, одна из которых была Фрекки.

Том остановился, распахнув глаза от не самого приятного недоумения, и громко заявил:

- Это моя собака!

Мужчина посмотрел на него и переспросил:

- Что, прости?

Переспросил по-фински. Не соображая сходу, как на финском сказать, что собака принадлежит ему, Том повторил:

- Это моя собака! – показал на себя, пытаясь сделать свои слова более понятными, даже попытался как-то изобразить собаку.

Незнакомец сдержанно посмеялся с него и спросил:

- Это твоя собака? Ты не говоришь по-фински?

- Плохо говорить. Нет почти.

- На каком-нибудь ещё языке говоришь?

Том в сомнениях нахмурился, потому что из вопроса понял только два слова, но ответил:

- Я на немецком говорю.

- Это очень хорошо, я его тоже знаю, - мужчина также перешёл на немецкий язык. – Это твоя собака? Она ко мне прибилась, думал, потерялась, хотел уже к себе пока взять и розыск хозяев организовывать.

- Моя.

- Слышала, малышка? - по-доброму улыбаясь, обратился незнакомец к Фрекки. - Хозяин твой нашёлся, беги к нему.

Фрекки не побежала. Том сам подошёл, сохранив между собой и незнакомцем расстояние в три метра. Помешкал немного и, настороженно поглядывая на него, нелепо согнувшись и тянясь, за загривок подтащил собачку к себе. Поднял на руки и поспешил уйти.

Только выйдя из парка и отойдя от него немного, Том отпустил Фрекки и надел на неё поводок. Благодаря ней дом они нашли легко.

Незадолго до Тома домой вернулся Кими. Оили не отступилась от своей решительной идеи и, дождавшись возвращения старшего из братьев, подошла к нему с разговором.

- Кими, что произошло с Томом в детстве?

Кими посмотрел на неё и задвинул дверцу шкафа.

- Кое-что очень плохое.

- Это я уже слышала, мне нужна конкретика. Но мама – кремень, а папа не пойдёт против их общей тактики. Последняя надежда на тебя.

- С чего ты взяла, что я знаю больше тебя?

- Потому что ты старший и всегда принимал на себя удар, уверена, в этой ситуации то же самое. Расскажешь?

- Мама с папой просили, чтобы я не рассказывал вам ничего, и будут недовольны, если я это сделаю, - ответил парень и сел на кровать.

- Кими, мы же всегда были одной командой! – Оили села рядом, развернувшись к нему корпусом. – Кто меня ещё выручит, если не ты?

Кими не слишком весело усмехнулся себе под нос.

- А почему у самого Тома не спросишь?

- Да как с ним разговаривать, - девушка села ровно и перекрестила руки на груди, недовольно изогнув губы.

- В этом я с тобой согласен.

Оили мимолётно улыбнулась брату и толкнула кулаком в плечо:

- Говорю же – команда. Но теперь нам нужно стать командой и с ним, а для этого его надо хоть как-то понимать.

Кими вздохнул, посмотрел на неё взглядом, говорящим: «Не мучь меня, не искушай», но она не сдалась:

- Расскажи, пожалуйста, - положила ладонь на плечо.

Парень подумал ещё пару секунд и сдался:

- Хорошо, твоя взяла. Но обещай, что никто не узнает о том, что я тебе это рассказал.

- Я тебя когда-нибудь сдавала? Я – могила.

Кими кивнул, перебрал пальцами сцепленных в замок рук и начал:

- Когда Тому было четырнадцать лет, его зверски изнасиловали четверо мужчин. Не один раз. Думаю, можно сказать, что его похитили, потому что его заперли в подвале, приходили к нему, насиловали, а потом бросили там. Он там провёл около месяца без еды, воды и так далее, прикованный к батарее, потом его случайно обнаружили. Шрамы у него после этого остались.

- Мерзость… - выдохнула Оили, нахмурившись, скривившись, забегала глазами от того, что полученная информация не могла уложиться в голове. Подобные ужасы ведь всегда происходят где-то там, далеко, а не с теми, кого ты знаешь лично. – В смысле… Нет, просто мерзость, - мотнула головой. – Но теперь понятно, почему он такой чудаковатый.

- Чудаковатый – не то слово.

- Ты о его расстройстве?

- Да.

- Согласна. Я и сейчас не могу до конца определиться, как к этому относиться и что это для меня – у него психиатрический диагноз и сюда он приехал прямиком из психиатрической больницы. И ведёт он себя диковато.

В комнату зашёл Том. Оили тут же встала и проговорила:

- Не буду вам мешать, мальчики, - но ушла не сразу, а обратилась ещё и отдельно к нему: - Ничего не случилось?

Том вопросительно выгнул бровь, не совсем поняв, почему с ним должно было что-то случиться. Посмотрел на Кими, но тот как ни в чём не бывало отвернулся.

Глава 19

Ангелы здесь больше не живут, ангелы.

Верю, все простят и все поймут ангелы.

Но зачем пронзает сердце боль стрелами?

Предали любовь, ну что же мы сделали?

Ульяна Каракоз, Ангелы здесь больше не живут©

Кими не нужно было на учёбу, выдались внеплановые мини-каникулы, и они с Томом остались дома вдвоём. Около полудня к старшему Роттронрейверрик пришёл друг, и Том сразу ушёл к себе в комнату, чтобы не пересекаться с незнакомцем. Рефлекс этот, вбитый в голову ещё Феликсом, был неискореним.

Но чем дольше Том сидел в спальне, пытаясь себя чем-то занять, тем больше думал, что это как-то неправильно. Комната принадлежит и Кими, может быть, он бы хотел привести друга сюда, а он, Том, её оккупировал. Так нельзя.

В задумчивости и лёгкой нервозности водя пальцем по покрывалу, Том поднял взгляд к двери. Нужно выйти. Только так и не иначе. А если уж Кими комната сейчас не нужна, можно будет вернуться [и снова сидеть нелюдимым волчонком].

Спустившись, Том секунд пять не решался отпустить перила и сойти с лестницы, но всё-таки сделал это. Пройдя шаг вперёд, он сказал:

- Кими, комната свободна, можете пойти туда, если нужно. Ой… - вскинул брови, сконфузился, потому что говорил по-французски, а переходить на немецкий в случае с Кими не имело смысла.

Почесав затылок и перемявшись с ноги на ногу, Том попытался сказать по-фински:

- Спать не занята… Спальня. Я… - похлопал себя по груди и замолчал. Потому что – что, я? Он не подумал заранее, куда пойдёт.

- Это чудо и есть твой брат? – с лёгкой улыбкой поинтересовался у Кими друг.

- Да, это Том. Он почти не говорит по-фински.

- Я помню, - кивнул гость и обратился к Тому: - Привет, Том, - дружелюбно помахал ему. – Меня зовут Эйл.

Том чуть кивнул, снова перемялся на месте, не зная, что на это ответить и как.

- Том, что ты говорил про комнату? – переспросил Кими.

- Спальню? – Кими кивнул. – Она не занята.

- Ты будешь здесь?

Том кивнул. Кими ответил на это:

- Хорошо. Но мы пока не планируем уходить.

Том снова покивал, прикусил губу. И, наверное, можно было уходить, всё ведь уже сказал и услышал, и, с другой стороны, в душе осело чувство незавершённости.

- Может быть, пригласить Тома посидеть с нами? – тихо, чтобы Том, стоявший на расстоянии, не услышал, спросил у Кими друг.

- Не думаю, что это хорошая идея. Но если хочешь…

- Это твой дом и твой брат, - Эйл с улыбкой похлопал его по плечу. – Я не могу настаивать.

Он помолчал две секунды, думая, и добавил:

- Почему ты сказал, что это не очень хорошая идея? О, прости, кажется, я понял. Можешь не отвечать.

Эйл, как особо близкий друг, знал некоторые моменты непростой ситуации с появлением Тома, в частности то, что он попал в семью из психиатрической больницы.

- Дело не в этом, - ответил Кими. – Просто Том немного нелюдимый.

Том был настолько занят мыслями-альтернативами, что не пытался прислушаться к их разговору, который, к слову, достаточно быстро оставил его персону. Он хотел уйти на кухню, дошёл уже до неё, но обернулся на пороге к брату и его гостю, затем развернулся полностью, сцепил руки внизу живота. И волнительно так было, нервно, и что-то тянуло, не давая уйти.

Они ведь почти ровесники, если не забывать, сколько самому лет, и это здорово, что они здесь. Кими – его брат, пусть крови одной в них нет, а Эйл – его друг, стало быть, он по определению хороший и в какой-то степени близок и ему.

И нормальные люди просто не делают так – не убегают, а хотя бы для приличия проводят какое-то время с гостем, знакомятся. А он нормальный, он сумеет быть таковым, главное отбросить прошлое и страхи и стремиться.

Прикусив ноготь и убрав от лица руку, Том подошёл и сел в стоящее в стороне от дивана кресло, подобрал под себя ноги. Вновь принялся грызть пальцы. Волнение в теле было нервозно-покалывающим и в то же время сладким, будоражащим, потому что это новый шаг – чтобы всё стало хорошо, чтобы как у всех.

- Том, ты хочешь посидеть с нами? – спросил Кими, первым заметивший его. Эйл тоже обернулся к нему.

Том не понял, потому что прослушал. Прикусил губу и шире прежнего распахнул глаза. Подумав, что он просто не понял по-фински, Кими быстро ввёл вопрос в переводчик и включил озвучку.

- Такой милый, - чуть усмехнувшись и всё так же смотря на Тома, проговорил Эйл. – Как маленькая девочка.

- Странное сравнение.

- Да, действительно. И ты толкай меня, если что, что-то я не слежу за словами.

Кими кивнул другу и перевёл взгляд на Тома, тот кивнул:

- Да, я побуду с вами. Можно?

На немецком сказал, но «да» Кими понял, а этого было достаточно.

- Можно, - ответил он и переключился на друга: - Может, по пиву?

- Я на колёсах, так что не могу.

- Точно, забыл. И самому как-то не охота потом с пьяным водителем ехать.

Для ответа Эйл склонился к Кими и сказал что-то на ухо, затем, отстраняясь, улыбнулся мимолётно, по-особенному, и вернулся в прежнюю позу. Том начинал теряться, потому что выпадал из диалога, как только отвечал на заданный вопрос, а иначе и быть не могло: трудно общаться, когда говоришь еле-еле.

Но Том всё равно остался, хоть слушал их, смотрел. Ещё пару раз попытался ввязаться в беседу, и ему, конечно, отвечали, но видимого прогресса всё равно не было.

Потом парни собрались уходить. Кими поднялся в их с Томом спальню, Эйл последовал за ним. Том же ушёл на кухню, посидел там, перекусывая тем, что первым попалось на глаза в холодильнике. После этого выглянул в гостиную, прислушался: было похоже на то, что Кими с другом уже ушли.

Том бесцельно погулял по гостиной, несколько раз садился, брал пульт и клал его на место. Не хотелось смотреть телевизор, а чего хотелось – не знал. Нормально поговорить с кем-нибудь, наверное. Из-за языкового барьера он раз от раза испытывал острую нехватку общения, и это было паршиво – рядом почти всё время кто-то был, семья была, а взаимодействовать полноценно он мог только с мамой и сестрой.

Были бы у него друзья, можно было бы позвонить им, согреть затосковавшую душу, но их не было. И уже не думал, сможет ли когда-нибудь их обрести.

Поскольку нужно было скоротать время до возвращения членов семьи, Том решил посвятить его полезному делу – поучить язык. Поднялся на второй этаж, чтобы взять тетрадку и телефон, но остановился в паре метров от комнаты, потому что из неё доносились голоса. Кими и Эйл ещё не ушли.

Том несмело подошёл, встал на пороге открытой спальни и уже хотел сказать, что ему нужно взять некоторые вещи, но не успел. Оторопел, забыв все слова. Потому что Кими, говоривший до этого что-то, тронул друга за руку и нежно поцеловал. Не в щёку и совсем не по-дружески.

У Тома от такого подсмотренного откровения в шоке открылся рот, и даже мыслей не стало в голове. Но из ступора вывел голос Кими:

- Том? – он тоже был удивлён увидеть брата. Не очень приятно удивлён.

- Я ухожу, - пробормотал Том, несколько раз махнув рукой, не то делая свои слова понятнее, не то пытаясь отгородиться от того, что увидел и что могло повториться, и быстро вышел из комнаты.

В висках глухо пульсировало. В голове не укладывалось, что Кими… Как же так? Почему? Том не мог сказать, что плохо относится к представителям нетрадиционной ориентации, он просто не думал о тех, кто состоит в подобных отношениях, но видеть этого не мог. Потому что для него это было непереносимой болью, иного он не знал, об ином он не успел даже подумать. И он не знал, как теперь жить с братом, зная о его предпочтениях.

Кими сказал Эйлу, чтобы шёл в машину и ждал его там, и догнал Тома.

- Том, постой, нам нужно поговорить. Понимаешь?

- Говорить? Нам?

- Да, всё правильно. Нужно обсудить то, что ты видел, - Кими и сказал это, и на всякий случай перевёл в переводчике.

Выслушав электронный голос, Том мотнул головой:

- Я ничего не видел, - а глаза испуганно бегали; говорить об этом не хотелось. Он отступил назад. – Я пойду, - хотел уйти, но Кими остановил.

- Стой. Том, я прекрасно тебя видел, - старший парень подошёл ближе, а Том снова отступил. – Не понимаю только, почему ты всё отрицаешь, но для меня это очень важный момент и его нужно обговорить.

- Ты гей? – всё ещё оставалась надежда на то, что ошибся. Хоть прекрасно понимал, что так друзья не целуются.

- Да, я гей.

Надежда оборвалась и глухо грохнула. И поползли мысли, мысли, рождающие внутри напряжение, пускающие изнутри неприятный холодок – как мартовским ветром по голой коже. Том опустил взгляд, словно если не видеть, то на самом деле будет проще, и можно верить во что-то своё, отличное от реальности.

Но правда от виска к виску протянулась в голове. Правда, с которой нужно было примириться и научиться жить вдобавок ко всему прочему.

Кими ему не родной брат. Кими предпочитает парней. И они снова могут оказаться в одной постели. Просто совместный сон, но – без разницы. Тому и так было невообразимо сложно делить с ним кровать, не выдержал даже одну ночь, а теперь знал – и не выдержит, не сможет. Месяц понадобится или даже год для того, чтобы привыкнуть, чтобы отбросить абсурдное, сковывающее логику «а вдруг?». Что, вдруг – Том не отвечал себе.

Сознание ощетинилось, обороняясь от губительного, мерзкого понимания – он боится собственного брата – того, о ком всегда мечтал. Теперь боится ещё больше, почти до дрожи в коленях, когда он стоит вот так рядом.

- Но я пока не говорил об этом семье, - продолжал Кими. – Конечно, они мой выбор примут, но пока не время.

Том продолжал отходить, постепенно загоняя себя в угол, потому что позади была стена. А Кими, словно не понимая, всякий раз шагал вперёд, снова и снова сокращая расстояние между ними.

- Об этом я и хочу поговорить – чтобы ты молчал о том, что видел.

Том упёрся спиной в стену. Перестал дышать, будто в замедленной съёмке наблюдая, как Кими подходит всё ближе и ближе, почти вплотную.

- Том, ты понимаешь меня? Ты согласен никому не рассказывать?

Том медленно, не сводя взгляда с его лица, покачал головой. Прижал руки к груди, самым древним из человеческих жестов защищая сердце перед лицом угрозы

- Ты боишься меня? – снова спросил Кими, заглядывая в расширенные от неконтролируемых, постепенно затапливающих эмоций шоколадные глаза напротив. – Не бойся, я же тебя не обижу. Но я надеюсь на то, что и ты не обидишь меня. Мы же, в конце концов, одна семья, - он улыбнулся, но мимолётно и снова стал серьёзным.

Собрав остатки самоконтроля, Том закрыл глаза и согласно покивал.

- Только случайно не проговорись, - Кими легко похлопал его по плечу, на секунду задержал на нём ладонь. – И не бойся.

Он убрал руку, глянул вбок и столкнулся взглядом с мамой. Хенриикка поднялась только что и не слышала, что они обсуждали, но то, что она увидела, ей очень не понравилось. Том был бледный, перепуганный, и со стороны выглядело так, словно Кими его зажимает.

- Мама? Привет.

- Привет, - ответила женщина, буравя старшего сына тяжёлым взглядом, затем обратилась к младшему: - Том, пожалуйста, разложи покупки, пакеты на кухне, - его нужно было отослать.

Когда Том ушёл на первый этаж, Хенриикка сказала Кими:

- Иди в комнату.

- В чём дело?

- Иди в комнату, - строже добавила она. – У меня к тебе разговор.

Зайдя следом за сыном в спальню, женщина закрыла дверь и произнесла:

- Это что такое было?

- О чём ты?

- О том, что только что происходило в коридоре, о тебе с Томом.

- Мы просто разговаривали.

- Просто разговаривали? Не похоже было. Кими, до этого я надеялась, что мне кажется, или, что Том как-то неправильно на тебя реагирует, но теперь я сама всё увидела. Зачем ты его задираешь, если ты всё прекрасно знаешь и понимаешь?

Кими поджал губы. И вновь его выговаривали из-за Тома.

- Или ты это специально делаешь? – добавила Хенриикка. Она не кричала, но голос был чуть повышен и звенел, выдавая напряженность нервов. – Если да, то объясни, зачем? Ему и так сложно, зачем всё ещё больше усугублять?

- А тебе не кажется, что если всё время блюсти его спокойствие, то лучше не станет? Как он должен ко мне привыкнуть, если мне и близко к нему нельзя подходить?

- Ему нужно дать время, чтобы он привык, а не силой насаждать себя. И уж точно нельзя прижимать его к стенке, ему и так хватило насилия в жизни. Неужели ты этого не понимаешь?

- Да как ты так можешь?!

И Кими, и Хенриикка обернулись к стоящей на пороге Оили, она всё слышала из-за двери и не смогла промолчать.

- С тех пор, как появился Том, ты только и делаешь, что без конца обвиняешь Кими в чём-то и всех нас одёргиваешь – так не делай, этого не говори!

- Я ни в чём не обвиняю Кими, но он поступил неправильно.

- И что же он на этот раз сделал? Слишком близко подошёл к нашему неприкасаемому?

- Оили, следи за словами, ты говоришь о своём брате.

- А я неправду говорю? Нет, Том не плохой, наверное, но из-за него всем плохо!

У Хенриикки на шее дрогнули жилы. Никогда она не уходила от разговоров с детьми, какими бы непростыми они ни были. Но оказалось, что раньше она не знала, как это – тяжело, как это – когда заканчиваются моральные силы и слова болезненным комком застревают в горле. Она ушла из комнаты.

Оили обернулась вслед матери и, закрыв за ней дверь, села рядом с Кими.

- Никогда не думал, что моя младшая сестрёнка будет так рвать за меня горло, - произнёс он и взял сестру за руку, чуть улыбнулся, не обнажая зубов. – Спасибо за то, что встала на мою сторону.

- А на чьей ещё стороне мне быть? – девушка развернулась к нему корпусом, посмотрела вопросительно, но вопрос её был риторическим. – Многое и до этого мне не нравилось, но то, что я сейчас услышала, это уже точно перебор. Мама с ума сходит на почве Тома. Неужели психиатрия заразна? – фыркнула и скрестила руки на груди.

- Надеюсь, что нет, иначе у нас всех не очень радужные перспективы…

Оили невесело улыбнулась в ответ, лишь приподняла уголки губ на мгновение, потому что внутри всё ещё клокотало.

- А что ты сделал на этот раз, что маме так не понравилось? – спросила она.

- Попытался поговорить с Томом. Но я действительно подошёл к нему очень близко.

- Понятно. Значит, правильно я вмешалась, - ответила девушка и замолчала, раздражённо сжимая губы.

Кими тоже выдержал паузу и произнёс:

- Маму можно понять, она заботится о нём и хочет, чтобы ему было хорошо здесь.

- Но и границы же видеть надо. Что, появился новый, давно потерянный ребёнок и всё, на остальных можно махнуть рукой? Мы не виноваты в том, что с ним что-то не так, почему мы должны страдать и подстраиваться под него?

- Потому что у него была трудная жизнь, - ответил Кими, не заступаясь за Тома, но честно констатируя факт.

- А у кого она лёгкая? И вообще…

- Вернуть бы его туда, где взяли? – предположил Кими вариант окончания оборванного высказывания сестры.

Оили не ответила. Но да, сейчас, на волне злости на Тома, внёсшего разлад в их дружную, счастливую семью, она примерно так и думала.

Без него было лучше.

После разговора с сестрой Кими наконец-то вышел к Эйлу, который уже почти заснул в машине.

Кристиан вернулся домой позже всех и застал Хенриикку в их спальне, где она сидела, обхватив голову руками, зарывшись напряжёнными пальцами в волосы.

- Кикки, что-то случилось? – тревожно спросил он и сел рядом.

- Всё вверх дном, Кристиан, всё не так, - проговорила женщина, не меняя позы, скользя взглядом по полу. – Кажется, Кими действительно не понимает, что нельзя нарушать дистанцию в общении с Томом. Или даже делает это специально. Я уже не знаю… Оили заступилась за него и теперь зла на меня, а он наверняка обижен.

- Что они в этот раз не поделили?

- Ничего. Они просто разговаривали, но Кими его к стенке припёр, а у Тома был такой вид, будто он сейчас в обморок упадёт. Кими не идиот, он ведь не может не замечать его реакцию на себя? – Хенриикка посмотрела на мужа с надеждой, что он даст ответы на терзающие её вопросы.

- Сомневаюсь, что Кими может намерено изводить Тома. И я не сразу понял, что и к чему, а Кими и молодой ещё совсем, и ему лично ни один психиатр не объяснял, что у Тома это не блажь.

- И что нам делать? Попробовать объяснить всё ещё раз?

«Если бы я сама всё понимала», - вторили Хенриикке её же мысли.

- Не думаю, что стоит устраивать лекторий. Лучше попробовать изменить ситуацию.

- Как?

- Можно попросить Кими вернуться в общежитие.

Хенриикка посмотрела на мужа и со скептицизмом, и со страхом, что после этого окончательно потеряет контакт со старшим сыном. Затем устало выдохнула, растерла лицо ладонями, уже не заботясь о макияже.

- Кими тоже хотел сблизиться с Томом, но, как мы видим, пока из этого получаются только недоразумения, - продолжил Кристиан, видя, что любимая колеблется. – Конечно, мы рассчитывали, что всё будет иначе, но – как есть. А значит, нужно сменить тактику – пусть Том сначала вольётся в новую жизнь, а потом уже сближается с Кими. Не думаю, что Кими будет против возвращения в общежитие, он ведь не настаивал на том, чтобы переехать обратно домой на это время.

- Наверное, стоит попробовать, других вариантов я всё равно не вижу. Но…

- Тс-с-с, - Кристиан не дал Хенриикке договорить и притянул к себе, прижимая к груди. – Отдыхай. Я сам поговорю с ним и всё улажу.

- Только будь мягок, хорошо? И всё объясни ему.

- Я всё сделаю правильно. А ты расслабься, теперь это моё дело.

Хенриикка сжала тонкими пальцами ткань рабочей рубашки мужа, уткнулась носом в тёплую грудь, вдыхая его запах.

- Что бы я без тебя делала? – прошептала, не открывая глаз.

Когда Кими вернулся домой, Кристиан поговорил с ним, объяснил всё. Кими выслушал его, сказал, что всё понимает и согласен уехать в общежитие. И не показал вида о том, что чувствовал, будто в грудь выстрелили из базуки, и от плеча до плеча сквозила пустота.

Он чувствовал себя ненужным, отбросом. Как когда-то, когда, ещё до того, как стал Роттронрейверрик, от него отказались первые приёмные родители. Он жил с ними девять месяцев, они его любили, а однажды просто отвезли обратно в приют и оставили там.

Долгие-долгие годы Кими не вспоминал об этом – ровно до того момента, пока не появился Том. В первый же вечер он почувствовал, что будет так. Потому что он стал частью этой семьи только потому, что не стало Тома. А теперь, когда Том вернулся, он стал не нужен.

Том лучше, потому что он родной. Его родители ждали девять месяцев, а потом долгие девятнадцать лет и, о, чудо, он вернулся с того света, потому что никогда не умирал.

«Лучше бы ты умер».

От неотвратимого понимания того, что тот вытеснил его из семьи, которую он всегда считал своей, Кими воспылал ненавистью к названому брату. До сведенных судорогой челюстей от выжигающей злости.

Но, уже собрав вещи, Кими всё-таки подошёл к родителям и сказал:

- Мама, папа, присматривайте за Оили и Минтту. И за Томом. Как бы там ни было, у него переломанная психика.

Глава 20

На один день выпали сразу два волнительных и важных события в жизни Тома. Первым стало то, что он получил новый, финский, паспорт на новые имя и фамилию – официальное подтверждение новой жизни. С трепетом он держал в руках документ в обложке бордового цвета, дрожащими от искрящего волнения пальцами открыл, ворочая пока ещё пустые страницы в поисках главного.

Его фотография, его данные с уточнением – финн, а вот имя – не его.

«Туомас Роттронрейверрик».

Радости несколько поубавилось, потому что – захватили непонятные эмоции. Он сам хотел сменить имя на финский вариант, но пока что оно казалось незнакомым, ничем не относящимся к нему, и душа отчуждением реагировала на какого-то там Туомаса.

Туомас – то же самое, что и Томас, но он и с этим именем не был знаком. Он никогда не был Томасом – он был Томом, просто Томом, и Томми для отца.

И хоть не в первый раз видел это имя, читал, проговаривал и даже не пробовал примерить – сразу принял его как единственно правильное, но сейчас было иначе. Больше не было обратного пути.

Отныне он – Туомас Роттронрейверрик. Тома Каулица официально больше нет, и только Франкфурт-на-Майне в графе «Место рождения» остался на память о нём.

Том присел на край стула, провёл кончиками пальцев по гладким страницам, по самым главным строкам. И всё-таки, в глубине души ему было грустно прощаться с мальчиком по имени Том Каулиц. В нём была вся его жизнь – его нелепая, неправильная, навязанная свихнувшимся доктором жизнь. Что хорошего он мог вспомнить из неё? По-настоящему хорошего и светлого, а не воспринимаемого таковым, потому что не знал, что бывает иначе? Что в ней было настоящего? Любовь Феликса к нему, которую всегда считал неизменной, незыблемой величиной, и та была фальшивкой, игрой воспаленного горечью потери разума.

И всё равно, вопреки всему, было немного тоскливо. И Туомас казался кем-то сторонним, кем-то, с кем нужно познакомиться, представиться, а не посмотреть в зеркало и уяснить раз и навсегда – это и есть я.

«Я не Том. Я… Туом? Так, получается, если коротко? Нет, - он мотнул головой, - это почти то же самое и звучит глупо. Туом… Разве это имя? Странный звук какой-то. Я – Туомас. Ту-о-мас, - по слогам произнёс про себя новое имя, катая на языке кажущееся немного нелепым сочетание букв. – Туомас Роттронрейверрик».

Том, продолжая сжимать в пальцах паспорт, подошёл к зеркалу, посмотрел на себя внимательно, словно в самом деле знакомясь с кем-то новым. И в этом моменте, во взгляде на своё лицо, проскользнуло понимание – он больше не видит в себе Джерри. Сломалась мультяшная пара.

Он – это он и никто другой.

Том чуть дрожащей, идущей из души улыбкой улыбнулся отражению. Всё будет хорошо. Осталось только привыкнуть к новому имени и зарубить на подкорке, что отныне на него нужно отзываться.

Он простоял около зеркала полчаса, потом спохватился и ринулся к столу, проверил время на мобильном. Ещё был даже не обед, но всё равно расслабляться было нельзя.

Вторым грандиозным событием сегодняшнего дня было то, что сегодня должно было состояться первое занятие курсов по изучению языка. Том нервничал жутко, без конца теребил, крутил высокое, тугое горло свитера, что едва не стёр и пальцы, и кожу на шее. Елозил юлой на сиденье, нервно сжимал-оттягивал рукава. Повторял про себя, беззвучно шевеля губами, всё то, что уже выучил, и собственное имя.

- Приехали.

Том, выдернутый голосом матери из суматохи мыслей и чувств, повернулся сперва к ней, затем к окну, за которым светилось в густеющих сумерках шестиэтажное здание с выступающим балочным оформлением фасада. Он кивнул, сглотнул и, мысленно ощетинившись на самого себя, заставил себя выглядеть нормально, как ни в чём не бывало. Сказал себе: «Я не боюсь и не волнуюсь» и вышел на улицу, развернулся к машине, сцепив в ожидании руки внизу живота. Но Хенриикка не спешила тоже выходить; в оставленную открытой дверцу тянуло холодом.

Было похоже на то, что Том ждёт, что она его проведёт, а Хенриикка рассчитывала, что он справится с этим сам. Обведя его фигуру взглядом, мама максимально ненавязчиво и нейтрально предложила свою помощь, заодно выясняя, нужна ли она:

- Номер аудитории – 246, четвёртый этаж. Ты найдёшь сам?

Том на мгновение испугался этого «сам», что глаза распахнулись, но, обдумав всё быстро, кивнул.

- Да, найду. Двести сорок пять. Четвёртый этаж.

- Двести сорок шесть.

- Да… - Том опустил глаза, краснея за самого себя. – Я оговорился. Двести сорок шесть – я знаю.

- Хорошо.

Хенриикка хотела ещё добавить, что, если запутается, чтобы Том зашёл в любую аудиторию или подошёл к кому-нибудь в коридоре и попросил помощи, но оставила совет при себе. Неправильно давать ему инструкции на все случаи жизни, и путаница с кабинетами совсем не та ситуация, с которой он не сумеет справиться самостоятельно.

Том прикусил губу, то поднимая взгляд к матери, то опуская его в асфальт, помолчал немного и, решив, что пора уже идти, помахал ей.

- Пока.

- Пока, удачного занятия.

Парень чуть улыбнулся маме, немного деревянно, потому что волнение, вопреки воле, всё равно шкалило, развернулся и пошёл к высокому, на двенадцать ступеней, крыльцу. Обернулся, взявшись за дверную ручку, - Хенриикка тронула машину с места и уехала.

В просторных [на самом деле, не очень] коридорах было немного неуютно и казалось – легко потеряться, но нужную аудиторию Том нашёл без проблем. Пять раз перепроверил номер, чтобы точно не оказаться в дураках, и занял одно из свободных мест.

Группа была небольшая, всего девять человек, включая Тома, и подавляюще мужская. Женщины были всего две. Пожилая дама с объёмной седой причёской и забавным близоруко-ведьмовским прищуром. И неприметная крашеная брюнетка, без конца оглядывающаяся по сторонам и через плечи, словно подозревающая, что вокруг враги.

Даже взгляда вскользь было достаточно, чтобы понять, что Том на порядок младше остальных студентов. А со своим самоощущением он и вовсе чувствовал себя не к месту среди «этих взрослых», но старался гнать эти мысли прочь. Они все пришли сюда учиться и все равны.

Все парты были одноместными, что радовало. Слева от Тома была стена и окно чуть впереди. Справа сидел краснощёкий, светловолосый, голубоглазый мужчина сорока четырёх лет, от которого необъяснимо сквозило русским духом. Поэтому никто не удивлялся, узнавая, что по крови он русский, рождённый в Советском Союзе, – большую часть жизни прожил в Германии, а ныне полугодовая командировка занесла в Финляндию и заставила учить язык, потому что она не последняя.

Том грыз кончик ручки, в очередной раз повторяя свои записи, когда сосед обратился к нему:

- А ты откуда?

Том поднял к нему удивлённый взгляд, но напустил на себя уверенности и ответил:

- Отсюда.

- В смысле?

- Я – финн, родился здесь, в Хельсинки.

Том врал для себя. И зачем-то – чтобы доказать соседу, что на самом деле «отсюда».

Мужчина нахмурился, не понимая, то ли он идиот, то ли этот мальчишка. Но спорить и выяснять истину не захотел.

- Хорошо, финн. А имя у тебя есть? Я – Владислав.

- Том, - представился Том и тут же поправился: - Туом.

- Туом? Ну и интересные у вас имена, скажу я тебе.

Том, подперев голову ладонью, снова опустил взгляд в тетрадь. Продолжать разговор с довольно назойливым соседом не очень хотелось. Мужчина посмотрел на него ещё пару секунд и, вздохнув о вопиющем бескультурье молодого поколения и замкнутости скандинавов, переключился на другого соседа.

Преподавательница пришла немного раньше начала занятия, чтобы новоявленные студенты могли уточнить некоторые моменты, практика подсказывала, что без вопросов не обходится никогда. Одетая в строгий костюм, с убранными назад волосами и отдельными прядями, обрамляющими лицо и придающими образу немного кокетливой свободы, она была похожа на статуэтку из эбонита. Высокая, с естественным тёмным загаром и длинной шеей. И профессиональная в высшей степени.

Том, хоть сам свободно говорил по-немецки, был поражён и восхищён чистотой её произношения. Конечно, куда ему, безбожно смягчающему некоторые моменты на французский лад.

Хенриикка, отправившаяся на работу после того, как завезла Тома на курсы, разрывалась между рабочим компьютером, рабочим телефоном, ноутбуком с макетом проекта и бросала взгляды на часы. Когда стрелки показали без пятнадцати семь, она ещё раз оценила оставшийся объём работы, с которым непременно нужно было закончить сегодня, и признала очевидное. Набрала мужа.

- Кристиан, я никак не успеваю забрать Тома с курсов. Ты можешь за ним заехать?

- Я уже как раз домой выехал. Конечно, заберу. Только адрес напомни.

- Я тебе его сейчас сообщением вышлю. И позвоню Тому, скажу, чтобы ждал тебя.

К половине восьмого все разошлись, воцарилась тишина, а Том остался сидеть с сумкой на коленях в фойе напротив выхода. Периодически вглядывался в абсолютно чёрную, полноценно ночную, несмотря на вечерний час и освещение, темноту на улице. И с приходом темноты похолодало, температура упала в минус, о себе заявляла зима, которая знать не хотела о том, что у осени остался ещё почти целый законный месяц.

Казалось, что не умеет ждать, потому что с каждой прошедшей минутой становилось всё тоскливее. И не подумал о том, что может потребоваться делать это дольше пяти минут.

Прижав одной рукой сумку к животу, Том поднял взгляд к стеклянному окошку на двери, через которое было видно непроглядно чёрное небо. Словно и не небо вовсе, а окно в космос – дыра, из которой веет безвременьем и мёртвым холодом.

Кристиан, по пробкам, приехал ближе к восьми, ворвался в здание, запустив в тёплый холл холодный уличный воздух. Том вскинул голову – и хоть знал, что должен приехать именно отец, в глазах отражалось подобие удивления вперемешку с затаённо-боязливым любопытством – потому что поездка с ним наедине была чем-то новым.

- Привет, Том, - улыбнувшись, проговорил мужчина, подойдя к нему. – Как прошло первое занятие?

«Первое в жизни», - помимо воли подумал Том, и губы тронула грустная улыбка.

Не это он представлял, мечтая о том, чтобы учиться со всеми, не такой контингент и не то, что ему будет девятнадцать лет, когда он впервые сядет за парту. Да и не мечтал уже вовсе.

- Хорошо прошло, - ответил он. – Мне понравилась преподавательница.

- Преподавательница? – оживился отец. - Познакомишь?

Том не понял – даже не само высказывание, а юмор. Чуть улыбнулся из неловкости. Поняв, что поторопился с такими шутками, Кристиан погладил затылок и, поумерив пыл, сказал:

- Кажется, чувство юмора у тебя мамино. Но ничего, мы к подобным разговорам ещё придём, причём без шуток. Не в том смысле, что я собираюсь изменять Хенриикке, а в том, что отношения и девушек лучше всего обсуждать с отцом.

Том изумлённо поднял брови.

- Каких девушек?

- Не моих же, - посмеялся мужчина, - у меня она уже давно одна. Твоих.

Том опустил взгляд, снова теряясь, потёр шею, но всё-таки негромко ответил:

- У меня нет девушки.

- Знаю, что сейчас нет. Но когда-нибудь ведь будет? У меня, например, первая девушка в серьёзном смысле была тоже именно в девятнадцать лет.

На это Том улыбнулся искренне и почти без неловкости, потому что непосредственный позитив отца заражал, хоть и понимал его через слово, но всё же, гораздо лучше, чем того же Кими, для которого финский был родным. От общения с ним, солнечным, не хотелось верить – а появлялась бессознательная уверенность, что всё будет именно так – хорошо, нормально, местами очень весело.

На улице оказалось так же черно, как виделось из тёплого здания. Том остановился, не дойдя пары метров до машины, посмотрел на неё, на отца. Живот, под солнечным сплетением, сковало неприятным спазмом предстраха, заставляющего его медлить и ноги отказываться подчиняться и двигаться вперёд.

- Мы едем? – спросил Кристиан, подойдя сбоку, но не прикоснулся, как хотел.

Том взглянул на него, сдавленно кивнул и сел в автомобиль.

«Это мой отец. Это. Мой. Отец», - напоминал себе, отгоняя алогичный страх и тревогу.

Но помогало слабо. Чем дольше они ехали, тем хуже становилось.

Салон то и дело погружался во тьму, автомобиль продвигалась к черте города. Том не мог отделаться от разъедающей – словно кислота, нервы ассоциации, что уже ехал так – сквозь темноту в компании взрослого мужчины, который минимум втрое сильнее тебя. Не получалось подумать и понять, что уже не четырнадцатилетний мальчик и вполне может дать бой, если придётся. Хотя бы попытаться.

От этих мыслей становилось ещё муторнее, чем от страха. Том старался отвлечься и не мог. Темнота – свет, темнота – свет, темнота. Смотрел на затылок отца, и казалось, вот-вот вместо него появится другой водитель, везущий его к беде, боли и кошмару. Водитель, который уже делал это.

Он не помнил «шейха», как и всех остальных. Но в памяти остался и засел [на уровне ассоциаций] чёрный цвет.

Чёрные глаза. Чёрные волосы. Чёрная одежда. Чёрная душа. Боль в распоротой губе.

Том обтёр губы ладонью, прикусил костяшку, зажмурился, а затем отвернулся к окну. Но через десять секунд снова с тревогой и напряжением, от которых слезились глаза, посмотрел на пустующее заднее сиденье.

За окном мелькали фонари. Тогда тоже мелькали. Очень редкие фонари…

- Папа, останови, пожалуйста, машину…

- Что?

- Останови машину, - Том зажмурился, держась изо всех сил, борясь со своими неправильными, совершенно нелогичными чувствами.

Когда отец свернул к обочине и остановился, он вышел на улицу, отошёл на несколько шагов, жадно дыша морозным воздухом, успокаиваясь.

- Том, тебе плохо? – Кристиан быстро отстегнул ремень безопасности и подошёл к нему.

Том, смотря в землю, отрицательно качнул головой.

- Уверен?

Том кивнул.

- Иди сюда, - Кристиан раскрыл руки и, не дожидаясь реакции сына, сам шагнул к нему и обнял.

Том едва ощутимо вздрогнул, напрягся было, но не стал вырываться и не попытался отстраниться. Стоял, опустив руки вдоль тела. Объятия отца и согревали, не только тело, но и в них становилось ещё паршивее – потому что минуту назад боялся его дико, до помутнения рассудка, несправедливо.

Выдохнув, Том уткнулся лицом в отцовское лицо. А после, подняв голову и не смотря папе в глаза, проговорил:

- Я не могу ехать на заднем сиденье. Мне нужно пересесть на переднее. Можно я пересяду? – всё-таки посмотрел на него.

Кристиан вопросительно поднял брови. Том, забыв про финский, в очередной тысячный раз перескочил на французский язык. Поняв это, он начал искать телефон.

- Том, что ты хотел сказать?

- Мне нужно пересесть… Туда, - Том, не будучи уверен, что сказал правильно и понятно, указал рукой на переднюю пассажирскую дверцу.

- Вперёд? Да, конечно, пересаживайся.

На переднем сиденье оказалось лучше, но Том всё равно не мог расслабиться – до того ли после такого? Он отвернулся к окну, смотря в небо, и взглядом искал в нём звёзды.

Глава 21

Тянутся ладони к свету,

На рассвете слишком шумно.

Бледным солнцем обогретый

Злой, расстроенный, безумный.

Evil not alone, Не сходи с ума©

Том проснулся поздно, полежал ещё сорок минут, потому, что дома никого не было, и голоса семьи не влекли покинуть постель. Потом всё-таки встал, проверил зачем-то, не звонил ли никто, а заодно посмотрел время. Подумав немного, чем бы сейчас заняться и куда пойти, он сел за стол, открыл в телефоне браузер и учебную тетрадь, подпёр голову кулаками и стал вникать в изложенные преподавательницей нюансы.

Только в половине второго, когда захотел пить, Том собрался выйти из комнаты, но, повернув дверную ручку, обнаружил, что дверь почему-то не открывается. Он надавил и дёрнул сильнее и непонимающе нахмурился, потому что дверь снова не поддалась.

На дверях спален было по два замка – внутренний и наружный, с ключом, чтобы члены большой семьи могли, уходя, запереть дверь и точно знать, что в их отсутствие в их личное пространство и вещи никто не влезет. На первый замок Том только сейчас обратил внимание, потому что никогда и не думал запираться, а про второй и не знал.

Продолжая хмурить брови, думая, что, может, вчера перед сном на автомате [неизвестно откуда взявшемся] закрылся, Том повернул замок до упора и снова попробовал открыть дверь. Но она как стояла амбразурой, так и продолжила стоять, не давая хода.

Повернул в другую сторону, ещё раз попробовал, а итог был тем же. Вывернув ручку до предела и лёгкого хруста материала, он несильно толкнул дверь плечом.

«Заклинила, что ли?».

Том отступил на шаг и окинул преграду взглядом. И сердце дрогнуло в груди, ударив особенно сильно, от прошлого ужаса отсутствия выхода, с которым негаданно пересеклось настоящее. Но сознание пока оставалось спокойным, в нём страх не посеял ростки.

Ещё с полчаса безрезультатно, непонятно на что рассчитывая, Том пытался открыть треклятую дверь. Потом отошёл к столу, сел, не сводя с неё взгляда.

Выждав время, словно глупо надеясь, что дверь отдохнёт и поддастся, Том предпринял новую попытку выйти. Закрытая дверь осталась закрытой. Пить хотелось всё больше и начала разгораться нервная жажда.

Сглотнув, Том несмело постучал в дверь и негромко, дрогнувшим голосом позвал:

- Мама?

Затем повторил громче:

- Мама? Папа? – припал к двери, прислушиваясь. Ещё раз постучал. – Кто-нибудь?

Никто не откликался, потому что никто и не мог услышать его и откликнуться, он был один дома. Не дозвавшись ни до кого, Том подошёл к окну, выглянул на улицу: взгляд у него был напряжённый и брови он не переставал хмурить. В тишине хорошо был слышен стук собственного сердца.

А однажды оно может стихнуть, потому что не останется сил – ни моральных, ни физических.

Том мотнул головой, походил по комнате. Ещё раз дёрнул ручку, толкнул дверь плечом и коленом – колено, полное обострившихся нервов, прострелило болью. Шикнув, он зажал больное место ладонью. Сердце ухало громко.

Не найдя иного выхода, Том присел на стул и набрал маму.

- Привет, Том. У тебя всё в порядке?

- У меня дверь не открывается, - было стыдно. Том опустил голову, хоть мама и не могла видеть его.

- Не поняла?

- У меня дверь в спальне не открывается, - негромко повторил парень. – Я проснулся, а она… Заклинила, наверное. Я не знаю…

- Том, она никогда не клинила, замки качественные. Может быть, ты забыл, что закрылся?

- Я не забыл. Но она не открывается, - голос подрагивал и прозвучал напряжённо, звонко от обидчивого негодования. Разве он похож на такого идиота, что мама предположила, что он мог закрыться и забыть об этом?

Том вновь посмотрел на запертую, глухую к его попыткам дверь, и секундная злость схлынула, вернулась ещё толком не осознаваемая тревога, от которой, тем не менее, становилось не по себе.

- Ты скоро вернёшься домой? – спросил он.

«Приезжай скорее! Мне страшно!» - эта просьба-крик осталась в горле.

- После пяти, не раньше. Но я что-нибудь придумаю.

После разговора с Томом Хенриикка позвонила старшему сыну.

- Кими, привет. Ты сейчас на учёбе?

- Да.

- Можешь вырваться домой?

- Что-то случилось?

- Можно и так сказать. У Тома заклинила дверь, и он застрял в спальне.

- Заклинила? Ты уверена?

- Он так сказал, проверить я не могу. Скажи, ты сможешь съездить и посмотреть, что там такое?

- У меня через полчаса очень важный семинар начнётся, а за полчаса я не успею доехать туда и обратно. Смогу в начале шестого.

- К этому времени и я должна уже освободиться, - Хенриикка вздохнула и отвела от монитора задумчивый взгляд. – Чёрт… - она ругалась редко, но сейчас просто была засада. – Я не могу сейчас уехать с работы, Кристиан будет только завтра утром и тоже точно не сможет вырваться, а девочки с классами на природу поехали. Как назло.

- Если это так срочно, то я могу съездить. Ничего, потом индивидуально всё сдам.

- Нет, не нужно, Кими, иди на семинар. Это не настолько серьёзная ситуация, и не думаю, что с Томом что-то случится от того, что он пару часов посидит в комнате.

Хенриикка говорила и понимала, что врёт сама себе, сердцем чуяла, что что-то не так. Но Кими она об этом не сказала, чтобы не вынуждать его бросать свои действительно важные дела и лететь домой. И себя она убедила быть рациональной.

В начале шестого за окнами уже стояла ночная темень, и сейчас, в четыре часа дня, было порядком сумеречно, солнце висело низко-низко, невидимое за плотными, беспросветными облаками.

Пить хотелось всё сильнее и сильнее, до першения в горле. От этой потребности было не отвлечься, тело помнило, какой невыносимой и мучительной может быть жажда, из глубин памяти вылезали-оживали ощущения и кадры. И от этого пить хотелось ещё страшнее. Замкнутый круг.

Том боролся с наваждением, гнал от себя непрошенные мысли-муки, но они облепили подобно стае голодных воронов и рвали заслоны воли и разума в кровавые клочья. Оборона пала довольно быстро.

Он исступлённо смотрел в стремительно густеющие сумерки, знаменующие невыносимо-неотвратимый приход темноты. Скоро совсем стемнеет, тьма будет заползать в окна, польётся, затопит до краёв. И погаснет свет.

Том холодел и трясся от одной этой мысли и абсурдно был уверен – свет погаснет.

И уже было не позвонить ни маме, ни кому-либо другому. Телефон разрядился, а зарядное устройство осталось в гостиной, где он вчера провёл весь вечер. Том сидел на полу под дверью, сжимая в ладони сдохший мобильный, сердце заходилось от ужаса и безысходности. Слюна стала отвратительно вязкой.

Он один дома. Один в замкнутом помещении, из которого нет выхода.

Никто не пришёл. И никто не придёт. Темнота полилась с подоконников.

Том, нервно заламывая, ковырял руки так много и сильно, что местами разодрал кожу до крови. Выхода нет. Выхода нет. Выхода нет. Хоть переломай себе кости об эту дверь. Он перехватил себя поперёк живота и уткнулся лбом в колени.

Не услышал, как медленно провернулся замочный механизм.

Хенриикка и Кими приехали домой практически одновременно, но к Тому пошла мама. Подойдя к комнате, она прислушалась и аккуратно повернула ручку, дверь с лёгкостью открылась.

Получив несильный толчок в спину, Том отполз и снизу посмотрел на маму. Взгляд у него был потерянный, перепуганный и дикий, что смотреть ему в глаза было не по себе.

- Дверь была открыта, - проговорила Хенриикка.

Том покачал головой, не сводя с неё взгляда. От его вида и всей ситуации становилось страшно. А когда Хенриикка взглянула на его руки, к горлу подступил настоящий тошнотворный ужас. Не кровь пугала, а то, в каком состоянии должен быть человек, чтобы ногтями разорвать себе кожу.

- Том, вставай! – Хенриикка практически силой подняла сына с пола и отвела в ванную. – Том, ты можешь объяснить мне, что произошло? – говорила она, удерживая его кисти под краном.

Том молчал.

- Тебе плохо?

Том отрицательно качнул головой, отрешённо смотря на то, как поток воды смывает кровь и исчезает в сливе. Затем высвободил руки и, набрав в ладони воды, выпил, ещё раз. Но когда мама снова взяла его ладони в свои, не сопротивлялся.

Хенриикка смотрела на бегущую воду, на лицо сына и, отчаявшись, спросила:

- Том, вызвать скорую помощь? – она всерьёз опасалась за его состояние. И боялась его состояния.

- Нет, - Том как очнулся и резко выдернул ладонь из рук матери, обтёр её сзади об штаны.

В один момент всё разом дошло, и всё понял, отчего стало страшно до дрожи, но уже от другого. Нельзя допускать больницы, потому что лечат только больных, она станет доказательством его нездоровья, очередным клеймом на лбу – окончательным, крахом всех надежд на нормальную, счастливую жизнь, и он вернётся туда, откуда начал, но уже без шанса.

- Я в порядке, - добавил Том и даже выдавил из себя улыбку, но вышло так неправдоподобно и истерично, что стало только хуже. – А это… - поднял левую кисть, посмотрел на неё. На долю мгновения коротнуло, потому что капли свежей крови на уцелевшей коже рядом со старыми шрамами смотрелись жутко. Словно кто-то перемешал время, но не сумел стереть его отметин. – Это заживёт, - махнул рукой.

- Том, дело не в том, что ты поранился. Ты… - Хенриикка не смогла сказать «ты ведёшь себя странно», только не так, в лицо. – Том, дверь в твоей комнате не была закрыта.

- Была. Она не открывалась.

- Она была открыта: не нараспашку, но замок не был защёлкнут.

- Она была закрыта! – криком повторил Том. Он не понимал, почему мама не верит ему, потому что знал, что говорит правду, он же битый час пытался её открыть.

Ещё один тревожный звоночек. Мама решила не спорить, чтобы не усугублять и не нервировать Тома, и сдержанно согласилась:

- Да, наверное, дверь действительно заклинила, а потом пришла в норму, поэтому мне не пришлось возиться с замком.

И тему эту она не стала продолжать, свела разговор в нейтральное русло, насколько это было возможно, помогла Тому обработать ранки и оставила его.

Кими нашёл мать на кухне, где она стояла около окна, в тяжёлой задумчивости глядя в темноту.

- Мама, всё в порядке?

- Да, - голос выдавал, что «нет».

- А что такое было с Томом?

У Хенриикки дрогнули уголки рта, и она поджала губы. Больная тема. Очень больная тема. И страшная. И непонятная.

- Я не знаю, - честно ответила она. – Я не понимаю, что это было…

- Что случилось по факту?

- Том позвонил мне и сказал, что у него не открывается дверь, это ты знаешь, - сказала женщина и выдержала тяжёлую паузу. - Но дверь оказалась открытой, она не была заклинившей. Но это точно не было шуткой с его стороны. Либо у него что-то не в порядке с чувством юмора. Он то ли испугался, то ли… Я не знаю, Кими.

Кими помолчал немного и серьёзно сказал:

- Давай я останусь на ночь? Всё-таки лучше, когда в доме есть хоть один мужчина.

- А как же Том? – Хенриикка наконец-то обернулась к нему.

Парень посмотрел на неё так, что стало понятно, именно Тома он и имел в виду – что будет безопаснее, чтобы он, а не только девочки и мама, был дома, если Тома снова перемкнёт. И неизвестно, в какую сторону на этот раз.

У Хенриикки от этого понимания заболело сердце – не в физическом плане. Но правда была за Кими, она это признавала.

- Да, останься.

Кими подошёл и обнял её, успокаивая.

- Я лягу в гостиной, не беспокойся, - проговорил он.

В десять вечера все начали собираться ко сну и разбредаться по своим спальным местам. Том, взяв в спальню бутылку воды, тоже лёг. Дверь он оставил открытой настежь, боясь снова оказаться запертым.

Но сон не шёл. Том лежал на боку и смотрел в стену, думая о том, что случилось, о том, что понял. Мысли тяжкой тоской давили на сердце. Ведь он так верил. Но кошмар пошёл за ним. И не будет ему нормальной жизни, пока он будет помнить.

«Я хочу забыть».

Глава 22

Субботнее утро казалось самым обычным и вполне спокойным. Только периодически саднящие ссадины напоминали о том, что было вчера. Том готовил завтрак, когда на кухню пришла мама. Она поставила вариться кофе, посмотрела какое-то время на мерно делающую свою работу кофеварку, стоящую через плиту от той тумбочки, где Том нарезал продукты. Молчание гнело необходимостью говорить.

- Том, как тебе спалось?

Неприятные ассоциации вызывал у Тома этот вопрос, потому что его постоянно спрашивали о сне в больнице. Но он постарался оградиться от этого, это ведь нормально и совершенно обычно, что близкие люди заботливо интересуются тем, как ты отдохнул. Отец тоже интересовался, и Том спрашивал его об этом.

Нет, не отец. Тот сумасшедший мужчина.

- Я хорошо поспал, - ответил Том, - кошмары не снились.

- Рада, что так. Я ночью вставала и видела, что у тебя открыта дверь, вот и подумала, может быть, тебе было неуютно ночью после вчерашнего.

- А что было вчера?

Почему-то Тому подумалось самым правильным сделать вид, что ничего такого не было: хоть не помнит, хоть не понимает, о чём может идти речь. Но только его успокаивал побег в иллюзию, а у Хенриикки вытянулось лицо.

Амнезия является одним из основных признаков переключения личностей. А до кучи искажения памяти и провалы в ней это симптом огромного количества самых разнообразных психических проблем.

Чашка не обязательно разобьётся при падении об пол. Но если на ней есть трещина, то ей не обязательно падать, чтобы развалиться. То же самое и с человеческой психикой. А у Тома трещина пролегала через всю голову, и однажды он уже распался.

Стало тяжело дышать от непонимания[рождающего страх], как вести себя, что говорить, что делать. И обязательства всё туже обнимали за плечи, напоминая – ответственность на тебе.

- Ты не помнишь, что было вчера?

- Помню… - голос прозвучал будто бы неуверенно. Отвлекшись на мысли и разговор с матерью, Том выводил кончиком лезвия невидимые петли на доске. – Но ведь ничего плохого не произошло? – с надеждой посмотрел на мать.

Со стороны то, как он вёл себя, очень настораживало. А на самом деле Том всего лишь пытался верить в то, что всё по-прежнему хорошо и убедить в этом маму. И чтобы она не переживала. Он так боялся увидеть в её глазах страх и сожаления. Повезло, что сейчас он не вглядывался в её лицо.

- Скорее, ты должен ответить на этот вопрос, - произнесла в ответ женщина. – Я только знаю, что ты оказался запертым, и мне показалось, что это заставило тебя нервничать. Это так?

Том свёл брови и снова опустил взгляд к разделочной доске.

- Да. Мне не по себе в замкнутых помещениях, особенно если темно. Это клаустрофобия? – и вновь надежда в голосе и желание убедить себя.

- Может быть. Ты страдаешь клаустрофобией?

Том пожал плечами и продолжил ковырять доску, затем наконец-то возобновил нарезку продуктов. Хотел выглядеть как ни в чём не бывало и заниматься делами.

- Я на всех завтрак готовлю, - сказал он после недолгого молчания.

- Спасибо.

И снова молчание, и снова так тяжело. Хенриикка уже ругала себя за то, что бессмысленно тянула время и ничего так и не поняла. Кофе уже давно сварился, но не до него было. Она не знала, что думать – слишком много непонятностей, чтобы сделать вывод, и что делать с обстоятельствами, с которыми никогда прежде не сталкивалась.

Ответ мог быть только один – самый правильный и решительный.

- Том, нам сегодня нужно будет съездить в больницу, тебе нужно показаться врачу.

- Зачем?

- Для обследования. Это плановая профилактическая процедура.

- Я хорошо себя чувствую, зачем мне к врачу?

- Я же сказала – это плановое мероприятие. Тем более ты не так давно выписался из больницы, тебе необходимо наблюдаться. Разве тебе не говорили об этом?

- Вот именно – я и так недавно был в больнице. И таблетки все выпил. Почему я должен снова идти к врачу? Я не пойду.

Том был раздражён и нервничал. Потому что разговор вновь зашёл о больнице, и в нём скрытым смыслом звучало «с тобой что-то не так».

Какая ирония, что когда-то Джерри точно так же на кухне закатил истерику-спектакль, чтобы избежать встречи с докторами, а теперь Том, сам того не зная, повторял за ним. Но он защищал свою трепещущую надежду и правду, верил же, что вчера он не тронулся рассудком и чёртова дверь, с которой всё началось, на самом деле была закрыта.

- Тебе нужно показаться врачу, - твёрже повторила мама.

- Нет! – Том, как был с ножом в руке, резко развернулся к ней.

У Хенриикки ёкнуло сердце, она с трудом сдержалась, чтобы не опустить взгляд к опасно блестящему, смотрящему на неё лезвию. Нельзя показывать страх, нельзя показывать, что потеряла контроль над ситуацией. И в этот момент, словно в дурном кино, на кухню зашли Оили с Минтту.

- Как скажешь, Том, - отступила женщина, боясь ещё больше разозлить и спровоцировать на агрессию.

Страшно получить удар ножом, но в десятки раз страшнее, когда это может коснуться твоих детей. Она даже не думала об этом, она просто боялась того, чего не понимала и с чем не могла совладать.

Том не придал значения тому, почему мама резко переменила своё решение, и не думал, как может смотреться со стороны – с ножом в руке и со своей историей. Он и не заметил, что продолжал сжимать рукоять.

- Том, а давай я закончу с завтраком? – добавила мама, желая как-то аккуратно забрать у него опасный предмет. – Я всё равно ухожу ещё не скоро.

Подумав, Том кивнул и протянул ей нож. Она сказала на это:

- Положи его, пожалуйста. Острые предметы передавать так небезопасно.

Том положил нож на тумбочку, обернулся, только сейчас заметив их, к сёстрам, которые внимательно смотрели на него и на мать. Умом он не подозревал ничего, но душа была не на месте, она чувствовала, что что-то очень не так, что воздух гудит от напряжения.

Когда он ушёл, Оили спросила:

- Мам, что случилось? На тебе лица нет.

- Ничего, всё в порядке. Просто я плохо сегодня спала.

- Из-за Тома?

- С чего ты взяла?

- Потому что больше не из-за чего.

Хенриикка, прежде чем ответить, задумчиво посмотрела на пустой дверной проём. И сказала:

- Минтту, закрой, пожалуйста, дверь.

Том поднялся к себе в комнату, чтобы переодеться из спальной одежды, которую не сменил после душа, но медлил. Вместо этого сел на кровать, затянутый неразборчивыми, ещё толком не осознаваемыми мыслями.

Он думал о разговоре с мамой, и постепенно к неприятному осадку присоединялось чувство вины. Он же накричал на неё, а она всего лишь заботится о нём и переживает, хочет, чтобы у него всё было хорошо и никакие проблемы о себе не напомнили.

Но на заднем фоне этих размышлений висел вопрос о том, что это было вчера, с дверью. Том посмотрел на неё, сейчас открытую. Нет, ему на самом деле не привиделось, что она не открывалась, невозможно же крутить замок и в ту, и в эту сторону и всё равно не угадать и не смочь отпереться. Но мама почему-то не верила в то, что она заклинила, а после волшебным образом починилась, иначе бы она так не переживала.

Том всеми силами отгораживался от объяснения её переживаний. При выходе из больницы он благополучно забыл, что психиатрия – это клеймо, призывающее к повышенному вниманию, а у него их было аж два. Забыл, потому что хотел забыть и начать с чистого листа. Мама просто волнуется за него, так думать было проще и от этого отчаяние не брало за горло.

Он взглянул на разодранную руку, вздохнул и потёр лицо ладонями. Затем упёрся локтями в колени, подперев голову руками, продолжая думы.

«Нужно извиниться, - как и всегда, оставшись наедине с собой, Том пришёл к выводу, что его поведение никудышное, и кровожадная совесть с удовольствием взялась за свою работу, тем более что он так боялся обидеть тех, кого лишь недавно обрёл. – Мама переживает за меня, а я…».

Он вновь вздохнул, взъерошил волосы и снова посмотрел на дверь.

«Скажу, что пошутил вчера. Пусть лучше думает, что я идиот, чем, что я сумасшедший. Я ведь на самом деле не сумасшедший, дверь не открывалась, но… Но…».

Том мотнул головой, выбрасывая вон все лишние «но», и решительно, если закрыть глаза на по-кроличьи колотящееся сердце, направился обратно на кухню. Дверь на неё была закрыта, и из-за неё доносились голоса женской половины семьи. Он не хотел подслушивать, это ведь плохо, но простодушное любопытство взяло верх. Шагнув ближе к двери и положив уже ладонь на ручку, Том мимолётно прислушался.

- Оили, Минтту, вы помните, что я вам говорила по поводу Тома? – серьёзно говорила мама. – Про меры предосторожности?

- Да, помним, - ответила ей Оили. – Если он будет вести себя странно, мы должны сообщить об этом тебе с папой или хотя бы кому-то из вас.

Ладонь замерла на дверной ручке, перестав ощущать её прохладу, и сердце стало биться медленно, туго, наполняя грудь тяжестью. Он понимал не всё, но что-то.

- Помню, - также отозвалась малышка и поинтересовалась: - А «странно» - это как? Как тогда ночью?

- И так тоже.

- А если я думаю, что он всегда ведёт себя странно? – снова спросила девочка. – Всегда говорить вам?

- Том не всегда ведёт себя странно.

- Но по большей части, - возразила Оили.

- Обращайте внимание на то, если его поведение будет отличаться от того, как он обычно себя ведёт. Не бойтесь ошибиться, всегда держите нас в курсе, если что-то кажется вам подозрительным.

- Мама, чего ты боишься? – спросила девушка, с серьёзным, тяжким, уже давно зреющим вопросом смотря на мать.

- Я боюсь того, что Том может вас напугать.

Хенриикка не сказала о своём истинном страхе, которым была фраза Яна, засевшая в голове, грызущая, не дающая покоя: «Гарантий нет». Даже Кими они не рассказала правды о том, что альтер-личность Тома перерезала трёх взрослых мужчин в юные пятнадцать лет. Потому что такую правду о вдруг появившемся взрослом брате невозможно правильно понять и принять, на него бы изначально смотрели с опаской и сторонились, а они этого не хотели. Но оказалось, что она и сама не понимала всего в полной мере и испугалась тотчас, как Том продемонстрировал то самое непонятное и пугающее «странно», и больше не смогла успокоиться.

И уже не казалось, что они правильно поступили (конечно же, она решила, что надо именно так), сокрыв от детей самый главный факт про Тома. Как объяснить им, насколько важно быть бдительными, если они не знают всего?

- И того, что Том может причинить вам вред, - добавила мама. – Он не всегда может отвечать за свои действия.

Том зажал ладонями рот, чтобы не закричать, и съехал вниз по стене. Сердце бухало в ушах, харкаясь кровью от разъедающей боли разочарования и предательства. Ему улыбались в лицо, а за спиной обсуждали, как вовремя разглядеть в нём опасность. И мама, перед которой он чувствовал себя таким виноватым за свою несдержанность и неправильность, волновалась не за него – она волновалась, что пропустит момент, после которого станет поздно.

Он шёл извиниться, хотел бороться, но случайно узнал правду. Его боялись в собственной семье и готовы были в любой момент снова сдать в больницу. И нет смысла пытаться что-то исправить и доказать.

Жилы на шее часто подрагивали от удерживаемого в горле крика, натягивали тонкую кожу. Том не дышал и стискивал зубы до острой боли в челюстях. Чувствуя, что голову и грудь просто разорвёт от эмоций, он ударил локтем в стену – даже боль не почувствовал, она потекла, завибрировала в нервах, но мозгу было не до неё. И вскочил на ноги, когда мама открыла кухонную дверь, за её спиной стояли и девочки.

- Том, ты… - растерянно начала женщина, но Том не дал ей договорить.

- Я всё слышал. Слышал! – повторил он с восклицанием, всплеснув руками, и, сам не почувствовав того, расплылся в истерической улыбке. – Как ты так можешь? Что я вам сделал? – он спрашивал и не ждал ответа. – Нет, конечно, я же больной! Я прокаженный! Да?!

Глаза, мокрые от накативших слёз, шально блестели и бегали. Он уже перескочил на французский язык, и было абсолютно плевать, понимают ли его. Его уже не поняли.

- Почему вы сразу не оставили меня в больнице, если не можете со мной спокойно жить?!

- Том, пожалуйста, послушай меня, - попыталась воззвать к нему мама, с опасливым напряжением протянув к нему руку. Перепуганная криками Минтту вцепилась в сестру, прячась за ней.

Том посмотрел на неё, едва не плачущую – из-за него, и в груди окончательно разорвалось, оборвалось. Он упал на колени и, закрыв ладонями лицо, разрыдался от того, что было в миллион раз сильнее него.

Тишину молчания, как скальпелем тело, вскрывали его всхлипы и плач. Было страшно и непонятно, чего ждать в следующую секунду, но Хенриикка снова понимала, что несёт ответственность, и что только она может и должна что-то сделать. Не сводя с Тома напряжённого взгляда, она шагнула вперёд, намереваясь подойти к нему, но Оили не пустила её, схватив за руку.

- Не надо, мам. Лучше скорую вызови.

Том резко вскинул мокрое от слёз лицо, и слёзы перестали течь. Он поднялся, смотря на маму, на сестёр, прыгая беспокойным, замученным болью взглядом, и понимал – это конец, он сам не справился с дарованным ему шансом, потому что изначально был бракованным. И изначально никто ничего другого от него не ждал – это было горше всего.

- Я сам уйду, - надломанным голосом проговорил он. – Если вы меня боитесь… я уйду.

- Том, не надо. Прошу тебя, сядь, успокойся. Господи… Оили, где телефон?

- Нет! – и снова крик: надрывный, острый. Нервы были слишком раздолбаны. – Хватит! Оставьте меня в покое! Я бы никогда не сделал ничего плохого, но если вы мне не верите… - истерика выжигала всё внутри. – Зачем я был вам нужен, если я не нужен?!

Никто не понимал ничего, кроме того, что с Томом всё плохо. Или уже не с Томом.

Давясь словами, вконец запутавшись в них, Том дошёл до точки и рванул к двери. Хенриикка с ужасом и беспомощностью смотрела ему вслед, но за ним не кинулась – понимала, что, несмотря на телосложение Тома, он всё равно сильнее, тем более когда он в таком состоянии, пытаться остановить его силой бесполезно – только здоровьем рисковать.

И в эту минуту беспросветности, словно помощь небес, входная дверь открылась, с работы вернулся Кристиан. Том затормозил перед отцом, и тот спросил:

- Ты куда в таком виде?

И снова прорвало:

- Ухожу! – так Том ещё не орал: до боли в голосовых связках, с непоколебимой решительностью в глазах. – Не хочу, чтобы вам было страшно в собственном доме! Можете теперь жить спокойно! Вы меня больше не увидите!

Уже не важно, кто перед ним и что будет дальше – ничего не будет. Выплюнув всё это отцу в лицо, Том хотел выйти из дома, но Кристиан отреагировал молниеносно и выкинул в сторону руку, уперев её в дверной косяк и преградив ему проход.

Чуть дёрнуло изнутри, потому что носом практически касался протянутой руки. Но сейчас было даже не до страхов, мыслей и допущения отступления. Растерявшись на пару мгновений, Том вновь двинулся вперёд, попытавшись поднырнуть под руку отца, но тот быстро переместил её ниже.

- Стоять, - голос Кристиана прозвучал настолько строго, что выглянувшая было Минтту снова спряталась за Оили. Он в упор смотрел в лицо непонятно с чего обезумевшему сыну, и ни единый мускул не дрогнул на его лице.

Хенриикка молчала и только взглядом широко распахнутых от всего этого глаз умоляла мужа помочь, что-то сделать.

- Пусти! Я же вам мешаю! Я же урод в семье, которого все боятся!

Считанные секунды, накал эмоций почти до искр в воздухе. Новую попытку бегства Кристиан пресёк жестче: схватив Тома за шкирку, оттянул от двери, захлопнул её и прижал его к себе, чтобы не дёргался.

- Идите наверх, - велел он остальным.

Никто не решился ослушаться и поспорить. Девочки поднялись наверх, мама вместе с ними, чтобы контролировать их. Когда они остались наедине, отец ослабил хватку и сказал:

- Сядь.

Том не сдвинулся с места, смотрел на него исподлобья волчонком, но хотя бы уже не орал и не пытался убежать. Не видя смысла разводить лишние разглагольствования, Кристиан помог ему исполнить своё требование: снова обхватил за плечи - не больно, но крепко, подвёл к дивану и усадил. Сам сел с противоположного края, наконец-то снял куртку и строго посмотрел на него.

- А теперь давай поговорим серьёзно, - выдержав паузу, произнёс мужчина. – Том, что это такое было? Вчера, а теперь ещё и сегодня… Что с тобой происходит?

«Вчера и сегодня» - эхом отозвалось в голове. Один эпизод – случайность, два – уже закономерность, и лучше уже не будет. Он всё слышал, он всё понял. Хотелось убежать так быстро и далеко, чтобы память и чувства не догнали, не нашли.

- Том? – напомнил о том, что он всё ещё здесь, отец. – Я жду объяснений. – Он помолчал и уточнил: - Ты понял мой вопрос?

- Я же уже сказал, что уйду, - севшим голосом, на грани шёпота проговорил Том. – Не мучь меня, прошу…

- Куда ты пойдёшь?

- Куда-нибудь.

И правда, было всё равно – куда. Хотелось исчезнуть. Убежать, улететь, распасться на молекулы и собраться где-нибудь там, далеко-далеко, в новой форме. Стать другим человеком с его одного чистого листа.

- Сначала освойся, получили образование и встань на ноги, а потом можешь идти куда вздумаешь, если тебе так захочется, - справедливо ответил Кристиан. – А пока поведай, что это была за попытка побега в пижаме? Что тебя так довело?

Том молчал, упрямо сжимая дрожащие губы, удерживая развернувшуюся, всё ещё тихо продолжающуюся внутри истерику. Комок задавливаемых слёз раздирал горло, заставляя подрагивать кадык.

Слов не было, была пустота и чувства. Он снова попытался встать – уйти всегда проще, чем остаться, но Кристиан усадил его на место. Ещё одна попытка – ладонь на плече сжалась. Выбитый на подкорке наученный рефлекс твердил – не дёргайся, будет хуже. И Том притих под крепкой отцовской рукой, сжался. А после, через каких-то три секунды, в противовес всему – прорвало, замкнуло.

Он начал вырываться, рваться – отец не пускал, завязалась почти борьба, крики, мат – французский, отборный, перенятый у донельзя избалованного богатенького сыночка.

Кристиан не раз сталкивался с истериками Хенриикки, когда они потеряли первенца, и, видя, что сын в столь же неадекватном состоянии и сейчас разговаривать с ним бесполезно, сделал то, как успокаивал её. Он резко прижал Тома спиной к своей груди, перехватил одной рукой поперёк живота, прижав руки к туловищу, а второй зажал рот.

У Тома в ужасе распахнулись глаза, пульс зашкаливал и слился в единый гул. Сердце рвалось из груди, лёгкие разрывало от перегрузки. Ему казалось, что сейчас умрёт, что сердце просто разорвётся, не выдержав. Но через секунд пятнадцать начало отпускать. Донельзя перевозбужденному организму требовалась воздуха в разы больше обычного, и его недостаток работал на успокоение, переключал.

Лёгкие начали болеть от дефицита кислорода, закружилась голова, и даже подкатились глаза. Чувствуя, что сын перестал дёргаться и обмяк, Кристиан аккуратно убрал ладонь с его губ, тот тотчас закашлялся. Подождав, пока Том отдышится, он спросил:

- Успокоился?

- Отпусти, пожалуйста… - умоляюще прохрипел Том, тонкими трясущимися пальцами пытаясь поддеть другую руку отца, всё ещё удерживающую его.

- Я знаю, что тебе не нравится, когда тебя трогают. Но если ты будешь продолжать порываться сбежать, уж извини, я буду тебя держать силой.

- Я не буду, - помотал головой парень.

Отец отпустил. Том отсел немного, обнял себя за плечи, согнулся, опустил голову, почти упёршись подбородком в грудь, закрываясь так сильно, как это возможно.

- Том, серьёзно, объясни, что с тобой происходит, - проговорил Кристиан, выждав достаточно, чтобы убедиться, что Том точно успокоился. – Сейчас я ничего не понимаю. Тебе плохо? Только не молчи.

Том скривился от едкой душевной боли. «Тебе плохо?» - предположение, лучше которого даже остановка сердца.

- Ты тоже считаешь, что я сумасшедший? – надломлено, тонко спросил в ответ он.

- Я – нет. А кто так считает?

- Все остальные.

- Кто?

- Мама, Оили, Минтту… Кими, наверное, тоже.

- Кто тебе сказал такую глупость?

- Я слышал.

- Что ты слышал?

- Как они говорили обо мне.

- Что конкретно ты слышал?

Том ответил не сразу, провалился в себя, заново прослушивая в голове подслушанный разговор, причинивший так много боли и обезглавивший надежду.

- Мама говорила, что Оили и Минтту должны быть бдительны со мной и сообщать ей или тебе, если я буду вести себя странно… Напоминала… Говорила, что боится, что я могу сделать что-то не то… Они меня и из-за меня боятся…

Том говорил сбивчиво, путано, замолкал и продолжал, по нескольку раз повторял одно и то же. Когда он закончил, Кристиан сказал:

- Да, всё правильно. Но где ты здесь услышал, что тебя считают сумасшедшим?

- Но… - Том и сам не знал, что хочет: возразить, уточнить, спросить?

- Том, мы действительно относимся к тебе с повышенной осторожностью, но дело совсем не в том, что…

Пропустив всё самое интересное, домой пришёл Кими, который с утра пораньше ездил к другу за конспектом. Отец замолчал и повернулся к нему.

- Привет, пап. Хорошо, что ты уже дома.

- Привет, я тоже рад тебя видеть. Но всё позже, а сейчас иди, пожалуйста, наверх.

Кими задето поджал губы. И снова его отсылают. И снова – из-за Тома. Проглотив обиду и раздражение, он послушно ушёл на второй этаж.

- На чём я остановился? – Кристиан посмотрел на Тома. – Мы относимся к тебе осторожно, но это совсем не значит, что кто-то из нас тебя боится. Я точно не боюсь. Или ты так понимаешь страх?

Том отрицательно качнул головой. Отец продолжил:

- Да, действительно, если подумать, и у нас, и у любого посвященного человека есть причина, чтобы тебя опасаться, и причина эта – твоё расстройство. Но нам сказали, что тебя вылечили, и мы верим, что это так. Это ведь так?

Том распахнул глаза, и вдох затаился в груди. Доли мгновения на то, чтобы сделать выбор, который даже не успел осознать, а обдумать и подавно нет времени. Да или нет. Правда или ложь.

Его ведь не долечили. Он знал это где-то в глубине, куда затолкал страшное, лишающее любой уверенности в завтрашнем дне и себе понимание. Но лучше откусить себе язык, чем признаться – да, меня не вылечили. И дело уже не в пресловутом договоре, которому честно и трепетно – из наивности и глупости – следовал и который хранил в тайне. Дело в том, что это признание равносильно просьбе – бойтесь меня и будьте готовы в любой момент звать на помощь. Это равносильно согласию на отсроченный, но неотвратимый билет в один конец в психиатрическую больницу. Это смиренное подписание под тем, что Джерри есть и однажды он всё-таки сломает твою жизнь.

- Да, так, - слова вырвались прежде, чем подумал. – Меня вылечили.

- Вот видишь, у нас нет поводов, чтобы тебя бояться, но, тем не менее, определённая настороженность у нас всё-таки присутствует. Но только потому, что нас предупредили, что стопроцентных гарантий в случае с твоим расстройством нет.

«Гарантий нет» - отозвалось не в голове – в груди, резонируя.

- Ремиссия длиной в месяц считается устоявшейся, - на одном дыхании протараторил Том то, что когда-то ему говорил Оскар. И не запоминал тогда, вроде бы, а всё равно на зубок чеканил. – Устоявшаяся ремиссия считается показанием для выписки и признания человека условно здоровым. А у меня ремиссия уже полтора года.

Поняв, что пролепетал всё это по-французски, Том, как смог, объяснил по-фински. Получилось, конечно, не так красиво и складно, но суть была понятна.

- Очень хочется верить, что это так, - покивал Кристиан. – Но если случится непредвиденное, будет лучше, чтобы мы заметили это сразу и приняли меры. Ты согласен с этим?

- Согласен, - растерянно ответил Том, снова не думая над тем, как думает на самом деле.

- Теперь другой момент, который тебе важно понимать. Мы очень переживаем за тебя. У тебя был очень сильный нервный срыв и есть куча страхов, из-за которых ты можешь вновь сорваться, этого мы и боимся – не тебя – за тебя, понимаешь разницу? Но и в психологии, и в психиатрии мы полные профаны, прости уж за простословие, мы не знаем, как делать правильно, по науке, и стараемся просто быть осторожными с тобой. Это, я уверен, Хенриикка и имела в виду. А насчёт её слов по поводу бдительности в отношении тебя я уже объяснил.

Хоть не понимал доброй половины слов, это не было столь важно. Были важны эмоции, тон, взгляд отца и в одночасье он стал самым близким, тем спасительным канатом, который вытащил на свет его, утопшего.

Папины объяснения успокоили и расставили всё на свои места, подарили улыбку на искусанных в порыве отчаяния губах, а за ней пришёл стыд за себя и понимание – я идиот.

После разговора с Томом Кристиан поднялся ко всем остальным, сказал, что всё уладил, рассказал Кими, что произошло, и почему он попросил его оставить их с Томом наедине.

А Том ушёл к себе в комнату. И больше не пугала закрытая дверь – пугала необходимость выйти и столкнуться с мамой и сёстрами, которым столько всего наговорил, перед которыми показал себя сущим психом. Он чувствовал себя так, как ощущает себя приговоренный казни в ожидании её неизбежного исполнения, столь же тяжелы для него были минуты наедине с собой.

Перед глазами стояли испуганные глаза малышки Минтту. Том готов был на коленях просить у неё прощения, но разве это что-то способно изменить и переписать? И что говорить?

Том обнимал себя за плечи, согнувшись в три погибели, и давился токсичной виной, хрипел от неё, словно она сделалась материальной и застряла в бронхах. Что он наделал? Что он делает?

Правильно мама настаивала на том, чтобы он принимал прописанные доктором Кроссом лекарства. Ему, неадекватному идиоту, только на таблетках жить. Но таблетки закончились – и вот результат. Не разобравшись в ситуации, не поговорив, подслушав – плохо же это, нельзя! – он устроил такое, что лучше бы в самом деле провалился сквозь землю.

Вот и решение всех проблем – таблетки. Кое-как собрав себя, вновь развалившегося и расклеившегося, Том полез в сумку, в которой по-прежнему оставались некоторые уже ненужные вещи, в поисках рецепта. Сам сходил в аптеку, ломано расспрашивал продавщицу о нужном ему препарате. Конкретно того в продаже не было, но был финский аналог.

Вернувшись домой с заветным пузырьком, Том снова засел у себя в комнате. Сразу, и в этот раз всухую, принял три таблетки, потом достал четвёртую, но так и не выпил.

Долго он смотрел на лежащий на ладони овал, и постепенно приходило чувство отвращения к себе и отторжения к тому, что делает. Он ведь так ждал окончания курса лечения, не хотел принимать лекарства, напоминающие о том, что не может он считаться абсолютно здоровым. А теперь что, добровольно лезет в эту же яму, прячет голову?

Таблетки – это слабость, это признание в том, что без них ты не справляешься. И да, он не справляется, его штормит и замыкает, но может же. Сможет.

Том сжал таблетку в кулаке. Он может справиться без них, он обязан это сделать. Единственное, что ему неподвластно, это Джерри, но его нет уже почти год, и больше не будет. Том чувствовал это, верил и знал. Для Джерри нет больше ни поводов, ни места.

Он сказал, что здоров, значит, обязан таким быть. И не важно, насколько может быть сложно, непонятно и страшно.

Том дал себе немой зарок, что справится, докажет и расправит наконец-то крылья. Землю грызть будет, но рта больше не откроет, как бы ни было страшно. Подружится с Кими и будет спать с ним в одной постели, если нужно. Станет самым лучшим старшим братом для девочек и радостью и гордостью для родителей, а не разочарованием и страхом. Он сделает всё возможное и невозможное, чтобы всё было хорошо.

Таблетки Том выбросил в унитаз, последней бросил ту, что сжимал в кулаке, и нажал на кнопку слива. А после, собираясь пойти к семье и начать претворять свою решительность в действия, как-то незаметно для себя заснул – тройная доза лекарства, обладающего в том числе и успокоительным действием, успела подействовать.

Глава 23

Пусть судьба ведет меня кругами.

Треснул пополам философский камень.

Но отчаянно к огню стремится

Хрупкий мотылек – самоубийца.

Би-2, Философский камень©

Несмотря на то, что начал не сразу, от своей идеи Том не отказался, из кожи вон лез и прыгал на три метра выше собственной головы, чем поначалу напугал маму. Он постоянно улыбался, в один миг стал невероятно общительным, забыв про стеснение и неловкость, загнав их, дрожащие, поглубже в грудь. Рвался всем помогать и что-то делать, готовил, гулял с Фрекки, практически освободив от этой обязанности всех остальных, даже устроил генеральную уборку, чего никогда раньше никто в семье не делал в одиночку.

И само самозабвенно Том пытался исправиться перед сёстрами, сгладить дурное [слабо сказано] впечатление о себе и показать – я хороший, я нормальный и полезный, со мной весело!

Сложнее всего было с Минтту. Ведь дети просты – они не будут из приличия общаться с тем, кто им не нравится. А после того, что Том закатил, неудивительно, что она не хотела находиться рядом с ним. Том бегал за ней, как обычно младшие бегают за старшими, ходил хвостиком и в конце концов добился шанса. Он играл с сестрёнкой с радостью и непонятным щемящим чувством на сердце, потому что в детстве так и не познал, как это – играть с другими детьми, а теперь – наконец-то. Ему и самому нравилось. И пусть будут куклы, неважно, они забавные.

Наконец-то всё складывалось хорошо и шло на улучшение. И только по ночам Том спал всё хуже. А вечерами, в десять раз усерднее прежнего засиживаясь над изучением языка, который оказался тем сложнее, чем больше углублялся, мучился от головной боли. Он по-прежнему быстро уставал и легко отвлекался, и только силой удерживал себя за столом. Том растирал до красноты уставшие глаза, стукался лбом об учебник, словно так, напрямую, в голову можно было запихнуть больше знаний и сделать это быстрее. И пару раз засыпал прямо так, среди книг и тетрадей. Потом просыпался от неудобства позы или от того, что кто-то зашёл, улыбался, говорил: «Посижу ещё немного». И уже с окончательно не соображающей головой продолжал бессмысленно себя истязать. Раз слово, два слово, правило, вроде бы запомнил, а в голове – каша кашей. Но учиться и не может быть просто, он слышал, это помогало выдавать свои муки за благо.

А когда никто не видит, Том обессилено падал на кровать и лежал, бездумно, опустошённо смотря в стену. Он не признавался себе в этом, но на самом деле не изменился ни наутро после той истерики, ни через неделю – он всего лишь претворялся лучшей версией себя, искренне веря, что так и есть, что его усилия меняют реальность. И игра эта, тяжеленная маска с негаснущей улыбкой, изматывала невероятно, настолько, что не было сил даже переодеться перед сном и лечь нормально, а не поперёк кровати, как рухнул сразу. Игра в того, кто может, кто не боится, кто двигается вперёд, а не падает на колени, кто способнее и лучше. И этот идеальный кто-то очень кое-кого напоминал.

Но Тому было невдомёк, что он, по сути, пытается быть Джерри. Всё, что Том знал о нём, это то, что тот правша и играет на пианино, и то запамятовал эти факты за невостребованностью. И никто не знал, каков же по поведению Джерри, Ян этого не объяснил, по определённым причинам полагая, что это бессмысленно. Из проштудированной заумной психиатрической теории Хенриикка вынесла только одно – альтер-личности всегда отличаются между собой и от истинной личности. Потому от внезапных изменений в Томе ей было не по себе, но, с другой стороны, и весомых доказательств беды не было.

И улыбки Тома были в разы бездарнее тех, что когда-то выдавал Джерри. Но Том не замечал собственной фальши в искажающем реальность пузыре своей истовой веры. Он всегда умел верить и надеяться.

Две недели жизни по-новому были равносильны целой настоящей жизни.

Видя, что погода в доме налаживается, Кими посоветовался с родителями и остался на выходные. Узнав об этом, Том буквально уговорил его, что они непременно должны спать вместе, и никаких диванов. Кими сперва скептически отнёсся к его предложению, но согласился: Том же так горел уверенностью, даже за руку его схватил.

После разговора с братом Том остался в одиночестве сидеть на диване. В нём словно параллельно существовали две личности: надуманная, притянутая за уши и настоящая, задавленная. У фальшивой всё было хорошо, она добивалась своего, а настоящая слышала гулкий стук сердца и ощущала жжение в ладони от прикосновения к чужой коже.

Вечером Том и Кими легли в одну постель, старший погасил свет, погрузив комнату во мрак.

- Спокойной ночи, - пожелал он.

- Спокойной ночи, - ответил Том и отвернулся от него на правый бок.

Он надеялся заснуть поскорее, устал же, постоянно уставал, но снова не получалось. Закрывал глаза и снова открывал, идя на поводу неведомого порыва бессмысленной необходимости, подгибал ноги и вытягивал.

Темнота и тишина не убаюкивали. Они лишь изматывали ещё больше, были пыльными, несмотря на то, что на днях сам же устранил всю пыль в спальне, даже на шкафу протёр. Наверное, снова налетела.

В темноте спать хотелось сильнее прежнего, глаза слипались, и не моглось. Уже не первую ночь. Это походило на пытку организмом самого себя.

Дыхание за спиной было бесшумным. И вообще ничего не было слышно, идеальная умиротворённая тишина, в которой медленно съезжала крыша от невозможности забыться ночным отдыхом.

До этого дня спать не получалось, потому что в одиночестве в темноте было иной раз совсем невыносимо, а свет не оставлял включенным, чтобы не поддаваться слабости, и чтобы никто этого не увидел. Свет, пробивающийся в дверные щели, виделся подтверждением того, что ничего он на самом деле не может. А сейчас не получалось без причин, просто так.

Голова была тяжёлой, веки тоже, а внутренний тумблер всё равно не переключался. Том попытался расслышать дыхание Кими и, вздохнув, закрыл глаза, давая себе мысленные установки: «Спи, спи. Я же хочу спать…».

Темнота и тишина. Как в погребе [или подвале]. Но когда Кими перевернулся во сне, за спиной хотя бы появилось тихое сопение.

Ещё один вздох. Ещё одна попытка закрыть глаза и надежда заснуть. Но совсем скоро и от сопения рядом стало не по себе. Из темноты закрытых век начали выползать воспоминания-картинки – как Кими целует «друга», как признаётся в том, что предпочитает парней…

И воображение абсурдно нарисовало его руки на его, Тома, теле. Что ему стоит что-то сделать? Между ними расстояние полметра. От этого волоски на теле вставали дыбом.

Том гулко сглотнул, стиснул зубы и зажмурился.

«Это всё бред. Кими мой брат и в жизни меня не тронет. И не имеет никакого значения, какая у него ориентация. Меня это никогда не коснётся. Никогда… Пусть… любит, кого хочет. Никогда…».

Мантра помогла всего на пару секунд. В пику себе, нанося удар по и так шаткому чувству защищенности, Том сел и решительно стянул штаны и водолазку, побросав их на пол. Не так уж он и боится.

Раздевшись, Том снова залез под одеяло, но лёг на другой бок. Кими тоже спал на боку, тем самым они оказались лицом друг к другу. На расстоянии полуметра. Почти голые.

Том сам не заметил, как сильно зажевал губу, беспокойно бегая взглядом по лицу брата. Пульс бил по артериям. Кими рядом. Очень-очень рядом. И темно.

И снова назло своему страху Том протянул руку, но так и не прикоснулся. В данную минуту это было сильнее него – и нервы дрожали под кожей – но себе он сумел объяснить это тем, что не хочет случайно разбудить брата, потому лучше его не трогать.

Том опять отвернулся, отодвинулся немного. Голова так и не спешила отключаться, но захватила дремота, погрузив в состояние «на грани сна и яви», и в этот омут утекли и мысли.

Но в омут почти мучительной усталости ворвалось прикосновение к спине – вдоль позвоночника повыше кромки трусов и вверх. Глаза распахнулись, и перехватило дыхание. Через пару секунд Том с опаской обернулся к Кими – тот продолжал мирно спать.

Помешательство какое-то, галлюцинации.

«Мне просто показалось, - попытался убедить себя Том. – Так бывает, когда почти заснул».

Он вернулся в прежнюю позу и обнял себя за плечи, перекрестив руки на груди – над перепуганным сердцем. Вновь закрыл глаза, пытаясь вернуться в разбитую вдребезги дремоту.

Но через неопределённое время всё повторилось и куда страшнее. Ужасающее прикосновение к ягодицам продлилось несколько бесконечных мгновений, разодрав нервы.

Том подскочил, с гримасой испуга и вставших в горле слёз смотря на брата. По-прежнему спит. Но он же не сумасшедший, ему же не привиделось?! И было не до анализа.

- Не трогай меня, пожалуйста… - Том хотел сказать нормально, но получилось пискляво и жалко.

Кими приоткрыл один глаз, затем и второй, сонно смотря на него, пытаясь понять, показалось или нет, что тот что-то говорил. Вид Тома говорил о том, что не показалось.

- Что? – переспросил старший парень.

- Кими, не трогай меня. Прошу.

- Том, я тебя не трогал.

- Трогал.

- Может быть, я тебя во сне случайно задел, - не стал спорить Кими. – Извини, если так, я довольно беспокойно сплю.

- Нет, не во сне, - увереннее, но всё равно с тонкой дрожью в голосе настаивал на своей правоте Том, помотал головой. – Ты трогал меня. Ты…

Попу припекло, потому что именно о ней была мысль. Но как сказать о том, за что он его трогал? Том не мог сказать, прям физически не мог. Прикусив губу, он опустил глаза и тише проговорил:

- Не трогай меня так, не надо… Мне неприятно.

Выражение лица Кими стало совсем серьёзным. Выслушав Тома, он сказал:

- Давай я пойду в гостиную? – не дожидаясь ответа, выбрался из-под одеяла.

Том спохватился:

- Зачем в гостиную? Не надо.

- Том, очевидно, что тебе со мной неспокойно. Не нужно себя насиловать, я всё понимаю. И я нормально посплю и на диване.

Кими всё-таки ушёл, а Том остался сидеть на пятках, смотря на закрытую дверь. Заснуть и даже задремать не получалось, слишком уж задело нервы. Одиночество ощущалось чудовищем, и темнота раззявила пасть, готовая поглотить.

Выбравшись из постели, Том быстро оделся и спустился на первый этаж. Минут пять стоял, смотря на спящего брата, постепенно обречённо признаваясь себе – чтобы лечь с ним и диван слишком узкий, и это просто невозможно. Сейчас он просто не может. Может быть, завтра.

Но собственная спальня, когда вернулся, тоже не показалась приветливой и уютной. Словно в дальнем углу сидела беспощадная кровожадная беда и ждала, когда он закроет дверь, чтобы накинуться и растерзать в клочья, измучить до невыносимости, чтобы сам уже не хотел жить.

Том напряжённо смотрел в темноту и физически не мог заставить себя закрыть дверь. На уровне предсознания чувствовал, что не вынесет и сорвётся.

Ему нужен был кто-то, кто подарит уверенность, что всё это никакой не кошмар, а самая обычная ночь, и эта необходимость звенела в нервах. Он спускался вниз и поднимался, спускался и поднимался, ища спасение, покой и выход.

Ему нужен кто-то, иначе страх прорвёт все дамбы и крыша съедет.

Том остановился посреди второго этажа, в смятении смотря во все стороны утопающего в темноте коридора, на двери спален. Как же хотелось бы заставить себя вернуться в свою комнату, но не моглось, ноги парализовывало от одной мысли.

Бежать к родителям во страхе среди ночи было стыдно. Том пошёл к сёстрам, как раз сегодня Минтту ночевала у подружки, у них там был девичник. Но, оценив размеры её кровати, Том лёг к Оили. Свернулся калачиком на краю постели, не посягая на её одеяло. И наконец-то, ощущая рядом другого, родного и безопасного, человека, спокойно заснул.

Глава 24

Проснувшись, первым порывом Оили хотела потянуться, но это желание перебило ощущение того, что за спиной кто-то лежит и довольно крепко обнимает. Во сне Том и под одеяло залез, и обнял её в поисках тепла.

Негаданное ощущение было не слишком приятным, да ещё и давило снизу, упиралось в попу.

«Минтту, что ли? – родилось первое предположение, но на смену ему пришла другая мысль: - Нет, она же у подружки. Что за…?».

Нахмурившись от непонимания, девушка обернулась через плечо и обомлела – за спиной, уткнувшись носом ей в загривок, лежал Том. Кажется, спал.

И остро так, отчётливо до безобразия, почувствовалась его рука, перехватывающая по низу живота, и бесстыдно мешающая позади, напирающая твёрдость.

Не понимая и со сна, и по неопытности, в чём дело, Оили завела руку за спину и кое-как просунула между их телами. Длинные пальцы натолкнулись на твёрдое, горячее, натягивающее тонкую ткань пижамных штанов, ощупали. Том вздохнул во сне, опалив шею дыханием, отчего по телу побежали мурашки и волосы встали дыбом.

Щёки обдало жаром, и глаза в шоке округлились, что она даже не сразу убрала руку, продолжая держать брата за член. Для неё, четырнадцатилетней девочки, ещё даже не целовавшейся ни разу в жизни, это было слишком большим откровением. А понимание того, что это её родной брат, и что непонятно, что происходит и происходило, привносило в коктейль эмоций жуткую растерянность, страх и долю отвращения.

Отдёрнув руку, Оили выбралась из объятий Тома, надела штаны и, напряжённо взглянув на него напоследок, вышла из комнаты.

На коже всё ещё ощущался незнакомый ранее жар, взгляд метался, мысли разлетались и сталкивались камнями.

«Когда-нибудь такое будет во мне…», - сам себе размышлял внутренний голос, доводя, заставляя захотеть биться головой об стенку или напиться – да так, чтобы выблевать перед подругой душу, а наутро ничего не помнить. Но только не об этом «блевать», нет, об этом нельзя.

Это же брат. Брат! И непрошеные мысли о будущем путались с его образом.

И непонятно было, что произошло, почему Том оказался рядом, ещё и жался так. И горячее, упирающееся…

«А вдруг…», - сердце на мгновение остановилось от ужаса этого допущения.

Она же и сама не может до конца видеть в нём брата, потому что только недавно увидела вообще впервые. Тем более он больной. Дважды.

Оили засунула руку в штаны, проверяя наличие на себе белья, хоть точно помнила, что из кровати вставала в нём. Трусики оказались на месте и даже чуть спущенными не были.

«Господи, о чём я думаю…», - вздохнула она. А не думать всё равно не получалось.

Сон как рукой сняло, и возвращаться в спальню категорически не хотелось. Оили зашла на кухню и чуть вздрогнула, увидев готовящую завтрак мать. Спрятала глаза, хоть мама стояла спиной, и села за стол.

Обернувшись на тихий скрип ножек стула об пол, Хенриикка произнесла:

- Доброе утро, Оили. Не ожидала, что ты так рано проснёшься в выходной.

- Я тоже… - невнятно пробормотала девушка, смотря в стол, подпёрла висок кулаком.

- Что ты говоришь? – мама не расслышала и снова обернулась через плечо.

- Я не собиралась так рано вставать, - негромко, но уже разборчиво.

- Тебя что-то разбудило?

Секунда, две. Вдох. Правда:

- Да. Том.

Под влиянием обстоятельств Оили из колкого подростка вновь превратилась в растерянную девочку, которой необходимо с кем-то поделиться. Желательно, с мамой, с кем же ещё обсуждать то, о чём никому другому не расскажешь.      И хоть внутренний бунт прихватывал за горло, рождая сомнения в том, что говорить в принципе стоит, она продолжила:

- Я проснулась с ним.

Хенриикка словно почувствовала свои пальцы отдельно от себя – как они стиснули в напряжении сковороду. Сглотнув, она поставила сковороду на тумбочку, чтобы не выронить случайно от того, что могла сказать дочь далее, и развернулась к ней.

- В смысле, с ним?

- Он, наверное, пришёл ко мне ночью. Не знаю, как было. Я проснулась, а он лежит со мной и обнимает. И…

- Что, и? Оили, пожалуйста, договаривай.

- И… Вот чёрт, я не знаю, как тебе это сказать…

Мелко задёргались лицевые мышцы, этого было не видно со стороны, но Хенриикка чувствовала. Подумалось о самом худшем, мерзком. Они же кровные брат и сестра. Оили ещё совсем юная девочка, а Том… А у Тома не всё в порядке с головой. И никто не знает, чего от него можно ожидать.

Глубоко вдохнув, чтобы унять лёгкое головокружение от напряжения, Хенриикка села напротив дочери.

- Оили, скажи, как есть. А то я начинаю думать о плохом.

- Это не плохо. Наверное… То есть точно. Но мне было неприятно. И сейчас тоже.

Захотелось разрыдаться. Просто разрыдаться и убежать. Хенриикке и самой сейчас была остро необходима мама, у которой на груди можно поплакать и пожаловаться, как всё сложно и плохо. И если что-то на самом деле произошло, она не знала, что будет делать и как жить.

Но мамой здесь была она. И она была обязана держаться.

- В общем… - всё пыталась объяснить Оили. – Чёрт. У Тома… - она даже попыталась как-то уклончиво изобразить то, что никак не могла сказать, но идея была провальная. – В общем, стояк у него. В меня упирался. Но Том, кажется, спал.

- Он ещё у тебя?

- Должен быть. Я его не будила.

- Я сейчас с ним поговорю. Жди меня здесь.

Хенриикка решительно направилась на второй этаж, тем не менее, не представляя, что будет говорить. С одной стороны, она прекрасно понимала, что утренняя эрекция совершенно нормальное явление, тем более для девятнадцатилетнего парня. Но, с другой стороны, само по себе то, что Том пришёл в постель к сестре, не было нормальным.

Зайдя в спальню, она подошла к кровати и произнесла:

- Том? Том, просыпайся.

Том открыл глаза, с сонным непониманием смотря на разбудившую его мать. Взгляд наивный, чистый, волосы взъерошенные, и кофта немного перекрутилась.

- Доброе утро, мама, - наконец-то он смог, назвал маму мамой, даже выжимать из себя это не пришлось, само собой получилось.

- Том, что ты здесь делаешь?

Том мимолётно огляделся, приподнялся, подтянув колени к животу.

- Спал.

- Почему здесь? У тебя же есть своя комната.

Том опустил глаза. Он не придумал объяснения своим действиям и сейчас оно тоже не придумывалось. В голове стояла пустота.

- Том, ты должен мне ответить, - настояла мама.

И всё-таки нервное движение родом из детства вырвалось, он прикусил кончик большого пальца и с ним во рту промямлил:

- Мне здесь больше нравится.

- Что?

Убрав руку от лица, Том повторил:

- Мне здесь больше нравится. И так, если я здесь, Кими может спать в своей комнате.

- Кими спал на диване. Но даже это не столь важно. Это – комната девочек, как ты оказался здесь?

А сказать нечего. Предательская пустота мыслей. Но в последнюю секунду, когда молчание стало совсем напряжённым, подходящий ответ нашёлся.

- Мне захотелось поспать с Оили. Я же сплю с Кими, вот и с ней решил.

Хенриикка села на край кровати ближе к изножью, не сводя с лица сына внимательного, строгого взгляда.

- Почему ты не предупредил её, что собираешься прийти? Не спросил её согласия?

- Я не хотел её будить.

- То есть ты пришёл среди ночи и лёг к ней?

Том забегал глазами, соображая: да, нет, так было? Кивнул.

- Чем ты руководствовался в своём решении?

- Захотелось, - очень плохой, паршиво двусмысленный ответ в свете сложившейся ситуации, о которой Том был ни сном, ни духом. И глаза бегают, бегают, завершая дурной образ.

Даже такое проявление зарубленной на корню сексуальности, как утренняя эрекция, случалось с ним крайне редко и обычно проходило незамеченным, потому, что по утрам, в отличие от ночей, спал крепко. И к данному моменту волна непрошеного возбуждения успела схлынуть, не оставив о себе ни следа.

- Захотелось, - повторила за ним Хенриикка, отвела взгляд, дав себе пару секунд на подготовку к ответу. – Том, постарайся запомнить это раз и навсегда – ты не должен спать ни с Оили, ни с Минтту. И если ты хочешь спать с девушкой, ею не должна быть твоя сестра.

Резковато. И из-за смысла, и из-за тона, и из-за взгляда холодных глаз в глаза.

Том стушевался, опустил глаза, чувствуя себя и виноватым, и прибитым, и непонятно, за что.

- Оили рассердилась на меня за то, что я пришёл к ней без спроса?

- Оили это не понравилось.

Через какое-то время после разговора с мамой Том подошёл к сестре, присел рядом.

- Оили, извини за то, что я не разбудил тебя и не сказал, что буду спать с тобой. Только не говори никому, пожалуйста, но… мне ночью стало неуютно, а Кими ушёл…

- Слушай, меня не очень интересуют твои объяснения, - перебила Тома сестра. – Просто не заходи в нашу комнату, ладно? Если тебе не повезло полежать с мужиками, то не надо меня в это втягивать.

Речь Оили была хлестче десятка пощёчин, только щёки от неё не краснели, а бледнели. Сказав всё, она вышла. Том круглыми от шока глазами смотрел ей вслед, и вера внутри истошно вопила: «Нет! Нет! Она не то имела в виду, она не хотела обидеть!».

Хенриикка старалась отвлечься на всевозможные дела, но не получалось. И как назло сегодня не надо было на работу. Или это к лучшему.

Она без конца думала о том, что происходит с Томом. Его истерики, изменения. И вдобавок сегодняшний эпизод, который никак не вязался с ним. С одной стороны, она хотела его оправдать, а с другой - напирало напряжение, копящееся не один день.

Напряжение побеждало. Потому что на самом деле не видела она никаких оправданий его действиям, но зато видела другое. Пусть она не воспитывала Тома с пелёнок, не знала наизусть каждую его отличительную черту и ужимку, но она прекрасно видела, что он врал.

А никто не лжёт просто так, когда всё по правде просто и невинно. А если не невинно, то с Томом что-то не так. Или это вовсе не Том.

Но в голову ему она заглянуть не могла.

Голова кругом.

Промучившись до вечера, Хенриикка решила проверить свои подозрения и положить им конец. Тянуть больше нельзя.

Постучав, она заглянула к Тому.

- Можно зайти?

- Да.

Прикрыв за собой дверь, женщина села на кровать и сказала:

- Том, ответь, пожалуйста, на пару вопросов.

- Каких вопросов?

- Сейчас узнаешь. Просто послушай и ответь.

- Хорошо.

- Где ты родился?

- В Морестеле.

Том ответил на автомате, потому что неисчислимое множество раз повторял это раньше. В глазах Хенриикки мелькнула и тревога, и вопрос, и смирение.

- В Морестеле? – переспросила она.

- Ой… - парень округлил глаза, с опозданием поняв, что сказал. – Во Франкфурте-на-Майне.

- Так в Морестеле или во Франкфурте?

- Во Франкфурте.

- Какая у тебя раньше была фамилия?

- Какая разница? Теперь у меня ваша фамилия.

- Ответь, пожалуйста.

- Каулиц.

- Как звали мужчину, с которым ты жил, который тебя вырастил?

- Феликс.

- А второе имя?

- Йенс.

Том всё больше не понимал, к чему эти странные вопросы, ответы на которые мама и так должна была знать – точно знала, брови сползались к переносице.

- Сколько тебе лет?

- Девятнадцать.

Том отвечал правильно, но это всё равно ничего не доказывало. Ответы на все эти вопросы можно было узнать при желании. Нужно было спросить о том, чего не-Том точно не может знать.

Помолчав, она беззвучно вздохнула и, скрепя сердце, задала новый вопрос:

- Что с тобой произошло в четырнадцать лет?

У Тома медленно вытянулось лицо.

- Мама, ты чего?

И дошло, вмиг ворвалось в сознание очевидное, отрицаемое – чем и для чего был этот странный опрос. Сколько раз проходил через подобные в центре.

- Мне важно, чтобы ты ответил.

Мне важно, нам важно. Всем важно…

Подбородок дрогнул, но Том успел стиснуть зубы, чтобы не позволить ему зайтись предательской дрожью и выдать то, как горько и злостно от бессилия стало внутри. Он же из кожи вон лез, чтобы быть хорошим и правильным, чтобы всем было хорошо и спокойно. А в ответ на все старания ему вменили то, что с ним что-то не так.

Обидно и горько. И снова прошлое не даёт быть счастью в настоящем.

- Джерри больше нет, клянусь. Не думай даже об этом.

Глава 25

Но сейчас пусть всё сбудется, и я сумею всё забыть.

Я прошу, я прошу, но это то, чего не может быть.

Вельвет, То, чего не может быть©

Том продолжил делать всё то, что делал, но уже без огня, как-то на автомате. И фальшивые улыбки стали тусклыми, будто бы вымученными.

Ему стало некомфортно в собственной семье. С Кими по-прежнему не складывалось, и не особо уже пытался наладить отношения и перепрыгнуть себя. Оили его оттолкнула, после того разговора с матерью, опроса, не получалось продолжать оправдывать её и лгать себе. А сама мама заподозрила в нём монстра. Только с отцом он продолжал ощущать те самые уют и тепло, но его Том видел реже всех, Кристиан работал с утра до вечера и нередко бывал в командировках.

Опасность мыльных пузырей в том, что они легко лопаются, и пузырь веры не стал исключением. Мамины подозрения вскрыли его с лёгкостью скальпеля. Хлопок. Глаза слезятся от попавших в них брызг-осколков.

Том большую часть времени проводил в своей комнате и снова, как в детстве, начал подолгу смотреть в окно. Но уже не представлял там, за границей горизонта, прекрасные чудеса-миражи, которые на самом деле самые обычные вещи и которые так хотелось увидеть, пережить. Он увидел совершенно другой край, узнал свою настоящую семью и жил с ней, о чём ещё можно мечтать?

Но почему-то жизнь вновь упрямо не желала становиться сказкой. Наверное, потому, что сказок не бывает. Но в глубине всё же верилось, робко, но отчаянно теплилось, что непременно случится его «долго и счастливо». И всё будет хорошо, все невзгоды и трудности останутся в прошлом. Ведь тучи всегда рано или поздно рассеиваются, и появляется солнце. Вот только здесь, в Финляндии, тучи не рассеивались примерно с середины октября. Суровый стужный край.

Том смотрел на зиму, наступившую осенью, в бесконечно хмурое небо, и в запрятанном от себя уголке души ощущал, что это не его место. Он скучал по солнцу и по теплу, ему не нравились традиционные шерстяные свитера, душащие горло, и что без перчаток руки коченеют за десять минут. Но, с другой стороны, [убеждал себя] свитера эти забавные, тёплые, сотканные не просто на его родине, а из неё, и под перчатками не видно ненавистных шрамов. Только солнца на самом деле не хватало, глаза искали его по привычке, ждали и не находили.

Солнца бы. Всего лишь немного солнца…

Ещё в ноябре начал периодически падать снег, температура закрепилась в уверенном минусе. А официальная зима привела под руку настоящую сказку, иначе быть не может в стране, где родился и живёт самый волшебный Рождественский Дед.

Одной ночью снега намело столько, что всё видимое стало белым-бело. Белый цвет, бьющий из-за окон, ударил по глазам, когда открыл их поутру. Том подошёл к окну и долго-долго всматривался в слепящую белизну, искал взглядом её края, но краёв не было видно. Всё белым-бело: крыши домов, земля, даже тротуары. Всё укутано белым покрывалом.

Снег, на котором почему-то замыкало, которого ждал зачем-то, был всюду. И его было столько, словно за раз небеса возместили всё то, что пропустил и за потерянные годы, и даже за подменённую жизнь вдали от собственной жизни, жизни, в которой сугробы и сказка могли быть обычным делом.

Пейзаж за окном завораживал и казался немного нереальным, словно сошедшим с открытки. Том спустился на первый этаж и, обувшись, как был в спальной одежде, вышел на улицу. Он обязан был проверить, что всё это взаправду.

Пройдя пару шагов, Том опустился на корточки и провёл по снежной глади кончиками пальцев, затем осторожно зачерпнул снега в ладонь. Кожу кололо ледяным холодом.

Сердце преисполнилось беспричинной, светлой, детской радостью, и губы тронула улыбка, несмотря на то, что это такая мелочь, и что рука немела от холода. И в то же время появилось странное, необъяснимое ощущение, будто это уже было когда-то. Или могло быть.

Том пошевелил пальцами, затем сжал ладонь в кулак; ледяная талая вода тонкими ручейками заструилась под рукав.

- Что ты делаешь?

Он обернулся на голос. На пороге, подперев плечом дверной косяк, стояла Оили в расстегнутом чёрно-лоснящемся пуховике.

- Смотрю, - Том поднялся и отряхнул руки.

- Ты снега никогда не видел?

- Так много - нет, - честно ответил парень, крутанув головой, и снова перевёл взгляд на снежное покрывало. Взгляд сам стремился к нему, и белый цвет словно проникал через глаза в сознание, заполнял.

- Точно, ты же во Франции жил, а она намного южнее. Теперь привыкай, у нас зимы всегда очень снежные.

- Тогда мне казалось, что выпал снег. А потом я его почти не заставал…

…почему-то казалось, что уже выпал снег – и на самом деле стало холоднее, когда он ещё мог чувствовать, он ощущал это. Виделось – то ли во сне, то ли в бреду – что там, по ту сторону глухих стен его персонального склепа, земля уже укрыта белым. Он видел собственные следы на белоснежном ледяном покрывале – такие маленькие. Ему снова было семь лет, он бегал по снегу, кружился, радовался зиме, а за спиной улыбался отец…

Будто и не он сказал это, в полутрансе, не своим тоном. Оили немного не поняла его и переспросила:

- Когда «тогда»?

Том молчал, пугающе отсутствующим взглядом смотря перед собой, и лицо совсем ничего не выражало. В голове медленно перещёлкивались шестерёнки – механизм переключения.

Но циклу что-то не дало завершиться. Том очнулся, часто заморгал. Было такое чувство, словно перепрыгнул во времени или пространстве. Он непонимающе обернулся к сестре. Она чуть хмурила брови и держала руки плотно скрещенными на груди, плечи были напряжёны и приподняты в защитном жесте, потому что, хоть старалась не показать слабину даже перед собой, от его поведения стало не по себе.

- Всё в порядке? – спросила Оили.

- Да-да, - поспешно ответил Том, но помотал вместе с этим головой.

- Так ты ответишь, когда было это «тогда»?

- Что, тогда?

Память изолировала воспоминание о словах, напоминающих о травме. И то, что происходит на границе сознания, уже не принадлежит ему. Том искренне не понимал, о чём говорит сестра.

- Ты сказал, что тогда тебе казалось, что выпал снег. Как это может казаться? Снег или есть, или его нет. Когда такое было?

У Тома напряжённо расширились глаза, и брови изломились.

- Тогда… - он несколько раз махнул в воздухе кистью, пытаясь объяснить, а главное – не думать. – Давно это было… Я маленьким был…

…Но следы наполнились кровью: сладковатой, тошнотворной, марающей невинную белизну. Искристый снег превратился в багровую жижу. Кровь текла, не останавливалась. Страшно. Отец куда-то исчез. И картинка растворилась во тьме…

Ужас. Стылый, заползающий в вены. Вспышка – кровь на снегу. Том мотнул головой и проговорил:

- Я замёрз, пойду в дом.

Оили ничего не сказала, только отошла с прохода и провела его взглядом. До этого подобное она видела только в триллерах про душевно больных людей, и от этого становилось настолько не по себе, что даже холодок по телу. Передёрнув плечами, она закрыла входную дверь.

Том сидел у себя на кровати и кусал губы до красноты. И не было причин для беспокойства, ничего не произошло ни странного, ни страшного, и всё равно сердце выпрыгивало из груди. Надо бы пойти в душ, но тело отказывалось двигаться. Пальцы стыли от непонимания и одновременно подозрения.

«Нет-нет, ничего не произошло и не происходит. Я просто устал и просто замёрз, вот и всё. Ничего-ничего страшного. Его нет. А я смогу забыть».

Успокоившись желанным самообманом, Том отправился в ванную. Включил воду погорячее, что пар повалил, и встал под жгущие струи. Взгляд привычно вперёд и вверх, чтобы не видеть, и руками себя не трогать.

Когда хлопнула дверь ванной комнаты, Оили поднялась в их с Минтту спальню, где младшая играла.

- Мелкая, не трогай сегодня Тома, - сказала она, будто бы как ни в чём не бывало, даже пренебрежительно, но за словами её скрывалась настоящая забота. Потому что мало ли…

Родители должны были вернуться только к ночи, Кими вечером, и защитить их было некому. Но звонить родителям и жаловаться, что с Томом что-то не то, она не хотела. Несмотря на всё и своё, и его, она отчасти жалела Тома и понимала, что такими темпами ему светит больница. И не было понимания, что он может быть на самом деле опасен. Для неё сложившаяся ситуация была сродни тому самому триллеру, от которого и страшно, и который затягивает, и прерывать его не хочется.

- А что с ним? – отвлёкшись от игрушки, поинтересовалась малышка и взглянула на сестру.

- Ничего. Но не трогай его, вообще не подходи лучше к нему, ясно?

- Если не скажешь, почему, то не ясно, - поставила ультиматум Минтту и добавила: - Он с ума совсем сошёл? – так просто, безо всякого страха, как могут только дети.

- Нет, не сошёл. Он… - не зная, как так объяснить, Оили раздражённо выдохнула и села на пол рядом с сестрой, сложив ноги по-турецки. – Он плохо себя чувствует. Так понятно? Не надо его доставать, пусть отдохнёт хотя бы до вечера.

- Я его не достаю, ему самому нравится со мной проводить время и играть. А чего ему плохо? Заболел?

- Типа того.

- Тогда почему ты сказала, что он не сошёл с ума?

- При чём одно к другому?

- При том, что если болеет, значит, сошёл. У него же это слабое место – как хронический кашель.

- Железная логика. Но неправильная. Если он лечился в психиатрической больнице, это не значит, что только этим он и может болеть.

- Чем, этим?

- Чем-то психическим.

- Но болеет же?

Оили в бессилии развела руками. Нормальные разговоры с Минтту никогда не давались ей, она начинала выходить из себя уже со второй минуты, потому что младшая казалась ей невыносимой – непробиваемая, как танк, любознательная не к месту и приставучая до зубного скрежета. И сейчас тоже – стоит на своём и сыплет вопросами.

- Думай, как хочешь, - ответила девушка. – Но меня послушай и к Тому не ходи.

Минтту честно дотерпела до вечера, но перед сном, когда уже расстелила кровать, всё-таки отправилась по душу Тома. Интересно же было проверить, что с ним такое, и указание вроде бы выполнила, и не могла же полностью послушать сестру, раз та запретила к нему ходить.

Не найдя Тома в его комнате, она всунула голову в ванную, где он чистил зубы, а затем зашла полностью.

- Том, ты уже спать собираешься ложиться?

- Да, собираюсь.

- Я тоже, - малышка закрыла за собой дверь и прошла вперёд. – Но мне помощь твоя нужна, я так не могу лечь спать.

Том удивлённо обернулся к ней.

- Моя?

- Да. Ты же мой старший брат.

- Хорошо… - растерянно проговорил Том. – Только зубы дочищу.

- Я тогда тоже пока почищу.

Минтту приставила к умывальнику свою табуретку, чтобы доставать до зеркала, взобралась на неё и тоже приступила к чистке. После гигиенических процедур она за руку потащила Тома в свою спальню, подвела к кровати.

- Мне кажется, там что-то есть, - указала под кровать.

- Что?

Девочка посмотрела на Тома и обиженно, и так, словно он идиот. Ответила:

- Что-то плохое и страшное. Посмотри.

Глупо так и стыдно было бы донельзя, если бы задумался, но от слов сестры стало чуточку не по себе. Но, не подав об этом вида, Том опустился на колени и заглянул под кровать.

- Там ничего нет, - засунул под неё руку и пошарил по полу для достоверности. – Коробка только какая-то. Достать?

- Да, достань.

Проверив, что в коробке, Минтту запихнула её обратно под кровать и, сложив руки на груди, посмотрела на шкаф.

- А в шкафу? – с капризными нотками произнесла она.

- В шкафу тоже что-то может быть?

- Там должна быть одежда. Но вдруг ещё что-то?

- Хорошо, сейчас проверю.

Том открыл дверцы шкафа, склонился, тщательно просматривая его недра. Пару раз оглянувшись к нему, Минтту отошла к двери и, дотянувшись до выключателя, погасила свет.

Получилось смешно со стороны и слишком жутко и неожиданно. Смотрел в тень недр шкафа, ища в нём неведомое нечто, и вдруг наступила темнота, ударив по глазам и нервам. Том дёрнулся, отшатываясь, и врезался плечом в дверцу шкафа с такой силой, что она покосилась. По руке растеклась пульсирующая боль.

- Ударился?

Зажмурившись и стиснув зубы, чтобы ничего не сказать от боли, зажимая плечо, Том кивнул. Затем заставил себя открыть глаза и, не сделав ни вдоха за путь к выключателю, включил свет.

- Видишь, как здесь бывает страшно в темноте, - проговорила малышка, - что даже ты испугался. А я маленькая, мне страшнее.

Том согласно покивал и, всё же поморщившись мимолётно, снова зажал плечо ладонью.

- Сильно больно? – участливо спросила Минтту, встала перед ним, снизу заглядывая в лицо.

- Да, больно.

- Давай я посмотрю, нас в школе уже учили первой помощи.

Том снова не стал спорить и сел на её кровать. Минтту упёрла руки в бока, думая, как добраться до травмы, осторожно провела пальцами по пострадавшему плечу брата, проверяя больно ли так, если касаться, но не давить. А затем подцепила вырез его свитера и попыталась стянуть с плеча.

Вздрогнув, Том до побеления костяшек вцепился в свитер, удерживая его на себе, с дрожащим в зрачках испугом посмотрел на сестру.

- Что ты делаешь?

- Мне надо посмотреть без одежды, иначе неправильно, - ответила малышка.

- Не надо. Не надо меня раздевать, - Том встал и поправил свитер. – Всё в порядке, уже не болит, - соврал, потому что так лучше. Пусть сестрёнка не беспокоится и не считает, что должна помочь.

Её помощь он не мог принять, потому что не мог показать, что у него под одеждой. Он не хотел лишний раз слышать, что это ужасно и отвратительно, потому, что и сам это знал. И малышке было ни к чему видеть такое.

Решив поверить на слово, Минтту вернулась к прерванной теме:

- Посмотри ещё за окном.

Тихо вздохнув, Том подошёл к окну, выглянул на улицу, в черноту. Комната девочек выходила на уличный фонарь, и голые ветви дерева смотрелись на его фоне жутковато, покачивались на холодном ветру, словно иссохшие руки тянясь к окну, чтобы постучать в ночи, и сердца спавших до этого остановились от ужаса.

- Там тоже ничего нет, - произнёс он и отвернулся от окна.

- Нигде ничего нет?

- Да.

- Странно… Сумасшедшие же всегда что-то видят.

У Тома вытянулось лицо и даже не поверилось сразу, что не ослышался.

- Я сумасшедший? Минтту, я не сумасшедший, - голос дрогнул, сел, в груди шок.

- Сумасшедший. Ты же лечился в сумасшедшем доме, а я уверена, что во Франции это значит то же самое, что и у нас. Но ничего страшного, у меня в классе есть мальчик, у которого мама тоже сумасшедшая, но когда пьёт таблетки, то нормальная. А ты пьёшь таблетки?

Том приоткрыл рот, закрыл, снова приоткрыл. Мотнул головой.

- Нет, не пью.

- Плохо, - заключила малышка. – Вдруг ты на нас кидаться начнёшь?

Это было слишком. Устами детей глаголет истина, и это самое страшное. Том прикусил губу, часто заморгал, прогоняя проступившую влагу, хотел что-то сказать, но не смог. Чувствовал, что если откроет рот, то закричит или разрыдается.

Том ушёл к себе в комнату, сидел на кровати, заламывая пальцы. Потом подошёл к зеркалу.

«Его нет, - цедя, говорил он себе. – Тебя нет».

А если Его нет, то всё хорошо. Всё будет хорошо.

[Забывая про страшное слово «недолечили». Веря, что веры достаточно].

Глава 26

не смотри мне в глаза

пожалуйста, не смотри

я не знаю того,

кто сидит глубоко внутри.

Виллисы на гобелене©

Джерри сидел около противоположной стены и смотрел на него, замершего на кровати. Взгляд чёрный, жуткий, проникающий, как медленная пуля, как яд в кровь. Смотрел неотрывно, не произнося ни слова, ни звука. Как удав на кролика или – неизбежность на того, кто не в силах ей противостоять. Минуту, две, три.

Не отводя взгляда, он неспешно поднял руку и провёл большим пальцем по горлу в слишком говорящем жесте. После чего лёгким кивком указал на дверь, за которой находилась семья.

Том, резко проснувшись, подскочил на кровати. Сердце, заходясь, долбило в рёбра, губы и глотку сушило от сбившегося до невозможности дыхания.

Он метнулся взглядом по комнате. В ней царил такой же рассветный сумрак, как и во сне. И стул стоял на том же самом месте, но был пуст.

«Сон, - Том выдохнул и опустил голову, пытаясь успокоиться. – Это всего лишь сон…». – Пауза в мыслях. – А если нет?».

От этого допущения бросило в холод, и уже не избавиться от него. Выпутавшись из одеяла, Том быстро вышел в коридор. Пульс зашкаливал и звучал глухо.

Том блуждал по спящему дому, как по лабиринту, разрываемый мыслями, непониманием и душным, бессильным страхом, напоминающим ступор.

Джерри никогда ему не снился. Никогда.

А сейчас перед глазами стояли его глаза, его черты – свои же и бесконечно чужие. А главное – взгляд. Это не было похоже на игру воображения, это был «привет».

Джерри просыпается. Или уже проснулся и успел снова уйти на покой, кто знает. В прошлый раз Том тоже бы ничего не понял и не заметил, если бы не часы перед носом. Этот момент не отличается от других, не ощущается каким-то особенным – просто ты открываешь глаза в другом времени и в другом месте. Место было тем же, родительским домом. Время – неизвестно, как во сне.

Как во сне…

«Но если это был не сон…».

Каждый в семье так или иначе успел задеть Тома, причинить боль, пусть он не обижался и зла не держал, даже на запоминал неприятные слова и ситуации. Но у Джерри иной склад, Джерри – защитник, не человек. И финальный его посыл был красноречив, его не истолковать двусмысленно.

И никто не мог дать гарантий, что Том вновь не пропустил день или два, в которые произошло то, чего он себе никогда не простит, что он не остался единственным живым в доме.

Поблизости не было ни календарей, ни электронных устройств, по которым можно было бы сверить дату.

Сердце остановилось. Том хотел побежать, но пошёл еле-еле, на негнущихся ногах. Подошёл к двери в родительскую спальню и открыл её. Всматривался во мрак, прислушивался, не дыша. Дышат. Живы.

От сердца отлегло так, что впору разрыдаться от облегчения, но тут же вновь охватило ужасающее напряжение. Ещё ведь есть Кими и девочки.

Тихо-тихо закрыв за собой дверь, Том спустился к брату и, удостоверившись, что и с ним всё в порядке, в последнюю очередь зашёл к сёстрам. Вновь перестав дышать, обратился слухом и зрением, вперился взглядом в постель Оили. Она лежала полубоком, прижимая одеяло к груди. Крови нигде не было видно. И если присмотреться, было видно, что она дышит.

Том закрыл глаза и прерывисто выдохнул, после чего развернулся к Минтту. Её кровать стояла около стены, и свет из окна почти не падал на неё, издали ничего было не разобрать. Шаги к ней были самыми страшными и тяжёлыми, потому что она последняя, она – самый маленький и беззащитный человечек.

- Что ты здесь делаешь?

Том вздрогнул от неожиданности и обернулся к Оили.

- Я… Я… - полная растерянность мыслей, тихая паника от того, что его застукали на месте преступления, которого он совершал, которое и не преступление вовсе. И наиглупейшее, но единственно безобидное оправдание: - Я дверью ошибся.

Оили не съязвила в ответ, что было ожидаемо. Не та была ситуация, в которой есть желание показывать острый язык.

- Понятно. Так… Может, к себе пойдёшь?

- К себе? Да, пойду. Ухожу уже.

Том говорил, нервно улыбаясь, дёргано и слишком ярко ото лжи жестикулируя, и буквально убежал от девочек. Досветла он не сомкнул глаз, потому что, хоть всё обошлось, не отпускал тихий ужас, напряжённая тревога, сжавшая в лапах, от привета, переданного из тёмной, загадочной глубины – как знамение. Страшно закрыть глаза и открыть их через год, и потерять всё и всех.

И Оили тоже не спалось. Она то и дело смотрела на мирно спящую, ничего не подозревающую сестру, на закрытую дверь. После нежданного визита Тома было не по себе. Просто страшно открыть глаза и обнаружить в темноте фигуру незваного гостя, пусть даже это твой родной брат. Родной брат с поправкой «дважды лечился в психушке».

Но, несмотря на всё, сон всё-таки взял своё и утянул в свой успокоительный омут. Проснувшись утром, Оили первым делом отправилась на поиски Кими, но он уже уехал на учёбу. Не найдя его, она вернулась в спальню и залегла на кровать с телефоном, чтобы хоть так пожаловаться, выговориться. Ей необходимо было поделиться, а только ему она могла доверить всё.

«Кими, ты не представляешь, что ночью было. Просыпаюсь – а у нас Том. Стоит посреди комнаты, смотрит на Минтту. Чёрт, ты не представляешь, как это было стрёмно».

Ответ пришёл быстро:

«Зачем он приходил? Что он делал?».

«Говорю же – смотрел, как мелкая спит. Когда я спросила, что он здесь делает, растерялся видно, сказал, что дверью ошибся и убежал. Вот чёрт, Кими… Сейчас это уже не кажется страшным, но ночью я чуть не обделалась. И чего его так в нашу комнату тянет?».

«Не понял. Он не в первый раз приходит к вам?».

«Да… Он около недели назад приходил, когда мелкая дома не ночевала. Я его только утром обнаружила: со мной в кровати спал, обнимал».

«Почему ты мне сразу не сказала?».

«Не хотела, чтобы ты разбирался с ним, и чтобы у вас ещё сильнее испортились отношения».

«Бить его бы я не стал и сейчас тоже не буду. Но, кажется, мне стоит с ним серьёзно поговорить. А лучше сразу с мамой и папой, потому что Том ведёт себя всё менее адекватно».

«Мама в курсе первого случая, насчёт папы не знаю. Но не говори им про то, что было сегодня».

«Оили, нельзя об этом молчать. Понимаю, Тома жалко, мне тоже, но у него не всё в порядке с психикой, об этом нужно помнить».

«Думаешь, это начинается то самое?».

«Не знаю, что начинается, но очевидно, что Тома рано выписали».

«А может, это его норма?».

«Если это его норма, то нам нужен домашний психиатр».

Оили отправила в ответ три смеющихся смайлика. Кими написал:

«Это не очень смешно. И нет, я не зануда».

«Не зануда. Но не говори, пожалуйста, пока ничего родителям, давай подождём».

«Подождём, когда они сами всё увидят и поймут?».

«Типа того. Не хочу наговаривать, пока ещё ничего не понятно наверняка».

«Родители сами просили нас быть бдительными с Томом. Но хорошо, раз ты так просишь, я ничего не скажу им пока».

«Спасибо. Я просто хотела поделиться, а не устраивать тревогу в доме».

«Не за что, сама знаешь, что не подведу. А чтобы и мне, и тебе было спокойнее, поживу дома какое-то время».

«А это хорошая идея! И спать можешь у нас, чтобы на диване не мучиться».

«Посмотрим. А пока надо обсудить мой переезд с родителями, чтобы я лишним не оказался».

«Ты лишним никогда не будешь. И пусть только попробуют что-то сказать – с тобой уйду. И Тома с собой заберём и потеряем, и пусть им будет скучно жить с одной Минтту».

Том снова заснул только в районе девяти утра и проспал до обеда. Когда проснулся, как это обычно бывает, всё произошедшее ночью уже не ощущалось таким острым – ощущалось далёким, смазанным, похожим на сон или собственную фантазию. Но всё равно не стало спокойно. Было страшно, но иначе – тихо, смиренно, без дрожи в теле и крика отчаяния в голове. Потому, что с Джерри невозможно бороться – если он придёт, то придёт – ничего не поделаешь, не остановишь. А Джерри рядом, Том не чувствовал этого сейчас, но острой безысходностью ощутил во сне-предупреждении, и от этого руки опустились. Вот откуда оно, смирение.

Том ходил, опустив голову, словно боялся, что в его глазах смогут разглядеть чудовище. Топкое бессилие повесилось на плечи, обняло коконом, который и прозрачен, и из которого не выбраться.

Но позже именно из бессилия необъяснимым образом взялись силы, родилось желание бороться. За себя, за свою жизнь. За пресловутое, но от того не менее прекрасное «нормально и счастливо». Как в последний раз.

Глава 27

Папа, мама, сегодня не ждите, у маршруток перерывы.

Папа, мама я ваша ошибка, не такого хотели вы сына.

Винтаж, Мальчик©

За окном темень. Очередное занятие по изучение языка. Отведя вступительный блок, преподавательница объявила практическую часть – общение на заданную тему и попросила всех разбиться на пары.

Пока Том замешкался, все, уже успевшие раззнакомиться и найти в группе товарищей по интересам, разобрали друг друга, передвинули парты для удобства. Подняв голову, он обнаружил, что остался один. Не удивительно, ведь девять на два не делится. Голоса о том, что остался без пары, он не подал, но на это и так обратила внимание преподавательница.

- Том, ты можешь сесть к кому-нибудь третьим, если тебе это будет удобно.

Том чуть кивнул, перевёл взгляд на одногруппников, растерянно выбирая, к какой паре ему пойти. Даже такой простой выбор казался сложным и тянул общее время. Логичнее всего было сесть к нелюдимой брюнетке и бабушке-ведьме, хоть за всё проведённое вместе время не обмолвился с ними ни единым словом, не сложилось как-то. Брюнетка вообще общалась только с той самой бабушкой и с преподавательницей, напрочь игнорируя мужчин вокруг. А бабушка была настроена доброжелательнее, но до него не дошла, не сложилось, потому что и он сам ни разу не подошёл к ней.

Забрав свою тетрадь, Том встал из-за парты, но его намерения опередил Владислав, тоже вставший из-за своего стола и сказавший перед этим что-то товарищу.

- Давай я тебе пару составлю.

Том удивлённо взглянул на него, затем посмотрел на дам.

- Я хотел…

Брюнетка наградила его таким взглядом, после которого подходить к ним уже не хотелось. У неё была одна не милая особенность – приверженность радикальному феминизму, мужчин она ненавидела и презирала, и в большинстве случаев даже рядом с ними находиться не желала. Детство в глазах и абсолютная непохожесть на «мужлана-угнетателя» никак не влияли на её отношение к Тому и не делали его лучше других.

- Да, хорошо, - согласился Том. Всё равно альтернатив не было.

Владислав взял свой стул и поставил около стола Тома, его товарищ пересел к двум другим мужчинам. Том помешкал немного, но тоже выдвинул стул из-за парты и поставил напротив новоиспеченного напарника, сел. Он опустил взгляд к широко разведённым коленям мужчины, между которыми и его собственными плотно сжатыми коленями было меньше полуметра. Непривычно и неуютно сидеть так близко с посторонним человеком, но отодвигаться и некрасивым казалось, и слышно так будет плохо.

- Ну что, Тоум, поболтаем? – улыбнулся Владислав и пробежался глазами по своему заданию.

Том и не заметил, что он неправильно сказал его имя. Знал, что отныне и впредь где-то в имени есть буква «у», а уж где она должна быть, не задумывался и не следил. В семье все, кроме отца, изначально произносили его имя с финским изломом, потому просить называть себя по-новому и исправлять никого не пришлось, а ни с кем за пределами дома он и не общался. Туом, Тоум – он и разницы-то не слышал, главное, что не чистое «о» в середине.

- Тема у нас «Рождество. Традиции, поздравления», - добавил мужчина, одобрительно хмыкнул сам себе. – Очень ко времени. И с напарником в этом ключе мне повезло, ты-то точно должен знать всё о местных обычаях, - он глянул на Тома, улыбнулся ему.

А Том ресницами хлопал и не представлял, чего от него хотят и чем может помочь. Что он может рассказать, если сам совсем ничего не знает? Только недавно узнал самое элементарное – что Йоулупукки это не странный рекламный слоган, звучащий со всех сторон, а Санта-Клаус по-фински.

- У меня корпоратив на носу, не хочется ударить в грязь лицом перед здешними коллегами, - завершил Владислав свою речь.

- В смысле, про финские рождественские традиции нужно говорить? – растерянно уточнил Том.

- Да. Конечно, в большинстве стран они схожие – ёлка должна быть, стол… Но и нюансов же куча. Взять хотя бы то же обязательное меню – в каждой стране своё что-то считается традиционным, хоть все христиане. А в России, например, Рождество вообще не особо отмечают, там главный зимний праздник – Новый Год.

- В Финляндии принято поздравлять с Рождеством задолго до него, - сказал Том, чтобы хоть что-то сказать по теме, раз собеседник считает его знатоком.

Он не был уверен в этом наверняка, но заметил, что в семье при телефонных разговорах поздравляют собеседника с этим праздником и друг друга тоже, и преподавательница в первых числах декабря добавила к приветствию поздравление и пожелание.

- Интересно. А насколько задолго?

- Примерно с начала декабря.

Дальше разговор спасало задание, в котором имелись многие необходимые факты, вспомогательные и обязательные для обсуждения вопросы. И это помогало разобраться с тем, что постоянно видел вокруг себя и слышал, но что по большей части было незнакомо и непонятно.

Обсуждать все эти моменты на финском было непросто, местами язык ломался, особенно на заковыристых для произношения и слуха поздравлениях.

- Раахайсаа йоулунайка, - Том раз двадцать повторил это, что означало «Мирного рождественского времени», пока все звуки не оказались на своём месте. Владислав беззлобно посмеивался с него, у него получилось выговорить пожелание с первого раза.

- Одного не могу понять, что ты здесь делаешь и почему так плохо говоришь, если местный? – всё с той же беззлобностью проговорил мужчина. – Наверное, ты в Германии вырос, а теперь на родину вернулся?

- Нет, я не рос в Германии, - угрюмо пробормотал в ответ Том и опустил взгляд в учебный ноутбук.

- А где вырос? Не в Финляндии же?

- В Финляндии.

- Ты от закона, что ли, скрываешься, что на своей версии до конца стоишь? – в шутку поинтересовался Владислав.

- Нет.

Том иногда злился на себя за то, как легко ему можно испортить настроение и выбить из колеи. Но как не расстраиваться, когда обе фразы – по больному – что он чужой на родине, и, что он привлекался по закону. Да, привлекался, только не в тюрьму, а в место ещё более серьёзное. Том начал кусать кончик большого пальца.

И до этого больше говорил Владислав, на одно слово Тома он успевал сказать десять. А теперь Том и вовсе молчал и слушал его вполуха. Думал, в том числе о грядущем Рождестве. Подумать только, он не отмечал Рождество долгие пять лет, даже в прошлый раз оно прошло мимо. Пять лет без чуда. Уже даже думалось, что этот праздник откуда-то из другого мира, из другой, прекрасной, жизни, которая закрыла для него свои двери, и, что не сможет вновь влиться в светлую атмосферу празднования, стать её частью. В последний раз он отмечал Рождество в тринадцать лет с Феликсом, ещё до всего того, что разорвало и его самого, и его жизнь в клочья, до того, как не стало праздников в жизни, даже дней рождений. Это действительно было где-то в другой жизни и не случится больше никогда. Он так думал, и за грудиной разливалась тоска по тому светлому, детскому, счастливому.

Но нет, будет новое Рождество, до которого осталось не так уж долго, будет праздник в кругу настоящей семьи – настоящей жизни. Снег за окнами, гирлянды, ёлка, подарки, искренние улыбки, пожелания и, конечно, чудо. Будет сказка, она уже есть там, за окнами. И Санта-Клаус уже летит в чёрном небе, чтобы точно всё успеть, раздать хорошим детям подарки, а плохим – угли.

- … Козёл? Вот это да, - вмешались в мысли слова Владислава. – Оказывается, ваш Санта-Клаус козёл. Ты меня слушаешь? – он тронул Тома за колено.

Том рвано покивал и переместил колени вбок, неосознанно обнял себя за плечи.

- Тебе нехорошо?

Том отрицательно качнул головой.

Когда мужчина продолжил прерванный рассказ, хотя бы в конце которого по правилам диалога должна была последовать ответная реплика, Том украдкой поднял к нему взгляд, скользнул им по лицу, по плечам. Если смотреть объективно, отстранённо, то Владислав был не очень приятным, дело в чертах.

Круглое лицо с практически неисчезающим красным румянцем – особенность кровеносных сосудов плюс гипертония, настигшая два года тому назад. Глаза голубые, светлые. И коротко стриженые волосы тоже светлые, того цвета, который часто называют «прозрачным». Немало морщин, несмотря на относительно молодой возраст.

Чем дольше Том смотрел на него, тем сложнее было отвести глаза – взгляд прилипал, вставал на необъяснимый якорь, и тем меньше он его слышал.

Голубые глаза, светлые волосы, продольные морщины на лбу и носогубные сгладки. И едва-едва заметная щетина.

Льдисто-голубые глаза и светло-русые волосы. И возраст примерно сорок лет…

Сердце начало биться до мучительного ощутимо, и лицо вытянулось, и глаза раскрылись широко. Том не помнил лица голубоглазого, но на уровне неосознаваемых ассоциаций узнавал, а скорее чувствовал поразительное сходство Владислава с одним из своих мучителей. И от этого чувства было уже не избавиться, оно захватило, взбаламутило разум, сковало тело параличом.

«А если это он?!».

Том метнулся взглядом вниз. Между ними расстояние полметра, это так мало - вытянутая рука. А когда-то было и того меньше, когда-то он одним боком был прижат к нему, вторым к автомобильной дверце, а после ещё ближе. Преступно, насильно, невыносимо больно.

«Если это он?! Если он?!».

Вскинул ошалевший от ужаса и напряжения взгляд к лицу мужчины, к глазам, в которых не было ни жалости, ни сожаления, ко рту, продолжающему что-то говорить. Звук словно выключили, остался только пульс, Том не слышал Владислава. Смотрел на него, практически не моргая, на губы его, шевелящиеся, изгибающиеся под стать проговариванию. Столкнулись взглядами, и на губах будто промелькнула скрытая усмешка.

- …ведьма…

«Ведьмочка, не зли нас, хуже же будет. Ты же хочешь, чтобы мы были добры к тебе?».

Лицо, глаза, рот, слова. Протянутая рука.

Том вскочил так резко, что опрокинул стул, отшатнулся назад, запнувшись об него. Все смолкли от грохота, посмотрели в их сторону.

- Тоум, ты чего? – непонимающе спросил Владислав.

- Том, у вас всё в порядке? – также обратилась к нему преподавательница. – Что-то случилось? – Выдержала паузу, но ответа не дождалась. – Том Каулиц?

Том повернулся к ней резко, с непониманием и отчасти испугом в глазах. Её слова смогли выдернуть из помутнения и ужаса, отвлекли своей вопиющей неправильностью.

Он помотал головой:

- Я не Каулиц.

Преподавательница удивлённо повела бровью и опустила взгляд в список студентов, на всякий случай перепроверяя себя.

- Извини, но именно под этой фамилией ты записан, - ответила она.

Том записался на курсы ещё до получения финского паспорта, потому имя и фамилия в списке значились старые, официальные на тот момент, а подойти к преподавательнице и сообщить об изменениях в голову не приходило до этого дня.

- У меня уже другая фамилия.

- Прошу прощения, я не знала, но учту это. Если ты сообщишь мне её, я исправлю твои данные в списке.

- Ротт… Ротрей…

Какой кошмар, стыдоба и ощущение полной никчемности. Даже собственную фамилию не может запомнить и выговорить, и не оправдание, что она длиннющая и сложная.

Это просто дно. Хоть сейчас ставь себе на лоб клеймо о полной несостоятельности и умственной отсталости.

- Да что ж это такое… - тонко от сдавивших горло эмоций пробормотал Том и, схватив сумку и куртку, спешно вышел из кабинета.

Сил не было оставаться и пыжиться, что-то выдавливать из себя, бракованного, под взглядами всех. Сил не было быть посмешищем.

Одеваясь на ходу, Том быстро шёл, практически бежал к выходу. Выскочил на улицу, прерывисто вдохнул морозный воздух, холодом обжёгший горло. Изо рта валил крепкий пар, туманом мешался перед глазами. Было темно и черно, но темнота не пугала, когда вокруг открытое пространство, когда можешь хоть убежать, хоть просто уйти, если что-то будет не так или если захочешь.

Том убрал стынущие руки в карманы, огляделся. Холод остужал, сердце постепенно успокаивалось – жаль, в голову ему было не проникнуть. Том обнял себя за плечи; сумка соскользнула с плеча, больно ударив по сгибу локтя. Бросив её на асфальт, он присел на оградительный столбик вдоль парковки.

До конца занятия, с которого он сбежал, оставалось на самом деле не так уж долго, и вскоре из здания начали выходить одногруппники. Вышел и Владислав, постоял в стороне, задумчиво посматривая на него, затем подошёл.

- Тоум, чего ты здесь сидишь? Что-то случилось?

Том посмотрел на него исподлобья, пожал плечами и вновь опустил глаза в асфальт. Странное что-то засело внутри: несмотря на то, что в голове ещё был жив отголосок мысли, что Владислав – тот самый, при его приближении не появилось ни новой вспышки страха, ни злости, ни желания закричать, привлечь внимание прохожих, чтобы обезопасить себя.

- Ты на машине? – задал ещё один вопрос мужчина.

Том зачем-то обернулся к парковке и ответил на этот раз нормально:

- Нет.

- Может, тебя подвезти? Холодно же. И не похоже, что у тебя всё в порядке.

- Нет, не надо, - Том покачал головой и встал. – Я уже ухожу.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и пошёл прочь. Но Владислав окликнул его:

- Тоум, это не твоя сумка?

Том остановился, оглянулся – да, конечно, его – где бросил там и забыл.

- Спасибо, - пробормотал он, снова подойдя, и подобрал сумку.

- Может, всё-таки подвезти тебя? Что-то ты совсем рассеянный.

Пора уже было понять, что не нужно навязываться Тому и вообще подходить к нему после его бурной реакции, но Владислав был одним из тех, кто если решил помочь, то будет пытаться сделать это до последнего, даже если помощь придётся не оказывать, а причинять.

- Не надо, - Том снова мотнул головой, отступил на шаг назад. – Я на автобусе поеду, он сейчас уже приедет.

Он даже попытался улыбнуться на прощание, развернулся и пошёл, а после побежал для убедительности, мол, действительно опаздывает [и чтобы точно не остановил]. И плевать, что остановка в противоположной стороне.

Только после второго поворота Том обернулся и, убедившись, что Владислав не пошёл за ним, сбавил скорость. Сердце не заходилось теперь, но беспокойно прыгало. В голове был муторный, мучительный в чём-то сумбур. От того, что случилось на занятии – сейчас это казалось помутнением рассудка, от того, что не совладал с собой, что сбежал, и от того, что в голове поселилось упрямое: «Я не хочу туда возвращаться». Он не умел справляться со своей неловкостью, не знал, как снова появляться перед теми, перед кем что-то пошло не так.

И домой странным образом тоже не хотелось. Он не хотел возвращаться домой, пока всё внутри не уляжется, пока не будет уверен, что ничего больше не произойдёт из ряда вон выходящего. Сорваться и показать себя неадекватным и неправильным ещё и перед семьёй – для одного вечера это слишком. А пока он не мог быть ни в чём уверен – не было волн, но вода ещё была мутной, неспокойной.

Ему нужно было время, нужно было разобраться в себе, прежде чем возвращаться туда, где он обязан быть нормальным. На всех можно наплевать [когда-нибудь он научится это делать], но не на семью: они важные и они заслуживают лучшего.

Руки зябли даже в карманах. Том полез в сумку за перчатками и наткнулся взглядом на мобильный телефон. Закусил губу.

Да, ему нужно время. Потом как-нибудь вернётся домой, доберётся, знает же номер нужного автобуса, а этого достаточно. И неважно, что холодно и непонятно, неважно, что уже заплутал. Помощи он не попросит. Он должен справиться сам. Хотя бы с этим.

Так и сжимая зубами нижнюю губу, он набрал мамин номер.

- Привет, Том. У тебя уже закончилось занятие?

- Да, закончилось.

- Едешь домой?

- Нет, - Том опустил голову, перемялся на месте, ковырнул мыском ботинка асфальт.

Мама ничего не успела сказать в образовавшейся паузе, и он, глубоко вдохнув, продолжил:

- Я решил погулять, поэтому и звоню – сказать, что задержусь, чтобы вы не волновались.

- Правильно, что предупредил. Хорошо, тогда ждать тебя к ужину не будем. Удачной прогулки.

- Спасибо, - полушёпотом.

Том вернулся домой только к одиннадцати. Семья в полном сборе была в гостиной: смотрели телевизор, болтали. Том тихо закрыл за собой дверь и остался стоять у порога, даже куртку не расстегнул. Скользил взглядом от одного родного человека к другому и ощущал себя бесконечно чужим и в этой украшенной к Рождеству гостиной, и в этой счастливой семье – как с картинки, как из мечты. Они идеальные – счастливые родители и их трое детей – словно в одном из тех прекрасных добрых фильмов, которые часто смотрел в детстве. И никто больше не нужен, картина полная, и дополнительный элемент её лишь испортит.

И никто не заметил его появления. Только Кими обернулся примерно через минуту и известил всех:

- Том пришёл.

Некоторые тоже оглянулись, поприветствовали его. Том отвечал кивками, коротко помахал, размотал толстый шарф и повесил на вешалку, следом снял и куртку. И посмотрев на родных ещё немного, ушёл к себе в комнату. Все с пониманием отнеслись к тому, что он устал и хочет отдохнуть, а не сидеть с ними.

В принципе, это было правдой, он устал. Только заснуть снова не получалось.

Через пятнадцать минут к нему поднялся отец, спросил, как прошёл день и о другом, посидел с ним полчаса. Том сначала подскочил, когда он пришёл, но потом расслабился и снова лёг, слушал его, как колыбельную. И попросил рассказать что-нибудь на испанском. Этот язык ему, безусловно, понравился, жаль, нельзя было учить его вместо финского.

Глава 28

Чем шире твои объятья, тем легче тебя распять.

Чем чище твоя душа, тем проще в нее плевать.

Тебе подрезают крылья, когда ты умеешь летать.

Тебя заливают грязью, чтоб только не мог сверкать…

Оксана Варушкина, Господь, храни особенных©

Том радовался приходу рождественских каникул, распространяющихся в том числе и на курсы, на которые так и не хотелось возвращаться после того, что там случилось. Стыдно очень было, когда не пошёл на занятие, глаза повинно прятал, хоть родители и не следили за их расписанием и не контролировали его. А теперь можно было не ходить туда с чистой совестью. И может быть, после найдёт в себе силы и стойкость, чтобы вернуться туда, или что-то просто изменится.

Но уже на третий день официального отдыха радость от него поутихла. Потому что у родителей ещё не начался отпуск, Оили и Минтту пропадали с друзьями, а Кими – неизвестно где. Дома он был один, с самого утра: проснулся уже в одиночестве, завтракал на пустой беззвучной кухне. Сначала боролся: занимал себя мыслями о чуде и о всяком другом – непременно хорошем, наблюдал улицу за окном, запорошенные, словно сахарной пудрой, соседские дома, прохожих – кто с собачкой, кто с санями, кто на велосипеде, ведь снег и мороз не помеха привычке. Последний привлёк внимание особенно сильно, Том провёл его взглядом так долго, как мог. И этого он тоже никогда не делал – не сидел на велосипеде, не говоря уже о том, чтобы кататься. Попробовать бы. Нужно будет сделать это весной, когда сойдёт снег.

Том бесцельно бродил по дому. Всё-таки проиграл он одиночеству, стало отчасти тоскливо и скучно, и никак. И не знал, чем себя занять. Забивать всё свободное время изучением языка больше не хотелось, надоело часами напролёт сидеть над учебниками вместо всего на свете.

Он рассматривал каждую деталь, семейные фотографии, ни на одной из которых его не было. Потом поднялся к себе, достал из одной из тетрадей трепетно спрятанное единственное фото, где он ещё был частью семьи, прежде чем их разлучили на долгие девятнадцать лет. Тошно понимать, что у тебя и нет других общих фотографий с самыми близкими, кроме снимка УЗИ. Но ещё обязательно будут новые.

Перекусил. Посидел в гостиной перед выключенным телевизором. Посмотреть что-то не возникало желания, пресытился после того, как всю жизнь проводил перед экраном. А делать по-прежнему нечего – хоть спать ложись, чтобы поскорее прошло время, наступил вечер и все вернулись.

Зато уверился в том, что школа это точно благо, и даже начал ждать момента, когда пойдёт учиться. Так и он будет занят каждый день и не придётся томиться в душном одиночестве, пока у всех остальных где-то там происходит жизнь.

Хорошо, что ждать осталось недолго. Он пойдёт учиться уже в январе.

Когда уже начало смеркаться, Том заглянул в отцовский кабинет. В первый раз за всё время, что жил дома. До этого и неправильным казалось заходить сюда без спроса, личный же кабинет, и всё не находился момент, чтобы попросить разрешения это сделать. Но сейчас, в задумчивом любопытстве, это уже не останавливало. Ничего же плохого в этом или преступного нет.

Кабинет выглядел полным золота, хоть ничего золотого в нём на самом деле не было: обилие тёмного дерева в интерьере отражало пучки света, что и создавало такую иллюзию.

Том с интересом осмотрелся, подошёл к увесистому столу, провёл вдоль ребра пальцами – гладкий, прохладный, и творческий беспорядок на нём – бумаги, конверты, ручки, шнур от ноутбука, засохшее пятнышко от кофе ближе к правому верхнему углу, еле видимое на тёмной поверхности.

Он взял в руки худую стопку бумаг, пробежался глазами по печатному тексту – таких слов на финском он ещё не знал – авиационные термины. А всё равно интересно-то как! Засесть бы здесь, окопаться в этом всём.

Присев на край стола, он продолжил просматривать документы, нашёл чертёж. Кими открыл дверь и поинтересовался:

- Что ты здесь делаешь?

Том вскинул к нему удивлённый взгляд, потому что не услышал, как он зашёл.

- Просто смотрю, - ответил он, суетливо и осторожно сложил бумаги и встал. – Я ни разу сюда ещё не заходил, интересно стало… - положил документы на место и отошёл от стола.

Кими покивал и после короткой паузы сказал:

- Хорошо, что я тебя застал дома. Я давно уже хочу с тобой поговорить наедине.

- О чём?

- О многом.

- Хорошо, давай поговорим.

Старший парень подошёл, встал напротив – ноги на ширине плеч, руки скрещены на груди – весь серьёзность и спокойная уверенность.

- Том, как ты себя чувствуешь?

- Нормально.

«Нормально – очень растяжимое понятие»

- В смысле, хорошо.

- Со стороны не похоже, что это так.

- Правда, всё хорошо. Не беспокойся.

- А как же твои истерики, странное поведение? Причём чем дальше, тем хуже в этом смысле обстоят дела. Разве это не поводы для беспокойства?

Том потупил взгляд, мимолётно потёр висок.

- Мне действительно бывает неуютно по ночам… Но я просто очень сильно боюсь темноты.

- Да, я знаю. Но это не оправдание. Том, ты не думаешь, что тебе нужна помощь?

- Какая помощь?

- Профессиональная психиатрическая.

У Тома вытянулось лицо, и уголки губ опустились. В глазах отразилась мутная, не прочувствованная до конца взвесь горечи и обиды за такие слова. Но душа оправдывала брата – они ведь все за него волнуются, просто не всегда это выражается приятным образом.

- Нет, не нужна.

- Нужна, Том. Замечаешь ты это или нет, но ты всё чаще ведёшь себя неадекватно. Тебя уже девочки боятся, и мама сама не своя из-за тебя.

Это был запрещенный, но очень действенный приём. Болезненный удар по и так шаткому самоубеждению, что с ним и у него всё нормально и хорошо.

Брови изломились, сползлись к переносице. Том склонил голову.

- Вы просто меня не понимаете, - дрогнувшим голосом, всё ещё пытаясь отстоять свою веру, проговорил он. – Я никогда не сделаю никому из вас ничего плохого.

- Том, это ты не понимаешь себя, не видишь всего. Тебя дважды лечили, но очевидно, что слишком рано выписали.

Горько, как же горько, сердце бухает у горла, Том закусил губу. И, чёрт побери, всё равно откуда-то брались силы, чтобы продолжать говорить.

- Меня вылечили. Кими, прошу тебя, никогда больше не говори так, мне очень неприятно от твоих слов. Если ты так думаешь из-за того, что… - мысль запуталась, не смог сказать. – Давай вместе спать. Или забирай комнату, а я в гостиной буду.

- Эта комната и так всегда была моей. А тебе необходимо вернуться в больницу, признаёшь ты это или нет. Мы же переживаем за тебя. И за себя тоже.

- Не нужно, - Том мотнул головой. – Я здоров. Я не хочу туда возвращаться.

- Я помогу.

Две секунды. Непонимающий взгляд на брата. И неожиданный удар под дых.

Том согнулся пополам от спёршей дыхание боли, доковылял до стола и опёрся на него, пытаясь отдышаться, хрипя на скудных выдохах. Шок парализовал мысли, не давая возможности задуматься о том, что происходит.

Прежде чем он успел отдышаться и поднять голову, Кими снова ударил, по левым рёбрам. Локти подогнулись, и Том упал на стол, жмурясь, вмиг задохнувшись. Он забыл, что такое побои и никогда бы не хотел вспоминать. Но в боку тупо пульсировало, Том зажал его ладонью.

Кими обошёл его, встав за спиной, окинул взглядом. Он не думал, что всё будет настолько просто, что Тому хватит двух ударов, чтобы пасть, и что он даже не попытается дать отпор. От этого ко всем иным эмоциям добавилось ещё и презрение к нему.

И появилась идея, окрепла на почве тихой, но лютой ненависти, Том сам натолкнул на неё. Лежит, согнутый, животом на столе и не пробует подняться.

- Это твоя судьба – такое положение.

- Кими, что ты делаешь? – прохрипел Том. – За что? Мы же братья…

- Помогаю тебе вернуться туда, где тебе место.

Кими небрежно, как по неживому предмету, провёл ладонью по его пояснице, а после ухватил за бок так, что Том вскрикнул, дёрнулся. Ладонь тут же переместилась на загривок и притиснула к столу, не позволяя подняться.

Том замер, округлил глаза, кажется, даже дышать перестал. Но не пикнул.

- Тебе же не привыкать? Вспомнишь былое.

- Ты о чём? Отпусти меня… Кими! Это не смешно.

Том снова дёрнулся, ещё раз, не в полную силу, потому что не могло в голове уложиться, что всё это всерьёз. Но рука на загривке сжалась, давя так, что мозг выключил сопротивление, дабы уберечь хрупкий позвоночник, подставленный под удар.

Секунды. Удары сердца. Всё слишком быстро. Всё не по-настоящему, это не может быть реальностью.

Джинсы прочь с бедёр, трусы тоже. Руки заломили за спину до натужного хруста в суставах – как когда-то. Том закричал, вырывался, но снова – как в грёбаном кошмарном прошлом, он был слабее, он даже разогнуться не мог, не мог высвободить заломленную руку. Слёзы боли и страха волнами накатывали на глаза, застилали взор пеленой.

Иступлённый взгляд в стену. Шуршат отцовские документы. Судорожно хватается свободной рукой за край стола.

Это всё не по-настоящему. Не может быть по-настоящему.

Только боль до кончиков пальцев была реальной. И ужас, переходящий в панику. И тот, кто обещал защищать от всего, безжалостно добивал его, оживлял кошмар.

Нет, ничего он не обещал. Том сам придумал это в детстве, живя в мечтах, и навесил на него, не слушая себя, не видя правды.

- Может, ещё свет выключить?! – полукрик-полурык – такой жестокий, что полоснул сталью по и так воспалённым нервам.

Боль усилилась, потому что и залом стал сильнее, чтобы точно не вырвался. Колено грубо втиснулось между его собственных, раздвигая ноги.

Дрожащей рукой по гладкой крышке стола, негаданно ставшего его персональным жертвенным алтарём, где жертва во имя неизвестно чего – он. Пальцы наткнулись на что-то – ножик для бумаги, сжали судорожно, как последнюю надежду.

Том замахнулся назад и ударил. Думал – насколько способен был думать – просто порезать, чтобы Кими отпустил, но всадил нож ему в бедро.

Кими вскрикнул, зашипел и отшвырнул его от себя. Том свалился на пол, быстро перебирая ногами, отполз к стене. Не сводя с него взгляда, не моргая и не поднимаясь, натянул штаны.

Старший парень матерился сквозь зубы от боли, жмурился и зажимал ладонью сочащуюся кровью рану. Тёмно-алый цвет быстро пропитывал светлые штаны.

- Сука…

- Том, ты дома? Кто-нибудь дома? – раздался из-за двери голос Хенриикки.

Её появления дома не ожидал никто, она должна была быть на работе до семи. Кими метнул взгляд в сторону двери и, глубоко вдохнув, крикнул:

- Мама, не заходи! – таким тоном, словно здесь была беда, от которой хотел уберечь мать.

Понятное дело, Хенриикка не послушалась, открыла дверь и замерла на пороге с широко распахнутыми глазами и замершим в груди дыханием.

Лучше бы ослепнуть, чем видеть ту картину, которая предстала её глазам. Перелопаченный стол, сброшенные с него вещи – как поле битвы, Кими с ножом в бедре, истекающий кровью. И Том.

Кими хотел извести Тома, довести до помешательства, выжить. Словами, ударами. Намеренно не бил по лицу, чтобы не возникло вопросов и подозрений: из слов родителей он вынес, что Том стесняется своих шрамов и лучше смолчит и всё стерпит, чем разденется, доказывая правду. Потом больше – ненависть к нему обратилась жгучей манией и толкнула на то, что когда-то сломало Тома, что было его кошмаром. Плюс аспект унижения – хотелось его не просто сломать, а растоптать, показать ему его место.

Но он не ожидал, что всё получится так, как получилось. С другой стороны, такой поворот мог оказаться лучшим из возможных, оставалось только дожать ситуацию. Три секунды хватило на то, чтобы принять решение.

У него нож торчит из ноги, а у Тома никаких внешних повреждений: синяки и кровоподтёки на теле и проступают не сразу, и их можно оправдать самозащитой, и никому до них на фоне прочего не будет дела. И он ничего не успел сделать, даже штаны не успел расстегнуть, потому никакая медэкспертиза ничего не докажет.

- Мама, уходи отсюда! – тем же предупредительно-оберегающим тоном крикнул парень. Получалось очень правдоподобно, он и не знал, что неплохой актёр.

Нападение и вытекающая из него опасность для окружающих – идеальное подтверждение неадекватности, лучше не придумать. Кими и не знал, что попал в самую страшную точку. Не знал того, что мама знала о Джерри, благодаря чему нож в его бедре был равносилен ножу в её сердце.

А Том переводил взгляд с брата-предателя на мать и ничего не понимал. Не мог представить, что ситуацию можно так жестоко вывернуть.

- Что произошло? – с трудом выдавила из себя Хенриикка. – Кими? Том?

- Это уже не Том. Или Том… Он вдруг кинулся на меня. Мама, звони в скорую. И не подходи. Прошу тебя!

- Что? – выдохнул Том. – Всё не так. Мама…

Но его никто не слушал. Ему уже вменили обвинение и вынесли приговор. Их голоса смешались в единый гул.

- Мама, всё было не так! Я не делал этого! Я случайно! – кричал Том отчаянно, со слезами на глазах, вскочил на ноги.

Но мама отшатнулась от него, и в глазах её он увидел то, что было хуже и болезненнее всего. Страх.

Сердце грохнуло вниз и разбилось на кусочки, оглушив душу треском.

Оказалось, может быть хуже, чем в жутком подвале. Там его истязали чужие люди, там телесные муки заглушали душевную боль, там была издыхающая, утекающая с кровью и силами, но всё же надежда. А сейчас не стало ничего – тупик, разрастающаяся злокачественной опухолью в груди бессильная горечь, беспросветность, от которой задыхался с каждым новым вдохом.

Мама ему не верила и не поверит, потому что он заклеймён. И неважно, что он на самом деле безвинная жертва, неважно, что лишь пытался защитить себя. Никто не поверит в невиновность того, на чьих руках кровь, а в чьей голове – убийца. Он автоматически подозреваемый во всём самом плохом и ничего он уже не докажет.

Мама верила Кими, и в этом не было ничего удивительного, это оправдано и ожидаемо. Кими не родной, но намного роднее - он всегда был частью семьи, был рядом. Кими нормальный и ничем себя не скомпрометировал. А он - чужой, чуждый и изначально бракованный, изначально с уточнением «это рано или поздно может случиться».

И случилось. Преступление, которого он не совершал. Но кто поверит сумасшедшему.

- Мама…

- Стой на месте, - женщина подняла ладонь, не сводя с Тома напряжённого взгляда, и, стараясь не делать резких движений, медленно достала из сумки мобильный телефон.

Выдернув нож из раны и превозмогая боль, Кими подошёл к нему. Том почувствовал, как руки завели за спину, сложили – уже не выкручивая, не причиняя боли, но держа достаточно крепко, чтобы не вырвался и не сделал ничего плохого.

Не слышно было даже собственного сердцебиения, только в артериях вибрировало. Словно в стороне от собственной жизни, как в самом жестоком немом кино, Том наблюдал, как мама поднимает телефон к уху, как губы её шевелятся, выговаривая слова «колотая рана бедра» и «нужна психиатрическая бригада».

За секунду Том представил, что будет дальше. Как его выведут под конвоем из дома, как закроют в больнице за решётками и никто больше не даст ему шанса, не будет у него больше ни дома, ни семьи. Потому что он опасен, он напал на брата, а от этого никогда не отмыться. Ему поставят третье, финальное, клеймо о невменяемости, с которым никуда и никак – смерть при жизни, небытиё. Уже поставили, это было видно по маминому взгляду.

От него уже отвернулись. Он станет одним из тех, кого изредка навещают в пропахших лекарствами больничных застенках, но никогда не заберут домой, потому что он – угроза, он не может быть нормальным. Скорее всего, он сам со временем поверит в это, а если нет – будет ещё больнее.

Он будет жить с тем, что один из самых близких людей так жестоко обошёлся с ним, а он, всего лишь пытаясь спасти себя и защитить, кровью размыл свой шанс, перечеркнул все усилия и надежды.

Лучше бы обратно в подвал, чем всё это, лучше бы он там умер и никто его не нашёл.

Отчаяние достигло апогея, разлилось по венам выжигающим теплом, затопило, замкнуло. Он не мог этого вынести.

Том изо всех сил рванулся из рук брата и, не видя перед собой ничего от пелены слёз, опрометью бросился прочь: из кабинета, из дома, в холод и темноту. Покачнулась на ветру брошенная открытой дверь.

Глава 29

Слепой, бездомный котёнок ест эмаль...

Очень жаль. Накрыла снега вуаль.

Мир из стекла и бетона, мамы нет...

Есть февраль!

Слот, Эмаль©

Чем дальше время уходило от момента, когда зашло солнце, тем гуще становилась чернота северной ночи, привычно наступающей в вечер, и тем холоднее. Минус семнадцать градусов, и это не предел.

Уютный пригород остался позади, обступил город со своими стынущими, дрожащими на морозе огнями.

Том бежал бесконечно долго, потом столько же шёл в таком ритме, что сердце рвалось и спотыкалось. В боку пульсировало, горело, горели и лёгкие. В конце концов иссякли силы, и он остановился посреди припорошенного снегом широкого тротуара. Оглядывался по сторонам минуту, другую, потом снова пошёл вперёд, в неизвестность, мимо идущих по своим делам прохожих, склонив голову и пряча лицо.

Вместе с тем, как выравнивался пульс и остывала кровь после изнуряющего марафона, окутывал неощущаемый до этого холод. Заползал через нос в глотку, в лёгкие, в сердце, студил изнутри. Нос быстро заложило.

Джинсы и тоненький свитер с открытым горлом не могли защитить от крепкого мороза. Тапки не защищали от снежного покрова, снег набивался в них, и носки промокли, болезненно жгли кожу.

Идти становилось всё труднее. Том уже не чувствовал пальцев ног, а ступни кололо, словно в кровь набросали битого стекла. И на руках пальцы тоже немели, а глаза слезились от холода. Это был такой контраст – когда кровь ещё горячая, и ты чувствуешь это, но и ледяной холод ощущаешь – скользящий по телу, ищущий ходы внутрь, выжидающий.

Невысохшие дорожки слёз обращались инеем, корочками колющего льда, стягивали кожу. Том дотронулся до скулы, подковырнул одну такую корку, и обожгло, словно содрал её вместе с кожей, на её месте осталось красное пятнышко.

Кровь медленно, но верно остывала, бросала по велению мозга конечности, устремляясь туда, что согреть и сохранить важнее, чем руки-ноги. В голове, груди и животе было так горячо по сравнению с внешней температурой и тем, как стыли, немели периферийные части тела.

Том вытряхнул из тапок сбившийся в ледышки снег, надел их обратно и шмыгнул в тёмный закуток между двумя зданиями. Сел на голую оледеневшую землю, согнувшись в три погибели, собравшись в комочек, чтобы согреться и сохранить в себе тепло. Отсюда было хорошо видно улицу с её светом и людьми, а его не заметить со стороны, если не знать, что он здесь.

Идти и некуда, и уже нет сил. И невыносимо холодно.

В конце концов горящий внутри, отчаянно греющий огонёк сдался. В грудь заполз холод, полился вокруг внутренних органов, добрался до костей. Том бы и не почувствовал этой перемены, пока бы не стало поздно, если бы не дрожь – сначала внутренняя, не мешающая, незаметная снаружи, но не стихающая. Постепенно она становилась сильнее, начало колотить, и зубы клацали, клацали, и их сводило и от силы, с которой они сталкивались, и от ледяного воздуха, который приходилось вдыхать ртом.

Промёрзлый воздух обжигал горло, сушил. Том и не знал, что лёгкие могут замерзать, что вдохи могут причинять боль, настолько ледяным был воздух. Он сложился так сильно, что упёрся острыми коленями в грудь, уткнулся лицом в сложенные на них руки. Руки были ледяными, щёки ещё чуть тёплыми, а нос – что ледышка, глядишь – отвалится.

Том вцепился пальцами в джинсы, чтобы чувствовать их, чтобы согреть, но ощутил лишь боль от контакта с грубой тканью, а после не стало и её. Пальцы отнимались, скрючились и уже не разжимались без немалого волевого усилия, и оно тоже отозвалось болью, колющими разрядами разбегающейся под кожей, по суженым до предела сосудам.

Он замерзал, околевал, и даже поднять голову было так сложно – практически невыполнимо. В мозгу загорался стимул и там же гас. Тело отказывалось двигаться, экономя энергию, которой становилось всё меньше, которую выпивал безжалостный холод.

Пар рваными облачками вырывался изо рта, поднимался в чёрное небо и растворялся без следа. И они становились всё жиже, прозрачнее.

Том с трудом поднялся на ноги – просто почувствовал, что если не сделает этого сейчас, то уже не сможет. Придерживаясь за стенку, вышел из своего укрытия на свет и побрёл вперёд. Хотелось идти быстрее, чтобы кровь побежала, чтобы согреться, но и сил не было, и колени плохо гнулись. Колени болели, ныли все суставы и ломило промёрзшие кости. Болело всё тело – не то чтобы остро до безумия, но невыносимо до жути. Том и не думал, что так больно может быть без причины, просто от того, что ты есть, что ты двигаешься, дышишь. Злостный мороз всё глубже вгрызался в тело, проникал в клетки и раздирал их.

От этой боли слезились глаза, но от слёз становилось ещё хуже: они, горячие, согревали, но всего на пару мгновений. Том дрожащей рукой стёр слезу, потом вторую, на другой щеке. Оставшаяся влага стремительно превращалась в кристаллы льда; полосы инея на ледяном, онемелом лице стягивали кожу настолько, что, казалось, если улыбнётся или откроет широко рот, то она просто лопнет, разойдётся кровавыми трещинами.

И от этих мыслей, от этого понимания катились новые и новые слёзы. Ещё и снег пошёл, настоящая метель. Крупные белоснежные хлопья оседали на ресницах и волосах и не таяли, попадали за шиворот и талой водой стекали по телу, студя ещё больше.

Два с половиной часа на крутом морозе. Губы посинели. Скоро станет жарко.

Одеревенелые мышцы пропускали сигналы мозга, не держали. Ноги подогнулись, и Том врезался коленями в асфальт.

Лютый холод проник и в сознание, помутил его. Не было ни головокружения, ни дурноты, но в голове образовался стылый вакуум, расширяющийся и вытеснивший все мысли.

В поисках тепла Том подёргал двери нескольких магазинов, но все они были закрыты, и свет не горел ни в одном на целой бесконечной улице. Ведь рождественские каникулы и час вдобавок довольно поздний.

Том прислонился спиной к запертой двери и огляделся в безысходном отчаянии. Колотило так, что стук зубов заглушал шум улицы, не получалось различить, где какой звук. И дрожь эту, походящую уже на конвульсии, было не унять. Она разбивала, от неё картинка в глазах скакала.

Если он не согреется, то просто замерзнет насмерть, Том начал понимать эту жуткую неотвратимость. Сил и сейчас почти не осталось, а рано или поздно они иссякнут совсем. Скоро он уже не сможет противиться крепнущему желанию перестать двигаться и закрыть глаза, и всё, это будет конец. И только поутру случайный прохожий или полицейский патруль обнаружит его околевшее, засыпанное снегом тело.

Невыносимо холодно, больно от этого и страшно, кровь загустела, под кожей и на ней словно острые иглы.

Жизненно необходим был кров, необходима помощь и как можно быстрее – пока ещё может соображать, идти, держаться на ногах. Но дом был и слишком далеко, и телефона нет с собой, и лучше умереть, чем вернуться обратно – чем снова в больницу с приговором: «Рецидив. Напал на брата». Лучше умереть сейчас, заснуть и уже никогда не проснуться, чем жить за решётками, не зная, какой сегодня день, не имея ни надежды, ни шанса на нормальную жизнь, ни любви семьи и доверия – вообще ничего. Лютый мороз ледяной родины, на которой он так и не стал своим, сделает своё дело, нужно лишь немного потерпеть, и всем мытарствам придёт конец.

Но как же не хотелось умирать! Только не так, в муках, чувствуя боль от тысяч невидимых игл, и, как сердце бьётся всё медленнее, с трудом, пока холод окончательно не победит.

Взгляд наткнулся на телефонную будку, приветом из ушедшей эпохи возвышающуюся с края тротуара метрах в пятидесяти вправо. Вот оно, спасение – позвонить кому-нибудь и попросить помощи!

Том подходил к прохожим и на ломаной смеси трёх языков просил денег. Это даже не казалось унизительным. Вообще не было ни мыслей, ни чувств, кроме одного, отчаянно стучащего в несдающемся, но сдающем сознании желания: «Выжить».

Достаточная сумма собралась быстро. Монетки жгли ладонь, липли к ней. Расстояние до таксофона казалось непреодолимо огромным, на негнущихся и одновременно подкашивающихся ногах Том дошёл до него, потянул дверь.

Внутри будки было немногим теплее, чем снаружи. Клубы пара рвались, рвались изо рта, как течь тепла. Онемевшие руки не слушались, Том ронял монеты, поднимал и снова ронял, но в итоге забросил все в автомат, снял трубку с рычага и замер.

«А кому мне звонить?» - пришла мысль-тупик.

Кого он знает в этом мире, к кому может обратиться? Кому он хотя бы чуточку небезразличен?

Ответом могло быть только одно имя. Ян Бакюлар д’Арно. Он же сам говорил, чтобы Том звонил, если вдруг будут какие-то проблемы и готов был его принять к себе. Но даже в том состоянии, в котором сейчас был, Том понимал, что не сможет с ним жить. Между ними тенью всегда будет стоять Паскаль, которого он видел только на фото, но который принял погибель от его рук. И даже если Ян на самом деле такой хороший и понимающий, сам Том не сумеет жить с мыслями об этом, он променяет один изнуряющий кошмар на другой.

А даже если отбросить всё это, если бы хотел позвонить ему, то всё равно бы не смог. Он не знал номера Яна наизусть, подумать не мог, что он окажется таким важным в очередной рухнувшей сказке, которая не сбылась.

Но был ещё один человек, которого Том знал, и, цифры чьего телефона въелись в память. Бывший доктор Оскар Шулейман.

Он набрал номер и приложил трубку к уху. Длинные гудки, практически неслышные удары измученного сердца и неосознанная мольба – возьми трубку…

- Алло? – ответил хрипловатый со сна голос.

- Оскар? Оскар, это Том…

- Какой Том? – спокойно, с наплевательским оттенком, таким тоном, какой Том запомнил – по которому узнал бы его из тысячи, хоть не вспоминал долгие месяцы.

Вот и всё, Оскар его не помнит. Конечно, кто Том ему такой, чтобы его запоминать и сколько у него, общительного и отвязного, знакомых с таким именем? Может быть хоть сотня.

- Котомыш.

Иного не пришло в голову, кроме как назвать ненавистное прозвище, придуманное им же, бывшим доктором, чтобы обозначить себя. Но сейчас оно не вызвало ни раздражения, ни горечи.

- А! – заметно повеселев и, видно, окончательно проснувшись, протянул Шулейман. – Не ожидал тебя услышать, удивил, вот, правда. Как сам?

- Прошу тебя, помоги мне, - закрыв глаза, полушёпотом произнёс Том и упёрся лбом в телефонный аппарат.

Вот она – безысходность – просить помощи у того, кто считал тебя за мебель, кто издевался, поступил с тобой гнусно и забыл о твоём существовании, как только ты перестал маячить перед глазами. Но не до жиру, когда ты загнан со всех сторон и почти умираешь, и тем более не до гордости, которой Том никогда не отличался.

- И что с тобой на этот раз стряслось? – поинтересовался Шулейман.

- Оскар, мне очень плохо… Я замерзаю… Помоги мне, прошу…

Зубы стучали, заставляя заикаться. Голос скрипел, звучал тихо и незнакомо: мороз изъел голосовые связки. На глаза снова навернулись слёзы.

- Тебя в холодильнике, что ли, заперли? Или сам закрылся и не можешь найти дверь?

- Нет. У меня мало времени… Прошу, помоги… Спаси… Забери меня.

Том сбивчиво повторял одно и то же и не открывал глаз. Оскар его последний шанс, последняя надежда. Том не решал так, но понимал, чувствовал, что если он бросит трубку или пошлёт его, то больше не будет бороться. Сядет прямо здесь, под телефоном, и через пару часов агонии вернёт свою никудышную жизнь небесам.

- Умоляю, забери меня…

Оскар задумчиво помолчал и ответил:

- Хорошо, раз так просишь, заберу. Но сам за тобой не поеду, пошлю кого-нибудь. Говори адрес.

Том огляделся в поисках таблички с названием улицы.

- Я не знаю адреса…

- Здорово, - хмыкнул Шулейман. – Но я почему-то не удивлён. Ты хоть в Ницце?

- Нет… Я в Хельсинки, - Том склонил голову, чувствуя – это конец.

Не подумал раньше о том, что он вообще в другой, далёкой, стране, и что сам не представляет, каким образом Оскар должен его здесь спасать. Просто он был последней надеждой, единственным, к кому Том мог и не боялся обратиться.

Вот так интересно иногда складывается в жизни, что в минуту отчаяния, когда весь мир против тебя, вспоминаешь о том, о ком зарёкся не вспоминать и не вспоминал, и отдаёшь свою жизнь в его руки и на его милость. В минуту, когда посторонний избалованный подлец оказывается ближе самых родных.

На том конце связи послышался свист.

- Нехило тебя занесло. И как ты там оказался?

- У меня нет времени. Оскар, прошу тебя, забери меня…

- Ты там обдолбанный, что ли, или пьяный, что одно и то же мямлишь? Ладно, потом расскажешь. Сказал – помогу, значит, помогу: пошлю за тобой не машину, а самолёт. Паспорт с собой?

- Нет…

- Шикарно.

Всего одно слово, а после него тягучее молчание на том конце связи.

- Оскар…

Шулейман подумал ещё две секунды и сказал:

- Ладно, и этот момент я беру на себя. От тебя требуется одно – добраться до аэропорта. Надеюсь, хоть с этим справишься.

- Но…

Но договорить Том не успел, Оскар отклонил вызов. Прослушав несколько длинных гудков, Том повесил трубку.

«Добраться до аэропорта» - это казалось невыполнимым. Но человек способен на невозможное, когда иного не остаётся.

И снова Том приставал к прохожим с одной единственной фразой на ломаной смеси французского, немецкого и финского, который так и не успел стать родным и понятным: «Как добраться до аэропорта?».

И добрался. В здании аэропорта было так тепло на контрасте с морозом улицы, что сначала задохнулся, бросило в жар, а после вновь стало холодно.

Том занял один из ближних к выходу стульев и закрыл глаза, практически мгновенно проваливаясь в коматозный полусон. Организм истратил и все силы, и весь внутренний резерв на выживание и движение к цели и теперь, когда жизни ничего не угрожало, позволил себе отключиться.

До слуха доносился шум толпы, глаза различали свет сквозь закрытые веки, но больше ничего, даже пальцем не пошевелить. Не сон и не бодрствование. Подобие анабиоза.

Глава 30

Самолёт прибыл в самые краткие из возможных сроков. Оставив его, экипаж вышел в здание и, рассредоточившись, стали искать того, кто подходит под сообщенные им приметы внешности.

Том сидел всё там же, около выхода, забравшись с ногами на стул, сложившись в клубочек, всё в том же состоянии полукоматоза. Заметив его, к нему подошли, уточнили, он ли Томас Каулиц и попросили пройти с ними.

Ни о какой регистрации не могло идти и речи, они по спецкоридорам прошли к самолёту, поднялись на борт. Том не разглядывал салон, который разительно отличался от того единственного, который видел, в котором летел навстречу сбывающейся мечте, не ощущал обволакивающего удобства кожаного кресла – лишь сел на краешек, а затем снова свернулся клубком. Не думал о том, что во второй раз в жизни сидит в самолёте, что снова летит – на этот раз обратно во Францию. Ни разу не взглянул в иллюминатор, не прощался с суровой родиной, которая обманула все-все надежды и предала, вонзив кусок льда в самоё сердце.

Мыслей вообще не было, по-прежнему не было чувств. Хоть глаза были открыты, но он продолжал спать.

Том не помнил даже, подтвердил ли он, что является Томом Каулицем – был им. Не запомнил полёт – вновь провалился в нездоровую дрёму, когда самолёт тронулся с места. Сна его никто не тревожил, только стюардесса осторожно накрыла пледом.

В Ницце шёл редкий крупный дождь, пришедший на смену мокрому снегу. Когда они вышли на улицу, один из сопровождающих заботливо открыл над головой Тома зонт. Напротив их уже ожидала машина.

Автомобиль ехал абсолютно бесшумно и гладко, словно скользил над дорогой. И снова не сон и не бодрствование. Глаза открываются, закрываются, ловят проносящиеся за мокрым окном огни, а в голове – темно.

Элитная высотка стояла на том же месте, всё так же горела, сияла во тьме, возвышаясь над мирской суетой и зимней слякотью. Тома провели до парадного входа и проследили, чтобы он зашёл внутрь, на этом их миссия заканчивалась.

Как и большинство раз, когда жил здесь, Том не воспользовался лифтом. Пешком, еле передвигая ноги и шатаясь от стены к перилам, поднялся на двадцать первый этаж, остановился напротив нужной двери и нажал на кнопку звонка.

Оскар не спешил открывать, несколько минут по ту сторону двери была тишина, но затем он всё же появился на пороге. Сложил руки на голом торсе и, окинув Тома взглядом, произнёс вместо приветствия:

- Ужасно выглядишь.

И это было правдой. Том был бледный точно смерть, даже сухие, потрескавшиеся губы не выделялись цветом на лице. На щеках и под глазами, там, где был лёд, краснели пятна-ожоги. Волосы взъерошенные, местами слипшиеся от снега. Без верхней одежды он смотрелся нелепо даже здесь, в Ницце. Носки были ещё мокрые, как и штанины по низу, на ноге один тапок – второй потерял по дороге в аэропорт и не заметил. А взгляд замученный, ничего не выражающий, тусклый, словно мёртвый.

- Проходи, - добавил Шулейман и отошёл с прохода.

Том переступил порог и, не сказав ни слова, на автомате пошёл вперёд по коридору, вглубь квартиры. В голове стояла всё та же пустотная темнота парализованного сознания, но ноги помнили этот маршрут, который он проходил сотни раз, возвращаясь из магазина, убегая или просто собираясь ко сну.

Комната, которую когда-то отвергла собака, но которая сгодилась для него, по-прежнему оставалась никому ненужной спальней. Это была финальная точка пути поперёк собственной судьбе.

Он упал на застеленную кровать лицом вниз и тотчас заснул, но на этот раз окончательно. Безо всяких сновидений. Провалился в темноту.

Глава 31

глажу шрамы потерь на сгибе

бледной кисти, когда болят.

одиночество - есть погибель.

а погибель -

отсчёт с нуля.

Некто Он©

Том проснулся в неопределённое время. За незашторенным окном было светло, бело, но пасмурно. Голова была чугунной, тело ломило и неосознанно хотелось кашлять, хоть позывов таковых не возникало. Выбравшись из постели, он сбросил на пол оставшийся тапок, в котором так и проспал всю ночь, и вышел из комнаты, всё на том же автомате пошёл вперёд по коридорам.

Ноги по старой памяти принесли на кухню, где он впервые встал к плите, где мыл полы, просиживал часы и мечтал. Сейчас уже не вспомнить, о чём, но мечтал же. Он мечтал и верил в светлое будущее всю свою жизнь. Но жизнь с прожжённостью профессионального палача рубила мечтам головы.

Ровно год тому назад его вынесли из этой квартиры на носилках едва ли не ногами вперёд и вот – он снова здесь. Как же иронична бывает жизнь. Даже не верится.

И что странно – не было больно от того, что вчера утром у него было всё: дом, семья, надежды, устремления, а потом вмиг не стало ничего. И ведь он не был одним из тех, кто понимает ценность и важность, лишь когда потеряет. Он ценил каждое мгновение, улыбку и сказанное ему слово! Да, бывали проблемы и истерики, он не всегда знал, как нужно, но старался, не опускал рук и закрывал глаза на то, что не так уж всё безоблачно и сказочно. Он был счастлив в самой возможности быть счастливым.

Но и возможность, и отчаянно удерживаемая наплаву сказка схлопнулись вакуумной бомбой, той самой, что взрывается не наружу, а внутрь. Потому там, внутри, и было так пусто: вакуум не может болеть.

В кармане при движении что-то мешалось. Том запустил в него руку и достал помятый снимок, где на матово-чёрном фоне неразборчивый рисунок белых и серых шумов. Тот самый снимок УЗИ, который вчера с нежностью и затаённой тоской рассматривал и был уверен, что будут новые общие фотографии, а потом отвлёкся и не положил на место.

А вот сейчас стало больно – словно одновременно по изнанке груди и кипятком, и лезвием, и скулы заныли. И всё равно это острое вроде бы чувство было размытым, словно уже успел пережить и переболеть. Просто душа была парализована.

И не было во всём этом смысла. На этот раз он не тешил себя ни надеждами, ни радужно-искрящими «может быть» и «непременно сбудется». Сбылось уже и умерло во вчерашнем дне, там, где много снега и прописан Санта- Клаус.

Том скомкал снимок и выбросил в урну, сел рядом с ней, прислонившись спиной к соседней тумбочке. Прошлое больше не имеет никакого смысла, ни к чему сохранять то, что о нём напоминает – то, что может расковырять рану-дыру в груди. И снова – какая ирония. Ведь точно так же он думал, когда улетал из Франции.

Но теперь именно та жизнь, что с семьёй, казалась ненастоящей. Словно во сне просмотрел два с половиной месяца совершенно другой жизни, в других декорациях, а после пробуждения остался лишь послед.

Осталось лишь новое имя в оставленном дома паспорте.

Закрыл глаза. Чудом отросшие после всех переломов, после боли и кошмаров, крылья вновь были сломаны – у самого основания, как тонкие ветви. Болтались там, за спиной, безжизненными отростками. Но и они не саднили, не может болеть то, что мертво. Отмерло.

Открыл глаза. Есть не хотелось телом, но хотелось вечно голодным подсознанием. Том открыл холодильник, достал то, до чего дотянулся. Ничего не разогревал и остался завтракать на полу около мусорного ведра. Он же в этом доме всегда был за животное, чего уж теперь…

Завтрак он не доел: не лезло, желудок отказывался принимать пищу и пересохшее, воспалённое морозом горло раздражали холодные куски. Потом всё-таки поднялся, разложил на тумбочке импровизированный набор продуктов и стал подготавливать их к приготовлению. Нужно приготовить завтрак, а потом думал заняться уборкой. И плевать, что голова трещит, тело ломит, знобит и хочется лечь и не двигаться, впасть в спячку. Так проще. Проще занять руки, чтобы разум уж точно не проснулся.

И, видимо, это его судьба – убирать, готовить, быть обслугой, потому что ни на что другое не годится. Даже в собственной семье он умудрился сделаться неофициальным, бесплатным домработником. Может быть, когда-нибудь он научится хотя бы это делать талантливо и качественно. И будет заниматься этим до конца или пока Оскар не выгонит. Больше не будет дергаться с места, достаточно.

С ресниц сорвалась слеза, но это от лука. Том стёр её, шмыгнул носом и чихнул так, что пополам согнулся. Хорошо, что успел отвернуться от продуктов.

Утерев и нос, он вернулся к нарезке. Этот монотонно-незамысловатый процесс затягивал, делая вакуум мыслей ещё гуще.

- Извините? – послышался за спиной приятный, тонкий женский голос.

Том обернулся через плечо. На пороге стояла миниатюрная шатенка с убранными в растрепанный пучок волосами и в фартуке.

- Вы кто? – добавила она; глаза у неё были большие, круглые, не то от удивления, не то сами по себе.

- Я тут работаю… - пробормотал Том. – И живу. – Он помолчал и добавил: - И можно на «ты».

- Работаешь? – изумление в голосе девушки стало отчётливее. – Ты новый домработник?

На кухню пришёл и Оскар, потеснив её с прохода. Она переключилась на него, спросила дрогнувшим голосом:

- Месье Шулейман, вы меня увольняете?

- А ты что-то натворила? – равнодушно вопросил в ответ Оскар, достал из холодильника пакет сока и сделал несколько больших глотков.

- Нет, но… Но у вас же новый домработник.

- Новый? – Шулейман удостоил её взглядом. – Кто тебе такое сказал? Если я, то прошу прощения, я был не в себе, - он усмехнулся и, сложив руки на груди, присел на край тумбочки, продолжая ухмыляться. – А, нет, не было такого.

- Мне сказал… - девушка не договорила, потому что имени Тома она не знала, а как-то тыкать в него было бы некрасиво. Посмотрела на него.

Шулейман подсказал:

- Это Том.

- Мне Том сказал, что он новый домработник.

- Разве это не так? – подал голос Том.

- Нет, не так.

- Но я думал…

Оскар беспардонно перебил его:

- У меня есть нормальная прислуга, у которой руки растут из правильного места, и стряпнёй которой я не боюсь отравиться. Так что ты мне здесь теперь точно не нужен. Отдыхай.

«Не нужен» - эти слова ударили, срезонировали в дыре в груди. Они могли бы довести до слёз и даже до новой глупости. Но спас душевный паралич.

Положив нож на место, он оставил кухню более талантливой «коллеге» и вернулся к себе в комнату, снова лёг в постель, на этот раз под одеяло.

Во второй половине дня распогодилось. Засветило умытое солнце, разлилось горящим золотом по небу и по всему, что под ним. Но Том этого не заметил. Он всё время спал, дремал или просто лежал с закрытыми глазами. Постепенно он начинал чувствовать себя всё хуже, озноб усилился, а голова, казалось, теперь стала расплавленным чугуном, растеклась кляксой по подушке.

Ближе к полуночи к нему соизволил зайти Оскар, заговорил от порога:

- Ты тут живой? Или решил умереть голодной смертью храбрых? Что-то тебя целый день не видно, даже на кухне не появляешься.

В ответ тишина.

- Спишь, что ли? Просыпайся, я же волнуюсь, - Шулейман усмехнулся, помолчал, но ответа снова не услышал. – Эй, чучело?

Он подошёл к кровати сбоку и теперь явственно разглядел, что Том дрожит. Да что там дрожит – колотится, несмотря на одежду, тёплое одеяло и верхнее покрывало. И слышно было, что дышит он рвано, с хрипотцой.

Шулейман непонимающе свёл брови и потормошил его за плечо.

- Эй, ты в порядке?

Том лишь издал похожий на сдавленный всхлип звук и вцепился бледными пальцами в одеяло, натянутое до носа. Зубы стучали, глаза он не открывал.

- Я в порядке… - заикаясь, прохрипел он, слабо понимая, кто перед ним и о чём спрашивает. – Холодно… Очень…

- Ага, заметно, что в порядке, - хмыкнул Оскар. – В комнате духота и тропики, а тебя колотит. Заболел, что ли?

Том не ответил, снова провалился в омут. В одну секунду заснул, во вторую проснулся.

- Заболел, спрашиваю? – повторил парень свой вопрос и, снова не дождавшись ответа, приложил ладонь ко лбу Тома. – Да у тебя жар, причём, судя по всему, неслабый.

Провал, ничего не слышно. Оскар ушёл куда-то, но вернулся, скомандовал:

- Открывай рот.

Том отрицательно покачал головой. Он не понимал, к чему требование Шулеймана, оно ассоциировалось с тем, чего так боялся.

- Открывай, кому говорю. Нужно тебе температуру измерить, а я не градусник, точно этого не сделаю.

Том вновь помотал головой. Стиснул зубы, когда Оскар ткнул в губы градусником, захныкал невнятно. Психанув, Шулейман вздёрнул его в сидячее положение и всунул термометр подмышку, прижал руку к туловищу.

Когда он достал пропищавший градусник и перестал держать, Том безвольной куклой упал обратно, натянул на себя одеяла, свернулся калачиком.

- Плохи дела, тридцать девять и девять градусов, - сообщил Оскар. – Сейчас позвоню в скорую, с этим нужно что-то делать.

- Не надо в скорую…

- Почему это?

- Не надо, не звони… Я нормально… Нормальный…

В суженом, охваченном лихорадочным бредом, сознании больница была только одна – психиатрическая, та, в которую его хотела сдать мама, от которой бежал отчаянно, как от оплота предательства и обречённости.

- Ты идиот? – резонно поинтересовался Шулейман. – Если температура продолжит повышаться, ты к утру сгоришь. Тебе помощь нужна. А я лечить тебя не собираюсь. И аптеки по ночам не работают.

- Не надо… Прошу, не надо… - твердил Том в ответ на все его слова и доводы, вцепился в руку, удерживая от звонка.

Диалог не привёл ни к чему. Оскар не стал ни слишком долго настаивать, ни уговаривать, встал.

- Ладно, твоё право мучиться, - проговорил он. – Холодно?

- Очень…

Шулейман покивал, снял футболку и джинсы и бросил на пол.

- Раздевайся, - отдал он команду.

Том наконец-то открыл глаза, посмотрел на него неосмысленно.

- Зачем?

- Затем, что тебе нужно хотя бы согреться, раз уж лечиться отказываешься.

Решив не тратить время на пустую болтовню, Оскар взялся самостоятельно избавить его от одежды. Том сопротивлялся, но настолько слабо, что это и не мешало толком, и вскоре остался раздетым до трусов. Даже глаза открывал максимум на две секунды: полудремал-полубредил.

Шулейман лёг рядом, накрыл их обоих поровнее и притянул Тома к себе. И Том прижался к нему, источающему ровное живое тепло, всем телом, обвил руками. Сам был обжигающе горячий, мокрый, пах потом, только ступни и кисти ледяные, немеющие.

Глава 32

Тому не полегчало ни наутро, ни к обеду; сознание окончательно помутилось. Оскар ещё раз пять попытался донести до него, что ему нужно в больницу, если он не хочет протянуть ноги, пригрозил даже в своей обычной, непонятной шутливо-серьёзной, манере, что выкинет его из дома, потому что ему рассадник заразы под боком не нужен, но Том его не слышал. Том слышал только «больница» и отвечал категорическим отказом, просил не отвозить его туда, не звать врача.

В конце концов, нарвавшись на очередной отказ болезного от лечения, Оскар ничего ему не сказал и вызвал врача на дом.

К ним приехала заведующая отделением «Общей терапии и предварительной диагностики» одной из лучших частных клиник Ниццы. Обычно такие специалисты не выезжают на дом, нет такой функции в списке их обязанностей, но разве откажешь, когда об этом лично просит [требует] скандально известный сын самого Шулеймана, который не так давно проходил у них лечение и в знак благодарности за качественнейшую помощь и «спасибо» выделил немалое, и вошёл в клуб постоянных спонсоров.

Оскар провёл доктора: высокую, ухоженную платиновую блондинку за пятьдесят в комнату, указал на кровать:

- Ваш пациент, приступайте, мадам.

- Могу я узнать жалобы?

- Попробуйте его спросить.

Шулейман развалился на стуле, скрестив руки на груди, и стал наблюдать за мучениями женщины, которая пыталась добиться от Тома хоть одного внятного ответа. Но он даже не ответил, как его зовут: бормотал что-то неразборчивое, свистяще шептал, глаза не открывал, не понимал, что за женский голос с ним разговаривает.

Мама? Наверное, мама.

Из-под закрытых век покатились две слезы, и грудь сотряс всхлип, вызвав вспышку и без того засевшей там боли. И почему-то в голове стоял образ той «мамы», которая умерла задолго до его рождения. Вслед за всхлипом Том закашлялся; кашель его доктору очень не понравился.

- Том. Девятнадцать лет. Хронических заболеваний нет. Установленной аллергии на лекарственные препараты нет, запишите это сразу, - неожиданно отчеканил Оскар. – Жалобы – высокая температура, сегодня за сорок градусов, и сопутствующая ей спутанность сознания. Предполагаемая причина недомогания – сильное переохлаждение, перенесённое позавчера.

Получив всю необходимую информацию, доктор перешла к следующему шагу. Сложнее всего оказалось достать Тома из-под одеяла, потому что он вцепился в него клещом и не давал себя раскрыть, натягивал его на голову.

В конце концов доктор справилась. Том всё-таки открыл глаза, смотрел на неё мутным, щемяще-детским взглядом и на самом деле видел вместо неё молодую женщину с очаровательной тёплой улыбкой и пышными тёмными волосами - «маму», которую видел только на фото. Но сквозь этот образ-видение начала проступать реальность: аккуратно уложенные платиновые волосы, незнакомое лицо, белый халат. Невыносимо закружилась голова. Том зажмурился и упал обратно на подушку.

- Том, сними, пожалуйста, свитер, - мягко и в то же время серьёзно попросила женщина, - мне нужно тебя послушать.

Убедившись, что он её то ли не слышит, то ли не понимает, она попробовала самостоятельно задрать вещь на нужную высоту. Том отреагировал резко: одёрнул свитер, отодвинулся, отвернулся, подтянул колени к груди, закрываясь. Без одеяла стало так холодно.

- Аккуратнее, - усмехнулся со своего места Оскар. – Он честь свою до последнего будет беречь и просто так не дастся, может и ударить.

Доктор оглянулась к нему. Поскольку с его специфическим юмором она знакома не была, словам его поверила. Но что поделать, она обязана помочь, даже если пациент буйный. Хотя «буйный» в её понимании мало вязалось с немощным, бредящим созданием, лежащим перед ней.

Помяв фильтр сигареты, Шулейман положил её и подошёл к кровати, рывком стянул с Тома свитерок, который утром с трудом надел на него, чтобы он не замёрз в одиночестве. Горловина зацепилась за подбородок, впилась, Том замычал недовольно, захныкал, но Оскар, не обращая на его нытьё никакого внимания, дёрнул ещё раз и бросил вещь на тумбочку. После чего сказал несколько шокированной таким обращением с больным женщине:

- С ним по-другому нельзя. Приступайте уже. Или ждёте, когда он станет пациентом другого специалиста - патологоанатома?

Посадить Тома или убедить встать не представлялось выполнимым, но и в горизонтальном положении можно было провести осмотр. Прослушивание выявило подозрительные хрипы; кашель глушил.

Покончив с осмотром, доктор вынесла свой вердикт:

- Подозрения на пневмонию. Нужно провести более детальную диагностику.

- Вперёд.

- Его нужно доставить в клинику. Вызвать машину или вы займётесь транспортировкой самостоятельно?

Оскар переключился на Тома, спросил:

- Чучело, поедешь в больницу?

Том покачал головой, произнёс, запинаясь:

- Нет…

- Вы слышали ответ. А раз в клинику он не поедет, делайте всё необходимое здесь.

- Вы хотите, чтобы я проводила исследование здесь? – удивлённо, думая, что что-то неправильно поняла, уточнила женщина.

- Именно.

- Я не могу проводить забор анализов здесь, и это вообще не моя компетенция. И нужна аппаратура…

Шулейман спокойным, безапелляционным тоном перебил её:

- Можете. Всю необходимую аппаратуру можно доставить и вызвать кого надо, раз уж «это не ваша компетенция».

- Это…

- Это легко выполнимо, - вновь перебил доктора парень. – Не делайте вид, что ничего не понимаете. Вы должны поставить его на ноги, а уж как вы будете это делать, коллега, меня не волнует. Если получится, что без стационара никак, то ладно, заберёте его. Но пока вы будете лечить его здесь. Услуги и неудобства и ваши, и других людей я оплачу.

Доктору не осталось ничего, кроме как согласиться на столь нестандартную работу и позвонить в клинику, чтобы приехали помощники с необходимым оборудованием.

На время комната превратилась в передовую палату. Оскар стоял в стороне, подперев плечом стену, и наблюдал, потом оставил их и вернулся, когда медики уже заканчивали.

В довершении всего доктор Пти, заведующая, обратилась к Шулейману:

- В течение часа температура должна спасть, мы вкололи жаропонижающего. И скажите, больной принимает пищу?

- Не знаю. Нет, вроде.

- Ему обязательно нужно питаться согласно предписаниям, и за этим необходимо следить. В клинике этим бы занялся персонал…

- Я в состоянии проследить самостоятельно, а если передумаю, позвоню вам. Что-то ещё?

Доктор прочитала краткую содержательную лекцию о рациональном питании в случае Тома, объяснила всё по поводу лекарственной терапии и так далее, и медбригада покинула дом.

Оскар велел домработнице приготовить обед и, когда она отнесла его в комнату, пришёл туда, встал в дверях, скрестив руки на груди.

Тома уже не колотило, он не кутался судорожно в одеяло: лежал на боку, подогнув колени, и дремал. Организму необходимо было восстановиться после изнурительной лихорадки, и это было таким счастьем – просто не стучать зубами, не чувствовать боли, иметь возможность спокойно поспать.

- Обед подан, - сообщил Оскар. – Поднимайся, тебе нужно поесть.

Том и слышал его, и понял, но шевелиться настолько не хотелось, что он никак не отреагировал. Шулейман подошёл, встал над ним.

- Вставай. Поешь и будешь спать дальше. Ты же хочешь есть?

Том приоткрыл глаза, посмотрел на пиалу с ароматным бульоном. Он сам не мог определиться, хочет ли есть. Скорее, нет. Обратно закрыл глаза.

Оскар усадил его, прислонив к спинке кровати, указал кивком на тарелку на тумбочке:

- Ешь. Или сам не в состоянии?

- Я не хочу… - тихо ответил Том, слабо качнув головой.

Как будто так и надо, Шулейман сел рядом, взял пиалу и, наполнив ложку, поднёс её к лицу Тома.

- Открывай рот.

Том посмотрел на него удивлённо, насколько хватало сил на подобные глупости.

- Не хочешь? – продолжил Шулейман. – А придётся. Ты всё равно поешь, и если не хочешь пероральным способом, то другим. Причём, заметь, у меня нет капельницы. Так что советую открыть рот.

И Том открыл. И поел, правда, совсем немного. Да и Оскара надолго не хватило: тарелка опустела всего на пятую часть, когда он отставил её на тумбочку и крикнул так, что у Тома затрещала голова, и он поморщился:

- Жазель!

Домработница пришла быстро, встала у порога в послушной, внимающей позе.

- У тебя на время появляется ещё одна обязанность, - продолжил Шулейман. – Будешь следить за тем, чтобы это тело не умерло с голоду, - не глядя, махнул в сторону Тома рукой. – И тело больное, так что меню должно быть соответствующим.

Девушка изумлённо подняла брови. Так и грыз вопрос – кто же такой Том и кем он приходится Оскару? Подмывало спросить, но она этого не сделала, потому что это попросту не её дело и чрезмерное любопытство чревато проблемами. А потерять работу Жазель не хотела: и деньги хорошие, а они ей были очень нужны, и работодатель хоть не подарок, но и не деспот, и, что главное, понимающий – и отпустит пораньше, если на самом деле нужно, и выходной даст.

- Как скажете, месье Шулейман.

- Вот и умница, - довольно отозвался Оскар.

Тома оставили одного. Через четыре часа действие лекарства иссякло, температура снова подскочила, и сознание поплыло. Он не заметил, когда пришла медсестра из клиники, чтобы поставить ему укол и как она его ставила. Спал.

Глава 33

Благодаря своевременному лечению пневмонии удалось избежать, и Том поправился быстро. Уже на шестой день он чувствовал себя вполне хорошо, разве что слабость сохранилась, и впервые за эти дни он вышел из комнаты не в туалет.

На кухне он застал Оскара, потягивающего традиционный утренний кофе с коньяком; початая бутылка стояла рядом на столе.

- Воскрес? – проговорил Шулейман, взглянув на него поверх чашки, и сделал шумный глоток. – Чудно. А то ещё немного, и я бы задумался, что тебя проще усыпить, чем вылечить. Одно жаль – что сегодня не Рождество, было бы очень эпичное совпадение.

- Доброе утро, - произнёс в ответ Том, робко, мимолётно потупив взгляд и коснувшись виска, словно хотел убрать за ухо несуществующую прядь.

Хотя, если продолжит равнодушно относиться к своему внешнему виду и забывать про то, что нужно стричься, то года через пол волосы точно отрастут достаточно. Уже и так на голове были вихры, причём виться начали, чего никогда прежде не было.

- И тебе того же, - без особой доброжелательной окраски отозвался Оскар. – И с прошедшим Новым Годом, Котомыш.

- Что? Новый Год уже прошёл?

- Представь себе. Сегодня второе января.

Том сник. Нет, он не ждал никакого чуда, но всё же, грустно понять, что отгремел Новый Год, а он и не заметил, постфактум узнал, что календарный отсчёт в очередной раз начался с начала. И если верить, что как встретишь этот праздник, так и год пройдёт, то его новый год пройдёт мимо него, он его и не заметит и проснётся как-нибудь потом.

Он едва не прослушал новую реплику Шулеймана:

- Как чувствуешь себя? Жить будешь, как думаешь? Или у меня появился повод, чтобы подать на ту клинику в суд?

Том растерянно округлил глаза, обнял себя одной рукой. И вновь, словно в первый раз, манера речи Оскара, множество вопросов, которые он укладывал в одно высказывание, ставили в тупик, дробили разум.

- Я?

- Нет, твоя печально известная альтер-личность.

Глаза полезли на лоб пуще прежнего. Оскар вздохнул, закатив глаза, и продолжил:

- Ты-ты. Видимо, у тебя болезнь пощадила лёгкие, но поразила мозг, причём, судя по всему, в твоём случае медицина бессильна.

Том и забыл, как обидны бывают его слова. Каждое – что удар ножом, нет, не удар, порез – то по чувствительному месту, то по не очень, но всякий раз ощутимый. Какая никакая броня, отращённая ближе к концу прошлого совместного проживания, рассосалась за время разлуки, которую видел вечной, и теперь он вновь был гол и уязвим душой.

«Прошлое совместное проживание» - отозвался в голове огрызок собственной мысли. И всё-таки, это неприлично странно, что спустя год он снова здесь, в шикарных апартаментах, в которых свободно могли бы жить пять семей и в которых так просто заблудиться. И ещё страннее, что уже настал следующий год, а всё пережитое осталось в том, предыдущем. Невозможно, просто невозможно принять осознание, что, не заметив, перешагнул столь важную черту. С одной стороны, это чистый лист, шанс начать всё заново, но, с другой, он так и останется чистым [читай - пустым], потому что нечего и нечем на нём рисовать. А впрочем, он всегда был никудышным художником в этом смысле, что ни шедевр, то катастрофа и провал, и зарёкся ведь впредь пытаться и надеяться.

Пусть лист остаётся чистым. Чистый – это не плохо. А не плохо – это почти хорошо.

И философ из него тоже никудышный. И снова какие-то жалкие попытки убедить себя, что пусть жизнь дно, но сверху-то есть свет.

Том мотнул головой и, перемявшись с ноги на ногу и нахмурившись, спросил:

- Сегодня правда второе января?

Оскар, зажав в зубах незажжённую сигарету, достал смартфон и, включив экран, показал ему.

«Сегодняшняя дата, - гласил девайс, - 02.01.2018 года».

Чего и следовало ожидать. Глупо было надеяться, что Оскар пошутил насчёт того, какое сегодня число. Хотя от него такой непонятный розыгрыш был бы вполне ожидаем.

«Мало ли…», - Том и не уловил, что это и есть та самая светлейшая наивная надежда, от которой он отказался, - которую не вырубить, не убить.

Он попросил, протянув руку:

- Можно?

Шулейман положил телефон на стол и подтолкнул к краю. Взяв его, Том вышел в интернет, чтобы сверить дату. Оскар посмотрел на него пару секунд и подошёл сбоку, тоже заглядывая в экран, на котором светился и вопрос: «Какой сегодня день?», и ответ.

- Не веришь мне? – поинтересовался он, дыхнув табаком.

Том скривился и помахал рукой перед носом, разгоняя сигаретную вонь.

- Не нравится запах? – задал Оскар новый вопрос и обошёл его, встав лицом к лицу. – Со своими страхами нужно бороться, - добавил он и, глубоко затянувшись, выдохнул струю дыма Тому в лицо.

Том зажмурился и задержал дыхание, но немного успел вдохнуть. Запах был мерзкий, едкий дым раздражал глаза, и сам жест тоже был не очень приятным.

- Оскар, зачем? – спросил он, растирая слезящиеся глаза.

Вместо ответа Шулейман снова затянулся дымом и выдохнул ему в лицо.

Том опешил, на этот раз даже зажмурился всего на секунду и непонимающе уставился на него.

- Не нравится что-то? Отойди, - произнёс тот и лёгким движением оттолкнул его.

Да, конечно, Том всё знал, всё понимал, но на такой унижающий, пренебрежительный жест поднялась ответная волна. Он выхватил сигарету из расслабленных пальцев Шулеймана и затушил прямо об крышку стола. На начищенной поверхности остался угольный ожог.

После этого он отошёл к холодильнику. Пришёл же за тем, чтобы поесть, этим и нужно заняться. А в голове было одно: Том стоял к Оскару спиной и ждал удара за свои действия; сердце бухало, мышцы напряглись. Но пусть бьёт, главное не думать о том, как сильно боится боли и заставить себя не втягивать голову в плечи.

Шулейман закурил по новой и подошёл сзади.

- Борзым сделался? Нужно отдать тебе должное, удивил. Но что, если получишь заслуженный ответ на свою дерзость?

- Отвечай, - сдавленно, но твёрдо.

Стиснуть зубы и перетерпеть. Это не так уж и страшно. Страшно было, когда бил Кими, а Оскар… Пускай. Ничего другого он от него и не ждёт. И на этот раз он не прогнётся, не заплачет и не попросит пощады. Пережить можно всё, ему ли не знать.

- Бей, - добавил на выдохе. И даже глаза не закроет, так решил.

Оскар громко рассмеялся у него над ухом.

- Чучело, бить тебя ниже моего достоинства. Но заход я оценил, как и смелость, - похлопал Тома по плечу. – Глядишь, так и человеком станешь. Ты, главное, границы видь, а то так и напишут на твоём надгробии: «Смелый, но мёртвый».

- Я смелый? – Том удивлённо обернулся к вернувшемуся за стол парню.

- Лучше закрой рот. Не порть впечатление.

Том открыл рот и закрыл. Чпокнула и растворилась без следа воинственность, оставив недоумение, которое, ширясь, рождало всё новые оттенки и формы. И как это обычно бывает, одна нежданно пришедшая эмоция потянула за собой ворох других и всё осветила иначе.

Оскар не ангел и не подарок, не друг ему и не близкий, но он, не задавая вопросов, помог, когда Том обратился к нему. Он уже во второй раз открыл перед ним свой дом. И он не отнёсся равнодушно к его болезни, а вылечил и выходил, о чём до настоящего момента Том как-то не задумывался.

И следом за тем, как переменился вектор настроения и пришло осмысление, обуяло чувство вины за себя. После всего он даже не сказал спасибо, но нахамил и вдобавок испортил стол, наверняка такой же дорогущий, как и всё в доме. Ну как же так можно?!

Ведь даже сейчас, когда мог бы размазать по стенке за такую наглость, да хоть приложить носом об холодильник, Оскар его не тронул, даже вроде как похвалил.

Захотелось сесть под бок, прижаться робко и тепло, опустить голову и таким способом просить прощения. Так он всегда делал с отцом, когда был ещё маленьким ребёнком, и тот всегда обнимал и прощал, прежде чем он успевал хоть сколько-нибудь внятно извиниться. Да с каким отцом?! Все эти воспоминания о Феликсе и с ним.

Том мотнул головой и нахмурился, совсем запутался. Взглянул исподволь на Оскара, вперившегося уже в экран смартфона.

И вновь перекосило настрой мыслей, в третью сторону. Если подумать, его ошибочные ожидания худшего, провоцирующие агрессию, и неадекватные реакции довольно оправданы. Шулейман сам запутал его тем, что то гладит, то бьёт, причём всё это в таком хаотичном порядке и сочетании, что у любого бы крыша поехала от попытки разобраться в его отношении и сделать прогноз на следующую секунду.

Удобно, когда кто-то виноват. Но даже если так, то нужно исправить хотя бы ситуацию со столом.

Отжав тряпку, Том склонился над столом и принялся старательно оттирать обугленное пятно. Оторвавшись от экрана, Шулейман вопросительно глянул на него и проговорил:

- Иногда у меня возникает стойкое ощущение, что в одной твоей личности уживаются две. У одной подростковый бунт не ко времени. А вторая недалёкая, всего на свете боится и без конца что-то мямлит.

Том не ответил, но через какое-то время сказал о своём:

- Я был уверен, что ты меня ударишь или ещё как-то причинишь боль. Почему ты этого не сделал? – поднял к парню взгляд исподлобья.

Шулейман дал самый красноречивый ответ – врезал в лицо. Том и не знал, какие это совершенно уникальные ощущения, когда прицельно бьют в нос. Раскрыл рот в безмолвном охе и зажал его ладонями.

- Теперь счастлив? А я говорил тебе – лучше молчи, - произнёс Оскар и, убрав телефон в карман джинсов, вышел с кухни.

Том сел на его освободившийся стул, облокотившись на столешницу и продолжая держаться за разбитый нос. Но не успела у него остановиться кровь, когда Оскар неожиданно вернулся, бросил на стол пухлую упаковку салфеток:

- Держи.

В глазах Тома отразилось полнейшее изумление. Но в этом жесте заботы он не видел подвоха.

- Спасибо…

- Не спеши таять, - отмахнулся Шулейман и развалился на соседнем стуле, широко разведя колени. – У Жазель сегодня выходной, а я не горю желанием проводить время на заляпанной кровью кухне, мне одного раза вполне хватило.

- Я бы убрал всё, - Том потупил взгляд и, вытащив салфетку, зажал ею нос.

- Помню я твои способности. И кстати, будь добр, хотя бы себя приведи в порядок.

- Что?

- Помойся, чучело. А то душок от тебя уже такой, словно мы в средневековье.

Боль в лице отошла на второй план, щёки опалило стыдливым жаром. Стараясь сделать это незаметно, Том оттянул ворот свитера, понюхал. Стойко пахло потом и общей несвежестью. Ничего удивительного с учётом того, что в последний раз душ он принимал ещё в Финляндии.

Оскар отпил коньяка из горла и добавил:

- И шмотки свои постирай. А лучше сожги. Лёд для носа нужен?

- Да, пожалуйста.

- Возьми в морозилке.

Том вновь опустил глаза, дрогнув уголками губ: кто бы сомневался, что Оскар не станет за ним ухаживать, помни – сказок не бывает.

Кое-как позавтракав, он отправился в душ, послушно положил вещи в стирку – и сам тоже понимал, что нужно их постирать. А потом, пока они сохли, довольствовался полотенцами и прятался под одеялом, потому что другой одежды у него не было: одни джинсы, один свитер, одна пара носков. И один тапок.

Глава 34

Во тьме среди звёзд в неоновом свете

Тонет и тает Земля.

Маленький Принц на далёкой планете

Всё ждёт своего Короля.

Otto Dix, Маленький принц©

Настало новое утро, новая встреча на кухне. Том не пожелал Оскару доброго утра: и не хотел нарываться на очередную колкость, и был погружён в задумчиво-отвлечённо-тоскливое состояние. Организм стремительно восстанавливался, и разуму больше ничего не мешало рождать думы, вить их нитями, накидывать на шею удавкой.

Это прозвучит странно, но лучше уж было, пока лихорадил и мучился. В бреду хотя бы не было мыслей, и сны не посещали.

Сегодня ему снился снег. Много-много снега: сугробы, дали, засыпанные нетронутым белым покрывалом, целые дюны. А ещё в этом сне был Кими, он ничего не делал и не говорил, просто смотрел на него, держа руки скрещенными на груди, как во время последнего их разговора. И мама была – настоящая, ледяная, появилась в конце из белого цвета и тоже молчала, тоже смотрела. Взгляд её был полон сожаления о том, что он всё-таки пришёл живым спустя столько лет. Лучше бы на самом деле умер. Потому что мёртвые во всём и всегда хороши, они не разочаровывают, не совершают ошибок, не оказываются отвратительно не такими, не болеют, в конце концов. А мёртвые младенцы и подавно – они навечно остаются в памяти и в сердцах идеальными комочками любви, тепла и самых светлых надежд. Погибший ребёнок никогда не станет плохим, в отличие от чудом «воскресшего».

Том упёрся руками в тумбу и устремил взгляд в молочное небо за окном. А здесь – там, на улице, снега не было, и температура держалась пусть в малом, но всё же плюсе. Между Ниццей и Хельсинки была такая же пропасть, как между севером и югом [гениальное умозаключение]. И в принципе, климат Франции ему был роднее, он скучал по нему (только телом), не думал лишь, что вернётся при таких обстоятельствах.

Он неловким движением столкнул кружку с кофе. Белоснежный фарфор разлетелся на осколки.

На треск прибежала Жазель и, увидев небольшой погром, оперативно метнулась к шкафчику, в котором хранился кухонный уборочный инвентарь.

- Я сейчас всё уберу.

- Нет, - неожиданно подал голос Оскар, который до этого, казалось, вообще не замечал, что происходит вокруг, уткнувшись в смартфон.

Домработница остановилась, удивлённо посмотрела на него.

- Не убирать? Или вы хотите, чтобы я сделала это позже?

- Не то и не другое. Отдай всё это Тому, пусть сам убирает, раз нагадил.

Том не спорил. Забрал у девушки совок и тряпку и опустился на колени. Когда выбрасывал осколки, сердце ёкнуло и сжалось. Ведь именно в это мусорное ведро ранее он выбросил свою память. Сейчас, когда отпустила коматозная апатия, это вдруг стало таким важным. И, чёрт побери, он бы достал снимок, каким бы грязным он ни был, и сохранил, потому что, пусть это лютая боль и горечь, но на нём он был по-настоящему счастливым. А так важно знать, что ничем не омрачённое счастье всё-таки существует, пусть даже в прошедшем времени.

Он наклонил к себе ведро, вгляделся в недра. Очевидным было, что мусор уже выносили, его было всего ничего. А память его и кроху счастья вывезли на одну из городских помоек.

Спину припекло. Том не оглядывался, но точно был уверен, что Оскар смотрит на него и наверняка с немалым вопросом. С одной стороны – а какая, собственно, разница, Шулейман всё равно думает о нём хуже некуда, если вообще думает, этот неоднозначный эпизод ничего не изменит. Но, с другой стороны, это же ужас, как неправильно и глупо – сидит, выискивает что-то в мусоре.

- Мне показалось, что я что-то не то выбросил, - в своё оправдание пробормотал Том.

- Мог бы ничего не говорить. С учётом всех твоих выходок я совершенно не удивлён, что ты в мусоре копаешься, хоть мотивация этого действа мне и непонятна. Пояснишь?

- Говорю же, мне показалось, - увереннее повторил Том и, встав, захлопнул дверцу тумбочки.

И всё равно, когда взглядом скользнул по ней, в глазах разлилась затаённая горечь.

- Врёшь, - спокойно, ни капли не сомневаясь в своей правоте, заключил Шулейман, - причём паршиво.

Том потупился, помолчал немного в нерешительности и тихом раздрае. И, так и смотря в пол, сказал:

- Я выбросил кое-что важное для себя. Вот, думал, может, оно ещё там…

- Что выбросил?

- Неважно.

- Могу посоветовать прогуглить адреса помоек. Но тебе придётся жизнь убить на то, чтобы своё «кое-что» найти. Проще забить, забыть и купить новое.

Том совсем сник и вздохнул:

- Такое не купишь…

- В таком случае следи за руками, раз уж голова у тебя работает с помехами.

Том хотел огрызнуться, что голова у него нормально работает, но проглотил слова и вышел с кухни. И остановился за порогом, чувствуя, как горло дерёт от горечи. Господи, как бы ему хотелось, чтобы за ним побежали, развернули, успокоили и дали те самые пресловутые тепло и любовь, обняли и прижали к груди, как это делал отец.

И снова – «Отец». Лживый, сумасшедший мужчина, вырастивший его под своим крылом втайне от всего мира. Но после того как познал настоящее предательство и отречение самых близких, Феликс уже не казался таким уж сущим злом. Пускай он любил не его, а своего сына, но зато искренне и невзирая ни на что.

И если копнуть глубже в себя и не бояться признаться, то счастливыми для него были не только девять месяцев в материнской утробе, но и первые четырнадцать лет жизни. Счастливое детство с отцом-Феликсом было подменным, не таким, каким должно быть, лишённым свободы и любого выбора, а значит, и счастье было ненастоящим, но он-то его испытывал. А что мерило счастья, если не то, чувствует его человек или нет.

Отец-Феликс, отец-К… Нет, лучше без имени, лучше не вспоминать, не терзать себя памятью и несбывшимся. Но и забыть так больно тех, с кем не смог, но отчаянно пытался быть счастливым.

Жизнь показала, что не так плох чужой, похитивший его сумасшедший, как родная мать, выбравшая не его.

Том вконец запутался в клубках собственных мыслей, обнял себя одной рукой, огляделся в отчаянной и бессмысленной попытке найти кого-то или что-то – поддержку. Но никого не было рядом, даже тёплой Дами.

Как же хотелось просто быть кому-то нужным и быть уверенным, что это навсегда и что бы ни случилось, его не бросят. Но кому он нужен, если даже семье нет. Кому? Оскару? Да хоть бы и ему. Том бы принял и такой вариант, несмотря на то, что было, и был самым верным и благодарным другом. Но Оскар на него плюёт, спасибо и на том, что не в прямом смысле. И за то спасибо, что спас и снова позволил жить у себя. И за то…

Том нахмурился. Как много, если подумать, Оскар для него сделал и всё не за что. Так подбивало, тянуло из глубины гибнущей от тоски души, ещё раз поверить в доброе, светлое, счастливое. Но лучше не надо, знает же, что потом будет больно.

Полчаса он бесцельно прошатался по дому, но всё равно вернулся на кухню, уж больно хотелось есть.

- С тебя кофе, - проинформировал Шулейман.

Том непонимающе посмотрел сперва на чашку в его руке, затем на него самого.

- У тебя же есть?

- И что? Ты разбил мой кофе – ты должен мне кофе, всё честно.

Вздохнув, Том отошёл к кофемашине, включил её, заправил всё, что нужно. Когда она уже варила, Шулейман поинтересовался:

- Ты руки-то помыл после пола и мусорки?

Поскольку стоял к нему спиной, Том позволил себе досадно зажмуриться. Но ответил честно:

- Нет.

- Тогда мой и делай заново. И как ты с такой сообразительностью до девятнадцати лет дожил?

Том сварил новый кофе, поставил на стол и сам тоже сел за него. Подпёр голову ладонями, весь выражая тихую грусть и тоску, и смотрел вниз.

Оскар снял пробу и сказал:

- Да уж, кофе ты варишь такой же дрянной, как раньше.

Том поднял к нему взгляд.

- Тогда зачем ты просил меня?

- Я надеялся, что что-то изменилось.

- Правда?

Шулейман чуть ухмыльнулся, смотря прямо в глаза, и ответом себя не утрудил. Том проглотил это, но, помолчав немного, снова обратился к нему:

- Ты специально издеваешься надо мной?

Теперь уже Оскар усмехнулся звучно и так же поставил чашку на стол.

- Котомыш, если бы я целенаправленно издевался над тобой, ты бы уже сбежал сверкая пятками, несмотря на то, что тебе некуда идти. Или ты мазохист?

- Почему ты так уверен, что мне совсем некуда идти?

Том и сам не понял, к чему была эта жалкая попытка набить себе цену, да хоть грошовую, только бы не полный ноль, как есть. И следом за тем, как слова слетели с уст, обдало холодом от мысли, что Оскар может поверить и выставит его вон, а идти-то ему на самом деле некуда. Совсем-совсем некуда. Надо бы всё терпеть за возможность иметь крышу над головой и не голодать, а не пропасть на улице, но он с нелогичным упрямством продолжал открывать рот и испытывать судьбу.

- А если я скажу, что есть, ты выгонишь меня? – добавил он, стараясь говорить как можно более спокойно, словно у него действительно есть «запасной аэродром».

- Нет.

- Правда? Почему? – напускное спокойствие треснуло; в глазах удивление.

- Окей. Да, выгоню.

- Оскар!

- Поздно, я уже настроился. Но ты можешь отступить и признаться, что на самом деле тебе некуда идти. Мне и самому интересно, так ли это, мало ли, что изменилось за прошедший год.

Том резко вдохнул, выдохнул, не сводя с парня напряжённого, хмурого взгляда, и встал из-за стола, отошёл к плите. Но так и не преступил к приготовлению завтрака и вышел с кухни.

Обычно он так любил извиняться, во всём и всегда находил свою вину и винился, но сейчас просто не мог заставить себя сделать это и подтвердить свою абсолютную несостоятельность и зависимость, хоть это было правдой. Он и так был распластан на дне, куда ещё зарываться в грязь.

Желудок, которому так ничего и не перепало, урчал, но Том его не слушал, делал перед собой вид, что не голоден. Долго-долго он ходил по дому, оглядываясь в напряжённом ожидании, что Оскар появится из-за угла и вышвырнет вон.

Но Оскар не пошёл за ним и не погнал ни через час, ни через два, ни к ночи. В этот день они вообще больше не пересекались.

Глава 35

Я знаю точно теперь,

Ты совершенно другой,

А у меня внутри то швы, то просто склейки.

Но обещаю тебе,

Что будет все хорошо,

Когда в душе затихнут птицы-канарейки.

Вельвет, Птицы-канарейки©

Проходя мимо спальни Оскара, Том ненароком услышал обрывок телефонного разговора:

- Не ори, папа, пожалей тех, кто сидит на прослушке, они же оглохнут. Не стыдно тебе людям здоровье гробить?

Тому были доступны только его реплики, а на самом деле диалог был таким:

- Оскар, я бы не орал, если бы ты не давал мне для этого поводы, но ты даёшь их регулярно. И вдобавок не отвечаешь на звонки. Откуда мне знать, что ты не умер в алкогольном угаре?!

- Ты переживаешь за меня? Ой, папа, прошу прощения, я никогда больше не буду так делать и не заставлю тебя нервничать, - Оскар неприкрыто паясничал.

- Прекрати, слушать противно.

- Ты никогда не ценил моих стараний, - фыркнул парень.

- Твои старания – мои седые волосы. И ты собираешься отвечать на мой вопрос?

- Да без проблем, - Оскар вернулся к обычному тону и манере говорить. – Во-первых – не дождёшься, я планирую тебя пережить. Во-вторых, если ты боишься, что я перепью и захлебнусь своей блевотиной, то зря, я контролирую себя под любым градусом. И в-третьих, седых волос у тебя нет, так что либо я плохо стараюсь, либо ты на меня наговариваешь. А клевета, папенька, это подсудное дело – и просто по-свински.

- Не тебе говорить о свинском поведении.

Оскар безразлично пожал плечами; отец продолжал:

- И потрудись всё-таки объяснить свои поступки…

- С самого начала? – поинтересовался Шулейман-младший, перебив его. – Хорошо. Я вылез из мамы…

- Ни слова об этой женщине.

- Тогда дай мне ориентир. С чего начинать объяснительную? С детского сада? Ой, точно, забыл – с чего это я должен перед тобой отчитываться?

- Хотя бы с того, что я твой отец.

- Попробуй ещё раз, неубедительный аргумент.

- Как скажешь. Вот тебе другой аргумент – ты творишь весь свой беспредел на мои деньги, и я хочу хотя бы узнавать о нём от тебя, а не из новостей и сплетен.

- С каких это пор ты веришь сплетням?

- Не уходи от темы.

- Я пока что не особо понял, какая у нас тема. Если уточнишь, может, и не буду уходить. Я подумаю над этим.

- Попробуй только уйти.

- А то что? Из завещания меня вычеркнешь? А я тогда твоему папе на тебя пожалуюсь.

- Оскар, побойся Бога. И как, интересно, ты жаловаться собрался? В Раю переговорить? Придётся тебя расстроить – ты в него не попадёшь.

- А я и не стремлюсь. Мне там будет скучно, - Оскар полулёжа развалился на кровати и звучно отпил коньяка из горла. – Ладно, выкладывай, что ты там хотел?

- Я хотел узнать, что происходит в твоей жизни. Для начала объясни, почему мой экипаж за моей спиной и даже без тебя, летал в Хельсинки и забирал какого-то непонятного парня. Мало того, его ещё и без документов из страны вывезли и во Францию ввезли. С какой мутной личностью ты на этот раз связался?

- Когда это я связывался с кем-то мутным? Так что не «на этот раз», а в первый.

- А как же этот твой … Как его звали? Хьюго?

- Кто? А, Бозз! Так я у него не покупал, а только дружил с ним.

- Да, покупал ты у других, - скорбно подтвердил отец.

- Эх, классный парень был. Жаль, что застрелили.

- Давай вернёмся к тебе и тому парню?

- Давай.

- Кто он?

- Человек.

- Очень остроумно.

- Ладно, добавлю больше личностных черт – я не уверен, что он человек.

- Ты надо мной издеваешься?

- Нет.

- Да.

- Как скажешь.

- Оскар, твою мать!...

Парень шикнул и вернул отцу его же слова:

- Тихо, ни слова об этой женщине.

«Когда же я так нагрешил?» - месье Шулейман-старший задумывался об этом регулярно, потому что горячо желанный единственный сын – исчадие ада не мог быть ничем иным, как наказанием за непонятные, но явно страшные прегрешения.

- Это всё, о чём ты хотел спросить? – поинтересовался Оскар после паузы. – Если да, то пока.

- Нет, не всё. Меня ещё очень интересует, что происходит конкретно с тобой. Что ты такое подхватил, что к тебе почти неделю доктора на дом ходили? Мне отказались предоставлять более развёрнутую информацию, чтят принцип конфиденциальности. Надеюсь, ты мне её дашь.

- Судя по твоему тону, ты уверен, что я глубоко болен чем-то страшным венерическим. Но нет, нос от сифилиса у меня не отваливается и другие части тела тоже. И вообще, ты не угадал, я абсолютно здоров и регулярно в этом убеждаюсь.

- Тогда зачем тебе было лечение?

- Скажу так – мне захотелось врача на дому…

- Целую бригаду?

- Я люблю разнообразие.

- Оскар, если это правда…

- Ты этого всё равно не узнаешь. Врачебная тайна – святое дело.

Том дёрнулся, когда через две фразы за дверью раздались быстро приближающиеся шаги, и повернулась ручка. Нужно бы дать дёру, чтобы не застукали за подслушиванием, которым и не планировал заниматься, но увлёкся случайно, но и поздно, и как-то это неправильно. Том только отступил от двери.

- Чего уши пригрел? – сходу поинтересовался Шулейман, окинув его взглядом. – Не знаешь, что это вредно? Можно без них остаться.

- Я просто мимо проходил. Я ничего не слышал. Почти…

Том замялся и потупил взгляд, перехватил руку рукой внизу животу.

- Оскар, у тебя из-за меня проблемы с отцом? – с затаённым искренним переживанием спросил он, украдкой взглянув на парня.

- Много на себя берёшь, - фыркнул тот. – Хотя из-за тебя он тоже бесился.

- Извини…

- Извиняешься за своё существование? Мило. Ты только не майся больше дурью в попытке это исправить.

- Что? – Том не понял смысла.

- Свести счёты с жизнью больше не пытайся, - разжевал Шулейман, - по крайней мере, до тех пор, пока живёшь в моём доме.

Он закурил, помолчал и, сощурившись, впился изучающим взглядом.

- А кстати, почему ты не переоделся и не переодеваешься?

- Я постирал одежду.

- Да, я заметил, что ты уже не воняешь. Но вопрос не стоял про стирку, я спросил – почему ты её не меняешь?

Том замялся, переступил с ноги на ногу.

- У меня нет другой одежды.

Оскар сперва непонимающе нахмурился, затем воскликнул:

- А, точно! Ты же ко мне налегке прибыл. – Снова помолчал, думая, припоминая. – Ничего твоего у меня не осталось, насколько я помню. Так что иди и прикупи себе нормальных шмоток, а то твой внешний вид нагоняет на меня тоску, а я тоску не люблю.

Том опустил голову, оглядывая себя. Немного обидно было, что Оскар так говорит, и непонятно, что с его одеждой не так. Обычная одежда: тёмно-синие джинсы и тёмно-синий же, почти чёрный, свитер с двумя маленькими дырками на рукаве от неаккуратности.

Но, несмотря на подачу предложения, он согласился отправиться в магазин. В принципе, с одним комплектом одежды и особенно белья действительно было неудобно. Но на пороге своей комнаты он вспомнил кое-что и, распахнув глаза, окликнул Шулеймана, который ещё тоже не ушёл:

- Я не могу выйти из дома!

- Агорафобией обзавёлся вдобавок ко всему прочему? – поинтересовался Оскар, развернувшись к нему и сложив руки на груди.

- Чем?

- Боязнью выходить на улицу.

- Нет, - Том мотнул головой, снова перемялся на месте; было стыдно. – У меня обуви нет. Только один тапок. И куртки тоже нет.

- Да уж, идеальный образ сиротки – хоть сейчас на паперть пополнять семейный бюджет. Ладно, отвезу тебя в порядке исключения. Или не надо? – ухмыльнулся, с прищуром посмотрел в лицо. – Добрался же ты из Финляндии во Францию босиком.

Том не ответил, но надутые губы и чуть сведённые брови выдали, что задело. Ему было совсем не смешно вспоминать, как раздетым бегал по Хельсинки – было больно.

Поездка по городу напоминала гонки, швыряло из стороны в сторону. После второго крутого поворота Том честно и без напоминаний пристегнулся.

В бутике Оскар развалился в кресле, уткнулся в телефон и лишь изредка поднимал взгляд, скучающе проверяя, что там происходит с Томом. А Том каменел и сгорал от растерянности в окружении вышколенных, улыбчивых до бесконечности консультантов. Потом всё-таки собрался и попросил не помогать ему.

А уже дома, когда собирался переодеться, к нему зашёл Шулейман. Том тотчас отпустил чуть задранный свитер.

- Мне отвернуться?

- Лучше выйди.

- Это был сарказм, чучело, я и отворачиваться не собираюсь. Переодевайся, не бойся, я смогу удержать себя в руках, - парень ухмыльнулся.

Том нервно и недовольно дрогнул уголками губ и положил одежду на кровать, давая понять, что не собирается раздеваться при нём.

- Ладно, не очень-то и хотелось, - продолжил Оскар. – Я, собственно, хочу предупредить, что завтра улетаю.

- Куда? – выдохнул Том, переменившись в лице.

- На отдых. На Багамы, если быть конкретнее, это государство такое на островах.

- А я?

- А ты со мной.

Испуг от перспективы одиночества и того, что окажется на улице, сменился в глазах Тома недоумением.

- Ты берёшь меня с собой на отдых?

- Да. Дома я тебя в своё отсутствие не оставлю, потому что не хочу найти чей-нибудь или твой труп по возвращению, а зная тебя, какое-то дерьмо точно случится. Но можешь и не ехать, я такой вариант рассматриваю, подыщу тебе какой-нибудь питомник-передержку.

- Я не животное.

- Да, ты что-то среднее между животным и человеком – неведомая зверушка по имени «Котомыш».

У Тома заходили желваки, потому что в злости стискивал зубы, буравя Шулеймана угрюмым взглядом.

- Я не животное, - повторил он. – Я человек.

- До человека тебе ещё надо дорасти, я тебе это уже говорил. И кстати, я тебе новый паспорт сделал, пригодится, - Оскар достал из заднего кармана документ и бросил на кровать.

Том подобрал его, открыл, и из груди что-то поднялось, встав комом в горле. Оказалось, можно задохнуться от слёз с сухими глазами.

Пусть сам порвал с прошлым – тем, недавним, пусть так и не сумел сродниться с новым именем и стать Роттронрейверрик, но он и не представлял, что может быть так больно, когда что-то внешнее помогает дорубить эту связь, когда не оставляет альтернатив и ставит перед фактом, который ты – нет, не принял. Это лезвием по существу, кислотой по корням и всему тебе, а на место всего пустота.

У него не было даже собственного имени, а значит, не было и несостоявшейся правды. Недолгое настоящее прошлое нежно и безжалостно, одним движением, стёрло ластиком, сделав бессмысленным и чужим, похожим на безумную фантазию. И снова погибший мальчик фантомом повис на плечах, почти слышен шёпот: «Я скучал», и скользнул внутрь.

И снова «Место рождения – Морестель». И снова он стал Томом Каулицем.

- Я не Том… - едва слышно, севшим голосом.

- Мне уже начинать напрягаться и прятать ножи? – выгнув бровь, совсем не настороженным тоном поинтересовался Оскар. – Хотя от тебя их тоже следует прятать.

- Оскар, я не Том… - Том покачал головой. – Ты не понимаешь…

- А кто ты? – всё так же спокойно, наплевательски.

«Наверное, никто…».

- Ну? Я жду ответа, - напомнил о себе Шулейман. – Кто ты?

И не знал, как всё объяснять, и не было смысла.

- Я Том, - скрепя сердце, подтвердил он.

Прошлое «с мертвеца» по умолчанию вернулось на место единственной случившейся реальности вместе с ужасами и демоном-антагонистом.

Глава 36

Ещё чуть-чуть и прямо в Рай,

И - жизнь удалась, what a beautiful life!

И все завидуют пускай, ведь жить станет в кайф!

What a beautiful life!

Банд’Эрос, Про красивую жизнь©

Долгий перелёт пролетел удивительно мгновенно. Том смотрел на объёмные облака за иллюминатором, напоминающие громадные клочья взбитых сливок, потом, кажется, заснул: не уловил этот момент, и совсем ничего не снилось, но иначе бы время так быстро не прошло. Немного посмотрел телевизор. Оскар половину полёта просидел в телефоне, а половину проспал, натянув на глаза повязку – нужно было набраться сил перед большими свершениями.

Шулейман подгадал так, чтобы они прибыли на место утром. И, когда они сошли на залитый, обласканный солнцем остров, он вздохнул полной грудью, сцепив руки на затылке, и довольно сказал:

- Так-то лучше. Теперь можно и отдохнул по-человечески, и отпраздновать.

- Что отпраздновать?

- Новый год, - ответил парень и поморщился: - Ненавижу встречать его дома, но в этот раз не срослось. Кто же знал, что накануне моего отъезда ты свалишься на меня как снег на голову, а потом ещё и разболеешься. Пришлось пересмотреть планы. Так что запомни, Котомыш, Нового Года ещё не было, он сегодня, и меня ничего не волнует. А если вякнешь, что это не так, получишь.

- Ты ради меня никуда не поехал и не праздновал? – недоверчиво спросил Том, давя в себе восхитившуюся доверчивую надежду, что это действительно так и что-то значит.

Оскар дал ему по губам, в прямом смысле этого слова. У Тома рука дёрнулась к лицу, он прижал пальцы к губам и в шоке посмотрел на него.

- Я предупреждал, - проговорил Шулейман и переместил с головы на лицо солнцезащитные очки с золотыми дужками. – И поездку я отложил не ради тебя, а из-за тебя. Или надо было бросить тебя больного в одиночестве? В следующий раз так и поступлю.

Том покачал головой:

- Не надо.

А всё равно в груди ёкнуло и тепло сжалось, хоть и держался, убеждая себя не верить и не надеяться, и хоть Оскар ещё много чего сказал, кроме того, что остался с ним вопреки своим планам и привычкам. И не важно, ради него или из-за.

- Что, не надо? – резковато вопросил Шулейман. - Не надо раздетым по морозу бегать. Всё, пошли, нас ждут.

- Кто ждёт?

- Люди. И яхта.

- Яхта?

- Да. Нужно добраться до острова, где и начнётся отдых.

- Я думал, что мы уже на месте.

- Плохо думал. В принципе, ничего нового. И прекрати сыпать вопросами, надоел, - Оскар поправил очки и бодрым шагом направился в сторону причала.

Подниматься на борт было страшно, но подталкивало понимание, что выбора всё равно нет. Качало, и это незнакомое ощущение танцующей под ногами почвы возводило новые впечатления от всего вокруг до шока и разрыва сознания.

Том мёртвой хваткой вцепился в перила, казалось, что если отпустит, то на ногах не устоит. Внизу плескались чистейшие, пронизанные солнцем, лазурные воды Карибского моря. Он опустил взгляд и уже не мог его поднять: там, внизу, был целый мир невообразимо разных ярких рыбок, кораллов; справа и чуть впереди судна прыгали и снова ныряли дельфины, смеялись, казалось, звуки на слух были похожими.

Душа ширилась, как в детстве от мечтаний о дальних краях, от этой картины. Оказалось, что мир не просто огромный, но и разнообразный настолько, что захватывало дух и немного не верилось: снежный север и тропики, города с царапающими небо зданиями и нетронутая природа – всё это воспринималось совершенно иначе, когда видел своими глазами. И хоть летели целых десять часов, конца его всё равно не достигли.

Небольшой остров утопал в зелени, в ней прятались едва заметные домики для персонала, и жемчужиной высился коттедж с огромными панорамными окнами, шикарной террасой, бассейном и прочим. Внутри был идеальный, но не режущий глаз порядок, изысканный лоск.

Том медленно прошёл вдоль стены боковой спальни, куда они поднялись, пальцами знакомясь с ней.

- Я эту спальню забил, - мимоходом проинформировал Шулейман. – Хочешь, спи со мной, нет – иди в другую.

- А есть другая?

Том обернулся к нему и тут же отвернулся обратно. Потому что Шулейман как ни в чём не бывало переодевался и не утрудил себя как-то намекнуть на это.

- Почему ты не сказал, чтобы я вышел? – добавил он, вдобавок прикрыв сбоку глаза ладонью.

- А зачем? Мне стесняться нечего, тем более перед тобой.

- Ты же знаешь, что мне это не нравится и неприятно. И вообще, раздеваться при посторонних неправильно.

- Учишь меня правилам приличия? Окей, я тебя услышал.

Поняв всё прямо, Том повернулся. Оскар сдёрнул с себя последнюю вещь и развёл кистями рук на уровне паха, подчёркивая полную наготу, и проследовал в сторону ванной комнаты. Том стоял, как вкопанный, дезориентированный этим этюдом, и только напряжённо скосил глаза к двери, когда она хлопнула.

Вернулся Шулейман также голышом и не обтёртый, по всему телу сверкали капли воды.

- Вижу, не так уж тебе неприятно, раз не ушёл, - скрестив руки на груди, с ухмылкой подметил он.

Том только выпрямился в ответ струной, продолжив сидеть к нему спиной. Сам не знал, почему не ушёл: присел на кровать передохнуть и засмотрелся в окно, и не заметил, что засиделся.

Оскар забрался на кровать и сел на пятки позади него, проговорил:

- Ну что, продолжим раскрепощение? – и прежде, чем Том успел обернуться, схватил его за плечи, опрокинул на спину и дёрнул водолазку вверх.

Том запищал от неожиданности и испуга, что смотрелось и мило, и в большей степени нелепо. Оскар только посмеялся и с этого, и с его детских дёрганий-попыток отбиться. Задрав водолазку на голову, он перестал тянуть и придержал её, лишив тем самым возможности видеть.

Том замер и задышал часто и тихо-тихо в напряжённом ожидании неизвестности, тем более что ещё и руки оказались опутанными и задранными всё туда же, за голову.

- Как, ещё не чувствуешь наступление инфаркта? – поинтересовался Шулейман, постучав пальцами по его часто ходящей груди. – Или уже дух испустил?

Отпустил он также неожиданно. Том подскочил, одёрнул одежду и переполз к краю постели, развернулся к Оскару, впившись взглядом исподлобья.

- Зачем ты это сделал?

- Затем, что тебе нужно научиться расслабляться. И этим, кстати, мы сейчас продолжим заниматься.

Том не успел ни возмутиться, ни впасть в панику, потому что Шулейман продолжил:

- Пошли на улицу. Пора начинать праздник.

Том никогда бы не подумал, что его вдруг, как по щелчку пальцев, перестанет смущать чужая нагота, но сейчас он уже почти не обращал на неё внимания. Почему-то волновал другой момент:

- Ты пойдёшь на улицу так?

- Нет, я собираюсь одеться. Или остаться как есть?

Том помотал головой. Оскар облачился в белоснежные шорты и пёструю оранжевую рубашку, снова надел очки и, махнув рукой в сторону выхода на террасу, повторил:

- Пошли.

Они расположились за круглым стеклянным столом. Непонятно откуда, как из воздуха материализовавшись, подоспела молодая женщина в персикового цвета униформе, открыла вспотевшее в ведёрке со льдом шампанское и наполнила звеняще тонкие бокалы, и исчезла с глаз, дабы не мешать постояльцам отдыхать.

Оскар закинул в рот пару виноградин и подхватил свой бокал.

- Конечно, я предпочитаю коньяк, но у шампанского вкус праздничнее. И ты тоже будешь пить.

Дождавшись, когда Том возьмёт бокал, он чокнулся с ним и выпил. Том осторожно пригубил напиток, облизнул губы. Шампанское было вкусным: сладенькое, щекочущее, пахнущее фруктами и без той тошнотворной горечи, какая была у водки. Когда сделал глоток побольше, полноценный, поперхнулся – пузырьки ударили в нос, но и это не испортило впечатления. Тянуло пить дальше, смакуя по маленьким глоткам, и незаметно бокал опустел. В этот раз Оскар лично наполнил его, долил и себе и закурил. Пополз дым, теряющийся в пропахшем морем свежем воздухе.

И снова – до дна. То ли шампанское так быстро ударило в голову, то ли просто тема была такой важной, хоть и перечёркнутой накрест и на корню, но Том сказал:

- Оскар, помнишь, что я говорил тебе позавчера про моё имя?

Взгляд сам собой упёрся в стол, пальцы принялись нервно порхать по ножке бокала. Он продолжал:

- Это правда. Меня на самом деле теперь зовут по-другому. Точнее звали около двух месяцев…

- Имя сменил? Интересно. И на какое же?

- Туомас.

- Какой ужас, - фыркнул Шулейман. - И «очень оригинально» сделать новое имя из старого, просто добавив одну букву.

- Это на финский манер. И меня звали не Томас, а Том.

- Без разницы. Если тебе так принципиально, можешь сделать паспорт на это имя, может, я даже помогу с этим. Но не рассчитывай, что я буду тебя так называть.

- Ты вообще никогда не называешь меня по имени.

- Вот видишь. Так что нет никакой разницы, что у тебя написано в паспорте. И к твоему сведению, особо одарённый, если международное имя, коим является твоё, видоизменяется в соответствии с лингвистической традицией какой-либо национальности, то в другой стране это произношение не будет работать, и имя будет звучать или оригинально, или привычным уже для неё образом. Как ни крути и что ни пиши, но во Франции ты будешь Томом, Котомыш.

Было о чём задуматься и что переосмыслить, и непременно бы сделал это, если бы разум не поплыл с непривычки и от пузырьков на голодный желудок. Том уже не думал, зачем и что говорит.

- Я теперь по-фински говорю. Не очень хорошо, но всё же… А ещё я говорю по-немецки. Ты не знал, наверное.

- Не знал.

Том с каким-то болезненным, пьяным, верно, отчаянием нырнул в память в поисках нужного и выдал первое, что вспомнилось на родном-чужом языке:

- Ракаштан синуа.

- Что за хрень? У тебя поток сознания из случайных звуков начался?

- Я люблю тебя. Это на финском: «Я люблю тебя».

Оскар не услышал уточнения: рассмеялся от души так, что шампанское пошло носом. Сплюнув его на пол, он ответил:

- Взаимностью не отвечу, но мы и так живём вместе, куда серьёзнее? Могу в придачу к этому предложить только секс – при условии, что ты не будешь бревном, - похлопал Тома по бедру.

- Не трогай меня, - Том ощетинился, но скорее от обиды, оттолкнул его руку и закинул ногу на ногу. – Я ни в жизни не буду… Сам знаешь. И я тебя не люблю, я вообще про другое говорил.

- Ты разбил мне сердце, - сарказмом ответил Оскар. – И мы с тобой уже трахались, так что «ни в жизни» - не актуально.

Так и закончился разговор о важном: злостью и обидой на того, кто не слушает, и горечью от того, что так хотелось быть услышанным. С досады Том залпом опрокинул в себя бокал. Шампанское и вкусное, и пузырьки так приятно разжижали мысли, и они, облегчённые, утекали из головы. То, что надо. И сладко вдобавок.

За первой бутылкой была вторая, за второй третья. Когда небо едва-едва тронул алый закат, Том уже не мог связать трёх слов. Подпирал голову рукой и руками, растирал лицо, наваливался на стол, сползал на стуле.

Потом небо совсем разгорелось красным, перетекло в сумерки. Провал. Порог. Электрический свет. Ноги не держат, но держат чьи-то руки. Провал.

Том проснулся в половине третьего ночи, один в кромешной темноте, не понимая, где он и как там оказался. Голова гудела и пульсировала, водило; он по наитию пошёл вперёд, на ощупь нашёл дверь. И сбил столик с вазоном, разлетевшимся на осколки, а после ещё и запнулся об него и упал.

На шум из своей спальни, что находилась в противоположном конце коридора, вышел Оскар, недовольно изломил губы и скрестил руки на груди.

- Чего дом громишь?

Том поднял к нему растерянный, всё ещё помутнённый взгляд, так и оставаясь стоять на четвереньках.

- Я… потерялся…

- Очаровательно, - хмыкнул Шулейман. – Потеряться в доме – даже для тебя это странно. Знал бы, оставил бы тебя на улице, чтобы образ заблудшей души был более полным. И имей в виду, запас моего великодушия на ближайшее время исчерпан, на себе я тебя в спальню больше не потащу.

Том потупился. Он и так мало что понимал – алкогольная амнезия стёрла всё примерно после второго бокала, а Оскар вдобавок говорил так много и так непонятно, и что не бросил, вроде бы.

- А где туалет? – робко спросил он. Из миллионов возможных вопросов в голову пришёл только этот.

- Ползи обратно в спальню, там дверь в ванную. И не шуми больше, а то пойдёшь досыпать на террасу, - бросил Оскар и вернулся к себе.

Глава 37

Ты не видел, а мне

Показалось на миг,

Что я с разбега бросаюсь под грузовик.

Когда ты смотришь в упор,

Когда киваешь в ответ,

Мол, это все не любовь,

Но почему бы и нет?

Вельвет, Птицы-канарейки©

- Падай, - бросил Оскар и развалился на лежаке.

Том примостился на втором, положил ладони на согнутые, сведённые вместе колени. Скосил украдкой глаза к парню, который потягивал через трубочку какой-то напиток и большим пальцем второй руки бегло пролистывал новостную ленту, игнорируя сообщения от друзей и не собираясь никому отвечать.

Молчание не било остро по нервам, но без него было бы куда лучше, спокойнее. Не получалось отвлечься, несмотря на всё новое вокруг, чудесное, и обилие того, к чему можно было прибиться взглядом. Всё его внимание сосредоточилось в боковом зрении и на Шулеймане.

В голове и груди вились вопросы о вчерашнем дне и просто слова – мостики к другому человеку. Том покусывал губы, вгрызся в подушечку большого пальца. И, решившись, заговорил:

- Оскар?

- Что?

- Ты правда помог мне вчера дойти до спальни?

- Помогают тем, кто и сам хоть что-то делает. А я тебя довёл.

- Почему ты не оставил меня на улице?

Шулейман опустил телефон и наконец-то посмотрел на Тома. С долей удивления посмотрел.

- А тебя что-то не устраивает?

- Устраивает. В смысле… - Том мотнул головой, опустил взгляд. - Спасибо, что не оставил меня на улице, но я не понимаю – почему? – поднял глаза обратно к Оскару.

- Потому что по ночам тут бывает прохладно, а я не хочу, чтобы ты снова сорвал мне отдых, и лечить тебя тоже не хочу.

- Ты боялся, что я могу заболеть? – Том непонимающе и неверующе нахмурился.

- Не сказать, что боялся. Но в целом смысл ты верно уловил. Поздравляю, с тобой это впервые.

Том пропустил очередную-миллионную колкость мимо ушей и с опасливой серьёзностью и запрятанной от себя надеждой уточнил:

- То есть ты волновался за меня?

- Мне не сдалось больное тело на руках. Так понятно?

Понятнее некуда. Том тихо вздохнул и опустил голову – не с обидой и чем-то подобным – с принятием того, в чём разумом и не сомневался. Отрезало от желания продолжать разговор. Но ненадолго, потому что принципов кот наплакал, а слов и желания знать правду много, они подпирали к горлу подобно приступам тошноты.

- Оскар, почему ты не отправил меня в больницу, когда я болел?

- Потому что ты говорил, что не хочешь туда.

Так просто и в то же время серьёзно. Конкретно.

Том переменился в лице от изумления; в глазах всё ещё дрожало колючее неверие, но оно – лишь страх, что снова причинит боль тот, в кого он верил. Он урывчато помнил, как в бреду, клацая зубами, просил не сдавать его в больницу, но услышать прямым текстом от самого Оскара, что тот не просто позаботился о его лечении, но и послушал его - это вообще другое.

Он, хлопая ресницами, переваривал ответ Шулеймана. А потом сознание захлестнул новый вопрос. Сердце победило разум и требовало дожать, узнать правду – что он всё-таки кому-то не безразличен и нужен на этом свете.

- Оскар, почему ты вообще меня лечил? Ты ведь мог этого не делать? Я не просил тебя о помощи.

- Да, - хмыкнул Оскар, - судя по всему, ты тогда решил тихо сдохнуть. Но мне труп на руках не нужен. Немного в другом контексте, но я уже говорил тебе об этом. Пока ты живёшь со мной, я запрещаю тебе умирать.

«Я запрещаю тебе умирать» - приказ вроде бы, но какой приятный! Потому что, если вывернуть слова наизнанку, то получится: «Я хочу, чтобы ты жил». Дороже такого признания ничего быть не может.

- Спасибо, - почти шёпотом произнёс Том.

- Не за что, - безразлично ответил Шулейман, снова уткнувшийся в смартфон.

- Нет, правда – спасибо, - громче и увереннее повторил Том. – Ты… Ты мне трижды жизнь спас.

- Уже трижды? – Оскар глянул на него. – Какой ты, однако, бедовый. Кажется, это и есть твой единственный талант – попадать в неприятности, но зато в этом ты уникальный профессионал.

- И ты помог мне. И помогаешь…

- Ты снова решил мне в любви признаться? Если да, то имей в виду, я всё ещё не верю в любовь без секса – только в секс без любви.

- Что? – в этот раз всё-таки пришлось отреагировать на смысл высказывания Оскара.

- Что слышал, Котомыш, что слышал. Никакой сопливой романтики. Хочешь любви – снимай штаны.

- Ты хочешь…?! – Том не взвизгнул, не закричал, не вскочил с места. И даже, кажется, не испугался. Шок изломил брови и сдавил под ложечкой, но смиренный какой-то, принимающий.

- Я? Нет. Но если предложишь, не откажусь.

А Том на мгновение допустил такую возможность. Но тут же погнал эти мысли прочь. Нет, он не может. Может быть, когда-нибудь потом. Из чувства благодарности всё возможно. А именно её, щемящую благодарность, он испытывал сейчас к Оскару. Даже не за то, что он помогал ему – за то, что он сказал.

Воображение в пику нежеланию нарисовало то, о чём подумал, и кожу щёк с изнанки оплавило стыдом, и мышцы сжались в протесте. Нет, это ужас, как неправильно, он не в силах подобное понять. И для него такая «любовь» всегда останется извращением, болью, поруганием, чем-то отвратительным и грязным.

Глава 38

Они снова разместились на шезлонгах около бассейна. Оскар попивал коньяк, несмотря на ранний час. В принципе, это уже не удивляло. И почти не раздражал дым часто мелькающих в его пальцах сигарет, который периодически дуновениями ветра несло в его сторону.

Том был здесь и не здесь одновременно. Казалось бы, вот он – Рай на земле, отдыхай, наслаждайся и радуйся, напитывайся солнцем и новыми впечатлениями, но не получалось. Мысли – нечитаемые, плывущие сами по себе и помимо воли, уносили далеко-далеко, затягивали в водоворот хандры, и солнце уже не радовало. То забывалось, то снова накрывало – то всё условно хорошо, спокойно и почти счастливо, то лечь бы ничком больным зверьком и страдать, потому что страдается.

Амнезия с хаотичной периодичностью отпускала душу и тогда в груди открывалась сквозная рана-дыра. Том ведь её не залатал, не залечил, замаскировал просто от себя, чтобы разум и сердце не тревожила, как тряпкой завесил. Она не переболела в самый острый начальный период, потому что: то погибал от мороза, то контузило больной апатией, то свалился с лихорадкой, и превратилась в хронический нарыв, который медленно пух, нагнаивался и отравлял изнутри.

Эта рана, пустив метастазы в мозг, толкала на то, чтобы отчаянно искать признания нужности, выпрашивать доброе слово или хоть с добрым смыслом, которое в сознании равнялось любви. Ему не нужно было много. Это походило на наваждение, а то и безумие; он окончательно превратился в котёнка, отчаянно нуждающегося в тёплых, принимающих руках, поскольку мама-кошка бросила в холодной подворотне.

Но даже когда получал подтверждения, успокаивался ненадолго. Любовь самый сильный наркотик, если она в самом большом дефиците. Он находил в себе новую неуверенность, и всё шло по кругу.

Рану было не заполнить, в ней всё пропадало, как в чёрной дыре. А ещё рана хотела говорить.

- Оскар, помнишь, как я год назад попал в больницу?

Шулейман ярко фыркнул:

- Такое забудешь. Похлеще «Техасской резни бензопилой» картинка получилась, что паршиво, на моей кухне. Но больше меня «обрадовалась» мадам из клининг-службы, которой всё это пришлось убирать.

Том на секунду представил, как какая-то женщина вытирала его кровь, и внутренне передёрнуло. Ужасная картина. Он бы на её месте точно упал в обморок.

Прожив эту мысль и отмахнувшись от неё, он спросил:

- Это ты привёз мне вещи в больницу?

- Нет, сами прилетели.

Том непонимающе нахмурился. Всё никак не мог уяснить и привыкнуть, что высказывания Оскара далеко не всегда стоит понимать буквально.

- То есть не ты?

- Я, кто ещё? Учись уже сарказм понимать.

Том чуть кивнул, опустил взгляд и прикусил губу. Взял паузу, собираясь с мыслями и силами для нового, более важного вопроса.

- Оскар, почему ты ни разу не навестил меня?

- А зачем? – Шулейман со свойственным ему спокойным наплевательством взглянул на него. – Я был уверен, что ты окончательно с катушек слетел. А ещё я не понимаю шарма свиданий в стенах больницы, вот когда выпишется человек – другое дело, можно и отметить.

- Я выписался, - Том пожал плечами, крутя пальцы. Сам не знал, к чему сказал это и чего хотел в ответ.

- Я вижу. Что, отмечать будем?

- Пить?

- Можно ещё курить, глотать и так далее. Но я предпочитаю пить.

- Я не хочу пить алкоголь, - Том качнул головой, мимолётно поморщившись.

Но следом за этим нежеланием, порождённым воспоминаниями о водке, пришла мысль, что в семье его выписку так и не отметили, да и не планировали, а Оскар вроде как предлагает. Некрасиво отказываться и совсем не хочется этого делать, хотелось ухватиться за это участие.

- Если только немного, - добавил он. – Чего-нибудь вкусного.

Том понятия не имел, какой напиток имеет в виду под «вкусным», а с учётом того, что персонал говорил на английском языке, спросить ничего не мог. Только глаза таращил, хлопал ими и постепенно заливался краской от стыда перед официантом, терпеливо ожидающим, когда он изъявит свои пожелания.

- Ты совсем не говоришь по-английски? – уточнил Оскар после нескольких минут его молчаливых потуг.

Том мотнул головой. Шулейман сделал заказ за него и от себя добавил, чтобы обновили бутылку коньяка, старая нагрелась. Тому принесли ярко-арбузный коктейль, в котором угадывался дроблёный лёд, а добрая доза крепкого спиртного скрывалась в свежевыжатых сладких соках.

Он попробовал немного, прислушался к ощущениям. Такого восторга, как шампанское, напиток не вызвал, но тоже был вполне вкусным.

- Типа за твоё психическое здоровье, - проговорил Оскар и, небрежно чокнувшись с ним, выпил половину бокала. – И раз уж зашла такая тема, объяснишь, что тебе тогда в голову стукнуло, что ты неожиданно жить расхотел?

Том опустил глаза, и плечи опустились. Это ведь о Джерри, о его проклятье и страшном кресте, которое отошло на третий план и подзабылось, но от этого не перестало существовать. Сейчас он не готов был открыться. Ведь Джерри сумел сломать ему жизнь, даже ничего не сделав, - самим фактом того, что он был, который заставил родных людей бояться его и не суметь поверить.

- Я не мог пережить того, что ты сделал со мной… - пробормотал Том, ещё сильнее склонив голову. И хоть иначе сейчас не мог, врать было отвратительно.

- Интересно мне, при чём же здесь некто по имени Джерри, которого ты так хотел убить? – как бы невзначай произнёс Шулейман.

У Тома распахнулись глаза, и кровь отлила от лица. Конечно, он же кричал тогда до хрипа, глупо было думать, что Оскар не слышал. А он и не думал, он забыл об этом. А теперь вспомнилось – и это, по праву сумасшествие, и недавний «привет» от Джерри, от которого мороз по коже и волосы дыбом.

Он так и замер, в буквальном смысле этого слова набрав в рот воды – не проглотил сделанный в попытке отвлечься и не казаться оцепеневшим от напряжения глоток. И только когда в полной мере прочувствовал запрятанную в сладости горечь крепости, сглотнул. Отставил бокал на столик, так и не решаясь поднять взгляд.

- Оскар, не прогоняй меня… - свистящим и срывающимся от взыгравшего внутри ледяного ужаса произнёс Том.

Шулейман вопросительно выгнул бровь. В кой-то веки в его глазах читался подлинный интерес.

- А вот это уже любопытно. Ну-ка, давай рассказывай.

- Что рассказывать? – Том всё-таки посмотрел на него, но лица толком и не увидел, боялся сфокусироваться на нём.

- Всё. И даже, что хочешь. Но сделай акцент на том, за что я должен тебя прогнать.

- Я ничего не сделал…

- Тогда за что я должен тебя выгнать? Что-то не складывается, Котомыш.

- Я ничего не сделал, честно.

- Это может долго продолжаться, а я всё ещё не люблю словесные кошки-мышки, так что я ускорю процесс и дам тебе стимул. Что бы ты сейчас ни сказал, я тебя не прогоню, но если ты продолжишь мычать и изображать умственную немощь, я оставлю тебя здесь – не отдыхать. А с острова никуда не денешься. Понятно?

А Тому было до одури, до оцепенелого холода в пальцах страшно признаться. Потому что он не сомневался в дурном исходе. Никому не нужен под боком психически прокажённый и несущий в себе смертельную опасность.

Но из страха родилось и переросло его понимание, что обязан сказать правду – что нет никакой ремиссии, Джерри появлялся год назад, а около месяца назад зашевелился и передал: «Привет, я собираюсь перерезать всю твою семью». А сейчас Оскар был его семьёй, он всегда был рядом и в случае наступления беды первым попадёт под удар. Он обязан был его предупредить и обезопасить.

И, в конце концов, Оскар изначально знал, что он недолеченный с «крысиным браком», но всё равно взял к себе домой. А даже если сейчас пнёт и сдаст в больницу, он всё равно заслужил правды, и это будет не так больно, как когда так не за что – за клеймо в анамнезе, решила сделать родная мама.

- У меня не ремиссия.

- Я говорю с Джерри? – поразительно спокойно поинтересовался в ответ Шулейман.

- Нет.

- Я говорю с Томом Каулицем, который переделался «на финский манер» в Туомаса?

- Да…

- Тогда у тебя ремиссия.

- Но он был! Был! – Тома настолько поразило спокойствие Оскара, что он сам не заметил, как перешёл от страха к ярому доказательству, потому что ему, как это ни абсурдно, кажется, не верили.

- Кто был? – снисходительно скривил поджатые губы Шулейман.

- Ты знаешь.

- Тот, чьё имя нельзя называть? Круто, - парень хмыкнул. – Не знаю, о ком ты, но если о Джерри, то я в курсе, что он был.

- Ты не понимаешь, - Том мотнул головой. – Он появлялся уже после моей выписки. В прошлом году, когда ты уезжал.

- С чего ты взял, что он включался?

- Потому что я не помню, что делал в те три дня, как порезался, как меня укусила Дами…

Шулейман покивал:

- А это уже похоже на рецидив. Ты поэтому спрашивал меня про камеры в доме? Хотел узнать, что происходило в выпавший период?

Том коротко кивнул. Оскар спросил:

- А почему прямо не сказал?

Том насупился прибитым сычонком, втянул голову в плечи, склонив её при этом так сильно, что почти коснулся подбородком груди. Но ответил:

- Я боялся.

- Чего? Моего праведного гнева? Правильно, конечно, но хуже, чем ты сам это сделал, я бы тебя не наказал. Кстати, я правильно понял: ты испугался настолько, что решил убить Джерри, сделав себе харакири?

- Если я правильно думаю, что такое харакири, то да. Сначала я увидел кровь и подумал, что он убил тебя… Мне уже тогда жить расхотелось, потому что я понимал, что дальше никак, и я просто не смог бы жить с этим.

- Как мило. Продолжай.

- Но оказалось, что тебя не было дома в эти дни. А потом полиция и тот мужчина из новостей…

- Подожди, - Шулейман мотнул головой и нахмурился, развернулся к Тому. – Какой мужчина и при чём здесь полиция?

- Я новости тогда включил, и в них рассказывали про мужчину, которого нашли в окрестностях города с перерезанным горлом. И следом за этим пришла полиция, и ты сказал, что они за мной. Я подумал, что это он сделал, и теперь меня снова закроют в больнице или посадят… И новая кровь на моих руках, это ужасно… А ведь вылечить от него невозможно, не получилось… Тогда я ещё не понимал, что ты просто меня не вылечил, вот и всё… И я решил прекратить это всё и уничтожить его единственным способом, который сработает наверняка.

Оскар несколько секунд смотрел на него непонятным взглядом, а затем от души разразился хохотом:

- Какая же ты бестолочь, Котомыш! А спросить была не судьба, прежде чем за нож хвататься, герой недоделанный? Мужчину того, кстати, тёзку моего, грохнули конкуренты, он был бизнесменом. А полиция приходила, потому что у меня соседа обнесли и камеры вырубили. Вот они и ходили по соседям в поисках свидетелей и информации, а я, зная, что ты был дома, позвал к ним тебя. Вот и вся правда, Котомыш. Лузер – это судьба.

Сначала его реакция резанула болью, обидой и злостью до сжавшихся кулаков и почти до желания ударить. Но потом, когда прослушал объяснения, Том и сам зашёлся смехом. Истерическим.

Это правда – неудачник – это судьба. Сколько раз он убеждался в этом в своей недолгой жизни. И даже его самозабвенное геройство оказалось не просто бессмысленным, но и глупым и смешным для любого нормального человека. Поступок недалёкого сумасшедшего, который не в силах разобраться ни в одной ситуации, вот чем это было.

Смех сменился слезами. Такими же истерическими. И их было не унять. Том закрыл лицо ладонями и согнулся, судорожно вздрагивая от рыданий, рыдая в голос и срываясь на секунды обратно в надсадный, душащий смех.

Оскар молча наблюдал его истерику, закурил. Через две минуты, когда Том уже почти задохнулся, почти развалился от очередного нервного криза, он поднялся, вздёрнул и его на ноги. Том был уверен, что он его обнимет, и не было ни страшно, ни как-то иначе от этого ожидания. А Шулейман столкнул его в бассейн.

Том захлебнулся и от неожиданности, и от неумения плавать, хватанул ртом воды, инстинктивно забил руками. Повезло, что бортик был совсем рядом, натолкнулся на него случайно и вцепился, приподнялся. Поднял к Оскару заплаканные глаза, смотря на него снизу непонимающе, побито.

- Зачем ты это сделал?

- Потому что самый действенный способ прекратить истерику – переключить. Успокоился? Вылезай.

Шулейман не слишком нежно, за шкирку, помог Тому выбраться на сушу и, отряхнув руки, как ни в чём не бывало вернулся на шезлонг. Когда Том присел на свой, он добавил:

- А теперь можно нормально поговорить. Рассказывай, чего тебя перемкнуло, - и глотнул коньяка.

Том опустил голову, принялся нервно выкручивать пальцы; вода, стекая с волос, раздражала и без того красные глаза.

- Оскар, всё зря, - заговорил он. – Я просто так чуть не умер и девять месяцев пробыл в больнице… Девять месяцев. Ты не представляешь, как это долго, когда вокруг только стены и белые халаты, и никого нет. И надежды и будущего тоже нет, - потрясал дрожащей рукой перед сердцем от невозможности всё выразить словами, прикладывал к нему ладонь. - Если бы не тот случай, ничего бы этого ни произошло. Я бы не попал в больницу и не узнал правду. А я не хочу её знать. Она мне жизнь сломала!

Невыносимо хотел рассказать свою узнанную правду, о семье, о не сбывшемся и случившемся, обо всём, да не мог подобрать слова и уместность. И вдруг прорвало. Рана разошлась пастью зверя, взревела тем, что её породило, как когда-то в кабинете гипнолога, но без постороннего вмешательства, естественно, потому что у такой боли предел очень мал. Том как на духу выложил всё, начиная с нежданного визита «доброго рыжего волшебника» Яна Бакюлара.

И закончил словами:

- Меня брат попытался изнасиловать. Я ранил его ножом для бумаги, пытаясь защититься. А он выставил всё так, будто это я сумасшедший и напал на него. Мама поверила ему и вызвала психиатрическую бригаду. И я убежал из дома.

Шулейман присвистнул:

- Вот это да, Котомыш: подвал, раздвоение личности, найденная во взрослости настоящая семья и её предательство. Тебе книгу о своей жизни нужно написать и на телевидение с этим идти, бабла срубишь, народ такое любит. Я тебе даже помогу в этом, сведу с нужными людьми, в списке моих знакомых таковые имеются.

- Сам попробуй о таком рассказать!

- А в моей жизни подобной дичи не происходило.

- Я не буду ничего никому рассказывать, - уже спокойнее, твёрдо, отказал Том.

- Ну и идиот. Плакать и страдать гораздо удобнее в собственном особняке, когда тебе весь мир вытирает сопли. И ты заметил, получается, что тебя все вокруг хотят – начиная от упырей, которые тебя по малолетке попользовали, и заканчивая собственным нетрадиционным братом. Даже Эванес – друг мой, если вдруг не помнишь, и тот глаз на тебя положил, а он очень привередливый. В этом ключе у меня возникает вопрос – это все чего-то не понимают или только я, что у меня нету на тебя бесконечной эрекции? Наверное, не распробовал, - усмехнулся. – Нужно будет повторить как-нибудь.

Том хлопал ресницами, не понимая, серьёзно ли Оскар, а если серьёзно, то – как можно такое говорить? Он душу перед ним вывернул и разложил, поделился самым больным, а тот в ответ всё это.

Но на крики, споры и скандал не осталось сил. Душа сдулась после надрывной исповеди, как воздушный шарик. Том встал и, не оглядываясь, быстрым шагом пошёл прочь.

Гулял долго-долго, словно ища выход и спасение от невыносимости, что вновь взяла за горло. Но с острова в самом деле не сбежишь, только если утопиться.

Ближе к закату Том вышел на пляж, сел на разогретый за день песок. И просидел там затемно, обнимая колени, смотря, как чернеет море.

Бесшумно ступая по песку, к нему вальяжной походкой подошёл Оскар и сказал:

- Вижу, всё совсем плохо, раз ты даже поесть не пришёл, вечно голодное создание.

- Оставь меня в покое, - негромко, уставшим тоном, ответил Том, не посмотрев на него.

- Надеюсь, в этот раз ты имеешь в виду не вечный покой? – ухмыльнулся парень и скрестил руки на груди. А после сел рядом, тоже положив сцепленные в замок руки на широко расставленные колени.

Том теснее прижал колени к груди, собравшись в комочек. Но не отодвинулся.

- Отстань от меня, пожалуйста.

Проигнорировав его просьбу, Шулейман достал из пачки сигарету:

- Будешь?

- Ты издеваешься? – Том наконец-то посмотрел на него.

- Как хочешь, - Оскар пожал плечами и сам закурил.

Дым вонял так же, как и обычно. Но почему-то уходить не хотелось. И из глубины сердца снова начала подниматься, отзываясь едва уловимой дрожью в губах, выгоревшая, но по-прежнему лютая, едкая, травящая боль и горечь до сумасшествия.

- Оскар, я никому на свете не нужен. Совсем. Только папе… Феликсу был нужен. И то только потому, что напомнил ему сына. Зачем я вообще родился?

Шулейман вновь равнодушно пожал плечами:

- На этот вопрос я тебе не отвечу.

Том грустно-грустно улыбнулся, лишь приподнял уголки губ, а голову склонил сильнее прежнего. Конечно, глупо было надеяться, что Оскар будет его утешать. Но глупая надежда в нём была ещё живучее неубиваемого сердца.

- Что-то ещё? – поинтересовался Оскар примерно через минуту молчания, послав окурок в сторону.

- Нет.

Скрепить сердце и перетерпеть. Не плакаться в жилетку, которую лишь возомнил себе. Здесь некому вытирать ему слёзы. Здесь – на этой планете.

Но бессмысленно пытаться себя обмануть, если и с другими толком не умеешь этого. Ему хотелось говорить. В молчании это ощущалось особенно сильно. А Оскар курил и смотрел куда-то вперёд, и, видимо, ему было вполне комфортно. И всё равно.

Мысли тонули в тишине вечера и низком шуме прибоя, становясь ещё тяжелее, тягучее. И в то же время утекали, перерождались.

Вспомнилось, что так и не договорил о Джерри. Сказал о прошлом, но забыл про то, что куда важнее (возможно, жизненно важно) – о настоящем. О таком нельзя, не может быть права молчать, пока рядом есть люди и носишь в себе тайну, которая может убить. В пугающе прямом смысле может. Жаль, что понял и принял это только сейчас, когда рядом только один человек и других уже не будет.

И дело даже не в том, что Оскар трижды спас ему жизнь и нужно вернуть долг. Просто Оскар живой человек, который не заслуживает опасного неведения. А ещё он единственный, кто рядом, кто сидит с ним и смотрит на море.

- Вообще-то да, - заговорил Том, - мне ещё есть, что сказать.

- Ещё дольше не мог помяться? – Шулейман выгнул бровь, глянул на него. – Я уже передумал тебя слушать, - он встал и отряхнул шорты сзади.

- Оскар, стой! – Том тоже подскочил на ноги. – Это важно.

Оскар окинул его сверху вниз нелестным взглядом и ответил:

- Это была шутка. У меня на вечер не запланировано никаких дел, так что могу тебя послушать. А сейчас я за коньяком. А, нет, принеси-ка ты.

- А где он стоит?

Шулейман объяснил. Том принёс бутылку, не забыв и бокал. Сделав глоток, Оскар кивнул:

- Продолжай. Что у тебя там за важный разговор?

- Это насчёт…

Озвучивать Его имя было страшно, тяжело и почти невозможно, голосовые связки немели и отказывать воспроизводить его, потому если произнесёшь нечто вслух, то оно уже точно реальное.

Том сглотнул и всё-таки выдавил:

- Насчёт Джерри. Он был не только год назад. Мне кажется, я чувствую, что он просыпается. Вернее, чувствовал это дома… в Финляндии, а сейчас нет.

Оскар ничего не сказал. Том тоже помолчал и смиренно спросил:

- Теперь ты сдашь меня в психушку?

- Нет.

Ответ поразил. Том поднял к нему изумлённый взгляд.

- Почему? Это же… Я же опасен?

- Ты не опасен, а бесполезен, но это другое.

- Но Джерри опасен. Неужели ты не боишься?

- А чего мне бояться? – Шулейман посмотрел на Тома. – Я не его типаж. Сомневаюсь, что я настолько обворожительная жертва, что он изменит своим предпочтениям, - усмехнулся. - И у него попросту нет поводов, чтобы меня убивать.

- Это не смешно.

- А я и не шучу.

- Оскар, это серьёзно. И откуда тебе знать, что у него в голове? Как ты можешь быть уверен?

- Ладно, скажу иначе – ты зря поднял панику. Открою тебе огромный секрет, Котомыш. Ты не эпилептик и даже не шизофреник, у которых есть аура. Люди с диссоциативным расстройством идентичности никак не могут предчувствовать переключение личности.

- Правда? – Том недоверчиво нахмурился.

- А смысл мне врать?

Том помолчал, вроде отлегло от сердца, но затем мотнул головой:

- Но он всё равно может появиться в любой момент. Ты же сам недолечил меня, ты знаешь это. Почему ты так спокоен? И… - вдруг озарило, глаза распахнулись, - почему ты не побоялся взять меня к себе домой?

- Открою тебе ещё один огромный секрет - диссоциативное расстройство не лечится наверняка. Так что без разницы: что мурыжили бы тебя ещё год или два в больнице, что я выписал тебя в более сжатые сроки. А на твои вопросы я уже ответил полминуты назад, вспоминай, мне лень повторять.

Том заторможено кивнул, показывая, что да, помнит. В голове не укладывалось, что Оскар не собирается избавляться от него, что он совсем не боится и что, получается, похолодившая кровь тревога была ложной. Не было никакого «привета» от Джерри, просто фантазия разыгралась.

Оскар снова поднялся и пошёл в сторону коттеджа, обернулся на полпути:

- Ты идёшь? Или будешь ночевать в отеле «Триллион и одна звезда»?

- Что?

- На улице останешься? Твоё право, но я закрою дверь, так что до утра внутрь не попадёшь. Шевели седалищем, если хочешь спать на кровати.

Дважды повторять было не нужно, Том побежал следом.

Глава 39

А в небе некрасивом кто-то выключает свет,

Когда-то было синим, только дома больше нет,

И все попытки к бегству тупо сводятся к нулю,

Так мало было в детстве фразы "я тебя люблю".

Lascala, Прочь©

Двухнедельный отдых прошёл быстро, целой другой жизнью промелькнул перед глазами, оставшись лёгким загаром на лице и руках (так ни разу и не разделся полностью) и океаном впечатлений в памяти и на сетчатке глаз – новых, ярких, удивительных. Совершенно другая природа, океан жаркого солнечного света, по которому так тосковал в Финляндии, жаль, что досталось оно такой ценой – ни евроцента взамен, которого не было в кармане. Но в счёт оплаты ушла семья, своя настоящая жизнь, своё место в ней и Родина, для которой так и остался бесконечно чужим, и, которая вряд ли заметила его отсутствие.

В такие моменты, когда задумывался о его цене, солнце не радовало, хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть его, но оно и через закрытые веки било, просачивалось и ласкало бледную кожу, успокаивая будто и убеждая, что ни в чём не виновато. Трудно было не поддаться ему и не поверить, но ещё сложнее было избавиться от мыслей. Стоило каждый день выпивать за компанию с Оскаром, чтобы забыться, но Том не хотел. Он по-прежнему не любил алкоголь и не понимал его ядовитой прелести.

Но и без выпивки хватало того, что отвлекало. Пёстрые голосистые птицы, среди которых особенно радовали попугаи, а когда одним утром вышел на улицу и обнаружил там фламинго, вообще обмер. А розовый красавец оказался вполне привыкшим к людям и спокойно дался себя погладить, когда Том поддался любопытству и решился подойти к нему.

Экзотические блюда и фрукты, про некоторые из которых и не слышал никогда. Прогулки на яхте в окружении дружелюбных и любопытных морских жителей: пару раз ею управлял сам Оскар, самоуверенно оставив команду на берегу, что было и поразительно, и пугающе, и даже, видя боязливое изумление Тома, поставил его к штурвалу. В этот момент можно было разрыдаться, эти ощущения не передать словами: когда нерешительность и страх постепенно отступают, в лицо дует пропитанный морской солью ветер, перед глазами качается бескрайний простор, а руки держат руль, и лишь тебе подчиняется судно, следует за твоими движениями. Можно было поверить, что это символ – это руль от твоей жизни. И в те минуты он поверил.

Море, которое увидел впервые в жизни, и сразу такое – по праву считающееся одним из самых прекрасных в мире. Бесконечно звёздные ночи. И ночные свидания Оскара, без которых он и здесь не обошёлся. Том в глаза не видел приходящих к нему дам, но зато слышал их, отчего лицо пылало, и сложно было лежать спокойно, пытался подушкой голову обернуть и немедленно провалиться в сон. Наутро после таких ночей было неизменно неловко смотреть на Оскара и находиться рядом, хоть пытался убедить себя, что ничего такого не слышал и не помнит.

Но больше всего иного впечатлило и оставило отпечаток в памяти и сердце, что Оскар всё время держал его при себе – только спали они порознь, что они разговаривали и всё делали вдвоём. Оскар даже слушал его. Кажется, слушал. И пусть ответы его в большинстве своём били, кололи и принижали, это всё равно дорогого стоило. Это было гораздо дороже элитного отдыха – простое человеческое общение и понимание, что когда ты завтра утром проснёшься, тот, другой человек, всё ещё будет рядом.

Обратный перелёт в противовес дороге на острова прошёл довольно муторно. Том без конца хотел спать, но после коротких урывков сна сонливость только усиливалась, и напрочь сбилось чувство времени – сколько прошло, сколько осталось, который примерно должен быть час.

Домой они приехали ранним утром, и Том сразу же отправился в постель, даже разуться забыл. Проспал до четырёх часов дня, что окончательно запутало организм, и без того переживающий крутую смену часовых поясов, и, миновав ванную, пришёл на кухню. Сейчас даже не отказался бы от кофе, чтобы окончательно проснуться, хоть считал его вкус премерзским.

Чашка выскользнула из всё ещё сонно-неловких пальцев, разбилась. За спиной послышался голос:

- Ты ходячая катастрофа.

Том обернулся к нему; Шулейман отпустил дверные косяки и развалился за столом.

- Я кофе хотел сварить, - запоздало пробормотал Том.

- Битьё чашек не входит в ритуал его приготовления.

- Я сейчас уберу.

- Тебе так нравится быть уборщиком? – Оскар подпёр кулаком щёку. – Может, мне тебя снова на работу взять, раз так энтузиазмом горишь?

Том немного не понял, нахмурился. Качнул головой:

- Мне не нравится. Но ты же сам говорил, что я должен убрать, если намусорил.

- Здорово, конечно, что ты запомнил. Плохо, что только это. Ладно, убирай. И свари и мне кофе, раз взялся. Вкусный, - Оскар выделил последнее слово.

Том сварил, как умел. Налил и себе порцию, но с сахаром, чтобы перебить горечь, понюхал. И всё-таки в голове не укладывалось, как что-то, пахнущее столь приятно, может быть таким невкусным. И в голове сидела глупая надежда, что, может быть, в этот раз будет вкуснее.

Оскар закурил и открыл новости на смартфоне. Том топтался между холодильником и плитой, но никак не приступал к приготовлению завтрака. Взял в итоге шоколадку, запил кофе два кубика; к носу упрямо полз запах табака.

Скользнул взглядом по кухне, той её части, в которой стоял, задержал его на месте, где раньше стояли миски Дами. Точно помнил, что стояли, как подсыпал туда корма и менял воду. И до этого присутствовало чувство, что чего-то не хватает, да не доходило, чего, и если задуматься, Дами он тоже не видел.

- Оскар, а где миски Дами? – Том обернулся к Шулейману через плечо.

- Выкинул.

- Почему? – Том развернулся к нему полностью, смотрел непонимающе.

- Потому что зачем мне миски, если у меня больше нет собаки?

- Как, нет? А где она?

- Тебе точный адрес или можно обобщённо?

- В смысле? Ты что, в приют её сдал?

- Умерла она.

У Тома глаза округлились.

- Как? Когда?

- Примерно через пять месяцев после того, как ты отбыл в больницу.

- Как же… Что случилось?

- Естественный конец случился. Она уже старая была, двенадцать с половиной лет ей было. Но жаль, конечно, всё-таки полжизни я её помню рядом с собой, хотя изначально я её не терпел, - Шулейман усмехнулся, откинулся на спинку стула. – Мне её папа подогнал по совету моего психотерапевта.

Том опустил глаза. Стало так грустно от понимания, что Дами больше нет. Она ведь была единственным, что он вспоминал с теплом и по чему скучал, даже когда не сомневался, что у него началась новая, счастливая жизнь. Тёплая и принимающая, делившая с ним одиночество. Теперь её не было и уже никогда не будет. А он узнал об этом только спустя три недели после возвращения сюда, а до этого то не задумывался о ней, то думал, что они просто не пересекаются в огромной квартире, это ведь вполне реально.

Оскар поел и ушёл. Том остался завтракать в одиночестве, и это оказалось неожиданно тоскливо. Всё вернулось на круги своя. «Всё вместе» закончилось вместе с отдыхом, осталось немного нереальным сном, как семья и жизнь в Финляндии.

В огромной квартире действительно было непросто столкнуться, за две недели успел отвыкнуть от этого и забыть. Том сидел в своей комнате, долго-долго смотря то в окно, то в стену, потом в одной гостиной, в другой, но словно не подходил к мебели, нигде не было достаточно уютно. Просто хотелось видеть кого-то рядом, иметь возможность поговорить.

Том раз пять останавливался перед дверью в спальню Шулеймана, из-за которой доносилась то музыка, то звуки фильма, но его голос в телефонном разговоре с кем-то, но так и не решился постучать. Не умел навязываться и не был уверен, что не помешает. Снова ему остались только внутренние диалоги и мысли.

Он гулял по квартире, рассматривая всё заново, внимательнее, ведь в прошлый раз времени на это толком не было: то убирал-готовил-бегал по магазинам, то отсыпался и прятался. А теперь вроде как у него был другой статус в этом доме. Но и это вопрос – а какой у него теперь статус, кто он для Оскара?

Шулейман, неожиданно появившись из-за поворота, скрестил руки на груди и с усмешкой поинтересовался:

- Опять образ заблудшей души примеряешь?

- А? – Том отвернулся от фотографий на стене, которые рассматривал. – Нет, я гуляю.

- Очень оригинально – гулять в квартире, - фыркнул Оскар.

Том чуть пожал плечами, опустил глаза, помолчал. А затем спросил:

- Это твой папа? – указал на одно из фото.

Оскар подошёл, тоже глянул на картинку.

- Да, - ответил он. – Папа настоял на том, чтобы у меня были фотографии с ним – «чтобы семью совсем не забыл», а мне они не мешают.

Том покивал, снова прошёлся взглядом по фотографиям, особенно цепляла та, на которой Оскар был ещё совсем мальчишкой, но уже с тем же непробиваемо самоуверенным и наглым взглядом. Но сейчас больше взволновал другой вопрос:

- А почему у тебя нет фотографий с мамой? Вообще ни одной.

- А зачем мне фотографии с ней? Она всё равно наверняка уже выглядит иначе. Кстати, хорошо, что напомнил, нужно будет посмотреть, до чего её пластика на данный момент довела, а то, мало ли, встретимся где-нибудь, потом окажемся в одной постели. А мне лавры Эдипа не улыбаются.

- Лавры кого?

- Эдипа, - повторил Шулейман, помолчал, проверяя, есть ли реакция, указывающая на то, что Том понимает, о чём он говорит.

Том не понимал. Вздохнув и закатив глаза, он пояснил:

- Это из древнегреческой мифологии. Эдип убил своего отца и женился на матери, у них даже дети родились. Конечно, он не знал, что жена приходится ему мамой, потому что вырастил его чужой мужчина. Я думал, эту историю знают все, но ты из раза в раз доказываешь, что пределы человеческой темноты бесконечны.

Том скривился, хоть и не представил ничего толком. Это даже звучало отвратительно. Но за отвращением вспомнились другие слова Шулеймана, он мотнул головой:

- Подожди. Как можно не узнать маму?

- Ты про меня или про Эдипа?

- Про тебя.

- Говорю же – она пластикой увлекается. Призвание бляди требует больших усилий и работы над собой.

Оскар вновь выдержал паузу и добавил:

- Что с лицом? Слова такого не знаешь? Блядь – это очень гулящая женщина, - и пошёл к себе.

Тома его слова шокировали несказанно, он побежал за ним.

- Оскар, как ты можешь так говорить?

- А как мне ещё говорить? Это правда.

- Но это же твоя мама! – Том всплеснул руками.

- Она просто родила меня, за что ей, конечно, спасибо, но это может каждая женщина. А ты чего так взвинтился? Я же не твою родительницу упрекнул в неумении держать ноги вместе. Хотя я и свою не упрекаю.

Том смотрел на него огромными глазами и не мог понять. Вновь качнул головой:

- Так нельзя.

- Можно, Котомыш. Вещи нужно называть своими именами, - Шулейман говорил абсолютно спокойно, вальяжно, что ещё больше поражало.

- Твоя мама, что… изменила твоему папе? – несмело, но с искренним желанием знать спросил Том.

- Она изменяла, так правильнее, - кивнул Оскар. – Доказано во время брака она делала это только с одним, с гонщиком Максом Фараттелом, к нему и ушла. Причём, что иронично, именно папа, можно сказать, свёл их, когда взял её с собой на гонку, где она с Максом и познакомилась, - усмехнулся и огляделся в поисках сигарет.

- Твои родители развелись?

Шулейман вновь усмехнулся, щёлкнул зажигалкой и посмотрел на Тома:

- Да. Нелегко, знаешь ли, сохранить брак, если жена сбежала к другому и больше не появляется. А потом был следующий, следующий… Все как на подбор: знаменитые, влиятельные или просто богатые.

- Не появляется? – с детским непониманием и неверием в то, что такое возможно, переспросил Том. Присел на край кровати, на которой лежал Оскар. – Неужели она тебя не навещала?

- Нет. С тех пор я видел её вживую один раз, в девятнадцать лет, мы оказались в одном клубе в Монако. Она меня не узнала. А я не посчитал нужным подходить и представляться, хотя мысль такая у меня была, это порядочно испортило бы ей вечерок.

- Как она могла тебя не узнать?

- С того момента, как она видела меня в последний раз, прошли тринадцать лет, на протяжении которых она мною не интересовалась, так что ничего удивительного.

- То есть тебе было всего шесть лет, когда они разошлись?

- Развелись они несколько позже. Но да, когда она ушла, мне было шесть, ты верно посчитал. Папа тогда улетел на переговоры, а она собрала вещи и сбежала, цокая каблуками и не заперев за собой входную дверь.

- И ты остался один?

- Она предварительно распустила прислугу, чтобы ей в спину косо не смотрели и не остановили, так что да, пришлось провести ночь в одиночестве.

У Тома в носу засвербело, впервые не от жалости к себе, не от боли, а от того, что испытывал за другого человека. Он знал, каково это, остаться совсем одному, каково, когда обязанный быть самым родным человек делает выбор не в пользу тебя.

- Оскар, это ужасно… Мне жаль.

- А мне нет. Особой разницы после её ухода я не заметил.

- Разве так может быть? Она же твоя мама?

- Может. Она явно не создана для семейной жизни и материнства. В принципе, она и не хотела себя в нём пробовать.

- Что это значит?

- То, что она не хотела иметь детей, только если после тридцати пяти и посредством суррогатной матери. Но осечка в работе противозачаточных таблеток спутала её планы, а папа мечтал о наследнике и проконтролировал, чтобы она ничего со мной не сделала.

- Она тебя не хотела? – у Тома голос дрогнул.

- Я так и сказал. От меня этого не скрывали.

- Неужели мама тебя не любила?

- Чёрт её знает, - безразлично пожал плечами Оскар. – Она меня иногда терпела, это точно.

После всех откровений Том смотрел на него другими глазами. Ему было жалко Оскара до покалывания в груди, и душу разрывало от сострадания, пускай, казалось бы, не ему, побитому жизнью со всех сторон, жалеть других – у кого в жизни всё уж точно лучше. Оказалось, что они в чём-то очень похожи, оба росли без матерей, хоть и по-разному.

Непреодолимо захотелось его обнять. Вот так вдруг. Том помнил о страхе и том, как жжёт чужая кожа, и это пугало самой мыслью, что снова будет так, не позволяя свободно податься вперёд. Но сердце потянулось, зажглось, и этот порыв был сильнее страха, правильнее. Пусть даже будет больно.

Он обнял Оскара, прижался тесно-тесно грудью – сердцем к сердцу, уткнулся лицом ему в плечо и не дышал, лишь слушал, как собственное сердце тук-тук, тук-тук.

Шулейман вопросительно повёл бровью и скосил к нему глаза. И произнёс:

- Неожиданно. Ты меня так утешить пытаешься?

Том не ответил. Не мог сформулировать, чем это было. Нет, наверное, не попыткой утешить. Это было поддержкой. Ведь каждый человек откуда-то знает, что объятия исцеляют, они чужими руками удерживают куски души вместе.

Оскар добавил после паузы:

- Если да, то не работает, слабоват способ. Нужно что-то весомее.

- Что? – Том отстранился и с серьёзным участием заглянул ему в глаза.

Впервые так близко, по собственной воле. Без сводящего диафрагму страха. Лицом к лицу, не отводя взгляда.

Оскар скользнул по его лицу неторопливым, с сотней лукавых чертей, взглядом и непринуждённо ответил:

- Минет, на худой конец, - демонстративно придержал Тома за затылок.

В первую секунду Том подумал, что ослышался. А во вторую отпрянул от него, вскочив с кровати. Шулейман рассмеялся, снова откинулся на спину, заложив руки под голову, и сказал:

- Иссякла инициатива? То-то же, но не больно хотелось. У меня хватает тех, кто и берёт, и даёт. А ты, боюсь, сосёшь так, что у меня на всю оставшуюся жизнь останется отвращение к данному виду секса.

Том шумно выдохнул от горького негодования, вызванного тем, что Оскар испортил и опошлил момент искренности. И быстро вышел из его комнаты. Но ушёл недалеко, потому что в четырёх метрах от двери его встречало нечто, что заставило внутренности похолодеть и мышцы одеревенеть. Крупная, мохнатая, жирная крыса. Серо-коричневая, аутентично-подвальная настолько, словно её только что выбросило из средневековья, где она сеяла чуму, а не купили у элитного заводчика, как это было на самом деле.

Он забыл, как дышать, не моргал, огромными глазами смотря на неё. Грызун стоял на задних лапках и водил носом, принюхиваясь, в свою очередь тоже нацелил на него глаза-бусинки, присматривался. Слюна стала вязкой – не сглотнуть, исчезла способность думать. Если она кинется, сердце остановится.

Том не знал, что так сильно боится крыс, не думал об этом, они не приходили в кошмарах, пока не столкнулся с нею лицом к лицу. С мерзкой тварью, приходящей в темноте и способной пролезть всюду, с мелкими когтистыми лапками и длиннющими зубами, которым без разницы, что рвать.

Оскар вышел в коридор и тоже остановился, непонимающе свёл брови и поинтересовался:

- Чего замер? Забыл, куда шёл?

Том всё так же молча протянул руку, указывая на крысу. Шулейман проследил его жест и воскликнул:

- О! Ананас! Нашлась! Здорово, а то я её ещё до отъезда потерял из виду.

- Что это? – запинаясь, треснувшим голосом спросил Том.

- Это Ананас.

- Это крыса…

- Бинго, гений. Я в курсе, что это крыса. Ананас – это кличка.

- Это крыса! – Том сорвался в визгливый крик; затрясло.

Это больше, чем страх. Это дикий, неконтролируемый ужас, сидящий глубже инстинктов. Ужас в каждой клеточке тела, помнящего, как было для её сородичей и обедом, и ужином.

- Чего орёшь как потерпевший? – спросил Шулейман и подхватил крысу в руку.

Том тут же дёрнулся от них, не сводя напряженного до умопомрачения взгляда с хвостатого чудовища. А чудовище приветственно пропищало хозяину: высоко, коротко. Это хуже расчленяющего разум ультразвука резануло по мозгу. Том вскинул руки к ушам, но не зажал их, снова заорал:

- Это крыса! Оскар, убери её! Прошу тебя!

- Не подумаю. Она здесь живёт.

- Крыса?!

- От того, что ты повторишь это ещё сотню раз, она не превратится в кого-нибудь другого.

- Убери её!

- И не мечтай. Ананас остаётся. Мне нравится, когда в доме есть животное. Я же не знал, когда покупал её, что ты вернёшься. Знал бы, назвал её Джерри, - Оскар усмехнулся, пересадил крысу на плечо и обратился к ней: - Ананас, не хочешь сменить имя?

Том бросился к себе в комнату, подальше и от хвостатого чудовища, и от насмешливого напоминания о чудовище другом.

Глава 40

Сосуществовать с мыслью, что живёшь под одной крышей с крысой, было невыносимо. Причём не просто с крысой, а – с крысой на вольном выгуле, которая может в любой момент появиться из-за угла или даже оказаться в коробке с печеньем! От этого холодели и каменели поджилки. Сначала Том даже решил вообще не выходить из комнаты, чтобы хвостатая тварь не прошмыгнула в открытую дверь. Но хоть до последнего держался с туалетом, естественные потребности всё-таки выгнали из укрытия. А ещё есть хотелось. А чтобы поесть в спальне, за едой всё равно нужно было сходить на кухню.

На его удачу Ананас снова затерялась в дебрях квартиры и на глаза не попадалась. Ничего не напоминало о том, что она есть где-то в доме. Но он помнил. Он ходил и оглядывался и прислушивался, не слышно ли жуткого писка.

В один день после обеда Оскар зашёл к нему и сказал:

- Котомыш, у меня для тебя две новости.

Том немного неуклюже развернулся к нему на кровати.

- Какие?

- Завтра ко мне в гости приедет папа.

Новость первым делом удивила, а затем испугала. В его понимании отец Оскара должен был быть не рад его видеть, помнил же их телефонный разговор. Да и просто он здесь явно лишний, если речь идёт о встрече родных. А значит, ему должны были указать на дверь. А там – холод, одиночество, безысходность.

Всё это подумалось за долю секунды, Том гулко сглотнул. А Оскар продолжил:

- Вторая новость – я хочу сделать папе сюрприз, и ты мне в этом поможешь.

- Я? – удивлённо переспросил Том.

- Ты-ты. И возражения не принимаются.

Том подумал и чуть пожал плечами:

- Хорошо.

- Отлично, - Шулейман хлопнул в ладоши. – Значит, отныне мы с тобой пара.

У Тома глаза на лоб полезли.

- Что? Нет! – он отшатнулся, отклонился назад.

Оскар неспешно подошёл, встав над ним, но не успел ничего сказать, потому что Том снова крикнул:

- Нет! – быстро переполз к противоположному краю постели и встал, буравя его взглядом исподлобья.

- Да. Я же сказал – возражения не принимаются.

- Нет! – Том начал пятиться от него. – Я не согласен!

И хоть не задумывался об этом, страха на самом деле не испытывал. Реагировал остро, словно боится до полуобморока, скорее по памяти. И просто не хотел того, о чём говорил Шулейман.

Тот неожиданно спокойно, несмотря на поведение Тома, сказал:

- Подойди, - поманил к себе одним движением.

Том помотал головой, отступил ещё на шаг, вновь впился в него взглядом.

- Иди сюда, - твёрже повторил Шулейман.

Том отошёл ещё на шажок, затем сделал такой же – неуверенный, вперёд, замялся, разрываемый двумя альтернативами – сразу бежать или послушаться и посмотреть, что будет.

Медленно, опасливо наблюдая за парнем, но он всё-таки подошёл. Потому что, во-первых, в пределах квартиры далеко не убежишь, а во-вторых – не было серьёзных опасений, что тот сделает что-то по-настоящему плохое, слишком много всего было хорошего.

Оскар выждал секунду, когда Том приблизился, с тем же непоколебимым выражением лица окинул его взглядом и на контрасте слишком резко схватил за ухо. Потянул вниз, сгибая пополам. Тому пришлось поддаться, он запищал от боли, прострелившей и протянувшейся аж до зубов, вцепился в его руку.

- Кто тебя учил сначала орать, а потом слушать? – не криком, но невероятно звучно, что каждое слово эхом отразилось в голове, спросил он.

- Пусти!

- Отпущу, когда ответишь на мой вопрос.

- Отпусти! – Том бил его по руке, впивался пальцами, но всё тщетно. Даже попробовал лягнуть, но Оскар легко увернулся, отступил на шаг и ещё сильнее выкрутил пульсирующее от боли ухо.

- Хочешь остаться без уха – твоё право, взбрыкивай дальше.

Оскар не шутит и не отступится, это чувствовалось. Том перестал дёргаться, затих. Смаргивал невольные слёзы; это действительно было очень больно, одна из болевых точек.

- Всё, отпусти, - тихо попросил он, приняв очередное поражение.

- Я ещё не услышал ответа. Повторить вопрос?

- Нет… Никто… Никто меня учил.

Шулейман, как и обещал, тут же отпустил, встряхнул кистью и уселся на кровать, откинувшись назад и опёршись на руки. Том разогнулся, потёр раскрасневшееся ухо и с обидой посмотрел на него.

- Ты так губы дуешь, словно тебе не девятнадцать лет, а пять. И ты девочка, - проговорил Оскар.

- Я не девочка.

- Я в курсе. А теперь слушай, по поводу нас с тобой…

- Я уже сказал, что не… - качнул головой Том, не дав договорить.

Но и Оскар не дал ему закончить, осадив:

- Рот закрой. И слушай – я тебе не предлагаю встречаться. Это просто маленький спектакль для папы.

- Спектакль?

- Спектакль, розыгрыш… В общем, не взаправду.

- Точно? – недоверчиво уточнил Том.

- Если хочешь, можем по-настоящему, но только на один день.

Том помотал головой, Оскар продолжил:

- Отлично. Значит, сходимся на варианте «понарошку».

Том перемялся с ноги на ногу и проговорил:

- Оскар, я играть не умею… Совсем.

- А от тебя особой игры и не требуется, просто будь собой. В разумных пределах, желательно. Не обязательно демонстрировать, что ты клинический идиот.

- Почему ты всё время называешь меня идиотом? – обиженно спросил Том, вновь неосознанно выпятив губы и сведя брови в кучу.

- Не всегда, а только тогда, когда ты себя так ведёшь.

- Но я сейчас…

- Вот как раз сейчас ты и ведёшь себя как идиот, - перебил его Оскар. – Так что лучше молчи.

Помолчал две секунды, сощурился пытливо и добавил:

- А теперь говори, вернее, отвечай – понял, в чём смысл моей идеи и что от тебя требуется?

- Да.

- Отлично. И запомни, Котомыш, мы не просто пара, а любящая друг друга пара. По крайней мере, ты меня точно любишь, так что не смей шарахаться от меня. Привыкай, любимый, - Оскар ухмыльнулся и, чмокнув два пальца, на мгновение прижал их к губам Тома.

Том скривился и обтёр губы кулаком. Шулейман посмеялся, а затем серьёзно, угрожающе нацелив на него указательный палец, сказал:

- Только попробуй так сделать при папе. Натурой будешь вину отрабатывать. Не со мной.

На этом разговор закончился. Вечером к Оскару пришла очередная дама. Том поспешил сбежать на кухню, где, помнил, можно переждать время, потому что она далеко и там ничего не слышно. Но Оскар остановил его:

- Куда торопишься?

- На кухню.

- Опять проголодался, вечно голодное создание? Потерпишь. У тебя сейчас запланирована пища иного порядка.

- Что? – Том непонимающе нахмурился.

- У меня для тебя сюрприз. Пошли.

- Какой сюрприз?

- Пойдём и узнаешь.

Шулейман завёл его в гостиную и указал на гостью:

- Сюрприз. Она пришла к тебе.

Том с шоком уставился на белокурую бестию, сидящую на диване. Затем перевёл взгляд на Шулеймана.

- Оскар, ты, что, мне проститутку вызвал?

- Какой ты некультурный, - фыркнул парень. – Не проститутку, а работницу сферы досуга. Но сути это не меняет, да, я вызвал её для тебя. Она будет учить тебя целоваться.

- Что? - Том вновь посмотрел на девушку, крутанул головой: - Я не буду.

- Будешь. Потому что я не хочу, чтобы ты опозорился перед моим папой, помню я твои способности, а учить тебя самостоятельно – делать мне больше нечего.

- При чём здесь это? Ты же говорил, что всё будет не по-настоящему?

- Да, не по-настоящему. Но хорошая игра требует достоверности, а любящие люди в том числе так, посредством поцелуев, выражают свои чувства. И вообще, это нужный по жизни навык, пригодится. Можешь не благодарить, - Оскар скрестил руки на груди и ухмыльнулся.

- Я ни за что не буду с тобой целоваться. И с ней тоже не буду. Я не хочу.

- Будешь.

- Нет.

- Ладно, если так не хочешь, папа может застать нас за чем-нибудь другим. И сразу разъясню, зная, что ты никогда не понимаешь иносказательности, - за сексом.

- Ты не сделаешь этого.

- Сделаю, если ты не сделаешь так, как говорю я.

Диалог их казался донельзя странным. Но девушка не заостряла на этом внимания и терпеливо ждала, когда они закончат. Это главное правило профессионалов её дела – клиент всегда прав и не важно, что у него в голове, если он всё оплачивает.

Том за такое спокойно-уверенное заявление впился в Шулеймана взглядом и неожиданно твёрдо сказал:

- Обещай, что не притронешься ко мне, - поднял палец, прямо смотря ему в лицо. – Обещай.

Оскар усмехнулся, поведя подбородком, и ответил:

- Может, мне тебе ещё поклясться на Библии, Танахе и Коране для пущей убедительности? Не обнаглел ли ты?

- Нет. Я хочу знать, что ты ничего со мной не сделаешь.

Шулейман в вопросительной задумчивости повёл бровью и кивнул. Поднял ладони:

- Ладно, обещаю, что я и пальцем к тебе не притронусь. Сегодня.

Том открыл рот, но Оскар не дал ему сказать, продолжив:

- Расслабься, Золушка, до полуночи твоя тыква в полной безопасности и неприкосновенности. А теперь… - он перевёл взгляд на даму, нахмурился, щёлкая пальцами.

Она подсказала:

- Брижит.

- Спасибо. Брижит – вперёд, - Оскар махнул рукой в сторону Тома. - Случай тяжёлый, но я не сомневаюсь в твоём профессионализме. А если будет упрямиться или слишком сильно тупить, разрешаю выпороть.

Оскар оставил их наедине. Том присел на край дивана, положив сцепленные в замок руки на колени и не смотря на девушку. Она развернулась к нему и спросила:

- Ты правда никогда не целовался?

Том кивнул. Ведь те три раза, которые были в его жизни, не считаются, он тогда не целовался – его целовали. Он же не знал, что телу его стараниями Джерри знакомы и поцелуи, и более взрослые вещи, в которых он преуспел ещё четыре года тому назад.

Протест стих, это всё равно случится, он понимал. И Брижит нужно отдать должное: она действовала мягко и последовательно, в какой-то момент чуть по привычке не перешла в ласках дальше, но вовремя опомнилась, что сейчас она здесь за другим. А Том, как струна, был напряжён из-за смущения от своей неумелости, от тёплых ладоней, периодически ложащихся на плечи и поглаживающих их, от всего происходящего в целом. Расслабиться было невозможно; Брижит наставляла: «расслабь лицо», «не сжимай так губы, приоткрой рот», «повторяй за мной»...

Это было… Это было. Урок длительностью в два с половиной часа, практически без перерывов. Челюсти занемели. Но смог нормально отвечать, повторять и быть участником.

Вернувшись, Шулейман развалился в кресле и поинтересовался у Брижит:

- Как прошло занятие?

- Хорошо. Я всё сделала.

- Прекрасно. Показывай, чему научила, - Оскар вальяжно-повелительно махнул рукой и отпил коньяка из принесенного с собой бокала.

Целоваться при ком-то, тем более на оценку – хуже не придумаешь. Щёки не изменились цветом, но по ощущениям горели, сердце бухало, а мышцы одеревенели. Получилось паршиво.

Оскар посмотрел с минуту и, кивнув самому себе, вновь махнул рукой, на этот раз останавливая:

- Достаточно. Ладно, принимаю со скидкой на сырость материала. Ты свободна.

Когда девушка удалилась, Оскар с усмешкой проговорил:

- Как, успел ещё что-нибудь попробовать? Хотя с учётом твоей неопытности тебе и пары минут поцелуев должно быть достаточно, чтобы прийти к финалу.

- Ты о чём?

- Кончил, спрашиваю?

Том резко выдохнул, впился в него обидчиво негодующим взглядом и, воздержавшись от ответа, быстро ушёл от него, от подобных вопросов и разговоров.

Шулейман весело крикнул ему вдогонку:

- Если нет, то у тебя какие-то проблемы! Я её знаю, она языком волшебство творит!

Том принял душ в попытке смыть с себя все сегодняшние события и лёг спать, стараясь не думать ни о чём, вообще забыть. Но ночью он проснулся от того, что Оскар с кем-то развлекался, да так громко, что невозможно было не слушать и не обращать внимания.

Секс, секс – повсюду секс, которого чурался как огня. Но который, помимо воли подслушиваемый, не оставлял равнодушным. Словно был там вместе с ними, и это раздирало нервы. Том вжался одним ухом в подушку, второе зажал рукой, зажмурился, стиснул зубы.

Кровь бросилась к лицу и не только. Том ворочался, сжимал бёдра. Внизу живота томило, тяжелело, зрело и разносилось вместе с горячей кровью по всему телу, достигало мозга, обволакивая его отключающим теплом.

Минуты пытали невозможностью отключиться и отрицаемым желанием. Несмело, не решаясь открыть глаза, он провёл кончиками пальцев по бедру, будто опасливо знакомясь с собственным телом.

Звуки стали особенно громкими, и всё резко стихло. Том уткнулся полыхающим лицом в подушку, умирая от стыда, хоть не успел к себе толком прикоснуться. В теле пульсировало неудовлетворение, но голова была строго против, сковывая руки и пресекая любые порывы.

Глава 41

Давай с тобой мы просто всех обманем,

Давай с тобой в любовь просто сыграем.

А если все поверят в наш обман,

Мы поиграем ещё, я тебе повод дам.

Loc-Dog, Давай проснёмся утром©

Оскар лично открыл отцу и прислонился к дверному косяку.

- Привет, папа, - окинул его, традиционно облаченного в деловой костюм, взглядом. – Вижу, ты очень официально подошёл к нашей встрече. Уж извини, а я в домашнем и без трусов.

- Я так отвлёк тебя, что ты даже бельё не успел надеть?

- Не угадал. И после этого ты вечно меня упрекаешь в том, что я думаю только об одном, - Оскар отошёл, пропуская отца в дом.

- Ты думаешь о самом разном, - со скорбной серьёзностью ответил отец, - но в этом списке нет ничего хорошего.

- И как всегда ты в дурном расположении духа, - покивал парень, сложив руки на груди. – Негатив вреден для сердца, разве врачи не говорили тебе об этом?

- Это не негатив, а реализм. Если ты сделаешь что-нибудь хорошее или хотя бы не зловредное я с удовольствием порадуюсь.

- Что ж, папа, этот момент наступил – радуйся!

- Пока не вижу причин.

- Точно, не с того начал. Прошу прощения. Папа, у меня для тебя есть новость, которая точно поднимет тебе настроение.

Отец скептически прищурился. В хорошие новости от сына или с его участием он верил примерно так же, как в существование крылатых единорогов.

- И что за новость?

- Ты ведь мечтаешь о том, чтобы я остепенился? Это свершилось.

Шулейман-старший не спешил радоваться, устремил на сына недоверчиво-вопрошающий взгляд. Но удивление всё же отразилось в глазах.

- Ты женишься? – уточнил он.

- Ещё нет, но это вполне вероятно в скором будущем. А пока мы живём вместе и у нас всё серьёзно.

- Кто она? Ты же познакомишь меня с ней?

- Конечно, папа, - Оскар улыбнулся, приобнял родителя одной рукой. – Сейчас позову, немного стесняется. А ты иди в гостиную.

Разместив отца, Оскар сходил за Томом. Том идти не хотел, потому что не понимал этого розыгрыша и потому что – это ведь папа, родитель. Он заведомо испытывал перед отцом Оскара трепетный страх.

При первом взгляде Шулейман-старший подумал, что перед ним нескладная девушка, настолько не готовил себя к альтернативному варианту. Но он не был ни глупцом, ни наивным человеком, потому хватило двух секунд, чтобы понять всё.

И Оскар заговорил, выжигая возможную надежду:

- Знакомьтесь. Папа – это Том. Том – мой отец, Пальтиэль.

- Здравствуйте, - Том робко помахал мужчине.

- Здравствуй. Приятно познакомиться, Том.

Оскар непривычно нежно притянул Тома к себе, обнял за талию. У Тома глаза невольно округлились, он скосил их к Шулейману. Тот взглянул на него и сказал:

- Брось. Я папе уже всё рассказал.

Он наклонился ближе и, понизив голос, но так, чтобы папа мог услышать, добавил:

- Ты ему понравишься.

- Значит, вы вместе? – спросил Пальтиэль. – Честно, это немного неожиданно.

- Папа, ты никогда не был гомофобом. Прошу, и не начинай. Я вправе сам решать, с кем мне связывать жизнь. Да и что такое пол? Он ничего не значит.

- Ты красиво и, вероятно, правильно говоришь. Но не рано ли говорить о целой жизни? Как давно вы знакомы?

- Полтора года. Правда, за это время у нас был и перерыв, но его можно не считать. Главное, что люди возвращаются друг к другу, так ведь?

Шулейман старший расценил эти слова как камень в свой огород, намёк на то, что его единственная любовь и по совместительству мать Оскара к нему не вернулась и прекрасно жила без него. Но он сдержался и ответил в теме беседы:

- Полтора года? Почему ты ничего мне не рассказывал?

- Потому что ты не спрашивал. И я не хотел торопить события и обнадёживать тебя, но теперь я во всём уверен, потому, папа, надеюсь, ты рад и конкретно за меня, и за нас с Томом.

Тому хотелось сбежать. Прям невыносимо. И он бы даже попытался незаметно сделать это, если бы Оскар не продолжал его обнимать, удерживая под боком.

- Рад, - сдержанно ответил отец. Перевёл взгляд на Тома и обратился к нему: - Том, почему ты всё время молчишь?

- У него с речью проблемы, - ответил за него Оскар. Сам посмеялся и добавил: - Шучу. Он просто стеснительный, - глянул на Тома с полуулыбкой.

Том кивнул, подтверждая, что это правда. Взглянул украдкой исподлобья на мужчину. У него были такие же болотно-зелёные глаза и тёмные волосы, как у Оскара, но на этом их сходства заканчивались, и он заметно проигрывал сыну в росте. Он не был красавчиком, но был хорош в своём возрасте, ухожен, одет неброско, но с иголочки; смотрел прямо, но не в упор. Но всё иное в нём перекрывал ум и недемонстративная сила и власть, неуловимая дороговизна, сквозящие в осанке, тембре голоса, выражении глаз. Это заставляло Тома чувствовать себя ещё более неуютно.

У Шулеймана-старшего зазвонил телефон. Он, посмотрев, кто вызывает, извинился и вышел, чтобы ответить.

Оскар вздохнул и откинулся на спинку дивана, перебирая пальцами свободной руки по колену. Том вновь скосил к нему глаза и попробовал отодвинуться, но тот отчеканил:

- Сидеть. Это была только увертюра представления.

- По-моему, твоему папе не смешно.

- А по-моему, он нам не очень верит.

- Я же говорил…

- Знаю-знаю, - перебил Тома Оскар, - ты бездарность. Но от тебя требуется всего лишь открывать рот в нужный момент. Вот прямо сейчас.

Договорив, он притянул Тома к себе за затылок и поцеловал, потому что отец как раз возвращался и удачно должен был «случайно застать их». У Тома от отторжения и напряжения всё тело превратилось в один сплошной спазм, но делать было нечего. Он закрыл глаза и ответил, старательно абстрагировался от реальности, прокручивал в голове вчерашний урок и старался просто повторять то, чему учили.

Шулейман-старший вернулся, посмотрел секунд пять на их лобызания и покашлял, обращая внимание на то, что они уже не одни.

- Извини, папа, - сказал Оскар, оторвавшись от Тома и улыбнувшись отцу.

- Оскар, можно тебя на минуту?

Оскар кивнул и прошёл вместе с отцом в соседнюю комнату. Тот сразу перешёл к делу:

- Что это за спектакль? Причём актёра мог бы подобрать и более талантливого.

- Спектакль? – удивлённо переспросил Шулейман-младший, а затем усмехнулся: - Ты думаешь, что это розыгрыш? А впрочем, я не удивлён, - он стал серьёзным. – Но я не собираюсь тебе ничего доказывать. Не веришь – пожалуйста, не верь. Но в таком случае нам не о чем больше говорить. Рад был повидаться, до встречи.

- Браво, какая драма.

- Браво, какой скептицизм. А теперь, позволь, я вернусь к своему «спектаклю», уж очень мне нравится «главный актёр».

- Подожди, Оскар.

- Решил допустить возможность моей искренности? – Оскар вновь развернулся к отцу, скрестил руки на груди. - Или просишь подождать, пока привезут детектор лжи?

Пальтиэль, плотно сжав губы, выдержал паузу, прямо смотря на него. И ответил:

- Скорее первое. Но только на один процент. Это не кажется правдоподобным – что после всех моделей, путан и многих лет случайных связей тебя покорил этот мальчишка. Он хоть совершеннолетний?

- Любовь вообще алогичная штука. А по паспорту Тому девятнадцать.

- Любовь, значит, - покивал отец, также скрестив руки на груди. – И сколько он за неё берёт?

- Хорошая попытка, папа, но мимо. Том не имеет к проституции и эскорту совершенно никакого отношения. Я бы даже сказал, что он – антипроститутка.

- Интересный термин. Но мне всё равно не верится, что…

- Я влюбился, папа, - закончил за родителя Оскар. – Да, даже мне это кажется немного странным, но…. – он развёл руками. – Но у меня и раньше были связи с представителями своего пола, просто несерьёзные. Как видно, это всегда было во мне, а теперь я наконец-то встретил своего человека, вот и всё.

Говорить серьёзно и не засмеяться было непросто, смех сидел в горле. Но Оскар с детства мастерски умел держаться, доводя отца. С мамой было сложнее. Она или не обращала на него внимания, или хваталась за голову, кричала, что у неё из-за него началась мигрень и отсылала обратно к нянькам или ещё куда-нибудь.

- Избавь меня от подробностей, - ответил мужчина, - я и так знаю о твоих сексуальных похождениях больше, чем хотелось бы. И откуда такая уверенность в том, что это твой человек?

- Хотя бы оттуда, что мы всерьёз задумываемся о детях, и я уверен, мы сделаем это.

- Том такой уникальный и расчудесный, что ещё и родить тебе сможет?

- Очень остроумно. Но всё гораздо проще – мы собираемся усыновить ребёнка. Мальчика, чтобы был наследник.

Уверенность в том, что сын блефует, лопнула. Сдали нервы и выдержка.

- Оскар, какой ребёнок? Опомнись! Ты же наиграешься и бросишь, а потом этот несчастный парнишка останется с ребёнком на руках или ребёнок отправится в детский дом! А в результате он останется на моей шее, потому что у меня не хватит совести бросить ребёнка на попечение судьбы!

- Вот и отлично, вырастишь себе преемника. Я же по твоему мнению не получился.

- Оскар, пожалей моё сердце. У меня и так летом уже был один сердечный приступ, хочешь довести меня до второго?

- Я к первому не имею никакого отношения. Просто ты не умеешь расслабляться. Кстати, может, выпьешь?

- Пожалуй, я воздержусь. В данной ситуации мне лучше оставаться трезвым.

- Как хочешь. Идём обратно?

- Один момент – я бы хотел поговорить с Томом наедине. Надеюсь, ты не против?

- Против. Я не желаю, чтобы ты устраивал ему допрос. Потом скажет, что папа у меня маразматик-параноик, что отчасти правда, но всё же… И тебе лучше не оставаться с Томом наедине. Вообще.

- Почему же?

- Потому что у Тома есть некоторые проблемы с мужчинами.

- Так падок?

- Наоборот. Боится.

- Боится? – переспросил отец. – Но при этом встречается с тобой?

- Он долго ко мне привыкал, чтобы перейти определённую черту. Дело в том, что по малолетству он пережил жестокое групповое изнасилование. Для него это глубочайшая травма. Так что не подходи к нему близко. Если что – я предупредил.

- Это правда?

- А это похоже на шутку?

- Зная тебя, всё возможно.

- Это правда. Если обратишь внимание, увидишь шрамы у него на руке, они остались после этого.

- А Том не против, что ты рассказываешь об этом?

- Папа, я доктор. А секретезация травмировавшего события или событий рождает чувство стыда, которое влечёт за собой вторичную травматизацию личности.

- Ты не доктор. Давай обойдёмся без заумных речей.

- Том бы с тобой поспорил. И доктора центра принудительного лечения тоже. Напомнить, что они говорили о моём профессионализме?

Это Пальтиэлю было нечем крыть. Да, он помнил, хоть до сих пор не мог поверить. Но точно знал, что в центре сын не мог никого подкупить, потому что у него в тот период элементарно не было денег.

Они вернулись в гостиную, Оскар снова сел рядом с Томом.

- Где вы познакомились? – спросил Шулейман-старший.

- В центре, где я работал.

- Том, так ты тоже там работал?

- Он там проходил лечение, - ответил Оскар за Тома.

- Что, прости? – переспросил отец.

- Том проходил в том центре лечение. Так мы и познакомились. Он и есть тот самый мой первый и единственный пациент. Романтично, правда?

Пальтиэля перекосило. Он прекрасно знал, что в центре, о котором шла речь, случайных людей не бывает, только «лучшие из лучших», самые опасные психически больные преступники со всей страны. И вдруг стало предельно понятно, почему имя Тома вызывало в нём смутные ассоциации непонятно с чем или с кем, несмотря на то, что в его окружении не было людей с таким именем. Потому что – Том Каулиц – «тяжёлый» пациент центра принудительного лечения, которого поручили его сыну и за которого тот получил столь хвалебные отзывы от бывалых, в высшей степени компетентных профессионалов-коллег.

Он встал и быстрым шагом вышел. Перерыв был необходим, чтобы не нарубить сгоряча, а в данный момент хотелось рвать и метать. И выпороть сына, несмотря на возраст, так, как тот всю жизнь заслуживал.

Придя на кухню, он скомандовал:

- Жазель, коньяк.

Когда домработница принесла пузатый бокал, он приговорил половину и расслабил галстук. Через пять минут к нему пришёл Оскар, встал в дверях, подперев плечом косяк и сложив руки на груди.

- Решил всё-таки выпить? Мог бы и с нами, ты уже далеко не в том возрасте, чтобы прятаться.

- Сам пришёл, - покивал мужчина. – Отлично, - развернулся к сыну. – Нам нужно серьёзно поговорить.

- Начало мне уже не нравится. Как и твой дёргающийся глаз, папенька, - фыркнул Оскар. – Нервы беречь нужно, от них все болезни. А повышенный уровень кортизола…

- Замолчи, - жёстко отрезал отец. - Оскар, видит Бог, я многое терпел, на многое закрывал глаза, но ты перешёл не то, что все границы дозволенного – вообще все возможные границы.

- Я так понимаю, ты всё ещё о том, что не одобряешь мой выбор?

- Да! Оскар, ты вообще ни перед чем не остановишься, лишь бы довести меня? Неужели ты даже жизнью готов рискнуть, чтобы добиться своего?!

- Тебя так огорчило место нашего с Томом знакомства?

- Меня огорчило то, что он там лечился. Оскар, это… У меня даже слов нет. Ты сам себя переплюнул. Как можно было догадаться притащить домой опасного психически больного преступника?

- Я его не притащил домой. Мы живём вместе уже не первый день и даже месяц. Или ты всё ещё думаешь, что это розыгрыш? И, между прочим, неправильно клеймить человека за то, что у него неполадки с психикой, это пережиток тёмного прошлого. В современном обществе каждый человек имеет право на счастье, будь он хоть неходячий, хоть слепой, хоть с голосами в голове.

- Так у него голоса в голове? – Пальтиэль также сложил руки на груди, подошёл ближе.

- Нет.

- Какой у него диагноз? И за что он попал в центр? И не ври.

- Может, сам узнаешь? Ты же всё равно никогда мне не веришь на слово. Том Каулиц, девяносто восьмого года рождения.

- Я попробую поверить.

- Хорошо. У него диссоциативное расстройство идентичности.

- Что это?

- Я уже объяснял, но ладно, мне не лень, повторю. Это раздвоение личности, то есть расстройство, при котором в одном теле уживаются две и больше личности, попеременно управляющие им.

- И что сделала его альтер-личность?

- Убила трёх мужчин. Зарезала. Вернее, зарезал, у Тома альтер-личность мужского пола. И по возрасту совпадает с ним, что бывает крайне редко.

Пальтиэль вздохнул и сел за стол. Упёршись лбом в сцепленные в замок руки, потёр большими пальцами переносицу.

- Убил трёх мужчин… - в глубокой задумчивости повторил он сам себе. – Оскар, это какая-то провокация? Ты чего-то хочешь добиться от меня таким способом? Чего?

- Было бы неплохо добиться твоего принятия моего выбора, но я не настаиваю. Благословления твоего я не прошу.

- Допустим, ты его действительно любишь, я уже ничему не удивлюсь. Но ты же понимаешь, что он тебе не пара?

- А помнишь, что ты ответил своим родителям, когда они говорили тебе то же самое насчёт мамы?

- Вот именно, не повторяй моих ошибок.

- Я твои ошибки не повторю. Том мне никогда в жизни не изменит.

- Да, он всего лишь тебя убьёт. Оскар, ты, конечно, не подарок, но ты у меня один, и я никогда в жизни не позволю тебе связать свою жизнь с убийцей.

- Он не убийца. Да, технически кровь на его руках, но управляло ими совершенно другое сознание. Если даже закон его не судит, то как можешь ты?

- Закон его приговорил к принудительному лечению. А я его не сужу, я всего лишь хочу не видеть его рядом с тобой.

- Окей. Не приезжай к нам.

- Ты понял меня.

- Понял. И ответ мой – нет, не дождёшься. Можешь говорить и делать что хочешь, но я не откажусь от него.

- Не вынуждай меня помогать тебе принять это решение.

- Хочешь вывезти Тома в лес и случайно потерять там на глубине двух метров? Я не дам тебе этого сделать. А если вдруг у тебя получится, ты меня больше никогда не увидишь.

- Я тебя и так вижу только тогда, когда тебе что-то нужно, или когда сам приезжаю, а ты не успеваешь уехать. И, Оскар, включи голову, это не любовь, это ошибка.

- Даже если это ошибка, это – моя ошибка, и я хочу её совершить. Ты не вправе меня от неё останавливать.

- Вправе. Потому что её последствия, как обычно, буду разгребать я.

- А я когда-нибудь просил тебя об этом?

- Если бы я этого не делал, ты бы уже давно был или в тюрьме, или в могиле.

- Но я тебя не просил.

А ведь правда, не просил. Ни разу в жизни Оскар не просил отца о помощи. Тот добровольно следил за его жизнью и всегда приходил на выручку, потому что, как и любой родитель, любил его и боялся потерять. И Оскар, несмотря на то, что говорит отец, с детства прекрасно понимал это. Может быть, он оторви и выбрось, главное разочарование, но единственный и любимый. Золотой ребёнок.

- И, папа, я лично занимался лечением Тома, - добавил Шулейман-младший. – Ты не веришь в мои профессиональные способности, что так волнуешься?

- А ты уверен, что вылечил его?

- Я добился устойчивой ремиссии. Но гарантий быть не может, таково данное расстройство. Но даже если у него случится рецидив, я справлюсь.

- У тебя окончательно крыша поехала, - покачал головой отец. – Ты снова на коксе? Или на чём?

- Не поверишь, я сегодня даже не пил. Почти, - Оскар ухмыльнулся.

- Тебе смешно? Хорошо, подойдём к вопросу твоего нестандартного во всех отношениях выбора с другой стороны. Устроим проверку твоей любви. Я уверен, что она её не пройдёт, потому что больше всего на свете ты любишь деньги. Вернее, ту жизнь, которую ты на них устраиваешь.

- Ты меня шантажируешь деньгами?

- Получается, что да. Посмотрим, через сколько ты прибежишь ко мне. И через сколько от тебя убежит Том, если ты останешься без них.

- Да пожалуйста. Блокируй.

Оскар сходил за бумажником, достал карты и россыпью бросил на стол. Добавил:

- Можешь прямо сейчас показательно поломать их, а потом заблокировать счета. Надеюсь, хоть квартиру ты мне оставишь и не оставишь на улице? Вот только своего ты всё равно не добьёшься. Тому абсолютно наплевать на моё состояние. И это не ему повезло со мной, потому что у меня есть деньги и статус, а мне с ним. Денег в нашем мире немерено, их каждый день печатают, а таких чистых, искренних и преданных людей, как он, не бывает.

Несмотря на скепсис и твёрдость, его речь пробрала Пальтиэля, заставила дрогнуть и задуматься о правильности своего вмешательства. Он опустил взгляд, помолчал долго, постукивая указательным пальцем рядом с одной из карт. И нехотя произнёс:

- Возможно, я погорячился. Но я хочу узнать Тома получше, чтобы мне было спокойнее. Так что я задержусь у вас на день или пару. Ты ведь не выгонишь отца на улицу?

- Гости, мы не против. Но я не обещаю, что Том захочет с тобой разговаривать, я уже упоминал причину этого. И выбирай ту гостевую, которая дальше от нашей спальни. Надеюсь, объяснять не надо, почему.

Договорив и договорившись с отцом, Оскар вернулся к Тому и уже его отвёл в другую комнату для разговора. Том успел заговорить первым:

- Оскар, когда ты скажешь папе, что это шутка? Ему не смешно, он расстроился и разозлился.

- Смысл этого розыгрыша в том, что он продолженный во времени. И папа решил погостить у меня, так что продолжаем спектакль.

- Нет, - Том качнул головой. – Я больше не хочу в этом участвовать. Я не хочу огорчать твоего папу. Это неправильно.

- Хочешь не хочешь, а будешь. Или ты хочешь, чтобы мы расстались?

Том подумал и кивнул.

- Что ж, насильно мил не будешь, - сказал Оскар. – Но в таком случае нам придётся расстаться и в реальности, и ты пойдёшь искать своё счастье дальше.

- Что?

- То. Если мы с тобой расстанемся для папы, ты больше не будешь здесь жить и сменишь место жительства на неопределённое. Так понятнее?

Том стиснул зубы, впился в него взглядом исподлобья. Снова угрозы, как же это надоело.

- Мог бы просто нормально попросить, - угрюмо проговорил он.

- Это через волшебные слова? Не заслужил.

Оскар помолчал, пытая сощуренным взглядом, и добавил:

- И пока папа здесь, ты спишь со мной.

- Но ты за это посадишь крысу в клетку, - выдал Том.

Шулейман удивлённо поднял брови.

- Это ультиматум?

Том отрицательно покачал головой. Затем одумался и твёрдо кивнул:

- Да, - только бегающие глаза выдавали то, что никакой твёрдости нет и в помине, а он просто ляпнул, но, кажется, удачно.

- Мне лень с тобой торговаться, так что ладно, по рукам, - он протянул руку и, когда Том, борясь с собой, подал ему ладонь, сжал её и дёрнул его к себе. – Но ещё одна подобная наглость, и мы с тобой действительно расстанемся. И не изображай при папе рыбу мороженую. Или до сих пор не оттаял после Финляндии?

Том выдернул ладонь, спрятал обе подмышками и зло и обиженно глянул на него. Но к ночи честно пришёл к нему в спальню.

Оскар уже лёг, достал планшет и наушники. Том потоптался около постели и, несмело отвернув край одеяла, хотел лечь, но Шулейман прихлопнул его рукой.

- Ты раздеться забыл.

- Я не буду раздеваться.

- В мою кровать в одежде нельзя.

- Оскар, я не буду раздеваться, я всегда в одежде сплю.

- Спи в чём хочешь, хоть в скафандре, но не когда ты со мной. А сейчас не тяни время, всё равно ведь разденешься. Или помочь? – Оскар оторвался от экрана и посмотрел на Тома. Тот помотал головой, инстинктивно отступив назад. – Вот и славно, давай сам и не мнись. Чего я там у тебя не видел?

Щёки вспыхнули. Том повернулся к нему спиной и медленно-медленно, преодолевая себя в каждой секунде, потянул кофту вверх.

- Это такой хреновый стриптиз? – с долей раздражения спросил Шулейман. – Быстрее раздевайся.

- Можно я свет выключу? – Том мельком, мелко дрожа от волнения изнутри, обернулся к нему через плечо.

- Выключай.

Погрузив комнату во мрак, разбиваемый лишь светом экрана, Том избавился от одежды и забрался под одеяло, натянув его до подбородка. Лёг на бок на самом краю, отвернувшись от Оскара и вытянувшись в струнку.

- Может, я лучше в кресле посплю? – подал он голос через пару минут.

- Ещё одна подобная идея, и мы с тобой будем изображать секс. Предвидя очередной тупой вопрос, отвечу сразу – изображать, а не заниматься будем, потому что у меня нет настроения всё делать самому, а с тобой иначе не получится.

Том понятливо замолчал, но ненадолго, потому что сомкнуть глаза не получалось, а в голове роились вопросы, домыслы, волнения.

- Оскар, не трогай меня, пожалуйста.

- А я тебя трогаю? – раздражённо отозвался Шулейман.

- Нет, но… Но вдруг. Не делай этого, пожалуйста. И во сне тоже.

Оскар отложил планшет и вместо всех слов резко дёрнул Тома за плечо, развернув к себе, притянул и крепко схватил за задницу.

- Так не делать? Чего глаза таращишь? Всё, уже сделал, дальше не должно быть страшно, - отпустил Тома и небрежно оттолкнул от себя. – Спи, чучело. Или хотя бы молчи.

Глава 42

Во время первого совместного завтрака Пальтиэль то и дело промахивался столовыми приборами мимо еды и пытался разрезать тарелку, потому что невозможно было не обращать внимания на милования сына с «одним из самых опасных», по факту больше похожим на испуганного щенка. Тому же кусок в горло не лез, он сидел, как на колу, держа спину непривычно идеально прямой, и метался взглядом по кухне, постоянно натыкался им на отца Оскара, сидящего напротив, и тут же отводил.

Шулейман-старший с тактичным упорством пытался застать Тома одного и поговорить с ним наедине. Но Том с тем же упорством убегал от него. Он боялся. И дело не в том, что Пальтиэль был взрослым мужчиной, дело в том, что он – это он, отец Оскара с железобетонной, хоть и совсем не холодной энергетикой. В его присутствии хотелось голову втянуть в плечи, и начинали трястись поджилки. О том, чтобы остаться с ним один на один и поговорить не могло идти и речи, и вдобавок боялся, что ляпнет что-то не то и всё испортит. Потому, завидев его, Том бежал к Оскару под крыло.

В том числе благодаря этому сложилось так, что они практически всё время проводили вместе, пусть, когда папы не было рядом, почти не разговаривали. Оскар занимался своими делами, уткнувшись в экран одного из девайсов, а Том сидел в кресле или на краю его постели, раз от раза украдкой поглядывая на него. Но всё же – вдвоём.

На второй день Пальтиэль всё же подловил Тома в одиночестве в тупике – на кухне, из которой был всего один выход. Заняв собой дверной проём, он стал наблюдать за Томом, собирающим себе второй завтрак. Посмотреть на него в естественных условиях было весьма интересно, потому мужчина не спешил обнаруживать своё присутствие.

Сложив всё в большую тарелку, Том развернулся и, увидев его, дёрнулся от неожиданности, едва не выронив её из рук.

- Доброе утро, - зачем-то пробормотал он, хоть уже говорил это перед первым, проведенным вместе, завтраком.

- Доброе утро, - ответил Пальтиэль, не заставив его чувствовать себя неловко.

Пауза. Сердце бухает. Прямой взгляд мужчины. Том сглотнул, перемялся с ноги на ногу, вцепившись тонкими пальцами в прохладную тарелку, и неуверенно спросил:

- Вы чего-то хотели?

- Да. Том, я очень хотел бы с тобой поговорить. Если ты не против, конечно.

Том от этого растерялся ещё сильнее, распахнул глаза шире прежнего. Не скажет же, что против. Но и согласиться не может, потому что на самом деле не хочет, да что там – коленки предательски дрожат, хорошо, что незаметно, и пальцы белеют уже от хватки.

Пальтиэль пару секунд внимательно, серьезно посмотрел на него и добавил:

- Том, ты меня боишься?

Том отрицательно покачал головой, а сам отступил на шаг. Но поскольку он не подтвердил наличие у себя страха, мужчина не стал настаивать и снова обратился к нему:

- Значит, ты не будешь против, если мы поговорим? Присядь, - он указал раскрытой ладонью в сторону стола.

Вновь сглотнув и не ответив ничего вслух, забыв уже, что в руках тарелка и хотел есть, Том сел. Пальтиэль отошёл от двери, но остался стоять.

- Том, расскажи, пожалуйста, о себе.

- Что рассказать?

- Например, откуда ты родом? У тебя не совсем чистое произношение.

Том опустил глаза, огорчённо сведя брови. Спрятал руки под столом, зажав их там между коленями. Просто неприятно и так хронически горько было лишний раз вспоминать о том, что непонятно чей и откуда, хоть в разное время имел аж двух отцов, два дома, две страны считал родными, и Германия в придачу, «мамина» Родина.

И вдобавок к списку всего иного, что у него и с ним не так, узнал, что, оказывается, ещё и разговаривает как-то неправильно.

- Я всю жизнь прожил во Франции, - тихо, словно неосознанно пытаясь сделать так, чтобы его нечистоту не было слышно, ответил Том.

- Так ты француз?

- Нет. Я… Я не француз, - Том встал из-за стола. – Я пойду, - направился к двери.

- Том, постой.

Том не обернулся и, переступив порог, вовсе позорно побежал под вопросительно-удивлённым взглядом Пальтиэля. Притормозив перед спальней Оскара, он ворвался к нему, захлопнув за собой дверь.

- Оскар, твой отец хочет со мной поговорить.

- Я не удивлён, - хмыкнул Шулейман. – А чему удивляешься ты? – он опустил планшет на живот и посмотрел на Тома.

- Ты не предупреждал, что мне нужно будет с ним разговаривать без тебя. Я не хочу этого, мне неловко, - Том говорил быстро, мотал головой, хмурился. - И мне всё это вообще не нравится, ты же знаешь.

- Знаю. Повтори ещё раз, может быть, я тебя послушаю.

- Мне не нравится, что мы обманываем твоего отца.

- Не услышал. И что же папа тебе такого сказал? Что ты мне не пара и предлагал деньги за то, чтобы ты исчез?

- Нет…

- Странно. Либо папа слишком благороден для этого, либо просто не успел. Что ж, если у тебя всё впереди, то удачи, держать я тебя не стану.

Том изумлённо изломил брови, непонимающе хлопая ресницами. В его голове не укладывалось предположение, что ему могут предложить деньги за то, чтобы он ушёл, и оценить его практическую ценность он не мог. Душой оно расценивалось как оскорбление, низость.

- Оскар, мне не нужны деньги твоего отца.

Шулейман вопросительно выгнул бровь, окинул его взглядом.

- Как видно, ты действительно идиот, в который раз убеждаюсь, что изначально я правильно поставил тебе диагноз.

- Я не идиот.

- Идиот, - вздохнув, повторил Оскар и поднял планшет, вновь переведя взгляд в экран. – У тебя за душой ни цента, а ты говоришь, что тебе не нужны деньги. А в случае реального поступления такого предложения цену за себя ты мог бы загнуть любую, папа у меня не скупой.

- Зачем мне деньги? Куда я пойду? И это неправильно, это же всё обман.

- Всё, прошу тебя, замолчи, - посмеялся Шулейман, - верхняя граница тупости и так достигнута, дальше будет взрыв.

Том сел на край кровати спиной к нему, обиженно надувшись сычонком, надув губы и скрестив руки на груди. Он думал, что Оскар ещё что-то скажет, продолжит, спросит, но тот молчал. Как это обычно бывало, отпустило его быстро, минуты через две, и он уже осознанно, с необходимостью ждал слов Шулеймана, скашивал к нему глаза, затем обернулся через плечо.

Спустя десять минут молчания, когда у Тома уже шея заныла от того, что раз за разом выворачивал её, Оскар неожиданно сказал:

- Ложись на пол.

- Что? – Том настолько не понял, к чему это, что полностью развернулся к нему.

- Ложись на пол, - чётко повторил Шулейман. – На живот.

- Зачем?

- Ты решил мне весь список односложных вопросов озвучить? Можешь не отвечать. Скажи, ты хочешь, чтобы папа не лез к тебе с вопросами и разговорами?

- Да. Но при чём здесь пол?

- Потом объясню. Просто верь мне. И ложись.

Всё ещё абсолютно не понимая, зачем он это делает, Том лёг на пол.

- Отжиматься умеешь? – спросил Оскар, когда Том исполнил команду.

- Я не знаю.

- Сейчас и проверим. И научишься заодно, если что. Ноги вместе, пальцами упирайся в пол, руки прямые и – вперёд.

Отжиматься получалось плохо: то колени сгибались, то таз провисал, стремясь к полу, или выпячивался. Но Оскар командовал, погонял, изредка поглядывая на него, и остановиться раньше известного лишь ему одному срока не давал.

После отжиманий были приседания. Том не успел перевести дух, но снова послушался. Шулейман считал, к двадцати устал и велел Тому считать самостоятельно – вслух. Нужно было присесть сто раз, но получилось девяносто семь с половиной, на девяносто восьмом счету Том потерял равновесие и, взмахнув руками, упал.

Поднявшись, Том упёрся руками в колени. Но Оскар не дал ему передохнуть, скомандовал:

- Ещё пятьдесят приседаний. Давай-давай, не ленись.

Кое-как Том исполнил. Мышцы ныли с непривычки что в руках, что в ногах, дыхание сбилось донельзя, потому что не дышал правильно; после последнего подхода ещё и колени начали трястись.

- Для чего это было? – прерывая слова вдохами ртом, спросил Том.

- Для того, чтобы добиться состояния «только после секса», которое мало чем отличается от того, которое бывает после любой другой физической нагрузки и которое ты бы своими силами не изобразил.

- Зачем мне это изображать?

- Не тебе, а нам, но я справлюсь без физкультуры. А затем, что, во-первых, неправдоподобно, что мы не занимаемся сексом, пока папа здесь, это на меня не похоже, или делаем это только ночью. Во-вторых, папа терпеть не может, когда сталкивается с моей сексуальной жизнью, потому он переключится и не пристанет к тебе сразу же с вопросами, а потом уже я поговорю с ним по поводу его бесед с тобой, попрошу этого не делать. В-третьих, это просто было очень смешно.

Оскар усмехнулся и встал с кровати. Добавил:

- Так что взъерошь волосы, и пойдём представлять папе маленький спектакль под названием: «Я успокаивал Тома после разговора с тобой, и это плавно перетекло в жаркий секс».

Он снял футболку, также немного растрепал волосы, стянул наполовину покрывало с кровати и двинулся к двери. Как он и предполагал, представление произвело на отца впечатление. Пальтиэль смотрел на запыхавшегося, раскрасневшегося Тома, на довольного, не потрудившегося полностью одеться сына, играл желваками и старательно пресекал попытки воображения нарисовать то, что между ними происходило. И просьбу Оскара не приставать к Тому с расспросами с подробным объяснением причин этого он услышал.

Дни проживания втроём выдались для Тома напряжёнными, он до последнего не смог спокойно реагировать на присутствие Шулеймана-старшего. Но зато он научился спокойно реагировать на постоянные прикосновения Оскара и даже поцелуи. Оказалось, это не так уж мерзко и страшно, когда знаешь, что всё не по-настоящему и что дальше ничего не будет.

Пальтиэль прогостил у них четыре дня. Как только за отцом закрылась дверь, Оскар перестал обращать на Тома внимание. Игра закончилась, актёры могут выдохнуть и расслабиться. И хоть Том понимал, что это была лишь игра в любовь, да и не нужно было ему такой любви, всё равно было немного и грустно, и обидно, и непонятно. Просто приятно, когда тебя любят, пусть и понарошку, а время проводят по-настоящему. А теперь – снова один на один с собой.

Но неискоренимая надежда дала жизнь робкому допущению, что может попробовать продолжить проводить время с Оскаром, стать с ним ближе. Ведь теперь их связывала не только крыша над головой, но и общая тайна и тысяча касаний.

Промаявшись до вечера в нерешительности и вопросах – нужно ли это Оскару, не найдя себе отвлечения и спасения ни в чём, Том отправился к нему. Шулейман с выключенным светом сидел в одной из гостиных и смотрел телевизор. Рядом с ним на диване стояла пиала с попкорном, а на столике бокал и бутылка коньяка.

Том хотел обратиться к нему, но увидел, что показывает телевизор, и обмер. Рисованные кадры на большом экране были слишком знакомыми, до спазма в лёгких.

- Что ты смотришь? – выдохнул Том.

- «Том и Джерри». Странно, что ты не узнал. Садись, - Шулейман переставил попкорн на столик, - вместе посмотрим.

- Выключи.

- С чего это?

- С того… - Том не нашёл, как объяснить, мотнул головой. – Выключи это немедленно.

- Нет. Я тут, между прочим, не просто в детство впадаю, у меня профессиональный интерес. Я же должен знать, с чем имею дело, может, найду ответ на вопрос, откуда у Джерри ноги растут. Вот, изучаю вопрос, психологию персонажа и жду момента, когда Джерри схватится за нож, - Оскар ухмыльнулся.

Тома перекосило, он скрипнул зубами.

- Откуда столько неприязни? – поинтересовался Шулейман. – Это же твой любимый мультфильм.

- Я его ненавижу, - процедил Том.

- Нет, - совершенно спокойно ответил парень, крутанув головой. – Ты его любишь. А ненавидишь ты его из-за Джерри. Но это абсолютно бессмысленно. Так что лицо попроще и садись, тебе тоже будет полезно посмотреть.

- Выключи, - голос походил на рычание, плечи инстинктивно поднялись, Том весь ощетинился.

- Не хочешь смотреть – уходи.

- Может, мне вообще уйти?

- Как хочешь. Я тебя останавливать и удерживать не вправе.

Нервы и так замкнуло от ненавистного мультфильма, а равнодушный тон Оскара добил, как кислота разъел. Том взорвался:

- Выключи эту дрянь!

- Тебя забыл спросить, - хмыкнул Оскар. – Это мой дом и решаю в нём всё я.

- А у меня, значит, вообще права голоса нет?!

- Нет.

Том дёрнулся к пульту, чтобы самостоятельно выключить, но Оскар опередил его на секунду, они вцепились в него вдвоём.

Всё происходило в считанные секунды. Конечно, у Тома не хватало сил, чтобы вырвать пульт, бросив его, он схватил бокал и со всей силы швырнул в экран. Треск. Панель плюнула искрами и погасла.

Такого Оскар не ожидал. Пару мгновений он продолжил смотреть в пробитый экран, а после развернулся к Тому.

- Мальчик, ты охренел?

- Хватит надо мной издеваться!

- Окей. Не буду.

Шулейман встал и, схватив Тома за шкирку, потащил куда-то. Том пытался сопротивляться, запинался ногой за ногу, едва не падал. Он не успевал ничего подумать и, когда они подошли к входной двери, заведя руки назад, впился пальцами в крепко держащую его руку, изо всех сил упёрся ногами в пол, словно пытаясь сцепиться с ним.

- Оскар, нет! – взвизгнул он отчаянно. – Ты же не выгонишь меня из-за телевизора?!

- Важен не телевизор, а сам факт, - непоколебимо ответил Шулейман и вытолкнул его за порог.

Дверь за спиной закрылась, прежде чем успел обернуться. Щелчок замка отозвался в сердце. Плечи опустились, и вместе с ними опустилась и заледенела воинственная волна. Когда всё вокруг замерло, и воцарившаяся тишина ударила по барабанным перепонкам, дошло, что произошло и происходит. Оскар выгнал его. Он снова раздетый и босой перед лицом неизвестности и безысходности.

Было обидно, тоскливо и страшно, потому что такому, как он, на улице точно не выжить. Но ещё сильнее – от того, что такой идиот. Надо же было додуматься – разбить телевизор! И только сам виноват: нужно было думать, а не смелеть и характер показывать не к месту.

Зачем сделал это? Пытался что-то доказать? Молодец, доказал. Теперь бы ещё доказать себе, что не хочется разреветься от страха, но даже не пытался.

Правильнее было уйти сейчас, бессмысленно тянуть время, ведь всё было показано красноречиво и доходчиво. Но Том сел под дверью и подобрал колени к груди, обняв себя. На улице ночь и зима, а здесь хотя бы тепло и безопасно.

В такой позе Том и просидел час, два, всё не решаясь уйти и забыв, потому что не хотел помнить, что нужно это сделать.

Около полуночи дверь открылась, и Оскар, оглядевшись и увидев Тома, сказал:

- Даже не верится, ты додумался, что уходить никуда не нужно. А я уже настроился на поиски твоей задницы по дворам и злачным местам, - он был обут и держал в руках куртку.

Том поднял к нему сонные, потерянные глаза.

- А я не должен был уходить?

- Да уж, - хмыкнул Шулейман, - тревога ложная, как и обычно. И на что я каждый раз рассчитываю? Ладно, не суть. Заходи. Или заползай, как хочешь.

Он бросил дверь открытой настежь и вернулся в квартиру. Том несмело переступил порог и остался стоять возле него. Невозможно было понять, как так повернулись звёзды, что его выгнали, а теперь – попросили обратно? Или нет?

- Оскар, зачем ты это сделал?

- Затем, что психи спускать на тормозах я не собираюсь. Надеюсь, ты подумал о своём поведении и пришёл к определённым выводам. К каким?

Нужно было извиниться или хотя бы виновато молчать. Но Оскар оттаскал его за шкирку и вышвырнул на коврик, как паршивого котёнка, а теперь соблаговолил переменить гнев на милость, делал с ним, что вздумается. Несправедливость жглась в груди, и в пику закрывающему рот разуму сорвались слова:

- Да, я виноват, я неправильно поступил. Но я не животное, чтобы так со мной обращаться.

Шулейман повёл бровью, окинул его непонятным взглядом и ответил:

- Да, действительно, ты не животное, - и ушёл.

Это обескуражило. Том ожидал чего угодно: что Оскар распнёт его словами, даст по шее, снова выкинет, на этот раз с концами, но только не ровного согласия. Он ещё пять минут стоял, смотря ему вслед и ожидая, что он вернется и что-то сделает, потом, поняв, что, кажется, этого не случится, медленно и осторожно, не веря до конца, что всё так завершилось, пошёл к себе.

Том понимал, что нужно нормально извиниться, но всё тянул и тянул, пытаясь для начала выстроить слова в голове, разобраться и в себе, и в Оскаре, который оказался лучше, чем он о нём думал. Ещё лучше.

Примерно через полчаса после разговора у дверей Оскар пришёл к нему сам. С клеткой в руках.

Том вскочил с кровати и попятился до тех пор, пока не врезался в стену. Донельзя огромными и перепуганными глазами смотрел на жуткую хвостатую тварь.

- Оскар, прости меня! – высоко от испуга крикнул Том.

Не возникало сомнений в том, что Шулейман таким образом продолжает наказывать его и воспитывать за вопиющую выходку.

- Оскар, извини меня! Прости! Только убери её! – Том едва не плакал, сердце заходилось, дышал часто-часто и прерывисто от паники.

- Вставай на колени.

Том незамедлительно встал, потому что Оскар был далеко и двусмысленности в его словах он не уловил. И не до мыслей об унизительности этого действа, когда глаза видят только одно – крысу. Крысу, которую тот в любой момент может выпустить или бросить ею в лицо, и она вопьётся отвратительно острыми зубами. И…

- Оскар, прости меня… Не выпускай её, прошу. Прошу…

- Я и не собирался. А про колени я к слову сказал, молодец, конечно, что выполнил, но это ничего не меняет. Ананас сегодня ночует с тобой.

- Нет!

Том подскочил на ноги, выставил перед собой ладони, словно боясь, что парень в самом деле может бросить в него крысой. Или клеткой. Лучше уж клеткой. Главное, чтобы она не открылась в полёте.

- Куда мне её поставить? – игнорируя его истерику на грани обморока, спросил Шулейман.

- Нет! Не оставляй её здесь! Прошу!

- Ладно, сам решу.

Оскар окинул комнату взглядом и, пройдя к прикроватной тумбочке, поставил на неё клетку. Том тотчас шарахнулся в сторону.

- Оскар, забери её!

Шулейман обернулся в дверях:

- Боишься? Тогда вынеси её в другую комнату. И не вздумай ничего с ней сделать – я сделаю то же самое с тобой.

Он удалился, не закрыв за собой дверь. Том почти чувствовал, как сердце пробивает на рёбрах трещины и не чувствовал от ужаса ног. Забыв, что нужно моргать, он неотрывно, напряжённо до боли в глазах, смотрел на хвостатое чудовище. А крыса, чувствуя страх, ловила его, водя усатым носом. Стояла на задних лапках, держась передними за прутья, и смотрела, смотрела безжалостными, чёрными – как у самой смерти, бусинками.

У Тома дрожали жилы на шее, дёргался кадык. Провести ночь в одной комнате с крысой казалось страшнее смерти. И то, что она в клетке, не успокаивало. Она ведь может выбраться из неё под покровом темноты. Залезет на кровать. Хвост, зубы и…

Том сделал шаг к ней и, взмахнув руками в нервном жесте крайнего отвращения, отступил обратно. Прикоснуться к этой твари он не может, неважно, в клетке или без. Может быть, если завернуть клетку в одеяло… Но для того, чтобы решиться на это, понадобятся сутки, не меньше.

Он посмотрел в пустующий дверной проём, прислушался, не идёт ли Оскар, и бросился прочь из спальни. Крыса победила. Спал Том в гостиной на диване.

Глава 43

От того-то бьют на башне полночь

В новый год куранты так зловеще.

Некого тебе позвать на помощь,

Ведь игрушки - это просто вещи.

Канцлер Ги, Страшная сказка©

Оскар зашёл к Тому, как и обычно, не постучав, и сходу сказал:

- Я собираюсь в клуб.

- В клуб?

- Да. Это такое место, куда люди приезжают, чтобы потанцевать, выпить и всячески по-другому весело провести время. Ты со мной?

- Ты меня спрашиваешь? – Том недоверчиво нахмурился.

- Представь себе. Против воли я тебя с собой не потащу, потому что твоя кислая недовольная рожа будет омрачать отдых и мне, и другим, а я не настолько эгоист. Если хочешь остаться дома, я вызову кого-нибудь, чтобы с тобой посидели, пока меня не будет.

- Оскар, ты, что, няню для меня вызвать собираешься?

- Именно. Конечно, я мог бы оставить тебя с Жазель, но, во-первых, я уже сказал, что вечером она свободна. Во-вторых, она полностью устраивает меня в качестве домработницы, и я не хочу её потерять. А постороннего человека не жалко. Так каков твой ответ? Едешь, нет?

- Я поеду, - обиженно буркнул Том, стреляя в него глазами исподлобья.

- Дослушай, я потом отвечай.

- Я подумал…

- Рот закрой, - беззлобно, но резко осадил его Шулейман. – Имей в виду, я в клубах обычно задерживаюсь до утра, так что ночь и у тебя будет бессонная.

- Там негде сесть?

- Там есть, где сесть, - усмехнулся парень, - и даже лечь можно, было бы желание. Но там громко, не заснёшь, если, конечно, не напиться до состояния трупа или не обдолбаться, но это не твоя история. И в таком состоянии могут присунуть, а вот это уже твоя история, - он коротко посмеялся.

- Ты не хочешь, чтобы я ехал? – Том вновь нахмурился, в этот раз непонимающе. – Пугаешь меня?

- Вот же неблагодарное недоразумение, – ярко развёл руками Оскар. – Я тебе, бестолочь, разъясняю, что да как, чтобы не было, как обычно: я из леса вышел и не понимаю, что происходит вокруг.

- Мог бы не оскорблять, а просто объяснить, - Том скуксился, спрятал ладони подмышками и опустил голову, почти упёршись подбородком в грудь.

- Это не оскорбления, а синонимы твоего имени. Никто же не виноват, что ты тупишь похлеще деревяшки-Пиноккио. Если перестанешь быть тупицей, обещаю, что не буду тебя так называть, а пока – как есть.

- И я не из леса вышел, – оскорблённо проговорил Том уже невпопад, потому что по последнему высказыванию Оскара ответить было нечего, а это задело.

- Извини – из подвала.

Том вскинул к нему взгляд; ноздри затрепетали. Оскар продолжил:

- Если хочешь меня послать, не советую, потому что я и так собираюсь уходить. А если сделаешь это, получишь по губам. Или по многострадальному седалищу. Заметь, я снова даю тебе право выбора. И я всё ещё жду ответа на свой первоначальный вопрос.

Как и всегда, от того, что и как говорил Оскар, голова шла кругом. Правильнее было отказаться, потому что согласиться на предложение, изложенное в таком тоне, означает показать, что у тебя нет совсем никакого самоуважения. Но по душе согласиться хотелось. Лучше уж с ним где-то, чем одному.

- Я поеду, - уже нормально ответил Том.

- Отлично. Выезжаем примерно в половине одиннадцатого. И оденься прилично. Конечно, со мной тебя пустят в любое место и в любом виде, но всё же.

В понимании Тома «одеться прилично» значило – в чистое и, желательно, глаженое. Так он и поступил, выбрал кремовый вязаный свитер с ассиметричным горлом и тёмно-серые джинсы. Мальчик с соседнего двора, если не смотреть на бирки.

В вечер пятницы не одни они куда-то ехали, в том числе развлекаться, потому разогнаться не получалось, по поводу чего Оскар возмущался, не стесняясь в выражениях. Стоя в очередной пробке, он барабанил пальцами по рулю, сощуренным взглядом изучая впереди стоящие автомобили. Курил в открытое окно, не обращая внимания на то, что Том сжимается от холода и пытается куда-нибудь засунуть зябнущие ладони.

Ночные клубы, как и большинство вещей в своей жизни, Том ранее видел лишь в кино. Но то место, куда они приехали, разительно отличалось от них. «AH-2» - гласила слепящая вывеска, один из лучших клубов города, носящий неофициальное, но заслуженное по праву звание «любимая точка встреч золотой молодёжи».

Внутри было громко и давяще-дорого; особенно вводило в недоумение обилие громоздких золотых и серебряных кубов с закругленными углами, назначение которых невозможно было угадать. Извивающиеся под биты люди походили на мартышек, всюду мелькали белозубые улыбки.

Том посреди всего этого смотрелся неуместно, а ощущал себя и того хуже. Белоснежный утёнок средь шикарных чёрных [от грязи] лебедей. Вцепился бы в руку Оскара, чтобы хоть физически ощутить поддержку, повернулся к нему, но того рядом уже не оказалось.

Глаза заметались. Спасала от паники только непонятно откуда берущаяся уверенность, что Оскар не ушёл за пределы клуба и обязательно вернётся к нему. Том сложил руки на груди, прижав локти к туловищу, чтобы занимать поменьше места. Перетаптывался с ноги на ногу, исподлобья озираясь по сторонам.

- Какое чудо, – раздался за спиной голос. – Ты с кем тут?

Том обернулся и увидел перед собой высокого худощавого парня в низко сидящих, да просто грозящихся в любой момент свалиться джинсах. Он удивлённо поднял брови, пытаясь понять, к нему ли обратился незнакомец, и не показалось ли это в шуме.

Парень повторил, чуть склонившись к нему:

- Ты здесь один? – он улыбался, не показывая зубов, с хищным прищуром бесстыдно изучал взглядом лицо – как ощупывал. – Надеюсь, что да.

- Я…

Из толпы появился Шулейман и, раскрыв руки, обратился к парню:

- Грег, ты ли это?

- Оскар? Не ожидал тебя увидеть. Сегодня прям удивительный вечер. Смотри, какое чудо я нашёл, - посмотрел на Тома.

- О, вижу, вы уже познакомились. Если вдруг нет, его зовут Том, и он со мной, - Оскар по-хозяйски привлёк Тома к себе, ладно, будто она всегда там была, устроил ладонь у него на бедре.

У Тома глаза округлились, но стерпел, не шелохнулся, только взглянул на него непонимающе. Мозг сверлил вопрос, почему Оскар снова ведёт себя так, они ведь уже не играют, но он хотя бы свой, а навязчивый незнакомец-Грегори напрягал.

- С тобой? – проговорил Грег. – Что-то не похоже. А, или ты имел в виду сегодня? Если не секрет, сколько берёт за ночь?

- Ты не потянешь, - не переставая «любезно» ухмыляться, спокойно отвечал Шулейман. - Тебе ведь твои «кислород перекрыли», насколько я знаю.

- У тебя устаревшая информация. У меня всё в полном порядке.

- Тебе дали очередной шанс? Что ж, в таком случае, продавец вон там, - Оскар протянул слово «вон» и указал в сторону барной стойки, вдоль которой курсировал мужчина в тёмной одежде.

Грегори проследил его жест и зло дёрнул уголками губ, едко ответил:

- Думаешь, я сам не знаю, где продавец?

- Знаешь, не спорю. Но я тебе подсказываю, где ХОРОШИЙ продавец, а то купишь опять палёной дряни, и в десятый юбилейный раз могут не откачать.

В словесном бою Грег проиграл и, окинув ненавистного Шулеймана взглядом, удалился. Том стоял по стойке «смирно», ощущая боком тепло Оскара, и даже не пытался понять, что только что произошло – слишком сложно, слишком много. Только один вопрос напрашивался:

- Оскар, зачем ты сказал, что мы вместе? Я ведь правильно понял? – он посмотрел на Шулеймана.

- Правильно, наконец-то это свершилось.

- Зачем? – непонимающе повторил Том. – И почему ты меня бросил? – в голосе проскользнули недовольно-обиженные нотки.

- Ответ на первый вопрос – если бы я не вмешался, часа через пол тебя бы уже трахали, прижав к стеночке. На второй – я сюда отдыхать пришёл, а не быть нянькой и не отходить от тебя ни на шаг. Кто ж знал, что ты с такой скоростью найдёшь потенциальное потрясение для своей пятой точки.

- Он гей? – в шоке выдохнул Том, распахнув глаза.

- Грег? Нет. Но ему абсолютно без разницы, в кого или во что вставлять. Он абсолютно неадекватный торчок. В принципе, если бы был не он, а кто-то другой, я бы не подошёл. А так знаю, что – без шансов.

- Я бы с ним никуда не пошёл… - пробормотал Том.

- А идти никуда и не нужно. Завалил бы он тебя на том диванчике и всё, прощай детство во второй раз.

Том спрятал ладони подмышками, поёжился и с долей обиды спросил:

- Почему ты не сказал, что здесь опасно? Я бы не поехал.

- Здесь безопасно. По крайней мере, для нормальных людей, не обладающих особой сексуальной аурой, привлекающей всевозможных извращенцев.

В этот раз Том понял, что это был сарказм, но только потому, что не мог применить к себе определение «сексуальный». Он вновь поёжился и поникшим тоном обратился к Оскару:

- Можно я поеду домой?

- Нет, - ровно отрезал тот. – Я тебя предупреждал, что уедешь ты только со мной, а я тут до утра. Расслабься, Котомыш, - он похлопал Тома по плечу, встряхнул, - главного извращенца ты уже подцепил, и я его отвадил, так что дальше, если что-то и будет, то только по твоему желанию.

- Я не хочу.

- Тогда не соглашайся, всё просто. Всё, развлекайся и ни в чём себе не отказывай, персоналу говори, что со мной, если кто-то будет приставать – текст тот же самый. Понял? Вот и славно. А я пошёл.

- Ты куда?

- Отдыхать.

- Можно я с тобой? Я не буду тебе мешать.

- В покер умеешь играть?

- Нет.

- Тогда нельзя.

Оскар развернулся и направился в сторону игральной зоны, также имеющейся здесь. Том бросился было за ним, но через пару шагов остановился.

Началась игра. В перерыве между раздачами сосед слева, заметив растрепанную блондинку в блестящем голубом мини-платье, держащемся на одном честном слове, сказал:

- Британи никак не успокоится. Интересно, у кого на этот раз возьмёт?

Шулейман также глянул в сторону девушки и проговорил:

- Да уж, печальная картина: спивающаяся звезда прошедших лет, отчаянно желающая вернуть былую популярность и ищущая, на чей член присесть, чтобы ей в этом помогли. Она же в прошлый раз у тебя сосала в туалете, когда заснула?

- Нет, - поморщился парень, - я бы ей не дал. Судороги ещё начнутся, и откусит, она же залитая по горло. Или блеванёт.

В скором времени в клубе появился и Эванес, приехавший прямиком из аэропорта, чтобы успеть на встречу тусовки. Он сразу подошёл к столу, пожал руку Оскару, поздоровался с остальными и, сделав заказ и сунув в рот сигарету, присоединился к игре.

Игра продолжалась. Ставки повышались в геометрической прогрессии. Пустели бокалы и бутылки. Дым взвивался к потолку и таял. Полночь. Заполночь.

Эванес перешёл на сигары и, держа её в руке и смотря в свои карты, произнёс:

- Надоело уже играть на деньги, скучно. Может, сменим ставки?

- На желания сыграем, как в детстве? – усмехнулся Шулейман.

- Тоже неплохая идея. Но я предлагаю тебе поставить на кон твоего Тома.

- Ты серьёзно? – неверующе и пренебрежительно отозвался Оскар.

- Абсолютно. А что? Я не единственный, кто бы не отказался, так сказать, раздеть его.

- Я не буду на него играть.

- Почему? Я же ставил свою помощницу… не помню её имени. Ту, милашку с грудью.

- Это должно меня к чему-то обязывать? То было твоё решение, а своё я уже озвучил.

- Не будешь, значит, ставить его?

- Не буду.

Остальные игроки не вмешивались и постепенно разошлись на перерыв, оставив закадычных друзей вдвоём.

Эванес бросил карты и подошёл к вопросу с другой стороны:

- Оскар, я понимаю и принимаю твою принципиальную позицию, но дай мне его на разок. Вне игры.

- Ты до сих пор не успокоился? И он не спит, если ты не заметил.

- То своё желание я уже исполнил. А сегодня посмотрел на него снова и понял, что хочу его попробовать. Не важно, как.

- И что ты в нём такого нашёл, что тебя так заклинило?

- Ты же что-то нашёл, что перевёл его из прислуги в любовники и чуть ли не спутники жизни.

- Про себя я знаю. А вот ты вводишь меня в недоумение. Объяснишь?

- Не знаю даже… Эти глаза огромные, это выражение лица – словно всё время удивлённое или испуганное, - блондин говорил, а глаза горели энтузиазмом похоти. – Представляю, какое у него лицо в постели!

- Ты этого никогда не узнаешь, - фыркнул Оскар и закурил.

Эванес сощурился:

- Брось, Оскар, мы же взрослые люди. Что ты хочешь за него? Ты хотел мою сестру? Пожалуйста, забирай! Хочешь, я сам привезу её к тебе и подпою предварительно.

- Очень заманчиво, конечно, но твоя сестра не стоит Тома.

- Не стоит? Девочка самый сок, восемнадцать лет на днях исполнилось! Причём реально ещё девочка.

- Тем более. Я с девственницами не связываюсь.

Блондин вновь прищурился, постучал в задумчивости пальцами по столу.

- Неужто любовь? – спросил он.

- Неужто да.

- А если он сам пойдёт со мной, ты отдашь мне его?

- Он с тобой в жизни не пойдёт, - с усмешкой фыркнул Шулейман.

- А давай проверим? Спорим, что Том пойдёт со мной? Если я выигрываю, то на эту ночь он мой, а утром сам решай, принимать его обратно или нет.

- Интересно, - усмехнулся, поведя подбородком, Оскар. Прямо посмотрел на друга: - Но мне с этого спора какой понт?

- Если я вдруг проиграю, я исполню любое твоё желание. Совсем любое.

- Так хочешь его?

- Очень.

- Без препаратов уговаривать будешь.

- Без, даю слово. По рукам? – блондин протянул ладонь.

- Погоди. Послушай сперва моё желание. Если ты проиграешь, то ты откажешься от папиного бизнеса.

Оскар не сомневался в том, что Эванес спасует, слишком уж высока ставка. Но тот подумал и ответил:

- Я согласен.

- По рукам, - Шулейман пожал ему руку. – Это прозвучит пафосно, но в этом смысле я в Томе уверен больше, чем в самом себе. Обещаю навещать тебя в приюте для нищих.

- Посмотрим. Разбей! – приказал Эванес проходящему мимо официанту.

Он окинул просторный зал взглядом и отправился на поиски Тома. Том был в туалете, стоял, подперев плечом стену, отдыхал от шума и толпы. Когда открылась дверь, он обернулся.

- Том? – удивлённо проговорил Эванес. – Ты ведь Том, если я не ошибаюсь?

- Да, Том.

- Рад тебя видеть. Хотя тут как посмотреть.

Том не понял, к чему была вторая часть высказывания. Эванес отошёл к раковинам, долго мыл руки, затем, вздохнув, словно не был уверен, нужно ли говорить, развернулся к нему и сказал:

- Наверное, это не моё дело, но ты правда согласился на идею Оскара?

- Да. Я же здесь, - Том думал, что тот имеет в виду их с Шулейманом выезд в клуб.

- В принципе, ничего такого. Но это немного не вяжется с тобой. Ты не производишь впечатления человека, который подписывается на подобные вещи. Но первое впечатление бывает обманчиво, в тихом омуте, как известно… - парень коротко и негромко посмеялся. – Молодец.

- Я никогда раньше не был в клубах, - смущённо проговорил Том. – Но Оскар предложил, а я не хотел оставаться один дома.

- Это понятно. А как же он тебе остальное преподнёс?

- Ты о чём?

- Об идее Оскара. Об игре.

- Об игре? Да, Оскар пошёл играть, я знаю. А я не умею, поэтому он меня с собой не взял.

Эванес нахмурился, посмотрел на него непонимающе пару секунд и серьёзно произнёс:

- Том, он тебе не сказал?

- О чём не сказал?

Том начинал нервничать из-за того, что совсем потерялся в смысле диалога. И внезапная серьёзность Эванеса пугала.

- О, нет, ты правда не знаешь? Молодец Шулейман, ничего не скажешь.

- О чём не знаю? – Том сделал шаг к нему, мечась глазами от полнейшего непонимания.

- Не уверен, что нужно говорить, он же мой друг… - блондин выдержал паузу, делая вид, что решает, как поступить. – Нет, так всё-таки нельзя.

- Скажи, пожалуйста. Я не понимаю…

- Том, Оскар на тебя играет. Ставка в партии – ночь с тобой. И он проиграл.

У Тома лицо вытянулось.

- Что? – выдохнул он, не до конца понимая, не веря. – Нет… - качнул головой, отступил.

- Да. На тебя есть спрос и… В общем, нет смысла уже ничего объяснять.

- Я не буду, - Том снова помотал головой, снова отступил.

- Не хочу тебя пугать, но твой голос вряд ли что-то решит. Хочешь ты или нет… Думаю, понимаешь. Какое-то время у тебя есть, потому что выиграл я, но я от тебя отказался. Но он поставил тебя снова. Будем надеяться, что дальше ему будет везти.

- Я ухожу, - Том ринулся к двери, но Эванес остановил его, придержав за руку.

- Подожди. Куда ты пойдёшь? Тебя не выпустят.

- Как меня могут не выпустить? – Том смотрел на него огромными, полными горького, страшащего шока, глазами и даже не обращал внимания на его пальцы на своём запястье.

- Сейчас ты – ставка. Одного тебя не выпустят из клуба. Только если… - блондин задумчиво сощурился. – Только если ты уйдёшь с кем-то.

- Я ни с кем никуда не пойду. Я не согласен на это.

- Ты можешь пойти со мной. Я скажу, что переменил своё решение и забираю выигрыш, и ты спокойно выйдешь и не попадёшь больше ни в чьи руки.

Том молчал, ни жестом не реагировал. У него в голове не укладывалось, как так может быть, как можно так поступать: с ним, с любым человеком. Вот они – игры сильных.

- Том, ты согласен? – после звенящей паузы снова обратился к нему Эванес. – Конечно, я мог бы сказать, что у нас уже всё случилось здесь, в туалете, но тогда на тебя всё равно продолжат играть. Том, - подошёл ближе, - я понимаю твоё смятение, но время поджимает. Решай.

Том коротко покивал. Правильно расценив его реакцию как согласие, блондин взял его в оборот:

- Пойдём, Том, - обнял за спину, выводя из туалета. Том напрягся, глянул на него. – Не волнуйся, я тебя не трону, у меня есть любимая девушка, и у нас дело идёт к свадьбе, - лгал.

Проходя по залу, Том не смотрел по сторонам, не взглянул в сторону Шулеймана. Но на него посмотрел Эванес, сделал бровями, мол, ты проиграл. Когда они вышли на улицу, он подвёл их к своей машине и сказал:

- Садись, Том.

Том его не слышал, отрешённо смотрел в асфальт. У него ничего не было, нечего отнимать, но сегодняшний вечер сумел. Зато наконец-то стало понятно, кто он для Оскара. И правда, Оскар не солгал, сказав, что не считает его животным. Он – игрушка, вещь, не более. Только вещами так распоряжаются, потому что они безмолвны и бесправны, пользуются ими сами, могут продать, подарить, передать на время или выбросить, если негодная.

Предельно понятно.

- Том, ты меня слышишь? Поехали. Переночуешь у меня.

Том наконец-то посмотрел на него, на машину и качнул головой:

- Я не поеду.

- А куда же ты? Домой пойдёшь?

- Да.

- Садись, подвезу.

- Не надо, - Том снова покачал головой. – Я сам дойду, - он развернулся и пошёл в противоположную от дома сторону.

- Далеко же! Садись.

Эванес раздражённо поджал губы, смотря в спину удаляющемуся парню. Конечно, можно было бы затолкать его в машину силой, но вокруг слишком много людей, а светиться в прессе в дурном свете ему было невыгодно.

Сев в машину, Эванес бросил вслед Тому ещё один взгляд и тронулся с места. Он и так выиграл, потому что Том пошёл с ним, а возвращаться и тем самым признавать, что на этом всё, было совершенно не обязательно. Пусть Оскар думает, что они уехали вместе.

Глава 44

ни любви,

ни тоски,

ни гнева.

под холодный секундный бег,

лёжа молча, смотрю на небо.

небо нежно зовёт к себе.

Некто Он©

Половина третьего ночи. Том не знал ни этого, ни куда идёт. Лёгкая, не предназначенная для зимних прогулок курточка не грела, он кутался в неё, как когда-то в тонкий плащ, но в этот раз не бежал. Впервые в жизни, познав горечь очередного предательства, он не убежал сломя голову и распадаясь на куски от сердечной боли, а спокойно ушёл, не обернувшись, не давя в себе желание это сделать, не обронив ни единой слезы.

Не хотелось ни плакать, ни выть, ни клясть небо и себя, никудышного, во всё и всем верящего глупца. Не было ни злости, ни обиды на Оскара, бывшего его единственным и последним оплотом поддержки в этом мире, островком надежды и так низко предавшим его. Даже горько не было.

Дыру в груди он затыкал – и ведь заткнул Оскаром, его нестабильным, но всё же небезразличным отношением, пониманием, что тот сам ударит и оскорбит, но и другим, и самой жизни в обиду не даст, не бросит, потому что не позволил пропасть, его теплом, если позволить себе в него поверить и открыться ему. Он позволил, он открылся, он не боялся. Но настоящая ночь выдрала это с корнем, потянув за собой и родные ткани, и дыра расползалась с каждым шагом прочь от клуба, в темноту и неизвестность, пока не сровнялась размерами с грудной клеткой и не переросла её. Дыра – есть пустота, а пустота не болит, пустоте всё равно.

Поступку Шулеймана не было оправдания, ведь он знал всё-всё, он понимал, и с любым другим человеком, не перенёсшим столько боли и ужаса, всё равно нельзя так поступать, но оправдание и не нужно было искать. Этот поступок не являлся ни предательством, ни злом, он был отражением его отношения, всего лишь правдой. И Оскар никак не виноват в том, что Том не понял этого раньше, надумал себе что-то. Оскар ему не друг и не враг, он ему – хозяин. И на правах хозяина он распоряжался им, своей наделённой даром речи [жаль, что обделённой разумом] вещью. Щелкунчиком, потому что такой же несуразный, уродливый и годящийся только для одного.

Не больно. Не горько. Не тоскливо. Пусто. В груди вакуум, в котором дёргается-барахтается сердце и тонет в стылом холоде.

Том в опустошенном отречении смотрел себе под ноги и брёл без цели, брёл куда-то. Думал о жизни, о прошлом, о вечеринке в честь Дня Всех Святых, положившей начало слому его жизни, и о том, что было после. Без чувств, боли и страха, верно, впервые, не считая моментов, когда в центре был обколот выключающим эмоции препаратом. Просто думал, прокручивал в голове, как рваную киноплёнку, как это обычно бывает перед концом. Но это не конец, жизнь продолжится и продолжается, хочет он того или нет.

Вспоминал папу-Феликса и ни за что его не винил. С удовольствием бы вернулся в прошлое и никуда не пошёл, навсегда остался с ним и не узнал боли и правды, в которой не нашлось смысла, только ещё одна боль – горькая, выевшая. Он так и не понял, что вечно так продолжаться не могло бы, рано или поздно Феликса бы не стало, и он всё равно остался один в этой жизни, к которой приспособлен так же, как слепой, едва появившийся на свет котёнок.

Но уже никогда не узнать, что бы было, если бы он не мечтал и не рвался куда-то, не ведая, что в прекрасном абстрактном «там» он не нужен. Прошлое не воротить, не переиграть, не забыть. И снова – жизнь продолжается, несмотря на всё это, сердце продолжает гонять кровь, и пальцы зябнут в карманах, значит, живой, всё же чувствует. Чёртово сердце, глупое и бездарное, живучее, как у кота с его пресловутыми девятью жизнями. Чёртова жизнь, в которой ему нет места, но которая не отпускает, жадно зажав в объятиях, словно любимую игрушку.

Виноваты безрассудно желающие свободы крылья, немного цвет глаз и прочее, прочее. Бесконечен список того, что стало толчком в очередную беду. А сейчас они, крылья, поломанные и безжизненные, болтались за спиной, и их трепал ветер.

Ноги устали от размеренного движения без смысла. Весь устал, и в этом вся суть. Том остановился на мосту, облокотился на перила. В глубочайшей бездумной задумчивости, которая есть почти транс, опустил глаза к чёрной, дрожащей рябью от неровного слабого ветра воде.

Он устал быть потехой и страхом, устал от собственного страха, с другой стороны от которого играла такую же злую шутку наивность. Устал верить и обжигаться, бояться всех и всё равно доверять первому встречному. Устал что-то пытаться, потому что всё равно каждый раз всё не так, всё не то. Он устал жить. Устал быть.

Действия Оскара, говорящие красноречивее любых слов, стали последней каплей в чаше терпения и вместилище жизненных разочарований. Но когда она переполнилась, не прогремел взрыв, прозвучал лишь тихий хлопок сорвавшихся вниз и разбившихся иллюзий, и на месте неё воцарилось ничего.

Осталось одно желание: идти подальше, до тех пор, пока не упадёшь, до тех пор, пока не придёшь туда, где будет правильно. Но сейчас и этого желания не стало. Осталось ничего.

Ничего. Пустота с горьким привкусом разочарования. Это самый отвратительный в мире вкус, худшее из состояний – когда уже всё равно.

И паршивее всего было от понимания, что побродит, помучается и всё равно вернётся с поджатым хвостом. И всё равно сделает, что велят, неважно, насколько это будет отвратительно. Потому что у него нет другого выбора, ему элементарно некуда больше идти. Пусть вокруг не снежная Финляндия, но ему нужен дом, он не умеет выживать.

Надышаться бы чёрной водой, уйти на дно, и пусть она надёжно укроет от всего. Но точно знал, что не сделает этого, не нырнёт. Потому что даже это у него не получается. И потому что слабак, боится боли и холода. А на дворе зима, вода ледяная, она вопьётся тысячей игл.

«Слабак» - отозвалось в голове вместе с гулким ударом сердца.

И из-под него поднялась, затапливая жаром, волна беспомощной ярости. Немеющие пальцы крючковато сжались на холодных перилах. Влажный, студящий воздух толчком ворвался в лёгкие.

- Слабак! – закричал Том и со всей силы оттолкнулся от перил, по инерции быстро переступая назад.

По боковому зрению ударил яркий свет. Том резко повернул голову и кроме него ничего не увидел. Запоздалый визг тормозов. Он не почувствовал боли, только очень сильный удар.

Водитель закрыла ладонями рот, в шоке и ужасе смотря на неподвижное тело, отлетевшее на семь метров вперёд. Она видела его на обочине, но не ожидала, что он вдруг выскочит на проезжую часть. Не успела нормально затормозить. И мокрое покрытие не оставило шансов.

Боли всё ещё не было. Том лежал на спине, остекленевшим взглядом широко распахнутых глаз вперившись в чёрное небо с россыпью мелких, дрожащих звёзд. Небо плыло, но не так, как это бывает, когда кружится голова. Оно словно сворачивалось в туннель и затягивало, звало. Во всём теле небывалая лёгкость, будто и нет никакого тела.

Женщина выскочила из автомобиля, делала шаг то к нему, то обратно, хваталась за голову. Подбежала и встала на колени, склонившись над ним. От эмоций побила по щекам.

- Ты живой? Живой?! Господи…

Потом только проверила пульс.

- Живой…

Том отпихнул её назойливые руки, перевернулся, медленно поднялся, опираясь на асфальт.

- Не вставай! Тебе нельзя двигаться! Вдруг!…

Том её не слушал и не слышал. Сделал шаг, два. Ноги переплетались, словно из них исчезли все кости. Удар расколол пустоту пополам и вывел на новый уровень. В ушах звенело беззвучие. Шок дезориентировал, выбросил из реальности, выключил чувства и способность думать, остались только двигательные рефлексы. И потому он шёл, пытался идти. Пошатнулся и упал бы, если бы женщина не успела подскочить и подхватить, подставив себя, хрупкую, как опору.

- Аккуратнее, - ласково и одновременно испуганно говорила она. – Пойдём, я отвезу тебя в больницу.

- Я никуда не поеду, - Том слабо дёрнулся из её рук, но ноги перестали слушаться – не уйти. Практически повис на её плече.

Женщина довела его до машины, усадила на заднее сиденье, а сама вернулась за руль. Том сфокусировал взгляд на поплывших звёздах и фонарях за окном, слившихся в одно размазанное пятно.

Шоковая анестезия частично отпускала. Закружилась голова, всё невыносимее и невыносимее. Он закрыл глаза и безвольно припал к дверце. Потерял сознание.

Глава 45

Я принимаю изменчивость мира:

Главное выжить, мне не до жира.

Я прохожу сквозь бетонные стены,

Выдержит кровь - выживание в генах!

Tracktor Bowling, Крыса©

Джерри открыл глаза, окинул комнату неясным со сна взором. Сел и огляделся уже осознанно, целенаправленно пытаясь понять, где он. Несложно было догадаться, что помещение, в котором он проснулся, является палатой, а место, стало быть, - больницей. Явно не психиатрической, и то радовало.

Он нахмурился, вспоминая, что привело Тома сюда; в отличие от Тома, в его памяти не оставалось провалами то время, когда тот жил, он помнил всё. Вспомнился мост в темноте, крик, удар. Попал под машину по собственной глупости, но тем же лучше, отмучился.

Джерри опустил глаза к левой, зафиксированной руке, тронул в районе локтя, проверяя, загипсована ли. Загипсована. Пошевелил ногами и второй рукой, бегло оглядел себя, ощупал туловище и голову. Рёбра были целы, на голове не обнаружилось ни повязок, ни швов.

В палату зашла медсестричка, выглядящая не старше его самого. Замерла, округлив большие тёмные глаза, и воскликнула:

- Вы пришли в себя! – видно, что недавно работает, не успела очерстветь и привыкнуть, что в больнице это норма – что некоторые лежат неделями, а другие и вовсе никогда больше не открывают глаза.

Поняв, что проявила излишнюю эмоциональность, которая уж точно ни к чему только что пришедшему в себя пациенту, она смутилась и исправилась:

- Прошу прощения. Вы всю ночь пробыли без сознания.

- Думаю, мой обморок плавно перешёл в сон, - слегка улыбнулся ей Джерри, показывая, что всё в порядке, и он на неё не злится за визг. – Конечно, у меня нет медицинского образования, но по ощущениям это так, я чувствую себя вполне отдохнувшим и выспавшимся.

- Это очень хорошо. То есть вы чувствуете себя нормально?

- Да. Скажите… - Джерри выдержал паузу, опустив взгляд к бейджу на груди девушки. – Скажите, Элоиза, что со мной? Какие у меня травмы? Кроме руки.

Медсестра вновь смутилась и проговорила:

- Я не видела вашу карту. Но я сейчас позову доктора, он вам всё расскажет и осмотрит вас.

- Буду очень благодарен.

Доктором оказался молодой, невероятно обаятельный и улыбчивый мужчина, белый халат на котором ещё больше подчёркивал одухотворённые внутренним светом и желанием помогать прекрасные черты. Он поведал, что Том, а теперь и он, Джерри, легко отделался. Из повреждений он понёс один перелом, ушибы и ободрал кисти и щёку. В рубашке родился, иначе не скажешь.

Выслушав его, Джерри уточнил:

- Моей жизни и здоровью ничего не угрожает?

- Ничего, - подтвердил эскулап. – Перелом лучевой кости при соблюдении рекомендаций срастается в течение месяца. А теперь сообщите, пожалуйста, ваши имя и фамилию и скажите, есть ли у вас родственники в городе, чтобы мы связались с ним. При вас не было никаких документов и мобильного телефона.

Джерри внимательно, пристально посмотрел на него, решая в эту секунду, куда повернётся его судьба, и вместо ответа спросил:

- Скажите, я могу отказаться от лечения и выписаться?

- Да, можете. Ваше состояние не требует обязательной госпитализации.

- Тогда я бы хотел сделать это сейчас.

Никаких своих данных Джерри так и не сообщил, воспользовавшись правом остаться анонимным. Выйдя на крыльцо больницы, он вдохнул полной грудью свежий воздух, посмотрел по сторонам и неспешно спустился со ступеней. Было не холодно, но промозгло от влажности, куртка не грела. За душой не было ни монеты, не было крыши над головой и надежды на опекуна, который обеспечит всё материальное и необходимое для жизни. Но ничего, прорвётся. Не впервой начинать с нуля, справится, главное – что снова живёт. А мир это миллион возможностей, нужно лишь быть начеку и ловить момент.

Хотелось есть и курить. С сигаретами было проще, попросил закурить у прохожего. И, глубоко, со вкусом затянувшись, пошёл вперёд.

Перед ним была бесконечность дорог и ни единого места, где можно провести ночь. Манила соблазном простоты и сытости идея вернуться к Шулейману, но он отбросил её. Жизнь с Оскаром золотая, но всё-таки клетка, у которой есть лишь один хозяин, в ней не будет свободы и развития. И в его жизни было достаточно психиатров, хватило с лихвой, впредь он не намерен был так рисковать.

Пусть Шулейман являлся весьма нестандартным доктором и практически не имел практики, но он слишком много знал. При определённом стечении обстоятельств этого может быть достаточно для нежелательного результата. А этого Джерри не хотел, в этот раз он планировал задержаться.

Нужно было убраться из города, в котором хоть один человек знал несчастного, побитого жизнью мальчика Тома Каулица и его маленький секрет. Уйти, пока Оскар не начал его искать, если он вообще решит это делать.

Билет на автобус Джерри также приобрёл при помощи прохожих. Доехал до конечной остановки и дальше пошёл пешком. Уйдя достаточно далеко от городской черты, он вновь огляделся, не едет ли кто, и снял куртку, что с одной только действующей рукой было непросто.

Заработать переохлаждение – плохая идея, но у людей на генетическом уровне, как и у всего живого, заложено сострадание к замерзающему сородичу, тем более если это почти ребёнок. Так больше шансов, что кто-нибудь быстрее остановится и поможет, и сердобольность размягчит сердце и разум, что так на руку. И куртка была единственным в наряде, что смотрелось действительно дорого, а это сейчас ни к чему. Потому её Джерри свернул и спрятал в кустах. Если никто не остановится в ближайшее время, наденет обратно.

Он окинул себя придирчивым взглядом. Идеальный образ несчастного и нуждающегося. Одежда не по погоде, гипс, ободранности на бледной коже, большие глаза побитого оленёнка и соответствующее выражение подкупающе милого лица. И план рассказа о том, какая беда с ним произошла, заготовленный в голове.

Вздохнув, Джерри развернулся лицом навстречу движению и, когда в поле зрения появился автомобиль, вытянул руку с поднятым большим пальцем.

Удача улыбнулась довольно быстро. Третья машина съехала к обочине и остановилась. Водитель – посеребренный сединой мужчина лет пятидесяти опустил боковое стекло.

Джерри подошёл ближе и произнёс:

- Спасибо большое за то, что остановились, месье. Вы не могли бы меня подвезти?

Конец.

06.09.2019 – 06.12.2019 года.

Валя Шопорова©

Выражаю огромную благодарность каждому своему читателю! И отдельная благодарность Елене Т., Галине М. и Александре. Я люблю вас всех, знайте!

И забавно, не правда ли, что книга писалась ровно три месяца день в день? Если бы я начала её на шесть дней раньше, получилось бы, что я писала её ровно осень.