Читать онлайн
"Психо"

Глава 1

Спорим, мой ручей столкнётся с морем и затянет горизонт

Туманом моих страхов, брошенных за борт.

А спорим — виноватых будет двое;

Корабли вернутся в порт на разные причалы;

Ты начнёшь сначала, я наоборот.

Lascala, Реванш©

Том сидел на кровати у подушек, сложив ноги по-турецки и держа себя за босые ступни. Взгляд нерадостный, хмурый, пристальный, чуть исподлобья, но хотя бы спокойный, напряжение, появившееся в глазах с появлением гостя, не самая большая беда. Пройдя в палату, Оскар проигнорировал кресло и стул и сел на край кровати ближе к изножью, повернувшись корпусом к Тому. Дежа-вю, не накрывающее волной, уносящей в другую реальность, а просто узнавание-мысль – сколько раз в далёком прошлом точно так же сидел на больничной постели Тома, и Том такой же взъерошенный, недовольный, глядящий зверьком. Зверёк подрос и окреп, не показывал страха, но напряжение насытило воздух в палате, и чего-чего, а счастья от встречи в его глазах не наблюдалось. Ладно, могло быть и хуже.

- Привет, - Оскар решил банально начать с приветствия.

Том продолжал смотреть на него слегка исподлобья и ответил с небольшим опозданием:

- Привет.

Голос его не выражал ничего явного. Но контакт установлен, можно поставить галочку – Том не отказывается с ним разговаривать.

После взаимного приветствия – пауза, затягивающаяся в звенящее молчание, а через стеклопакет не проникает ни звука и через закрытую дверь тоже, покой пациентов в этой клинике берегли. Взаимно смотрели друг на друга, взаимно изучали взглядом.

- Том, - Оскар нарушил глухую, отдающую фигуральной пылью тишину, - это для…

- Это для моего блага и бла-бла-бла, - перебив его, сказал Том. – Знаю.

- Тогда чего ты на меня смотришь, как на предателя? – резонно, без наезда спросил Шулейман, пытливо глядя на него.

Том лишь дёрнул бровью и отвёл взгляд, оставив вопрос без гласного ответа. Нетипичная для него мимика. Обычно Том двигал обеими бровями вместе, выгибал, изламывал, хмурил. Но мимика отражает внутреннее состояние, а сейчас Том ощущал себя не под состояние «мальчик с распахнутыми глазами и бровями домиком», потому и движение такое.

- Том? – напомнил Оскар о себе и том, что он никогда не уходит без ответа.

Успел подзабыть, как сложно с Томом бывает в стенах клиники, когда он упорно играет в глухую молчанку и вдобавок взгляд прячет. Том не отзывался, отвернул лицо к окну, но не смотрел в него, жал подбородок к плечу, спрятав ладони под ноги.

- Том? – требовательнее.

Нет ни ответа, ни невербального отклика. Том на несколько секунд перевёл взгляд за стекло, где светил день, и снова опустил, поскрёб ногтями оголённое коротким рукавом футболки плечо и обратно спрятал руку под себя.

- Ладно, я никуда не тороплюсь, - произнёс Шулейман спустя три минуты игры в немые гляделки в одну персону.

Скрестив руки на груди, он всем видом показывал, что никуда не уйдёт, до ночи здесь просидит, если понадобится. Сегодня может себе это позволить, папа Терри займёт и позаботится о нём, можно не беспокоиться, что оставил ребёнка покинутым.

- Почему? – негромко спросил Том, всё ещё избегая зрительного контакта.

- Что «почему»?

- Зачем? – вместо пояснения.

- Что «зачем»? – Оскар нахмурился, абсолютно не понимая Тома.

Том только повёл правым плечом и вновь дёрнул бровью. Шикарный диалог, в кавычках.

- Я твой язык мимики не понимаю, можно словами? – попытался Шулейман.

Опять молчание в ответ, но недолгое. Через паузу Том задал более ёмкий вопрос:

- Надолго я здесь?

- Не знаю, докторам виднее.

Том перевёл к нему взгляд, посмотрел удивлённо, наконец-то в его глазах появились ясные эмоции.

- Не знаешь? – переспросил Том и крутанул головой. – Никогда не поверю, что ты не контролируешь процесс лечения.

- Не в этот раз, - без шуток ответил Оскар, ничуть не кривя душой. – Пора признать, что у меня не получается тебя лечить – по совокупности причин у меня единственного получается совладать с твоим расстройством, когда успешно, когда не очень, неважно, но во всём остальном я слаб и проваливаюсь. Я не самый опытный и выдающийся психиатр и я совсем не психотерапевт. Пусть тобой занимаются настоящие профессионалы, а я буду делать то, что у меня получается лучше всего – буду оплачивать их работу.

В глазах Тома снова что-то неясное, гаснущий свет и холодеющая вода.

- То есть всё? – спросил он.

Шулейман опять его не совсем понял, но решил ответить по первой пришедшей на ум версии:

- Да, я преодолел свой комплекс «я должен всё контролировать» и нежелание делить тебя с другими специалистами даже тебе во вред. Здесь может быть «Оскар, вау, молодец, я горжусь тобой, спасибо», но я не настаиваю.

Что Том услышал в его словах – тайна, но глаза его затянуло тоской, словно он внутри разбился.

- Спасибо, - тихо-тихо, мертвеющим шелестом с едва разомкнувшихся губ проговорил Том и вяло повёл кистью в воздухе. – Можешь идти, не буду тебя задерживать.

Шулейман выгнул бровь. Что услышал в его словах Том – загадка, но явно не то, что он хотел сказать и сказал.

- Я побуду с тобой, - сказал Оскар.

- Не надо, - Том покачал головой. – Не нужно благородно быть со мной на время лечения.

У Оскара сложилось твёрдое ощущение, что от него ускользает какой-то важный смысл, и он держался за это чувство, чтобы ничего не упустить. Подпёр кулаком висок, внимательно глядя на Тома. Опустив голову, Том поёрзал и вновь спрятал под себя руки.

- Тебе холодно? – Шулейман поднялся на ноги, намереваясь укрыть его одеялом, укутать.

Том поднял перед собой ладонь:

- Не надо, - это он сказал достаточно громко, снизу смотрел Оскару в лицо.

Затем Том лёг на бок, разрывая едва установившийся прямой зрительный контакт, подобрал колени к животу.

- Так, - Шулейман упёр руки в бока, встав перед ним, чтобы без шансов не видеть. – Давай начнём нормально – связно разговаривать.

- Оскар, зачем? – Том приподнялся, опираясь на руку.

- Если ты будешь изъясняться более длинными предложениями, я, возможно, смогу понять твои вопросы и отвечу на них.

Том обратно сел, складывая ноги в прежнюю позу.

- Оскар, зачем устраивать спектакль? Не надо. Я понимаю, что всё кончено. Я не оправдал твоих ожиданий, всё испортил и сломался. Но, знаешь, не я один всё испортил, не я один виноват, я виноват лишь в том, что у меня голова нервная, - Том говорил не бесцветно и без истерики, с глубокими, смирившимися уже чувствами.

Потом, когда выйдет в мир, обязательно будет больно, очень больно. Но это будет потом. А пока анестезия то ли от медицинских препаратов, то ли от шока, что мечта рухнула и жизнь вместе с ней. Ему опять выстраивать жизнь заново, там, за стенами клиники, где один будет дышать воздухом. Справится. Справился же уже однажды. Только в этот раз проект будет бессрочным, без великой цели в конце, которая ярче солнца. Многие так живут, он тоже сможет, он далеко не самый слабый. Не больно. Пока не больно. Только грустно. Невероятная сказка, в которой и за принца победителя всех преград, и за принцессу, прозаично закончилась. В жизни только так и бывает. Если это принять, то не придётся выть в тишину квартиры и рвать на себе кожу от боли сердца, разорванного пополам.

Шулейман замешкался в выборе между двумя одинаково сильными порывами: хлопнуть ладонь себе на лицо или хлопнуть по лицу Тома. Дурак же, какой дурак – подумал, что Оскар его бросил. Том такой Том. Очаровательный, неподражаемый его парень. Мой парень – мысль с гордостью, поскольку Том невероятный, несмотря на все свои огрехи.

Тем временем Том продолжил говорить:

- Удобно, - Том усмехнулся. – Человека с психиатрическим диагнозом всегда можно сослать в клинику, если надоест, как в древности неугодных жён ссылали в монастырь. Хотя ты и без диагноза любого можешь закрыть, тебе это не сложно. Оскар, пожалуйста, - поднял к нему серьёзные, глубокие, просящие глаза, - не оставляй меня здесь на всю жизнь. Обещаю, что не буду тебе навязываться, я выйду отсюда и больше не попадусь тебе на глаза.

Дурак… К порыву хлопнуть по одному из действующих лиц прибавилось подкатывающее к горлу желание рассмеяться. Подобных Тому нет, это точно. Как можно такого потерять? Как Том умудряется из раза в раз допускать такую мысль, и не просто допускать, а верить?

- Дура-а-а-ак, - протянул Шулейман, беззлобно усмехнувшись и качая головой. – Какой ты дурак. Ничего не кончено, мы вместе. Выйдешь из клиники, и наши отношения продолжатся, какими были. Или по-другому. Разберёмся, когда придёт время. А пока лечись и ни о чём не беспокойся, тебе нужно поправиться и восстановить психику.

- Но ты же…

- Что я же?

Оскар перебил, невольно улыбаясь, поскольку как не улыбаться, когда смотришь на такого Тома, накрутившего себя очередной необоснованной мутью? Милый такой, двинутый на всю голову. Оскар по нему соскучился. Успел за сутки, они как полгода. Полный всего день с ребёнком, а потом и с папой, но без второй половинки сердца под боком.

- Ты от меня избавился, - непонимающе произнёс Том.

- Я от тебя не избавился, а отправил тебя в клинику, потому что у тебя был серьёзный нервный срыв. Может, хватит уже единолично решать, что мы расстаёмся? Что ты мне не нужен, что я тебя брошу, что я тебе изменяю – все плохие вещи, которые я якобы делаю или сделаю, существуют лишь в твоей голове, ты заметил закономерность?

Шулейман смотрел на Тома с лёгкой укоризной, но гораздо больше с доброй снисходительностью, теплом. Соскучился же, а Том мудрёная дурашка, как на него злиться?

- То есть мы вместе? – переспросил Том.

- Вместе, - подтвердил Оскар. – В этом плане ничего не изменилось.

- Но как же мы? Я же не могу жить с этим ребёнком.

- Во-первых, его зовут Терри, учись называть его по имени. Во-вторых – первого пока достаточно. Потом подумаем, как нам быть и как организовать наши отношения, чтобы никто не страдал.

- Но у нас не получится правильно, как ты планировал. У нас уже не получилось. И я тоже хотел правильно…

- Мой косяк, что я подгонял тебя под правильные, желаемые мной отношения, не раскрывая полной картины. Неправильное у меня было понимание правильных отношений, справедливо ты меня в этом упрекнул. Не получилось – учтём и будем двигаться дальше, - вне сомнений кивнул Шулейман. – И вообще, правильно в общепринятом понимании, как я понял, не для нас, на то всё в истории наших взаимоотношений указывает.

- Но ты хотел правильно, - напомнил Том, теперь не сводя с Оскара внимательного взгляда.

- Хотел, - подтвердил тот, - попробовал, получил удовольствие, и теперь мы можем перейти к неправильным отношениям, или правильным наполовину, или ещё каким. Неважно. Я не буду загадывать наперёд и строить планы. Как будет, так будет.

- Не будешь? – переспросил Том. – То есть мы всё-таки можем расстаться, когда я пролечусь?

Том быстро поверил Оскару, что тот не бросит его, и сомнения не грызли. Но стремился понять, чего ждать. Что будет дальше, как будет.

- Нет, я потратил на тебя столько времени, что хрен тебе, а не свобода от меня, - усмехнулся Шулейман и, сощурившись на Тома, через две секунды добавил: - Шутка.

Том открыл рот, явно не для того, чтобы посмеяться. Оскар приложил палец к губам, призывая его помолчать сейчас и дать сказать.

- Мы не расстанемся. Я сказал, что не буду загадывать и планировать, потому что я больше не хочу этого делать, - произнёс Оскар. – Я всю жизнь не загадывал наперёд, жил одним днём, и всё было хорошо, а потом я начал строить в личной жизни планы и ждать, что они сбудутся, и жизнь не единожды показала, что у меня очень плохо получается. Дело не в тебе и не во мне, а в нас обоих – ты и чужие планы несовместимые вещи. Я понял это ещё после брака, но снова попёр на те же грабли, видимо, они мне очень милы, - он усмехнулся. Взял короткую паузу и посмотрел на Тома. – Планы – это неплохо, без них не обойтись, поскольку каждый человек чего-то хочет, чего-то ждёт. Но планы не должны строиться на лжи, на утаивании чего-либо. В этом моя грандиозная ошибка – я снова решил, что тебе лучше не знать. Я должен был летом, когда мы ещё не были вместе, рассказать тебе о Терри и по обстоятельствам разбираться с последствиями, всё равно бы я смог тебя завоевать. Можно было использовать изменения в моей жизни в плане по твоему завоеванию, но не скрывать их. Теперь я знаю, как должен был поступить, но что уж теперь.

- Как использовать? – спросил Том настороженно, но любопытно.

- Очень просто, - Шулейман широко ухмыльнулся-улыбнулся ему.

Настроение у него установилось отличное. Сам от себе не ожидал, думал, будет серьёзен, будет внимательно вглядываться в Тома. Он и вглядывался, но в лёгком, окрылённо-приподнятом настроении, и тянуло шутковать и улыбаться. Влюбился, что ли. Целые сутки не видел и влюбился, как в первый раз. Впервые. Никогда раньше Оскар с Томом не испытывал типичной первой влюблённости, у него к Тому было – сложно, потом сложнее, потом ещё сложнее, потом в кайф и не думать, что будет сложно и, возможно, пиздец. А сейчас словно прибухнутый.

- Вернуться ко мне было твоей сверхцелью, - продолжал Оскар. – Я мог использовать Терри в качестве твоей стимуляции – рассказать о нём, не забыв упомянуть, что он твой, тот самый сын, которого Джерри от тебя скрыл, и, когда ты переваришь информацию и снова ринешься в бой, сказать – нет, мы не съедемся, у меня ребёнок и ты с ним уживёшься. Ты бы не отступился, и тебе пришлось смириться с Терри и доказать мне, что ты можешь с ним сосуществовать на одной территории, и вуаля – Терри из того, кто, по-твоему мнению, отнял у тебя мечту, превратился бы в преграду, которую тебе нужно преодолеть, чтобы получить желаемое.

Том испытал желание взять подушку и ударить ею Оскара по лицу, потому что он дурак и нельзя так манипулировать, нечестно. Но сдержался. Потому что их отношения осложнились, повисли на ниточке, между ними очень много всего, сейчас не время ребячиться и делать вид, что всё хорошо.

- Я мог потом засомневаться, точно ли это, жизнь с тобой, то, чего я хочу, или я просто добивался цели, стоило ли оно того, - сказал Том.

- Мог, - согласился Шулейман. – С тобой никогда и ни в чём нельзя быть уверенным. С тобой вечная дилемма: не сделает ли мой выбор хуже?

- И зачем я тебе такой бедовый?

Том задавал этот вопрос не единожды и сейчас спросил скорее для проформы. Потому что правда же – зачем такому человеку, как Оскар, такой человек, как он?

- На что, Том, на что, - поправил его Оскар. – На всю жизнь.

Полюбил это высказывание, поскольку оно отражало полноту сути его отношения к Тому. Том для него не просто «люблю» Том для него – навсегда и тот, кто разделил жизнь на до и после.

- Я скучал, - помолчав, добавил Шулейман, глядя на Тома. – Правда. Сутки прошли, а мне тебя не хватало.

Том в ответ опустил взгляд и голову. Скучал ли он? Нет. Гадал лишь, навестит ли его Оскар или больше не придёт, как в тот раз, когда в восемнадцать уехал от него в реанимацию и застрял в больнице на год никому не нужный. Том был готов ко второму варианту и ни слезинки не проронил. Верно, анестезия медикаментов делала своё дело, в груди не болело, только тоскливо тянуло, с чем можно жить.

Том быстро поверил Оскару, что неправильно его понял, исходя из своего главного то ли страха, то ли уже комплекса. Более сильное, тяжёлое чувство покинутости и потери привычного мира растворилось, отменённое опровержением, и в полный рост расправилась детская, дующая губ обида.

- Ты меня бросил, - сказал Том, скрестив руки на груди и глядя на Оскара исподлобья.

- И снова здрасьте! – Шулейман взмахнул руками в подобии представляющего жеста. – Был единорог, а стала золотая рыбка. Рыбка моя, кончай страдать отказом памяти.

- Оскар, прекрати паясничать, - вид Тома сделался более хмурым, серьёзным. – Мне не смешно.

Честно говоря, Оскар несколько удивился. Нечасто Тома можно увидеть серьёзным – не обижающимся, не психующим, не ушедшим в драму на максималках а-ля трагедия всей жизни, а именно серьёзным, особенно в ответ на юмор.

- Я не паясничаю, - ответил Шулейман. – У меня настроение хорошее.

- От чего же? От того, что я в психиатрической клинике? От того, что наша совместная жизнь накрылась гремучим медным тазом? Не вижу поводов для позитива.

- Всё зависит от угла зрения, слышал? – осведомился Оскар, держа зрительный контакт.

- Понятно, - Том кивнул, - я как обычно виноват. Мне нужно изменить угол зрения и найти плюсы в сложившейся ситуации?

- Не получится. – Опережая ответную реплику Тома, Шулейман сразу добавил, поясняя: - Угол зрения вытекает из личности человека, который воспринимает ту или иную вещь, событие, явление. Личность изменить невозможно, можно лишь притворяться другим или принять то, что ты такой, какой есть.

«К чему ты это?» - хотел спросить Том, но передумал, поскольку это не столь важно.

- Давай откатимся назад, - сказал Оскар. – Повторяю – я тебя не бросил и не брошу.

- Бросил. Ты отдал меня другим врачам, а должен был сам лечить, ты всегда так делал, - озвучил Том причину своей обиды. – Что, ты не смог бы вколоть мне лекарство? Смог бы, снял приступ и не отдавал в клинику. Но ты этого не сделал, ты сбагрил меня на лечение. Ты, наверное, устал морочиться со мной в одиночку, я не могу тебя за это винить, но не говори, что это не так, признай. Ты не захотел самостоятельно заниматься моим лечением, ты струсил, потому что для тебя это больше не столь важно.

- Том, Том, Том, - повторяя его имя, посмеиваясь, Шулейман пересел ближе к Тому, почти касаясь коленом его ноги. – Я наконец-то не струсил

- То, от чего меня лечили в восемнадцать, невозможно вылечить, - справедливо возразил Том.

- Но можно было помочь во многом другом, - взвешенно отбил подачу Оскар.

- И что, теперь меня будут лечить от всего, от чего не долечили? – спросил Том, хмуря брови в непонятных, бегущих эмоциях. – Оскар, ты нравишься мне в качестве моего доктора, ты подходишь мне, я не хочу других. Ты всегда называл себя моим доктором, а теперь вдруг бросил, спихнул на других.

Ничего не изменилось по сути – Том по-прежнему выносил ему мозг, с той лишь разницей, что куда более спокойно, более последовательно и аргументировано. Но Оскар ни на каплю не съезжал в раздражение, напротив – слушал его и радовался, что он говорит, хоть какую муть. Вот, что значит – быть готовым к завоеванию крепости, которая сначала даст от ворот поворот, быть готовым с нулевого холодного уровня, а получить контакт. Улыбаться хотелось почти неконтролируемо. Пусть выносит мозг. Главное – он говорит. Главное – он есть.

Том замолчал, нахмурился, несколько секунд глядя на Шулеймана, и спросил:

- Оскар, ты меня слушаешь?

- Слушаю, - без промедлений отозвался тот.

Шулейман и в отлёте в свои мысли поступающую информацию фиксировал, полезная способность.

- Ты странно себя ведёшь, - проговорил Том, споткнувшись об изгиб его улыбки, которая совсем не подходила к ситуации и которую Оскар и не сознавал.

- Как, например? – осведомился в ответ Шулейман.

- Улыбаешься.

- Говорю же – соскучился по тебе, рад видеть, - улыбка шире, обнажая зубы.

У Тома складывалось впечатление, что он опять что-то упускает. Жил в одном мире и упустил, пусть и не по своей воли, что на самом деле настоящий другой, в котором Оскар воспитывает ребёнка – его, Тома, ребёнка. Сейчас тоже – они не виделись всего сутки, даже меньше, а что-то будто бы опять изменилось в обход него, Оскар совсем другой. Том настолько редко видел у Оскара улыбку – именно улыбку, что пугался.

- Ты пьяный? – предположил Том.

По своему обыкновению Шулейман словам предпочёл действия: подался вперёд, почти к носу Тома, и, вытянув губы трубочкой, выдохнул ему в лицо. Глядя в глаза, вопросительно приподнял брови, мол, убедился, что я трезвый? Том убедился, не пахло и каплей спиртного, но в его глазах тоже вопрос и некоторое непонимание этого жеста Оскара, потому что… Потому что та же причина – между ними провал и тысячи несказанных слов, всё смешалось в неясный клубок, а Оскар ведёт себя как ни в чём не бывало.

- Трезвый я, - на всякий случай Оскар подкрепил словами показательное выступление, отстранился, выпрямляя спину, но не отсел. – Уже и не помню, когда я в последний раз выпивал. Ещё в Париже это было, - опроверг он своё предшествующее высказывание. – Вино и прочее по чуть-чуть на свиданиях с тобой не в счёт.

Том в ответ молчал, но взгляда на отводил. Тоже помолчав немного, глядя на него с теплом в зелени глаз, Шулейман сказал:

- Я тебя не бросил. Тебе нужна была помощь, и я её тебе организовал.

Готов был повторять подряд десятки раз, чтобы Том не вздумал чувствовать себя преданным; чтобы Том понял и не терзался мыслями, которые его главные враги. Больше не бесит попугаем повторять одно и то же, поскольку есть что-то куда более неприятное – потерять Тома. Ощутил близость потери, отката в ноль, и как рукой сняло и стресс, и негативные эмоции. Что устал от Тома, как будто в дурном сне было, а на самом деле вчера. За день может вся жизнь измениться, куда уж там эмоциональному фону.

- Помощь? У меня был всего лишь нервный срыв, - говорил Том. – Можно подумать, в первый раз. Я и не такое переживал, это ерунда, успокоительного укола в качестве помощи мне бы вполне хватило.

Не ругался, не спорил, но был категорически не согласен с тем, что его состояние тянуло на отправление в стационар. Нервный срыв – это вообще блажь. Для человека с серьёзным психиатрическим диагнозом, который пережил подвал и кучу бед и испытаний в довесок, только так. В больницу с нервным срывом пусть ложатся те, кто сложностей плохой жизни не знали, а он не из нежных.

- У тебя до делирия дошло, - Шулейман поставил шах и мат его позиции, пристально глядя в глаза. – Ты вообще помнишь, что говорил, что делал?

Том отвёл взгляд, несильно хмурясь в задумчивости чувства поражения. Нет, он не помнил. То, что было до приезда бригады медиков и уже с ними, осталось в памяти смазанными, лишёнными эмоционального подкрепления обрывками, своими странными мыслями о том, как мама хотела позвонить в больницу тем последним его вечером в семье. При чём тут это, откуда параллель?

- Ты потерял связь с реальностью и ориентацию в ней, у тебя был бред и, видимо, галлюцинации, - добавил Оскар.

- Хорошо, - Том вздохнул, - я понял. Наверное, мне требовалась помощь.

- Не наверное, а точно, - негрубо подчеркнул Шулейман. – Том, я испугался, поэтому и позвонил в клинику и отдал тебя сюда.

Слова «я испугался» от Оскара ощущались порезом, Том испытал от них неприятное чувство, но не успел на нём зафиксироваться, вдуматься, так как Оскар продолжал:

- Буду честным, испугался я не только за тебя, но и за Терри и за себя. Ребёнку не полезно видеть человека в состоянии психоза, а от всего, что может причинить вред, я должен его защищать, это одна из моих обязанностей как опекуна. Что касается меня – я испугался, что не справляюсь, не справлюсь и доведу ситуацию до катастрофы, - Шулейман развёл кистями рук, признавая за собой это поражение. – Хотел ли я оставить тебя дома? Да, я всегда этого хочу. Но в этот раз я не мог себе этого позволить, слишком велики риски для всех сторон. Нервный срыв, знаешь ли, не шутки, он запросто может сломать психику, что не восстановишь, Кристина тому яркий пример. Я испугался, Том, - повторился Оскар и опустил руки, сцепив их между разведённых колен. – Испугался, что потеряю тебя, что испорчу жизнь Терри, за себя немного тоже, то, как мы жили в последнее время, было для меня жёстким стрессом.

Слабость, стресс, страх – это не про Оскара. Внутренности сжимало в отрицании.

- Я тебя понимаю, - Том не хотел этого говорить, но это правильно, это объективная правда, просто он её не разделяет. – На твоём месте любой бы так поступил.

«Но ты не любой» - в мыслях, но не вслух.

- Но что лечение изменит? – вместо того спросил Том. – Сейчас я спокойно с тобой разговариваю, спокойно отношусь к своему нахождению здесь, относительно спокойно реагирую на твои слова о Терри, хотя мне и всё равно неприятно, что ты сдал меня в клинику в том числе из-за него. Но я выйду отсюда, и что дальше? Я не буду жить на таблетках, - покачал головой, утвердив не вздорно, но твёрдо, - а значит, всё вернётся, как было, и смысла в лечении, получается, нет, оно только тянет время.

- Тебе не дают ни одного меняющего эмоциональный фон лекарства, только восстанавливающие препараты, так что ты сейчас в естественном состоянии, только более успокоенном.

- Почему я должен тебе верить? – Том слегка приподнял бровь. – Ты можешь сказать мне что угодно, я всё равно не смогу проверить. Мне могут хоть галоперидол колоть, я не узнаю.

- Во-первых, галоперидол не колют, если состояние не острое и есть возможность приёма внутрь, - по порядку отвечал Шулейман, не опустив просветительскую часть. – Во-вторых, никто от тебя ничего не скрывает.

Чтобы не быть голословным, он нажал на кнопку вызова доктора. Та пришла быстро, и Оскар велел принести план лечения Тома. Как оказалось, в плане лечения на данный момент всего два препарата. Минуту посмотрев в план, который ему ничего не говорил, Том поднял глаза:

- Я не знаю этих названий.

Телефона при себе Том не имел, чтобы прогуглить. Как и положено пациенту психиатрической клиники, он был отрезан от мира. Забрав у него план, Шулейман глянул на названия препаратов и расшифровал:

- Первый – для восстановления нервной системы, к тяжёлым психиатрическим препаратам не относится. Второй – для укрепления её же, витамины.

- Всего-то? – Том удивился.

Ради этого его держат в клинике?

- Позвольте? – доктор спросила разрешения объяснить. – План лечения будет дополняться и корректироваться, это подобранный для вас начальный минимум, который способствует выводу вашего психического состояния в плато.

- Тому будут давать препараты, меняющие психику? – спросил Шулейман.

- Нет, в том нет необходимости. Острое состояние снято, далее только стабилизирующая и затем прогрессирующая терапия.

- Спасибо, доктор.

Отпустив врача, Шулейман перевёл взгляд к Тому, поинтересовался:

- Убедился?

- Да, - некоторое недоверие Том и к докторше испытывал, она легко могла солгать по указке Оскара, но не стал заострять на том внимания. – Но мне всё ещё интересно, на сколько я здесь. На неделю, на месяц, три, полгода? Оскар, пожалуйста, скажи. Мне надо знать.

Всё о том же это – о необходимости определённости.

- Сто процентов не на полгода, так надолго я тебя не отпущу, - Шулейман приглушённо посмеялся под нос и вернулся к серьёзности. – Касаемо меньшего срока точно не могу сказать, я честно не знаю.

- Ты сказал, что оплачиваешь моё лечение, - припомнил Том и зацепился за этот факт. – Значит, ты должен знать – ты же оплатил какое-то определённое время, хотя бы его скажи.

- Наперёд я ничего не оплачивал. Плату за твоё лечение записывают на мой счёт, с него и поступают деньги, - пояснил Оскар.

- Значит, я останусь здесь навсегда, - хмыкнув, заключил Том. – Никто в своём уме не упустит возможность присосаться к такой золотой жиле.

Шулейман усмехнулся:

- Они не решатся играть со мной в подобные игры.

Том верил, что хозяева клиники не решатся играть с Оскаром. Но не до конца верил, что они не в сговоре с Оскаром, что предоставленный ему в руки план лечения не подделка, написать-то что угодно можно, бумага всё стерпит и никому не проговорится. Что он здесь действительно только потому, что ему нужна специализированная помощь и поддержка, а не Оскар таким образом эффективно избавился от проблемы, которой Том стал, полностью выбившись из его идеального плана, по которому они должны были зажить втроём как мирная и счастливая семья, но он как обычно сломался и сломал, не смог вписаться в нормальные рамки. Сплошные сомнения, поиск подвоха, в существовании которого уверился, оставшись в одиночестве в застенках клиники. А что, прекрасный, беспроигрышный план – Оскар и покой в свой дом вернул, и вроде как герой, всё для блага любимого человека делает. Любимого ли? Том не испытывал страха от вопросительности формулировки, устал бояться и терзаться. Кончился в этом направлении. Или, опять же, спасибо препаратам за уравновешенность.

- Том, - позвал Оскар, привлекая его внимание.

Каждый повтор его имени, как хлопок перед носом, дрессирующий на напряжение; как гвоздь в крышку гроба уверенности, что не ошибается. Том не захотел молчать, не хотел этой недосказанности, пусть лучше сейчас всё выяснится, и они оба станут свободными, Оскар уже сейчас, а он, когда выйдет отсюда. Стянутые крылья за спиной ныли, давно Том их не чувствовал. В последний раз в прошлом июне, когда впервые влюбился в Оскара по всем правилам, с бабочками в животе и помешательством в голове и всём теле. Потом, во второй влюблённости, пришедшей в отношениях, был не крылатым, а просто самым счастливым человеком. Был самым счастливым, а обернулся самым глупым, таков его фирменный жизненный стиль, всегда навязываемый другими. Дурак не тот, кого обманули, а тот плохой, кто воспользовался доверием. Только он всё-таки дурак. Но это поправимо.

- Оскар, ты много раз назвал меня по имени, это маркер того, что у нас и у тебя внутри из-за этого что-то не в порядке, - сказал Том вместо того, чтобы послушать Оскара. – Ты говоришь, что ничего не изменилось и всё будет по-прежнему, но это не так, не ври мне, лучше скажи правду. Мы в психиатрической клинике, более безопасного места для откровенности не придумать.

- Да, кое-что изменилось, - честно признал Шулейман. – Давненько уже. Ещё в браке я хотел называть тебя по имени и начал это делать, но ты отреагировал негативно, и я послушался тебя и перестал. Потом я опасался звать тебя по имени, у меня закрепилась ассоциация, что называть тебя по имени – к беде. А ныне она утратила силу, я устал опасаться и оглядываться на прошлое. Жизнь происходит в настоящем, и в нём я хочу называть тебя по имени.

Том открыл рот, чтобы возразить его эгоистичному «хочу», но Оскар не дал ему такой возможности:

- Никогда и ни к кому значимому в моей жизни я не обращался по имени, это была моя привычка и мой комфорт. Друзей-подруг я называю прозвищами, а у тех, у кого их нет, прозвищем стало имя, а чаще просто через «ты», у меня так со всеми, я не люблю обращаться к людям по именам. Уж не знаю, проистекает ли эта особенность из некого загиба в моей голове или нет, пока я не успел проанализировать её в достаточной степени. Наверное, ответ должен быть «да», ведь отказ в имени обезличивает, а желание обезличивать что-то да означает. Неважно. Речь не обо мне и других, я рассказал это лишь для того, чтобы ты мог сравнить и чтобы подвести к главному, к ответу на твой вопрос. Ответ в том, что с тобой по-другому, не так, как с моими друзьями, которых я знаю дольше, и всем остальным миром. Ты особенный для меня человек, и имя важная часть тебя. Я испытываю потребность называть тебя по имени, поскольку таким образом обозначаю, что обращаюсь именно к тебе

Как не растаять от таких речей? От слов, повторяющих: «Ты особенный. Только ты».

- То есть выбора у меня нет? – поинтересовался Том, старательно не показывая, что дрогнул, задавливая в себе слабину тронутых чувств, зашевелившихся в груди.

- В данном случае нет, - подтвердил Шулейман, покачав головой. Ухмыльнулся с лёгким, прицельным прищуром. – Сможешь привыкнуть, Том?

- Смогу, наверное, - сказал Том, руша зрительный контакт.

Есть ли у него выбор? Выбора у него нет. Это ещё одно, к чему ему предстоит привыкнуть, не самое, далеко не самое сложное. Всё меняется, а он как обычно не готов. Жизнь идёт вперёд, а он вечно в отстающих. Том потёр пальцами лоб, напруженный мыслями об изменчивости мира в рамках его жизни. Что есть? У него ребёнок, этот ребёнок живёт с Оскаром, он, Том, в психиатрической клинике после грандиозного срыва, плавно перетёкшего в психоз, Оскар его любит. Что будет? А ничего непонятно, что будет, будущее окутано туманом.

Будто бы даже смешно, иронично как-то. Лекарства ему дают определённо хорошие, вон, как настрой правят, так бы утонул в упаднической истерике и мыслях о суициде, а сейчас молодцом держится, мыслит здраво, разговаривает складно, не захлёбывается запалом эмоций и не укатывается на их американских горках от взрыва в упадок, от взрыва в упадок, до тошноты и изнеможения. Хорошие лекарства…

Оскар что-то сказал, но Том оставил его фразу без внимания. И опять – дёрнул бровью и взгляд отвёл. Шулейман улыбнулся, наблюдая. Смена выражений его лица – потрясающее зрелище. С его мимики можно рисовать эмодзи. У Тома чертовски красивое и обаятельное лицо. У Терри такое же, но его Оскар не мог оценивать по тем же параметрам, потому Том стоял выше. На него можно долго, долго, очень долго просто смотреть, как на произведение искусства. Изменчивое произведение с захватывающей игрой жизни на лице и в движениях. Не человек – палитра прекрасного, тонкого, яркого, неземного.

- Что? – спросил Том, заметив, что Оскар снова делает это – непонятно с чего улыбается, смотрит на него и улыбается.

- Ничего, - отозвался Шулейман, и улыбка на его губах стала ярче.

Это уже напрягало.

- Оскар, о чём ты думаешь? – произнёс Том.

- Думаю, что с твоей мимики можно рисовать эмодзи и что у тебя чертовски обаятельное лицо, залюбоваться можно, - выложил Оскар свои мысли.

- Оскар, я серьёзно.

Обидно и злит, что Оскар его за дурака держит, в сторону уводит.

- Я тоже, - сказал Шулейман.

Том пригляделся к нему, прищурившись, и поверил в возможность того, что он не шутит.

- То есть мы в психиатрической клинике, куда не на экскурсию пришли, а ты думаешь о том, что с меня эмодзи писать можно? – переспросил Том, ясно намекая тоном и осуждающим взглядом, что это категорически неуместно.

Из них двоих точно Оскар взрослый?

- Когда смотрю на тебя, меня часто посещают подобные мысли, ничего не могу с собой поделать, - Шулейман беззаботно пожал плечами, не стыдясь своих чувств. – Знаешь же, есть такие мысли.

Том цокнул языком и закатил глаза, покачал головой и скрестил руки на груди. Оскар в своём репертуаре. Впервые Том чувствовал себя с ним более взрослым. Потому что лёгкость и ребячество Оскара – насколько же они сейчас не к месту. Ситуация серьёзная и сложная, запутанная настолько, что непонятно, есть ли вообще, во что её распутывать.

Шулейман некоторое время вглядывался в Тома и наклонился к нему, облокотившись на колени, сказал уже серьёзно:

- Том, ты здесь не пленник. Никто не станет держать тебя в клинике против твоей воли, если захочешь, ты можешь сейчас выписаться. Но я прошу тебя остаться и пройти лечение до конца.

Ещё одна шпилька в рёбра. Неприятно, непонятно, непривычно. Оскар не признаёт свои ошибки с сожалением, Оскар не просит, не должен, это не в его личности. Две минуты назад был недоволен, что Оскар несерьёзен, но лучше бы он таким и оставался. Противоестественно видеть Оскара покорёженным, обычным человеком без железобетонной уверенности во всём, что, по его мнению, его касается.

Но зачем об этом говорить? Том кое-что уяснил – Оскар требовал, добивался от него искренности, но не услышал, когда Том просил, и в итоге он оказался в клинике. Не нужно всегда выворачиваться наизнанку, что-то можно оставить при себе, особенно сейчас, когда между ними раскол и ничего не понятно и не очень-то хочется быть откровенным.

- Хорошо, я останусь, - согласился Том безрадостно, но не несчастно.

По большей части безразлично. За ночь и утро Том успел смириться с тем, что застрял здесь на неопределённый, наверняка долгий срок. Почему не остаться и не попробовать предложенное лечение. Тем более что не особо-то верил в свою свободу воли и передвижения. Уже ничему не верил. Не доверял.

В кармане не вовремя зазвонил телефон. Пока он с Томом, всё время – не вовремя. Надпись на экране известила, что вызывает папа. Наверняка ничего серьёзного и срочного, но лучше ответить, иначе папа так и будет трезвонить.

- Нужно ответить, - извинительно сказал Шулейман.

Выходить из палаты он не стал, но отошёл к окну и принял вызов:

- Слушаю.

- Оскар, можно мы с Терри пойдём погуляем? – папа сразу обозначил причину своего беспокойства, которая побудила его набрать сына.

- Ты меня спрашиваешь? – удивился в трубку Оскар.

- Кого ещё мне спрашивать? Ты его опекун, вдруг у вас распорядок дня, ты же мне ничего не объяснил, никто ничего не объяснил, - с укором сказал Пальтиэль. – С Грегори твоего толку ноль, он хороший парень, но молоденький же совсем, что он может знать и уметь, уволил бы ты его и нанял нормальную взрослую женщину.

Оскар вздохнул, потерев переносицу, и, проигнорировав вторую часть папиного высказывания, сказал:

- Ты так нервничаешь, будто впервые с Терри остался. Выдыхай, папа.

- Я и остался впервые наедине, дома у меня штат помощников и мои порядки, а тут…

- Папа, стоп, - перебил Оскар родителя. – Я занят, так что давай по делу. Строгого распорядка у нас нет, кроме времени отхода ко сну, всё по желанию. Если Терри разделяет твоё желание погулять и не плачет от голода, не вижу причин, почему вы не можете это сделать.

- Терри что, плакал от голода? – ужаснулся папа.

- Образно говоря.

- Это очень плохое образное выражение, - постыдил Оскара отец.

- Папа, по делу, - напомнил Оскар. – Моё разрешение на прогулку ты получил. Благословление нужно? Благословляю.

Пальтиэль не стал отвечать на иронию сына, его куда больше заботила грядущая прогулка.

- Оскар, со мной мало охраны. Как мне связаться с твоими охранниками? Я ничего о них не знаю. Позвони им, чтобы сопроводили нас.

- Папа, с тобой трое охранников, - усмехнулся Оскар. – Этого более чем достаточно.

- Этого недостаточно, - уверенно возразил Пальтиэль. – Я должен быть полностью уверен в безопасности, трое даже не смогут нас надёжно прикрыть в случае нападения.

Никуда не делась папина паранойя. Стараясь не раздражаться и не ржать с папы, Оскар сказал:

- Моя охрана и без звонка будет вас сопровождать, не беспокойся. Если ты их не видишь, это не значит, что за вами не присматривают. Они так работают, отличные ребята.

Пальтиэль посомневался немного молчанием в трубку и ответил:

- Хорошо. А к которому часу мы должны вернуться? – тут же нашёл он новый вопрос.

- Как Терри проголодается, замёрзнет или просто устанет гулять, так и возвращайтесь.

Пальтиэль на том конце связи покивал и затем спросил:

- Оскар, ты где сейчас?

- Занимаюсь своими делами, как мы и договорились, - уклончиво ответил тот.

- Ты в городе?

- Да.

- Когда ты вернёшься?

- Это важно? – вопросом на вопрос ответил Оскар.

- Важно. У тебя дома ребёнок.

- Я в курсе, папа.

- Когда ты вернёшься? – упрямо повторил вопрос Пальтиэль.

- Сегодня, не беспокойся.

- Ты пообещал, - подчеркнул папа. – Будь дома до полуночи. Иначе получится, что я Терри совру, когда передам твои слова, ты не приедешь к указанному времени, и он будет переживать, спать не будет.

- Я вернусь до полуночи. Всё, давай, удачно вам погулять и, пожалуйста, не вкладывай Терри в голову, что вокруг враги и снайперы.

- Я и не собирался! – возмутился Пальтиэль, защищая своё честное имя человека, которому можно доверить внука.

- Договорились. Пока.

Отклонив звонок, Шулейман вернулся к Тому:

- Папа, звонил, - пояснил очевидное, снова присев на кровать и обведя Тома взглядом. – Он сегодня без предупреждения приехал в гости.

- Вовремя я уехал в клинику, - Том приподнял уголок губ в подобии улыбки.

Оскар внимательно посмотрел на него и вместо переубеждений сказал, как есть:

- Я всё рассказал папе.

На лице Тома отразилось удивление, он стал серьёзным.

- Рассказал?

- О том, что ты в клинике, нет, но о том, что мы снова вместе, рассказал, - сказал Шулейман.

- И как твой папа отреагировал? – настороженно спросил Том.

Они же так расстались, и правды отец Оскара не знает, он считает, что Оскар был в браке жестоким тираном, потому Том сбежал от него и попросил убежища и помощи с разводом.

- Ты удивишься, как и я удивился, но папа отреагировал вполне спокойно, - ответил Оскар.

Том действительно удивился, он же по памяти Джерри помнил, как Пальтиэль вставал не на сторону Оскара, какие слова говорил.

- Спокойно? – переспросил он.

- Да. Цитирую: «Делайте, что хотите, это ваша жизнь, главное, чтобы ваши отношения не вредили Терри».

Том помрачнел, хмыкнул тихо:

- У твоего папы тоже он любимчик.

- Не тоже, - поправил Шулейман, пристально глядя ему в глаза. – У меня среди вас любимчиков нет. А у папы да, Терри любимчик, я всё, вчерашний день, - он усмехнулся, помахал рукой в воздухе, - до меня ему больше нет дела.

- Прости.

- За что? – теперь Оскар удивился.

- За Терри, - Том слегка пожал плечами и потупил взгляд, - он же от меня. Тебе, наверное, очень неприятно, что твой папа теперь его любит и ему внимание уделяет.

Шулейман предпочёл не лукавить:

- Да, бывает немного обидно, - признал он. – Но это чувство не доставляет мне мучений, я его осознаю, рефлексирую и не переношу на Терри. Я не страдаю из-за того, что папа всецело переключился на него, мне так легче, и с появлением Терри мои с папой отношения стали лучше, мы начали лучше друг друга понимать.

Том кивнул, мол, хорошо, что так. Помолчал, думая о чём-то, и поднял к Оскару взгляд:

- Я всё равно не понимаю, в чём смысл и что дальше. Я о нас с тобой, о настоящем и будущем.

- Дальше – жизнь, - философски ответил Оскар, пожав плечами.

- У тебя совсем нет плана? – Том не верил, что это так.

- Совсем, - не бравируя подтвердил Шулейман. – Хватит планов, я тебе уже говорил об этом сегодня. Прости за то, что я мутил планы и в итоге довёл тебя до психоза, это всецело моя вина. Ладно, может быть, не всецело, но на восемьдесят процентов точно моя. Если бы я не держал тебя в неведении и не добил розыгрышем, этого бы точно не произошло. Но смысла думать об этом сейчас нет, как и нет смысла в том, что я запоздало понял, как должен был поступить. Прошлого не изменить, можно только сделать выводы. Я больше не хочу планировать в одного, жизнь всё равно невозможно спланировать, что-то обязательно пойдёт не по сценарию.

Оскар, прошу, замолчи…

- Том, с тобой больше не работают старые методы, теперь в тебя мало потыкать палочкой, чтобы получить определённую реакцию…

- Потыкать палочкой? – переспросил Том, которого резануло это словосочетание. – Когда это ты в меня палкой тыкал?

- Фигурально выражаясь, - пояснил Оскар. – Это грубое изложение цепочки «стимул-реакция». Раньше я знал, какой стимул к тебе применить, чтобы, например, добиться послушания, реактивные цепочки у тебя были примитивными, во многом рефлекторными. Но с тех пор прошло много лет, ты стал глубже, сложнее, ты вырос, в конце концов, и обзавёлся собственным жизненным опытом, своими победами, а я всё никак к этому не привыкну, и я не знаю, как с тобой обращаться. Старые методы и модели отношений уже не актуальны и потому не работают, а по-новому – я не умею. Пока что так. Том, я всё время забываю, что ты взрослый и можешь принимать активное участие в построении наших отношений не хуже меня, а может, и лучше, поскольку все мои социальные контакты, за исключением деловых, давно сложились и все они одинаковы, а ты в этом плане куда более гибкий. По этой причине – потому что забываю воспринимать тебя разумным и равным – я и придумывал всякие планы, мне кажется, что тебя обязательно нужно оберегать, направлять, иначе ничего не получится. Больше не буду, - серьёзно заключил Шулейман. – Потому мои планы и не работают – твоя внутренняя работа перед реакцией сложна и непредсказуема, и потому я от них отказываюсь, каждым своим планом я делал только хуже.

Между ними то и дело возникали паузы, Том поддерживал не каждую поднятую тему. И Оскар решил говорить сам, всё выложить, пока Том слушает и воспринимает. А он слушает – видно. Сейчас не страшно открываться, по крайней мере это открыть – что запутался и облажался и хочет по-другому. Поскольку сохранить отношения важнее, чем быть в них всезнающим королём-самодержцем.

- Я постоянно стремлюсь тобой манипулировать, а надо просто любить тебя и жить с тобой, - сказал Оскар. – Вдвоём как-нибудь разберёмся.

Том смотрел на него и не понимал, не узнавал. Запутывался, терялся, уходил с головой под мутную воду. В разлуке Том мечтал вернуться к любящему Оскару, к которому привык в отношениях и браке, и после встречи в Париже с шоком обнаружил, что он больше не собирается быть нежным и угождающим, может причинить боль словами и ударить. Том заново привык к такому Оскару, вспомнил, что именно таким полюбил его, именно этот Оскар – прямой и жёсткий пофигист – подходит ему. А потом оказалось, что Оскар не тот, каким был когда-то, он снова изменился, просил прощения, хотел делить полномочия.

Кто же Оскар? Какой он на самом деле?

То дрессура, то на равных.

То… То… То…

Оскар, кто ты?

Том не успевал, хватался, держался, а оказывалось, что за фантом. Привыкал, но каждый раз не к тому. Где истина? В чём истина? Чего Оскар от него хочет? В чём их будущее? Есть ли оно? Почему Оскар бросил поводья? Ему, Тому, этого не надо. Оскар же капитан и рулевой в их паре, и если у него не будет плана, если он не будет направлять, то их судно застрянет в тухнущих водах и со временем потонет.

Хотелось зажать уши ладонями и поставить момент на паузу, спрятавшись под одеялом. Пусть жизнь постоит на паузе, а он пока разберётся, нагонит, чтобы не быть вечно выпавшим и непонимающим.

Хорошие таблетки ему давали. Но недостаточно мощные, не справились они. Эмоции поднимались, подстёгивая сердцебиение.

- Оскар, прекрати, - Том не выдержал, зажмурился, зажал уши, согнулся лбом к коленям. – Уйди, пожалуйста.

- Что с тобой? – Оскар удивился, напрягся.

- Оскар, уйди, пожалуйста, - сдавленно повторил Том. – Пожалуйста, уйди…

Том чувствовал, что вот-вот сорвётся и боялся этого, бежал от этого.

- Никуда я не уйду, - отрезал Шулейман и пересел ближе, коснулся руки Тома. – В чём дело?

Том оттолкнул его руку, поджав свою к груди. Повторял просьбу уйти – спасение сейчас – и, опасаясь, что без толку, вытянулся в сторону и ударил ладонью по кнопке вызова.

- Доктор, уведите его, - сказал Том твёрдо, несмотря на пролившиеся слёзы, едва врач зашла в палату.

- Доктор, всё под контролем, - опроверг его посыл Оскар. – Если Тому понадобится помощь, я сам вас вызову.

- Доктор, пожалуйста, уведите его, - с нажимом повторил Том, а в глазах задрожало отчаяние, что никто его здесь не послушает.

Доктор перевела взгляд от Тома к Шулейману, всеми силами воли и профессионализма держась, чтобы не выдать растерянность. Столь сложную дилемму в секунду не решить, и обе альтернативы грозят бедой.

- Месье Шулейман, можно вас на несколько минут? – попросила врач.

Шулейман не желал уходить от Тома, но понял, что доктор хочет обсудить что-то лично с ним, потому встал и вышел вместе с ней из палаты, вопросительно кивнул. Не успели они толком поговорить, как дверь распахнулась, в коридор решительно вышел Том и, растерев кулаком по щекам остатки слёз, вздёрнул подбородок:

- Скажите сейчас, есть шанс, что меня здесь будут слушать или вы слушаетесь только его? – Том ткнул пальцем в Оскара и затем скрестил руки на груди, ожидая ответа и переводя взгляд между Оскаром и доктором.

- Месье Каулиц, вы наш пациент, и мы будем действовать в ваших интересах, - профессионально ответила врач.

Том метнул по ним ещё один взгляд, кивнул, удовлетворившись ответом, и вернулся в палату, закрыв за собой дверь.

- Месье Шулейман, пройдёмте в кабинет, - сказала доктор, ладонью указав направление.

За закрытой дверью кабинета она мысленно собралась и перешла к делу:

- Месье Шулейман, я не во власти что-либо вам запретить. Поэтому давайте сразу проясним один момент. Если вы хотите во что бы то ни стало быть рядом с Томом, я не буду пытаться вам препятствовать и со своей стороны персонал клиники будет делать всё возможное в данных условиях, но в таком случае мы не можем гарантировать грандиозных результатов. Если же для вас в приоритете лечение Тома, то я попрошу вас на некоторое время воздержаться от посещений.

Лечение Тома для Оскара в приоритете, иначе бы не сдал его сюда. Но и видеть Тома хочет. Дилемма. Несложная.

- Мы подберём компромиссный вариант, - кивнул Шулейман.

- Хорошо, - доктор тоже кивнула. – В таком случае я прошу вас сейчас не возвращаться к Тому. Сейчас ему дадут лекарство и будут подбирать более действенную медикаментозную терапию. Возвращайтесь домой.

- Я здесь подожду и через часа три-четыре зайду к нему.

- Месье Шулейман, будет лучше, если сегодня вы больше не вернётесь к Тому. Не хочу сказать о вас ничего плохого, но на данный момент вы для Тома раздражитель, причины чего нам пока неизвестны.

- Я подожду, - утвердил своё Оскар.

Том полулежал на кровати, опёршись спиной на подушки, и напряжённо поглядывал на дверь и нервно дёргал ногой в ожидании прихода кого-то из медиков. Долго ждать не пришлось. Том объяснил своё состояние и попросил дать ему что-то, что успокоит нервы, но не вызовет сонливости. В его интересах успокоиться.

Себя надо беречь. Он уже сорвался с нервов и поймал жёсткие галлюцинации, получив из простой истерики настоящий психоз. Повторения этого не хотелось категорически. Хватит. Том решил любить себя и заботиться о себе. Надо пользоваться тем, что предлагают. Пусть это будет медикаментозная поддержка и лакшери клиника, раз уж он здесь.

Глава 2

Кто,

Если не я твоя мишень,

Так стреляй, стреляй, стреляй в меня!

Натянуты нервы,

Что ты медлишь,

Стреляй, стреляй, стреляй в меня!

Две пули в сердце,

Даже не целься,

Некуда деться мне от тебя,

Я твоя мишень

Так стреляй!

Nansi, Sidorov, Стреляй©

Как и решил, Шулейман никуда не уехал, переждал время, перекрутившись в клинике за просмотром электронной почты, кофе и прочим, и ближе к вечеру поднялся в палату Тома. Том стоял у окна, глядя куда-то за стекло, обернулся на звук открытия двери и вытянул перед собой руку:

- Стой.

Оскар остановился сперва, но затем сделал шаг вперёд. Том вновь вскинул едва опущенную руку:

- Стой, - громче. – Не подходи ближе.

В свою очередь Том подался назад, прижимаясь к подоконнику и не сводя с Оскара следящего, напряжённого взгляда. Дальше Шулейман не пошёл, вопросительно выгнул бровь, удивлённый реакцией Тома, его такой не то просьбой, не то требованием. И кивнул в сторону кресла:

- Сесть-то мне можно?

- Нет, - отказал Том. – Оставайся стоять на месте.

- Можно узнать, почему?

Шулейман смотрел на Тома пристально, ловил изменения в его лица и в отчего-то беспокойном взгляде. Что с ним? Как переклинило в один момент. И с чего его переклинило, Оскар не понимал и в том числе поэтому вернулся, не мог спокойно уехать без понимания ситуации, на ноте подвешенности в воздухе, когда хрень какая-то развернулась, а он даже предположить её причину не может, поскольку вообще не в теме.

Том только покачал головой. Не только доктор, но и сам Том понял, что Оскар вдруг начал действовать на его состояние пагубно, так как до его визита был спокоен, и стремился спасать свои нервы, как мог. Самым примитивным способом – держать раздражитель на расстоянии. Потом будет разбираться, что к чему и почему, а пока надо вернуть и сохранить душевное равновесие.

- Зачем ты вернулся? – спросил Том.

- Затем, что ты здесь, и мы как-то странно завершили встречу.

Том снова покачал головой и сказал:

- Оскар, доктор наверняка тебе сказала, что тебе лучше повременить с посещениями, - скрестил руки на груди, глядя на Шулеймана серьёзно, чуть исподлобья.

- Сказала, - без довольства подтвердил тот.

- Послушай её. Уйди, пожалуйста.

- Нет. Я и доктору сказал, что мы найдём компромисс.

- Оскар, если ты не слушаешь её, послушай меня. Уйди.

В глазах Тома действительно прошение, прошение с налётом усталости и ещё чего-то. И Шулейман этого – состояние Тома – в упор не понимал. А не понимать он очень не любил.

- Что с тобой? – спросил Оскар. – Мы нормально разговаривали и вдруг – что? Что случилось?

Том не хотел отвечать, не хотел разговаривать. Хотел остаться в одиночестве.

- Уйди, пожалуйста, - повторил Том вместо ответа на вопрос. – Если ты хочешь, чтобы я был в порядке, сейчас – уйди.

Вот так номер. Неприятненько. Отправляясь сегодня в клинику, Шулейман был готов, что Том его погонит, будет смертельно обижаться, скандалить и даже как летом требовать разрыва, но был не готов к тому, что Том будет спокойно и серьёзно просить его уйти. Как будто он ему не нужен. Что ж, он явно что-то упустил, он это понимал и до текущего разговора. Надо восполнить пробел в картине и исправить положение.

- Ответь мне на один вопрос, и я уйду, - также серьёзно сказал в ответ Оскар.

Том беззвучно вздохнул:

- Оскар, не сейчас. Я не хочу сейчас разговаривать.

- Или ты ответишь, или я остаюсь, - обозначил ультиматум Шулейман.

Уходить он не собирался в любом случае, был не готов сейчас оставить Тома и уехать домой. Но Тому нужен стимул, чтобы он пошёл навстречу. Эту маленькую хитрость Оскар себе позволил и заранее простил.

Выжидающе посмотрев на Тома секунд тридцать, Шулейман сказал:

- Я так понимаю, молчание – знак согласия. Я задам вопрос. Вопрос – что ты просил меня прекратить?

Том молчал, закрывшись перекрещенными на груди руками. Если Оскар сам не понимает, то о чём говорить? Если Оскар не слушает его, то какой смысл говорить? И говорить по-прежнему не хотелось, очень. Том не мог вспомнить, когда в последний раз настолько сильно хотел, чтобы его оставили в покое, наедине с собой. Чтобы Оскар оставил.

Том хотел попросить перерыва. В отношениях. Устал переживать, дёргаться, надеяться. Не от обиды, злости и боли, как было летом, хотел перерыва, а потому, что устал от Оскара. Впервые в жизни устал от него. Внезапно, стремительно и всепроникающе, и это тот редкий случай, когда чётко понимал себя и свои желания, и мысль о расходе отнюдь не пугала, наоборот. Единичный случай, каких по пальцам одной руки сосчитать за всю его жизнь. Уверенно хотел бросить моделинг, хотел заниматься фотографией и хотел вывести шрамы. И теперь хотел перерыва в отношениях, и чтобы Оскар не приходил. Хотел не видеть его хоть какое-то время

Надолго ли расход, навсегда ли? Едва ли. Они же вправду притягиваются, как магниты. Однажды листая ленту в инстаграм, Том в подписи к чьему-то посту прочёл цитату о красной нити, которой связаны двое, которым суждено быть вместе, и они непременно встретятся и будут встречаться столько раз, сколько будут расставаться. Фантазия ли это философа-романтика или что-то в этой мысли есть, но для них с Оскаром она справедлива, они снова и снова встречаются, словно им на судьбе написано быть вместе. Хотя так быть не может, слишком они разные, из разных миров, и знакомство их было чертовски случайным, сотканным из десятков сложившихся обстоятельств.

Том чувствовал на языке вкус сидящих в голове слов. Том знал, что, если произнесёт их, выдохнет спокойно. Но что-то не давало сказать. То, что всё станет ещё непонятнее, перерыв обязывает думать о том, что дальше, нужно ли дальше и как. И то, что Оскар может справедливо оскорбиться и перестать оплачивать его лечение. Оплачивать своё нахождение в клинике Том мог и сам, едва ли день здесь стоит миллион, таких расценок не бывает. Но отношение к нему изменится и будет менее трепетным без статуса партнёра Оскара Шулеймана, который лично доверил его здешним докторам. А Том хотел остаться в клинике, хотел лечиться и чувствовал, что ему здесь могут помочь.

Стыдно смотреть на Оскара и думать, что используешь его как кошелёк и протекцию. Но что поделать, сам себе Том не мог обеспечить такой же уровень обслуживания. И ругаться не хотел, а не факт, что они не поругаются, если скажет о разрыве. Не имел моральных сил на ссору на повышенных тонах и выяснение отношений. В том числе потому, что, по его ощущениям, никаких отношений между ними сейчас нет, они на дне пропасти.

Вопрос прозвучал, но в ответ тишина да тиканье стрелок в голове, никакой задумчивости, мыслительной работы на лице Тома, которая оправдала бы молчание. Том смотрит и молчит, в какой-то момент взгляд отвёл. Он вообще слышал обращённые к нему слова? Не мог не слышать.

- Том, без диалога у нас ничего не получится, - терпеливо попытался Оскар, понимая, что сейчас им остаётся только говорить, говорить и ещё раз говорить.

Без ответа он не уйдёт. Тома наедине с чем-то, что его перемкнуло, нельзя оставлять.

- У нас и с диалогом не получилось, - хмыкнул Том.

Сейчас он испытывал скепсис абсолютно ко всему.

Шулейман почувствовал в словах Тома тот загадочный ответ, что же случилось, но не явный, а намёк. Надо раскручивать клубок, развивать тему.

- Если ты не скажешь, что ты просил меня прекратить, я не смогу этого сделать, - сказал Оскар максимально чётко по смыслу.

А тон его говорил – пойди мне навстречу, я готов меняться, но подскажи мне, в каком направлении, чтобы помочь тебе и нам двоим. Что мне сделать, чтобы не выводить тебя, чтобы тебе было лучше.

- Это и прекрати, - Том хотел молчать о своих чувствах, но не сдержался.

- Что прекратить? – Оскар непонимающе нахмурился.

Дебильное ощущение – полное непонимание. Тупое непонимание, и никакой стратегии успешного выхода из этого пренеприятного состояния в помине нет. Оскар слишком редко оказывался тем, кто не догоняет.

В этот раз Том ответил:

- Прекрати подстраиваться под моё удобство. Прекрати извиняться, признавать свои ошибки с сожалением, говорить о своей слабости и страхе.

Шулейман помрачнел на глазах, смотрел на него серьёзным, потяжелевшим взглядом:

- Хочешь, чтобы я молчал о своих чувствах и притворялся «железным человеком»?

- Нет, я хочу, чтобы ты был таким, - высказал Том в глаза, пусть их разделяли метры просторной палаты. – А ты не такой, - покачал головой с сожалением.

Блядство. Почему если Тому открыть душу, он в неё плюёт, а ты ещё и виноватым получаешься? Второй раз Оскар открылся ему, хотел по-хорошему – а итог тот же, только быстрее значительно.

Том не всё сказал, после короткой паузы продолжил мысль-откровение:

- Я уже не знаю, какой ты.

Дежа-вю. Прям мощное, как выстрел в затылок, и неожиданное до чёртиков. Оскар же то же самое Тому говорил, совсем недавно.

- Я запутался, - говорил Том. – Когда мы встретились в Париже, ты говорил, что вернулся к тому, каким был прежде, что это твоё естественное состояние, а все изменения были от больной любви ко мне и тебе самому приносили страдания. Я был в шоке, потому что не к такому человеку я возвращался, не к тому, кто груб со мной, но я вспомнил или понял, что именно такой ты подходишь мне идеально, именно такого тебя люблю. Я принял это, я принял все твои условия, поскольку это правильно – ты должен быть собой, каждый должен быть и имеет на это право, это главное, тем более мне и самому это нравилось, даже когда не нравилось. Я принял, Оскар, что ты не нежный и потакающий и что ты пришёл-вернулся к тому, как тебе лучше. А потом вдруг оказалось, что неправда это, ты не такой, каким был вначале. Ты начал вести со мной бесконечные нудные разговоры, просить прощения, говорить, как ты ошибся, беречь меня, обещать не обманывать меня, не разыгрывать, не обижать, не руководить мной, вместе всё решать. Получается, ты настоящий всё-таки такой, каким был в браке, и ты меня или самого себя обманывал? Или нет? Оскар, кто ты? Ты вечно обвиняешь меня, что я ни в чём не могу определиться, а ты сам-то определился? Оскар, кто ты? Какой ты на самом деле?

В карих глазах злость и требовательность, готовность рушить и разбирать камни.

Каждое слово – как удар по лицу и под дых. Том им недоволен, разочарован. Сука, кто б сказал, что кто-то будет бросать недовольство ему в лицо. Кто, главное, бросает. Мелочь, зазнавшаяся тем, что ему всё можно.

Шулейман достал ладони из карманов и пошёл через палату. Том выкинул вперёд руку:

- Не подходи! Вернись на место.

В край распоясался мальчик, обнаглел, думает, что может указывать, что его послушаются. Оскар остановился на середине палаты и разомкнул губы, которые на протяжении пламенной речи Тома были сжаты в жёсткую, бледную линию:

- Я хочу разговаривать с тобой не через всю палату, и я буду там, где посчитаю нужным.

- Отойди, - не опуская вытянутой руки, сказал Том, уверенный, что он ведёт. – Я сразу обозначил, что буду разговаривать, только если ты будешь на расстоянии.

- Подойди, - вместо ответа на его слова.

- Нет.

- Подойди ко мне, - распоряжение и долгий, сгибающий взгляд.

Том уже умел это выдерживать, давно не мальчик, который тушевался от одного взгляда. Скрестив руки на груди, он прислонился бёдрами к подоконнику и немного задрал голову с вызывающе бесстрашным взглядом на Оскара, явственно показывая, что не подчинится.

Ладно, сейчас он готов уступить, рассудил про себя Оскар. Поскольку, если не уступит, можно упустить момент истины, свернуть в побочное русло беседы.

- Спрашиваешь, какой я на самом деле? – произнёс Шулейман. – Окей, я тебе скажу. Правда в том, что я действительно не такой, каким был в браке, те положительные качества я развил в себе самостоятельно, но искусственно. Но я и не такой, каким был когда-то. Я думал, что вернулся к себе, но время показало, что я заблуждался на свой счёт, я не могу быть таким, потому что многое изменилось. Прежде всего изменилось моё к тебе отношение. Я не могу плевать на того, кто мне дорог, я хочу проявлять к тебе нежность и заботу, это мои искренние желания, поскольку я тебя люблю. На протяжении времени притирки, с Парижа и до твоего переезда ко мне, я боялся показывать тебе хорошее отношение, я считаю это своей уязвимостью, так как в прошлый раз для меня дерьмово закончилось. Но постепенно я начал расслабляться и ослаблять защиты: сначала начал бегать за тобой, потом признался, что люблю, а потом уже и не скрывал, что хочу быть с тобой. Незаметно как-то для меня получилось. А потом, это уже о ближайшем прошлом вплоть до сегодняшнего дня, меня опять начало подклинивать, что с тобой этого нельзя делать, а это, наоборот, надо, поскольку к тебе нужен особый подход, и вообще, тебя нужно любить, уважать и так далее, чтобы быть вместе, а я перед тобой виноват, что накладывает отпечаток на должное поведение. В итоге – я тот же человек, кем был когда-то, мне по-прежнему свойственен пофигизм, приколы, жёсткость и тому подобное, но, во-первых, я на десять с половиной лет старше того себя, каким ты меня узнал, во-вторых, к тебе у меня особенное отношение, с тобой я могу быть и нежным, и волнующимся, что не исключает того, что я остаюсь собой, тем собой, каким и был, но с добавлением новых черт, проявляющихся в специфических условиях, то бишь в определённых моментах с тобой. На сто процентов таким, каким был в начале нашего знакомства, я уже никогда не буду без притворства элементарно потому, что мне на тебя больше не плевать, а тогда было.

Это уже совсем другая откровенность. Не нож, доверчиво отданный Тому в руки, а сухая правда, которую невозможно использовать против него, поскольку сердце захлопнулось. Эта огнеупорная раковина в закрытом состоянии неуязвима.

- Ты уловил суть, или подсократить изложение до выводов? – осведомился Оскар.

- Уловил, - Том кивнул. – Таким, каким был, ты уже никогда не будешь, потому что повзрослел, и твоё ко мне отношение изменилось, ты не запутался в себе. Или запутался? – взглянул на Оскара с долей сомнений и непонимания.

- Немного, но это уже пройденный этап, - ответил тот и через паузу задал вопрос: - Что ещё? Говори, раз начал. Тебе наверняка есть, что ещё сказать. Я послушаю, - скрестил руки на груди, прямо, выжидательно глядя на Тома.

Том почувствовал – да и видел – перемену в настроении Оскара, что зародило сомнения в надобности продолжать вываливать свою правду. Но Оскар прав, надо закончить, раз открыл эту тему. Надо рубить сразу. Пусть лучше они расстанутся сейчас, чем будут мучить друг друга до бесконечности.

- Ты сказал, что больше не будешь ничего планировать, что мы будем в обсуждении решать вопросы и вместе строить отношения, - начал Том. – Ты и сейчас хочешь, чтобы я говорил, чтобы мы разговаривали, чтобы что? Чтобы стало лучше? Я больше не хочу ничего обсуждать, - покачал головой, хмуря брови. – Хватит. Пусть оно само как-то складывается, а я не хочу постоянно обсуждать, что есть и что надо исправить-улучшить. Пусть идёт, как идёт.

- Оно само не бывает, ты в курсе? Мы не герои романтического кино, у которых на экране показывают только хорошие моменты гармонии, это жизнь.

- А я не хочу! – Том думал просто рассказать, но заводился эмоциями. – Если никак без плана, без решений, то пусть это происходит в обход меня. Я не хочу в этом участвовать, - взмахнув руками, перекрестил их перед собой в ярком знаке прекращения. – Ещё планы. Как ты не будешь их строить? У нас же ничего не получится, если ты не будешь управлять. Ты меня спросил, надо ли мне всё решать вместе? Мне не надо, - крутанул головой. – Не обманывай меня, а в остальное меня посвящать не обязательно. Спроси: «Том, ты хочешь переехать?» и в других подобных решающих вопросах советуйся, и всё, этого мне будет достаточно.

Какой продуктивный на вскрытие правды разговор. Оскар и не ожидал, что столько всего узнает о Томе и о себе от его лица. Он принял к сведению. Хорошо, что поговорили. Этот диалог отрезвил. Не только с Тома, с него тоже хватит.

Шулейман быстрыми шагами подошёл к Тому. Том не успел отшатнуться на достаточное расстояние, не подумал, что надо. Без паузы на устрашение Оскар ударил его кулаком по лицу. Том развернулся назад, упал на подоконник, ударившись нижним ребром. Поднялся, зажав ладонью щёку, и уставился на Оскара огромными, распахнутыми глазами; из носа тонкой струйкой потянулась кровь.

- Зачем ты это сделал? – тихо, на пределе непонимания.

- Я предупреждал, что могу ударить, если ты меня выведешь. Ты вывел – я ударил.

- Ты сделал это для меня? – Том держался за побитую, немеющую щёку, но боль не останавливала от выяснений. – Я сказал, что мне нравится, когда ты более жёсткий, и тут же ты меня бьёшь. Получается, ты и это делаешь для меня, подстраиваешься, не надо бить меня для меня, это какой-то маразм.

- Я вспомнил, что ты маленькая дрянь, которую надо периодически поколачивать, чтобы был толк, - сказал Шулейман, безжалостно пробивая словами.

В глазах Тома изумление, снова непонимание. Оскар назвал его дрянью? Это настолько унизительно, неприятно, зацепило холодным оружием куда-то за грудину, что слова закончились, мог только хлопать ресницами. Это резкое, оскорбительное, режущее слово, словно личный триггер.

- Оскар, ты назвал меня… - с шоком, с огромными глазами.

Шулейман его одёрнул:

- Рот закрой. Сейчас я говорю, - глубоким, жёстким голосом. – Не всё я делаю для тебя, снимай корону пупа земли, она тебе не по размеру. Но кое-что я для тебя сделаю. Ты хотел, чтобы я имел план и управлял? Окей, лови план – ты лечишься, если повезёт, то тебе помогают вправить хоть одну извилину, если нет, то нет, убедимся, что в твоём случае медицина бессильна. Потом ты возвращаешься ко мне, и мы живём вместе. Или нет, тут я пока не определился, посмотрю по обстоятельствам и твоему поведению. А будешь ерепениться, я тебе такой жесткач устрою – закачаешься. Ты не знаешь, на что я способен, не познал на себе, но можешь познать, и я тебе очень не советую до этого доводить.

Говорить всё это Оскару неприятно, но Том настолько пошатнул его, что хотелось сделать больно в ответ, задавить, поставить на место, чтобы, блять, осознал и не смел. Чтобы хоть чуть-чуть ослабли буря и боль в груди.

- И предупреждаю сразу – обидишь Терри – я обижу тебя, - продолжал Оскар. - Всё, что ты сделаешь ему, я сделаю с тобой. Убьёшь его, неважно, ты или Джерри, твой помощник, я рассматриваю такой вариант, потому что ты ж неадекватный, так вот, убьёшь – я убью тебя, без разбирательства и права объясниться. Не сам, разумеется, но я буду присутствовать, чтобы убедиться, что ты исполнителям приговора мозги не запудришь и не сбежишь.

Во взгляде Тома шок, боль, обрушение реальности. Боль физическая перестала ощущаться, заморозилась. Том открыл рот, чтобы спросить, как Оскар может такое говорить, неужели он вправду может так с ним поступить. Шулейман не дал ему и слога вымолвить, дал пощёчину – скорее шлепок, но его хватило, чтобы заставить Тома рефлекторно зажмуриться на миг и заткнуться.

- Хотя нет, к чему усложнять? Я просто не допущу тебя до Терри. Буду держать тебя поближе к себе и подальше от своего дома. Меня такой вариант вполне устраивает, поскольку меня совсем не устраивают дурдом на дому и бесконечная нервотрёпка, которые ты мне организовал. Право жить со мной надо заслужить.

От воинственного желания Тома ломать не осталось и следа. Он терял почву под ногами, терял очертания привычного мира и стыл, как на безжалостном ледяном ветру. Теперь хотелось только того, чтобы это падение с обрыва на растерзание ветрам закончилось, остановилось, вернулось в исходную точку; чтобы Оскар перестал бить его словами, ломая кости и внутренний стержень, который уже не выдержал.

- Докторам скажешь, что упал, - бросил Оскар, отходя от него.

- Не поверят, - тихо, без намёка на претензию и вызов отозвался Том.

- Сделают вид, что поверят, - уверенно сказал Шулейман и покинул палату.

Сейчас ему больше нечего сказать и видеть Тома не хочется. Оскар спустился на первый этаж, вышел на улицу, сел в машину и, заведя двигатель, вдавил педаль газа, срывая авто с места, прочь от фешенебельной клиники, где за стеклом окон его раковая опухоль.

Так, блять. Опостылевшее в недавнем прошлом словосочетание простреливало в центр мозга. Так, блять. Нервы и эмоции бушевали в голове и в теле, напрягая мышцы до деревянного состояния. Так, блять. Нет, в таком состоянии домой нельзя, Терри не должно коснуться то, что его биологический недопапаша психологический садист, неустойчивый психбольной и вообще из тех, кто подлежит усыплению, чтобы не мучился и окружающих не мучил. Сука… Велел бы сделать ему смертельную инъекцию, если бы не понимал, что вовек не забудет. Что эмоции улягутся, а вернуть человека с того света даже с его возможностями не под силу.

К Тому зашла медсестра и не сдержала обескураженности во взгляде, увидев его побитое лицо. Он и запёкшуюся кровь под носом вытереть не удосужился.

- Я упал и ударился об подоконник, - сказал Том, опережая вопросы и недружелюбно глядя на девушку исподлобья.

Медсестра не поверила, по глазам видно. Она произнесла:

- Месье Каулиц…

- Не надо меня жалеть, - перебил Том, говоря холодно, строго. – Вы меня лечить должны, делайте свою работу.

Отыгрывался на той, кто не могла ответить. И просто держал оборону, поднимая щиты на опережение, чтобы в душу не лезла, не трогала рану, которая сугубо личная и охраняемая от чужих посягательств. Со всеми он мог быть таким – заносчивой стервой и тем, кого хрен обидишь. Со всем остальным миром, кроме Оскара, Оскар быстро сбивал с него спесь.

- Месье Каулиц, я только хотела спросить, принести ли вам крем для заживления синяков, - убедительно солгала медработница, поняв, что в это дело ей лучше не лезть.

Немного неловко вышло. Но Том того не показал, сказал:

- Принесите. Нет, не надо. Нет, принесите… Всё-таки не надо…

Том нахмурился, мотнул головой. Не мог определиться, не мог определиться даже в этом плёвом вопросе. Не знал, чего хочет, что лучше: чтобы Оскар видел синяки немым укором ему, да и персонал чтобы видел, или быть красивым с чистым лицом.

- Принесите, а я подумаю, воспользоваться им или нет, - определился Том, не определившись. – И инструкцию не забудьте.

Медсестра ответила, что сделает, и вышла. Том заламывал пальцы, прикусил кончик большого. Пока никто посторонний не видит, можно не держать лицо и быть слабым, потерянным и нервничающим.

На полпути к дому Шулейман вывернул руль, уходя на второстепенную дорогу. Сейчас погоняет по городу и остынет. Скорость, музыка в салоне, дорога впереди – отлично сгоняют стресс. Так он и после развода лечился, сразу как вышел из здания суда. Скорость – его верная подруга, которая никогда не подводит. Круг за кругом мысли выветривались из головы, сердцебиение успокаивалось. Но не до конца. Что-то не так, неужели скорость-подруга подвела? Теперь Оскар мог мыслить трезво и, свернув к обочине и остановившись, задумался: что же продолжает тревожить его покой, глодает изнутри, тянет? Барабанил пальцами по рулю, крутя мысли в голове, прощупывая свои ощущения. Тянет… Это ощущение превалирует над прочими и стоит у них во главе, значит, от него и нужно отталкиваться. Почему тянет? Неправильная постановка вопроса. Правильный вопрос – куда тянет? К Тому, будь он неладен, потому что всё равно любимый и потому, что встреча завершилась на непонятной ноте. Тянула обратно незавершённость.

Приняв то, чего хочет и что будет делать, Оскар сдал назад и крутанул руль, поддавая газа, развернулся через полотно проезжей части, нарушив сразу три правила движения. Вернулся к сияющей клинике, оставил машину на парковке, звякнув ключами в руке, и пошёл к крыльцу, по вестибюлю, поднялся на нужный этаж.

Том уже сидел на кровати, обнимая колени, поднял голову, едва дверь открылась. В больших глазах отразилось удивление – он явно не ожидал снова увидеть Оскара так скоро.

- Мы вместе, ты понял? – сходу сказал Шулейман.

- Понял, - кивнув, послушным эхом отозвался Том.

- Отлично. Я вернулся уточнить этот момент, а то приехал бы завтра, а ты мне опять удивлённо: «Оскар, мы же расстались?». Не расстались.

- Ты приедешь завтра? – Том изломил брови.

Он хотел, чтобы Оскар не приходил какое-то время? Больше не хотел, то желание забылось, растаяло, как и не было его.

- Скорее всего, - неточно ответил Шулейман.

Определённости Том не заслужил. Том смотрел щенячьими глазами, да только это не трогало, поздно уже. Сейчас – поздно. Потом… Тормознуть себя, не надо думать о том, что будет потом, сейчас точно не надо.

Оскар развернулся и пошёл на выход. Почти ушёл – остановился на полпути, притянутый чем-то, не позволившим выйти за дверь. Обернулся – Том так и сидел на кровати, смотрел на него большими глазами. Тяга непреодолимая, медленно скручивающая суставы и внутренности. Искра. Шулейман быстрым, стремительным шагом преодолел разделяющее их расстояние и ударил Тома по лицу. С отмахом, кулаком. От боли Том не пискнул, но сжался, невольно съехав ниже от удара, вскинул к Оскару пуще прежнего непонимающий взгляд.

- А это за что? – вымолвил тонким, дрогнувшим голосом.

- Просто так. Нравится тебе такой расклад, при котором ты никогда не знаешь, когда прилетит по лицу? Кстати, при подобном обращении твои симпатичное личико быстро потеряет привлекательность, и я тебя брошу, я же тебя, по твоей логике, только для койки держу. И впрямь, зачем мне калечный не только на голову, но и на лицо? А нового, к кому пристроиться, ты не найдёшь, ты уже не мальчик, и твой образ вечного ребёнка с распахнутыми глазами совсем скоро перестанет быть привлекательным и начнёт выглядеть отталкивающе, он уже вытягивает только за счёт того, что ты выглядишь моложе своих лет, а ничего другого ты не умеешь и предложить не можешь.

Том знал его, Оскара, слабые места и бил по ним. Том и был его единственным, сплошным слабым местом, потому не промахивался. Но и Оскар знал слабые места Тома и отплатил ему той же монетой – бил в уязвимости, болевые точки. Внешность, возраст и никчёмность. Даже сильнее ударил, чем Том его. Слышал хруст грудной клетки Тома, которую раздавил ногой. Том и дышать перестал, снизу неверующе глядя на Оскара.

Вторая попытка уйти тоже провалилась. Видел Тома – и притянутое спокойствие слетало к чертям. Как и не уходил, не кружил по городу, в этот раз подруга-скорость подвела. Эмоции ожогом по нервам. Шулейман ринулся обратно, схватил Тома за грудки, вздёргивая с кровати, и притиснул к стене. Ударил – и опять за грудки. Тряс, сжимая его футболку под горлом, давя кулаком.

- Оскар… больно…

Биться лопатками и позвоночником об стену очень неприятно. Больно и страшно, что хребет не выдержит. Не сопротивляясь, лишь прося пощады, Том пальцами цеплялся за руку Оскара. Получил пощёчину другой его рукой, о которой забыл.

- Что ты, блять, со мной делаешь?! – кричал Шулейман Тому в лицо, продолжая колотить его об стену.

Отпустил только для того, чтобы ещё раз вмазать по лицу. Нос не сломался, но кожа на переносице лопнула кровавой трещиной. Полоса слезы, кровь. Оскар взял Тома за горло, запрокинув ему голову. Том раскрыл рот, схватился за руку Оскара, перекрывшую дыхание.

- Оскар… - хрипом.

Распахнутые глаза, неистовая пульсация под гордом из-за нехватки кислорода, боль от давления на хрящи гортани. Мог ли Том защищаться? Хотя бы попытаться? Бить ногами? Мог. Но не делал этого, даже мысль не промелькнула, что может. Только взывания-просьбы, распахнутые глаза и непонимание в них, которое сильнее страха.

Раньше, чем Том начал серьёзно задыхаться, Шулейман убрал руку, отступил на шаг – и ударил другой рукой. Оскар больше не прижимал его к стене, не держал, и Том не устоял под ударом, упал под подоконник, сложив ноги сломанной куклой.

Кровь кипела и сворачивалась, оседая палящим осадком на стенках вен. Самый страшный зверь – раненый зверь, он бьётся не на жизнь, а на смерть – на смерть обидчика. Оскар встал перед Томом, думая, что остановился, выплеснулся. Всё. Но Том поднял к нему взгляд – и по нервам снова полоснуло, сворачивая крышу набок. Резкое движение вперёд, замах. Промахнулся в запале, метил бить по щекам, относительно безопасным частям, но попал в глаз. Том захныкал, сгорбился, закрывая ладонью правый глаз. Испугался того, что глаз не открывается, боли и непонятных ощущений под веком.

Остановиться бы. Достаточно. Том уже на полу, он избит и плачет. Но каждый раз, когда останавливался – несло снова, сносило ещё дальше. Удар ногой. Второй – в лицо, а Оскар обут. Том свалился вбок. Поднялся обратно в сидячее положение, опираясь на дрожащие руки. Пока больше не пытался посмотреть на Оскара, не пытался узнать, за что ему эта экзекуция.

Сука!.. Мысленным воем в голове.

Блять, блять, блять, блять, блять, блять, блять, блять, блять, блять, блять.

Лучше бы не возвращался. Лучше бы вообще не приходил сегодня. Так бы не было разговора, с которого начались взаимные раны, не натворил бы бед. Том же просил – уйди. Почему не послушался? Почему, блять, хотел как лучше, а получился пиздец?

Попустило. Совсем. Из мозгов выветрился ядовитый угар. С глаз спала пелена, являя взору отвратительную, расписанную кровью картину того, что натворил. В палате застыла мёртвая тишина, Том если и плачет, то беззвучно. Сидит, согнувшись, лицо скрыто спутавшимися волосами. Дышит неслышно.

Выдох, взгляд – и сил нет. Полное опустошение. В глазах и всём существе усталость, тянущая вниз. Хочется вздохнуть, закрыть глаза и сесть на пол рядом с Томом. Потом, немного позже, притянуть его к себе, обнять и никуда не отпускать. Потому что всё равно родной, необходимый… Целовать в разбитые губы, невесомо обводить кончиками пальцев уродующие отметины боли на бледной коже, просить прощения и как-то всё исправлять. Но Оскар себе этого не позволил, лишь в голове прожил так живо, что на мгновения в реальности расхотелось жить. Что сломано, то не склеишь. Сейчас – нет, и никакой слабости. Шулейман развернулся и пошёл к двери.

Чувствовал взгляд в спину, знал – Том поднял голову и смотрит, как он уходит. Тянуло обратно? Да, но теперь иначе – упасть рядом с Томом, обнимать и каяться во всех грехах. Потом долго молчать вдвоём, поскольку сам запутался, потерялся и измотан, и говорить нечего, пока никак. Потом пообещать, что непременно найдёт выход, и костьми лечь, чтобы так и было. Но не надо.

Не надо. Он не покажет слабости и разбитости.

Не оглянувшись Шулейман покинул палату, оставив избитого Тома сидеть на полу, непослушной рукой растирая кровавые сопли.

Как будто конец. Может, и вправду конец. Конкретно сейчас нет сил бороться за и смысл на последнем издыхании. Смысл умирает, когда ты убиваешь его собственными руками.

***

Пальтиэль с Терри вернулись домой через полчаса после Оскара. Там же, на прогулке, поужинали в ресторане, шеф-повару которого пришлось напрячься, чтобы угодить – нет, не ребёнку, а Пальтиэлю, поскольку на подходе к ресторану Терри нафантазировал блюдо, которое хотел бы съесть, а такого в меню не оказалось, и старший Шулейман велел неукоснительно исполнить детскую задумку. Блюдо получилось таким, что никто, кроме Терри, это не стал бы есть, но ему понравилось. Шеф-повар заслужил похвалу от взыскательного гостя, который цербером следил, чтобы любой каприз мальчика исполнялся.

Терри прибежал делиться впечатлениями от насыщенного дня. Оскар слушал его, смотрел на его улыбчивое лицо, выражающее десятки эмоций, и поймал себя на том, что не может реагировать на Терри спокойно, как обычно. В нём же всё – стопроцентно черты Тома. Смотрит на него и видит Тома. Образ Тома накладывался на мальчика проекцией-призраком. Очень плохо.

Что, если у них с Томом не получится? Если счастье останется лишь в прошлом? Если придётся принять решение расстаться, поскольку иначе никак? Что, если при этом самом дурном исходе Терри будет напоминать ему Тома, и будет реагировать на него неадекватно? Если не сможет себя переломить и держать под контролем? Что, если начнёт срываться на Терри, как на нём самом папа срывался, если перестанет любить Терри за то, что он – это он, и будет кривиться на него от того, что этого ребёнка никак не касается? Оскар похож на маму, а Терри – маленькая копия Тома.

Оскар меньше всего на свете хотел повторить папину историю. Но что, если он не справится? Действия контролировать можно, но эмоции и мысли зачастую не поддаются волевому контролю. А Терри ведь будет чувствовать… и он будет чувствовать, что отношение к мальчику изменилось. Если так, он обязан сыграть на опережение, найти в себе силы и волю и отдать Терри папе или в другую семью, он не должен допустить для Терри того, что сам пережил. Но бедному Терри и так хватило того, что его перекидывали из рук в руки… Он не сможет доверять, если его ещё раз предадут, для маленького ребёнка это и есть предательство – когда важный взрослый отдаёт его и больше не появляется. Шансы Терри на счастье понизятся в геометрической прогрессии, если ему снова придётся начать сначала, на новом месте, оставив то, что считал своим.

Тварь он, тварь, что думает такие мысли. Что чувствует. Что феноменальное сходство Тома и Терри из того, что освещало сердце, стало проблемой. Что она приобрела форму топора, зависшего над запланированным счастливым будущим. Никакой он не сильный, не сильнее папы, если допустит это. А как не допустить? Ломать себя и претворяться чревато, всё равно что-то вылезет. Как сейчас – нет-нет да подёргивало нервы, смотрел на детское личико – и видел Тома, улыбающегося и тараторящего, с изумлённо распахнутыми глазами и, наконец, бросающего ему слова, которые по ощущениям вспороли от паха до горла.

Нет, он не может сорваться. Не имеет права причинить Терри хоть крупицу боли, которую он пронесёт в себе через всю жизнь.

- Терри, - Оскар остановил мальчика. – Я сейчас в таком состоянии, чтобы могу случайно обидеть тебя, чего я очень не хочу и не прощу себе. Поэтому, пожалуйста, побудь с Пальтиэлем или Грегори. Я обязательно тебя выслушаю, мне интересно, что с тобой происходит, но позже. Завтра.

Решение лезвием по груди, но оно правильное. Должен в первую очередь думать о ребёнке, а не лелеять себя.

Терри послушно замолчал, прекратил улыбаться. Кивнул, нерадостно, но безропотно соглашаясь с указанием Оскара. Но не ушёл сразу, развернулся обратно, немного отойдя от дивана, открыл рот, желая сказать. Понял, что не должен, что прямо было сказано – уйди сейчас. Потупил взгляд, потерявший счастливо-восторженные огоньки.

Что ж он, сволочь конченая, что прогонит ребёнка, когда тот хочет сказать и глаза у него такие погрустневшие? Прогонит, чтобы себя сберечь от беспокойства? Нет. Оскар справедливо не считал себя хорошим человеком, но не настолько. Пусть сведёт челюсти и пальцы, но он не оставит мальчика со словами, которые тот хочет сказать. Коль корёжит – его проблемы – может потом разбежаться и головой вломиться в стену, чтобы мозги на место встали.

- Терри, что ты хотел сказать? – мягко спросил Шулейман, подталкивая его продолжать.

- Я хотел спросить… - начал Терри, замялся. Поднял взгляд и изломил брови, всё-таки озвучивая, что хотел. – Ты устал?

- Можно и так сказать, - кивнул Оскар.

Терри помялся на месте в замешательстве принятия известного лишь ему решения. Сделал шаг вперёд, к Оскару, протягивая руки. Остановился, засомневавшись, опустил руки. Непроизвольно нахмурил брови в сложности выбора между надо и хочу и просто надо.

- Надо обнять? – предложил Терри, исподволь глядя на Оскара. – Мама говорила, что, если плохо, надо обнять.

Точно сволочь он, что посмел переносить на Терри свои проблемы. Сердце сдавило виной и нежностью, теснящей разрушающие чувства. Настолько сильной, затапливающей нежностью, что в глазах погорячело.

- Иди сюда.

Шулейман подозвал Терри, подхватил, усадил на себя и обнял.

- Я люблю тебя, - проговорил, поцеловав мальчика в лоб.

Всем сердцем желал растить этого ребёнка и делать счастливым, но вдруг это лишь временное просветление, а потом хуже, темнее, до непроглядной тьмы, из которой не будет выхода? Больно думать, что придётся его отдать. Отказаться. Стать ещё одним бывшим важным взрослым в его жизни.

- Слышишь, Терри? – Оскар заглянул ему в глаза. – Люблю, - и снова обнял, крепко и бережно прижимая к себе.

«И я буду глубоко несчастным человеком, если потеряю вас обоих», - в мыслях.

Не будет больше стремлений, будет по инерции тащить существование, как папа жил десятилетиями. Зачем? Без смысла, без ярких эмоций, без чего бы то ни было значимого настолько, что ради одного этого хочется жить, потому что умирать рано, его время ещё не пришло. Другой семьи у него не будет. Полностью уйдёт в работу, от нечего больше делать будет бороться за место номера один в списке самых. Нет, не будет, не сможет так, папе это хотя бы было интересно, ему – нет. Лучше сопьётся до отказа печени и не попросит медицинской помощи.

Получив свободу, Терри принёс плед и накинул его Оскару на плечи. Потому что это же понятно – если человек не в порядке, его нужно не только обнять, но и чтобы ему было тепло, уютно. Шулейман невозможно устал за сегодняшний день, вынувший душу и затолкавший её обратно в измученном, изуродованном виде, но искренне улыбался, принимая заботу. Смотрел на Терри – такого маленького и такого осмысленного, внимательного, чуткого – и думал, что дебил. Как он мог думать, что откажется от Терри? Ни за что на свете не откажется, в лепёшку расшибётся, но будет ему самым лучшим отцом и будет в этом счастлив. Будет отцом-одиночкой, в принципе, так и задумывал изначально. Если с Томом не получится…

Передав Терри папе, Оскар устроился в гостиной и в тишине пил коньяк при свете одной лишь лампы на декоративном столике.

Что, если не получится?.. Есть ли шанс, что получится, после сегодняшнего дня? Что делать, чтобы получилось? Как разруливать то, что оба натворили? Нужно ли?.. Сегодняшний день – как жирная точка, перекрывшая настоящее, отравившая чернотой будущее.

Не надо об этом думать, не надо пытаться предугадать. Додумался уже до того, что всё испортил. Но мозг не спешил подчиняться и прекращать мыслительный процесс или хотя бы перевести его в другое русло. Пытался, но все пути мыслей приводили к Тому, к его образу перед глазами, к мысли, что, возможно, всё счастье осталось в прошлом. Когда он успел стать тем, кто постоянно думает, сомневается, морочит себе голову? В тот момент, когда ему стало не всё равно. Пора отпустить былые образы себя и принять как данность, что уже никогда не будет таким лёгким, каким был. Потому что ему слишком не плевать. Ему слишком дорого то, что имеет.

Имеет ли?..

Не лучше ли отпустить, чтобы они оба не мучились?

Может, у них действительно не получится счастливо? Не получается же упорно. Лишь на этапе встреч сложилось идеально, но отношения в свиданиях сложно испортить, если есть взаимный интерес и деньги.

Надо ли бороться за такое призрачное сейчас счастье… А как не бороться, если жизнь без него не мила? А как бороться, если с каждым новым шагом больше и больше подрываешься на минах?

Стоп, мозг. Мысли, утихомирьтесь, дайте немного отдыха.

Фиаско. Шулейман проиграл бой с самим собой, мысли обступили тёмными легионами, что просвета не видно. Душно. Тошно. Слишком серьёзно, что даже матов нет.

Что, если не получится? Совсем. Никак. Наизнанку вывернется, расшибётся, а без толку.

Что, если?..

Том наваждение. Том – зависимость, которую можно пережить, отвязаться, но одна встреча – и по новой, мгновенное привыкание заново, как бы ни хорохорился, что сильнее этого. Том – это простое человеческое желание быть счастливым. Том – он и есть счастье. Том… Блять. Мысли споткнулись о то, что Том сегодня говорил. И то, что сам сделал. Надо ж было додуматься избить. Заслужил ли Том? Да, заслужил, но это не оправдывает. Так нельзя с человеком, которого любишь.

А так, как Том, можно? Как можно человеку, которого любишь, делать такие заявления?

Любит ли?..

Нет, нет, нет, нет, ещё и об этом Оскар думать не будет. Любит его Том, любит, какие вопросы, никуда не денется. Только любовь у него хреновая.

Оскар думал и пил коньяк, глядя перед собой. В таком виде его и обнаружил отец. Остановившись в дверях, Пальтиэль некоторое время посмотрел на сына, методично, неспешно осушающего бокалами бутылку коньяка в глубоком полумраке гостиной, прошёл в комнату и спросил:

- Оскар, у тебя проблемы?

- С чего такой вывод? – осведомился в ответ Оскар, взглянув на папу.

- Когда всё хорошо, в темноте в одиночку не пьют.

Выдержав паузу, внимательно, участливо глядя на сына, который в свою очередь на него не смотрел, Пальтиэль предположил:

- У тебя с Томом не ладится?

- А этот вывод с чего? – снова вместо ответа поинтересовался Оскар.

- Проблемы с бизнесом не повергли бы тебя в такое состояние, ты не берёшь дела близко к сердцу. Значит, дело в личной жизни. Твоя личная жизнь на данном этапе – это Том, стало быть, у тебя с ним проблемы, - рассудил Пальтиэль.

- Твоя дедукция хороша, - хмыкнул Оскар, не оспаривая папину правоту.

Пальтиэль подошёл ближе, присел на подлокотник кресла. Спросил:

- Расскажешь?

Оскар помолчал, катая в бокале коньяк и глядя на янтарные переливы в тусклом, тёплом свете.

- Том в психиатрической клинике, - сказал он, опустив бокал на бедро.

- У него рецидив?

Пальтиэль совершенно не разбирался в этих психиатрических дебрях, куда зачем-то подался сын, но, кажется, употребил верный термин.

- Нет, - ответил Оскар. – У Тома случился жёсткий нервный срыв.

Короткая пауза. Правда:

- Из-за Терри. Тому не нравится, что у меня есть ребёнок, он рассчитывал на другую жизнь со мной. Очень не нравится, настолько, что он сорвался с нервов, и я тоже был близок к тому, настолько он мне мозг выклевал. В этом моя вина, надо было рассказать раньше, а не ставить перед фактом, когда Том уже вошёл в мой дом. Не говори, что Том не прав, плохой и сам должен убраться, - Оскар поднял к папе взгляд и поднял ладонь. – Всё правда, но я не хочу это выслушивать. Пожалуйста, воздержись.

- Не скажу, - произнёс Пальтиэль.

Смотрел на сына. Ждал, что он продолжит рассказывать о своих сложностях. Чувствовал – ему нужно. Кто ещё выслушает и поможет, если не родной отец? Они никогда так не разговаривали, его никогда не было рядом, когда сын мог в нём нуждаться, но можно начать сейчас.

- Ты не знаешь, как продолжать отношения? – спросил Пальтиэль.

Оскар кивнул, задумчиво катая коньяк в бокале.

- Не знаю. Всё стало очень сложно. Мне сложно, тяжело, я запутался. Я всё время пытаюсь как лучше, а получается только хуже. Хуже и хуже. – Сделал глоток, не чувствуя градуса, это же его любимый напиток. - Подумал бы, что порчу навели, если бы верил в мистику. А жаль, что не верю, - Оскар сухо усмехнулся. – Удобно же думать, что дело не в тебе, это всё какая-то ведьма и недоброжелатель-заказчик.

- Расстанься с ним, если тебе плохо, - не настаивая сказал Пальтиэль. – Отношения нужны для счастья, а не страданий.

- Я его люблю, - кроющий всё ответ с оттенком обречённости. – Я с ним быть хочу. Понимаешь?

- Понимаю, - кивнул Пальтиэль, вспоминая свою упрямую любовь, за которую, поруганную, злость и обиду наконец-то отпустил.

- Я с ним счастлив, - продолжил Оскар, взглянув на папу. – Только с ним. Ни с кем другим я подобного и близко не испытывал и не испытаю. Даже сейчас, когда всё очень сложно и тяжело, я хочу бороться за нас, я не хочу его потерять. Счастье того стоит.

- Оскар, послушай, - Пальтиэль наклонился вперёд и сцепил пальцы. – Поступай так, чтобы потом не жалеть. Если Том твоё счастье, если ты в этом уверен – борись за то, чтобы быть вместе. Но прежде убедись, что он тоже того хочет, что он тебя тоже любит, иначе исход будет печальным.

- Любит, - вне сомнений ответил Оскар. – Том хочет быть со мной.

Хреновое, с оговорками, но у Тома к нему тоже то самое необъяснимое логикой чувство. Том хочет быть с ним, Том тоже многое для того сделал. С условиями, но хочет.

Или… Это и есть «любовь» Тома – если условия соблюдены?

- Значит, совет вам да любовь, - кивнул Пальтиэль. - Ты знаешь, что делать.

В чём в чём, а в предприимчивости сына и его способности добиваться своих целей сомневаться не приходилось.

- Не знаю я, папа, - невыразительно отозвался Оскар. – В том-то и проблема, что не знаю.

- Не знаешь, как совместить отношения с Томом и Терри?

- Это тоже.

Оскар допил коньяк, налил себе новую порцию, закурил. И невпопад признался:

- Сегодня я избил Тома.

Честно, Пальтиэль был в шоке, но не показал того, только спросил:

- За дело?

- Да. Том сделал мне очень больно словами, я ответил ему тем же, но этого мне оказалось мало, я сорвался.

Пальтиэль помолчал, обдумывая слова сына, и, посмотрев на него, непонятно спросил:

- Оскар, почему нельзя бить женщин?

- Потому что нельзя, - Оскар пожал плечами и ополовинил бокал.

Задумываться об этом сейчас он не желал. Он просто знал, что нельзя. Ему никогда не приходило в голову ударить женщину или ребёнка, того, кто заведомо слабее. А Том мужчина. Но слабый. Том для него стоял где-то между мужчиной и женщиной, что вроде и можно, а вроде и нельзя, потому постоянно какая-то хрень получалась.

- Никто не скажет не бить мускулистую чемпионку по каким-нибудь единоборствам, поскольку она победит среднего мужчину, и среднему мужчине не придёт в голову на такую женщину кидаться, - умудрённо говорил Пальтиэль. – Но в общей массе женщины слабее физически, женщины не дерутся с детства, чтобы уметь это делать, их другому учат. Потому женщин и нельзя бить. Я не хочу принизить Тома, приравнивая его к женщине, но в вашей паре он женщина. У вас такие, традиционные по ролям отношения. Поэтому ты не можешь его бить. Том слабее тебя во всём, ему элементарно нечего тебе противопоставить. На твоей стороне деньги, власть, физическое и моральное превосходство. А что есть у Тома? Только твоя милость.

- Думаешь, я специально, в удовольствие мне его бить? – Оскар немного раздражился. – Вовсе нет. Но что мне делать, если он меня доводит? Я сорвался.

- Держи себя в руках, - папа был непреклонен, но не поучал, говорил мягким тоном. – Ты в ответе за Тома. Кто сильнее – тот и несёт ответственность за более слабого.

- Знаю я, но вот не всегда получается следовать. Знал бы ты, как Том умеет вывести.

- Если он тебя выводит, и ты всё равно остаёшься с ним, это твой выбор, Том за него не отвечает и расплачиваться не должен.

Оскар хмуро глянул на отца, вскользь почувствовав себя маленьким мальчиком, которому открыли очевидную истину.

- А Том за что отвечает? – в ответ поинтересовался он. – Ни за что?

- Том отвечает за себя. Если тебе что-то неприятно в его поведении – скажи ему об этом прямым текстом. Если он будет знать это и продолжать делать – расстанься с ним. Если ты не расстаёшься, значит, тебя всё устраивает.

Оскар дёрнул бровью и затем скосил к папе глаза:

- Давно ли ты стал экспертом в отношениях?

- Моя единственная любовь не удалась, но это не значит, что я ничего не понимаю, я пожил больше твоего и многое видел и понял.

- Ладно, я тебя понял. В принципе, это то, как я и сам думаю – я виноват, моё поведение недопустимо. Но иногда я не могу сдержаться. Сегодня меня просто сорвало. Это было отвратительно.

- Если захочешь Тома избить, прежде дай ему в руки нож, только в таком случае ваш бой будет честным.

- Хах, хочешь избавиться от меня, чтобы беспрепятственно забрать себе Терри? – Оскар усмехнулся, даже развеселился. – Отличный план. Но нет, папа, так не пойдёт, я жить хочу.

- Том тебя не тронет, а ты переключишься и избежишь рукоприкладства, - сказал Пальтиэль, не отреагировав на юмор сына. - Ему будет приятно, что ты о нём подумал.

- Плохо ты знаешь Тома, - хмыкнул Оскар. – Он и пырнуть может. Конечно, потом раскается, но кто знает, куда попадёт, у меня запасной жизни нет. Но Тому я передам, что ты хочешь избавиться от меня его руками.

- Сделай так в следующий раз, - ненавязчиво, но твёрдо стоял на своём Пальтиэль. – Заодно вы остановитесь, посмотрите друг на друга и поймёте, что вы идиоты, выясняете что-то вместо того, чтобы просто быть счастливыми.

- Папа, скажи честно, ты маме так нож давал?

- Я на Хелл никогда не поднимал руку, - Пальтиэль серьёзно покачал головой и только затем ответил на вопрос. – Нет, не давал. А жаль, - вздохнул, - так бы понял раньше и, может, был счастлив. Доверив человеку свою жизнь, можно понять, как он к тебе на самом деле относится и какие между вами отношения.

Глубокая мысль. Оскар задумался.

- Оскар, я не знаю подробностей ваших с Томом отношений, - снова заговорил Пальтиэль. – Но я могу дать тебе совет, которому не нужны подробности. Прежде чем бороться до конца, убедись, что вы хотите одного и того же. Потому что одной любви мало для отношений, мало даже желания быть вместе, если вы смотрите в разные стороны. Когда-то я видел своё единственное счастье в Хелл, я делал всё для неё – и всё для себя. Сначала я хотел, чтобы она была со мной, потом, чтобы она была моей женой, потом хотел настоящую семью, с ребёнком. Она этого не хотела, даже выходить за меня не хотела, хотя, казалось бы, это её мечта – войти в мир богатства, Хелл далеко не сразу приняла моё предложение. Она говорила мне об этом, а я не слушал, я гнал за своей мечтой, думая, что сложится, Хелл тоже будет счастливой, как можно не быть, если это счастье? Но это было моё счастье, которое ей не подходило, и в итоге я сделал несчастными двух человек. Я и сам не был счастлив, считал себя таковым, но много позже понял, что моё счастье было лишь погоней за ним, бесконечным ожиданием, что вот-вот, сейчас оно наступит. Не наступило. Хелл любила деньги, статус, но и они её не удержали, поскольку всё остальное было ей не мило. Упорством и ухищрениями я заставил её жить жизнью, которая ей не подходила, а я не хотел того, чего от жизни и отношений хотела она.

Оскар очень хорошо понимал то, о чём говорит папа. У них с Томом тоже так было. Том ведь, получив кольцо с предложением вступить в брак, предложил оставить всё, как есть, подождать. Но Оскар его не послушал, убедил согласиться и поплатился за это. Ничего того, что сейчас происходит, тоже не было бы, если бы тогда он не форсировал события, не втянул Тома в то, как сам видел счастье, не тянул его за уши на уровень, до которого он не дорос. А сейчас… на каких они уровнях сейчас, на тех ли, где возможно что-то общее строить? Или будет новая беда, если один из них уступит? Или, может, не нужно никому уступать, а лучше отпустить того, с кем жизнью не сходитесь, и найти того, с кем будете смотреть в одну сторону?

- Спасибо, пап, - слегка кивнув, признательно сказал Оскар. – Мне нужен был этот разговор.

- Пожалуйста, - также кивнул Пальтиэль. – Мы не разговаривали с тобой так, прости за это – за то, что в твоём детстве и юности я не был рядом и не учил тебя важным жизненным вещам, но знай, что я у тебя есть.

Старший Шулейман встал и пошёл к двери, обернулся:

- И, Оскар, если тебе потребуется помощь, ты можешь на меня рассчитывать. Если не захочешь ничего обсуждать, я не буду расспрашивать. Просто позвони и скажи два слова: «Забери Терри», и я заберу и позабочусь о нём, пока ты не будешь снова в состоянии исполнять свои родительские обязанности.

- Спасибо. Я учту.

Глава 3

Я не включу VPN,

Чтобы смотреть твои сториз.

Мой эпицентр проблем

Твои полуночные войсы.

Стали системой

Одни и те же вопросы,

И моё дуло направлено в воздух.

Nansi, Sidorov, Стреляй©

К Тому заходили доктора, медсёстры, предлагали помочь привести себя в порядок, позвать психотерапевта, пригласить доктора, который оценит его физическое состояние и окажет необходимую помощь. Том бессильным голосом отказывался от всего.

Спустя час после ухода Оскара Том перебрался обратно на кровать. Сидел в полумраке зачинающихся сумерек, обняв колени, не шевелился, когда медперсонал оставил попытки помочь и оставил его в покое. Не включал свет, сливался с воцаряющейся в палате, так похожей на обычную комфортабельную спальню – фишка клиники, серостью, растворялся в ней бестелесной сущностью. Том ничего больше не понимал. Оскар ушёл, оставив его с болью и кровью, и время застыло. Стыло. Том стыл на ледяных ветрах, словно затерянный в холодных водах Атлантики. Физически замерзал изнутри наружу.

Том перевёл взгляд на закрытую, но не запертую дверь. Не знал, что думать. Не знал, чего ждать. Не знал, на что уповать. Ни на что не уповал. Потерялся. Сорвался, но не в свободное падение, а в вакуум. Это не невыносимость подвешенного состояния, а ничего. Ничего, холод внутри и снаружи, отсутствие чего-либо, за что можно держаться. Думал, что их отношения на дне пропасти, поднимал шипы от несправедливости. Пропасти больше нет, её своды поглотила темнота, она поглотила и небо над головой, потому ориентиров нет. Шипы обломались в падении, оставив с уязвимостью открытых ран, голого мяса. Обнажённого, беззащитного всего. Ни перед кем. Перед пустотой, дышащей в губы принудительным искусственным дыханием, уничтожая, разбирая на молекулы, чтобы следа от человека не осталось. Раствориться в воздухе – будущее.

Что между ними теперь?

На сетчатке запекся клеймом момент, как Оскар уходит не оглянувшись. Как будто ему теперь всё равно. Как будто не вернётся, поскольку не к чему и не к кому возвращаться. Так уходят, чтобы не вернуться. Физически не больно, совсем не болят пострадавшие места. Душа – тоже не болит – цепенеет и боится пропасть, ей самой не спастись. Глупость все те шипы и вздорные слова. Чего добился? Разбил и разбился, обронил то, что дороже золота, жизни и мира. Том больше не чувствовал в руках и от сердца нити нерушимой связи. И сердце еле билось, уходя в анабиоз.

Оскар… Имя печатью на безмолвных губах.

Неужели конец? А крови зачем бежать по венам, если да?

Что теперь? Завтра, через неделю?..

Том должен понять хоть что-то. Иначе не может. Иначе к утру замёрзнет насмерть, и никакой климат-контроль в палате не спасёт. Том встал с кровати, ступая по полу босыми ногами, открыл дверь в коридор, обливший светом, и отправился на поиски доктора. Найдя женщину, которая приходила к нему, наверное, его лечащую врача, попросил отпустить его из клиники.

Доктор пребывала в замешательстве сомнений, что Тома можно отпускать в таком виде и таком состоянии. Если с ним что-то случится, им же головы снимут с плеч и начнут с неё.

- Пожалуйста, позвольте мне уехать, - повторил Том, умоляюще глядя в глаза колеблющейся женщине. – Обещаю, что утром я вернусь, но сейчас мне нужно уйти.

Скрепя сердце доктор дала согласие, которого Том мог и не спрашивать. Здесь никого не держали насильно, такова политика клиники – пациенты приходили сами и проходили лечение за большие деньги. Они не психиатрическая больница для тяжелобольных, а скорее клиника неврозов расширенного профиля, где клиент всегда прав.

Глядя вслед удаляющему Тому, доктор думала, что, возможно, совершила огромную ошибку. Но и отказ с удержанием против воли был бы ошибкой. Предупредить Шулеймана, что Том покинул клинику? Нет, он о том не просил, а уведомление о перемещениях пациента не входило в список обязательных действий, если пациент находится в адекватном состоянии. Том плох, но адекватен. Доктор очень надеялась, что не ошиблась насчёт его состояния.

Что, если Том пойдёт сейчас непонятно куда и под машину попадёт? Бросится? Доктор остановила себя в накручивании тревоги. Сейчас Том вызовет такси и поедет домой или куда ему ещё надо, а утром вернётся.

При себе Том не имел ни телефона, ни денег, ни верхней одежды, ни обуви, хотя бы тапочек. Оскар ничего не успел привезти, а о том, что можно заказать вещи в клинике Том не знал, имелась у них и такая услуга – специальные работники ехали по бутикам и тщательно подбирали вещи согласно пожеланиям пациента, а потом и стоимость покупок, и оплату услуги включали в итоговый счёт. Выйдя за территорию клиники, Том отошёл подальше и остановился, блуждая взглядом по темноте. Смерклось уже.

Том долго стоял у обочины, понимая, что ничего не имеет, чтобы вызвать транспорт, и машины тут проезжают редко, и такси ни одного не видать. Как и положено престижной клинике, эта находилась не в городе, а за его чертой, где тишина и умиротворяющая красота природы. Чем он будет платить за такси? Рисковать попутками не следует, да и кто повезёт за бесплатно?

Холодно. Особенно босым ногам на голом асфальте. Но это ничего. Том переступал с ноги на ногу. И пошёл вперёд вдоль обочины. Выйдет на более оживлённую дорогу, на трассу, и поймает машину. Если нет, пешком пойдёт. Главное, не перепутать, в какую сторону идти. Не перепутает. Огни там, значит, и город там.

Том остановился на т-образном перекрёстке, где второстепенная дорога вливается в главную, и щурился на далёкий свет Ниццы. И двинулся дальше на этот ориентир, поддерживаемый желанием непременно достичь цели. Не больно. Не холодно. Поближе к городу повезло, не сразу, но это неважно.

Удивительно, что в таком виде таксист вообще согласился его взять – избитого, одетого в домашние спортивные штаны и футболку в нетёплом начале весны, ещё и без денег, а лишь с обещанием оплаты. Том не видел себя, но догадывался, что выглядит не лучшим образом. Потому и не смотрел в зеркало. Неважно. Всё сейчас неважно, кроме одного.

Поздний звонок в дверь не порадовал и озадачил. Кого ещё принесло без предупреждения? Шулейман подумать не мог, что принесло Тома. Не сейчас, не при всех обстоятельствах. Но, открыв дверь и увидев его, не удивился, отстранённо понял, что это было закономерно – с неотвратимостью рока – и потому ожидаемо. Перед ним за порогом стоял Том, которого он сегодня избил, с которым мысленно почти попрощался, поскольку обоим так будет лучше. Собственной неожидаемой персоной, как явление - без куртки и без обуви, с заплывшим правым глазом, утонувшим в синевато-фиолетовом фингале. Стоял и смотрел здоровым глазом.

- Там такси ждёт… - Том заговорил первым, неуверенным голосом, указав себе за спину. – Заплатить нужно.

Оскар молча достал из бумажника сотню – купюр меньшего номинала он не носил - и бросил на тумбу. Унизительный жест. Том проглотил, только взгляд потупил. Забрал деньги и побежал к таксисту, по лестнице, пешком с двадцать первого этажа. Эта привычка в нём неискоренима. Хоть обратно поднялся лифтом, наверное – Оскар не видел, не ждал Тома на пороге и дверь закрыл, но не защёлкнул замок. Осторожный стук, за которым Том заглянул, зашёл полностью, прикрыв за собой дверь.

- Я пьяный, - предупредил Шулейман.

Бутылку он не допил, но на дне оставалось немного. Том качнул головой:

- Ничего.

Недосказанность, невысказанность столь сильна, столь ощутима в воздухе, что её можно ножом резать. Том хотел её разрушить. Том хотел… Много чего хотел. Но всё может быть только после первого шага, если там, за ним, что-то есть, хоть что-то, за что можно ухватиться и вытянуть.

- Зачем ты приехал? – сухо спросил Оскар со скрещенными на груди руками.

- Хотел тебя увидеть… - бесхитростно честно ответил Том.

Начало правды, из которого вытекает всё остальное, чего не будет без главного, основополагающего, этого «увидеть».

- Я думал, ты на меня сегодня насмотрелся достаточно, - сказал Шулейман. – Нет, не насмотрелся. Мило, - хмыкнул.

Том открыл рот, но Оскар перебил, сам продолжил говорить:

- Том, ты понимаешь, что происходит? Я к тебе по-хорошему – ты нос от меня воротишь. Я тебя избил – ты за мной бегаешь. Ты, блять, ночью ко мне через весь город приехал, сбежав из клиники. Что с тобой не так? – Оскар развёл кистями рук.

- Я хотел тебя увидеть… - повторил Том, полагая, что это весомая причина.

Для него – самая весомая. Для него оставаться там, в клинике, одному, ничего не зная, не понимая – смерть. Он просто хотел увидеть и понять. Понять, что они по-прежнему есть друг у друга.

- Увидел – и? – произнёс Шулейман.

- И… - Том боролся с собой, но всё равно взгляд опускал. – Я хотел узнать, вместе ли мы. Между нами ведь ничего не изменилось? – посмотрел на Оскара с надеждой.

- Не изменилось? – переспросил Шулейман, глядя на Тома даже с интересом.

Сколько ни знал Тома, сколько ни узнавал новых граней его чудинок [на всю голову], а всё равно Том сохранял способность удивлять. Да так, что внимание цеплял в любом состоянии и пробуждал исследовательский интерес к этому эксклюзивному, непостижимому экземпляру. В музей бы его под стекло, этот уникальный экспонат.

- Ты вытер о мои чувства ноги – ничего не изменилось. Я избил тебя до кровавых соплей – ничего не изменилось, - иронизировал Оскар. – Да, конечно, ничего не изменилось. Ах, прости, я забыл, что ты не прямые смыслы не понимаешь – нет, не всё по-прежнему.

- Подумаешь, избил, - Том покачал головой. – Было и забыли. Я тоже тебя побил, когда узнал правду. Просто ты сильнее, поэтому мне сильнее досталось. Раз ты это сделал, значит, я заслужил.

- Прям так, да? – Шулейман сощурился на Тома. - Ты заметил закономерность? Я, к сожалению, только сейчас её осознал. Ты же реально шёлковый становишься, только когда я к тебе, как к грязи отношусь, ты ко мне тогда и тянешься, и на всё готов, чтобы остаться рядом. Причём ты не боишься, не страх тебя делает из выёбистого нормальным, тут в чём-то другом дело. Тебе нравится? - спросил с эмоциями, не скрывая своего раздражённого настроя, и тут же утвердил. – Тебе нравится, иного объяснения я не нахожу. Вот только мне это садо-мазо без правил по жизни не упёрлось, - Оскар взмахнул руками и перекрестил их перед собой.

Сердце оборвалось в холод.

- Оскар, не бросай меня… - во взгляде Тома неверие, переходящее в дрожащее отчаяние. – Ты ведь не бросишь? Это не конец? Это же ерунда.

«Для меня нет» хотел сказать Оскар. Сказать о том, что задолбался, не вывозит эти хаотичные качели без единой понятной, устойчивой переменной.

- Я всё понял, я больше так не буду, - закончил Том.

- Что ты понял? – вопрос и пристальный взгляд от Шулеймана.

- Что…

Том даже не смог предположить, не думал, что придётся это делать.

Настолько пиздец, что смешно. Абсурдность вышла на новый уровень. Что и следовало доказать – Том даже не понял, что сделал не так и чем заработал побои. Хотя нет, не следовало – Оскар не ожидал, что случай Тома настолько запущенный. Сколько ж можно удивляться им? Он на самом деле, что ли, дебильный? А разве это новость? С самого начала знал, что у Тома прибабах на всю голову, не может он быть нормальным, не получается – с одной стороны выравнивается в норму, так с другой вылазит перекос. Можно ли обвинять его в этом? Нет. Как говорится – видел, на ком женился. Оскар сам забыл об особенностях Тома, списав их на несущественный фактор, начал мерить его рамками нормы и пытаться сделать из них «эталонную пару».

- Что я не должен тебя раздражать? – всё же вытужил Том версию, в которую, по тону понятно, сам не очень-то верил.

Ему и не важна причина. Для него всё просто – причина-следствие – ситуация завершена. Заслужил чем-то – получил.

Сказать ему? Зачем? В таком состоянии Том на всё готов, во всех грехах покается, со всем согласится, даст зароки-клятвы, а потом волна отхлынет, его отщелкнет обратно и опять – Оскар, мне плохо, сделай что-нибудь. Этот материал уже не единожды пройден. Завести серьёзный разговор сейчас – значит понадеяться по его обманчиво положительным итогам и в будущем разочароваться. Промолчишь – сбережёшь нервы. Как известно, не имея ожиданий – не разочаруешься.

Но кое в чём Том всё-таки виноват, продолжил Шулейман прерванную Томом мысль, и, оставив без комментария его слова, заметил:

- Гениальное у тебя согласие лечиться, а главное, долгоиграющее какое. Сутки в клинике, и ты уже сбежал.

- Я не сбежал, - возразил Том. – Я вернусь и продолжу лечение. Просто я хотел увидеть тебя… поговорить.

- Тебе ж не нравится разговаривать? – не удержался Оскар от поддёвки, но всклокоченные эмоции внутри успокаивались, и затем поднял ладонь. – Молчи. Я уже всё слышал.

Том мялся перед ним, бесконечно виноватый, потерянный, смотрящий на него, как на воплощение надежды. Как на божество, от милости которого зависит его существование.

Что с ним не так? Известно что, надо лишь не обманываться и не забываться. Том мазохист, причём в извращённой форме. У Тома в голове такое, что никаким научным умом не объять.

Надо ли это ему, Оскару? Надо ответить себе на данный вопрос, все остальные побочные. Если ответит, во всех остальных отпадёт надобность. Папа прав – он либо расстаётся с Томом, либо его всё устраивает. Оскар подошёл к мысли о расставании, нащупал жизнь после, но сейчас, вдумываясь в идею расхода, смотрел на Тома, и эта мысль веяла унынием. Тоскливо жить в мире, где Том есть, но больше не с ним, живёт какой-то своей отдельной жизнью, ошибается, побеждает, ищет себя и любовь.

Том – это пиздец. Но это его пиздец, родной. И дело не в ответственности, которую взял за него и не может сложить, а в том, что с ним лучше, чем без него. Таков самый главный критерий. Катастрофы – явление временное, а счастье не забывается. Не жди от Тома ничего – и всё хорошее от него будет праздником, а всё плохое – лишь одной из множества ситуаций. Отличная философия. И ещё – строя планы, можно упустить настоящую жизнь, ту, которая происходит сейчас. Прямо сейчас. Сейчас Том нуждается в поддержке. Сейчас они на распутье, в упадке, но по-прежнему есть друг у друга. По-прежнему друг другу нужны.

Решение принято. Ставки сделаны. Ставок нет.

Шулейман выдохнул, отпуская раздражение, в котором отпал смысл, оно лишилось почвы и топлива. Внутри вдруг стало покойно. Демоны распущены. Оскар обвёл взглядом Тома. Мощнейшее дежа-вю, посетившее, ещё когда открыл ему дверь, но с опоздавшим осознанием, поскольку в ту минуту не до того было. Их история окончательно зациклилась и пошла по кругу на сверхускоренной перемотке. Сегодня утром клиника, Том на больничной постели и Оскар на её краю. Вечером Том на его пороге, одетый не по погоде и босой. Такими темпами через три дня будет предложение, через четыре свадьба, а к концу недели Джерри и развод с разбегом. Но мысли о тёмной предопределённости их пути подвинули другие. Они не обязательно снова разобьются, разбив лбы на тех же граблях, история никогда не повторяется со стопроцентной идентичностью. Это – шанс переиграть их историю.

- Ты прям так ко мне приехал, в футболке и босиком? – спросил Оскар, глядя на босые, испачканные ступни Тома, и поднял взгляд к его лицу.

- Я сначала шёл пешком, - Том пожал плечами, - почти до города.

Брови Шулеймана взметнулись вверх в выражении удивления. Том не меньше пяти километров шёл пешком в холод, стирая ноги об асфальт, и бровью не повёл. Как будто для него это нормально. Это… Вот что с ним делать? Как его понять? Тома нужно любить. Иначе и не получается. Он же невозможный, неправильный насквозь, с такими странностями, что то в дурку его надо, то хочется стискивать в объятиях, плавясь от умиления. Кто бы ещё мог до такого додуматься, что Том просто взял и сделал?

- Ты ненормальный, какой же ты дурной. На улице март, а ты раздетый ходишь, ты ж от переохлаждения запросто заболеваешь, - поругал его Оскар.

- Это в Хельсинки было холодно, а тут ерунда, - Том отмахнулся немного шутливо, но от того не менее серьёзно

Подумаешь – пройти несколько километров босиком в снижающуюся к ночи слабо плюсовую температуру. В Финляндии в глубокий снежный минус было тяжело, но всё равно дошёл до своей цели, причём проведя на улице куда больше времени. В своём поступке Том совсем не видел подвига. После слов улыбнулся осторожно, опасаясь, что ошибся, почувствовав потепление от Оскара.

- Так у меня есть личный прекрасный рыцарь, который всё преодолеет на пути к своей цели? – ухмыляясь, Шулейман сощурился на Тома.

Том улыбнулся шире. Теперь точно – не ошибся, не кажется. Пропасть между ними затягивается, как глубокая рана – медленно, с болью, но затягивается, чтобы принести исцеление и облегчение.

- Но ты так больше не делай, - следом наказал Оскар Тому, строго потрясая пальцем в воздухе.

- Не могу обещать, - с лёгкой игривостью ответил Том.

Шагнул к Оскару, потому что очень хотелось ближе, почувствовать под ногами свежую почву на месте пропасти. Но остановился, объятый сомнениями, как сворой тёмных сущностей, мелких и кусачих. Потупил взгляд, прикусив изнутри губу. Том готов был всё простить и забыть. Ему и не требовалось прощать, потому что не обиделся ни на миг. Но помнил. И ему оставалось некоторое непонятно. Важное.

- Оскар, то, что ты говорил, это правда? – негромко спросил Том и исподволь посмотрел на него.

- Смотря о чём ты спрашиваешь.

Шулейман не спешил объяснять и опровергать всё. Пусть Том задаст конкретный вопрос.

- О том, что… - Тому тяжело, неприятно до сжимающихся внутренностей об этом говорить, думать об этом, но должен знать. – Что ты бросишь меня, если я потеряю привлекательность, и что я никому не буду нужен без молодости и внешности.

Это его глубокие комплексы. Его боль, которую Оскар годами обласкивал, успокаивая. А тут… Том считал себя привлекательным, научился, прозрел, но сам о себе так думал – что, кроме смазливого лица и согласного тела, мало чем может увлечь. Потому не столь больно, как могло быть – это всего лишь подтверждение его собственных мыслей – и опровержение того приятного и льстивого, что Оскар говорил ранее, когда между ними были хорошие отношения.

Никому не нужен без молодости и внешности… Молодость у него уже на исходе, внешность уйдёт следом. Быть ему несчастным тридцатилетним не пойми кем, кому своё единственное амплуа уже не по возрасту, если не хочет быть смешным и отвратительным, а другого нет, ничего другого не может предложить миру.

- Это неправда, - сказал Оскар. – Я был очень зол на тебя и, хорошо зная твои наиболее уязвимые места, бил по ним, чтобы больнее.

Поверил ли Том? Вроде бы… Но легче не стало, ничего внутри не изменилось.

- В порыве гнева люди говорят правду, - произнёс Том без толики упрёка и намёка на желание поругаться.

Просто констатация факта с принятием, что такова истина. Оскар не виноват, что Том такой никудышный, ускользающая пустышка, он просто в кой-то веке не сдержался и высказал правду в лицо.

- Иногда люди в состоянии гнева сохраняют способность продумывать свои ходы и говорят то, что нанесёт наибольший урон оппоненту, - ответил Шулейман. – Я говорил то, что причинит тебе боль – потому что ты этого, жёсткости, хотел – да, потому что твои слова причинили мне боль – да. Потом, когда бил тебя, я уже не думал, я сорвался, о чём жалею.

Не стал распинаться в словах, что Том красивый, любимый. Самый лучший. Не захотел сейчас. Том это и так знает, и так слышал не раз. Только правда, без лишних эмоций и размазанности сожалений. Оскар не скрывал эмоций, не давил себя, чтобы быть кремнём. Он жалел о содеянном, но его сожаление ровное – не страдание, а урок на будущее.

Оскар знал – просто не будет. Даже в этом относительно безобидном вопросе – в загонах Тома по поводу возраста и привлекательности – не будет. Но, видимо, ему и не нужно просто, раз его упорно влечёт задача с тысячей звёздочек.

Тома бы больше успокоили и усладили комплименты, желательно, с физическим контактом, с объятиями, в которых чувствует себя нужным, любимым, укрытым тёплыми, надёжными крыльями от всего мира. Не считал, что Оскар сейчас лжёт, но иначе думать о себе Том не стал.

Помявшись на месте, Том сделал шаг вперёд, ещё шаг, ближе, остановился. Боязно. Между ними ведь по-прежнему тонкий лёд, который может разрушить неосторожное, поспешное движение. Не решившись подойди совсем близко, быть инициатором контакта, Том медленно поднял руку, протянул Оскару ладонью вверх, предлагая прикоснуться.

Шулейман усмехнулся, поведя подбородком, и раскрыл руки:

- Иди уже сюда.

Сам притянул Тома к себе, когда тот шагнул ближе, заключил в объятия, опутав руками, коснулся губами его укрытого волосами виска. Случайно. Неосознанно. Том такой тихий в его руках, уютный, как спящий котёнок. Хоть не холодный, согрелся уже – Оскар проверил, проведя ладонью по руке Тома до плеча, потёр, поскольку кожа не такая тёплая, как хотелось бы. Это запрограммированный в голове инстинкт: позаботиться о Томе, если он замёрз – согреть, если он болеет – вылечить. Кем запрограммированный? Никем, собственной потребностью это делать. Даже когда не в настроении, даже когда зол на него, даже когда раздражён, что с Томом опять что-то стряслось. Не просто общая потребность о ком-то заботиться, Оскар неправильно заявил о наличии у себя таковой, поскольку ни до, ни после Тома у него не возникало желания кого-то спасать, иначе бы был завидным благотворителем, пропадающим в поездках по странам третьего мира, помогая неимущим и больным, и усыновил полтора десятка обездоленных детей. Но нет, никогда не хотелось помочь тем, кому повезло меньше, даже когда своими глазами их видел. Только с Томом откуда-то из глубины пробуждалось желание заботиться. Ещё с Терри, но Терри не нуждался в спасении, его нужно лишь поддерживать на пути развития.

Том пошевелился в его руках, отстранился, заглядывая в глаза. Вспомнил, кольнуло, закрыл ладонью подбитый глаз, который выглядел очень некрасиво, а не хотелось, чтобы Оскар видел у него такое неэстетичное. Шулейман опустил его руку:

- Я уже видел.

Том прикусил изнутри губу, опустил взгляд, давя в себе желание снова вскинуть руку и прикрыть своё уродство. Подался обратно ближе, почти вплотную. Так мучительно нужно близко. Мучительно шатко. Дрожью дыхания. Хотелось поцеловать. Губы разомкнулись и сомкнулись снова. Ресницы опустились, скрывая взгляд, который Том едва успел поднять к лицу Оскара.

Шулейман видел желание Тома, но не откликался. Целовать его в разбитые губы – такая себе идея. И вообще – пусть помучается. Теперь это желание беззлобное.

- А мы… А мы можем…?

Показать ему всегда легче, чем сказать. Том пальцами провёл вниз по боку Оскара, по бедру, намекая на интим. Это поможет закрепить успех мира. Поможет им снова почувствовать друг друга.

- Не думаю, что у меня сегодня что-то получится, - Шулейман остановил руку Тома и убрал от себя.

- Понимаю, что я ужасно выгляжу, - Том вновь спрятался за ресницами и взял Оскара за руку. - Но я могу быть спиной к тебе и не оборачиваться…

- Причём тут твоё лицо?

- Как же… Я непривлекательно выгляжу и не возбуждаю тебя.

Хотелось бы думать, что Том прикалывается, но Оскар понимал, что нет. И это прикалывало. Не получалось раздражаться на Тома за то, что он такой тупенький, непонятно какими путями мыслит.

- Потенция зависит от множества факторов, а не только от того, привлекателен или нет партнёр, - подсказал Шулейман, наблюдая ситуативный эксперимент – поймёт Том или не поймёт?

В глазах Тома удивление, он хлопнул ресницами.

- У тебя проблемы? – Том посмотрел Оскару вниз.

- Нет у меня проблем, - Шулейман поддел Тома за подбородок, возвращая его взгляд на место, к лицу. – Я просто сейчас не хочу – не хочу даже начинать. Только секса нам сегодня не хватало.

- Да, не хватает, - согласился Том, совершенно не поняв выраженный интонационно посыл Оскара.

Маленький эксперимент скатился в сторону истерической абсурдности.

- Ну, блин, - воскликнул Шулейман, улыбаясь, - меня напрягает, что в нашей паре ты меня домогаешься. Как получилось, что мы ролями поменялись?

Он не притворялся, что возмущается серьёзно, усмехался. Как тут не развеселиться, когда Том такие поводы даёт. Но по лицу Тома видно – юмора он не понял и готов начать загоняться.

- Я не буду сейчас с тобой заниматься сексом, потому что не буду, - иначе, без шуток объяснил Оскар. – Не в тему он.

- Но…

- Нет, - перебил Шулейман. – Я сказал – нет.

С твёрдым «нет» Оскара Том не спорил, такой тон он хорошо понимал. Потупил взгляд в замешательстве.

- Тебе надо вернуться в клинику, - сказал Оскар, подводя нежданный визит к завершению.

Том несмело, но очень просительно вскинул к нему взгляд:

- Можно я останусь на ночь? Я утром уеду, обещаю. Но можно мне переночевать здесь, с тобой?

Не хотел обратно в одиночество и холод неопределённости, который непременно вернётся. Хотел напитаться теплом, напитаться близостью, чтобы хватило на нормальное нахождение в стенах палаты.

- Нет, ты вернёшься в клинику сегодня, - непреклонно отказал Шулейман и достал из шкафчика обувь.

- Оскар, пожалуйста… - Том смотрел на него умоляюще, заломив руки внизу живота.

Поставив ботинки, Шулейман развернулся к Тому:

- Если ты останешься на ночь, утром ты захочешь остаться на день, потом ещё… Догадываешься, о чём я? Болото это, которое засосёт. Ещё, если мы ночью останемся в одной кровати, ты меня на секс провоцировать будешь, а я ж могу не удержаться. Ты решишь, что раз мы потрахались, то всё уже нормально, и утром будешь удивляться и недоумевать, зачем тебе возвращаться к лечению, если мы разрешили разногласия. Поэтому ты вернёшься туда, где должен быть, и никаких поблажек.

Том сник, понурил голову. Подождав немного, Оскар скрестил руки на груди и предложил:

- Может, вещи соберёшь, какие тебе нужны в клинике, раз уж ты здесь?

- Да, хорошая идея, - немного скомкано согласился Том.

Вместе они прошли в спальню. Том положил на пол раскрытую дорожную сумку, открыл шкаф, выбирая подходящую для клиники одежду. Грустно это – собственными руками собирать вещи, чтобы уехать на неопределённый срок, быть в клинике большую часть времени в одиночестве, а Оскар останется здесь, в своей жизни. Том долго наполнял сумку, он и не знал, что ему может пригодиться, потому брал наиболее удобную одежду – и пару свитеров на всякий случай.

Наконец Том застегнул молнию, окинул взглядом комнату и, беззвучно вздохнув, взял сумку и пошёл на выход.

- Ты босиком ехать собрался? – одёргивая его, осведомился Шулейман.

От грусти Том реагировал медленно. Не дожидаясь от него действий, Шулейман достал Томины утеплённые кроссовки и опустился перед ним на корточки. Чёрт. Автоматически это действие получилось – позаботиться так, что почти встать перед ним на колени. Ладно, переигрывать ситуацию глупо. В таком положении тоже можно быть главным.

- Чего стоишь? – Шулейман поднял взгляд к лицу Тома. – Ногу давай.

Том безропотно послушался. Придерживая его ногу за щиколотку, Оскар скользнул взглядом по ступне:

- Грязные. Чего ты такой чумазый, а? – бурчал Шулейман, вытянул из упаковки влажную салфетку и обтёр Тому ногу, прежде чем надеть кроссовку.

Балансируя на одной ноге, Том смотрел на него с ощущением замирания сердца. Думал – больше чувствовал – что неправильно это, что Оскар перед ним опущенный. Том тоже присел на корточки, идя за желанием помочь, принять участие, сравняться, и занялся своей второй ногой. Тепло, признательно, нежно улыбнулся губами, посмотрев на Оскара, и тронул его за руку, прежде чем завязать шнурки.

Куртку Том тоже только с подачи и физическим участием Оскара надел, сам о ней не вспомнил. Шулейман застегнул молнию его куртки до верха, ловя стойкое сходство с тем, как помогает Терри одеться перед выходом из дома. Забавно, когда с ребёнком и с партнёром действия одинаковые.

Шулейман вызвал такси и спустился с Томом, чтобы проконтролировать, что он точно сядет в машину и благополучно уедет. Но что-то не срослось. Не смог отправить Тома в клинику одного. Щедро заплатив таксисту за вызов и ожидание, Оскар отпустил его, вернулся в квартиру за ключами и снял машину с сигнализации:

- Садись.

В клинике Шулейман сопроводил Тома до палаты, передал его в руки медикам и выловил главную ответственную за Тома доктора. У него к ней имелся личный разговор.

- Как это понимать?! – не стесняясь, выговаривал Оскар доктора за проступок. – Вы отпустили из клиники пациента, у которого чуть более суток назад был тяжёлый нервный срыв. Отпустили одного, в ночь, раздетого, босого, без телефона и денег. Вы тут все охренели? У вас психиатрическая клиника или курорт?

- Месье Шулейман, политика нашего заведения не позволяет удерживать пациентов против воли, - попыталась оправдаться доктор. – Я заключила, что Том в адекватном состоянии, потому удовлетворила его просьбу уйти и не уведомила вас о том, что он покинул клинику.

- Заключили, значит? – Оскар сощурился на неё. – У вас в глазах уникальный сканер, позволяющий за пару минут безошибочно определить психическое состояние человека? Или вам знаний недостаёт для понимания, что неадекватный человек далеко не всегда выглядит таковым?

- Месье Шулейман…

Шулейман жестом показал доктору закрыть рот и сказал:

- Будь Том десять раз адекватен, вы отпустили его в ночь одного после нервного срыва, чем потенциально подвергли опасности. Это ваша преступная халатность.

- Месье…

- Вы меня не перебивайте, я этого не люблю, - доходчиво осадил Оскар доктора, которая ещё дёргалась, пыталась как-то сгладить ситуацию. – Извинения оставьте при себе, они меня не интересуют. На первый раз прощаю вам проступок. Но впредь – забывайте о своих либеральных порядках и следите за Томом как следует, он пациент и не может взять и покинуть клинику, когда ему вздумается. Если подобное повторится… - Шулейман выдержал нагнетающую паузу, подбирая наиболее внушительные слова, и ограничился одним. – Накажу. И начинайте уже нормально лечить Тома, более серьёзные препараты ему выпишите. Что-то ваша терапия не помогает, вторые сутки пошли, а ничего не изменилось, - добавил вдогонку.

Развернулся и пошёл прочь, оставив обтекающую доктора обдумывать полученную информацию. Ох уж ему эти либералы с поцелуями пациентов в попу. Психиатрия должна быть строгой, иначе она не работает. Если пациент может уйти в любой момент, ценность лечения стремится к нулю. Это попирает один из основополагающих постулатов психиатрии – больной не признаёт себя таковым.

Ему куда ближе порядки центра, где шаг влево, шаг вправо – расстрел на месте и перемещения под конвоем. Шулейман мысленно усмехнулся, вспоминая, какое на самом деле в центре лечение. Или дело не в учреждении, а в нём?

В любом случае – здешние либералы выбесили. Но ничего, он наведёт здесь шороху и тонус всем устроит. А Тому об этом знать не нужно, пусть и дальше думает, что волен уйти в любой момент и никто его держать не станет. Пусть осторожно за ним следят.

Том вышел из палаты, когда Шулейман проходил мимо – как поджидал. Как почувствовал.

- Оскар, останься со мной на ночь, - просил Том, за руку утягивая Оскара за собой в палату.

- Нет. Я сейчас уеду домой, ты останешься, - ответил отказом Шулейман, но шёл за ним и руку не отбирал.

- Оскар, пожалуйста… Одну ночь.

- Зачем?

- Просто так. Я хочу быть с тобой.

Спустя пару минут спора Шулейман начал колебаться, допустил мысль, что, может, вправду остаться, так будет лучше? Хуже точно не будет. Ничем его ночёвка с Томом не может навредить. До конца он не определился, но, присев на край кровати, на всякий случай набрал папу.

- Папа, ты можешь остаться у меня на ночь?

- Конечно, - незамедлительно с энтузиазмом согласился Пальтиэль и, помешкав, уточнил: - Можно спрашивать?

- Можно, - вздохнул Оскар.

- Ты опять не дома?

- Нет.

- Где ты?

- В психиатрической клинике.

В трубке недолгое молчание и следом осторожный вопрос Пальтиэля:

- В качестве посетителя?

- Пока что да. Но я не зарекаюсь, - усмехнулся Оскар.

Том по кровати подполз к нему, обнял со спины за шею и поцеловал в щёку. Потревоженные разбитые губы не тронула боль, не посмела. У него анестезия любовью и многими гранями этого великолепного чувства, требующими чувствовать человека, к которому сердце рвётся, льнёт.

- Я люблю тебя за то, что ты над всем умеешь смеяться, - проговорил Том, когда Оскар завершил вызов, и снова коснулся губами его щеки.

- Шикарная мы пара, - усмехнулся Шулейман, качая головой. – Ты мне мозг и душу выклевал, я тебя избил, и в завершении вечера мы оба ночуем в психушке. Цирк уехал, клоуны остались и переквалифицировались в психбольных.

Том отстранился, пытаясь осмыслить, что означают слова Оскара: хорошее, плохое? Остановился на среднем варианте. Поправился по своему предшествующему высказыванию

- Оскар, я всё в тебе люблю и то, что ты ко всему можешь относиться с юмором, в том числе. Это одно из того, что делает тебя особенным.

- Ладно, не распинайся, я понял, - лениво остановил его Шулейман. – Ты заполошный, я пофигист, и если я перестану быть таковым, то баланс нарушится, и всё полетит к чертям.

- Нет, ты можешь быть любым, - сказал Том, потянулся к нему, буквально льнул. – Будь собой.

Том поднял голову, ровняясь с лицом Оскара, и подался к его губам. Шулейман отклонился назад.

- Что ты делаешь? Что с тобой не так?! – вопросил Оскар. – Понимаю, что это риторический вопрос, но мне реально интересно. Как в твоей голове сегодняшний день уживается с сексом в конце? И как ты собираешься целоваться разбитыми губами?

Том пожал плечами:

- Мне не больно.

- Понятно, - Шулейман цокнул языком. – Понятно, что ничего не понятно, но это, в принципе, не новость. И на всякий случай, чтобы ты не тратил силы на попытки – здесь мы заниматься сексом тоже не будем.

- Хорошо, - согласился Том, - давай просто ляжем спать.

- Да, ты ложись, а я поеду, - Оскар встал.

- Оскар…

- Не упрашивай. Ложись спать. Я приеду через три дня. И покажись телесному доктору, пусть оценит твоё состояние, не пострадал ли у тебя мозг, будет ли функционировать глаз. Не круто сначала калечить, потом лечить, в данном случае отправлять лечиться, но как есть.

***

Три дня Том ждал, с надеждой смотрел в окно – и послушно лечился, безропотно принимал медикаменты, которые ему приносили, не спрашивая, что за таблетки. Но один препарат он всё-таки выделил, заострил на нём внимание. Тому прописали анксиолитики, пока что экспериментально, эпизодически – и Том так

Том смотрел в потолок, впервые испытывая такое физическое и моральное довольство от того, что просто лежит на кровати. Тело как будто заново родилось, очистилось от всех зажимов, очистился и разум от тревог и тягостей. Том улыбнулся, потянулся и сложил руки над головой. Если на препарате жить, это же каждый день будет раем… Нет, нельзя, это тот же наркотик, превращающий в другого человека, умиротворённого и блаженствующего. Надо будет отказаться от приёма, чтобы не рисковать обзавестись зависимостью, свести приём к минимуму. А пока можно наслаждаться. Хорошо-то как…

Может, можно не отказываться? Доктора же знают, что делают.

Он себя знает лучше.

Пальтиэль остался погостить у сына с внуком на неопределённый срок, о чём его сам Оскар попросил, рассудив, что ему нужно будет отлучаться из дома с неизвестной частотой и на неизвестное время, и будет лучше, если Терри будет оставаться не только с Грегори, но и с ещё одним близким человеком. Червячки сомнений грызли – грызли червячки ревности. Шулейман не хотел, чтобы Терри чаще проводил время с его папой, привык, полюбил его больше, и он, Оскар, потерял свой авторитет в глазах мальчика. Но идти на поводу у своего «я должен быть главным и особенным» было бы верхом эгоизма. Потому Оскар отрефлексировал свои опасения и поступил так, как будет лучше для Терри. Только бы «дедуля» не разбаловал его, это для Терри лучше не будет. Но этот вопрос взрослые должны обсуждать между собой. Оскар и обсудил – попросил папу быть более сдержанным, рациональным и не скупать всё, что Терри упоминает. Ответ не удивил, поскольку этот разговор заводился отнюдь не в первый раз – не мог Пальтиэль отказывать своему любимому мальчику.

- Папа, - Оскар пальцем пригрозил отцу, - будешь портить мне ребёнка – отлучу.

- Ты излишне суров. Ты можешь дать Терри всё, почему не даёшь? – вопросил Пальтиэль с обидой за внука.

- Потому что я хочу дать Терри больше, чем только материальные понятия.

На второй день приехал Эдвин, Пальтиэль попросил о том, чтобы друг погостил вместе с ним. Не сказать, что Оскар обрадовался, но противоборствовать папиному желанию не стал. У них получилась чисто мужская компания, странная семья, где лишь двое приходятся друг другу кровными родственниками, и все такие разные. Пальтиэль возился с Терри. Эдвин предпочитал наблюдать со стороны и по своему обыкновению не отличался болтливостью. А Оскар смотрел на это и думал, что лучше бы он обошёлся без помощи папы и отправил его домой, не нравилось ему такое количество людей в своём доме. Ещё и шум – разговоры, попугай, постоянно кто-то ходит.

Неожиданно для себя Эдвину понравился Грегори, вот бы Оскар на него обратил внимание, а от проблемного Тома открестился. Но свои соображения Эдвин не высказывал. Потому что Оскар упрямый в Пальтиэля и своевольный и свободолюбивый в маму. Ему нельзя указывать. А Том как онкология – если один раз болезнь сформировалась, она может вернуться в любой момент и снова разъедать твою жизнь изнутри. Оставалось мысленно вздыхать и надеяться, что Оскар сам одумается. Такой хороший вариант уже живёт с Оскаром – умный, здоровый, из хорошей семьи, молоденький очень, но прочие плюсы перекрывают данный минус, который таковым и не является.

Том испытывал стыд за тот вечер, когда приехал к Оскару, что вёл себя как тряпка-прилипала. Как должен был поступить и повести себя Том не мог сформулировать, определиться, но точно не так. Возможно, вовсе не должен был бежать к Оскар, должен был остаться в клинике и дождаться его приезда. Нет, такой вариант Тому тоже не нравился, он противоречил душе и тому, в чём нуждался на тот момент. Но стыдно. Том не жалел, но стыдился себя. К новому визиту Оскара он уже снова запутался в себе и в их отношениях.

Шулейман приехал рано, к концу завтрака, который Том начинал в десять утра. Прошёл от двери к кровати, присел на край. Тому сразу кусок перестал лезть в горло от взбаламученных мыслей, сомнений, запутанных чувств. От присутствия Оскара в одной с ним комнате, так рядом. Момент истины настал. Или нет?

Оскар молчал, спустя тридцать секунд Том не смог не обратить на это внимания, начал поглядывать на него, расковыривая вилкой остатки завтрака. Оскар молчал и смотрел пристальным, непонятным взглядом.

- Почему ты молчишь? – спросил Том, отсекая себя о зарождающихся мыслях о причинах-катастрофах.

- Ждал, когда ты заговоришь, чтобы понять, в каком ты состоянии, - ответил Шулейман с лёгкой, едва заметной ухмылкой уголком рта.

- И как?

- Можно разговаривать, - вынес вердикт Оскар.

Том закусил губу, опустив взгляд. Прикусил нижнюю губу, изнутри, чтобы не бередить ранки.

- Оскар, я хочу кое-что прояснить, - Том решился на то, без чего будет точить, корчить и со временем выворачивать сомнениями.

- Проясняй, - дал добро Шулейман.

Удержавшись от колкости, какой Том разговорчивый стал. Если слишком часто пинать его, можно добиться того, что Том замолчит, а это совсем не то, что нужно. Не хватало ещё собственными усилиями загнать его в глухо-тупую ракушку и снова полтора года оттуда вытягивать. Пусть Том говорит, если хочет. И Оскар мысленно отметил одно наблюдение: если Том уже научился откровенности, что выполненная задача, не нужно от него требовать разговоров, Том сам всё расскажет, если на него не давить на постоянной основе. Том же действительно ещё в далёком прошлом хотел разговаривать, пытался сообщать о своих чувствах и тяготах.

Том тихо вздохнул, дав себе ещё несколько секунд на подготовку, и озвучил заботящий его вопрос:

- Ты вправду не для меня так себя ведёшь? Я сказал, что мне не нравится, когда ты со мной чересчур нежный, уважительный, и ты тем вечером был такой… директивный. Сейчас тоже ты со мной не сюсюкаешь.

- Я могу вести себя по-разному в рамках того, что свойственно моей личности, да, оказалось, могу, я всё-таки тоже не однобокий, - спокойно, расслабленно отвечал Шулейман. – Тебе некомфортно в равенстве в привычном понимании этого слова, и ты хотя бы иногда нуждаешься в жёсткой руке – окей, мне же проще. Я не стану под тебя подстраиваться, но я решил отпустить ситуацию и вести себя так, как мне хочется в конкретный момент – могу быть помыкающим и грубым, могу заботиться о тебе и купать в нежности. Если ты не сойдёшь с ума от моей непоследовательности, у нас всё может быть хорошо, - он усмехнулся.

- Да я как бы уже, - Том неуверенно улыбнулся.

- Значит, пляшем в сторону выздоровления, - Оскар вновь усмехнулся, - худшее уже случилось. Хотя не факт, у твоего сумасшествия много проявлений и неизведанных граней.

Том улыбнулся увереннее, шире. Ему нравилось, когда Оскар шутит.

- Чего не доедаешь? – спросил Шулейман.

- Я не люблю салаты, - Том машинально взглянул на тарелку с нетронутым салатом.

Всю эту салатную зелень он воспринимал лишь в качестве дополнения к чему-то более сытному, насыщенному вкусом. Томаты Том любил, но в виде соуса к пасте, гарниру к мясу, чипсов, что тоже вкусно.

- Полезно, ешь, - Оскар кивнул на поднос.

- Не хочу. Я бы хотел съесть десерт, что-нибудь карамельное. Но, похоже, десерты здесь в меню не предусмотрены, - Том вздохнул. – Никаких радостей.

Пораздумав немного, Шулейман хитро сказал:

- Съешь салат и получишь десерт.

- Я тебе что, ребёнок, чтобы уговаривать меня есть полезное такими способами? – вспыхнул Том.

- Нет, ты мой взрослый партнёр, но «детские» методы с тобой работают, так что не вижу причин их не использовать.

Том мило наморщил нос, надул губы, выражая недовольство. Посмотрел на салат. Колебался. Сдавшись, стараясь сохранять гордый, непобеждённый вид, Том придвинул к себе тарелку и начал есть. Он очень хотел десерт. Шулейман честно потянулся к кнопке вызова, но, поразмыслив, передумал, и снял трубку палатного телефона.

- Как мне дозвониться до кухни? – без предисловий осведомился Оскар у доктора и, получив информацию, набрал другой номер. – Приготовьте десерт…

- Карамельный, - напомнил Том, жуя салат.

- Карамельный, - передал Шулейман собеседнику. – Да, остальное на ваше усмотрение, проявите фантазию. В палату шестьдесят шесть.

Положив трубку, он усмехнулся:

- Лучше бы шестьдесят девять, да? – Оскар с прищуром и ухмылкой посмотрел на Тома.

Том чуть не подавился, смущённый пониманием.

- А я… Я думал… - Том смотрел в тарелку и ковырялся вилкой в салате. – Может, попробуем? – не поднимая головы, он исподволь взглянул на Оскара.

- Обязательно попробуем, - отозвался тот. – Закончишь лечение, и попробуем. Главное, не напутать с расстановкой приоритетов – ты должен быть сверху, поскольку я намного крупнее, и если я на тебя лягу, особенно в таком положении, то ты не сможешь дышать.

Том зарделся сильнее прежнего, по опущениям пылая кожей. Игнорируя подспудный скребущий укольчик, что с Джерри Оскар это уже пробовал. Просто неприятно, обидно быть не первым, во всём. Но Том об этом не думал, оно существовало на периферии, не имея веса.

- Или можно на боку, - продолжал вольно рассуждать Шулейман. – Двум мужчинам в этом плане проще. Но по мне классика лучше.

В голове Тома против его воли мелькали похабные картинки-иллюстрации слов Оскара. И самая фривольная, самая волнующая – та неприличная поза здесь, на больничной постели, при свете дня и за незапертой дверью. Том не возбудился, но умом понимал, что эта фантазия его очень волнует.

Шулейман смотрел на него пристально, сканировал взглядом, считывал мысли, написанные у Тома на лице и в блестящем, прячущемся взгляде. И убедился во мнении, что Тому это нравится – страх быть застигнутым, запретность. Оскару тоже нравилось. С Томом ему нравилось как угодно.

- Хочешь, чтобы я тебя прямо здесь облизал? – спросил Оскар, намеренно глядя в глаза, втягивая в зрительный контакт.

Можно же ему немного насладиться? Смущать Тома – очень приятно. И фантазировать, что с ним сделает, когда получит возможность, приятно тоже. Раз уж обстоятельства не предполагают доступ к телу, можно спасаться фантазиями и такими горячительными разговорами.

- Оскар, прекрати! - Том дёрнулся. – Пожалуйста, ты меня смущаешь. Я ем.

Том взял вилку и отправил в рот порцию салата и продолжил есть рукой, делая вид, что сосредоточен и увлечён этим занятием. И немного погодя отвлёкся, ушёл в ощущение довольства от того, что получит желаемое. Предвкушение тоже приятно сладило.

Что за десерт ему принесли, Том не идентифицировал ни по виду, ни по пробе, но он мягкий, сочный, карамельный, что полностью удовлетворило. Съев всё, Том облизал ложку от остатков сладости и попросил:

- Скажи, чтобы мне каждый день давали десерт. Хотя бы на завтрак.

- Открою тебе секрет – ты можешь сам об этом попросить. Здесь пожелания клиентов учитывают и исполняют.

- Да? – удивился Том, которому не приходило в голову, что он имеет право голоса.

- Да. Но не рассчитывай, что всем твоим кулинарным пожеланиям будут угождать, - предупредил Шулейман. – Питаться нужно сбалансированно, чтобы после лечения психики тебя не пришлось лечить от гастрита.

Санитарка с разрешения Тома забрала посуду, медсестра принесла лекарства, которые Том сразу принял под взглядом Оскара. Шулейман пересел на стул, приставив его к кровати рядом с Томом, и показал Тому видео с попугаем, снятое специально для него. Попугай был запечатлён во всей красе – чёрно-клювастый, косящий глазом, бьющий крыльями в клетке.

- Теперь он живёт с нами, - попутно объяснил Оскар. – Папа постарался, подарил его Терри.

- Зачем ты мне это показываешь? – Том повернул к нему голову.

Шулейман тоже повернул голову, отвечая:

- Чтобы для тебя это не стало сюрпризом, и чтобы ты не выпадал из того, что происходит в моём доме.

Том отметил, что Оскар явно научился на прошлом негативном опыте. Оскар же вглядывался в его лицо, изучая мимическую реакцию, ожидая реакции словесной: припомнит ли Том обман, возмутится ли, что сказать надо было о ребёнке, а появление в доме попугая не столь важно? Том не возмутился, он спросил непонимающе:

- Ты же не любишь птиц?

- Не люблю не то слово – я их терпеть не могу, - выразительно ответил Шулейман. – Но Терри увидел попугая раньше меня, я уже не мог отнять у него желанный подарок. Приходится мириться с этой адской птицей в моей квартире.

- Приходится? – переспросил Том, расплываясь в улыбке, что не мог сдержать. – Ты терпишь что-то, чего не хочешь?

- Даже у меня может не быть выбора. Да, давай, злорадствуй, - фыркнул Оскар, шутливо ударив Тома кулаком в плечо. – Только не слишком.

- Я не злорадствую, - сказал Том, улыбаясь ещё шире.

Просто приятно, что Оскару теперь тоже приходится что-то терпеть, они немного сравнялись, может, Оскар сможет лучше понять его чувства. И классно, что Оскар угадал его мысли и не обижается, понимает, что он не со зла. Просто маленькое безобидное возмездие руками судьбы.

- Оскар, а мне тоже можно завести птицу?

- Нет.

- Почему ему можно, а мне нельзя? – Том изломил брови, лицом и тоном изображая обиду, которое не ощущал.

- Потому что Терри тоже было нельзя, пока папа не притащил эту пакость пернатую без моего ведома. И ты ведь на самом деле не хочешь птицу, - авторитетно говорил Шулейман. - Ты увидел слабину и хочешь её расковырять и заодно мне нагадить.

Разоблачённый Том потупил взгляд, улыбаясь под нос тонким изгибом губ.

- Хватит с меня одной адской птицы, - продолжил Оскар, махнув рукой. – Он не только так выглядит, он ещё и орёт, как чёртовы грешники в котле преисподней.

Том хихикнул, поднял к нему глаза:

- Какое яркое описание.

- Услышишь, поймёшь. Я ко всем птицам не питаю любви, но эту ненавижу больше всех, - эмоционально отвечал Шулейман, изображая руками в воздухе нечто отдалённо похожее на удушение попугая. - Но Терри его любит, и я ничего не могу сделать, - он вздохнул и развёл кистями рук.

- Ты любишь меня и Терри, я люблю тебя, но не люблю Терри, а Терри любит тебя и попугая, которого ты терпеть не можешь. Наши взаимоотношения - очень сложная многоугольная фигура, - заметил Том.

- Терри и тебя полюбит, если ты дашь ему такую возможность.

Том вздохнул, отвернулся и отодвинулся от Оскара. Он не хотел об этом говорить. Шулейман не стал настаивать и перевёл тему на ту, которая его тоже интересовала:

- Что сказал врач? Тебя обследовали?

- Глаз в порядке, видишь, он уже открывается, переломов нет, никаких травматических изменений в мозге не выявлено, - отчитался Том и обвёл пальцем лицо. – Всё это не болит. Только ребро побаливает, но там ничего страшного, большой синяк.

Лёгок на помине – позвонил папа. Шулейман ответил, не став в этот раз отходить.

- Оскар, где красные ботиночки Терри?

- Он из них вырос.

- Ты уверен? – Оскар по голосу слышал, что папа недоверчиво хмурится. – Почему Терри не в курсе?

- Я уверен.

- Во что мне его обуть?

- Пусть обует то, что в прошлый раз, - Оскар развёл свободной рукой, не видя проблемы, которую раздувал папа.

- Сегодня теплее, Терри будет некомфортно.

- Папа, не превращайся в безумную мамочку, - одёрнул родителя Оскар. – Терри не полтора года, он прекрасно сам и оденется, и обуется.

- Я знаю, что он сам, но я же должен подготовить то, что он обует.

- Папа, ты грузишь мне мозг. Я отключаюсь. И будь добр, не грузи Терри, не надо душить его чрезмерной опекой.

Отключившись, Оскар посмотрел на Тома:

- У меня в гостях папа. И Эдвин. Плюс Терри и Грегори, которые постоянно со мной проживают. Слишком много людей в моей квартире. Я оттуда сбегаю и с тобой отдыхаю, - Шулейман посмеялся.

Том улыбнулся, глядя на него. Хоть Оскар и шутит, но всё равно приятно.

- Эдвин? – переспросил Том, запоздало поняв, что этот элемент выбивается из картины. – Он тоже у тебя гостит?

- Да. Папа о нём попросил, они ж друзья не разлей вода, живут вместе, папе привычно, когда Эдвин рядом. Эдвин тихий, не мешает, но он явно хотел бы, чтобы я обратил свой интерес на Грегори, он того не говорит, но я не слепой и не глупый и кое-то понимаю.

Может, и не следовало этого говорить – точно не следовало, зная маниакальную ревнивость Тома. Но Оскар захотел поделиться.

- Мило, - помрачнев, хмыкнул Том. – Пока я тут, тебя женить успеют.

- Не женят. Во-первых, Грегори тоже мужчина, жениться на нём я никак не смогу. Во-вторых, без моего согласия втянуть меня в брачный союз никто не сможет, а я свой выбор менять не намерен.

- Это ты сейчас так говоришь, а там побудишь с ним, Эдвин тебе мозг промоет, и…

- И ничего, - перебив, утвердил Шулейман. – Я от них к тебе сбегаю, это о чём-то да говорит, - усмехнулся.

- Просто ты здесь отдыхаешь от шума, - пожал плечами Том.

- Есть множество мест, куда я мог бы поехать отдохнуть от дома, - Оскар поддел Тома за подбородок, втягивая в зрительный контакт. – Но я здесь с тобой. И да, я не считаю посещения в больнице обязательными и не вижу в том смысла, но на тебя это правило не распространяется.

Закрепляя убеждение, что только он нужен, Шулейман потянулся к Тому с поцелуем. Том отвернул лицо, коснулся пальцем щеки, показывая, что только сюда можно поцеловать. Пока так. Был не готов сходу бросаться в интимный контакт – и вздорность взыграла.

Можно уважить его желание держать дистанцию. Надо и правильно не давить, поскольку тем вечером Том не в себе хотел целоваться и отдаться на месте, а после всех событий, начиная с дома, логично, что ему требуется время на сближение. Но Оскар не захотел как надо и правильно, с усмешкой на губах взял Тома за подбородок, повернул к себе, удерживая, и припечатался к его губам поцелуем. Не глубоко, просто прижался губами к ещё припухшим, заживающим губам, помечая своим правом главного. Отстранился сразу.

Том улыбнулся – хороший знак. Так-то лучше – пусть знает, что у него нет выбора не принять. Не факт, что Терри, над этим вопрос Шулейман предпочёл заранее не думать.

- Оскар, ты можешь привезти мне трусы? – погодя, смущаясь, попросил Том. – Я забыл их взять, у меня есть только те, в которых я сюда приехал.

- Только не говори, что ты четвёртый день носишь одни трусы, - в ужасе фыркнул тот.

- Я второй день не ношу трусы и каждый день меняю штаны.

- Ммм, - протянул Шулейман, окидывая Тома вязким взглядом. – Так ты без трусов? Соблазнительно.

Том дёрнулся от его пошлости, к которой никогда не привыкнуть, открыл рот, но Оскар не дал сказать:

- Встань. Встань, - поторопил его Шулейман. – Повернись спиной.

Том помешкал, не понимая, к чему эти команды, но встал с кровати и повернулся.

- Ближе подойди.

Том шагнул назад, ближе к Оскару. Шулейман обвёл его с тыла долгим взглядом, задерживая особое внимание на пятой точке, как выяснилось, прикрытой одним лишь слоем тонкой ткани спортивных штанов. Не зная, не понял бы, что на Томе нет белья. Но он знал, и взгляд прикипал. Волнующая информация…

Оскар положил руку на ягодицу Тома, провёл ладонью, решив и тактильно проверить, ощущается ли отсутствие трусов. Ощущается… Или дело в голове? Шулейман снова провёл ладонью по тонкой ткани, и снова, сжал чуть.

Ох чёрт… Вид Тома на больничной постели пробуждал непонятное разуму стойкое, тянущее в паху желание, его Оскар успешно отслеживал и подавлял, не давая развиться в неуместное, дискомфортное возбуждение. Но физический контакт пробил сталь мысленного самоконтроля, сгоняя кровь к эпицентру разрастающейся похоти. Ускоряя тяжелеющее дыхание.

Шире расставив ноги, Шулейман свободной рукой оттянул кресло джинсов, чтобы ширинка меньше давила. Обернувшись через плечо, Том увидел это и распахнул глаза:

- Что ты делаешь?!

- Поправляю себя. У меня, знаешь ли, на тебя физиология срабатывает, - беззастенчиво ответил Оскар, не думая убирать ладонь с задницы Тома.

Том открыл рот, но передумал говорить. Потому что не надо, Оскар не делал ничего, что бы ему было незнакомо и неприятно. И у Тома сложилась кое-какая логическая цепочка. Она согласовывалась с тем, что понял ещё прошлым летом – что Оскар охотник, завоеватель, если жертва дёргается, в нём взыгрывает азарт, желание догнать и заполучить.

Шулейман как в трансе смотрел на зад Тома. Хотелось обеими руками схватить за маленькие, упругие половинки. Сжать до боли, сминая ладонями несдержанно, со всей неуёмной страстью. Сдёрнуть с него штаны под ягодицы. Укусить. Потянуть, усадить на себя. Дрожащими от нетерпения пальцами расстегнуть ширинку и ворваться в Тома, толкаться в него снизу, пока оба не сорвутся за край. Пульс шпарил кровью в висках.

Большим усилием воли Оскар убрал руку:

- Я привезу трусы.

Глава 4

Оказалось, в клинике можно неплохо проводить время и чувствовать себя, если не сидеть безвылазно в палате. Том попробовал и не пожалел. Здесь огромная, шикарная территория, услаждающая и умиротворяющая красотой природы. Начав с пробной вылазки на улицу, с каждым днём Том гулял больше и больше. Надев куртку на удобную одежду, в которой находился в палате – здесь не перед кем выделываться, никто не будет оценивать и не осудит. Неспешным шагом прогуливаясь по уже известным местам и осваивая новые. Здесь и изумрудные газоны, и ухоженные клумбы с уже распускающимися ранними цветами, и сад как с картинки, и романтическая аллея, где в сени деревьев можно отдыхать на лавочках, и даже небольшой собственный лес в задней части территории, куда можно уйти, слиться с природой и выйти освобождённым от всего мирского. Сосново-пихтовый лес – чудо, ароматерапия от самой природы. Никогда в жизни Том не бывал в лесу и, зайдя в него в первый раз, в середину, вдохнул полной грудью и почувствовал себя счастливым. Улыбка сама собой озарила лицо, и направленный вверх взгляд блуждал по высоким, шепчущим на слабом ветру кронам, ласкающим ясные небеса. Тишина и только звуки природы. Как будто на километры вокруг никого, и это настоящий раскидистый лес, а не его островок.

Другие пациенты не мешались, бывало, что ни одного не встречал, столь огромная, разнообразная здесь внешняя территория, а количество мест в клинике наоборот небольшое, она для привилегированных особ. Том гулял в иллюзии одиночества, выбранного добровольно, и благодатная тишина действовала на побитую психику, как антистресс. Том ежедневно совершал долгие, неторопливые прогулки, вдыхая распускающуюся весну, и никакие мысли в это время не одолевали, разум освобождался от них на свежем воздухе и вдали от людских голосов, и в голове воцарялась благоговейная тишина.

Хорошо-то как… Только жаль, что это иллюзия жизни, за пределами клиники так спокойно не будет. Здесь созданы рафинированные условия для тех, чья психика уже пострадала от тягот жизни, а там, за забором, жизнь жестока без разбора и скидок. Выживает даже не сильнейший, а наиболее приспосабливающийся. Можешь адаптироваться – выжил, живёшь, оставляешь потомство, продолжая свой род, как там ещё написано в учёных трудах?

По указке Шулеймана за Томом следили, отслеживали его перемещения, особенно по внешней территории, но настолько тонко, незаметно, что Том и не заподозрил, что уже не волен. Том не единожды подходил к воротам, смотрел через несплошной забор на улицу и ни разу не испытал желания выйти за территорию, уйти отсюда. Успеет уйти, когда время его пребывания здесь выйдет. Свободному человеку нет нужды сбегать, он может уйти в любой момент, и этот момент откладывается и откладывается, поскольку ничего не давит. На то и рассчитывал Оскар, потребовав у персонала клиники ограничить Тома в свободе, но не сообщать ему об этом.

Помимо медикаментозного лечения, кураторства психиатра и психотерапии, клиника предлагала широкий спектр терапий, призванных поправить душевное равновесие пациентов. Это и массаж, который Тому очень рекомендовали, и арт-терапия, и драма-терапия (увы, не сейчас, доктор-ведущий находился в отпуске), и акватерапия, и песочная терапия, и даже зоотерапия в отдельном здании, чтобы не тревожить пациентов возможными специфическими запахами и не подвергать их опасности аллергии.

Том немного расстроился, узнав, что драма-терапия сейчас не проводится, хотел попробовать, что за оно. Но ладно, ничего страшного, Оскару Том о своём желании говорить не стал, а то бедного доктора из отпуска выдернут или кого-то срочно найдут на пустующее место для него одного. Пусть отдыхает человек, а он что-то другое выберет. Ознакомившись с вывеской, сообщающей о том, что в клинике проводится арт-терапия, Том сразу записался. Арт-терапия проводилась в двух видах – групповом и индивидуальном, Том выбрал групповое занятие, начинающееся через семь минут, чтобы не ждать. Место для него нашлось, группа была укомплектована не полностью.

Том думал, что арт-терапия – это лечение процессом творчества. И удивился, поняв на практике, что это не так. Каждому участнику занятия полагался комфортабельный стул, в котором можно было сесть так и этак на усмотрение своего удобства, мольберт и столик перед ним, на который можно прилечь, что Том тоже узнал в процессе. Темнокожая доктор ввела группу в курс дела, поводя к началу. Мягким, глубоким, текучим голосом она вела пациентов к нужному состоянию. Том вообще не того ожидал. Здесь трансовая музыка, под которую подстраивается ритм сердца, закрытые глаза и голос доктора тоже такой трансовый, обволакивающий.

- Сконцентрируйтесь на биении своего сердца. Какое оно?

Эти слова доктора прозвучали до того, как пульс слился с музыкой. Темнота в голове, очистившаяся от всего побочного, вдруг запульсировала изнутри, зашевелилась, ожила, словно рождая что-то из своей глубины, из самого центра. Том распахнул глаза, убоявшись этого состояния и того, к чему оно может привести, завертел головой, заглядываясь на других пациентов, каждый из которых будто находился под куполом своего изолированного мирка и остальных не замечал – ещё одна иллюзия одиночества, созданная благодаря грамотному размещению участников группы, при котором они и периферическим зрением друг друга толком не улавливали.

- Том, вы в порядке? – подойдя к нему, тихим голосом, шёпотом участливо спросила доктор.

- Да… - Том замялся, но быстро собрался, решив, что, наверное, имеет право на уход от дискомфорта и не должен молчать о своих желаниях. – Я могу просто посидеть, посмотреть, порисовать?

- Если вы не готовы принимать участие в терапии, можете просто поприсутствовать. Присоединитесь, когда почувствуете готовность. Я рядом, - вкрадчивым голосом обозначила доктор простой и одновременно такой важный момент. – Можете позвать меня в любой момент, если вам потребуется помощь.

Том кивнул, посмотрел, как доктор отходит, и снова обвёл взглядом просторный кабинет. Один пациент плакал, уткнувшись в сложенные на столике руки. К нему уже подошла доктор, говорила что-то, чего Том не мог расслышать со своего места, положив ладонь на плечо пациента. Он посещал каждое занятие по арт-терапии – и по своей программе, и для начинающих, испытывая в том большую нужду, и часто плакал в процессе.

Вышел с занятия Том в смешанных чувствах. Его пугало погружение в транс, пугало нечто, становящееся ощутимым, рвущееся изнутри, он не хотел с этим заигрывать и знакомиться ближе. Мало ли – это Джерри, транс спровоцирует переключение. Мало ли – что-то хуже. Но это состояние такое… Словарного запаса не хватало, чтобы описать. Это что-то принципиально новое, расширяющее рамки, что брало любопытство изведать. Не определившись, как относится к арт-терапии в таком виде и на что согласен, Том пришёл на второе занятие. В процессе решит. Порисовать и на других посмотреть тоже интересно.

Обернувшись вправо, Том смотрел на брюнета с острыми чертами лица, меланхолично глядящего на свой незаконченный рисунок. Он казался знакомым. Да нет, не казался, Том точно его уже видел.

- Вы Винсент Ле Бронт? Актёр? - спросил Том, наклонившись со стула в сторону соседа.

Винсент Ле Бронт – тридцатитрёхлетняя звезда современного французского кино. Том смотрел три фильма с его участием и уже был на сто процентов уверен, что не ошибся.

Узнанный актёр обратил к Тому меланхолично-отстранённый взгляд серых глаз.

- У вас глаза очень красивые, - улыбнувшись широко, добавил Том то, как искренне посчитал.

- Вы смотрели мои фильмы? – поинтересовался Винсент.

- Да. Не могу сказать, что они мне сильно понравились, - бесхитростно поделился Том. – Довольно скучные…

Винсент всхлипнул и закрыл ладонью глаза:

- Меня никто не любит…

- Вы чего? – Том удивлённо поднял брови.

Подойдя к Винсенту, Том обнял его, прижав его голову к своему животу, успокаивая.

- Вас любят. Я не хотел сказать о вас ничего плохого. Это вина сценариста и режиссёра, что фильм получился не очень, вы актёр и никак не могли повлиять на сюжет, свою роли вы очень хорошо исполнили.

От его слов Винсент только больше расклеивался:

- Я исчерпал себя… Я застрял в одном образе… - подвывал он.

Доктор, занимавшаяся другим пациентом в конце кабинета, увидела это и поспешила вмешаться, взяла ситуацию под свой контроль, тактично потеснив Тома от актёра, которого в клинику привёл жёсткий душевный кризис и сопутствующая депрессия с приступами деструкции на почве уверенности, что он не сможет сделать ничего нового и будет забыт, что его самый сильный страх.

После занятия доктор подошла к Тому и обратилась с личной просьбой:

- Том, пожалуйста, впредь не приставайте к другим участникам группы.

- Я не приставал! – возразил Том, свято уверенный, что не сделал ничего плохого. – Я узнал его и только хотел поздороваться.

- Том, публичным людям это бывает неприятно.

- Я тоже публичный человек, - отвечал Том, скрестив руки на груди, - и если ко мне подходят, что узнали меня, то мне приятно.

Разумеется, доктор промолчала, что Тома здесь знают в основном как любовника Оскара Шулеймана. Только повторила просьбу воздержаться от навязывания общения, поскольку это значительно снижало терапевтический эффект.

Том обиделся и решил больше не посещать арт-терапию. Потом передумал и вернулся, цепляли его чем-то эти занятия. Доктор не обрадовалась, чего, естественно, не показала, поскольку Том сам не лечился на её занятиях и другим мешал. Но она человек подневольный и не могла отказать в занятиях тому, за чьей спиной стоит Оскар Шулейман.

Один раз Том попробовал арт-терапию по всем правилам, с погружением в изменённое состояние сознания, высвобождающее образы подсознательного, и последующей работой с этим. Результат ему не понравился. Что нарисовал, Том не смог понять, но оно его пугало. Разбирающая консультация доктора сделала только хуже – вызвала сильнейшее отторжение, нежелание постороннего вмешательства в эту его часть. В дальнейшем Том для себя ограничил арт-терапию тем, что просто рисовал и заглядывался, чем другие занимаются. Такая терапия искусством помогала. По крайней мере, выходил с занятий он в приподнятом настроении – и в процессе радовали яркие краски, которые выбирал, в фаворе у Тома был жёлтый цвет – цвет солнца, лета и искрящего счастья.

В один из визитов Оскар удивил и порадовал Тома неожиданным презентом – огромным букетом лаванды. Том принял его, вдохнул аромат, в удовольствии прикрыл глаза. Прилёг на бок, обнимая букет.

- А меня обнять? – ухмыльнувшись уголком рта, поинтересовался Шулейман.

- Я подумаю, - улыбнувшись, игриво ответил Том.

Оскар навещал его не каждый день, в основном раз в два дня, и без него Том развлекался, как мог. На массаж Том тоже согласился, уговорили. По воспоминаниям Джерри Том знал, что массаж может быть очень приятен, Джерри его очень любил. Но сам Том никогда не получал профессиональный массаж и относился к данной затее с большим скепсисом, ему не нравилось, что его будет трогать какой-то чужой, незнакомый человек. Тем более девушка - что может намять девушка не выдающегося в плане мускулатуры телосложения, а других среди массажисток не видел, как и мужчин-массажистов. Мужчины в клинике работали, они составляли большую часть массажистов, но Тому их не показывали. Томом на всех направлениях лечения и ухода занимались исключительно женщины – ещё одно распоряжение Шулеймана. На всякий случай – Том натура увлекающаяся, вдруг ему что-то стукнет в голову, внимания и ласки захочется, когда его, Оскара, рядом не будет, а Том может соблазнить любого. Лучше перестраховаться, пусть к нему мужчины близко не подходят, женщины такой опасности не представляют, с женским полом у Тома складывается или ничего, или дружба. Об этом указании Оскара Том тоже не знал и был уверен, что массажем здесь занимаются только женщины. Может, так и надо.

Ложился на массажный стол Том полный убеждения, что ничего хорошего из этого не выйдет, едва ли он как следует расслабится и получит удовольствие. Но умелые руки массажистки его переубедили. Том понял – в массаже важна не сила, а техника, кости вправлять ему никто не собирался, тут на другое упор. Следом за отказом от предубеждения Том начал напрягаться, что ему может слишком понравиться, у него же спина чертовски чувствительная, большая эрогенная зона, а никакой полный массаж спину не обходит. Том кусал губы, опасаясь возбудиться, что будет дико неловко.

- Том, вы испытываете дискомфорт? – спросила массажистка, чувствуя его зажатость.

Том неопределённо дёрнул плечом вместо объяснений, что его напрягает.

- Вы в надёжных руках. Расслабьтесь, - массажистка провела ладонью, по очереди опуская его поднятые плечи.

Гладила тёплыми, скользящими от масла ладонями, постепенно усиливала нажим, проминая напряжённые мышцы. Том внимательно прислушивался к себе и примерно на середине сеанса выдохнул, отпуская тревогу. Дело не в спине, а, видимо, в руках, которые её касаются. Поскольку массаж не вызвал никаких лишних ощущений, только приятно-ватное расслабление тела и вместе с ним разума. К окончанию второго сеанса, на следующий день, Том сделал открытие, что, оказывается, он обожает массаж. Это дико приятно, такое расслабление, что потом только лечь и заснуть, покачиваясь на волнах сладкой неги. Том один раз и заснул прямо во время сеанса, сквозь сон тихо мыча от довольства.

Но одна массажистка, обработав его спину, спустила прикрывающую наготу Тома простыню и положила ладони на его ягодицы.

- Что вы делаете? – Том даже подскочил, приподнявшись на локтях, изумлённый таким посягательством на интимную часть его тела.

- Массаж ягодичных мышц входит в полный массаж, - невозмутимо ответила массажистка, не убирая рук.

- Вы не могли бы этого не делать?

- Вам нечего стесняться, ягодицы такая же часть тела, как и любая другая.

- Нет, вы не поняли. Не надо. Пожалуйста, уберите руки.

Массажистка явно была уверена, что права. Может, оно и так, но не для Тома.

- Я гей, и прикосновения к попе вызывают во мне ассоциации определённого толка, - Том выдвинул правду в качестве аргумента, чтобы ему больше не задавали вопросов и не трогали в неположенных местах.

- Если вы гей, вас не должны возбуждать женские руки.

Том обернулся, округлив глаза, вперился взглядом в массажистку.

- Я не понял, вы меня упрекаете, что я неправильно чувствую? Что я лгу?

- Нет. Прощу прощения за свои слова, которые вы могли неправильно понять. Давайте мы сейчас попробуем, и если вы будете испытывать дискомфорт, то впредь мы не будем к этому возвращаться, и я предупрежу коллег, чтобы они с вами обходили ягодичную сторону.

Всем видом Том выражал недовольство, но согласился и лёг обратно. Опыт прошёл нормально, ощущения странные, но ничего по-настоящему дискомфортного, если постараться расслабить собственные мысленные зажимы. Том слукавил, массаж ягодиц не вызывал в нём сексуальных позывов, просто ему претило, что кто-то чужой мнёт ему попу, это виделось неправильным.

- Перевернитесь на спину, - позже попросила массажистка.

Том перевернулся и прикрыл глаза. С массажем переда возникали проблемы – прикосновения к груди и животу вызывали щекотку, он хихикал и дёргался. И неловко было. Том сам не знал почему, спереди под простыню ему никто не лез, простыня естественным образом не приподнималась, что бы очень смутило. Но как-то это… Том закусывал губы и сжимал-разжимал пальцы на руках.

- Том, почему вы напряжены? – участливо поинтересовалась массажистка.

Том приоткрыл рот и только через несколько секунд ответил, решив не лгать:

- Мне… неловко.

- Я задеваю ваши эрогенные зоны?

Том округлил глаза:

- Почему вы меня об этом спрашиваете? По-моему, это очень личная информация, вас она не касается.

- Люди часто смущаются из-за своих ощущений, когда массаж затрагивает их эрогенные зоны, - пояснила массажистка причину своего вопроса. – Вы можете не беспокоиться, испытывать сексуальное возбуждение во время массажа нормально, вы меня не удивите.

- Нет, - Том качнул головой. – Я ничего такого не чувствую. Просто… Вы можете закрыть глаза?

Массажистка не сдержала улыбки. И, взяв себя в руки, сказала:

- Да, я могу делать массаж с закрытыми глазами.

Так Тому стало значительно проще. При встрече он рассказал Оскару об инциденте с массажем ягодиц.

- Кошмар, - усмехнулся Шулейман. – У тебя все массажистки, а всё равно кто-то покусился на твою задницу. Надо поговорить с этой мадам, а то в следующий раз она зайдёт дальше, а ещё через раз достанет страпон, и тебе понравится.

- Не надо с ней говорить, - сказал Том с тонкой улыбкой. – Массаж ягодичных мышц входит в общий массаж.

- Я в курсе. Но тебе не понравилось, и мне это тоже не нравится.

- Серьёзно, не надо, - повторил просьбу Том.

- Ладно.

В следующий раз Оскар порадовал Тома другим букетом – где не только цветы, но и конфеты, обрамлённые по внешнему кругу пухлыми, душистыми, безукоризненными бутонами алых роз. Том восторженно запищал от вида такой прекрасно-вкусной прелести. Для него самый лучший букет – чтобы можно было съесть, ещё и сладкое, шоколад, которого в клинике всё-таки не хватало – мечта, настроение сразу подскочило до высшей отметки.

- Спасибо, - искренне поблагодарил Том, забрав букет.

Сразу взял одну конфету и отправил в рот, прикрыл глаза в наслаждении вкусом.

- Это бельгийский? – спросил Том.

- Молочный бельгийский, - подтвердил Оскар, - цветной наш, французский. В Париже есть одно весьма достойное частное шоколадное производство, их продукцию любит Из.

- Она же живёт в Англии? – удивился Том, отвлёкшись от букета.

- Живёт в Англии, а шоколад заказывает у нас, это говорит о его качестве.

Том занёс пальцы над букетом, выбирая, какую конфету съесть следующей. Надо попробовать цветную, светло-розовую, как нежнейшая роза. Вкусно! Том ожидал, что цветные конфеты будут с начинкой, но никаких добавок, которые часто портят вкус, только чистый, услаждающий вкусовые рецепторы шоколад.

В прошлый раз Том так и не обнял Оскара, заартачился, а потом забылось. Но сейчас надо, порыв осчастливленной, тронутой души потянул.

- Дашь попробовать? – поинтересовался Шулейман, улыбаясь уголком рта.

Вовремя. Том придумал кое-что лучше простых объятий. Взял конфету, зажал губами и подскочил к Оскару, наклонился к нему, предлагая забрать сладость, улыбаясь уголками губ. Заглянул в глаза, и через две секунды что-то внутри дрогнуло. Уголки губ выпрямились, из взгляда выветрилась лёгкость и игривость, уступая место серьёзности. Это почти поцелуй. Том был не готов на него пойти, не почувствовал себя в порядке.

Втянув конфету в рот, Том просто обнял Оскара и вернулся на кровать. Шулейман вопросительно приподнял брови и, быстро поняв, что на немой вопрос он ответа не получит, высказался:

- Приятно. Но я ждал конфету.

- Мне будет мало, - ответил Том, уходя от обсуждения серьёзного момента, который сам плохо понимал. – Меня тут плохо кормят.

А это правда, правильное больничное питание Тома не устраивало, хоть над ним и колдовали прекрасные повара, угождающие пациентам и учитывающие их пожелания. Ему не хватало взрывов вкуса, и количества, и чего угодно от фруктов до крекеров в постоянном доступе, что дома грыз между основными приёмами пищи.

- Тебя хорошо кормят, - не согласился Шулейман, - правильно.

Конфету Оскару Том всё-таки дал, участливо спросив, вкусно ли ему. Шутил, что жадничает поделиться, одной-пары штук ему точно не жалко – а половину не отдал бы, Том планировал выесть из букета все сладости ещё до вечера.

- Некоторые цветы тоже съедобные, - подсказал Оскар, кивнув на букет.

- Да? – Том удивлённо вздёрнул брови и опустил взгляд обратно к букету, на его взгляд, в нём все цветы настоящие.

Шулейман подошёл к нему и показал пальцем:

- Этот, этот и эти, - в последнюю очередь указал на три из бутонов роз.

Присмотревшись, Том разглядел, что они самую малость отличались от соседних. Вынул из букета, осторожно откусил - вдруг Оскар его развёл? Не развёл, бутон оказался съедобным, причём не просто шоколадом, а два в одном – шоколад и пирожное, тончайшей работой кондитера замаскированное под прекрасный цветок. Том изумлённо-восторженно вскинул брови и перевёл взгляд к Оскару.

- Вкусно тебе? – присев рядом, улыбнулся тот.

Том кивнул, жуя. Протянул пирожное ко рту Оскара:

- Попробуй.

Воздержавшись от напоминания, что к десертам совершенно равнодушен, Шулейман наклонил голову и откусил кусок с руки Тома.

В свободное время Том опробовал все виды акватерапии, воду он любил, если она не для рутинной гигиены. Ничего не приглянулось настолько, чтобы остаться на терапии, но Том обнаружил бассейн и, попробовав поплавать, начал регулярно его посещать. Жаль, что вода в бассейне не морская, Тому больше нравилась открытая подвижная вода моря-океана, но и так нормально. Любая вода расслабляет, особенно вкупе со всей прочей терапией, а движение помогает сбрасывать энергию, что тоже очищает разум и благотворно влияет на психологическое состояние.

Том давно не чувствовал себя так хорошо, настолько в порядке, в покое. Но в голову волей-неволей пробирались мысли, что это здесь, в стерильных условиях клиники, из которой рано или поздно выйдет и вернется в реальную жизнь, откуда никуда не исчезло то, что их с Оскаром раскололо. Сможет ли он принять ребёнка? Сможет ли делить с ним дом и Оскара в долгосрочной перспективе, когда эффект от лечения сойдёт на нет и все препараты полностью покинут кровь? Сможет ли? Или как, что, что дальше? Если заранее не примет для себя решение, то жизнь всё равно поставит вопрос ребром, когда придёт срок, или вовсе столкнёт лицом к лицу, если затянет, и уже будет поздно думать с холодной головой.

Том зацепился за бортик, нахмурившись, и оттолкнулся ногами от стенки бассейна, заходя на новый круг. Уходя от мыслей. Вода и движение очистят. Он не хотел думать о том, что дальше, потому что ничего не знал. Не мог загадывать. Эти размышления лишь выжимали психическую энергию.

Наплававшись, Том вышел из бассейна, отжал волосы – и столкнулся взглядом с Винсентом, помрачневшим от их встречи.

- Послушай, - Том примирительно подошёл к актёру, - я хочу извиниться за тот раз. Я не хотел тебя обидеть и тем более довести до слёз. Ты отличный актёр.

- Просто не говори со мной, - Винсент поднял ладонь, сторонясь Тома.

- Винсент… - Том сделал шаг к нему.

Актёр неприязненно отшатнулся, убрав руку, за которую Том мог бы его схватить.

- Пожалуйста, не разговаривай со мной, - повторил чётко.

- Знаешь что, - Том встал в позу, - ты здесь не самый крутой. Не надо задирать нос.

Хмыкнув под нос, Винсент обвёл его уничижительным взглядом, который Том расценил как плевок. Ничего не сказав, актёр продолжил свой путь. Не думая, что делает, а повинуясь порыву, Том подскочил к нему и со всей силы пнул под зад, отправляя вперёд головой в воду.

- То-то же, - сказал Том вынырнувшему обескураженному актёру и с чувством победителя покинул помещение.

***

- Мне тут нашептали, что у тебя произошло разногласие с одним пациентом. Ты зачем актёра притопил? – поинтересовался Шулейман, с прищуром глядя на Тома.

- Он меня оскорбил, - не растерявшись от беззлобного укора, ответил тот.

- В таком случае он получил за дело. Но можно узнать, чем именно он тебя оскорбил?

- Взглядом, - не отводя глаз, сказал Том, не видя несоответствия между преступлением и наказанием.

Оскар усмехнулся тихо, поведя подбородком, и спросил:

- Как же он на тебя посмотрел, что ты разозлился?

- Я не разозлился, а оскорбился, - веско поправил его Том. – С презрением он на меня посмотрел. В прошлый раз я случайно довёл его до слёз и подошёл извиниться, хотел сгладить ситуацию, а он мне – не говори со мной, уйди. Я ему сказал, что не надо так себя вести, а он в ответ окинул меня презрительным взглядом, как будто я что-то очень неприятное на его пути. Я должен был это стерпеть? Я что, хуже всех? Нет, - Том твёрдо качнул головой. – Я могу за себя постоять, он не лучше меня, чтобы так поступать.

- Удивительный ты человек, - Шулейман коротко посмеялся, не злясь от выходки Тома, а веселясь. – Довёл человека до слёз, извинился, обиделся за то, что он не принимает извинения, и пнул.

Том скрестил руки на груди, надулся и свёл брови:

- Ты меня осуждаешь? Считаешь, я был не прав в той ситуации?

- Верю, - кивнул Оскар. – И поэтому открою тебе очередной секрет – взрослые мальчики силой проблемы не решают, за исключением ситуаций, когда все иные способы испробованы, а конфликт продолжает накаляться. Оружие взрослых мальчиков – язык, словами можно и договориться, и укатать противника.

- У меня не такой подвешенный язык, как у тебя, - кисло хмыкнул Том.

Самого рассматривало, что часто связно слова в предложения сложить не может, не то что размазать собеседника в словесных баталиях. Звезда переговоров – это не его. Ему недоставало ни уверенности, ни последовательности и скорости соображения, ни, чего греха таить, эрудированности.

- У тебя такой пример перед глазами, - Шулейман развёл кистями рук, подчёркивая свою великолепную персону. – Учись, развивайся.

- У меня твоих козырей нет, чтобы любого укатать.

- У тебя есть я, - Оскар ухмыльнулся. – А у меня есть все мои козыри.

- Предлагаешь мне в любом конфликте прикрываться тобой? – Том выгнул бровь. – Говорить: «А вы знаете, кто мой парень?».

- Почему нет, - Шулейман пожал плечами. – Это всяко лучше, чем агрессировать направо и налево. Как-то неправильно тебя лечат, - он вновь усмехнулся, - тебе должны были нервы успокоить, а не перенаправить с ближних на далёких. Хотя, если ты будешь в мире со мной, Терри и Грегори, а на прохожих на улице кидаться, меня это устроит.

Том юмор не оценил, потому что он содержал то, что не мог воспринимать легко и позитивно. Отвернулся, подняв и обняв колени.

- Что такое? – со вздохом вопросил Шулейман.

- Когда ты упоминаешь Терри, я невольно вспоминаю, что ничего не изменилось и не изменится.

- Прогресс, ты начал называть его по имени, - усмехнулся Оскар. – И с чего ты решил, что ничего не изменится? Уже меняется.

Том посмотрел на него и отвернулся обратно к окну, ответил:

- Главное не изменится. Я не знаю, как дальше, и… я не хочу об этом думать, - признался. – У меня нет никакого плана. Я всё равно не смогу предугадать свои реакции, и это ставит меня в тупик. Нас обоих. Если ты ещё заинтересован в нас, - Том бросил на Оскара беглый взгляд.

- Первое – я заинтересован. Второе – ты и не думай, я буду думать. У меня есть план.

Том повернулся к нему, невольно чуть улыбнулся, склонив голову к плечу:

- Нет у тебя плана.

- Забьёмся, что есть, и он приведёт нас к тому, что всё будет хорошо? – произнёс в ответ Шулейман, глядя Тому в глаза, и протянул ему руку.

Том поколебался, но руку всё-таки подал вместе со словами:

- На что спорим?

- На интерес, - ухмыльнулся Оскар, крепко сжал его ладонь и тряхнул, скрепляя договор.

Блефовал, но делал это мастерски. Цельного, конкретного плана Оскар не имел. Но пусть Том думает, что имеет, спокойнее будет с мыслью, что хотя бы у одного из них всё схвачено. Если не получается серьёзно и счастливо, почему не поиграть и наслаждаться моментом. Если у них получится прийти к нужному результату, можно сказать, что то, как они шли, и было планом. Будь проще – и жизнь будет проще.

- Ты всё-таки подстраиваешься под меня, - с улыбкой губами сказал Том, отпустив руку Оскара. – Говорил о равноправии, совместном решении всех вопросов и что не будешь строить план, а и побил меня, и теперь план вдруг у тебя завёлся.

- Я пробую разные вариации поведения, и план у меня есть всегда, мне очень сложно не занимать руководящую позицию, - парировал Шулейман. – Скорее всего, со временем меня снова потянет в нежность и мягкость, любовь к тебе меня расхолаживает, но ты быстро приводишь меня в чувства и тонизируешь.

- Откровенно, - заметил Том, снова тонко улыбаясь, поскольку это не выяснение отношений с копьями в руках, а просто разговор, ушедший в искренний разбор. – Тебе не страшно говорить мне о своих слабостях? – спросил серьёзно, с долей непонимания. – Это же слабость – что я делаю тебя мягким.

- Бывает, - признал Оскар. – Но конкретно сейчас нет. Ты и так знаешь, как на меня действуешь. И хорошо, что ты признаёшь, что можешь этим воспользоваться.

- Я…

Том хотел возразить, начать защищаться, но передумал и, протяжно вздохнув, сознался:

- Да, признаю.

- Вот видишь, мы притираемся без масок и без прикрас, ты признался в манипуляциях и сучьей натуре под видом милого котёнка. А ты говоришь – ничего не меняется, - усмехнулся Шулейман.

- Там, - Том кивнул на окно, - ничего не изменится.

- До там, - Оскар кивком указал в ту же сторону, - долечиться надо, не торопись.

- Ты планируешь оставить меня здесь до совершеннолетия Терри?

- Какой ты прозорливый, я рассчитывал, что ты лет десять не догадаешься.

- Оскар, я серьёзно! – вопреки заявлению Том несерьёзно потребовал нормального ответа.

- Я тоже. Расслабься, получай удовольствие и лечиться не забывай. Мы всё равно пока не знаем всех переменных, которые будут иметь значение, поскольку они ещё не выявились.

Внутри Тому не понравилось, что Оскар решает за него, а ему отводится роль карманной собачки, которой по праву тупости не положено думать, и она идёт, куда ведёт хозяин, который её кормит, гладит, защищает. С другой стороны, главное решение всё равно принимать ему, Оскар не заставит его быть частью его так называемой семейной жизни, если Том будет чувствовать, что ему это никак. Может, и хорошо, что Оскар снял с него нагрузку, чтобы Том не морочил себе голову. По крайней мере, Том радовался, что Оскар больше не давит на него разговорами «давай решать вместе, ты должен быть ответственным». При таком подходе Том чувствовал себя значительно спокойнее.

- Оскар, можешь привезти мне телефон? – попросил Том незадолго до ухода Шулеймана. – Или не положено?

Оскар усмехнулся под нос и посмотрел на него:

- Здесь не учреждение строгого режима. Я привезу. Только не сиди целый день в телефоне.

- Я никогда так не делаю.

- Я на всякий случай.

Шулейман решил и с Винсентом переговорить, узнать его взгляд на столкновение с Томом. Мало ли Том всё неправильно понял, надумал, с ним бывает. Переговорив с актёром, которого швыряло от слезливого упадка до агрессии, Оскар заключил, что он заслужил окунуться в воду. Винсент ничего никому и не предъявлял, не в том он был состоянии, чтобы разводить скандал с разборками и требовать наказать обидчика.

Не с начала своего пребывания в клиники, но Том начал посещать психотерапию. Приходил в кабинет в установленное время – и всё, на том его включённость в психотерапевтический процесс и заканчивалась. К психотерапии Том относился негативно, скептически, настороженно и считал, что она не сможет ему помочь. Один раз помогло – после похищения Эванесом, но тогда сам захотел поработать со специалистом, в честном порядке, у него были причины и стимул обратиться за помощью в преодолении этого опыта и стараться. Сейчас же Том согласился ходить на психотерапию только потому, что она обязательный пункт лечения. Обязательная психотерапия в клинике – это совсем другое, не то, что ты сам выбираешь, потому что тебе нужно. Психотерапия в больничных стенах прочно ассоциировалась с принудительной психотерапией в центре, где психотерапевт выдвигал странные и неприятные гипотезы, которые Том в силу наивности не понимал, и его работа была направлена не на помощь Тому как личности, как человеку, а лишь на то, что заботило всех работников центра – на прояснение причин диссоциативного расстройство идентичности и избавление от него.

Том не имел ни желания работать с психотерапевтом, ни запроса. Потому, проигнорировав приветствие доктора Лизы Фрей, сел, скрестил руки на груди, положил ногу на ногу, занимая максимально закрытую, не располагающую к общению позу, и смотрел на психотерапевтку, всем видом показывая, что не намерен копаться в себе с посторонней помощью. И ей не даст копаться у себя в мозгах и душе. Надо – будет приходить сюда, но содействовать – хрен вам, ни слова от него не добьются. Спустя десять минут первой сессии доктор Фрей оставила попытки разговорить Тома и тоже замолчала. С третьей перестала здороваться, жестом приглашала Тома сесть в кресло и, сложив сцепленные руки на столе, молчала на протяжении часового сеанса и тоже смотрела не него.

Том был уверен в себе на сто процентов, чувствовал себя кремнём. Но с восьмого сеанса его начало напрягать обоюдное молчание – то, что не только он молчал, как и задумано, но и доктор. Том не любил молчание с кем-то, оно тревожило, заставляло чувствовать себя некомфортно и скорее искать, что сказать, чтобы разрушить тишину. С психотерапевткой не так, на неё Тому всё равно, но всё же – напрягало. Потому что она не просто молчала и занималась своими делами, она – молчала и смотрела на него. Шестьдесят минут подряд каждый день – молчала и с невозмутимым лицом смотрела, как будто ей это совсем не сложно. Это раздражало. Том стучал пальцами по локтю, останавливал себя и спустя время снова начинал. Отводил взгляд, разглядывая кабинет, чтобы мозг не спёкся от однообразности картинки перед глазами и этой неозвученной борьбы, а когда возвращал взгляд к доктору, видел – она продолжает спокойно сидеть и на него смотреть.

На десятом сеансе Том не выдержал:

- Вам нечем заняться, кроме как со мной тут молчать? Вы могли бы потратить это время с пользой, - спросил нарочито недружелюбно, с попыткой изобразить равнодушие.

- Том, можно на «ты»? – в ответ спросила доктор. – Так контактнее.

- Можно, мне так привычнее. Но я буду обращаться на «вы», мне так комфортнее, - сказал Том, продолжая закрываться позой.

- Как тебе удобнее, - доктор слегка кивнула и произнесла: – Том, ты спросил о моём времени и почему я трачу его на тебя. Я с удовольствием поговорю с тобой на любую тему.

Прям так и на любую? Том прищурил глаза, приняв слова психотерапевтки за вызов, и кивнул на окно:

- Как вам погода сегодня?

Не поведя бровью от такого вопроса, мадам Фрей тоже взглянула в сторону окна:

- Мне не нравится. Я больше люблю солнечную погоду. Надеюсь, к тому моменту, когда я поеду домой, прояснится. А тебе как погода?

- Вы вправду хотите обсудить погоду? – скептически фыркнул Том.

- Ты сам предложил эту тему, - невозмутимо ответила доктор. – Так что, как тебе сегодняшняя погода?

Том снова посмотрел в окно и вернул взгляд к психотерапевтке:

- Я тоже люблю солнечную погоду. Сегодняшняя погода мне никак, я сегодня на улицу не пойду.

Том выдержал паузу и выдвинул новый, провокационный вопрос:

- Каким был ваш первый сексуальный опыт?

Продавливал, чтобы доктор смутилась – или отказалась обсуждать личное, дрогнула и отстала от него.

- Мне было семнадцать, - удивив Тома, честно начала мадам Фрей, не пряча взгляда. - На подготовительных курсах перед поступлением в университет я познакомилась с парнем, моим ровесником, мы подружились, вместе занимались, ходили в библиотеку и в какой-то момент решили, что влюблены. Через пять месяцев после знакомства мы переспали, - честно ответила мадам Фрей, не пряча взгляда. – Мне не было ни хорошо, ни плохо. Первый опыт запомнился мне тем, что я лежала и думала: «И на этом мир помешан?». А твой первый сексуальный опыт каким был? – спросила она, переключая общее внимание на Тома.

- Можно подумать, вы не знаете.

- Я знаю, что ты подвергся сексуальному насилию, - не стала лгать доктор. – Но для пострадавшей стороны изнасилование не имеет ничего общего с сексом. О твоём сексуальном опыте я не знаю ничего.

- Как вы сказали? – удивлённо переспросил Том.

- Что именно?

- Вы назвали меня пострадавшей стороной. Меня никогда раньше так не называли, - проговорил Том, в изумлённых чувствах на время забыв о своих защитах и нежелании разговаривать. – Меня всегда называли жертвой. Всегда так и говорят – жертва чего-то.

- Я предпочитаю термин «пострадавшая сторона», когда речь идёт о каком-либо насилии. Слово «жертва» делает акцент только на том, кто пострадал, делает её или его пассивным объектом травмирующего события и накладывает определённые скрепы, удерживающие в данном состоянии, а агрессора выносит за пределы фокуса внимания, что неверно, поскольку жертва не становится жертвой сама по себе, всегда есть насильник и только он виноват в насильственных действиях, об этом нужно помнить.

Том несколько раз хлопнул ресницами, поражённый ощущением откровения, подаренным словами доктора.

- Да, так лучше, - сказал он. – Куда лучше быть пострадавшей стороной, а не жертвой.

- Рада, что ты оценил, - ответила мадам Фрей и напомнила Тому о том, от чего они отошли в сторону. – Ты не ответил на мой вопрос о сексуальном опыте.

- Зачем вам мой сексуальный опыт? – Том вновь ощетинился защитой. – С сексом у меня проблем нет, не надо меня в этом направлении лечить.

- Я же тебе ответила, - невозмутимо сказала доктор.

- Я не понимаю, зачем вам эта информация, - Том дёрнул плечом и вновь скрестил руки на груди.

- Ты что-то скрываешь? – осведомилась психотерапевтка, тонко атакуя.

- Нет, но я не понимаю, как моя сексуальная жизнь относится к моему психотерапевтическому запросу. Я даже не знаю, какой у меня запрос, потому что лично у меня нет никакого, - Том крутанул головой.

- Если тебе нечего скрывать, просто ответь.

- Я отвечу, если вы ответите на мой вопрос, - с вызовом заявил Том.

- Хорошо, спрашивай, - согласилась доктор.

Она просчитала, что любую инициативу Тома разумнее поддерживать, поскольку из всякого рода беседы проще выйти в серьёзный разговор и терапию, чем из молчания и глухой закрытости клиента. Заодно узнает некоторую информацию, пусть она и не относится к запросу, лишней не будет. Для плодотворной терапии важно располагать полной картиной, а о Томе она знала лишь из предоставленного ей анамнеза с указанием кризисных моментов и переломных вех его жизни и слова Шулеймана, чему не доверяла. Мадам Фрей учитывала, но не брала за единственную истину чужие слова о пациенте, поскольку никто не может знать, как человек переживал то или иное событие.

Том прищурился на психотерапевтку, раздумывая, и, наметив каверзу, спросил:

- Когда вы впервые испытали оргазм?

- С моим мужем, на тот момент просто бойфрендом. Дату не скажу, не помню, - без заминки ответила мадам Фрей, вновь не поддавшись провокации.

- Он поэтому стал вашем мужем?

- Том, твоя очередь отвечать, - доктор и тут не поддалась. – Ты мне должен два ответа.

- Ответьте, и можете задать мне три вопроса.

Том не заметил, что поддался азарту, подзабыв, ради чего затеял задавать психотерапевтке вопросы.

- Договорились, - сказала доктор Фрей. – Нет, я вышла за своего мужа не потому, что он первый, кто смог довести меня до оргазма.

- А почему?

- Четыре вопроса, Том, - напомнила доктор о счётчике. – Ты согласен?

- Да, отвечайте.

- Я вышла за него потому, что мне с ним хорошо, не хуже, чем без него, но и не настолько лучше, чтобы это в корне меняло мою жизнь. Мой муж меня понимает, поддерживает и не мешает мне жить моей жизнью, что для меня важнее всего в отношениях.

- Вы его любите? – Том в том сильно сомневался.

- Нет, Том, твоя очередь. Если ты настаиваешь, я отвечу после тебя.

Том вздохнул, закатив глаза, и нехотя уточнил:

- О чём вы спрашивали?

- Твой первый сексуальный опыт.

- В двадцать три года. С Оскаром, - всё же ответил Том. – Тогда у меня шло объединение – вы наверняка знаете, что у меня диссоциативное расстройство идентичности. Объединение произошло сразу, но слияние личность продолжалось ещё ровно год. Это было примерно спустя три месяца после объединения, я понял, что больше не испытываю тех панических страхов и, наверное, когда-нибудь захочу вступить в отношения со всеми вытекающими, включая интимную близость. Я попросил Оскара научить меня, это был мой первый раз. На самом деле, - он опустил взгляд к своим сложенным на бёдрах руках и поднял обратно, - у нас было два первых раза. Это второй. Первый случился в мои восемнадцать, но мы его не считаем, потому что это один раз, который ещё годы ничего не значил, я не хотел, жутко боялся, а Оскар меня заставил, и я был под наркотиком, иначе бы не смог.

- Том, первый секс доставил тебе удовольствие? – спросила доктор.

- Если вы спрашиваете о втором первом разе, то да, мне было очень хорошо, я был в шоке, что это может быть настолько приятно, что я могу испытывать такие ощущения. Если о первом разе… - Том вздохнул, прикрыв на миг глаза, и признался. – Тоже да. Я по-прежнему считаю, что тот секс был принуждением, но как бы там ни было Оскар сделал всё, чтобы я расслабился и получил удовольствие. Если быть честным, я не могу сказать, что это было плохо, страшно и невыносимо мне стало наутро, а в процессе я не боялся и получил удовольствие. Тогда я испытал свой первый в жизни оргазм.

- Том, до того раза ты никогда не мастурбировал?

Том бросил взгляд на часы, показывающие, что до конца сеанса осталась одна минута.

- На этот вопрос я вам отвечу в следующий раз. Если вы ответите.

Очаровательно улыбаясь, Том поднялся из кресла и по-лисьи улизнул из кабинета. Доктор Фрей улыбнулась одной половиной рта, глядя на закрывшуюся за ним дверь. И сделала завершающую пометку в протоколе сессии: «Фактический возраст не совпадает с внутренним». Для чистоты поставила знак вопроса в скобках напротив этой строки, поскольку по одному разговору рано делать выводы.

Ставка на молчание сработала. Впрочем, как и всегда. Мадам Фрей знала, что делает. Иногда тревожных клиентов, не идущих на контакт, нужно поместить в условия тотального молчания, позволить дойти до пика тревоги, и они сами заговорят. Проверено не только самой мадам Фрей на практике, но и общим опытом психотерапии как науки. Другая крайность тревожных клиентов – болтливость не по делу, что Том тоже продемонстрировал. Доктор Фрей с чистой совестью сделала пометку «тревожный». И, подумав, добавила заметки, на что обратить внимание в будущем. «Сексуальность» и «мастурбация». Том заявлял, что с сексом у него всё в порядке, и, похоже, так оно и есть, на первый взгляд, придраться к его сексуальности не к чему. Но Том сбежал после вопроса о мастурбации, едва ли на самом деле из-за того, что время сеанса подходило к концу. Люди не бегут от того, с чем у них нет проблем. А мастурбация – лакмусовая бумажка здоровой сексуальности и принятия себя, что даёт зацепку.

В очередной визит Оскар со словами: «Это тебе» протянул Тому плоскую бархатную коробочку глубокого тёмно-синего цвета. Если верить кино, в таких продаются драгоценности. Том открыл коробочку – верно, на атласной подушке лежало бриллиантовое колье с подвесками.

- Это мне? – Том поднял к Оскару удивлённый взгляд. – Колье?

- Тебе, - подтвердил Шулейман и прищурил глаза с изгибом усмешки на губах. - Я решил не мучиться и проявлять своё к тебе отношение в числе прочего наиболее доступным и понятным мне способом – материально. И потом, непорядок, что Джерри от меня ювелирку имел, пускай и не я её ему покупал, но за мои-то деньги, а ты, мой партнёр, нет. Кстати, его шкатулка с украшениями до сих пор валяется где-то у меня дома, надо будет сбыть.

- Спасибо, - вымолвил Том, склонив голову в кивке.

Он чувствовал себя растерянно и смущённо. Том всё никак не мог привыкнуть, что является человеком, которому могут делать такие дорогие, вычурные подарки, не мог нащупать себя в этом образе.

- Но почему колье? – добавил Том.

Хороший вопрос. Колье же явно женское. А мужские колье вообще бывают?

- Уместнее было бы купить кольцо, или браслет, или часы, это более мужские варианты. Но ты никакие украшения не носишь. Я увидел это колье и понял, что хочу подарить тебе его.

- И… что мне с ним делать?

Том не хотел показаться неблагодарным, но его одолевало замешательство.

- Что хочешь, - Оскар пожал плечами. – Вон, можешь в инсту выложить похвастаться. Можешь с этой фотографии начать серию публикаций «Больничная хроника», где будешь делиться, как тебе живётся в клинике, думаю, подписчикам зайдёт, особенно если будешь записывать рилсы, народ такое любит.

- Этого делать я точно не буду, - Том улыбнулся и покачал головой.

Опустил глаза обратно к колье, провёл кончиками пальцев по крупным каплевидным бриллиантам-подвескам, взял один в пальцы. Бриллианты, как и металл – белое золото, холодные, тяжёлые, высокомерно заявляющие о своём статусе, который не каждому по зубам. Том осторожно снял колье с подушки и надел на шею. Скользнул подушечками пальцев по золотому плетению и исподволь взглянул на Оскара в поисках оценки.

- С футболкой нелепо смотрится, - проговорил Том, неловко улыбаясь губами.

- Сними её.

Том снял, шумно втянул носом воздух, когда не успевшее нагреться теплом тела украшение прижалось к голой коже.

- А лучше всё сними, - ухмыльнулся Шулейман.

Том помешкал, но недолго, почувствовал в словах Оскара некий вызов, который был не прочь принять. Он может это сделать. Встав, Том снял штаны вместе с трусами и, перевернув колье назад, повернулся к Оскару спиной. Собрал волосы и убрал на одну сторону, открывая шею и, ниже, колье, свисающее подвесками-каплями между разлётом лопаток. Шулейман не ожидал и мысленно присвистнул. И чувствовал, что кровь устремилась к паху. Как тут не устремится, когда перед глазами такая красота? Такое тонкое, фарфорово-идеальное, гибкое тело, самое желанное в мире тело, от близости которого замыкает и корёжит. Оскар не видел, что Том кусает губы в смущении. Но тем не менее Том прогибался в пояснице и немного бедром вбок, создавая красивые изгибы.

Шулейман ощущал себя пещерным человеком, знающим лишь первобытные инстинкты. Разве что слюна от особого голода не потекла. Во рту пересохло. Оскар сглотнул, пожирая Тома взглядом, и потянулся к телефону в кармане.

- Дай я тебя сфотографирую. Потрясающе смотришься.

- Выложишь? – Том улыбнулся, обернувшись через плечо.

- Лучше ты, - усмехнулся Шулейман, открывая камеру. – Но с указанием, кто поучаствовал в создании фотографии.

Том отвернулся обратно, возвращаясь в позу. Не просто хотелось – между ног требовательно тянуло и скручивало, грозясь порвать яйца. Если бы можно было оттрахать взглядом, Том бы уже упал в изнеможении. Щёлкнув фотографию, всеми мыслимыми и немыслимыми силами воли держа себя в руках, Оскар опустил телефон.

- Получилось? – Том вновь оглянулся к нему.

- Посмотри, - Оскар поманил его телефоном. – Ты же у нас фотограф.

Тому подспудно понравилось указание на то, что он специалист в данном вопросе. Он хотел надеть штаны, но Оскар остановил:

- Нет, подойди как есть.

Том переступил с ноги на ногу, прикрывая пах штанами, колеблясь, и отрицательно крутанул головой.

- Подойди, - повторил Шулейман, глядя ему в глаза.

Том почти сдался – такой тон Оскара, неуловимо командный, не оставляющий места для возражений, подавлял воду. Но опомнился, снова покачал головой и отвернулся, чтобы одеться. Почему-то ему всегда было проще показаться голым сзади, а не спереди. Преодолев расстояние за считанные секунды, Шулейман ухватил Тома за руку и потянул обратно к креслу, в котором до этого сидел. Плюхнулся в кресло и затянул Тома на себя верхом. Том не успел надеть даже одну штанину, но вцепился в штаны и прикрывался ими.

- Красиво, да? – Оскар на уровне глаз продемонстрировал Тому фотографию на экране.

- Пусти.

Том попытался встать, но сел обратно усилием Оскара. Шулейман сцепил руки у него на пояснице, беря в капкан, и поинтересовался:

- Что случилось? Тебя опять изнасиловали, а я не в курсе?

- Нет, - ответил Том, не глядя на него и хмуря брови.

- Мы не первый год знаем друг друга без одежды, даже в браке были, что с тобой? Чего ты меня шарахаешься, а?

Оскар не мог этого не заметить – Том улыбался ему, разговаривал, показывал расположение, но как только они физически, интимно сближались, Тома как откидывало, он менялся в лице и замыкался. Том упрямо молчал, только сильнее хмурился.

- Том, - Шулейман взял его за подбородок и посмотрел в глаза. – В чём дело?

Если бы Том сам знал… Том попытался отвернуть лицо, разорвать контакт пальцев Оскара со своей кожей. Шулейман накрыл ладонь его руку, судорожно прижимающую скомканные штаны к паху:

- Убери. Отдай их мне. Молодец, - Оскар значительно смягчил голос, потянул и, вытянув штаны из недоверчивых пальцев Тома, отпустил их на пол сбоку от кресла.

Оскар положил ладонь Тому на затылок и потянул к себе - ближе, ещё ближе. Прикоснулся губами к губам, из-под полуопущенных ресниц глядя в такие же полузакрытые глаза Тома. Прижался губами теснее. Провёл кончиком языка между губ Тома, просясь внутрь и позволив себе закрыть глаза. С прерывистым, мученическим вздохом Том разомкнул сцепленные зубы, сдаваясь его не грубому, но планомерно сминающему напору.

- Страшно? - спросил Шулейман после поцелуя.

Том отрицательно качнул головой.

- Неприятно? - задал Оскар другой вопрос, поглаживая его по волосам на затылке.

Том снова отрицательно качнул головой.

- Тогда в чём дело?

- Я не знаю... честно, - выдохнул Том.

Честно. Не знал, что включало настороженность, когда Оскар оказывался очень близко, неважно, он ли приближался или Том сам. Но это пройденный этап, верно же? Оскар нарушил его границы, и Том не испытывал желания восстановить дистанцию.

- Я не хочу. Совсем, - добавил Том то, что знал, не глядя на Оскара, потому что неловко, сложно это. - Наверное, из-за препаратов.

- Точно из-за них, - утвердил Шулейман и взял Тома за подбородок, заглядывая в глаза. - Кто тебе сказал, что я собираюсь заняться с тобой сексом? Я, конечно, хочу, - он усмехнулся. - Но я могу довольствоваться малым, если обстоятельства ограничивают. Я всего лишь хотел тебя потискать и поцеловать. И ещё хочу. Можно?

Том улыбнулся - и принял поцелуй. Со второго раза не пришлось преодолевать некий внутренний барьер, Том сразу разомкнул губы, отдаваясь поцелую.

Глава 5

Вот дом, его построил Джек

Из разрухи в голове,

Из насмешек во дворе,

Из осколков детских травм.

Там в подвальном этаже

Тихо плачет человек

И боится умереть

От побоев и от ран.

Louna, Дом-на-крови©

- Том, каким был твой первый насильственный сексуальный опыт? – спросила доктор Фрей.

- Вы сами знаете, вы подтвердили.

- Том, ты не хочешь отвечать? – поинтересовалась доктор.

- Не хочу, - крутанув головой, сказал Том. – Потому что не вижу смысла. Зачем?

- Затем, что мне известны лишь сухие факты, причём не от тебя.

- Фактов вам недостаточно? – Том выгнул бровь.

- Нет. Откуда мне знать, быть может, твой анамнез дал мне недостоверную информацию.

- Меня изнасиловали, вот вам достоверная информация. Довольны?

- Моё удовлетворение играет последнюю роль в наших сеансах, - ответила психотерапевтка, глядя на Тома через стол. – Но если тебе это интересно, то нет, я не удовлетворена.

- Что ещё? – хмуро буркнул Том, искренне не понимая, чего доктор прицепилась к этой теме и чего она от него хочет.

- Твои ощущения.

- Что?!

Слова психотерапевтки так полоснули и возмутили, что Том усмехнулся – остро, совсем не позитивно.

- Вас когда-нибудь насиловали? – спросил он с наездом.

- Нет, мне повезло, - невозмутимо ответила мадам Фрей, не идя на попятную из-за бурной реакции пациента, которую, понимала, она и вызвала.

Намерено вызвала, чтобы вывести Тома из равновесия и спровоцировать на эмоционально подкреплённый контакт.

- Вот и не спрашивайте меня о моих ощущениях, - Том резко крутанул головой и откинулся на спинку кресла, скрестил руки на груди. – Вы ничего не можете об этом знать.

- Да, Том, ты прав, я ничего об этом не знаю. Потому я тебя и спрашиваю о твоих ощущениях. Может быть, всё не настолько плохо, как мне описали.

- Да, не настолько! – воскликнул Том, сорвавшись в эмоции, махнув рукой. – Настолько неплохо, насколько может быть четырнадцатилетнему мальчику, которого много раз подряд насиловали четыре мужика, а потом бросили умирать, - он сверлил психотерапевтку прямым взглядом и гневно дышал. – Таковы мои ощущения.

- Это не ощущения.

У Тома дёрнулся рот, он, широко раскрывая глаза, перечислил:

- Больно, больно, снова больно и ещё больно. И умереть хочется, но не получается.

Том провёл по нижнему веку, стирая слёзы, и, поняв, что сделал, в недоумении уставился на свои пальцы, будто не понимая, откуда на них влага. Действительно не понимая – откуда она взялась в глазах? Он что, плачет? Заплакал? Почему? Мысли столпились, столкнулись и вытеснились другой. Том вскинул к психотерапевтке округлённые, вытаращенные глаза:

- Вы… Вы это специально! – Том тыкал пальцем в женщину.

- Да, специально, - не уходя от ответа, подтвердила та. – Том…

- Замолчите! – Том подскочил из-за стола, держа поднятым палец вытянутой руки и продолжая пучить глаза. – Не разговаривайте со мной. Я больше не желаю это обсуждать.

Он сел обратно в кресло, сплёл руки на груди, спрятав ладони подмышками, нахохлился.

- Том, что именно ты не хочешь обсуждать? – уточнила доктор Фрей.

- Ничего не хочу. Вы мной манипулируете, один раз вам это удалось, но я вас раскусил. Вы потеряли моё доверие. Я больше не буду с вами разговаривать.

- Том, до этого ты мне доверял?

- Нет.

- Тогда как я могла потерять твоё доверие? – поинтересовалась доктор, снова вводя Тома в контакт, чего он не сознавал, отвечая на её вопросы.

Том сильно нахмурился, ломая голову над заданным вопросом, который по своему смыслу абсурден, поскольку да, он не доверял, а значит, не мог потерять доверие, но каким-то образом потерял. Мотнул головой, передумав об этом думать, и посмотрел на психотерапевтку:

- Перестаньте заговаривать мне зубы.

- Разве я это делаю? – вопросом ответила доктор Фрей.

- Да.

- Я так не думаю.

- Вот! – Том снова ткнул пальцем в психотерапевтку. – Вы опять это делаете, хитростью заставляете меня говорить. Но какой вам толк с того, что я говорю и отвечаю на не относящиеся к делу вопросы?

- Никакого. Я бы предпочла, чтобы с моими клиентами и тобой в том числе работа у меня всегда шла гладко, без отхождений от темы, но так бывает только в сказках, а я не фея, чтобы быть её частью.

- Знаете, почему у нас не складывается гладко? – Том вздёрнул брови. – Потому что у меня нет проблемы. Вы пытаетесь лечить меня от того, чего нет. Тогда уж лечите от диссоциативного расстройства идентичности, - он положил ногу на ногу и сложил ладони на колене, - этот диагноз у меня хотя бы точно есть.

- От чего, по твоему мнению, я тебя лечу? – осведомилась доктор.

- Не знаю. От непринятия ребёнка? – предположил Том. – Оскар меня сюда определил, а его это заботит.

- У тебя нет проблем с ребёнком?

- Есть.

- Почему ты сказал, что у тебя нет проблем?

Том открыл рот и закрыл, поняв то, на что указывала психотерапевтка – что он сам себе противоречит через предложение. Но ему было, как это объяснить.

- Я так сказал, потому что вы никак не сможете это исправить, - Том покачал головой. – Я к нему принятием и любовью не проникнусь.

Доктор сделала себе пометку и подняла взгляд к Тому:

- Том, что ты можешь рассказать о своём первом насильственном сексуальном опыте?

Том упёрся, отказывался говорить на эту тему. Мадам Фрей не отступала, на текущем сеансе и на следующем между прочими вопросами снова и снова возвращалась к вопросу об этом трагическом опыте в жизни Тома. На следующей сессии Том спросил в ответ:

- Зачем вы постоянно меня об этом спрашиваете? Зачем вам моё прошлое? – он недоумевал и раздражался. – У меня в настоящем проблемы. Или что, вы считаете, что всё завязано на прошлом? Как, по вашему мнению, то, что я пережил четырнадцать лет назад, связано с тем, что сейчас я не хочу принимать ребёнка как часть жизни Оскара и вместе с тем моей? Нет, - Том твёрдо качнул головой, - никак это не связано. Если вы ищите ответ в прошлом, то зря теряете время, потому что я совсем не тот человек, каким был когда-то. Моё прошлое – часть меня, но оно давно уже не оказывает на меня влияния.

Мадам Фрей внимательно выслушала его и спросила, продолжая тему:

- Том, то, что с тобой сделали, было для тебя травмой?

- Да, очень глубокой и сильной, - тут Том не стал петушиться и уклоняться от ответа. - Я не мог выносить даже простые прикосновения, а от упоминаний секса или близких к нему действий я испытывал ужас и отвращения. Но это в прошлом. У меня активная сексуальная жизнь, не сейчас, пока я здесь. Я люблю секс и получаю огромное удовольствие от всего, что Оскар со мной делает.

Доктор не стала отвлекаться, чтобы написать заметку, но сделала себе пометку мысленную. Ключевые слова «Оскар со мной делает».

- Том, ты проработал эту травму?

- Да, - кивнул Том.

- Ты работал с психотерапевтом?

- Нет. У меня вместо него альтер-личность.

- Так твоя альтер психотерапевт? – с интересом поинтересовалась доктор Фрей.

- Твой, - поправил её Том. – У меня он, Джерри. Мы братья-близнецы, - он посмеялся и затем вскинул руку с поднятым пальцем, уточняя. – Я не сумасшедший. Просто мы во всём одинаковые, кроме характера и способностей, Джерри относится ко мне как к младшему брату, и как-то так повелось, что в какой-то момент я тоже начал говорить, что мы братья, разумеется, не всерьёз, я понимаю, что Джерри не настоящий и он мне не брат, а часто вредитель. Всё чаще…

Том отвёл взгляд к окну, поджав губы, и вернулся к психотерапевтке:

- Но в прошлом он мне на самом деле помогал, он меня спасал и привёл к тому, чтобы я мог полноценно жить, а не быть пуганым зверьком. Джерри не психотерапевт, у него нет диплома, но он выдающийся психолог по жизни. Моя проработка травмы – это объединение, после него подвал перестал быть для меня травмой, поставившей крест на нормальной жизни. Такая проработка лучше любой психотерапии, - со знанием дела и уверенностью подметил Том. – Так что можете оставить этот вопрос, с тем, что со мной сделали, у меня всё в порядке, я это успешно пережил.

- Том, ты проходил психотерапию? – повторила вопрос доктор Фрей.

- Нет, - ответил Том в непроходящем фоновом раздражении от того, что они зачем-то топчутся вокруг одного места. – Я проходил терапию, но не по поводу подвала, в центре никого не волновали мои чувства, а спустя много лет я проходил психотерапию по другому поводу, который волновал меня. Я же сказал – я проработал травму из-за подвала другим способом, куда более действенным, чем психотерапия.

Психотерапия – пф, смешно. Том не верил в исцеляющую силу психотерапии, на которую многие уповали и шли к специалистам в данной области как к панацее от всех бед. Какая психотерапия, если его психика сама себя исцелила? Счёт не в пользу психотерапии, которая может и ошибиться, и просто не помочь.

Мадам Фрей взяла в руку ручку и дважды едва слышно стукнула кончиком по странице раскрытого блокнота.

- Том, какой бы невероятно умной и полезной ни была твоя альтер-личность, он – механизм защиты твоей психики. Джерри – побочный продукт твоей личности и не может сделать ничего, что выходит за пределы твоей психики.

Выйдя из раздражения в тихое, непонимающее удивление, Том пару раз хлопнул ресницами и спросил:

- Что вы хотите сказать?

Не понимал. Но внутренне напрягся, не головой – телом и тем, что не подчиняется контролю разума. Не осознавая того.

- Том, - доктор Фрей намеренно начала при каждом обращении повторять его имя. – Джерри – не отдельный человек, он не может сделать ничего, чего не мог бы ты. То, как он проработал твою травму, на самом деле не проработка, а – адаптация в рамках твоих способностей выживания. Человек может самостоятельно успешно преодолеть травму, но это будет выздоровление в рамках себя, собственных знаний, взглядов, установок, в том числе работающих из подсознания, и тому подобного. Даже высококлассный психотерапевт не может сам себя проработать и должен обратиться к другому специалисту в случае необходимости, так как он ограничен собой и не может рассуждать непредвзято. Поэтому важно работать с травмой на психотерапии. Понимаешь?

Том сидел несколько оглушённый, неосознанно хмурящийся, осмысливая информацию, изложенную ему кирпичик за кирпичиком, максимально доступно для понимания.

- Вы не правы, - Том качнул головой, вцепившись в чувство отрицания и молниеносно поверив в его правоту. – Я проработал свою травму, пережил, я нормальный. То, что я заплакал, это из-за того, что я очень сильно вспомнил, я же понимаю, что это ужасный опыт, это нормально, ненормально было бы, если бы он не вызывал во мне никаких эмоций. Просто вы не понимаете мою с Джерри ситуацию, у меня уникальный случай.

Вовсе не эмоции Тома и слёзы на его глазах натолкнули доктора Фрей к озвученным выводам. Отказавшись от спора и прямого переубеждения, она сказала будто бы невпопад, будто не ему:

- Жертва не может планировать, для неё не существует отдалённого будущего, так как её единственная задача выжить с наименьшим ущербом здесь и сейчас, для неё есть только сегодняшний день и цель – пережить его. Поведение жертвы может казаться нелогичным и вредящим ей самой, но только со стороны – для жертвы её поведение логично и правильно, она делает всё, чтобы выжить с наименьшим ущербом сейчас, а о будущем не задумывается, человек в состоянии затяжного стресса из-за угрозы жизни и здоровью теряет способность мыслить на перспективу, - методично, как на лекции, рассказывала мадам Фрей. – Жертва легко говорит и делает что угодно, чтобы спастись в текущий момент, и не несёт ответственности за свои обещания, поскольку даёт их необдуманно, опять же, из-за блокировки способности к планированию и прогнозированию, в том числе собственного поведения. Жертва реактивна, её поведение обуславливает не собственное «Я», а внешние факторы, на которые она реагирует так, чтобы, как ей кажется, не пострадать, потому её поведение часто выглядит непоследовательным и глупым. Жертва утрачивает высшие человеческие потребности, потому как человеку, не находящемуся в безопасности, не до социальных контактов, самоуважения, развития, самореализации.

Доктор отказалась от предпочитаемого термина «пострадавшая сторона», поскольку вела речь не о событии, а о состоянии, которое слово «жертва» точнее характеризует.

С Тома сошло лицо. Покинули мысли. Только сердце глухо тукало. Казалось, он стал ещё бледнее, чем обычно. Этого не может быть… не может… В каждом предложении психотерапевтки Том слышал себя. Того себя, которого считал выздоровевшим, нормальным, успешно преодолевшим всё, но… Получается, что… Внутри бурей поднялось страшнейшее отрицание, сопротивление, но они уже не могли вырубить посаженное в подготовленную почву зерно прозрения.

Получается, что… Доктор сказала… Взгляд расширенных глаз стекленел, размазывался фокус. В голове что-то сдвинулось. Чувство, будто его, разгорячённого домашним теплом, голым бросили в снег. Ожёг, холод, организм ещё борется с ним, не пропуская внутрь.

Доктор Фрей видела, что её слова попали в точку и произвели нужный эффект. Выдержав достаточную паузу, она внимательно вглядывалась в меняющееся лицо Тома и вкрадчиво спросила:

- Том, у тебя проблемы с долговременным планированием, верно?

Том в оглушении кивнул, не имея сил сопротивляться правде, вне усилий разума осознавая то, что всегда было внутри и управляло им. В этом, именно в этом кроется причина того, что противился близким контактам с Оскаром – в неспособности планировать. Том не мог составить план, не видел будущего за стенами клиники, потому неосознанно выбрал избегающую стратегию удерживания дистанции между ними. Потому что близость причинит бо́льшие страдания, если не получится.

Жертва нелогична и часто объективно глупа, она выбирает путь наименьшего ущерба в своём ограниченном мире и известных ей действиях.

- Том, ты не держишь обещания?

- Да…

- Том, ты тревожный человек, но был таким не всегда?

- Да…

Всё о нём. Разве так бывает? Разве…

- Том, когда всё хорошо, ты боишься, что это ненадолго?

А это… Как она узнала?

- Да, - подтвердил Том.

- Том, ты непоследовательный человек и часто делаешь то, что при других обстоятельствах не сделал бы?

- Да…

- Том, ты позволяешь Оскару поднять на тебя руку?

Неприятно признавать, не её это дело. Но…

- Да…

- Том, ты не испытываешь потребности ни учиться, ни работать?

- Да.

- Том, ты хочешь, чтобы тебя опекали?

- Да.

Мерзко, тошно. Нет, что-то похожее, но не то. Том никогда не чувствовал ничего подобного.

Доктор Фрей облокотилась на стол, перехватывая дезориентированный взгляд Тома:

- Том, ты не выздоровел, - произнесла она, как страшный диагноз и приговор.

Как удар в гонг внутри головы, подводящий черту между до и после. Прежним уже не быть, процесс уже запущен. Только Джерри может как обычно впитать в себя всё, как губка, и избавить Тома от разрушающей правды. Но для того Том должен убежать, а он физически и психически пригвождён к месту этой беседой.

- Скажите честно, - умоляюще, ломким голосом попросил Том, - это всё обо мне вам Оскар рассказал?

- Только о тревоге. Но и её я отметила как твоё качество не со слов Оскара, а убедившись в ходе сессий, что ты склонен к тревоге. Всё остальное я выявила самостоятельно. Я ни в чём не ошиблась, верно?

Доктор Фрей была честна, как Том и попросил. Она самостоятельно «прочла» его посредством наблюдения и бесед, что обещало эффективную терапию. Она уже эффективна, поскольку мадам Фрей удалось расколоть защиты Тома и счистить с него все слои реактивно-приспособленческого поведения, оставив его открытым, восприимчивым к вмешательству.

Том поверил, чувствовал искренность психотерапевтки. Не ответил на вопрос, но ответ и не требовался, ответы Том уже озвучил, они написаны на его лице, мадам Фрей задала вопрос для закрепления эффекта.

- Это всё то… - Том не узнал свой севший, срывающийся шёпотом голос. – Из-за того?

Из-за подвала. Неужели он по-прежнему его жертва? Приспособившаяся, поверившая в себя жертва.

- Не только, - ответила доктор. – Пережитое тобой непролеченное – основа, на которую на которую наложились последующие травмирующие обстоятельства. Том, ты слишком долго был жертвой, чтобы уметь жить иначе, отсюда твои проблемы.

- О чём вы? Я больше не был жертвой, - Том покачал головой. – Вернее, был один раз, в двадцать четыре года меня снова изнасиловали, с извращениями, но ту травму я проработал со специалистом.

- Том, твоя жизнь лет до… - доктор Фрей просчитала в уме рамки, основываясь на имеющихся знаниях о жизненных этапах Тома, - двадцати пяти проходила в постоянной травматизации и состоянии жертвы.

- Вы не правы, - Том не готов был признать, что половина его жизни травма, он так не считал. – Да, до двадцати трёх лет я был жертвой, но я в моей жизни было не так уж много травм.

Мадам Фрей вновь не стала его переубеждать, за неё это сделают факты и способность приводить клиента к самостоятельному осознанию и признанию её правоты.

- Том, - доктор соединила пальцы домиком, - когда ты узнал, что тебя выписывают из центра, тебе не было страшно? Ты не боялся, что останешься совсем один, без денег и возможности обеспечить себя элементарными жизненными благами?

- Нет, я об этом не думал, - Том покачал головой. - Тогда я был очень наивным, по уму я был ребёнком и не задумывался, как буду выживать, я не знал, как много всего нужно для жизни.

- Том, что ты чувствовал, когда узнал о выписке? Опиши, пожалуйста.

Том вздохнул, погружаясь в те далёкие воспоминания, что непросто, те моменты он никогда не вспоминал.

- Я обрадовался, что меня выписывают, потому что очень хотел этого, мне было плохо в центре, я не понимал их жестоких порядков, и вообще, я хотел на волю, - начал рассказывать Том. – Сначала я воспрял духом, потом…

Внутри дрогнуло. Дрогнули веки в пробивающемся на поверхность осознании, что на самом деле был не так уж беспечен.

- Потом… Потом я подумал, что мне некуда идти, у меня больше нет отца, нет дома, мы его арендовали, нет никаких сбережений, Феликс ничего не накопил.

Том смотрел в сторону – в себя – ресницы так и подрагивали.

- Я понимал, что останусь на улице, потому что у меня нет дома, нет родных и нет места, которое я мог бы назвать домом…

Поднятие архивов памяти, погружение, осознание, проработка.

- Я… Да, я был в тихом отчаянии. Сейчас я знаю, что я мог обратиться в социальный центр, и мне бы помогли, не бросили выживать на улице без возможности это делать, но тогда я не знал, - Том грустно-грустно улыбнулся и покачал головой. – Я понятия не имел ни о каких программах поддержки, а в центре мне о них почему-то никто не сказал, наверное, не знали, что можно быть настолько оторванным от реальной жизни, как я. Я…

Губы дрогнули. Том закусил их и через короткую паузу продолжил:

- Да, я боялся, но я не попросил остаться, я этого не хотел. Я остался в подвешенном состоянии…

Озарение. Вспышка в голове. Преследующее его по жизни подвешенного состояния, которого боялся, от которого бежал хоть к какой определённости, брало начало там – в тот день оно случилось впервые.

- Я не осознавал в полной мере бедственность своего положения, тогда я не понимал ценности денег, к тому моменту я держал их в руках раз в жизни, просто знал, что они нужны. Но я боялся…

Как заклинило. Том повторял «я боялся», не замечая того за собой. Замечала доктор Фрей, считала, подмечала, после каких слов и перед какими Том употреблял данную фразу.

Том боялся. Не знал, что дальше и как жить. Не имел маломальского плана и не видел будущего. Видел, если попытаться представить образно, как выходит из центра, и его поглощает, стирая, белый свет. Конец фильма. Только это не кино. Он не умеет жить, его жизнь просто затеряется и пропадёт на улицах большого города. Том не представлял, как будет страдать, прозябая и погибая на улице, не умел мыслить такими трагичными понятиями, но детскость мышления не уменьшала страха остаться совсем одному в огромном мире. А не одному уже не получится.

А потом пришёл Оскар и протянул ему спасительную руку помощи, предложив сделку. И Том решил, что, чем остаться одному, лучше поехать со своим странным, неприятным доктором. Его Том хотя бы знал.

Мой странный, неприятный доктор… Формулировка собственной памяти неприятно резануло, всколыхнула что-то в груди и затем сжала.

- Потом Оскар предложил мне поехать с ним, работать по дому взамен на то, что я буду у него жить, и я согласился. У меня и выбора другого не было. Вернее, был, - Том опустил взгляд, потерев большим пальцем тыльную сторону левой ладони, - но я не знал, как иначе, я не знал, как жить, если обо мне никто не…

Том запнулся, расширив глаза. Судя по лицу, его посетил инсайт. Так и было.

- Никто не… Никто не…

Том часто моргал, распахивая глаза в истовом изумлении пришедшими словами.

- Никто не…

Том никак не мог вымолвить то, что вылезло изнутри, из глубины, наглухо запечатанной до этого часа.

- Никто не? – подтолкнула его мадам Фрей.

- Никто не заботится… - понизившимися голосом сказал Том и замолчал, хлопая ресницами на психотерапевтку. – Что это значит? Я пошёл с Оскаром из-за того, что увидел в нём потенциального опекуна? Опекуна? – сам себя переспросил Том, его глаза полезли на лоб ещё больше под натиском нового озарения. – Господи…

Том откинулся на спинку кресла, положив руки на подлокотники, и отвернулся, дыша ртом. Положил ладонь на грудь под горлом.

Опекуном…

- Опекуном… - вторя бьющейся мысли, сам собой работал язык. – Но Оскар не был мне опекуном, - Том посмотрел на психотерапевтку, будто она выдвинула это предположение и должна объяснить его и опровергнуть. – Я на него работал, и он обращался со мной совсем не так, как мне бы хотелось.

- Том, - произнесла доктор, катая между указательным и большим пальцем ручку в металлическом корпусе, - как складывались ваши материальные отношения?

- В смысле? – не понял Том.

- Оскар покупал тебе что-то?

- Да, - кивнул Том, это ему не пришлось вспоминать с трудом. – Оскар покупал мне одежду и еду. Вернее, еду покупал я, но за его деньги и ел те же продукты, отдельно себе я ничего не брал.

- Оскар платил тебе зарплату?

Том отрицательно покачал головой, понимая, что это как-то неправильно. Дело не в том, что любая работа должна оплачиваться, а в том, что их отношения, те, начальные, приобретали какой-то очень странный вид.

- Нет.

- Том, если работа не оплачивается – это не работа, - сказала мадам Фрей. – То, что ты описал – это неофициальная опека, содержание в обмен на определённые услуги с твоей стороны.

- А потом без услуг… - негромко проговорил Том, вспоминая второе сожительство с Оскаром, вновь отвернувшись в сторону. Вернулся к психотерапевтке. – Вы думаете, что я воспринимал Оскара как опекуна?

- Том, я не называла Оскара твоим опекуном. Это ты сказал. Только ты можешь ответить, кого видел в Оскаре.

- Я не… Я… - у Тома взгляд бегал. – Наверное, да… - произнёс, опустив плечи.

Очень интересный разговор, интересные факты всплывают. Но отношения Тома с Оскаром – побочная тема, конечная.

- Том, ты не возражаешь, если мы вернёмся к теме, которую обсуждали? – спросила мадам Фрей, тактично оставляя за ним право высказаться сейчас.

Том не хотел высказываться, он выплеснулся открытиями и дальше пока не дозрел. Он отрицательно покачал головой, показывая, что не возражает. Но, прежде чем психотерапевтка успела задать вопрос, Том зацепился за её слова, оставшиеся в памяти, и спросил первым:

- Вы сказали, что я был жертвой и после подвала, то есть с Оскаром. Где я тут жертва? Я наоборот хорошо устроился. Да, я старался и очень уставал, но работал так себе, потому что ничего не умел, я сжигал еду, косячил с уборкой и бежал к Оскару, а он прощал мои ошибки, терпел меня, и я жил на полном обеспечении. Да, Оскар не платил мне, но в этом моя вина, если бы я сказал, что мне нужна зарплата, он бы платил. Я мог и сам снимать деньги с его карт, Оскар бы не заметил, он сам так сказал, просто я был слишком наивным, чтобы додуматься до такой хитрости. Мог покупать себе, что захочу, я не делал этого по той же причине. Я мог попросить Оскара об образовании, работе – всём, чего бы захотел, он бы помог, ему не жалко. Чья вина, что я был глупым и не знающим, что можно к чему-то стремиться? Только моя, - Том пожал плечами.

- Том, на каких правах ты проживал в доме Оскара?

- Эм… Ну… - Том не сразу нашёл, что сказать. – Я у него работал.

- Ты не был официально трудоустроен, соответственно, прав и гарантий наёмного работника не имел. Том, на каких правах ты жил у Оскара? – повторила доктор Фрей.

Том открыл рот, издав звук натужной мыслительной деятельности и мозгового затора. Он не мог объяснить, на каких правах жил у Оскара. Потому что прав не имел никаких. Мадам Фрей верно истолковала потерянное молчание Тома, в отличие от него, она наперёд знала, что они придут к отсутствию прав.

- Том, - доктор Фрей взяла ручку двумя руками, за кончики. – Отсутствие прав и гарантий исключает защищённость. Это опять – отсутствие безопасности – второй базовой человеческой потребности после физиологических потребностей.

Рука сама потянулась ко рту, Том начал грызть ноготь на указательном пальце.

- Ты жил на полном обеспечении, но оно могло закончиться в любой момент, - продолжала доктор, внимательно отслеживая реакции Тома. – Ты не имел уверенности в завтрашнем дне, верно?

- Да… - Том сам себя едва расслышал.

- Ты не имел денег, которые мог откладывать, раз жил за счёт Оскара, чтобы быть спокойным, что в любом случае не пропадёшь, даже если Оскар тебя выгонит. Твоё благополучие – полностью зависело от Оскара, от его милости, настроения. От Оскара зависела твоя жизнь, так как ты не знал, как выживать самостоятельно и не умел этого делать. Ты боялся, что Оскар может тебя выгнать, может тебя обидеть, ударить, сделать что угодно, и никто тебя не защитит?

Больно. Больно. Глаза и нос покраснели, брови изломились. Том зажал ладонью рот, отвернулся, раскачиваясь вперёд-назад. Психотерапевтка вскрыла его без ножа. Вскрыла то, чего о себе не знал, потому что привык думать иначе – так, как легче, чтобы жизнь в позитивном ключе. Так и было – не имел никакой уверенности и боялся. Не осознавал того, не думал: «Оскар может меня выгнать, и я пропаду», но на своём примитивном уровне ощущал угрозу, страх. Каждый день мог стать последним.

Незащищённость. Новый уровень осознания, выжигающий изнутри.

Том вспомнил, как Оскар его выгнал, всего на пару часов, но он того не знал. И Том не ушёл, сел под дверью и… Просто сел, ничего не ждал, но не знал, куда ещё можно пойти, его единственным ориентиром и точкой опоры в мире был Оскар, Оскар был единственным… ответственным за него, потому что сам за себя отвечать не мог.

Том закрыл глаза – по левой щеке пробежала слеза – зажмурился.

- Том, что было во второй раз, когда ты жил у Оскара? – в темноту проник голос психотерапевтки. – Как ты вернулся к нему?

Чужая рука копается внутри, перебирает внутренности, выбирая то, что вытащить на свет и обработать.

- Том, тебе нужна пауза? – спросила доктор Фрей.

Том отрицательно покачал головой.

- Ответь, пожалуйста, на вопрос, - сказала доктор. – Как ты вернулся к Оскару?

Том открыл мокрые глаза:

- Я… Это случилось после провала моей попытки стать частью родной семьи. Я сбежал от них в морозную финскую ночь, без куртки, в тапках. Я очень сильно замёрз, очень-очень, когда мне стало больно от холода, я хотел куда-то зайти погреться, но заведения были закрыты, канун Рождества. Я понял, что ещё немного, и я уже не смогу идти, упаду и замёрзну насмерть. Я даже хотел этого, потому что смерть положит конец всем мукам, нужно лишь немного потерпеть… Я смирился, но… Но, когда угроза смерти стала по-настоящему реальной, я испугался, я понял, что не хочу умирать. Но и возвращаться к семье я не хотел. Я выпросил у прохожих мелочи и хотел позвонить человеку, который сказал, что я могу к нему обратиться, если мне понадобится помощь, но я не помнил его номера. Я знал наизусть только один номер, номер Оскара. Я позвонил ему и попросил спасти меня, забрать оттуда. Оскар забрал, и я снова начал жить у него. Я до сих пор не знаю, что побудило Оскара откликнуться, а не послать меня или просто бросить трубку.

Доктор Фрей сделала быструю пометку и подняла взгляд к Тому:

- Том, я правильно тебя поняла, ты просто жил у Оскара?

- Да, мы не были ни друзьями, ни любовниками, тогда бы меня это убило, я просто жил у него. Оскар взял меня с собой на отдых и один раз выгнал из квартиры за то, что я разбил телевизор.

- Том, - доктор положила ручку и сложила ладони на столе, - во второй раз ситуация повторилась, ты не имел ни прав, ни гарантий, ни уверенности. Только ты больше не мог успокаиваться тем, что работаешь на Оскара. Ты мог держаться лишь за то, что Оскар тебе помог, но помощь – единовременная акция, она не влечёт за собой никаких обязательств.

Момент, когда Оскар выкинул его за дверь, кровавым выжжен в сознании идеальной иллюстрацией правоты психотерапевтки. И как пустил обратно – как притихшее, поджавшее хвост животное, промокшее под холодным дождём злой ночи, в которую его выбросили в наказание.

- Ты снова не чувствовал себя защищённым, ты не был в безопасности. Это третий слой твоей травматизации.

Мадам Фрей позволяла себе утверждать, поскольку работала в направлении директивной психотерапии, предполагающей главенствующую роль психотерапевта и ведение им пациента за собой. Она уже сделала выводы и спросила о втором этапе совместной жизни лишь для того, чтобы Том вернулся в то время и увидел то, что видела она.

Том вновь зажал ладонью рот, зажмурился, замотал головой.

- Том, ты не чувствовал себя в безопасности на протяжении многих лет, более десяти, если быть точнее, - доктор продолжала забивать в него раскалённые гвозди. – Тебе приходилось выживать, потому что ты всегда был чего-то лишён. Ты голодал в подвале, что породило в тебе компенсаторное переедание, это нормальная реакция тех, кто пережил голод, но, живя с Оскаром, ты не был уверен в том, что пища не закончится, так как Оскар мог запретить тебе брать еду, мог тебя выгнать, что усилило твою травму. В подвале твоя жизнь зависела от твоих истязателей, а потом ты возложил ответственность за свою жизнь на Оскара. В подвале твоя жизнь была под угрозой, потом ты тоже не был в безопасности. Тебе всё время приходилось приспосабливаться, выживать в стрессовых условиях, как умел, интуитивно.

В груди пылает, сердце надсадно бьётся, отдавая в виски. Как дышать?

- Зачем вы это делаете? – Том посмотрел на психотерапевтку мокрыми, воспалёнными, больными глазами. – Зачем вы делаете мне больно?

- Том, я не имею цели причинить тебе боль, - чётко ответила доктор. – Я лишь хочу, чтобы ты посмотрел правду в глаза, потому что, если ты этого не сделаешь, ты так и останешься пленником своих травм. В их клетке.

В клетке – триггер и вместе с тем что-то ещё, вызывающее бурную реакцию сродни химическому взрыву с фонтаном обжигающих искр и едким дымом. Лицо изломилось гримасой. Том снова зажмурился, замотал головой в бьющемся внутри отрицании, которого уже нет. В борьбе и противовольном сживании с тем, что, воздействую снаружи, изнутри перебивает кости. Остался один хребет, дышащий на ладан.

Что-то внутри сломалось. Хруст, боль, смещение позвонков под тяжестью непосильного груза. Сыплется костная пыль на пол прахом. Из праха воскреснуть?

Он в клетке себя. Он в клетке… Он… Невозможно дышать. Поверхностные вздохи, которые хватал губами. Ощутимое напряжение мышц, снизу вверх – грудная клетка, шея, лицо. Лицо покрасневшее, как от запредельной натуги – невидаль, впервые в его жизни.

Мадам Фрей ни на секунду не испугалась, что перегнула, перегрузила Тома и причинит ему вред вместо помощи. Не в первый раз на её сессиях клиента корёжило. Действенная психотерапия иногда похожа на экзорцизм – это и слёзы, и крики, и рвота, и даже конвульсии – каждый освобождается по-своему. Того, что включится Джерри как защита Тома от правды, от которой он столько лет бежал, Лиза тоже не боялась. Джерри с его опасным послужным списком её нисколько не пугал, а терапию можно провести и через альтер-личность. Она проводила.

- Том? – позвала доктор Фрей, наклонившись немного вперёд. – Том, посмотри на меня, пожалуйста.

Том исполнил просьбу.

- Том, - произнесла доктор, устанавливая зрительный контакт. – Всё это давно закончилось. У тебя есть собственное жильё, есть деньги, есть профессия, есть отношения, предполагающие определённые обязательства. Тебе больше не нужно выживать.

Том распахнула глаза.

- Правда? – спросил удивлённо, по-детски изломив брови домиком.

- Да. Том, ты взрослый, дееспособный, самодостаточный человек, чья жизнь не зависит от кого-то ещё, кроме тебя самого, - говорила доктор, глядя ему в глаза. – Тебе не нужно беспокоиться о том, как ты будешь выживать завтра, потому что тебе не надо выживать. Ты в любом случае, даже если случится что-то плохое, не останешься на улице, ты не будешь бедствовать и голодать. Том, твои отношения с Оскаром – это романтические отношения двух людей, а не вся твоя жизнь и то, без чего ты пропадёшь. Полагаю, Оскар тебя содержит, но – ты от него не зависишь, если ваши пути разойдутся, твои жизнь, здоровье, благополучие не будут под угрозой, ты сам располагаешь всем, чтобы благополучно жить. Тебе не нужно рассматривать ребёнка, как угрозу твоему благополучию, потому как оно давно не зависит от Оскара.

Том закусил губы, отвернулся, часто моргая, разгоняя слёзы. Прикусил сгиб большого кольца, повернулся к психотерапевтке, открыл и закрыл рот, не сумев ничего сказать. Снова отвернул голову, часто обмахиваясь рукой у лица, закрыл ладонью рот, продолжая бить влажными ресницами.

- Правда? – тонким, ломким от подступивших к горлу слёз повторил Том, посмотрев на мадам Фрей.

- Правда, - сказала доктор. – Том, ты в безопасности.

Слова психотерапевтки – как свет, расколовший тьму. И из разлома прорвало.

Том сходу и взахлёб разревелся, обливаясь горячим, обильным потоком слёз, дёргаясь от всхлипов, искривив приоткрытый рот, обнажая зубы. Жмуря глаза.

Это самая потаённая, потаённая от самого себя правда – что видит в ребёнке угрозу. Неосознанно боится, что это другой займёт его место, и он окажется больше не нужен Оскару и выброшен.

Мадам Фрей молча придвинула к Тому коробочку с бумажными носовыми платками, не мешая ему разряжаться и проживать этот момент. Он должен быть пройден до конца. Том вытянул из упаковки платок и громко, забыв о стеснениях, высморкался, вздрагивая от непрекращающихся рыданий. Рыдал, комкая в руках новые и новые чистые и использованные платки, не пытался вытирать ни руками, ни бумажками слёзы, скатывающиеся уже по шее за шиворот.

Пять минут без остановки он плакал. К пятой минуте Тома начало попускать, он закрыл рот, более обстоятельно высмаркивался и чаще шмыгал носом. С последними слезами пришло просветление, пробуждение, такое мощное, что пробило в голову, встрепенуло, выбросив из состояния распада.

- Как… Как вы это сделали? – Том в шоке уставился на психотерапевтку, ничего не понимая, будто столкнулся с настоящим колдовством. – Вы это всё… Как? – распахнул глаза ещё шире.

Доктор Фрей немного игриво улыбнулась:

- Я всего лишь показала тебе, на что способна психотерапия. Неплохо для того, что «хуже Джерри»?

Том покачал головой:

- Ну вы… Как? Я в шоке, - он припал вперёд, облокотившись на стол, взялся за голову, ладонями зачесав назад волосы.

Выпрямился в прежнее положение, глядя на психотерапевтку со смесью истового, лишившего мыслей изумления и восхищения от того, что она с ним сделала. Из него душу вынули, перетряхнули и втолкнули на место. Это разрывающий сознание подъём. Это приход. Том улыбался, вопрошая – как? Глаза горели этим взрывом в голове.

Том был в шоке и никак не мог уложить в голове, как так вышло – они разговаривали, разговаривали, и вдруг, просто словами, психотерапевтка зацепила его крюками, повела за собой, вывернула наизнанку и разобрала по косточкам, и он уже не смог остановиться. Как так, что он такое узнал о себе, такое испытал и испытывает. Это полнейшее… он слова подобрать не мог, это выход за пределы сознания и ощущение нахождения в расширенном сознании, в котором обломались несущие балки, но оно не обрушилось. Оно воспарило. Оно… Том качал головой, огромными глазами пялясь на психотерапевтку.

Мадам Фрей не беспокоило, что Том из сокрушения и слёз вышел в позитивное состояние. После мощного выплеска перемена настроения и подъём нормальны, он испытал катарсис и сейчас на адреналине. Скоро пойдёт спад, и его состояние выровняется.

- Том, хочешь воды? – предложила доктор.

- Да, пожалуйста, - согласился Том.

Ёмкость с питьевой водой – обязательный элемент в психотерапевтических кабинетах. Поскольку вода, во-первых, восстанавливает водный баланс после плача, во-вторых, успокаивает, в-третьих, даёт заполненную паузу. Но здесь клиника элитная, потому вместо графина или кулера кабинет каждого психотерапевта был снабжён мини-холодильником с водой знаменитой французской марки экстра-класса, поддерживающим постоянную температуру десять градусов по Цельсию, оптимальную для принятия воды внутрь.

Доктор Фрей передала Тому стеклянную бутылочку и один из стаканов, хранящихся в шкафчике над холодильником. Не всем же нравится пить из бутылки, в их клинике и это учитывалось. Том хлебал воду, поглядывая на психотерапевтку поверх стакана. Выпил две порции и поставил стакан на стол, облизнул губы. Пока он пил, мадам Фрей сверила время. Она освободила под Тома четыре часа, так как планировала, что именно сегодня они начнут серьёзную работу. Осталось чуть больше полутора часов.

Как она и прогнозировала, ещё через пять минут у Тома пошёл откат. Он перестал улыбаться, его взгляд перестал маниакально гореть, Том выдохнул и откинулся на спинку кресла, положив руки на подлокотники. Полностью открытая поза – хорошо.

- Том, - обратилась к нему доктор, - тебе нужно что-нибудь ещё обсудить по нашей беседе?

Том отрицательно покачал головой:

- Нет.

Что обсуждать? Он всё слышал, всё понял. Том чувствовал себя уставшим и опустошённым.

- Том, - мадам Фрей снова держала ручку, - у нас остался час. Ты готов продолжить работу, или перенесём продолжение на следующий раз?

- Я готов, но… - сказал Том, не видя в себе невозможности продолжать сеанс. – Я бы не хотел продолжать сейчас.

После всех скачек настроения – и самоощущения, инсайтов, пиковых состояний и выплесков сил нет никаких.

- Как скажешь, - ответила доктор и спросила: - Том, ты не забудешь, к чему мы сегодня пришли?

Том покачал головой:

- Не забуду.

Странно, но даже не хотел забыть.

- Хорошо, - кивнула мадам Фрей. – Мы закончили. Отдыхай и приходи ко мне завтра. И не думай слишком много о том, что мы сегодня обсуждали.

Доктор Фрей немного опасалась, что если Том будет массировано обдумывать содержание сегодняшней сессии, то найдёт сотню оправданий и снова уйдёт в отрицание и оборону, что, конечно, не поставит крест на терапии, но замедлит процесс, придётся заново устанавливать терапевтический контакт, раскрывать его. Это обычная ситуация – они не проработали проблемы, а только вытянули их наружу, и у Тома вполне может включиться защита.

Том тоже кивнул, соглашаясь не перегружать себя, и встал из кресла, попрощался.

- Том?

Том обернулся от двери.

- Ты в порядке? – спросила доктор, внимательно глядя на него, изучая на предмет потребности в помощи. – Провести тебя до палаты?

- Не надо. Я просто… - Том повёл кистью в воздухе, - чувствую себя немного уставшим. До палаты я точно дойду, не потеряюсь.

- Это нормально, ты сегодня проделал непростую работу, - пояснила мадам Фрей. – Отдыхай.

Том как сомнамбула дошёл до палаты, сел на край кровати, положив руки на бёдра. В палате ни звука, тотальная тишина – всё для комфорта и покоя пациентов.

Сегодня Оскар не пришёл, и Том этому радовался. Не хотел и не был готов притворяться, что всё в порядке, ничего не изменилось, а не притворяться, по-настоящему… не мог. Изменилось без преувеличения всё. То, во что верил, что считал за правду, что думал о себе, поставлено под сомнение.

Том удивился, поняв, что с какого-то момента психотерапевтического сеанса ни разу не вспомнил об Оскаре. Ни о ком и ни о чём не вспоминал и не думал, кроме себя. Вспомнил только сейчас. В голове снова и снова всплывали, курсировали по кругу пришедшие сегодня слова.

Мой странный, неприятный доктор… Опекун…

Неужели их история ложь? Ложь его отношение и чувства к Оскару, у которых совсем другая основа, и потому они не настоящие? Они схлопнутся и спадут с глаз пеленой. Шелухой.

Тишина как в склепе. Том потёр переносицу, потёр виски. Нехорошо бежать от мыслей, забивать эфир, но если он будет думать, то изведёт себя до основания, изнеможения и нежелания жить. С психотерапевткой будет копаться и разбираться в себе, а самому не надо, это чревато. Том лёг на бок поперёк кровати и, подперев голову кулаком, включил подвешенный на стене телевизор. Щёлкал каналы и тупо смотрел в экран в поисках того, чем себя занять.

***

- Я хочу задать один вопрос, - сказал Том на следующем сеансе.

- Задавай.

- Вы сказали, что Джерри может сделать только то, что могу я сам, поэтому он не может проработать мои травмы, но есть кое-что, что Джерри сделал независимо от меня. Джерри скрыл от меня информацию о ребёнке, я бы так никогда не поступил, потому что это сделало мне только хуже. Я бы предпочёл узнал правду тогда, это бы избавило меня от многих проблем. Как так, это не доказательство, что мы с Джерри всё-таки не совсем одно?

- Том, - мадам Фрей переплела пальцы, положив руки на стол. – Поставь себя на место Джерри. Представь, что ты узнал о ребёнке тогда… когда? – она вопросительно приподняла брови и взяла паузу, давая Тому возможность внести конкретную информацию.

- В январе два года назад, - сказал Том.

- Ты узнал о ребёнке в январе два года назад, когда о нём узнал Джерри, - тут же продолжила доктор, - что бы ты выбрал: забыть о нём или знать?

Тому не пришлось задумываться, он сразу узнал свой ответ, и он ему не понравился. Не понравилось, что, будь у него тот выбор, предпочёл бы навсегда забыть правду, не вписывающуюся в его жизнь, что делало заданный им вопрос глупым и пустым. Том отвернулся, не озвучив то, о чём думал. Озвучить это унизительно. Очевидно же, что предпочёл бы не знать, но нет, оказалось, не очевидно, пока ему, слепому дураку, не разжуют и пальцем не укажут на простую истину. Так бывает, что самому никак не прозреть, нужен второй человек, в разговоре с которым родится истина.

- Том, ты считаешь, что предпочёл бы правду, потому что ты уже знаешь, что последствия неведения для тебя негативны, - произнесла доктор Фрей, подтверждая его мысли. – Но в тот момент ты бы предпочёл не знать, потому Джерри и выбрал скрыть от тебя информацию о ребёнке.

Том не повернулся на её голос, смотрел в сторону, упрямо сжимая исподволь дующиеся губы в нежелании признавать вслух свою глупость. И вздорность. Это же вздорность – хотеть не знать, пострадать, заявить, что кто-то другой виноват, и кардинально изменить своё мнение, утверждая окружающим и себе, что хотел бы узнать правду раньше.

И ещё кое-что, вытекающее из своего глупого вопроса и ответа на него…

Том посмотрел на психотерапевтку, хмуря брови в сложном недоумении.

- Получается, Джерри принимает только те решения, которые принял бы я? – спросил он. – Как же это… - внутри ширилась растерянность, в уголке у которой дрожал подспудный страх нового осознания, ставящего под сомнение привычные истины, которые считал незыблемыми. – Что же, то, что делал Джерри… делал на самом деле я?

Плохое предположение, очень неприятное. Потому что Джерри хоть и шикарный, выдающийся, но немного психопат и маньяк.

- Том, альтер-личность не может взять ничего, чего нет в психическом пространстве, кроме навыков, механизм их проявления у альтер до сих пор не изучен достаточно, чтобы что-либо утверждать. В рамках своей личности ты бы не поступил так, как поступал Джерри, но Джерри – отражение того, что не входит в твою основную личность, но есть в тебе. Ты считал себя слабым, поскольку не смог себя защитить, потому Джерри сильный и убивает, его никто не может обидеть, не пожалев о том.

Том опустил взгляд к ребру стола, снова, слабее, хмуря брови, грустнея и раздумывая над тревожащим его вопроса, который когда-то давно уже посещал, но ушёл без ответа, как бы не оставив следа, и который сейчас уже подумал, не в вопросительной форме.

- Том, тебя что-то беспокоит? – участливо осведомилась мадам Фрей, видя, что это так.

Том закусил губы, думая, говорить или нет, и поднял к прихотерапевтке взгляд:

- Я немного переживаю, что если я и Джерри одно целое, то в глубине я такой же, просто оно не проявляется ярко. Джерри же… ну, психопат, не совсем, но в нём есть эти качества. Во мне тоже есть?

Если есть, то это ответ на вопрос, любит ли он на самом деле Оскара. Он не умеет любить.

- Да, Том, если какие-то качества есть в Джерри, то они есть и в тебе, - ответила доктор. – Но могу тебя успокоить – психопатические предпосылки – не приговор. Они основа, из которой либо вырастает расстройство, либо нет, всё зависит от жизненных обстоятельств человека, его пути взросления. Органические и психические психопатические предпосылки есть у куда большего количества людей, чем в мире живёт психопатов. Предпосылки можно перекрыть при взрослении, и тогда никто не догадается, что они у человека есть, без сложной, направленной диагностики. Я не изучала твой мозг на предмет наличия таковых, но…

- Мозг? – переспросил Том.

- Да. На снимках МРТ психопатов можно обнаружить характерные изменения в мозгу, потому говорят об органической природе возникновения заболевания…

Мадам Фрей не останавливала Тома, не направляла их обратно к главной теме, которой они сегодня основательно и не коснулись. Спектр проблем Тома широк и многогранен, разумнее позволить ему говорить и объяснять тревожащие его моменты, даже если это отодвинет переход к основной работе.

Изменения в мозгу? Это что же, он от рождения бракованный на голову? С ужасом думал Том. Стало страшно, что у него в мозгу есть какие-то там органические изменения, с этим ведь ничего не поделать.

- Но, как я уже обозначила, предпосылки не гарантируют наличия патологии в клиническом её понимании, - продолжала доктор Фрей, попав в точку того, о чём думал Том, наполовину опровергнув и послабив его опасения.

Том частично расслабился, что не больной неизлечимо. По крайней мере, не точно.

- Станут ли предпосылки диагнозом или останутся незаметными особенностями определяют детство и юность человека. Здоровая семейная атмосфера и всестороннее развитие ребёнка препятствуют развитию патологии, - тем временем сказала доктор.

Едва оставившее напряжение вернулось с удвоенной силой, ударило в грудь и взяло за горло. Надежды упали на дно.

- Но у меня же… - выговорил Том дрогнувшим голосом, - было не очень нормальное детство. Я никак не развивался, я ничего не видел и не знал жизни за пределами нашего с папой мирка.

- Да, Том, твоё детство большой фактор риска развития разнообразных психических патологий, в частности и в особенности психопатии, - доктор Фрей не стала смягчать углы. – Немало известных психопатов имели в той или иной мере схожий с твоим путь взросления.

Том закрыл ладонью рот, в ужасе осознавая свой приговор. Между бровей залёг глубокий залом, лоб тоже пошёл складками.

- Но, - добавила доктор, - я не вижу у тебя психопатии. Я не располагаю достаточными диагностическими сведениями, чтобы утверждать, но твоё поведение и мышление не соответствуют таковым у больного-психопата.

Том покачал головой:

- Вы меня совсем не знаете. Откуда вам знать, как я мыслю?

- Это заметно, Том, - спокойно сказала мадам Фрей. – Я не думаю, что ты настолько хорошо притворяешься.

Том не мог с ней не согласиться, он не притворялся. Прикусил большой палец в нервозности скачущих раздумий, закусил губы, опустив руку. Метался, очень метался внутри себя, не находя покоя.

- Можно мне пройти это исследование, МРТ? – спросил Том.

- Конечно, - мадам Фрей слегка склонила голову в кивке. – Сейчас я узнаю, есть ли свободная запись.

- Можно сейчас? – попросил Том у потянувшейся к телефону женщины.

Понимал, что это никак не относится к делу, к их работе, но уже не мог переключиться. Не мог не узнать ответ, пусть отчасти и боялся этого.

- Я узнаю, - без обещаний ответила мадам Фрей и набрала номер, приложив трубку внутреннего больничного телефона к уху.

Проведя разговор, она сказала:

- Можно провести обследование через сорок минут.

- Хорошо, - кивнул Том, неосознанно теребя пальцы. Добавил: - Извините, но я не могу сейчас продолжать сеанс.

Вправду раскаивался и чувствовал вину перед психотерапевткой, что его как обычно сорвало в сторону, но иначе не мог. Не хотел оставаться с неведением, на которое никто не даст ему точного ответа, кроме аппарата и опровергающего или подтверждающего заключения специалиста. Он ведь задавался этим вопросом когда-то… Задавался. Пришло время узнать ответ.

- Я понимаю, всё в порядке, - сказала доктор и в свою очередь задала важный вопрос: - Том, ты не страдаешь клаустрофобией?

- Нет.

Том посмотрел на часы на столе психотерапевтки. Кажется, прошли две минуты после звонка. Осталось тридцать восемь.

- А мы можем подождать около того кабинета? – с просительными интонациями спросил Том.

- Можем, - ответила мадам Фрей, с пониманием относясь к тому, что он сейчас очень нервничает, и встала из-за стола.

- Вы пойдёте со мной? – Том тоже поднялся со своего места.

- Да, Том.

Они прошли к кабинету МРТ и сели в зоне ожидания. Как ни пытался сидеть спокойно, Том заламывал пальцы и мусолил губы. Нервное напряжение зашкаливало. Не то, в котором хочется кричать и биться, а то, в котором ничего не можешь сделать, кроме как ждать. И в нём совсем не хотелось убежать.

- Сколько длится обследование?

- Ты никогда не проходил МРТ? – в ответ спросила доктор Фрей, внутренне удивившись.

Пациент с психическим расстройством обязательно должен проходить данное обследования для выявления/исключения органических поражений, а также опухолей и прочих мозговых нарушений, которые могут давать психические отклонения.

Том покачал головой:

- Никогда.

К ответственности бы привлечь всех тех, кто когда-либо занимался лечением Тома, подумала доктор Фрей. Что за безответственность и наплевательство? Любой студент знает, что, прежде чем лечить психическое заболевание, нужно исключить органику и то, что заболевание является вторичным, симптомом. Но мадам Фрей оставалось только мысленно вздыхать и отпустить тем медикам грехи. Не имеет большого смысла ворошить прошлое десятилетней давности. Задача обследовать Тома выпала ей.

На самом деле, Джерри проводили МРТ обследование ещё в центре в шестнадцать и затем повторно в семнадцать лет, но Том о том не вспомнил.

- Процедура длится разное время в зависимости от области обследования, - ответила доктор на заданный ей вопрос. – Если ты не возражаешь, я бы хотела провести полное обследование. Оно длится от сорока минут до часа.

Том качнул головой:

- Я не возражаю.

Какая разница – больше, меньше? Он и различий-то не понимал.

- А вы пойдёте со мной? – чуть позже спросил Том.

Для него это новый опыт, нервный и страшноватый. Важный шаг. Том нуждался в том, чтобы кто-то держал его за руку, пусть и фигурально.

- Да, Том, я пойду с тобой, - сказала мадам Фрей.

Подошло их время. Кабинет с аппаратом МРТ в центре походил на отсек космического корабля.

- Добрый день, месье Каулиц. Переоденьтесь в халат и присядьте на платформу.

Том обернулся к полной женщине, указавшей ему на аккуратно сложенный комплект одежды.

- У вас там есть камеры? – спросил он, чувствуя себя неуютно от мысли, что за ним, возможно, будут наблюдать неизвестные, невидимые ему люди, заседающие в соседнем помещении этого же кабинета.

- Не беспокойтесь, никто не будет наблюдать, как вы переодеваетесь, - ответила ему медработница и открыла дверь, чтобы выйти.

Том вытянул шею, пытаясь углядеть в проёме открывшейся двери мадам Фрей, ему сейчас был необходим кто-то знакомый, способный поддержать рядом, а знал только её, ей доверился, обнажившись эмоционально, потому за неё зацепился всеми фокусами внимания. Но не увидел психотерапевтку. Дверь закрылась, оставив его наедине с поставленной задачей и футуристической белизной кабинета.

Неуютно перемявшись с ноги на ногу, Том разоблачился, стараясь не думать о том, что, возможно, камеры здесь всё-таки стоят. Переоделся в специальный халат, больше напоминающий недлинное платье, и сел на край выдвинутой платформы, сцепив руки между голых колен.

- Месье Каулиц, вы готовы? – прозвучал голос из динамиков.

Том машинально метнулся взглядом по пространству в поисках говорящего и ответил:

- Готов.

Женщина из динамика провела понятный инструктаж касательно поведения в капсуле аппарата и, удостоверившись, что пациент понял правила, ещё раз осведомилась о его готовности начать обследование и сказала:

- Лягте на платформу на спину.

Том исполнил указание, подвинувшись вверх, чтобы ноги не свисали с края платформы. Платформа прохладная, не настолько, чтобы это вызывало дискомфорт.

- Сейчас платформа заедет в тоннель. Внутри есть динамики, мы сможем слышать вас, как и вы нас. После сигнала о начале обследования сохраняйте полную неподвижность, - напомнила медработница.

Том кивнул, забыв о том, что его не видят. Или видят, это так и осталось непонятным. Платформа под ним пришла в движение и плавно заехала внутрь капсулы. Оказавшись внутри, Том сглотнул становящуюся вязкой слюну. Бегал взглядом, которым ни за что не зацепиться, перед глазами только белизна внутренней части капсулы. Как гроб. И тишина. Как в гробу…

Том нервно облизнул губы, позвал:

- Меня кто-нибудь слышит?

Оказалось, у него не клаустрофобия, но тоже страх. Страх от этого давяще замкнутого пространства, страх страха, который испытает, если застрянет здесь, как будет отчаянно пытаться выбраться отсюда, обламывая ногти и отбивая локти об гладкие своды… Мысли не получалось пресекать, они плодились с ужасающей скоростью.

- Да, - ответили ему.

Да… Не успокоило. Том чувствовал, как пульс набирает скорость, разгоняясь в сторону паники.

- Доктор Фрей? – плюнув на самоуважение и то, что о нём подумают, жалобно позвал Том. – Вы здесь?

- Да, Том, я здесь, - ответил динамиком голосом психотерапевтки.

- Вы не уйдёте?

- Нет, не уйду.

- А вы можете со мной разговаривать? – попросил Том.

- Да, я это и собираюсь делать, - сказала доктор Фрей. – Я буду тебя вести.

Том молчал недолго, его дёргало беспокойство.

- А если отключат электричество, я здесь застряну? – спросил он, не в силах победить свои тревоги и новые страхи.

- Нет, Том, в случае отключения электричества аппарат продолжит работу от автономного генератора.

Ровно на две секунды хватило успокоения от ответа доктора Фрей.

- А если аппарат сломается, заклинит?

Представил, и глаза полезли на лоб. Как же ему выползти отсюда, если поломка техники замурует? Можно сейчас выбраться? Надо сейчас, пока не…

- Вероятность поломки аппарата в процессе эксплуатации стремится к нулю, - терпеливо отвечала мадам Фрей. – Но даже при поломке части системы не блокируются, мы выдвинем платформу механически.

Том выдохнул. По крайней мере, желание кричать: «Выпустите меня!» и немедленно рваться к выходу из капсулы его покинуло. Поступила команда о начале обследования, и Том напряжённо замер, прислушиваясь к издаваемым аппаратом щелчкам, окружающей обстановке и себе на всякий случай.

- Том, расслабься.

- Откуда вы знаете, что я нервничаю? – нахмурился в ответ Том.

- Я вижу твой мозг в прямом эфире, - ответила доктор Фрей, - и мы видим тебя по внутренней камере. Положи руки вдоль тела и выпрями ноги.

Только после слов доктора Том заметил, что подёргивал ногами, приподнимая и опуская колени. Усилием воли остановил это движение и вытянул руки вдоль тела.

- Том, не ворочай головой. В ходе обследования я буду давать тебе команды, отвечать на мои реплики не нужно. Ты должен лежать неподвижно, иначе картинка не получится точной.

- Я понял.

Понять-то понял, но сделать намного сложнее. Лежать бездвижным тяжело, в разы тяжелее, чем мог бы подумать. Снова, мимо разума нога дёрнулась, сгибаясь в колене.

- Том, расслабься, пожалуйста, - напомнила и попросила доктор Фрей. – Если ты будешь возбуждён, обследование не даст достоверных результатов.

Тем временем доктор Рах, рентгенолог, смотрел в монитор, подперев кулаком челюсть, и думал, что Том один из самых сложных пациентов на его памяти среди адекватных. Может быть, он неадекватный? У него фобия? Нет, просто сниженный самоконтроль.

Том вроде бы затих физически, но проекция его мозга на мониторе отображала едва не предельное беспокойство, страх, что не дело.

- Том, ты слышишь меня? Успокойся. Делай вдох на мой счёт. Раз, - чётким, глубоким голосом говорила доктор Фрей. – Два…

Между каждым счётом она отсчитывала паузу в пять секунд. После «раз» Том едва выдержал до «два», не хватало воздуха, возбуждённый организм требовал больше кислорода и более частого дыхания. После «три» начал сливаться с задаваемым извне ритмом дыхания, тело остывало, мышцы расслаблялись, повинуясь действию обратной связи мерного дыхания. Внимание сконцентрировалось на голосе психотерапевтки, а не своих переживаниях. К счёту «десять» Том совсем успокоился, сам продолжал дышать в том ритме.

Добившись «спокойной картинки», доктор Фрей подала знак коллеге и всмотрелась в монитор. Выносить единоличное заключение она не имела права, но для себя могла сделать выводы, квалификация позволяла. Новообразований в мозгу Тома не наблюдалось.

- Том, подумай о чём-нибудь, что доставляет тебе удовольствие, - сказала доктор Фрей.

Первым на ум Тому пришёл секс. С Оскаром. Он вдумался в эту мысль и нахмурился – нет, не то, сейчас он не хотел. Том начал думать дальше и после недолгого выбора решил думать о торте – сладкого в стенах клиники ему по-прежнему не хватало. Нафантазированный торт выглядел очень аппетитно – большой, шоколадный, с клубничным кремом…

Зона удовольствия в его мозгу вспыхнула активностью. Слишком сильной активностью.

- Том, подумай о чём-то неприятном.

Том скосил набок рот, теряясь в мыслях. Придумать что-то лично для него неприятное – удивительно непростая задача. Раньше он бы справился с ней с лёгкостью, представив крысу и впав в отравленное ужасов отвращение. Но сейчас… На ум ничего не шло, то, что общественно навскидку считается неприятным, не вызывало в нём особых эмоций.

Доктор Фрей на мониторе видела, что Том указание явно не выполнил. Но также видела, что, хоть он и отвлёкся от предыдущей задачи, его центр удовольствия сохранил активность.

- Том, представь фекалии на тарелке, - подсказала доктор, чтобы увидеть более полную и информативную картину.

Как сам не догадался до такой пошло-примитивной вещи? Том непроизвольно скривился от картинки в голове, порождённой словами психотерапевтки.

Мадам Фрей отметила изменения в его мозговой активности. Сейчас он испытывал отвращение, мозг не может лгать, но – центр удовольствия по-прежнему показывал активность, более бледную в сравнении с первым опытом, но заметную.

- Том, подумай о чём-нибудь нейтральном.

С нейтральным представлением у Тома тоже возникли проблемы. Потратив на выбор больше, чем хотелось бы, он остановился на асфальте, обычный серый, ровный асфальт не вызывал в нём никаких эмоций.

Выводы по патологической активности той или иной зоны мозга не делаются без скрупулёзного сравнения снимка с предполагаемой патологией со снимком доказанной нормы. Но для себя доктор Фрей могла их сделать, и выводы эти неумолимы. Первое – активность зоны удовольствия в мозгу Тома превышала нормальные значения. Второе – на протяжении всех проб, должных погасить активность зоны удовольствия, включив иные, соответствующие задачам мозговые зоны, активность в центре удовольствия сохранялась. Что говорит об отсутствии торможения. Говорящая, характерная картина. Современная наука определяет психопатов прежде всего гиперреактивной дофаминовой системой вознаграждения, их зона удовольствия активнее, чем у обычных людей, и это положительное гиперподкрепление порождает в психопатах зависимость от удовольствия. В сочетании с непониманием риска поиск удовольствия даёт поведение, опасное для самого человека и/или для общества. Также людей с психопатическими мозговыми особенностями отличает патологически сниженное или вовсе отсутствующее торможение. Проще говоря – обычный человек может исполнить или не исполнить своё желание, а психопат, захотев чего-то, что сулит ему удовольствие, уже не может остановиться. В силу этого психопаты часто совершают импульсивные поступки, могут проявить физическую агрессию или другое антисоциальное поведение просто потому, что в этот момент испытали такой порыв, а сниженное торможение и непонимание рисков не позволяют задуматься о своём поведении и понять его негативные последствия.

- Том, представь, что ты видишь человека, которому больно, - сказала доктор Фрей, чтобы проверить другие особенности.

Странно – активность на мониторе показала сопереживание, эмпатию, Том чувствовал чужую боль, как свою, что противоречило парадигме психопатической личности. Как и эмоциональность, что в Томе и не позволяло мадам Фрей назвать его психопатом. Она нахмурилась, вглядываясь в монитор, и дала новое задание:

- Том, представь, что тебе нужно ударить ножом человека.

И… ничего. Никакой активности, кроме мерцания в зоне готовности. То есть Том готов ударить ножом случайного, не обозначенного человека, даже без объяснений, почему он должен это сделать. Очень странно. Том не просто неэмоциональный – он подчёркнуто, на разрыв эмоциональный и чувствительный, что противоречит картине клинического психопата. Но его мозг работает именно так – гиперактивность в зоне удовольствия и отсутствие торможения, что доказательные особенности психопатического склада. Том чувствует и понимает боль – свою и, главное, чужую, что отличает его от полных психопатов, которые жестоки не потому, что плохие, а потому, что их мозг работает иначе, не позволяя понимать, что больно может быть не только им. Но в то же время у Тома нет естественного для обычного человека торможения перед причинением опасных действий другому человеку. Том готов сделать то, что уже делал – убить. Как увязать между собой эти противоречивые характеристики? Мадам Фрей быстро выписала на лист выясненные параметры, чтобы позже проанализировать. Навскидку подтверждалась её гипотеза – у Тома есть психопатические предпосылки, но его нельзя считать психопатом в клиническом понимании данного термина.

От полного обследования доктор Фрей отказалась, так как Том уже провёл в капсуле полчаса, ему может быть тяжело находиться в аппарате ещё минимум столько же. Спросив, не беспокоит ли Тома что-то в теле и получив отрицательный ответ, мадам Фрей сказала, что они закончили, и выключила связь.

- Доктор Фрей, вам нужно заключение по обследованию? – спросил у неё коллега.

- Да, доктор Рах.

Тот достал типовой бланк расшифровки показателей МРТ обследования.

- У него нездоровый мозг, - между прочим сказал доктор Рах, начав заполнять бланк.

- Я знаю, - ответила доктор Фрей, глядя в монитор, где застыла последняя проекция мозга Тома.

Тем временем Том, вызволенный из капсулы, переоделся обратно в свою одежду.

- Вы знаете порядок действий, - сказал доктор Рах, протянув мадам Фрей папку с распечатками снимков и расшифровкой.

- Знаю. Спасибо.

Мадам Фрей забрала папку и зашла к Тому, позвала его обратно в своей кабинет. Нужно ли теперь продолжать начатую ей психотерапевтическую линию? На данный момент Лиза в этом сомневалась. Отсутствие ответственности за свои слова и поступки, непоследовательность Тома (та же импульсивность), которые она определила как последствия тройничной травматизации и проявления поведения выживающей жертвы, объяснялись также и особенностями работы его мозга. Возможно, предпосылки были всегда, но что-то их сдерживало, а продолжительная травматизация и раскрепощение объединением, давшим Тому мнимое исцеление, и переходом из статуса «никто» в статус любимого партнёра и затем супруга в отношениях с Оскаром, позволили им проявиться. В более раннем анамнезе Тома, до двадцати трёх-двадцати четырёх лет, доктор Фрей не находила таких ярких проявлений психопатического поведения, какие появились после, что говорило в пользу её версии.

- Что у меня? – расположившись в кресле, спросил Том. – Да? Или…?

В глазах его и на лице тревога, потаённый страх и вместе с тем надежда на ответ, который раз и навсегда положит конец опасениям насчёт себя. Доктор Фрей положила ладони на папку, в которой скрывался секрет, который сейчас интересовал Тома больше всего на свете.

- Том, я предлагаю два пути. – сказала доктор. – Либо я передаю результаты твоего обследование коллегам, они составляют заключение, и тогда я или твой лечащий доктор сообщим его тебе. Либо я нарушаю правила и оглашаю тебе свой вывод по результатам обследования сейчас, потом передаю материалы коллегам, и они подтвердят или опровергнут мои выводы.

- Сейчас, - без раздумий ответил Том. – Да? – добавил, уже не пытаясь скрывать того, как сильно нервничает. – Нет?

Да или нет? В голове пульсом тикает таймер. Доктор Фрей перекрестила сложенные на папке ладони:

- Том, твой мозг обладает психопатическими особенностями.

Время вышло. Том готовился к худшему, но оказался не готов услышать этот приговор. Твердь земли обрушилась. И небеса, чернея и полнясь громом, треснули. И надежды разбились на полной скорости, развеявшись по ветру. Это ответ на все вопросы. Он не умеет любить. Ему никогда не стать как нормальный человек, как ни пытайся. У него мозг с изъяном. Он изъян.

- То есть я… психопат?

Одно воспоминание во многих эпизодах. Одно воспоминание, и холод по спине. Том вспомнил, как, держа в руках нож, испытывал приходящее непонятно откуда, зудящее желание применить его к… Оскару. Порезать, сделать что-то ужасное, о чём сейчас даже думать жутко. Ничего конкретного. Просто желание, без всякого повода, когда всё между ними было хорошо. Неужели он вправду такой? А если он однажды просто возьмёт и сделает, ударит Оскара ножом? Или убьёт ребёнка? Не потому, что он плохой, а потому, что у него мозг с психопатическим изъяном. Лучше быть плохим, потому что человек может измениться, если очень, очень захочет, а мозг не исправишь, это единственный орган, который невозможно пересадить. Том холодел от собственных мыслей, они шевелили и ставили дыбом волосы.

- Нет, - неожиданно сказала доктор. – Диагноза «психопат» в официальной психиатрии нет. Есть только диссоциальное расстройство личности, но его у тебя нет. Том, у тебя есть определённые психопатические особенности, но ты не обладаешь другими качествами, без которых говорить о психопатии нельзя. А именно – ты эмоциональный, чего лишены психопаты, ты умеешь сопереживать. Поправь меня, если я не права.

- Да, вы правы, - кивнул Том, путаясь в мыслях. – Я очень эмоциональный и я… определённо не бесчувственный. Я скорее страдаю от переизбытка чувств, меня перекрывает эмоциями, я часто на них действую.

Мадам Фрей также кивнула, слова Тома подтверждали то, что она думала.

- Том, как я и предполагала до обследования, в твоём случае можно говорить о предпосылках расстройства, но не диагнозе, - сказала доктор Фрей и открыла папку, начиная показывать снимки. – Это твоя импульсивность. Твоя безответственность. Твоя неверность…

Том смотрел в распечатки, не понимая, как так? Как просто снимки мозга могут столько рассказать? Но они рассказывают, всю правду.

- Твоя зона удовольствия гиперактивна, что, как и у других людей с такими особенностями, даёт зависимость от удовольствия посредством гиперреактивной дофаминовой системы вознаграждения. Говоря простым языком – ты получаешь больше удовольствия, чем средний человек. Также у тебя снижено торможение – захотев чего-то, ты уже не можешь переключиться, твоя зона удовольствия остаётся активной и требует выполнения того, что принесёт тебе удовлетворение.

Том удивился: да, это про него. Он не понимает слова «нет» и, если чего-то хочет, добивается желаемого во что бы то ни стало, честными и нечестными путями.

- Так работает твой мозг, - подытожила доктор Фрей.

- Но я не психопат? – уточнил Том.

- Нет. В тебе есть лишь половина качеств, которые определяются как психопатия.

Том подался вперёд, ухватившись за пришедшую мысль, которая дала светлую надежду.

- Доктор Фрей, может быть так, что вторая половина у Джерри? Что мы как бы поделили эти особенности.

- Вероятно, так и есть, - сказала психотерапевтка, ничуть не удивившись вопросу, поскольку сама об этом думала. – По отдельности ни тебя, ни твою альтер-личность нельзя назвать психопатом, но, если вас соединить, получится полный портрет психопатического расстройства.

А ведь он именно в объединении испытывал то, странное и страшное побуждение с ножом в руках… В объединении он изменял, не задумываясь о чувствах Оскара. Просто потому, что ему так хотелось, в тот момент хотелось, и больше ничего его не заботило. В объединении он сомневался в своих чувствах, чувствовал как-то не так, неполноценно.

- Пожалуйста, не ведите меня к объединению, не лечите в этом направлении, - серьёзно попросил Том, покачав головой. – Я не хочу быть психопатом, не хочу быть с искажёнными чувствами и способным причинить боль близким людям.

Лучше навсегда остаться больной жертвой. Намного лучше. Это непростое, но взвешенное решение. Тому было, что терять – себя и всё, что считает важным, и он очень не хотел это потерять. Лучше остановиться и никогда не выздороветь. Никогда не выздороветь в ту, более больную сторону. Психопат опасен для общества, намного опаснее, чем он с одним своим диссоциативным расстройством идентичности.

- Это твой выбор, Том, - произнесла мадам Фрей. – Если ты уверен, что не хочешь, я постараюсь избегать работы, которая может привести тебя к слиянию. Но я должна сказать, что это не обязательно. Психопатические отклонения успешно поддаются коррекции.

- Да? Что мне делать?

Том не ожидал, что есть какой-то выход, он думал, что те треклятые психопатические особенности – приговор.

- Прежде всего не скучать, - сказала доктор. – Отсутствие деятельности на большинство людей действует негативно, но для людей с психопатическими особенностями оно особенно вредно. При отсутствии деятельности мозг человека с указанными особенностями толкает его на поиск удовольствия, чаще всего деструктивными способами, такими как алкоголизм, наркомания, азартные игры, антиобщественные действия, в худших вариантах – насилие, криминал, убийства.

- Оскар тоже говорил об этом, - сказал Том в некоторой растерянности. – Он говорил, что мне обязательно нужно чем-то заниматься, хоть улицы мести, иначе я схожу с ума.

- Это так, Том, - подтвердила мадам Фрей. – Если у тебя уже есть некое желание, например, негативное, деятельность его не перекроет. Но если ты найдёшь дело, которое будет приносить тебе удовольствие на постоянной основе, то сможешь перенаправить свои особенности в позитивное русло. Люди с психопатическими отклонениями зачастую становятся выдающимися профессионалами в своей области, если вовремя выходят на продуктивный путь, именно за счёт гиперподкрепления, толкающего их делать ещё и ещё, лучше и лучше.

Первым, что пришло Тому на ум, опять был секс. Секс прекрасный источник гарантированного удовольствия. Но просто секса мало. Что, мало? Том сам себе мысленно удивился. Просто секс? Это как понять? Том мотнул головой, отгоняя эту мысль, которая уводила не туда. Решил как-нибудь потом об этом подумать, сейчас о другом надо.

- Важно, чтобы твоя деятельность включала в себя победы, так как именно они источник удовольствия, - тем временем добавила мадам Фрей. – И желательно, чтобы приносящая удовольствие деятельность была не одна. Основная может быть одна, но наличие разных направлений реализации твоей потребности даст наилучший результат. С этим не должно возникнуть проблем, не думаю, что ты делаешь только то, что тебе не нравится, люди всегда тянутся к тому, что приносит им удовольствие.

Том задумался в поисках того, какое занятие может избрать для получения удовольствия и удовлетворения. И спросил:

- А успешная фотоссесия считается за победу?

- Том, ты должен ответить на этот вопрос. Ты считаешь успешно проведённую фотосессию победой?

- Да, - немного подумав, сказал Том, вспоминая то чувство подъёма на пике творческого процесса и по его завершению, и после, когда обрабатывает снимки и видит конечный результат, которым хочется поделиться с миром.

Доктор Фрей слегка улыбнулась:

- Ты ответил на свой вопрос. Пусть это будет работа с камерой.

Том и сам думал об этом, он имел множество идей и желание их реализовывать. Но потом они с Оскаром начали встречаться, и всё остальное стало неважным, кроме их отношений. Потом они съехались. Потом… В какой-то момент забыл, что в его жизни может быть что-то кроме Оскара. Его мир вновь замкнулся на одном человеке.

Психотерапию сегодня они так и не продолжили, Том не мог собраться и переключиться с того, что узнал, и того, что оно означало и меняло в его жизни. Всё меняло. Или ничего?

Вернувшись в палату, Том сел на кровать. Вчера узнал, что травма подвала до сих пор определяет его жизнь и что он как был, так и остался жертвой, просто очень хорошо приспособившейся. Сегодня узнал, что от роду ему написано быть не таким как все, что не конченный и невоспитанный, а у него мозги с изъяном. Что дальше? Новый сеанс, на котором может вскрыться что угодно, пугал, но всё равно почему-то не хотелось остановиться и убежать от терапии, заставляющей заглянуть в себя. Мол, он маленький и глупый и ничего не хочет, он в домике. Нет, он не в домике. Его домик – эта клиника.

Хотелось поговорить с Оскаром, рассказать ему о том, что узнал о себе. И не хотелось. И не знал как. И не был уверен, надо ли. Но Оскар и сегодня не приехал. Оно, наверное, к лучшему. Сначала нужно в себе разобраться, а потом уже с кем-то и думать, как и куда дальше идти.

Том спросил психотерапевтку, расскажет ли она Оскару о его психопатии, и попросил не рассказывать. Мадам Фрей обещала оставить это между ними. Честно ли это? Нет, нечестно. Пусть Оскар сам обманул его, скрыл важное, но это очень разные вещи и уровни ответственности. По-хорошему, ребёнок касается только Оскара. А его, Тома, психопатические отклонения могут коснуться и Оскара, и ребёнка. Но Том был не готов говорить. Опять же, испытывал нужду разобраться сначала в себе, наедине с собой решить это новое.

Глава 6

- Зачем вам моё прошлое, если мы уже выяснили, что мои странности из-за особенностей моего мозга? – непонимающе спросил Том.

Он изначально не хотел обсуждать эту тему, не хотел настолько, что отчасти сам не понимал, насколько сильно его нежелание – иначе бы не уходил от разговора о далёком прошлом в сторону, что делал уже не в первый раз.

- Затем, что я не уверена, что твои особенности не являются последствиями твоего прошлого, твоих травм, в частности самой первой, - ответила доктор Фрей.

- В смысле? – Том нахмурился. – Вы же сказали, что обследование показало отклонения в моих мозгах?

- Том, у тебя нет органических патологий или особенностей головного мозга, только особенности его работы. Это две большие разницы. Органические патологии врождённые, исключение – новообразования, вызывающие отклонения путём физического воздействия на мозг, и внешние и проникающие травмы головы. Органика часто не поддаётся лечению, так как может быть исправлена лишь хирургическим вмешательством, что далеко не всегда возможно. Органика однозначна, есть она – есть диагноз. В случае с не обусловленными органически отклонениями в работы головного мозга всё куда менее однозначно.

- Зачем вы сказали, что у меня эти психопатические особенности, если это не так?

Том испытал злость от того, что его обманули, убедили поверить в то, чего он боялся, что для него тяжело и чего на самом деле нет. Или есть? Вслед за вспышкой злости Том запутался.

- Затем, что на данный момент я получила подтверждения данной версии, - сказала доктор. – Но я не могу утверждать окончательно. Я не знаю, что есть причина, а что следствие. Пока что я не располагаю достаточными сведениями, потому считаю необходимым продолжить твою психотерапию с разбором прошлого, чтобы разобраться.

Том сник, посерьёзнел, задумался, опустив взгляд к столу.

- Почему вы так хотите работать с моим прошлым, тем, далёким? – спросил, посмотрев на психотерапевтку. – Я вам верю, но… Почему?

- Потому что психотерапия в принципе ретроспективна. Том, - мадам Фрей сложила ладони на столе, - каждый новый день – не чистый лист, что бы ни говорили про новые возможности в каждом дне, с чем я частично согласна. Каждый день человек – тот, кем был вчера, позавчера и так далее, он несёт в себе весь свой опыт, который и определяет, какой он сегодня. Чтобы понять, почему происходит то, что происходит сейчас, нужно понять, откуда оно идёт, на чём основывается, где взяло начало. Это как с болезнью – можно лечить симптомы, а можно лечить их причину. Ответь, что предпочтительней?

- Лечить болезнь, - буркнул Том, понимая, к чему психотерапевтка задала этот вопрос.

- Верно, - мадам Фрей слегка склонила голову в кивке. – Правильнее лечить болезнь, так как лечение симптомов даст лишь временное улучшение и с большой долей вероятности новые симптомы в будущем, более отдалённые от их причины.

Том мрачнел и хмурился.

- Почему подвал? – спросил он. – Да, может быть, он по-прежнему как-то на меня влияет, но я вправду это пережил. Я не боюсь ни прикосновений, ни секса, я могу говорить о том, что со мной произошло.

- Том, некоторые жертвы сексуального насилия вообще не бояться секса, а наоборот ведут активную, беспорядочную сексуальную жизнь, что не делает их «чудом исцелившимися» или вовсе «не травмированными насилием», - справедливо заметила доктор.

- Но я не веду беспорядочную жизнь, - возразил в ответ Том. – У меня один партнёр.

- Да, Том. Страх перед сексуальной близостью был твоим первичным симптомом – одним из двух характерных после изнасилования, второй, как ты мог понять, противоположная реакция, повышенная сексуальная активность. Ты сам победил этот симптом, ты больше не боишься, но осталась его причина, и у тебя развились новые симптомы, это то, о чём я говорила ранее.

По Тому видно – сомневается, ищет лазейку, как продолжать считать себя выздоровевшим от сексуальной травмы. Не дожидаясь, когда пролог к работе затянется ещё больше, доктор Фрей атаковала вопросом:

- Том, как часто ты говоришь Оскару «нет»?

- Что? – Том непонимающе нахмурился.

- Как часто ты отказываешь Оскару в сексе? – немного перефразировав, повторила мадам Фрей. – По Оскару можно предположить, что он имеет высокий сексуальный темперамент, по тебе же понятно, что твой сексуальный аппетит ниже, он обусловлен половой конституцией. Отсюда вытекает, что тебе нужно меньше секса и что ты должен Оскару в нём отказывать. Вопрос – как часто?

- Я, ну… - Том замялся, - не отказываю.

- То есть Оскар учитывает твои потребности, и ваша сексуальная жизнь подстроена под твоё желание?

- Эм… нет, - у Тома взгляд забегал, тем не менее возвращаясь к психотерапевтке.

- Ваша сексуальная жизнь не подстроена под твои потребности, но ты не отказываешься от секса, я верно тебя поняла? – уточнила доктор, сохраняя абсолютно непроницаемо-невозмутимый вид.

- Верно…

Том понимал всё меньше и совершенно не разумел, почему психотерапевтка вдруг начала выспрашивать его об их с Оскаром интимной жизни. Но совсем неприличных, смущающих подробностей она не касалась, потому пока мог отвечать и не вспыхивал.

- Ты не отказываешь? – доктор Фрей внимательно смотрела на него.

- Иногда отказываю, - Том опустил и снова поднял взгляд, чувствуя себя неловко от этого разговора, но не настолько, чтобы отказаться это обсуждать. – Мы всё равно занимаемся сексом, Оскар умеет меня завести, и я получаю удовольствие, даже если изначально думал, что не хочу. Так часто бывает, я понимаю своё тело хуже, чем Оскар.

Этих слов мадам Фрей от него и добивалась и пошла дальше:

- Ты не считаешь, что твоё тело принадлежит только тебе?

- Конечно считаю, - Том округлил глаза, искренне уверенный, что данное предположение никак к нему не относится. Может быть, когда-то относилось, но не сейчас, давно уже. – Моё тело принадлежит только мне, - утвердил он без тени сомнений.

- Если твоё тело принадлежит только тебе, почему ты позволяешь кому-то другому пользоваться им без твоего согласия?

- Что?! – Том распахнул глаза шире, до предела. Покачал головой. – Никто не пользуется моим телом без спроса. Оскар точно нет. Я же сказал – просто иногда я не понимаю, что хочу, или отказываюсь из вредности, но получаю удовольствие и понимаю, что на самом деле хотел. Оскар меня не насилует, если вы на это намекаете. Какое может быть изнасилование, если мне приятно?

- Том, человеческое тело запрограммировано на возбуждение от действий сексуального характера, это нужно в том числе для снижения травматизации. Часто это приводит к дополнительной психической травме – жертва винит себя за возбуждение во время изнасилования и, возможно, даже удовольствие, считает себя грязной, неправильной, незаслуживающий помощи. Но на самом деле неважно, что испытывает тело. Согласие – здесь, - мадам Фрей коснулась виска верхним кончиком ручки. – Если человек озвучил или же иначе показал своё несогласие, все последующие сексуальные действия с ним будут насилием, получи он хоть десять оргазмов.

- Да нет же, - Том мотнул головой, улыбаясь. – Вы меня неправильно поняли.

- Том, я тебя правильно поняла, - доктор была неумолима. – И ты, если перестанешь бояться, тоже поймёшь. Твои границы тела по-прежнему размыты, потому ты не считаешь, что твоё «нет» имеет вес. И потому, что проще согласиться и избежать боли, чем подвергнуться настоящему насилию, чем признать это и снова психически переживать, верно?

- Нет!

Том подскочил на ноги и одним порывистым, сильным движением смёл со стола часы и какие-то лежавшие там книги. Мадам Фрей не вздрогнула даже и бровью не повела. Том подорвался, ослеплённый ядерной вспышкой ярости, и, вернувшись в себя, застыл в растерянности и испуге от того, что сделал. Что повёл себя неадекватно.

- Извините, - пробормотал Том, опустив голову. – Я всё уберу.

Доктор Фрей не сказала ему оставить бардак и молча наблюдала, как Том на корточках собирает разбросанные по полу вещи. Вернув все предметы на стол, Том присел в кресло, положив руки на бёдра и виновато тупя взгляд.

- Извините ещё раз, - произнёс он. – Я…

- Не знаешь, что на тебя нашло? – предположила доктор.

- Да. Я не хотел. Слабые у вас тут препараты, не справляются со мной, - Том попытался пошутить и улыбнуться.

- Будь ты на глушащих препаратах, психотерапия не имела бы смысла. Том, то, что с тобой только что случилось, называется – отрицание, оно бывает очень агрессивным, когда касаются особо болезненной темы, - объяснила мадам Фрей.

- Но я не отрицаю, - слабо возразил Том. – Того, что вы сказали, вправду нет, Оскар меня не насилует, просто иногда наш секс – игра, в которой я сначала сопротивляюсь.

- Ни разу не насиловал? – осведомилась доктор.

- Один раз было… - признал Том, снова потупив взгляд.

Вспомнив тот раз в отеле Парижа, первый раз после долгой разлуки, когда он был счастлив видеть Оскара и думал, что теперь всё будет хорошо, а Оскар развернул его лицом к стене и сдёрнул штаны.

- Мне было больно, но я всё равно получил удовольствие, - добавил Том и взглянул на психотерапевтку.

- Том, ты всё ещё думаешь, что твоё удовольствие доказывает добровольность контакта?

Том отвернулся, прижав к зубам сгиб большого пальца, часто заморгал, чувствуя в глазах жар слёз. Нет, он больше не думал, его уверенность надломилась, порождая внутри дрожь подорванной опоры, которую считал незыблемой.

- Зачем вы подняли эту тему? – спросил он треснувшим от подступившего плача голосом. – Не нужно меня убеждать, что Оскар в моей жизни такой же насильник, как и все остальные.

- Том, я тебя не убеждаю. Твоё сексуальное поведение – противоположный страху близости симптом травмы изнасилования, о котором я упоминала. Ты себя не ценишь, что характерно для пострадавших от насилия, необязательно сексуального.

- Спасибо вам, - Том поджал губы. – Я пришёл к вам с одной проблемой, которую сам и проблемой не считал, а уйду с целым букетом. Теперь я ещё и не ценю себя.

В нём проснулась едкость. Потому что всё, что говорила психотерапевтка, очень, очень, очень обидно. Том столько лет учился себя любить и ценить, после долгих усилий понял и думал, что не на помойке себя нашёл и заслуживает соответствующего отношения, а тут выясняется, что нет, не научился, не получилось.

- Ты уйдёшь от меня с пониманием того, кто ты и как тебе жить, - спокойно сказала доктор Фрей.

Помолчала, глядя на Тома, покачивая зажатой между пальцами ручкой, и цепко спросила:

- Том, ты хочешь со мной поспорить, что ценишь себя?

- Да, - уверенно сказал Том. – Я себя ценю, я не позволяю никому обращаться со мной так, как считаю недопустимым.

- Том, если ты себя ценишь, почему ты позволяешь Оскару не считаться с твоим «нет»?

- Вы не понимаете, - Том снова крутанул головой. – Не лезьте в нашу сексуальную жизнь, это наше личное.

- Хорошо, Том, оставим секс, - согласилась доктор, что подозрительно. – Если ты себя ценишь, почему ты позволяешь Оскару поднимать на тебя руку?

- Я… - Том затруднялся с объяснением своего поведения. – Я не то чтобы позволяю. Но если я заслужил, то… заслужил. Всё в порядке.

- Ты считаешь, что можно заслужить насилие?

- Да, - и Том вправду так считал. – Но не насилие, а применение физической силы в качестве наказания.

Мадам Фрей ничего не сказала в ответ, лишь сделала пометку в своём блокноте. Том подался вперёд, положив ладони на край стола:

- Что вы там пишите? – глянул на раскрытую страницу, на которой ничего не смог понять, и поднял глаза обратно к психотерапевтке. – Почему вы ничего не говорите?

- Том, ты же считаешь, что я заблуждаюсь? – вопросом ответила доктор.

- Поэтому я и спрашиваю. О чём вы думаете? – Том взбудоражен и требовал ответа, словно забыв о том, что было до.

Мадам Фрей едва заметно приподняла уголок губ. Поведение Тома подтверждало её правоту. Для того, у кого всё в норме, он слишком активно пытался её в этом убедить. На самом деле себя. Доктор Фрей перевела тему:

- Том, вернёмся к твоему сексуальному поведению…

- Я же сказал, что не хочу обсуждать наш с Оскаром секс, - перебив, Том покачал головой.

- Я не спрашиваю о вашем сексе, а говорю о твоём поведении, - невозмутимо пояснила доктор. – Том, ты так ведёшь себя – не отказываешь - только с Оскаром, никому другому ты не позволяешь притрагиваться к тебе без спроса и яростно отстаиваешь свою неприкосновенность, верно?

- Да, - подтвердил Том. – Видите, я ценю себя. Полтора года назад я человеку голову разбил, когда он меня пытался к сексу склонить, - говорил – будто гордился, непроизвольно округляя глаза.

- Интересно, - доктор Фрей слегка кивнула.

Том подождал и, не услышав продолжения, сам спросил:

- И?

- Что «и»? – осведомилась в ответ доктор.

- Вы сказали «интересно», что дальше?

- Ничего. Я пока не могу объяснить эту разницу в твоём поведении.

Том помолчал, чуть хмуря брови, и произнёс:

- Вы не скажете, что дело в Оскаре?

- Любопытно, что ты сам это сказал, - подметила мадам Фрей.

- Я не сказал, а предположил, что вы так думаете, вы явно настроены против Оскара. Доктор Фрей, - Том выпрямил спину, - если вы выведите меня из отношений, Оскар не обрадуется, он не за это платит.

- Лично мне Оскар не платит, и его ожидания меня не интересуют, я делаю свою работу.

Тома слова психотерапевтки впечатлили. Неужели есть ещё кто-то, кроме него, когда-то глупого и непонимающего, кто не трепещет перед властью Оскара?

- Том, ещё несколько вопросов о твоём сексуальном поведении, ты не возражаешь? – произнесла мадам Фрей.

Том качнул головой:

- Я же сказал, что не хочу обсуждать нашу интимную жизнь.

- Не вашу. Вопросы будут касаться только тебя.

- Хорошо, - нехотя согласился Том, заранее начиная напрягаться.

Не мог он свободно говорить о сексе, даже с Оскаром, с которым им занимался, не мог. А тут посторонняя женщина, которая искусно копается в его голове. Женщина. Будь перед ним мужчина, возможно, Тому было бы проще, потому что имел столь мало опыта взаимодействия с женщинами, даже родственницами, что воспринимал их немного инопланетянками. Том терялся и думал, что женщина не сможет его понять, поскольку у них же всё по-другому.

- Том, на позапрошлой сессии ты сказал, что тебе нравится всё, что Оскар с тобой делает. Я верно тебя поняла?

- Да, - Том кивнул. – Мне нравится, мне очень приятно то, что Оскар со мной делает, поэтому я не согласен с тем, что вы меня убеждаете, что Оскар делает что-то против моей воли.

Доктор Фрей не стала комментировать его ответ, вместо того произнесла:

- Слова «всё, что он со мной делает» звучат несколько странно для описания близости, будто ты исключительно пассивная сторона процесса.

- Да, я исполняю пассивную роль, - Том не понял, почему доктор заострила на этом внимание, это же очевидно и понятно.

- Том, по логике деления на проникающую/принимающую сторону, все гетеросексуальные женщины должны быть пассивны, но это отнюдь не так. Ты же выразился так, словно ты не участник, а объект сексуальных действий.

- Как это понимать? – Том нахмурился.

- Объект – это предмет, на который направлена активность человека, - объяснила психотерапевтка.

- Но я одушевлённый, я участвую. В остальном… Ну… - Том почесал висок, отведя взгляд. – Я просто лежу. Громко лежу.

- Оригинальная формулировка, - мадам Фрей улыбнулась.

- Так и есть, - подбодрённый её позитивной реакцией, Том решился сказать больше. – Я ничего не делаю, но я очень… несдержанный, я громко себя веду.

Мадам Фрей сделала себе пометку и подняла глаза:

- Том, как часто ты мастурбируешь?

Том крутанул головой:

- Нет. Только после вас. Вы обещали.

Понимал, ощущая поднимающуюся панику, что это не спасёт его от ответа, но хотя бы время потянуть.

- Сложно усреднить этот показатель, но если попытаться, то я мастурбирую примерно раз в неделю, - ответила мадам Фрей.

- Зачем? – Том посмотрел на неё с неподдельным удивлением. – У вас же муж есть?

- Мастурбация и секс разные вещи.

- В чём? – Тому пояснение психотерапевтки ничего не сказало. - И то, и другое ради удовольствия и разрядки.

- Секс – это взаимодействие двух и более людей. Мастурбация – время наедине с собой и наиболее короткий путь к разрядке, это аутосексуальный процесс.

- У меня не так, - Том покачал головой.

- Тебе сложно достичь разрядки во время мастурбации?

Том промолчал, отвёл взгляд, уходя от ответа. Вид за окном такой занимательный…

- Том, - мадам Фрей не позволила ему соскочить, - твоя очередь отвечать. Как часто ты мастурбируешь?

Том неуютно нахохлился, опустив голову подбородком к груди. Но через паузу всё-таки ответил, понимая неизбежность этого:

- Я этим не занимаюсь.

- Когда ты мастурбировал в последний раз?

- Полгода назад.

«В первый и последний раз», - мысленно добавил Том.

- А до того? – спросила доктор.

Том снова надулся, зажался, шевеля сомкнутыми губами. И ответил через злостное «не хочу»:

- До того я этого ни разу не делал. Я дважды пытался, но не получилось.

- Не получилось? – мадам Фрей заинтересовал его ответ.

- Да, в первый раз я испугался, это было ещё тогда, когда я не мог думать о сексе, тогда я не смог прикоснуться к себе… там. Во второй раз, это было после объединения, я хотел, но Оскар застукал меня и сказал, что я не должен этого делать.

- Оскар аргументировал свой запрет?

- Это не запрет, - Том поднял взгляд к психотерапевтке. – Просто в то время мы поспорили, кто из нас дольше продержится без секса, и мастурбировать было не по правилам, нечестно. Оскар сказал, что я должен или сдаться, или не делать этого. Я не сдался.

- Хорошо, Том, я тебя поняла. Скажи, каким был тот, получается, единственный раз, когда ты мастурбировал?

- Вам подробности рассказать? – Том смутился до кончиков ушей.

- Достаточно общих сведений. Что побудило тебя заняться самоудовлетворением, в каких условиях это происходило?

По ощущениям Том пылал, но деваться некуда, он сказал:

- Мы с Оскаром разговаривали по видеосвязи, он тогда уехал из города. Я лежал на кровати, Оскар увидел, что я без штанов, только в футболке и трусах, ему это понравилось, и слова за слово я решил сделать это для него.

- То есть ты мастурбировал, а Оскар смотрел?

- Да.

- Продолжай, - кивнула доктор.

- Всё, - Том чуть пожал плечами. – Я дико смущался, но в то же время это был очень пикантный и приятный опыт. Меня вообще заводит, когда кто-то смотрит, или может увидеть, или услышать.

Том смутился сильнее прежнего от своей откровенности, которую даже Оскару никогда прямо не говорил, да и себе тоже. Закусил губы, поглядывая на психотерапевтку в поисках реакции. Мадам Фрей сделала ещё одну пометку и спросила:

- Том, ты больше никогда не испытывал желания заняться мастурбацией?

- Нет. У меня активная сексуальная жизнь, я не вижу смысла делать это самому, с Оскаром мне приятнее.

- Насколько я знаю, вы с Оскаром расставались.

- Да, больше чем на год.

- У тебя были сексуальные связи с другими людьми в это время?

- Нет.

- И ты не мастурбировал?

- Нет.

- Том, ты испытывал сексуальное желание в тот год?

- Да. То есть нет. Как бы… меня посещали такие мысли, особенно по утрам, я мечтал, как мы с Оскаром снова будем вместе, во всех смыслах, и в те моменты ничего не делал со своим возбуждением. Оно такое, знаете… неважное? Когда Оскар рядом, я очень сильно хочу, мне надо. А когда нет, то нет, я не вспоминаю о сексе и не чувствую его недостатка. Один раз я пытался переспать с другим мужчиной, он очень хороший человек, привлекательный внешне, но не получилось, я не смог.

- Том, можешь пояснить, что ты имеешь в виду под словами, что ты не смог?

- Не то, что вы могли подумать, - Том покачал головой. – Как я сказал, я пассивный, моё возбуждение вообще не обязательно для секса, то есть я пробовал и в активе, но понял и уже признал перед собой, что мне приятнее снизу, в тот раз я планировал быть в пассивной роли. Тот мужчина был нежным, участливым, мне были приятны его прикосновения, я испытывал возбуждение, но в какой-то момент почувствовал, что не могу. Я почувствовал страх, не тот страх, что когда-то, другой, но я понял, что просто не могу и, если всё равно сделаю это, это будет насилием над собой. Он отнёсся ко мне с пониманием. Немного позже, когда он ушёл, я понял, что хочу с Оскаром.

Картина больше и больше вырисовывается.

- Том, - обратилась к нему доктор Фрей, - ты сказал, что тот мужчина был нежным и чутким, в чём это проявлялось?

Том задумался, как описать:

- Он осторожно со мной обращался, было видно, что для него это не просто секс, чтобы получить удовольствие, а ему важны и мои ощущения, и что он меня уважает. У меня такого никогда не было. То есть нет, - Том дёрнул уголки губ в нервной улыбке, - меня не каждый мой партнёр насиловал, но с двумя другими я был активным, я скорее сам склонял их к сексу, а так со мной было впервые. Ко мне никто никогда не относился так бережно и уважительно, - он покачал головой.

Интересно – и показательно, - что сам Том не замечает ничего странного в своих словах.

- Я задам последний вопрос касательно твоего сексуального поведения, - сказала доктор. – Тебе когда-нибудь было больно во время секса с Оскаром?

Том качнул головой:

- Никогда. Даже в первый раз мне ни капельки не было больно, честно, не знаю, как Оскар смог этого добиться, с моими-то тараканами, и в принципе такой секс вначале болезненный. Оскару пришлось очень постараться.

- Ранее ты сказал, что Оскар тебя изнасиловал, и тебе было больно.

Подловила. Том не заметил за собой противоречия, пока в него не ткнули. Непроизвольно распахнул глаза, как застигнутый врасплох и на обмане, и затем опустил взгляд, признаваясь:

- Один раз было…

Один раз… Один раз? Перед глазами против воли поплыли те, другие, последующие разы, когда Оскар обходился с ним грубо, без подготовки, причинял боль до повреждений. Как вынужденно пользовался заживляющей мазью. Как Оскар увидел початый тюбик с мазью в его ванной и поругал, что не сказал, что настолько больно. А Том говорил… В тот, первый раз в отеле, говорил, что ему больно, кричал, плакал, прося остановиться, и потом, в несколько последующих раз, кажется, тоже говорил… Но Оскар не услышал, не послушал, и Том понял, что говорить бесполезно и начал молчать и потом самостоятельно разбираться с последствиями.

- Том, это происходило не единожды? – без жалости и без осуждения в голосе спросила доктор Фрей, прочтя неприглядную правду по лицу.

Том отрицательно покачал головой:

- Нет, не единожды. Всё время, пока мы были в Париже, около месяца, Оскар причинял мне боль.

Неприятно, больно признавать, что человек, о котором ты всегда думал и по-прежнему думаешь: «Он никогда» делал это, не один раз, что не считается.

- Но я это заслужил, - добавил Том, посмотрев на психотерапевтку. – И даже если бы нет, я мог не идти с Оскаром после первого раза, после второго, третьего, но я шёл. Это моя вина, никто меня не принуждал, и я думаю, что Оскар поступал плохо, но не недопустимо, потому что я вправду заслужил.

- Том, чем ты заслужил?

- Разводом. Из-за меня мы развелись, Оскару было очень больно, я не могу осуждать его за то, что он захотел причинить мне боль в ответ, это естественная реакция.

- Том, - мадам Фрей положила на стол сцепленные пальцами руки. – В том, что происходит в отношениях, за редкими исключениями виноваты оба. В вашем разводе виноват не ты один, соответственно, не тебе единолично за него отвечать и тем более нести наказание. Если бы Оскар не втянул тебя в брак раньше времени, вы бы не развелись и никому не было больно.

- Вам Оскар рассказал, что я не был готов?

- Я права?

- Что? – Том поражённо округлил глаза. – Вы не знали? Вы что, экстрасенс?

Не верил во всё сверхъестественное, но как, как объяснить, что мадам Фрей сказала то, чего не знала, факт, полностью соответствующий действительности? Мало ли всё-таки существует что-то за пределами его веры и всеобщего понимания.

- Я хорошая психотерапевтка, - ответила доктор Фрей. – Хороший психотерапевт/психолог – лучший экстрасенс. Том, ты готов продолжить? Скажи, как ты считаешь, почему вы с Оскаром вместе?

- Потому что нас связывает наша история, - Тому не пришлось задумываться, чтобы ответить.

- Чем вас связывает ваша история?

- Тем, что мы многое пережили вместе и стали друг для друга особенными людьми, хотя вообще никогда не должны были встретиться.

- Том, чем вы друг для друга особенные? – доктор продолжала задавать уточняющие, наводящие вопросы.

- Тем, что особенные… - Том нахмурился.

- Чем? – повторила мадам Фрей. – Что вас связывает?

- Хватит, пожалуйста, - попросил Том, в одночасье почувствовав страшное, распространяющееся оковами от груди напряжение. – Можно мне перерыв?

Его вид говорил о перегрузе, и доктор Фрей разрешила:

- Да.

Том встал, перемялся с ноги на ногу и неуверенно сказал:

- Я пойду, погуляю.

- Хорошо. Возвращайся, когда будешь готов.

С момента начала серьёзной работы мадам Фрей каждый день отводила для Тома три часа, поскольку один час и даже сдвоенный двухчасовой сеанс с ним ни о чём, слишком мало с учётом того, сколько времени уходит на побочные разговоры. Это неудивительно, травмы Тома столь застарелые, что его разум подобен лабиринту с множеством ложных тупиков, которые можно и нужно вскрыть, если знать, куда нажать. Потому доктор Фрей не одёргивала Тома на прямую дорогу беседы и могла позволить ему погулять во время сессии.

Зайдя в палату за весенней курткой, Том пошел на улицу. В тапках на носки. В основном пациенты клиники ходили в обуви, но Том питал любовь к тапкам и не стал заставлять себя делать так, как более прилично. О том, что это более прилично, он и не думал. Улица встретила лёгким, едва уловимым прикосновением ветерка к лицу, который даже волосы не колыхал, лишь отдельные волоски, топорщащиеся из непослушной причёски.

Выйдя на крыльцо, Том взглянул на небо, голубое, подёрнутое нежной пеной вытянутых разводами белёсых облаков, и сошёл на дорожку, направляясь прямо, к высокому забору. В голове теснились мысли, какие-то неконкретные, неуловимые фокусом разума, утяжеляя настроение и вызывая предчувствие головной боли. Голова у него болела редко, и это всегда означало, что он не в порядке. Да, он не в порядке. Всё не в порядке. А что конкретно…

Позавчера жертва. Вчера психопат. Сегодня…

«Оскар, мне больно!..».

Его наивная любовь. Его искренняя надежда. Его вина.

«Что вас связывает? Том, что вас связывает?».

Что…?

Его желание всё исправить. Его наивная вера в лучшее. Его вина.

Вина…

Он ведь хотел и имел силы построить другую, новую жизнь, без Оскара. И передумал только тогда… когда почувствовал перед Оскаром новую вину, после того парня на пляже.

Осознание выстрелом в голову откуда-то из-под сердца. Том вздрогнул всем телом.

Не может быть. Не может быть…

Том задышал часто, с ресниц упали слёзы. Его любовь. Его надежда. Его вера. Его… вина.

Том сцепил пальцы, сжимая руки до белеющих костяшек. Поднял руки к лицу в отчаянном молитвенном жесте безо всякой молитвы и просьбы. Прижал к губам, прикусил костяшку большого пальца. Почему психотерапевтка осталась в кабинете, а это внутри продолжается… Запущенный процесс осмысления идёт.

Кто ты мне?

«Что вас связывает?».

«Жести тебе надо? Без проблем».

«Оскар, мне больно!».

«Оскар, оставь меня в покое».

Я буду жить на испанском побережье. Я буду жить…

Я виноват… и мозг и все устремления отшибло.

У Тома дрожали ресницы, взгляд метался из стороны в сторону, ни за что не цепляясь. Мир погружался в серый цвет. Нет, мир в нём не утонет, он умрёт, чтобы переродиться.

Мысли, мысли… остановите бег.

Что есть их история? История мальчика, который вцепился в единственного, кто протянул ему руку и дал спасение. История жертвы насилия, научившейся не бояться одного. История истово желающего верить парня, верить во многое, что влекло своим светом. Ни разу не история мужчины, потому что он так и не вырос. Он мечется, мечется, в себе и по жизни. А ведь когда-то он был нормальным, когда-то очень давно. Относительно нормальным с учётом всего его прошлого. В какой момент что-то изменилось? Не найти его, не определить.

Вышел успокоиться, переключиться, а получалось наоборот. Том размазал слёзы по горячей щеке и, протяжно втянув носом воздух, поднял голову. Весна вокруг… Ещё одна весна, которую проводит в отрыве от жизни, в больничных застенках. Эта клиника другая, в ней нет безысходности, но всё же реальная жизнь там, за забором, и в неё пока нет желания возвращаться. Слишком многое стало ещё более непонятно.

Что дальше?..

Том поднял взгляд к небу, теряющему цвет в нашествии портящейся погоды. На щеку упала капля. Намечается дождь. На душе уже не так невыносимо буйно, но очень грустно.

Весна… Ещё одна его весна.

Капли падали чаще и чаще, обещанный синоптиками дождь вступал в свои права. Убрав руки в карманы, Том стоял у ворот, не обращая внимания, что промокает. Не настолько холодно, чтобы быстро продрогнуть и захотеть тепла.

Том вернулся в кабинет психотерапевтки через полчаса, минуя палату. Снял куртку.

- Том, тебе не нужно переодеться и высушить волосы? – спросила доктор Фрей.

- Нет, - Том качнул головой, подходя ближе к столу.

Мадам Фрей молча протянула ему упаковку салфеток, чтобы хотя бы промокнул волосы.

- Спасибо.

Том сел в кресло и подсушил волосы, прожимая пряди.

- Том, дать тебе плед? – спросила доктор, когда он закончил.

Том кивнул и, приняв из её рук уютный кашемировый плед приглушённого бирюзового цвета, завернулся в него, подобрав под себя ноги и придерживая края пледа на груди. Взглянул на психотерапевтку.

- Том, ты готов продолжить? – поинтересовалась та.

- Можно задать вопрос? – вместо ответа спросил Том.

- Да.

- Как вы поняли, что я не был готов к браку, или вам Оскар сказал? Пожалуйста, ответьте честно.

- Оскар мне этого не говорил, - повторила доктор Фрей то, что сказала ранее. – Понять твою неготовность к браку было несложно, она логична. Том, ты младше Оскара на шесть лет, на момент вступления в брак тебе не исполнилось двадцати пяти лет, и ты менее двух лет был в объединении, которое дало тебе свободу, так как до того ты был сильно ограничен своими страхами и не мог вести полноценную жизнь. Я ни в чём не ошиблась?

Том качнул головой, подтверждая её правоту.

- Из указанных факторов вытекает твоя неготовность к браку, - продолжила доктор. - Грубо говоря, ты был на уровне подростка, который познаёт себя и своё место в мире, пробуя расширяющиеся жизненные возможности. Но в то время ты находился в отношениях, что ограничивало твой путь самопознания, так как, во-первых, ты не имел необходимости работать, что важный аспект становления личности, во-вторых, отношения предполагают верность, что не позволяет заводить разные отношения, не позволяет получить опыт и понимание, что для тебя предпочтительней. Я знаю, что ты не соблюдал верность, - оговорилась мадам Фрей. – Это не столь важно для общей картины. Ты испытывал чувство вины за свои измены, верно? – Том кивнул. – Следовательно, ты не был свободен, ты не понимал своих обязательств и потому затруднялся с их исполнением, но чувствовал, что они у тебя есть.

Как правдиво. Поразительно. Психотерапевтка описывала его состояние, его чувства лучше, чем он сам.

- Потом Оскар сделал тебе предложение вступить в брак, и ты закономерно воспротивился увеличению и ужесточению сковывающих тебя обязательств. Но ты не сказал твёрдое «нет», вы заключили брачный союз, полагаю, ты думал, что справишься с этим, но ты не мог этого сделать в силу своего жизненного этапа, что повлекло за собой внутренний конфликт. Дело не в том, что ты не любил Оскара, любил недостаточно и не хотел быть с ним. Дело в твоей неготовности к этому важному шагу и том, что он противоречил твоим потребностям на том этапе развития. Я приведу пример. Есть девушка, домашняя девочка, всю жизнь возвращающаяся домой не позже девяти вечера по комендантскому часу, не посетившая ни одной вечеринки и не ходившая на свидания. В восемнадцать лет она переезжает в другой город учиться и получает свободу. И встречает парня, который в скором времени делает ей предложение вступить в брак. У неё есть два пути – согласиться и в течении пяти лет развестись, потому что эта семья не будет счастливой как минимум для неё, здоровая семья у них и не получится вне зависимости от наличия/отсутствия детей и степени внешнего благополучия их отношений. Потому что она не прошла свой путь становления, её будет тянуть на волю. Второй путь – отказаться и дать себе время «созреть», в результате чего она осознанно и с готовностью придёт к решению вступить в брак. Или не придёт, это выбор каждого. Смысл в том, что эта девушка может очень любить своего партнёра, может хотеть прожить с ним всю жизнь, года через два она может стать счастливой невестой, которая искренне хочет этого, но в тот момент – она не готова потерять новообретённую свободу и связать себя новыми обязательствами взаимоотношений. У тебя было то же самое.

Том отвернулся, размазал слёзы под правым глазом. Так грустно. Почему он только сейчас, словами психотерапевтки, понял всё это? Услышал свои те, старые, чувства и смог их разобрать? Столько боли можно было избежать. Но уже поздно.

- Том, ты не виноват в вашем разводе, - повторила доктор Фрей.

- Получается, Оскар виноват? – Том посмотрел на неё мокрыми глазами.

- Нет, Оскар тоже не виноват единолично. Оскар не принудил тебя к вступлению в брак путём применения физического или психологического насилия или иной силой, ты пошёл к алтарю добровольно. Поправь меня, если я не права.

- Нет, вы правы. Я сказал, что хотел бы оставить всё, как есть, но в тот же час согласился. Оскар хотел этого, а я не хотел его расстраивать и подумал, что это не так уж плохо.

Мадам Фрей кивнула словам Тома и сказала:

- Как я обозначила ранее, в проблемах в отношениях виноваты двое. Твоя вина состоит в том, что ты поддался, проигнорировав себя, и молчал о своих чувствах. Вина Оскара в том, что он, увидев твоё нежелание сейчас вступать в брак, продолжил настаивать и не взял в расчёт твои особенности, которые говорили, что для тебя это рано. Путём обоюдных ошибок вы вступили в брак, который был обречён.

- Спасибо вам, - Том улыбнулся сквозь слёзы, но искренне. Поднял глаза к потолку, часто хлопая ресницами, и снова посмотрел на психотерапевтку. – У меня камень с души упал.

Вправду упал. Том так долго, начиная с медового месяца, который должен был стать самым счастливым временем, но не стал, мучился чувством вины за свои чувства и нежелание быть там, где он есть, в этих узах. Мучился сомнениями, что не любит, любит не так, что сам неправильный. Страдал от чувства вины в разлуке и потом. А оказалось, что он не виноват и не плохой, и Оскар тоже не виноват и не плохой, просто так сложилось. И он не неправильный, просто тогда его время ещё не пришло. Том растирал по щекам слёзы, купаясь в подаренной психотерапевткой истине, отпускающей грехи.

Мадам Фрей подвинула к нему коробочку с бумажными платками и ждала, когда Том проживёт этот момент.

- Том, ты готов вернуться к вопросу, на котором мы остановились перед перерывом? – спросила доктор.

- Да, - Том кивнул и шмыгнул носом, сложив платок вдвое.

- Том, я повторю вопрос. Что вас с Оскаром связывает?

Том молчал и смотрел на психотерапевтку. Шмыгать носом и плакать он перестал, только щёки мокро блестели дорожками после последних слёз.

- Том, что вас с Оскаром связывает? – повторно произнесла доктор Фрей.

Не в ту же секунду, но в этот раз Том отозвался:

- У вас ведь есть ответ, да?

- Хочешь, чтобы я озвучила ответ?

- Да, - Том тихо вздохнул. – Вы всё равно приведёте меня к нему, лучше сразу.

- Ещё раз – Том, почему вы вместе? – спросила доктор, глядя ему в лицо.

- Почему? – спросил в ответ Том, всецело доверяя себя психотерапевтке.

Он устал и не хотел переживать новые муки и ещё большее изнеможение на пути к ответу, который в любом случае прозвучит.

- Том, - доктор Фрей положила ладонь на стол, а во вторую руку взяла ручку. – Вас связывает взаимодополнение. Оскар – лидер, агрессивная и доминирующая личность по жизни, такой вывод можно сделать по многим показателям, и твои рассказы о его поведении это подтверждают. Ты, Том, жертва, это не слово для твоего унижения и оскорбления, а трагический факт твоей жизни. Агрессор не может существовать без жертвы, как и жертва не может существовать без агрессора. Не в том смысле, что вы друг без друга не проживёте – проживёте. Вы притягиваетесь и активизируете особенности друг друга. Ты ведь никому другому не позволяешь в свой адрес поведения, которое считаешь нормальным и привычным в отношениях с Оскаром. И Оскар, я уверена, далеко не с каждым человеком проявляет себя так, как с тобой. Потому что вы совпали. У вас установились созависимые отношения.

- Что такое созависимые отношения? – спросил Том.

Что-то знал об этом, но не настолько хорошо, чтобы сказать: «Да, я понимаю».

- Созависимые отношения – это токсичные отношения людей с нарушенными границами. Их основа может быть как материальной – финансовая зависимость одного участника отношений от второго, желание одного партнёра подчинить себе другого, привязать, сделать «своей частью».

Тома дёрнуло. В точку. В мозг кольнуло воспоминанием давних слов Оскара: «Я не хочу, чтобы ты работал, я вполне в состоянии тебя содержать». Так было с самого начала – Том материально всецело зависел от Оскара, а потом не научился жить иначе, не смог отделиться.

- Психологической основой созависимых отношений может быть алкогольная, наркотическая, игровая зависимость одного из партнёров, сюда же идут психические расстройства и заболевания.

Снова дёрнуло. Они собрали два из двух.

- Есть такое понятие – «драматический треугольник» - это психологическая и социальная модель взаимодействия между людьми, состоящая из трёх основных ролей: «преследователь», «спасатель», «жертва». «Преследователь» - устанавливает свои правила, контролирует, навязывает свою точку зрения, не даёт ошибиться и ищет виноватых. Когда «преследователь» не может открыто проявить свой гнев, он шантажирует и манипулирует. «Спасатель» - спасает «жертву» вне зависимости от того, нужно ли это ей, и ощущает свою ценность за счёт помощи и чувства превосходства над «жертвой». «Жертва», в свою очередь, игнорирует свои потребности, растворяется в «преследователе» и считает, что не сможет без него жить, мысль о расставании вводит «жертву» в панику.

Господи, как с них писали…

- Каждый из участников в разные моменты времени примеряет на себя одну из трёх ролей, но выбраться из порочного круга не может. Это отражает характерную особенность созависимых отношений – цикличность. Грубо говоря, СО всегда неравномерны, один любит, другой позволяет любить, и эти роли постоянно чередуются у участников отношений.

Том округлил глаза. Ещё одно стопроцентное попадание, объясняющее столь многое. У них же всю дорогу так – один любит сильнее, другой меньше. Оскар любил его истово, болезненно – Том изменял, думая, что найдёт кого-то лучше, более подходящего себе, а потом просто сомневался в своих чувства. Том уверился в своей любви и желании быть с Оскаром – Оскар близко его не подпускал и пинки раздавал. Только в новых отношениях они наконец-то уравнялись, стали здоровее, но потом они съехались, и всё рухнуло.

Их отношения почти всегда игра в «ближе-дальше». Драма. Кто-то должен страдать, или страдают оба, каждый по-своему.

- И ты, и Оскар отражаете два главных фактора развития склонности к вступлению в созависимые отношения, - продолжала объяснять доктор Фрей. – Первый фактор – отсутствие любящей, принимающей, участвующей матери в детстве, что для ребёнка на психологическом уровне смерти подобно, так как выживание ребёнка всецело зависит от взрослых. Это ситуация Оскара. Второй фактор – отношения между ребёнком и взрослым, построенные на подчинении и пренебрежении желаниями ребёнка. Том, это твоя ситуация.

- Откуда вы знаете? – тихо спросил Том.

- О чём именно? Об Оскаре или о тебе?

- Обо мне.

- Это тоже логично и определимо, - ответила мадам Фрей. – Твой неродной отец тебя похитил с целью заменить тобой своего родного, погибшего сына. Следовательно, он воспитывал не тебя, а – воспитывал того мальчика, прививал тебе его качества, которые не могли соответствовать тебе, так как вы разные люди. А подавить и навязать что-то можно только путём подчинения.

Том вспомнил треклятые фломастеры, которые Феликс у него отбирал – символ отсутствия у него в детстве права быть собой, и то, как хотел, до слёз в голос порой хотел рисовать яркими цветами. А потом подчинился и забыл о своём желании.

- Для первого типа, того, кто был лишён безусловной любви и принятия, во взрослом возрасте характерен поиск безусловной любви и принятия вместе с отсутствием веры, что его могут любить просто так, что зачастую порождает агрессию, манипуляции и попытки привязать к себе партнёра понятным агрессору способом.

Этот способ деньги. Может, потому Оскар хотел от него, Тома, чтобы он чего-то от него хотел в материальном плане, принудил к подписанию того неразумно щедрого брачного контракта и завещания, по которому Том мог стать сказочно богатым наследником. Оскар лучше всего понимает язык денег и власти статуса, а Том на этом языке «не говорит».

- Второй тип, назовём его подавленным, во взрослом возрасте ищет того, кто похож на его подавляющего родителя, и всеми способами пытается заслужить его одобрение.

Том закрыл глаза. Больно в груди. Сердце пропустило удар. Это то, что он когда-то сказал Оскару и от чего впоследствии открестился – ты такой же, как Феликс…

- Также для созависимого человека характерно «ощущение дома» только с тем, с кем он состоит в таковых отношениях. Спасение от одиночества и внутренней пустоты только в том человеке; карьера, хобби, жизненные ориентиры и принципы – ничто, кроме партнёра, не может спасти и часто со временем отмирает, ещё больше усугубляя зависимость. Ожидания, что партнёр будет себя вести определённым и понятным для тебя образом, а то, что его желания или решения могут отличаться от твоих, пугает и не обсуждается.

В новейшем времени это о Терри и неспособности Тома принять то, что Оскар что-то решил без него и совсем не так, как он ожидал.

Том снова в слёзы. Не хотел плакать, они сами катились из глаз. И уже в плаче понимал, что хочет. И не мог остановиться, контролировать себя, чтобы не быть сопливой размазнёй.

- Причём здесь агрессор и жертва? – слёзы не мешали говорить, не пережимали горло.

- Притом, что вы удерживаете друг друга в этой системе отношений, - ответила доктор Фрей. – Когда один пытается выйти из системы, меняется, второй втягивает его обратно. Уверена, ты можешь привести не один пример.

Да, Том мог. Пример – Оскар, который изменился в браке, изменился обратно после брака, а потом сам запутался в своих изменениях. И его, Тома, пример – он, который больше не жертва по жизни, с Оскаром принимает эту роль – роль слабого, ведомого, неспособного защититься. Обоюдная декомпенсация – агрессору нужна жертва, жертве нужен агрессор.

- То есть, если я вылечусь и перестану быть жертвой, мы расстанемся, потому что нас больше ничего не будет связывать? – Том задал вопрос, как понял психотерапевтку.

Пугала ли его эта перспектива? Прямо сейчас не мог ответить. Слишком загружена голова, слишком много открытий на него свалились. Снова и снова сваливались, уводя всё дальше от изначальной точки, в которой находился до поступления в клинику.

- Такой исход вероятен, - сказала доктор, - также, как вы можете расстаться в любой другой ситуации, но терапия не обязательно приведёт вас к расставанию. Если хотя бы один из вас, то есть ты, пройдёт психотерапию, вы разорвёте порочный круг системы жертва-агрессор и получите возможность перейти от созависимых к функциональным, то есть здоровым отношениям.

Перестав уже плакать, не факт, что надолго, Том покачал головой:

- Оскару это нужно.

В голове живые, доказательные воспоминания, его, Оскара, слова: «Я могу тебя ударить»,«Я могу этого захотеть».

- Том, ты готов остаться жертвой и терпеть всякого рода насилие, чтобы Оскару было хорошо?

- Возможно, я сам этого хочу. Я пока не знаю, - Том был серьёзен.

Возможно. Должно же иметь какое-то объяснение то, что ни от кого другого не потерпит подобного обращения, оно сразу оттолкнёт и ожесточит, а в Оскаре его влечёт именно это – его властность, его сила, его доминантность. Кто же ты? Вопрос, снова обращённый к себе. Вопрос, на который, казалось, давно нашёл ответ. Но нет.

- Том, - мадам Фрей сложила ладони на столе, - я не могу принудить тебя к лечению, психотерапия добровольна и предполагает включённость клиента, иначе она попросту не работает. Я не в силах забраться тебе в голову и «подкрутить шестерёнки» без твоего участия. Но я хочу тебе сказать, что тебе не обязательно отказываться от терапии, ваши роли, если они вам обоим нужны, можно сохранить и в более здоровых отношениях. Есть немало способов, как двое взрослых людей могут реализовать свои потребности быть ведущим/быть ведомым, я их не одобряю, но в некоторых случаях они имеют право на существование и могут помочь, если обоим участникам отношений так лучше. Том, как я уже оговаривалась, я не фея, не факт, что я смогу полностью вылечить тебя от твоих травм. Но то, что даст тебе успешная психотерапия – это понимание, кто ты, что тебе с этим делать и для чего тебе надо то, что ты делаешь. Можно не быть эталонно нормальным и психически/психологически здоровым, есть немало людей, которые наслаждаются своими отклонениями и не хотят ничего менять. Но важно – быть осознанным, так как только осознанность и понимание себя может упорядочить жизнь и избавить от метаний и сопутствующих им страданий.

Будь у Тома кошачьи ушки, они бы внимательно навострились. Избавление от метаний – самый желанный его, самый сильный манок. Хотел ли он этого? Очень. Наконец-то перестать метаться по жизни и в себе. Раз и навсегда. Да, он придёт на следующий сеанс. Доктор Фрей крепко взяла его на крючок.

- Том, на следующей встрече мы начнём разбор твоего прошлого, - предупредила мадам Фрей в конце сессии. – Подготовься к этому.

- Как? – Том не понял.

- Морально, Том, и постарайся не сбежать. Если захочешь это сделать, помни, что в конечном итоге я временный человек в твоей жизни, для меня не принципиально важно тебя вылечить, а от себя ты не сбежишь. Твоё благополучие нужно тебе, а не мне.

Глава 7

Добрый вечер, моя судьба,

У меня разговор, садись.

Если я в чем-то не права,

Ты, пожалуйста, не сердись.

Бесконечно несет волна

Испытаний, что не пройти;

С Днем Рожденья, моя вина,

Мы теперь на одном пути

Lascala, Контроль©

- Том, ты знаешь, что такое Гидра? – спросила доктор Фрей в ответ на очередной вопрос Тома, почему она хочет разбирать то его прошлое, заключающееся в подвале.

Его сопротивление – не прямое, не агрессивное, но очевидное, если хоть что-то понимать в психологии, подтверждало правильность выбранного направления работы.

- Знаю, - ответил Том. – Это мифическое существо со множеством голов.

- Что отличительная особенность Гидры? – мадам Фрей задала другой вопрос.

- Если отрезать ей голову, на её месте вырастут несколько новых. Так было в мультике «Геркулес», - пояснил Том, откуда почерпнул информацию, на случай, если та не соответствует взрослой действительности.

Одно время он очень любил этот мультфильм, но недолго и больше никогда его не пересматривал. Оттуда же, из мультика, Том понял и запомнил, что за зверь такой Гидра.

- Как убить Гидру?

Том почесал затылок, не задумываясь, почему психотерапевтка расспрашивает его о выдуманном существе, поскольку неосознанно воспринимал этот разговор как интересный. В нём вызывал интерес вообще любой разговор, в котором не был тупым и мог поделиться знаниями – любыми, их у него немного – и получить обратную связь и одобрение.

- Надо убить её тело, пронзить раздавить, потому что рубить головы бесполезно, - сказал Том.

- Верно, - доктор Фрей склонила голову в лёгком кивке и посмотрела на Тома. – Том, твои травмы – твоя Гидра. Можно «рубить ей головы» - прорабатывать более поздние травмы и их проявления, но на месте побеждённых будут возникать новые. А можно «убить тело», из которого травмы произрастают. Это…

- Подвал, - кивнув, закончил за психотерапевтку Том.

- Да, это подвал и всё, что в нём происходило, - подтвердила та.

«Если нет более ранней травмы, спрятанной в его детстве. Но начнём мы с насилия и, если работа пройдёт успешно и будут зацепки, будем копать глубже», - подумала мадам Фрей.

Том всё ещё сомневался, но вместе с тем верил ей. Мусолил закушенные губы.

- Том, ты сказал, что убить Гидру, можно только убив её тело. Как, по-твоему, разумнее поступить – рубить головы или уничтожить тело? – произнесла доктор, подводя его к самостоятельному осознанию и выбору.

Активному выбору, который должен прозвучать, чтобы пошла работа. Чтобы Том опирался на собственное желание это сделать.

- Тело, - со вздохом ответил Том.

Мадам Фрей кивнула, взяла ручку, неслышно стукнув её верхним кончиком по блокнотному листу, и спросила:

- Том, ты когда-нибудь с кем-нибудь обсуждал то, что с тобой произошло? – отход немного в сторону, но нужный отход.

Том покачал головой:

- Я не работал со специалистом на эту тему.

- Я помню. Я спрашиваю не о работе со специалистом, а о беседе с любым человеком, которому ты мог доверить эту тему, подробной беседе.

Том снова отрицательно покачал головой:

- Я ни с кем это не обсуждал.

- Том, почему ты не обсуждал с Оскаром твой насильственный опыт?

Том пожал плечами, опустил голову, почесал над правой бровью.

- Сначала я не мог об этом говорить, да и смысла не было, Оскар знал, что со мной произошло, и прямо говорил – тебя изнасиловали. А я не мог говорить, и для меня было ужасно, когда Оскар говорил такие вещи. Потом, после объединения… один раз мы об этом разговаривали, - Том поднял взгляд к психотерапевтке. – Без подробностей, просто обсудили, что я пережил и мои чувства по этому поводу, Оскар отнёсся ко мне с пониманием и поддержал. Тогда я не нуждался в подробном рассказе, я выздоровел и… моя трагедия была для меня перевёрнутой страницей, которая больше не болела. Она и сейчас не болит. Но… В прошедшем ноябре, первого числа, я хотел вспомнить с Оскаром и поговорить об этом. Это же та самая дата, своего рода годовщина – ночью с тридцать первого октября на первое ноября я попал в подвал. Потом первого ноября произошло объединение и через год первого ноября завершилось слияния. Для меня это особая дата, которой я бы не хотел в своей жизни, но она есть. Хэллоуин для меня не то же самое, что для всех людей. Когда я смотрю на календарь и вижу дату «1 ноября», то невольно думаю об этом. Я хотел об этом поговорить, потому что начал забывать. Не так забывать, как до объединения, когда эта память была отделена от меня, я помню, но воспоминания смазываются, теряют личную насыщенность, теряются какие-то подробности, как будто это было где-то в другой жизни, не со мной, как будто это неважно для меня. Это меня беспокоит, вернее беспокоило, сейчас у меня появилось много чего другого, о чём думать. Я не хочу забывать, этот опыт ужасен, но именно этим достоин того, чтобы о нём помнить и считаться с ним. Это какая-то дань уважения, что ли.

Том сам не заметил, как начал говорить намного больше, чем предполагал ответ на вопрос. Наверное, ему просто хотелось рассказать, поделиться этим.

- Но мне неловко об этом говорить, потому что прошло же столько лет, полжизни прошло, уже больше, я давно уже живу как нормальный человек, и у меня нет причин жаловаться. Мне было четырнадцать лет, а сейчас мне двадцать восемь. Глупо это. Как будто я никак не могу отпустить и привлекаю внимание: «Посмотрите, со мной это произошло, я особенный». Нет же. Я просто… Я хочу помнить, и чтобы это что-то значило. Потому что так должно быть, по крайней мере в тот день.

Одинокий потерянный мальчик, который научился делать всё, что нужно для взрослой жизни. Но только внешне.

- Мы не поговорили. Забылось как-то. Я сам забыл, потому что в тот момент другое было моим настоящим и более важным.

Том растёр текущие слёзы:

- Да что ж это такое… Почему я постоянно плачу? Что вы со мной делаете? – улыбнулся с мокрыми щеками.

- Плакать нормально, особенно во время психотерапии, - ответила доктор Фрей, - это работают твои чувства.

- Но у меня нет никаких таких чувств, я не хочу плакать, - возразил Том.

- Том, ты заставляешь себя плакать?

- Нет, - а слёзы только обильнее катились.

Шмыгая носом, Том один за одним вытянул из упаковки три бумажных платка.

- Значит, ты хочешь плакать, - спокойно заключила доктор, сцепив руки на столе. – Твоё желание помнить о поговорить о том, что с тобой произошло, абсолютно нормально и естественно, как и твоя обида из-за того, что этого не случилось.

Том не осознал, что психотерапевтка в очередной раз попала в точку его путанных чувств. Но по глазам это видно, по грустному и безоружно растерянному взгляду, внимательно остановившемуся на докторе.

- Том, наверное, ты растерян, не сейчас, а был растерян тогда, когда хотел поговорить с Оскаром о том, что пережил? – мадам Фрей намеренно не утвердила, а преподнесла мысль в виде вопроса.

- Да, - ответил Том, прежде чем цензор разума включился и сгенерировал более приличный, безопасный ответ.

И удивлённо округлил глаза. Что, он был растерян? Не был же. Или был? Психотерапевтка спасла его от мук заметавшихся мыслей:

- Том, ты испытывал противоречие между тем, чего хотел, и тем, что считаешь правильным. Но твоё представление правильного ошибочно, хотя его и разделяют очень многие, что прискорбно. Ты не должен стыдиться помнить о своей трагедии и отводить ей некоторое место в своей жизни, ты имеешь право заявлять о ней и не жить так, как будто этого не было в твоей жизни, сколько бы лет ни прошло. Скажи, Том, можно ли упрекнуть участника боевых действий спустя десять лет после их окончания в том, что он помнит и отличается от тех, кто подобного опыта не имеет?

- Нет, - Том качнул головой.

Он имел крайне общее, размытое понимание, что такое война, но все считают, что война – это страшно, и он тоже так считал. Например, Криц, тренер Джерри, воевал, и ему, Тому, в голову бы не пришло упрекать его за особенности личности.

- Том, можно ли человека, выжившего в стихийном бедствии, пристыдить за память? – тем временем доктор Фрей задала другой вопрос.

- Нет.

- Можно ли человека, пережившего онкологию, упрекнуть за то, что он помнит, как боролся за жизнь?

- Нет.

- Тогда почему тебе должно быть стыдно за память о своей трагедии? Том, к моему сожалению, это до сих пор довольно распространённая проблема: опыт психологического и сексуального насилия обесценивают даже в нашем прогрессивном обществе. Если тебя избили, тебе окажут медицинскую помощь и разбирательство по вопросу применённых против тебя преступных действий; если тебя изнасиловали – ты можешь не получить соответствующую помощь и сатисфакцию. Что преступное пренебрежение, так как сексуальное насилие едва ли не самое губительное для личности обстоятельство, поскольку оно грубейшим образом нарушает границы тела. Если в тебя, прости за прямоту, против твоей воли вставили член или иной предмет, ты не можешь чувствовать себя защищённым и цельным. Границы здорового человека гибкие, но цельные, - доктор Фрей скоро схематично изобразила на блокнотном листе то, о чём говорила: человечка в овале, давая Тому доступное обывателю понимание. – Границы человека, пережившего сексуальное насилие – разорваны, - она пририсовала рядом человека в разорванном овале личных границ, которые есть защита.

Том был на пределе к концу её речи, на словах о невозможности чувствовать себя защищённым и цельным, это так ударило, в самую глубину, где сидела скрытая червоточина. На последнем произнесённом ею предложении – сорвался. Как будто щёлкнуло в голове, оборвалось. Том не просто расплакался сильнее – завыл, тонко поскуливая, зажмурив глаза. Обхватил себя руками, вцепившись пальцами одной руки в своё плечо, второй в лопатку. До онемения и судорог в перенапряжённых пальцах. Раскачивался, сгорбившись, и выл, заливаясь слезами от прорвавшейся боли. Его боли. Его беззащитности и так и не обретённой цельности. Он пробитый, разорванный…

Никогда Том не слышал таких звуков, какие сейчас издавал, и не знал, что человек на них способен. Ему больно, плохо, он разрывается, рушится изнутри. Его боль и дыра, замаскированные от себя самого.

- А это… Это я? – Том тыкал в блокнотный лист, не в силах выговорить с первой попытки даже простые предложения, запинаясь в рыданиях. – У меня так?

- Да, Том. Твои границы окрепли путём твоей внутренней работы с твоей травмой и сопутствующих жизненных изменений. Но они не стали здоровыми, потому что, как я уже говорила, человек не может излечить сам себя.

Том понял, наконец-то понял, о чём говорила психотерапевтка ещё во время первой беседы. У него прочно отложилось на подкорке, что нуждается в помощи, иначе навсегда останется в этом искалеченном круге.

- У меня… А вы… Вы сможете залатать эту дыру?

- Я не могу дать такое обещание, - честно сказала доктор, - но я буду к этому стремиться, и при успешной проработке твоих травм у нас должно получиться восстановить твои границы.

Том встал и, немного подёргиваясь от эмоционального выброса, подошёл к окну.

- Можно открыть окно?

Том обернулся к психотерапевтке, обмахиваясь обеими руками, и отвернулся обратно к окну. Ему воздуха не хватало, сердце надрывалось.

- Том, сядь, пожалуйста.

Мадам Фрей достала из шкафчика и подала вернувшемуся в кресло Тому кислородную маску и помогла правильно надеть:

- Это будет лучше окна.

Немного расслабившись, перестав ощущать толкающую к панике и дезориентации нехватку воздуха, Том откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, глубоко, уже не так хаотично дыша. Сердце по-прежнему скакало, но в голове прояснялось.

Том наклонился немного вперёд и сдвинул маску вниз:

- Хорошая вещь.

- Да, хорошая. Том, ты в порядке, тебе требуется медикаментозная помощь? – доктор Фрей сканировала его внимательным взглядом, чтобы не пропустить то, чего Том может не сказать, но что может навредить.

Том ответил отрицательно и вернул маску на лицо, чувствуя потребность ещё подышать для успокоения. Уже не закрывал глаза, придерживал маску рукой и поглядывал на психотерапевтку, думая, каким же неадекватным перед ней проявляется, а она и бровью не ведёт. Спокойна как удав, невозмутима. Может быть, она его не осуждает?

Совсем успокоившись, Том снял маску, положил на стол и сказал:

- Я кое-что не понимаю, можете объяснить. Как всё, что вы сказали, относится к тому, что я хотел поговорить с Оскаром о подвале?

- Прямо, Том. Зачастую желание поговорить – это просьба о помощи и попытка разобраться с тем, что тревожит. Том, ты не прожил свою боль, люди и обстоятельства не дали тебе такой возможности. Сначала ты боялся говорить и думать и был ограждён своей психической защитой. Потом ты решил, что выздоровел и тебя это больше не волнует. Потом ты хотел помнить и поговорить, но чувствовал неловкость, что не должен ворошить то прошлое, у тебя же всё хорошо. Я правильно изложила этапы и их содержание?

- Да, - Том кивнул.

- Потому важно проработать травму, - резюмировала доктор Фрей.

- Можно позже? – попросил Том и встал. – Можно я погуляю? Мне нужно проветриться.

- Иди, - отпустила его доктор. – Постарайся вернуться не позже, чем через полчаса.

Том кивнул и вышел за дверь. Он уложился в двадцать минут, вернулся в кабинет и в своё кресло.

- Том, ты готов продолжить работу? – спросила доктор.

- Да.

Мадам Фрей взяла ручку в правую руку:

- Том, ты готов вернуться в подвал?

Чётко, без давления, вместе с внимательным взглядом.

- Я бы этого не хотел, - честно сказал Том. – Но, если надо, я готов.

- Хорошо. Том, расскажи, пожалуйста, что предшествовало твоему похищению?

Том удивился, он думал, что они начнут работу непосредственно с насильственных действий в подвале, с первой пощёчины и до… «До» терялось в темноте во всех смыслах.

- Я гулял, - начал рассказ Том, - в двенадцать лет я выпросил у Феликса возможность гулять без сопровождения, только по нашей улице, но и это для меня было отдушиной и счастьем, потому что до этого я сидел дома и выходил куда-то только с папой, а когда я подрос, то он меня и в город по магазинам перестал с собой брать.

Грустно вспоминать то, что вроде бы никогда и не забывал, но сейчас увидел и прочувствовал иначе. Что он, как запертая в доме в ожидании хозяина собачка, сидел и ждал, и не тявкнул ни разу, что ему это не нравится.

- У нас в пригороде, на соседней улице, жил парень Александер – крутой, все хотели с ним дружить, а я и не мечтал, потому что мне бы хоть какого-то друга, а тут крутой парень, у которого много друзей, мальчиков и девочек, который всегда с кем-то и душа компании, - продолжал Том. - Он был старше меня на два года, вернее есть, наверняка он и сейчас живёт, он стал журналистом и как-то брал у Джерри интервью. Но тогда Александер был для меня недосягаемым. Но однажды он окликнул меня – я не поверил, что он обращается ко мне, с чего бы, ко мне вообще никто никогда кроме папы не обращался, но он заговорил со мной. Александер позвал меня на вечеринку по случаю Хэллоуина. Моей радости не было предела, это же все мечты и сразу сбылись и намного больше – и первая в жизни вечеринка, и, главное, у меня появятся друзья. Тогда я не мог понять, что это как минимум странно и подозрительно, что Александер меня позвал, - Том с сожалением покачал головой, - я был слишком наивным и ничего не понимал в жизни и взаимоотношениях между людьми, я воспринял приглашение искренне.

- Том, ты пошёл на ту вечеринку? – спросила доктор Фрей, направляя его повествование.

- Да. Это было очень волнующе, потому что это был мой первый подобный опыт, и я понимал, что папа меня не отпустит, я боялся, потому что впервые шёл против его воли, но понимал, что это мой шанс обрести друзей, другого у меня не будет, я решил, что во что бы то ни стало попаду на ту вечеринку. В кладовке среди вещей хозяйки дома я нашёл парик, подобрал одежду, а чтобы купить остальное, вытащил у папы из кошелька деньги и тайком сбегал в магазин. Вечером тридцать первого я вылез в окно и отправился по адресу. Тогда я впервые поехал на автобусе, это тоже было волнующе…

Опять грустно, ещё грустнее. Какой же он был убогий, лишённый элементарного, что поездка на автобусе для него – вау-событие.

- На вечеринку меня позвали в качестве посмешища, я должен был догадаться, но увы, я был глупым и верил каждому. Меня сразу встретили не очень, можно было понять, что что-то не так, но я не заметил. Я был единственным в костюме, ещё и каком – с макияжем и попыткой в грим, что тоже выглядело смешно… Клоун на потеху, одним словом, но я верил им. Там я впервые попробовал алкоголь, я не хотел пить, но Александер сказал, что надо, и я пил. Водку с клюквенным соком. Потом меня много лет корёжило от водки…

- Наверное, тебе было непросто с Оскаром? Насколько я знаю, в более ранние годы он злоупотреблял.

- Оскар пил коньяк, - Том покачал головой. – Его запах меня не тревожил, по крайней мере, я довольно быстро привык к тому, что Оскар всегда выпивший. Больше меня угнетал запах сигарет, потому что они, те звери, что меня мучили, курили.

Том помолчал немного, глядя на свои колени, и поднял глаза:

- Там же, на той вечеринке, случился мой первый поцелуй. Я беспокоился, потому что ничего не знал и не умел, но очень хотел этого, тем более в качестве партнёрши по той игре с поцелуями мне обещали такую красивую девушку – она была… очень оформившаяся.

Шок. Том никогда не задумывался, что его первый поцелуй украли намного раньше, не Оскар и даже не та девушка по вызову, которая учила его целоваться для Оскара, для его спектакля перед отцом.

- Мы были в темноте, а когда свет включили, я увидел, что целовался не с той девушкой, а с парнем, это было частью их приколов надо мной. Они смеялись, а я… я был в растерянности от того, что произошло. Я никогда не смотрел на мальчиков, мне девочки нравились, и я даже толком не знал, как там у двух мальчиков всё происходит… Той же ночью мне показали как.

Том приподнял уголки рта в невесёлой, ненужной пародии на улыбку и затем закусил губы, глубже погружаясь в те далёкие-далёкие, оживающие в голове часы, когда был непростительно наивным мальчиком.

- Потом они смеялись над тем, что мне стало плохо, меня рвало. Они смотрели и наперебой говорили какие-то вещи, сейчас я понимаю, что они стебали меня на тему орального секса, мол, по мне похоже, что я сделал это, тогда нет, не понимал, и мысли не возникло. Я, кажется, вообще не знал, что бывает оральный секс и как он выглядит. Они меня снимали на телефоны, а я делал, что они говорили…

- Том, на той вечеринке кто-нибудь совершал в твой адрес сексуальные действия, может быть, приставал?

- Нет, - Том снова покачал головой, - они только шуточки отпускали.

- Том, как ты покинул вечеринку?

- В конце они совсем разошлись, сказали, что я должен поласкать себя при всех, такое правило. Я отказался это делать, тут мне хватило понимания сообразить, что это неправильно, меня не должны заставлять. Они разозлились и начали говорить отвратительные вещи, типа я без папы не могу, может, он для меня это делает… - Том поморщился, нахмурился и качнул головой. – Мерзко. Вместе с тем они требовали, чтобы я выпил ещё, совали стакан мне под нос, а я не хотел пить, отказывался и в конце концов оттолкнул руку Александера и повысил голос, что я не буду. Его друг перехватил стакан и вылил напиток мне на голову, алкоголь попал мне в глаза. Это стало последней каплей, я не смог дальше это выносить… На свой теперешний ум я бы ему врезал, не дал себя в обиду и ушёл гордо, но тогда я просто расплакался и сбежал.

- Том, позволь мне вставить комментарий. Если бы ты ударил кого-то из тех парней, было бы хуже. Подростки агрессивны, пьяные подростки – агрессивны втройне, а перевес количества и силы был не на твоей стороне, тебя бы просто избили всем скопом. Уметь защитить себя важно, но иногда правильнее сдаться и уйти, чтобы не быть травмированным.

Том наклонил голову набок и внимательно, немного удивлённо, заинтересованно смотрел на психотерапевтку. Это откровение. Том настолько устал быть слабым и беспомощным, что для него стало нормой поведения в конфликтных ситуациях – в бой, не беги, а бейся, без оглядки и без разбора. Но, кажется, можно быть более гибким и всё равно не быть ничтожным слабаком. Неужели можно не бить, если тебя обидели или только хотят это сделать, и оставаться сильным, имеющим достоинство?

- Защищаться нужно прежде всего разумно, - тем временем продолжала доктор Фрей. - Том, плохо, что ты расплакался и убежал на эмоциях, для тебя плохо, так как тебе было тяжело и непонятно, но в целом ты правильно поступил, что избежал усугубления конфронтации, иначе бы твоя трагедия могла начаться раньше.

Том удивлённо похлопал ресницами. Она что, похвалила его? Похвалила за то, как он поступил? Что поступил не так, как считается эталонным, а как немощь и размазня, неспособная защититься даже словом?

- Том, ты чем-то удивлён? – спросила доктор.

- Да. Вы похвалили меня. Я всегда считал, что надо быть сильным и давать отпор, все так считают, я так думаю, а вы сказали, что я был прав в той ситуации, - проговорил Том с теми же эмоциями удивления и непонимания.

- Да, Том, ты прав, - подтвердила мадам Фрей. – То, как ты поступил, уберегло тебя от насилия в том доме, которое могло закончиться чем угодно, раззадоренным и пьяным легко убить по неосторожности. Всегда убегать не выход, но есть ситуации, в которых бегство лучший и наименее рискованный выход.

Возможно, подумал Том, ему следует пересмотреть свои взгляды, в которых лишь два полюса: «я слабак и тряпка» и «только попробуйте меня тронуть, порву».

- Том, - сказала доктор Фрей, - вернёмся к первому ноября две тысячи двенадцатого года, я верно назвала дату?

- Да.

Две тысячи двенадцатый год… Как же давно это было, даже тогда, когда в две тысячи шестнадцатом проснулся, давно.

- Что происходило дальше? – спросила доктор, сложив руки на столе.

- Дальше я бежал, долго бежал, потом долго шёл… Было холодно, на мне был только лёгонький плащ, и от того, что я физически чувствовал себя некомфортно, плохо, мне становилось ещё более обидно. Я понятия не имел, куда идти, как вернуться домой, но как-то несильно думал об этом. Я думал, что неудачник, и это моя судьба, что моя жизнь не будет прежней и мои иллюзии разбились, что я больше не наивный, верящий всем мальчик, потому что меня жестоко обманули. Смешно. Я не знал, что на самом деле моя жизнь безвозвратно изменится и иллюзии вместе с детской наивностью и невинностью разобьются через считанные часы. Меня так мало отделяло от того момента, а я не знал и шёл ему навстречу.

Том сжал зубы, поиграл желваками. Для него в этих словах застарелая, вечная боль – что [не]люди украли его невинность, растоптали, измазали в грязи, чтобы он уже никогда не узнал, как это – когда по-настоящему в первый раз. Том очень хотел бы - думал об этом сквозь годы – быть невинным для того, кому доверит разделить свой первый опыт, опыт прикосновений по голой коже и желания. Но уже никогда, невинность не возвратить, каким неопытным ни будь во второй первый раз.

- Том, как ты встретился с ними?

- Они остановились и предложили меня подвезти, - ответил Том, глядя в прошлое, на того себя, четырнадцатилетнего мальчика в чёрных одеждах и с размазанным макияжем на лице. – Я колебался, но я не знал, куда мне идти и как попасть домой, потому в итоге согласился. Они были пьяны и накурены. Какой глупый я, да? Дурак-дурак. Всех же детей учат, что нельзя ходить с незнакомыми, нельзя садиться в машину к чужим. Меня папа не учил этому, но он говорил, что – все люди плохие и могут причинить мне вред, поэтому я всегда должен быть рядом с ним. Не знаю, как с такими установками, Феликс постоянно это повторял, я верил людям. Просто я думал, что папа ошибается, не все люди плохие, не могут быть такими, мир же добрый и хороший. Опыт показал негативный результат. Пьяные, накуренные… а я и не напрягся. Я попросил их высадить меня в начале улицы, чтобы не разбудить и не расстроить папу тем, что я уходил. И я искренне верил, что они подвезут меня и мы больше никогда не встретимся. Я был в образе ведьмы… На самом деле вампира, я так задумал, но они говорили – ведьмочка, ведьмочка, и я уже сам думаю, что нарядился ведьмой. Ведьмочкой… С длинными чёрными волосами, накрашенными глазами и имитирующей кровь краской у рта, которая выглядела как размазанная красная помада. Действительно, как после минета.

Том помолчал, закусив губы, прикусил кончик указательного пальца. И посмотрел на психотерапевтку:

- Доктор Фрей, вы думаете, я виноват в том, что со мной произошло? Я сам сел к ним в машину, они не проявляли ко мне насильственных действий, не принуждали, и если бы я этого не сделал, то они бы просто уехали.

- Том, ты не виноват. То, что ты поехал с ними, не давало им права тебя трогать.

- Да, я знаю, типа всегда виноват насильник, не жертва, но это как-то… нежизненно. В смысле – если бы я не сбежал из дома, этого бы не произошло. Если бы я остался на вечеринке, а не убежал в ночь, этого бы не произошло. Если бы я не сел к ним, этого бы не произошло, - Том говорил и качал головой на каждое «не». - И как я выглядел – парик этот растрёпанный, потёкший макияж. Они подумали, что я девочка, которой не привыкать.

- Том, по-твоему, с девушкой, которая выглядит вызывающе, может заняться сексом любой желающий?

- Нет.

Тому в голову не могла прийти подобная муть, что кого-то можно не спрашивать и просто взять. В конце концов, у него две младшие сестры, и если бы он узнал, что кто-то изнасиловал Оили или Минтту, то порезал того ублюдка на кровавые ленты. Пускай он и не близок с сёстрами, чтобы каждую секунду болеть за них сердцем. Это просто естественная, сидящая глубже разума реакция – нельзя.

- Том, если я сейчас разденусь, ты захочешь меня изнасиловать?

- Нет, вы что? – Том непроизвольно в шоке округлил глаза от такого вопроса.

- А кто-то другой захочет, - сказала мадам Фрей, - не послушает мой отказ, и никакое сопротивление может меня не спасти, я всего лишь женщина, не обладающая навыками бойца спецназа. Понимаешь, о чём я говорю? О разнице и приоритете ответственности. Случится насилие или нет, зависит от потенциального агрессора, который может

- Но если гуляешь по ночам непонятно где, то нужно быть готовым к тому, что с тобой может произойти что-то плохое, - возразил Том. – Это утопично, что виноват только один, - он с каким-то глубинным, неосознаваемым сожалением покачал головой. – В жизни так не бывает. Один человек оказывается не в то время и не в том месте, а второй, который, конечно, виноват больше, решает причинить ему вред. Если бы первый не оказался там, второй бы ему ничего не сделал. Разве я не прав?

Спорить с Томом оказалось неожиданно сложно. Мадам Фрей не ожидала от него такого сопротивления, что он упрётся в свою вину. Но это хорошо. Хорошо, что они проговорят это сейчас.

- Ты прав, Том, - сказала доктор, цепляя его внимание. – Но то, о чём ты говоришь, называется не «ответственность жертвы», а случайность. Случай, который свёл двух людей, но только от одного зависит, будет ли преступление. Том, ты никак не относишься к феминизму, поскольку ты мужчина, но в современном фем-движении есть один отличный призыв, я его тебе озвучу. «Не учите нас, как одеваться и когда гулять, а научите их не насиловать»

Том смотрел на психотерапевтку – и в его глазах дрожащая боль и неверие. Вера, что никто ничем не может заслужить насилие, и неверие, что он не заслужил. Как-то эти дуальные суждения в нём уживались и не вступали в противоречие.

- Том, - добавила доктор Фрей, - ты можешь раздеться догола, занять подходящую для секса позу и призывать: «Возьмите меня», а потом, когда кто-то отзовётся, передумать, и всё, что будет происходить после твоего «нет», будет насилием. Согласие – не то, что нельзя отозвать. Если же согласие не дано, то и говорить не о чем, это изнасилование, никак иначе.

Том мрачно отвёл взгляд. У него с этим проблемы. Том считал, что никого нельзя трогать без его на то желания, что слово «нет» - стоп-линия для сексуальной близости. Но не считал, что его «нет» - достаточно весомый повод для неприкосновенности. С ним так можно, не убудет же с него, по-всякому можно. Не разумом считал – с разумом всё в порядке, никто не имеет права совершать с ним какие-то действия против его воли – другим чем-то.

С Оскаром так. Оскару можно всегда, даже если нельзя. Но Том же сам всегда хочет с ним. Но…

- Том, ты не считаешь, что твоё «нет» должно прекращать всякие сексуальные действия в твой адрес? – предположила доктор, чтобы вывести его из молчания и ухода обратно в работу.

- Я же и не спорю, что меня изнасиловали, - с некоторым запалом произнёс Том, игнорируя вопрос и отвечая на предыдущее её высказывание. - Конечно меня изнасиловали, я этого не хотел. Да, они виноваты больше, несравнимо больше, но я тоже виноват. Потому что в конечном итоге именно моё решение стало роковым.

О «нет» он говорить не хотел.

- Том, вернёмся на ночную дорогу к моменту, когда ты сел в машину, - сказала мадам Фрей, давая ему подумать, что они движутся дальше, чтобы Том расслабился. – Ты сразу сел на член одного из них?

Том захлопал ресницами, изумлённый таким вопросом. Переключился со своего нежелания говорить.

- Полагаю, что нет, - продолжила доктор. – Не хочешь меня поправить?

- Нет. Я не мог этого сделать.

- Я тоже думаю, что ты не мог, - доктор Фрей кивнула. – Следовательно, насилие над тобой случилось не сразу после того, как ты сел в машину, твоё решение более ранее по времени. Том, твоё решение – сесть в машину, чтобы попасть домой. Их решение – отвезти тебя не туда, куда ты просил, и изнасиловать. Это их решение стало для тебя роковым, а вовсе не твоё собственное.

Том хлопал глазами, в его голове перекладывалась, переиначивалась информация.

- То есть… я не виноват? – для Тома эта мысль настолько далёкая от него, незнакомая, что почти дикая.

- Нет, Том, ты не виноват. Это их решение, их вина и их преступление. Ты мог избежать похищения, если бы не был на той дороге той ночью, но то, что ты там оказался, не делает тебя виноватым. Твоей вины в произошедшем нет.

Том прикусил ноготь на большом пальце, прижал пальцы к челюсти слева. Слова психотерапевтки поселились в его голове, но не проникли в самую глубину, откуда берут начало образ мышления и поведение.

- Том, почему ты винишь себя? – через паузу спросила доктор Фрей.

- Ну, как бы… - Том замялся, поскольку стукнуло неопределимым чувством, что психотерапевтка спрашивает не только о подвале. В соответствии с этим он и ответил. – Я постоянно делаю что-то не так и мне от этого получается плохо.

- Постоянно?

- Да, постоянно, всю жизнь: я хочу как лучше для себя, для своих близких, но получается какая-то ерунда. Я люблю винить в своих бедах кого угодно, но на самом деле понимаю, что виноват только я сам. По-моему, это правильно, за свои поступки надо отвечать.

Интересно. Ожидаемо.

- Том, - сказала мадам Фрей. - Это фундаментальное чувство вины, подаренное тебе Феликсом. Полагаю, ты не соответствовал его ожиданиям, поскольку он хотел видеть не тебя, а своего родного сына, каким он был, и, говорил Феликс об этом или нет, ты чувствовал себя виноватым перед ним, дети очень хорошо чувствуют настроение взрослых и истолковывают его по-своему, всегда не в свою пользу.

- Что? – выговорил Том, расширив глаза под изломленными бровями.

- Фундаментальное чувство вины, - спокойно повторила доктор. – Это тоже относится к созависимому поведению, о котором мы говорили в прошлый раз – ты ищешь одобрения, чтобы успокоить сидящее внутри чувство вины и подорванную уверенность, что ты заслуживаешь чего-то хорошего. Потому что для Феликса ты всегда был недостаточно хорош, ты не был его погибшим сыном Томом. Поэтому ты думаешь, что то плохое, что с тобой происходит, ты заслужил – как наказание за то, что ты недостаточно хорош.

В голове скрежет старых, никогда не бывших в использовании шестерёнок. Сдвиг платформ. Многие, очень многие его поступки вдруг стали такими понятными. То, что он постоянно требует от Оскара подтверждений его отношения, чувств, своей ценности непонятными себе самому способами. То, что доверяет безоговорочно, но всё равно шаток от некой внутренней подорванности. Том зажал рот ладонью. Взгляд метался, выражая отлёт куда-то далеко, в глубины себя в оглушении очередным прозрением.

Вся его жизнь – это попытки «не расстроить папу». Сначала Феликс. Потом Оскар. Родная семья туда же. Том всегда пытался быть хорошим для того, кто ему важен, но всегда не получалось, ошибался, оступался, что делало его разочарованием. Том всегда был недостаточно хорош. Всю жизнь не тот.

Фундаментальное чувство вины…

Ты ищешь одобрения…

Ты недостаточно хорош…

В мозг пронзило осознанием, в самый центр, где ядро личности. Яркой вспышкой. С Оскаром Том снова и снова думал именно эти слова: «Я недостаточно хорош для него»

Тому стало физически больно. Словно сократились в состояние камня рёберные мышцы и сами лёгкие, выдавливая кислород, до рези и огня в груди. Том взялся за грудь, сгребая ткань футболки в судорожный кулак, раскрывая рот. Подорвался с места, начиная метаться из стороны в сторону перед столом, потому что на месте не усидеть. Невозможно. Внутри бьётся толчками, передвигается. Меняется.

Фундаментальное чувство вины.

Поиск одобрения.

Недостаточно хорош.

Вся его жизнь…

- Блять, меня сейчас вырвет, - Том остановился и прижал ладонь к солнечному сплетению. – Меня вырвет, - голос хрипел.

Чувствуя, как сжимается диафрагма и неумолимо поднимается спазмированный желудок, Том в панике искал взглядом какую-нибудь ёмкость, чтобы не вырвать прямо на пол себе под ноги. Доктор Фрей указала ему на дверь, ведущую в смежную с кабинетом уборную. Том бросился туда, но успел ухватиться только за раковину и согнулся над ней, выплёвывая содержимое желудка.

Рвало его недолго, вывернуло до дна, и всё. Обтерев смоченной водой рукой рот, Том вернулся и упал в кресло.

- Я там…. – Том вяло махнул рукой в направлении уборной и бессильно уронил её на бедра. – Извините.

- Всё в порядке, не беспокойся о беспорядке, - успокоила его доктор Фрей.

Помолчала, вглядываясь в Тома – он сидел измученный, с блеклым отупевшим взглядом.

- Том, тебе лучше?

- Если вы о рвоте, то да, стало лучше, - ответил Том, - больше не тошнит.

Мадам Фрей подалась немного вперёд и облокотилась на стол:

- Том, у тебя есть вопросы по теме чувства вины? По-моему, она очень мощно отозвалась в тебе.

- Нет, - Том качнул головой. – У меня наоборот множество вопросов отпало после того, что вы сказали. Очень много вопросов, вы перевернули мой мир.

Выдержав задумчивую паузу, он посмотрел на психотерапевтку:

- Вы сможете что-то с этим сделать?

- Да, Том, фундаментальное чувство вины успешно прорабатывается.

- Хорошо, спасибо.

Доктор Фрей кивнула, принимая его ответ, и спросила:

- Том, мы можем продолжить?

- Не сегодня, - Том покачал головой. – Извините, но я сейчас не могу продолжать говорить о подвале, мне нужно подумать. Можно я пойду? – он встал и задвинул кресло к столу.

Мадам Фрей взглянула на часы – оставалось сорок минут до конца сессии, что уже время на выход из работы, так как с некоторыми работает метод обрыва, но в ситуации Тома его не следует использовать и нужно подводить его к окончанию сеанса, чтобы не бросить в поднятых сложных воспоминаниях и остром состоянии.

- Да, Том, иди, - сказала доктор. – Ты придёшь завтра?

- Да, приду.

Доктор Фрей проследила, как он отходит к двери, и окликнула:

- Том?

Том обернулся, и доктор сказала:

- Если тебе потребуется помощь, ты можешь запросить внеочередную встречу.

- Потому что я особенный?

Том усмехнулся лишь с бледной тенью весёлости. Он же с Оскаром, к нему должно быть особое отношение, иначе никак, иначе не бывало.

- Нет, - ответила доктор Фрей. – Это потому, что ты пациент нашей клиники. Ты находишься на сложном, остром этапе, и, если тебе понадобится помощь, чтобы справиться со своими чувствами, мне как специалисту важно оказать тебе поддержку.

Том кивнул, закусив губы. Сказал, что понял и будет иметь в виду, поблагодарил и покинул кабинет. На душе стало как-то… странно приятно, теплее. Обещание поддержки от той, кто действительно могла его понять и помочь, дало некое чувство уверенности. Ту самую поддержку, на которую мог опереться. Впервые он не был один на один со своими тяготами, которые и сам полностью не понимает. Хоть и не собирался просить дополнительной помощи, понимание, что он не один, что его поддержат, очень важно, пускай доктор Фрей делает это и не из личных побуждений, а потому, что такова её работа. Важно. Но ему нужно самому с собой побыть и разобраться. Это не недоверие, гордыня и переоценка своих сил, а внутренняя потребность. По крайней мере сегодня ему нужно так.

Остаток дня Том провёл в палате, не включал телевизор, не брал в руки телефон, тишина в кои-то веке не гнела – она не мешала проживанию мыслей. Только один раз он вышел прогуляться по коридорам. Удивительно, что, оставив обед в кабинете психотерапевтки, голод Том почувствовал лишь к ужину. Не вспоминал о пустоте в желудке, не ощущал. Том заказал ужин, поел в тишине, в которой нож и вилка громко звякали о тарелку, отдал посуду и принял таблетки, что принесла медсестра.

Оставшись в одиночестве, Том продолжил сидеть на кровати. Думал, всё время после возвращения в палату думал. О себе, о своей жизни, о своей жизни в преломлении того, что сегодня узнал. Эта информация заполняла в нём слепые пятна и проясняла многие моменты, но и порождала новые вопросы. Вопросы на удивление спокойные, только лишь тяжёлые почти неподъёмно.

Фундаментальное чувство вины…

Поиск одобрения…

Недостаточно хорош…

Почему он не может долго обижаться, всегда сдаёт назад и идёт на примирение первым. Почему он, зная, что самый лучший для человека, чувствует себя недостаточно хорошим, недостойным. Почему, вроде бы разобравшись в себе, снова и снова сталкивается с тем, что не знает, кто он и что ему делать без указаний извне. Потому что чувство вины, фонящее изнутри. Потому что с малых лет привык, что недостаточно хорош, не тот, и Оскар его пинал, и в семье оказался паршивой овцой. Потому что его нет, он недоделанный мальчик Том, которым не стал, потому что не мог стать. И вся жизнь под откос, по кривой дорожке, на которой то и дело ломает ноги.

Фундаментальное чувство вины…

Одобрение…

Недостаточно хорош…

Том стёр пролившуюся слезу. Быть может, он с Оскаром только из-за этой вины? Потому что нашёл в нём «нового папу», сильную, властную фигуру, которая может быть центром его мира и вокруг которой может строить свою жизнь. Потому что это единственная система отношений, которую знал и в которой умеет существовать на постоянной основе, и потому единственная комфортная, не выводящая из привычной зоны – перейти от папы к «другому папе». Так ведь и было, Том пошёл с Оскаром, сразу как потерял Феликса. Возможно, потому Том и не смог даже переспать с Себастьяном – потому что он значительно проще, с ним не получится быть всегда виноватым и недостаточно хорошим, а это выход из привычной зоны, о запределье которой не имеет никаких понятий. Оскар в этом плане идеален – любой и всегда будет до него недотягивать.

Сегодняшний разговор с психотерапевткой всё изменил. И это… не тревожило, Том испытывал какое-то другое чувство, непознанное. Остановить процесс непростого, часто болезненного самопознания и сбежать от терапии, сказав, что хочет оставить, как есть, закрыв глаза и уши, по-прежнему не хотелось. Он уже и не сможет сбежать, не сможет забыть, слова прозвучали и закрепились в голове, всё там меняя. Хотя, на самом деле, конечно же сможет. Том лучше всех умел забывать и откатываться назад. Но не хотел.

Нужно понять себя – ему нужно. Нужно разобраться в причинах и, если его любовь обусловлена не любовью, закончить эту историю. И нужно лечь спать, время уже.

Думал, что разобрался с собой, что победил и только сам решает, как ему жить. Не один год думал. Ха-ха. Призраки Феликса и мёртвого мальчика Тома по-прежнему довлеют над ним, определяя его жизнь. Как и чёрные тени тех зверей, которые изувечили его тело и разум. Только маскируются лучше.

Нужно ложиться спать. Если удастся быстро заснуть. Том почистил зубы, умылся на сон грядущий и, переодевшись в другие футболку и спортивные штаны - спать в трусах, как давно привык, сейчас не хотел, не чувствовал это комфортным – лёг, накрывшись одеялом, и погасил свет. Такая знакомая темнота… Но она не кромешная из-за проникающего через окно света природных светил да фонарей. Кромешная темнота была в другом месте.

Том закрыл глаза, выдыхая.

Его вина…

Его неутолимое желание одобрения…

Его неуверенность и отсутствие целостности…

Оскар, Феликс, звери-насильники…

Виноватая по-прежнему жертва…

Незаметно утянуло в сон.

Глава 8

Я по тоненькой ниточке,

Не держась за веревочки,

Мимо радуги вниз, забирая с собой

Неприкаянную любовь.

Винтаж, Мама-Америка©

Проснулся Том не сам, хотя и успел выспаться, разбудили настойчиво тормошащие прикосновения к плечу. Открыл глаза, не понимая, кто и чего от него хочет.

- Привет.

Перед ним маячило лицо Оскара с широкой улыбкой-усмешкой. Убедившись, что Том проснулся, Шулейман перестал его трясти и разогнулся.

Оскар с утра пораньше. Как же это не по плану… Том не был готов ко встрече с ним. Оскара не было четыре дня. Четыре дня, за которые у Тома всё изменилось, и его визит так не вовремя…

- Да-да, это я, тебе не снится, - тем временем весело говорил Шулейман. – Эй, приём, контакт есть? – он пощёлкал пальцами перед носом Тома. – Или ты продолжаешь спать с открытыми глазами?

- Я не сплю, - хрипловато со сна ответил Том.

- Тогда доброе утро. Просыпайся давай, у меня бы терпения не хватило ждать, пока ты сам проснёшься.

Оскар пыхал энергией и энтузиазмом, в отличие от Тома. Но понимая невозможность оставаться лежать, дремля, и неотвратимость взаимодействия, Том сел на кровати, хмурясь спросонья. Спросонья он всегда плохо соображал, мозг накручивал активность медленно, отчего чувствовал себя ещё более ошарашенным и разобранным. Том со сна очарователен, квинтэссенция домашнего уюта вне зависимости от окружающих стен – лицо непонимающее, на голове гнездо, волосы с одной стороны, на которой спал, смялись, сбились. Какие топ-модели и красотки с экрана? Шулейману до неуёмного зуда нравилось это лохматое чудо.

Том посмотрел на Оскара, который как всегда с иголочки и заполняет собой всё пространство. Отвёл взгляд и облизнул пересохшие за ночь губы.

- Пить хочешь? – поинтересовался Оскар.

Том кивнул. Оглядевшись, Шулейман достал из мини-холодильника бутылку воды и бросил Тому:

- Лови.

Том не поймал. Бутылка ударилась о постель слева от него, свалилась на пол и покатилась к стене. Не предпринимая попыток остановить её и поднять, Том провожал взглядом укатывающуюся бутылку. Точно, не проснулся он ещё. Шулейман обошёл кровать, подобрал бутылку и, открутив пробку, подал Тому.

- Спасибо.

Утолив жажду, Том немного подержал бутылку в руках и поставил на тумбочку.

- Мне в душ надо, - он посмотрел на Оскара. – Я же только проснулся…

Шулейман кивнул и, когда Том выбрался из кровати и направился в ванную, пристроился за ним следом.

- Ты что, со мной хочешь пойти? – Том в недоумении обернулся.

- Да. Раз нельзя трогать, хоть посмотрю. Я соскучился по этим видам, - с ухмылкой ответил Оскар, как всегда ничуть не смущаясь своей похабной откровенности.

- Не надо. Я быстро помоюсь, - Том приоткрыл дверь и по косяку проскользнул в ванную комнату. – Не надо ходить со мной.

- Ладно, - остановившись за порогом, нехотя согласился Шулейман.

Том закрыл дверь, отрезая Оскара от себя и своих глаз. Закусил губы, встав посреди ванной. Надо помыться. Подойдя к раковине, Том сунул за щеку зубную щетку. Потом принял душ, оделся и снова встал на месте, глядя в полотно закрытой двери и кусая губы. Там, за дверью, Оскар. Том не хотел к нему выходить, в принципе не был готов к этой встрече, к разговорам – любым. Но отсидеться в ванной не получится, Оскар никуда не уйдёт, потеряв терпение от долгого ожидания. Возвращение в палату неизбежно. Да и в любом случае придётся выйти, чтобы взять трусы – одежду Том решил оставить ту, в которой спал, а свежее бельё взять забыл.

Вздохнув, Том протянул руку и повернул дверную ручку, выходя в комнату.

- Я трусы забыл, - сказал Том, продвигаясь к комоду.

- Так ты без трусов? – заинтересованный взгляд Шулеймана, рассевшегося на кровати, тут же зацепился за него.

Взяв бельё, Том хотел вернуться в ванную, чтобы его надеть, но услышал от Оскара:

- Стой.

Том повернулся на его голос. Поднявшись с кровати, Шулейман подошёл к нему:

- Сними это.

Выждав немного с внимательно-пытливым взглядом Тому в лицо, Шулейман пальцами приподнял его футболку, добираясь до пояса спортивных штанов. Том неслышно сглотнул, не шевелясь. Но переступил из штанин, когда Оскар плавно спустил с него штаны, и в обратном направлении, стоя голый ниже пояса, приподнял ногу, позволяя Оскару продеть её в трусы.

- С удовольствием бы снял с тебя всё, - произнёс Шулейман. – Но попридержу своё либидо, пока ты не выпишешься.

В другое время такие действия завели бы Тома до безумия пульса в горле. Но сейчас чувствовал что-то иное, неясное, отрешающее. Страх, но не страх от своей наготы, близости, прикосновений. Не-присутствие.

Оскар Шулейман у его ног. Буквально. Не на коленях, но на корточках, смотрит снизу вверх, и во взгляде его обожание и что-то такое, на что невыносимо сложно смотреть, как на открытое солнце.

Кончиками пальцев по изгибу икры, в подколенную впадину. Надев на него трусы, Шулейман вернул на Тома и штаны. Медленно выпрямился, плавно подтягивая штаны на Томе, глядя ему в глаза. Ведя пальцами по голой коже под тканью. Том не кукла, он не безвольно позволял Оскару себя одевать, участвовал. Но стоял отрешённый, бесчувственный. Не смотрел Оскару в лицо.

Надев штаны до конца, Оскар оставил большие пальцы под резинкой пояса, завёл руки Тому вперёд, на уровне низа живота, по волнующим тазовым косточкам. Идеально контролировал себя, не совершал ни одного резкого или лишнего движения, лишь потемневшая глубина глаз и раздувающиеся крылья носа выдавали его возбуждение.

Шулейман притянул Тома к себе, не вплотную, но почти. Положил ладони на его ягодицы, поглаживал и самую малость сжимал. Хотя бы так, хотя бы это. Его хотелось так сильно, что в глазах темнело и ноги едва не подкашивались. Том молчал, прислушивался не к себе, не к прикосновениям Оскара, а слушал свой пульс. Зачем-то.

- Позавтракаем вместе? Тут на первом этаже есть ресторан, - сцепив руки у Тома на пояснице, предложил Шулейман, как будто ширинка не рвалась от совершенного иного желания. – Я с утра без завтрака, сразу в самолёт, там есть не хотелось, только кофе пил, а сейчас аппетит уже прилично разгулялся, - с усмешкой.

- Давай.

Том принял предложение, от которого по-хорошему и не мог отказаться. Что такого в совместном завтраке? А надо ли отказываться? А хочет ли он отказаться? Последний вопрос самый главный, и Том путался в ответе на него. И да, и нет. Казалось бы, завтрак – совершенно безопасное времяпрепровождение и взаимодействие, но всё в присутствии Оскара вызывало в нём неявное напряжение, напряжение другого толка, нежели когда-либо испытывал. Это и не напряжение толком, а… Том затруднялся с наименованием своих чувств. Одно лишь понятно и однозначно – неготовность и оттого внутри смута. Том не был готов и не хотел видеть Оскара так скоро, когда он в состоянии внутренних ремонтных работ на этапе «всё разобрали, а заново ещё ничего не отстроили». Но что поделать. Том вслед за Оскаром вышел из палаты, оставшись в тапках, заменяющих ему здесь обувь.

Шулейман зацепил взглядом тапки на ногах Тома, но не указал ему обуться нормально. «Нравится» в нём сейчас перевешивало «не нравится». Потому что Том такой, и это здорово, что он другой, он разбавляет пафосный мир Оскара и делает его более настоящим. С Томом чувство дома, он олицетворение домашнего уюта, которого сейчас очень не хватало. Без Тома и Терри квартира опустела. Оскар ещё не заходил домой, прямиком из аэропорта отправился к Тому, но знал, что там увидит – красивую, роскошную, но насквозь пустую квартиру. Дизайнерское логово человека, у которого всё есть, а ему ничего уже не надо, приелось, набило оскомину, кроме одного.

Прежде Том не спускался в ресторан, предпочитая принимать пищу в палате. Они заняли столик, сделали заказ – всё как в настоящем ресторане, с поправкой на то, что посетители – пациенты. К завтраку Шулейман запросил кофе и пепельницу. Здесь не курили, но кто же ему запретит, оставалось надеяться, что остальные посетители не будут жаловаться, что может привести к скандалу.

В ресторане они были не одни, дальше за столиком в одиночестве сидела актриса, кареглазая, крашеная медовая блондинка с эстетичным градиентом перехода тёмных корней в светлый свет локонов, лежащих в стиле «без укладки», что весьма обманчиво. Сидя лицом к Шулейману, актриса загорелась, стреляла глазами и, встретившись с ним взглядом, улыбнулась губами. Она уже почти поправила своё ментальное здоровье, продвигалась к выписке и, сделав глоток воды из тонкостенного бокала, пошла в наступление.

- Добрый день, вы тоже здесь проходите лечение?

Полностью игнорируя второго человека за столом Шулеймана, который для неё не более, чем нестоящее внимания тёмное пятно, актриса приветливо улыбалась и старательно выглядела соблазнительно, выставив бедро в сторону, что подчёркивало изгибы эталонной фигуры, как и белоснежная хлопковая блузка с глубоким вырезом подчёркивала грудь и здоровую загорелую кожу.

- Я здесь навещаю своего любимого партнёра, - Оскар ладонью указал на сидящего напротив Тома. – А будь я здесь один, тебе всё равно было бы нечего ловить, не те первичные и вторичные половые признаки. Оказалось, я гей.

Приукрасил. Его ориентация – Том, а когда Тома нет, то красивые, но обезличенные женщины, до внутреннего мира которых Оскару никогда не было дела. Шулейман театрально пожал плечами и развёл руками, наблюдая, как актриска обтекает и меняется в лице, а в её глазах рушится скороспелая мечта о любовной линии с красавчиком-миллиардером из десятки первых. Не сегодня, дорогуша.

- Я исчерпал твой интерес? – обратился Оскар к актрисе, пристально глядя ей в лицо.

Красноречие актрисе отказало, и она ретировалась за столик, чтобы не опозориться сильнее. Проводив её взглядом, Шулейман перевёл взор к Тому и, когда ничего не произошло, вопросительно приподнял брови:

- Ты ждёшь команды «фас»?

- Что? – Том непонимающе посмотрел на него.

- Ко мне та мадам, - Оскар указал кивком, - только что подкатить пыталась, ты не заметил?

Том обернулся, взглянув на актрису, и повернулся обратно:

- Я заметил.

И… ничего больше.

- И? – поинтересовался Шулейман, не понимая, что происходит, почему Том до сих пор не желает убить «конкурентку».

Том пожал плечами:

- Ты отослал её. Всё в порядке.

Да ладно?

- Ого, - произнёс Оскар, не скрывая, что ожидал совсем другого и удивлён. – Это на тебя лечение так действует?

- Наверное.

- Терапия определённо идёт тебе на пользу. Хотя я буду скучать по демону ревности, мне очень приятно было видеть, как сильно я тебе нужен, - Шулейман усмехнулся.

По второй части его высказывания Тома промолчал:

- Да, психотерапия идёт мне на пользу, - ответил он, не поднимая взгляда от тарелки.

- Только молчаливый ты какой-то, - отметил Оскар, разглядывая Тома.

- Я много думаю.

- Надеюсь, не как обычно? – Шулейман вновь усмехнулся, хотя тема, надо сказать, не смешная.

- Нет, - Том качнул головой. – То, о чём и как я сейчас думаю, мне на пользу.

Помолчал чуть и добавил:

- У меня такое чувство, что всё, что со мной происходило раньше, это ерунда и только сейчас я прохожу настоящее лечение, в плане психотерапии.

- В таком случае – за твоё скорейшее выздоровление! – Шулейман поднял бокал, в котором всего лишь вода, но это не главное. И, поставив бокал, подался вперёд и накрыл ладонью руку Тома. – Я скучаю.

Чем больше Оскар терял Тома, тем больше обожал его и к нему тянулся. А он терял, поскольку Том проходит лечение, и вообще. Хотелось не отпускать его руку и оставаться с ним на двадцать четыре часа в сутки, в принципе, теперь мог себе позволить поселиться в клинике – ненадолго, он обещал забрать Терри через неделю, но на эти семь дней может полностью забить на дом, где никто не ждёт и ничего не держит, Грегори прекрасно справится с квартирой без его участия. Возможно, в чём-то в себе Оскар ещё не разобрался, но чётко понимал одно – он хочет с Томом навсегда. Потому что только с ним возможно по-настоящему, как не было ни с кем до и после тоже не будет. Оскар совсем не романтик, но в жизни такое случается один раз. Ему хотелось обнять Тома и поцеловать, невзирая на его протесты, Том же часто не любит, когда он на людях распускает руки, позволяя себе больше приличного.

А Том хотел убрать руку из-под руки Оскара, его тёплое прикосновение ощущалось давлением. Видел, что нужен Оскару, в голове не первую минуту эхом звучали его слова, сказанные в теме ревности: «Мне приятно понимать, как сильно я тебе нужен», и следующие, уже дважды произнесённые Оскаром сегодня: «Я скучаю». Том знал, что нужен, и задавался вопросом: а нужен ли ему Оскар на самом деле? Или у него, Тома, пропитавшее насквозь чувство вины и многослойные травмы, а Оскар просто человек, чьи качества удачно легли на его раны? Том убрал руку и взял в неё нож, чтобы доесть завтрак.

После завтрака поднялись в палату. Том в основном молчал, отвечал немногословно и безлично. Оскар же наоборот говорил, много говорил, рассказывал, почему его не было четыре дня – он всё-таки не выдержал долго скопления народа у себя дома и отправил папу с Эдвином домой, и лично сопроводил, чтобы наверняка. Терри тоже взяли с собой в ту поездку, и Оскар решил оставить его пока у папы. Там на пруду за особняком и у уток, и у лебедей пополнение, выводки как раз готовятся вылупиться, Терри должно быть интересно. Рассказывал, что скучает и как ему одиноко без Тома, а сейчас и вовсе домой возвращаться не хочется, поскольку там пусто. Несерьёзно-насмешливо, как и всегда. Оскар почти никогда – исключения редчайшие – не говорил о серьёзном и тяжелом серьёзно, он же сильный, ему по плечу океаны, горы и любая херня. Другие – простые – людишки пусть загоняются, а он выше этого. И только Том знал, каким уязвимым он может быть. Такое страшное слово – уязвимость.

Чем дольше Том слушал Оскара – весёлого, усмехающегося, делящегося с ним важным и всякой ерундой, - тем тяжелее ему становилось. Том знал, что Оскар его любит, не сомневался в его чувствах и отношении, сколько бы ни сомневался по частным поводам. У Оскара это точно по-настоящему. Честно ли это? Честно ли, что Оскар его любит, а он его, возможно, нет? Честно ли, что Оскар говорит-говорит, счастливый от встречи, а Том молчит и думает о своём, о том, что, быть может, всё это не имеет смысла и никогда не имело?

Так сложно и тяжело. Тому хотелось обнять Оскара, прижаться, уткнуться носом в шею и через рванные выдохи, сбивчивым полушёпотом рассказывать, какую работу он проводит с психотерапевткой, что вспоминает, что узнал о себе, как ему тяжело, непонятно и местами страшно барахтаться в этом. Чтобы не быть в этом одному, чтобы разделить на двоих и отдать всё, сняв с себя груз собственной тяжести. И Оскар как всегда укроет своими руками и силой, скажет, что всё решит, и действительно решит. Может быть, не так, как на самом деле надо, но обязательно разберётся, избавив Тома от необходимости решать это самому. Но с той же силой, с которой хотелось броситься ему на шею и расплакаться от теней в себе, Том понимал, что это будет действие в рамках того же круга, в котором он всю жизнь живёт, это будет шаг назад – в привычную и потому понятную и комфортную жизнь, в которой ответственность за него несёт кто-то другой, большой и сильный, хочет Том того или нет. Если сделает это, не сможет продолжать двигаться вперёд, слабость и соблазн закрыть глаза и уши победят и завлекут обратно в привычную систему. Сдаться очень легко, легко ничего не менять. Но если сдаст назад, в привычное, понятное и такое притягательное, ничего и не изменится, и его будет снова и снова бомбить, как было уже не раз. Потому Том не показывал вида, как страдает и потерян, и не позволял себе протянуть к Оскару руки в поисках помощи.

- Чуть не забыл, - Шулейман обернулся к сумке, приставленной к стулу. – У меня для тебя подарок.

Том и не замечал сумку, пока Оскар её не поднял. Пришлось взять сумку, поскольку коробка, которую Шулейман из неё достал, не помещалась в кармане, куда он привык рассовывать всё, что могло понадобиться иметь при себе.

Неожиданность включила Тома, он удивлённо выгнул брови:

- Опять мне?

- Опять тебе, - Оскар улыбнулся, протягивая ему коробку. – Открой.

Том отщёлкнул крышку. В неприметной коробочке лежал драгоценный синий камень, огранённый в форме сердца, с ладонь размером и около пяти сантиметров в высоту. Том вынул его и взял в руку – прохладный, тяжёлый.

- Это… топаз? – Том посмотрел на Оскара. – Сапфир?

Том знал только два камня синего цвета и не знал, что топаз относится к полудрагоценным, а не драгоценным камням.

- Это синий бриллиант, - ответил Шулейман. – Он принадлежал предпоследней королеве Франции Марии Лещинской. Тебя же восторгает аристократия, теперь у тебя есть личная королевская вещь.

Оскар заметил, что представители аристократии вызывали в Томе особый трепет и захотел подарить ему что-то от королевский особ, непременно французских. Изначально хотел приобрести что-то, что принадлежало одному из королей, но те королевские драгоценности, которые мог раздобыть, на его вкус, были неэстетичными, а приобретать убожество Шулейман не желал. Немало драгоценностей осталось от Марии Антуанетты, но Оскар, для разнообразия разделяя расхожее мнение, последнюю королеву не жаловал и не хотел презентовать Тому что-то от неё, тем более Антуанетту казнили, а дарить что-то от той, кому в итоге голову срубили, не очень, может быть и лучше.

Люди в его подчинении, кому Шулейман поручил найти возможные для приобретения варианты королевских драгоценностей, проделали сложную работу, денно и нощно по сменам занимаясь поставленной задачей. Выбор Оскара пал на приметный редкий синий камень, принадлежавший предпоследней королеве, которая, в отличие от следующей, пользовалась народной любовью, прожила долгую жизнь и умерла своей смертью.

Согласно истории, прилагающейся к бриллианту, его преподнёс в дар королю некий арабский правитель, а Людовик XV отдал его в личное владение своей супруге Марии. По другой версии этой же истории, заморский правитель подарил бриллиант, который изначально имел бо́льший размер, лично Марии Лещинской, покорённый её красотой и добротой сердца, что привело короля в недовольство, но обошлось без крови, Марии удалось избежать участи, которая постигала королев, когда супруги переставали быть ими довольны. После смерти королевы бриллиант из дворца вынесла служанка, не понимая, какую ценность прибрала. Далее след бриллианта терялся на столетия, и снова всплыл он лишь перед Первой Мировой Войной. В 1914 году ювелир из города Меппен, в чьи руки попал королевский бриллиант, уменьшил каратность камня, а осколки огранил и использовал для изготовления ювелирных украшений, разошедшихся, по слухам, по самым влиятельным семьям того времени, часть которых и ныне имела немалый вес в обществе. Затем о камне опять ничего неизвестно, пока в 1922 году его, имеющего уже современный вид, не приобрёл коллекционер из США. Далее бриллиант сменил трёх владельцев, три семьи, и осел в доме несколько безумного престарелого мужчины, помешанного на теориях заговора, у которого Шулейман и приобрёл камень.

Если посмотреть на историю самой Марии Лещинской, казалось, что когда-то принадлежавший ей бриллиант очень подходит Тому, в их историях имелось общее. Мария происходила из бедной семьи изгнанного польского короля, который даже своего герцогства не имел, бедственность их положения была столь велика, что матери Марии, бывшей королеве, приходилось перешивать старые платья, чтобы одеть единственную дочь. По всему Мария Лещинская никак не могла составить достойную парию королю Франции, что в то время была центром Европы и самой сильной державой, но именно она стала его избранницей, обойдя более знатных конкуренток, в числе которых и испанская инфанта, с которой Людовик XV был обручён с её трехлетнего возраста, что, когда помолвку разорвали, повлекло международный скандал. Против Марии выступали многие при французском дворе – как так, польская простушка станет королевой? Но ничего не смогло остановить её свадьбу с юным королём, и французские подданые, сначала относившиеся к ней настороженно и с неприязнью, быстро переменили своё мнение и полюбили новую королеву. Чем-то знакомая история, не так ли? Как «польская Золушка» вопреки всему стала королевой, так и Том, совсем не подходя по статусу, стал избранником современного «короля Франции».

- Нравится? – поинтересовался Шулейман, внимательно отслеживая реакцию Тома.

Том кивнул, глядя на камень в своей руке. Любая – и немало любых – от такого королевского подарка, цену которого неприлично ни озвучивать, ни писать, изошлась бы на визг и незамедлительно отблагодарила в лучших традициях забористого порно. А Том просто сидит и разглядывает бриллиант, как камушек с линии прибоя. Том и не сознаёт его ценности, за которую многие убили бы, для него этот бриллиант не более, чем побрякушка. Правящая миром власть денег и материальных ценностей Томом так и не завладела, ему не нужны дорогие подарки, поскольку он их не понимает. И это его особенное, уникальное отношение к предметам роскоши, его неизбалованность и неискушённость вызывали желание давать ему больше, дарить то, что Том пусть и не может оценить, как положено в меркантильном обществе, но чего он стоит. Просто потому, что Оскар так решил. Приподняв уголок рта, Шулейман наблюдал за Томом.

Что-то сдавило в горле. Оскар преподнёс ему такой подарок, а Том думает, что лучше бы его здесь не было… Нечестно. Вся эта ситуация вообще неправильна. Том поднял глаза и протянул бриллиант Оскару:

- Я не могу его принять.

- Чего это? – удивился Шулейман.

Том покачал головой:

- Не могу. Забери, пожалуйста, - видя, что Оскар не торопится забрать подарок обратно, Том положил бриллиант на тумбочку. – Я хочу попросить тебя уйти.

Только слепой бы не заметил сегодня, что Том не такой, как обычно, но Оскар и был ослеплён тоской по самому важному человеку, пришедшим ей на смену счастьем от встречи и сложенной, висящей в голове картинкой-мечтой – не надеждой, поскольку не сомневался, что так и будет, - что скоро Том выйдет из клиники, и они заживут. Но сейчас он прозрел, тоже стал серьёзным, помрачнев, и задал резонный вопрос:

- Почему?

- Потому что мне так будет лучше. Я сейчас прохожу тяжёлую психотерапию, - Том потёр шею сзади, едва не до боли в мышцах мучась от сложности для себя этого разговора. – Я разбираю и осознаю заново всю свою жизнь, и если ты будешь рядом, то работа не получится такой, как может быть.

- Типа я тебе мешаю? – от радужного настроения Шулеймана не осталось и следа.

Отвратительное чувство, как будто одновременно под дых и сердце вырвали.

- Нет…

Опять слабость, вина, страх быть плохим – пережать им горло и на тот свет.

- Да, - Том нашёл в себе силы сказать правду, как ни прохватывало изнутри дрожью. – Без тебя моя терапия будет идти продуктивней. Не приезжай, пожалуйста. И забери это, - он снова взял и протянул Оскару королевский бриллиант.

Игнорируя попытки Тома вернуть ему подарок, Шулейман спросил:

- И как долго мне не приезжать?

«Возможно, навсегда, - подумал Том, прикусив изнутри губу, чего незаметно со стороны. – Возможно, я тебя не люблю. Мне очень жаль, что ты любишь меня по-настоящему».

- Я не знаю, - ответил Том. – Как минимум неделю.

- Ладно, - ни хрена не ладно. – В таком случае я пойду, - Оскар встал.

Том открыл рот, протягивая ему подарок, который не мог принять, не хотел принимать. Шулейман оборвал его несказанные слова и взял руку Тома в ладонь:

- Он в любом случае твой. Обратно ни возьмут ни продавец, ни я, - сказал он и загнул пальцы Тома, укрывая в них бриллиант.

Простые слова вкупе с жестом убедили. Том больше не пытался вернуть подарок, смотрел, как Оскар, больше ничего не говоря, отходит к двери, и, когда он уже собирался выйти за порог, обратился к нему:

- Оскар, прежде чем ты уедешь, ты можешь привезти мне Малыша? Если он меня ещё не забыл… - Том грустно потупил взгляд.

У Малыша же есть Терри, он легко мог забыть, переключившись на другого, маленького хозяина, который с ним и поиграет, и приласкает.

Том понимал, что Оскар может его послать, имеет право. И Оскар хотел послать – из вредности и от дикой обиды, что Том его прогнал. Но он понимал, что Том сейчас в том состоянии, в котором на человека нельзя обижаться, и воздержался от выпадов.

- Привезу. Не забыл тебя твой Малыш. Больше тебе скажу – я с ним сплю, пока тебя нет. Он по тебе очень сильно тоскует, а я с тобой очень быстро привыкаю спать не один, - Шулейман усмехнулся. – Но не рассчитывай, что он будет спать с нами, это в порядке исключения, пока ты здесь.

Оскар чувствовал себя примерно так, как в детстве, когда дом, который несмотря ни на что считал домом, окончательно рухнул. Сначала мама ушла, потом папа вместо участия и поддержки устранился вначале морально, а затем и физически. Оскар доверительно рассказал Тому, что дома у него пустота и одиночество, а Том без сожалений выгнал его в эти пустоту и одиночество. Отсюда плавящая внутренности, отчасти детская какая-то обида. Но что-что, а скрывать слабину даже от себя он умел мастерски, иначе бы сломался ещё в школе, где «еврейский мальчик» был костью в горле для местной элиты, а того и гляди раньше.

Шулейману хватило часа, чтобы доехать до дома, собрать Малыша-не-малыша, что самая сложная из стоящих перед ним задач, и вернуться в клинику.

- Твой Не-Малыш совершенно не приучен ходить на поводке, - сказал Оскар, заводя упирающегося пса в палату, - пришлось шлейку приобрести, чтобы не придушить, а на такой размер попробуй найти.

Он освободил собаку, и Малыш, замешкавшись в неверии своим глазам и носу, бросился к любимому хозяину, запрыгнул на кровать всей своей грузной массой, повалил Тома и принялся вылизывать лицо. Тонко, негромко повизгивал от счастья встречи, что подходит щенку, но неприлично для такого массивного пса. Но он по сути и есть щенок, года ещё не исполнилось. Щенок весом в девяноста три килограмма.

Том смеялся, пытаясь увернуться от выражения радости любимца, но сдвинуть такую махину непросто, особенно когда в тебе самом от силы шестьдесят кило. Когда он смог отодвинуть пса и сел, Оскара уже не было в палате. Том не видел, как Оскар уходил, не видел, что он обернулся на пороге и грусть в его глазах. Он ушёл, как Том и просил.

А Тому хотелось крикнуть: «Стой!» - Оскар наверняка ведь не ушёл далеко, может услышать, - хотелось броситься следом, остановить его и вернуть, сжимая его пальцы. Извиняться и отказаться от своих слов. Тянуло так, что скручивало в груди. Но это снова слабость, чувство вины и страх, возврат назад. Том сцепил зубы и, борясь с собой, переждал, не закричал, не побежал, а там уже поздно стало срываться с места.

Том лёг, обняв не отходящего от него Малыша, и уткнулся лицом в его шерсть. Он всё сделал правильно и был благодарен Оскару за то, как тот себя повёл, что сдержал эмоции, не устроил расспросов и не завёл долгий, изматывающий разговор, Том бы этого не выдержал, поджал хвост и сдался, слишком слаба ещё его сила и уверенность в том, что и как ему надо. Благодарен за понимание. Только на душе паршиво. Из-за того, что прогнал Оскара, пусть сам этого и хотел и был уверен в правильности своего решения; из-за своих мыслей, которые думал и продолжал думать, и чувств, что не походили на былую уверенную любовь.

Не любовь?

Что тогда?

Потребность в «папе»?

Привязывающая вина?

Привычка держаться за того, кто однажды – и не единожды – спас?

Паршиво.

В чём его свобода выбора? Ему лишь предстоит узнать. По-настоящему Том никогда и не был свободен, как ни сложно и ни прискорбно осознавать. Сначала был Феликс, в чьей власти находился всецело, физически и умом, потом Оскар, Джерри, задавивший его и вынудивший повиноваться, снова Оскар… Один отрезок свободы – после развода в разлуке, но и тогда не был по-настоящему свободен и волен в бесконечности выборов, поскольку имел одну сверхцель и маниакально, отчаянно её добивался, забывая обо всём остальном, включая себя. Его вели чувство вины и страх. Опять вина и страх. Том скривил губы. Расплакаться бы, но не плакалось.

Если проанализировать, вся его жизнь подчинена вине и страху. Каждое его важное решение исходит из одного из этих двух чувств. Согласился вступить в брак – чтобы не обидеть Оскара, что разновидность страха. Не сказал, что в этом браке ему невыносимо – от вины за себя-неполноценного и страха обидеть. Сбежал от родной семьи – от страха. Позвонил тогда Оскару – от страха. Страх, страх, страх… Какой он убогий. Невыносимо, хоть вой.

Сжимая челюсти, Том зарылся пальцами в шерсть Малыша.

А если абстрагироваться, что бы он тогда, после развода, выбрал? Если ни вины, ни страха. Захотел бы он вернуться?

- Я не хотел, чтобы так вышло… - прошептал Том.

Чего именно он не хотел? Всего, всех этих сложностей.

Но ни к чему ныть и скулить, что есть, с тем и нужно разгребаться. С тем, в чём он не виноват, он не сделал ничего, не совершил ни одного преступления, чтобы его сделали таким, что в итоге привело к психотерапевтке, без которой уже не может разобраться.

Том пролежал так до обеда, обнимая Малыша, не шевелящегося и счастливого просто от близости хозяина, по которому истосковался, даже в весе прибавлять перестал. Пообедав, Том оставил пса в палате и к своему обычному времени пошёл на психотерапию в непонятной, противоречивой смеси чувств – твёрдости намерений докопаться до своих истин и разбитости.

- Я прогнал Оскара, - сев напротив психотерапевтки, сказал Том.

Вырвалось. Не мог это не обсудить, потому что эта тема его сейчас очень волновала. Доктор Фрей поможет ему унять эмоции.

- Прогнал? – переспросила доктор, побуждая его дать больше информации.

- Да, - Том кивнул. – Я сказал, что хочу, чтобы он ушёл. – Помолчал немного и добавил: - Вы думаете, что я идиот? Миллионы мечтают о нём, Оскар подарил мне большой бриллиант, который когда-то принадлежал королеве, а я ему: «Уходи, мне без тебя будет лучше». Охренивший я, да? Или наоборот?

- Том, я не сужу тебя, и я не против Оскара и не за него, - спокойно ответила мадам Фрей.

- В смысле? – Том её не совсем понял.

Доктор Фрей пояснила:

- Может сложиться впечатление, что я настроена против Оскара, но это не так. Но также я не считаю, что ты должен быть счастлив с Оскаром из-за его статуса и того, что считается большой удачей заполучить такого человека в партнёры. Только тебе решать, что тебе нужно, потому моя позиция нейтральная.

Том ждал, что доктор Фрей продолжит, разберёт его проблему, разложит по полочкам и даст ответы, но психотерапевтка не исполняла его желание, молчала и смотрела. Как будто тема исчерпана и закрыта. Она и закрыта, но не для Тома, у него раздрай, и вина, и неподлинная вина, потому что она ещё с детства тянется.

- Можно я поменяю место? – спросил Том.

- Располагайся, где тебе удобно, - доктор Фрей сделала приглашающий жест рукой.

В кабинете имелось четыре локации для пациента. Оглядевшись, Том занял кушетку, на которой оказывался лежащим лицом к психотерапевтке, но только если повернуть голову, а по факту – лицом к окну, за которым небо. Оставив тапки на полу, Том отвернулся к стене, слегка подогнув ноги.

- Том, почему ты хочешь обсудить твой разговор с Оскаром? – подала голос доктор.

- Потому что это меня заботит, и меня заботит, что меня это заботит. Я чувствую себя виноватым, а не должен. Я же поступил правильно, да? – Том перевернулся и, приподнявшись на локтях, нашёл взглядом психотерапевтку. – Я выбрал себя и поставил в приоритет своё лечение, это же правильно, да? Правильно. А я чувствую себя плохо, как будто я плохо поступил. Но это же всё моя фундаментальная вина.

- Том, - мадам Фрей сложила ладони на столе, - то, что я определила у тебя фундаментальное чувство вины, не означает, что твоё чувство вины всегда преувеличенное, неподлинное, и что ты не бываешь по-настоящему виноват.

Не ожидавший такого, Том заинтересованно склонил голову чуть набок. Доктор продолжала:

- Ты живой человек и совершаешь ошибки, как и все мы, из-за чего обоснованно можешь испытывать чувство вины, это нормальная и естественная реакция. Полностью лишены чувства вины лишь глубокие психопаты и люди с некоторыми другими психическими заболевания на запущенных стадиях.

Том удивлённо хлопал ресницами. Для него во многом существовало лишь чёрное и белое, так и здесь – он либо во всём всегда виноват, либо не может быть виноват, потому что в нём говорит обманчивая фундаментальная вина, которой верить нельзя.

- А как понять, настоящее у меня чувство вины или нет? – растерянно спросил Том, не имея ни малейшего предположения.

- Анализировать, - сказала доктор.

Том покачал головой:

- У меня не получится. Как вообще можно анализировать чувство вины? – он посмотрел на психотерапевтку, как будто та, смеясь над ним, предложила что-то невозможное или как минимум невозможное для неизбранных. – Я чувствую вину – всё. Что тут анализировать? – он непонимающе развёл руками.

- Том, ты зря так категоричен на свой счёт. Анализировать свои чувства довольно легко, если набить руку.

- Как? – Том продолжал не понимать, но тема его зацепила и держала. Если как-то можно разобраться в своих чувствах, то он должен это знать. - Чем настоящая вина отличается от ненастоящей?

- Причинами, Том, - ответила доктор Фрей. – У подлинного чувства вины всегда есть причина. Например, ты разлил масло, не вытер, и человек, с которым ты живёшь, поскользнулся, упал и сломал ногу, и ты испытываешь вину за то, что твоё действие и следующее за ним бездействие причинило этому человеку боль и вред – это однозначная причина твоего чувства вины. С фундаментальной виной по-другому. Если раскручивать чувство вины, обусловленное виной фундаментальной, причина твоего тягостного чувства будет отдаляться дальше и дальше от текущей ситуации и окажется не там, где казалось, она размыта. Причина фундаментальной вины, дающей чувство вины в моменте, всегда лежит в прошлом; причина настоящей вины – лежит в настоящем. В этом принципиальная разница, на которую нужно опираться при дифференциации.

Том снова наклонил голову набок, внимательно глядя на психотерапевтку. И подорвался с места, сунув ноги в тапки, вернулся в кресло у стола. Не мог он говорить о важном для себя издали, ему контакт нужен. И сник, задумавшись, потупил взгляд, вновь покачал головой и повторил:

- У меня не получится анализировать, как вы сказали. Я чувствую одно, думаю другое и в результате запутываюсь ещё больше, если пытаюсь в себе разобраться. Всегда. Например, сейчас я тоже чувствую себя плохо, но думаю, что поступил правильно и не должен себя так чувствовать.

- Том, ты испытываешь чувство вины из-за сегодняшнего разговора с Оскаром, я правильно тебя поняла? – спросила мадам Фрей, убедившись, что без разбора данного момента не получится, работа дальше не пойдёт.

- Да, - Том кивнул и добавил подробностей: - Вернее я чувствую не только вину, я чувствую себя плохо, но в этом есть чувство вины, и оно главное. Скажите, что я поступил правильно и поэтому у меня нет причин чувствовать себя виноватым.

Том не мог сделать это сам, не мог, потому взывал к психотерапевтке: она по-умному объяснит, чётко скажет, что он не виноват, как было уже не раз, его отпустит.

- Том, что именно ты сказал Оскару? – вместо того спросила доктор Фрей. – Воспроизведи дословно, если сможешь.

В секунду, без размышления, сочтя, что проговаривание нужно для того, чтобы он прожил ситуацию заново, прочувствовал и перестал тяготиться, Том ответил:

- Я сказал, что не могу принять подарок, попросил Оскара уйти и сказал, что прохожу сложную психотерапию и что без него она будет идти лучше. Я правильно поступил, да? И не должен чувствовать себя виноватым.

Как отчаянно он просил «отпущения грехов», не понимая, что жаждет, чтобы кто-то извне указал ему, что чувствовать. Это то, о чём они говорили с доктором Фрей, то, от чего сбежал с Оскаром – влияние и зависимость. Если рядом нет «папы», то сгодится и «мама» - более взрослая, умная персона, которая служит ориентиром и опорой и помогает ему понять, как жить.

- Том, ты виноват перед Оскаром.

Слова как гром среди ясного неба, Том ожидал совсем не их и пару раз хлопнул ресницами, изумлённо уставившись на психотерапевтку.

- Я виноват? Я же…

Хотел припомнить своё фундаментальное чувство вины, но оборвался на полуслове, потому что они уже выяснили, что оно не исключает настоящей вины. А было так удобно…

- Почему я виноват? – Том искренне не понимал, почему психотерапевтка вдруг не на его стороне. – Я выбрал продуктивное лечение, не побоялся показаться плохим.

Вместо ответа мадам Фрей задала вопрос:

- Том, что бы ты почувствовал, если бы Оскар сказал тебе уйти, потому что без тебя ему будет лучше, ничего больше не объяснив?

Том не успел задуматься, а уже представил, окунулся в указанный момент, и то, что он почувствовал – это маленькая остановка сердца. Это больно, горько и обидно до скручивающихся жгутами внутренностей. Том отвёл взгляд, кривя губы от надуманных чувств, которые ощущал как свои.

- Том, что бы ты почувствовал? – неумолимо повторила доктор.

- Мне было бы очень плохо, - ответил Том через ком в горле и заставил себя посмотреть на психотерапевтку, - очень обидно, я бы чувствовал себя брошенным.

Да, скажи Оскар такие слова, Том бы почувствовал, что не нужен, мешает, что это неявный конец, который хуже конца явного, потому что резать медленно больнее.

- Полагаю, Оскар чувствует примерно то же самое, - сказала доктор Фрей. – Теперь ты понимаешь, почему виноват в этой ситуации?

- Что же я должен был делать? – Том смотрел на неё округлёнными глазами, абсолютно непонимающе. – Не просить Оскара уйти, чтобы не обидеть? Но тогда бы я обидел себя.

Том запутался и не видел безвредного выхода из этой уже случившейся ситуации.

- Том, почему ты попросил Оскара уйти?

- Что? – Том удивился, что психотерапевтка не дала ему ответ, а задала вопрос.

- Почему ты попросил Оскара уйти? – повторила та. – Почему ты хотел, чтобы он ушёл? Объясни, пожалуйста, как ты думаешь и чувствуешь.

Том почесал висок:

- Я попросил Оскара уйти, потому что с ним я слабее, с ним рядом мне нет нужды быть сильным, что-то решать. С ним я всегда чувствую и веду себя более-менее определённым образом, и это не сочетается с моим желанием пройти лечение, по-настоящему, а не для галочки, и разобраться в себе. Я сдам назад, и моя терапия не будет плодотворной, потому что с Оскаром мне и так, как есть, комфортно, мне так понятно и привычно. И если я буду обсуждать с Оскаром течение терапии, свои открытия, мысли, чувства, то просто запутаюсь, поскольку у меня с вами каждый день что-то новое, а не говорить, скрывать то, что со мной происходит, я не хочу.

Доктор Фрей кивнула:

- Я тебя поняла. Том, ты выбрал верное направление, что решил исключить встречи с Оскаром, пока находишься на переломном этапе, это вправду лучше и полезнее и для тебя, и для вас обоих, так как тебя сейчас может и почти гарантированно будет швырять из стороны в сторону, что негативно сказывается на отношениях. Основы, на которые ты опирался по жизни, подорваны, а новые пока не выстроены, потому ты в состоянии неустойчивости, растерянности и ужаса, это совершенно нормально в ходе глубинной психотерапии.

Тома успокаивали, бальзамом на душу ложились слова: «Это нормально», говорящие – ты нормальный.

- Твоя вина в том, как

- Какая разница, как говорить, если смысл в том, что я попросил его уйти? – Том непонимающе нахмурился. – Это в любом случае обидит.

- Том, ты и не должен избегать обидеть Оскара. Твоя ответственность – подробно донести свою правду, чтобы тебя поняли. Ты бы сделал это, если бы сказал ему то, что сказал мне. Да, Оскар мог бы всё равно обидеться на тебя, мог бы с тобой разругаться, ты не можешь быть от этого застрахован, но это – уже не твоя ответственность. Ты не можешь отвечать за чувства другого человека просто потому, что ты не знаешь, что у него в голове, как он чувствует. Там, где кончается твоя ответственность – донести информацию, начинается ответственность Оскара – как на неё реагировать.

Том хлопал ресницами. На него снизошло очередное откровение. Он не отвечает за чувства Оскара, что не означает, что можно быть сволочью, думающей только о себе, но значит, что не должен бояться обидеть, как будто чувства Оскара зависят только от него – не от него, это чувства Оскара. Важно – донести до другого человека свой мир, а не бояться реакции. Это настоящее озарение, которое, если бы узнал раньше, значительно упростило жизнь. Ведь это бич Тома последние как минимум пять лет – страх обидеть и убеждение, что чувства Оскара зависят от него. Откровение, пролившее свет в тьму разума, как и то, что действительно обидел Оскара, поскупившись на слова, поскольку не понимал, что, чтобы тебя правильно поняли, надо объяснить, а за результат ты ответственности не несёшь, как ни старайся, потому что чужие чувства – это чужие чувства. Сделай со своей стороны всё возможное, смотри на результат и прими его, даже если он тебе не нравится – урок, которого Тому очень, очень не хватало.

А Том думал, что благодарен Оскару за то, что тот не показал эмоций и ушёл без долгих разговоров. Какой же он глупый…

- Я должен позвонить Оскару и объясниться? – неуверенно спросил Том; глаза, расширившиеся в изумлении пришедшим извне откровением, всё никак не принимали обычный размер.

- Это было бы неплохо, - доктор Фрей слегка кивнула. – Хороший ли Оскар человек или плохой, но любой человек заслуживает одного – правды.

- Не поздно? – Том сомневался и чувствовал себя растерянно. – А если Оскар не захочет меня слушать?

- Том, - мадам Фрей сложила руки на столе, - не нужно бояться конфронтации и негативных моментов, они неотъемлемая часть функциональных отношений. Оскар может тебя даже послать, и на том ваши отношения закончатся, но это, как я уже сказала, не твоя ответственность. Ты не можешь ждать от Оскара, что он всегда будет поступать, думать и чувствовать так, как удобно тебе.

Том бегал взглядом, осмысливая новые откровения, которые многое открывали в новом свете и побуждали к действию. Понятно одно – нужно позвонить и попытаться рассказать, как есть, осветить причины и свои чувства, чтобы Оскар не был с тем, что его просто прогнали. Том уже сам этого хотел, только не знал – как? Боязно же нарываться на серьёзный разговор, и разговоры вообще не его конёк, и сегодня может сказать одно, а завтра придёт к другому, пожалеет, запутается в сомнениях, как котёнок в клубке вязальных ниток. Захочет сказать другое, а вдруг оно тоже будет не то?

Но кое-что – тяжёлое, но очень важное Том уяснил со слов психотерапевтки – он не должен ждать от Оскара соответствия своим ожиданиям. А он ведь всегда именно этого и ждал, потому что – а как иначе, на что ещё ориентироваться, если не на свои ожидания? Том так и не знал, как иначе, но по крайней мере понял, что ему есть, куда расти и примерно понял направление. Если надо расти в этих конкретных отношениях с тем, кто был его единственными отношениями. Если есть смысл. Грустно и непонятно от этого «если».

- Том, - мадам Фрей отвлекла его от своих мыслей, - ты сказал, что чувство вины не единственное плохое, что ты чувствуешь. Что ещё тебя тяготит?

Том почесал нос, закинул ногу на ногу и ответил:

- Я чувствую себя плохо из-за того, что Оскар меня точно любит, а я его, возможно, нет. Возможно, у меня это не по-настоящему, в отличие от него. Оскар этого не заслуживает, а я ничего не могу изменить и чувствую себя дерьмом.

Доктор Фрей взяла в руку ручку:

- Том, ты был уверен, что любишь Оскара, когда вы завязали отношения?

- Нет.

Тому не пришлось задумываться над ответом, в основе которого должны быть его чувства, и это очень прискорбно. Потому что он очень хорошо помнил свои побуждения вступить с Оскаром в отношения: «Оскар сказал, что любит меня, и я отвечу ему тем же, мне нравится мысль “любить Оскара”». Для него это было игрой, в которой не задумывался, каково второму участнику. И также помнил своё поведение в отношениях потом – как сомневался в том, что Оскар – это его, изменял и не мучился угрызениями совести. Где совесть была, когда она должна была бить во все колокола? Молчала. Том одумался лишь тогда, когда Эдвин взял его за горло и заставил признаться Оскару.

- Ты сомневался в своих чувствах? – задала доктор следующий вопрос.

- Да. Даже когда понял, что хочу быть с Оскаром, я сомневался, люблю ли я его. Я не знал, что такое неродственная любовь – как она выглядит, - и мне было сложно разобраться в том, что я чувствую и как мне с этим быть. Я годами страдал от этого непонимания.

Мадам Фрей сделала себе пометку и подняла взгляд обратно к Тому:

- Том, насколько я поняла, в браке ты сомневался в своих чувствах, это правда?

- Да. Мне казалось, что Оскар любит меня больше, однозначно, а мои чувства к нему недостаточные, неполноценные, неправильные.

Смешно, что был таким глупо-тревожным. Хотя нет, не смешно, потому что сейчас снова сомневался.

- И ты сомневаешься в своих чувствах сейчас? – спросила доктор.

- Да. Я вижу, как Оскар на меня смотрит, как он себя ведёт – это определённо любовь. А я не могу ответить тем же, я не рад его видеть, - в голосе Тома горечь, - я думаю, что, возможно, мы расстанемся, потому что выяснится, что наши отношения результат моих… всего, что мы тут с вами разбираем. От этого я чувствую себя плохо. Понимаете, Оскар говорит: «Я скучаю по тебе», а я ничего не чувствую и думаю: «Ты так не вовремя пришёл».

- Том, скажи, до твоего лечения, когда ты жил с Оскаром и узнал о Терри, ты сомневался в своих чувствах?

Том задумчиво отвёл взгляд:

- Не то чтобы я сомневался в своих чувствах, но я имел некоторые сомнения – надо ли мне это, отношения с Оскаром, - сказал Том и посмотрел на психотерапевтку. – Потому что я рассчитывал не на такие отношения.

- Том, ты заметил закономерность? – произнесла доктор Фрей. – Каждый раз, когда вы оказываетесь на переломном этапе, когда возникают какие-то сложности, ты начинаешь сомневаться в своих чувствах. Грубо говоря – бежишь.

- Но я не сомневался в своих чувствах в разлуке после развода, - крутанув головой, яро возразил Том, - я был уверен, что люблю Оскара и хочу быть с ним, а это был очень сложный этап.

- Вы проходили его по отдельности, - подчеркнула мадам Фрей ключевой момент. – Том, в разлуке ты был один, тебе не приходилось ничего решать в рамках отношений двух людей, так как их не было, вы с Оскаром не общались. Ты сильный, я в том не сомневаюсь, ты был уверен, что любишь Оскара, поскольку хотел к нему вернуться и добился этого. Но когда проблемы возникают в вашей паре, когда вы должны их совместно обсуждать и преодолевать, ты пугаешься и используешь избегающую стратегию ухода, что порождает в тебе сомнения, поскольку нет чувств и отношений – нет проблем.

У Тома аж рот приоткрылся, настолько сильно его ударило этой очевиднейшей, лежавшей под носом информацией, которую никогда в упор не видел. Как пыльным мешком по голове. Да, избегание, уход – это его стратегия, но давно понял и старался бороться с собой и поступать иначе, в чём преуспел. Но он никогда не думал, что избегание и уход могут быть не прямыми, а более тонкими, маскирующимися от его глаз под что-то другое, что не догадаться без профессионального разбора.

- Почему у меня так? – совершенно растерянно спросил Том, глядя на психотерапевтку округлёнными глазами.

Глупый вопрос, потому что кто может знать его чувства, если не он сам? Но кто ему даст ответ, если не опытная специалистка, если сам в себе как слепой котёнок?

- Полагаю, но это не точно, что дело в твоей социальной неопытности, - отвечала доктор Фрей. – Да, сейчас твоя социализация нормальна, у тебя есть друзья, семья, романтические отношения, рабочие контакты, внешне по тебе нельзя сказать, что ты чем-то отличаешься от других людей. Но есть определённые моменты, которые практически невозможно наверстать. Том, до четырнадцати лет ты жил в изоляции, что отразилось на твоём социальном и эмоциональном интеллекте. Тебе сложнее понимать сложнее понимать людей и сложно функционировать в отношениях, потому ты закономерно пугаешься.

- Подождите, подождите, - Том с креслом придвинулся ближе к столу и облокотился на него, вытянувшись к психотерапевтке. – То, что я сомневаюсь в своей любви – это мои чувства. Чувства же не могут быть ложными?

- Том, почему ты сомневаешься в своей любви?

- Потому что иногда я не чувствую любви или чувствую, что люблю не так сильно.

Мадам Фрей позволила себе приподнять уголок губ и затем сказала:

- Полагаю, Оскар тоже не всё время любит тебя одинаково, он тоже может почувствовать усталость, ослабление чувств, я уверена, что если ты внимательно оглянешься на ваше прошлое, то также это заметишь. Но это не доказывает отсутствия чувств, так как настроение, эмоции, переживания человека изменчивы, отсюда и любовь – не постоянная константа.

- Как же тогда понять, что ты именно любишь? – Том хлопал широко распахнутыми глазами.

- Отличие любви от прочей химии в том, что, что бы ни происходило между вами и у тебя внутри, тот, кого ты любишь, остаётся для тебя важен. Любящие люди могут причинять друг другу боль, поскольку именно близкие люди знают слабые места друг друга и бьют по ним в острые моменты, что нехорошо, но свойственно большинству. Но потом, когда эмоции улягутся, они идут друг другу навстречу и продолжают любить. И после любой ссоры человек, который любит, не может сказать, что ему всё равно на объект своей любви, потому что это не так. Любить каждую секунду на разрыв невозможно, и это нормально, что так не происходит.

Это откровение затмило прочие сегодня. Уйдя глубоко в себя, Том с шоком вспоминал и рассматривал в новом свете то, что так часто именно это двигало им в отношениях с Оскаром, да, нередко подвигало не в ту сторону, но намерения-то имел благородные, трогательные. Согласился на брак, которого не желал, он – чтобы не обидеть Оскара. Молчал в браке – чтобы не обидеть Оскара. Том всегда боялся причинить Оскару боль, потому что он для него самый важный. Только летом, намереваясь раз и навсегда закончить их историю, Том кусал и отталкивал Оскара, намеренно делая как хуже, но потом, когда почувствовал, что причинил ему настоящую боль своей связью с тем парнем на пляже на его глазах, испугался и понял, что не хочет этого, не хочет задеть Оскара так, чтобы его рана никогда не заросла. И сегодня тоже чувствовал себя плохо из-за разговора с Оскаром, значит, беспокоится о его чувствах. Значит, ему не всё равно.

Значит, любит? По-настоящему любит? А все сомнения и спады чувств нормальны. Да, если вспомнить, Оскар действительно не всегда смотрел на него с обожанием, но в те моменты, когда смотрел, замирало сердце. И Оскар, несмотря на это, всё равно его точно любит, Том ведь сам не сомневался. Получается, он тоже любит.

Том сидел ошарашенный открытием в себе.

- А вы можете со мной поработать с этим, с отношениями? – попросил он. – Вы мне открываете глаза на то, что мучило меня годами.

- Могу. Займёмся этим после проработки твоих травм, если останется время.

- А давайте сейчас? Зачем мне этот подвал, - Том махнул рукой, - для меня другое актуально.

- Нет, Том, мы будем работать, как тебе нужно, а не как тебе сиюминутно захотелось.

Том удивлённо посмотрел на психотерапевтку. Отказов он не понимал, и даже Оскар не всегда мог с ним совладать, не просто осадить, а заставить уяснить «нет» и осознанно отступится, а доктор Фрей… смогла? И мысли не возникало с ней поспорить, и Том чувствовал, что и не возникнет.

Возникла другая мысль, зажужжала, не оставляя надежды отвлечься и подождать с её претворением в жизнь.

- Давайте сделаем перерыв? – Том встал, просительно и немного растерянно глядя на психотерапевтку. – Мне нужно позвонить Оскару. Сейчас. Я всё равно не смогу сосредоточиться ни на какой другой теме, и нормальной работы у нас не получится.

- Да, иди, Том, - мадам Фрей понимала его состояние, и ей ничего не оставалось, кроме как смириться. – Потом возвращайся на сессию.

Коридоры пролетели быстро, Том шёл скорым шагом, не замечая ничего вокруг, его вела цель – дойти как можно скорее и сделать то, что задумал, пока не поднялись сомнения, не схватили своими маленькими, но цепкими ручками и не потянули назад. Если это случится, он уже не сможет быть твёрдым и ничего не сможет. А нужно, он хочет совершить этот телефонный разговор.

Зашёл в палату Том уже с уверенностью, что причинил боль любимому человеку и искренне хочет как-то это исправить, донести свою правду, чтобы смягчить горечь момента. Наскоро погладив Малыша по загривку, он взял телефон, сел на край кровати и набрал номер.

Не дозвонился, впустую прослушав два десятка длинных гудков. Что окончательно убедило Тома, что Оскар обиделся, глубоко обиделся, потому что он всегда отвечал на звонки, всегда носил телефон при себе, в кармане джинсов. А тут тишина… Абонент не желает быть абонентом. Через минуту Том набрал Оскара повторно, чувствуя, как сердце ускоряет бег под звуки безответных гудков.

Безрезультатно. В третий раз тоже. Том упёрся лбом в ребро мобильника, дыша хрипловато от перехватывающих горло переживаний.

- Чёрт, чёрт, чёрт…

Неужели он сотворил фатальный слом? Том думал, что, может быть, они расстанутся, но не так же, не тем путём, что Оскар не хочет его больше ни видеть, ни слышать.

- Оскар, прошу тебя, возьми трубку… - шептал Том чёрному экрану телефона, как будто тот мог сам по себе волшебным образом дозвониться до того, кто не желал отвечать. – Мне нужно с тобой поговорить…

От мысли, что это всё, охватывали холод и паника. Это же как в прошлый раз, после развода, когда Том остался с тем, как многого не сказал Оскару, как многого тот не знал – вообще не знал правды, и какую боль ему причинил. Только не так снова, пожалуйста…

Том дозвонился до Оскара лишь через полчаса, когда уже потерял всякую надежду, и от того, что не ожидал, что он ответит, растерялся, услышав самый знакомый голос.

- Привет… - проговорил Том, растеряв все слова, которые планировал начать говорить сразу.

- Виделись уже, - ответил Шулейман.

Том помолчал немного – глупая, неуместная пауза – и спросил:

- Почему ты не отвечал?

Что-то не то он говорит. Но после того, как долго не мог дозвониться, надумав себе плохого, тяжёлого, Том не мог начать необходимый разговор, не выяснив, в каком Оскар настроении и как к нему сейчас относится, чувствовал себя неуверенно.

- Я звук отключил, когда к тебе ехал, чтобы меня не дёргали, а потом забыл включить, - отозвался Оскар.

Врёт? Том почему-то думал, что да, отчего становилось грустнее. Не верилось, что Оскар мог что-то забыть, он же ничего никогда не забывает, тем более о такой неотъемлемой части его жизни, как доступность для связи. Он потерял доверие Оскара? Пусть Оскар его ненавидит, злится – остро-негативные эмоции быстро перегорают, - но только не лжёт.

- Ты врёшь? – негромко спросил Том, потупив взгляд. – Оскар, пожалуйста, скажи мне правду.

- С чего бы мне врать?

Том пожал плечами:

- Может, ты не хотел со мной разговаривать, но решил, что, раз я так много раз подряд звоню, дело серьёзное, и ответил.

- Так-то это ты со мной разговаривать не хотел и попросил на выход, - резонно подметил Шулейман. – Одно понять не могу – чего ты мне звонишь, передумал уже?

- Нет, - выдохнул Том и обтёр лицо ладонью, поднял голову. – Оскар, утром неудобно вышло, неправильно. Я хочу объяснить тебе свои причины, по которым я попросил тебя уйти, чтобы ты правильно меня понял и не думал, что я просто тебя прогнал. Вернее, ты можешь не понять меня, имеешь право, но я должен рассказать, это моя перед тобой ответственность, которую я хочу соблюсти. Просто я не сразу понял, как мало сказал и как ты можешь себя от этого чувствовать. Оскар, ты выслушаешь меня? Выслушай, пожалуйста.

- Куда ж я денусь, - хмыкнул Оскар.

- Ты можешь сбросить вызов…

- Нет уж, я послушаю. Вещай.

Том прерывисто вздохнул, собирая мысли и слова в кучу, и начал говорить:

- Оскар, я попросил тебя уйти, потому что с тобой я слабее. С тобой мне не нужно быть сильным, потому что ты сильный, и это меня очень расхолаживает. С тобой мне комфортно как есть, и я застреваю, у меня нет стимула что-либо менять и меняться, а я очень этого хочу, хочу пройти это лечение, чтобы разобраться в себе и жить спокойнее. Доктор Фрей – моя психотерапевтка – обещала, что если наша работа пройдёт успешно, то я смогу понять, кто я и упорядочить свою жизнь, и я ей верю, потому что на наших сеансах она уже помогла мне многое понять. Каждая встреча для меня полна открытий, часто тяжёлых, болезненных, и, если ты будешь рядом, огромен риск, что я струшу и махну рукой, мол, зачем мне страдать в этой терапии. А я хочу этих страданий и сложностей, понимаешь? Потому что они могут подарить мне успокоение. Я большую часть сознательной жизни страдаю от того, что не понимаю, кто я и чего хочу. И тебе тоже от этого нелегко, я же понимаю, что двинутый на всю голову, но сам ничего не могу с этим сделать, могу лишь на время. Оскар, если ты будешь рядом, я не смогу молчать о том, что со мной происходит, потому что я не хочу утаивать от тебя что-то важное и притворяться, а если я буду говорить, то запутаюсь и в итоге выйду из строя. Я хочу прийти к тебе с результатом, а не дёргаться из стороны в сторону. Поэтому я прошу – дай мне время пройти этот этап самостоятельно, это мой разговор с самим собой через психотерапию, и в нём должен быть только я один. Мне так надо. Я не знаю, сколько времени, честно. Но я прошу тебя меня послушать, чтобы это не было моим ещё одним просранным шансом. Ты мне не мешаешь, Оскар, я сам себе мешаю, когда ты рядом, понимаешь? Это то самое пресловутое «дело во мне». Дело действительно во мне. Мне нужно хоть немного разобраться в себе, прежде чем решать что-то с тобой.

Шулейман молчал, обдумывая поступившую информацию. Одно совершенно очевидно – осознанность Тома значительно возросла. Плохо ли это, хорошо ли, а главное – надолго ли – вопрос. Том настолько поражал серьёзным, вдумчивым подходом и к этому их разговору, и к своей терапии, если верить его словам, что закрадывалось подозрение: не Джерри ли это? Забирающаяся глубоко психотерапия вполне могла разбудить крысу. Но для Джерри в его речи слишком много чувств. Хотя, конечно, на расстоянии такие заключение не делаются, Оскар придумал один стопроцентный способ проверки, кто перед ним, но он требовал личного взаимодействия. Впрочем, Оскар и не испытывал серьёзных подозрений, лишь промелькнула такая мысль, и правильно, Том был Томом, а Джерри, притихший в самом дальнем углу, когда правда о ребёнке вскрылась, так там и оставался.

- Если честно, я не знаю, что будет потом, не знаю, останемся ли мы вместе, - быть честным тяжело, но Том испытывал нужду быть таковым, и, что важнее, Оскар заслуживал честности, а не неведения, обманывающего, что всё хорошо. – Я тебя люблю, доктор Фрей помогла мне понять и это, потому что я такой хреновый – чуть что пугаюсь, начинаю сомневаться в своих чувствах и убегать. Сегодня я снова сомневался, но больше не сомневаюсь. Но, возможно, я пойму, что мои чувства к тебе основываются не на том, на моих травмах, и, может быть, приму решение расстаться, потому что мне так будет лучше. Потому что одной любви может быть недостаточно для отношений. Но то, что я допускаю возможность расставания, что хочу сейчас быть один, что говорю всё это, не означает, что мне на тебя всё равно. Не всё равно, иначе бы я не говорил сейчас с тобой. Оскар, ты для меня важен, слышишь? – Том взял телефон обеими руками, прижимая к уху, и понизил голос, поскольку это очень личное, самое личное откровение. – Оскар, я не хочу тебя обидеть, не хочу, чтобы тебе было больно. Что бы ни было, ты мне важен и останешься важным, даже если мы не будем вместе. Я говорил, что не смогу быть с тобой друзьями, но я изменил своё мнение. Если мы расстанемся, я хочу, чтобы ты остался в моей жизни, потому что, какой бы ни была подоплёка моей любви, она не отменит моего к тебе отношения, ты останешься очень близким мне человеком, которого я не хочу потерять насовсем. Это моё желание, если ты захочешь полностью вычеркнуть меня из своей жизни, я… это приму.

Это самый взрослый шаг в жизни Тома – принятие того, что у другого человека могут быть другие желания, другие чувства, которые не соответствуют его ожиданиям, как бы ни было больно. Пусть пока только на словах.

- Я не захочу, - Том услышал улыбку в голосе Оскара, тронутого его монологом, пусть он вещал о грустном. – Но я не могу гарантировать, что не буду предпринимать попыток перевести нашу дружбу обратно хотя бы в сексуальные отношения, - усмехнулся Шулейман.

Том улыбнулся прямоугольнику телефона, тесно прижатому к левому уху. Сердцем был благодарен Оскару за такую реакцию; на сердце полегчало, посветлело, потеплело, как колкий лёд, сжимающий его с утра, сошёл. Впереди много сложного, сейчас тоже сложно, но хотя бы без камня на сердце и чувства, что подлец.

- Тебя твоя психиатричка вдохновила на всё то, что ты сказал? – поинтересовался Шулейман.

- Психотерапевтка, - поправил его Том и кивнул. – Да, она. Не думай, она не вкладывает мне в голову готовые понятия и какие-то правильные слова, но она подводит меня к осознанию и пониманию. У меня что ни день, то озарения, и она не просто приводит меня к ним, а всё разжёвывает и следит, чтобы я был в порядке.

- Полагаю, мне нужно будет сказать твоей психотерапевтке «спасибо», когда ты завершишь лечение, - отметил Оскар. – Если, конечно, по итогу твоей психотерапии мы не расстанемся, в таком случае я ей точно благодарен не буду.

Что Шулейман уже заметил – это подвижки в состоянии Тома. Но пока рано делать выводы, к добру они или нет, как и расслабляться рано после его слов о возможности расставания. Если Том всерьёз, обдуманно захочет расстаться, придётся его «расчудесную» психотерапевтку наказать, поскольку Оскар хоть и не являлся человеком мстительным, но обидчиков прощать не привык, а отвод Тома от себя он расценивал как личную обиду. Причинит ему вред – а сердечная боль есть огромный вред - мадам как её там – получит то же самое. Если же по итогам терапии их с Томом отношения станут лучше, если Том станет более осознанным и здоровым, то психотерапевтка заслужит личную благодарность от Оскара Шулеймана, что дорогого стоит.

- Оскар, ты обижаешься на меня? – спросил Том.

- Теперь нет, - честно, не зажимая себя, ответил Оскар.

- Правда?

- Ты ещё спроси: «Правда-правда»? – усмехнулся Шулейман. – Правда.

- Прости за то, что я попросил тебя не приезжать именно сейчас, когда ты один, - Том снова понизил голос.

Испытывал чувство вины за это, не настолько сильное, чтобы передумать, но настоящее. Потому что он как никто знал, как невыносимо бывает одиночество.

Шулейман подумал: не напомнить ли Тому, что он остался не совсем один, с ним пустоту квартиры делит Грегори? Молоденький домработник Грегори, на которого Том ревностно и яростно реагировал. Не слишком ли это будет нечестно, так стимулировать Тома? Оскар решил, что слишком и, возможно, вредно, может сбить Тома с пути.

- В принципе, ты не просил меня оставаться в одиночестве, - сказал в ответ Оскар. – Я сам решил папу отправить домой и Терри с ним оставить, чтобы всё время освободить под тебя, не посоветовавшись с тобой.

- Всё равно прости, - Том не знал, искренен ли с ним Оскар или только делает вид, что всё в порядке, он же сильный. И хотел, чтобы Оскар его услышал, но также понимал, что сейчас он иначе не может. – Я знаю, как грустно быть одному.

- Не очень приятно, конечно, - не стал скрывать Шулейман, - но ничего, справлюсь. Будем считать, что сейчас твои чувства в приоритете.

- Это неправильно, - Том просто сказал, не споря и без эмоционального надлома. – Ничьи чувства не могут быть более важными.

- Из нас двоих только ты сейчас проходишь лечение и находишься в эмоционально более уязвимом состоянии, - спокойно парировал Шулейман. – Всё в норме. Лечись, разбирайся в себе, а потом, если мне приспичит, я спрошу с тебя эмоциональную компенсацию.

- Как-то неправильно, что я звоню тебе исправить ситуацию, а ты меня успокаиваешь.

- Я тебя не успокаиваю, а говорю, как есть, - ответил Оскар. – Забей. Сам же сказал, что для тебя сейчас на первом месте терапия, вот и не отягощай себе голову, будет очень обидно, если я вхолостую жду. Кстати, насчёт «жду». Сколько ждать-то? Давай я через неделю приеду, как утром договаривались? Мне будет сложно сидеть в неведении неизвестно сколько.

- Хорошо, - согласился Том. – Только давай не через неделю, а через восемь дней? Не включая сегодняшний день.

- Ладно.

Шулейман не горел желанием соглашаться, но и не считал, что один лишний день сделает погоду и стоит спора.

- И если я ещё буду не готов к тебе, то скажу, и ты уедешь, - Том добавил условие просительным тоном. – Пожалуйста… Я не хочу, чтобы мне было сложнее, и не хочу тебя случайно обидеть.

- Никто никогда не торговался со мной так нагло, как ты, - Оскар ярко усмехнулся. – Ладно, я согласен. Что-то ещё?

- Да. – Том снова взял телефон обеими руками. – Оскар, не скучай по мне, пожалуйста. Не грусти в одиночестве, найди себе занятие. Езжай к папе, проведи это время с ним и Терри. Займись работой, у тебя же наверняка есть какие-то рабочие дела.

- Пожалуй, так и поступлю, - Шулейман согласно кивнул на том конце связи, намётывая в голове план. – Слетаю в Африку, у меня там две точки, давно пора навестить лично, потом на день-два к папе.

- В Африку? – удивлённо и растерянно переспросил Том.

- Да, ты забыл? А, точно, ты ж и не спрашивал. В общем, решил я продолжить славную традицию предков-колонизаторов и эксплуатировать Чёрный континент. Шучу, - Оскар усмехнулся сам себе. – Я их не эксплуатирую, а помогаю им, а они помогают мне. Там до меня такое было, что без слёз не взглянешь.

- Возьмёшь меня как-нибудь с собой? – спросил Том и прикусил язык.

Потому что зачем просить – и между строк обещать быть, - если неизвестно, будет ли это «как-нибудь», будет ли для них двоих «потом»?

- Обязательно, - ответил Шулейман. – Тебе понравится.

Оскар улыбался, Том слышал и улыбнулся в ответ. После завершения разговора он остался сидеть с телефоном в руке, в одиночестве, наедине с вопросами, на которые не имел ответа. Будет ли для них когда-нибудь то светлое «когда-нибудь»? Разговаривая с Оскаром, Том ощущал тепло, а теперь стало холодно. Как быстро он привыкал к его теплу, даже на расстоянии звонка. Вздохнув, Том положил телефон на тумбочку, сказал Малышу хорошо себя вести и пошёл обратно на психотерапию.

На сегодняшнем сеансе они опять не углубились в тему подвала, не хватило времени. Но Том получил от психотерапевтки ещё одно важное откровение.

«Каждый человек проходит ряд этапов на своём пути развития от рождения до смерти, - говорила доктор Фрей. – Если этап успешно пройден, то человек переходит на следующий, и далее, далее. Но часто бывает, что какой-то этап остаётся не пройденным, и тогда человек продолжает идти дальше, но внутренне остаётся застрявшим на том этапе, на котором произошёл слом, и так или иначе снова и снова возвращается к нему порождёнными им проблемами. Это может быть неусвоенная социализация в раннем и дошкольном детстве; может быть пропуск этапа научения межполовым или внутриполовым в зависимости от ориентации романтическо-сексуальным взаимоотношениям, который приходится на подростковый возраст. Также ведёт к застреванию не просто неуспешное усвоение того, что несёт каждый этап, а травма на конкретном этапе. Твой главный слом произошёл в подростковом возрасте, в четырнадцать лет, когда над тобой жестоко надругались и бросили умирать. Такие события как бы консервируют личность на том этапе развития, на котором она находилась в тот момент. Том, ты успешный молодой мужчина, но внутри тебя живёт тот напуганный четырнадцатилетний ребёнок, поскольку ты не прожил ту травму полностью, не переболел, не преодолел её с посторонней помощью и не проработал. Том, ты не сможешь психологически повзрослеть и развиваться без откатов, пока не проработаешь свою травму и не избавишься от фиксации».

В этом есть большой смысл. Том вправду постоянно переживал откаты, он вправду отчасти оставался ребёнком, какую взрослую жизнь ни вёл. Быть может, поэтому он боится и не хочет взрослеть? Потому что никакой ребёнок не знает, каково быть взрослым, а неизведанное часто страшит, и его внутренний ребёнок в принципе всегда в страхе и боли, он уже не ждёт хорошего. Может быть, когда-нибудь он обсудит этот вопрос с доктором Фрей, она поможет разобраться. Ещё одно «когда-нибудь»… Но оно скорее всего точно случится.

Вечером Том сидел на кровати, подогнув под себя ногу. Выложил на тумбочку подарки Оскара, полученные за время лечения – бриллиантовое колье и королевский бриллиант. Целое состояние, которое буквально можно удержать в руках. Если так пойдёт и дальше, он выйдет из клиники очень богатым человеком. Если Оскар подарит ему ещё что-нибудь, в чём Том сомневался, на его месте Том такому ничего бы не стал дарить, как минимум до того момента, пока не станет понятно, а если ли смысл вкладываться. А лучше никогда, потому что неблагодарный и в ответ на роскошный подарок просит уйти, Оскар же умный, он должен запоминать и делать правильные выводы.

Том долго смотрел на подарки и думал, и дёрнуло мыслью, которую вдруг почувствовал очень важной. Незамедлительно приступив к её исполнению, он взял телефон и открыл SMS-сообщения.

«Я забыл сказать тебе спасибо за подарок, - печатал Том. – Мне сложно оценить его по достоинству, но я понимаю, что это жутко дорогая вещь. И то, что ты подарил мне не просто что-то дорогое, а озаботился найти вещь, которая подходит мне, приятно и очень трогательно».

Отправил. Как бы там ни сложилось, Том был и будет благодарен Оскару за всё, за этот жест тоже, и этого ничего не изменит.

Ответ пришёл быстро:

«Пожалуйста».

И сразу следом второе сообщение:

«Позвонишь мне перед сном?».

«Я уже собираюсь готовиться ко сну», - в клинике Том ложился не позже одиннадцати.

«Тогда я тебе сейчас позвоню».

Том лёг на бок, положив голову на вытянутую руку, и принял входящий видео-звонок. Картинка на экране дёрнулась, Оскар принял ту же позу. Как будто они лежали вместе, напротив друг друга. Почему-то он молчал.

- Что? – спросил Том, выгнув брови.

- Хотел посмотреть на тебя перед перерывом, - ответил Шулейман и обвёл видимую на экране часть Тома взглядом, словно действительно запоминал.

Том тонко улыбнулся, снова чувствуя то тепло, очень похожее на тихое счастье. Этого он и боялся – того, что того, что чувствует с Оскаром, ему вполне достаточно.

Долго отвлекать Тома Шулейман не стал, нагляделся и пожелал:

- Спокойной ночи.

С изгибом улыбки-ухмылки на губах и блеском глаз, говорящими, что как минимум один из них счастлив и не отступится.

- Спокойной ночи, - Том ответил ему тем же, искренне желая, чтобы Оскар ночью мирно спал, а не страдал от пустоты и холода постели. – Добрых снов.

Да, этого Том и боялся… Один удалённый разговор – и он уже забывает обо всех остальных мыслях и устремлениях.

Глава 9

Подвал – его склеп. Место, которое звал склепом, пока ещё мог помнить; которое должно было стать местом его последнего пристанища и из которого, нарушая само понятие склепа, то ли немыслимым чудом, то ли по ошибке выбрался живым. Гиблое, чёрное место, в котором оставил часть себя, ту часть, что наживо выдрали из тела.

Том помнил, помнил веру – или скорее неверие, что одна из граней незамутнённого невежества, - надежду, страх, боль. Всё отчётливее помнил, погружаясь в те дни. Монстры, которых давно уже нет, оживали.

- Я задремал в дороге, а проснулся на руках одного из них, он нёс меня к дому, но не моему, - рассказывал Том, лёжа на кушетке напротив окна и не глядя на психотерапевтку. – Я понял, что что-то не так, что это не мой дом, мне было неприятно, что тот мужчина несёт меня на руках, я не понимал, почему он это делает, и начал вырываться, просил меня поставить. А он… - Том облизнул губы. – Он насмешливо говорил мне не дёргаться и потом… потом придушил.

Больно. Внутри. Как лезвием в груди. Том совсем забыл о том моменте ещё на улице, что мерк в сравнении с идущим далее адом, и вспомнил случайно. Больно – за себя, того мальчика, больно и очень, очень горько и обидно. Как и все подростки, в четырнадцать лет Том считал себя взрослым – посмотрите, он же уже не совсем ребёнок. И только сейчас, будучи по-настоящему взрослым, оглядываясь назад через расстояние прошедших лет, он в полной мере осознавал все причинённые ему ужас и мерзость. Он же был ребёнком, наивным и невинным мальчиком, не выдающимся ни ростом, ни фигурой, в котором от силы сорок с чем-то килограммов. Кем надо быть, чтобы душить такого, чтобы не рыпался?

Душить… Это было их любимым после изнасилования – отбирать у него, израненного, избитого, перепуганного, возможность дышать. Том стёр одиноко пролившуюся слезу, глядя перед собой.

- Почему-то я не помню, кто именно из них меня нёс. Кажется, я не разглядел, на улице было темно, далёкий загород, никакого обилия фонарей. Зато я помню номер дома, пытаясь оглядеться, я зацепился взглядом за табличку. Номер… - Том вгляделся в тёмные глубины памяти, где такая незначительная деталь как табличка с номером дома стала чертой, за которой ничего не изменить. – Номер тридцать шесть. Интересно, почему тридцать шесть? Там в округе не было больше ни одного дома.

Ни одного. Одинокий дом на пустыре в километры. Том мог бы усомниться в своей памяти, он же не видел ту местность при свете дня, но туда ездил Джерри. Всё верно понял в ту проклятую безлунную ночь, в пределах видимости вокруг дома зверей не было ни одной жилой или другой постройки. Незаселённая местность. Никто бы не услышал его криков. Никто и не услышал.

- Они думали, что я девушка… - Тома это всё никак не отпускало, сидело клеймом в голове. – Они ко мне обращались в женском роде, говорили: «Ты просила», «Ведьмочка»… Я не сразу понял, не обращал внимания, а когда понял, было поздно… Они мне не верили, пока не раздели.

Стыдно, больно, страшно. Как насильно терял одежду, чтобы совсем скоро потерять часть себя.

- Как вы думаете, - Том повернул голову и посмотрел на психотерапевтку, - выгляди я более мужественно, они бы меня не тронули?

- Я так не думаю, - ответила доктор Фрей. – Мужчин насилуют вне зависимости от степени их мускулинности, как и женщин насилуют независимо от того, насколько они вписываются в каноны женской красоты.

- Оскар тоже это говорил, - Том слегка кивнул. – Я знаю, что вы правы, но… - он отвернулся обратно к окну, вздохнул. – Но мне почему-то кажется, что моя внешность сыграла свою роль. Я никак не могу перестать думать, что, будь я нормальным, этого бы не произошло.

- Нормальным? – переспросила доктор, подталкивая его к уточнению.

- Да, нормальным парнем, а не таким, - Том обвёл себя ладонями, без горечи и сожалений, поскольку уже научился с этим жить. – Я и сейчас далёк от образца мужественности, а в четырнадцать я был не особо высоким, где-то метр шестьдесят пять, худощавый и весил сорок пять килограммов, и черты лица у меня всю жизнь феминные… или как сказать, андрогинные? В общем, не мужские.

- Том, мужчину мужчиной делают прежде всего XY хромосомы, во вторую очередь мужские половые признаки, а не черты лица и масса мускулатуры.

- Я знаю, - Том снова кивнул.

Конечно же он знал, что наличия всех мужских половых признаков и отсутствия таковых женских более чем достаточно, чтобы зваться мужчиной. Но ему этого не хватало, потому что все мужчины как мужчины, а он с приставкой «недо». И не все половые признаки по мужскому типу он имел, например, не имел волос в правильных местах и даже ни разу в жизни не брился и не видел себя в зеркале с волосами на лице, щетина досталась Джерри.

- У меня уже нет комплексов, как когда-то были, в моей внешности есть весомые плюсы, я знаю, что красивый, я очень многим нравлюсь, но… Но я всё равно чувствую себя каким-то неполноценным в сравнении с более стандартными мужчинами. – Том помолчал, кусая губы. – Меня называли сучкой, - колючее, крутящее откровение. – Те четверо, другой человек, который меня изнасиловал, Оскар тоже, когда злился на меня. Я и есть как сучка, потому что я так выгляжу. Или без «как». Я не то, ни сё, что-то среднее, годящееся на роль женщины. Поэтому меня и насилуют. Сучка, да… Не мужчина и не женщина, кто-то такой, кого хочется… кому хочется вставить, пусть ему, то есть мне, это не подходит по полу.

Говоришь, нет у тебя комплексов? Мадам Фрей внимательно смотрела на Тома. Это не просто комплексы, а полное отсутствие устойчивых самооценки и Я-образа как таковых. В последний раз Лизу смог удивить один певец, который на подходе кризиса тридцати лет разжился заклинившей разум идеей, что он – двенадцатилетняя девочка, и хотел сменить пол, и сокрушался, что двенадцать лет он себе никак не сделает, а он же не какая-нибудь взрослая женщина, а – двенадцатилетняя девочка. Но и он проигрывал Тому, поскольку в последние годы небинарность, трансгендерность, бигендерность и прочие производные от слова «гендер» - это такой мейнстрим. У Тома же беда более оригинальная – он мужчина, сознаёт себя как мужчина, пол сменить не хочет – не считает себя мужчиной, какими представляет себе «нормальных мужчин» - и хочет быть мужчиной. У него разлад в одной, собственной, идентичности. И это определённо тоже из-за пережитого насилия. И, вероятно, из-за чего-то в более раннем возрасте. Мадам Фрей что-то не верилось, что Тома сделала таким, какой он есть, одна травма и последующие, наложившиеся на неё. Том больше, чем просто жертва, сложнее. Но трогать его детство доктор Фрей пока не собиралась, пласты надо срезать поочерёдно – начинать с того, который известен как проблемный, иначе велик риск запутать пациента, распылить и потерять драгоценное время, избытка которого у них в запасе нет.

- Том, что ты чувствуешь, когда тебя называют сучкой? – спросила доктор Фрей.

- По-разному. Когда меня так называли мои первые насильники, я толком не знал, что это значит и особо не обращал внимания. Когда звал тот, кто изнасиловал меня во взрослом возрасте, я понимал, что это значит, и мне было очень неприятно, потому что он делал меня таким, беспомощным, доступным для использования в любой момент. Он приковал меня к кровати, насиловал, издевался морально, потом вернул Оскару, поруганного и…

Том не договорил, что «и», вспоминая, как гадко снова быть тем, чьим телом пользовались без спроса, получая удовольствие от твоего унижения и страданий. Гадко, что ты давно не беспомощный ребёнок, а взрослый человек, который может убить превосходящих по силе вооружённых противников, а защитить себя всё равно не смог. Опять.

- Оскар его убил, - Том сказал и, спохватившись, испуганно посмотрел на психотерапевтку, потому что выдал не свою тайну.

Мадам Фрей сделала вид, что не слышала – ни на толику не изменилась в лице. Она настолько убедительно не показывала ни удивления, ни каких-либо других эмоций, что Том поверил, что психотерапевтка вправду не слышала, или не поняла, или ещё что-то, и успокоился от этой секундной паники, не выпав из канала терапевтического процесса.

- Том, ты сказал, что Оскар тоже называл тебя так, - произнесла доктор Фрей.

- Да, когда злился на меня, - повторил Том. – В Париже. Кажется, было пару раз и раньше, я не уверен, но это было совсем в другом смысле.

- Том, тебе было неприятно, что Оскар называл тебя сучкой?

В чужих, женских устах, что ново, это слово резануло, заставив уголки губ дёрнуться.

- Да, сначала мне было очень неприятно, что Оскар меня так называл, он и обращался со мной так же, - сказал Том, глядя в угол правее светлого окна.

Никогда и ни с кем он не говорил об этом непродолжительном смутном, некрасивом периоде в их отношениях. Он с собой об этом не говорил

- Потом… мне начало нравится. То есть во мне всё протестовало против таких слов, я чувствовал себя грязным, униженным, но мне неправильно, вопреки всему нравилось, - Том густо смутился того, что говорит, бегло взглянул на психотерапевтку заблестевшим от эмоций взглядом. – Иногда мне хочется пожёстче, чтобы Оскар был со мной грубым. То есть… по-разному хочется: чтобы Оскар меня так, как точно не назвать нежным занятием любовью и вообще сексом с тем, кого не хочешь покалечить; чтобы он держал и дёргал меня за волосы, раньше я этого боялся и не позволял, а потом… потом стало по-другому. Чтобы Оскар обзывал меня, называл сучкой и говорил всякие другие пошлости; чтобы придушил меня.

Последнего в реальности ещё не было. И Тома в жар бросило от одной мысли, он взволнованно потирал запястья.

- У меня это тоже из-за подвала, да?

Том посмотрел на прихотерапевтку, прося внести ясность в то, что его мучило, внося диссонанс между тем, что думал о себе и чего хотел. Он же боится насилия и ненавидит его во всех проявлениях – и он его потаённо жаждет, что перестаёт быть полностью потаённым, когда теряет голову в пылу возбуждения.

Логично же, что из-за подвала. Жертва хочет… Чего? На этот вопрос Тому самому не ответить, ему должна ответить доктор Фрей – точно знающая, что к чему в нездоровой человеческой психике.

Жертва должна бояться насилия в любой форме, она им уже пугана. Но жертва хочет… наказания за что-то?

- Сейчас я не могу ответить на твой вопрос, - ответила доктор Фрей.

- Почему?

- Не хочу ошибиться и дать тебе ложную информацию.

Том отвернул лицо к стене. Мадам Фрей хотела напомнить ему о месте, на котором Том остановился в главной теме. Но Том сам вернулся к ней и продолжил:

- Я говорил, что меня один из них нёс на руках и придушил… - во второй раз произносить это так же сложно и горько за того мальчика, которым был. – Я слышал голос кудрявого в стороне, значит, это точно был не он. Кудрявый… - самый жестокий, демон в человеческом обличие. – Они мне не представились, имена их я узнал только много лет спустя…

И уже никогда не сможет забыть. Не вспоминал с того дня, когда был на их могилах, но вспомнил без труда, они всплыли в памяти.

Эрик.

Даймон.

Ремус.

Бахир.

- Про себя я называл их по особенностям внешности: голубоглазый, кудрявый, азиат и Шейх, потому что он в моём понимании походил на шейха – такой восточный и статный, важный, - говорил Том. – А я был маленький, сорок пять килограммов и никакой мужской фигуры, хрупкий… Я ненавижу слово «хрупкий». Что это за слово для описания мужчины? – он посмотрел на психотерапевтку, нахмурив брови.

Опустил взгляд к своей левой руке, обхватил запястье – пальцы не только легко сомкнулись, но и осталось немало свободного пространства. Том спрятал ладони подмышками. Паршиво быть двадцативосьмилетним мужчиной, у которого ни массы, ни мускулатуры, ни ширины плеч, костяк и тот – тонкий-тонкий. Хорошо быть таким для фотосессий и подиумов, хорошо быть таким для Оскара, а по жизни – дерьмово. Мужчина… Нет, не он. Том снова не мог назвать себя мужчиной, а для парня он староват.

Идеальная сучка – сразу понятно, как использовать, и мысли не возникнет о чём-то другом. Но он же не сучка, он так ни с кем не может, кроме Оскара. Вернее, мог. Том прикусил пальцы, запутываясь в мыслях, может ли он или нет доверить кому-то своё тело как пассивный партнёр. Сейчас казалось, что нет.

Мысли пенились, скакали, но Том неизменно возвращался к теме подвала. В подвал, оживающий не перед глазами, но в голове, мрачными тонами, запахом сырости… Нет, запах сырости будет позже, от старого матраса, а сейчас, там, в прошлом, он мальчик, который ничего не понимает и ещё не боится.

- Я пришёл в себя уже в подвале, когда меня посадили на пол. Я ничего не понимал, спрашивал, где мы, почему здесь, а один из них, голубоглазый, сказал, что я должен заплатить за их помощь. Тогда мне и не пришло в голову, что помощи-то никакой и не было, они отвезли меня не домой, а неизвестно куда. Я подумал, что он говорит о деньгах, сказал, что у меня ничего с собой нет и вывернул карманы, показывая, что это правда. Должно быть, я со стороны таким глупым выглядел в этой своей наивности, только позабавиться можно. – Том до боли прикусил губу, прежде чем продолжить. – Они пили алкоголь, курили и смеялись, они веселились в этой ситуации, а я – не боялся, - пожал плечами с невыразимым взглядом в стекленеющих в погружении в себя глазах. – Я был настолько глупым и наивным, что не видел опасности в том, что меня привезли непонятно куда и не отпускают, ничего не подозревал. Я в жизни не слышал ни о какой жестокости, кроме как со слов Феликса, которым я не верил. Очень зря не верил. Сколько раз впоследствии я и Джерри сталкивались с жестокостью, а тогда я не представлял, что со мной может произойти что-то плохое. Что-то плохое всегда же где-то там, далеко. Я ничего не знал об изнасиловании, на тот момент я ничего об этом не слышал, не слышал ни об одном случае, которые могут научить быть более осторожным.

В голос закралась слезливая дрожь, Том начал чаще моргать.

- Они сказали, что я должен взять в рот, говорили, что мне это не впервой, явно до них кому-то сделал, видно же. Я объяснял, что ничего такого не делал, что я парень. Почему-то мне казалось, что парень этого делать не может, - Том болезненно улыбнулся своей светлой глупости и тому, как в итоге всё повернулось. – Куколка, - сказал и сжал дрогнувшие губы. – В подвале они называли меня куколкой. Я и забыл об этом слове и как меня корёжило, когда меня так называли. А меня называли. Потому что, наверное, похож, - Том неслышно хмыкнул себе под нос. – Особенно в образе с Джерри или как там, в подвале, в длинноволосом чёрном парике и с макияжем «под вампира» на детском лице.

Помолчал, наблюдая воспоминания в голове, медленно перекрывающие прямоугольник неба в окне.

- Первым хотел быть голубоглазый, он провёл пальцем по моим губам и велел открывать рот пошире, остальные поддакивали, смотрели. А ещё хотели, чтобы я покурил, я отказывался, меня после вечеринки отвращали сигареты. Голубоглазый меня ударил, дал пощёчину. Меня это очень шокировало, на меня же никогда прежде никто руку не поднимал. Тогда, когда он пригрозил вышибить мне мозги, я согласился и затянулся. Я… - Том в истовом изумлении округлил глаза, вдруг поняв кое-что. – Это были не обычные сигареты, они дали мне покурить дурь. Точно, дурь.

Том прикрыл ладонью рот, не веря, что в ту далёкую ночь и наркотики впервые попробовал. Тот самый наркотик, к которому во взрослом возрасте проникся симпатией. Больше никогда. Или… Полный раздрай внутри. Сейчас будто бы хуже, чем до психотерапии, сложнее и страшнее. Снова коробит – не от обычных сигарет, а от травки – и кажется невозможным отдаться кому-то, доверить кому-то своё уязвимое, ничем не защищённое внутри тело. А Оскару?..

- Куколка… - заклинило на этом забыто-ненавистном слове. – Как вы считаете, я похож на куколку? – Том посмотрел на психотерапевтку в требующем ожидании ответа.

Заведомо негативного ответа – подтверждающего, что похож. Тома брали нервы как защитная реакция от задетых похороненных ран, и он неосознанно направлял агрессию на единственную, кто рядом.

- По-моему мнению, ты не похож на куклу Кена и тем более на Барби или любую другую куклу-женщину, - ответила доктор Фрей.

- Понятное дело, что на Кена я не похож, - Том скрестил руки на груди, весь дёрганный, ершащийся, хмурящийся. – Он такой… не как я.

- Том, ты хочешь поговорить о куклах? – спросила мадам Фрей, покачивая зажатой между пальцами ручкой.

- Нет, не хочу.

А чего хотел, сам не знал. Том раздражался, дышал чаще, и разум уже не мог остановить эмоции, указав на то, что доктор Фрей ни в чём перед ним не виновата. В принципе, она и виновата – это она заставляла его вспоминать то, что давно «пережил» и от чего «перестал зависеть».

- Том, я понимаю, что тебе тяжело, - произнесла доктор. – Это нормально, что ты хочешь меня «укусить», так как я побуждаю тебя обсуждать очень болезненную для тебя тему.

- Знаете что, - Том впился в неё взглядом. Крутанул головой. – Не говорите так. Вы ничего не понимаете, сами сказали, что с вами никогда ничего подобного не происходило.

- Том, прощу прощения, но задевать твои чувства, чтобы они работали, моя работа.

Том бросил на психотерапевтку ещё один недобрый, ожесточённо-защитный взгляд. Нервно встал и начал ходить туда-сюда. Слишком часто, недостаточно глубоко дышал, нервы пульсировали в висках. Мадам Фрей молча выложила на стол кислородную маску. Том подцепил и надел маску, остановился, силясь насытиться кислородом и мечущиеся мысли-чувства тоже остановить, от них уже начинало мутить. Потом, спустя несколько минут, подошёл к столу и прислонился бёдрами к его ребру, спиной к психотерапевтке. Стоял немного сгорбившись, держа маску на лице рукой и глядя в пол перед собой.

- Том, я понимаю, что тебе тяжело, понимаю твою боль и страх, - мягким, закрадывающимся в душу голосом проговорила доктор. – И я смогу тебе помочь, если ты будешь сильным и сможешь через это пройти, без твоей помощи я ничего не смогу сделать.

Том ссутулился сильнее, съёжился, подняв плечи. Ему запало, потянуло за собой то, что психотерапевтка сказала о его силе, допускала, что он может справиться, а не как обычно от него никто ничего не ждал. Что она сказала, что без его помощи не справится. Том не ожидал от себя внезапно заполнивших и вырвавшихся эмоций. Обняв себя, он зажмурил глаза и тонко протянул:

- Я не хочу вспоминать…

Согнулся, сжимая собственные плечи холодеющими пальцами, и скулил.

- Я не хочу…

Чем больше вспоминал, чем глубже погружался, тем хуже становилось. Вдруг он не сможет выплыть из этой темноты? Вдруг доктор Фрей бросит его на полпути, как все доктора бросали, и ему опять придётся справляться с этим самому? Во второй раз.

- Том, ты сильный, ты сможешь с этим справиться, - сказала доктор Фрей, продолжая особым тоном голоса забираться ему в голову.

Том всхлипнул и обернулся к ней:

- Вы вправду так думаете? – глаза покрасневшие, мокрые, взгляд потерянный и разбитый на осколки.

- Да, Том, думаю. Слабый человек не смог бы пережить то, что пережил ты. Только от тебя зависит, сможешь ли ты пережить это полностью

Мадам Фрей была не в праве принуждать пациента к терапии, и упрашивать она бы не стала, но она, как и любой толковый специалист в сфере психотерапии/психологии, профессионально умела манипулировать и не стеснялась прибегать к этому не очень честному методу. Тому важно быть сильным – именно потому, что сам он в своей силе глубоко сомневается – и сознавать, что он сам

Том утёр нос тыльной стороной ладони и вернулся на кушетку – почти бросился. Отвернулся к стене, подогнув ноги, и заговорил:

- Это точно была дурь, - продолжил в точности с того места, на котором сорвался, словно следуя сценарию, неотвратимо вырезанному на подкорке. – Я вспомнил своё состояние после вдоха: я сидел как оглушённый и отстранённо наблюдал за происходящим, за тем, как голубоглазый расстёгивает штаны перед моим лицом. Они хотели, чтобы я покурил травку, наверное, чтобы я не сопротивлялся, - горько, опять горечью раздирает горло.

Что им было всё равно, насколько он в сознании, наоборот, он в силах и в уме им только мешал. Придушили, заставили вдохнуть наркотик для одной цели – чтобы больно много не дёргался.

- Он сказал мне: «Давай сама, знаешь же, что нужно делать», и я даже поднял руку, чтобы расстегнуть его штаны, но уронил её обратно. Одного вдоха слишком мало, меня оглушило, но ненадолго, окончательно поняв, чего они от меня хотят, я испугался, я не верил, что это происходит на самом деле, что это может произойти со мной, отползал и убеждал их, что я парень, я не буду. Тогда кудрявый меня ударил, тоже дал пощёчину, но очень сильную, было больно, у меня голова закружилась. Кудрявый был самым жестоким из них. Я ничего не делал, ничего плохого, а он ударил меня несколько раз подряд, в третий раз кулаком в лицо, - на этих словах голос Тома стал мёртвым, взгляд остекленел и потух. – Он сказал, что меня проще сначала придушить, а потом уже всё остальное.

В глазах слёзы. Почему они и не поступили так? Придушили бы и насиловали его бездыханное тело, им-то всё равно. Задушили бы и… для него уже ничего никогда бы не было, но и не было больно. Несколько минут агонии умирания вместо долгих, долгих, долгих страданий… Страшно и холодно от того, что предпочёл бы, чтобы они так и поступили.

- Вмешался Шейх, сказал, что они не умеют договариваться. Он был такой… знаете, обманчиво хороший на фоне друзей. Никогда не повышал голос и даже говорил со мной будто бы мягко, не бил меня. Он присел на корточки, достал нож и вставил кончик лезвия мне в рот. Я перепугался, запищал, мотнул головой и вспорол губу, потекла кровь. Шейх взял меня за подбородок и спросил, буду ли я слушаться. Я отказался, но он поднёс нож к моему лицу, и я… - Том уже плакал, но рассказывал, - я закрыл глаза и кивнул. Я согласился. Я не хотел, но я боялся, что он меня порежет…

Том полноводно разрыдался, вздрагивая, подвывая.

- Они сделали это со мной…

Том говорил, говорил и говорил. Подробно, растягивая события, как жвачку, уходи в стороны, в прошлое, по кругу, вперёд. Впиваясь в себя пальцами, вдавливая их в кожу, под которой словно что-то жило, циркулировало, раздражая нервные окончания до зуда, исступления, невозможности лежать спокойно. Потому что больно, и хотелось физической болью перекрыть то, что внутри, разорвать на себе кожу, проделать в ней отверстия, чтобы вытекли хоть капли той чёрной, травяще-разлагающей жижи.

- Вы знаете, какой вкус у спермы? – Том подхватился, обернулся, посмотрел на психотерапевтку больным взглядом.

- Да, Том, знаю.

- Я тоже знаю, я практикую оральный секс, и вкус не кажется мне неприятным, мне нравится это делать. А тогда… - направленный в сторону взгляд снова стекленел, - тогда я не знал, и вкус казался мне отвратительным, меня тошнило. Я задыхался, плакал, - слёзы по щекам, горячие даже на разгорячённой чувствами коже, - у меня болело горло и челюсти. Все четверо сделали это со мной, кто-то по два раза. По моим ощущениям, это продолжалось вечность… Потом, когда меня оставили в покое, я сидел, уткнувшись в колени, и думал, что мне от этого никогда не отмыться. Ещё одна глупость с моей стороны, когда худшее было совсем близко… Я думал, что не смогу это пережить, не смогу жить как прежде, а я бы смог, я там многое мог пережить. Но каждый раз, когда я думал, что это конец, начинался новый круг ада.

Том взял паузу, чтобы растереть по лицу слёзы, о том, что можно воспользоваться платками, он забыл. Не до того сейчас, не до того, кроме как вариться в своей боли и ею истекать через глаза и словами с губ. Порезанных в прошлом, разбитых, воспалённых насилием в рот губ. Том облизнул губы.

- Я думал, что на этом всё, что я пойду домой, и не знал, как буду смотреть Феликсу в глаза. Думал, что теперь точно больше не буду рваться на улицу, буду сидеть дома, потому что убедился, что люди плохие. Не сбылось. Это была только разминка, а основное действо впереди. Прелюдия, - Том сказал и рассмеялся. – Для них это и была прелюдия. Оральный же секс идёт за прелюдию. Наверное. Я точно не знаю, как там принято, в моей жизни это чаще как полноценный альтернативный секс, а не ласка.

Том прикусил губу. Больно, острый край зуба оставил маленькую ранку, что Том чувствовал настолько отстранённо, будто издали, что не обращал внимания. Он и этого не знал, до сих пор не знал, как надо. То ли смешно, то ли впору выпить убойную дозу таблеток и не проснуться, потому что всё в его жизни складывается в неутешительный диагноз. Глупый-глупый мальчик вне зависимости от возраста. Карабкается, карабкается, барахтается, а пресловутая, замшелая норма для него недостижимая планка. Может быть, он просто отсталый? Клинически отсталый.

Мадам Фрей подала ему упаковку платков, сказав, что с ними будет удобнее, поскольку у Тома слёзы уже в уши затекали и оставили мокрые пятна на футболке.

- Спасибо.

Поблагодарив, Том вытянул охапку платков, кое-как обтёр лицо и прижал этот комок к носу, но не высморкался.

- Больше они со мной не церемонились. Раздели, не обращая внимания на мои крики и отчаянное сопротивление, и поставили… - Том снова облизнул губы, тяжело говорить, - в коленно-локтевую позу. Они до этого сказали мне раздеваться и встать в эту позу, но я, понятное дело, не послушался.

Стёр крупную слезу с левой щеки.

- Тогда они поняли, что я парень, а Шейх сказал: «Так даже лучше», до сих пор не понимаю, что это значило. Мало же вероятности, что все четверо были геями, да? – Том мельком оглянулся к психотерапевтке. - А если так, они не должны были мной заинтересоваться, пока думали, что я девушка.

- Том, это подтверждение того, что не твоя внешность послужила причиной их выбора тебя изнасиловать. Сексуального партнёра выбирают, исходя из своей ориентации и прочих предпочтений. Но выбор жертвы для совершения насилия происходит иначе – гетеросексуальный мужчина может изнасиловать другого мужчину, гей может изнасиловать женщину или маленькую девочку. Выбор жертвы происходит на основе – возможности совершить над этим человеком насилие. То есть жертва должна быть слабее физически, морально или стоять ниже в иерархии, что позволит совершить над ней акт насилия без ущерба в процессе и последствий после. Том, тебя подвело не то, что ты не выглядел мужественно по принятым в наше время канонам, а то, что ты был слабее и не мог себя защитить.

- Это хуже всего, - Том горько, очень жалобно всхлипнул и обтёр ладонью правую щёку. – То, что я слабый.

- Том, - доктор Фрей смотрела на него, - дело не в тебе. Никакой подросток не смог бы справиться с четырьмя взрослыми мужчинами.

Том снова всхлипнул, сказал тише:

- Хуже всего то, что я и потом не смог… Я слабый физически, но я обучен бою, я умею обращаться с оружием и вправду могу за себя постоять. Я справлялся с превосходящими меня по силе и количеству противниками. А тогда… тогда не смог. Когда меня изнасиловали во взрослом возрасте, я ничего не смог сделать, вся моя борьба ничего не дала. Понимаете? Я могу себя защитить. А не смог.

Это очень сильная боль – что смог отбить свою жизнь и жизнь Оскара у вооружённых наёмников, но не сумел защитить своё тело от поругания.

- Том, это не утешение, но правда – на каждого сильного человека найдётся более сильный.

- Получается, никто не виноват, это просто дерьмовая судьба?

- Да, Том, это дерьмовая случайность. Но виноватые есть – это те, кто позволили себе совершить над тобой насилие.

Казалось бы, должно стать легче от осознания того, что ты не виноват, совсем, ничем и ни в чём, что это сказала умная, знающая специалистка. Но как дерьмово от того, что ни на что не спихнуть ответственность за свой ад. Получается, если это случайность, стечение обстоятельств, то оно может повториться в любой момент, потому что не ты стал провокатором и ты не можешь не делать того, что делал, чтобы себя обезопасить, поскольку ты не сделал ничего. Это они решили тебя сломать.

- Том, скажи, пожалуйста, в четырнадцать лет ты знал что-нибудь о сексе? – спросила мадам Фрей.

По некоторым высказанным Томом моментам складывалось впечатление, что его наивность и невинность были куда шире, чем можно подумать, отталкиваясь от его возраста. А это важная деталь.

Том обернулся и посмотрел на психотерапевтку немного удивлённо:

- Да, знал, Феликс рассказывал мне, но мало. То есть я знал, чем мальчики отличаются от девочек, откуда берутся дети и что сексом можно заниматься не только для деторождения, но… Но я не знал никаких деталей, - Том покачал головой, комкая в левой руке использованные платки. – Я знал, что для секса можно использовать рот, но думал, что это делают только женщины и не очень представлял, как это происходит. А что можно наоборот, ну, чтобы мужчина делал женщине, я узнал только во взрослом возрасте и, если бы Джерри этого не делал, так бы и не знал, как это происходит.

Том потирал левую ладонь, разговоры о куннилингусе по-прежнему вызывали в нём большую неловкость. Наверное, в том числе поэтому в прошлом году решил, что будет геем, поскольку не представлял, как будет это делать. И вместо желания возникало скорее отторжение. Потому что это как-то… уж слишком.

- Я знал, что мужчина может быть с мужчиной, а женщина с девушкой, - продолжал Том, отодвинув смущающие мысли об оральном сексе для женского пола. – Но, как вы понимаете, как это делают две женщины, я понятия не имел. А мужчины… В теории я знал, что мужчины могут быть с мужчинами, но и это не представлял, как происходит на деле. Феликс следил за тем, какие фильмы я смотрю, поэтому эротические сцены я видел только очень невинные, по которым никаких практических выводов сделать невозможно. Порно я тоже не смотрел, у меня не было возможности, я и не знал, что такое кино существует. Я до сих пор ни разу не смотрел, - Том улыбнулся, опустив взгляд, и теперь потирал плечо.

- Ты не много потерял, - доктор Фрей внесла комментарий, - уже доказано вредное воздействие порнографии на психику, в большей степени на мужскую психику.

- Правда? – Том снова удивлённо посмотрел на неё.

- Да. Происходящее в порнографии – секс лишь с технической точки зрения, имеющий мало общего с реальностью и порождающий нереалистические ожидания. Брать на веру то, что показывают в порно-роликах, то же самое, что считать реальностью любое другое художественное кино.

Том задумался. А ведь правда, порно – тоже фильмы по сценариям, написанным кем-то. Получается, даже хорошо, что он не смотрел и совсем не был искушён всякими нереальными ожиданиями? Он вступил в сексуальную жизнь чистым листом. Почти чистым. Грязь и боль поднимаются к горлу, как могильная земля…

- Том, извини, что я тебя отвлекла, - вскоре произнесла доктор Фрей, - я хотела уточнить этот момент. Продолжай, пожалуйста, если можешь.

- Можно мне перерыв? – Том поднял к ней взгляд. – Я не буду уходить, только подумаю, соберусь.

- Как тебе будет удобно.

Том встал и подошёл к окну, опёрся руками на подоконник и смотрел за стекло. Если присмотреться, можно заметить, что у него подрагивают пальцы, руки тоже, чуть согнутые в локтях. Потом Том опустил голову и простоял так ещё минуты четыре. После чего, придя к внутренней готовности продолжать погружение в ад, вернулся на кушетку, заняв прежнюю позу лицом к стене. Подогнул ноги и спрятал ладони подмышками.

- Они случайно сорвали с меня парик, когда раздевали. Сказали надеть. Я отказался, мотал головой и получил удар ногой, от которого упал… потом ещё один, в живот, тоже ногой. Это всё был кудрявый. Ему нравилось причинять боль. Наверное… У меня нет другого объяснения, почему он проявлял ко мне особую жестокость там, где этого не требовалось. Вернее, конечно, всё, что они делали, было жестоко, но он выделялся, он специально дополнительно причинял мне боль. После побоев я послушался…

Опять слёзы из глаз. За того перепуганного мальчика. От того, что помнил, как дрожащими руками натягивал на голову парик, боясь новой боли.

- Меня поставили в коленно-локтевую позу, вдавив лицом в матрас. Старый, изношенный, пахнущий пылью и сыростью матрас…

Том ощутил тот запах, он навеки въелся в память – запах безнадёжности, унижения и боли. Потом ещё крови. Реальность в не моргающих глазах мутилась, будто уходя под воду.

- У них была смазка. Наверное, без неё не получилось бы, я не знаю… Первым снова был голубоглазый, он вставил в меня палец, даже это было больно. Но, конечно, ерунда в сравнении с тем, что было потом, скорее сильный дискомфорт. Потом… потом он в меня вошёл, говорил мне расслабиться, что я себе же хуже делаю, а я орал от боли. У меня от боли перед глазами искрило, перехватывало дыхание, я судорожно цеплялся пальцами за матрас, разрывая эту ветошь ещё больше. Я смотрел в стену напротив, а она покачивалась в такт толчкам, у меня всё тело ходило туда-сюда. Мне было так больно… Хуже всего стало, когда пришла очередь кудрявого, он словно хотел порвать меня сильнее, кусал меня… - Том коснулся того места на шее сзади. – Заламывал мне руки, выкручивая суставы…

Том корчился на кушетке, чувствуя внизу, в глубине живота фантомную боль. Плакал, всхлипывал, задыхался от чувств и слёз.

- Почему я так реагирую? – Том растёр лицо и приподнялся, опёршись на руку, мазнув по кожаной обивке кушетки слизью из носа. – Я могу об этом спокойно говорить, я рассказывал свою историю с подиума, раздеваясь перед толпой зрителей, и мне не было больно. А сейчас мне как будто больно, - не как будто, и он не мог этого не признать. – Мне больно…

Новые слёзы градом, которые Том яростно растирал, пытаясь сконцентрировать на психотерапевтке расплывающийся водой взгляд. С вопросом: «Почему?». Почему его так кроет, он же справился с этим. Может быть, непрофессионально, неправильно, но справился ведь и уже давно не болел, не боялся, не лил слёз из-за того, как больно и страшно пришлось когда-то.

- Том, ты справился со своей травмой, как умел, поскольку у тебя не было выбора. Чтобы жить, ты должен был справиться, - отвечала доктор Фрей на его вопрос. - Но сейчас мы поднимаем тему твоей боли, ты получил возможность выплеснуть чувства в безопасной обстановке, где тебе не закроют рот, не осудят и поддержат. Твои чувства из-за травмы никуда не исчезли после того, как ты «излечился своими силами», они залегли на дно и были изолированы, так как не вписывались в твою картину «жизни после выздоровления». Поэтому тебя прорывает – ты проживаешь эмоции, которые не смог прожить ранее.

Том лёг обратно, подтянув колени едва не к груди.

- Никто не услышал, как я кричал… Никто не услышал за всё время. Конечно, там на всю округу больше ни одного жилого дома и ни одного заведения… Мне было четырнадцать… Я был таким маленьким… - это новое осознание просверливало в груди кровоточащую дыру, открытую рану и заставляло сжиматься в комочек от своей уязвимости и всплывшей на поверхность боли. - Когда они меня оставили, я не мог пошевелиться, даже дышал с трудом, но чувствовал, что между… ног мокро. Больше не было ни минуты, когда бы я совсем не ощущал боли. Но тогда я ещё не знал, что и это не конец ни этого ада, ни для меня… Наверное, я был немного не в сознании, потому что я смазано помню. Они не были уверены, что я живой…

Сволочи, звери, их не остановило ни то, что так в принципе нельзя, ни с кем, ни то, что для его хрупкого, неразвитого тела смертельно то, что они с ним сделали. Уже тогда, после первого группового захода, он истекал кровью.

- …Один из них потыкал меня мыском ботинка, даже не рукой потряс. Убедившись, что я дышу и в сознании, они подняли меня, посадили к стене и приковали за руку к батарее, - Том, показывая, приподнял левую руку. – Может быть, они не собирались меня оставлять, я думаю, что нет…

И от этого ещё одного пришедшего осознания больнее, горше, до спазмов в горле. Всё в ту ночь сложилось чертовски случайно.

- Голубоглазому позвонили, им надо было уехать, и тогда они меня приковали.

Если бы не этот звонок, сорвавший их среди ночи, его ад ограничился бы одним эпизодом, они бы вывезли его куда-то и выкинули, Том был уверен. Теперь вдруг понял, что уверен, его сгубила череда случайностей. Или не только случайности, но и он сам приложил руку к своему крушению, нет, не внешностью, которую не выбирал…

- Джерри однажды сказал, что я сам виноват, - захлёбываясь затекающими в рот слезами, говорил Том. – Что, если бы я не сопротивлялся, им бы стало неинтересно и они отпустили бы меня после первого раза.

- А сам ты как думаешь? – выдержанно спросила мадам Фрей.

- Я думаю, что он прав, - Том задрожал от признания.

- Джерри так сказал, потому что ты сам считаешь себя виноватым, - объяснила доктор Фрей. – Это обычная ситуация для жертвы чего-либо, поскольку сложно жить с тем, что твоя трагедия не обусловлена чем-то, что ты можешь контролировать, так как это не даёт ощущения безопасности от иллюзии контроля, что ты можешь избежать повторения трагедии посредством изменения поведения.

Том ведь ранее именно об этом думал и удивлённо обернулся к психотерапевтке, которая будто читала его мысли и всякий раз объясняла, освобождая от тяжести вопросов, размышлений, сомнений. Получается, он не какой-то особенный, а обычный, и его ситуация норма? Как дороги Тому слова, что он не уникум в плохом смысле, они успокаивают и дают веру, что и у него всё может быть хорошо, что она, доктор Фрей, знает, как ему помочь. Потому что он не особенный, к кому никто не знает, как подступиться. Впервые в жизни с того момента, когда пришёл в себя в центре, где на него все смотрели, как на страшное чудо. Его боялись, с ним не знали, что делать, и Том быстро сам научился себя бояться, воспринимая свои особенности как инфернальное чудовище. А потом на него просто махнули рукой, приняв за данность, что по науке помочь ему невозможно.

А доктор Фрей говорит – возможно. И её ровная уверенность заражает и заряжает силами пройти этот путь, хотя бы попытаться.

Ему было всего четырнадцать… Он истекал кровью, сходя с ума от боли, и никто не услышал его криков, никто не пощадил. Эти мысли раз за разом, круг за кругом входили в мозг толстенной иглой, выпуская потоки слёз. Тому было невыносимо жалко себя – того невинного мальчика, чьё детство закончилось в том подвале, почти ставшим ему могилой.

- Перед уходом они сказали мне хорошо себя вести и отдохнуть. А я… Я сидел на пятках и… Мне даже не было стыдно, я не думал, как буду с этим жить… Мои мысли занимали лишь боль и страх. Невыносимая, пульсирующая внутри боль… И я чувствовал, как по ногам стекает их… - Том сглотнул, - их сперма и моя кровь. Они меня порвали.

Сильно, видимо, порвали, поскольку отчётливо ощущал, как долго по голой, испачканной коже сочилась горячая кровь вперемешку со спермой. Неудивительно – они были слишком большими и агрессивными для его мелкого, узкого тела, к тому же отчаянно зажимался до тех пор, пока повреждённые мышцы не утратили способность сокращаться, что случилось позже, день на третий. Но и это выносимая боль в сравнении с теми кровотечениями и повреждениями, какие переживал потом, когда тело уже было изломано, а они решили, что он не жилец – или сам дух испустит, или помогут.

К окончанию сессии доктор Фрей провела вывод из терапевтического канала, поскольку сегодня Том глубоко погрузился и резко обрывать процесс, оставив его в этом состоянии, нежелательно и рискованно. Ему нужно заземлиться в реальности, для чего есть простая, но рабочая техника.

- Том, назови пять предметов, которые ты видишь, - попросила мадам Фрей у перевернувшегося на спину и приподнявшегося на локтях парня.

Сев на кушетке, Том огляделся и начал неуверенно перечислять:

- Телефон, окно, стол, кресло… - с пятым предметом немного затруднился, с этой методикой Том столкнулся впервые, оттого не понимал смысла просьбы и своего ответа и терялся. – Ваш блокнот.

- Том, назови, пожалуйста, пять вещей, которые можно потрогать.

Том снова задумался, но на меньшее время. Процесс пошёл бодрее, что и есть – выход в реальность.

- Обивка кушетки, - Том провёл по ней ладонью, ощущая гладкую фактуру кожи, - моя футболка, мои волосы, - заправил прядь за ухо, волосы уже так отросли, что мешали, - ваш халат и стол. Можно снова стол? Я же могу его потрогать.

- Можно, - мадам Фрей слегка кивнула. – Хорошо. Теперь, Том, назови три звука, которые ты можешь слышать.

И привела зажатую между пальцев ручку в движение, тихо постукивала кончиком по столу, давая Тому ориентир – якорь в реальности. Том машинально нашёл взглядом источник звука в тишине кабинета и сказал:

- Стук ручки по столу. – Посмотрел в окно и обратно на психотерапевтку. – Будь окно открыто, я мог бы слышать пение птиц, шелест листвы, может быть, голоса других пациентов, гуляющих на улице. А так… Я слышу биение своего сердца, у вас хорошая звукоизоляция.

- Спасибо. Том, ты знаешь, где находишься? – доктор внимательно смотрела на него.

- Да, я в клинике, в вашем кабинете.

- Ты понимаешь, что находишься в безопасности?

- Да.

- Том, ты можешь сейчас остаться один?

- Да.

Страшные воспоминания отступили, они стояли за спиной, но не поглощали напитанной болью темнотой. Том не чувствовал себя настолько не в порядке, чтобы бояться сорваться в психическую агонию и нуждаться в контроле. Он ясно сознавал, где находится и что бояться ему нечего. Прошлое в прошлом – жуткое, бесчеловечное, кровавое, - но в настоящем оно не может причинить ему вреда.

- Хорошо, Том. Мы закончили. До завтра.

Том кивнул, также попрощался и пошёл к себе в палату, где его ждал Малыш. Нетерпеливо ждал, поскольку испытывал потребность справить малую нужду, а в палате никаких условий. Не заранее, но миски и питание Том псу организовал, а о туалете не подумал. Ничего не поделать, надо вести питомца на улицу, хотя так не хотелось.

Вздохнув, пересилив отсутствие сил на такое свершение как прогулка, Том надел на пса поводок-шлейку и, открыв дверь, наказал:

- Иди спокойно. Если ты потянешь, я упаду, и мне будет больно.

Поджав хвост, Малыш едва слышно, коротко проскулил и посмотрел на любимого хозяина бесконечно жалобным взглядом – он уже еле сдерживался. Собак нужно дрессировать, особенно – больших и гигантских собак. Малыш рванул вперёд, как только они вышли в коридор, но, надо отдать должное его пониманию, тянул не с такой мощью, чтобы свалить Тома с ног и потащить за собой по полу. Том в свою очередь держал поводок двумя руками и упирался ногами в пол, силясь уравновесь силы, что проигрышное дело – его пятьдесят восемь кило против без малого центнера животной мощи – пшик.

На улице Малыш задрал лапу на ближайший к крыльцу куст, а Том деликатно не подглядывал и думал, как будет убирать, если пёс сходит и по большой нужде. Не оставлять же кучу всем на обозрение, конечно, понимал, что персонал клиники справится с неприятностью и слова ему не скажет, но не считал правильным нагружать работников тем, что в их обязанности не входит. Его собака, которой здесь и быть-то не должно, ему и убирать.

Убирать не пришлось. Облегчившись, повеселевший Малыш принялся обнюхивать помеченный куст. Бегать он как не любил, так и не полюбил и предпочёл нюхать свежий воздух и исследовать новое пространство вокруг хозяина. Понаблюдав за любимцем, Том оглянулся к забору. Небо над ним налилось свинцом, давило тучами. Том ощутил некое неуловимое сходство этого момента с тем, когда сидел на крыльце центра, потерянный, разбитый, больше не способный жить после того, как его заставили вспомнить. Только тогда светило солнце. Да и в целом сходств никаких, но почему-то вспомнилось. Потому что вместе с дуновением предгрозовой прохлады почувствовал полное одиночество в очередной смене своих полюсов.

Том потёр ладонью плечо и обнял себя одной рукой. Зябко быть одному в такой момент, или виновата дышащая холодом надвигающаяся гроза, или просто рано выходить в футболке с коротким рукавом. Определённо рано, нужен хотя бы длинный рукав, тем более сейчас ветрено.

Теперь Том хотел, чтобы Оскар был рядом. Чтобы в коробке палаты молчать вдвоём и даже не смотреть, но затылком и каждым волоском чувствовать его присутствие. Чтобы рядом с ним положить свои осколки. Не чтобы он удержал, а чтобы не быть одному. Есть такое одиночество, которое не заткнуть абы кем, оно примет как лекарство только одного человека.

Вечером Том посетил бассейн, нарезал круги по пустому резервуару. В этот час больше никому не захотелось поплавать, он был один. От терапии ему не стало лучше, наверное, и не должно было, ещё рано. Но сегодняшний сеанс дал результаты – Том явственно понял, что по-прежнему болеет из-за подвала, и это не трагедия, не крах, а то, чему давно должен был посмотреть в глаза, что пыталось о себе заявить, да не понимал этот язык.

Наплававшись до чувства, что дальше только через силу, Том выбрался на бортик, отжал волосы и оглянулся – в огромном помещении по-прежнему больше никого. Далее в раздевалку, сполоснуться горячей водой, чтобы погреться. Перекрыв воду, он вышел из душа, оставляя за собой мокрые следы, и остановился перед зеркалом во всю стену. Постояв немного на месте, Том подвернул плавки сверху и снизу, чтобы они прикрывали минимум, и опустил руки вдоль тела, глядя на своё отражение. Наклонил голову чуть вправо, затем чуть влево. Коснулся пальцами ключицы, ниже – вниз по груди, левому боку, низу живота. Где были шрамы.

Давно, ещё в браке, начал жалеть, что свёл шрамы. Потому что они были важной частью его, делали его особенным, а он поспешно от них избавился, веря, что избавился от всего. Том свёл уродливые метки боли, но тело всё помнило, под искусственно выровненной кожей память сохранилась. Память всё сохранила, и он не гладенький глянцевый мальчик, а тот, кто пережил невыносимую боль, оставившую свои следы. Том помнил каждый бугорок и каждую впадинку рубцов и водил кончиками пальцев по телу, повторяя рисунок невидимых шрамов, которые на самом деле никуда не ушли.

Глава 10

Твоя последняя глава кому-то предисловие,

На те же грабли в сотый раз обычная история.

  Но ведь любовь не терпит коротких пересказов,

Хоть иногда в моменте хочется всего и сразу.

А в жизни как в романе, сюжету дай развиться,

Я жду тебя на следующей странице.

Nansy, Sidorov, На следующей странице©

Том перестал совершать прогулки на улице, перестал чувствовать себя уютно в одиночестве в своём любимом лесе. Придя туда в последний раз, стоял, обняв себя за плечи, и оглядывался по сторонам, где больше не видно ни одного человека. Как будто с ним могло произойти что-то плохое в этой маленькой чаще, Том понимал, что нет, на территории клиники, в любом её уголке, он в полной безопасности, но чувство некомфорта от отсутствия людей тревожило, навевало необоснованное напряжение. Но и гулять поближе к людям Том тоже не хотел, вообще не хотел гулять и выходил на улицу лишь вынужденно, чтобы выгулять Малыша, которому персонал клиники оперативно обустроил туалетное место, чтобы он не справлял нужду где придётся на не-радость других пациентов.

Арт-терапию и прочие вспомогательные терапии Том также перестал посещать, ещё раньше, когда у них с доктором Фрей установился контакт. Одной психотерапии ему более чем достаточно. Из прежнего списка занятий Том оставил лишь походы в бассейн, куда заставлял себя ходить не реже раза в два-три дня. Особо заставлять и не приходилось, уже выработалась привычка идти туда по вечерам и проводить время за плаванием. Ему нужно чем-то заниматься, чтобы мозги не скисли, варясь в собственном соку. Чтобы не сойти с ума, он не должен всё время сидеть в неизменных четырёх стенах и думать. Не особо то осознавая, Том пользовался рекомендацией доктора Фрей – направлял себя в деятельность, пусть даже час в день. Помогало. Верно, без этого часа в движении чувствовал бы себя хуже. А так… Что-то делает, кроме лечения и погружения глубже и глубже в себя, даже новое что-то делает, а значит, жизнь идёт, жизнь продолжается. Жизнь продолжается, а не стоит на паузе, что станет потерянным временем. Это не очень приятное, но нужно приобретение – чувство, что жизнь не останавливается на время лечения, он не исчезает. Планета продолжает крутиться, весна всё больше расцветает, а он… тоже не стоит на месте, он тоже меняется и куда-то движется.

На психотерапевтических сеансах Том продвигался в своём повествовании дальше и возвращался назад, повторял отдельные моменты – некоторые особенно часто. К тому его и мадам Фрей побуждала, поскольку боль нужно не единожды проговорить, чтобы она начала слабеть, терять накал, и при каждом повторении всплывали новые и новые подробности, каждый момент обретал многомерность.

С каждым погружением Тома корёжило сильнее. Рассказывал, как его напоили мочой, и ощущал вкус в сжавшемся горле, которое тогда жадно сокращалось, проталкивая в тело хотя бы такую влагу, без которой нет жизни, а смерть мучительна. Рассказывал, как после очередного круга насилия истекал кровью, так истекал, что на холодном бетонном полу оставались крупные бурые пятна из-под него, и чувствовал пылающую, режущую боль в разорванных кишках. Корчился на кушетке, держась за низ живота и рыдая в голос.

Больно. Насколько же ему было больно. Насколько ему было страшно быть жертвой четырёх извергов, не знающих ни жалости, ни брезгливости. Насколько страшно никак не мочь защититься от новых увечий, ждать их, как казни, и в пику реальности надеяться отчаянно трепещущим сердцем, что нового раза не будет. Что-то его наконец-то пощадят. Надеяться и всякий раз распадаться на куски от боли. Боль и страх – его перманентные чувства в подвале, пока рассудок юного, ничего в жизни не видевшего мальчика окончательно не рассыпался.

Рассказывал о своём маниакальном страхе, что внутренности вывалятся и рассыплются по полу, и едва не словил истерику с переходом в психоз. Хныча, толкаясь ногами, затряс кистями, пытаясь скинуть проступающие в реальности кровавые петли кишок. Доктор Фрей подняла книгу и с силой ударила ею по столу. Том вздрогнул от громкого хлопка, переключившись на реальность, и удивлённо и непонимающе посмотрел на психотерапевтку.

- Том, смотри на меня и говори со мной, - чётко сказала та, цепляя его взглядом.

- Ч-что говорить? – Том чуть заикнулся.

- О своём страхе. Ты боялся, что твои внутренности выпадут?

Том скривился, снова захныкал, поскуливая. Мадам Фрей его одёрнула, притянула словом:

- Том, говори со мной и смотри на меня.

- Я… - Том дышал часто, грудь высоко и резко вздымалась. – Я… Можно мне маску?

Надышавшись, Том снял маску и проговорил свой страх. Доктор Фрей заставила его повторять до тех пор, пока слова не утратили остро-эмоциональную нагрузку и Том не смог сказать спокойно. После она провела для него что-то типа сверхускоренной поведенческой терапии по преодолению страха – нашла на рабочем планшете видео выпотрошенных кишок крупным планом и показала Тому. В ролике демонстрировались не человеческие внутренности, но мадам Фрей о том не сказала, а Тому хватило, чтобы проблеваться в мусорную корзину для бумаг. Зато после, выплеснув чувства ещё и таким буквальным образом, Том справился с просмотром короткого видеоролика, и ещё раз, и ещё. На третий раз пришло понимание, что картинка неприятная, это зрелище в принципе неприятно, но больше не вызывает оторопи и ужаса.

- Это не человеческие внутренности? – Том перевёл взгляд к психотерапевтке.

- Телячьи, если верить подписи к ролику, - доктор Фрей не стала лгать.

Том нажал на кнопку блокировки и положил планшет на стол.

- Это… - находился под впечатлением и пока был им несколько оглушён. – Как вы смогли выдернуть меня из изменённого состояния сознания, заставили посмотреть то, что меня туда и толкнуло, и привели к спокойной реакции?

- Знания, навыки, опыт, ничего более, - ответила мадам Фрей и остановила на Томе внимательный взгляд. – Том, ты понимаешь, что твои внутренности у тебя внутри?

- Да, - Том машинально потянулся рукой к животу.

- Правильно, Том, - подбодрила его доктор, - положи ладонь на живот, чувствуешь, что он в норме?

Том положил, кивнул, прислушиваясь к себе: да, в норме.

- Том, ты понимаешь, что находишься в безопасности и твои внутренности не могут выпасть?

Том вновь кивнул:

- Да, понимаю.

И действительно понимал, отделялся от своего страха и мог посмотреть со стороны на него и свои ощущения.

- Том, тогда твои внутренности не выпали, и твой страх нереалистичен, от того, что с тобой делали, внутренности не могут сами по себе вывалиться.

- Не могут?

- Нет. Единственное обстоятельство, при котором органы брюшной полости могут выпасть наружу – если вспороть человеку живот.

- Правда? – Том глядел на психотерапевтку удивлённо и заинтересованно новой информацией. – А при разрывах там, внизу, могут? Я думал, что да.

- Вероятно, если человека разорвать от копчика до гениталий, несколько петель кишок выпадут, но точно не все, этому мешает строение человеческого тела.

Чуть склонив голову набок, Том хлопал ресницами, не отводя взгляда от психотерапевтки, и осмысливал новую информацию, что внесла коррективы в его представления. Получается, его страх пустой? А значит, нет смысла бояться, поскольку бояться того, чего не может быть, то же самое, что бояться несуществующих призраков, вампиров и прочей нежити.

Том задумчиво почесал голову. Не точно, но, похоже, доктор Фрей излечила его от этого страха. Том склонил голову на другой бок, глядя на психотерапевтку с изучающим и отчасти восхищённым любопытством, как на невиданное чудо, сверхчеловека, который определённо обладает недоступными другим способностями.

- Вы говорите, что не фея, но, по-моему, вы именно она. Вы меня успокоили, но даже не прикоснулись ко мне.

- Если ударить человека, который нестабилен на основе пережитого насилия, будет только хуже, - сказала в ответ доктор.

Том выгнул брови:

- А пощёчины?

- Том, ты привык, что тебя бьют, чтобы успокоить? – уйдя от прямого ответа, спросила мадам Фрей, покачивая зажатой между пальцами ручкой.

Том задумался, метнув взгляд в сторону, и вернул взор к психотерапевтке:

- Нет, мне не нравится, когда меня бьют, меня никто не бил и не бьёт на постоянно основе. Но я считаю пощёчину приемлемым способом успокоить, если, например, человек в истерике.

- Том, я спросила не «нравится ли тебе», а – привык ли ты?

Том не заметил крючок, ответил:

- Я же сказал, что считаю пощёчину допустимой мерой в определённых условиях, да даже без них, потому что пощёчина – это не удар. Так что да, можно сказать, что я привык, потому что я считаю это нормой.

- Том, - произнесла доктор, - вернись на двадцать минут назад. Представь, что ты в ужасе от своего страха выпадения внутренностей, а я подошла к тебе и ударила по лицу. Твои чувства?

Том открыл рот, чтобы сказать, что переключился бы с истерики или другого острого состояния, но запнулся воздухом, из которого должен был получиться звук, потому что вдруг понял, что… да, истерику бы сбил удар по лицу, но это стало бы подкреплением травмы насилия, укреплением связи между страхом и насилием. Он боится – его бьют – он заслужил. Сомкнув губы, Том сидел с огромными округлёнными глазами. Доктор Фрей прочла всё по его лицу и озвучила:

- Вероятно, пощечина успокоила бы тебя в моменте, но в менее заметной, долгосрочной перспективе она бы сыграла роль укрепителя связи между страхом и насилием в твоей голове. Ты ведь и в подвале проявлял послушание после побоев, верно?

Том издал совершенно невнятный звук шока – чпок губами. Мадам Фрей добила его:

- Том, страх насилия и боли – нормальная человеческая реакция. Но у того, кто никогда не был жертвой, не будет щёлкать в голове, и он не будет реагировать на насилие послушанием, так как не-жертва не имеет болезненного опыта, научившего слушаться, чтобы не стало хуже.

- То есть Оскар сделал меня больше жертвой тем, что запугиванием и физическим воздействием добивался от меня послушания? – Том нахмурился, продолжая учащённо моргать.

- Не думаю, что он делал это специально.

Том чуть мотнул головой и сильнее свёл брови в кучу:

- Вы всё-таки ведёте меня к осознанию, что Оскар плохой и часть моих травм, или защищаете его?

- Я веду тебя к осознанию, но не того, что Оскар плохой. Я – за твой выбор

Том, уже присевший на край кресла и облокотившийся одной рукой на стол, подумал, покачивая свободно свисающей кистью в воздухе, и попросил:

- Можете ещё что-нибудь сказать насчёт того, что Оскар делал это не специально? Я не совсем вас понял.

- Могу, - сказала мадам Фрей и сложила руки на столе. – Я сказала, что Оскар едва ли специально вёл тебя к послушанию и тем самым укреплял в тебе жертву, так как, во-первых, насколько я могу судить по информации о вас, которой располагаю, он проявлял подавляющее поведение в твой адрес слишком слабо и непостоянно, чтобы привести тебя к смирению перед собой. Человек, который хочет кого-то «задавить», давит планомерно, усиливая нажим, а не эпизодически. И Оскар обладает достаточными рычагами воздействия, чтобы и не-жертву поставить перед собой на колени, то, что он ими не пользовался или пользовался в малой степени, говорит о том, что таковой цели он не имел. Во-вторых, Оскар не добился от тебя смирения.

- Не добился? – Том удивлённо выгнул брови, он думал иначе. – Оскар добился. Некоторое, чему он меня учил, по сей день срабатывает у меня в качестве рефлексов.

- Том, отдельные рефлексы – это не поведение. Ты послужил инициатором развода, ты изменял, в ваших отношениях ты определённо не тот, кто смирён и послушен. Скорее в ваших отношениях в большей степени смирён Оскар, так как он всё это принимает.

Том изумлённо хлопал глазами на психотерапевтку. Что же получается, он… не раб? Не в физическом смысле – в моральном? Он свободный человек? Шок, открытие, откровение – и внутреннее освобождение. Когда доктор Фрей сказала, их с Оскаром отношения предстали в новом свете. А ведь правда, именно он, Том, тот, кто вносит смуту, кому идут на уступки, кого принимают невзирая на недостатки и промахи. Да, действительно, Оскар совершал некоторые давящие действия, укрепляющие в нём жертву, но он его определённо не подавил полностью. А он Оскара – задавил, тогда, ещё на подступах к браку, когда Оскар был готов на всё, только бы он был рядом, но и для достижения этой цели и в последующем цели – заполучить его обратно Оскар не пользовался своими возможностями. Оскар наседал, досаждал, выводил из себя, но он никогда – не ломал его, хотя мог. Об этом Том думал прошлым летом – Оскар может приказать привезти его к себе домой, посадить под замок, и Том будет ему принадлежать и со временем смирится. Но Оскар ни разу за всю историю не применил с ним силу своих безграничных возможностей, а всегда поступал по-человечески – своеобразно, под час спорно, но по-человечески. Самое страшное, что сделал Оскар за годы их знакомства – сказал, что отдаст своим друзьям на поругание, но то были только слова, не действия, которые реально могут сломать.

- Том, - через паузу, данную ему на осмысление написанного на лице инсайта, продолжила доктор Фрей, - как я уже говорила, вы подходите друг другу взаимодополнением агрессор-жертва. Этим объясняются и ваши взаимоотношения, в том числе то, что некоторыми своими поступками Оскар укреплял в тебе жертву. У меня есть к Оскару вопросы, но я не могу сказать, что его поведение причиняло тебе исключительно вред. Том, дело в том, что ты умеешь существовать лишь в подчинённой роли. Тому виной твоё воспитание в детстве и до того момента, когда ты покинул отцовский дом. Будь на месте Оскара кто-то мягкий, велики шансы, что он не смог бы от тебя добиться ничего, так как на момент пробуждения на пороге восемнадцатилетия ты находился в ужасе, апатии и растерянности. Ты не хотел ничего, и тебя бы не уговорили что-то делать. Оскар же стимулировал тебя грубо, не учитывая твои особенности и пределы, но в итоге это дало тебе хоть какой-то рост. Да, помощь специалистов для тебя была бы куда более эффективна, но, как я поняла с твоих слов, специалисты тобой не занимались, поэтому рассматривать эту идеальную ситуацию я не буду. Если же рассматривать ситуацию, в которой ты существовал без должной профессиональной помощи, то Оскар причинил тебе больше пользы, чем вреда. Единственное, что определённо плохо, это то, что Оскар, будучи твоим лечащим психиатром, не настоял на более широкой и углубленной психотерапии для тебя и выписал раньше времени.

- Откуда вы знаете, что Оскар выписал меня раньше времени? – Том удивлённо округлил глаза.

- Я угадала? – мадам Фрей тонко, с лёгким оттенком хитринки улыбнулась.

Поразительная женщина, в сравнении с ней меркли все экстрасенсы, потому что она – реально его читала, без карт, хрустального шара и прочей вспомогательной мишуры.

- Да, - Том опустил голову, смущённо улыбаясь уголками губ. – На самом деле Оскар не ошибся, что я здоров. Мы заключили договор, Оскар рассказал мне, как я должен себя вести, какие ответы давать, чтобы меня скорее утвердили на выписку.

- Что ж, я бы осудила Оскара, но так как необходимая помощь тебе в центре всё равно не оказывалась, твоё дальнейшее нахождение там не имело большого смысла и кардинально ничего бы не изменило.

- Меня лечили, - Том внёс поправку. – Мной занимались психиатры, я принимал лекарства, и уколы мне всякие кололи.

- Том, ты нуждался в психотерапии и, собственно, поэтому до сих пор нуждаешься. Видимо, формат работы центра предполагает предотвращение совершения пациентами новых преступлений, а не улучшения качества их жизни, потому они занимались только твоим ДРИ. Но, честно сказать, мне непонятно, как они могли игнорировать то, что ДРИ всегда основывается на травме, а травма нуждается в проработке. Следовательно – чтобы убрать или сделать безопасным ДРИ, нужно проработать то, на чём оно основывается. ДРИ одно из психиатрических заболеваний, при котором работать следует не с диагнозом, а с личностью, так как оно строго личностно обусловлено. Том, психиатр тебе не столь уж нужен. Тебе нужен психотерапевт и тогда психиатр тебе не понадобится.

Шах и мат. Нокаут. Всё вместе. Доктор Фрей разнесла в пух и прах не только его, но центр и всех его работников. Вот оно как, ему не нужен доктор-психиатр, если не доводить до того и работать немного в другом направлении.

- А можно мне оставить своего психиатра? – изломив брови, спросил Том, будто психотерапевтка могла запретить и от её слова зависела его личная жизнь.

- Твоего личного, конечно, можно, - перейдя в качестве исключения на чуточку шутливый тон, улыбнулась мадам Фрей.

Том широко, благодарно и по-детски светло улыбнулся ей. Как приятно и дорого открытие, что ему не нужен доктор, если подобрать толкового психотерапевта. Конечно, психотерапевт тоже доктор, но другой, более лёгкий и без обязательно сопутствующего клейма для пациента. У психиатра лечатся психически больные, а с психотерапевтом могут работать просто люди с тяжёлыми проблемами, которые им не преодолеть в одиночку.

Доктор Фрей удивительным образом управляла его состоянием и настроением, Том погружался в пучину своих страданий, и тёмные воды смыкались над ним, но выплывал на поверхность реальности без осадка, ведомый её профессиональной рукой. Мог говорить о чём-то куда более лёгком и улыбаться. Потом, когда оставался один, мысли о поднятом и пережитом на сеансе приходили, но не зацикливали в мучительном узком чёрно-сером круге, вытягивающем силы и радость, как было в повседневной жизни вне стен клиники, мысли шли с пометкой «я могу с этим жить и справиться». Мог. Поводов для радости на лечении Том имел немного, но и не мог сказать, что невыносимо страдает, повторно проживая свой ад и разбирая себя по косточкам. Это что-то принципиально новое – не погружение до дна в любую проблему, а понимание, что она лишь одна часть жизни, на ней жизнь не заканчивается.

***

Соприкасаясь с собой-ребёнком, застывшим в том страшном времени почти пятнадцатилетней давности, Том знакомился с ним ближе, давал ему жить, проживая всё непрожитое, но и отделялся от него. Том осознавал – как процесс, а не законченное действие – разницу между собой нынешним и собой четырнадцатилетним и жалел того ребёнка, которым был, с позиции взрослого. Понемногу, не каждый день, но Том задумывался о Терри. Терри ведь тоже ребёнок, такой же, каким он, Том, был когда-то, но на восемь лет младше; такой же невинный ребёнок, который ни в чём не виноват и ничем не заслужил жестокости. Тома сломали, но разве этот белокурый мальчик, так похожий на него, заслуживает того же самого за то, что неудобен? Он просто есть, он даже не выбирал быть. Одинокий маленький мальчик, у которого нет родного папы, мама не здесь и может никогда не вернуться, и родным бабушке с дедушкой он не особо-то нужен, но ему тоже повезло встретить Оскара. Кровожадные мысли Тома больше не посещали.

Мадам Фрей знала - для того тоже Тому необходимо разобраться с собой-ребёнком. Поскольку, пока Том зафиксирован в юном возрасте, его реакция на реального ребёнка будет негативной, а то и агрессивной – это простая детская конкуренция, ревность, что другого ребёнка любят больше, страх, что он тебя заменит. Всё в людях взаимосвязано: если углубится от поверхности, обязательно найдётся основа всех проблем, проблема-ядро, разбор которой распутает клубок, казалось бы, невзаимосвязанного, и все проблемы на концах многочисленных ниточек перестанут быть таковыми. Том не знал об этой связи, доктор Фрей о ней не говорила, чтобы не сбивать его тем, что она и по запросу работает. Но, не сознавая того, Том ощущал в себе изменения.

На массаж тоже Том перестал ходить. Стал чувствовать некомфортными чужие прикосновения к голому телу. Не боялся, и его обслуживали исключительно женщины, но они всё равно – чужие люди с чужими руками. Прервав едва начавшийся сеанс, Том сел на массажном столе, сжимая на себе простыню, хмурясь и не глядя на терпеливо ожидающую массажистку с блестящими от масла руками. Сказал, что не будет продолжать, и больше туда не возвращался. Пытался себя прочувствовать, думал, почему так, он же давно спокойно реагирует на прикосновения, ему нравился массаж. Ответ – потому что он как никогда приблизился к своим демонам. Немного страшно от того, что ему придётся заново преодолевать этот страх и приручать себя к физическим контактам. Том помнил, как сложно бояться и не мочь себя пересилить, потому что оторопь, паника, и как это ухудшает качество жизни, тем более сейчас, когда он взрослый и состоит в отношениях, предполагающих и прикосновения, и большее.

Неужели в нём всегда был этот страх, даже после объединения? Верно, да, поскольку он не мог прийти ниоткуда – его раскрыли. Вернее, это не страх, а скорее напряжение, отторгающая реакция – нежелание позволять людям к себе прикасаться. Потому что все его защиты сломаны, счищены, а новая твёрдая оболочка ещё не выработана. Он совершенно уязвимый, мягкий и беззащитный, как извлечённый из раковины моллюск. Потому любое прикосновение опасно, оно по голым нервам.

Тома беспокоило своё состояние. Поскольку – а вдруг это надолго, вдруг навсегда? Если позволить себе жить с последствиями того, что пережил, а не верить, что излечился. А Оскар?.. Том думал: а будет ли он реагировать на прикосновения Оскара – первого и главного, кого к себе подпустил, спокойно или тоже нет? Что, если нет?.. Может, от мужских прикосновений испытает как раз страх, а не просто отторжение?

Устав гадать, Том присел на кровать и взял телефон. Прослушал несколько гудков.

- Оскар, можешь приехать на пять минут? – не поздоровавшись, негромко спросил Том. – Если ты не в городе, то не надо, - добавил, чтобы Оскар не срывался ради несчастных считанных минут, если он далеко.

- Я приеду, - ответил Шулейман.

Ещё не закончился восьмидневный срок, на который они договорились не видеться, но Оскар был в Ницце – вернулся из деловой поездки в Африку и решил не сразу к папе с Терри, а заехать домой перекантоваться немного, а там дальше поехать к ним. Или не поехать, папа с Терри и без него отлично проводили время, а дома в одиночестве оказалось не настолько уж невыносимо, уже попривык.

Оскар доехал до клиники за двадцать минут, зашёл в палату. Том поднялся ему навстречу и сходу высказал своё желание – просьбу, из-за которой попросил Оскара приехать:

- Оскар, потрогай меня.

И повернулся к нему спиной.

- Как тебя потрогать? Ты уточни, а то я ж могу понять тебя однозначно, - ухмыльнулся Шулейман, подходя ближе к Тому.

- Сделай мне массаж, - ответил Том и стянул футболку через голову.

На массаже же почувствовал, что с чужими прикосновениями у него не всё в порядке – пусть будет массаж. Бросив майку на край кровати, Том опустил руки вдоль тела и ждал действий Оскара. Слышал, как он подходит, останавливается за спиной. Том похудел за время лечения, Шулейман отмечал это и прежде, но сейчас, когда Том перед ним наполовину раздетый, картина стала ярче. Острые плечи, выпирающие лопатки, тонкие руки; Том стоял с опущенной головой, отчего трогательные шейные позвонки выделились сильнее, натягивая белоснежную фарфоровую кожу. Сбалансированного больничного питания без постоянного доступа к вредным перекусам Тому не хватало для покрытия привычного калоража. Плюс после психотерапевтических сеансов периодически оставался голодным из-за рвоты и не бежал сразу восполнять утраченную пищу.

Размяв руки, Оскар положил ладони Тому на плечи, приступая к массажу. Том ждал, что почувствует напряжение, но оно не пришло. Не чувствовал ничего – ничего плохого. Как и прежде, прикосновения Оскара ощущались тёплыми, приятными, близкими. К спине, которая у него очень чувствительная.

Шулейман наклонился к уху Тома и приглушённо спросил:

- Что проверяешь?

- Свою реакцию, - ответил Том. – Мне стали неприятны чужие прикосновения, я даже на массаж из-за этого перестал ходить. Решил проверить, как на тебя отреагирую. Я думал, что тоже негативно, и это меня беспокоило.

- И каковы результаты эксперимента? – Оскар продолжал слегка мять его, в основном плечевой пояс.

- Всё в порядке, - со вздохом сказал Том. – Мне комфортно и приятно, когда ты ко мне прикасаешься, я не чувствую никакого отторжения, как с массажисткой. Получается, теперь только ты можешь меня касаться.

Шулейман усмехнулся:

- Я уже в восторге от твоего лечения. Круто, что никто больше не сможет к тебе прикоснуться, и я могу быть спокоен. Этакая сигнализация неприкосновенности в твоей голове.

- Я и так не собираюсь давать другим к себе прикасаться, - Том дёрнул плечом и оглянулся, хмуря брови. – Почему ты думаешь, что я буду изменять?

Тома задевало, когда Оскар тыкал его изменами, потому что был дурной, головой не думал и расплачивается за то, о чём сам жалеет. Обидно, что веры ему нет. Оттого и в голосе обида.

- Я не думаю, - без шуток сказал Шулейман, успокаивая словами, голосом и прикосновением к волосам, которые сдвинул набок. – Я не беспокоюсь постоянно, что ты мне изменишь и что с этим делать, это пройденный этап, ныне я спокоен. Но всё-таки приятно иметь гарантии, что тебя никто не тронет, тут уж лгать не буду.

Том ему верил и мог его понять. На месте Оскара он бы тоже точно не отказался от гарантий более весомых, чем честное слово. Держа руки на плечах Тома, Шулейман наклонил голову и прикоснулся губами к его шее сзади, прикрыв глаза и вдыхая запах кожи. Провёл ладонями по бокам Тома, заводя их вперёд, на живот. Тома прохватило мурашащей дрожью.

- Не надо, - попросил Том.

- Я ничего не сделаю, - сказал Шулейман, честно остановив ладони на его животе, над поясом штанов.

И потянул Тома за плечо, разворачивая к себе лицом. Шагнул ещё ближе, вплотную. Пальцами провёл по рукам, вниз – до его расслабленно подогнутых пальцев, вверх – до косточек плеч. Том слушал его прикосновения, отзывающиеся под кожей, и – не хотел останавливать, хоть и поглядывал чуть настороженно. Шулейман коснулся указательным пальцем губ Тома, заправил прядь волос ему за левое ухо и поцеловал. Не сразу – сначала заглянул в глаза с предельно близкого расстояния, едва ощутимо прикоснулся губами к его губам, оставляя за Томом возможность воспротивиться, что тем не мнее собирался пресечь, но с объяснением, что бояться ему нечего, это всего лишь поцелуй. Поцелуй, в котором Оскар не мог себе отказать.

Закрыв глаза, Том ответил и позволил углубить поцелуй. Чувствовал играючи-скользящие соприкосновения языков и прикосновения пальцев и ладоней к своему лицу, шее. Чувствовал ярко, мощно растекающиеся по телу ощущения. Том с шоком понял, что испытывает желание, чёткое, конкретное желание, набухающее приятно тянущей тяжестью внизу живота, обостряющее осязательную восприимчивость и жажду кожу, алчущей контакта с другими руками. И никакие лекарственные препараты и получивший вторую жизнь кошмар его возбуждению не помеха. Непонятно, неожиданно, немного пугает. Оскар снова тот единственный, на кого не распространяются законы его, Тома, больной головы. Как тогда, когда секс с ним вызвал всего лишь страх, а не побудил выброситься в окно от невыносимости пережить это снова. Тогда, когда мог с ним целоваться. Когда спал с ним в одной кровати и под одним одеялом и даже сам прижимался, и в поздний период перед объединением это уже стало абсолютной традицией, без соблюдения которой ощущал себя ночами куда менее комфортно и спокойно. Тогда, когда попросил Оскара быть первым по-настоящему.

Оскар снова тот, с кем можно то, чего с другими нельзя и не надо. Том забыл о сексуальных желаниях и потребности с того момента, как пришёл в себя в клинике, а сейчас остро хотел, и желание тягучее, сладкое, пьянящее легко и хитро, как дорогое вино.

Ладони Оскара легли на его поясницу, и Том напрягся. Потому что боялся, что испугается, если Оскар опустит руки ниже, туда, где уже точно интимно; боялся своих тёмно-страшных ассоциаций, что могут возникнуть. И хотел, чтобы Оскар это сделал, чтобы положил ухватистые ладони на ягодицы, сжал, прижал. Напрягался, боялся и хотел… И голова немного кругом от собственных противоречий. «Хочу» побеждало, но сознанием, не павшим под натиском плоти, Том понимал, что не готов, ещё не время сбросить одежду и соединиться физически.

Одну ладонь оставив на пояснице Тома, прижигая обнажённую кожу и нервы, вторую руку Шулейман положил Тому сзади под волосы, немного запутавшись пальцами в любимых завитках, и поцеловал его под ухом.

- Оскар… - выдохнул Том.

В его возбуждённо упавшем голосе Шулейман расслышал просьбу не переходить к большему и прислушался, целовал Тома и гладил, но строго выше пояса. Линия пояса спортивных штанов служила ограничительной чертой, за которую он честно не заходил. Тома начало потряхивать от желания. В голове зудящей искрой вспыхивало подспудное желание, чтобы Оскар развернул его лицом к стене, властно придержал за затылок и спустил тормоза, своим напором позволяя и ему сдаться. Оно со звоном сталкивалось с убеждённым пониманием, что этого делать не нужно, это навредит и ему самому, и их отношениям. Оскар сдержал их обоих в рамках приличий, как ни мучительна была сладкая пытка только касаться и целовать Тома и ничего больше.

Сомкнув руки на пояснице Тома, Шулейман с блуждающей ухмылкой на губах заглянул ему в лицо. Том облизнул губы, вибрацией грудины ощущая, как мощно бьётся сердце. Казалось, Оскар не может его не слышать.

Шулейман слегка покачивал Тома на месте, плавно потянул на себя, чтобы они соприкоснулись бёдрами. Том от этого контакта задохнулся, непроизвольно приоткрыв рот, смотрел на Оскара плывущим блестящим взглядом.

- Оскар, ты с кем-то… да? – решился спросить Том.

Логично, что да, Оскару же надо, и это даже не ввергало в невыносимый ужас. Это просто… физиология.

- Что я «с кем-то да»? – добродушно поинтересовался Шулейман, заглядывая ему в глаза.

Том ушёл от зрительного контакта.

- Ты с кем-то… - он вздохнул и облизал губы, прежде чем поднять взгляд к Оскару. – Ты с кем-то занимаешься сексом?

- Опять началось? – с укором спросил Шулейман, склонив голову чуть набок.

- Нет, просто… - Том глубоко вдохнул, пытаясь объяснить свои мысли. – Просто я ведь вышел из строя, а тебе надо, это физиологическая потребность. Я всё понимаю.

Оскар взял лицо Тома в ладони, заставляя смотреть в глаза, и сказал:

- Я ни с кем не трахаюсь, мне этого не нужно. Конечно, у меня есть потребность, но на то я и человек, чтобы мочь себя контролировать и думать той головой, что на плечах. Пока меня и не прижимало так, чтобы было необходимо выпустить пар, но, если что, я знаю, что делать, и я тебе уже объяснял, что у меня целых две руки, и я знаю, как ими пользоваться. Чувствуя, натру я себе сегодня мозоли, - Шулейман усмехнулся. – После такого-то.

Том понимал, что дурной в своих извечных домыслах, что Оскару надо где-то там с кем-то там. Но в этот момент действительно был готов отпустить его ненадолго туда, в связи с другими, главное, чтобы без чувств и не знать подробностей. И чтобы предохранялся, потому что, когда без прямого контакта, это же и не так считается. Наконец-то Тому в голову пришла светлая мысль о необходимости использования контрацепции, пусть и основанная не на тех соображениях. Но Том беспрекословно поверил Оскару, что ему не надо с другими. Поскольку как не верить, когда Оскар всегда доказывал это и ни разу не оступился, и глаза – и такой взгляд, направленный лишь на него – не могут лгать.

Том улыбнулся уголками губ и потупил взгляд, смущаясь от последних слов Оскара, что сегодня он будет активно заниматься тем, о чём Том не мог говорить. Или это шутка? Том никак не мог представить Оскара за этим незрелым занятием; Оскара, перед которым любая и любой упадёт, а он ждёт и в одиночестве проводит время с рукой.

Шулейман снова привлёк Тома к себе, подтолкнул, сталкивая их бёдрами, чтобы у Тома не осталось шансов не почувствовать его настроение, да и сам прекрасно чувствовал, что Том взведён не меньше, что и взгляд выдавал с потрохами, но эрекция красноречивее. Повторял эти простые движения, пытая себя до искр в глазах и Тома доводя до исступления. Том уже был почти готов наплевать на всё, что думал и чувствовал, и начать умолять Оскара сделать с ним что-нибудь. Тут же есть кровать, и подоконник, и стол, и четыре стены… В голове обрывисто рисовались картинки того, что можно сделать в каждой из этих локаций.

Прерывисто вдохнув, вздрогнув, Том уронил голову Оскару на плечо. Подрагивал, держась за него.

- Ты что, кончил? – удивлённо усмехнулся Шулейман, ведя пальцем Тому вверх по позвонкам.

- Нет! – вскинув голову, возмутился Том стыдливо подскочившим голосом.

- А хочешь? – заманчиво предложил Оскар, поглаживая его по спине.

Том спрятался за опущенными ресницами:

- Не надо. Мне будет лучше этого не делать. Я не уверен, что это не внесёт путаницу в мою психику, я же сейчас на психотерапии вспоминаю подвал.

- Ладно, значит, оба обойдёмся. Я уже давным-давно понял, что ожидание того стоит, - Шулейман ухмыльнулся и ласково погладил Тома между лопаток.

От этого касания дрожь по телу. Том повёл плечами, сведя лопатки, и прикусил губу. Помялся, помялся и озвучил то, что блуждало в голове:

- Оскар, а может… Мы можем сейчас, - Том кивнул на кровать.

Оскар вопросительно приподнял брови:

- Ты же сказал, что тебе лучше пока воздержаться?

- Да, но тебе надо. А с меня не убудет, - Том пожал плечами. – Мне не обязательно получать удовольствие.

Шулейман поднял его голову за подбородок, серьёзно заглядывая в глаза:

- Мне силком и без удовольствия не надо, - говорил доходчиво, держа зрительный контакт. – Для меня главный и особенный кайф в сексе с тобой в том, что ты тоже остро кайфуешь. Без того мне не нужно, если без взаимного удовольствия, с тем же успехом я могу трахнуть кого или что угодно, что мне неинтересно. Уловил? – Оскар постучал пальцем Тому по лбу.

- Уловил, - Том тихо вздохнул и снова спрятал глаза за ресницами. – Просто я подумал…

- Ага, подумал, но как обычно не в ту сторону, - закончил за него Шулейман. – Перетерпеть удумал. Со мной никто никогда не терпел и не будет. Пожалуй, я откажусь от твоего «щедрого предложения», ты меня же им и унижаешь.

- Прости, - со вздохом повторил Том, отпуская эту глупую затею. – Просто тебе же надо, я вижу, понимаю… чувствую, - ненамеренно сделал акцент на этом слове, - а я не хочу, чтобы тебе было плохо, я помню, как тяжело может быть воздерживаться, когда хочется.

- Мне уже не шестнадцать лет, чтобы сходить с ума от гормонов, - Оскар насмешливо хмыкнул. – Потерплю, ничего у меня не отвалится. Но сегодня придётся хорошенько отдрочить, а то с такой тяжестью в трусах сидеть нормально не смогу, - он усмехнулся.

Том мило улыбнулся, тронутый его пониманием, которого сам себе не оказал. Получается, у них обмен – Том с пониманием отнёсся к Оскару и хотел пойти ему навстречу, а Оскар к нему тоже с пониманием и заботой.

- Подождём, пока ты выпишешься отсюда, - Шулейман привлёк Тома к себе, устроив горячие ладони на его пояснице, и с ухмылкой чаровал полной искр кошачьей зеленью глаз в фирменном прищуре. – А пока мне приятно, что ты тоже хочешь и не меньше.

Мягкая тонкая ткань спортивных штанов ничего не могла скрыть. Том закусил губы, смутившись того очевидного, на что Оскар указал, но тоже сверкал глазами. Потому что хорошо, и совсем не волнительно, не считая волнения тела, и ничего в голове не сбивается от присутствия Оскара.

Надо заканчивать обжиматься, а то это, конечно, очень сладко, но если продолжать, то итог будет один из двух – либо постыдно мокрые трусы, либо капитальный перегрев нервной системы с невозможностью думать ни о чём другом и маниакальной необходимостью разрядки. Оба размышляли примерно одинаково. Только Оскар перспективы кончить в трусы не стеснялся, но думал, что едва ли ему хватит для того простых обжиманий. Но он бы с удовольствием довёл таким образом до оргазма Тома, посмотрел бы, как он, окончательно теряя контроль, жмурит глаза, запрокидывая голову, стонет, а после, на самом пике, вздрагивает всем телом, хнычет, цепляется за него пальцами. О да, картина крайне заманчивая… Но нет так нет.

- Оскар, извини, что я просил тебя не приезжать, - произнёс Том, - а сегодня позвонил, сорвал тебя.

Его извечное непостоянство и неспособность что-либо довести до конца. Том стыдился, что не выдержал до конца срок, что Оскара гоняет то от себя, то к себе. Потому и раньше, после первого глубокого погружения в подвал на психотерапии, когда захотел, чтобы Оскар был рядом, не позвонил. Потому что так нельзя, нельзя думать только о своих сиюминутных порывах и никогда не держать слово. Но сегодня имел для себя оправдание – он никак не мог обойтись без Оскара, поэтому попросил его приехать и помочь. Не притянутое оправдание, чтобы успокоить воспалённую совесть, выкормленную фундаментальным чувством вины, а то, почему и позволил себе эту просьбу. Том учился отличать истинное чувство от ложного. В данном случае воспринимать отзывчивость Оскара как должное и ничего не чувствовать было бы бессовестно, поскольку Оскар ему не собачка, он не обязан бежать к нему по первому зову, тем более если ранее потребовал перерыва.

- Без проблем, - ответил Шулейман. – Рабочие дела я уже закрыл, к папе ещё не уехал, так что ты меня особо ни от чего не оторвал, и я рад тебя видеть.

- Я постараюсь так больше не делать, - Том покачал головой.

- Делай, - Оскар положил ладони ему на плечи и прислонился лбом ко лбу, глядя в глаза. – Звони, и я приеду. Конечно, могу поворчать, что ты не можешь определиться, - он усмехнулся. – Но всегда приеду.

Том улыбнулся, чувствуя, что тает и осыпается то ли осколками былой неуверенности, то ли нежными лепестками цветов. До лёгкого налёта слёз в глазах, столь сильное, ширящееся Солнцем чувство в груди. Том взял руку Оскара и прижал к своей щеке, благодарно приластился, глядя ему в глаза своими влажно поблёскивающими, сшибающими иступлённой нежностью. И поцеловал его ладонь.

- Спасибо, - негромко сказал Том.

Оскар взял его лицо в ладони и накрыл его губы своими. Огромным усилием воли заставив себя не затянуть и не углубить поцелуй, он отстранился от Тома.

- Пять минут давно прошли. Я на выход? – Шулейман большим пальцем указал себе за спину, на дверь.

- Подожди, - попросил Том, заглядывая ему в глаза. – Ты можешь задержаться?

- Могу.

Даже будь у него через полчаса запланирована сделка на пару миллиардов, Оскар бы её подвинул. Поскольку к делам он относился легко, а быть с Томом хотел всегда, особенно когда быть получалось редко.

Том кивнул, на секунду прикусил губу и сказал:

- Тогда, прежде чем ты уйдёшь, расскажи мне о Терри.

Удивить Шулеймана было непросто, и чаще всего он обыгрывал удивление в своём стиле. Но сейчас причина изумления оказалась столь неожиданное, что и эмоции на лице отразились чистейшие, выдавая его полную неготовность к такой просьбе. Оскар смотрел на Тома, не понимая, то ли неправильно его услышал, то ли неправильно понял смысл слов, то ли и услышал, и понял правильно, во что верилось меньше всего и что порождало только больше вопросов.

- Я тебя ошарашил? – Том немного неловко улыбнулся.

- Есть такое, - признался Шулейман и следом смягчил свою невольную подозрительность. – Что тебе рассказать?

- Не знаю. Что хочешь, - Том пожал плечами и сел на кровать, подогнув под себя ногу.

Оскар присел рядом, ближе к изножью. Том заговорил первым, добавил то, что чувствовал важным объяснить.

- Я сейчас через разбор подвала на психотерапии разбираюсь с собой-ребёнком, и мне очень жаль себя, того себя, особенно остро жаль из-за того, что я был ребёнком. Да, в четырнадцать человек уже не совсем маленький ребёнок, а подросток, но я был физически очень далёк от взрослого мужчины и по сути своей был ребёнком. И я подумал – Терри ведь тоже ребёнок, тоже невинный маленький мальчик, каким я был когда-то. Понимаешь? – Том взглянул на Оскара. – Я посмотрел на него по-другому. То, что я желал ему зла, делает меня немногим лучше моих насильников, только я ничего не сделал, но я думал об этом. Да, Оскар, я желал ему смерти, - сердце притихло на этом уродливом, страшном признании. – Не знаю, мог бы я физически причинить ему вред, у меня в любом случае не хватило времени из-за срыва и переезда в клинику, но я втайне мечтал, чтобы Терри заболел и умер или чтобы с ним случился несчастный случай с летальным исходом.

Вот так откровения. Оскар предупредил Тома, что, если он убьёт Терри, то отправится следом, но не предполагал, что Том действительно об этом много думал. Не представлял, как оказалось, насколько невыносимо Тома корёжило. Его исповедь оставляла тяжёлый осадок, но Шулейман больше не ужасался, а жалел Тома. Поскольку он знал – Том не псих, который может легко и с наслаждением убить, его подвигает на преступление либо защита своей жизни, либо беспросветное отчаяние на грани.

- Но правда в том, что Терри не зло для меня, он не существует для того, чтобы испортить мою жизнь, - продолжал Том. – Он просто есть, и так получилось, что он есть в твоей жизни, как и я. Несправедливо его за это ненавидеть, он, как и я когда-то, ничем не заслужил жестокости. Меня не пожалели. Но это не значит, что я должен быть таким же и причинять боль тому, кто слабее и не может себя защитить.

Теперь Шулейман расчувствовался – прочувствовал боль Тома, заключающуюся в трёх простых словах «меня не пожалели». Он обнял Тома, укрывая от той боли и темноты из прошлого, и поцеловал в висок. А Том зажмурился, обжигаясь собственными слезами, наполнившими глаза за считанные мгновения в ощущении крепкой поддержки, которой ему всю жизнь не хватало, и сжал пальцы на руке Оскара.

- Очень жаль, что нельзя оживить мертвеца, - сказал Шулейман над его ухом. – Я бы каждый день тех уродов оживлял и снова убивал, пока не испробовал все виды мучительной казни, а там по кругу.

- Чего уж теперь, - Том тихо и горько усмехнулся, отлепившись от Оскара. – Они давно уже гниют в земле. Давай не будем об этом, - он покачал головой, останавливая Оскара от возможного проявления жалости и продолжения темы. – На психотерапии я понял, что я могу говорить об этом без конца и очень, очень много плакать, а я о другом хотел поговорить.

- Окей, - согласился Шулейман, не став нагнетать, переключался по своему желанию он всегда легко. – Я под глубочайшим впечатлением. Не знаю, кто твоя психотерапевтка, я с ней не знаком, но у меня уже есть желание пожать ей руку и поблагодарить за потрясающую работу.

- Оскар, не торопись, - Том на секунду накрыл его ладонь своей, привлекая к себе всё внимание, просительно и серьёзно заглянул в глаз. – Пожалуйста, не думай, что моё отношение к Терри окончательно изменилось, выправилось и дальше будет только хорошим. Я не знаю, как будет дальше, - он не без сожаления покачал головой. – Может быть, меня повернёт обратно, может, ещё куда, меня впереди ждёт немалая работа, а каждый сеанс во мне что-то меняет. Просто сейчас я не чувствую к нему злости и отторжения и подумал, что могу узнать о нём что-то, я же о нём ничего толком не знаю. Может, не стоило говорить об этом с тобой сейчас, давать надежду, поэтому я и прошу – не надейся, ещё рано что-либо утверждать, но я подумал, что, если сейчас мне намного спокойнее, и я хочу спросить, то почему нет, - пожал плечами, немножко неуверенно, отведя от Оскара взгляд. – В конце концов, не обязательно всегда оглядываться в будущее и думать о последствиях.

- Оглядываться в будущее – интересный оборот, - подметил Шулейман. – В одном индейском племени считают, что прошлое впереди, поскольку оно уже известно, а будущее позади.

- Я не знал, - Том качнул головой.

- Теперь знаешь.

- Расскажешь? – Том посмотрел на Оскара, подняв брови.

- Конечно, - тот утвердительно кивнул, - сейчас только надумаю, с чего начать, раз более конкретный вопрос ты не хочешь задать.

Перебрал пальцами по колену, шерстя и подбирая факты, которые наиболее полно раскроют личность Терри. И решил не заморачиваться и говорить, как пойдёт.

- Терри, он чудесный, - произнёс Шулейман и взглянул на Тома, скользнув тёплым взглядом по его лицу. – Он умный, понимающий, сообразительный и самостоятельный не по годам и любознательный в самом прекрасном смысле этого слова.

Том изнутри куснул губу и потупил взгляд, самую чуточку кольнуло ревностью, что сам таких слов никогда не удостоится, потому что он и их и недостоин, не такой он – не суперумный, не суперпонимающий и сообразительный, самостоятельность и любознательность тоже под большим вопросом. Но этот укол успокоило понимание, что глупо соревноваться с ребёнком, они разные люди и находятся в совершенно разных возрастных категориях.

- Знаешь, когда я забрал Терри к себе, я думал, что разберусь, ничего сложного, но на самом деле не представлял, что делать с ребёнком, и быстро это понял, затуп получился, - Оскар усмехнулся с себя. – У меня даже детской комнаты не было, как-то не подумал я об этом заранее, поэтому первые дни Терри спал в одной из гостевых спален, а другую спешно переделывали под детскую. Терри ничего не сказал, что ему неудобно, не нравится, хотя на ту кровать он залазил-то с трудом. Терри ж тогда мелкий совсем был, четырёх лет не исполнилось, я думал, ему нужно помогать с гигиеной – напоминать и объяснять, как чистить зубы, помогать помыться. Но он меня в первый же вечер удивил, Терри без напоминаний и, надо сказать, весьма правильно чистил зубы, мылся тоже сам, всё, что ему было надо – это табуретка, чтобы до всего дотягиваться. Потом ему к спальне сделали собственную ванную, где вся сантехника под детский рост, но с табуреткой Терри всё равно не расстаётся, поскольку он и во «взрослые» ванные захаживает, и в целом любит быть самостоятельным. Терри обожает птиц, пожалуй, с этого стоило начать, поскольку его любовь к пернатым не знает границ, иногда мне кажется, что он знает всех птиц на свете, причём не только ныне живущих, но и вымерших. Терри вообще много чего знает, он постоянно просвещается, изучает что-то, по-моему, я в его возрасте знал меньше, хотя у него нет частных учителей, и его никто не заставляет учиться. Нет, вру, один преподаватель у него был – преподаватель игры на фортепиано.

- Терри играет на фортепиано? – удивился Том.

Не бывает же таких совпадений, чтобы сын настолько был похож на отца. На отца, которого в отдельности не бывает. Который Джерри. Том тоже умел благодаря Джерри, но ключевое слово – благодаря Джерри, не сам нашёл в себе талант или наработал умение.

- Представляешь, он год ходил и смотрел на рояль, а попросить поиграть стеснялся, думал, что такой красивый инструмент нельзя трогать, так Терри сказал, когда я заметил его интерес и спросил, - поделился Шулейман. – У Терри с этим беда – он никогда ничего не попросит, пока его прямо не спросишь, мне из-за этого сложновато, приходится бдительно следить за его настроением и постоянно напоминать, что он должен говорить о своих желаниях и нежеланиях. Пока больших успехов я на данном поприще не достиг, не знаю, как Кристина сумела воспитать настолько тихого и непритязательного ребёнка, но из Терри всё надо клещами вытягивать, он никогда не имеет никаких претензий и капризов.

- Тебя преследуют люди, которых нужно учить говорить, - Том улыбнулся, намекая на себя.

- Да, - Оскар обнял его одной рукой и машинально поцеловал выше виска, сложно удержаться от нежных жестов, когда всем естеством тянешься. – Даже не знаю, с кем из вас сложнее. С вами сложно по-разному.

Том подумал, что нужно отстраниться, не быть в контакте, но, прощупав эту мысль, понял, что не хочет отодвигаться, и устроил подбородок на плече Оскара:

- Продолжай. Что там с роялем?

- Оказалось, Терри ещё при маме мечтал играть на фортепиано, но в их квартире и места лишнего не было даже под простое пианино, и дороговат инструмент, потому он не просил. Тебя с твоим умением играть рядом на тот момент не было, а я на фортепиано могу воспроизвести ровно ничего, так что я нанял Терри репетитора. Правда, долго у Терри интерес к игре не продержался, он исполнил свою мечту, освоил начальный уровень и переключился обратно на чтение, рисование, изучение языков. Не знаю, то ли у Терри страсть к языкам, то ли большие способности, но что они ему даются, этого не отнять. Терри уже самостоятельно научился свободно говорить по-английски, может читать, писать и поддержать беседу на немецком, а сейчас изучает русский язык.

- Русский? – переспросил Том. Не очень стандартный выбор.

- У Терри подружка русская, Мирославой зовут, с ней он и изучает язык, а Терри в свою очередь подтягивает её по французскому языку. В семье девочки бзик на французский язык, во Франции только на нём говорят, а Мирослава ровесница Терри, понятное дело, ей сложновато. Кстати, на родном языке Терри тоже сам научился читать и писать, как и считать. Иногда я чувствую себя бесполезным, - Оскар посмеялся.

С его слов Терри выглядел если не вундеркиндом, то близким к тому юным дарованием. Надо же – в неполные шесть лет и такие успехи по собственной инициативе и собственными усилиями. Былая зависть Тома к тому, кто во всём лучше него и кому больше повезло, никуда не делась, но повернулась другим боком, преобразовалась в удивлённо-любопытное восхищение. Том и не знал, что так бывает, потому что одно дело знать, что где-то там в мире есть гении, и другое – знать, что вот он, реальный, знакомый тебе поразительно способный маленький человек, который внешне ничем не отличается от других детей, у него во лбу не горит метка гениальности, и он тоже играет в игрушки.

- А эта девочка из обычной семьи или…? – спросил Том.

- Или, - ответил Шулейман. – Она дочка русского олигарха Егора Шепеня, тебе это имя едва ли что-то говорит, но у себя на родине он известная личность. Они всей семьёй полгода живут в России, полгода в Ницце. Скоро как раз должны прилететь, пойдёт встречать втроём, если ты к тому моменту выпишешься.

Втроём. Звучит как семья, и ощущение от этого слова очень нужно прочувствовать, но мысли-чувства бежали вслед за повествованием Оскара. Том поднял голову и немного отодвинуться, чтобы удобнее смотреть на его живое в сплетающемся и сплетающемся рассказе лицо. Слушал, как Оскар рассказывал. Как у него складываются отношения с Терри сейчас и как складывались вначале. Как первым летом Оскар чувствовал себя бьющимся в стену и почти дошёл до паники, почти опустил руки, потому что Терри молчал и не раскрывался. Как он открыл, что общаться с ребёнком намного сложнее, чем можно подумать, и понял, что понятия не имеет, как это делать, пришлось учиться на практике, что Оскар и делает до сих пор. Что Терри питает интерес к кулинарии и по мере возможностей с удовольствием помогает Грегори на кухне. Что он единственный ребёнок, которого не надо заставлять есть овощи – Терри сам их обожает, а всякие сладости наоборот не любит. Как Оскар устанавливал правила, в частности правила ночные – не заходить в его комнату, а звонить, если страшно или неуютно, и Оскар сам придёт, чтобы не травмировать детскую психику тем, что Терри мог увидеть в его спальне, на сексе-то Шулейман для себя не поставил крест с появлением ребёнка. Как он читает Терри на ночь сказки и даже придумывает собственные.

- Серьёзно? – прервал его Том с изумлённой светлой улыбкой.

- Да, - отозвался Шулейман. – Я и о нас с тобой сказку сочинил – о прекрасном принце, которого отец-самодур отправил в ссылку, и мальчике-холопе, которого совсем маленьким похитил и растил в заколдованном доме злой колдун. Терри её очень любит.

Том ещё ярче и ещё более удивлённо улыбнулся, выгнув брови. Образ того, кто читает и тем более складывает сказки на ночь, никак не вязался с Оскаром, но это так… потрясающе.

- Я бы послушал, - Том улыбнулся мягче.

- Заходи как-нибудь к Терри перед сном, я вам обоим расскажу, как раз у этой сказки напрашивается продолжение, - сказал Оскар с лёгким прищуром и ухмылкой на губах.

- А Терри знает, что она о нас?

- Я не говорил.

- А… Терри знает, что мы с тобой?..

- Я не говорил, в каких мы с тобой отношениях, но, думаю, Терри догадывается, он сообразительный. По крайней мере, он точно знает, что я тебя люблю, он сам об этом сказал. Говорит – ты любишь Тома? Я ответил, что да, а Терри сказал, что так и думал. До того, как окунулся в воспитание, я думал, что дети – это шум, грязь, но Терри меня приятно удивил. Ничего подобного – Терри никогда не шумит, не разводит срач и за своей гигиеной и опрятностью одежды следит так, что в сравнении с ним некоторые взрослые неряхи.

- Ты и о птицах так говорил – шум, грязь, - хохотнул Том, не удержавшись от комментария.

- Я и о тебе могу так сказать, - пожав плечами, Шулейман развёл кистями рук.

- Неправда, - возразил Том. – Я не шумный и грязь не развожу, а если развожу, то убираю за собой, ты меня к этому и приучил.

- Бывало всякое, - парировал Оскар, припоминая Тому его вражду с гигиеной и аккуратностью в начале их знакомства. – И напомнить тебе, как ты выглядишь и пахнешь, когда болеешь?

- Когда болею – не считается, - Том скрестил руки на груди, упрямо дуя губы.

- Конечно не считается, - сарказм.

Несерьёзный спор свернулся, уступив возвращению к более важной теме. Шулейман много чего рассказывал, а Том с интересом слушал, подперев кулаком челюсть.

- До Терри я не представлял, как на самом деле непросто воспитывать ребёнка, это не только ответственность за все аспекты его благополучия, но и ответственность за его человеческие качества, - говорил Оскар, делясь тем, что он тоже не скала, не знающая неуверенности. – Я очень не хочу испортить Терри, пока что у меня получается, несмотря на папины активные старания вставлять мне палки в колёса своей вседозволенностью. В жёстких рамках я Терри не держу, но мне бы очень хотелось, чтобы он вырос с правильными моральными качествами и ценностями, какие в нём уже есть, и пониманием, что можно, что нельзя. Я хочу, чтобы Терри понимал ценность денег, что сложно при моём состоянии. Как не привить ему чувство обделённости и не избаловать? – он взглянул на Тома. – Я не хочу, чтобы Терри вырос таким, как я – баловнем судьбы, у которого нет никаких ориентиров, кроме прожигания жизни, и который расшвыривается деньгами и считает, что всех и всё может купить, потому что он из такой семьи. Для того нужны ещё какие-то ориентиры, помимо материальных, финансовая грамотность и с детства приучение к обращению с деньгами. Хорошую основу закладывают карманные деньги, когда ребёнок чувствует их в руках, считает, может потратить сразу или накопить на что-то более значительное. И тут я столкнулся с большими сложностями определения – сколько давать, если у меня на счетах семьдесят миллиардов?

Взяв паузу, Оскар открыл окно, вернулся к Тому, закурил и повторно развёл руками, подчёркивая неопределённость, с которой столкнулся.

- В итоге я спросил Терри – давала ли ему мама карманные деньги и сколько – и изначально поднял сумму до десяти евро в неделю. Терри ещё удивился, мол, это же много, забавный такой, - Шулейман усмехнулся трогательным воспоминаниям. – Я объяснил, что он подрос, и ему нужно больше денег. Терри сразу начал копить и в том же месяце купил вещицу, которую хотел, я считаю это своим успехом. Сейчас уже сумма его карманных денег составляет тридцать евро в неделю, буду продолжать повышать по мере его взросления. Думаю, лет в восемь сделать ему собственную карточку, буду туда переводить определённую сумму на месяц, к тому моменту он уже научится обращаться с осязаемыми деньгами, и можно будет перейти на безналичный расчёт. Чувствую, буду опять я ломать голову над суммой, но это будет потом. Разумеется, Терри будет всем обеспечен, и если он чего-то захочет, то я ему это куплю, карманные деньги у него не для покрытия личных нужд, а для каких-то мелких хотелок и развития понимания, что такое деньги и траты, было бы несправедливо воспитывать его в скромности, имея мои возможности. Полный доступ к семейному капиталу я планирую предоставить Терри после совершеннолетия. Может, немного раньше, тут как пойдёт, будет зависеть от его понимания и готовности. Я объясняю Терри, сколько у меня денег, поскольку в его речи проскакивает о некоторых вещах «это же дорого», мне такое смешно слышать, или умилительно, как когда. Но похоже, что Терри не особо понимает, что такое миллиарды, пока он умеет мыслить только в миллионах. Кстати, на прошедшую Хануку мой папа подарил Терри миллион, это такая традиция – дарить детям подарки, только детям, в основном деньги, цель традиции – научить ребёнка помогать тем, кто больше нуждается, о чём папа Терри не сказал. И знаешь, какова была реакция Терри? Терри спросил, может ли он отдать эти деньги, он слышал, что есть дети, у которых нет семьи, которые болеют. Я думал, папа тогда растечётся слезами и лужицей от счастья, никогда я ещё не видел на его лице такой гаммы растроганных эмоций, - Оскар коротко посмеялся, покачал головой. – Не знаю, как после двух лет жизни со мной Терри не избаловался и продолжает думать об экономии, особенно с учётом того, как его мой папа балует. Папа просто с ума сошёл на его почве! О чём Терри ни заикнётся, папа тут же это выполняет. Не удивлюсь, если однажды Терри обмолвится о птеродактиле, и папа соберёт команду сумасшедших учёных, вольёт туда огромные вложения, и птеродактиля-таки выведут. Надеюсь хоть, что мини-версию, а не полноразмерную, а то ждёт нас всех птеродактиль-апокалипсис.

- Я бы тоже не отказался увидеть живого птеродактиля, - вставил слово Том. – Это же летающий динозавр, да?

- Птеродактиля ты не получишь, - сразу отрезал Шулейман и, угадав по открывшемуся рту, что Том хочет выразить обиду от несправедливости, добавил: - Терри я бы тоже не разрешил, я ему не всё разрешаю и категорически не одобряю то, что папа не поддерживает мою линию воспитания и жёстко его балует, но папа меня не слушает. Мы поменялись местами, раньше я делал, что хотел, а папа безуспешно пытался меня воспитывать, теперь я. Вседозволенность – неотъемлемая часть попустительства, она не ведёт ни к чему хорошему, я тому яркий пример. Я не хочу, чтобы Терри вырос таким, как я – с мыслью, что он король мира, и пустотой внутри. Конечно, Терри будет королём, он уже принц, в моей семье другим быть не получится, не тот статус, и нет никакой нужды быть простым, имея возможности, недоступные большинству, это скорее глупо. Но королём можно быть более достойно.

Том был сбит с толку совершенно новым, незнакомым лицом Оскара в роли родителя, но оно ему нравилось и вызывало подкрашенное изумлением уважение. Вправду ли это Оскар Шулейман? Оскар, рассказывающий сказки на ночь. Оскар, пекущийся о чьём-то психическом и психологическом равновесии. Оскар, голосующий за моральные ценности. Оскар, рассуждающий о ценности денег. Оскар, который говорит, что статусом его семьи можно пользоваться более достойно, чем это делает он. Уму непостижимо, но это всё Оскар. И эта новая его сторона удивительна и прекрасна, и Терри с ним очень повезло. Повезло по-настоящему, полностью, а не только из-за золотой ложки во рту и места на вершине горы жизни. По всему видно, что воспитание этого ребёнка для Оскара не блажь, не очередное развлечение ради интереса, а серьёзное дело, к которому он подходит ответственно, как к ничему и никогда.

- Я хочу дать Терри то, чего нет у меня, - Оскар окончательно углубился в свою искренность, в свои хранящиеся на дне сердца мотивы. – Абсурдно звучит – как можно дать то, чего у тебя нет? – он коротко посмеялся, мельком взглянув на Тома. – Но я стараюсь и похоже, что у меня получается. Я не собираюсь уподобляться тем взрослым, которые дают своим детям то, чего не имели, не спрашивая, надо ли им это, и растят из них то, чем сами не стали, это тоже вредящий путь. Но я считаю, что есть объективно правильные качества, их я и стараюсь привить Терри, вернее – не искоренить и поддерживать, поскольку они в нём уже есть.

Том не узнавал Оскара, но в каком-то хорошем, понимающем смысле, и с большей, огромной, полногранной силой чувствовал не единожды посещавший, впервые ещё во времена их первых отношений, укол озарения, насколько же Оскар повзрослел. Какой он совсем взрослый в том смысле, который Том всё никак не мог понять применительно к себе. Потрясающий взрослый мужчина, оставивший позади сумасбродные сумасшествия юности.

- Есть ещё что-то, о чём я должен знать? – спросил Том. – Например, у Терри есть няня?

Не хотелось бы однажды обнаружить в квартире незнакомую женщину или мужчину, что, оказывается, давно там работает, просто не пересекались. Этот очередной сюрприз не пойдёт Тому на пользу.

- Была, - сказал Оскар. – Сразу, когда взял Терри к себе, я нанял для него няню, но быстро понял, что в ней нет смысла. Терри абсолютно автономный и не нуждается в постоянном присмотре и том, чтобы его развлекали. Иногда меня даже пугает, - усмехнулся, - насколько он идеальный, не похожий на то, что говорят о детях.

- Действительно, это немного настораживает и страшновато, - согласился Том. – Терри невероятно похож на Джерри, во всём – и способностями, и любовью к правильному питанию, и беспроблемностью для взрослых. А как такое возможно, если Джерри, ну, не существует отдельно?

- Джерри больше притворялся, чем на самом деле был идеальным, - внёс правку Шулейман.

- А ты не думаешь… - Том не хотел наговаривать, но мало ли, - что Терри тоже притворяется? Джерри тоже был для Паскаля идеальным ребёнком, а потом убил его.

- Я уверен, что Терри не притворяется, - спокойно сказал Оскар, - он ещё не достиг возраста, к которому дети учатся складно лгать, так как возраст этот – семь лет. И между ним и Джерри есть одно важное отличие – Джерри – альтер-личность, преследовавшая свои цели согласно своей программе. У Терри элементарно нет причин притворяться.

- Да, наверное, ты прав, - Том кивнул. – Я и не думаю, что Терри что-то замышляет, он действительно маленький ребёнок, просто на всякий случай сказал.

Шулейман также кивнул:

- Вернёмся к тому, что ты должен знать. Как я уже сказал, няни у Терри нет, но есть «приходящая женщина».

- Как это понимать? – Том непонимающе нахмурился.

- Это женщина, которая по расписанию приходит к нам, чтобы Терри с ней пообщался и посмотрел, как общаюсь я. Я же мужчина, папа мой тоже мужчина, женщин в нашей семье нет, а мальчику не на пользу расти полностью без женщин, ты служишь доказательством данной истины.

- Почему для этой цели ты не приглашаешь своих подруг? – Тому это казалось логичным выходом.

- Потому что я не хочу, чтобы Терри складывал свои представления о женщинах по моим подругам, - усмехнулся Шулейман.

- А… - Том большим пальцем потирал тыльную сторону левой ладони. – У тебя с этой женщиной что-то было?

- Нет, - Шулейман фыркнул и усмехнулся. – Я её подбирал как замещение материнской фигуры для Терри, она и выглядит соответствующе – как эталонная мамочка из кино, у меня с ней исключительно деловые отношения. Но в ближайшее время я планирую её уволить.

- Почему?

Оскар пожал плечами:

- Надоела она мне. Особо близких отношений у неё с Терри не возникло, так что меня ничего не держит.

Что ж, наверное, даже хорошо, что Том познакомится с новым человеком, который на самом деле новый, а не приступил к работе тогда, когда его в жизни Оскара не было.

- Кто-нибудь ещё? – спросил Том без какого-либо давления.

Он просто хотел знать, раз уж идёт такой разговор.

- Нет, - сказал Шулейман. – Разве что домработницы, которых я периодически вызываю, чтобы разгрузить Грегори, поскольку он у меня выполняет скорее роль повара и друга Терри.

Удивительно, но это не задело Тома, что вот ему в бытность прислугой Оскар никак тяжёлую жизнь не облегчал, а юнцу-Грегори помощь организовывает. Почему-то Грегори совсем перестал его волновать. Побочный эффект психотерапии? Или эффект того, что Том его давно не видел? Том этот момент не анализировал.

- Растить ребёнка непросто, это самое ответственное, что я когда-либо делал, и процесс этот будет длиться ещё много лет, - вздохнув, Оскар направил разговор к итогу. – Я постоянно боюсь ошибиться, поскольку мне-то что, всего лишь ошибка, а последствием для Терри может стать сломанная жизнь. Я очень хочу, чтобы Терри был счастливым. Но, несмотря на все сложности, я рад, что он есть в моей жизни. И я благодарен тебе за него, - Шулейман повернул голову, обласкивая Тома взглядом из-под полуопущенных ресниц. – Признаёшь ты себя отцом или нет, но без тебя Терри бы не было. И его бы точно не было в моей жизни без тебя.

- Ну, пожалуйста… - Том и смутился, и растерялся. – Я типа не планировал этот подарок.

Шулейман прикрыл глаза и усмехнулся, оценив его игру слов. И, снова посмотрев на Тома, мягко, но пристально, в самую душу, сказал:

- Меня побудила взять над Терри опеку не ваша схожесть, а то, что он твой, не чужой мне, получается. Но, когда ты вернулся в мою жизнь, я увидел, насколько феноменально вы похожи, и уже не могу перестать видеть в Терри тебя. И из-за этого люблю его ещё сильнее. Я люблю тебя, и я не могу не любить всем сердцем того, кто точь-в-точь ты, твоё маленькое продолжение, без шансов.

У Тома дыхание затаилось и в носу защипало от таких сокровенных слов, не ожидал от себя, но отвернуться от чувств не мог. Вот оно как, Оскар любит Терри в том числе потому, что он так сильно похож, и известно, что в их венах течёт одна кровь. Разве не об этом же мечты Тома, когда он думал, что бессомненно будет любить всем сердцем мальчика с глазами Оскара?

- Я никогда не задумывался, что ты… Как ты сказал, - тихо проговорил Том.

- Наверное, я должен был сказать тебе раньше, - Шулейман взял его руку и, чуть сжав, повернул ладонью вверх.

Том смущался, и не знал, что сказать, и ощущал себя и счастливым, и растроганным, и озарённым, и растрёпанным на развевающиеся на ветру лоскуты в своих чувствах и мыслях.

- Спасибо, - почти шёпотом, лучших слов не нашлось.

- За любовь не благодарят, - также приглушённо ответил Оскар, носом коснувшись его волос.

- Чёрт, Оскар!

Том подскочил как ужаленный и закрыл ладонями глаза. Потому что ещё чуть-чуть, и он банально разревётся, как главная героиня девчачьего фильма.

- Эй! – шутливо окликнул его Шулейман, откинувшись на руки за спиной. – Не будет возмущения: «Ты то упрекаешь меня, что я неблагодарный, то говоришь, что за это не благодарят, ты меня запутал!».

- Не будет, - буркнул Том, сопя от влившегося в калейдоскопный коктейль эмоций позитива.

Подошёл обратно к кровати, сел рядом, зажав руки между бёдер. Закусил в задумчивости губы. И, подняв к Оскару взгляд, сказал то важное, что формировалось внутри на протяжении всего его рассказа:

- Плохо, что у Терри так получилось с мамой. В этом есть некий трагичный символизм, что и я рос без мамы, и он… Мы же… - как это назвать, в какую словоформу облечь? – Не чужие люди, у нас есть связь. И Терри тоже растёт с мужчиной, который ему не родной отец. Но я думаю, что Терри повезло, я, даже если бы захотел и очень старался, не смог дать ему доли того, что даёшь ты, и дело не только в материальном статусе. Ты крутой отец, правда. Я думаю, что Терри очень повезло с тобой. Я бы хотел, чтобы мне тоже так повезло. Если честно, я ему завидую, - Том потупил и отвёл взгляд.

Оскар обнял его и произнёс:

- Нечему завидовать. Я у тебя тоже есть.

Том закрыл глаза, питаясь его теплом, признался на вдохе:

- Я завидую тому, что у меня в детстве не было тебя. У меня очень много чего не было.

- Чтобы я мог быть твоим опекуном, кому-то из нас надо быть моложе или наоборот старше, и, будь я твоим опекуном, наши отношения не стали бы романтическими, - усмехнулся Шулейман, поглаживая Тома по волосам и плечу. – Что бы обо мне ни говорили, принципы у меня есть.

- Знаю, но я всё равно завидую.

Том вслепую уткнулся Оскару под челюсть и замер, позволяя себе вдоволь искупаться в этом грустно-щемящем чувстве тоски по тому, чего у него не было никогда. Прожить и отпустить, как рвущийся в небо красный воздушный шарик, мысль-фантазию, как могла сложиться его жизнь, будь Оскар у него вместо отца.

Спустя неопределённое количество минут, не смог бы их сосчитать и не считал, Том чуточку отстранился, лишь поднял голову, но взгляд не фокусировал, его перекрывал заборчиком трепет то опускающихся, то поднимающихся ресниц, и вниз, и вверх не до конца.

- Мне сложно осознавать мысль, что у меня есть ребёнок, - заговорил, не зная зачем. Чтобы сказать, потому что они сейчас обо всём говорили, и это ощущалось правильным, ненавязчивым, не давящим серьёзностью, как иные серьёзные разговоры, не выдавливаемым через силу, потому что так надо. – Не будет ребёнок, который ещё не родился, не новорожденный, а почти шестилетний ребёнок, у которого уже есть свой жизненный опыт, умения, увлечения; который в этом году уже пойдёт в школу. Или в следующем? – Том взглянул на Оскара в поисках ответа.

- В этом, - прояснил тот.

- В этом году, - повторил за ним Том и мягко, с грустью усмехнулся. – Я в школу так и не пошёл, а Терри в этом году пойдёт… Мой сын…

От этого впервые произнесённого вслух словосочетания по плечам прокатилась дрожь. Том сцепил пальцы:

- Как бы… Ты правильно сказал – признаю я его или нет, но без меня его бы не было. Но я не знаю, как относиться к тому, что он есть, я просто чертовски растерян и напуган. Я же не безымянный донор, который заранее знал, что от его материала могут родиться дети, и отказался от всех прав на них. В смысле – с донора не спрашивают, никто его не считает родителем, а я не он. Я всё равно был бы в ужасе, но мне было бы проще принять факт наличия у себя ребёнка, если бы я знал – я спал с этой женщиной, которая беременна им или родила его, и вот результат. А я где-то между. Я не участвовал в зачатии Терри, но тело моё участвовало, я не безымянный донор, который к нему никакого отношения не имеет. Даже с моральной точки зрения непонятно, как относиться к этой ситуации…

Том пожал плечами, закусил губы.

- Спасибо за то, что ты не давишь на меня в этом вопросе. И за то, что ты полностью взял на себя его воспитание. Да, ты взял Терри, когда не думал, что я когда-либо снова появлюсь в твоей жизни, но всё же, ты не заставил меня как-то участвовать, когда мы воссоединились. А ты мог бы, в качестве моего воспитания. И это в принципе правильно, что я должен участвовать. А я не могу, - Том снова мельком взглянул на Оскара, и в глазах его грусть и потерянность. – Может быть, если бы сложилось иначе, если бы я узнал о Терри, когда он жил с Кристиной или с бабушкой и дедушкой, я бы захотел как-то помогать, потому что они не особо богатые, обычная семья, Кристине наверняка было тяжело и с ребёнком, и работать, она только университет окончила, когда Терри родился. Мне было бы невыносимо тяжело, я бы не хотел, но я ведь совестливый. Ты избавил меня от ответственности, которая мне не по силам. О Терри нет причин беспокоиться, потому что он устроен со всех сторон. Я могу не думать, что я отец, потому что у него уже есть самый лучший отец.

- Спасибо, конечно, - Шулейман приглушённо усмехнулся. – Но я Терри не отец, а всего лишь опекун.

- Нет, ты отец, - беззвучно вздохнув, Том прикрыл глаза и снова прильнул к нему, тычась носом в шею.

Оскар повторно усмехнулся, перебирая кончики волос Тома, и поцеловал его между бровей. Том хихикнул – щекотно от щетины, и ощущение щекотки над переносицей очень необычно.

- Ещё, - улыбнувшись и не открывая глаз, попросил Том.

Шулейман поцеловал его в то же место, потом – тонкую кожу опущенного века, примяв губами ресницы, в щёку и, наконец, в губы. Как баловство переросло в совсем не ребяческий поцелуй, оба толком не поняли, но Том влился в него с энтузиазмом. С глубоким, протяжным вдохом и выдохом носом обняв Оскара за шею, Том перебрался ему на колени, седлая. Становится горячо, отметил Шулейман, и это была последняя связная мысль и в принципе последняя. Том в такой позе влёт выключал ему мозги. Эх, знали бы конкуренты, как легко его можно сделать безвольным и бездумным. Том мог бы стать бесценным и самым действенным оружием поражения. Взглядом, взмахом ресниц, смущением на очаровательной мордашке, мутной темнотой желания в шоколадных глазах, почти чёрных от возбуждения…

- Чёрт, Оскар, я так хочу, - сказал Том, оторвавшись от него усилием угасающей воли.

Смущение от своего зудящего, неуместного желания кольнуло сразу и навалилось в полную силу. Том потупил взгляд, продолжая:

- Не понимаю почему, я не должен. Я сейчас такое вспоминаю, что вообще не должен думать о сексе без содрогания, и я по-прежнему принимаю лекарства, хоть и не тяжёлые, а я хочу, и мне совсем не страшно.

Не страшно. Мысль о проникновение вызывала не ожидаемое отторжение, а тянущий спазм в глубине живота.

Глядя таким же, как у Тома, одуревшим, плывуще-блестящим взглядом, Шулейман потянулся ладонью к его паху. Том придержал его руку и мягко сказал:

- Оскар, не надо. Пусть я не чувствую ничего такого, я думаю, что нам не надо этого делать. Рано. Извини, - он прерывисто вздохнул, опустив голову. – Я не должен был отвечать и позволять тебе завестись. Я не должен был на тебя залазить… Извини, - повторил Том и хотел слезть с Оскара.

Шулейман удержал его за запястье, отчего Том поднял к его лицу удивлённый взгляд.

- Конечно, хотелось бы полноценно, но можно и в одежде поваляться, - сказал Оскар с хитрющей лукавой ухмылкой и плавным движением завалил Тома на кровать, устроившись рядом.

И незамедлительно поцеловал, чувственно прижимая Тома к себе за поясницу и сминая ладонями ткань его футболки.

- Оскар… - тихо произнёс Том, не успев озвучить всю просьбу.

- Понял, - кивнул Шулейман. – Руки ниже пояса не опускать. Но и выше пояса можно сделать много чего интересного.

Подтверждая свои слова, он кончиками пальцев провёл по голой коже над резинкой штанов Тома, отчего у Тома дыхание рассыпалось на дробь и дрожь разбегающимися бусинками по телу. И опять на губах Оскара невероятная искусительная ухмылка, от которой у Тома мутилось сознание. И он возобновил поцелуй, который Том больше не прерывал, успокоившись тем, что это не секс, не разнузданные ласки около того, а… Как это назвать и зачем делать, Том затруднялся ответить, но приятно же. Очень приятно.

Зачем, зачем раззадоривать себя и мучить, зная, что ничего больше не будет? У Оскара был ответ – слишком сложно себе отказать.

Они целовались, казалось, до синевы немеющих губ, обжимались. На краю сознания – само сознание уже отлетело, завязло – Тому вспышками казалось, что горячие ладони Оскара на его пояснице не только сминают ткань и кожу под ней, но и плавят, оставляют вмятины, как на сырой глиняной скульптуре пальцы творца. Шулейман перекатил Тома на спину, и Том оказался под ним с раздвинутыми ногами и горячащим давлением между ними такого же кричащего, абсолютно неприкрытого, несмотря на четыре слоя ткани на двоих, возбуждения.

Футболка скомкалась и задралась от трения тел. Договорились не снимать одежду и без рук, но и так можно добиться кипения ощущений. Ещё раньше пришедшая идея довести Тома до оргазма засела в голове Оскара идеей-фикс. Пусть расслабится, судя по всем признакам, Том уже не соображает и не попросит остановиться: он жмурит глаза, постанывает и извивается в накатывающем исступлении. Жаль, самому не хватит этого петтинга. Хотя, если постараться…

Том и вправду был в полушаге от оргазма, и вправду забыл, что не хотел этого. Но Малыш, лежавший пушистой кучей у двери, решил, что двуногим, непонятно чем занимающимся, не хватает третьего, запрыгнул на кровать и навалился всеми килограммами Шулейману на спину, намереваясь дальше так лежать. Удобно.

- У меня сейчас рёбра раскрошатся… - прохрипел Том, придавленный их весом.

- Ах ты, туша бессовестная! – стряхнув пса с себя, восклицал Шулейман. – Я тебя приютил, кормил, от одиночества спасал, а ты мне личную жизнь обламываешь!

Том же вовсе рассмеялся, положив ладони на грудь, затем сел. К нему подсел Оскар, по-хозяйски обнял за плечи:

- Сигнализация в твоей голове быстро отказала, так твой пёс встал на защиту твоей неприкосновенности.

- Хорошо, что Малыш вмешался, - Том потупился, скромно и смущённо сложив руки. – Потому что я всё, не думаю.

Том вытянулся вперёд, чтобы погладить Малыша, встал на четвереньки, опираясь на расставленные колени и одну руку. Взгляд Шулеймана мгновенно, как авто-прицел, прикипел к его выпяченной заднице, которую из-за позы обтянула ткань свободных штанов. Вот бы под ними не было белья… Никогда его это не взводило, все разы, когда какие-нибудь девушки, до которых снизошёл вниманием, жеманно, подчёркнуто сексуально сообщали шёпотом на ухо, что у них под короткими платьями ничего нет, Оскар реагировал равнодушно или насмешливо. Чем его там пытались удивить? А с Томом – ошпаривало, и в глазах вспыхивала красная пелена, резко уходящая в чёрный цвет.

Ведомый непреодолимым влечением, Шулейман протянул руку и прижал ладонь к пояснице Тома, ведя вверх, под майку.

- Оскар, не надо.

Том несколько резко ушёл из-под его прикосновения и сел, пряча попу. Потому что чувствовал – это последний рубеж, если сейчас сдастся Оскару, то уже не остановится, не сможет, сам взмолится о чём-то, что даст освобождение, и так уже томило вязко-горячей тяжестью, крутило в паху и в глубине живота, там, где физиологически невозможно хотеть, а он хотел. Том прикусил губу.

- Если не надо, то, пожалуй, я лучше поеду, - сказал Шулейман, и в его голосе не было ни упрёка, ни обиды, что не позволило Тому зажаться от не-ложной вины перед ним. – Иначе я гарантированно буду продолжать попытки тебя уложить.

- Да, тебе лучше уехать, - слегка кивнул Том. – Безумие какое-то получается сегодня, - он неловко улыбнулся, потому что совсем не один Оскар тому виной.

Когда Оскар встал, Том провёл взглядом по его телу и задержался ниже ремня.

- Тебе неприятно? – Том кивнул на его вздыбленную ширинку.

Собственные мягкие, растягивающиеся штаны ничего не сдавливали в противовес жёстким джинсам с металлом молнии и пуговицы, которые, должно быть, причиняли боль при таком долгом возбуждении.

- В тебе намного приятнее, - с ухмылкой ответил Шулейман.

- Оскар, - Том покачал головой, сам не зная, выражает ли он укор или смущение.

Оскар очень, потрясающе изменился за прошедшие годы, но кое-что в нём оставалось неизменным – его бесстыжая, хлёстко-откровенная похабность. Когда-то она пугала, вгоняла в ступор и в жгучий стыд, а теперь – давно уже – надо быть честным, будоражила. Если подумать, ему должно льстить, что Оскар его хочет. Тому и льстило, что Оскар на неготак.

- Что «Оскар»? – он развёл руками, намеренно «не понимая», что смущает Тома. – Хочу я тебя.

Взгляд в глаза. Шулейман подошёл и опёрся коленом на кровать между ног Тома, склонился к его уху и, понизив голос, добавил:

- Очень хочу.

Словил обратку от Тома – прохватившую его дрожь – и удовлетворённо разогнулся:

- Но я подожду и дождусь. Тебя

- Скажи, что надеешься, что в последний раз, - произнёс Том.

- Не скажу. Я склонен не к надеждам, а к планам.

- И что в твоих планах? - наклонив голову набок, спросил Том с тонкой улыбкой.

Чувствуя, что ступил на опасный лёд.

Шулейман приглушённо усмехнулся, опустив голову, и открыто ответил:

- В моих планах ты, я, Терри, две собаки, и так до глубокой старости. Собаки столько не проживут, но мы новых заведём.

- Оскар, - Том тоже подхватился с кровати, когда тот направился к двери, и получил вопросительный и внимательный взгляд Шулеймана. – Приезжай ко мне. Например, раз в три дня. Если я буду недостаточно в порядке, чтобы быть с тобой, то попрошу тебя уехать, чтобы не причинить вред себе, а потом и тебе. Если у тебя нет других планов, - он неловко, неуверенно повёл плечом.

- Окей, - принял Шулейман. – Я буду приезжать.

- Ты не должен, - Том покачал головой, просто считая нужным это уточнить, донести.

Потому что Оскар ему не собачка. И Оскар не заслуживает бегать туда-сюда, забывая обо всём остальном в своей жизни.

- Я знаю. Я никогда ничего не делаю, потому что должен, меня никто не заставит, - Оскар говорил спокойно и серьёзно. – Я всегда делаю то, что хочу. Даже если ты этого не хочешь. Поскольку на самом деле

- То есть у меня нет права выбора?

Том не хотел задавать этот вопрос, не хотел разрушать момент, в котором почувствовал себя маленьким, неустойчивым и одновременно надёжно удерживаемым сильными руками и волей. Как будто Оскар всё знает лучше всех, лучше самого Тома. Он и знает. Сколько раз он силой удерживал Тома от прыжка за край и затягивал обратно на твёрдую почву.

- У тебя есть право выбора. У меня есть право не согласиться с твоим выбором, - сказал Шулейман.

- Оскар? – Том снова окликнул его, взявшегося за дверную ручку, словно неосознанно боялся, что он уйдёт, хотя сам согласился, что так будет лучше.

Кольнуло тонкой иголкой. Не страх, а философски размазанная мысль, что однажды Оскар может уйти и не вернуться, навсегда уйти из этого мира туда, откуда не возвращаются, и докричаться туда невозможно. Пока он здесь, важно ценить каждое мгновение, поскольку никто не знает, какое прощание станет последним, а если прощания не было, не было сказано ни одного важного слова, будет ещё больнее.

- Позвони, когда доедешь, - Том коснулся руки Оскара и заглянул в глаза.

Потому что важно знать, что всё хорошо. Важно давать человеку понять, что он важен. Важно – не долженствованием, не правильным, прописанным кем-то поведением, а по душе и по сердцу. Захотелось узнать, что Оскар благополучно добрался домой, без анализа.

Второй раз за день Том смог удивить Шулеймана настолько, что он не только не удержал лицо – лицо обтекло, сделав взгляд разбито-растерянным, по-детски беззащитным. У него в жизни было всё, чего только у него в жизни не было, но за всю его грёбанную жизнь никто не говорил ему этих простых слов – позвони, когда доедешь. При маме Оскар был слишком маленьким, чтобы куда-то выходить в одиночестве, да и не беспокоилась бы она и не просила сообщить, что благополучно добрался. С папой были другие отношения. Друзья, с которыми вырос, тоже никогда не волновались, зная, что, когда Оскар Шулейман идёт в загул, волноваться надо скорее об окружающих. Он не пропадёт, он с детства это доказал. А Том просто взял его за руку, посмотрел в глаза и сказал эти слова. И в груди что-то свернулось тёпло-мягкой, словно живой, спиралью, и пол под ногами оборвался в бездну, чтобы затем взметнуться ввысь ощущением парения.

Никто, никогда. Только Том. Том опять взломал его мир, дав ему что-то принципиально новое, простое, совсем не элитное и потому незнакомое. Том делал это с самого начала – давал ему то, что никто другой не дал, то, во что Оскар не верил.

- Или напиши. Лучше напиши, потому что, если позвонишь, мы на час застрянем на телефоне, - добавил Том, немного неловко и извинительно, больше на одну сторону улыбнувшись.

Шулейман не слышал. В оглушении смотрел на Тома, проживая новый для себя момент. То, что о нём переживают. Что о нём заботятся. Всегда Оскар заботился, и это простое «позвони, когда доедешь» вышибло его из реальности.

- Я позвоню.

И Оскар позвонил, как только приехал домой и сел в гостиной. Следом ему позвонил Терри, тоже спрашивал, как дела, всё ли хорошо, и рассказывал, как сам. И хотелось плакать и кричать от простого, настоящего счастья, которое невозможно купить ни за какие деньги, но можно обрести нечаянно, стечением совершенно случайных обстоятельств, растянутых более чем на десятилетие.

Потому что его самая сильная и сокровенная мечта, сокровенная даже от самого себя, поскольку до конца себе не признался, не осознал, хоть и сказал вслух, - это семья. Настоящая семья с двумя самыми любимыми людьми с одинаковыми карими глазами. Шоколадный – его персональный цвет счастья, самый любимый, самый обожаемый цвет.

Тем временем Том сидел на кровати в своей палате и обдумывал слова Оскара, подходит ли это ему.

«Ты, я, Терри, две собаки. И так до глубокой старости».

Глава 11

Чья-то потная страсть,

Чья-то боль, детский крик.

Вырастают лишь те,

Кто с годами привык.

Элизиум, Дети-мишени, дети-убийцы©

- Мне стали неприятны чужие прикосновения, они начали напрягать, - рассказывал Том с кушетки напротив окна, - например, руки массажисток на моём теле, поэтому я перестал ходить на массаж, хотя раньше мне нравилось, и они ведь женщины, женщин я никогда не боялся так, как мужчин. Я понимаю, почему у меня такая реакция, из-за того, что я вспоминаю. Наверное, это всегда было во мне – опаска перед другими людьми, перед физическим контактом с ними, которую я себе запретил, думая, что излечился. Меня это не то чтобы напрягает, но меня беспокоила мысль, что я и Оскару не смогу позволить прикоснуться ко мне, не смогу спокойно воспринимать его руки на себе и всё остальное, а мы же вместе. Я не хотел бы расстаться из-за этого, но я также понимаю, что отношения без секса не работают, это что-то ненормальное, особенно когда только один не может, а второму нужно, и он ущемляет себя и страдает, но любит и терпит. Я позвонил Оскару, попросил приехать и потрогать меня, чтобы проверить свою реакцию. Я думал, меня и его руки будут напрягать, тем более что Оскар мужчина, но нет. Мне было спокойно и приятно, когда он массировал мне спину, и… я возбудился. Я всегда возбуждаюсь, когда Оскар рядом, и этот раз не стал исключением. Я очень сильно хотел, - признался более тихим голосом и смутился. – Это хорошо, но это же как-то… неправильно? – он растерянно взглянул на психотерапевтку. – В смысле я испытываю отторжение от чужих прикосновений и вспоминаю то, что должно выключить мою сексуальность, так и было в прошлом, до объединения, я вообще не хотел, у меня даже, в общем, - потупил взгляд, - физиологического возбуждения не бывало. Но при этом я испытывал желание, хотел и мог заняться сексом с Оскаром.

- Том, тебя беспокоит несоответствие между твоей травмой и твоим состоянием? – спросила доктор Фрей.

- Да, - Том кивнул. – Почему так? Почему с другими у меня намного слабее, но так, как было когда-то, мне некомфортны их прикосновения, а с Оскаром ничего не изменилось? Изнасилование же перечёркивает нормальную сексуальность, разве я не прав? Разве то, что я сейчас вспоминаю и прорабатываю, не должно вернуть мне последствия этого, от которых я ушёл? Оно и вернуло, но как-то так, по-другому.

- Том, ты считаешь, что жертва изнасилования не может заниматься сексом без отторжения и с удовольствием? – поинтересовалась доктор, крутя в руках ручку, которую держала за концы.

- Да… - ответил Том и уже на этом слове растерял уверенность, что дал правильный ответ. – Нет? – тоже неуверенно, глядя на психотерапевтку.

- Нет, Том, - доктор Фрей мягко дала правильный ответ. – Человек, переживший изнасилование, может иметь нормальную, здоровую сексуальную жизнь.

Том приподнялся на локтях и повернул к ней голову:

- Но вы же говорили, что в основном есть только два типа реакции на изнасилование: или отторжение и страх перед близостью, или секс со всеми подряд.

- Никто и не говорит о сексе со всеми подряд, я говорю о сексе в отношениях, о чём ты и спрашивал. Здоровая сексуальная жизнь у жертвы изнасилования возможна при соблюдении двух или хотя бы одного из двух условий. Первое условие – это время, как ни банально, но оно действительно лечит. В скором времени после изнасилования пострадавшая сторона не может вступать в отношения и сексуальную близость как здоровый человек, если она будет это делать, то секс может быть возможным, тут, прости за простоту формулировки, как сильно кого переклинит и в какую сторону, но в таком случае секс не будет здоровой близостью между двумя согласными, желающими людьми. Второе условие – психотерапия. Пройдя психотерапию, жертва изнасилования может пойти дальше своего травмирующего опыта и вступить в романтические и сексуальные отношения. Также есть третье условие, сопутствующее первому – это доверие. И без психотерапии жертва может частично преодолеть свою травму по прошествии продолжительного времени и желать и испытывать удовольствие от сексуальной близости, но только с тем, кому она стопроцентно доверяет. Поскольку это и есть основные проблемы – страх и невозможность доверить своё уязвимое тело, которому однажды уже причинили вред.

Это так похоже на его чувства и мысли по их поводу – уязвимость, отторгающая, защитная неприязнь перед чужими прикосновениями к своему мягкому, беззащитному телу.

- Полагаю, поэтому твоё отношение к Оскару никак не изменилось – ты ему доверяешь, - продолжала мадам Фрей. – Потому с новыми, чужими людьми тебе некомфортно, твоя психика выставляет зажимы, защищая тело и саму себя, но Оскара ты знаешь давно, ты ему доверяешь и уверен, что он не причинит тебе вреда, и можешь вступать с ним в близкие контакты.

- Быстро он заслужил моё доверие, - опустив взгляд, проговорил Том с непонятным выражением.

- Не сказала бы, что быстро, - не согласилась с ним доктор. - Десять лет – значительный срок. Насколько я могу судить по известным мне фактам, вы постепенно шли к доверию.

А ведь правда, подумал Том, их путь к доверию был долгим. Сначала он подпустил Оскара к себе ближе, чем кого-либо другого мог подпустить, поскольку Оскар и не спрашивал разрешения, и Тому пришлось смириться, усвоив, что этот человек не причинит ему вреда, пусть и пугает резкостью. Потом позволил незначительные прикосновения – тоже пришлось смириться с тем, что Оскар не спрашивал разрешения и не оглядывался на его перепуганную дрожь. Потом поцелуи, те, в рамках спектакля для его отца – через «не хочу, не буду», страх и оторопь, но смог же и даже не расплакался, поскольку это оказалось не столь уж плохо. Потом совместный сон – и сам прижимался к Оскару, потому что уже совсем не боялся его, он был горячий, надёжный, свой. И, наконец, готовность отдаться Оскару, единственному, в ком уверен больше, чем в себе, чтобы с ним в качестве проводника войти в пугающий и непознанный мир плотского наслаждения. Потому что не сомневался – Оскар его не обидит, проявит терпение и понимание, поскольку только он о нём всё знает. Как можно забыть о том, какой долгий путь они прошли к тому, что есть сейчас?

Том прикусил губу и исподлобья неуверенно взглянул на психотерапевтку:

- То есть это нормально? Что я хочу. И я могу это сделать?

- Том, ты спрашиваешь у меня разрешения?

- Нет, но… - Том отвёл взгляд, почесал шею под волосами, - мне кажется, что это неправильно, заниматься сексом сейчас. Я хочу, могу – наверное, может быть, что-то пойдёт не так, когда дойдёт до дела или уже потом, - но я думаю, что делать этого не нужно, пока я прохожу лечение.

- Том, - доктор Фрей сцепила пальцы, - ты считаешь, что секс обесценит твои переживания?

- Я не знаю, - Том пожал одним плечом. – Я понимаю, что моё настоящее никак не повлияет на моё прошлое, оно останется неизменным. Но это как-то… Что я говорю с вами, снова проживаю это и рыдаю от боли, а потом иду и занимаюсь сексом, помня, что со мной сделали. Как будто моя травма неполноценная, потому что она не накладывает на меня отпечаток. В чём тогда смысл? Или… Нет, - нахмурился, качнул головой. – Я не знаю, как объяснить.

- Том, то, что ты можешь заняться сексом, а не боишься его, не делает тебя «неправильной жертвой» и не умаляет твоей травмы, - объяснила мадам Фрей. – Ты можешь вести привычную жизнь, если это для тебя возможно, и проходить терапию, одно не исключает другого.

Том украдкой поднял к ней потерянный и заинтересованный взгляд из-под трогательно изломанных бровей:

- То есть я зря беспокоюсь и накручиваю себя?

- Том, у меня складывается впечатление, что ты хочешь, чтобы я сказала, спать тебе с твоим партнёром или не спать.

- Да. Вы же в этом лучше разбираетесь, - Том покрутил пальцем у виска. – Я сам часто не могу понять, что у меня в голове, а у вас получается.

- Том, я не могу давать тебе прямых рекомендаций, - доктор Фрей покачала головой.

- Но вы говорите мне, что я нормальный, когда я думаю иначе, и порекомендовали, что мне делать, чтобы моя психическая энергия не выходила из-под контроля, - возразил Том искренне, непонимающе и даже с обидой, что психотерапевтка прежде указывала ему путь, а сейчас не хочет.

- Том, это разные вещи, - мадам Фрей сложила ладони на столе. – Я могу отвечать тебе на вопросы, касающиеся того, в чём я разбираюсь – психики, психологии. Но, хоть я дипломированный специалист с опытом и мы с тобой работает не первый день, я не могу заглянуть тебе в голову и давать советы по личной жизни. Это – твоитолько ты

Том задумчиво сник, потупил взгляд. И посмотрел на психотерапевтку:

- А если я не знаю? Совсем не знаю. Вы сказали, что мне ничего не мешает заняться с Оскаром сексом, если я этого хочу, но почему-то я думаю, что этого лучше не делать.

- Том, если считаешь, что лучше этого не делать, не делай. Как я уже сказала, прямых рекомендаций я тебе давать не могу, но, вероятно, тебе действительно лучше воздержаться от сексуальной близости на время лечения, так как человеческая психика работает таким образом, что мысль вызывает реакцию – если ты думаешь, что будет плохо, скорее всего так и будет. Но, Том, помни, что моё слово – не закон, ты можешь передумать в любой момент, если захочешь.

- Правда? – удивился Том.

- Да. Решение, принятое тобой в один момент, не обязывает быть верным ему до конца, если оно не затрагивает интересы других людей.

Ого. То есть он не обязан быть верным каждому данному себе слову? Звучит здорово. Понять бы ещё, что это означает. Наверное, то, что может бросить любое дело, если обстоятельства, потребности, желания изменились, и не чувствовать себя плохим, виноватым, не упрекать в неспособности хоть что-то довести до конца. Если сам с собой уговорился. А если задействован второй человек, то это уже ответственность, и нельзя бросать слова на ветер, а если же получилось, что никак не можешь сдержать слово, только если себе во вред, потрудись объясниться и попросить прощения и не жди, что тебя обязаны понять и простить, потому что у тебя «такой характер», психическое расстройство и вообще ты по жизни человек не благонадёжный.

То есть он может сознательно отказываться от секса, а потом передумать, и это будет нормально, а не «Том как всегда, ты хоть в чём-то можешь определиться?».

- Как вы думаете, Оскару нормально ждать меня? – спросил Том.

- Том, я не Оскар и я не могу ответить на твой вопрос.

- А вы представьте, - попросил Том, сев и придвигаясь ближе к краю кушетки.

- Том, даже если я представлю себя на месте Оскара, мой ответ не будет его ответом. Тебе стоит спросить его.

Том опустил плечи и голову:

- Оскар скажет, что ему, конечно, хочется, но всё в порядке, он подождёт, а я себе придумываю проблемы, что переживаю. Да, я понимаю, что можно подождать, это же не такая жизненно необходимая потребность, как дыхание. Просто постоянно происходит какая-то ерунда, - он поднял голову и посмотрел на мадам Фрей. – То я боялся, и ко мне нельзя было прикасаться, а Оскар уже тогда любил меня и хотел, я не знаю, как он выдержал, он не один месяц был рядом, ничего не требовал и даже с другими не спал. Потом я сводил шрамы, и мне были запрещены физические нагрузки, в том числе секс. Потом меня изнасиловал его бывший друг, и я снова несколько месяцев не мог. Потом меня ранили, и мне опять было нельзя, пока лежал в клинике. Постоянно что-то, - повторил Том и покачал головой. – Оскар все разы терпел, ждал меня, сейчас тоже. А я не могу терпеть и ждать, мне всё внутри выкручивает, и я ни о чём другом не могу думать, когда хочу. Разве это честно, что Оскар мучается, а я не могу?

- Том, если Оскару потребуется операция по мужской части, после которой ему будет необходимо воздерживаться от сексуальной жизни, ты его бросишь или будешь открыто изменять, так как не можешь терпеть?

- Конечно нет! - Том в шоке округлил глаза от такого низкого, возмутительного предположения.

- Тогда почему ты думаешь, что Оскар не может подождать без твоих угрызений совести, если ты в сложной ситуации?

- Может, но… А… - Том открыл рот и широко раскрыл глаза.

Его осенило. Простые и понятные слова доктора Фрей как обычно достигли цели – дали разумение, истинное, собственное. Есть большая разница между воздержанием без веской причины, как в том споре-соревновании или в начале нынешних отношений, когда тебя ломает от жажды быть с любимым человеком полностью и ты не понимаешь, почему нельзя. И тем, когда есть причина терпеть и ждать, когда это показатель глубины чувств, уважения и поддержка любимому человеку. Том не мог себя контролировать с Оскаром, превращался в живущее инстинктами примитивно-пылающее существо, которому всегда мало, даже когда сам кричит: «Хватит!». Но, окажись они в ситуации, когда должен воздерживаться и ждать, потому что у Оскара какие-то проблемы, с которыми нельзя или просто не надо, ситуация была бы совсем другой. А, если бы всё равно крутило и корёжило, у него же самоконтроль слабый, засыпал бы в трусы льда, пил какие-нибудь убивающие желание таблетки, но дождался бы Оскара и не изменял.

Том лёг обратно, немного на бок, чтобы видеть психотерапевтку, сейчас он нуждался в зрительном контакте.

- Как вы думаете, применительно к тому, что я пережил, нормально, что я люблю пожёстче? – даже без заминок смог выговорить, но по ощущениям уже пылал от смущения. – Люблю глубоко. Должно быть больно, там же не приспособлено к сексу, а мне… в кайф. Очень.

Тома это беспокоило – неправильность несоответствия между его прошлым и его желаниями. Что он, жертва ужасного, изуверского насилия, изнемогает, когда его грубо имеют. И будоражили мысли о том, что уже было, и том, что существовало лишь в его фантазиях. Потому к смущению примешивалась острая нота возбуждения, наполняя блеском стыдливо мечущийся взгляд.

- Мне там как будто… - Том облизнул губы, не договорив. – Я знаю о простате, и что её стимуляция очень приятна, но она значительно ближе. А у меня там, в глубине, как будто есть какая-то точка, которая доводит меня до умопомрачения.

- Том, если тебе интересно, что у тебя внутри в телесном плане, это не ко мне, а к другому врачу. Полагаю, что в данном случае к проктологу.

- Но вы же тоже доктор? – Том просительно выгнул брови. – Вы знаете, как устроено тело.

- Да, знаю, - доктор Фрей слегка кивнула. – Но специалист в конкретной области лучше ответит на твои вопросы.

- Лучше вы, я к другому доктору не пойду, тем более к проктологу, - в голос Тома закрались капризные нотки, которые мадам Фрей сразу идентифицировала. – И зачем? Тело у всех одинаковое, у меня там не может быть ничего такого, чего нет у других.

Мадам Фрей всё же решила ответить, чтобы не оставлять этот вопрос подвешенным и отвлекающим. Вероятно, его обсуждение также поможет терапии.

- Анатомически тело у всех одинаковое с оглядкой на половые различия, - подтвердила она, - но есть и индивидуальные физиологические особенности. Могу предположить, что в твоей прямой кишке, обычно не чувствительной к воздействию, есть зона чувствительности, которая и реагирует удовольствием на раздражение половым членом.

Как же смущает об этом говорить – и слушать, но Том, кусая губы, слушал и внимал.

- Или причина в голове, - сказала доктор Фрей, коснувшись указательным пальцем виска. – Почему тебе нравится глубокий секс?

- Эм… - произнёс Том и закусил губы. – Я не знаю, правда. Я думаю, что это всё не должно мне нравиться, но оно мне нравится. Так было не сразу, сначала я был очень зажатым, настороженным, и Оскар обходился со мной очень бережно. Но однажды, я тогда стоял на коленях, а Оскар у меня за спиной, держа руками, он случайно толкнулся глубже обычного, и я почувствовал, что мне это очень приятно, и попросил его продолжать так. Оскар, наверное, боялся навредить мне, потому что осторожничал даже после моей просьбы, но я испытывал только удовольствие, никакой боли или дискомфорта от того, что ощущал его очень глубоко в себе. Тогда я не особо понимал себя и свои желания, но, разгорячившись, сам насаживался или просил Оскара двигаться глубже во мне.

Господи, он об этом говорит? Насколько же неловко. Но и не говорить не получается.

- Теперь я понимаю, но не понимаю почему. Просто это… очень приятно мне. По-особенному приятно, понимаете? – Том украдкой взглянул на психотерапевтку и тут же покачал головой. – Нет, вы не понимаете. Я сам себе кажусь извращенцем в этом всём, что говорю. Мне всегда хорошо с Оскаром, настолько хорошо, что иногда даже плохо, он умеет доводить меня до какого-то погранично-больного состояния, и даже возбуждение на него у меня настолько сильное, что оно само доставляет мне удовольствие. Но когда Оскар делает что-то такое – грубое, жёсткое – это другое, я даже не могу объяснить, что чувствую, потому что это что-то за гранью – нежеланное, запретное и такое… Мне нравится подчиняться Оскару в постели, - признался он шёпотом.

- Я вижу.

Не совсем поняв, что имела в виду психотерапевтка, Том опустил взгляд и увидел, что штаны в паху бесстыдно натянуты парусом непрошенной эрекцией.

- Можно мне подушку? – Том суетливо двигался, испытывая изжигающую неловкостью потребность скорее прикрыться.

- Надеюсь, ты не станешь вступать с ней в сношение? – невозмутимо спросила доктор Фрей, передав ему запрошенную вещь.

- Вы что?! – воскликнул Том и запустил в неё подушкой.

Потому что привык так поступать с Оскаром, физически выражал эмоции – мог ударить, толкнуть, бросить чем-то. И забылся. Мадам Фрей увернулась, не изменившись в лице, но это неважно. Опомнившись, сообразив, что, где и с кем сделал, Том подскочил на ноги:

- Извините, я не хотел!

Сделав пару торопливых столов к психотерапевтке, он остановился, подумав, что не нужно кидаться к ней, только хуже сделает, и поднял руки:

- Я лучше сяду с этим своим.

Том сел на кушетку, опёршись локтями на колени, и, с силой прочесав пальцами волосы, закрыл ладонями лицо. Стыд за себя раскалился до такой степени, что перекрыл дыхание.

- Простите, - проговорил Том из-за рук. – Я забыл, что вы не Оскар. Я случайно в вас бросил. Я прошу прощения…

Обтерев лицо, Том прерывисто вздохнул и заставил себя посмотреть на женщину:

- Вы, наверное, думаете, что я совсем неадекватный. Сижу тут, двадцативосьмилетний мужчина, а веду себя как умственно-отсталый клоун, то рыдаю, то предметами швыряюсь, то ещё что…

Том поковырял ногтем обивку кушетки и, закусив губы, не глядя на психотерапевтку, постучал по ней кулаком.

- Том, я не осуждаю тебя и не оцениваю как человека, - сказала доктор Фрей, положив ручку, которой успела сделать пометку. – Я достаточно давно практикую, чтобы быть готовой ко всему и не удивляться. И твоя эрекция меня тоже не удивила. Человеческое тело запрограммированно отвечать возбуждением на сексуальные стимулы, в том числе мысли, тебе нечего не стесняться. Но, Том, хоть я не осуждаю тебя и не считаю неадекватным, знай, что, если однажды ты захочешь причинить мне вред, у меня в сумочке есть электрошокер, и я умею им пользоваться.

- Мне нельзя электрошок, - Том качнул головой, - у меня переключение может случиться.

- Придётся ли мне им воспользоваться, зависит от тебя.

- Подождите, - Том нахмурился. – Вы не шутите? Разве доктор может причинить вред пациенту?

- Любой человек имеет право на неприкосновенность и самозащиту и медработники не исключение, - невозмутимо ответила доктор Фрей. – Более приветствуется в критической ситуации вызов охраны, а не прямая самооборона, но охране потребуется как минимум пара минут, чтобы появиться в моём кабинете, за это время ты или любой другой пациент успеет причинить мне физический вред. Сам подумай, что разумнее выбрать?

- Вы считаете, что я опасен? – безграничное доверие к психотерапевтке пошатнулось и пошло трещиной.

Горькое чувство разочарования от разрушения розового замка ещё не раскрылось в полной мере, но Тому уже было неприятно. Потому что он думал, что доктор Фрей принимает его, что у них хорошие отношения, а у неё наготове средство самозащиты, что говорит о настороженности. А настороженность говорит о том, что для неё он такой же, как и для многих прочих – больной, опасный.

- Нет, Том, я не считаю тебя опасным и не боюсь. Но, Том, ты уже несколько раз проявил импульсивно-агрессивное поведение, и, хоть я на тебя не в обиде, это не означает, что я позволю и стерплю любой твой выпад в мою сторону. Я предупредила тебя о шокере во избежание заблуждения с твоей стороны, что я приму любое твоё поведение только потому, что ты мой пациент. Только официально установленная недееспособность по психиатрической части освобождает от ответственности. Ты – не недееспособный, ты отдаёшь себе отчёт в своих действиях, а значит, отвечаешь за них. Понимаешь, о чём я?

И Том, как ни удивительно, понял значительно больший озвученного смысл, который психотерапевтка вложила в свои слова. Это о границах дозволенного и тормозах, с которыми у Тома большие проблемы. Это о том, что перепугал Грегори до полуобморочного состояния, пытался ударить раскалённой сковородой и ударил со спины стулом, что в качестве наказания несоизмеримо с его «преступлением». О том, что задирался с Оскаром, потому что он это позволял, и упорно не понимал, что если перейдёт все границы, то получит в ответ, сколько раз ни получал. О том, что, если ему, Тому, дать волю, он уходит во вседозволенность. Кажется, ему нужно разобраться и в этом тоже – не только проработать свои границы, но научиться понимать и чувствовать границы других людей и общие допустимости, которые пересекать нельзя. Сложно, но, наверное, возможно. Не бить людей мебелью. Не прыгать на Оскара с уверенностью, что тебе можно, а ему – нельзя.

Для того мадам Фрей и завела этот разговор – чтобы затронуть тему границ окружающих людей, с которыми у Тома, как и с собственными границами, очевидные проблемы. Чтобы дать ему зерно для обдумывания и начального разумения.

- Извините, - стушевавшись, повторил Том виноватым голосом, нервно крутя пальцы. – Я не хотел, правда, - взглянул на психотерапевтку блестящими грустными глазами. – Я так веду себя с Оскаром, и я забылся, что передо мной не он, потому что у меня с вами тоже очень расслабленные, доверительные отношения. Я никогда вас не ударю, - покачал головой. – Только если у меня случатся галлюцинации, и вместо вас я буду видеть кого-то страшного и опасного.

Говорить это неприятно и горько, но несколько раз бывало, что он видел то, чего в реальности нет, потому справедливо упомянуть о такой вероятности. Том ссутулил плечи и встал, направившись к двери.

- Том, сядь, - голос мадам Фрей совсем не грубый, но прозвучал приказом.

Она знала, что с Томом это работает – успела сложить впечатление по его рассказам – и знала, что сработает сейчас. Манипуляции и чуть-чуть давления на восприимчивые точки допустимы ради блага пациента.

Том послушался, вернулся на кушетку и растерянно посмотрел на психотерапевтку, потому что не совсем понимал, почему в его голове щёлкнуло, не дав задуматься. Это рефлекторное, словно запрограммированное повиновение без шансов на сопротивление. Как с тем особым тоном голоса у Оскара, который не мог описать, но на который реагировал без осечек, как выдрессированное животное.

- Том, почему ты захотел убежать? – спросила доктор Фрей, намеренно употребив слово «убежать» вместо «уйти».

Том опустил голову, закусив губы, и затем взглянул на неё:

- Я думал, что нравлюсь вам.

- Том, почему тебе важна моя симпатия?

Том неровно пожал плечами, отвернул голову:

- Всю мою жизнь большинство людей относились ко мне как к чудику или пугающему психу, - поделился, заламывая руки. – Я думал, что вы другая, вы меня не осуждаете, не считаете особенным, не удивляетесь…

- Том, почему ты поменял своё мнение о моём к тебе отношении? – мадам Фрей терпеливо шла к истине – и вела к ней Тома.

Том снова пожал плечами, отвернул голову в другую сторону, к окну, но смотрел ниже него:

- Вы сказали, что готовы защищаться, если я поведу себя агрессивно. Значит, вы считаете меня не очень нормальным, - без претензии, просто констатация печального факта.

- Том, полтора года назад мужчина, которого ты впустил в свой дом, пытался тебя изнасиловать…

- Вы и об этом знаете? – перебив, удивился Том.

- Да, Оскар упомянул о данном происшествии, рассказывая о твоём анамнезе и биографии. Том, защищаясь от того мужчины, ты ударил его каким-то предметом по голове, из-за чего он потерял сознание и долго не приходил в себя. Скажи, ты считаешь его неадекватным?

- Нет, - ответил Том с удивлением, поскольку не видел связи между попыткой сексуального насилия, своей защитой и неадекватностью.

Не понимал связи, которую сам же ранее нашёл и озвучил. Доктор Фрей кивнула:

- Ты просто защищался от насильственных действий в свой адрес. Я тоже не считаю тебя ни неадекватным, ни опасным в целом, ни угрожающим лично мне, но я буду защищаться, если ты попытаешься причинить мне вред.

Том наконец-то её понял, перестав углубляться ко дну в своей надуманной горькой грусти. И почувствовал себя дураком. Том улыбнулся неловко, мило заломив руки:

- Извините. Я себе напридумывал… Теперь я понял, в чём моя ошибка.

- Всё в порядке. Я здесь для того, чтобы помогать тебе лучше понять себя и окружающий мир.

Выдержав паузу, мадам Фрей произнесла, как будто ничего не произошло, поскольку так и есть, работа должна продолжаться, кочки её только стимулируют, пусть и временно тормозят.

- Том, вернёмся к вопросу о твоих сексуальных предпочтениях?

- Да, давайте.

Том сел ровно, положив ладони на колени, затем передумал, поменял позу, лёг на бок, подложив согнутую руку под голову.

- Том, ты беспокоишься, нормально ли твоё желание грубого секса. То, что происходит между двумя взрослыми людьми по обоюдному желанию и к обоюдному удовольствию, априори нормально.

- А если Оскару это не нравится? – Том приподнялся на локте.

- Тебе стоит поговорить об этом с ним. Если Оскару неприятна грубость в постели, либо тебе придётся отказаться от этого желания, либо вам нужно будет договориться, что, допустим, один раз в неделю вы занимаетесь более жёстким сексом, а остальное время обычным, и обсудить границы: то, чего хочешь ты, и то, чего точно не хочет делать Оскар, что ему неприятно.

- Типа расписание? – Том нахмурился.

Ему не нравилась эта идея, как и идея обсуждения желаний и нежеланий. Что он может обсуждать, если часто сам не знает, чего захочет через минуту, а иногда и чего хочет сейчас? Его – это экспромт и хаос.

- Да, расписание и договорённость, чтобы никто из вас не был ущемлён, - ответила доктор Фрей. – Том, я сказала, что происходящее между двумя взрослыми людьми по обоюдному желанию нормально, но я полагаю, что грубый секс может укреплять последствия твоей травмы. Для профилактики я бы порекомендовала вам очертить чёткие границы.

- Какие границы? – Том снова, сильно нахмурил брови.

- Дозволенного. Том, ты говорил, что не единожды секс между вами происходил вопреки твоему «нет». Это нехорошо, так как способствует ещё большему размытию границ твоего тела, нарушенных пережитым сексуальным насилием. То же самое с любыми сексуальными действиями – ты можешь получать удовольствие от чего-то, что делает Оскар, но если ты этого не хочешь

Проще некуда объяснила.

- Но как мне расставить эти границы? – Том выглядел совершенно растерянным в безуспешных попытках применить к себе хотя бы мысленно полученную информацию-руководство к действию и ощущал себя так же. – Я часто не понимаю, чего я хочу, я говорю «нет», но получаю удовольствие, и моё «нет» меняется на искреннее «да». Однажды я так и говорил и затем кричал: «Нет, нет, нет, да, да, да!», - воскликнул и прикрыл ладонями рот, подавившись смущением от своей вырвавшейся откровенности. – Если Оскар всегда будет прислушиваться к моему «нет», то наша интимная жизнь станет намного беднее, и я сам же из-за этого буду недоволен. И с грубостью тоже непонятно, если мне сказать – я буду с тобой грубым, сделаю тебе больно, у меня пойдёт отторжение, я не люблю грубость, я её боюсь, но она противоестественным, непонятным мне образом нравится мне. Я не понимаю, как поместить это в какие-то рамки, - покачал головой. – Я не могу сказать: «Давай сделаем так через час», потому что скорее всего передумаю, мне нравится именно импровизация, своя неготовность. И передача контроля, я хочу этого, даже за пределами постели, но как мне сделать это, не загнав себя в ловушку? Я не хочу полностью лишаться свободы воли, а как хочу, объяснить не могу, потому что сам не знаю, я пытался, не получилось.

- Я противница БДДССМ, так как склонности к практикам в рамках данного направления всегда основываются на психологических/психических проблемах разной степени тяжести, из которых люди создают культ вместо обращения к специалистам. Но иногда БДДССМ может выступать меньшим злом и работать на благо. Ваш случай один из таких. Вы можете позаимствовать некоторые элементы БДДССМ-культуры и применять их в своей сексуальной и повседневной жизни для упорядочивания и гармонизации оных.

- БДДССМ? – переспросил Том. – Я только БДСМ знаю. В смысле я о нём слышал и немножко понимаю, что это.

- БДДССМ – это и есть БДСМ, повторяющиеся буквы опускают для удобства, - пояснила мадам Фрей.

- Психотерапевты должны и в этом разбираться? – удивился Том её глубоким, по его мнению, познаниям в столь неожиданной специфической области.

- Нет. Но я одно время практиковала как сексолог.

- Психотерапевты могут работать сексологами? – Том как всегда легко переключился в своём любопытстве, забыв о главной теме.

- Без дополнительного образования по специальности не могут. Я имею квалификацию сексолога-сексопатолога.

- Сексолог и сексопатолог – это одно и то же? – Тому казалось, что нет, но он себя не считал достаточно сведущим, чтобы утверждать.

- Нет. Но данные две квалификации можно было получить параллельно, что я и сделала.

- То есть вы психотерапевт, сексолог и сексопатолог? – для Тома это вау, целых три образования у одного человека, у женщины, которой не восемьдесят, а всего тридцать семь лет.

- Ещё психиатр и кризисный психолог, специализирующийся на проблемах насилия, - без тени хвастовства добавила к его списку доктор Фрей. – Я люблю учиться и углублять и расширять свои знания и умения в рамках оказания психотерапевтической помощи.

- Ого, - Том под впечатлением округлил глаза, - вы такая образованная, что я чувствую себя ещё более тупым.

- Том, образование не обязательно показатель большого ума, как и необразованность не признак его отсутствия, - сказала мадам Фрей, качнув удерживаемую между пальцев ручку. – Если для тебя

- Я даже в школе не учился, - Том бесхитростно, с налётом грусти улыбнулся, качнув головой. Опустил взгляд. – В основном из-за этого я и чувствую себя неучем, отличающимся от других, ущербным. Высшее образование есть не у всех, оно не обязательно, но все ходили в школу, у каждого человека есть миллион историй со школьных лет, есть школьные друзья, с которыми и во взрослости сохранилась дружба или которые остались теплыми и яркими воспоминаниями, а у меня нет, потому что я никуда не ходил. У Оскара большинство друзей и подруг ещё со школьных лет, он рассказывает всякие истории с той поры, а мне остаётся только слушать и пытаться представить, каково это.

- Том, ты можешь получить школьное образование сейчас.

- Да, - скептически отозвался Том, глянув на психотерапевтку, и скрестил руки на груди, - сидеть в одном классе с детьми. Это будет ещё унизительнее, чем вообще никогда не посещать школу.

- Взрослые не учатся вместе с детьми, - поправила его доктор Фрей. – Взрослые учатся с другими взрослым, которые в своё время тоже не получили или не окончили школьное образование, обучение может проходить как в реальных учреждениях, так и дистанционно, онлайн, по итогам программы, при успешной сдаче экзаменов учащиеся получают школьный аттестат.

- Это всё равно не то, - Том покачал головой. – Да и зачем мне официально подтверждённое образование? Читать, писать, считать я умею, историю и географию сам могут подтянуть, если захочу. Чему ещё там учат? Аттестат за двадцать восемь лет мне ни разу не понадобился и едва ли когда-нибудь понадобится.

- В школе учат не только писать, читать и считать.

- Да, - кивнул Том. – Главное, что даёт школа – это социализация, и этого я от неё, как мог в детстве, уже никогда не получу.

- Том, ты не хочешь учиться, - с безжалостной прямотой констатировала доктор Фрей.

Людям не нравится, когда их заставляют признать, что дело в них, они не хотят ничего менять, а хотят прикрываться бесконечными причинами, «непреодолимыми обстоятельствами» и ныть.

- Не хочу, - со вздохом признал Том. – Я хотел тогда, в детстве, очень хотел, сейчас я уже не смогу восполнить то, чего мне не хватает, просто потому, что то время прошло. У меня уже никогда не будет первого дня в школе, куда меня маленького отведёт папа; не будет получения знаний вместе с другими детьми; не будет школьных друзей, с которыми мы будем вместе расти.

- Да, Том, не будет, - согласилась доктор. – Но для своего успокоения и укрепления уверенности в себе ты всегда можешь получить образование, помни об этом.

Том кивнул: он знает. Только в голове, глубоко, маскируясь, всегда сидело убеждение, что он не такой и глупый, слишком много всего пропустил, куда ему сейчас в образование. Да и зачем? Том хотел бы, для себя, но не находил мотивации. Просто чтобы было – не цель.

- Том, - произнесла мадам Фрей, - по-моему, ты немного несправедлив к себе, что у тебя совсем нет никакой квалификации, нет специальных знаний и умений. Ты фотограф – поправь меня, если эта информация уже не актуальна – сомневаюсь, что ты научился только нажимать на правильные кнопки и ничего больше. Ты учился своей профессии?

- Да. Я сам учился, изучал теорию, осваивал программы для работы с изображениями, в последнем я достиг больших успехов, по крайней мере, если судить по тому, что говорят о моих работах, я умею редактировать и дополнять фотографии так, что их невозможно отличить от реального снимка, могу даже с нуля нарисовать электронное изображение, которое нельзя будет отличить от настоящей фотографии. Ещё, вначале, я учился практике у Карлоса Монти, может, вы слышали о нём, а если не слышали, то точно хотя бы раз видели его работу, он один из ведущих фотографов и мой друг. Опыт ведь и какие-то профессиональные приёмы не заменит теория, а Карлос больше двадцати лет фотографирует.

Том рассказывал и не испытывал ни капли гордости ни за свои умения, ни за то, что его работы уходили с аукциона за сногсшибательные суммы, ни за то, что его фотографии служили украшением рекламных кампаний. Для него это обыденность, которая не заслуживает внимания – да, он просиживал часы за ноутбуком, наполняя голову знаниями и оттачивая навыки редактуры; да, он очень старался, чтобы быть хорошим в том, что ему интересно; да, он мог заработать своими умениями; да, он за полгода поднялся от уличного фотографа до того, с кем пожелал сотрудничать модный дом Гуччи.

- Ты учился ещё чему-нибудь? – спросила мадам Фрей.

- Я самостоятельно изучил испанский язык, свободно на нём говорю. Не совсем самостоятельно, - для честности уточнил Том, - с папой, папа у меня испанец, мы разговаривали по видеосвязи, и я так учил язык, остальное, правила всякие, по интернету или по тому, что мне объяснял папа. С носителем языка легко учить, или испанский лёгкий язык, или у меня к нему способности, я его быстро освоил.

- Видишь, Том, у тебя есть специальные знания и умения, которые ты освоил практически без посторонней помощи. Ты без обращения к преподавателям и учебным программам выучил иностранный язык. Тебя нельзя назвать глупым, необучаемым и бездарным. Не нужно мерить себя по тому, «как у всех».

Том несколько секунд недоверчиво посмотрел на психотерапевтку и мягко, признательно улыбнулся:

- Спасибо. – Подобрался, поёрзав, и сказал: - Давайте вернёмся к сексу. То ли я так сильно стесняюсь, что ухожу от этой темы, то ли просто отвлекаюсь… Вы говорили что-то о БДСМ. Или как вы сказали, БДДССМ?

- Можешь говорить БДСМ, если тебе так привычнее и удобнее. Основные принципы БДДССМ – это безопасность, разумность и добровольность, которые характерны для любых норматипичных, здоровых отношения. Соблюдение этих принципов и отличает БДДССМ от насилия, несмотря на жёсткость и кажущуюся агрессивность и опасность некоторых практик. В БДДССМ нет и быть не может насилия, почему я и обращаю твоё внимание в его сторону, его принципы дают безопасные границы. Принцип безопасности подразумевает ответственность доминантного партнёра за физическое, психологическое и эмоциональное состояние подчиняющегося партнёра.

В этом что-то есть. В этом принципе. Он в голове Тома перекликался с собственными мыслями о передаче контроля над собой, читай – ответственности.

- Принцип разумности означает, что все действия должны происходить в здравом уме обоих партнёров, не в состоянии наркотического, алкогольного опьянения и не при психических нарушениях. Принцип добровольности главный, думаю, подробно его объяснять не нужно – между партнёрами может происходить только то, на что оба дали заблаговременное согласие. Партнёры заранее оговаривают свои действия и не выходят за установленные ими рамки.

- Как же я буду договариваться заранее? – Том выгнул брови домиком. – Я же сказал, что не знаю, чего хочу, не могу определиться и могу передумать в любой момент, разговоры-обсуждения не моё.

- Вам нужно будет поговорить всего один раз, остальное – по мере возникновение желания что-то добавить или же исключить. Или же вы можете не обсуждать границы дозволенного, ты можешь положиться на волю и выбор Оскара.

- Чем тогда это БДДССМ отличается от того, что между нами есть? – Том непонимающе нахмурился.

- Тем, что ты сможешь в любой момент остановить любые действия Оскара. Несмотря на свою «более низкую роль», именно подчиняющийся партнёр главный, о нём заботятся, его удовольствие и ощущения стоят на первом месте. БДДССМ закрепляет за нижним партнёром право остановить происходящее и быть уверенным, что его услышат.

Том вздохнул:

- Я и так могу остановить Оскара. Но моё «не хочу» и «нет» не всегда означают, что мне действительно будет лучше, если Оскар остановится. Я сам часто не знаю, когда моё «нет» настоящее, а не… не знаю что, что-то другое.

- Тебе может помочь стоп-слово.

- Стоп-слово?

- Это слово, никак не относящееся к сексуальному процессу, не употребляемое часто в повседневной речи, которое нижний партнёр произносит, когда чувствует, что ему неприятно, не нравится, он хочет прекратить совершаемые с ним действия. Дело в том, что слово «нет» может дезориентировать тем, что человек в пылу возбуждения может выкрикивать его от переизбытка ощущений или же какой-то своей скованности, а в действительности хотеть продолжения. Некоторым людям, как тебе, сложно разобраться, когда их «нет» искреннее. То же самое со словом «стоп» и прочими расхожими останавливающими, запретительными словами. Полагаю, это путает и Оскара – разница между тем, что ты говоришь, и реакциями твоего тела. Он может подумать, что для тебя просьбы остановиться игра, раз ты остаёшься возбуждён и испытываешь удовольствие. В этом плане стоп-слово имеет значительное преимущество и несёт пользу. Как я уже сказала, можно говорить «нет», не желая того, но никто беспричинно не выкрикнет во время секса, к примеру, «дирижабль». Также стоп-слово будет способствовать твоему пониманию себя: легко сказать «нет», «стоп» и прочее подобное, но, чтобы сказать условный «дирижабль», ты должен будешь задуматься, прислушаться к себе и понять, чего ты действительно хочешь, слишком ли для тебя то, что происходит, или ты готов продолжать. Стоп-слово поможет вам обоим: тебе понимать себя и очерчивать свои границы, а Оскару понимать твои пределы и желания. И, Том, если Оскар никогда ничего не будет делать против твоей воли, это пойдёт тебе на пользу, так как даже самое мелкое, неощутимое насилие расшатывает твои границы.

Том задумчиво почесал висок. Сейчас он не находил ни возражений, ни комментариев.

- Используется и слово-предупреждение – на тот случай, если ты не хочешь полностью прекращать текущие действия, но хочешь сообщить, что близок к пределу. Им тоже может быть любое не связанное с сексом слово, - продолжала излагать доктор Фрей. - Также БДДССМ может вам помочь путем реализации своих общественно неодобряемых, потаенных желаний в безопасных условиях. БДДССМ - это идеология, образ мышления и жизни, но люди часто прибегают к нему в качестве игры. К примеру, ты, Том, хочешь грубости со стороны Оскара, но стесняешься, я тебя понимаю, многие стесняются говорить о своих желаниях или вовсе их не понимают, не признают. Но реализовать свои желания в форме игры легче, не так ли?

- Так, - кивнул Том и следом спросил: - Как расшифровывается БДДССМ, это ведь аббревиатура?

- Да, аббревиатура, - доктор Фрей тоже кивнула. - БД - это бондаж (неволя) и дисциплина, означает ограничение воли и/или физическое ограничение подвижности нижнего партнёра, но по правилам, которые не противоречат его желаниям и возможностям. ДС - доминирование и подчинение, что означает передачу контроля над собой нижним партнёром верхнему. СМ - садизм и мазохизм, удовольствие от боли и удовольствие от её причинения...

Волнующе, особенно первая пара слов. Том прикусил губу, слушая дальше.

- ... Эти вещи могут практиковаться как вместе, так и каждая пара по отдельности. Хорошо, что ты спросил, так как я ещё хочу остановиться на бондаже с дисциплиной и подчинении. Том, ограничение подвижности может помочь тебе проработать своё желание передачи ответственности за себя. Реализуя это желание в спальне путем связывания или других ограничительных практик, ты можешь стать свободнее от него по жизни. Также вы можете договориться о контролируемой, заранее оговоренной частичной передаче контроля в повседневной жизни, что Оскар что-то решает за тебя, ты в чем-то ему подчиняешься в быту, на улице, где угодно. Это частая практика в рамках БДДССМ-отношений.

- А если мы обсудим все это, договоримся, будем практиковать, а потом я почувствую, что мне это больше не нужно? - шёпотом спросил Том.

- Ты скажешь Оскару, что больше не нуждаешься в подобных практиках, и вы прекратите и вернётесь к стандартным отношениям. Повторю, добровольность - основной, непреклонный принцип.

- Я подумаю об этом, - сказал Том через две минуты общего молчания, в которые осмысливал, ощупывал вывалившуюся на него информацию о незнакомом, непонятном, пугающем и влекущем тёмном мире. - Обо всем, что вы сказали.

Подумает, но едва ли когда-нибудь сможет заговорить, от одной мысли язык немел от стыда. И хочется и колется, и его наверняка не хватит на такой откровенно-обстоятельный разговор. Как это будет выглядеть?

"Оскар, ты можешь меня пороть по вторникам и четвергам? Мне это нужно".

"И держать за волосы, выгибая мне шею".

"И трахать так грубо, чтобы я плакал".

"И обзывать сучкой и прочими унижающе-похабными словами"...

***

- Я сам открывал рот, - дрожащим, надламывающимся голосом говорил Том. – Мне говорили, и я открывал, чтобы они не делали мне больнее, - слёзы по щекам, крупные, горячие, сами собой, а взгляд метался по стене, которую глаза видели, но не различали, она отъезжала, проваливалась. – Я… я старался…

Впервые произнёс вслух, признался, осознал, что не такой уж неопытный был, впервые опустившись перед Оскаром на колени, там, в подвале, в юные четырнадцать, он не просто пассивно открывал рот, а старался, как представлял, как мог, доставить удовольствие своим мучителям, чтобы им этого хватило. Дрожа от слёз и страха, сосал. К горлу подступила тошнота от воспоминаний о чужих членах. Том задержал дыхание и прижал пальцы к губам. Эта правда – что делал это сам – разрушала изнутри, разъедала кислотой, прожигая внутренности. Хотелось замотать головой, закричать, отрицая собственные слова и память, и забыть, уверовать, что не было такого. Том не знал, как с этим жить, не мог с этим жить. Однажды усилиями Джерри Том уже вспоминал об этом – и потом на годы забыл, потому что этот факт убивал его, не вязался с его жертвенностью, с его представлениями о себе, с тем, что его изнасиловали. Том не мог ужиться с этим фактом и рассыпался на куски от правды, которая, скаля слюнявые клыки, говорила: «Ты сам». Тебя не насиловали, ты заслужил – и не заслуживаешь жалеть себя. Жертва безвинна, а ты вёл себя как малолетняя грязная шлюха, давясь чужими членами и не обращая уже внимания, у кого именно ты берёшь в рот. Кто ты после этого?

Том задрожал всем телом, обнял себя за плечи, зажмурившись и сжимаясь в клубок.

- Я старался доставить им удовольствие, чтобы они меня не били и не насиловали по-другому. Господи!.. – воскликнул, отчаянно ища себе оправдания. – Я уже не мог, у меня там уже всё превратилось в открытую рану. Я не мог больше, я не хотел… Я сам делал это, когда они говорили… Я открывал рот по команде и сосал.

Ломало, корёжило, словно позвоночник раскалился и осыпался, обжигая изнутри угольками и искрами. Том выгнулся на кушетке, перекатившись на спину. Взвился, пнул ногой стену, забарабанил по кушетке кулаками, ломано извиваясь и дёргаясь. Невыносимо, разрывает. Подскочив, Том перевернулся на живот, судорожно схватил жёсткую и упругую, тоже обтянутую кожей подушку и, вжавшись в неё лицом, закричал. Его заметно, неровно трясло. Мадам Фрей безмолвно наблюдала за этой сценой, что многих могла бы напугать, и делала важные заметки.

Недолго прооравшись, Том около минуты молчал, хрипло дыша, и сказал севшим голосом:

- Они всё равно меня насиловали.

Улыбнулся как-то болезненно, изломанно той же подушке, в которую успел несколько раз впиться зубами.

- Им было мало того, что я делал. Я каждый раз старался, чтобы они не мучили меня больше, но впустую. Я не могу с этим жить, - Том перевернулся на бок, лицом к психотерапевтке, на которую не смотрел, снова свернувшись в клубок оголённых нервов, воспалённых, агонизирующих чувств.

- Том, что тебя мучает? – спросила доктор Фрей.

- То, что я делал это сам. Они меня не насиловали. Мне было четырнадцать, и во мне побывали четыре члена, я сосал их все и глотал их сперму и их выделения вперемешку со своей слюной. Скоро я перестал обращать внимание на то, что глотаю, просто привычно сглатывал эту склизкую субстанцию…

Новый приход тошноты. Том закрыл глаза, переживая приступ мутноты.

- Только этим я и питался. Может, поэтому и выжил.

Тома сотряс нервный смешок, от которого слабеющим последом по телу разбредались судорожные подёргивания.

- Я сосал, потому что хотел уберечься от боли. Я не должен был, - Том прикрыл глаза и покачал головой, чувствуя новую горячую влагу на щеках. – Я должен был держаться и оставаться верным себе, чтобы сохранить хоть каплю самоуважения, а не прогибаться… Я был как маленькая грязная шлюха, готовая на всё. Какая же я жертва? Я не могу считать себя полностью жертвой, когда думаю об этом. Я не могу об этом думать… Я должен был сжать зубы и откусить одному из них, и пусть бы они меня убили, но я не должен был слабовольно, сдаваясь страху, ублажать этих ублюдков.

Том разрыдался почти беззвучно, жмуря глаза и некрасиво кривя открытый рот. Стиснул зубы, ударил кулаком по краю кушетки, но ничего не могло освободить его от собственного ада внутри. От ада, к которому сам себя приговорил за непростительный грех юного мальчика, что гордости предпочёл надежду на меньшую боль. Мальчика, который не боролся до последнего.

- Том, ты знаешь, какое главное правило взаимодействия заложников с террористами? – произнесла доктор Фрей.

- Нет.

- Главное правило – не злить захватчиков, не пытаться бороться с ними. То же правило распространяется на любую ситуацию, в которой силы агрессоров значительно превышают силы человека, оказавшегося в их власти. Том, ты правильно поступал, что шёл навстречу своим насильникам. Морально это тяжело принять, так как у всех людей сидит в голове: «Борись до конца, а если не борешься, значит, ты согласен», но такова правда. Своим повиновением ты уберёг себя от дополнительной агрессии и увеличил свои шансы выжить.

Том поднял к психотерапевтке мокрые, красные глаза:

- Мне было бы проще, если бы я этого не делал. Они всё равно надо мной издевались, мои усилия ничего не дали, лишь изуродовали в собственных глазах.

- Том, - мадам Фрей сложила ладони на столе, - ты говорил, что твои насильники пригрозили, что порежут тебя, если ты не откроешь рот. Думаю, они бы сделали это, если бы ты продолжал упираться. Они могли порезать тебе лицо, разрезать щёки…

У Тома мускулы в щеках задрожали, так страшно это, о чём она говорила, и взгляд под напряжёнными бровями стал жалобный-жалобный.

- Наверняка они бы выбили тебе зубы, это стандартный ход тех, кто хочет добиться орального секса без возможности принимающей стороны сопротивляться и причинить им вред, - продолжала доктор. – Могли случайно или специально сломать тебе челюсть. И эти удары по лицу скорее всего отразились бы на твоём мозге. Том, тебе было бы проще, если бы тебе выбили зубы?

- Нет, - выдох полушёпотом.

- Том, тебе было бы проще, если бы тебе сломали челюсть?

- Нет… - ещё тише.

- Том, тебе было бы проще, если бы вследствие побоев ты остался беспамятным инвалидом?

- Нет, - сказал Том и безысходно закрыл глаза.

Мадам Фрей слегка склонила голову в кивке:

- Том, ты стремился облегчить свою участь, что характерно для всех живых существ – избегание боли, повреждений, и делал это правильно. Тебе не за что себя винить, не за что считать неправильным и грязным.

- Правда? – спросил Том уж очень наивно, по-детски, будто слово психотерапевтки единственное, на что мог опереться.

- Да, благодаря своему поведению ты выжил и не понёс непоправимых физических повреждений. Твои шансы на выживание снизились бы, если бы тебя сильнее избивали для усмирения. То, что ты пережил, ужасно, бесчеловечно, преступно, но в этом нет ни капли твоей вины. Ты не перестал быть жертвой от того, что в какие-то моменты к тебе не применяли грубую физическую силу. Даже если бы ты начал получать удовольствие, ублажая своих насильников, ты бы всё равно остался жертвой – психика которой таким образом защищается. Том, отпусти себе этот грех, так как это – не твой грех. Ты не шлюха, не какое-нибудь другое клеймящее слово из-за того, что делал. Ты был просто ребёнком, чьей беззащитностью воспользовались жестокие взрослые, и который хотел избежать боли. Если кто-то скажет иначе, что тебя не насиловали, раз ты сам открывал рот, этот человек чёрствый, глупый и ничего не понимает.

Том сел, шмыгнув носом, и растёр слезу под глазом. Отвернулся к окну, хлопая слипшимися стрелками ресницами.

- Всё, что я пережил, кошмарно, но хуже всего то, что я был ребёнком, это был мой первый опыт. Изнасилование в любом возрасте ужасно, невыносимо болезненно, но в юности, когда ты ещё ничего не видел, не пробовал, хуже. Я могу сравнить, меня изнасиловали и во взрослом возрасте, когда я имел нормальный сексуальный опыт. Мне было очень тяжело и плохо, но… - Том прерывисто вздохнул и, подняв ноги на кушетку, обнял колени. – Но это не оставило на мне такого неизгладимого отпечатка, я всё помню, помню боль, унижение, жуткое, раскалывающее ощущение беспомощности, но также я помню то хорошее, что было до и после. А тогда я был ребёнком, у меня не было ничего хорошего до, чтобы я понимал, что может быть иначе. Знаете, раны затягиваются, боль уходит, унижение и ужас забываются, истираются с течением времени, замещаются тем хорошим, что есть в настоящем, а первый опыт не забыть, он навсегда остался со мной, во мне. Да, изнасилование – не секс, но это всё равно сексуальные действия. Это первое, что я узнал о сексе опытным путём и несу в себе. Для меня хуже всего то, что у меня отняли невинность. Я был неопытным, когда мы с Оскаром начали, ничего не умел, ничего не знал даже о собственном теле и вздрагивал от каждого прикосновения, но я не был чистым и не имеющим абсолютно никакого опыта. С детством и чистотой я давно расстался, они их украли, - Том снова растёр слёзы, теперь тихие, незаметно тянущиеся из глаз блестящими дрожащими дорожками. – Я часто думаю об этом: у меня не было нормального первого раза, по-настоящему, без оговорок первого. Это моя несбыточная мечта – узнать, каково это, когда по-настоящему в первый раз? – шёпотом. – Глупо, знаю, - Том тонко, щемяще-грустно улыбнулся, прикрыв глаза, и покачал головой. – Нужно наслаждаться тем, что есть сейчас и что было, а первый секс – это всего лишь первый секс. Но у меня очень многого не было, что есть у всех, и это одно из. Я просто очень сильно хочу… хотел бы быть чистым для того, кого люблю, кому доверю свой первый раз. Могло быть и по-другому, - пожал плечами. – Я мог расстаться с невинностью по любви, мог по желанию без особых чувств, мог по глупости. Мог бы… Как у всех, по-разному. Но у меня отняли возможность выбрать. Они меня испачкали…

Том лёг на бок, подогнув ноги и подложил ладони под щёку – аллюзия на ребёнка до рождения, и он был такой же маленький, и неважно, какого роста, беззащитный, с бесконечно грустными, не находящими покоя глазами. А психотерапевтический кабинет – материнская утроба, безопасное место, в котором существование проходит не по законам внешнего мира; в котором можно чувствовать себя принятым, защищённым и не беспокоиться. Можно просто быть и говорить. А иначе не получается.

- Я старался, чтобы они не били меня и не рвали сильнее, - как и во все предшествующие разы, Том продолжил прерванный рассказ. – Но они меня всё равно насиловали и… анально тоже, - следом за прямым, что ему всегда сложно говорить, обозначением места с губ слетел тяжёлый, сорванный вздох. – Все. Бывало, что только трое. Иногда несколько сразу, в меня тогда уже спокойно помещались два члена.

Слёзы, слёзы, горькие, обжигающие. Том растёр их по лицу, на пару секунд закусив губы и чаще моргая.

- Максимально меня насиловали втроём: двое сзади, один в рот. То есть по факту они находились не сзади… Я лежал то ли на спине, то ли на боку, меня уложили и держали в какой-то изломанной позе. Помню, у меня очень болел левый бедренный сустав, - Том положил ладонь на указанное место. – Мне сильно отводили в сторону и выворачивали ногу, чтобы оба могли пристроиться.

Том снова закусил губы, пережидая секунды, в которые не мог протолкнуть по дыхательным путям вдох. Больно, страшно, жутко, невозможно, невыносимо поверить, что с четырнадцатилетним мальчиком так поступали. Он же действительно был не рослый, не крепкий - хрупкий, тонкий, маленький, как в нём умещались двое? А так, что у разорванных мышц и тканей значительно повышаются пределы вместимости. Как же это было больно – когда в открытую рану снова и снова. Когда снова и снова кровь, сперма, ощущение дыры в себе. Том помнил, как сворачивался калачиком на холодном, грязном бетонном полу, когда они насыщались и пока не приковывали обратно к батарее за истёртую, изрезанную сталью, тоже кровоточащую, опухшую, багрово-сине-чёрную на запястье левую руку. Ни одной попытки бегства он не предпринял, он и встать бы не смог, не мог двигаться и дышать от боли и измученной слабости.

Том закрыл ладонями уши, закрыл голову, переживая новую волну мелкой дрожи. В своём неровном повествовании он уже преодолел первую неделю в подвале, когда не осталось надежды на то, что это закончится и он сможет жить дальше, и скоро её заменит надежда на смерть как на избавление. Когда уже не испытывал ужаса. Когда сознание уже мутилось и деградировало до существования на рефлексах: реакция на боль и избегание боли. Жажда, голод, боль и чувство разрушения не успевающего восстановиться, загнивающего на местах ран и разрывов тела. Следующий шаг - сепсис. Потом. Их уже не будет рядом, когда его иммунная система сдастся. Ещё позже добавится отдельная инфекция, заражение крови от укусов крыс. Том этого не помнил, не мог помнить, но таков один из множества диагнозов врачей, которые приняли его в больнице коммуны Сен-Кантен-Фаллавье. Его собственное тело ело само себя за неимением иных источников питания, он гнил заживо, колотясь в приходящей приступами лихорадке, его заживо глодали крысы. Он не должен был выжить. Потом, позже, в кромешной темноте…

- Я не понимаю, почему… За что они со мной так… Мне было четырнадцать…

Том повторял это без конца, каждый раз, когда погружался в подвал: ему было четырнадцать лет, он был ребёнком.

- У меня даже волосы ещё нигде толком не росли, - рассказывал Том, нетвёрдой рукой размазывая влагу под носом. – У меня их и сейчас нет, - ушёл в сторону, он всегда распылялся на множество ответвлений от основной темы. – Я и не помню себя с волосами на теле, не помню, какие они у меня были, много ли. До подвала у меня особо ничего не росло, я медленно созревал, я так понимаю, а потом, в восемнадцать-девятнадцать, когда уже всё было по-взрослому, я не мог смотреть на себя и дотрагиваться, боялся. Потом Джерри стал моделью, решил, что его кукольно-ангельскому образу подходит полное отсутствие волос на теле, и удалил все. До сих пор не растут, - приподнял руку, демонстрируя совершенно гладкую кожу.

- Том, тебя заботит отсутствие волос на теле?

- Немного, - со вздохом отозвался Том, тем не менее не зная, насколько честен, поскольку у него в разные моменты по-разному. – Может, мне бы не понравилось иметь на теле волосы, там, - взглядом указал себе вниз, - думаю, они бы мешали. Но мне и в этом не дали выбора, у меня есть лишь это полностью лысое тело с волосами только на голове. Мне нравится, но… мне интересно – как, когда по-другому? И ведь волосы на теле – это признак взрослости, волос только у детей нет. Что меня действительно беспокоит – это то, что я никогда не брился. Ни разу, потому что у меня борода до двадцати лет не росла, а там был Джерри. Все мужчины бреются, а я никогда, получается, по этому параметру я так и не вырос. Но тогда до всего этого было легко, я на самом деле был ребёнком…

Том помолчал и приподнялся на кушетке:

- У вас есть дети? – резко переключившись, он обернулся к психотерапевтке.

- Есть, - ответила та, - две дочки, восьми и шести лет.

Том опустил взгляд, отворачиваясь обратно – маленькие очень, не подростки даже, особенно младшая, практически ровесница Терри, и это тоже, фоном, потревожило – что доктору Фрей тридцать семь, и у неё есть шестилетняя дочь, а ему двадцать восемь, и у него тоже есть сын, которому через пару месяцев шесть. Том спросил о детях, чтобы доктор Фрей немного приблизилась к нему, чтобы поняла, прочувствовала применительно к себе, каково это – когда такое происходит с ребёнком, ведь родители любят своих детей и боятся, что с ними могут случиться ужасы, о которых тут и там слышно.

Лёг обратно, лицом к стене, подтянув колени к животу. Том чувствовал себя бесконечно одиноким в своей трагедии. Да, его жалели, его могли понять с профессиональной позиции и даже могли ему помочь, но что они могут знать о том, каково это. Что они могут знать о боли, унижении, ужасе мальчика, который впервые ушёл далеко от дома без сопровождения папы, выпорхнул тайком под покровом ночи навстречу мечте и попал в ад. Мальчика, который не верил, что в мире есть зло. Этот поруганный, измученный мальчик и сейчас в слезах корчился внутри.

- Я был в ужасном состоянии, - заговорил Том после паузы, обнимая себя и вжимая пальцы в плечи. – На меня уже не надевали парик, я был грязный, окровавленный, у меня уже мышцы там ничего не держали, - голос скрипуче, слёзно расслоился. – Я не понимаю, почему они продолжали, как они возбуждались на меня, не понимаю…

- Том, для насильника привлекательность объекта сексуального насилия не играет роли.

- Я понимаю, да. Но не настолько же… Это… отвратительно… Там не было зеркала, и я не осматривал себя, но меня даже ни разу не умыли. Всё это, кровь, сперма, засыхало на мне корками, тухло…

Этот запах словно реален – запах сырой, пыльной затхлости, крови, спермы и их стухших, запах гниения и нечистого тела. Проникали в дыхательные пути, текли по горлу, вызывая дурноту. Тошнотворное сплетение ароматов – запах медленно, подступающей мученической смерти.

- Том, ты сказал, что мышцы твоего заднего прохода были очень повреждены и утратили свои функции? – произнесла доктор Фрей.

- Да, - хрипло подтвердил Том.

- Том, я так поняла, тебя не выводили в туалет и не предоставляли ничего, чтобы ты мог справить естественные потребности?

- Нет, ничего такого они не делали. Я всегда был прикован, и рядом со мной находилась только труба, а когда не прикован, меня насиловали.

Доктор Фрей слегка кивнула, приняв его ответ, и задала следующий вопрос:

- Том, ты справлял нужду там, где сидел, и был испачкан в том числе в собственных экскрементах?

Настолько прямо, что как удар под дых.

- Не говорите об этом! Я не хочу об этом говорить! – Том зажмурился и зажал руками уши, сжимаясь в тугой клубок.

- Том, логично, что ты не мог ни разу за три недели не ходить в туалет, - неумолимо продолжала мадам Фрей, пробиваясь через его протест, - и логично, что твои повреждённые мышцы не могли удерживать каловые массы, и, поскольку ты не мог помыться сам и тебя не мыли, ты был испачкан.

Она намеренно подняла этот вопрос, так как по многим моментам, проскальзывающим в речи Тома, сделала верный вывод, что у Тома большие сложности с туалетной темой, он даже с Оскаром не мог об этом говорить. И хоть многие люди стесняются обсуждать и показывать подобного рода вопросы, в случае Тома причина зажатости тоже может таиться в возрасте четырнадцати лет и может быть проработана.

- Я не хочу… - напряжённо прошептал Том, дрожа всем телом. – Замолчите…

- Том, ответь на мой вопрос, - спокойно попросила в ответ доктор.

- Не буду… Вы сами всё понимаете, - сказал Том и вжал голову в плечи, пряча лицо.

- Том, я ничего не знаю, меня там не было.

Том молчал, стискивал зубы, сжал кулаки, впившись ногтями в ладони, но отделаться от картинок перед глазами уже не мог. Слова психотерапевтки всколыхнули самую неприглядную правду, которую всегда обходил стороной, замалчивал и перед собой, будто у него организм как-то альтернативно работает, что «грязные» туалетные дела не испачкали его ещё больше. Не было естественных потребностей, не было, их же всегда опускают даже в самых реалистичных, жёстких историях, в которых показывают или описывают всё. Но правда такова, что были и потребности, и невозможность их справлять по-человечески. Том терпел, так честно и долго терпел, что в итоге описался, помнил то стыдное, переплетённое с чудовищной, отнимающей человеческий облик беспомощностью чувство горячего по ногам. Потом, пока не обезводился настолько, что выделительная система отказала в целях экономии жизненно необходимой влаги, дрожащей рукой, давясь слезами, справлял малую нужду в ближайший угол, что добавляло его положению безбожной, беспросветной унизительности. Так было чуточку лучше, чем ходить под себя.

Его не кормили, но до попадания в подвал Том не голодал, кишечник не был пустым. Ни разу Том не справил большую нужду добровольно – всё внутри сжалось, запёрло от переживаемого кошмара. Но повреждённые мышцы ничего не могли удержать. Его избили за то, что обделался, это ж непривлекательно. Били ногами в основном по нижней части тела, в низ живота, по бёдрам и ягодицам. От ударов Том перекатывался по полу, пачкаясь больше, а они ругались и смеялись. Конечно, его непрезентабельный вид никого не отвернул и не остановил, за «преступление» он должен был понести наказание, чем стали побои и следом ещё более жестокое изнасилование.

Том хотел отстраниться от этих воспоминаний, хотел забыть, но голос психотерапевтки пробирался в мозг, тревожа стыдную, отвратительную память.

- Том, это неизбежный физиологический вопрос. Тебе станет легче, если ты скажешь.

Том подскочил на кушетке, впился в психотерапевтку яростным, почти ненавидящим взглядом:

- Да, я мочился по углам, потому что у меня был выбор – или так, или тупо писаться и плакать от этого! – криком под набат бухающего перевозбуждённого сердца. – Да, как вы там корректно выразились, я не мог сдерживать дефекацию, когда мне там уже всё растянули и порвали, за что меня избили и изваляли в этом! Да, я был испачкан в том, что осталось в моём кишечнике с нормальной жизни и покидало его! Да, вокруг меня пахло мочой, а от меня пахло дерьмом! Довольны, вы это хотели услышать?! Я сказал, легче мне не стало! – Том гневно, бескомпромиссно крутанул головой.

Такова полная палитра запахов его страшной, не случившейся смерти – сигаретный дым и дым от травки, алкоголь в их дыхании, пыль, сырость, затхлость, сперма, кровь, пот, моча, дерьмо.

- Почему? – доктор Фрей покачивала ручку между пальцев.

Этот вопрос показался наитупейшим.

- Почему? – Том снова вперился в неё взглядом. – Да потому, что я не хочу об этом говорить, не хочу думать! Мне мерзко и плохо от этого!

- Почему?

Тома аж перетряхнуло от повторения глупого вопроса.

- Потому что это туалет.

Как ещё объяснить? Туалетные дела – это крайне интимно и некрасиво, особенно, когда помнишь, каково это, когда вот так – как животное, бесконтрольно. Когда помнишь ощущения и неприятные – кому это может быть приятно?! – запахи, от которых не мог отмыться, да и не думал о чистоте, честно говоря. Том прижал предплечье к губам, почти перекрыв себе возможность дышать. Часто заморгал, разгоняя неумолимые, ожесточённые, беспомощные слёзы от того, с чем ничего невозможно сделать. От памяти.

- Том, все живые существа справляют естественные нужды, - сказала мадам Фрей, - все люди ходят в туалет. Если человек в туалет не ходит, он либо уже умер, либо скоро умрёт без медицинской помощи. Том, ты ведь ходишь в туалет?

- Хожу, но не под себя же, не так же. Я знаю, что все ходят в туалет, в этом нет ничего такого, - Том говорил нервно и резко жестикулировал, - но никто, выйдя из младенческого возраста, в своём уме не писается и тем более не… - запнулся, облизнул губы с тихим прерывистым вздохом, - тем более контролирует дефекацию.

- Том, есть немало ситуаций, в которых люди могут не сдержаться, и они не обязательно так ужасны, как у тебя. Рассказать тебе о себе?

Это нарушение, психотерапевт не должен рассказывать пациенту ничего личного, но бывают случаи, в которых внесение личной информации может помочь терапевтическому процессу. Мадам Фрей изначально умышленно нарушила данное правило, отвечая Тому на вопросы касательно своей личной жизни, что и помогло им наладить контакт, и разглядывала это как уместный ход сейчас.

Том не хотел, но заинтересованно взглянул на психотерапевтку. Сработало любопытство – что она расскажет о себе? Расценив его интерес как согласие, доктор Фрей поведала:

- Однажды во время учёбы в университете я так зачиталась в библиотеке, что не добежала до туалета и обмочилась на выходе из читального зала. На мне были надеты белые джинсы, пришлось прикрываться кардиганом и скорее ехать домой.

- Вы… описались? – Том глядел на неё удивлённо, неверующе. – Вы были взрослой и описались?

- Да, Том, мне было двадцать лет, и я описалась, притом, что меня никто не удерживал силой от возможности нормально сходить в туалет.

Том удивлённо хлопал ресницами, отвлёкшись от своих страданий и чувства беспомощного, крутящего, требующего забыть отвращения. Но… Его «но» стёрло следующее откровение мадам Фрей:

- После первых родов у меня было недержание каловых масс, приходилось носить специальное бельё. Продлилось это около месяца, потом организм с медицинской помощью восстановился, - и рассказывала она спокойно, без лёгкости и насмешливости, мол, ерунда, но и без намёка на стыд.

Выдумывала она. Вернее – первый случай придумала, в тот раз она дошла до туалета, а второй позаимствовала у знакомой, с которой неприятность произошла в действительности. Поскольку то, что с кем-то там, какими-то абстрактными другими людьми происходят похожие ситуации, имеет слабое влияние на человека, а когда ты узнаёшь, что это произошло с тем, кого ты знаешь, кто сидит перед тобой, влияние на сознание максимальное. Изоляция усиливает любую травму, противодействие ей – общность, знание, что ты не один такой. Потому мадам Фрей и лгала – чтобы дать Тому чувство, что он не уникален в своей беде, а значит, с ней можно жить и не нужно себя клеймить. О ней можно говорить.

Настолько близко Том знал лишь Оскара, а он идеален, он даже вусмерть пьяный себя контролировал и не то что обмочиться не мог - его не рвало ни разу. Сравнивать себя с ним – делать километровый шаг в сторону чувства неполноценности. А тут доктор Фрей – умная, красивая, выдающаяся женщина, и с ней тоже случались некрасивые туалетные проблемы. Получается, это не клеймо ему, если даже с такой женщиной может произойти то же самое?

- Я и более взрослым, после подвала, писался, - тихим голосом признался Том, отвечая откровенностью на откровенность. – Один раз в центре, меня заперли на ночь и не выпустили в туалет, и я… не сдержался. Потом тоже было, один раз вроде.

- Том, абсолютное большинство людей в ситуации невозможности справить нужду цивилизованно или обмочатся, или справят нужду на пол, на землю в зависимости от обстоятельств. Дефекацию контролировать проще, анальные мышцы более сильные, но ты сказал, что мышцы у тебя были очень повреждены, верно?

- Да, были, - с кивком подтвердил Том.

И фоном, без яркого, прошибающего изумления понял, что его отпустило, больше не жутко, не отвратительно, не стыдно до невозможности уживаться с этим чувством и этими воспоминаниями, не хочется биться, кричать и бить кулаками вокруг себя. Неприятно, но не более. Подобно волшебному заклинанию, речи психотерапевтки излечили его, осветили некрасивые, стыдные эпизоды как не трагедию, о которой никому нельзя сказать, потому что ты один такой, а все вокруг чистенькие и правильные, и как что-то житейское, что может с любым произойти.

- Том, в обстоятельствах, которые пережил ты, каждый человек не остался бы чистым, - продолжила доктор Фрей, - каждый мочился бы на пол, не мог сдерживать дефекацию и был испачкан в продуктах своей жизнедеятельности, это случается и при добровольном анальном сексе без должной подготовки. Том, это физиология, в ней нет и быть не может ничего постыдного и вины твоей тоже нет в том, что твоё тело работает так, как тело любого живого существа. Какие-то преступные, сложные обстоятельства не обязательны. Человек может неконтролируемо обмочиться или испражниться в состоянии наркотического, алкогольного опьянения и просто во сне.

- И это не указывает на то, что с человеком что-то не в порядке? – неуверенно уточнил Том.

- Ослабление контроля за мочеиспусканием/дефекацией может служить симптомом ряда заболеваний, в том числе психических, но вовсе не обязательно, наличие или отсутствие диагноза зависит от общей картины. Регулярное недержание – болезнь или её симптом. Эпизод или несколько разбросанных во времени эпизодов с наибольшей вероятностью являются признаком того, что конкретный организм достиг своих пределов, и человек не смог сдержаться.

Вот как. Единственное, в чём он виноват – это в том, что живой, что организм продолжал работать, несмотря ни на что. Там, в центре, тоже. Том несколько секунд растерянно смотрел на психотерапевтку и искренне, открыто, насквозь признательно улыбнулся:

- Спасибо.

За то, что распутала ещё один чёртов клубок в его голове. За то, что успокоила кусочек ада внутри.

- Пожалуйста, - мадам Фрей склонила голову в лёгком кивке и затем остановила на Томе внимательный взгляд. – Том, повторишь то, что ты рассказал?

В ответ Том отрицательно покачал головой:

- Не сейчас. Мне нужно подумать.

Том лёг на спину, вытянул из-под головы подушку и, положив её на живот, обнял. Много о чём есть подумать, много думалось, переосмыслялось, чувствовалось иначе. Конечно, он не раскрепостится настолько, чтобы свободно говорить с Оскаром о туалете, не скажет: «Пойду прочищу прямую кишку, и займёмся сексом». Но он стал спокойнее. Намного, намного спокойнее. Память больше не острые занозы. Приятно не стало, эти вещи по-прежнему некрасивы, но стало в разы легче. Потому что он не одинок в своём «не сдержался», это нормально и может случиться с каждым, а не клеймо.

Вон, Маркис помогает Марселю забраться в ванну, а вначале, пока Марсель не привык снова к жизни в кресле, наверное, и на унитаз помогал ему сесть. И ничего, они влюблены и счастливы, и всякие некрасивые моменты ничуть не отталкивают их друг от друга. О господи… и его Оскар на унитаз сажал, когда Том отравился немытым огурцом. Какое забыто-неуместное воспоминание! От него сложносочинённые эмоции, смесь дикого смущения и смеха.

Том сам, без напоминаний, повторил то, о чём спрашивала психотерапевтка. В этот раз складно и без запинок:

- В подвале я один раз описался, справлял малую нужду в ближайший угол или совсем рядом с собой, на что хватало сил, не мог сдерживать дефекацию и был в этом испачкан. Ягодицы, бёдра… - он невнятно повёл ладонью в воздухе над бедром. – В связи с этим я ещё больше не понимаю, почему не отвращал их, почему они продолжали… Да, все эти потребности естественны, нет человека, который не справлял бы их, но всё-таки это неприятно, отталкивающе… Почему?.. Как можно насиловать того, кто отвратительно выглядит, пахнет и всё меньше похож на живого человека, кто испачкан в экскрементах?

- Том, во время войн, революций и прочих бедствий, порождающих беззаконие, женщины активно подвергаются сексуальному насилию, - сказал доктор Фрей. – На этот случай есть рекомендация – если вы столкнулись с тем, кто несёт угрозу изнасилования, постарайтесь выглядеть максимально неприятно и, если получится, обмочиться, а лучше произвести акт дефекации. Предполагается, что это может отпугнуть. Возможно, с некоторыми данный способ может сработать, отчего-то же он существует, но я сомневаюсь в его эффективности. Так как во время изнасилования происходит много чего по умолчанию рассматриваемого как неприятное, но не являющимся таковым для насильника. Например, немало мужчин отпугивают месячные, но насильника не коробит кровотечение у женщины от разрывов вследствие насильственного полового акта. Экскременты считаются аксиоматично отталкивающими, но во время анального изнасилования неподготовленного человека половой член насильника неизбежно будет испачкан в содержимом прямой кишки и неизбежно произойдёт дефекация. Отсюда следует вывод – насильника может ничто не отпугнуть. Твои насильники определённо из таких.

Как всё разумно, понятно, по полочкам в её устах. Даже грустно немного от того, что его случай не какой-то особенный, таких, способных на зверства, людей немало, и ему просто не повезло нарваться на четырёх из них. Том протяжно вздохнул носом и наполовину прикрыл глаза.

- Получается, на моём месте мог оказаться кто-угодно? Любой другой подросток, более маленький ребёнок, девушка или слабый парень? – без явных эмоций произнёс Том в потолок, выгнув брови.

- Да, Том, кто угодно. Стать жертвой насильников – не негативная избранность, а стечение обстоятельств, при которых человек оказался в то время и в том месте, где ему встретился агрессор, решивший совершить над ним насильственные действия. Никто от этого не застрахован, ни «правильное поведение», ни непривлекательная внешность не гарантируют безопасность.

Отдаёт безысходностью, как то утверждение, что никакой судьбы нет, всё в этом мире случайно. А если всё случайно, то и гарантий никаких нет. Ты можешь строить грандиозные планы, твёрдым шагом идти к их исполнению, а в один день по дороге на любимую работу умереть от упавшего на голову кирпича, который ненароком столкнул ногой рабочий со строительных лесов. Ты можешь не заглядывать в будущее и мечтать лишь пойти на вечеринку, чтобы обрести друзей, а попасть в ад. И ни тот условный счастливый человек с планами, ни ты, ни даже кирпич ни в чём не виноваты, просто так случилось, и ничего в мире кардинально не изменится от того, что с вами произошло, вообще ничего не изменится. Получается, если ничто не гарантирует безопасность, Том может в любой момент снова подвергнуться насилию – будет идти по улице по каким-то своим делам и не дойдёт. Нет, стоп. Том нахмурился, поймав за хвост мысль, которая могла породить новый страх – страх выходить из дома – и осложнить жизнь. Разложил её, рассмотрел с разных сторон, не позволяя забраться вглубь и укорениться. С Оскаром ему не грозит опасность, потому что его знает каждая собака, работает служба безопасности и – «если ты их не видишь, это не значит, что тебя не охраняют». Это – безопасность – не повод быть с Оскаром, но это некоторый гарант спокойствия, если есть другие поводы.

С такой философией, что всё случайно и в любой момент может приключиться беда или вовсе твоя жизнь может оборваться, впору опустить руки, запереться в четырёх стенах и, потеряв смысл и огонь жизни, существовать до конца своих дней. А можно жить сейчас, наслаждаться каждым днём, строить счастливые планы и не думать о том, что они могут не сбыться. Предопределённости не существует. Нет никакого «неудачник – это судьба», просто очень легко из цепочки плохих событий сплести «проклятие». А мышление, как известно, определяет сознание и бытие. Том проговорил с доктором Фрей эту мысль – и подумал, что не такой уж безнадёжно глупый, потому что психотерапевтка сказала, что так писали философы, а он дошёл до этой мысли сам. Или не совсем сам, Джерри когда-то читал какие-то философские труды, немного, книги две. Иногда бывает сложно разграничить, где совсем-совсем своё умозаключение, а где на основе знаний Джерри.

- Том, Джерри – часть тебя. Всё, что он читал – читал ты, - сказала мадам Фрей.

Том с улыбкой повернул к ней голову:

- Только если я попробую обсудить с кем-то учение какого-нибудь Шмуэля, выйдет похоже на попытки осла выблеять музыкальную симфонию.

Тут Том не сокрушался, а говорил с позитивной самоиронией. Да, он не самый умный, но ему и не нужно быть самым умным, чтобы быть счастливым. Что в школу не ходил – да, это большой пробел, страдания, комплексы, но, допустим, ценности высшего образования он вообще не понимал.

Том рассказывал дальше свою боль. Как его всё чаще били, потому что «уже не испортишь», он и так уже был плох, только лицо не трогали, чтобы сохранить хоть сколько-нибудь привлекательную картинку. Как не приковывали сразу, оставляли лежать на полу после очередного круга насилия и разговаривали о чём-то своём, потому что у него из признаков жизни оставалось лишь дыхание. Как перестал чувствовать голод и жажду – только боль и какое-то отупение. Как азиат периодически не вставал в общую очередь к нему, оставаясь в стороне, а потом, когда они поднимались в дом, возвращался и насиловал его, уже совсем неподвижного, способного лишь на редкие, тихие стоны и хриплые всхлипы от боли. Ему как будто нравилось это – почти отсутствие жизни в хрупком, избитом, изломанном теле, в которое он вгонял член. Как кудрявый изнасиловал его в рот бутылкой, что оказалось неожиданно очень, до слёз больно. Потом ещё долго горло болело, побуждая часто сглатывать, а сглатывать было нечего – нет в организме воды, нет и слюны. Как кудрявый хотел поджечь ему волосы – держал за голову, смеялся, сверкая бесовским оскалом на красивом лице, и размахивал зажигалкой. Его остальные остановили, решили, видимо, что с ожогом на полголовы вместо волос он будет совсем непривлекателен. Зачем кудрявый этого хотел? А просто так, ему нравилось причинять боль, он упивался мучениями беспомощной жертвы, которую ещё и трахать можно, как и сколько угодно. Том помнил, как сжимался в комок и скулил. Голый, грязный, кровоточащий, избитый, измученный четырнадцатилетний мальчик. Не совладав с прорывающейся из глубины памятью, Том и в реальности заскулил, жмуря глаза, как там, в царстве затхлости и безнадёжности много-много лет назад. Словно не было этих лет, он далеко уходил от своей травмы, но остался на том же месте. Только оглянись – за спиной кровь и мрак подвала. Похороненные, как-то своими силами проработанные, но по-прежнему существующие в параллельном измерении внутреннего мира, где в самом страшном времени застрял мальчик, который не мог это пережить.

За что?.. Том мог понять изнасилование, но зачем эта невыносимая жестокость? За что? Ни с кем так нельзя, а он даже не был взрослым…

Рассказывал, как кудрявый его душил – по приколу, себе на потеху, но всерьёз, до боли в пережатой шее, мутности в голове, закатывающихся глаз и непроизвольных судорожных подёргиваний тела перед потерей сознания. Не единожды он Тома душил, но всегда отпускал, или его останавливали, прежде чем могла бы успеть наступить смерть. Том чувствовал фантомные пальцы, сдавливающие горло, коснулся шеи, где не синели отметины, но он помнил. Пришлось взять паузу, сразу не мог продолжать. Больно это – быть тем мальчиком, который столько пережил, которого не щадили…

- Тогда они уже не собирались меня отпустить… - сквозь слёзы сказал Том.

Они обсуждали, куда его вывезти и где закопать, когда испустит дух – они не сомневались, что он уже не жилец. Или обсуждали, как убить, если сам не издохнет, перед тем как закопать, склонялись к удушению. Также в их разговорах проскальзывал вариант – закопать живьём, всё равно ведь умрёт. Последний предлагал кудрявый. Они говорили об этих страшных вещах, говорили о его смерти, а Том всё слышал, лёжа ничком на холодном полу после очередного круга ада. Слышал, цепенея от ужаса, но и пошевелиться не мог, так сильно всё болело внутри и снаружи, так слаб уже был. В последние дни Том уже даже не мог встать на колени – его пытались поставить, а он заваливался набок. Тогда его укладывали на грязный, в пятнах его крови матрас и насиловали несопротивляющееся, измождённое тело, в котором едва теплилась жизнь. Том попросил плед и кутался в него, как в защиту, барьер между собой и внешним миром, опасным, болезненным для оголённой мякоти. Утащил к себе на кушетку упаковку бумажных платков, которых не хватало, чтобы впитать его боль, унижение, ужас, непонимание.

- Я не понимаю… - Том ладонью размазывал слёзы по щекам.

Это не понять, не измерить. Эту человеческую бесчеловечность, что толкала четырёх подонков снова и снова терзать тело ребёнка. Пока на нём не осталось живого места, пока не начали выпадать внутренности. Том с истерическим смехом поведал, как у него выпала часть прямой кишки – и ему просто запихнули её обратно и тут же снова изнасиловали, разрывая несчастные, вставшие не на место ткани ещё больше. В лоскуты, в кровавые лохмотья.

Том зацепился за мысль не совсем в тему, сел, направив взгляд на психотерапевтку:

- Джерри хотел их убить, это было сверхцелью его существования. А я не хотел им смерти, - Том покачал головой, - я хотел только никогда больше с ними не встречаться, не больше. Как это возможно, что мы одно, всё его – моё, но мы не сходились в таком важном вопросе?

- Том, как ты думаешь, чего больше всего хочет жертва? – спросила мадам Фрей, плавно крутя за кончики ручки.

- Эм… Я не знаю.

- Скажи, как ты думаешь. Не бойся, Том, я не буду осуждать тебя за ошибку, а только скажу, какой ответ правильный, если ты назовёшь не его.

Том подумал, чуть хмуря брови, и не очень уверенно ответил:

- Жертва больше всего хочет, чтобы с ней больше никогда не произошло того, что сделало её жертвой.

- Верно, Том, - мадам Фрей одобрительно кивнула, и Том на секунду, несмотря на сложность темы, про себя удивлённо порадовался: он не ошибся. – Больше всего жертва хочет безопасности, больше всего нуждается в ней, поскольку именно потребность в безопасности наиболее сильно нарушает насилие. Символ опасности для жертвы – те, кто причинили ей вред. Скажи, Том, каким образом жертва может восстановить свою потребность в безопасности?

Том задумчиво почесал висок:

- Знать, что насильники больше никогда не причинят ей вред?

- Да, Том, - доктор Фрей вновь кивнула, - каждая жертва хочет знать, что те, кто совершили над ней насилие, больше никогда не причинят ей вред. Заслуженное наказание для насильников – тюремное заключение. Но во многих ситуациях преступники остаются на свободе, так как жертва не идёт в полицию или их не находят, или они освобождаются из-под стражи по истечении срока заключения, и жертва снова не чувствует себя в безопасности. Том, какой способ защиты жертвы от насильников самый эффективный, в каком случае насильники больше никогда не смогут причинить жертве вред?

- В случае смерти? – предположил Том неуверенно, глядя на психотерапевтку. – Если они умрут? Мёртвые никому не могут причинить вред.

- Да, мёртвые никому не могут причинить вреда, - утвердительно повторила за ним доктор. – Смерть насильников – для жертвы гарант безопасности перед ними, тут и элемент отмщения присутствует. Том, твоих насильников не нашли, не наказали, и ты хотел, чтобы их не было, чтобы они больше никогда не встретились тебе и не причинили вреда. А как человека может не быть? Он должен умереть. Но в рамках твоей личности, - мадам Фрей обвела его ручкой, - подобное желание неприемлемо, потому оно оставалось подавленным, бессознательным, а в активной форме перешло к Джерри, который принял в себя всё то, что не мог реализовать ты. Потому целью существования Джерри было убить твоих насильников – он реализовывал твою потребность в безопасности.

Том изумлённо, растерянно хлопал широко раскрытыми глазами.

- То есть… я хотел им смерти?

- Ты хотел, чтобы их не было. А единственный гарант отсутствия в твоём случае, как и в случае многих других жертв – смерть тех, кто нанёс тебе травму. Едва ли ты хотел этого осознанно и хоть раз задумывался над этим, но так работает человеческая психика: если человека что-то травмирует, он хочет, чтобы источника травмы не было, а на деле это – пожелание смерти, так как никак иначе человек или группа людей не могут навсегда исчезнуть.

Разрыв шаблона. Это… это… так похоже на правду. Том не мог себе позволить желать им смерти, он слишком слабый и мягкий для таких желаний – и Джерри взял эту цель на себя. По сути, то же самое происходило с его неприятием Терри, только без привлечения Джерри, поскольку из-за него Терри и появился и Том понимал, что за действия Джерри ему придётся отвечать перед Оскаром и собственной совестью. Том ненавидел Терри, желал, чтобы его не было – желал ему смерти, но не думал об убийстве, а перекладывал роль убийцы на болезнь, несчастный случай и так далее.

Том потёр лицо и закрыл нос и рот ладонями-домиком. Поднял потерянный взгляд к психотерапевтке:

- То есть это я убивал? Вы ведь знаете, что Джерри убивал, из-за чего и попал в центр?

- Знаю. Не совсем так. Том, Джерри – это ты, но ты – не Джерри. Вы не равноценные части, как торт и кусочек торта, который от него отрезан. Том, Джерри – это сосредоточение качеств, которые по разным причинам не нашли себе места в твоей основной личности.

- Основной личности? – переспросил Том, непонятливо нахмурив брови.

Ему не понравилось данное определение, как будто эта его личность основная, а не единственная и настоящая, как у нормальных людей. Как будто он, какой есть, неполноценный.

- Том, каждый человек не однобок, у каждого человека есть не одна личность, а множество для разных обстоятельств и людей, - терпеливо объясняла доктор Фрей. – Так, человек на работе один, с друзьями другой, с романтическим партнёром третий, это абсолютная норма. Разница между нормой и патологией в том, что в норме человек добровольно меняет личины, или же не добровольно, а реактивно, но может отследить себя и взять под контроль, а при ДРИ переключения происходят непроизвольно и полностью, вытесняя основное сознание, за исключением случаев, когда больной отказывается от выздоровления путём слияния и через проработку своего расстройства выходит на высокий контакт со своими эго-состояниями и получает возможность произвольно вызывать то или иное на помощь.

Мадам Фрей выдержала паузу и спросила:

- Том, я не до конца ответила на твой вопрос о Джерри. Я продолжу?

Том чуть скомкано – осмысливал информацию – кивнул. Его заинтересовали слова психотерапевтки, что можно вывести своё расстройство на такой уровень, что оно станет преимуществом. С одной стороны, это выглядело ещё большим сумасшествием, чем просто иметь альтер-личность, которая вдруг может бахнуть, с другой стороны… в этом что-то есть, что-то любопытно-привлекательное, возможно, полезное. Выпускать Джерри по своему желанию, когда он может сыграть добрую службу, а потом: «Друг мой, ты выполнил свою роль, уходи обратно в темноту небытия». Эта мысль получила отметку «важное» и легла на полку «подумать потом», а Том слушал, что ещё скажет доктор Фрей, ведь едва не каждое её слово – для него откровение.

- Том, то, что Джерри убивал, означает лишь то, что ты тоже можешь убить, а не то, что те убийства совершал ты. Потому за преступления альтер-личности людей не судят по закону, а лечат.

Том её понял, и ему стало спокойнее, по крайней мере, по данному, ненароком поднятому вопросу. Да, он может убить, он и убивал, но те мужчины, включая Паскаля, павшие от руки Джерри – не его преступления. Он не может нести за обособившуюся часть себя такую ответственность, как несёт за свои действия.

Но это ещё не всё, о чём ему хотелось поговорить. Том украдкой взглянул на психотерапевтку:

- Доктор Фрей, вы никому не расскажете, если я открою вам тайну?

Спрашивал взволнованно, видно – хотел сказать, но опасался быть непонятным, осуждённым и последствий.

- Том, всё, что ты говоришь, остаётся в моей голове, - заверила его доктор.

- Вы соблюдаете принцип конфиденциальности? – Том всё равно беспокоился. – Вы соблюдёте его, если я… расскажу вам кое-что страшное? – последнее произнёс шёпотом, немного пригнувшись вперёд.

- Да, Том, любую информацию, которую ты сообщишь, я сохраню в секрете.

Том кивнул, покусал губы и сказал по-прежнему тихо:

- Я их убил. Своих насильников. Всех четырёх. Каждому пустил полю в лоб, - он зачем-то коснулся середины лба. – Мне помог Оскар, нашёл их, собрал… Мне оставалось только спустить курок.

Перед глазами их лица. Их, стоящих перед ним на коленях со связанными руками. Лица непонимающие, узнающие, теряющиеся. И особняком на фоне остальных – лицо кудрявого, который то ли не понимал, чем им грозит то, что «ведьмочка» выжила и нашла их, то ли ему было плевать. Он оскалился своей бесовской улыбкой и прямо, без тени страха смотрел блестящими глазами. Из-за него, из-за этой улыбки, из-за этого взгляда, говорящего: «Ты по-прежнему моя жертва, куколка, я снова с удовольствием тебя выдеру и сверну тебе шею, если будет возможность», Том и не выдержал. Возможно, иначе не смог бы исполнить возложенную на него миссию и отпустил их, отдал правосудию. Но эта улыбка, эти горящие глаза… И сейчас от них перетряхивало с морозом по коже. Настоящий демон, красивый, как с обложки журнала, и нечеловечески уродливый внутри. В отличие от дружков, кудрявый даже перед смертью не испугался и не раскаялся хотя бы из страха за свою шкуру. Он смотрел в глаза и насмехался. И этим он победил.

Удивилась ли мадам Фрей? Нет. Она знала, что насильники Тома мертвы, и то, каким способом они покинули этот свет, её ничуть не покоробило. Можно сказать, что это было ожидаемо.

- Сейчас я жалею об этом, - признался Том.

Замолчал от кома в горле, отвернулся, закусив губы, часто хлопал ресницами, разбивая слезинки на мелкие капли.

- Я очень хочу знать, за что они со мной так, - Том снова посмотрел на психотерапевтку. – Я просто хотел бы в безопасности, с уверенностью, что они ничего мне не сделают, с охраной посмотреть им в глаза и спросить: за что? А они уже никогда не смогут ответить. А меня мучает этот вопрос, это непонимание – за что? Я думал, что с их смертью всё закончится, в этом меня уверял Джерри, но ничего не закончилось, я-то живу. Когда я говорю с вами, то снова и снова задаюсь этим вопросом – за что они со мной, случайным ребёнком, обошлись так жестоко? Почему они измывались надо мной, я же был ребёнком, почему они бросили меня умирать жуткой смертью в подвале без шансов на спасение?

Том уже заливался слезами, под конец сорвался голос, и он зажмурился, заревел, завыл, коротко закричал, вцепляясь себе в волосы. Начал раскачиваться вперёд-назад, закрыл руками лицо, давясь рыданиями, болью, которая выходила, выходила, но никак не заканчивалась.

- За что? За что вы со мной так?..

- Том, я могу ответить на твой вопрос, - дав ему время прореветься, сказала доктор Фрей и получила от сгорбившегося парня вопросительный взгляд. – Твои насильники сделали то, что сделали, потому что – могли себе это позволить. Не ищи причины в себе, их нет. Причина одна – это вседозволенность ситуации, помноженная на индивидуальные беспринципность и жестокость.

Беспощадная правда – случайному ребёнку, которым был, просто не повезло нарваться на моральных уродов, которые не помогут в трудную минуту, а воспользуются ситуацией. Том перестал навзрыд плакать, вытирал слёзы скомканным платком, уйдя глубоко в себя. С этой правдой нужно смириться, ужиться, и, возможно, жить станет проще. Если нет ответов – и не нужно мучиться, что никогда их не узнаешь, потому что покойники не говорят. Если причина твоего ада одна – они могли себе это позволить. Потому что они взрослые, а ты был ребёнком; потому что их четверо, а ты один; потому что ты слабый, а они намного сильнее. Потому что они были пьяные и обкуренные, а запах крови и страх в глазах жертвы возбуждает зверей. Потому что для них это не невозможно и бесчеловечно, а развлечение – десять дней подряд насиловать и избивать четырнадцатилетнего мальчика, потом оставить его прикованным к трубе и забыть вернуться. Внутренним взором Том упёрся в темноту, которая для четырнадцатилетнего мальчика-Тома осталась навсегда.

Наверное, они заслужили смерти и не нужно сожалеть о том, что не дал им последнего слова. У них была возможность высказаться – Том начал стрелять далеко не сразу, они могли попросить прощения у поруганного ими выросшего мальчика. Но они не попросили даже ради спасения. И они не сами встали перед ним колени – их поставили, как когда-то они поставили Тома. Всегда найдётся кто-то более сильный, пусть даже этот человек для своих обидчиков не ты сам, а тот, кто стоит у тебя за спиной.

Том ещё больше уверился в необходимости для себя психотерапии. Уверился, что она необходима лично ему

Глава 12

Как и уговорились, Шулейман приехал на третий день, и ещё через два дня на третий, честно придерживаясь предложенного Томом расписания и не пытаясь выторговать большего. Первые встречи Том держался настороженно, внимательно прислушивался к себе, отслеживая своё состояние в призме реакции на Оскара, чтобы не упустить момент, который укажет, что всё-таки лучше воздерживаться от времени вместе. Чтобы в случае негативной реакции понимать, когда конкретно это началось, почему, чем грозит. Но самонаблюдение проходило в штатном режиме – впустую – к самоанализу прибегать не пришлось. Днём Том посещал психотерапию, проговаривал свои невыносимые муки, рыдал, кричал, ломался, корчась на кушетке, а потом спокойно и приятно проводил время с Оскаром. Том опасался, что захочет обсуждать с ним свою терапию, свои чувства и открытия, и из-за этого запутается, но обсуждать не хотелось. Не потому, что он не доверял Оскару, намеренно заставлял себя молчать об этом, а потому, что для памяти, чувств и работы с ними хватало психотерапии, в большем не нуждался. Странно и удивительно, но Том словно оставлял всё то, жуткое, сложное, корёжащее в кабинете доктора Фрей и мог быть с Оскаром спокойнее и свободнее, не грузиться и не грузить. Без усилий, ненамеренно, просто психика получала достаточный выплеск и достаточную поддержку и далее входила в спокойную фазу.

В основном они разговаривали, периодически устраивались вдвоём на кровати и смотрели какое-нибудь кино по телевизору или с телефона Оскара, который тот неутомимо держал в руке. И Том, лёжа у него на плече, болтая или просто находясь вместе, отмечал, что присутствие Оскара вносит в его лечение вовсе не раздрай. Оскар вообще никак не влиял на его лечение, поскольку приезжал или сильно до, или после психотерапевтического сеанса, и они не пересекались, проходя как независимые линии жизни Тома. С Оскаром хорошо и покойно, и этого более чем достаточно, чтобы отпустить свои страхи и просто жить в этих условиях, где проходишь лечение, но оно не останавливает жизнь. Оскар вёл себя как всегда легко, позитивно с фирменной ноткой насмешливости, и это тоже по-своему поддерживало, питало и способствовало ощущению полноты жизни, а не отчуждённости от неё стенами клиники.

Они старались взаимодействовать целомудренно, избегая искушающих действий, но получалось через раз. Нет-нет да позволял себе вольность Шулейман, прижигал поясницу ладонью через смятую ткань футболки, гладил по спине, кончиками пальцев по позвонкам, и дыхание сбивалось, Том неумолимо ловил приход колко-щекотной дрожи. Том смущённо просил – не надо, а Оскар усмехался, брал его за подбородок и целовал в губы. И как тут отказать? Тем не менее надо отдать Оскару должное, он соблюдал правило «не опускать руки ниже пояса» и не предпринимал попыток раздеть Тома. Но Тому хватало и невинных – нет, не невинных, а глубоких, мокрых, сногсшибательных – поцелуев и прикосновений строго выше пояса штанов и по одежде. Бывало, голова начинала кружиться и сердце оглушительно долбилось в горле. Выдержке Оскара тоже нужно отдать должное, он не избегал перехода в горизонтальное положение, наоборот укладывал Тома на кровать, прижимал к себе, в том числе бёдрами, отчего вскипала кровь, но не пытался потереться. Зато Том попытался – закинул ногу Оскару на бедро, прижимаясь максимально тесно, вжался в него, подавшись тазом вперёд. Совершенно бездумно, поддавшись мучительному желанию на грани лихорадки и боли. Потом, подумав остатками расплывшегося киселём разума, откинул назад голову, разорвав поцелуй, прикрыл глаза и выдохнул почти стоном:

- Всё, не могу…

Что именно он не может, Том сам не знал. Зачем, спрашивается, истязать себя? Затем что в голове по-прежнему жило основанное на чувствах убеждение, что им лучше воздержаться от секса до окончания лечения.

Шулейман провёл пальцами по приоткрытым, припухшим, ярким губам Тома и получил мутный взгляд из-под сени подрагивающих ресниц. Обвёл по кругу, чуть оттягивая, нижнюю губу, затем верхнюю. Такое же жёсткое, бешеное возбуждение Оскара выдавал потемневший, тягучий, маслянистый взгляд, частое, слышное дыхание, трепет крыльев носа, только контролировал он себя намного лучше Тома. Но мысленно он уже развернул Тома, поставив на четвереньки, сорвал с него одежду и драл до скулежа и воя, разумеется, от удовольствия. Любую выбери – и она тут же выпрыгнет из трусов, а Оскар был с Томом, хранил верность, не задумываясь об обратном, и снова, снова и снова ждал его, когда с серьёзным поводом, когда по собственной прихоти. В этом была иступлённая эксклюзивность – что он, он – Оскар Шулейман, ждал Тома; что Том единственный, кто не доступен ему по щелчку пальцев. Ожидание даже доставляло некоторое изощрённое удовольствие, усиливало, обостряло удовольствие, когда наконец-то добирался до тела. Возможно, всё закончилось бы намного раньше и не случилась бы намертво вросшая корнями в сердце любовь, если бы Том был таким, как и все, и сразу сказал «да». Уникальность Тома – для человека, который всё видел, всё пробовал, всё имел и всё мог получить, - не оставляла шансов не заинтересоваться им и не желать жгуче им владеть.

- Знал бы ты, что сейчас происходит в моей голове, - сказал Шулейман, качая головой.

- Что? – тихо, с придыханием спросил Том, еле удерживаясь от желания втянуть в рот пальцы Оскара, по-прежнему лежащие на его нижней губе.

Зачем – тоже не знал. Просто хотелось, просто надо чему-то, что с мозгами не в ладах. Потому что мозги и представитель их разум говорили подождать до конца лечения, а то, другое, говорило: «Хочу хотя бы пальцы пососать».

Шулейман наклонился к лицу Тома, так, что его губы оказались между губами и ухом Тома, что волновало не только близостью, но и интригующей неопределённостью, и приглушённым, низким голосом произнёс:

- Желание оттрахать тебя так, чтобы оба не встали, во всех подробностях.

Чуть приподнявшись, Оскар заглянул в лицо Тома, которое сейчас на миллиард. В глазах Тома удивление, и растерянность, и восторг, и отдача с взаимностью.

В другой раз Оскар принёс Тому очередной подарок – опять чёрную коробочку, по которой ничего наверняка не понятно о содержимом.

- Надеюсь, там не новый бриллиант? – Том улыбнулся. – Я вправду не знаю, зачем мне столько драгоценных камней, я не знаю, что с ними делать.

- Там гораздо более дешёвая вещица. Но могу и ещё один бриллиант принести, хоть мешок, хочешь?

Том снова, тонко улыбнулся и отрицательно покачал головой – он воспринял это как шутку, потому что даже для Оскара мешок бриллиантов – это слишком. Опустив взгляд к коробочке в руках, он открыл крышку – и никакой эмоции не выдал, впав в озадаченность. В коробочке лежал неожиданный, непонятный предмет вытянутой грушевидной формы. Что это, а главное – для чего, Том догадывался, но это настолько не укладывалось в его голове, не вязалось с ним, что сознание отвергло догадку, подменив её незнанием. Том поднял к Оскару непонимающе-вопросительный взгляд:

- Что это?

- Вибромассажёр, - раскрыл интригу Шулейман.

- Для чего? – Том непонятливо нахмурился, перебирая приходящие на ум варианты.

Но варианты особо не подбирались, поскольку знал только один вид массажа – руками массажиста, а с аппаратным не сталкивался никогда. Ещё массажное кресло знал из фильмов.

- Для спины, - усмехнулся Оскар. – Ты ж на массаж перестал ходить, это какая-никакая замена. – И, не выдерживая паузу, добавил: - Для простаты это массажёр, по нему разве не видно, какую часть тела он призван массажировать?

- Ты что… - Том округлил глаза, - подарил мне вибратор?

- В принципе да, это вибратор, - согласился Шулейман. – Я давно подумывал купить тебе какую-нибудь игрушку, а тут повод нашёлся.

- Какой ещё повод? – Том терялся и впадал в шок всё больше.

- Твоё лечение и сопутствующее ему отсутствие между нами секса. Надо же тебя как-то снимать напряжение.

- Ты издеваешься?! – воскликнул Том высоко и оттого потешно. – Я и просто мастурбировать, - смутился слова, забормотал, - не могу, а ты мне предлагаешь с этим, - Том посмотрел на предмет в коробочке почти с опаской.

- Ничего я не издеваюсь, - Оскар подсел ближе к нему, спокойный и уверенный, как танк. – Знаю я, что у тебя с мастурбацией проблемы, но я могу припомнить как минимум два случая, когда у тебя получилось. И, как показывает практика, анальная стимуляция для тебя важнее стимуляции члена. Так что вот, - он взял коробочку и положил Тому на колени, - наслаждайся, он доставит тебе удовольствие ярче и эффективнее, чем пальцы.

- Ты точно надо мной издеваешься, - Том покачал головой и посмотрел на Шулеймана. – Оскар, ты не забыл, какую тему я тут прорабатываю? Я не могу заниматься сексом, тем более анальным. Тем более с какой-то штукой. Я не для того отказываюсь от секса, чтобы перед сном делать это сам с собой и что-то в себя засовывать.

- Во-первых, не обязательно перед сном, - усмехнулся Шулейман, приобняв его, - можно и утром, и днём, только не увлекайся, это тоже расстройство. Во-вторых, в том-то и дело, что ты отказываешься, но ты хочешь не меньше моего, надеюсь, хоть с этим ты спорить не будешь.

- Да, я хочу, и что? – признал Том.

- И то, что, если тебя прижмёт, ты можешь пойти искать приключения на пятую точку. А так не пойдёшь – и мне спокойнее, и тебе приятно.

- К кому я пойду? – искренне, непонимающе вопросил Том. – Все медработники, с которыми я контактирую, женского пола, мужчин я тут вижу только среди пациентов, но к ним я точно не пойду, потому что у них свои психические проблемы.

- Если тобой занимаются исключительно женщины, это не значит, что мужчины тут не работают, - опрометчиво сказал Шулейман.

- Подожди, - Том нахмурился, начиная понимать, сощурился подозрительно. – Это что, твоё распоряжение? Ты сказал, чтобы со мной работали только женщины?

Теряться было не в правилах Оскара, и он не растерялся, ответил честно:

- Да, это я попросил, чтобы тебя лечили только женщины.

Том помрачнел. Это его боль, сожаления и беспомощность что-либо изменить – то, что Оскар считал его недостойным доверия за былые прегрешения. И ведь ничего не исправишь, прошлое не переписать, а ему неприятно, обидно, что Оскар о нём думает, как о человеке, который в любой момент может «не сдержаться».

- Ты мне настолько не доверяешь? – спросил Том, не скрыв своей горечи. – Оскар, сколько можно? Да, я оступался, но неужели это всё, клеймо на всю жизнь, и я не заслуживаю ни капли доверия?

- Я тебе доверяю, - сказал Оскар.

- Но не настолько, чтобы предоставлять мне свободу и не думать, что я непременно пересплю с любым, кто окажется рядом, - Том вздохнул и опустил голову.

А в чём вообще смысл, если нет доверия? Самое паршивое, что заслужил. Он и с другом изменял, и с едва знакомым парнем, когда Оскар находился этажом ниже, и с первым встречным, у которого имени не спросил. Но очень хотелось отмыться, чтобы Оскар поверил, что он вырос, изменился и больше не будет.

Шулейман поднял его голову за подбородок, перехватывая взгляд:

- Да, не настолько. Но ты до конца послушай, прежде чем выводы делать.

- Мне неприятно, когда ты меня тыкаешь в измены, что я легкомысленный и так далее, - Том перебил, завертев головой, чтобы избавиться от пальцев Оскара.

Оскар повернул его обратно:

- А мне неприятно молчать о своих чувствах. В том числе из-за того, что я это делал, у нас в отношениях образовалась куча проблем. Больше я так не буду, хочешь ты этого или нет, привыкнешь со временем.

Том не смог сразу разобраться в своих чувствах. С одной стороны, отторгающая неприязнь, что Оскар снова решает за него, не оставляет ему выбора. С другой стороны, в его словах что-то… от доверия, от отсутствия которого страдал минуту назад. Ведь высшая степень доверия – это доверять человеку свои чувства. Пока Том думал, Шулейман продолжил прерванную им мысль:

- Я оградил тебя от мужчин ради нашего общего спокойствия. В прошлом ты боялся мужчин, вдруг бы снова почувствовал себя некомфортно, лучше перестраховаться, и без контактов с мужчинами у тебя нет искушения, что перестраховка уже для моего спокойствия. А что касается массажистов, то тут я конкретно не хотел, чтобы тебя трогали какие-то другие мужчины.

- Ты серьёзно? – Том недоверчиво и непонимающе нахмурился, значительно остыв.

- Я очень ревностно отношусь к своим вещам, - исчерпывающе ответил Шулейман.

- Ты назвал меня вещью? – произнёс Том с удивлённо-злым нажимом.

- К своим людям тоже, - снова не растерявшись, поправился Оскар. – Например, я ревную Терри к папе. К Грегори тоже.

Том пару раз хлопнул ресницами и спросил:

- Почему?

Откровенность – такая вот, оголяющая его слабости, не всегда давалась Оскару легко, но он и в этом был сильным. Пожал плечами, взглянул на Тома:

- Потому что они дают Терри то, чего не хочу или не могу дать я. Папа Терри балует, этим ведь легко подкупить. С Грегори они готовят и состоят в дружеских отношениях, поскольку у них разница в возрасте значительно меньше, Грегори девятнадцать, он сам ещё отчасти ребёнок. А мне тридцать четыре, и я для Терри в первую очередь опекун, человек, который его воспитывает. Для людей, которые мне дороги, мне очень важно быть особенным, неповторимым и незаменимым, поэтому я ревную.

Том смотрел на Оскара и опять не мог понять, что чувствует, как относится к его словам. Это и трогательно, и не верится, что правда, потому что Оскар ведь безукоризненный свехчеловек, которому чужда неуверенность в себе. Очень сложно поверить, встроить в свою парадигму мира, что Оскар просто человек и ничто человеческое ему не чуждо.

- К какой категории принадлежу я, к твоим вещам или людям? – уточнил Том.

- К людям. Будь ты вещью, было бы куда проще – вещь где оставишь, там и найдёшь, а с тобой вечные непонятки, - Шулейман усмехнулся и поцеловал Тома в висок.

- Ну Оскар! – протестующе заканючил Том, выворачиваясь из его рук.

Потому что они не договорили, а на свою выдержку Том не рассчитывал. Ему от близости и прикосновений одного хотелось.

- Что? – осведомился Шулейман, упёршись руками в постель по бокам от бёдер Тома.

- Я кое-что узнал, почему я изменяю и творю всякие другие глупости, - Том поглядывал на него исподлобья. – У меня мозг неправильно работает, - покрутил пальцем у виска. – У меня гиперподкрепление. Если что-то сулит мне удовольствие, то я не могу, как нормальный человек, задуматься и остановиться. Как психопат. Мне МРТ делали, там увидели. Я не оправдываюсь, просто, может быть, это важно, - Том пожал плечами. – Чтобы ты знал, что в моём случае «сначала делает, потом думает» не только негативная характеристика, но и диагноз.

- Мило. И?

- Ты не удивлён? – Том вновь взглянул на Оскара исподлобья. – Тебе рассказали о моих результатах?

- Нет, я впервые слышу, что ты у меня, оказывается, ещё и психопат, но я настолько давно и плотно тебя знаю, что никакие психические странности меня уже не удивят, - усмехнулся тот.

- Доктор Фрей сказала, что это корректируется. Она дала мне рекомендации, и похоже, что они работают.

- И какие это, интересно, рекомендации? – полюбопытствовал Шулейман.

Том пожал плечами, опустил взгляд:

- Не скучать, не бездельничать всё время и заниматься делами, которые приносят мне удовольствие. Но это не точно, что у меня психопатические особенности, потому что органических нарушений у меня нет, возможно, у меня это из-за моего жизненного опыта. Доктор Фрей объясняла причины, но я не смогу повторить.

- Я так часто слышу от тебя о ней, что скоро начну ревновать, - отметил Оскар.

- Да, кстати, - Том вскинул голову, - ты изолировал меня от мужчин, но ты не думал, что я могу заинтересоваться женщиной? Той же доктором Фрей, я с ней наедине провожу много времени, открываюсь ей, и у неё привлекательная внешность.

- Ага, значит, правильно я сказал о ревности, только надо заменить «скоро» на «уже» и убрать от тебя эту мадам.

- Оскар, нет! – Том подхватился, встав на кровати на колени, и схватил его за руку. – Не надо убирать от меня доктора Фрей, пожалуйста. Я пошутил, я не могу ей заинтересоваться, она для меня как ты и мама в одном флаконе.

- Как я, значит? Ты понимаешь, что сейчас не делаешь лучше? – поинтересовался Шулейман, чуть наклонив голову набок и заглянув Тому в глаза.

- Оскар, прошу, - Том сильнее сжал его руку, тоже глядя в глаза умоляющим, растерянным, испуганным взглядом. – Доктор Фрей очень помогает мне. Если ты оборвёшь нашу работу, то отнимешь у меня шанс на более нормальную, более здоровую жизнь, потому что у меня с ней получается. У меня никогда ни с кем так не получалось, как с ней, в плане психотерапии. Пожалуйста, Оскар, не отнимай у меня это. А даже если вдруг мне что-то стукнет в голову, и я чего-то такого с ней захочу, доктор Фрей быстро поставит меня на место, она это умеет.

- Расслабься, - Оскар небольно хлопнул Тома по плечу. – Я тоже пошутил. Не буду я отлучать тебя от твоей супермозгоправки, мне тоже нравится, как она работает.

Том поёрзал, сидя на пятках, поглядел на Оскара неуверенно, недоверчиво и повторил:

- Оскар, пожалуйста, не разлучай меня с доктором Фрей. Мне нужна эта психотерапия с ней, она мне помогает. Я и так боюсь, что доктор Фрей бросит меня раньше времени, и я останусь со всем этим поднятым на поверхность, без ответов и поддержки.

- Тебе не кажется странным, что ты просишь меня не убирать от тебя эту психотерапевтку, как будто ты сам ничего не можешь сделать? – произнёс Шулейман, приподняв бровь. - Не очень-то похоже на позицию взрослого человека.

Том вздохнул и положил ладони на колени:

- Дело не в том, что ты взрослый, а я нет, а в том, что ты можешь это сделать. Ты обладаешь возможностями, которым мне нечего противопоставить, поэтому я прошу, я могу только просить и надеяться, что ты не станешь меня ломать.

- Справедливо, - согласился Шулейман. – Ладно, закроем тему – я не вмешиваюсь в твоё лечение, кроме тех нюансов, о которых ты уже знаешь, могу ещё позвонить докторам, спросить, как ты тут, и велел хорошо за тобой приглядывать и не отпускать из клиники, а то вдруг ты в следующий раз уедешь не ко мне, а сойдёшь в неизвестном направлении и с тобой там что-нибудь случится. А бояться брось, никакой хороший психотерапевт не бросит пациента посреди лечения, а твоя психотерапевтка хороший специалист.

- Ты вправду так думаешь? – Том посмотрел на него с надеждой в больших глазах, как часто смотрел на доктора Фрей, когда нуждался, чтобы более взрослый и умный человек дал ему уверенность и опору. – Просто я немного тревожусь и боюсь, потому что я прошёл через многих специалистов и несколько стационаров, и никто не сделал своё дело. Я не постоянно думаю об этом, но иногда бывает.

- Вправду, и не думай об этом, - ответил Шулейман и приобнял его. – Кстати, насчёт того, что ты и женщиной можешь увлечься – я бы и тут перестраховался, но у них нет старых и страшных. Есть пожилой и непривлекательный мужчина-психотерапевт, но данный вариант я не рассматривал, поскольку он всё-таки мужчина, а старый и страшный вдруг бы напомнил тебе Феликса? Кто знает, куда тебя могло повернуть в процессе психотерапии.

Том закатил глаза и покачал головой, но с улыбкой:

- Ты невыносим. Даже не хочу знать, что ты имел в виду.

- Ты знаешь, что я имел в виду, иначе бы не назвал меня невыносимым, - ухмыльнулся Оскар.

- Знаю, поэтому и говорю и прошу тебя обойтись без подробностей, я не хочу на психотерапии прорабатывать ещё и эту травму.

Насчёт травмы Том сказал не всерьёз, да, он действительно понял намёк Оскара, но воображение, спасибо ему, воздержалось от рисования подробностей, и в любом случае Том бы не воспринял данную тему близко к сердцу, поскольку она невозможна, невозможно представить у себя какой-то неправильный интерес к спроецированной фигуре Феликса, потому что он, каким бы ни был, был и останется его отцом. Но всё же Том знал умение и привычку Оскара с неумолимой прямотой, сравнимой с оружием поражения, освещать самые скабрезные вещи и не хотел бы это слышать.

- Ты не беспокоишься, что с ребёнком будет жить человек с психопатическими особенностями? – спросил Том немного позже.

- А этот человек согласен жить с ребёнком? – поинтересовался Шулейман, глядя с прищуром, но ответа ждать не стал. - Меня не смущает, что с ребёнком будет жить человек, в котором живёт целый психопат – хитрющий, расчётливый убийца, любитель мазать на себя косметику, который однажды уже утопил мою машину, поджёг мою квартиру и стрелял в меня, с чего бы меня должны беспокоить всего лишь особенности?

Том как-то подзабыл о том, что вытворял Джерри, испытывая нервы Оскара на прочность, они никогда об этом не говорили. А сейчас вспомнил и закрыл ладонями лицо:

- Какой ужас… Мне очень жаль, - сказал Том, опустив руки и взглянув на Оскара. – Я так и не попросил у тебя за это прощения. Прости. Не знаю, как ты выдержал все эти выкрутасы Джерри, я бы после первого раза сорвался, у тебя железобетонное терпение.

- Я понимал, что он меня намеренно выводит, потому и терпел. Но, как мы оба помним, в итоге я не выдержал и хорошенько отходил Джерри ремнём.

- Да… - со вздохом согласился Том.

Помолчал чуть и исподволь поднял взгляд к Оскару:

- А ты не беспокоишься насчёт Джерри? Он тоже не рад существованию Терри.

- Насчёт Джерри я спокоен, - легко отозвался Оскар. – Знаешь, почему? – поглядел на Тома пытливо. – Потому что я уже обозначил политику, что если ты или Джерри причините вред Терри, то получите симметричный ответ. Джерри никогда не допустит того, что причинит вред тебе, твоему телу и тем более отнимет жизнь, потому он не тронет Терри и тебе не позволит совершить фатальную ошибку. Простая логика, - Шулейман развёл кистями рук, мол, элементарно.

Как умно, однако, и действенно. Если так посмотреть, Джерри как защитник действительно никогда не пойдёт на риск с известными негативными последствиями. Поэтому Джерри не мог избавиться от Оскара, как ни хотелось бы ему этого – и поэтому Оскар никогда не рассматривал Джерри как источник опасности, он понимал, что Джерри никогда не пойдёт на дело, в котором заведомо проиграет, что делало его жизнь для Джерри неприкосновенной.

Подумав, Том спросил:

- Ты поэтому так мне сказал? Чтобы Джерри не включился, чтобы спасти меня от ребёнка?

- Так я тебе и сказал! – восклицательно усмехнулся Шулейман. – Джерри знает всё, что знаешь ты, не забыл?

- То есть да? – Том тонко улыбнулся, не задумываясь о последствиях обрушения хитро придуманной защиты Оскара.

- То есть нет, - сказал тот. – Я так сказал, потому что это правда. Я не прощу ни Джерри, ни тебе смерти Терри. Не по той причине, что Терри я люблю больше или он для меня важнее, а потому, что спускать с рук такие поступки нельзя.

- То есть… ты прикажешь меня убить, если…? – шёпотом выговорил Том, потому что это шок, больно и страшно вдруг узнать такое.

В прошлый раз, когда впервые услышал, было слишком много эмоций, слишком много всего в ту встречу, а сейчас всё хорошо и мирно и вдруг – я готов тебя убить, приказать убить. Даже холодно стало и совершенно непонятно, как с этим жить, как смотреть на Оскара, быть с ним, целовать, зная, что он может отдать смертельный приказ.

- Да, - ответил Шулейман, внимательно наблюдая за меняющимся, грустнеющим лицом Тома.

- И у тебя ничего не дрогнет?

Том сцепил руки в замок и нервно сжимал пальцы, выдавая, как тяжело ему говорить об этом спокойно. Как невыносимо ему об этом думать. Это слом всего – он за Оскара готов был убить себя, а Оскар готов убить его за другого человека. Такая вот печально-трагичная асимметрия.

Шулейман взял его за подбородок, чтобы посмотрел в глаза:

- Дрогнет, - сказал серьёзно. – Но я всё равно это сделаю, поскольку так справедливо. Скорее всего я после вас тоже не проживу долго – или пулю в голову пущу, или сопьюсь до отказа печени и не обращусь за медицинской помощью. В любом случае жить я уже не буду, потому что я могу жить без одного из вас, а без обоих не смогу.

Тома пробрала ровная искренность и трагизм его откровения. Эта обречённость, заключённая в словах «я тоже не буду жить без вас».

- Тебе не кажется логичным оставить одного из нас, если второго не будет? – осторожно намекнул Том.

- Нет. Если я дам слабину, то у нас с тобой всё равно больше не будет нормальной жизни, я не прощу тебя и себя тоже не прощу за то, что допустил трагедию и ничего не сделал потом.

- Здорово, - хмыкнул Том и скрестил руки на груди. – Цена твоего самопрощения – моя жизнь. Как-то круто. Слишком круто. Знаешь, это чертовски странно, - он поднял ладони, растопырив пальцы, - прийти и сказать: «А знаешь, я могу тебя убить, если ты нарушишь правило».

- Любой человек знает, что человек моего уровня может его запросто убить. Ты за десять с половиной лет этого не понял, пора уже, - ответил Оскар с лёгкой примирительно-подкалывающей ухмылкой, которая вместе с тёплым взглядом совсем не подходила к контексту.

Том подскочил на ноги:

- Да пошёл ты! – восклицание вышло не злым, а визгливо-шуточным.

- Сядь, - Шулейман потянул его за руку, усадив обратно рядом с собой.

Том хохлился, упрямо дуя губы, не смотрел на Оскара. Но долго не выдержал молчать:

- Наверное, мне лучше держаться подальше от Терри. Я ведь неуравновешенный, я уже говорил, у меня и мозг так работает, что я не всегда могу подумать и не совершать каких-то действий. А я люблю себя и жизнь, - Том эмоционально вскинул брови, тараща глаза, и порывисто приложил ладонь к груди. – Я жить хочу!

- Предлагаю тебе рассматривать то, что я сказал, не как угрозу жизни, а как информацию, которая убережёт тебя от ошибки. Собственно, для того я тебя и предупредил.

- Хороша информация, - Том снова скрестил руки на груди. – Очень уж суровое наказание на нарушение.

Парировать Шулейман мог бесконечно, если самому не надоест:

- Ты всегда избегал наказания за свои противозаконные действия, это отличная возможность для тебя прочувствовать ответственность. Доброй пожаловать во взрослую жизнь. В некоторых странах есть смертная казнь, ты слышал?

- Слышал, - буркнув, огрызнулся Том. – Она есть в ряде штатов США.

- Ещё в Беларуси, Китае, Японии, если говорить о цивилизованных странах, - дополнил его ответ Оскар.

- Ты у нас что, государство, чтобы такие законы принимать?

- Ага, государство внутри государства, - усмехнулся Шулейман и привлёк щетинящегося Тома к себе. – У официального государства свои законы, у меня свои.

Том дался ему, не расплетая собственных скрещенных рук, и, толкнув Оскара боком, преувеличенно недовольно пробормотал:

- Такое государство заслуживает революции. Давно во Франции не было революций…

- В каком году произошла последняя? – тут же спросил Оскар.

- Я не буду отвечать. У тебя не получится заставить меня чувствовать себя тупым и отвлечь.

- Что-то мне подсказывает, что твой отказ от ответа равен признанию в незнании, - не унимаясь, подколол его Шулейман.

Том выпрямил спину, разорвав с ним контакт, и повернул к Оскару голову:

- Да, я не знаю. Зато я знаю, в каких годах происходили революции в Германии. Первая в 1848-1849 году – ради объединения разрозненных независимых земель в федерацию, присоединения Австрии и принятия конституции. Вторая в 1918 году – тогда было свергнуто Кайзеровское правительство и получила начало Веймарская республика. Третья, в 1967-1968 годах, не совсем революция, а полреволюции – это студенческие движения под предводительством Руди Дичке, который вдохновлялся опытом прошлой, ноябрьской революции, и мечтал о построении демократического государства. И последняя, четвёртая – в 1989-1990 годах, это был мирный переворот, связанный с падением Берлинской стены, после чего Германия наконец-то достигла желаемых результатов всех революций и стала по-настоящему демократическим государством, - гордо выложил Том.

Что примечательно, Том не знал, что такое Берлинская стена, настоящая ли она была или это такое обозначение, кто её построил и зачем, но думал о ней, как о символе разделения народа и плохой жизни. Как вложил в голову Феликс. Нет, всё-таки, если углубленно покопаться в памяти, Том бы ответил, что стена была реальная, потому что Феликс как-то рассказывал, как разбирали её обломки и как люди ещё долго растаскивали камни на сувениры.

- Скажи честно, Феликс придерживался националистических взглядов? – уточнил Шулейман. – Или вообще нацистских?

- Националистических взглядов? – Том непонятливо нахмурился. – Это… - не нашёл в себе предположения. – Что такое националистические взгляды? Нацистские тоже.

Сколько раз слышал это слово – нацизм – и всякий раз оно оставляло в лёгком недоумении.

- В общих чертах национализм – это убеждение представителей одной нации в своём превосходстве над другими нациями, стремление сохранять своё национальное единство, культурное наследие и так далее. Нацизм – это радикальная форма национализма, предполагающая не только веру в превосходство своей нации, но и деление на расу господ и второсортных людей, уничтожение вторых и использование оставшихся как рабочую силу во имя процветания своей нации, - объяснил Оскар.

И внимательно, с интересом глядел на Тома: неужели он совсем ничего об этом не знает, о нацизме, геноциде, кровавых страницах истории? Иногда, когда вскользь касались данной темы, складывалось именно такое впечатление, но верилось с трудом. А Том вправду не знал, совсем. Потому что Феликс обходил стороной тему Второй мировой войны, неразрывно связанную с нацизмом и его проявлениями, и предпочитал освещать те моменты, в которых Германия была великой. Оттого Том знал, что была такая война ближе к середине прошлого века, но даже не знал толком, кто с кем воевал и ради чего. Ни о каких уродливых подробностях и речи не шло. Том был очаровательно не осведомлён о прошлом и потому упорно не понимал Оскара.

Пораздумав, Том сказал:

- Не думаю, что Феликс придерживался таких взглядов. Что плохого в том, чтобы хотеть знать историю своей страны, а не других?

- Ничего плохого, - Шулейман согласно пожал плечами. – Но Феликс как немец и псих в группе риска, так что я продолжу думать о нём плохо и ещё хуже.

- Почему ты так не любишь немцев? – и этого тоже Том упорно не понимал, по той же причине незамутнённости знаниями.

- Я тебе в другой раз объясню. Это долгий рассказ, не хочу сейчас тратить на него время.

- Да, согласен, - Том кивнул. – Мы ещё не закончили тему о тебе-государстве и мне – подневольном гражданине, который может нарваться на расстрел.

Опять ощетинился иглами – не опасными, не всерьёз оборонительными и тем более не атакующими, но колкими. Не мог не щетиниться, поскольку что за расклад такой, при котором он может умереть по велению Оскара?! Остря, Том демонстрировал обиду и недовольство.

- Получается, моя жизнь зависит от тебя. Мне это не очень нравится, - добавил Том.

- Нет, твоя жизнь зависит от тебя. Моя тоже.

Том фыркнул, повернулся и откинулся спиной на Оскара, сложив руки на груди. Несмотря на демонстрируемое – в большей степени показушное поведение – он не избегал прикосновений, а наоборот хотел контакта и тепла. Сердцем Том уже принял условие Оскара, может быть, потом разозлится на себя за это, но принял, не ощущая уже весомого протеста, ужаса, разочарования, и мысленно зарубил себе на подкорке – хочешь жить – не нарушай принцип неприкосновенности чужой жизни. Как-то так странно – Оскар сказал, что готов его убить при одном условии, а Том его уже простил, лежал на нём, потому что он любимая опора, подушка, грелка и далее по списку, и только для порядка огрызался.

- Ты ведь утрируешь? Ты не умрёшь без нас, ты не такой человек, - сказал Том.

- Может быть, не умру, - Шулейман обнял его, сложив ладони на животе. – Самоубийство для меня слишком слабый поступок. Но и жить я не буду. Как когда-то жил – буду существовать без смысла, без цели, прожигая бесконечную череду дней. До определённого момента меня устраивала такая жизнь, другой я и не знал и не хотел, но, когда попробовал жизнь со смыслом, жизнь без него уже не будет полноценной.

- Ты пытаешься навесить на меня ответственность за твою жизнь? – Том выгнул бровь. – Я и со своей-то плохо справляюсь, двойную ношу я не потяну.

Но накрыл ладонью руку Оскара на своём животе, ещё до того, как начал говорить.

Шулейман наклонился к уху Тома, касаясь его волос щекой и губами:

- Не пытаюсь, я хочу донести до тебя истину. Я могу сделать тебе больно, поскольку я по всем показателям сильнее, а ты можешь меня убить, поскольку умеешь убивать, и тебя, в отличие от Джерри, ничего не остановит, если что-то стукнет в голову. Твоя жизнь зависит от меня в том плане, что я могу отдать приказ её оборвать, но, если посмотреть дальше, то это моя жизнь в твоих руках. Так что подумай трижды, поскольку одно твоё действие убьёт троих: Терри, тебя и меня.

И что тут сказать? Что противопоставить? Как продолжать щетиниться? Не хотелось уже никак. Том прикрыл глаза, плавясь и растекаясь мягкой массой в руках Оскара, в облаке тепла от его тела и аромата парфюма. Хорошо… Просто очень хорошо и покойно, душа в гармонии.

- Оскар? – Том запрокинул голову, снизу заглядывая ему в лицо. – Я для тебя особенный?

- Не будь ты особенным, я бы не думал, являюсь ли особенным для тебя, - усмехнулся тот.

- Это не ответ!

Том шутливо пихнул Оскара, но не спешил с него встать. Ему очень нравилось так валяться.

- А я для тебя особенный? – Шулейман вернул ему вопрос.

- Самый особенный, - Том стал серьёзным, смотрел в глаза, приложил ладонь к щеке Оскара. – Самый-самый. Даже когда я тебя ненавидел и хотел оборвать все связи, то понимал, что ты всё равно останешься для меня особенным. Что я буду сравнивать других с тобой, и они будут проигрывать. Что есть все остальные, а ты стоишь особняком.

Это дар и проклятье одновременно – с первым обрести такую любовь, что второй не будет, любые следующие отношения и на десятую долю не будут подобными. Дар – найти своего человека, на что многим целой жизни не хватает, найти с первой пробы, не ища. Проклятье – что друг без друга вы уже не сможете, будете ломаться и притягиваться, это на разрыв, навылет, на поражение и в каждой клеточке.

Шулейман наклонил голову, тоже глядя Тому в лицо:

- Сказать тебе кое-что? Я знаю, что особенный для тебя. Но изредка я думаю, что этого может быть недостаточно.

- Сволочь самоуверенная, - Том шуточно пихнул его, лучезарно улыбаясь. – Знает он. Твоя очередь отвечать. Я для тебя особенный?

Том смотрел по-детски, отчего насквозь пробирала понятная ассоциация, и хотелось заулюлюкать и потрепать его за щёку, что Том бы точно не оценил. На то частично и расчёт, чтобы он побесился, поскольку всерьёз хотелось трогать Тома совсем не как ребёнка.

- Особенный. Самый особенный, - повторил Оскар те же слова, что сказал Том. – Незаменимый.

- Самый? – Том улыбался, явно выпрашивая больше приятных слов, подтверждающих его нужность.

Или не только слов, потому что Оскар наклонился к его лицу, и Тому это нравилось, дышалось чаще и радостнее.

- Самый-самый, - сказал Шулейман в губы Тома. – Я никогда не хотел того, что ты мне открыл, но теперь я без этого уже не могу, ломка начинается. Выздоравливаю, казалось бы, но вижу тебя, и снова в голове пульсирует красным огоньком и зудит во всём тело: «Надо».

- Я самый лучший, неповторимый?

- Неповторимый точно и самый лучший для меня. Это за гранью разума, поскольку умом я до сих пор иногда думаю, что же в тебе нашёл. Но факт есть факт, нашёл – накрепко, навсегда. Попал я, - усмехнулся Оскар, - но мне нравится. А что мне нравится, то моё.

И поцеловал Тома, придерживая за подбородок, медленно, тягуче, словно пробуя и смакуя гурманский десерт. Том ответил, коснулся ладонью лица Оскара. Выгибая шею, приходилось держать голову сильно запрокинутой, чтобы перевёрнутый поцелуй получился. Не очень удобно, но ново, красиво и приятно до мурашек по телу, стягивающихся к низу живота томительным желанием большего. Шулейман скоро прервал поцелуй, избавляя Тома от искушения.

Том съехал и с подачи Оскара лёг ему на колени. Шулейман перебирал пряди волос, массировал кожу у корней, гладил, как большого кота. Том закрыл глаза и улыбался, натурально мурча от приязни, чем вызывал смешки Оскара. Потом поднялся и опять привалился к Оскару спиной, а тот обнял его поперёк торса. Том не заметил, как руки Оскара начали касаться иначе, как ощущения начали перерождаться, принося на смену нежащему расслаблению напряжение возбуждения. Ладони Оскара на своём животе и груди ощущались тяжёлыми и раскалёнными, прикосновения – преступными, так сильно на них откликалось тело, всё его существо.

Прекрасно видя реакцию Тома, Шулейман провёл по последней допустимой черте, полоске голой кожи между немного сбившейся футболкой и линией пояса штанов. Том выдохнул с дрожью, пробрало мелкими разрядами тока. Оскар запустил пальцы ему в штаны. Толком не нарушая правило, лишь провёл кончиками пальцев ровно под линией резинки трусов, мучая разгорячённого, такого отзывчивого Тома. Это словно по оголённым нервам. Вздрогнув, Том прикусил губу, чтобы не захныкать – то ли в мольбе о большем, то ли в просьбе прекратить, сам не знал. Разум лихорадочно сворачивался под накалом температуры, мысли увязали, не успевая оформиться.

Шулейман накрыл ладонью пах Тома поверх штанов. Том зажмурился до красноты в глазах, выгнулся, схватился за его руку, впившись пальцами. И спустя пару мгновений сам толкнулся бёдрами навстречу. Удивил, надо признаться, но удивил приятно и в награду получил подбадривающий, подстёгивающий поцелуй в шею.

Том хотел остановиться, но не получалось – хотел бы, но даже задуматься о том не мог. Не открывая глаз, он вжимал в себя руку Оскара и двигал бёдрами, притираясь к его ладони пульсирующей, болезненно крепкой эрекцией. Одной рукой Шулейман поддерживал его, второй блуждал по телу, ласкал неразвитые грудные мышцы, не прекращая пылко, чувственно целовать, вырисовывал кончиком языка влажные узоры на тонкой коже под ухом, по уязвимо-чувствительной линии артерии. Том раздвинул ноги, стонал и хныкал, хватался свободной рукой то за джинсы Оскара, то за покрывало на кровати. Выносило стремительно, беспощадно в темноту выше атмосферы.

Какой он… Горячий, отзывчивый. Шулеймана тоже крыло от неприкрытого возбуждения Тома, его пылкости, запаха разогретой кожи, которую зацеловывал и вылизывал. Даже самому ничего не надо, когда Том похотливо изгибается в его в руках.

Опомнившись, Том открыл замутнённые глаза, убрал от себя руку Оскара и поднялся с него.

- Ты ещё не кончил, - Шулейман попытался уложить его обратно.

Том отскочил, подхватился на ноги:

- Не надо. Мне лучше и этого не делать, - Том задом отошёл от кровати и поднял руки.

- Это у тебя сапопытка такая оригинальная: завестись, подвести себя к оргазму и не достичь его? – осведомился Шулейман.

- Я этого, - Том поводил кистью в воздухе, указывая на кровать, - не планировал. Я не подумал… Но это ещё можно, а до конца не надо. С оргазмом мне тоже лучше подождать до окончания лечения.

- Отсутствие разрядки при наличии возбуждения вредно для здоровья, - просветил его Оскар.

- Один раз не вредно.

- Один раз? Тебе память отказала? – Шулейман иронично приподнял бровь, намекая Тому на то, что его «один раз» происходит каждую встречу, когда они позволяют себе хоть что-то.

Том бросил на него взгляд исподлобья, словив лёгкую, секундную панику от того, что возразить ему нечего. Что, если Оскар сейчас встанет и приблизиться, буквальное бегство будет единственным шансом выстоять и удержаться от падения в кровать, в объятия, в плотское остро-взрывное наслаждение, о котором пожалеет потом, когда вернётся способность мыслить и понимание, кто о, где и для чего.

Спасаясь от самого себя, от искушения, от опасности, что Оскар сделает шаг вперёд, Том отошёл к окну и опёрся руками на подоконник, опустив голову. Согнулся, облокотился на подоконник, обхватив голову руками. Чувствовал, что в трусах тепло и влажно от натёкшего предэякулята. Безумие, слабость на тонкой грани от «я сдаюсь», гудение крови в висках. Том закрыл ладонями лицо, исступлённо-безвольно проваливаясь в цепочку ассоциаций от своей нагнутой позы, в желание там, ниже копчика и глубже, и борьбу с побуждением шире расставить ноги, потому что между ними очень жарко. И следом с побуждением свести ноги, потому что они не вместе.

Шаги Оскара Том услышал в последний момент, когда он уже был за спиной. Реакцию затормозило плывущее состояние. Но руки, взявшие за бёдра, обожгли, стеганули разом по всем нервам. Том дёрнулся, разгибая спину. Шулейман уложил его обратно, мягко надавливая на левую лопатку, провёл ладонью вниз по спине:

- Тише. Расслабься.

Том больно закусил губу и зажмурил глаза, чувствуя скольжение пальцев Оскара вниз, раскаляющее хребет. Боги, как хотелось, чтобы рука Оскара поднырнула под резинку штанов и трусов, пальцы впились в ягодицы, оставляя метки, коснулись между, обводя по кругу, проникли в сокращающееся, ждущее нутро. И с той же отчаянной силой хотелось не допустить этого. Чтобы Оскар немедленно убрал руки и отступил минимум на два шага. Чтобы не мучал, заставляя проявлять силу, которой нет. Уже никаких сил не осталось, мозги замыкало, оплавлялись контакты нервов. Том отдалённым эхом из будущего слышал собственный крик, который очень скоро прозвучит в реальности, если Оскар сделать это. Хоть что-то, вставит в него пальцы или сразу загонит член. При мысли о его члене внутренние мышцы сжимались, но не рефлекторно, защищаясь, а жадно, в предвкушении выносящего наслаждения. Чёрт побери, в предвкушении крепкого траха, после которого не устоит на ногах и в процессе отобьёт себе лоб об оконное стекло, если они останутся здесь. Казалось, ещё немного, и он кончит от одного этого предвкушения – невероятно высокой ноты, натянутой до звона струны, резонирующей во всём теле.

Шулейман взялся за пояс его штанов и потянул вниз.

- Оскар, нет!

Том всё-таки вывернулся, проскользнул в сторону, притёршись плечом к стене.

- Я ж тебя не изнасилую. Чего ты паникуешь? – Оскар сделал шаг к нему, протягивая руки.

- Да, не изнасилуешь, - Том отступил на шаг, смотрел огромными, распахнутыми глазами, держась за ушибленное плечо. – Ты вынудишь меня принять то, чего я хочу, но не могу принять. Не надо, - покачал головой, - пожалуйста. Не подходи ко мне, - поднял перед собой ладони. – Пока не подходи.

- Иди сюда, - Шулейман зацепил его за руку и повёл к кровати.

Том сопротивлялся, но слишком слабо, чтобы это считалось и освободило. По указке Оскара сел на кровать, потирал друг о друга колени и большими пальцами тыльные стороны сцепленных ладоней. Комок напряжения. Если Оскар сейчас повалит его, начнёт раздевать, целовать, ласкать, прижимая крепким, тяжёлым, сильным телом, то всё. Будет, конечно, просить: «Нет, нет», но про себя будет кричать: «Да, сделай это!». Темнота в глазах уже ждала спускового действия, чтобы разлиться и вытеснить разум.

Шулейман потянулся через Тома, и Том затаил дыхание, думая, что он сейчас поцелует, их лица очень близко, на расстоянии тепла дыхания на коже. Оскар взял из позабытой коробочки вибромассажёр и показал Тому:

- Когда я уйду, воспользуйся им. Без меня ж тебе можно получать удовольствие? – бархатно усмехнулся в конце.

Совсем не вибратора под носом Том ожидал. Хлопнул Шулеймана по руке:

- Не издевайся надо мной! Я никогда не стану совать в себя эту штуку! Я вообще не понимаю, как тебе в голову пришла мысль принести мне игрушку?

- Первую причину я тебе уже объяснил, - отвечал Оскар над ухом Тома, раздражая возбуждённые нервы. – Причина номер два – это моя сексуальная фантазия.

- Какая фантазия? – Том нахмурился и непонимающе посмотрел на него. – Чтобы я занимался сексом не с тобой, а с секс-игрушками?

- Почти. Моя фантазия – ты с игрушкой. Хочу посмотреть со стороны, как ты извиваешься от удовольствия.

- Странная фантазия, - Том не мог понять Оскара. – Какой смысл смотреть и не участвовать?

- Такой, что я кайфую от твоих проявлений удовольствия не меньше, чем от собственных физических ощущений, даже больше, - Шулейман снова приблизился к его уху, цепляя губами волосы. – Это другой уровень наслаждения – внефизический. И кто сказал, что я не буду участвовать? – усмехнулся и отстранился, мазнув по лицу Тома искристо-лукавым взглядом прищуренных глаз. – Буду. Сначала буду смотреть, потом, когда ты обкончаешься, присоединюсь и оттрахаю тебя, разомлевшего, растянутого, мокрого, не соображающего, чтобы совсем в запредел улетел.

У Тома дрожь по телу пробежала от его похабностей. А Оскар добавил:

- Кстати, я с удовольствием послушаю о твоих фантазиях.

- Нет у меня никаких фантазий, - буркнул Том, опустив подбородок к груди и передёрнув плечами.

- Ладно, значит, будем исполнять мои, а там, может, и ты созреешь. Конечно, мне очень хочется посмотреть, но я уже смирился с тем, что первого раза не увижу.

- Ни первого, ни любого другого раза не будет. Забери это, - Том покосился на злосчастный массажёр.

- Я тебе уже говорил, что подарки обратно не принимаю. Тебе понравится.

- Оскар, пожалуйста, забери, - Том умоляюще изломил брови. – Он будет лежать в тумбочке и смущать меня.

- Нет. Ты хоть потрогай его, ничего страшного в секс-игрушках нет, - Шулейман снова протянул Тому вибратор.

- Нет, - Том отсел от него.

Оскар взял его за запястье, намереваясь дать Тому игрушку. Том выкручивался, протестовал, просил, отворачиваясь, словно ему подсовывали что-то мерзкое и страшное, но Шулейман победил, вложил ему в ладонь вибратор:

- Почувствуй, какой он приятный на ощупь. Киберкожа.

Зажмурившийся Том приоткрыл правый глаз, косясь на игрушку на своей ладони. Да, покрытие приятное, а бока у неё рифлёные, и лучше не думать о том, для чего так.

- Всё, потрогал, - Том убрал игрушку на тумбочку.

Шулейман встал и положил рядом с вибромассажёром тюбик смазки:

- Если надумаешь воспользоваться, не забудь увлажнить. И вот, протрёшь этим, - он выложил из кармана флакончик антисептика. – Хоть я и не покупаю абы где, но лучше перестраховаться и продезинфицировать перед первым использованием.

Как Том ни показывал нежелание быть обладателем секс-игрушки и вспомогательного набора, это был уже решённый вопрос. Пришлось смириться с тем, что это теперь тоже будет лежать в его тумбочке.

Перед уходом Оскара Том попросил его привезти свою камеру, ноутбук и графический планшет. Давно он не творил – хотелось создавать красоту.

- Графический планшет выглядит как…

- Как планшет, - кивнул Шулейман, не дослушав объяснение.

- Да. И стилус обязательно возьми. Он лежит… Чёрт, я не знаю точно, где он лежит, должен быть рядом с планшетом.

- Окей, приеду домой и объявлю поисковую операцию.

Провожая Оскара, Том робея сказал:

- Приезжай каждый день, если хочешь.

Потому что понял, что Оскар не несёт ничего плохого. Только хорошее – когда мозги и то, что значительно ниже, не плавятся, но и этого хорошо, и больно, и тяжело, и страшно не удержаться.

Камеру, ноутбук и планшет – и стилус – Том получил на следующее утро и сразу после отъезда Оскара, который не задержался надолго, приступил к обдумыванию идеи будущего снимка, а вечером занялся реализацией. Мучительно выдумывать задумку фото Тому не пришлось, ради одной конкретной и попросил камеру. У него есть королевский бриллиант – центральный объект фотографии, а больничный антураж на заднем плане создаст необходимый контраст, глубину, концептуальный смысл. Жаль только, что в палате на окнах нет решёток, Том видел её в голове в своей сформированной задумке.

Том обошёл всю клинику, поспрашивал работников, есть ли здесь кабинет или любое помещение с решётками на окнах. Ему ответили, что нет – здесь никого не держали против воли, и в их клинике не лечились тяжёлые пациенты, которых необходимо защищать решётками от прыжков из окон. Очень жаль. Но не критично, что фона с решётками не найти.

В палате Том надел футболку цвета мокрого асфальта – она хорошо оттеняла синий цвет бриллианта – взял камень, держа его перед глазом, как будто вместо глаза, вывернув запястье внутренней стороной вверх, оттопырив мизинец и немного меньше безымянный палец. Пристально смотрел в камеру, стоя на фоне окна, так, чтобы оно располагалось за левым плечом. Зафиксировал. На всякий случай сделал три дубля и, выбрав лучший кадр, перешёл к редактуре. Сначала сбросил фото на ноутбук, где провёл начальную лёгкую обработку, потом на планшет и приготовился к усердной, но очень приятной работе. Том просто дорисовал недостающий элемент – решётку на окне за спиной. Не очень честно, но что поделать, если в реальности есть не всё, что нарисовалось в его голове. Да, он определённо не солгал, сказав, что достиг высокого мастерства в редактуре и работе с графикой – нарисованная решётка неотличима от настоящей. Главное, не увлечься и не перейти от запечатления прекрасных моментов реальности к созданию ложной реальности. Фотографирование влекло Тома именно тонким искусством выхватывать и фиксировать впечатления, которые многие пробегают, не замечая; возможностью создавать прекрасное из того, что вокруг; возможностью показывать людям реальность, пропущенную через призму своего творческого видения.

Оценив конечный результат, Том остался доволен собой и опубликовал фотографию с сопровождающей подписью: «У кого-нибудь есть бриллиант от предпоследней королевы Франции? У меня есть». Наверное, текст портил впечатление от фото, но Тому хотелось как-то обозначить, что это не просто камушек-реквизит.

«О, мой подарок, наконец-то. Обидненько было, что ты им не хвалишься»,

«Хвалюсь».

Том стянул футболку, лёг на спину, спустив штаны с бельём до середины бедра и положил на пупок бриллиант. Сфотографировался сверху, чтобы в кадре оказалась нижняя часть лица и тело чуть больше, чем до половины лобка, до самой-самой последней границы, за которой начинается порнография. Выступы бедренных костей подчёркивали то, как много тела показано, ниже, чем они, голая кожа.

Отослал. И понял, что отправил фотографию не лично Оскару, а бросил в комментарии под постом. Но не стал в панике удалять, хотя заполошный пульс подталкивал к тому, а покусывал нижнюю губу, ожидая ответа, который пришёл без промедлений:

«О, это очень похоже на приглашение немедленно приехать к тебе».

***

- Дай я тебя сфотографирую.

Воодушевлённый порывом игривого вдохновения без конкретики Том расчехлил фотоаппарат и встал на кровати на колени. Переползал туда, сюда, наклонял камеру, ища ракурсы и пока не сделав ни одного кадра. Сам не понимал, поскольку не задумывался, но ему просто очень нравилось смотреть на Оскара через объектив камеры, преломление оптики придавало ему какого-то особого шарма. Том подобрался совсем близко к Оскару, суя камеру ему в лицо чуть снизу, со стороны правой щеки, почти прижался объективом к его коже и наконец-то щёлкнул снимок. Замер не дыша, глядя на Оскара через глазок видеоискателя. Какой он… Никакого приукрашивания ретушью и глубокой задумки не нужно. У Оскара потрясающе фактурная, потрясающе характерная внешность, особенно крупным планом. Он просто смотрит из-под полуопущенных ресниц, а этот кадр тянет на звание одной из лучших работ Тома.

- Тебе очень идёт макросъёмка, - сказал Том, опустив камеру.

Залюбоваться можно – и восхищаться, как божеством. С придыханием, дрожью внутри и сумасшедшей мыслью, что это – его мужчина, его партнёр, к которому может как хочет прикоснуться, может с ним жить, засыпал и просыпался в объятиях его обнажённого тела и слышал слова обожания и любви.

Том сел на попу, сложив ноги по-турецки, и поднял камеру.

- Улыбнись, - командовал с ребяческой улыбкой, мучая Шулеймана своим творческим порывом. – Усмехнись. Посмотри на меня со своим фирменным прищуром. Да… - довольно протянул Том, щёлкая кадры. – Посмейся.

Отсняв более десятка фотографий с такого ракурса, Том снова подлез к Оскару, изучал его, водя объективом, как зверь носом.

- Ты очень красивый, - Том опять опустил камеру.

Нет-нет да не получалось не всерьёз, уводило в смесь обожания и томления. Сердце азбукой Морзе выстукивало все чувства. Том протянул руку, касаясь лица Оскар, и издал радостный звук озарения. Подхватил камеру, повторил движение и снял портрет Оскара со своей тянущейся из-за пределов кадра рукой, нежно гладящей его щёку.

Шулейман поймал его руку за запястье и поцеловал костяшки подогнутых пальцев. Том застыл бездыханно, растекаясь от неожиданной, расщепляющей нежности, и следом поспешил запечатлеть этот трогательный, интимный момент. Затем сделал зеркальный кадр – тоже прижался губами к руке Оскара, но не к пальцам, а к ладони, как всегда делал без камеры. Один кадр – с прикрытыми глазами, второй – с пронзительным взглядом тому, кого нет в кадре, оттого каждый зритель сможет почувствовать себя тем самым и словить мурашки по коже. Этот, второй кадр, нужно будет сделать чёрно-белым, в мягкой монохромии.

Ближе. Том перекинул колено через бёдра Оскара, глядя ему в глаза поверх камеры. Пальцы вверх по бёдрам – почувствовал поднимающиеся к сердцу ощущения. Какая фотография? Хотел сделать какую-то фотографию… Какую?.. Так сложно мыслить, когда так близко. Так сложно балансировать на тонкой грани, когда уже свесился за неё вниз головой. Шулейман положил ладонь Тому на шею сзади, наклонил к себе и поцеловал.

- Надо сфотографировать наш поцелуй, - Том дрожаще улыбнулся ему в губы.

Шулейман затею поддержал. Настроив авто-съёмку, Том взял камеру в вытянутую левую руку, но она покачнулась, соскальзывая.

- Ай, моя камера! - Том успел подхватить любимый фотоаппарат, спасая его от падения об пол. – Неудобно держать одной рукой.

Как-то не рассчитал, что увесистая, немаленькая профессиональная камера мало подходит для таких селфи.

- Давай на телефон? – Оскар вытянул из кармана айфон.

Том относился к съёмке на телефон, какой бы крутой камерой он ни располагал, как к любительству и халтуре, неспособной передать глубину изображения в той же мере, что профессиональная камера, но согласился, потому что это разумное решение. После фото взялись снимать поцелуй на видео, так, чтобы было видно подробности – движения губ, касания языков. Том приоткрыл и скосил глаза, послав долгий взгляд в камеру. Волнующе – и сам поцелуй, и эффект невидимого наблюдателя.

- Я это опубликую, - остановив съёмку, ухмыльнулся Шулейман.

- Эй, я тут фотограф! – беззлобно возмутился Том.

- А я любитель. У меня много идей для контента, но их я буду реализовывать, когда вернёмся домой. Хочу снимать тебя в своей постели.

Том выгнул бровь:

- Я так понимаю, наличие одежды на мне не предполагается?

- Твоя догадливость прогрессирует. Умница, - Оскар усмехнулся и потрепал Тома по волосам.

Том тряхнул головой и сказал:

- Мне сложно понять твою страсть фотографировать меня голым и в двусмысленных позах. Что ты там не видел?

- Я такой человек, что если мне что-то нравится, то я могу долго оставаться этому верен.

- А если разонравится? – осторожно спросил Том, исподволь взглянув на Оскара.

- Придётся заменить на модель поновее, - пожал плечами тот.

Том хлопнул его ладонью по груди:

- Не говори мне такие вещи!

- Не то у меня будет не новая модель, а модель для сборки а-ля конструктор человека? – усмехнулся в ответ Шулейман.

Но Том не придуривался ревнивой фурией для развлечения, а говорил серьёзно:

- Нет. Мне будет больно, обидно и сложно верить, что завтра ты не найдёшь кого-нибудь лучше меня, - опустив взгляд, сказал Том.

Больше не паясничая, Оскар поднял его голову за подбородок:

- Ладно. Беру свои слова назад, - произнёс, без тени шутки глядя в погрустневшие глаза Тома. – Я понял, что люблю тебя, шесть лет назад, и с тех пор ничего не изменилось. С течением времени мои чувства к тебе становятся только сильнее.

- Может быть, причина в том, что часть этого времени мы были врозь? – предположил Том печальное, но жизненное.

На расстоянии ведь проще любить, на расстоянии не нужно жить вместе и решать никакие вопросы. Идеальные отношения – это несуществующие отношения. Можно бесконечно долго любить того, с кем никогда не будешь, можно считать его бесконечно безупречным. А в жизни иначе, жизнь двух людей, выбравших быть вместе, во многом состоит из того, чего не показывают в романтических фильма. Незнакомая ранее, но верная, взрослая мысль – отношения невозможны без сучков и задоринок, которые преодолеваются вместе, отношения – это движение, а не статичный прекрасный момент. После условного медового месяца начинается жизнь. А он готов к этому, согласен ли? Эта мысль придёт потом.

- Нет, - ответил Оскар. – Когда мы не вместе, я могу освободиться от чувств. Моя любовь крепнет, когда ты рядом. Так что моя любовь что угодно, но точно не иллюзия.

Том неуверенно, тонко улыбнулся, глазами благодаря за честные, правильные слова. И принял поцелуй в губы, неглубокий, скорее успокаивающий и говорящий: «Да, это правда, моя любовь настоящая и не зависит от времени».

Шулейман разрушил щемяще романтичный момент, отстранившись от Тома, и взял в руки телефон:

- Такс, надо опубликовать свежачок.

Видео их поцелуя он опубликовал традиционно с острым сопровождающим текстом: «Кто ещё не понял: я снова с Томом, тем самым, развод с которым тяжело переживал, мои друзья в курсе. Друзья – не надо меня спасать, всё под контролем, и я счастлив, могу дважды моргнуть в знак того, что я не в плену и в здравом уме».

Положив руку Оскару на плечо, Том заглядывал в экран, читая, что он печатает и затем отправляет миру. И спросил:

- Ты не боишься, что будешь выглядеть глупо, если мы опять расстанемся?

Для Тома заявление всему свету о воссоединении, да с такими эпитетами «счастлив», «всё под контролем», выглядело поспешным и неосмотрительным из-за того, что он говорил Оскару, что, возможно, они не будут вместе после лечения. А Оскар как будто забыл об этом.

- Не боюсь, - отозвался Шулейман. – Мы не расстанемся.

- Ты так уверен во мне?

Оскар наградил Тома долгим взглядом и сказал:

- Не в тебе.

- Я уже говорил, что ты самоуверенная скотина? – поинтересовался Том с улыбкой.

- Говорил. И тебе нравится, что я такой, - самодовольно, с непрошибаемой уверенностью в своей правоте ответил Шулейман. - Моей уверенности хватит на двоих. Могу поделиться, - он усмехнулся и водрузил руку Тома на макушку, подушечками пальцев массируя кожу головы и взбивая кудри в ещё больший хаос. – Ты никуда от меня не денешься, ты пройдёшь лечение, и мы будем счастливы вместе. Проходит внушение? Или надо сильнее постучать?

Том отмахнулся, бурча, что Оскар невыносим, но со смехом, с улыбкой. Идиллия – в каждой встрече маленькие несерьёзные ссоры, выяснения отношений, шутливые препирания, общение ни о чём и о важном, что выходит так естественно, мимолётные прикосновения, ставящие кричащие маячки: «Я здесь!», и ласки на грани фола. Но есть одно но. Жизнь Тома немыслима без но.

Надолго ли эта идиллия? Не иллюзия ли она?

В следующую встречу, уютно устроившись под боком Оскара, Том решился рассказать свои мысли:

- Сейчас я спокойно отношусь к Терри. Конечно, я не испытываю радости от того, что он есть, но я спокойно думаю о нём, даже хотел что-то о нём узнать, ты помнишь, - говорил Том, лёжа на плече Оскара. – Иногда я думаю, что, может быть, это потому, что я его не вижу.

- Сомнительная версия, - высказался Шулейман. – Ты же знаешь, что Терри есть.

- Знаю, - Том беззвучно вздохнул. – Но когда чего-то не видишь, то этого как бы и нет для тебя. Понимаю, звучит по-детски, но в некоторых случаях это действительно срабатывает. И сейчас я просто знаю о Терри, он никак меня не касается. Я прохожу психотерапию, а когда мы вместе, то ты только для меня. Дома будет по-другому, и я не уверен, что мои плохие чувства не вернутся. В любом случае как прежде уже никогда не будет, потому что обстоятельства изменились. Как я хотел уже не будет.

- Как ты хотел? – участливо поинтересовался Оскар.

Том пожал плечами:

- Ты и я вдвоём.

- Мы и так будем вдвоём.

- Да, но будет ещё и ребёнок, и ты будешь уделять ему внимание. Твоё время будет поделено между нами, а не отдано мне одному, и я не знаю, как буду на это реагировать.

- Ты можешь проводить время со мной, когда я провожу время с Терри, - предложил Шулейман, взглянув на Тома.

Том ничего не ответил, потому что да, он может – в его голове это выглядело как семья из рекламы, такая нестандартная семья, где папы два, и воспитывает ребёнка не родной отец, а родной выступает лишь партнёром того родителя, который растит ребёнка. Сможет ли он так? В этом уравнении слишком много неизвестных, главное из которых он сам, который никогда ни в чём не может быть уверен. Том и не пытался загадывать и на что-то надеяться, чтобы не разочароваться [в себе].

- Если честно, я не уверен, что твоя квартира по-прежнему мой дом, - произнёс Том.

- Да, по факту это только мой дом, - согласно подметил Оскар.

- Это ещё и дом Терри, - возразил Том. – Ты его опекун, а значит, твой дом – это официально его дом. И только я никто. В прошлом я в твоём доме был гостем, который остался на постоянное проживание. И сейчас я опять никто, единственный, кто не имеет в твоём доме никаких прав.

- Давай я впишу тебя в собственники? – легко предложил Шулейман.

Его готовность официально разделить права на жильё приятна, но Том прикрыл глаза и покачал головой:

- Не надо. Это всего лишь надпись на бумаге, она ничего не изменит в моём самоощущении. Оскар, я не истерю, что мне нужны какие-то равные права, просто ты хозяин, Терри твой ребёнок, и я не совсем понимаю, кем буду я в этой системе.

- Ты будешь моим партнёром, - назидательно напомнил Шулейман. – И биологическим отцом Терри. Эта система очень сложная и запутанная, попробуй разбери, кто кем кому приходится. Посмотри со стороны: я воспитываю твоего ребёнка, который был зачат от твоей альтер-личности, и да, мы живём на моей жилплощади. По факту это вы семья, а я так, мимо проходил и всего лишь обеспечиваю вас всем для жизни, - усмехнулся, обняв Тома за плечи.

Том улыбнулся уголками губ. Сейчас слово «семья» не пугало, скорее по-хорошему смешило тем, в каком контексте Оскар его употребил. А потом?.. Когда «ребёнок где-то там» и то размытое будущее станут настоящим.

- Не думай об этом, - сказал Оскар, чмокнув Тома в лоб. – Ты всё равно не узнаешь, как будет, пока не придёт время.

- Знаю. Я не пытаюсь загадывать и рисовать себе какую-то картинку. Но и совсем не задумываться неправильно, потому что я не могу просто спрятаться здесь от жизни. Поэтому я и прошу тебя не слишком надеяться, что всё будет хорошо, я не хочу, чтобы тебе было больно, если я не смогу и не оправдаю твои ожидания.

- Ты задумываешься о нашей совместной жизни втроём, и это уже хорошо, - заметил Оскар.

Том поднял к нему глаза с искорками шутливого, любящего укора:

- Я сворачиваю тему, а ты все говоришь и говоришь.

- А ты чего хотел? Болтливость, знаешь ли, спасение от одиночества. Болтливость и охота трахать всё подряд. Привычки, существовавшие десятилетиями, легко не искоренить.

Серьёзный разговор закончился смехом Тома и затем, когда просмеялся и осмыслил все прозвучавшие слова, его ударом по Оскару:

- Я тебе дам трахать всё подряд!

Быстро переключившись на следующую задачу, Том сел и, в замешательстве нахмурившись, спросил:

- Ты это серьёзно, про одиночество?

- Я же говорил, что не надо меня лечить – я сам справляюсь с этой задачей. В самоанализ я умею и свои слабые места признавать не боюсь, - с усмешкой ответил Шулейман, тоже сев и опёршись спиной на подушку.

Слукавил. Конкретно в затронутом вопросе Оскар разобрался не сам, а с помощью доктора Фрей, к которой таки зашёл познакомиться, посмотреть, что за цаца такая хвалённая Томом. И слово за слово прошёл через психотерапевтический сеанс, первую половину которого методично мрачнел и шёл к желанию убивать и равнять с землёй, уничтожающе глядя на цепкую психотерапевтку, которая без инструментов залазила ему под кожу. И сам знал, что детство наложило отпечаток на его личность, его поведение и стиль жизни, но благодаря словам мадам Фрей увидел и прочувствовал проблему глубже, полнее, объёмнее, не как «да, я знаю, что у меня тут травма, я могу исправить её, а могу с ней жить и не париться», а как бьющий обухом и с отмаха в грудь пиздец.

Доктор Фрей говорила словами его мамы.

- Оскар, ты меня утомляешь, иди, займись чем-нибудь.

- Оскар, у меня от тебя болит голова!

Сука, как она узнала?! Как прочла слова, которые никто не слышал? Даже интонации те же воспроизвела.

На считанные мгновения Шулейман вернулся в то время – провалился, как в чёрную дыру кроличьей норы. Почувствовал себя маленьким мальчиком, тем трёхлетним маленьким мальчиком, чья психика ещё не обросла первым слоем защиты; которому было ещё не всё равно и которого не раззадоривала реакция мамы желанием достать её сильнее, а хотелось от неё внимания и участия, как любому ребёнку. Перед глазами та грусть маленького мальчика, о которой заставил себя забыть ещё в том раннем возрасте. Ему не больно, ему всё равно и задорно.

Это глубинная память, Оскар не помнил себя в три года, разве что малыми урывками, но помнил в четыре, пять, шесть лет, и тогда ещё не забыл, тогда ещё на задворках памяти было живо то, что просто хотел внимания и любви, но в его роскошном доме, подобном дворцу, это было непозволительной роскошью. В его доме ему не было места, поскольку никто не хотел понимать, что такое ребёнок и что ему нужно. А няньки – что няньки? Чужие женщины, которые постоянно менялись. Оскар хотел своих, родных. Стоял в кроватке, держась за прутья, и пронзительным взглядом смотрел на закрытую дверь в ожидании, когда придёт папа, но он не заходил. А когда всё-таки приходил, то очень быстро уходил, даже не взяв его на руки. Папа всегда был занят. Оскар прибегал к маме, тянул её за платье или другую одежду, обращая на себя внимание, лепетал что-то, протягивая ей в руках или на словах то, что его интересовало, но это не интересовало никого. Его отсылали вон, сдавали нянькам, мама повышала голос и заводила свою песню о мигрени.

Трёхлетний Оскар не понимал, почему с ним так поступают. Четырёхлетний Оскар всё понимал и сменил тактику – это не он просит любви, а ему не дают, а его цель – вывести из себя маму, ради чего её и доставал. Этой цели он добивался всегда – он победитель, всё ради забавы и в удовольствие, ему не больно и не плохо. Все в доме пострадали от этого перелома, маленький Оскар не ограничивался мамой в своей жажде чужих эмоций. Из глухого, горького одиночества и заброшенности среди людей Оскар вырастил независимость и наплевательство на всех. Вы не сможете причинить боль тому, кто ничего не чувствует и думает только о себе.

Потом он остался совсем один, юным восьмилетним мальчиком вдали от дома и всех, кого знал. Лишь он, гувернёр-надзиратель и насквозь элитная школа, в которой не стал своим и не пытался стать, поскольку он ни перед кем не преклонит голову. Он – Оскар Шулейман. Король остаётся королём, даже без королевства. Невзирая на жизнь в обычной хорошей квартире, а не просторно-шикарном особняке, отсутствие игрушек и часто доступа к телевизору, не говоря уже о компьютере. Даже маленький, побитый в школьном туалете, он всё равно король. То был первый и последний раз, когда Оскар не ответил обидчикам – сыграли роль элемент неожиданности и численное превосходство, нападающих было пять или шесть человек, а он один. Тогда в голове Оскара сформировалось ещё одно правило, определяющее личность – он всегда даёт сдачи и давит на опережение. Оскар помнил, как мамаша одного мальчика – наследника династии банкиров из тех, что предпочитают быть не на слуху - верещала в кабинете директора, что он, Оскар, её сыночку нос сломал, и требовала немедленного отчисления хулигана и вообще антисоциального элемента. Папа одноклассника тоже приехал, опоздав, и смерил Оскара взглядом, как будто он говно, заслуживающее лишь того, чтобы его растёрли и смыли. Оскар помнил это и помнил, что сам в ответ ухмыльнулся, скрестив руки на груди, и бесстрашно, горделиво подняв голову, смотрел на мужчину. Мол, и что ты мне сделаешь? Да, сейчас я слаб, я в меньшинстве, за меня некому заступиться. Но на самом деле я не слабый. Вы сами переломитесь, пытаясь меня перекусить. Тогда его не исключили, но наказали. Так происходило всегда вне зависимости от того, кто был зачинщиком конфликта. Оскар был козлом отпущения, поскольку характер буйный, и он единственный, чьи родители не появлялись в школе и потому их не боялись. Чужой, еврейский мальчик, нарушающий их микроклимат.

Оскар стоял один против всех. Научился этому ещё в родительском доме, что позволяло не сломаться. Независимость, цинизм, пофигизм – его столпы. Пришлось обзавестись очень крепким хребтом, чтобы никто и ничто не смогли его перебить. Мама меня никогда не любила – да я её тоже не любил. Мама нас бросила – пф, и спасибо, что ушла, без неё стало лучше. В начальной школе я не учился, а выживал – да, было такое, и?

Мне не больно. Мне не больно.

- Оскар, ты не ребёнок, а наказание! Иди, поиграй в саду, уйди куда-нибудь.

- Оскар, не трогай моё платье, помнёшь!

- Оскар, уйди, у меня от тебя болит голова.

И финальным аккордом разрушения их неизлечимо больной семьи – пощёчина от папы. За то, что подошёл к папе невовремя, за то, что Оскар похож на маму. Папа пил, ещё больше работал и срывался на шестилетнем Оскаре, который уже потерял маму, какой бы она ни была. Эдвин вмешивался, уводил маленького Оскара в другую комнату и успокаивал, пытался вразумить слетающего с катушек друга, но Пальтиэль ничего не желал слышать. Оскар слышал, как они ругались.

Поэтому он никогда не будет таким. Никогда не будет переносить на Терри свои отношения с Томом. Будет защищать Терри, будет его опорой и стеной за спиной, которая раздавит любого, кто попытается его обидеть.

Мадам Фрей внимательно, выжидательно смотрела на сжимающего челюсти Оскара.

- Вы понимаете, с кем играете? – вернувшись в кресло у стола, угрожающе произнёс Шулейман, давя взглядом.

- Я бы испугалась, если бы играла, но я всего лишь хочу вам помочь, - не дрогнув, невозмутимо ответила доктор Фрей. – Оскар, не буду ходить вокруг да около и обозначу варианты. Либо терапию проходит только Том, достигает успехов, а вы остаётесь в прежней точке, и со временем Том скатывается в исходное состояние, так как вы неизбежно будете его туда тянуть. Либо вы оба проходите терапию, что повысит ваши шансы на успех – и шансы лично Тома, и ваши общие шансы выйти в отношения вне действующего порочного круга хорошо-плохо-расставание-хорошо-плохо-расставание.

Оскар стал взрослым года в четыре, когда понял, что, чтобы жить в этом мире, нужна не кожа - броня. Что нежное и мягкое - пережуют и выплюнут. Потому сердце - орган, который качает кровь, душа - извините, я агностик, любовь - ха, мне и без неё прекрасно живётся, тело для секса я найду всегда, а чувства, партнёрство, семья и прочая лабудень мне не нужны. Настолько не нужны, что с пятнадцати лет крепко заливался коньяком.

Мадам Фрей объяснила, что болтливость Оскара – а также общая шумливость, манера перетягивать на себя внимание, заполняя собой всё пространство, даже если на присутствующих-собеседников ему плевать – есть защитная реакция, перекрывающая внутреннее, глубинное одиночество, и привлечение внимания, что идёт – из детства, где всеми силами пытался привлечь внимание матери. Его можно было назвать демонстративной личностью, но, если посмотреть глубже, не складывалось кое-что главное – демонстративная личность ищет внимания, ищет зрителя и восхищения, а Оскар не искал. Оскар, хоть и сливал всё в сеть, вёл достаточно замкнутый образ жизни, любил оставаться один, даже во времена бурной молодости, и не искал чьего-то общества. Но если кто-то появлялся рядом, Оскар включался и шумел. По сути, вся жизнь Оскара – игра на публику, но на самом деле его поведение не игра, а склад личности, сформировавшийся ввиду определённых жизненных обстоятельств.

Туда же беспорядочные половые связи – бегство от одиночества в связке с бегством от привязанностей. Уход от одноразовых связей к «любви за деньги» с проституированными женщинами – полный отказ от межличностых отношений. Алкоголизм – заливание внутренней пустоты.

Видя, как подрагивают крылья носа Оскара, что все лицевые мышцы напряжены и дыхание участилось – легко считываемые признаки эмоционального состояния, доктор Фрей сказала:

- Оскар, вы можете заплакать, об этом никто не узнает.

- Я не стесняюсь своих слёз, - сухо ответил Шулейман.

- Почему вы сдерживаетесь? – мадам Фрей не спрашивала, хочет ли он заплакать от того, что она разворошила, так как ответ очевиден – Оскар не скажет да.

Не скажет. Но его выдает невербалика.

- Я не сдерживаюсь. Я не могу плакать.

Что правда. Оскар не мог плакать, даже когда хотелось. Когда хотелось бы, чтобы стало легче, чтобы как Том – проревелся и попустило. Иногда завидовал способности Тома выплёскиваться и тем самым сбрасывать груз. Самому приходилось искать другие способы разрядки.

- Почему? – спросила доктор Фрей.

- Странный вопрос, - хмыкнул Шулейман. – Потому что не могу, не плачется. Мужчины не склонны пускать слёзы по поводу и без, это обусловлено гормонами, вы не в курсе?

А Том надрывно-эмоциональное исключение. С гормонами у него всё в порядке согласно анализам, но беда с психикой.

- Как давно вы не можете плакать?

- Всю сознательную жизнь, даже больше. Я и в детстве не плакал.

Мадам Фрей наклонила голову чуть набок, глядя на Оскара внимательно, изучающе, препарируя слой за слоем.

- Оскар, когда вы запретили себе плакать?

Усмехнулся бы пренебрежительно в ответ, что ничего себе не запрещал, что за нелепое предположение? Но снова флэшбекнуло, воронкой затягивая в кроличью нору прошлого. В шесть лет. Оскар запретил себе плакать в шесть лет. Когда рухнула семья, рухнул дом, рухнул мир, а единственный оставшийся родитель вместо оказания поддержки добивал, разбивая руины в крошево, что осколки впивались под кожу. Когда сидел в комнате, куда его отводил Эдвин, и слышал, как они с папой ругались. Когда давящая тишина, давящие стены дома, который не был местом восстановления душевного равновесия, повышенные тона и треск камина. Когда сжимал сцепленные в замок руки и давил в себе подступающие слёзы – неизвестности, бессилия, краха, подорванности изнутри беспощадным чувством брошенности. Неосознанно – причины желания плакать, поскольку тогда уже жил с убеждением, что ему не плохо, ничего его не заденет. Но чувства ещё не покрылись закостенелой коркой, пробивались желанием разреветься, потому что он всего лишь ребёнок, которому непонятно, страшно и плохо. Шестилетний Оскар не позволял себе пролить ни единой слезинки, поскольку заплакать – значит признать свою боль. Признать, что не справляешься. А ему не больно, он со всем справляется легко и играючи, иначе никак. Желание плакать ушло быстро, не прожило до конца осени, в которую ушла мама. Это ушла вглубь, и много, много лет спустя, искренне не считая слёзы слабостью, уже не мог заплакать, даже когда хотел.

- Мальчик Оскар внутри вас хочет плакать? – задала доктор Фрей новый вопрос.

Шулейман шибанул ладонью по столу, стискивая зубы, сжав губы в тонкую нить, впился в психотерапевтку испепеляющим взглядом.

- Вы можете не говорить об этом сейчас, если не готовы, - добавила та, оставляя за Оскаром успокаивающую иллюзию контроля над ситуацией.

- Я вообще не вижу смысла это обсуждать, - конкретно ответил Шулейман. – Да, у меня было хреновое детство, и? Я и без вас знаю, что со мной «не в норме» и могу с этим работать, если считаю нужным.

- Оскар, нормы не существует, - мадам Фрей наклонилась немного вперёд, облокотившись на край стола. – Норма определяется лишь благополучием конкретного индивидуума.

Шулейман выгнул бровь:

- Хотите пободаться знаниями теории?

- Нет, думаю, вы можете меня уделать, - примитивная лесть для расслабления оппонента. – Я лишь хочу сказать, что никто не может помочь себе столь же эффективно, как при обращении к специалисту, так как каждый человек является заложником своего психического поля и не может выйти за его пределы. Оскар, вы отчуждены от своих чувств, от своего детского, первичного «Я». Вам нужно восстановить эту связь.

- Я понимаю, к чему вы клоните, но вы ошибаетесь. Да, в прошлом я запрещал себе слабость, не проявлял чувства, был «кремнём» в любой ситуации, но это уже неактуально. Я позволяю себе слабости, я их показываю, не стыжусь и не боюсь, что через мою слабость мне причинят боль.

С умным, подкованным человеком работать сложнее, но не критично.

- Значит, ваше отчуждение проявляется в другом чувственном блоке. В агрессии?

Оскар сказал бы нет, но это было бы ложью. Примерно в то же время, когда расслабился, размягчился, начал показывать слабость, начал раздражаться, испытывать агрессию – обращённую к Тому – и запрещать себе реализовывать эти чувства. Поскольку нельзя, плохо. Получается, его запрет на чувство никуда не исчез, а действительно переместился.

- Допустим, - сказал Шулейман. – Но как моя личная терапия связана с нашими с Томом отношениями?

- Прямо, Оскар. Том тоже запутан в своих чувствах и часто не может себя понять, не может правильно проявить. Если только ситуация Тома выправится, вы сбросите его обратно, во-первых, я не смогу вылечить его полностью, только дам здоровую основу, на которой он сам в дальнейшем будет продолжать выстраивать своё благополучие. Во-вторых, ваш нынешний внутриличностный разлад – агрессия и её подавление – мощно коррелирует с травмой Тома. Оскар, если вы будете вымещать агрессию на Томе, он очень быстро вернётся в состояние жертвы со всеми сопутствующими психическими и личностными проблемами. Если вы будете сдерживаться, то будете гробить себя, и всё равно что-то где-то вырвется, энергия в любом случае найдёт выход, что будет оказывать на Тома ещё более негативное влияние, так как он не будет понимать, за что и когда ему ждать следующего удара. Но если вы войдёте в контакт со всеми

- Мирное русло? – скептически переспросил Оскар. – Я слабо себе представляю, как направить деструктив в мирное русло. Типа пойти поколотить грушу? Хотя нет, это тоже агрессивный, а не созидательный способ выплеска энергии. Я даже пример придумать не могу, - развёл кистями рук.

- В данном случае мирное русло – невредящий путь, - ответила доктор Фрей. – Есть большая разница между срывом на ровном месте, когда партнёр не понимает, за что на него накричали/пихнули/ударили и ссорой с предупреждением. Говорите – это путь к успеху. С физическим проявлением агрессии дела обстоят иначе. Даже с предупреждением, Том будет воспринимать любое насилие в свой адрес как «я не могу защититься», особенно если вы будете проявлять агрессию не в моменте, когда Том вас на неё спровоцировал. Но вы, например, можете реализовывать агрессию в виде сексуальных игр, естественно, тоже по заблаговременной договорённости. Те же шлепки в постели, о которых предупреждён, на которые согласился, не будет вредить Тому так, как насилие в жизни, а вам позволят невредящим способом реализовывать свою агрессию.

Оскар и сам об этом думал.

- Есть вариант, при котором я не буду бить Тома? – спросил Шулейман, надеясь на существование способа обойтись без агрессии, которая ему не мила, но откуда-то бралась и лезла наружу. Только с Томом.

- Боюсь, что нет. Если вы не будете бить Тома – вы будете бить Тома, как ни парадоксально.

Далее мадам Фрей ввела Оскара в тему созависимых отношений, и Шулейману пришлось признать, что они действительно живут в этой хрени всю историю знакомства. С разных ракурсов, в разных проявлениях, но они всегда – агрессор и жертва. Сначала Оскар был агрессором (и периодически спасателем), Том жертвой. Потом, с приходом любви, расстановка ролей начала смазываться, сдвигаться, пока Том не стал скрытым агрессором, а Оскар жертвой. Затем, с Парижа, обратно – Том жертва, Оскар агрессор. А значит, рано или поздно они опять поменяются местами… Звоночки уже проскальзывают. Доктор Фрей намеренно подчеркнула цикличность их отношений, чтобы дать Шулейману личную мотивацию сотрудничать с ней – агрессор и жертва непременно обменяются ролями, и по системе хорошо-плохо-расставание, так как сейчас хорошо, далее пойдёт перелом и полный слом. Зависимость, разрыв, потеря, боль. Сработало, Оскар слушал её внимательно и заинтересованно и перестал противодействовать каждой фразе, поскольку такого пиздеца, как в браке и с разводом, он больше не хотел, тем не менее не мог не согласиться, что система налицо, а значит, надо что-то делать, чтобы её сломать. Желания жить долго и счастливо мало. Желание жить долго и счастливо в том виде, в каком оно есть, тоже уходит корнями в несчастливое детство, что не плохо, но требует разбора, чтобы не только хотеть, но и понимать причины и слышать партнёра, чтобы идти к цели адекватно и разумно, а не как капризный ребёнок, что топает ножкой: «Хочу!», а если не купят новую игрушку, то дуется и обижается на весь мир. Параллельная работа обеих партнёров значительно повысит их шансы на выход в экологичные отношения. И мадам Фрей склоняла Оскара к личной терапии в том числе исходя из собственной выгоды, во что его не посвящала. Её задача – помочь Тому, а жизнь Тома плотно связана с Шулейманом, потому ей следует знать Оскара лично, разбираться в нём, чтобы располагать более полной картиной для оказания помощи. Ради помощи Тому как главному пациенту, коими для неё являлись все пациенты клиники, закреплённые за ней, Лиза сделала исключение из своего правила и готова была принимать того, кто не является их пациентом. Она умела и любила нарушать правила ради блага пациентов.

Попутно доктор Фрей без труда поставила Оскару диагноз – нарциссическое расстройство положительного типа. Шулейман хотел возмутиться, что чёрта с два он нарцисс, вообще не похож, но, выслушав, чем положительный нарцисс отличается от негативного, какими нарциссов и представляет общая масса людей, смягчился и внутренне согласился, что да, что-то такое есть. Главное - положительный нарцисс может выстроить нормальные, успешные отношения при соблюдении некоторых несложных условий. Получается, глубоко внутри он этакий нежный и хрупкий цветочек, которого эмпатия, любовь и принятие партнёра могут излечить от злых чар травмы детства, дав свободу быть счастливым человеком и хорошим, любящим партнёром.

Этой мадам хотелось свернуть шею, возможно, даже собственными руками, за то, что вскрывала, вытягивала наружу и трогала то, что даже сам себе трогать не разрешал. Но вместе с тем именно её способность точно попадать в болевые точки вкупе с недюжинным, незаурядным профессионализмом и бесстрашием вызывали уважение. Эта мадам разговаривала с ним, неофициальным королём Франции, при виде которого любая шавка впадала в раболепие, как с обычным пациентом, ничем не отличающимся от других. Оскар, будучи убеждённым самолекарем по психической части, по-прежнему не горел желанием проходить личную психотерапию. Но в его интересах, чтобы спокойствие, бо́льшая осознанность и прочее, к чему вела и что уже давала Тому психотерапия, закрепились. А значит, нужно содействовать и сотрудничать.

Личная мотивация решает. Мадам Фрей сделала ставку на неё – и ведь ни в чём не солгала, Тому действительно будет лучше, если они оба пройдут психотерапию. Шулейман договорился с ней приезжать на сессии раз-два в неделю.

Тому Оскар ничего не сказал ни о знакомстве с его любимой психотерапевткой, ни о продолжении, чтобы Том не отвлекался от своей психотерапии и поскольку готовил ему сюрприз, который Тома, возможно, не обрадует, но точно удивит. Хороший сюрприз.

Глава 13

Sugar, sugar, sugar, sugar, sugar, sugar

Мы никто друг без друга!

Sugar, sugar, sugar, sugar, sugar, sugar

Мы никто друг без друга!

Burito, Sugar©

Сидя на пятках ниже подушек, Том поглядывал на Оскара и кусал губы. В его голове завелась и крепла одна мысль – скорее желание, - которая не давала покоя, наполняя глаза блеском, а всё существо смятением напополам с взбудораженностью.

- Что? – поинтересовался Шулейман, заметив странноватое внимание Тома.

- Оскар, ты говорил… что делаешь это сам с собой, да? – заминаясь так, как взрослому неприлично, но очаровательно, спросил в ответ Том.

- Ты о мастурбации?

- Да, о ней.

- Ну да, так сказать, активно практикую. Подтяжка отвисшей под тяжестью воздержания мошонки мне не улыбается, так что приходится довольствоваться прелестями самоудовлетворения, как в далёкие девственные времена, - усмехнулся Оскар. – Впрочем, не могу сказать, что я страдаю, секс с тобой, конечно, в разы лучше, но и дрочка занятие приятное. А что?

Том покусал, помусолил закушенные губы, непонятно сверкая взглядом. И сказал:

- Оскар, а… можно посмотреть?

- Ты хочешь посмотреть, как я мастурбирую? – Шулейман вновь, удивлённо усмехнулся.

- Да. Сейчас.

Том сам не верил, что сказал это, но таково его странное, непонятное самому себе желание. Смущение от него затапливало с головой, но очень надо, очень хочется. Оскар так часто упоминал, что прибегает к самоудовлетворению, что Том загорелся желанием увидеть вживую, как он это делает.

- Можно? – добавил Том, выгнув брови домиком. – Можешь… м…

- Скажи уже целиком, нормально, а то складывается такое чувство, что тебе двенадцать, я тебя тут совращаю, но тебе нравится. Давай, Лолита.

- Оскар, я хочу посмотреть, как ты мастурбируешь. Сейчас. Можно? Можешь это сделать? – выдал Том.

- Могу, чего ж нет, - легко отозвался Оскар. – Я о тебе думаю, когда мастурбирую, а тут и воображение включать не надо, ты передо мной.

Вытянув конец ремня из шлёвок, он остановил на Томе выжидательный взгляд. Том сидел в той же позе, прилежно положив ладони на колени, и шевелиться явно не собирался. Надо подтолкнуть.

- Поможешь мне?

- Как? – удивился Том. – Мастурбацией же самостоятельно занимаются?

- Самостоятельно, - с приглушённой усмешкой подтвердил Шулейман. – Но обычно я приступаю к ней уже в взведённом состоянии после встречи с тобой.

Том смотрел на него растерянно и не совсем понимающе, хлопнул ресницами:

- Мне тебе стриптиз станцевать? Или что, сексуально тут покрутиться?

Смутился собственных слов и нашёл их смешными, потому что в попытках соблазнить, по его мнению, выглядел нелепо.

- Хорошая идея, - Оскар улыбнулся-ухмыльнулся. – Но я имел в виду другую помощь. Иди сюда, - поманил к себе Тома, и тот подполз и сел перед ним на пятки, упёршись кулаками в постель. – Помоги мне прийти в нужный настрой, - добавил тише, интимно, плавно вытянувшись к лицу Тома.

- Ты хочешь, чтобы я…? – Том нахмурился, не договорив. – Что?

- Помоги мне возбудиться, - сказал Оскар, глядя ему в глаза и проявляя терпение к несообразительности и безынициативности Тома.

Поскольку это соблазнительная игра – совращение невинного ягнёнка, который на самом деле отнюдь не невинный, а страстный, жадный до удовольствия, но Том часто по-прежнему стеснительный и зажатый. Как в первый раз. Словно вечный девственник с припиской «восхитительно чувственный, разнузданный», если найти к нему подход.

- Ты сам не можешь?

- Могу. Но с тобой интересней, - ответил Шулейман. – Не стесняйся, поцелуй меня, потрогай.

Приятное дежа-вю – в первый их раз точно так же подталкивал Тома к хоть какой-то активности. И Том такой же – то же юное лицо, сколько лет ему ни есть на деле, та же неискушённая стеснительность. Том такой Том – и в этом он очарователен и желанен до простреливающих искр в яйцах, впрочем, как и в образе похотливого демона, забывающего обо всех своих границах.

Том уже и сам понял, что от него требуется, и подался вперёд, к губам Оскара, но не поцеловал. Переключился, решив начать с другого, занёс взволнованно покалываемые ладони над плечами Оскара, но не прикоснулся. Опустил руки:

- Оскар, я хотел посмотреть, а не участвовать. Извини, но это не то, чего я хочу.

Не хотел показаться грубым, капризным эгоистом и обидеть Оскара, но это не то, и Том поступил честно по отношению к себе и к Оскару – сказал об этом.

- Ладно, принято, - кивнул Шулейман и обворожительно широко ухмыльнулся. – Возвращайся в «зрительный зал».

Том отсел обратно к подушкам и направил на Оскара внимательный взгляд в ожидании неизведанного, волнующего зрелища. Держа зрительный контакт, Оскар неторопливо поднял руку, провёл ладонью по шее, вниз, по груди и до середины живота. Обратно вверх, забравшись пальцами под расстёгнутую на три пуговицы рубашку, вскользь, дразня обласкав голую кожу. Снова вниз, ниже, до пупка, и вверх, спиралевидно повышая радиус и градус собственных прикосновений. Том неотрывно, забывая моргать, следил за его рукой и не сразу заметил, что вторая рука Оскара легла на ширинку, поглаживая себя через джинсы. Захотелось закрыть руками глаза, столь непристойно-интимно зрелище, но ни за что бы этого не сделал, потому что хотел смотреть

Том сглотнул, глядя, как Оскар поглаживает, периодически чуть сжимая, увеличивающийся бугор между ног. У самого глаза тоже чернющие – зрачки возбуждённо расплылись на всю радужку. Шулейман приподнял уголок рта в едва заметной ухмылке, прекрасно видя, с какой пристальностью на грани транса Том ловит каждое его движение, какой эффект на него производит. Глаза Тома в возбуждении – хоть в страсти, хоть в порыве гнева – нет ничего более красивого, более желанного, с такой же силой топящего мозг.

Медленно Шулейман расстегнул пуговицы, оставив застёгнутыми лишь нижние две, развёл полы рубашки, огладил себя по голому торсу. Такой восхитительный контраст – светлая, тонкая, натуральная ткань рубашки и загорелое тело, мощное, мускулистое, горячее. Том обводил его взглядом и чувствовал фантомные ощущения бестелесных прикосновений – всей кожей, кончиками пальцев, ладонями, даже на языке.

Оскар расстегнул ремень, пуговицу на джинсах и потянул язычок молнии вниз. Широко облизнул ладонь и обхватил ствол. Пары движений хватило, чтобы высвобожденный из трусов член каменно окреп, гордо глядя глянцевой головкой в потолок. Тёмной, налитой, лоснящейся головкой. Том вновь сглотнул. Странно, во рту сохло, но вместе с тем слюны выделялось столько, что может потечь. Зачем себя травить? Это как показывать голодному самое аппетитное блюдо. Но зачем-то надо, очень надо. Возможно, это и есть компенсация воздержания, перенаправление энергии. Кто-то смотрит порно, чтобы получить заряд для удовлетворения. А Том смотрел на Оскара, только делать потом ничего не собирался.

Шулейман не спешил. Приспустил штаны с трусами и откинулся назад, опёршись на левую руку, широко развёл бёдра. Прокатывался кулаком по стволу, сжимал под головкой, потом гладил одними пальцами, размазывая капельки выступающей секреторики, и снова захватывал. Планомерно наращивал ритм, сужал захват. Запрокинул голову, с низким стоном прикрыв глаза. Том вздохнул через приоткрытый рот. Кровь пульсировала не только в висках – в глазах. Том редко слышал, как Оскар стонет, потому что сам вёл себя в постели намного громче, и это… Слов не подобрать, чтобы описать ощущения от звуков его удовольствия – неприкрытого, максимально интимного, поскольку нет ничего более личного, чем ласкать себя.

Том следил за кистью Оскара, совершающей возвратно-поступательные движения. Пожирал взглядом его член и оголённые участки тела. Когда Оскар кончал, выплёскиваясь себе в ладонь и парой капель на покрывало, у Тома натурально, резко отвисла челюсть. Только щелчка или ещё какого-то звука не хватало его комичному виду. Посмотрев на него, Шулейман не сдержался и рассмеялся, что совершенно не подходило ситуации.

- Нет, всё-таки твоё лицо – это произведение искусства, твоя мимика неподражаема, - покачав головой, сказал Оскар. – Спасибо твоим родителям, они над тобой очень постарались.

И смешинки в его глазах сменились другим блеском, другим, глубоким выражением. Шулейман подобрался к Тому и повёл ладонями вверх от его колен:

- Твоя очередь.

Том возбудился за просмотром индивидуального представления, что понял позже, чем внимательный Оскар. То, как дыбились штаны у него в паху, от цепкого взгляда Шулеймана не укрылось. Том взглянул на руки Оскара, остановившиеся немного ниже зоны, где прикосновения разбили бы дрожью, на грани неприличия. Хотел ли Том? Однозначно да. Но…

- Оскар, не надо, - Том накрыл ладонью его руку, не поднимая головы. – Это тоже лишнее для меня.

- Понял, трогать не буду, - отозвался Шулейман и мягко опрокинул Тома на спину.

Провёл от шеи Тома вниз, до нижней допустимой линии – резинки штанов гладящим движением. Снова – вжимая ладонь в его тело. Том не понимал, что он задумал. Пытался ухватить мысль, но она всё время ускользала. Шулейман жарко оглаживал и сжимал бёдра Тома с внешней стороны, что практически целомудренно, но, накладываясь на обострённую чувствительность возбуждения, распаляло сильнее и сильнее касаниями и их недостаточностью. И ни единого, даже случайного прикосновения между ног, которые Том неосознанно разводил, ища охлаждения и избавления. Нешироко, и снова сводил, и обратно, подвижностью выражая желание, с которым Оскар играл, не оставляя его в покое и не давая достаточной стимуляции. Желание уходило глубже, угрожая обернуться ноющей болью неудовлетворённости. Теряясь в себе под его руками, Том уже сам не знал, счастлив ли, что остановил Оскара. Или хочет, отодвинув собственные убеждения.

Жарко, томит, на изнанке трусов мокрое пятно. Том прерывисто вздохнул, приоткрыв рот, когда Оскар провёл ладонью по передней стороне его бедра. Если возьмёт немного правее, то его ослепит разноцветным взрывом ощущений, возможно, сразу и кончит от одного только сжатия широкой, горячей ладони, там, между ног. Нет, он должен удержаться… Нет, он хочет, чтобы Оскар сделал… что-то… Том приподнял бёдра, позволяя и помогая себя раздеть, и опустился обратно, полностью нагой ниже пояса. Кусал нижнюю губу, дышал часто, но внутренней дилеммы уже нет. Уже неспособен мыслить и согласен на всё. Пусть даже Оскар возьмёт его прямо сейчас – Том не откажет, и ему будет очень хорошо. Невыносимо хорошо от одной мысли об избавлении от зудящего, пульсирующего голода плоти. Сводит предвкушением мышцы.

Шулейман выдвинул верхний ящик тумбочки, взял вибромассажёр, смазку и антисептик. Флакончики нетронуты, значит, его желание исполнится – будет участником и свидетелем первого нового сексуального опыта Тома. Том споткнулся взглядом об игрушку в его руке:

- Оскар, ты хочешь… - картинка в голове сложилась.

Шулейман вытянулся вперёд и коротко поцеловал Тома, после чего, заглянув ему в глаза, ответил:

- Да. Тебе будет очень хорошо, обещаю, вероятно, так хорошо, как никогда ещё не было, - Оскар усмехнулся, поведя подбородком. – У этой вещицы весьма многообещающие характеристики.

Том смотрел на грушевидный вибратор со смесью страха и – он сейчас не в своём уме – подспудного любопытного интереса. Тем не менее остатки разума собрались и напомнили о важной детали:

- Оскар, я не… - Том закусил губы и кивнул в сторону ванной. – Я не подготовлен.

- Я понимаю, - спокойно сказал Шулейман. – Ничего страшного, игрушку можно помыть, если вдруг испачкается.

- Оскар!.. – в праведном ужасе смущения воскликнул Том и помотал головой. – Я ни за что не стану отмывать её от того, в чём она может испачкаться.

- Я помою, - Оскар был невозмутим и лёгок в данном щекотливом вопросе. – Или можно выбросить и купить новую. Расслабься, не думай он этом, - он мягко надавил на плечо нервно приподнявшегося Тома, укладывая обратно на подушку.

Том послушно лёг, снова и снова кусал, закусывал губы, смотрел на Оскара плывущим и растерянно-настороженным взглядом. Всё-таки не очень-то легко перейти новую для себя черту. Позволить себе то, что относишь едва не к извращению, потому что это для тебя слишком развратно, изощрённо. Секс понятен, а секс с использованием посторонних предметов – это… Это то, что хотел попробовать, но не готов был в этом признаться. Потому что он простой, а это изыски для искушённых пользователей.

- Оскар, может, не надо? Мне от этого как-то очень неловко.

Шулейман склонился к лицу Тома, понизил голос:

- Я исполнил твоё желание. Теперь твоя очередь. Ты согласен? – заглянул в глаза. – Это не секс, руками я тебя трогать не буду, все условия соблюдены.

Том метнул взгляд на чёрную игрушку – и кивнул, соглашаясь на невозможный для себя эксперимент. Уже не мог отказаться, не мог соображать на перспективу, не пожалеет ли потом. В суженном сознании существует только сейчас, а сейчас он хотел.

Оскар предусмотрительно выдворил Малыша в ванную комнату, чтобы не полез на кровать в самый неподходящий момент. И подпёр стулом дверную ручку, поскольку габариты этой меховой кучи позволяли ему легко открыть дверь.

- Оскар, дверь на заперта, - Том жалобно указал взглядом на дверь палаты.

Защёлкнув замок, Шулейман вернулся к Тому на кровать. Немного приподнял его футболку и провёл по нижу живота, по лобку над основанием члена, вжимая ладонь в кожу. Вздрогнув, вздохнув на грани всхлипа, Том схватился за его руку, бездумно потянул, силясь сдвинуть её на член. Шулейман усмехнулся и, дразнясь, убрал руку и тут же возобновил контакт, сдвинул майку Тома выше, пытая лаской. Наблюдал, как подрагивает от перевозбуждения член Тома, как с верхушки тянутся вязкие блестящие нити подтекающей смазки.

- Как ты течёшь. Уже весь мокрый, - низким, грудным голосом проговорил Оскар и кончиками пальцев провёл по влажной головке.

- Да… - простонал Том, натягиваясь всем телом.

Опомнился, испугавшись своей откровенности, и, распахнув глаза, зажал себе рот рукой.

- Расслабься, - Оскар наградил его поцелуем в губы. – Я в восторге.

Действительно в восторге, особенно от вида блестящих капель на животе Тома, выдающих, насколько сильно он хочет

- Раздвинь ноги, - сказал Шулейман, обрабатывая обеззараживающим раствором массажёр.

Том медленно исполнил команду.

- Шире, мой хороший, тебе нечего стесняться.

Бархатные, вибрирующие интонации Оскара обволакивали, трогая сердце и подчиняя волю. Забывая стыд, Том под прямым углом раздвинул согнутые в коленях ноги, полностью раскрываясь. Запрокинул голову, зажмурив глаза, сжал в кулаке покрывало. Даже прохлада воздуха там давала стимуляцию. Положив на кровать смазку и массажёр, Шулейман склонился над Томом и долгим мазком слизнул потёк предэякулята с его живота. Том дёрнулся, всхлипнул.

- Тише, - раздражая дыханием воспалённую возбуждением кожу, Оскар надавил на бедро Тома, удерживая его на месте и не позволяя закрыться.

Отогнув двумя пальцами член Тома, Шулейман провёл языком по его лобку. Тома уже начинало неконтролируемо колотить, хныча что-то тихое, бессвязное, он дёрнул бёдрами, пытаясь толкнуться в руку Оскара.

- Нет, - твёрдо одёрнул его Шулейман.

С нажимом повёл рукой вверх по телу Тома и положил ладонь на шею, сжав совсем чуть-чуть. Том громко, с хрипотцой втянул ртом воздух, балансируя на грани экстаза. Да… ему нравилась рука на шее, нравилась угроза, которую она олицетворяла. Сейчас, когда разум заменили голые чувства и желания. Сдвинувшись ниже, Шулейман начал покрывать поцелуями внутреннюю поверхность бёдер Тома, продвигаясь выше.

- Оскар, я не чистился, - испуганно повторил Том.

- Помню. Не беспокойся, я сейчас не собираюсь тебя вылизывать, что ты очень любишь, - свернув взглядом, с ухмылкой ответил Шулейман.

Да, Том любил. Согласился бы на пулю в голову после, если бы Оскар сейчас сделал ему так приятно. Том зажмурился, мучаясь от разгула своих желаний. Шулейман зацеловывал и облизывал натянутые сухожилия между его пахом и бедром. Тома плавило, лихорадило – слишком высок накал ощущений и их всё равно недостаточно. Буквально чувствовал, как сильно течёт, что на животе горячо, мокро, вязко. Приподнявшись, Оскар собрал пальцами смазку с живота Тома и, глядя ему в лицо, сунул их в рот. После чего вытянулся вперёд и поднёс влажно поблёскивающие пальцы к губам Тома. Том послушно, как под гипнозом открыл рот и принял пальцы Оскара в смеси собственного вкуса и его слюны.

- Оскар, что ты… - Том не смог договорить, не смог сформулировать.

- Что я? – поинтересовался в ответ Шулейман.

Том только покачал головой и направил внимательный, пьяный взгляд в его лицо, несколько раз моргнул. Оскар склонял его к тому, что можно назвать извращениями, вводил в порочный мир, и Тому это нравилось, нравилось, что с ним один за другим мог отбрасывать свои пределы, что Оскар неведомым образом освобождал его, раскрывал, когда они оставались только вдвоём.

- Ааааа… - Том выгнулся, когда язык Оскара прошёлся по его промежности.

Так интимно, так запретно.

Отщёлкнув крышку, Шулейман выдавил на пальцы лубрикант. Указательным пальцем обводил по кругу сфинктер, несильно надавливал, разминая мышцы и снова целуя бедро Тома. Мышцы пульсировали, что очень горячо.

- Оскар, не надо пальцами, - попросил Том, смущаясь возможных неприятных последствий. – Не обязательно меня растягивать.

- Не говори ерунду.

- Но…

Шулейман поднял голову:

- Я вставлял в тебя член, зная, что ты ни хера не провёл необходимую гигиену, с чего бы мне брезговать вставить в тебя пальцы?

Тома всегда удивляло, что скрупулёзно чистоплотный Оскар с ним не проявлял никакой брезгливости, и это у него получалось настолько естественно, что подкупало, успокаивало. Том закусил губы и больше не спорил. Совершив ещё одно круговое движение, Шулейман надавил, преодолевая сопротивление сомкнутых мышц. Ввёл палец наполовину, подождал и протолкнул до конца. Вместе с введением второго пальца Оскар совершенно неожиданно для Тома пережал его член у основания. Том запротестовал – это было весьма неприятно, даже больно.

- Оскар! – Том бил его по руке. – Что ты делаешь?!

- Отсрочиваю твой оргазм. Если я тебя не приторможу, ты кончишь слишком быстро.

- Мне больно, - Том ещё раз хлопнул его по руке, обиженно сведя брови.

Преувеличивал на эмоциях, боли не испытывал - просто чертовски неприятно, когда готовое перелиться за край удовольствие вдавливают обратно, это вызывало резкое, разочарованное раздражение.

- В следующий раз воспользуюсь эректильным кольцом, - отбил Оскар.

- Чем?

- Забей. Сейчас тебе эта информация ни к чему.

Смирившись с манипуляцией Оскара за неимением иного выбора, Том откинул голову на подушку. Отметил, что накал возбуждения действительно значительно снизился, даже способность мыслить и связно говорить вернулась. Но ненадолго. Оскар отпустил захват, и движения его пальцев в заднем проходе быстро довели Тома до кондиции, отбрасывая разум в туман. Том жмурил глаза, постанывал и дёргал разведёнными ногами. Когда Оскар присоединил к пальцам язык, снова облизывая, вырисовывая узоры на его напряжённой промежности, Том не сдержал переходящего во вскрик стона. Судорожно схватил Оскара за затылок, вцепился пальцами в волосы.

- Тише, не надо мне делать залысины, - Шулейман аккуратно разжал его пальцы и убрал от себя руку.

Закончив с подготовкой Тома, он отстранился и позволил себе задержаться и насладиться видом. Вид открывался поистине захватывающий – подрагивающая от частого дыхания грудная клетка, склонённый к животу возбуждённый член, истекающий смазкой, разведённые ноги и раскрытая, налитая розово-красным цветом от притока крови промежность. Это единственное место, в котором Том краснел – как алый флаг раскалённого желания. Очаровательно, восхитительно, не оторваться. И ниже призывно блестящая от смазки дырочка. В глазах темнело от такого вида, у самого уже снова стоял колом. Загнать бы туда, в узкое, горячее, скользкое отверстие, подхватив ноги Тома под коленями, и трахать до той черты, за которой мир рассыплется на атомы звёздной пылью. Но сейчас в меню другое основное блюдо. Присмирив хищное желание брать, подчинять, оставляя зубами на тонких ключицах и шее метки принадлежности, Оскар взял ждущий своего часа массажёр, нанёс на него смазку.

Том приоткрыл глаза, блестя масляным взглядом сквозь ресницы. Скользнул взором по Оскару, по его рукам, на которых под загорелой, расписанной яркими чернилами кожей перекатывались мышцы. Поняв по его движению к себе, что сейчас будет то, к чему Оскар его подводил, Том приподнялся на локтях и закусил губы.

- Давай я…

Не завершив фразу, Том перевернулся и встал в коленно-локтевую позу. Потому что лежать с раскинутыми ногами, со всем самым интимным, выставленным на показ, когда в нём будет игрушка, для него слишком. Смущался, стеснялся, не мог быть настолько откровенным.

- Нет. Я хочу видеть всё, - Оскар прижался губами к его пояснице и потянул, укладывая обратно.

Том лёг на спину.

- Ноги, - сказал Шулейман, ведя ладонями по бёдрам Тома до самого верха, раскрывая его, погладил большими пальцами паховые складочки.

Глубоко, шумно вдохнув, Том послушался и раздвинул перед ним ноги. Кусал губы, комкал пальцами покрывало, волнуясь от того неизведанного, что Оскар для него уготовил, что вот-вот произойдёт. Пальцы Оскара вновь мазнули между его ягодиц, добавляя прозрачного геля, обвели по кругу раздражённый растяжкой сфинктер. Том задышал совсем часто, зажмурился.

- Посмотри на меня, - сказал Оскар.

Том открыл глаза, с трудом фокусируя на нём мутящийся взгляд.

- Подними руки за голову и держи там, они будут тебе мешать.

Том не понимал смысла этой команды, но исполнил. Положил руки за голову.

- Можешь держаться за спинку кровати или подушку, за что тебе удобно. Не опускай руки, пока не кончишь.

Не имея способности анализировать, Том развернул кисти и ухватился за низкое изголовье. Поёрзал, сведя ноги.

- Не сдвигай, - Оскар положил ладонь Тому на живот и, вытянувшись к его лицу, лизнул губы. – Дай мне тобой насладиться.

Том дёрнулся под ним, отведя взгляд:

- Оскар, почему ты такой пошлый? Я сейчас ничего не соображаю, но ты всё равно умудряешься меня смутить.

Шулейман взял его за подбородок и повернул к себе, перехватывая взгляд:

- Потому что ты моя главная сексуальная фантазия.

Демонически-кошачья зелень глаз, в которой переливами огня плясали влюблённые черти, затягивала в омут, лишала пробившейся способности думать и смущаться. Потому что такое откровенное обожание – это выше неба. Том сглотнул, не сумев ничего сказать, тонул в его взгляде, который – только для него, его желания – только для него.

- Готов? – спросил Оскар, поглаживая Тома по рёбрам, и тут же приглушённо усмехнулся сам себе, прикрыв глаза ресницами. – Не отвечай. Ты никогда не будешь достаточно готов, но тебе понравится, обещаю. И мне тоже очень понравится. Чувствуешь, как сильно у меня на тебя стоит? – он взял руку Тома и положил себе на член, спрятанный в трусы. – Я очень хочу посмотреть, как ты будешь извиваться от удовольствия, как будешь биться, кончая.

Что же Оскар с ним делает? Том чувствовал себя бескостной горячей массой, алчущей любого прикосновения. Ушедшее в глубину желание жаром распространилось на всё тело. Высшая точка, но выше ещё так много высоты.

- Расслабься, - Шулейман приставил изогнутую игрушку к его входу и поцеловал в бедренную косточку, поглаживая другое бедро Тома. – Выдохни. Он меньше моего члена. Чего ты боишься?

Отвлекая, он лизнул Тома по низу живота и плавно надавил, проталкивая массажёр в его тело на пару сантиметров. Том ахнул, вскинулся, подтянул колени выше, растопыривая пальцы на ногах. Там, на входе, так много чувствительности.

- Тише. Не двигайся. Я и этот малыш всё сделаем, - Оскар снова поцеловал его в выпирающую косточку, вводя игрушку глубже.

Вообще-то не такой уж и малыш – в длину сантиметров пятнадцать, но скромнее в диаметре, в самой широкой части не больше девяти сантиметров в обхвате.

Том чувствовал в себе заполняющее движение. Боги, да, это именно то, чего он хотел – чего-то в себе. В идеале член Оскара, но и замещающий предмет сойдёт. Боже… Воздуха катастрофически не хватало, в глазах плыло. Но движение оборвалось, игрушка остановилась в самой глубокой точке, куда позволял достать её размер.

Шулейман посмотрел на основание плага, прикрывающее заполненный проход, и, не удержавшись, опустился, лизнул рядом. Том прислушался к своим ощущениям: приятно, но мало. Не хватало движения, и размер игрушки не был достаточным, чтобы в нужной степени стимулировать, просто находясь внутри. Оскар надавил на основание, пошатывая игрушку, и Том зашёлся протяжным стоном. Вот теперь хорошо, очень хорошо, очень-очень хорошо.

- Приятно тебе? – с улыбкой спросил Шулейман и провёл языком между бедром и лобком Тома, присосался к нежной коже.

- Даа…

- Чувствуешь? Рифлёной поверхностью по простате.

- Даааа… Там.

Оргазм стремительно приближался, колол нарастающими ощущениями. Забыв об указании, Том порывисто опустил руки, ударив по кровати, судорожно поджал пальцы.

- Руки, - строго напомнил Шулейман.

Том поднял руки за голову. А рука Оскара исчезла, и движение внутри замерло. Том сжимал мышцы, чтобы дать себе стимуляцию, но этого мало, мало, мало. Не хватало, вместо обещания необходимой разрядки игрушка внутри раздражала, доводя до исступления, но не давала перейти черту. Завороженно, выпадая в темноту, Шулейман наблюдал за тем, как движется основание игрушки, как натягиваются мышцы Тома. Как же он хочет кончить. Как кайфует от чего-нибудь в заднице.

- Всё? – Том открыл глаза, непонимающе посмотрел на Оскара. – Если ничего больше не будет, я в обморок упаду. Я не смогу так, Оскар, сделай что-нибудь… - захныкал. – Или вытащи это.

- Ты не забыл о первой части составного названия игрушки? – прищурив глаза, Шулейман интригующе ухмыльнулся.

И включил первую скорость на миниатюрном пульте управления на семь режимов, который незаметно прихватил из коробки из-под массажёра. Теперь его очередь занять место в зрительском зале, что Оскар и сделал, отсев к изножью кровати и удобно устроившись для просмотра шоу.

Игрушка внутри ожила, Том изумлённо поднял брови и округлил глаза. И, прочувствовав ощущения от вибрации, вжался затылком в постель, жмуря глаза, вцепился пальцами в покрывало.

- Руки наверх.

Том исполнил указание, в очередной раз убрал беспокойные руки за голову. Шулеймана не удовлетворял эффект, начальной мощности Тому явно недостаточно, чтобы забыть своё имя. Он переключил на вторую скорость.

- Аааа!.. – то ли стон, то ли крик сорвался с губ Тома.

Вторая скорость куда ощутимее. А третья – размазала сознание. Как же хорошо, как необходимо кончить от невыносимости удовольствия, раскаляющего добела.

- Руки!

Хныча, Том схватился за подушку под головой, чувственно выгибаясь. Пытался потереться об кровать, заставить игрушку проникнуть глубже.

- Не надо. Лежи спокойно.

Том не слышал, не соображал, но неведомым образом ухватил смысл слов и послушался, насколько мог. Ноги всё равно подёргивались, и бёдра, и всё тело, только руки сжимали края подушки, подчиняясь приказу. Это единственное, что осталось в пустой, заполненной горячим паром голове – держаться за подушку.

Пропустив четвёртую скорость, Шулейман сразу переключил на пятую. Как мучительно хорошо, как невыносимо ярко. Том извивался, метался по кровати, кусал подушку, чтобы не орать на весь этаж. Абсолютное наслаждение, парение в темноте открытого космоса, где нет кислорода, но организм справляется без него. Оскар уже не одёргивал его, чтобы не сводил ноги, понимал, что Том не в состоянии. Пусть проходит через чистый кайф, как может.

Волосы липли к покрытому испариной лицу, цеплялись за раскрытые губы, отчаянно хватающие воздух и выдыхающие стоны. Том сцеплял зубы, переставал дышать, душил себя подушкой, но всё равно не мог полностью задавить рвущиеся из груди звуки удовольствия, такого сильного, что сходил с ума, съезжал в безвременье размазанного кайфа. Это так сильно.

Интересно, а что будет, если усилить стимуляцию… Как Тому зайдёт последняя, особая скорость? Шулейман включил ударно-волновой режим. Том закричал, не сумев, не успев сдержаться. Перекатился на бок, сжимая подогнутые ноги, до судорог в кисти сжимал подушку, вцепился в её угол зубами, оставляя мокрые пятна слюны на наволочке. Совершенно бездумно, рефлекторно волнообразно изгибался, опять пытаясь не то вытолкнуть из себя игрушку, не то… Нет, не смог бы ответить даже под страхом смерти. В теле остались одни инстинкты, искрящие сорванными проводами воспалённые нервы.

Шулейман вернул вибрацию и через пять секунд снизил мощность до второй скорости, давай Тому немного остыть и прийти в себя. Том открыл мутные, совершенно шалые глаза, слабо понимая, где он и что он, посмотрел на Оскара. Голова кружилась, даже в темноте закрытых глаза кружилась.

- Готов улететь? – ухмыльнулся Шулейман.

Том открыл рот – и не успел ничего сказать, потому что пульт в руке Оскара послал сигнал. Вернулся волновой режим, пробивал невыносимым удовольствием по самой чувствительной точке. Том вскрикнул, круто, болезненно выгибаясь. Перекатился на живот, встал раком, неосознанно предоставляя себя взору Оскара во всей разнузданной красе происходящего. Упал на бок, извиваясь в агонии безумных ощущений. Стыда нет, разумного сознания нет. Тому наплевать, как он выглядит со стороны, он при всём желании не смог бы задуматься.

Шулейману всё-таки пришлось покинуть наблюдательный пункт и подтолкнуть Тома от края кровати на середину, чтобы не свалился головой вниз. Только Том может покалечиться в пылу страсти. Посмотреть на это, конечно, было бы презабавно, но не сейчас. И ему не надо потом возиться с разбившим лоб Томом, следить, чтобы оперативно зашили, успокаивать, Том и сам даст поводы ухаживать за ним, сомневаться в нём не приходилось, оглядываясь на опыт, не нужно ему помогать невмешательством.

Конвульсивно содрогаясь, Том кончил с высоким, срывающимся выкриком. Забрызгал свою футболку и сбитое покрывало. Шулейман в очередной раз отметил, сколько же в его тщедушном теле вырабатывается семени. Ладно сейчас, когда долго воздерживался, но и при сексе каждый день и несколько раз в день Том кончал обильно. Неудивительно, что он так легко зачал ребёнка. Конечно, количество ничего не значит, важно качество, Оскар понимал, но почему-то казалось, что в случае Тома связь присутствует.

Выключив массажёр, Шулейман подождал, пока скорчившийся в клубок, постанывающий Том немного отойдёт, чтобы не раздражать стимуляцией, что гарантированно его доведёт. Тому потребовалось почти пять минут, чтобы затихнуть и начать дышать ровнее. Не заснул ли? С ним бывает, что бессовестно отключается после яркого оргазма, особенно если он не первый. Оскар перевернул Тома на спину и развёл ему ноги, коснувшись основания плага. Вздрогнув ресницами, Том открыл глаза.

- Я сейчас вытащу, - сказал Шулейман.

- Осторожно… - тихо попросил Том, боясь того, что его попросту разорвёт от новой стимуляции там.

И резко выгнулся, вскрикнув, когда Оскар пошатал игрушку, прежде чем вытащить, вцепился в покрывало, разметавшись на нём с раскинутыми руками и ногами. Насколько силён соблазн подвигать игрушкой, трахнуть Тома ею, чтобы выпал в полнейший экстаз с умоляющими криками, слезами из глаз и слюной по лицу. Но хорошего понемногу, на данный момент с Тома хватит. Вынув игрушку наполовину, Шулейман коснулся губами его бедренной косточки, и полностью вытянул массажёр. Не отказав себе в удовольствии бросить взгляд на раскрасневшийся вход с неплотно сомкнувшимися краями. Не совсем верно, что не отказал, поскольку и не задумывался – взгляд сам собой соскальзывал к самому желанному месту, обманчиво доступному, подготовленному игрушкой, и на самом деле недоступному сейчас. Да, Оскар знал, что сейчас может перевернуть Тома на живот и взять, как ему захочется, разогретый, разомлевший Том не откажет, но воздержался от соблазна и решил честно ждать. Иной вариант и не рассматривался. Он не за тем затеял эту игру, чтобы Том потерял бдительность, не в его правилах получать секс нечестными путями.

Положив вибромассажёр на постель, Оскар отсел обратно к изножью, взирая на Тома, забывающего смутиться и свести восхитительные длинные ноги. Том приподнялся, сел, глядя на Оскара в ответ не до конца осмысленным взглядом. Взглянул вниз, на колонну члена, недвусмысленно выделяющего под трикотажем трусов в разрезе раскрытой ширинки. Стремительным движением подавшись вперёд, Том на четвереньках подполз к Оскару, оттянул его трусы и одним махом заглотил его член до крышесносного упора в горло. Шулейман слегка [нет] удивился, обалдел от такой неожиданной прыти. Том сглотнул, пропуская член в горло. Горячо, влажно, жадно. Оскар запустил пальцы ему в волосы, отметя слабую мысль оттянуть Тома и как хороший мальчик отказаться от этого удовольствия. Ни хера, он не хороший мальчик, особенно если Том хочет побыть плохим.

Оскар сделал ему очень, невероятно приятно, и Том хотел сделать ему хорошо в ответ, видел же, что он снова хочет. В данный момент минет не шёл вразрез с его нынешними убеждениями о необходимости воздержания от секса. Оскару будет приятно, это куда лучше банальной стимуляции рукой. И сам хотел, сам испытал потребность взять в рот его член, чего не осознавал и в чём ни за что не признался бы. Просто чертовски хотел почувствовать член Оскара в себе хоть где-то, и собственное голодное желание, проскочившее ослабшие блоки разума, слилось с желанием доставить удовольствие любимому человеку в мощный порыв. Том сосал с энтузиазмом, жадно, со слюной. Двигал головой и втягивал щёки, крепко держал член у основания, куда не натягивался. Не обращая внимания на свою более чем развратную позу – на коленях головой вниз, кверху голой, влажной задницей.

Дотянувшись до массажёра, Шулейман приставил его к анусу Тома, намереваясь помножить свой кайф надвое, на двоих. Том освободил рот:

- Не надо. Я не смогу себя контролировать и сожму зубы, - проговорил Том, обжигая сорванным дыханием низ живота Оскара и продолжая сжимать в руке его член.

Более чем весомый довод. Почувствовать на самой чувствительной и важной части тела всю мощь сжатия, на какую способны человеческие челюсти, Шулейману не улыбалось, как-никак челюстные мышцы одни из самых сильных. Потому он отбросил игрушку, но от затеи объединить удовольствие не отказался. И, когда Том не теряя времени снова наделся на его член, широко погладил его ягодицу и, устроив кисть запястьем на выпирающих позвонках копчика, погрузил в Тома два пальца. Том шумно, протяжно вдохнул ртом, умудрившись не подавиться занимающим его членом, прекратил движения.

- От пальцев стимуляция куда слабее. Справишься, - с ухмылкой проговорил Шулейман, медленно, слабо, пока лишь дразня двигая пальцами внутри Тома. – Справишься ведь?

Это изощрённая игра. И Том согласился. Точно – не в себе он, съехал крышей от перегрева. С низким, приглушённым, вибрирующим в груди стоном Том натянулся на член глубже, почти до основания. Застонал громче, жалобнее, тем не менее не останавливаясь, когда пальцы Оскара проникли глубже, начали двигаться чаще. Прогнулся в пояснице, сильнее выпячивая зад.

Свободной рукой Шулейман гладил Тома по спине, поощрительно перебирал волосы и массировал голову, ритмично погружая пальцы в потрясающе горячее, скользкое от смазки, разработанное игрушкой отверстие. Мышцы уже совсем расслабились и раскрылись, не препятствуя вторжению. Том держался за его член, как за якорь в ускользающей, опрокидывающейся реальности, ускорялся вместе с тем, как движения пальцев внутри становились резче.

Повернув кисть, Оскар подушечками пальцев помассировал простату, вырвав из Тома такие одуряющие стоны, что сам едва не кончил и от их звуков, и от чувственного сжатия мышц на своих пальцах, и от того, какой сногсшибательной вибрацией в глотке сопровождались его стоны. Том прогибался, покачиваясь навстречу дарящей мучительное наслаждение руке, не забывая упоительно сосать. Наращивал темп параллельно ускорению движений сзади и усилению гула в голове, биения крови в ритме транса. Шулейман развернул кисть в обратную сторону и согнул пальцы, с каждым движением давя костяшками в нужное место.

Предел пройден, так быстро, что не остановиться, не удержаться на краю. Прошитый вторым, более долгим, разливающимся во всём теле оргазмом, Том надрывно стонал. Не успев вдоволь насладиться жаркими сокращениями мышц у него внутри, Шулейман сорвался вслед за Томом. Зашипев сквозь зубы, он схватил Тома за голову, сжал в кулаке волосы, удерживая на месте, чтобы не отстранился в пылу экстаза и не отнял взрывное, выжимающее все соки ощущение тугой глотки, массирующей член движениями мускулатуры и мощной вибрацией от его стонов. В глазах рассыпались звёзды, заслонив весь мир. Не сдержался Оскар, утратил контроль, обошёлся с Томом неласково, пока кончал ему глубоко в горло. На исходе пика пальцы расслабились, отпуская, Шулейман запрокинул голову, часто дыша ртом.

Том поднялся и сел на пятки. Голый снизу, испачканный в смазке и сперме, с всклокоченными волосами и нездорово блестящими глазами, глядящими с очаровательной растерянностью. Его вид полностью соответствовал ситуации, и это его наивное, удивлённо-непонимающее выражение приводило в чистый восторг с угрозой сердечного приступа от переизбытка чувств. Какой он… Идеально неидеальный. Не оставляя Тому возможности подумать, что произошедшее только что было неправильно, унизительно, Шулейман совершенно счастливо улыбнулся и, подавшись к нему, глубоко поцеловал, разделяя с ним свой вкус. Почему-то ему особенно нравилось целовать Тома после минета, неважно, кто кому делал. Наверное, причина крылась в безграничной любви, в которой нет места брезгливости, помноженной на желание показать Тому, что в нём нет ничего грязного. Том же до сих пор не позволял себе потянуться за поцелуем первым после того, как брал в рот.

- Что это было? – после поцелуя спросил Том, имея в виду весь произошедший между ними разнузданный вертеп, в особенности его последнюю часть.

Шулейман усмехнулся:

- Это демонстрация того, что бывает от долгого воздержания.

- Ты говорил, что воздержание при желании вредно для здоровья, - нахмурился Том.

- Если не случается того, что мы сделали, то вредно, - развёрнуто подтвердил Оскар тоном прожжённого в теме эскулапа.

Называется – хотел посмотреть и не участвовать. За всё надо платить и понимать последствия своих желаний, если они с желаниями полностью совпадают. Посмотрел, так посмотрел, что голова никак не придёт в норму и в теле лёгкость.

- Оскар, у меня есть к тебе один вопрос. Почему ты меня постоянно облизываешь, тебе что, это вправду нравится? – спросил Том непонимающе.

- Нравится, даже очень, - бесстыдно отозвался Шулейман.

- Почему?

Оскар подобрался ближе к Тому и приблизился к его лицу:

- Потому что чувства бывают настолько сильными, что человека хочется сожрать. Но сожрать можно всего один раз, потому я выбираю облизывать, - ответил с ухмылкой на губах и блеском в глазах, достойными самого прекрасного демона. – Думаю, тебе это знакомо, ты любишь кусаться.

Да, Тому знакомо желание укусить, лизнуть от невозможности иначе выразить распирающие чувства. Но в исполнении Оскара это приобретало какие-то маниакальные масштабы, весьма приятные для Тома, но всё же.

Считав удивление и обольщённое смущение на лице Тома, Шулейман куснул его в шею и затем коротко лизнул по щеке, подтверждая свои слова. Том вздрогнул, премило фыркнул, посмотрел осуждающе – и довольно-довольно – из-под сведённых бровей.

- Мне надо в душ, - Том оглядел себя и поднялся на ноги.

Шулейман тоже встал:

- Я с тобой.

- Нет! – Том аж подскочил и поднял перед собой руки. – Не надо. Это не закончится, если мы пойдём в душ вместе, - добавил смущённо.

- Признаёшь, значит, что ты тоже охуеть как меня хочешь? – предовольно спросил Оскар, сделав к нему пару вальяжных шагов.

Том открыл рот – и закрыл, ничего не сказав, бочком двинулся к ванной комнате.

- Нет, - Шулейман настиг его и несильно прижал к себе. – Ты никуда не пойдёшь, пока не ответишь.

Предприняв провальную попытку высвободиться из его рук, Том нахмурил брови, дуя губы. И вздохнул, сдавшись:

- Да, хочу.

Оскар тут же отпустил, но напоследок шлёпнул Тома по попе:

- Дуй мыться, пока я не передумал отпускать тебя одного. Я второй в очереди.

Том поспешил послушаться и убежать поближе к очищению от липкости и подальше от искушения. Из-за открытой им двери вырвался Малыш, которому не понравилось быть запертым и не мочь прибежать к хозяину, который чего-то громкие звуки издаёт и, наверное, нуждается в спасении.

- Псина, не подходи ко мне, - застёгиваясь, наказал Шулейман, когда Малыш, убедившись, что хозяин в порядке, посеменил к кровати. – Не собака, а корова какая-то пушистая. Когда ж ты расти перестанешь?..

Освежившись после Тома, Оскар вышел из ванной в одном полотенце. Обычно он всегда одевался после душа, но сейчас захотелось выйти так. В палате как раз находилась медсестра, что принесла таблетки. Увидев Шулеймана, девушка остолбенела, сменив цвет лица, против воли окинула взглядом его тело, соскользнула по мощному торсу до нижней точки повязанного на бёдрах полотенца, под которое убегала дорожка тёмных волос.

- Трубы прорвало, приходится у вас тут мыться, - с убедительным видом съюморил Шулейман и провёл ладонью по влажным волосам.

Поднос в онемевших руках медсестры накренился, полетели на пол стаканчики с таблетками. Сидящий на кровати Том вопросительно приподнял бровь и перевёл взгляд с девушки на Оскара. Медсестра смотрела на преспокойного, не стесняющегося ни наготы при посторонней, ни производимого на неё эффекта, Шулеймана столь ошалевши, словно стала свидетельницей второго пришествия, не иначе. К такому столкновению её жизнь не готовила. Через их клинику проходило много знаменитостей, но никогда – знаменитость уровня «Бог», тем более такой неприкрыто роскошный и раздетый.

Что же будет с этой впечатлительной мадам, если она всё увидит, не буквально прикоснётся к недосягаемому? Эксперименты Шулейман любил и потянулся к узлу, чтобы скинуть полотенце.

- Нет!

На это Том не мог не отреагировать, быстро подошёл к Оскару, придержал его руку от лишних движений. Повернулся к медсестре, обняв Оскара поперёк спины, показывая – мы вместе, это не то, чем могло показаться.

- Тебе обязательно флиртовать со всеми? – повернув голову к Оскару, шипяще прошептал Том.

Об этом и доктор Фрей говорила вначале первой встречи с Оскаром - обязательно ли ему обворожить всех вне зависимости от того, интересен ли ему конкретный человек? Поскольку то, как он себя вёл, попадало под категорию явного флирта, и Оскар заметно не мог понять и принять, что мадам Фрей равнодушна к его сиятельной персоне. Шулейман отрицал - ему глубоко плевать на чужое мнение, кому он нравится, а кому нет. Но его поведение свидетельствовало об обратном. Это скрытый крик: "Я крутой, любите меня все! А я вас любить не буду, это моя месть за то, что когда-то не любили меня".

Том переключил внимание на медсестру, что вернулась в реальность и выглядела до плачевного растерянно, испуганная тем, что сотворила сразу две беды – повела себя катастрофически непрофессионально и несдержанно при виде посетителя пациента и разбросала таблетки, которые пациент должен был принять.

- Спасибо, можете быть свободны. Идите, пожалуйста, - вежливо сказал Том. – Не нужно убирать, просто принесите мне новые таблетки, только через пять минут.

Когда за медработницей закрылась дверь, Том вернулся на кровать, надулся, сложив ноги по-турецки и скрестив руки на груди.

- Зачем? – спросил он хмуро, непонимающе.

- По приколу же, - легко пожал плечами Шулейман, подойдя к нему.

- Мне не прикольно.

Оскар примирительно сел рядом с Томом:

- Я не флиртовал.

Да, осознанно Оскар не флиртовал никогда, прекрасно зная, что ему и без того всё и все дадут. Это всего лишь его жизненный стиль – небрежно обольстить, завоевать всё

Мадам Фрей отметила, что ситуация вырисовывается весьма интересная. Том – патологический ревнивец; Оскар – патологический повеса. Этим двоим нельзя быть вместе, поскольку они будут друг друга бесконечно истязать. Но они хотят быть вместе, и задача Лизы помочь им сосуществовать более экологично.

***

Придя на психотерапевтический сеанс, Том начал не с того, на чём они остановились в прошлый раз, а с насущного:

- Я не удержался, - говорил серьёзно, с напряжённым лицом. – Мы с Оскаром занялись сексом. То есть секса как такового не было, но между нами было сексуальное взаимодействие, вследствие которого…

Я бурно обкончался, в какой-то момент забыв своё имя? Такое не произнести вслух. Как сказать прилично, без этих правдивых пошлых слов?

- Вы оба получили разрядку? – предположила мадам Фрей, подталкивая Тома продолжать.

Раз Том заговорил об этом, значит, его беспокоит данный эпизод. Значит – они должны это обсудить.

- Да, - Том несколько скованно кивнул. – Дважды. Оба.

- Том, что именно между вами произошло? – мягко спросила доктор, сцепив руки в расслабленный замок.

Том прикусил губу, метания взгляда выдавили внутренние метания. Говорить, нет? Как сказать? Это слишком похабно.

- Я попросил Оскара…

Едва начав, Том замялся, не зная, стоит ли говорить о своём неприличном желании и том, что Оскар его исполнил.

- Том, я тебе не осужу, - напомнила доктор Фрей. – Помни – всё, что происходит между двумя взрослыми людьми по обоюдному желанию, априори нормально. Я взрослая женщина, ты никакими словами не сможешь меня удивить.

- Прям всё нормально? – Том исподволь взглянул на неё.

- Многие сексуальные практики, отличные от принятого за традиционное взаимодействия, могут восприниматься обществам как нечто неправильно, извращённое. Но для конкретной пары людей то, что они делают – нормально, - объясняла мадам Фрей. – И не дело общества и даже самых близких людей, что происходит между двумя людьми в спальне, если их взаимодействие не нарушает уголовный кодекс.

- А здравый смысл?

- С точки зрения здравого смысла никто не хочет быть задушенным, но есть немало людей, кому нравятся игры с асфиксией. Том, человек вправе делать с собой, со своим телом всё, что ему захочется. Запреты начинаются там, где желания одного человека переходят чужие границы – то есть могут причинить вред другому человеку.

Выдержав паузу, в которую Том ничего не сказал в ответ, доктор Фрей спросила:

- Том, ты считаешь ненормальным что-то, что произошло между тобой и Оскаром?

- Да нет, - Том слабо пожал плечами. – Просто…

- Том, расскажи мне, пожалуйста, что тебя тревожит. Без информации я не смогу тебе помочь.

Том мысленно себя пожурил, подстегнул – сам же завёл тему, захотел обсудить, чего сейчас мнётся? Но – а тревожит ли его это? Тревожит, иначе бы не захотел обсуждать это с психотерапевткой.

Вдохнув, стараясь унять смущение, заранее бушующее от грядущей откровенности, Том сказал:

- Я попросил Оскара заняться при мне самоудовлетворением. Я не знаю зачем! – не сдержался, бросился в оправдания, потому что сам себя не мог понять в том своём желании ни тогда, ни тем более теперь. – Просто хотелось посмотреть. Оскар говорил, что делает это, пока мы не можем, и мне захотелось это увидеть.

- Том, тебя тревожит твоё желание?

- Немного, - признался Том. – Это ведь странно, да? В смысле – зачем смотреть, как твой партнёр мастурбирует? Тем более если вы не можете заниматься сексом, и это только раззадоривает. Это вдвойне ненормально и нелогично.

- Том, желание посмотреть на партнёра за мастурбацией – весьма распространённая фантазия, основанная на том, что мастурбация очень личный процесс, более интимный, чем обычное сексуальное взаимодействие, потому совместная мастурбация в большей степени раскрывает чувственность и сближает. Зачастую желание увидеть партнёра мастурбирующим связано с вуайеризмом – тягой подсматривать.

- О нет, - Том крутанул головой, - если бы я стал случайным свидетелем того, как Оскар мастурбирует, и смотрел тайком, я бы на месте сгорел от смущения и промочил трусы.

Том запоздало закусил губы, густо смутившись того, что сказал – признания, что может запросто кончить в трусы. И почему в его воображении, увидев раскинувшегося на кровати Оскара, сжимающего в руке член, не сбежал, оставив его наедине с самым личным процессом, а подсматривал через щёлку приоткрытой двери?

- Том, то, что «правильный мужчина» долго не эякулирует и получает разрядку только от секса – миф, - сказала мадам Фрей, успокаивая стесняющегося себя зашоренного стереотипами парня. – Взято за единственную истину, что мужчины за пределами пубертатного возраста могут достичь эякуляции только при стимуляции полового члена, но это не совсем верно, бывает индивидуальная высокая чувствительность, при которой разрядка может происходить вне полового акта, как ты выразился, в трусы, и это не плохо, не тревожная аномалия, если не связана с проблемами со здоровьем, коих у тебя, насколько мне известно, нет. Женщины способны достигать оргазма без стимуляции гениталий, и это рассматривается как достижение, привлекательная способность, отчего же за то же клеймить мужчину?

- Но вы бы с таким дело иметь не захотели, - скептически заметил Том.

- Том, какая тебе разница, захотела бы я? – мадам Фрей склонила голову чуть набок, внимательно взирая на него. – Я глубоко замужем, у тебя тоже есть постоянный партнёр, и ты выбираешь однополые отношения.

- Я знаю, что у меня и у вас есть. Я не рассматриваю вас как женщину, в смысле как женщину, с которой я могу чего-то такого захотеть, у меня к вам совершенно другое отношение. Просто к слову – если представить, что вы не знаете меня как своего пациента, а вам нужно выбрать партнёра, вы бы не выбрали такого, как я.

Том не сомневался в своей правоте. Говорил спокойно, но непреклонно уверенно, что так и есть.

- Том, долгий секс женщинам не нужен, это тоже миф, вредный, так как часовая пенетрация скорее доставит дискомфорт, а не удовольствие. Куда важнее качественная, достаточно продолжительная прелюдия и умение и желание партнёра делать что-то ещё, кроме возвратно-поступательных движений, - просветила его мадам Фрей.

- Что такое пенетрация? – вынужденно спросил Том, неприятно чувствуя себя непроглядно тупым от своего вопроса, примерно как младшеклассник, который ещё ничего не знает о сексе.

- Проникновение, проникающий секс, - ответила доктор.

Вот опять – какие же сложные, загадочные женщины, страшно иметь с ними дело, чтобы не облажаться до глубочайших комплексов. Подумав-подумав, Том вздохнул:

- Я совершенно не понимаю, что делать с женщинами в постели. Да, я с Оскаром, я предпочитаю отношения с мужчинами, но я ведь не гей, просто так получилось, я нахожу женщин привлекательными. Но я ничего не знаю, не умею, да и выдержки у меня никакой, больше того – я не хочу учиться, что-то менять, мне нравится не напрягаться в постели, я так привык.

- Том, я сейчас не совсем тебя понимаю, ты хочешь уйти от Оскара в гетеро-отношения?

- Нет, - Том снова вздохнул. – Просто я чувствую себя неполноценным от того, что есть так, как есть.

Признался. И почувствовал себя ещё более убогим, чем способно выразить слово «ущербный». Понуро поник, опустив плечи, по-щенячьи взглянул на психотерапевтку.

- Том, из-за чего именно ты чувствуешь себя неполноценным? – уточнила доктор Фрей.

- Из-за того, что я в постели ничего не умею, в основном я просто лежу и получаю удовольствие или нахожусь в какой-то другой позе, суть от этого не меняется. То есть я могу быть активным, с другими партнёрами я не был таким пассивным, как бы с мужчиной несложно, я понимаю, что моему партнёру в любом случае будет приятно. Но я абсолютно ничего не умею в плане ласк, если партнёр изначально меня не хочет и ничего не делает, у нас просто ничего не получится. Ещё меня гнетёт, что мне даже соваться к женщинам страшно, потому что с вами сложнее, а я не умею и не хочу стараться.

- Том, мужчина обязан знать особенности женской физиологии и то, как доставить женщине удовольствие, только если имеет с женщинами дело. Если ты не планируешь иметь сексуальные/романтические отношения с женщинами, то тебе не нужно об этом думать. Есть множество информации, которую мы не знаем, так как она нас не касается, - отвечала мадам Фрей. - Что касается твоей общей неумелости, неактивности в постели, тут ты должен определиться – если ты хочешь изменить текущую ситуацию, я могу помочь тебе как сексолог, проконсультировать, всё остальное придётся делать тебе самому, никто не сможет быть активным за тебя. Если же ты ничего не хочешь менять, то проблемы нет. Том, чего ты хочешь?

- Я не хочу напрягаться, - Том покачал головой. – Меня устраивает всё, как есть, я и не знаю, как иначе. Оскар делает мне приятно, нам обоим делает, и я не хочу по-другому, мне нравится получать удовольствие без усилий.

- В таком случае проблемы нет и решать нечего, - заключила доктор.

- Да, я не хочу ничего решать, - согласился Том.

Мадам Фрей перелистнула исписанную страницу блокнота и, подняв взгляд к парню, произнесла:

- Том, вернёмся к тому, что произошло между тобой и Оскаром. Что было дальше?

Дальше был кошмар – шикарный, разнузданный, восхитительно приятный кошмар.

- Я возбудился, наблюдая, как Оскар это делает, - сознался Том. – Потом, когда он… - как же сложно быть настолько откровенным, - когда он закончил, Оскар занялся мной. До этого Оскар подарил мне вибра… вибромассажёр для…

Прикрыл глаза на секунду, вздохнул, понимая, что придётся говорить, нужно говорить, это в его интересах.

-…Для стимуляции простаты. Оскар уложил меня, обласкал, облизал и… ну… использовал игрушку. Я не очень хорошо помню эти минуты, я чуть умом не тронулся от интенсивности ощущений. Наверное, тронулся, потому что потом я по собственной инициативе сделал Оскару минет. Это даже неподходящее слово, подходящее – жёстко отсосал.

Да, именно так – жёстко, жадно, натягиваясь глоткой на толстый член, который до одури хотел. Том помолчал, закусив губы и опустив взгляд, и сказал:

- На самом деле, я хотел этого, хотел взять в рот. Как вы думаете, это связано с тем, что я вспоминаю подвал и что там у меня был оральный секс? – Том потерянно посмотрел на психотерапевтку.

- Не думаю. Том, будь твоё желание орального секса обусловлено поднятой травмой, ты бы хотел сосать все члены, а не только член Оскара.

Это настолько прямо, что вогнало в краску. Доктор Фрей продолжала:

- Нет ничего плохого, подозрительного в том, чтобы хотеть заняться оральным сексом со своим партнёром.

- Да, но я же... - восклицательно возразил Том, не сказав ничего более.

- Что ты? - поинтересовалась мадам Фрей, цепко не позволяя ему отмолчаться. - Том, что ты хотел сказать?

- Я прохожу терапию, вспоминаю жуткое, болезненное, - борясь с собой, ответил Том. - Это неправильно, что я могу хотеть заняться оральным сексом в роли исполнителя.

- Почему?

Такой простой вопрос, но он самый важный в терапии. Многогратно повторенное "почему?" делает всё простым, разобранным на составные части и очевидным, вскрывает скрытые мотивы и помогает пациенту самому озвучить ответы и тем самым самому прийти к ответам на то, что его мучит.

- Потому что неправильно, - сказал Том. - Неправильно рыдать, вспоминая, как тебя истязали, унижали, и в это же время хотеть и заниматься сексом.

- Почему?

- Потому что, - заметно, что Том раздражился.

Типичная картина. Он не мог дать внятного ответа, отсюда такая реакция. Люди не любят, когда их заставляют логично объяснять то, что они привыкли не анализировать и лелеять, как единственную истину.

- Том, почему ты считаешь сексуальное желание и его реализацию во время психотерапии неправильным? - терпеливо повторила доктор Фрей.

- Да потому что!

Том повысил голос, но злость его была поверхностной и хрупкой, как мыльный пузырь - защитная реакция. Защита своих убеждений, отказавшись от которых придётся измениться.

- Потому что это как если бы я, боясь любых прикосновений и слов о сексе, сделал для Оскара исключение, - добавил Том. - Неправильно это. Какая же это травма, если я могу?

- Разве было не так? Ваша первая близость пришлась на то время, когда ты ещё был голубого травмирован.

- Я был под действием алкоголя и наркотиков, - возразил Том, качая головой. - Я не отдавал себе отчёта в своих действиях. Это вообще другое, в трезвом состоянии я бы никогда не смог нормально быть с Оскаром и получить удовольствие.

- Том, есть немного наркотических веществ, способных полностью исказить сознание. Не думаю, что поступил столь безрассудно и дал тебе что-то из этого списка.

- Это был экстази.

Мадам Фрей слегка кивнула:

- Экстази не меняет личность, а лишь раскрепощает.

- Что вы хотите сказать? – Том нахмурился, напрягся. – Что я себе придумал, что боюсь и не могу, а на самом деле мог?

- Нет, Том, я ни в коем случае не умаляю ужаса того, что ты пережил, и степень твоей травмированности. Я лишь хочу сказать, что многое лишь у нас в голове, - доктор коснулась виска, не теряя зрительного контакта. – Ты испытывал страх перед любой близостью, что естественно для пострадавшего от насилия, и естественная реакция на страх – избегание того, что его вызывает. Но человеческий мозг всегда экономит энергию, если это возможно, оттого человеческая психика работает таким образом, что порой следствие некой причины остаётся, когда причины уже нет. Так, страх чего-либо может уйти, но останется избегание того, что его вызывало. Том, ты смог переспать с Оскаром, поскольку ты его не боялся, Оскар успел завоевать твоё доверие и показать тебе, что не причинит тебе такого вреда, как поступили с тобой насильники, а алкогольное и наркотическое опьянение помогли тебе преодолеть блоки в голове. В противном случае никакой наркотик не помог бы тебе вступить в близость без ужаса, разве что тот, что полностью отключает сознание. Том, я не говорю, что ты этого хотел, тем более не говорю, что ты мог бы вступить в близость с кем угодно, потому что это неправда. Я лишь говорю, что в данном случае твой истинный страх от травмы был слабее вторичного страха, который можно победить при помощи изменяющих сознание препаратов.

- К чему вы это? – Том сидел совершенно растерянный от того, что психотерапевтка ему разложила.

- К тому, чтобы ты увидел, что и в прошлом, будучи глубоко травмированным, при стечении условий ты был способен на близость, и в этом нет ничего зазорно. Сейчас запрет на близость – лишь в твоей голове.

- Я знаю, - как-то слабо отозвался Том уже без сил спорить, его защита пала. – Я хочу и могу, но я чувствую, что не должен. Потому что это всё-таки неправильно… - он покачал головой. – Нельзя рыдать от воспоминаний об изнасиловании и в тот же день заниматься сексом.

- Том, почему ты запрещаешь себе заниматься сексом? – мягко спросила мадам Фрей.

Том открыл рот, закрыл. И через паузу, в которую пытался понять себя, сформулировать, ответил:

- Потому что я не знаю, как иначе. Я потеряюсь в себе, если не буду следовать тому, что чувствую правильным. Я не хочу этого, мне страшно потерять ориентир.

- Том, ты половозрелый, взрослый, здоровый мужчина, частично преодолевший свою травму самостоятельно, у тебя есть сексуальные потребности, и ты имеешь полное право вести сексуальную жизнь вне зависимости ни от чего. Психотерапия – не вся твоя жизнь, а лишь один из её аспектов. Ты можешь заниматься сексом, проходя терапию травмы изнасилования, это не сделает тебя неправильным, не умалит твоих переживаний, не отразится на качестве психотерапевтического процесса.

- Правда могу? – спросил Том растерянно, совсем по-детски наивно.

- Да, Том, можешь, это твоё право и твой выбор, и никто тебя за него не осудит. Но я не призываю тебя заниматься сексом. Важно, чтобы ты делал то, чего хочешьты

Это откровение. Простое, и сложное, и непонятное. Глубинное. Переосмысление себя, сдвиг изменений – выбора нет, потому что старые устои разбиты. Отпускать привычное страшно, очень непонятно. Это – ответственность за себя, к которой его призывали Оскар и доктор Фрей и с которой у него никак не ладилось. То, о чём говорила психотерапевтка – это твой выбор

Глава 14

А я роняю небо на Землю,

Да, я роняю небо на Землю.

Я роняю эту боль, мне не нужен алкоголь —

Мне нужна твоя любовь.

Анна Плетнёва, Воскресный ангел©

- Доктор Фрей, я не хотел разводиться, - говорил Том, заламывая руки на кушетке. – Я не хотел быть в браке, но и разводиться не хотел, ни в коем случае не хотел уходить от Оскара, а Джерри нас развёл.

Из раза в раз, не осознавая, почему и за что борется, а рассматривая свои вопросы как внимательность и любопытство с желанием разобраться, Том через разные темы заводил разговор «а может, мы с Джерри всё-таки больше, чем разные стороны моей личности?».

- Я не хотел, - повторил Том, покачав головой. – Но Джерри всё равно это сделал и причинил мне боль и страдания.

- Том, как выйти из брака? – спросила в ответ мадам Фрей.

- Развестись. Но я не хотел разводиться, - Том опять покачал головой. – Я только хотел не быть в браке.

- Том, каким способом можно перестать быть в браке, находясь в нём?

Глубоко внутри дёрнуло – предчувствие правды, которая ему не понравится. Которую на самом деле знает. Каждый знает правду о себе, вопрос лишь в осознании, есть оно или нет.

- Через развод, - повторил Том единственный возможный вариант ответа.

Вообще единственный, поскольку выход из брака один – развод. Ещё аннулирование брака, что по сути своей то же самое – официальное прекращение существования брачного союза.

- Выйти из брака можно только путём развода? – произнесла мадам Фрей в форме вопроса, чтобы Том ответил.

- Да. Но я не хотел разводиться.

- Почему?

- Потому что я не хотел обидеть Оскара. Я понимал, что дело во мне, Оскар всё для меня делает, для него важно, чтобы мы были женаты, и я не хотел задеть его чувства.

- Но ты не хотел быть в браке?

- Не хотел, - подтвердил Том то, что психотерапевтке давно известно. – Мне было тяжело от непонимания, как существовать в браке, и меня гнели все эти узы, обязательства, которые подразумевает брак. Сейчас я понимаю, что нет никаких писаных правил, ограничивающих свободу, только сами люди определяют, что в их семейной жизни уместно, а что нет; что брак никак не меняет отношения двух людей. Но тогда я сложно воспринимал все эти изменения, я не тянул брак, я просто не был готов к этому этапу.

- Том, ты не хотел быть в браке, но и разводиться не хотел? – уточнила доктор Фрей, плавно ведя его к моменту истины.

- Да.

- Потому что не хотел задеть чувства Оскара?

- Да.

- Поэтому ты считаешь свершившийся развод проявлением независимости Джерри от тебя?

- Да, - снова подтвердил Том. – По-моему, выглядит именно так. Джерри пошёл против моего желания и спровоцировал сложный период в моей жизни, вследствие которого я сейчас здесь.

- Том, твоим желанием был развод, Джерри его исполнил, - сказала доктор Фрей.

Том открыл рот и закрыл, расширив глаза. Мадам Фрей продолжила, подробнее раскрывая тему:

- Том, ты не хотел быть в браке, но и разводиться не хотел, в чём очевидное противоречие. Давай разберём его причину. Ты сказал, что для Оскара брак между вами был важен, потому ты молчал о своём нежелании быть в нём, чтобы не задеть чувства Оскара. Том, ты хотел развестись, но по указанной причине это желание было неприемлемым для тебя, поэтому ты хотел «не быть в браке», поэтому ты и сейчас так говоришь. Ты не можешь признаться в желании, которое счёл неприемлемым, так как ты хороший, мы уже касались данной темы. Но у тебя есть «антагонист», Джерри – «плохой», он может совершать то, что ты можешь себе позволить. Поэтому Джерри претворил в жизнь твоё отрицаемое желание и вывел тебя из брака, в котором ты не хотел быть.

Том смотрел на неё растерянно, разбито, хлопая большими глазами. Казалось, может расплакаться. Потому что самый стабильный мир – мир прошлого, мир памяти – в очередной раз повернулся новой стороной, изломился, вскрывая то, что скрыто. Очередной сдвиг внутренних плит, из которых строится личность. Нужна большая смелость, чтобы признать себя «нехорошим».

- То есть я хотел развестись?

- Да, Том, хотел, - сказала доктор Фрей. – Твоё «не хочу быть в браке» и есть желание развестись, выраженное в более мягкой, бездейственной форме.

- Да, я хотел не быть в браке, что то же самое, что развестись, - сжимало, корёжило внутри от этого признания, которое ещё не укоренилось, не прошло полный путь осознания, принятия, встраивания в личность. – Но я не хотел уходить от Оскара, а Джерри это сделал! – Том уцепился за эту, как ему казалось, неопровержимую разницу.

Он ведь вправду не хотел, совсем не хотел. Поэтому, как только проснулся разведённым вдали от Оскара, начал кампанию по возвращению. Почти сразу, сначала погоревал, посокрушался, но это естественная реакция на расставание и все те тяготы одиночества, чувства вины, бедности, что к нему прилагались.

- И не только из-за разлуки с Оскаром, из-за некрасивого, неправильного расставания мне было плохо и тяжело, но и из-за всего остального, - продолжил Том, эмоционально распаляясь. – Джерри бросил меня одного в чужой стране – и не какую-нибудь тёплую, приятную выбрал, где мне было бы немного легче, а Англию, Лондон! Оставив мне всего несколько тысяч на карте, а информацию о счетах, куда перевёл деньги, скрыл от меня, чтобы я не мог ими воспользоваться. А я не понимал, что денег мало и они закончатся, больше не будет, я не умел распределять деньги, да и сейчас не очень-то умею. В итоге я оказался на улице, потому что у меня не было денег продлить аренду квартиры или снять другую. Мне пришлось начать с самого начала, с низов, чтобы заработать на жизнь и заработать себе имя, потому что это был мой единственный шанс встретиться с Оскаром и всё ему объяснить – встретить его на модном показе, куда ещё надо попасть! Потому что Джерри номер телефона и адрес Оскара тоже скрыл от меня, а когда я его номер добыл, оказалось, что Оскар меня и всех моих родных заблокировал.

- Том, скажи, как ты думаешь, Джерри мог развестись с Оскаром мирно, не уходя от него? – спросила доктор Фрей, соединив пальцы домиком.

Том задумался – а думать и не нужно, ответ очевиден и однозначен. Нет, Оскар не дал бы Джерри развода, потому что не хотел разводиться с ним, Томом, и из вредности перед Джерри.

- Нет, - сказал Том. – Оскар не согласился бы на развод.

- Том, как ты думаешь, Джерри мог выиграть суд по бракоразводному процессу, чтобы развестись и остаться жить с Оскаром?

- Нет.

Без шансов. В мире есть крайне мало людей, кто способен выиграть суд против Оскара, если он того не хочет, Том и вместе с ним Джерри в этот список не входят. Не подключи Джерри Пальтиэля, никакого развода Джерри не смог бы добиться.

- Но Джерри мог бы объяснить Оскару, что развод нужен мне, мне так будет лучше, Оскар бы согласился развестись, - добавил Том. - Тогда он готов был сделать для меня всё, даже если нужно переступить через себя.

- Полагаю, такой вариант мог быть возможен, - мадам Фрей склонила голову в лёгком кивке. – Том, представь, что Джерри с Оскаром договорились о разводе, развод случился, Джерри «ушёл», исполнив свою миссию, и ты остался жить с Оскаром. Что бы ты чувствовал?

Том отвёл взгляд, вдумываясь в обрисованную ситуацию, пытаясь прочувствовать себя в той, не случившейся, увы, более гладкой реальности.

Увы?..

- Неловкость, - озвучил Том первое пришедшее чувство. – Я бы ощущал неловкость в этой ситуации, со временем начал бы испытывать чувство вины и сожалеть. Не о том сожалеть, что мы развелись, а о том, что нам пришлось это сделать, что Оскар пошёл на это ради меня, ущемив свои чувства.

- Сейчас ты испытываешь чувство вины?

Том покачал головой:

- Нет. Раньше испытывал, оно и толкало меня вперёд, но сейчас уже нет.

- Что изменилось?

Том пожал плечами:

- Много времени прошло, много всего случилось. Я искупил свою вину, я прошёл сложный путь во имя возвращения к Оскару, во имя его прощения. И в Париже Оскар очень некрасиво со мной поступал, да и потом тоже – обман с Терри, тот розыгрыш. Я не виню Оскара за Париж, за остальное… не знаю, виню я его или нет, но зла я на него не держу. В общем, мы квиты и можем жить дальше.

Сам того не зная, он ответил на своё последнее несогласное недоумение. Доктор Фрей помогла ему прозреть:

- Том, важен не сам факт наличия/отсутствия отметки о браке, а твои эмоции. Как ты считаешь, останься ты с Оскаром и с чувством вины, можно было бы считать миссию Джерри выполненной?

- Нет, - безрадостно ответил Том.

- Верно, Том, миссия Джерри не была бы выполнена, так как его миссия – исправить то, что делает тебя несчастным, что мешает тебе жить. Потому Джерри пошёл таким путём. Это было необходимо тебе.

- Хотите сказать, что я хотел всего того, что Джерри мне устроил? – Том нахмурился, не желая верить.

- Да, Том. Ты хотел развестись, но не мог себе в том признаться – Джерри вас развёл. Ты бы всё равно не смог жить с Оскаром спокойно после развода – Джерри вас разлучил. Это в принципе правильный ход, поскольку зачастую людям в сложных обстоятельствах лучше разойтись и побыть порознь до стабилизации ситуации, чтобы не испортить отношения окончательно и вернуться к ним с более ясной головой. Да, близкие люди помогают нам пережить тяжёлые времена, но если причина внутри, то она продолжит разъедать и самого человека, и тех, кто с ним рядом. Например, сейчас происходит похожая ситуация – вы с Оскаром разъединились, ты проходишь лечение и разбираешься в себе независимо от него, и это наиболее благотворный подход. Будь вы изначально в совместной терапии, она бы не дала значительного эффекта. Так как без здоровой основы никакое сооружение не выстоит – нужно проработать личные проблемы, прежде чем переходить к работе над отношениями. И насчёт всего, что следовало за разводом – Том, разве ты не хотел свободы? Не хотел узнать, на что способен сам, без Оскара, без Джерри? Не хотел попробовать независимую жизнь без чьего-либо контроля, без поддержки?

Как психотерапевтка это делала? Читала в нём то, что сам проглядывал, забывал за «неважностью». Чувствуя себя неясно-неприятно, Том отвёл глаза:

- Да, я хотел. Но не всерьёз, не настолько, чтобы хотеть уйти от Оскара в свободное плавание, - Том вернул взгляд к психотерапевтке. – Я просто иногда думал, что не знаю, каково это быть свободным, ни от кого не зависящим.

- Это побочное условие, дополнительный плюс, - пояснила доктор Фрей. – Главное условие выбора Джерри – избавление тебя от чувства вины. Том, ты очень совестливый человек, ты не можешь самостоятельно преодолеть чувство вины – тебе необходимо искупить свою вину. Джерри дал тебе такую возможность, так как иначе ваш с Оскаром развод не имел бы смысла, и заодно дал тебе возможность пожить другой жизнью, чтобы ты мог сравнить и выбрать то, что тебе действительно больше подходит, больше нравится, а не то единственное, что ты знаешь. В психологии есть такое утверждение – человеку необходимо пожить одному, прежде чем вступать в серьёзные отношения с совместным проживанием, создавать семью. То есть если человек из родительской семьи сразу попадает в свою собственную, супружескую семью, то у него, грубо говоря, нет выбора, он не знает, как жить иначе. По сути, ты всегда жил в «родительской семье» - сначала с Феликсом, потом с Оскаром, который во многом исполнял с тобой функции родителя, опекуна. Человеку нужно попробовать одиночество, чтобы понять, чего он хочет, чтобы захотеть быть с кем-то – или не быть, наличие любого рода отношений в жизни человека необязательное условие для счастья, всё индивидуально. Так ты, пожив один, не на всём готовом, смог понять более полно, чего ты хочешь, чем когда знал альтернативы лишь на уровне представлений. Сомневаешься ли ты сейчас, чего хочешь?

- Нет, - тихо ответил Том, нехотя подтверждая, что психотерапевтка во всём права.

Больше не сомневался, что хочет быть с Оскаром – не факт, что согласится на жизнь с ним в нынешних обстоятельствах, но если их не учитывать, то хотел.

Так и приходи на психотерапию – тебя разберут по косточкам, переберут внутренности, всматриваясь в нутро глазом-микроскопом, и вскроют все скрытые нарывы. Заставят посмотреть себе в глаза. Паршиво от мысли, что он никакая не жертва своей коварной альтер-личности, а обыкновенный трус, которому необходим посредник между собой и своими желаниями, на исполнение которых не хватает духа. Конечно, быть бедной овечкой намного легче, эта незавидная позиция на самом деле весьма удобна. Том обнял себя за плечи и отвернулся к окну, кривя уголки поджатых губ.

Мадам Фрей некоторое время внимательно наблюдала за ним и произнесла:

- Том, позволь себе быть «плохим». Я намеренно беру слово «плохой» в кавычки, так как в действительности это не плохо, это жизнь. Никто не идеален, нам свойственно совершать ошибки, не соответствовать собственным ожиданиям о том, как надо и правильно, и обижать близких людей. Позволь мальчику-Тому свободу быть полноценной, а не одобряемой, удобной личностью.

Внезапно Том всхлипнул, зажмурился, опустил голову, сильнее сжимая пальцы на плечах.

- Вы думаете это из-за Феликса?

- Думаю, да. Том, я недостаточно знаю о твоём детстве, но известно, что тебе приходилось играть определённую роль, которую Феликс на тебя возложил, ты должен был быть хорошим и не разочаровывать.

Новый всхлип, слёзы по щекам. Том расплакался неожиданно для себя, закрыл ладонями лицо, горбясь, качнувшись вперёд-назад. Ещё не осмысленные, но режущие изнутри эмоции. Значит – слова попали в цель, задели глубинную правду. Доктор Фрей подождала, пока он справится с чувствами и немного придёт в себя, чтобы мочь продолжать разговор. И сказала:

- Том, если ты дашь себе право быть разным, в том числе «плохим», тебе больше не будет нужен Джерри как вместилище и реализатор того, чего ты себе не позволяешь. Ты имеешь право не соответствовать ничьим ожиданиям, даже собственным.

Том обтёр ладонью лицо, вытер слёзы платком из любезно протянутой коробки. Помолчал, подумал, теребя влажный платок.

- Я всё равно не могу до конца поверить, что всё это, о разводе и далее, правда, не могу принять. Сейчас я думаю, что вы, наверное, правы, как бы мне это ни претило, но потом я могу запросто об этом забыть и продолжить считать себя жертвой обстоятельств.

- Я буду напоминать тебе до тех пор, пока не запомнишь и не примешь.

Том улыбнулся:

- Вы недооцениваете степень моей неосознанности.

Мадам Фрей ответила в том же духе:

- Ты недооцениваешь моё умение добиваться своих целей.

- Странно, что вы сказали не о профессионализме, - Том снова улыбался. – Это немного пугает, потому что напоминает стиль Оскара, типа у меня нет выбора, придётся подчиниться.

- Да, мои методы работы в некотором схожи с методами Оскара, - согласилась доктор, - но я больше думаю о том, чтобы не навредить пациенту, и разбираюсь в психических закономерностях и внутренней жизни человека за пределами психиатрии.

***

Обсуждение главной темы на психотерапии проходило по спирали. Первый виток – освещение проблемного момента и оказание первой помощи при необходимости – и далее, далее по нарастающему кругу, пока не будет проработан и успокоен очередной кусочек измученной души Тома. Говорят, доктора не верят в душу. Мадам Фрей верила в существование души как порождения психики, то, что нельзя измерить, но без того человек не будет человеком. Когда человек говорит: «У меня болит душа», она знала, где искать проблему – в голове. Душа живёт в голове и оттуда распространяет влияние на всё тело до кончиков пальцев.

Сегодня опять говорили об оральном сексе в подвале и чувстве вины Тома за своё согласие ублажать насильников. За воспоминания о своих неумелых, но старательных движениях, которыми пытался купить избавление от новой боли. Его вина ослабла, но не ушла совсем, потому что где-то глубоко внутри он всё равно грязный, испорченный. Хорош невинный мальчик – которому в горло кончали четверо. Том понимал, что не виноват, что был вынужден подчиняться, и что изнасилование может испачкать только насильника. Но память оставалась.

В конце сессии доктор Фрей сказала ему:

- Том, расскажи Оскару о том, что ты делал.

- Зачем? – не понял Том, округлив глаза.

- Это твоё домашнее задание.

- С каких пор в психотерапии есть домашнее задание? – Том скептически сощурился, очевидно не радуясь предложению психотерапевтки, оно его напрягало.

- Ты с ним пока не сталкивался, но домашнее задание в психотерапии обычная практика. Том, ты жалеешь, что не ходил в школу, у тебя есть возможность немного почувствовать себя уником, - тонко надавила доктор Фрей.

- А в финских школах домашнего задания нет! – Том отчаянно – и смешно – сопротивлялся, пытаясь выглядеть умным, а не слабым трусом. – Мне сёстры рассказывали.

- Но мы не в Финляндии, - невозмутимо ответила доктор, сложив руки на столе. – В школах Франции домашнее задание есть, немалого объёма, и оно является неотъемлемой и важной частью учебного процесса.

На это Тому было нечего возразить, но соглашаться очень, очень не хотелось.

- Том, ты можешь отказаться, - через паузу добавила доктор Фрей. – Но это важный шаг в твоей терапии, и я рассчитывала, что ты сможешь его сделать, чтобы помочь себе.

Том глянул на неё исподлобья:

- Вы пытаетесь мной манипулировать. Не надо брать меня на слабо.

- Я ничего такого не пытаюсь сделать, - ложь, продолжение манипуляции. – Я лишь сказала, что у тебя есть выбор, и озвучила свои ожидания и их причину.

Том насупился, отвернулся к окну, скрестив руки на груди и поджав губы. Всем видом выражая, что ему это – всё это – не нравится. И резко повернул голову обратно к психотерапевтке:

- Я не понимаю, зачем мне говорить об этом с Оскаром.

- Чтобы не быть наедине с тем, что тебя гнетёт. Проговаривание освобождает, особенно хорошо оно освобождает от чувства стыда, которое ты и испытываешь. Так как наибольший стыд, наисильнейшие негативные чувства вызывает то, что является тайной.

Когда-то давным-давно Том уже слышал что-то подобное от Оскара, тот говорил, что замалчивание травмы ведёт к вторичной травматизации. Но возразил:

- Я проговариваю это с вами, мне достаточно.

- Том, я твой доктор, а не твой близкий человек.

Том снова отвернулся – противился, противился, потому что категорически не хотел выкладывать Оскару неприглядную правду, что не только подвергался насильственному оральному сексу в подвале, но и сам сосал. Вынужденно, но сам. Что впервые сделал минет не в двадцать три года, а в четырнадцать и не единожды. Это неприятно. Это сжимает изнутри. Это покрывает тонким налётом липкой грязи.

- Может, мне ещё и о своём туалете в подвале поговорить с Оскаром? – огрызнулся Том, глянув на психотерапевтку.

Не говорил о том, но уже принял, смирился с первым заданием, потому что все его возражения в конечном итоге разбивались о разумные доводы доктора Фрей. Потому что понимал, что в его интересах послушаться, поскольку это задание – часть терапии. Но продолжал испытывать злостное отторжение и оттого ершился.

- Поговори, - согласилась мадам Фрей.

До последней минуты сеанса Том дёргался, отпирался, выражал недовольство, всё больше слабея в своём пустом сопротивлении. Принял, что – да, он это сделает.

- Как вы узнаете, что я выполнил задание? – с намёком на вызов спросил Том перед уходом. – Я могу солгать, что поговорил с Оскаром.

- Я узнаю, Том.

Мадам Фрей излучала такую спокойную, монументальную уверенность, что не приходилось сомневаться, что да, она узнает. Лучше не пытаться схитрить, тем более это был бы не только низкий, но и крайне глупый ход, потому что это ему, Тому, нужно поправить ментальное здоровье. Не кому-то – ему. Только эта мысль и позволяла не уйти в отказ – и безграничное доверие к психотерапевтке в придачу.

Первое, что бросилось Оскару в глаза после двух дней отсутствия в клинике – новая причёска Тома. Том постригся, поскольку отросшие кудри уже сильно мешали, не сам, а обратился к профессионалу, которого в клинике тоже предоставляли по первому запросу, потому стрижка выглядела стильно вне времени, привлекательно и мило. Отрезал чёлку – лёгкую, но плотную, набок, потому что уже понял, что ему больше нравится, когда лицо частично прикрывают волосы. Второе, что бросилось в глаза – майка Тома – цвета смешения белого с розовым, какого-то пыльно-пудрового оттенка, с вырезом-лодочкой, укороченными рукавами, да с узнаваемым логотипом Гуччи на груди и теснённым сплетением этих же двух букв GG по всей ткани, чуть более светлых, чем основной свет. Что вызывало в Шулеймане эстетический шок и желание презрительно фыркать и плеваться, в чём он себе никогда не отказывал.

Том решил воспользоваться услугой покупки одежды для пациентов и, просмотрев ассортимент в интересующей категории по видеосвязи с посланным по бутикам работником, выбрал только эту майку. И ещё спортивного фасона свободные бесшовные штаны цвета лимонного мороженого. Впрочем, о второй покупке пожалел сразу, как получил её на руки, поскольку, задумавшись о практическом применении штанов, понял, что скорее всего ни разу их не наденет. И цвет не в его стиле, и выполнены штаны из скользкой ткани – дома не поносишь, будут соскальзывать. Разве что спать в них можно, но спал Том или в трусах, или голый, если с Оскаром, или, в плохие времена, в той же одежде, в которой ходил дома.

- Где ты взял этот ужас?

- О чём ты? – не понял Том.

- О твоей майке, - Шулейман и взглядом указал на возмущающую его вещь. – У тебя такой не было. Тут при клинике вьетнамский рынок открылся? Какой слепой дегенерат притащил тебе эту больную фантазию бездарного автора?

В выражениях Оскар никогда не стеснялся, и это оскорбило, обидело, потому что Тому майка нравилась, он считал её красивой.

- Мне нравится, - глядя в глаза, сказал Том достаточно твёрдо и резко, чтобы обозначит свои границы и то, что ему неприятно мнение Оскара.

- Это безвкусица.

- Мне нравится, - повторил Том, напрягаясь, ощетиниваясь защитой. – Мне её носить, не тебе, и мне она всем нравится, я её выбрал.

- Ладно, дело твоё, - согласился Оскар, подняв ладони, и сел к Тому на кровать. – Но на будущее запомни – никогда не покупай одежду с логотипом на видных местах, это жуткий моветон. Я удивлён, что уважающий себя модный дом выпустил такую шмотку.

- Прекрати оскорблять мой вкус, - отчеканил Том. – Оскар, почему ты всё время это делаешь? – взглянул на него. – Что бы я ни выбрал, я, по-твоему мнению, всегда плох, всегда недостаточно хорош, всегда в дураках. Перестань, у меня и так неустойчивая самооценка, мне стоило и по-прежнему стоит усилий считать себя достойным человеком и не сомневаться в себе, мне неприятно, когда ты мне выговариваешь.

- Ты знал, что я далёк от тактичности и вообще такой, какой есть, задолго до того, как ответил мне взаимностью, - многозначительно напомнил Шулейман.

Ситуацию он воспринимал легко и удивлялся, чего Том разобиделся. Том повернул к нему голову:

- Да, я знаю. А ты с самого начала знал, что я такой – не стильный, ухоженный на базовом уровне. Меня можно причесать, одеть с иголочки от кутюр, но когда спустя время я расслаблюсь, то всё равно вернусь к себе – к отсутствию укладки и невзрачной домашней одежде. Прости, что не соответствую твоему высокому уровню, но я такой и кардинально я уже не изменюсь.

- И не надо меняться, кто ж тебя просит, - усмехнулся Оскар. – Чего ты так завёлся, а? Мне майка не нравится, а ты для меня привлекательный всегда.

Том принял нежданный, приятно тронувший комплимент. Помолчал.

- А причёска, тебе нравится? – Том скосил глаза к Оскару.

Да, Тому важно быть привлекательным в глазах Оскара, чего не скрывал, показывал по-детски неумело, бесхитростно, ожидая увидеть одобрение и блеск в глазах, которые вызывали прилив счастья и воодушевления. В первую очередь он постригся для себя, потому что стабильно примерно раз в полтора года надоедало носить бесформенно отросшие непослушные кудри, с которыми ничего не делал и делать не хотел, но и положительной оценки от Оскара хотел. Ему важно быть красивым в его глазах, ради того иногда изменял себе и прихорашивался, примерял новые образы, ведомый светлым, чистым желанием удивить и понравиться.

- Мне без разницы, какая у тебя причёска. Но больше мне нравится, когда не слишком коротко, чтобы можно было делать так, - с ухмылкой ответил Оскар и, протянув руку, перебрал прядки у Тома на макушке. – И так, - опустил руку ниже, к затылку, и сжал волосы в кулаке, потянул, запрокидывая Тому голову.

От этого движения у Тома прошли сладко-колкие импульсы через позвоночник и до… Нет, не думать об этом. Не сдержав вздох в моменте, тем не менее Том взял себя в руки, открыл предательски томно закрывшиеся глаза и отбился от руки Оскара.

- Оскар, не делай так, - сказал Том, неубедительно-грозно хмуря брови.

- Как не делать? – с тонкой улыбкой-ухмылкой тот изобразил непонимание. – Так?

Снова провёл по волосам Тома, зарылся в них пальцами и сжал в кулаке, не упустив момента перед тем мазнуть кончиками пальцев по чувствительному месту сзади на шее под аккуратно постриженной линией роста волос.

Блять. Одни маты в голове, цветастый всплеск. Чего его это так заводит? Непрошено, неправильно, беспощадно, влёт до дрожи и помутнения сознания. Потом Том определённо попросит Оскара так держать его за волосы и драть, пока ноги не отнимутся. Что за слово «драть», откуда оно? Что за…?!

- Почему? – приглушённо спросил Оскар Тому на ухо, задев губами изгиб раковины.

Когда он успел настолько приблизиться? О чём он спрашивает? Том потерял нить разговора, забыл, о чём они говорили до того, как мир поплыл, словно в жарком мареве. Открыл глаза, непонимающе посмотрел на Оскара замутнённым взглядом.

- Что?

- Почему не делать? – более развёрнуто повторил Шулейман, прекрасно всё понимая, но искусно делая вид, что это не так, и продолжая держать Тома за волосы.

Том разомкнул губы, ничего не произнеся, обвёл взглядом лицо Оскара, такое близкое, такое… Зацепился за его губы. Удар сердца – пинок в мозг, заставивший его работать. Сбросив плавящий, затягивающий в тёмные глубины морок, Том извернулся, высвобождаясь.

- Оскар! – возмутился, хлопнув его по руке.

Шулейман отпустил, посмеялся и поинтересовался:

- Что не так?

- Всё не так. Оскар, у меня есть к тебе серьёзный разговор, а ты меня отвлекаешь.

- Если ты вознамерился со мной расстаться, мой ответ – нет, - обозначил Шулейман.

- Оскар, я серьёзно.

- Я тоже. По-моему, расставание – это тема для весьма серьёзного разговор, - парировал тот.

- Оскар, я не собираюсь с тобой расставаться, послушай меня! – Том повысил голос от подступающего беспомощного отчаяния, что не сможет выполнить задание.

- Говори, я весь внимание, - Шулейман подсел бедро к бедру, обнял Тома.

Том протестующе завертелся, выворачиваясь из его рук.

- Оскар, когда ты меня трогаешь, я не могу сосредоточиться, - Том отсел от него. – А мне нужно сосредоточиться. Это важно.

- Ладно, постараюсь держать себя в руках и не накладывать их на тебя, - Оскар откинулся на руки, выжидающе взирая на Тома. – Говори уже, что за серьёзный разговор у тебя.

- Подожди, - не глядя на него, Том поднял ладонь, - мне нужно сосредоточиться.

Бесполезно. Внутри раздрай, не тот настрой. Серьёзный разговор не получится таковым, не будет глубоким. Посидев с полминуты, Том встал с кровати и одёрнул на себе одежду:

- Мне нужно в туалет, - и пошёл к двери в ванную комнату.

- Надеюсь, ты там не дрочить собрался? – насмешливо вопросил Шулейман ему в спину. – Я тебе без моего наблюдения не разрешаю, вдруг что-то неправильно сделаешь?

Когда у Оскара приподнятое настроение – тушите свет, он как ураган заденет, затянет всех в зоне досягаемости. Переедет катком. Том остановился, обернулся, посмотрел на него с усталой укоризной. Что ему сказать, как его утихомирить? Том не сказал ничего, только в прозрачном намёке постучал пальцем по виску и скрылся в ванной комнате.

Нажав на кнопку слива, Том подошёл к раковине, опёрся руками на её край, вглядываясь в зеркало.

- Нужно успокоиться, - сказал своему отражению. – Это всего лишь разговор. Важный разговор, который я должен провести.

Да, успокоиться… Как же сделать это, когда изначально тон встречи не тот и мысли, мысли лезут, что откровение вытянет грязь наружу и размажет по коже; что тема до чёртиков неприятная и нежеланная. Том вздохнул, прикрыв глаза. Глубоко вдохнул, стараясь войти в тему, уловить то – серьёзное, а не поверхностное, чтобы разговор имел смысл.

Вернувшись, Том сел на краю кровати вполоборота к Оскару, смотрел на свои колени, опустив голову.

- Оскар, ты ведь знаешь, что я на психотерапии прорабатываю подвал, - заговорил, теребя пальцы и низ майки. – Я кое-что вспомнил. Я подавлял эту память, потому что она очень сильно меня мучит. Сейчас уже легче, беседы с доктором Фрей помогли мне намного меньше стыдиться. Но всё равно мне очень неприятно об этом вспоминать, я хочу, чтобы этого не было, но это не так. Это было, я это делал.

- Что ты делал? – спросил Шулейман, внимательно глядя на него.

Том повернул к нему голову:

- Сосал, - грустный взгляд, невыносимо честный ответ, надо продолжать. – У меня с ними был оральный секс.

- Я знаю.

- Нет, Оскар, ты меня не понял, - Том качнул головой, как ни хотелось на том закончить. – Меня не только насиловали в рот. Я сам. Я делал минет им всем, - смотрел на Оскара, а в глазах переливались горькие слёзы. – Впервые я сделал это задолго до тебя, в четырнадцать лет, с тобой у меня уже был опыт. Я надеялся, что это спасёт меня от изнасилования сзади, я уже не мог выносить эту боль, поэтому сосал.

- Я знаю, - спокойно повторил Шулейман. – Ты мне рассказывал.

- Что? – Том неподдельно изумился. – Я такого не помню. Я только недавно вспомнил об этом, раньше я вспоминал, когда видел Джерри, когда он вернул мне всю память о подвале.

- Ты забыл, а я помню, - Оскар пожал плечами, не теряя расслабленной невозмутимости. – Ты поведал мне о том, что сосал, в тот вечер, когда увидел у меня твои фото из клиники. Так что ты меня не удивил. Что-нибудь ещё?

Том отвернулся, растерянно моргая, подумал, как ему относиться к тому, что его новость для Оскара вовсе не новость и как продолжать разговор. Осторожно посмотрел на Оскара:

- Как ты к этому относишься?

- Никак, - Шулейман вновь пожал плечами. – Было и было. Конечно, я бы предпочёл, чтобы тебя не насиловали, но это случилось и на моё к тебе отношение никак не влияет.

- Оскар, как ты относишься к тому, что я делал это сам? – конкретизировал Том, внутренне зажимаясь в алогичном ожидании плевка в лицо за своё «распутство».

В ожидании осуждения, разочарования в глазах Оскара, которое хуже прямого презрения. Хоть и понимал, что этого не будет, не мог не бояться.

- Положительно, - удивил его Шулейман. – Повторю то, что уже говорил тебе – ты поступил правильно. На твоём месте я бы тоже предпочёл сотрудничать с насильниками, гордость гордостью, а здоровье и жизнь дороже.

- И тебе не неприятно? Не неприятно понимать, что я сосал у четырёх мужчин? – голос у Тома едва заметно подрагивал от всё той же подспудной, неискоренимой опаски.

Шулейман подобрался к нему:

- Приоткрой рот.

Том приоткрыл. Взяв его двумя пальцами за подбородок, Шулейман поцеловал Тома, сразу скользнул языком в рот, по языку, слизистой щёк, нёбу, зубам.

- Доходчиво? – Оскар заглянул ему в глаза. – Отсоси ты только что у четырёх насильников, если бы ты меня к себе подпустил, я бы всё равно тебя поцеловал. Потом прополоскал бы рот мирамистином, поскольку кто знает, что у них там по здоровью, и вообще это негигиенично, но тебя поцеловал.

Том растерянно смотрел ему в глаза своими распахнутыми, удивлёнными. Восторгаясь непробиваемым равновесием и уверенностью, которые Оскар сохранял в любой ситуации, каким-то особым духом, особым взглядом, сочетанием мудрости и лёгкости. До щемящего чувства в груди. Как можно быть таким крутым? Классным, нереальным, неповторимым. Липкая грязь стыда и сомнений сходила с кожи, отпускала нутро, даря свободу и свет – наверняка не навсегда, чудесных исцелений не бывает даже любовью, но хотя бы сейчас. Ему не стыдно, не грязно, потому что Оскар принимает его, готов целовать его в испачканный рот и быть рядом после любого дерьма.

- Если же ты добровольно возьмёшь в рот у кого-то – не меня, - то я тебя выпорю до синей задницы и ещё как-нибудь накажу, - добавил Шулейман, удерживая зрительный контакт. – Пока не знаю как, потом придумаю. Понял?

Том хотел улыбнуться. Хотел ответить, что он совсем не против – нет, не сделать кому-то минет, а получить наказание, которое может быть весьма приятным. Но не надо, не сейчас. И так уже балансировал на тонкой грани и с трудом перевалился в сторону рассудка.

- Понял, - ответил Том.

Оскар отодвинулся – зачем? Тому иррационально, противоречиво себе хотелось его близости. Испытал разочарование, холодок тактильного голода при его отдалении, прикусил губу, чтобы сдержать и вразумить себя. Почему его так искрит? Так отчаянно хочется от одного прикосновения, шёпота на ухо, дыхания на коже. Внизу живота опять тянет. Стоп, это уже никуда не годится, и так в туалет сбегал с полуэрекцией. Сейчас примерно в таком же состоянии. Том опустил взгляд, поёрзал, ища более удобное, скрывающее его состояние положение.

- Приласкать тебя? – просто, прямо, с ухмылкой и лукавым блеском зелёных глаз.

Том дёрнулся, вскинул к Оскару испуганный взгляд. А в глазах его «хочу».

- Нет!

- Ладно. Повторю вопрос – всё, ты закончил свой серьёзный разговор? Или хочешь открыть мне ещё одну «страшную тайну»? – поинтересовался Шулейман.

- Хочу, - как прыжок с обрыва в ледяную воду, собрав всю волю в кулак.

- Я тебя внимательно слушаю.

Том отвернулся от Оскара, ему снова необходимо сосредоточиться, настроиться, подобрать слова, чтобы не мямлить, не имея сил называть вещи своими именами, но и не скатываться в сухую, обезличенную терминологию в надежде, что она спасёт от чувств. Даже хорошо, что есть вторая часть задания, она точно собьёт возбуждение в минус, невозможно хотеть, говоря о таком.

Том закусил губы. Собрался.

- В подвале я ходил в туалет, - сказал и взглянул на Оскара в ожидании реакции.

- Да? А я думал, что ты три недели терпел, - саркастично отозвался тот.

- Оскар, я серьёзно.

- Я тоже серьёзно, - Шулейман перестал шутовать. – Не держи меня за дебила, я прекрасно понимаю, что ты не мог силой мысли выключить потребности организма, чтобы остаться чистеньким. В туалет тебя не выводили, логично, что тебе приходилось справлять нужду на месте, тем более что задницу тебе капитально порвали, у тебя и выбора-то не было, испражняться или нет.

От его слов Тому щёки опалило жаром смущения и стыда, спёрло дыхание. Оскар недоговорил:

- Я сегодня уже напоминал тебе – я видел твои фотографии из клиники сразу после поступления, до того, как тебя отмыли. Так что даже если бы я никогда не задумывался о том, как ты в подвале ходил в туалет, я своими глазами видел результат. Конечно, там уже было не понять, где какая грязь, но несложно догадаться, что ты был испачкан во всём, что есть в теле, и не только в твоём, это я о сперме, её корки по цвету отличались от запёкшейся крови, дерьма и просто грязи.

Ссутулившись, Том закрыл ладонью глаза:

- Ты видел… - выдохнул севшим, тихим голосом.

- Видел, - подтвердил Шулейман.

Том обтёр ладонью лицо, шумно вдохнул и поднял голову:

- Оскар, я мочился в угол.

- После того, как обмочился?

- Откуда ты знаешь? – Том удивлённо посмотрел на Оскара.

- Я хорошо знаю тебя. Мочился, и?

- У меня не было выбора, - Том покачал головой, - или так, или под себя.

- Я бы тоже выбрал угол, - согласно кивнул Шулейман. – В нечеловеческих условиях приходится подстраиваться и опускаться до уровня животного. К слову, некоторых и на свободе, в городе ничего не останавливает от того, чтобы пометить угол, дерево и так далее.

Почему он так спокоен?

- Я ни разу не… - Том запнулся, облизнул губы, - не справлял большую нужду по своей воле. Но со временем я уже не смог это контролировать.

- Логично, что с повреждёнными анальными мышцами сдержаться не получится.

- Что ты об этом думаешь? – Том взглянул на Оскара.

- Я в курсе, что ты живой человек. Ты пережил очень тяжёлые обстоятельства, в которых невозможно оставаться привлекательным. Что я могу думать о том, что ты в них оставался живым со всеми вытекающими? – Шулейман развёл кистями рук. – Хорошо, что ты выжил и при этом даже не критично выжил из ума.

- Тебе неприятно от того, что я рассказал?

- Нет, - спокойно.

Том в упор не понимал Оскара. Не понимал, почему он никак не реагирует на его объективно уродливую, отвратительную правду, рисующую брезгливо отворачивающие образы. Оскар ведь не может не представлять? Это есть во всех людях – неприязнь перед туалетными выделениями.

- Оскар, неужели тебе не неприятно? – истово непонимающе, неверующе произнёс Том. – Такие вещи всем неприятны, они отвращают, какой бы ни был хороший человек.

- Скажи, если однажды меня разобьёт диарея и я во сне обделаюсь, ты отвратишься, убежишь от меня и больше никогда близко не подойдёшь?

- Нет, - ни секунды не раздумывая, ответил Том, удивлённый таким предположением.

Конечно он не уйдёт и иначе к Оскару не начнёт относиться. Разве это трагедия? Противоречия в себе Том не видел. В его голове никак не пересекалось то, что думал об Оскаре, и отношение к своей ситуации.

- Вот и я нет, - сказал Шулейман. – Я знаю, для чего у тебя природой задумана задница – для того же, для чего и у меня. Я знаю, что ты ходишь в туалет и что когда мы занимаемся сексом, то теоретически я имею шанс испачкаться, для меня это вообще не проблема, поскольку это естественно, мы оба живые люди. Сколько ещё раз мне нужно тебе это повторить, чтобы ты наконец-то понял? Я не принадлежу к тем двинутым неженкам, у которых открытие, что партнёр, о ужас, ходит в туалет, убивает чувства и потенцию. В конце концов, я убирал за тобой рвоту и сажал на унитаз, и, как видишь, моё к тебе отношение ровным счётом никак не изменилось, почему мне должно быть дело до того, что много лет назад ты не мог справлять нужду цивилизованно? Даже если когда-нибудь у тебя от нашей сексуальной активности начнётся недержание кала, для меня это ничего не изменит, я помогу тебе, а не отвернусь.

Том учащённо моргал в замешательстве чувств – растерянности, ощущения собственной глупости и чего-то ещё, многомерного, что крутил, крутил, а оно не принимало одно обозначение.

- Приём? – Шулейман постучал пальцем по его лбу. – Я ответил на твой вопрос?

- Ответил, - кивнул Том.

- Не будешь больше загоняться глупостями?

Том вздохнул:

- Я бы хотел дать обещание, но сомневаюсь, что смогу его исполнить.

- Ладно, поставлю вопрос иначе – сейчас

- Успокоился, - Том снова кивнул.

Помолчал чуть и натолкнулся на мысль:

- Оскар, скажи честно, ты сказал всё это, чтобы я успокоился?

- Запомни – я никогда не выдумываю, чтобы успокоить. Я говорю правду, а если она успокаивает, то отлично, совпало.

- Правда?

Шулейман повернулся к Тому корпусом, упёршись кулаком в постель:

- Я считаю твою майку ужасной – я сказал об этом, когда ты вернёшься ко мне домой, я от неё избавлюсь. Я абсолютно спокойно отношусь ко всем вопросам физиологии, к тому, что ты справлял нужду вокруг себя, на себя, под себя – я тоже об этом сказал.

Том две секунды молчал, глядя на него, и с нажимом, чуть повышенным тоном сказал:

- Не трогай мою майку.

Его возмущение именно по поводу майки раздора выглядело потешно, несерьёзно, хотя Том был более чем серьёзен и воинственно настроен защищать свою вещь. Почти. На самом деле, если бы однажды не досчитался майки в шкафу, не стал бы устраивать скандал. Возможно, и сам согласился бы её выбросить, если бы видел, что Оскару она действительно как кость поперёк горла. Потому что это всего лишь майка, это не принципиально. Но здесь и сейчас – принципиально. Отстоять майку – значит отстоять весь свой вкус, символизирующий его выбор, его право на собственный выбор, и свои границы.

- Ладно, я не трогаю твою майку, смирился же я с табуреткой Терри, а ты в обмен навсегда успокаиваешься по поводу дефекации. Договорились? – Оскар приподнял брови и протянул Тому ладонь.

Том потянул руку в ответ, но передумал, опустил её, крутанул головой:

- Нет. Это не равноценный обмен.

- Ну, хочешь, тоже купи табуретку, которая будет раздражать меня до конца жизни, - пожал плечами Шулейман.

- Табуретка мне не нужна.

Том прищурил глаза, наклонил голову набок – как же они с Терри похожи не одной внешностью, но и мимикой, жестами. Только Терри не щурился, когда так наклонял голову, у него это жест внимания и любопытства с широко раскрытыми глазами. Но всё равно поразительно. Как будто у Тома по отцовской линии ДНК работает по типу ксерокса. Кристиан, Том, Оили, Терри – одно лицо, одни черты в разных вариантах оформления. Кристиан – атлетично сложенный кареглазый брюнет. Том – тоже кареглазый брюнет, но бледнокожий и по телосложению астенично-адрогинный. Оили – кареглазая блондинка, ближе к русому цвету, с телосложением типажа Тома – рост выше среднего для женщины, фигура стройная, тонкая. И, наконец, Терри – кареглазый скандинавский блондин с бледной кожей. Самое удивительное сочетание. Каким он будет по телосложению и типажу, покажет время, поскольку все маленькие дети плюс-минус одинаковы.

Поразмыслив, Том заявил:

- Я куплю что-то, что тебе не понравится, а ты будешь держать своё мнение при себе, - и протянул Оскару руку.

- По рукам, - Шулейман хлопнул по его ладони, пожал. Усмехнулся. – Что ты за наглый человек? Без ножа меня режешь. Это очень тяжёлое испытание – молчать.

Немного дежа-вю – с тем моментом, когда давным-давно скрепили рукопожатием договор в палате психиатрического учреждения. Без рукопожатия, пойти на которое – это ведь прикосновение – Тому было сложно, боязно, Оскар не соглашался. Том улыбнулся воспоминаниям, чувству схожести, которое ничего не значит, потому что тот давний уговор изменил его жизнь, а нынешний шутка, проходная мелочь, о которой потом не вспомнит.

- Какие далее пункты в твоём психотерапевтическом задании? – поинтересовался Шулейман.

- Что? – удивился Том. – Откуда ты знаешь?

Сразу напрягся – вдруг доктор Фрей Оскару всё докладывает? Ничего страшного в том нет, Том ничего не скрывал, но неприятно, это подрывает ощущение защищённости. Он слишком доверял психотерапевтке, чтобы не почувствовать себя преданным и потерянным от предположения, что в его терапии их не двое.

- Простая логика, - ответил Шулейман. – Во-первых, ты вначале упомянул, что прорабатываешь травму подвала, следовательно, всё, что ты сказал далее, с тем связано. Во-вторых, ты бы не стал по своей воле поднимать неприятную тебе тему и так подробно её обсуждать, подчёркивая, что это серьёзно и важно. Очевидно, что это твоё задание, выданное тебе психотерапевткой, а твоё уважение и доверие к ней вкупе с желанием разобраться в себе, которое она тебе дала, объясняет, почему ты столь серьёзно подошёл к вопросу, не поддавшись желанию замолчать стыдные, по-твоему мнению, моменты. Не знаю как ты, но я в курсе, что в психотерапии домашнее задание – обычная практика.

Не солгал и ничего не утаил. Оскар не знал о домашнем задании Тома, пока не стал его участником, доктор Фрей его не предупреждала во избежание раскрытия их связи и подрыва доверия со стороны Тома. Она собиралась на следующем сеансе спросить Оскара, выполнил ли Том задание, чтобы точно знать, что он не лжёт. Немного хитрости и никакой магии.

- Доктор Фрей не говорила тебе о моём задании? – уточнил Том, ещё мучаясь недоверчивыми сомнениями.

- Нет.

Том поверил, успокоился, кивнул, принимая ответ. Затем качнул головой, вспомнив, что не ответил на заданный вопрос:

- Больше ничего. Доктор Фрей задала мне обсудить с тобой только две эти темы.

- И как результаты? – пытливо осведомился Шулейман.

Том задумался, заглядывая в себя. Ответил честно:

- По первому вопросу всё в порядке, я лучше осознал, что то, что я делал, не клеймо на мне. По второй теме, если честно, особо ничего. Мне стало спокойнее по поводу того, что было в подвале, я не должен винить себя и стыдиться, потому что по-другому быть просто не могло. Как ты правильно сказал, я живой человек и оставался живым несмотря ни на что. Но я не думаю, что когда-нибудь смогу спокойно, как ты, относиться к теме туалета, особенно большого, к маленькому я отношусь куда спокойнее, ты знаешь. Для меня это просто то, что я не могу обсуждать, не могу показывать. Не могу, Оскар.

Том прикрыл глаза и с сожалением покачал головой, показывая, что это его предел. Он старался и старается, но больше, лучше пока просто не может.

- И то результат, - одобрительно кивнул Шулейман. – Не всё сразу. А от стыда и смущения я тебя вылечу.

Том хотел сказать, что звучит угрожающе, но успел только мельком улыбнулся. Лукаво ухмыльнувшись, Оскар выпадом вперёд повалил его на спину, накрыв собой.

- Ты что, сейчас меня лечить собрался? – Том испуганно дёрнулся под ним. – Предупреждаю, если ты сейчас снимешь с меня штаны и… не знаю, что ты можешь сделать. Вернее знаю. Ты нанесёшь мне психологическую травму! Оскар, слышишь?!

- Успокойся, - усмехнулся тот, пальцами погладив его по щеке. – Лечить я тебя буду потом, когда ты вернёшься на моё попечение, а сейчас перейдём от полезного к приятному и полезному, - снова ухмыльнулся. – Думаешь, я не заметил, что у тебя дважды вставал?

Том вспыхнул смущением, надувшись, отвёл взгляд. Воспользовавшись его смятением, Шулейман времени даром не терял, поцеловал правее челюстной косточки и завладел его губами. Мысленно крича: «Не надо! Я не хочу!», Том незамедлительно ответил. Потому что хотел. С места, с разбега бросился в поцелуй, обняв Оскара обеими руками за шею. В сладкий поцелуй. Нежеланный. Желанный. Томительный, потому что больше ничего. Необходимый, потому что хоть что-то. Сколько раз Том говорил себе, что не надо, давал себе правильное слово не искушаться и не вдаваться даже в глубокие поцелуи. Но не мог удержаться. Потому что дышать необходимо, а порой дышать можно лишь чужими – самыми родными – губами. Теплом близости. Тяжестью его тела на собственном. Особенно когда тяжесть его тела на собственном, никак иначе дышать невозможно. Жизненно необходимо то, что убивает медленно и мучительно и наполняет жизнью приятней всего на свете. Ломит в висках. Темнота в закрытых глазах. Мокро от поцелуя.

Опомнился. Отвернул лицо, разрывая поцелуй. Упёрся ладонями в плечи Оскара, не отталкивая, но обозначая, что ближе не надо, на этом всё.

- Оскар, я говорил, что не хочу, - они снова обсуждали это, серьёзно, после той беседы с доктором Фрей, что Том выбирает подождать. – Я могу, но не хочу. Это мой выбор.

- Я не собираюсь делать ничего, что ты обозначил как «не хочу», не буду тебя раздевать и трогать руками. Так, поваляемся, - с ухмылкой ответил Шулейман и прижал его собой.

- Оскар, так нечестно, - поджав руки к груди, Том отвернул лицо в другую сторону, понимая, что безнадёжно проигрывает.

- Умение находить лазейки в договоре очень полезное качество, - усмехнулся тот, наклонившись к его лицу, и, не ожидая дальнейших бессмысленных возражений, впился в рот поцелуем.

Том пытался, Том честно пытался. Но остановить Оскара то же самое, что остановить надвигающийся смерч – невозможно. Особенно если потаённо очень хочешь попасть под его сокрушительную силу, что закружит голову и сорвёт крышу в небеса. Слыша в голове пульсирующее набатом «не хочу», повторяя его сорванным голосом между поцелуями, Том целовал с не меньшей страстью, прикусывал. Впивался пальцами в плечи Оскара в попытке оттолкнуть и тут же притянуть ближе, ещё ближе. Оскар прижимался к нему, восхитительно, головокружительно давя своей тяжестью, под которой сразу, подчиняясь условному рефлексу раздвинулись ноги. Том лежал под ним размётанный, остро возбуждённый, нежелающий, что противоречило его желанию. Оскар совершал движения, поступательно вжимался пахом в его пах и всем телом в тело, недостаточно тяжело, чтобы затруднить Тому дыхание, достаточно, чтобы Тому не хватало воздуха от другого. Чтобы сердце, набирая безумные обороты, выламывало рёбра и барабанные перепонки.

Приподнявшись, Шулейман расстегнул ремень.

- Оскар! – Том снова испугался, распахнул глаза.

- Расслабься, - Шулейман приглушённо, бархатно усмехнулся. – Если я оставлю ремень, то ты познаешь весь спектр болевых ощущений от металлической пряжки по гениталиям.

Ремни он любил не только качественные, дорогие, но и основательные, широкие, из плотной кожи, с крупными пряжками. Том не стал возражать, он сам не подумал, не успел почувствовать дискомфорта от пряжки, но такая перспектива его не прельщала.

- Больше ничего? – Том на всякий случай выразил недоверие и потребность убедиться.

- Больше ничего. Только ширинку расстегну, жмёт.

Оскар улыбнулся и, вытянув ремень из шлёвок, расстегнул пуговицу и молнию. Этот звук – как кнутом по нервам. Том глубоко вдохнул, сглотнув, балансируя между тревожно-напряжённым испугом и желанием отбросить его. Неправильное желание. Пожалеет. Не надо. В ответ на слова Оскара Том только смотрел на него с укоризненным – за то, что происходит то, что происходит – смирением, надеясь, что он сдержит слово. Потому что если Оскар не остановится, то он сам уже не сможет остановить ни его, ни себя. Вспыхнет, сгорит и рассыплется на миллионы ослепительных искр.

Шулейман вновь опустился на него, вжался. Ладонями нежно и жарко по лицу. Пальцами в волосы. Движение вперёд. В голове вышибло пробки. Темнота. Глаза зажмурились, запрокинулась голова. На втором толчке Том схватил ртом воздух. Поцелуи по коже. Поцелуй в губы. Голова кругом.

- Я не буду тебя сейчас трахать, даже если ты меня попросишь, - насмешливо, хрипловато сказал Шулейман, не прекращая мерно вжиматься бёдрами в Тома. – Только после выписки.

Это уникальный извращённый кайф – ждать. Ждать приятно, поскольку там, впереди, Оскар знал, будет ещё ярче. Там Том будет сумасшедший от накопившегося нереализованного желания. Каждый перерыв поднимал их на новый уровень, выше звёзд, откровеннее голых тел и душ, разнузданнее самых смелых фантазий. Глубже, полнее, на разрыв, когда оргазм – как выстрел в упор.

- Оскар!

Том взвился, выгнулся, пытаясь спихнуть его с себя в праведном возмущении от несправедливости. Шулейман посмеялся над ним, зажал, не позволяя убежать от удовольствия, больше которого не получит.

Движения без остановок, чаще. Жарко, внизу плавится и парит влажным жаром. Том шире раздвигал ноги, забывая, что так-то он не хочет, он против. Так невыносимо хорошо и так не хватает. До спазмов в глубине тела. Чёрт… Не отвернуться от признания перед собой, оно навылет. Да, да, да, он хочет член Оскара в себе! Нестерпимо, жадно, голод плоти рвёт и сжирает. Выкручивает, натягивает жилы. Том вскрикнул, вскинул бёдра навстречу, вжимаясь в Оскара.

Жарко. Невыносимо. Мало.

Они не услышали, что незапертая дверь открылась. Второй раз за полгода в пылу страсти не заметили, что за ними наблюдают.

Том схватился за воротничок рубашки Оскара, дёрнул ткань в стороны:

- Сними это! Я хочу чувствовать тебя, а не ткань!

- Тихо, не рви, - Шулейман придержал его за запястье, но Тома уже не остановить.

Посыпались верхние пуговицы, он не такой уж и слабый. Лихорадочно ничего не соображая, Том срывал с Оскара рубашку, потянул через голову.

- Ай, - рубашка зацепилась, погрузив Шулеймана в мешок. – Дай я сам.

Поднявшись, он скинул рубашку. Медлил, пытал, не возвращался. Ладонями по животу Тома, по бокам и обратно вниз, цепляя пальцами край пыльно-розово-белой майки.

- Я тоже хочу чувствовать и видеть тебя, - глубоким, низким гипнотизирующим голосом.

Взглядом в глаза, в настроенные друг на друга тёмные глубины. Без шансов на сопротивление. Сжав ткань в кулаках, Оскар дёрнул. Качественная вещь несмотря на свой вид, не поддавалась. Пришлось приложить всю силу. Разорвав майку по шву, Шулейман отбросил уже бесполезную тряпку, держащуюся на Томе одним рукавом, на одну сторону. И Тому плевать, что принципиальную для него майку раздора Оскар всё-таки уничтожил, не дожидаясь возвращения домой. Протянул руки, принимая Оскара в объятия. Тяжестью тела на собственном теле. Кожей к коже. Срывом в имитацию фрикций. Том схватился за голую спину Оскара, впился пальцами в горячую кожу и мышцы под ней, давя рвущий горло крик, который – слишком и мало.

Какой же он охрененный. Единственный такой. Его вкус, гладкость кожи, запах. Шулейман втягивал воздух с шеи Тома, вылизывал, впивался губами. Ощущая себя зверем, взявшим след самой желанной добычи. Том не пах ничем, никакими отдушками. И это «ничем» - самый вкусный запах, прошибающий круче всех наркотиков мозг и всё тело по нервам, венам, до костей. Оскару было с чем сравнивать. Один вдох – и полёт в космос, замыкание, оголение инстинктов. Желание сделать своим, брать, брать – и отдавать больше – неисчерпаемая, как бы крепко Том ему ни принадлежал, эта жадная любовь неутолима.

Взрыв. Выплеск. Мокрым под тесной тканью белья. Том в истоме сжимал губы. Шулейман за ним не успел, ему не хватало такой «подростковой» стимуляции.

- Поможешь мне? – поднялся над Томом на руках и взглядом указал себе вниз.

Том соображал плохо, но достаточно, чтобы уловить смысл просьбы. Только на это разума и хватило. Потянул руку, приспустил с Оскара джинсы и высвободил из трусов член. Обхватил ладонью ствол, двинул кистью, слабенько, от корня до середины, на пробу, не совсем понимая, как надо. В голове оглушительная тишина и шум неуспокоенной крови. Смелее. Том двигал рукой чаще, сжимал увереннее, ощущая пульсацию крови в набухших венах и бархатистость обжигающей кожи. Что вело ко второму, тактильному оргазму.

Пульсация сильнее, плоть крепче камня. Уже вот-вот. Том с удовольствием взял бы в рот. Обхватил губами влажно-гладкую головку, слизнул терпкие капли. Прокатил по языку, пропустил глубоко, приняв сперму в горло. Не успел задуматься и тем более красиво спуститься. Оскар кончил. Тёплыми жемчужными каплями на живот Тома. Так тоже очень хорошо. Можно дышать.

Шулейман растёр сперму по животу Тома, слизнул потёк, поцеловал в губы и упал рядом, удовлетворённо улыбаясь. От двери раздалось покашливание и затем вопрос:

- Вы закончили?

Оба разом обратили взоры в сторону двери, где, скрестив руки на груди, стояла доктор Фрей и спокойно, ожидающе смотрела на них.

- Вы что, смотрели?! – Том подхватился, сел, прикрываясь коленями, хотя, в отличие от Оскара, был голый только сверху.

Шулейман заправил член в трусы и тоже сел.

- Я зашла, увидела, что вы заняты, не стала вас отвлекать и вышла, но была вынуждена подслушивать, чтобы знать, когда вы закончите, - невозмутимо ответила доктор. – Том, я зашла, чтобы предупредить тебя, что завтра сессии не будет, я беру отгул.

- Почему? – изумился Том, отвлёкшись от жуткого смущения и даже злости на психотерапевтку за вторжение в их личную жизнь в самом интимном её проявлении.

Как будто это его личная женщина, совсем-совсем личная, и она никак не может его бросить.

- По семейным обстоятельствам, - без подробностей ответила мадам Фрей. – Том, если тебе требуется обсудить то, что между вами только что произошло, я могу помочь тебе сейчас.

Том хлопал ресницами, обтекая от её слов. Даже Шулейману потребовалось некоторое время, чтобы осознать весь масштаб сложившейся комичной ситуации и незауряднейшего профессионального подхода доктора Фрей. И он со смеху едва не упал с кровати.

- Мадам, вы прелесть!

Доктор Фрей перевела взгляд к Оскару:

- Здравствуйте, Оскар.

Том ни черта не понимал, кроме того, что помощь ему сейчас не требуется. Что вообще происходит? Доктор Фрей как всегда невозмутима, Оскар на позитиве.

- Том, сегодня с семи до восьми у меня будет свободный час, - сказала мадам Фрей, открыв дверь на выход. – Зайди ко мне.

Она ушла, и воцарилась тишина. Том по-прежнему не мог понять, объять, что только что произошло. Уже и не стыдно, и не злостно. Сложно ударяться в эмоции, когда они наталкиваются на стену абсолютной разумной невозмутимости. Том посмотрел на Оскара:

- Почему ты ничего ей не сказал?

- А что я должен был ей сказать? – Шулейман развёл кистями рук и вытянул из пачки сигарету. – Я не меньше твоего охренел.

- Я думал, ты разозлишься и отругаешь доктора Фрей.

- За что? Она поступила, конечно, нестандартно, но более чем правильно. Уведомила тебя лично и заранее о том, что вы не встретитесь по плану, чтобы ты не чувствовал себя брошенным, и предложила тебе помощь сейчас, помня, что после прошлого нашего с тобой раза ты загнался. Молодец мадам, она нравится мне всё больше, - Оскар усмехнулся.

Что тут возразишь? Как тут злиться? Они на равных в этой ситуации.

Том оглядел себя, безнадёжно разорванную майку, болтающуюся на одной руке, и стукнул Оскара кулаком в плечо:

- Ты всё-таки от неё избавился.

- А то, я всегда добиваюсь своего, - хитрющим, предовольным Чеширским котом улыбнулся Шулейман. – Ради того и был весь план.

- Ах ты! – воскликнул Том, задохнувшись от наигранного негодования. – Малыш, фас!

Малыш поднял голову.

- Эй, полегче, - сказал Оскар, косясь на огромную псину. – Он даже для меня очень сильный.

- Малыш, фас! Взять! – улыбаясь и указывая рукой, продолжал Том.

Был совершенно спокоен, что даже если Малыш исполнит команду на агрессию, сможет остановить его в последний момент. Малыш же добрый. Шулейман в том был совсем не уверен, подскочил на ноги, когда меховая громада двинулась в его сторону.

- Том.

- Малыш…

Пёс подошёл к Оскару, которому было уже совсем не смешно, в отличие от Тома он понимал, что собака – это животное, а насчёт животного никогда ни в чём нельзя быть уверенным. А собака огромной породы весом в центнер – это пиздец.

Малыш завалился на пол перед Шулейманом и перевернулся животом вверх – погладь и почеши.

Глава 15

На волю, как птица,

Вырвись и лети

Из душной темницы

Беса во плоти.

Довольно! Всё, хватит!

Не ищи любви

В холодных объятьях

Дома-на-крови.

Louna, Дом-на-крови©

Повествование преодолело последний день, когда видел своих насильников, и застопорилось. Упёрлось в стену темноты. Том не мог вспомнить, что было дальше. Не мог говорить. Ничего не мог сказать. Признание с губ:

- Не могу. Не помню…

- Том, пожалуйста, вспомни. Я тебя не тороплю, - мадам Фрей сидела за своим столом с зажатой между пальцами ручкой, глядя на парня на кушетке.

Не может вспомнить. Никак. Не может воспроизвести то, что помнит, а помнит прекрасно, жалкими рваными обрывками на фоне всепоглощающего ничего до момента отказа памяти. Глухая стена темноты.

- Том, вспомни.

- Я не помню…

Кромешная темнота. Могильная тишина, вспарываемая лишь пронзительным крысиным писком. Он не помнит. Он помнит и не может сказать. Сильнейшее сопротивление. Непреодолимый блок, черта, дальше которой никак – темнота. Тело бесчувственно. Нижняя часть тела, промороженная до тонких костей холодным голым бетоном, онемела, утратила чувствительность. Как он не остался глубоким инвалидом в лучшем случае в инвалидной коляске? Как он ходит, бегает, танцует после отказа ног? Как не отказали почки и всё измученное тело? В конце ноября в том году пришли первые ночные заморозки, а он в неотапливаемом помещении под землёй. В бесславном, безымянном склепе. Голый, ослабленный до предела. Тонкие вены слипались от кровопотери и обезвоживания. Свежая кровь из ранок густая, вязкая, очень тёмная. Не видел. Не чувствовал. Чувствовал. До черты, за которой его самого не осталось, чувствовал.

Не может. Не помнит. Этого не было. Была только темнота. Да, только темнота, в неё упёрся сознанием…

- Том, вспомни.

- Не могу…

Темнота блаженна. Темнота самый страшный кошмар. В ней ничего нет. В ней есть ты, пока ещё есть. Пока ещё жив. Его ослепили темнотой. Его лишили тактильных ощущений и слуха. Полная сенсорная депривация. Осталась только боль – старая, новая, непроходящая. От разрывов, от гниения заживо, рваных ран, наносимых маленькими острыми зубами. Только боль, жажда, голод – маяки во тьме, указывающие на то, что он ещё жив. Что время идёт вперёд.

Темнота. Боль. Голод. Жажда. Нет, не помнит…

- Том, вспомни.

- Не могу…

Там, в темноте, нет ничего. Там, в темноте, то, что хуже ада. Правильно Данте написал, что последний круг ада ледяной. Настоящий ад вовсе не раскалённый… В нём бесконечно холодно. До парализации мышц. До ощущения, что ты уже умер, ты холодный и бесчувственный. До желания умереть, когда холодное онемение уступает остальным ощущениям. Боли, жажде, голоду. Беспомощному отчаянию в абсолюте. Надрывному крику из пересохшего горла. Никаких тактильных ощущений, кроме прикосновений живых пушистых боков к коже. Лысых хвостов. Маленьких лапок с коготками, неощутимо царапающими кожу. Острых беспощадных зубов, которым всё равно, что рвать. Он для них еда, такая же, как отходы в уличном мусорном баке. Им нужна еда. Ему тоже. У него нет еды. Нет воды. Нет света. Ничего нет, кроме упрямо бьющегося сердца.

- Том, расскажи, что было дальше.

- Не могу… Я не помню, что было после наступления темноты.

- Том, сознание покинуло тебя позже. Ты помнишь.

Пальцы холодеют. Там? Здесь? Холодеющие пальцы скрючиваются в реальности на кушетке, в безопасном пространстве психотерапевтического кабинета более пятнадцати лет спустя. Холодно. Страшно. Безнадёжно. Крик рвёт горло. Он не помнит. Он помнит всё, что скрывает кромешная темнота. Темнота безопасна, пока она глуха и непроницаема.

Боль. Вы представляете себе боль, когда с вас заживо сдирают кожи, откусывают кусочки плоти? Без анестезии, помощи, спасения. Без возможности активно отбиваться, потому что промороженные ноги онемевшие, еле двигаются. Поэтому он был больше всего обглодан снизу, поэтому на ногах осталось больше всего шрамов. Потому что ноги лежали на полу, в доступности для крыс, и были почти недвижимы. То же самое с левой рукой, той рукой, что была прикована к трубе. По трубе подбирались крысы, а убрать руку никак не мог. Оттуда, с труб, они прыгали на плечи. Залазили на истощённые бёдра, чтобы добраться до живота. Когда мог, Том скидывал их с себя, отбрасывал. Дёргался, извивался на холодном бетонном полу. Кричал, кричал.

Блок слишком силён. Не помнит ничего, кроме темноты. Помнит всё, но не может сказать. Кромешная темнота. Могильная тишина. Писк крыс. Боль, жажда, голод.

Представляете ли вы, сколь мучительна смерть от жажды и голода? Это мученическая смерть.

Когда готов на всё за глоток воды. Когда надеешься на возвращение своих истязателей и счастлив был бы их увидеть, услышать. Потому что всё лучше холодного ада кромешной темноты и тишины. Никому не известного склепа.

- Том, вспомни.

Том думал, что насильники вернутся, он не знал, что тот раз, когда они погасили свет и заперли дверь, был последним. Том ждал, что они вернутся. Со временем Том начал надеяться, что они вернутся. Том с замиранием сердца вслушивался в тишину в ожидании приближающихся голосов, шагов, щелчка замка. Смотрел в сторону двери. Пока не забыл, где она, не потерялся в кромешной темноте. Было ли что-то кроме темноты? Кроме холодного бетонного пола и боли.

Том ждал возвращения своих насильников, и ему не стыдно. Потому что никто не знает, каково быть в кромешной темноте и тишине, медленно умирая от жажды, голода и повреждений тела. Медленно сходя с ума от изнемогающего от жажды, голодного одиночества в темноте и тишине.

Был бы Том более отчаянным, более пробивным, он бы ел крыс. Имел возможность приманивать их неподвижностью, хватать свободной рукой и вгрызаться. Сразу, до хруста. Плевать, что мясо живое, сырое и в шерсти. Плевать, что жестоко и уродливо. Выживает сильнейший, а ему необходимо питаться. Кровь утолила бы жажду, мясо – дало силы организму. Но Том о таком и не думал. Он добрый. Он жертва, а не хищник. Его ели крысы. Он стоял ниже по пищевой цепочке.

- Том, вспомни.

Том молчал. Устал повторять, что не помнит. Невидящим взглядом смотрел в стену. Улавливал солнечный свет из окна, ясное голубое небо. Такая большая разница…

Кромешная темнота. Тишина. Открыты глаза, закрыты? Нет никакой разницы, темнота неизменна.

Боль в промороженных, убитых голодом и отсутствием движения мышцах ног. Боль от укусов и ран. Боль в прикованной бескровной руке. Боль лихорадки из-за инфекции в крови.

Сзади уже не кровило. Наверное. Сложно чувствовать мокрое в онемении холода.

Не выследить смену дня и ночи, чтобы считать дни – в подвале нет даже крошечного окошка. Не отвлечься от жажды, голода, беспросветной, жуткой безнадёжности.

Он не помнит. Он помнит, там, за блоком темноты, куда может заглянуть, но не может сказать. На устах печать сопротивления перед тем, что страшнее страшного. Опечатана память. Не влезай. Не надо. Ты не можешь. Довольствуйся темнотой, не трожь то, что в ней таится.

- Том, я не смогу тебе помочь, если ты будешь молчать, - доктор Фрей сцепила пальцы, это уже третья встреча, на которой пытались пробить блок. – Нужно, чтобы ты рассказал. Ты в безопасности, я тебя не брошу.

- Я не могу, - прикрыв глаза, Том покачал головой. – Простите…

- Мне не за что тебя прощать, я лишь хочу тебе помочь. Но я не смогу сделать этого без твоей помощи.

Нужно ли ему пытаться? Нужно ли ему это? Не трогай темноту, и она тебя не сожрёт. Не разорвёт изнутри. Есть ли в темноте что-то значимое, что он должен вспомнить, удержать и рассказать? Нет, только темнота. Есть…

Есть что-то страшнее многократного группового изнасилования. Страшнее боли. Даже страшнее жажды и голода. Это одиночество в абсолютной темноте и тишине. Это сломает самых сильных. Сведёт с ума. А он не сильный. Он не помнит. Он помнит.

Поняв, что никто не придёт, Том орал, срывая голос. Бился, дёргал прикованной рукой, истирая измученное запястье до кости. Пытался подскочить, но отказавшие ноги не держали. Падал, ударялся. Червём извивался на грязном, холодном бетонном полу. Рыдал в голос, кричал в темноту, умоляя хоть кого-то прийти и спасти. Открыть дверь, дать свет. Никто не слышал. Остатки сил покидали. Том смотрел в темноту гаснущим взглядом.

Надежда угасала. Сменялась желанием умереть, сначала оно посещало моментами, украдкой, затем укрепилось, заняло собой всё. Том хотел умереть, чтобы больше не чувствовать всего этого, не быть живым заложником склепа без шансов на спасение. Том корчился от страданий, медленно, мучительно умирая на всех уровнях. Уповая на смерть, что поставит точку.

Измученный, измождённый мальчик в кромешной темноте. Поруганный невинный мальчик. Наивный ребёнок, который играл в игрушки перед тем, как пойти на вечеринку, с которой не вернулся.

- Том, вспомни.

Я не хочу. Том не сказал. Смотрел в никуда.

Жажда, голод, боль. Беспомощный животный ужас. Желание жить. Желание умереть. Вырванные кусочки плоти. Полжизни за глоток воды. Берите меня как хотите, только дайте напиться. Никого нет. Темнота, тишина, тонкие крысиные писки. Лапки по коже, живые пушистые бока.

Депривация всего, потребностей и каналов восприятия. Не отвлечься никак, ни на что от жажды и голода. От отчаяния, что дальше только смерть, а последним до неё будут эти муки. Темнота, тишина, писк, боль. Крик. Ужас четырнадцатилетнего мальчика под землёй. Без надежды. Без веры. Без проблеска.

Кромешная темнота.

- Том, я понимаю твои чувства.

Том поднялся, сел, посмотрел на психотерапевтку:

- Нет, вы не понимаете! – не зло, но с яростным отчаянием одиночества в своей трагедии, которого никому не понять. – Вы не представляете, каково мне было, - с горечью в дрогнувшем голосе.

- Да, Том, я действительно не понимаю твоих чувств как человек, - согласилась доктор Фрей, - я никогда не испытывала ничего подобного, я не была в подобной ситуации. Но я понимаю, что тебе было и есть очень тяжело и больно, я сопереживаю твоей трагедии и я тебе помогу, но для того ты должен протянуть мне руку.

Том потупил взгляд, думая, что психотерапевтка на самом деле понимает его не как человек, но как специалистка, которая знает, что делать с его чувствами, его глубокими ранами. Лёг обратно.

Всё правильно, нужно говорить. Но нет, он не может. Кромешная темнота стеной. Тишина вакуумом безвоздушного пространства. Только с воздухом. Без воздуха умирают за пять минут. Без воды и еды, как выяснилось, можно прожить три недели. Безрадостная аномалия. Выживший. В том числе из ума.

Том повёл плечами, обнял себя, отвернул голову к стене.

Кромешная темнота. Тишина. Полная депривация. Никак, ни на что не отвлечься. Невыносимая жажда и голод. Боль. Отчаяние.

Представьте себе, что у вас отняли пищу. Отняли воду. Отняли зрение. Отняли слух. Отняли всё, что может дать тактильные ощущения, вокруг только бетон пола и камень стен. Закройте глаза, заткните уши. Представьте. Такова история самого страшного этапа его ада.

Жажда. Голод. Темнота. Тишина. Крысы. Вязкая кровь из новых ранок. Истёртая до кости рука. Взгляд в темноту, которому абсолютно не за что зацепиться. Крики умирающего ребёнка, которые никто не услышал.

- Том, вспомни.

И Том вспомнил. Ничего не сказал – закричал в потолок, выгнувшись на кушетке в выходе бесов. Блок пробит, как когда-то в кабинете гипнолога, но не шоком нового-забытого, не потерей реальности между параллелями времени. Том и так помнил. Том вспомнил. Том больше не мог отрицать. Орал, орал, орал – громко, звонко, пронзительно. Выпуская боль и ужас. Выпуская темноту, захватившую в рвущий водоворот. Выпуская крик измученного, умирающего четырнадцатилетнего мальчика, который никто не услышал.

Его услышали. Здесь есть свет.

Мадам Фрей подождала, позволяя ему прокричаться, выпустить первую, сокрушительную волну чувств. Попросила рассказать.

Том рассказывал. Бегло. Отрывисто. С ударными точками между короткими предложениями – толчками к концу. Гвоздями в крышку его символичного гроба. Прорвало. Прерывался на пронзительные крики, не заботясь, как это выглядит со стороны. Ему нужно освободиться, вытолкнуть из себя темноту, иначе никак, отравится поднятой памятью. Его здесь не осудят. Доверия к доктору Фрей хватало, чтобы доверить ей всё – словами, слезами, криком. Первобытный, всепроникающий ужас смерти, когда не успел пожить.

Боль четырнадцатилетнего мальчика. Ужас четырнадцатилетнего мальчика. В кромешной темноте. Две недели темноты, тишины, одиночества с крысами. Повезло, что их было недостаточно много, что они были недостаточно голодными, чтобы полностью обглодать. Хоть в чём-то повезло, кроме того, что выжил всем смертям назло. Вопреки всему, что должно было убить. Тогда это было наказанием. Тогда хотел умереть, чтобы больше не мучиться.

Темнота. Тишина. Жажда. Голод. Боль. Крик.

Том кричал, бился, хватался за края кушетки, бил по ней кулаками, ладонями. И говорил.

Как орал от ужаса и отчаяния, поняв, что остался в этой темноте совсем один. Как сходил с ума от жажды и голода. Как пытался собрать вязкую слюну на один глоток. Как прокусывал выстилку рта, чтобы хоть парой капель собственной крови увлажнить иссохший язык и горло. Том забыл об этом. Том вспомнил.

- Ааааааа!.. – крик до хруста в распахнутых челюстях.

Сжатые зубы, до предела натянутые мышцы, зажмуренные глаза, вой, слёзы. Агония памяти. Его невыносимый опыт, который нельзя пройти и остаться прежним.

Как в отчаянии кусал браслет наручников. Как вился по полу в бессильных попытках спастись от крыс, желающих поживиться его плотью. Как надеялся, что ещё выйдет оттуда. Как надеялся на возвращение насильников. Как перестал надеяться. Как хотел умереть.

Кромешная темнота. Тишина. Ужас и отчаяние брошенного на смерть измученного четырнадцатилетнего мальчика. Затихающий крик. Персональный склеп. Без надежды на спасение.

Так страшно быть одному. Так страшно одному медленно умирать в кромешной темноте и тишине.

Том подхватился, протянул руки:

- Обнимите меня. Пожалуйста, обнимите меня! – умолял, задыхаясь от слёз.

Одному в темноте так страшно. Холодно.

Мадам Фрей нарушила своё правило – никаких контактов с пациентами, которое особо соблюдала с Томом. Встала из-за стола, подошла, присела рядом на кушетку и позволила себя обнять, легко обняв в ответ. Том бросился к ней порывом отчаяния, обнял, прильнул. Доктор Фрей ничего не говорила, не поглаживала успокаивающе. Просто былане один

Том рыдал на её плече, вздрагивая худыми плечами и спиной, судорожно вцеплялся пальцами, но не со всей силы. На краю сознания понимал, что она – живой человек, и ей будет больно, она женщина, и он должен быть осторожным. И не смог бы сильно и больно. Сейчас он ребёнок. Том закричал от неисчерпаемой боли и ужаса мальчика в темноте. На ухо. Доктор Фрей стерпела.

Кромешная темнота. Одиночество в тишине. Страдания и ужас измученного четырнадцатилетнего мальчика от жажды, голода, боли. В темноте, в тишине. Истошный крик. Сорванный голос, резь в иссушенном горле. Стихающий крик, на который больше нет сил. Темнота. Тишина. Он один.

Постепенно успокаиваясь, Том уже не кричал, плакал тише, пока не остались едва слышные всхлипы, судорожные вздрагивания. Теперь он здесь, он может думать и поднять голову. Том отпустил психотерапевтку:

- Простите… - смотрел на мокрые пятна на её плече. – Я…

Говорил ему Оскар когда-то – не сморкаться в мой халат. Именно поэтому – потому что слёзы и сопли пропитывают белую ткань.

- Всё в порядке, Том, - сказала доктор Фрей, никак не реагируя на пятна на своём халате. – Мой халат постирают, у меня есть запасные.

Том отодвинулся. Шмыгнул носом, тыльной стороной ладони утёр слизь под ним.

- Сейчас я больше не хочу это обсуждать, - попросил, качая головой.

- Хорошо, Том, - согласилась доктор. – До конца сессии осталось тридцать минут. Мы можем поговорить о чём-нибудь другом или помолчать.

Том снова шмыгнул носом. Опустил голову. О чём поговорить? Комфортно, наверное, будет молчать, когда уже совсем без сил, внутренний ресурс в ноль. Но не получилось.

- Мне было очень страшно… - Том взглянул на психотерапевтку, продолжая беззвучно плакать.

Горячие слёзы крупными дорожками катились по щекам. Том ссутулил плечи, сгорбил спину.

- Очень-очень страшно… Одному в темноте…

Четырнадцатилетний мальчик в кромешной темноте и глухой тишине. Ужас, отчаяние, жажда, голод, боль. Был бы более пробивным, ел бы крыс. До той мысли и сейчас умом не дошёл.

- Вы не представляете, как сильно я хотел пить и есть… Я сходил от этого с ума…

Жажда. Голод. Беспомощное отчаяние. Не отвлечься.

- Вы не представляете, как невыносимо быть одному в темноте и тишине… Я не могу описать…

Измученный, изувеченный мальчик в темноте… Его звали Том. Его по-прежнему зовут Том. Он выжил.

Когда не с утра, Шулейман приезжал после психотерапии, часов в пять-шесть. Том попросил его о вечернем времени встреч, потому что так удобнее – и сеанс пройдёт, не будет задумываться, что там будет, и дальше уже совершенно свободен, может общаться, ни на что не оглядываясь. И можно вместе поужинать, чтобы потом завалиться на кровать и расслабленно болтать. Том того не осознавал, но ему очень важны совместные приёмы пищи, в идеале – приготовленные собственными руками, но и приготовленные кем-то другим сойдут. Наверное, это из детства, в котором всегда садились за стол вдвоём, он и Феликс, а если ел один, так как детям нужно питаться чаще, то Феликс всё равно неизменно был рядом. Такого никогда не было у Оскара, семейные завтраки-обеды-ужины в его детстве – это что-то непознанное, едва задевшее его по касательной. Папа был слишком занят, он завтракал раньше, обедал как получится без отрыва от дел, а ужинал в ночь. Если же выкраивал время, подстраивал расписание, чтобы позавтракать с семьёй, то доедал быстро и первым уходил из-за стола покорять очередную материальную высоту, чтобы любимая гордилась, чтобы наследнику досталась мощнейшая империя. Зачем-то в их доме с подачи Пальтиэля соблюдалась традиция совместных приёмов пищи, хотя таковыми они не были никогда. За столом оставались Хелл и маленький Оскар – на разных концах огромного стола в обеденной зале. Мама медленно ела свой салат – её любимый с креветками, сёмгой, позже, когда пришла мода, с тунцом – и не утруждала себя ни разговорами, ни взглядами в сторону сына. Когда убеждалась, что её никто не контролирует, мама тоже вставала из-за стола, уходила на нижнюю южную веранду и приказывала сделать завтрак заново и принести ей туда, где совмещала приём пищи с принятием мягких утренних солнечных ванн. Оскар оставался один за огромным столом. Только прислуга ходила, учтиво спрашивали, не угодно ли ему чего-то. Но, конечно, свобода его волеизъявления была условна. Потому что есть список запрещённых и список полезных для ребёнка продуктов, которого прислуга тщательно придерживалась под страхом увольнения. И ещё был перечень блюд, которые Хелл запрещала готовить в своём доме, на своей кухне. Пальтиэль был слишком занят, чтобы узнать и отменить неразумные запреты, обоснованные лишь личной неприязнью характерной любимой супруги. Одно из таких блюд Оскар очень хотел поесть в детстве, но не попробовал до сих пор. Забылось.

Поэтому Шулейману без разницы, принимать пищу в одиночестве или с кем-то. И вопреки своему избалованному происхождению, предполагающему определённые привычки, ел всегда на кухне. В последний ремонт сделал себе обеденный зал, но есть там не смог, поперёк горло ему это. Но Тому важно есть вместе, и с ним соглашался на совместные приёмы пищи, когда один не садится за стол без второго, и перенёс эту настоящую, а не как у него было в детстве, традицию совместных завтраков-обедов-ужинов на свою жизнь с Терри. Они всегда ели вместе, когда совпадали по времени – завтракал Терри как правило раньше, остальные приёмы пищи исключительно вдвоём, если оба дома. Это важно, это по сердцу правильно и не требует обоснований.

Наверное, если бы Том захотел, ради него согласился бы изменить привычку и есть в обеденной зале. Место ведь неважно, если нет того звенящего одиночества за большим обеденным столом. Но повезло, что Том парень простой и питаться любил на кухне. Или в гостиной, или в спальне в кровати – этого Оскар ему никогда не разрешал, но Том мог, - или на ходу. Том мог есть где угодно, даже под душем. Потрясающе прожорливое создание при своей конституции.

Прошло двадцать минут после психотерапевтического сеанса. Том сидел на краю кровати, оглушённый, опустошённый тем, что пережил на психотерапии. Слишком много, слишком мощно, чтобы быстро восстановиться. Не рвёт изнутри, кричать уже не хочется и плакать тоже, но как-то… Сложно. Как будто заново родился, но родился уставшим, нагруженным опытом, какого хватит на двадцать человек с тяжёлой судьбой.

Том поднял голову, когда Оскар зашёл в палату. Поднялся на ноги, подошёл к нему.

- Ничего не говори, - попросил как-то непонятно, настораживающе.

Шулейман непонимающе нахмурился:

- Что случилось?

Том покачал головой, повторил:

- Не надо ничего говорить. Обними меня.

Сам первым подался к Оскару, обнял, опустил голову ему на плечо, уткнувшись лицом в шею.

- Обними меня, - дрогнувшим тихим голосом, зажмурив глаза. – Я не хочу быть один. Одному плохо…

Шулейман открыл рот, чтобы спросить, что всё-таки произошло и конкретно сейчас происходит, что с Томом. Том услышал, поднял голову, прижал палец к его губам:

- Молчи, - с серьёзной мольбой в глазах. – Просто обнимай меня.

Снова обнял, положив голову на плечо. Оскар обнял его в ответ, по-прежнему мало что понимая, но больше не пытаясь выведать ответы немедленно, успокаивающе погладил по лопаткам.

- Сейчас я маленький и слабый. Держи меня. Мне нужна поддержка, - говорил Том тонким голосом, прижимаясь к своей живой, горячей опоре.

Чувствовал грудью биение другого сердца. Он не один. Просить помощи не стыдно, доктор Фрей совершенно права. Не стыдно быть слабым. Сейчас ему необходима поддержка. Необходимо чувствовать кого-то рядом, чтобы прошлое не имело шансов и оставалось в прошлом – сейчас не темно, сейчас он не один. Сейчас он четырнадцатилетний мальчик, которому очень страшно и непосильно тяжело, просто в облике взрослого тела. Мальчик, который плачет, просто этого не видно.

Нужна эта разница противоположностей – тьма-свет, одиночество-тепло контакта с другим человеком. Чтобы зацепиться за неё и вытянуть себя на свет. С опорой и поддержкой тех, кто готов быть опорой и помогать. Без кого не справится или справится не так. Не обязательно всё самому. Это не перекладывание ответственности – это ответственность за себя с учётом своих возможностей и потребностей. Он не специалист и никогда не поможет себе так, как это сделает профессионал, и сейчас ему очень нужны объятия с Оскаром.

Стояли неподвижно, Оскар только гладил Тома по спине и лопаткам. Том замер в его объятьях с закрытыми глазами, дышал в шею. Время течёт неощутимо, звуков нет.

- Пойдём, - Шулейман легко пошевелил Тома.

Подвёл к кровати, усадил рядом с собой. Так удобней. Обнял. Спустя ещё пару минут Оскар утянул Тома в сторону подушки, сам лёг и помог ему устроиться под боком и у себя на груди. Без разговоров.

- Можно Малыша? – подняв голову, попросил Тома.

Потому что один живой человек рядом хорошо, а два живых существа лучше. Теплее. В порядке исключения Шулейман не стал протестовать, напоминая, что собакам в кровати не место, и позвал пса к ним. Малыш отозвался с радостью – лежать на кровати он любил – лёг позади Тома. Теперь его грели с двух сторон. Теперь, в своём настоящем, он точно не один, у него есть любимый, самый близкий человек и собака.

Хорошо, покойно. Но всё равно очень сложно внутри. Память жива. Измученный, сходящий с ума от жажды, голода и отчаяния, кричащий в темноту четырнадцатилетний мальчик жив. Он здесь. Поруганный, измождённый мальчик, которого никто не пожалел. Которого никто не услышал. Мальчик, который выжил вопреки.

- Расскажешь? – взглянув на Тома, спросил Шулейман.

Том рассказал. То, чего никогда не говорил, потому Оскар знал факт, что после повторяющегося изнасилования с сопутствующими издевательствами Том остался один в заточении, но не знал подробностей, честно говоря, никогда о том не задумывался, он не привык домысливать, а Том молчал. Подробности поистине жуткие, сложно представить, что кому-то, тому, кого ты знаешь, кто сейчас рядом с тобой, пришлось такое пережить. Кому-то сложно, но не Шулейману, поскольку он со времён знакомства с Томом знал этот факт, теперь он лишь наполнился красками. Оскар молча слушал краткое изложение истории его самого страшного ада, обнимая Тома за плечи.

- Мне плохо одному… - закончив рассказ, сказал Том. – Я помню, как это было… Темнота. Тишина. Холод. Это ненадолго, меня отпустит, я же столько лет с этим жил, а сейчас я в терапии, мне помогут. Я и так не боюсь. Просто… тяжело. Мне очень тяжело вспоминать, пропускать через себя те, свои собственные, чувства, смотреть им в глаза. Позволять этому быть в моей голове. Я справлюсь, я практически уверен, что справлюсь, и станет лучше, чем было. Но сейчас мне нужен кто-то рядом. Ты.

Наверное, поэтому тоже ему так сложно даётся одиночество. Потому что наедине с собой из темноты прошлого доносится эхо того, возведённого в абсолют одиночества, жуткого, смертельного.

- Я не должен был выжить, - произнёс Том без значительных эмоций, просто констатируя факт.

Не должен был выжить, это не его мнение, а объективное, даже доктора реанимации оказывали ему помощь, потому что должны, а не из веры, что у него есть шанс выкарабкаться. Они премного удивились, когда мальчик из подвала – кожа, кости, разрывы, истощение, критическое обезвоживание и две инфекции в крови – не только выжил, но и спустя месяцы пришёл в себя. Чудо, не иначе. Какое-то странное, не волшебное чудо. Чудо по имени Том – его-то тело смогло преодолеть всё, что сулило смерть. Чудо по имени Джерри. В последнее время Том подзабыл о Джерри, уж очень планомерно и убедительно психотерапевтка говорила, что Джерри – часть его, не тот, о ком можно думать и говорить как об отдельной личности. Но скоро придётся «встретиться». Том об этом не думал. Это будет сюрприз.

Не хотел выживать. Тогда, в аду кромешной темноты, продолжающая теплиться в теле жизнь была мукой. А хорошо ли, что он выжил? Хорошо конечно, иначе бы у него не было того, что есть, ничего бы не было, потому что не было его. Так просто – минус один человек, и жизни как минимум двух человек сложились бы иначе. Жизнь Оскара – как бы он жил, если бы его, Тома, в мире не было, если бы он умер за четыре года до знакомства? Жизнь Терри – его бы просто не было. Ещё Марсель и Маркиз – они бы никогда не встретились и не обрели друг в друге счастье без участия Тома. Да, всё-таки его жизнь не бесполезно, своим существованием он сделал что-то важное. Но… Но Том помнил минуты, часы сутки агонии напролёт, когда вопрос выживания уже не стоял. Хотелось просто прекратить эти невыносимые муки. Никто не хочет умирать. Каждый, кто выбирает смерть, на самом деле хочет, чтобы закончилось то, что делает его существование невыносимым.

- Не должен был, - согласился Шулейман. – Но выжил, и это здорово.

Том помолчал, наполовину прикрыв глаза.

- Жаль, что из ума тоже выжил, - сказал он. – Знаешь, сейчас, когда я серьёзно подхожу к теме подвала, я не думаю, что когда-нибудь смогу полностью излечиться. «Шрам» всё равно останется. И, Оскар, я жалею, что свёл шрамы, я чувствую, что предал себя, малодушно стёр память, посчитав, что она больше не имеет значения. А она имеет. Это часть моего опыта, и я от него никуда не денусь. Только тебе хорошо, что шрамов больше нет, зачем тебе спать с уродцем? – Том скосил глаза вверх, к Оскару.

- Мы начинали, когда шрамы у тебя были, - напомнил тот. – Они для меня не имели значения.

- Но я бы загонялся из-за этого огромного в прямом смысле слова изъяна, - вздохнул Том.

Шулейман усмехнулся:

- Вот мы и докопались до истины, не меня бы шрамы отталкивали, и поэтому хорошо, что их нет, а у тебя был бы плюс повод загоняться на тему, что ты меня недостоин. Быстро, однако, всегда бы так.

Том чуть надулся на его плече. Сам не осознал, что проговорился правдой, Оскар поймал его за язык. Но он действительно жалел, хотел бы отмотать назад и оставить рубцы. И он бы нет-нет да загонялся, что Оскар видит это каждый день, прикасается к испорченной, неровной, загрубевшей коже.

- Не повезло тебе со мной, - Том снова погрузился в тихую, вдумчивую грусть. – Ты мог выбрать любого, а я бедовый. И я никогда не стану полностью нормальным, не с моим опытом.

Спокойное признание – Оскару и себе, что его бесполезно пытаться втиснуть в рамки нормы, слишком многое придётся отсечь и ужать, что в какой-то момент всё равно выстрелит, вывернется наружу тем или иным боком. Он другой, он только начал путь осознания, но и это уже большой шаг к принятию себя.

Шулейман фыркнул и уверенно возразил:

- Ничего ты не понимаешь, мне повезло. Ты уникальный, а я очень люблю эксклюзивные продукты.

Улыбнулся лукаво, слегка встряхнул Тома. Том поднял голову и нахмурился:

- Я не понял, ты хочешь сказать, что рад, что со мной это произошло?

- Я хочу сказать, что люблю тебя, - Оскар смотрел ему в глаза. – Я говорил тебе это раз тысячу, припоминаешь? Я люблю тебя такого, какой ты есть, с твоим опытом, со всеми твоими прибабахами, которые у тебя сформировались вследствие жизненного дерьма. Более здоровый ты – здорово, не буду лукавить, что я не хочу, чтобы твоё лечение дало результаты. Менее здоровый – не критично, я знаю, что с тобой просто не будет.

Том удивился, растерялся. И улыбнулся. Вернул голову Оскару на плечо. Малыш за спиной хрюкнул и перевернулся на спину. Некоторое время они молчали, и Шулейман без шуток сказал:

- Я понимаю, что тебе тяжело, это нормально в твоей ситуации. Ты пережил кошмарный опыт. Но ты его пережил, с тобой такого больше никогда не произойдёт.

Том поднял голову, несколько секунд серьёзно смотрел на него и негромко ответил:

- Спасибо.

Да, это именно то, что ему надо – чёткое разграничение, что прошлое в прошлом, настоящее в настоящем, а будущее в будущем. Уверенность, что больше никто не причинит ему боль. Уверенность не через ожесточение и проявление агрессии первым, а путём ухода от глубинного страха «я не в безопасности».

- Пожалуйста.

Далее – совместный ужин и продолжение разговоров на кровати. Пока Малышу не приспичило в туалет.

- Позови кого-нибудь из персонала, пусть выгуляют, - сказал Шулейман, не спеша по примеру Тома встать с кровати, ему это действие ленно и бессмысленно.

- Нет, давай мы его сводим. Я давно не гулял, а с тобой мне будет комфортно.

Том просительно коснулся руки Оскара, отошёл, начал быстро собирать пса к прогулке: нашёл поводок-шлейку, размотал и надел на любимца. Шулейман закатил глаза, выражая своё нежелание отправляться на вечернюю прогулку, но тем не менее покинул налёжанное место.

На улице уже царили густые сумерки, время к десяти. Уже совсем не холодно в футболке. Том устремил взгляд в темнеющее небо над воротами – синее в разнообразии полутонов.

- Весна, - Том вдохнул полной грудью, ощущая умиротворение и благоговение момента. – Хорошо так.

- Хорошо, - согласился Шулейман и обнял его за плечи, тоже глядя куда-то вдаль.

А дома Терри. Интересно, будет ли он уже спать, когда Оскар вернётся, или успеет поговорить с ним, почитать на ночь? Мысли о нём посещали помимо воли. Не потому, что Терри важнее Тома, а потому, что у Оскара две ответственности, и нельзя полностью погрузиться в одного, забыв о другом.

***

- Я не могу вспомнить, - Том покачал головой. – Доктор Фрей, я не помню.

Вправду не помнит. В какой-то момент наступила полная темнота, темнота поглотила, и дальше – ничего, никакой памяти. Уже не было сознание, которое могло бы что-либо фиксировать.

Снова затор. Блок. Непреодолимый. Потому что где нет сознания, там нет и памяти. Не может быть.

- Том, мозг продолжает фиксировать события в любом состоянии. Мозг ничего не забывает, - сказала доктор Фрей и взяла в руку ручку. – Том, ты готов вспомнить?

Том, сидя на кушетке, съёжился, ссутулил, свёл вперёд плечи, сцепив руки между бёдер. Жалобно, затравленно, растерянно взглянул на психотерапевтку исподлобья. Нет, он не готов – и он не верит, что получится, уверен, что этой памяти попросту нет. Но, наверное, должен. Согласиться.

- Том, эта память есть в тебе, - не давя добавила доктор, - и она тоже на тебя влияет. Если мы сможем перевести её из подсознания в сознание, то сможем с ней работать.

Том зажался сильнее, казался меньше, ещё хрупче, словно пытался исчезнуть. Как тогда, в темноте, исчезнуть. Темнота веяла изнутри. Темнота готова открыться. Том не знал, сопротивлялся, испытывал отторжение, не допускал возможность вспомнить, но его подсознание готово к работе. Оно уже достаточно размягчено массированной психотерапией, чтобы перейти на следующий уровень. Уровень вскрытия того, что за пределами сознания, за пределами подсознания – в нейронных путях, информация из которых стирается лишь при дегенеративных изменениях структур головного мозга. Мозг Тома, в отличие от психики, здоров, потому мадам Фрей питала уверенность, что он вспомнит. Сам Том не сможет вспомнить никогда, ни при каких условиях, это другой уровень памяти. Но он может вспомнить с помощью должного профессионального подхода к вскрытию подполов его личности.

Настолько глубокую проработку прежде мадам Фрей не доводилось проводить. Но всё однажды бывает в первый раз. Механизмом «вскрытия» она владела и сохраняла спокойствие перед непростой работой, мысленно просчитывая все ходы, варианты развития событий и способы молниеносного возвращения Тома в реальность с наименьшим вредом для него, если возникнет такая необходимость. Поскольку эта задача сравнима по сложности с работой нейрохирурга – одно неверное движение, и ничего не вернуть назад, мозг пациента «сломан». Казалось бы, разумнее не делать того, что несёт большие риски, но мадам Фрей не пасовала перед трудностями. Хороший врач всегда осторожен, лучший врач – умеет рисковать и брать на себя эту ответственность. Это не борьба за звание, а призвание, склад личности. Если Лиза не будет трогать эту часть памяти Тома, его травмы, то её работа не будет выполнена полностью.

С помощью профессионала человек может вспомнить родовой опыт, может даже вспомнить перинатальный опыт – время, когда личности ещё нет, так как она формируется прижизненно. Следовательно, Том тоже может вспомнить то, что происходило после выключения личности. Интересный случай, надо отметить. Диссоциативная кома в принципе интересное состояние – человек как бы одновременно в сознании и нет. Глаза открыты, но нет реакций, нет даже рефлексов, нет личности, которая может воспринимать и давать реакции, но при том сохраняется самостоятельное дыхание, пищеварительные процессы, если производится зондовое вскармливание, чего нет при обычной коме второй и третьей степени, что свидетельствует о сугубо психической, неорганической природе заболевания. Мадам Фрей однажды работала с пациентом в состоянии диссоциативной комы, но его кома продолжалась двадцать три часа, Том же провёл в диссоциативной коме более четырёх месяцев с учётом времени, пришедшегося на подвал. Жаль, что пятнадцать лет назад её не было в той больнице в Сан-Кантен-Фаллавье, куда Том поступил, это был бы уникальный опыт, и она бы не выписала Джерри, понимая, что чудесных исцелений не бывает, это явная диссоциация. Пятнадцать лет назад Лизе было двадцать два, и она ещё училась далеко от той коммуны.

- Вы погрузите меня в гипноз? – спросил Том, заламывая руки в страшной, давящей растерянности.

- Нет, Том, я буду работать при помощи других методов.

Мадам Фрей подробно, доступно объяснила, как планирует работать, чтобы Том знал, на что соглашается – или от чего откажется, что его право, как бы она ни хотела ему помочь. Том выслушал её, обнимая себя одной рукой. Вопросов у него не возникло, психотерапевтка всё понятно изложила. Том по-прежнему не хотел – и не верил, что сможет вспомнить то, о чём памяти нет. Но согласился.

- Том, ты готов попробовать сегодня? – внимательно спросила доктор. – Или хочешь перенести эту работу на следующий сеанс?

Попробовать – лирическое дополнение для успокоения Тома, мадам Фрей была уверена, что у них получится с первого раза. Такое же располагающее к включённой работе условие, как и право выбора.

Том потерянно взглянул в сторону окна и посмотрел на психотерапевтку:

- Сколько осталось до конца сеанса?

- Полтора часа.

Подумав, Том сказал:

- Лучше завтра, чтобы было больше времени.

Доктор Фрей кивнула, принимая его выбор и соглашаясь с ним. Том потёр ладонями колени и встал:

- Я пойду, раз на сегодня у нас больше нет серьёзной работы.

Мадам Фрей не стала настаивать на продолжении сессии, и Том, попрощавшись, пошёл к себе в палату. Кроме того выхода с Оскаром, в последнее время Том почти не ходил на улицу и совсем не совершал прогулок. Малыша часто отпускал одного справить нужду – он хоть и увалень, но смышлёный, детство на улице научило его не теряться, потому он прекрасно справлялся с задачей без сопровождения и надзора пройти по клинике до выхода, сделать свои дела в положенном, отведённом ему месте и вернуться обратно. Просить кого-то из персонала погулять с Малышом Том не хотел, потому что это – его собака. Вся активность Тома заключалась в пути до кабинета доктора Фрей и обратно, иногда мог ещё по зданию клиники немного погулять. Посещать бассейн каждый вечер он тоже перестал, теперь плавал не больше трёх раз в неделю, когда психотерапевтический сеанс не оказывался особенно тяжёлым, а тяжёлой в последнее время была каждая сессия, моховик психотерапевтической работы раскрутился и часто оставлял выжатым. Хотелось побыть в покое стен палаты, подумать, восстановиться, а не идти куда-то и совершать активные действия. Да и когда плавать, если вечерами он с Оскаром?

Когда пришёл Оскар, Том утянул его к себе на кровать, залёг под боком, на его плече как на подушке.

- Оскар, я сейчас думаю только об одном. Я не хочу рассказывать заранее, но и не хочу отвлекаться, мне нужно настроиться. Давай просто помолчим, - попросил Том, очень надеясь на понимание.

Нашёл рукой руку Оскара, тиснул ладонь. Добавил, взглянув на него:

- Или ты можешь рассказывать что-нибудь. Только, пожалуйста, не требуй от меня активного участия.

- Окей, - согласился Шулейман без попыток выведать, о чём же таком Том ему не хочет рассказывать, что занимает все его мысли, что Том оценил, благодарным теплом в груди оценил. – Ты не против, если я расскажу о Терри?

Том качнул головой:

- Не против.

- У меня имеется одна забавная история о том, как я едва не стал несчастливым обладателем птичьей мини-фермы локально у себя в квартире.

- Звучит интригующе, - Том улыбнулся и подложил под щёку ладони.

- Ещё как, - выразительно подтвердил Оскар. – История не свежая, но в срок я тебе ничего не сказал. В общем, слушай. Я ж Терри на неделю к папе отправил, но ему там хорошо, там у папы на пруду птенцы лебедей и уток вывелись, Терри это любит, так что я решил оставить его на больший срок. В итоге остался Терри у папы моего на три недели, и накануне его возвращения домой, мне звонит папа и счастливо сообщает, что Терри прилетит не один, а с утёнком! Или гусёнком, я в этой хрени пернатой не особо разбираюсь, они на стадии птенца все одинаковые. Не суть. Я, разумеется, от такого заявления охренел и резонно вопросил, какого чёрта? На что папа мне воодушевлённо ответил, что птенца этого Терри взял на попечение, ещё когда тот был яйцом, его все взрослые птицы из гнёзд выпихивали и подальше откатывали. Терри его выходил до вылупления, потом выкормил, как мама-утка, и далее ухаживал, и папа мой разрешил ему, нет, не разрешил – сам предложил забрать птенца с собой, поскольку Терри к нему очень привязался и переживал за его судьбу. Я сказал категорическое нет, у Терри уже есть попугай, только гуся-утки мне не хватало для полного счастья. Папа не сдавался, увещевал, мол, Терри очень привязан к этому птенцу, и Терри будет полезно о ком-то заботиться. Я понимал, что времени мало, если Терри сядет в самолёт с птенцом, то всё, по прибытии домой я ж не отберу у него птицу, которую ему вроде как разрешили завести. Сорок минут мы спорили, чем дольше я являюсь опекуном Терри, тем больше убеждаюсь, что мой папа может быть нереально невменяемо-упрямым! Но я одержал победу, заготовка фуа-гра осталась на своём пруду…

Не сдержавшись, Том засмеялся, уткнувшись лицом Оскару в плечо, потом поднял к нему взгляд, улыбнулся:

- Ты потрясающий рассказчик.

Да, Оскар прирождённый оратор, он не напрягаясь умеет говорить так, что невозможно не обратить внимание, не слушать. А когда он рассказывает с эмоциями, то вообще закачаешься, он беспощадно захватывает всё внимание и заражает настроем своего повествования.

Шулейман крепко обнял Тома за плечи, подтянул чуть выше:

- Слушай дальше. Терри очень воспитанный и послушный мальчик, потому он не пытался меня уговорить разрешить ему взять птенца, слова о том не сказал. Но он очень переживал и переживает за судьбу птенца, Терри считает себя виноватым, что то ли раскормил его, то ли ещё что, я так и не понял, суть в том, что птенец не учится летать, плавает тоже так себе, он вдвое больше остальных птенцов, и другие птицы продолжают его отгонять. Потому с возвращением Терри домой появилась традиция – каждый день Терри звонит моему папе, и папа рассказывает да показывает, как поживает его птенец. Папа идёт к пруду и устраивает прямой эфир или берёт птенца в дом, прикинь – сидит на диване с водоплавающей птицей на коленях и с улыбкой до ушей общается с Терри. Ненормальный! Иногда у меня закрадываются подозрения, что папа на какие-то стимуляторы подсел, очень уж он активный, он и в молодости таким не был, всю мою сознательную жизнь папа был сдержанный, серьёзный, хмурый, когда я вырос, он всё время умирать собирался. А тут – оба-на, с появлением Терри воспрял духом и телом, заменил себе сердце и скачет заводным зайчиком, в подвижные игры с Терри играет и готов гулять с ним дни напролёт.

- Пальтиэль сделал пересадку сердца? – удивлённо переспросил Том.

- Да, в апреле.

Том чуть подумал, спрятав глаза за ресницами, и сказал:

- Это хорошо. Я переживал, что твой отец может… вдруг умереть.

- Он всё ещё может, - Шулейман приглушённо усмехнулся, - здоровым человеком папа не стал. Но он решил жить до ста, и, судя по его настрою, у него есть шанс. Представляешь, папа уже сейчас мечтательно планирует, как Терри закончит школу, как будет рядом на его свадьбе. Сумасшедший! Папа абсолютно помешался на Терри, - Оскар вновь усмехнулся и покачал головой. – Так, что я ещё не рассказал о ситуации с птенцом? – сощурился, задумываясь. – А, птенец этот получил статус избранного, поскольку он избран Терри, а Терри любимец моего папы. Папа нанял для него птичью няньку и орнитолога в одном лице, чтобы он следил, чтобы птенца не обижали, и обеспечивал ему профессиональный уход, на всё, что этой птице необходимо, папа не скупится, даже слишком. Терри счастлив, папа счастлив, я не очень рад этому птичьему маразму, но что поделать, главное, что в моём доме по-прежнему одна птица. Хотя я, конечно, предпочёл бы ни одной.

- И вот я снова завидую Терри, - Том сообщил это с улыбкой. – Была бы у меня такая семья, я бы вырос жутко избалованным, но в той же степени счастливым.

- Ты и так избалованный, - отметил Оскар.

- Неправда, - не согласился с ним Том.

- Ты не знаешь слова «нет».

- Ты тоже, - не остался в должниках Том.

- Я знаю, - преспокойно парировал Шулейман.

- Да, знаешь, но не понимаешь, когда тебе удобно, - Том отодвинулся, насупился, но всего на секунду, под фразу, и вернулся обратно, тепло прильнув к боку Оскара.

Шулейман загрёб его обратно в объятие. Горячее, уютное, очень домашнее объятие.

- Увлечение Терри птицами выглядит немного подозрительно, - Том поделился соображениями.

- Ага, - согласился с ним Оскар, - выглядит как специальный интерес, что вкупе с поздним началом речи, отсутствием потребности в общении и замкнутостью похоже на картину аутизма. Но я как положено раз в полгода вожу Терри к специалистам, у него имелись некоторые проблемы, мутизм, да и сейчас он есть в остаточных проявлениях, его нужно наблюдать чаще, потому раз в полгода, а не год. По заключениям психиатров, неврологов и докторов прочих направлений Терри здоров.

- Ты всё ещё уверен, что у меня хорошие гены? – поинтересовался Том, выгнув бровь.

- Уверен. Говорю же – Терри здоров. Твоё расстройство по наследству не передаётся.

Том не вспомнил о том, о чём должен был сказать Оскару ещё дома, но… Не сказал. Сейчас настрой не о том – настрой о себе, направлен на себя и в себя. Уже благодаря Оскару – лёгкое и расслабленное настроение. Отвлёк всё-таки, гад, но как на него злиться? Том и забыл, что собирался молчать, слушать и настраиваться на тяжёлый, страшный и непонятный завтрашний сеанс. Что его ждёт?.. Понятно, что ничего не получится, он не вспомнит, но… Том вздохнул сам себе, повернул голову, ткнувшись носом Оскару в плечо.

Заполнять непринуждённой болтовнёй эфир у Шулеймана получалось мастерски. Том то отвечал, и завязывался диалог, то просто слушал, наслаждаясь недолгими интересными историями и звуками его голоса. Раньше как-то не обращал внимания, но у Оскара потрясающий тембр голоса. Особенно ощущается это, если закрыть глаза. И да, всё же до сих пор есть разница между тем, как говорит Оскар и как говорит он, Том. Разница в произношении минимальна, но она присутствует. Интересно так, у них обоих французский язык родной, первый и основной, но Том разговаривает чуточку иначе, потому что его учил говорить не носитель языка, а скрывающийся немец. Том заметил за собой, что неправильно делает глассирование, не так полно, как Оскар. И выговаривать свою финскую фамилию не мог, потому что она очень сложна для француза, и с исконными французами не стоит в одном ряду. Ни то ни сё, везде чужой. Или наоборот что-то особенное. Кто-то.

- У меня есть акцент?

- Какой акцент? – не понял Шулейман.

- Обычный, - не открывая глаз, отозвался Том с его плеча. – Твой папа когда-то предположил, что французский язык мне не родной, потому что я говорю не так, как вы.

- Твой акцент стал меньше, - кивнул Оскар.

- Меньше, - согласился Том. – Но он есть.

- Он выглядит мило, особенно когда ты коверкаешь моё имя, - усмехнулся Шулейман.

Том открыл глаза, посмотрел на него:

- Я не коверкаю.

- Коверкаешь, - возразил Оскар, - когда не следишь за собой, говоришь быстро или тянешь моё имя. Моё любимое – «Ос-кар», с двумя ударными гласными и каркающим окончанием.

Том надул губы едва не до носа. Не обиделся на самом деле, но надо ж выразить недовольство, чтобы Оскар не тыкал в его недостатки. И надо как-то скрыть смущение от того, что Оскар находит этот недостаток милым. Недостаток ли? Том так и не думал и вообще об этом не думал, не комплексовал, просто заметил разницу и решил об этом поговорить. Это его особенность, а не дефект – то, что говорит неидеально. Такая же особенность, делающая его уникальным, как шрамы. Были бы. Что интересно, у Джерри произношение идеальное, Том смотрел его интервью. Правильно, Джерри, в отличие от него, настоящий француз. Странно, как так вышло, если у них общее прошлое?..

Шулейман поведал Тому, что хотел в марте полететь на отдых, больше года там не был, но Том в то время отъехал на лечение.

- Не срослось. Что поделать, придётся подождать, - сказал он.

- Ты мог бы поехать на отдых без меня, пока я здесь.

- Как же я тебя оставлю? – усмехнулся Оскар. – Никак, так что пришлось подкорректировать планы и променять океан и пляж на посещения тебя в клинике.

Том приподнялся на локте, посмотрел на него серьёзно:

- Оскар, не надо трансформировать твою ответственность в мою вину. Это твой выбор отказаться от отдыха.

- Это у тебя что, попытки в личные границы? – Шулейман вновь усмехнулся, сощурился. – Твоя докториня тебя научила?

- Да, она, - борьба взглядами, в которой Том, по крайней мере пока, не проигрывал. – Это здоровые личные границы и здоровый подход к отношениям. Я не отвечаю за твои чувства, твои выборы.

- А я отвечаю? – Оскар сильнее прищурил глаза.

Том дёрнул уголками губ. Вопрос на засыпку, в слабое место – неосознанно Том всё время пытался схитрить, выбить себе особое положение. Мол, ему можно проявлять агрессию и бить, а его бить нельзя; он отвечает только за себя, а другой человек отвечает за себя и за него тоже.

- Ты тоже не отвечаешь, - сказал Том, борясь с тем неправильным в себе, что не подчинялось никаким разумным правилам. – Это не значит, что можно не думать о другом человеке, не считаться с его чувствами. Но я не несу ответственность за всё. Например, если я объяснил тебе что-то, что предположительно будет тебе неприятно, а тебе, несмотря на все мои старания, всё равно плохо, то это уже не моя ответственность, не моя вина. Моя ответственность – быть с тобой честным, не быть сволочью и делать всё возможное со своей стороны. То же самое у тебя. Мы не отвечаем за выборы друг друга. Да, ты остался из-за меня, но это твоё решение. Так, моим решением было вернуться к тебе после развода, и я не могу винить тебя за всё, что мне пришлось пережить, потому что это был мой выбор. Я даже не могу винить тебя за то, как ты обходился со мной в Париже, потому что я мог уйти. Я мог уйти, но я снова и снова шёл с тобой. Добровольно.

- Капитально тебе мозг промыли, - Шулейман сочувственно погладил его по голове, убрал со лба прядки чёлки. Ухмыльнулся и заглянул в глаза. – Признайся, ты хочешь, чтобы я за тебя отвечал?

Том тряхнул головой, возвращая чёлку на место, нахмурился:

- Оскар, ты тянешь меня назад.

- Не тяну, я спрашиваю.

Том отвернул лицо, завозился, укладываясь, буркнул честно:

- Пока рано делать выводы. До окончания лечения я не смогу ответить уверенно, чего хочу.

Шулейман принял такой расклад, кивнул:

- Ладно, вернёмся к этому вопросу потом.

Неприятно признавать, что допускает, да, допускает возможность того, что по окончанию лечения попросит Оскара о покровительстве. Неприятно, потому что это вроде как слабость, подтверждение невозможности отвечать за себя и обнуление смысла пути, который он сейчас проходит. Но, может быть, осознанное желание покровительства не слабость, а тоже сила. Другая сила. Другой путь, отличный от того, что считается нормальным и здоровым. Люди ведь разные, и нужно слушать себя, а не кем-то предписанные нормы, это и есть настоящий путь к себе. Позволить себе быть тем, кто ты есть, жить так, как ты хочешь жить. До этой мысли ещё нужно ментально дорасти, чтобы познать её полно, на всех уровнях, а не только принять/не принять умом.

Будет ли это «потом», когда будет просить или разделить ответственность за себя, или о чём-то другом?.. Том подложил под щёку ладонь, поднял взгляд к Оскару – он уже рассказывал следующую историю. Том не думал, останется ли с Оскаром после лечения, потому что сейчас не принять решение, ещё слишком многое неизвестно, не пройден путь. Отложенный вопрос без ожидаемого исхода. Но Том не переставал удивляться Оскару, тому, как он себя вёл. Как будто уверен, что они непременно будут вместе, это не обсуждается, иного варианта попросту нет. Как будто не было того разговора, в котором Том попросил его не надеяться, чтобы потом не было больно, если Том выберет расстаться. Как будто вправду не было, Тому приснилось. Но не приснилось же, и Том не мог понять Оскара в этой его приподнято-пофигистичной уверенности в долго и счастливо для них. На его месте другой был бы осторожен.

Долго быть отвлечённым у Тома не получилось, втянулся в рассказ Оскара, и мысли свернулись, затихли.

Позже Том, почти задремав на плече Оскара в неге тепла и расслабленного общения, поделился, что перестал ходить в бассейн.

- Почему? – вопросил в ответ Шулейман.

Не выныривая из полудрёмы, Том чуть пожал плечами:

- После психотерапии часто не остаётся сил, у меня сейчас тяжёлые, выжимающие сеансы. И вечером я с тобой. Ты ведь не будешь ходить со мной в бассейн, а оставлять тебя на час и уходить плавать как-то не очень, ты бы и не согласился.

- С чего ты взял? Ты мог бы меня попросить, и я бы согласился.

Пришлось открыть глаза, Том удивлённо посмотрел на Оскара:

- Ты серьёзно?

- Да, - кивнул тот. – Я, конечно, не любитель плавать, но можно же и на бортике посидеть, пока ты будешь плескаться.

- Нет, - Том качнул головой, - я не хочу ходить в бассейн вдвоём, а плавать один.

- Ладно, уговорил, поплаваю с тобой, - Шулейман вытянул из-под него руку, сел и затем встал с кровати. – Пойдём.

- Куда? – потревоженный его движениями Том непонимающе нахмурился.

- Куда-куда – плавать. Сам же сказал, что сейчас твоё время.

Том как-то пропустил момент, когда сказал, что хочет сейчас отправиться в бассейн. Он и не говорил, и глуповато переспросил:

- Сейчас?

- Сейчас, - подтвердил полный решимости Оскар.

Том хлопнул ресницами в ступоре от его внезапной активности, не поспевал за ним. Хотел ли он сегодня пойти в бассейн? Наверное… Нет, не хотел. Это слишком неожиданно, не под день, у него же сегодня была сложная сессия и нужно настраиваться на завтрашнюю… Том планировал лежать с Оскаром, сесть, чтобы поужинать, потом снова лежать. Потом лечь спать.

Том покачал головой:

- Не надо. Спасибо тебе за участие и готовность пойти навстречу, но я сейчас не хочу идти в бассейн.

- Благодарность принята, но она тебя ни от чего не освобождает, - отозвался Шулейман, поправляя закатанные рукава рубашки, глянул на Тома. – Поднимайся.

Том вновь хлопнул ресницами, не понимая, почему его нежелание проигнорировано. Повторил твёрже:

- Оскар, я не хочу.

- Поздно, я уже настроился. Вставай, хватит бока отлёживать, - Шулейман был непоколебим.

Том всё-таки сел, обняв колени, ответил:

- С моим телосложением бока не отлежишь.

- Худые бока тоже можно отлежать, - нравоучительно парировал Оскар. – Ты совсем не двигаешься, а физическая активность полезна не только для тела, но и для психики. Так что двигай седалищем.

- Не надо возвращать меня в прошлое.

Сколько раз Том слышал от Оскара «двигай седалищем/поднимай седалище»? Это словосочетание мгновенно возвращало в 2016, когда юный и наивный Том столкнулся с мощным потрясением в лице доктора, которому не писаны никакие правила.

- В прошлом я с тобой не церемонился и скидывал-стаскивал с кровати, а сейчас буду нежнее.

Шулейман двинулся к кровати, Том отодвинулся к противоположному её краю. Встал на пол.

- Оскар, не надо. Я не пойду, - Том отступал от Оскара то назад, то в сторону.

- Не пойдёшь? – тот выгнул бровь. – Ладно.

Зря Том расслабился в уюте их встреч, забыл, что Оскар никогда не сдаётся и является мастером нестандартных подходов. Шулейман просто захватил его в капкан рук, оторвав от пола, и понёс к двери.

- Оскар! – Том болтал ногами, но не лягался. – Поставь меня!

- Мне надоело с тобой спорить. Не хочешь идти – не надо, я отнесу, - Шулейман вместе с Томом вышел в коридор и направился дальше. – Кстати, если ты не будешь дёргаться и мешать мне, я тебя на плечо закину, так обоим будет удобнее.

- Оскар! – воскликнул Том уже от возмущённого смущения.

Как это будет выглядеть, если Оскар на глазах непонимающей публики, пациентов и медработников, понесёт его, перекинув через плечо? В понимании Тома это выглядело непотребно, ненормально. Он же не вещь неодушевлённая и не романтичная девица, чтобы его так носить.

- Что, продолжаем, как есть? – осведомился в ответ Шулейман.

- Нет!

- Пойдёшь ногами?

- Не пойду.

- Значит, продолжаем.

Кто мешал ему солгать и бегом кинуться обратно в палату, когда бы Оскар его отпустил? А смог бы убежать? Оскар ведь всё равно догонит, найдёт. Том вздохнул сам себе, смиряясь со своим положением. Около лифта попросил:

- Поставь меня.

- Что-то я тебе не верю, что ты не попытаешься бежать.

Таким образом они дошли до бассейна, Шулейман отпустил его. Том перемялся с ноги на ногу, уже не помышляя о побеге, перевёл растерянный взгляд от воды к Оскару. Но продолжал надеяться, что это останется шуткой, которая просто рассосётся, до дела не дойдёт. Оскар же добрый к нему, он даже может входить в его положение и уступать. Оскар же не бросит его в бассейн? Такая мысль Тому в голову и не приходила. А зря. Потому что Оскар уже делал это, причём тогда Том ещё не умел плавать.

- Раздевайся, - кивнул ему Шулейман.

- Оскар, у меня нет с собой плавок, - Том снова переступил с ноги на ногу и чуть попятился.

- У меня тоже. Но есть трусы. Не стесняйся, - с прозрачным намёком сказал Оскар и начал расстёгивать рубашку.

- Купаться в трусах негигиенично, - возразил Том.

- Я разрешаю – значит гигиенично.

- Это неуважительно и некультурно по отношению к другим пациентам.

- Другие пациенты меня не волнуют.

- Оскар, это ужасно эгоистично, ты ведь не эгоист.

- То, что я с тобой не эгоист, ещё ничего не доказывает, - усмехнулся Шулейман и нацелил на Тома сощуренный взгляд. – Важно не быть эгоистом с близкими людьми, а не со всеми. На всех добра не напасёшься. Потому есть ты и узкий круг людей, которые мне важны, а на весь остальной мир мне плевать. Мы с тобой будем плавать в том, что есть, и если кому-то это не понравится, пусть попробуют высказать мне недовольство, - закончил он мысль и вытянул конец ремня из петель.

Том сглотнул. На такую речь ничего и не возразишь. Она немного выбила Тома из колеи, напомнив, кто есть кто в этом мире – и кто есть кто в мире Оскара.

- Сейчас должен быть ужин. Я есть хочу, - жалобно попытался Том.

- Поплаваешь, потом поешь.

Шулейман выдернул из джинсов полы рубашки и распахнул её. Кажется, они действительно будут плавать. Что бы ни говорил Том, у Оскара на всё находился контраргумент.

В помещение зашла девушка – модель, что здесь успешно лечилась от булимии, которой страдала с двенадцати лет, когда посмотрела на профессиональных красавиц с фотографий, на себя и решила, что с «такими жирными боками» в её жизни не будет счастья. Застыла, натолкнувшись взглядом на Тома и Оскара. Во-первых, она хотела поплавать в одиночестве; во-вторых – кто

- Мадам, сегодня можно купаться только голышом, - сказал Шулейман и как ни в чём не бывало скинул рубашку.

Не отрывая от них взгляда, девушка неуверенно сдвинула с плеча лямку купальника. Том, пребывавший в некотором ступоре от всей этой ситуации, и недобровольного прихода в бассейн, и появления незнакомки, мгновенно включился в активность. Ударил Оскара ладонью по плечу и выразительно нахмурился ему, мол, какого чёрта? Какая голая модель с ними в одном бассейне? Зачем Оскар это сказал?

- Мадам, не слушайте его, - обратился Том к девушке. – Извините, вы не могли бы прийти поплавать позже?

Модель перевела взгляд от него к Шулейману, обратно, пытаясь понять, что здесь происходит. И предпочла удалиться.

- Оскар, зачем ты это сделал?! – Том повернулся к нему.

Шулейман с улыбочкой пожал плечами:

- Чтобы посмотреть, разденется ли она. Или, правильнее сказать – как быстро разденется.

У Тома на челюстях заходили желваки.

- Сволочь ты! Я тебя прошу так не делать, а ты продолжаешь и продолжаешь! Меня, значит, у тебя не получилось раздеть, так ты решил раздеть другую! – Том порывисто снял майку и принялся лупить ею Оскара.

Больше нечем. Ради того и разделся.

Шулейман потерпел немного, меньше того, на сколько хватило бы запала Тома. Перехватил его руку, отнял футболку и, развернув Тома боком, отходил его по заднице его же скрученной майкой.

- Ай! Оскар! – Том выворачивался из его хвата.

Вывернулся, когда Оскар отпустил, повернулся к нему, гневно сопя, расправив плечи.

- Снимай уже штаны, - с неожиданно доброй, выбивающейся из накалённой ситуации усмешкой сказал Шулейман. – На тебя я посмотрю с гораздо большим удовольствием.

Том демонстративно снял штаны, бросил на пол и сел на бортик спиной к Оскару, подняв колени и перекрестив лодыжки. Обиделся. Запутался в ситуации. Шулейман подошёл, наклонился к нему:

- Не хочешь плавать в трусах?

- Не хочу, - буркнул Том и обнял колени.

Опять зря. Не хочет в трусах – будет без. Шулейман повалил Тома и сдёрнул последнюю одежду.

- Оскар! – Том скрутился в клубок, закрывая неприличную наготу. – Я не буду плавать голым! Пожалуйста! – на надрыве, пронзительной мольбой.

Шулейман отдал ему трусы. Том быстро надел их, снова сел.

- Оскар, ты нарушаешь мою телесную неприкосновенность, - Том обнял себя и сгорбился.

- Я же шутя.

- Неважно, - Том качнул головой. - Есть ситуации, когда я участвую в несерьёзной потасовке, это другое. Но сейчас ты унизил меня обращением к той девушке, ты задел меня и тем, что насильно раздел меня догола, ты усилил моё чувство уязвимости.

Казалось бы – ерунда, сколько раз Оскар раздевал Тома через его протест, и Том относился к этому нормально, воспринимал спокойно, даже если для вида показывал недовольство, а иногда и рад был таким играм. Но бывают ситуации, когда Том изначально ослаблен чем-то другим, и тогда подобное причиняло ему психическую боль. Это задевало то самое, что он прорабатывал на терапии. В нерв – «я слишком слабый и не смог себя защитить».

Кто бы мог подумать, что Тома это так заденет. Шулейман не ожидал, но не отмахнулся, видя, что чувства Тома серьёзны. Сел рядом:

- Ладно, я был не прав.

Несмотря на «ладно», Оскар признал свою неправоту не на «отвали», Том слышал это и понимал. Подождав немного, Шулейман хотел положить ладонь на его ногу, но, потянув руку, помедлил с прикосновением и на всякий случай осведомился:

- Дотронуться-то до тебя можно?

Том взглянул на его руку, затем перевёл взгляд к лицу и ответил:

- Можно. Только не трогай меня за всякие места.

- Это сложно, но я обещаю себя контролировать, - сказал Оскар и положил руку Тому на бедро.

Том прислушался к своим ощущениям – это прикосновение почти интимное, даже совсем интимное, потому что на верхней половине бедра, пальцами на чувствительной внутренней стороне, но он верил слову Оскара, и Оскар ничего не делал, не поглаживал двусмысленно, не продвигал ладонь выше, потому всё в порядке.

Есть контакт. Значит, можно дальше. Шулейман привлёк Тома к себе, обнял, склонив его голову себе на плечо. Том прикрыл глаза и протяжно выдохнул, отпуская неприятное, дестабилизирующее напряжение предшествующих минут. Внутри восстанавливался покой, в том числе благодаря чувству защищённости в объятиях, в которых всегда тепло и уютно, пусть именно Оскар и стал причиной его переживаний. Такой вот он противоречивый, кричит «не трогай меня!», а через минуту восстанавливается в его же руках. Нет, это не противоречивость, а границы, очень тонкие и сложные границы. Том может восторженно взвизгивать в шутливой борьбе и скулить от удовольствия, когда Оскар грубо берёт его, но задрожать, надломиться, почувствовать себя очень слабым, если Оскар силой разденет его не в то время. Его просто нужно понять. И ему самому нужно, прежде всего самому. Том очень старался в этом направлении, пускай пока и не имел ни в чём твёрдой уверенности, он ещё не в конце пути. Он как оленёнок, который сразу после рождения может бегать, но ножки-то тоненькие, слабые, он никак не может сравниться с взрослой, твёрдо стоящей на земле особью.

- Какой ты интересный, - сказал Оскар, коснувшись губами макушки Тома и поглаживая его по волосам. – Неосознанный ты – с тобой сложно, осознанный – ещё сложнее.

Том поднял голову и посмотрел ему в глаза:

- Оскар, я научился говорить о своих чувствах, о том, что меня тяготит. Иногда мне сложно, но я усвоил этот урок. Теперь я учусь лучше себя понимать, чтобы не говорить сегодня одно, завтра другое, послезавтра третье. Слушай меня, и будет проще.

- Я тебя слушаю, - Шулейман тоже заглянул ему в глаза, обнимая за плечи. – Объясни. Так, чтобы я понял. Пока я понял, что сделал не так, но не очень понял причины твоих чувств, твои внутренние причины.

Том потупил взгляд, пытаясь сформулировать максимально приближенно к истине.

- То, что ты сделал, задело во мне чувство слабости и беспомощности. Это как комплекс. Не совсем комплекс, скорее травма, - Том говорил, не глядя на Оскара, и крутил пальцы. – Вся моя жизнь – эта травма. В детстве у меня не было права на собственную личность, не было никакой автономии. Потом подвал, центр, ты… Оскар, ты помог мне, не только фактически, что дал мне кров и обеспечил всем необходимым для жизни, но и тем, что благодаря тебе я освоил какие-то навыки, преодолевал себя, свои страхи, что сделало меня чуточку ближе к нормальному человеку, который не безнадёжен. Но первое время, когда я работал у тебя и когда второй раз просто жил у тебя, ты меня травмировал. Тем, что условия, в которых я жил, твоё поведение, твоё ко мне отношение накладывалось на мою тогда ещё свежую травму. В подвале я не был в безопасности и с тобой тоже не был. Потому что я не имел никаких гарантий, не имел чувства защищённости, ты мог оставить меня без еды, мог сделать со мной что-то, и я был бы вынужден стерпеть, мог выгнать меня, и я бы просто пропал. Моя жизнь всецело зависела от тебя, а когда так происходит, это плохо. Это подрывает чувство безопасности. Так говорит доктор Фрей. Наверное, она права. Я тебя не виню, сам бы я никогда и не дошёл до мысли, что ты усилил мою травму, просто факт, что ты сделал мне как хорошее, так и плохое, и хорошее и плохое взаимосвязаны и невозможны друг без друга. Эта многослойная травма сидит во мне, я её не чувствую, но иногда что-то её задевает, и тогда я остро ощущаю свою беспомощность, мне от этого больно. Например, если бы сейчас ты просто стащил с меня трусы, без той ситуации с девушкой, это было бы другое, я бы это иначе воспринял. Но эпизод с девушкой меня ослабил, потому что ты ведь знаешь, что мне неприятно, когда ты к кому-то проявляешь внимание, но ты продолжаешь это делать, это подорвало во мне уверенность, что я могу как-то влиять на ситуацию, подтолкнуло меня к тому, что я слабый и беспомощный. А потом ты силой раздел меня догола… Меня силой раздевали, прежде чем начать насиловать. Для меня это что-то значит. Когда ты одетый, то ещё можешь бороться, а когда голый, то ты беззащитен. Где-то в глубине моей головы сидит это «ты слабый, ты смог себя защитить, ты не можешь», - Том постучал по виску. – Ты раздеваешь меня перед сексом, и я рад, во мне ничего не щёлкает, а сейчас вот так. Много таких случаев было, когда меня дёргало с того, что в других обстоятельствах я бы воспринял нормально. Важно сочетание действий. Мне сложно объяснить, где та тонкая грань между тем, когда мне нормально, и тем, когда мне плохо и больно, потому что я сам плохо понимаю себя в этом, я не могу спрогнозировать свою реакцию. Но в моменте я всегда чувствую, в порядке я или нет. Поэтому слушай меня. Ничего другого я не могу тебе посоветовать.

- Тебя травмировало то, что я изнасиловал тебя в Париже? – Оскар захотел услышать честный ответ.

Том покачал головой и снова коснулся виска:

- Сознанием я не травмирован. В подсознании… наверное, - он пожал плечами и посмотрел на Оскара.

Без претензии, без упрека, без обиды. Просто со смиренностью и налётом грусти. Так просто о невыносимо страшном, что для него практически норма.

– Понимаешь, для меня это просто ещё один раз, когда мной овладели против моей воли, - продолжил Том, отвернул голову обратно прямо и сцепил руки. – Мне сложно воспринимать это как нечто экстраординарное, для меня это не так. Я не чувствую, как это сказать, целостности, у меня нет ощущения, что только я имею абсолютные права на своё тело, никто больше. По словам доктора Фрей, это большая проблема. Не знаю, - вновь пожал плечами, - мне сложно судить. Поэтому да, изнасилование – это страшно, больно, но… не в первый раз же, - и опять пожал плечами, слабо и неровно. – Когда меня не мучают так, как в подвале, это ничего, можно пережить.

- Прости, - искренне сказал Шулейман, в полной мере осознавая, насколько же Том травмирован, и что он приложил к этому руку.

Тем, что давным-давно принудил Тома к сексу. Тем, что в отеле Парижа развернул искренне счастливого от случайной встречи Тома лицом к стене, спустил штаны с трусами и изнасиловал, не обращая внимания, что причиняет боль, поскольку ему в тот момент было плевать, он отыгрывался за свою боль, чтобы потом вышвырнуть. Даже тем, что позже утыкал Тома лицом в постель, называл шлюхой и прочими грубыми словами и драл, как последнюю суку.

Эти слова Тома «ничего, можно пережить» даже слушать больно. Как специалисту, не как человеку. Как человек Оскар чёрствый и считает, что пережить можно действительно всё, не нужно оглядываться назад. Но как специалист понимал, что с такими высказываниями в голове Тома от здоровья нет даже названия. Оскар обнял его, прислушиваясь к реакциям, но Том не напрягся, а сам дался в руки, спрятал лицо у него на плече.

Бедный, хрупкий, маленький мальчик Том. Мужчина, который не вырос, поскольку его переломало на пути взросления. Оскар никак не может изменить прошлого Тома, но он сделает всё, чтобы ничего подобного никогда не произошло с Терри. Чтобы никто никогда не причинил Терри боли – никакой. Чтобы каждая собака знала, какая сила

- Простил, - немного запоздало ответил Том и уткнулся носом Оскару под челюсть.

- Надеюсь, твоя мадам Фрей не диагностирует у тебя Стокгольмский синдром и не вылечит тебя от него, - погодя усмехнулся Шулейман, то перебирая прядки волос Тома, то считая пальцами позвонки на его спине.

Том улыбнулся, подняв голову:

- Я мог уйти. Как бы там ни было между нами вначале, я был волен уйти, неважно, что в никуда, что меня всё пугало, ты меня не держал.

В его голосе та ровная уверенность, которой в нём почти никогда, ни по каким поводам не бывало. Потому что Том знал – это его выбор – быть с Оскаром. Осложнённый многим, но – его выбор, принятый добровольно. Быть может, он не сможет свыкнуться с обстоятельством по имени Терри, не сможет влиться в эту новую жизнь Оскара, и тогда или они расстанутся, или их отношения приобретут какой-то другой формат. Но если отбросить все обстоятельства и говорить только о человеке – Том хотел быть с ним. В нём много травм, Том осознавал благодаря терапии, но это – не травма и не расстройство. И то, что доктор Фрей до сих пор не сказала, что у него по отношению к Оскару Стокгольмский синдром или что-то иное в этом духе, тоже свидетельствовало в пользу того, что ничего такого нет.

Некоторое время они провели в молчании, расцепили объятья. Том опустил ноги в воду и смотрел туда же. Шулейман последовал его примеру. Странный поход в бассейн получился – без плавания, но с откровенными разговорами на сложные темы.

- Ты как? – спросил Оскар, тронув Тома за предплечье.

- Нормально. Всё-таки люблю я воду, - ответил Том, мерно болтая ногами в приятно прохладной воде.

Вода успокаивает, расслабляет. И выглядит красиво даже в искусственном резервуаре – прозрачная, голубая. Умиротворяющая, особенно после откровенных, нужных, ещё больше сблизивших разговоров, на расстоянии двух ладоней рядом.

- Значит, всё-таки будем плавать, - лукаво оскалился Шулейман.

Том успел только повернуть к нему голову с удивлённо-непонимающим выражением на лице – и Оскар схватил его и вместе с собой спихнул в воду. Так, что с головой.

- Оскар! – вынырнув, негодующе воскликнул Том, отфыркиваясь от воды. – Ты меня когда-нибудь утопишь!

- Ни за что, - с улыбкой и хитрым прищуром крутанул головой Шулейман. – И как я тебя утоплю, если ты куда больше любишь плавать, хоть и кот.

- Это ты кот! – Том растирал кулаком глаз, в который попала вода. – Племенной котяра!

- Что? – с удивлённой усмешкой переспросил Оскар.

Том смущённо потупился, объяснил:

- В первые годы знакомства я думал о тебе как о роскошном, избалованном племенном коте с самых элитных выставок, а я безродный уличный котёнок, которого взяли в дом.

- То ты называл меня орлом с вершины горы, а себя растрёпанным воробьём, теперь породистый племенной кот и бездомный котёнок. Какие ещё сравнения есть? – Шулейман улыбался губами и внимательно щурился на Тома.

Том качнул головой:

- Всё, больше никаких.

Только эти два, подчёркивающие разницу между ними. Белоснежный орёл с вершины горы и воробушек с перьями дыбом, чей удел обитать у изножья; наглый, знающий себе цену племенной кот и бездомный котёнок. И пусть прошли отношения, их отношения их уравнивали, Том узнал себе цену, понял, что тоже не абы кто, разница эта по-прежнему существует, она налицо. Это не повод для комплексов, просто факт. Рядом с Оскаром очень сложно сиять, поскольку Оскар всех и вся затмевает своей яркостью. Солнце иначе не может.

- Если я когда-нибудь случайно тебя притоплю, - с ухмылкой добавил Шулейман к предыдущей теме, притягивая Тома к себе, - то я же тебя и реанимирую.

- То есть даже смерть меня от тебя не избавит? – выгнув бровь, поинтересовался Том.

- Абсолютно верно.

С блуждающей ухмылкой на губах Шулейман поддерживал Тома под попу, и тот обхватил ногами его бёдра. Близко. Очень. Волнительно. Гипнотически. Сердце бьётся чаще. Своё, его? Общий ритм, за мгновения до, дыхание глубже. В последний момент, в обоюдном движении навстречу Том улизнул – вывернулся из рук Оскара и грациозно, русалкой отплыл от него. Развернулся в воде, озорно глянул.

- Ты обещал меня не отвлекать! – для порядка возмутился Том.

- Ты сам давно отвлёкся, - отозвался Оскар, не сводя с него блестящего взгляда.

Том ударил ногами, обдав его брызгами, и поспешил отплыть подальше. И вообще переключился на плавание. Но позже Том всё равно попался Оскару – сам подплыл, обнял за шею и попался в поцелуй. Которого сам хотел. Как не хотеть, когда уже всё, дан импульс? Жарко, жадно, будоражат и томят поцелуи взахлёб. В голове привычная темнота, что приходила всегда в такие моменты. Опомнился Том, лишь почувствовав, как собственное возбуждение задевает плохо спрятанную трусами эрекцию Оскара. До искр в глазах и желания ближе, сильнее – вжаться, тереться, дать себе разрядку. Отдаться, в конце концов, прямо здесь, в воде, это обещает быть пикантно и дико приятно. Что ж такое… Надо остановиться.

Том разорвал поцелуй, посмотрел в лицо Оскара, силясь прояснить мысли.

- Какой ощутимый контраст, - отметил Шулейман. – Горячо в трусах и прохладная вода.

Искушающие, испытывающие слова. Искушающий взгляд в глаза, под кожу горячими нитями. Ладони Оскара всё ещё у него на попе. Без действий – только провокация. Ошибка. Провокация пошла, как только Том отвернул лицо, уходя от искушения. Шулейман прижал Тома к себе, исполняя его отвергаемое желание вжаться, почувствовать, отпустить себя, и в ответ на протест Тома поцеловал его в шею.

- Чёрт, Оскар, я не могу, - сквозь зубы прошипел Том, теряя силы и самообладание.

Но последнего рывка агонизирующей воли хватило, чтобы высвободиться, Оскар не настаивал, а лишь дразнил. Том подтянулся на руках и сел на бортик, опустив голову. Сердце бухало за грудиной, мокрая ткань совсем не ощущалась из-за раскалённости плоти.

О чём он там должен был думать? На что настраиваться?.. Всё забыл.

Но на следующее утро Том был собран и готов к тому, что ему предстояло пройти. Ничего не предстояло. Он не вспомнит.

Глава 16

И будет свет, затянет раны и откроет мне секрет.

Удача ничего не значит, когда вдруг

Горячим сердцем я ложусь в холодный снег,

И замер стук.

Lascala, Реванш©

- Садись, Том, - пригласила его доктор Фрей.

Том прошёл по кабинету и сел на кушетку, положив на бёдра сцепленные руки. Ощущал себя растерянно – и это было видно, потому что понимал, что ничего не получится, и поэтому испытывал некоторую вину перед психотерапевткой, что она будет впустую стараться, она переоценила свои профессиональные познания, посчитав, что он может вспомнить то, что он вспомнить никак не может. Невозможно же. Одно дело – вспомнить то, что отрезано от тебя как непосильная травма, совершенно другое – вспомнить то, что было после того, как тебя не стало. Не стало сознания и личности. Как бы ни восторгался доктором Фрей, как бы ни доверял ей, Том не думал, что она сможет достать из глубин его мозга какую-то «закодированную» память. Он ведь не компьютер.

Мадам Фрей повторила всё, что собирается делать – Том слушал и кивал.

- Начнём, Том.

Доктор встала из-за стола и опустила, закрыла жалюзи. Кабинет погрузился в лёгкий полумрак. Том прикусил изнутри губу.

- Том, надень эту повязку, - доктор Фрей положила футляр на край стола.

Том без вопросов забрал футляр, вернулся на кушетку и поднял крышку. Внутри лежала чёрная повязка по типу тех, что надевают для сна, но более плотная, анатомическая, с выемками под нос и глаза. Достал её. Том медлил, глядя на повязку в руках. Глубоко сомневался, не верил, что темнота поможет ему вспомнить. Максимум приступ панику вызовет на почве того, что уже поднял в беседах с психотерапевткой. Но это и тревожило, Тому не нравилось полностью терять контроль над собой и связь с реальностью, ему не хотелось лишний раз впадать в такое состояние. Успокаивало лишь то, что рядом умелая специалистка, она сможет оказать помощь, если вдруг его перемкнёт и выбросит в ужас темноты. Не до конца успокаивало, потому что ему всё равно придётся это прочувствовать и остаться перемолотым и выжатым истерикой.

- Доктор Фрей, у вас есть какое-нибудь успокоительное? – Том посмотрел на психотерапевтку.

- Если твоё состояние выйдет из-под контроля, я смогу тебе помочь и успокоить, - спокойно заверила его мадам Фрей. – Если немедикаментозных методов окажется недостаточно, я располагаю необходимыми лекарственными препаратами.

Том кивнул и снова опустил взгляд. Надел повязку на голову и лёг, решив, что нет смысла оттягивать неизбежное, раз уж согласился попробовать. Если не хочет – нужно было отказаться. А тянуть время не надо. Том ощущениями прислушивался к темноте, в которую погрузился. Пока ничего. Обычная темнота, как когда закрываешь глаза в постели перед сном. Разница лишь в том, что, он знал, за окнами день. Знал, что темнота искусственная, он не один в этом помещении, в котором на самом деле светло.

Том приподнял повязку и тоскливо, растерянно взглянул на психотерапевтку:

- Я боюсь впасть в истерическую панику. Мне тяжело даётся такое состояние, потом я долго восстанавливаюсь, и это очень подрывает мою веру в то, что я могу быть нормальным.

В глазах лёгкий, едва заметный налёт слёз и безбрежная потерянная грусть. Но не страх, не отказ.

- Том, ты молодец, - поддержала его доктор Фрей, сцепив пальцы сложенных на столе рук. – Я уважаю твою силу и смелость, твоё доверие мне. Я понимаю твои страхи, они обоснованы, ты мог и всё ещё можешь отказаться от этого эксперимента, но ты готов попробовать. Потому что ты сильный молодой человек и ты хочешь быть здоровым.

Том, моргнув, безоружно улыбнулся:

- Спасибо.

И, подумав чуть, попросил:

- Доктор Фрей, можете сразу дать мне лекарство, если что-то пойдёт не так? Я знаю, что вы сможете мне помочь, но медикаменты действуют быстрее других методов. Простите.

- Хорошо, Том, это твоё право отказаться от других методов помощи в пользу медикаментозного вмешательства.

Том кивнул, благодаря за уважение к его выбору, и сдвинул повязку на глаза, поправил, чтобы плотно прилегала. Лёг прямо, положив руки вдоль тела. Мадам Фрей не торопила его, не торопилась приступить непосредственно к действиям, позволяя Тому привыкнуть к своему положению.

Обычно подобного рода терапия, направленная на пробуждение глубинной, внесознательной памяти, проводится под специальную музыку. Но мадам Фрей от использования музыкального сопровождения отказалась, так как их цель – воссоздать обстановку. Для того необходима тишина. Её цель – ввести Тома в подобие трансового состояния, отличающегося от гипнотического транса включённостью сознания, отсутствием повышенной восприимчивости и пониманием реальности, в которой он находится. Гипноз слишком груб, ей нужна работа с сознанием Тома. Цель – перевести активность мозга Тома с бета-волн на альфа, а затем тета-волны, пограничное состояние, которое наступает перед засыпанием и сопровождается яркими далёкими воспоминаниями, может сопровождаться фантазийными образами. Иначе – изменённое состояние сознания. Мозг знает всё, спящий мозг – «разговаривает» с человеком. Важно удержать Тома на тонкой грани, не допустить глубокого ухода в тета-ритм и последующего перехода в засыпание, чтобы не разгадывать образы, которые выдаст заснувший мозг, а получить реальные воспоминания.

Том уже на альфа-ритме. Переход к данному виду волновой активности наиболее прост, достаточно закрыть глаза и не подвергаться воздействию внешних раздражителей.

Зная инструкции, Том и сам настраивался на работу. Дышал глубоко и спокойно, настраиваясь на… темноту? Да, на темноту, ничего более нет.

- Том, - обратилась к нему доктор Фрей, - ты знаешь, где ты?

- Да, - ответил Том, - в вашем кабинете.

- Том, помни, где ты, ты останешься здесь на протяжении всей терапии.

Это важно – держать его здесь и сейчас, чтобы сохранить за Томом и за собой контроль над ситуацией и не допустить вреда психике. Помочь выйти в изменённое состояние сознания, но держать в реальности. Невозможно это только на первый взгляд – сложная, тончайшая, зависящая от обоих, но выполнимая задача. Главное – предельная бдительность и контроль его состояния, посекундная ответственность.

- Том, ты не один, ты не один, я с тобой в одной комнате.

- Я знаю.

Темнота могла бы затянуть в ужас, но голос психотерапевтки напоминал о реальности, в которой день, свет и неодиночество, и Том был ей благодарен за эти уточняющие, служащие якорями фразы.

Можно приступать. Мадам Фрей раскрыла блокнот и включила камеру, использование которого обговаривалось заранее и Том дал согласие. Запись велась на тот случай, если по завершению сеанса психика Тома подавит всплывшую память. Том по-прежнему не думал, что что-нибудь получится, и думал извиниться в камеру по завершению безрезультатных попыток. Доктор Фрей по-прежнему не сомневалась в успехе запланированного мероприятия.

- Том, что ты сейчас чувствуешь?

Неожиданный вопрос, по мнению Тома, казалось бы – что он может чувствовать?

- Ничего, - сказал Том и прислушался к себе, чтобы дать более полный ответ. – Я лежу, мне комфортно, я не особо чувствую своё тело, как когда засыпаешь.

Том нахмурился: а это нормально, что не чувствует? Доктор Фрей отвлекла его от напряжённой мыслительной деятельности, которая разрушала нужное состояние:

- Том, открой глаза, - строение повязки позволяло это сделать.

Том открыл, моргнул пару раз. Нет никакой разницы – с открытыми он глазами или с закрытыми.

- Том, что ты видишь?

- Темноту, - ответил он.

Что ещё он может видеть, не видя ничего? Ещё один непонятный – по цели, странный вопрос. Том смотрел в темноту, двигал глазами, не находившими ни единого лучика света. Спокойно моргал, задаваясь вопросом: что он может видеть? Ничего. Кромешная темнота.

- Том, что последнее ты помнишь?

- Я не знаю. В смысле я не помню, когда перестал помнить, - Том чуть, с сожалением, что не может помочь, покачал головой. – В моей голове нет конкретного последнего воспоминания. Темнота, темнота, а потом всё. Долгое-долгое всё.

Том не знал, но его слова уже сказали доктору Фрей о многом. Она попросила:

- Том, ты можешь посмотреть вдаль?

- Как? – Том удивился, на нём же непроницаемая повязка.

- Как обычно ты смотришь вдаль.

Любой человек знает, как смотреть вдаль, эта перестройка фокуса происходит на рефлекторном уровне. Но сложно посмотреть вдаль, когда дано такое задание, а объекта вдали нет, ничего нет. Сразу оказывается, что ты не знаешь, как делать то, что обычно твоё тело делает без участия разума. Вспоминая, когда в последний раз смотрел куда-то вдаль и как происходит в фотокамере фокусировка на отдалённом объекте или же приближение далёкого объекта для опоры на знания о конкретных процессах, Том исполнил задание. Вгляделся в даль темноты, вглядывался. А темнота не заканчивалась, простиралась и простиралась. Как бесконечность Вселенной, которую не объять ни взором, ни умом. Почти восторг от понимания бесконечности. Странные ощущение – понимание, что бесконечная, непостижимая темнота – лишь порождение повязки на глазах, а за ней светлый день, стены психотерапевтического кабинета, мебель. И лёгкость и одновременно ватная тяжесть в теле, не-ощущение ни его, ни кушетки под собой. Тому пришлось повернуть кисти и подушечками пальцев потрогать кушетку, чтобы убедиться, что он здесь, а не парит в невесомости бесконечной темноты. Даже голова подкруживалась от вглядывания в её беспредельную глубину.

- Том, расскажи, что ты помнишь? Ближе к концу.

Голос психотерапевтки словно издалека, но притянул и вернул на место. Он здесь, в кабинете, под ним кушетка, а за повязкой свет дня, приглушённый закрытыми жалюзи. Темнота искусственна и вовсе не бесконечна, её границы – расстояние от глаз до материала повязки.

- Темнота, крысы, - отрывисто сказал Том.

Темнота, крысы, что ещё?

- Тишина, боль.

Темнота, крысы, темнота, боль.

- Жажда, голод.

Темнота, крысы, темнота, боль, жажда, голод. Чего-то не хватает. Сейчас нет полного погружения. Как будто это не его память. Нет, это произошло с ним, как бы ни хотелось, чтобы это было не так. Том постарался воскресить в памяти то, что проговаривал на предшествующих сеансах.

Темнота, крысы, тишина, боль, жажда, голод.

- Темнота, крысы, тишина, боль, жажда, голод, - всё вместе повторил Том.

Темнота, крысы, тишина, боль, жажда, голод. Неправильная расстановка. Сначала жажда и голод, они были и до, затем темнота, тишина, боль. Нет, боль тоже была и до. Жажда, голод, боль, темнота, тишина, крысы. Но если по степени ужаса, то темнота на первом месте. Или жажда и голод. Жажда и голод без возможности их утолить, без надежды невыносимо мучительны. Нет, всё-таки темнота и тишина, без них даже смертельная жажда и голод воспринимались бы чуточку легче. Наверное. Том мог лишь додумывать, сравнивая с тем, что пережил.

Темнота, тишина, жажда, голод, боль, крысы. Одиночество до раскола и распада. Его самый страшный кошмар. Его холодный ад. Безымянный склеп. Безнадёжность.

Том облизнул губы.

- Ближе к концу я уже не ощущал ни жажды, ни голода, ни боли. А потом снова ощущал, и это было невыносимо. Но не боль. Кажется. Знаете, когда больно всё время, когда боль постоянно фоном, к ней привыкаешь, перестаёшь обращать внимания, типа это твоё нормальное состояние, ты уже не помнишь, как без неё. Наверное, это было ближе к концу, - в голосе Тома смиренная грусть. – У меня спутаны воспоминания. Мне не на что опереться, чтобы понимать, что было раньше, что позже. Разве что… Вначале и в середине я кричал и как-то дёргался, рвался с места, потом перестал. Я могу опереться только на свой крик – когда он был и когда его уже не было.

Темнота, тишина, жажда, голод, боль, крысы. Борьба с крысами и беспомощность между ними, потому что слаб и еле двигается, убежать не в силах – прикован и ноги не держали. Помешательство от одиночества в темноте и тишине. Помешательство от жажды и голода. Отчаяние. Крики до хрипоты, до рези и боли в надорванных голосовых связках, иссохшем горле. И потом ничего – ни жажды, ни голода, ни боли, и прикосновения живых и тёплых крысиных боков не тревожат. И снова по новой. Темнота, тишина, жажда, голод, боль, крысы. Борьба за жизнь – проиграна. Борьба за смерть – проиграна. Не выжить, никто не придёт, не найдёт, не спасёт, а сам не может. Не умереть, истощённый, измученный организм зачем-то борется. Сердце зачем-то бьётся, проталкивая густую кровь по ссохшимся венам. Абсолют безнадёжности с прикованной рукой и истерзанным телом. С рваными ранами. С отказавшими от холода, истощения, бездвижья ногами. Только сердце зачем-то бьётся.

- Сердцебиение, - сказал Том. – Я помню своё сердцебиение. Я его не слышал, но чувствовал, как бьётся сердце. Глухо, медленно. Потом медленно. Вначале оно часто билось очень быстро, когда я кричал в темноту, когда бился в отчаянии.

Моё сердцебиение, остановись на мгновение… И больше никогда не заводись. Тогда Том хотел, чтобы оно остановилось, но никак. Но ведь наступил момент, когда перестал ощущать своё сердцебиение. Когда перестал бить. Этот момент притаился там, в темноте. Том прищурился, вглядываясь в темноту, словно мог в ней что-то разглядеть. Себя четырнадцатилетнего, скорчившегося в темноте на холодном полу тощей белой фигурой в грязно-бурых пятнах? Передёрнуло, холодком по телу. Эта картина достойна быть кадром из фильма ужасов – то, как он выглядел. Бедные спасатели, которые его нашли, должны быть, им потом долго снились кошмары, приходил в кошмарах он, бледный, изъеденный, обтянутый кожей скелет четырнадцатилетнего ребёнка с открытыми глазами, в которых нет сознания. Голый, грязный мальчик с цепью на перетёртой до кости руке.

Фу. Как избавиться от этого образа? Он проявился из темноты, встал перед глазами. Так ярко белая кожа на фоне темноты, запёкшаяся кровь, засохшие фекалии и прочая грязь на бледной коже. И глаза, большие открытые глаза познавшего весь ужас этой жизни. Если бы он улыбнулся, спасатели сошли бы с ума.

Том дёрнул головой. Повернул голову вправо, влево, пытаясь избавиться от этой картины. Она по нервам. Пульс подскочил. Пошёл процесс.

- Том, посмотри вдаль, - повторно попросила доктор Фрей.

- Подождите, - Том морщился, беспокойно крутился, испытывая нарастающий дискомфорт.

Дискомфорт изнутри тела. Странное, невыразимое ощущение, во власти которого можно порвать на себя кожу, разбить голову об стену, выпрыгнуть в окно.

- Том, слушай меня, - дала указание доктор.

Том хотел послушаться, пытался, но не мог. Начертанный в темноте образ не уходил. Отвратительно, невыносимо – этот бледный, истощённый, истерзанный мальчик с открытыми глазами. Мальчик не смотрит на него… Если посмотрит, сердце не выдержит, это больше, чем самый страшный кошмар. Этот мальчик - …

Мадам Фрей подошла и взяла его за руку. Как глоток воздуха для задыхающегося. Том стиснул её руку в своей.

- Том, не так сильно, мне больно, - спокойным, чётким голосом сказала доктор.

Чужая боль отрезвила. Том ослабил хватку:

- Простите, - выговорил сдавленно.

Невыносимо жуткий образ в голове расплывался, подёргивался помехами, как испорченная кинолента.

Том бы вспомнил всё сейчас. Но мадам Фрей не рискнула его психикой продолжать стремительное вспоминание. Пусть его психика немного отойдёт, подготовится, получив представление, что предстоит в дальнейшем. Том вспомнит сегодня, тот процесс, что Лиза уже наблюдала, окончательно убедил в том.

- Том, дыши, - сказала мадам Фрей, держа его руку в своей тёплой, мягкой ладони. – Вдох.

- Вдох, - повторил Том и слово, и действие, глубоко вдохнув.

Оказалось, не дышал нормально, дыхание сорвалось, сошло с ритма, организм не успел запаниковать. Психотерапевтка вовремя пришла на помощь и спасла. Он снова здесь. Он всё ещё здесь. Рядом доктор Фрей, за повязкой свет дня, знакомый кабинет, мебель.

- Выдох.

- Выдох…

По прошествии минуты дыхательного упражнения дыхание полностью восстановилось, выровнялось. Сердце продолжало частить, но уже не дёргало, ужас отступил, дискомфорт ушёл, и тело расслабилось, ощущая реальность кушетки, на которой лежит. Студящий жутью образ в голове померк, растворился.

- Том, ты знаешь, где ты? – спросила доктор Фрей.

- Знаю, - Том облизал пересохшие губы. – Но можете вы сказать. Пожалуйста, скажите вы.

Это нужно, чтобы убедиться. Чтобы не его слово – а слово психотерапевтки, которая точно объективна.

- Том, ты находишься в моём кабинете.

- Я нахожусь в вашем кабинете, - повторил за доктором Том.

- Том, на твоих глазах повязка. На самом деле сейчас день, в кабинете светло. Ты увидишь это, когда снимешь повязку, ты можешь снять её в любой момент.

- Сейчас день, на мне повязка, из-за которой я ничего не вижу, я знаю, - кивнул Том.

- Том, я рядом и буду рядом, в одной с тобой комнате, на протяжении всего сеанса.

- Вы рядом и будете рядом. Я знаю. Спасибо, что подошли, - Том на секунду чуть сильнее сжал пальцы на руке психотерапевтки.

- Пожалуйста, Том. Я не имею цели испытывать тебя на прочность и покалечить.

- Вы можете меня покалечить? – насторожился Том.

Выйти с психотерапии большим психом, чем пришёл, ему совсем не хотелось. Это очень страшно. Вдруг его сломанную психику уже нельзя будет восстановить?

- Не могу, - ответила доктор Фрей. – Для того я не иду на неоправданные риски.

Успокоила. Том верил ей безоговорочно. А Лиза недоговаривала, да, она может ненамеренно навредить Тому, никакое мастерство от того не застраховывает, но Тому от этого знания не стало бы легче, наоборот.

- Том, после сеанса ты вернёшься к себе в палату, - продолжила доктор, - к тебе приедет Оскар, или ты можешь попросить кого-то из персонала побыть с тобой так долго, как тебе понадобится.

- Я не буду один. Даже если я буду один в палате, в клинике я не один, я могу выйти из палаты и увидеть других людей или позвать кого-то к себе, - Том верно уловил её мысль.

- Да, Том. Между тем, что ты вспоминаешь, и тем, где ты сейчас, без малого пятнадцать лет. Тебе страшно и тяжело, но тех обстоятельств давно нет, ты можешь разрушить темноту и вернуться в реальность в любой момент, - мадам Фрей подводила к концу программирующую беседу. – На находишься в моём кабинете и останешься здесь на протяжении всей сессии.

- Я нахожусь в вашем кабинете и никуда отсюда не исчезну, что бы мне ни чудилось.

- И ты в темноте.

Ключевая фраза. Совмещение настоящего с прошлым. Том должен быть одновременно здесь, чтобы не потерять связь с реальностью и не понести вред, и там, в своей травме.

- И я в темноте, - повторил Том за психотерапевткой.

Темнота бесконечно глубокая, матовая. Как-то нехорошо. Это усыплённое ощущение от того телесного дискомфорта изнутри. Том чуть скривил губы, раздумывая, сможет ли перетерпеть или лучше очиститься? Лучше… Дилемма разрешилась стремительно, с нарастающим давлением за грудиной. Том резко перевернулся, вслепую сунул руку под кушетку, где психотерапевтка специально для него оставляла ёмкость, и выблевался. Интоксикация чувствами. Раз и всё, слёзы из глаз. Отпустило.

- Простите… - Том утёр губы и приподнялся, опираясь на левую руку.

- Всё в порядке, - мадам Фрей как всегда осталась невозмутима.

Убирать за пациентами, конечно же, не входило в её обязанности, но приглашать уборщицу она не стала, чтобы не нарушить установившийся контакт и включённость Тома, что придётся восстанавливать с начала.

- Том, пожалуйста, не снимай повязку.

- Хорошо.

Том сел на кушетке и сцепил руки. Интересные ощущения – не видеть в таком положении.

Мадам Фрей забрала использованную ёмкость и понесла в прилегающую ванную комнату.

- Доктор Фрей? – окликнул её Том. – Вы можете разговаривать со мной?

Оставаться одному в темноте ему было некомфортно, пусть в искусственной и на полминуты.

- Хорошо, Том, я буду с тобой разговаривать…

Продолжая говорить, доктор Фрей оставила ёмкость в ванной – моет пусть низший персонал – взяла чистую и вернулась к Тому.

- Сидеть, ничего не видя, мне нравится больше, чем лежать, - Том улыбнулся.

Иногда он такой ребёнок. Улыбка у него сейчас совершенно детская.

- Можно мне попить? – попросил Том.

- Конечно.

Том протянул руку, водил ею туда-сюда в поисках стакана.

- Том, останови руку, я дам тебе стакан.

Том прекратил бесполезные движения, получил из рук психотерапевтки стакан и поднёс к губам, пролив немного на штаны.

- Чёрт, вымочился, - неловко сокрушился Том.

Выпил половину, провёл языком во рту, задумавшись, и сказал:

- Не надо было пить. Сухость и неприятный вкус во рту больше подходят той памяти.

Мадам Фрей мысленно отметила, что Том сам старается, думает, как работа пойдёт лучше, хотя изначально явно был настроен скептически и насторожен. Втянулся. Он молодец.

- Нам не обязательно восстанавливать все обстоятельства, - сказала доктор, - это было бы жестоко по отношению к тебе.

Том улыбнулся уголками губ и опустил голову, опустил стакан на бёдра. Машинально поднял голову, хоть не мог видеть психотерапевтку:

- Можно мне походить?

Доктор Фрей разрешила. Допив воду и отдав ей стакан, Том встал, сделал шаг, второй, вытянув руку перед собой. Поводил руками вокруг себя, ни на что не натыкаясь. Потешно это – ходить искусственно слепым. Казалось бы, должен и без зрения спокойно ориентироваться, место ведь знакомое, но на поверку оказалось, что нет. Сразу стал как беспомощный слепой котёнок, не ориентирующийся в пространстве. Потому что он здесь не всю жизнь прожил, а всего лишь бывал каждый день на протяжении двух месяцев и не имел цели запоминать расположение предметов. Переживаемые «слепые» впечатления вызывали в душе Тома какой-то странный, по-детски светлый подъём, тихий восторг.

Том улыбнулся и повернулся к психотерапевтке, предположительно в ту сторону, где она должна быть:

- Как вы думаете, если бы меня не приковали, я бы смог выбраться?

- Том, я не знаю, была ли заперта дверь. Думаю, если была, у тебя, к сожалению, не хватило бы сил, чтобы её сломать.

Улыбка на губах Тома померкла и совсем потухла – вот она, жестокая реальность, она всегда напоминает о себе неожиданно и бьёт сокрушительно. Том потупился, задумчиво погрустнел. Как бы это было, если бы вырвался из оков, но натолкнулся на непреодолимую преграду запертой двери, победить которую банально не хватает сил? Невыносимое разочарование. Больно. Несправедливо. Нет, он бы смог выбраться из своего склепа, если бы не был прикован, нашёл бы способ, лазейку. Отчего-то Том был в том уверен.

- Спасибо вам за то, что позволили мне это, - искренне сказал Том.

- Пожалуйста. Если ты попросил, значит, тебе это было нужно.

Да, нужно. Это дало возможность переиграть кошмарную ситуацию, попробовать хотя бы на уровне представлений и движений, что могло быть по-другому. Только не могло. Случилось так, как случилось. Он был прикован и лишён малейшего шанса спастись из холодного ада темноты, одиночества и боли. Том вернулся на кушетку, сел, грустно ссутулив плечи. Это очень сложно, неимоверно горько – понимать, что могло быть иначе, намного легче. Могло, но не смогло. Ему не оставили шанса. Истерзанное тело и цепь на руке.

- Том, ты готов продолжить? – после тактичной, уважительной к его переживаниям паузы спросила доктор Фрей.

- Да.

Том кивнул и лёг на спину.

- Том, помни, что ты здесь, в психотерапевтическом кабинете.

- Я здесь, - повторил за психотерапевткой Том, якорясь на этих словах.

- Но ты должен вернуться на четырнадцать с половиной лет назад.

Мадам Фрей перевернула страницу блокнота и, вернув взгляд к парню, дала указание:

- Том, посмотри вдаль. Что ты видишь?

- Темноту.

- Том, расскажи, что ты помнишь?

«Что ты помнишь?» - эхом в голове, и голос психотерапевтки превращается в собственный голос. Он помнит темноту, кромешную, непроглядную темноту. Том вгляделся в неё, ту, что реальная. В самую далёкую точку, которая снова и снова оказывалась близкой, потому что темнота бесконечна.

Темнота, тишина, жажда, голод, боль, крысы. Разрывающий ужас одиночества. Тотальная безнадёжность, медленное, мучительное умирание. Голый бледный четырнадцатилетний мальчик на грязном бетонном полу. Пустые открытые глаза на белом истощённом лице. Бело-бледное на чёрном фоне. Откуда в голове этот образ? Не видел же себя, не мог видеть там и не видел потом до семнадцати лет, почти восемнадцати, когда посмотрел в зеркало и понял, что календарь не ошибается, не врёт, он вырос, но не помнит как. И шрамы, шрамы на руке и по телу – намёк на ответ, оскал боли из прошлого, который навсегда с ним. Не навсегда. Боль навсегда. Шрамы нет, только фантомные ощущения остались.

Том машинально коснулся тыльной стороны левой ладони. При выключении одного, особенно главного, которым является зрение, канала восприятия остальные обостряются. Том ощущал едва уловимые неровности кожи, которые случайно не увидеть глазом, не нащупать в обычном состоянии. Это только чувствовать. Том сместил руку дальше, провёл подушечками пальцев по запястью. Тут неровности ощутимее, глазу тоже видны. Тут повреждения тканей были столь глубоки, что даже самые маститые доктора не смогли восстановить их до первоначального, идеального состояния. Это его вечная метка, которую давно перестал замечать, а сейчас вспомнил, вдумывался в изъяны кожи, погружался чувствами. Окольцованный не случившейся смертью. Зверствами нелюдей, терзавших юного мальчика дни напролёт, смеявшихся рядом с ним в разговорах о том, как он умрёт, и бросивших его в чёрном холодном аду.

Его шрамы по-прежнему с ним. Под кожей.

Он видел, Тома осенило. Он видел фотографии, на которых был запечатлён сразу после подвала. И мог представить этого мальчика, почти утратившего человеческий облик от степени измождённости и изувечения, превратившегося во что-то жуткое, не на больничной койке, а в темноте подвала на холодном полу. В свете фонарей, с которыми спасатели пришли проверить подпол погоревшего дома и нашли его.

Бело-грязное на фоне темноты. Бледный измученный мальчик с безвольно висящей на цепи, истёртой до кости бескровной рукой. Голый, грязный мальчик, который уже не кричит. Уже не чувствует. Слеза. Не скатилась по виску. Впиталась в материал повязки. За что с ним так, с юным, невинным мальчиком, который не знал, что в людях есть большое зло? Не верил. Мальчик умирает в темноте и тишине. Вторая слеза.

Только нет единства, что тот жуткий мальчик с фотографий, бледный, грязный мальчик в темноте на полу подвала и он, тот, кто лежит здесь на кушетке в психотерапевтическом кабинете четырнадцать с половиной лет спустя, это всё он. Он – то измученное существо без признаков сознания в глазах, почти потерявшее человеческий облик, и он – взрослый, двадцативосьмилетний парень много лет спустя – одно лицо. Один человек. Должно быть единство. Быть может, именно в его отсутствии кроется причина внутреннего разлада? Том и не знал об этом до настоящего момента, думал, что всецело принимает то, что с ним произошло, сознаёт, что это произошло с ним, ни с кем другим. Но мог смотреть на того мальчика в темноте только со стороны.

Так не должно быть. Это он – мальчик на холодном грязном полу.

- Это я… - одними губами произнёс Том, прикрыв глаза.

Дёрнуло. Эта безболезненная судорога напугала. Пульс опять начал частить. С ним что-то происходит. Том поднял веки под повязкой, вертя глазными яблоками по кромешной темноте. Кромешная темнота…

- Доктор Фрей? – позвал Том.

- Я здесь, - отозвалась психотерапевтка, успокаивая голосом. – Я никуда не уйду. Ты не один.

- Я не один, - повторил за ней Том. – Но я один…

Там, в темноте.

За грудиной то ли давит, то ли сжимает. Неприятные, муторные ощущения. Опять этот идущий изнутри дискомфорт. Том страдальчески скривился, пытался лежать спокойно, но не мог, тело жило своей жизнью.

- Доктор Фрей, я плохо себя чувствую… - в голосе Тома слёзы.

Доктор снова села на стул рядом с кушеткой, взяла его руку:

- Том, тебе будет проще, если я буду держать тебя за руку?

- Да. Спасибо… - с теплом прикосновения не крутило так ощутимо. – Дайте мне, пожалуйста, тазик. Мне кажется, меня ещё раз вырвет…

Том поставил тазик слева от себя, лёг ровно, но ненадолго, повернул голову к психотерапевтке:

- Кажется, вы правы… Я что-то чувствую…

Это непонятное состояние пугало. Как будто ты отравлен, но ты не знал, что в бокале яд.

- Но я ведь не могу вспомнить? – добавил Том.

- Том, пожалуйста, успокойся. Дыши.

Второй круг дыхательных упражнений помог, как и первый. Но не встревоженному сердцу, оно ускоренно трепыхалось, чувствуя, что ничего ещё не закончено.

- Том, я могу отпустить твою руку? – спросила мадам Фрей. – Я останусь рядом.

Том разжал ладонь, позволяя ей убрать руку. Положил руки вдоль тела. Приноровился уже к темноте, перестал заострять на ней внимание. Не так ли было тогда, в подвале? Темнота захватила, размыла память, что когда-то было иначе. Человек ко всему привыкает. Нет, не ко всему. К холодному аду невозможно привыкнуть.

- Том, посмотри в темноту. Расскажи мне, что ты помнишь?

- Ничего нового, я уже всё вам рассказал, - ответил Том.

Необъятность кромешной темноты. Или тонкая плёнка, отделяющая от? От чего? Том поднял руку, пальцами трогая воздух. Воображение дорисовало руку в темноте, которую видел. Как будто он там. Том коснулся повязки, потрогал лицо. Да, это его лицо. Он здесь. Он там, в темноте, мальчик, который ещё помнит. Каково увидеть всё то не воспоминаниями, а своими глазами? Том увидел своими глазами ту темноту

Том внимательно вглядывался в темноту, забыв о том, что не хотел этого. Он на полу. Ему холодно. Он измучен и изгрызен острыми крысиными зубами. Ему больно. Отчаяние, нечеловеческий ужас, безысходность. Холодно, темно, тихо. Бледный четырнадцатилетний мальчик в темноте. Его больше нет, только сердце продолжает биться.

Почему его «всё» такое долгое? Почему он знает, что сердце продолжало биться? Нет, очевидным фактом, что не смог бы выжить, если бы сердце остановилось за неделю до прихода спасателей. Пришедшим откуда-то ощущением. Отчётливым ощущением сердцебиения. Том положил ладонь на грудь.

Почему?

Потому что он продолжал жить, даже перестав существовать как личность. Мозг не умер и продолжал фиксировать в нейронных путях всё – и не сдающийся пульс толчками мышцы в груди, и всё остальное. Остальное… Всё… Потому что мозг ничего не забывает. Он помнит. Нейронный след невозможно стереть.

Кромешная темнота… И он в кромешной темноте… Час за часом, день за днём, кромешная темнота… Не на что опереться в этом кошмарном одиночестве, кроме своей боли, жажды, голода… Ты смотришь в темноту…

Был ли мир? Когда долго ничего нет, начинаешь забывать, что есть что-то кроме темноты. Что было что-то очень важное. Жизнь, например. Ты.

Ты распадаешься на куски. Растворяешься в темноте. Где заканчивается твоё тело? Границы размыты. Ты часть темноты. Темнота – это ты. Тебя нет. Тебе холодно. Тебе больше не холодно и не больно. Ты смотришь кино в голове. Там всё иначе, там жизнь и яркие краски.

Том с громким, задыхающимся звуком схватил ртом воздух, втянул, впившись пальцами в грудную клетку над сердцем. Он знает, что было дальше.

Последний крик. Последний взгляд в темноту. Последняя боль.

С Джерри бы такого не произошло…

Невидящий взгляд в темноту. Нет чувств. Нет сознания. Нет его. Красочные мультики воспоминаний в голове.

Мадам Фрей видела, как Том судорожно вцепился в края кушетки, как натянулись мышцы на его руках.

Детские воспоминания такие красочные. Он маленький мальчик, бегает по сочной траве. Нет. Забора, огораживающего придомовую территорию нет, а значит, это не воспоминание, а фантазия. Галлюцинация. Воля, которой никогда не имел, простор, которого никогда не видел.

Он маленький мальчик, убежал от папы покачаться на качелях у магазина, пока папа складывал покупки. Качели заняты, на них такой же мальчик, только более крупный по телосложению. Маленький Том хмурится, не зная, как поступить. Попросить уступить место? Не успел покачаться. Папа злится, что он убежал. Уводит его за руку и ругает, а Том упирается и плачет, он хочет покачаться.

- Потом, Томми. Мы обязательно сходим на качели, но не сейчас…

Том верит ему и забывает плакать. Чтобы задобрить, в машине папа даёт ему мороженое – в глазури со вкусом малины. Том ест и улыбается, болтая ножками. Дома его ждёт телевизор и любимые «Том и Джерри». Он ещё не знает, что это мультик, для него всё на экране реально, и дух захватывает от переживаний за героев.

Том улыбается в темноте подвала, не чувствуя, как крысы отгрызают кусочки его плоти. Крысы обступили, облепили ноги мохнатыми живчиками. Но ему всё равно. Его нет. Совсем. Он смотрит кино в голове.

Том выгнулся на кушетке, надрывно крича в потолок.

Он на полу подвала. Его уже нет. Он не чувствует. Ему не больно, не голодно и жажды тоже нет. Крыса с головы пытается спуститься на лицо, но соскальзывает и падает. Живая, горячая крыса. Пронзительный писк.

Зима. Он маленький мальчик, бегает по снегу. Следы на снегу остаются такие глубокие. Почему-то папа отстаёт, он всё дальше. Счастливый, резвящийся Том снова и снова оглядывается к папе. Почему-то он, Том, теряет одежду, она исчезает. Почему-то он босой, но ему не холодно, снег не кусается. Том бегает по снегу, простирающемуся до горизонта белому полотну. Следы наполняются кровью.

Крик, жилы выгнутой шеи натянуты до предела.

- Я помню!

Безымянный склеп. Он в кромешной темноте и могильной тишине который день подряд. Его нет. Крысам уже никто не мешает обедать. Боли нет. Ничего нет.

Он маленький мальчик, максимум восьми лет. До ада ещё годы. Там, в детстве, чёрно-холодного ада нет, там светло и полно надежд.

Нет никакого ада. Нет темноты, одиночества, боли, жажды и голода. И его тоже нет. Есть «Том и Джерри» в голове, неудачник и хитрюга, которые на самом деле друзья.

Ха-ха-ха, ха-ха-ха. Его едят крысы, но он не чувствует, он умирает, но ему всё равно, ему не плохо. Ему никак. Его нет. Он смотрит кино в голове. Вязкая кровь сочится из свежих ранок…

«Том и Джерри» серия №2… Том перебил посуду, пытаясь поймать Джерри, и прищемил себе хвост гладильной доской. Хозяйка хотела наградить его миской сливок, думая, что Том избавился от Джерри, но в холодильнике обнаружила в холодильнике покрытого едой Тома. Она вышвыривает Тома на улицу, а Джерри победно ест сыр. Джерри всегда победитель, а Том всегда проигравший. Тот раз в темноте не стал исключением.

С Джерри бы такого не произошло…

Это была последняя мысль перед тем, как темнота поглотила. Забытое последнее воспоминание.

Он маленький мальчик…

Том сел, едва не упав с кушетки, и рассмеялся. Запрокинул голову, неудержимо хохоча. Смех, смех – громкий, рокочущий, почти не оставляющий возможности сделать вдох. Изгнанием бесов, изгнанием темноты. Перерыв на пронзительный крик и снова хохот, хохот, хохот. Смех. Крик. Сведённые судорогой пальцы.

Истощённое, изъеденное, бледное тело в темноте – снаружи. Он маленький мальчик – внутри. Его нет. Он не чувствует ничего, ад закончился его капитуляцией.

Истерический смех.

Том сорвал с себя повязку.

Взгляд у него безумный, мечущийся. Глаза мокрые, полные слёз, а губы растянуты в улыбке. И смех, неугомонный смех.

Нехорошо это. Риски возрастают с каждой секундой такого сверхнапряжения психики.

- Том, посмотри на меня, - чётко, звучно, чтобы достучаться через шумо-эмоциональную завесу его состояния.

Том посмотрел – и в следующую секунду взгляд уплыл в сторону. Не мог сосредоточить фокус.

- Том, посмотри на меня.

Вторая попытка более крепкая. Том требовательно выкрикнул:

- Подойдите!

Доктор Фрей покинула своё место и подошла к нему. Том вцепился в её плечи, потряс немного – не специально, так получилось, тому виной вызволенные из недр ядерные эмоции. И сам остановился, не отпустил, но ослабил хватку.

- Вы меня боитесь?

- Немного опасаюсь, что ты ввиду своего состояния можешь причинить мне вред, не отдавая себе в том отчёта, - честно, тем же спокойным тоном ответила доктор.

- Я отдаю себе отчёт в своих действиях, - серьёзно возразил Том.

Несмотря на своё острое, психотическое состояние, Том понимал, кто он, где он и что он делает. Даже ту же повязку – не просто сорвал с себя, бездумно или спасаясь от темноты, а снял, потому что в ней более нет смысла.

- Я бы не причинил вам вред, - Том покачал головой, испытывая ту знакомую горечь, что он опасен, нормальные люди его таким воспринимают. – Просто меня разрывает чувствами, эмоциями, и я не сдерживаюсь. Потому что вы меня поймёте и не осудите.

Том отвёл взгляд и стёр со щеки слезу. Потому что да, поймёт, не осудит [ли?], но и профессионалы не защищены от опасений. Наоборот – в отличие от простых обывателей профессионалы знают, что такое психическое нездоровье и на что оно способно, и обоснованно проявляют осторожность.

- Том, я прошу прощения за то, что неверно поняла твоё состояние, - произнесла мадам Фрей и получила его удивлённый взгляд. – Пожалуйста, не сдерживайся. Ты и я здесь для того, чтобы ты был собой и не боялся.

Том несколько секунд смотрел на неё и грустно, но искренне улыбнулся:

- Спасибо вам.

Взял руку психотерапевтки в ладони и опустил голову. Стёр тихие слёзы, но тут же просочились новые. Том тихо шмыгнул носом, проживая тёплое, мягкое чувство благодарности за то, что ему позволено быть собой в любых проявлениях. За то, что здесь он в полной безопасности

Мадам Фрей передала ему упаковку платков. Том утёр нос и щёки. Комкал в пальцах третий по счёту платок. И поднял глаза к психотерапевтке:

- Как вы узнали, что я вспомню это? - во взгляде непонимание.

- Я знаю, как работают мозг и психика.

Вот так просто. Он был уверен, что это невозможно, невозможно вспомнить то, что было после тебя. А доктор Фрей изначально была спокойна и уверенна в том, что делает, и оказалась права.

- Том, ты можешь рассказать, что ты вспомнил?

- Могу, - ответил Том и стёр слезу ребром ладони.

Чего уж теперь молчать?

Мадам Фрей не попросила его лечь, сидела на стуле напротив.

- Я вспомнил, что меня ели крысы, а я уже не чувствовал и совсем не сопротивлялся, я вообще уже не двигался, - начал Том. – В моей голове оживали детские воспоминания и то, что могло бы быть моими воспоминаниями, они полностью заменили мне реальность. Меня не было, я не могу вспомнить себя, я не мыслил, не воспринимал, а воспоминания и всякие образы были. Так странно, меня обгладывали заживо, а я смотрел в голове кино, - улыбнулся. – Почему-то меня тянет улыбаться и смеяться, - Том качнул головой, словно пытаясь избавиться от неуместных побуждений, и опустил голову.

- Том, это нормально. Разрядка чувств и эмоций происходит различными путями, в том числе через смех.

Том любопытно взглянул на психотерапевтку исподлобья. Она как всегда объяснила, что он нормальный, что вселяло спокойствие и уверенность в себе. Надежду, что его жизнь может быть лучше, он может быть нормальным, он уже не такой уж ненормальный.

- Пожалуйста, продолжай, Том, - внимательно к нему попросила доктор Фрей.

Том растерянно почесал висок и спросил:

- Рассказывать, какие детские воспоминания меня посещали?

- Да.

Том рассказал обо всех, особое внимание уделив последнему, со снегом. Почему-то оно больше всех цепляло и по ощущениям занимало больше всего времени. К середине повествования Тому опять поплохело, пришлось прерваться и воспользоваться тазиком. И опять приступ дурноты и последующей рвоты был стремительным и скоротечным – вырвал, и отпустило, прояснилось и в теле, и в голове.

- Я, наверное, сам уберу, - Тому уже неловко от того, что доктор Фрей ухаживает за ним в такие неприглядные моменты.

Она же не Оскар. Да и против помощи Оскара в некрасивых ситуациях не протестовал только в те моменты, когда был или совсем плох, или зол и оттого вреден.

Доктор Фрей не стала навязывать ему помощь. Том слил содержимое тазика в унитаз, сполоснул его до чистоты. Да, запах, конечно… Тяжёлая работа у психотерапевтов. Том вернулся к психотерапевтке, сел на кушетку и поставил рядом с собой вымытый тазик.

- Нужно, наверное, проветрить, - сказал Том, неосознанно избегая встречаться с психотерапевткой взглядом.

Если и он чувствует характерный кислый запах, то каково ей? Это очень неудобно.

- Том, почему ты думаешь не о себе, а о моём комфорте? – спросила в ответ доктор Фрей.

Глядя в сторону, Том неловко дёрнул уголком губ – неловкая ситуация, неловкий вопрос. Но всё же ответил:

- Потому что мне не нравится, когда кто-то становится свидетелем и тем более невольным заложником моих физиологических моментов. Это неприятно.

- Тебе неприятно или мне?

- Вам. И мне, - Том по-прежнему не смотрел на психотерапевтку.

Мадам Фрей склонила голову чуть набок:

- Том, ты стесняешься?

- Да, - признался Том, потому что глупо отрицать то, что ей наверняка и так очевидно, что уже известно. – Вы можете говорить что угодно, но я всё равно продолжу чувствовать себя неудобно в подобных моментах. Вы мне помогаете, очень помогаете, но я не думаю, что когда-нибудь смогу полностью раскрепоститься. Я просто не могу.

- Том, посмотри на меня, - попросила доктор Фрей.

Том посмотрел, в глаза своим растерянно-уязвимым, пристыженным самим собой взглядом.

- Том, быть раскрепощённым не означает полностью отринуть стыд, принятые в обществе правила и нормы и плевать на комфорт других людей, - сказала мадам Фрей, держа зрительный контакт. – Бесспорно, не следует справлять нужду на улице, это некультурно и неуважительно по отношению к другим людям, но если так случилось, что ты не можешь дойти до туалета, то лучше сделать это на улице, отойдя куда-нибудь, а не в штаны. Рвоту вообще не следует сдерживать, это чревато разрывом пищевода. Ты можешь извиниться за причинённые неудобства и убрать за собой, если ты в состоянии это сделать и тебя вырвало на кого-то или в чужом доме, но не более. Но есть ситуации, в которых ты должен думать только о себе и собственном комфорте. Том, я не подумаю о тебе плохо, не осужу, я не думаю о тебе за пределами психотерапевтических тем. Том, сейчас ты – в терапии, думай о себе. Это то, что я хочу тебе сказать.

- Спасибо, - в который раз поблагодарил её Том негромко и искренне, со взглядом ребёнка.

Это то, чего ему очень не хватало в детстве, потому что того не было совсем – позволения быть собой, идущего извне понимания, что он правильный и ценный сам по себе. И в юности, и во взрослости. Никогда у него этого не было, потому что даже тот же Оскар всегда находил повод его раскритиковать. Никогда до доктора Фрей. Она выступила в роли принимающей, мудрой мамы, которая по-новому взращивала ребёнка в нём, помогала ему поднять голову. Том снова взял руку психотерапевтки в ладони. Как-то никогда прежде не замечал, не обращал внимания, что у женщин ладони меньше, даже в сравнении с его не по-мужски изящными кистями. Это идущее открытием наблюдение порождало незнакомое, тёплое чувство – желание защищать. Вот, оказывается, как это происходит. Когда ты сильнее, банально крупнее по костяку, тебе хочется защищать того, кто меньше и слабее, это естественное, правильное, какое-то природное желание. Всегда Том был самым мелким, самым слабым, самым проблемным и нуждающимся в помощи в конце концов. Но сейчас, держа в ладонях руку доктора Фрей, почувствовал себе по-другому. Когда-то что-то подобное ощущал по отношению к родной маме – что, пусть они совсем не близкие, не раздумывая бросится на защиту и убьёт за неё, если её кто-то обидит. Забылось это, растворилось в долгом времени без малейшего контакта. Наверное, что-то подобное испытывает Оскар по отношению к нему – ответственность более сильного. Наверное, что-то подобное испытывают, должны испытывать взрослые по отношению к детям, которые по определению слабее и не могут без взрослых. Интересно… Том дошёл мыслями до Терри, посмотрел на него как на маленького ребёнка, рядом с которым он – взрослый.

А в паре с женщиной всегда мог бы чувствовать себя более сильным, ответственной стороной, защитником… Не со всякой, конечно, есть такие женщины, что фору дадут многим мужчинам. Но с обычной, чувствительной, более слабой физически мог бы. Заманчивая мысль? Том вдумался в неё. Нет, подлость это – предать любовь и выбирать партнёра по половому признаку ради собственной выгоды. Наверное.

- Том, о чём ты думаешь? – спросила доктор Фрей, мягко возвращая его в реальность.

- Много о чём, - ответил Том, не поднимая взгляда.

- Расскажи по порядку.

Том беззвучно вздохнул и поведал:

- Я почувствовал, что мог бы вас защитить. Не в смысле, что вам нужна защита, а просто… - Том пожал плечами, не найдя подходящих слов. – Потому что вы женщина, у вас руки меньше. И я, кажется, понял, что должен чувствовать взрослый по отношению к ребёнку, как должен его воспринимать. И я подумал, что рядом с женщиной, а не мужчиной чувствовал бы себя сильнее.

- Том, ты хочешь закончить отношения с Оскаром и найти девушку?

Том честно задумался. Всего на пару секунд, поскольку больших раздумий ответ не потребовал.

- Нет, - Том покачал головой. – Не хочу. Это нечестно по отношению к девушке и самому себе, нельзя чувствовать себя сильным за счёт более слабых. По отношению к Оскару тоже нечестно, есть вещи, за которые с ним можно расстаться, но он точно не заслуживает быть брошенным из-за того, что с ним я не чувствую себя сильным. Я просто об этом задумался.

- Том, ты думал о конкретном ребёнке или в целом? – спросила доктор Фрей, когда он закончил с первым вопросом.

- О Терри. Я думал - смогу ли я так? Это ведь надо чувствовать. А ещё я думаю, что Терри маленький, он ребёнок, о нём нужно заботиться, это всем понятно, а я взрослый, мне уже не полагается забота.

Том прервался, горько шмыгнув носом, стёр пролившиеся слёзы испуга перед взрослением, которое не понимал и не тянул, и потребности получать заботу. Он ведь тоже маленький, просто этого не видно. Это нужно напуганному мальчику внутри.

- У Терри есть то, чего у меня не было и уже никогда не будет. Мне грустно, горько и завидно.

Том совсем расплакался. Отвернул лицо и закусил губы, часто хлопая намокшими ресницами. Ему горько и плохо, что для него всё детское, счастливое уже прошло и во многом не случилось. Том склонил голову, кривя приоткрытый рот в тихих рыданиях, и скрестил руки на груди, спрятав подмышками вдруг замёрзшие ладони. Он маленький, ему тоже надо. Но он давно взрослый, ему уже никто не вернёт поруганное детство.

- Том, - мадам Фрей привлекла его внимание. – Взрослые люди тоже нуждаются в заботе и получают её. Быть взрослым не означает потерять право на заботу.

- Не все взрослые нуждаются в заботе, - возразил Том.

- Все, Том. Некоторым взрослым людям никто не оказывает заботу, но это уже другой вопрос.

- Оскар не нуждается. Ему не нужна ничья забота, он всё может сам и совершенно самодостаточный.

- Нуждается, Том, - спокойно сказала доктор Фрей.

- Откуда вы знаете? – Том нахмурился, не понимая, почему она так уверена.

Доктор Фрей дала лаконичный и исчерпывающий ответ:

- Оскар живой человек. Все люди нуждаются в заботе и поддержке, но выражается это в разных аспектах.

Том забыл плакать, любознательно оживился:

- В чём Оскару нужна забота?

- Спроси об этом Оскара, но он может не ответить. Лучше послушай его, понаблюдай, и, я уверена, ты поймёшь, в чём Оскар нуждается в поддержке и при желании сможешь её ему оказать. Таким образом вы оба будете заботиться друг о друге, и ты не будешь единственным «слабым», кто нуждается в заботе.

Мадам Фрей не собиралась рассказывать Тому готовую информацию, полученную из работы с Оскаром, только дала намёк. Она и Оскару не отвечала на все вопросы о Томе, а дозированно выдавала информацию, которую считала нужной, благотворной для лечения и последующего состояния Тома. Тонкая игра в двое ворот. Лиза кукловод, работающий во благо «марионеток».

Том зацепила, очень заинтересовала эта тема.

Да, он хотел, очень хотел поддерживать Оскара, тоже заботиться, быть полезным, но не знал как. Оскар идеален, как он может о нём позаботиться? Но у Тома уже имелось одно проявление заботы – готовить своими руками, устраивать совместные приёмы пищи, создавать уют для двоих. Чаще всего не осознавал, что таким образом заботится об Оскаре, это чистые регулярные порывы души. Это то, чего для Оскара не делал и не сделал бы никто другой, о чём Том никогда не задумывался. Именно его стараниями Шулейман приучился к тёплой культуре совместных завтраков, обедов, ужинов.

Очевидно, что Тома вдохновляла поднятая тема, но нужно вернуть его в терапевтический процесс, в котором главное лицо он, а не Оскар. Неразобранным остался третий вопрос – первый, упомянутый Томом.

- Том, - обратилась к нему доктор Фрей, - я исчерпала твой интерес по вопросу заботы?

- Нет, - честно ответил Том, он бы об этом говорил до конца сеанса, потому что ему очень, очень интересно и очень хочется понять, как помогать Оскару.

- Том, если мы сейчас продолжим, то уйдём далеко от главной линии твоей терапии и не закроем работу с твоими воспоминаниями, - доктор смотрела ему в глаза. – При наличии времени я готова разобрать с тобой тему заботы потом, но не сейчас.

- Хорошо, - согласился Том.

Сложно поспорить, когда с тобой говорят как родитель с ребёнком, направляя и доступно объясняя. Это тоже директивность, но другая, не та, к которой Том привык, потому она не давила и не вызывала протеста.

- Том, - заговорила мадам Фрей, - то, что я сейчас скажу, неприятно, оно может причинить тебе боль, но важно, чтобы ты это понимал. Я – не твоя мама, не твой близкий человек. Здесь я на работе, ты мой пациент, такой же, как и все остальные.

- Извините, - Том сконфуженно опустил глаза и взглядом указал на её руку. – Я больше не буду.

- Том, - доктор Фрей поймала его взгляд, - ты можешь держать меня за руку, это не доставляет мне дискомфорт, можешь попросить меня тебя обнять, и я могу согласиться, если увижу, что ты действительно нуждаешься в телесной поддержке. В рамках наших сеансов ты можешь видеть во мне материнскую или некую другую важную фигуру, это может выступать частью терапии. Но помни – вне психотерапии я никто в твоей жизни, я буду никем в твоей жизни, когда ты закончишь лечение.

Том дёрнул уголками губ, не мог сразу разобраться, что означают слова психотерапевтки и как он к ним относится. Ему плохо от чувства отверженности? Он понимает её?

- Да, я понимаю, - определившись в себе, сказал Том. – Я знаю, что вы не моя мама, не мой близкий человек. Вы моя доктор, я думаю о вас вне наших сеансов, в основном, когда рассказываю Оскару о своих успехах, чувствах, всём, что связано с вами и есть благодаря вам, я думаю о вас не иначе как о докторе. Но вы всё равно важный для меня человек, вы… как бы ориентир для меня, авторитет, наверное, мне важны ваши слова. Я вам доверяю. И, доктор, Фрей, - Том смущённо отвёл взгляд и почесал затылок, - я очень тактильный с теми, кому доверяю, - вернул взгляд к психотерапевтке. – Понятное дело, я не стану вас трогать просто так, вы и сидите далеко обычно. Но иногда мне нужно почувствовать прикосновение, тепло другого человека.

- Спасибо, что объяснил, - доктор Фрей склонила голову в лёгком кивке, благодарном и уважительном к его открытости. – Я не знала о твоей высокой тактильности.

Тома это всегда восторгало – когда сильные, умные, совершенные люди признавали, что чего-то не знают, признавали свои ошибки, слабости. Тому растерянно улыбнулся уголками губ, опустил голову. И, наткнувшись на возникший вопрос в себе, вскинул к психотерапевтке встревоженный взгляд:

- Как вы думаете, это нормально в моей ситуации?

- Потребность в прикосновениях абсолютно нормальна, как и желание заниматься сексом, - спокойно заверила его мадам Фрей.

Том снова растерянно почесал затылок. Никак он не мог принять, что может просто взять и заняться сексом, прорабатывая травму, которая когда-то поставила крест на его сексуальности. И ничего. Просто. Это не взаимоисключающие вещи.

- Том, ты не закончил рассказ о воспоминаниях, - напомнила доктор Фрей. – Ты готов вернуться к этой теме?

- Да, - Том не был уверен, но и причин отказываться не видел. – В принципе, готов.

- Том, ты не возражаешь рассказать сначала?

- Нет.

Доктор Фрей кивнула и произнесла:

- Том, ты можешь лечь?

Том лёг, устроился удобно, сложив руки на животе. Потом положил руки вдоль тела, посчитав, что так правильнее.

- Том, закрой глаза.

- Мне надеть повязку? – Том вопросительно взглянул на психотерапевтку.

- Если хочешь.

- Не хочу. Я подумал, может, надо.

- Нет, Том, сейчас в повязке нет нужды.

Подождав, пока он закроет глаза и расслабится, мадам Фрей сказала:

- Итак, Том, что последнее ты помнишь?

Том правильно понял, что она имеет в виду, что он помнит своим сознанием, до того, что открыл сегодняшний сеанс.

- Холодно, - негромко проговорил Том, покачиваясь на волнах мягкой темноты закрытых век. – Темно, тихо. Мне очень холодно… Мне очень, очень сильно, невыносимо хочется пить и есть. Мне хочется укутаться во что-то, но не во что, и я могу только сжиматься в клубок. Очень холодно… Ступни ледяные, я их не чувствую. Мне страшно, что крысы вернутся, а я уже не могу с ними бороться…

Новое ощущение, новые чувства. Прежде на первый план выходила темнота, ужас и отчаяние, сейчас – холод. Чувство оцепенения, оттока крови от конечностей, чтобы согреть жизненно важные органы. Как же отчаянно его тело боролось за жизнь… Там же от силы было три градуса тепла, а то и ноль, подвал ведь под землёй, и холода в том году пришли рано. При такой низкой температуре голышом и без движения долго не прожить, околеешь. Плюс раны с потерей крови, инфекция, обезвоживание, истощение. А он выжил. Как же холодно… А ведь он замерзал дважды. Если бы вспомнил о холоде подвала в Финляндии, в тапках бегая по рождественскому морозу, не смог бы спастись, расплакался, упал на запорошенную снегом землю и замёрз насмерть. А Оскар грел его, собой грел, когда Тома лихорадило после того забега по морозу… Том по-новому осознал трогательность и ценность того момента, ощущая влагу на сомкнутых ресницах. Он должен поблагодарить Оскара за то, что, даже когда ему было на него плевать, Оскар плевал на него намного меньше, чем те, кто называл себя заинтересованными. Щемящим взрывом чувство благодарности в груди. Том всхлипнул, кривя рот, путаясь в чувствах.

Темнота затягивает, напоминает о том, где должен быть. О чём главнее всего думать.

Как холодно… Том выдохнул ртом, пошевелил губами, чувствуя, что они холодные и будто выдохнул облачко пара.

Холодно… Что хотите заберите, что хотите с ним сделайте взамен на одеяло. Но никого нет, одеяла нет. Старого матраса, в который мог бы как-то завернуться, тоже нет, не дотянуться до него.

Оказывается, он спал в подвале. Понятно, что не мог не спать все три недели, но первое время Том просто отключался, а ближе к концу именно засыпал. Закрывал глаза и позволял себе заснуть, греясь единственным теплом, которое у него осталось – теплом собственного сердца, к которому пытался прижать замёрзшие, онемевшие колени. Вспомнил. Сон ему приснился только один раз. Приснилось зелёное лето, греющие лучи высокого солнца на коже. Том проснулся в рыданиях от того, что это несбыточно, он там умрёт и света дня больше никогда не увидит; от жестокого, невыносимо контраста между сновидением и реальностью. Глаза безбожно резало от истраты влаги и концентрированной соли.

Это он – тот замерзающий, истощённый, измученный мальчик в темноте. Четырнадцатилетний мальчик в нечеловеческих условиях, пытающийся сохранить единственное человеческое, из нормальной жизни – сон.

Темнота. Тишина. Крысиные писки. Холодно…

Последняя черта темноты. Последний выброс отчаяния умирающего в муках. Последняя мысль: «С Джерри бы такого не произошло».

Том заново рассказал о пире крыс и своём бесчувствии, о воспоминаниях и фантазиях, заменивших ему сознание. Снова были слёзы, крики, смех. Его в третий раз вырвало, мучительно, сквозь рыдания. Уже болело опалённое кислотой горло. То хныча, то рыдая в голос, Том упал обратно на кушетку, на бок, скорчившись в клубок. Сжал край кушетки, закричал, жмуря глаза со всей силы.

Понадобилось время, чтобы он смог продолжить. В конце Том сказал:

- Я вспомнил своё последнее воспоминание. Я подумал: «С Джерри бы такого не произошло», после этого меня поглотила темнота, меня не стало.

Том открыл глаза, нашёл в себе силы сесть, ослабши опираясь левой рукой на кушетку. Посмотрел на психотерапевтку воспалённым, больным и очень серьёзным, словно познавшим суть, взглядом:

- Я подумал, что с Джерри бы такого не произошло, и я закончился. Я сдался, да? Я сам уступил ему место? Я сам, как сказать, породил его?

- Да, Том, ты сдался, - подтвердила доктор Фрей его предположение. – Ты более не мог выдерживать то, что с тобой происходило, в чём тебя нельзя упрекнуть, и уступил место тому, кто мог с этим справиться и спасти тебя.

- Но Джерри не было в подвале, - Том вдруг понял это несоответствие.

Мадам Фрей не растерялась и не удивилась его наблюдению:

- Да, потому что в подвале в нём не было смысла, - ответила она. – В тех обстоятельствах Джерри тоже не смог бы выбраться, что противоречит его роли защитника и спасателя и сделало бы его бесполезным, так как его призвание – приходить тебе на помощь в том, с чем ты не можешь справиться в рамках своей личности. Но прошло время, ты оказался в физически безопасных условиях и не смог восстановиться, и твоя психика высвободила запасной скрытый ресурс – твою альтер-личность Джерри.

Доктор Фрей обладала удивительной способности делать сложное простым и понятным, объяснять что угодно, переводя из разряда «мистика какая-то» в разложенные по полочкам факты, которые можно взять и что-то с ними сделать. Том помолчал, задумался, глядя на свои пальцы, которые теребил. Нахмурился, посмотрел на психитерапевтку:

- Как вы думаете, если я буду делать то, что присуще Джерри, мы объедимся?

- Если ты будешь воплощать в своей личности качества и поведение Джерри, думаю, да, со временем он перестанет существовать как обособленное эго-состояние.

- Что такое эго-состояние?

Том догадывался, что это то же самое, что альтер-личность, но его всё равно смущало это незнакомое, звучащее иначе понятие, в определении которого не был уверен до конца.

- То же самое, что альтер-личность, - пояснила доктор Фрей. – У всех людей их есть множество: эго-состояние для работы, для семьи, друзей, наедине с собой. Разница между нормой и патологией в том, что при диссоциативном расстройстве идентичности индивид теряет способность контролировать переход от одного эго-состояния к другому и утрачивает контакт между ними.

- То есть Джерри своего рода моё «рабочее лицо»? – Том снова нахмурился, пытаясь глубже познать себя, свою жизнь с «особенной» психикой. – Не в смысле, что он для работы. Вы, наверное, поняли, что я имею в виду.

- Да, Том, Джерри «твоё лицо» для определённых обстоятельств – скопление качеств, которые по тем или иным причинам неуместны в твоей обыденной жизни.

Так просто, что сложные чувства обуревают. Он не особенный. Так странно, Том всю жизнь хотел быть таким как все, а тут, в теме своего расстройства, ему грустно терять статус «уникальный». И почему-то не верится, что Джерри всего лишь эго-состояние, сгусток качеств, не нашедших в нём, Томе, места. Том помнил его. Джерри – личность, альтернативная, но полноценная. Том не стал об этом говорить, потому что это неважно. Он ещё в начале психотерапии сказал, что не хочет излечиться от ДРИ и избавиться от Джерри. Пусть Джерри остаётся.

Закончил сеанс Том выжатым, вымотанным, даже мышцы, казалось, устали и не держали спину, сгибающуюся знаком вопроса. Но спать не хотелось, как бывало, просто эмоционально-чувственная усталость и понимание, что это не конец, завтра продолжение, и послезавтра, и далее.

Как почувствовал, Шулейман приехал немного раньше и ждал в палате. Том ведь хотел позвонить ему в эмоциональной агонии первого круга проживания той, внеличностной, памяти, попросить приехать и ждать в палате, чтобы не быть там одному – чтобы быть с ним, которого не заменят никакие медсёстры и прочие, кого мог бы попросить избавить от одиночества. Но отвлёкся, не позвонил, слишком штормило. Это – намёк на связь, угадывающую на расстоянии, близость за гранью – тронуло сердце под слоем опустошения. Том подошёл к Оскару, что с приветствием встал ему навстречу, и без слов уткнулся лицом ему в грудь, сгорбив спину. Так уютно, комфортно. Просто стоять так, опираясь на него своей усталой измученностью, своей тяжелейшей памятью, ныне живущей в голове.

Шулейман слегка не понял такого своеобразного приветствия. Понятно одно – Том явно не в порядке. А в чём причина – тут разбежка вариантов почти до бесконечности, Том непредсказуем и пути его эмоций, чувств, поступков непостижимы. Даже присутствует вариант, что Том просто соскучился и таким образом это выражает, но вряд ли. От Тома прямо-таки фонит вовсе не радостью.

- Эй, - Шулейман поднял голову Тома, пытаясь заглянуть в глаза. – Что случилось?

- Нет, не надо, - Том крутанул головой, протестуя против отлучения от его тела, и снова прильнул, спрятав лицо у Оскара на груди. Вздохнул. - Ничего не случилось. Просто ещё один сеанс психотерапии. Мне тяжело, и я рад, что ты здесь, что ты был здесь, когда я вернулся.

Стоять удобно, но можно и удобнее, чтобы не шевелиться, не отстраняться, пока не восстановятся душевные силы или пока вынужденно не придётся встать. Том потянул Оскара на кровать, устроился под боком, подогнув ноги и поджав руки к груди. Чувствовал себя маленьким, нуждающимся в тепле, опоре, заботе, сейчас выраженной в простом «быть рядом», и тело подстраивалось, сжималось, транслируя его состояние.

- Я вспомнил, - сказал Том и тихо расплакался на груди Оскара. – Вспомнил то, что было после меня….

Мысли не возникло, что, может, лучше подождать, в себе пережить это, разобраться. Том хотел рассказать, поделиться, разделить эти моменты, слишком тяжёлые для него одного. Нет, конечно, справился бы и в одиночку, он сильный, несмотря на свою слабость, но вдвоём лучше. Оскар слушал и не перебивал, позволяя Тому выговориться, гладил его по спине, загривку и волосам. Том сжимал в кулаках его рубашку, словно боялся, что Оскар исчезнет, и говорил, говорил, как есть, как чувствует, не фильтруя.

К «внеличностному» опыту Шулейман относился крайне скептически и тех, кто обещал данный опыт пробудить, подозревал в недобросовестности. Поскольку невозможно доказать, что те воспоминания реальны, они вполне могут быть бредом, фантазированием и скорее всего им и являются. Человек настроен, что нечто увидит – человек видит. Огромным усилием воли Оскар заставил себя заткнуться со своим мнением, не начав говорить, потому что если Тому лучше верить, что вспомнил, то пусть верит. Но потом решил, что закрывать себе рот не нужно, подобное до добра не доводит, всё равно ведь когда-нибудь не выдержит и скажет. Выслушав Тома, Шулейман высказался:

- С чего ты взял, что это настоящие воспоминания?

Том поднял голову, посмотрел непонимающе:

- Я их вспомнил, - разве это не довод?

- Или нафантазировал, - спокойно парировал Оскар. – Ты вспомнил то, что невозможно проверить.

В глазах мелькнуло понимание, и Том остановил его:

- Оскар, не надо.

- Почему? Ты берёшь на веру…

Том прервал Оскара, прижав пальцы к его губам:

- Оскар, пожалуйста. Не надо сажать во мне зерно сомнений. Ты ведь знаешь, как плохо, когда я сомневаюсь. Я верю, что вспомнил, мне этого достаточно.

Оскар знал, потому и затыкал себя мысленно. Но как же справедливость, требующая опровергнуть недоказуемое и потому причисляемое к псевдонаучному, и свобода изъявления собственной мысли, которую необходимо удовлетворять? Удовлетворил уже. Высказал своё мнение – а дальше дело Тома, во что ему верить, было бы неправильно принуждать его к принятию своей точки зрения. Шулейман принял верное решение, и взгляд его смягчился:

- Ладно. Воспоминания настоящие, верь в это, я молчу.

Том удовлетворённо кивнул, положил голову ему на плечо. Но зерно сомнений брошено. Том открыл глаза, не пролежав спокойно и расслабленно и минуты, приподнялся, опёршись на локоть:

- Оскар, почему ты думаешь, что я увидел ненастоящие воспоминания?

- Нипочему, - ответил тот, взглянув ему в глаза. – Я согласился с тобой, вопрос закрыт.

- Нет, Оскар, объясни, - потребовал Том. – Почему ты так считаешь? Почему мои воспоминания могут быть неправдой?

Шулейман пару секунд смотрел на него и сказал:

- Потому что твои воспоминания невозможно проверить. Ты не помнишь, что было, когда твоё сознание отключилось, и никто не может выступить свидетелем, то же самое с родовыми, перинатальными воспоминаниями, которые, по утверждению некоторых, можно вспомнить, это недоказуемая информация. А мозг на тета-волнах запросто моделирует фантазийные образы всякой степени реалистичности.

Том нахмурился:

- Что такое тета-волны?

- Маленький экскурс – у мозга есть четыре частоты: альфа-волны, бета, тета и, наконец, дельта, также выделяют каппа-волны, лямбда-волны и мю-ритм. Не суть. Тета-волны – это частота мозга при пограничном состоянии между явью и сном. Уверен, с тобой использовали методику введения в подобное состояние.

Том открыл рот, чтобы сказать, что нет. Но закрыл его, потому что вспомнил, что да, изначально он погрузился именно в такое дремотное состояние с подачи доктора Фрей.

- Но это лишь одна из гипотез, - тем временем продолжил Шулейман. – Кто-то верит, что внеличностные воспоминания возможно пробудить и таким образом лечит, кто-то нет.

Том ещё на предыдущих его словах сник, хмурил брови в омрачённой задумчивости. Всё ложь, самообман? Он не вспомнил?

- Ты не веришь, - утвердил Том, подняв взгляд к Оскару.

- Не верю, - подтвердил Шулейман. – Но ты веришь, а лечат тебя, так что всё нормально.

- Я теперь не уверен, что верю.

Чёрт, кто его за язык тянул? Знал же – нельзя давать Тому повод для сомнений, поскольку, когда их нет, это редчайшая благодать. Но всё туда же – надо обласкать своё эго и молчать никак нельзя.

- Чёрт, Оскар, зачем ты мне это сказал?! – следом воскликнул Том.

Сел, обняв колени. Вместо сомнений уже почти паника, бьёт изнутри молоточками большой тревоги. Если не вспомнил, то что тогда правда? Что ему поможет? Какой смысл в проработке этой памяти, если она может быть обманкой? Чему верить? Верить, как прежде, не получалось, на безусловном, ловящем каждое слово доверии к психотерапевтке раскол.

Оскар подсел ближе, приобнял Тома. Он натворил беду, ему и исправлять.

- Я, конечно, человек умный и образованный, но мои познания в основном теоретические, мой практический опыт ограничивается тобой. Кому ты веришь, мне или уважаемой специалистке с многолетним опытом работы? – резонно вопросил Шулейман, заглядывая Тому в глаза.

Красиво вещать, заговаривать зубы он всегда умел. В принципе, не совсем лукавил, Оскар допускал вероятность того, что заблуждается в своих суждениях. Конечно, был уверен в своей правоте, но также готов признать ошибку, как и во всём.

Том вскинул к нему глаза и яростно крутанул головой:

- Оскар, ты мне не помогаешь!

В отчаянии от беспомощности перед сомнениями, разгоревшимися неконтролируемым пламенем, что точило, грозилось уничтожить всё, во что верил и благодаря чему успешно продвигался в терапии, несмотря на все сложности.

- Конечно я верю тебе, - добавил Том.

Не должен, не хотел даже, но верил. Потому что доктор Фрей едва не богиня в его глазах, но Оскар всё равно выше по уровню доверия, он номер один.

Спор бесполезен. Том слышал, но не мог себя убедить, зерно сомнения разъедало изнутри. Шулейман очень пожалел, что открыл рот. Конечно, есть шанс, что Том скоро забудет и спокойно продолжит лечение, но другой вариант – Том не забудет, зацепится за это и ко всей последующей терапии будет подходить скептически, да и к уже пройденной тоже. И тогда – молодец, Оскар, собственными руками похерил успешное лечение Тома. Вернее, собственным языком. Психотерапия – это ведь про самоизлечение, психотерапевт всего лишь проводник.

Том сам нашёл выход, подскочил:

- Я спрошу доктора Фрей, - единственное, за что смог зацепиться. – Подожди меня здесь.

Том сунул ноги в тапки и быстрым шагом пошёл к двери, потом по коридорам. Спросит, и как психотерапевтка ответит, так и будет. Сегодня среда, по расписанию у доктора Фрей следующий пациент в семь часов, успеет застать её в свободное время. Но кабинет встретил закрытой дверью. Нет, он должен узнать, должен, иначе крах. Том пересёк коридор и сунул голову в соседний кабинет:

- Где доктор Фрей?

- Пятнадцать минут назад ушла в ресторан, - ответил психотерапевт, удивлённый вторжением в своё пространство.

Можно было позвонить, Том знал телефон психотерапевтки, она дала номер на случай срочной необходимости связаться. Но это не то, позвонить можно было бы и из палаты. Тому нужно увидеть её. Видеть её лицо, глаза. Глаза не лгут. Если психотерапевтка ответит, что уверена в правдивости его воспоминаний, и ни на секунду не растеряется, он поверит и закроет этот вопрос. Тогда её слово перевесит слово Оскара. Если же нет… то нет.

Игнорируя лифт, как и всегда, Том сбежал по лестнице на первый этаж, толкнул двери ресторана, метнулся взглядом по помещению и остановился на докторе Фрей, сидевшей за пятым от входа столиком в ряду у окон. Том решительно подошёл к ней, не обращая внимания, что вторгается в свободное время и отвлекает от заслуженного приёма пищи, и серьёзно спросил:

- Доктор Фрей, вы уверены, что я сегодня вспомнил, а не придумал себе эти воспоминания?

На лице мадам Фрей не дрогнул ни единый мускул. Как будто она вовсе не удивилась внезапному появлению Тома с таким вопросом. Тревожный пациент – стандартное поведение.

- Уверена, - ответила она, прямо и совершенно спокойно глядя на Тома.

Сомнения замолчали, сразу отлегло. Том кивнул, отступил от стола. Вспомнил о приличиях:

- Приятного аппетита.

- Спасибо.

Мадам Фрей проводила взглядом его спину и продолжила есть свой салат с курицей.

Том пошёл обратно в палату. Успокоился, как по мановению волшебной палочки. Если доктор Фрей так сказала, значит, она уверена. Том ей верил – самоубеждение великая вещь, договорился с собой, что поверит, и отринул сомнения. Оскар ошибся. Это не значит, что он глупее, Том не мог так подумать, просто есть разные точки зрения, в этот раз Оскар не прав. Правильно он сказал – ему, Тому, лечиться, ему и верить, а Оскар имеет право думать иначе.

Поднимаясь по лестнице, уже не бегом, Том умудрился упасть и ушибить коленку. Вернулся в палату заметно хромая и жалостно, как собака подбитую лапу, подгибая ушибленную ногу.

- Тебя твоя мадам, что ли, ударила за неприличные сомнения в своей компетентности? – выгнув бровь, осведомился Шулейман.

- Я споткнулся на лестнице.

Оскар неодобрительно цокнул языком и спросил:

- Когда ты уже научишься пользоваться лифтом?

Риторический вопрос. В этом аспекте Том, похоже, воспитанию не поддаётся, сколько лет прошло с тех пор, как он из частного дома переехал в высотку, а всё бегает пешком и не желает привыкать пользоваться благами цивилизации. Спотыкается, падает, но всё равно продолжает бегать. Как дико упрямый ребёнок. Только не ребёнок.

- Я привык ходить по лестнице, - ответил Том, топчась у порога.

Шулейман закатил глаза и покачал головой, выражая отношение к его ребяческим, необоснованным в настоящем привычкам. И подозвал, легко похлопав ладонью по постели:

- Иди сюда, пожалею тебя.

Том подошёл, стараясь не прихрамывать столь заметно – не так уж больно, чтобы разводить шоу. Не ему с его опытом боли ныть из-за ушибленной коленки, это ведь ерунда. Том сел на кровать рядом с Оскаром, подставил ему пострадавшее колено, полусогнув ноги. Шулейман положил ладонь на его колено, успокаивающе погладил, отслеживая реакцию на лице. Опустивший голову Том улыбнулся уголками губ. Мило. Или не мило. Такие жалеющие поглаживания могут вовсе не успокоить, а взбудоражить. Может быть, на то и расчёт. Оскар искусный мастер хитрых, изощрённых путей соблазнения. Том изнутри прикусил губу.

Шулейман закатал штанину его свободных штанов, кончиками пальцев провёл около покраснения, обозначающего место ушиба. Заметна чуть вмятая линия – место, которым врезался в ребро ступеньки.

- Будет синяк, - резюмировал Оскар.

Том кивнул. Сам знал, что точно будет. У него легко образуются синяки, кожа нежная и тонкая. Но и заживает всё быстро. Вот вам и разница между холёным племенным котом и безродным бездомным котёнком. У породистого кота при всей его внешней мощи наследственное заболевание, что пока не проявилось, но может в любой момент. А беспородного бездомыша как ни бей, он восстанавливается. Размножение туда же – Шулейманы размножаются еле-еле, от Оскара при всей его былой выдающейся полигамности никто не забеременел, а Тому – тело-то его – хватило десяти дней с девушкой, чтобы обзавестись потомством вопреки контрацепции, и из семья он многодетной, а тёть-дядь, кузенов-кузин вообще не сосчитать.

- Подуть?

- Дуют на ранки, - поправил Оскара Том.

Во всём, что касается детства, он эксперт. Когда нужно подуть, а когда отпоить горячим чаем и завернуть в одеяло. Как сильно и во что хочется играть. И так далее, тому подобное. Потому что для Тома детство было вчера. По-прежнему вчера. В нём жива и ярка память о том, чего хотел, но не имел; о том, чего попросту не успел, потому что детство его закончилось резко, одной ночью. Утром играл с игрушками, а завтра ему почти восемнадцать, и он в центре принудительного лечения, где наивному детству места нет. И между этими кадрами повторяющееся насилие и ужас одиночества в темноте подвала.

- От ушибов тоже помогает, - возразил Шулейман с серьёзным видом в этой несерьёзной теме.

Наклонился и, вытянув губу трубочкой, подул на колено Тома. Том улыбнулся губами трогательности этого бессмысленного момента. Подуть ведь не работает ни с ранками, ни с любыми другими травмами, он взрослый, чтобы верить в такие методы. Но всё равно приятно. Странно, дыхание тёплое, а ветерок на коже прохладный, охлаждает больное место. Том едва заметно дёрнул ногой – то ли щекотно, то ли дело в пальцах Оскара на его бедре. Горячих, сильных пальцах, томительно, как бы между прочим, продвигающихся вверх и к внутренней стороне бедра. Шулейман не собирался ничего начинать, но отказаться от искушения потрогать Тома – простите, это выше его сил. Двойной соблазн – и сам Том, трогательный, нежный, хрупкий, к которому хочется прикасаться всегда, сжимать, лапать, заласкивать, и его реакция, чистая, написанная в мимике и движениях тела.

Мышцы под ладонью напряглись. Чувствует Том, смущается, это видно. Тоже думает уже не о детском лекарстве от боли? Ухмыляясь набок, Шулейман испытующе глядел на Тома. Том не смотрел, но его взгляд ощущался жаром на щеке, как припекающее солнце. Шулейман провёл пальцами Тому под коленом, по чувствительной впадине, повёл ладонью вверх, по внутренней стороне бедра, забравшись рукой в штанину. Дрожь под кожей, по телу. Том свёл колени.

- Оскар… - выдохнул предательски сорвавшимся голосом.

- Не надо? – приблизившись, спросил Шулейман у Тома над ухом.

Сердце вскачь, так мощно, что голова кругом. Том протяжно втянул носом воздух.

- Да, не надо, - сказал он. – Я сейчас вспоминаю о том, что никак не сочетается с желанием заняться сексом или чем-то около него.

- Ладно, - согласно вздохнул Оскар, намеренно допустив в голосе нотку разочарования, и убрал руку.

Том оправил штанину, свободно обнял колени.

- Ложись, - Шулейман положил ладонь ему на плечо.

Том с удовольствием лёг Оскару под бок, прижавшись к горячему, уютному телу. Позволил себе какое-то время молчать, думать. Шулейман не одёргивал его в диалог, обнимал одной рукой, устроив ладонь на пояснице. Том вспомнил то, что понял и захотел сказать во время психотерапии, но не доктору Фрей. То острое, распирающее грудную клетку благодарной нежностью желание.

- Спасибо тебе, - негромко сказал Том.

- За что?

- За всё. Но особенно за то, что тебе не плевать. Даже в начале ты не плевал на меня.

- Мне было плевать, - справедливо напомнил Шулейман.

- Знаю. Но ты всё равно помогал мне, даже когда тебе было плевать, - Том взглянул на него с серьёзной признательностью в глазах. – Ты просто брал и делал, в отличие от тех, кто много говорил и обещал мне участие. Для меня больше никто этого не делал. За это спасибо.

Осознанность Тома действительно возрастает. Да, он и прежде благодарил за всякое, в том числе просто за факт присутствия его, Оскара, в своей жизни, но сейчас иначе, не эмоционально, а вдумчиво, с более глубоким пониманием.

- Пожалуйста, - без издёвки ответил Шулейман.

Том положил голову на его плечо. Потом вспомнил другое.

- Оскар, чего ты хочешь? – Том повернул голову, чтобы видеть его лицо.

В чём Оскар нуждается, может быть, о чём мечтает – искренне хотел узнать. В этом ведь, в том, что ему нужно, стоит искать ответ на вопрос: как позаботиться об Оскаре? И лучше спросить прямо. Это и участие, которое, увы, редко проявляет, потому что более проблемный, о нём в основном разговоры, а интересы Оскара остаются самому Оскару.

- Секса хочу. С тобой, - до неприличия прямо ответил Шулейман, посмотрев на Тома.

Его прямота всегда деморализовала Тома, сколько ни сталкивался. Том смутился его откровенности, в которой выступал главным героем, неловко наморщился, прежде чем суметь унять первый накат чувств и сделать шаг вперёд.

- Оскар, я серьёзно.

- Я тоже. Очень хочу, - убедительно, с выражением заверил Шулейман.

Невыносимый он. Вместо того чтобы напоминать об этом и требовать, Том пошёл путём действий. Подхватился, перевернулся, оседлал Оскара, в глазах которого мелькнуло удивление, сменившееся предвкушающим довольством.

- Оскар, я спрашиваю серьёзно, - Том упёрся руками ему в грудь.

Шулейман его манёвр – пытку тем, чего он хотел, для получения желаемого – понял. Улыбнулся:

- Хитрый ты. Простой, как ромашка, но хи-и-и-трый.

Том тоже улыбнулся, уголками губ:

- Тебя что, вправду можно отвлечь одним поцелуем?

- Как есть, - кивнул Шулейман. – Такова моя слабость. Но работает она только с тобой. И с Джерри, как ни неприятно мне это признавать, но именно он основоположник данного метода приручения меня.

Именно так, Джерри хитрый, а Том иногда случайно пользовался его хитростями. Оскар того не сказал – и не намекал, но Том сам об этом подумал после его комментария по поводу хитрости. Потому что это справедливо, нет в нём хитрости, по крайней мере намеренной.

- Оскар, ответь на мой вопрос, - попросил Том. – Чего ты хочешь? Чего тебе не хватает? О чём ты мечтаешь?

Несколько секунд Шулейман смотрел на него и ответил:

- Тебя не хватает. У меня дома. Чтобы мы жили втроём, как семья.

Такое простое, простецкое желание, оно совсем не подходит экстравагантной личности Оскара, его блистательной жизни и уровню. Но это желание сложное, если посмотреть глубже, и оно подходит Оскару, потому что это то, что нельзя купить. Чего хотеть человеку, у которого всё есть? Того, чего у него нет.

- Спасибо за искренность, - поблагодарил его Том.

- Пожалуйста.

Выдержав паузу, Оскар ухмыльнулся:

- Если не хочешь, чтобы я потребовал продолжения, слезь с меня, - он в красноречивом намёке положил ладони Тому на бёдра.

А Тома поразило озорным желанием двинуть бёдрами в том самом танце, подразнить недолгим трением Оскара – и себя. Но споткнулся о мысль, что не следует этого делать – голос разума. Съест себя, если в результате своего импульсивного баловства не сдержится. Это только в его голове, понимал, но не мог переубедить себя и не чувствовать, что не должен заниматься сексом, не сможет ужиться с тем, что сделал это. Том закусил губы и опустил голову. Шулейман внимательно, с изучающим интересом наблюдал за ним. Переживания Тома, его мыслительная деятельность, отражающаяся на лице – это целый мир.

- В твоей голове происходит отдельная жизнь? – поинтересовался Оскар.

Том чуть кивнул:

- Да.

- О чём ты думаешь?

- О жёстком сексе, - Том исподлобья взглянул на Оскара.

Воспылав смущением от мыслей, что бродят в голове, от того, что озвучил их в скабрёзной форме. Но глаза не прятал, и взгляд горел, потому что, хоть запретил себе, хотел, и мысли и тем более слова об этом очень будоражили.

- О, и этот человек говорил, что даже думать о сексе не может? – смешливо воскликнул Шулейман.

Том направил взгляд вверх и вправо, изображая невинного ангелочка. Но продолжал восседать на бёдрах Оскара, картинно выпрямив спину. Лукаво ухмыляясь, Шулейман взял его за бёдра, дёрнул, протягивая промежностью по своему паху, увеличившемуся члену под грубой тканью джинсов. Том охнул, запрокинув голову, впился пальцами Оскару в живот. Точка невозврата, голова кругом и в темноту, по венам мгновенно кипяток. Так хочется, очень хочется войти в этот ритм, тоже двигаться навстречу, пусть через слои одежды, пусть не до конца. Как же… Между ног вспыхнуло огнём, чувствительное место ощущает упирающуюся в него твёрдость, она больше, крепче…

Пока Том выпал в дереал и пытался разобраться в своих чувствах и желаниях, Шулейман снова прокатил его по себе.

- Оскар! – такой вскрик, словно между ними уже секс.

Искры, настоящий фейерверк в кровь. Том схватил ртом воздух. Третье движение, четвёртое, пятое… Том открыл глаза. Перекинул ногу через бёдра Оскара и слез на кровать.

- Оскар, всё-таки не надо. Даже так. Давай подождём до конца лечения, - обняв колени, Том смущённо посмотрел на Шулеймана.

Испытывал виноватое смущение из-за того, что опять допустил искушение, спровоцировал – и опять сдал назад. Нельзя постоянно играть в такие игры, пусть он и не специально. Бедный Оскар, можно подумать, ему приятно каждый раз уходить с пульсирующей неудовлетворённостью.

- А как насчёт альтернативного варианта? – блеснул глазами Шулейман.

Стремительно поднялся, перевернул Тома и нагнул, уткнув лицом в подушку.

- Оскар!

- Не бойся, - Оскар ослабил хватку, показывая, что не держит силой и не будет. – Помнишь, как мы делали?

Одной рукой спустил с бёдер Тома штаны вместе с трусами. Яйца поджались от вида маленькой, упругой задницы, раскрытой по вине расставленных колен, и дырочки между ягодиц. В голове мутнело. Дурнело, отбрасывая в животную похоть и такие же инстинкты. В прошлый раз, в день игры с вибратором, Оскар очень хотел это сделать – тереться онемевшим от перевозбуждения членом Тому между бёдер, между ягодиц и бурно спустить на растянутое его пальцами и игрушкой отверстие, чтобы сперма затекала внутрь. Но удержался от невыносимо желаемого искушения. А сейчас… Почему бы не попробовать? Это ведь не секс, и Том не кончит, чего он, как понял Оскар, не хочет. Хотя, зная воспалённую чувственность и чувствительность Тома, он может кончить и от такой стимуляции.

- Знал бы ты, как я этого хотел в прошлый раз… - хрипло говорил Шулейман, оглаживая ладонью бёдра и ягодицы Тома, жадно впиваясь взглядом.

Жаль только, что сейчас анус у Тома не разработанный, сжатый.

- Вставлять я тебе не буду. Мы ведь можем так?

Тому эта идея не очень нравилась, он затих, прислушиваясь к себе. С другой стороны, это ведь вправду не секс. Почему не пойти Оскару навстречу? Оскар ведь входит в его положение, ждёт, терпит, не попрекнув ни разу, ещё и удовольствие ему доставляет, не прося ничего взамен. Том ничего не сказал, что означало согласие попробовать.

Шулейман нетерпеливо дёрнул конец ремня из пряжки, расстегнул ширинку и высвободил требующий плоти член, сжав ствол в кулаке. Направил его, мазнув головкой по сфинктеру Тома и вверх, к копчику. Прижался, начал двигать бёдрами, мощно, несдержанно, поскольку нет смысла сдерживаться, цель одна – оргазм. Том гнал от себя мысли, что ему это не нравится.

Чёрт, как же кайфово… До рождающихся в груди рыков. Шулейман стискивал бёдра Тома, сталкиваясь с его ягодицами при каждом рывке вперёд. Чистые животные инстинкты, гонка за разрядкой. Соблазн так близко, так доступен. Случайно вышло, неосознанно, во власти бешеного желания, отключившего разум. Соскользнул, надавил, раздвигая сжатые мышцы. Всего на головку.

- Оскар! – испуганно выкрикнул Том, чувствуя проникновение.

Чувствуя себя совершенно беспомощным, потому что если Оскар захочет, то не остановится. Между ними будет секс.

Насколько велик соблазн рвануть вперёд, загнать до конца и вытрахать, игнорируя протесты. Всё равно же ему понравится. Шулейман отпрянул от Тома, рывком оторвал себя. Сердце бухало в горле, гудя в ушах так, что заглушало все внешние звуки. Взгляд тёмный, тяжёлый, звериный. Но он остановился.

Том перевернулся, подтянул бельё и штаны, обнял колени, ссутулив спину, и растерянно взглянул на Оскара. Не понимал, что это было, что ему думать и делать со своими чувствами. С бьющимся в груди подбитой птицей чувством удивлённого, оцепенелого ужаса – и тут же пришедшего смирения с проникновением поперёк своей воли. Не в первый раз ведь. Не умер бы и не отвернуло навсегда, если бы Оскар не остановился. Это не изнасилование.

- Так бывает, - сказал Шулейман. – Мужчине сложно остановиться в процессе, особенности физиологии возбуждения.

Том кивнул: да, он понимает, он не в обиде, главное, что Оскар остановился. Посмотрел Оскару вниз. Он ведь хочет. Предложить ему минет? Оскар заслужил удовольствие, а Тому несложно. Несложно?.. Это точь-в-точь как в подвале, когда сосал, чтобы не трогали серьёзнее. Том закрыл ладонью глаза, вздрогнул плечами в задушенном, неслышном всхлипе. Чувствовал бесконечную, разбивающую жалость к себе, проходящему этот путь снова и снова, не имеющему права на себя. Кто он? Тело, которое можно не спрашивать. Он и сам согласен.

- Ты плачешь? – Шулейману это очень не понравилось, он подобрался к Тому, положил ладонь на плечо. – Почему?

Не мог понять – он же остановился, Том сразу был нормальный, что сейчас в его голове щёлкнуло? Да и если бы не остановился, реакция странная, Том же секса не боится.

- Это как тогда… - ответил Том, помимо воли ударяясь в настоящий плач.

- Что тогда? – непонятливо нахмурился Оскар.

- Тогда… Я с тобой… Они… - слова тонули в вое на высоких частотах, разобрать их не представлялось никакой возможности.

Том размазывал по лицу слёзы и сопли, невнятно, сбивчиво объясняя своё состояние. Оставив попытки понять его лепет немедленно, Шулейман обнял Тома, гладил по спине – отметил, что Том от него не шарахается, что хорошо, значит, не столь всё плохо. Хотя в целом пиздец какой-то. Ни черта непонятно.

- Посмотри на меня, - подождав, пока Том немного проревётся, Оскар взял его за подбородок и повернул к себе. – Секса не было, - сказал убедительно, глядя в глаза.

- Секса не было, - согласно повторил за ним Том.

- Проникновение на пару сантиметров не считается.

- Не считается, - тут Том повторил с меньшей уверенностью.

- Не считается, - также, твёрже и увереннее повторил Шулейман.

- Не считается, - Оскар убедил Тома.

Шулейман кивнул – первый блок пройден. Есть контакт – и между ними, и у Тома с реальностью, разумом и способностью по-человечески разговаривать.

- Почему ты заплакал? – спросил Оскар.

- Из-за минета.

Час от часу не легче. Ни черта непонятно дубль два.

- Ты не делал мне минет, и я не просил, - сказал Шулейман.

- Я о нём подумал. Подумал предложить тебе вместо того…

Шулейман усмехнулся и прижался лбом ко лбу Тома:

- Болван ты. Давай ты не будешь додумывать, загоняться из-за этого и страдать. То, что происходит в твоей голове, происходит только в твоей голове.

Том с грустью смотрел в его близкие-близкие глаза.

- Это в точности то, что происходило в подвале, - наконец пояснил Том. – Там я сосал, чтобы меня не насиловали анально, и сейчас хотел предложить тебе в качестве компенсации за то, что не даю полноценно.

Это другой разговор. Оскар понял серьёзность момента.

- Никогда не делай того, чего сам не хочешь, я не приму, - произнёс он. – Ты меня унижаешь подачками.

Том прикрыл веки в знак того, что понял и принял его слова. Шулейман отстранился, обвёл его взглядом и, когда Том посмотрел на него, серьёзно сказал:

- Прости меня, я не сдержался. Больше подобного не повторится. Обещаю. Я не трону тебя, пока ты не закончишь лечение.

Так вот неидеально, столкновениями, недопониманием. Но это и есть настоящая жизнь – притирка углами, приходящее в разговорах понимание, ошибки и их решение, а не безукоризненное следование избранной линии, в которой нет подлинных «Я». Том начинал это понимать и не обижался, главное, что в результате они поняли друг друга. Шулейман тоже понимал – и не корил себя за то, что поставил некрасивое пятно на том, какой понимающий, поддерживающий, терпеливый молодец.

- Спасибо, - Том придвинулся к его боку и обвил пальцами запястье, что больше, чем могли сказать слова. – Я действительно не готов, я понимаю, что это только в моей голове, но я не могу, я не хочу, пока не пройду этот путь. Даже поцелуев, наверное, не надо, потому что это большое искушение. Я сам с трудом могу остановиться на одном поцелуе, я тоже хочу, - говорил с тонкой смущённой улыбкой, - потом вспоминаю, что не надо, но если однажды мы не остановимся, то ты получишься виноват, потому что ты ведёшь дальше, я этого не хочу.

Покинул Тома Шулейман в девять вечера и пошёл не к выходу, а поднялся на верхний этаж, поглядывая на часы. Сегодня у доктора Фрей последняя сессия заканчивается как раз в девять, должен успеть застать её, едва ли мадам за считанные минуты собралась и сбежала. Открыв дверь без стука, Оскар бесцеремонно прошёл к столу, за которым сидела психотерапевтка, опёрся на него, нависая над женщиной:

- Доктор Фрей, вы уверены, что внеличностные воспоминания возможно вспомнить и они не являются продуктом воображения?

Не смутившись его поведением, Лиза положила ручку, подняла лицо и спросила в ответ:

- Оскар, вы хотите со мной поспорить путём научной дискуссии?

Шулейман криво усмехнулся, не сводя с неё цепкого, чуть сощуренного взгляда.

- Вы мне нравитесь. Бесите, но нравитесь.

- Осторожнее, не увлекитесь, - сказала доктор Фрей. – Я замужняя женщина, и вы меня совершенно не привлекаете. А у вас, напомню, есть любимый партнёр, который весьма ревнив.

- В напоминаниях не нуждаюсь, - оттолкнувшись от стола, Оскар выпрямил спину.

- Я на всякий случай уточнила, вас ведь привлекает недоступность.

- Не в этом случае, - хмыкнул Шулейман.

- Я рада, - доктор Фрей слегка склонила голову в кивке. – Итак, Оскар, что вас беспокоит? – она взяла ручку за концы и вопросительно посмотрела на посетителя.

- Меня ничего не беспокоит. Но я глубоко сомневаюсь в возможности переведения в сознание так называемой «внеличностной» памяти и потому хочу услышать ваше мнение по данному вопросу.

Шулейман скрестил руки на груди и устремил на психотерапевтку выжидающий взгляд.

- Так как внеличностную память невозможно проверить, это вопрос веры – кто верит, а кто нет, что её можно вспомнить. Но внеличностная память, безусловно, существует. Вы как специалист должны знать, что мозг фиксирует всё, - доктор Фрей коснулась ручкой виска, - вне зависимости от того, что остаётся в доступах сознания.

Оскар подумал и кивнул, соглашаясь с тем, что тоже это знает и что эта информация имеет доказательную базу.

- Хорошо, - сказал он, - оставляю этот вопрос на вашу совесть.

- Присядете? – предложила мадам Фрей, указав ладонью на свободное кресло.

- Хотите затащить меня в свою паутину внеочередной сессии? – усмехнулся Шулейман. – Не выйдет. Мне нужно домой.

- К Терри?

- Да.

Доктор Фрей кивнула и сказала:

- В следующий раз расскажите мне о нём.

Оскар выгнул бровь:

- Хотите лечить всю мою семью?

- Вы не семья, - спокойно и беспощадно.

Шулейман недобро сощурил глаза. Эта мадам обладала феноменальной способностью фигурально колоть его под рёбра, безошибочно находя болевые точки. Но накатившая душным порывом злость беспомощная и пустая, поскольку, как ни прискорбно это признавать, мадам всегда оказывалась права.

- Да, мы пока не семья, - признал Оскар и поджал губы.

Мадам Фрей вновь склонила голову в кивке:

- Поговорим об этом в следующий раз.

Что означало – до свидания. Если Оскар не затребует обратного, до десяти Лиза готова была задержаться на рабочем месте.

«Оскар, измени мне, - выезжая с парковки клиники, Шулейман вспоминал слова Тома в конце того разговора. – Я так больше не могу, меня мучает совесть за то, что я заставляю тебя терпеть. Ты взрослый, сексуально активный мужчина, с которым будет счастлива любая и любой, но ты вынужден ждать меня, калечного на голову».

Изменить… Заманчиво?

В других обстоятельствах Оскар и не обдумывал бы данное предложение. Но сейчас ситуация особая, напряжённая. Уже действительно кроет, и надо что-то решать. Да, чёрт побери, Том верно всё сказал – он взрослый, здоровый мужчина, и ему нужен секс.

Глава 17

Мой друг, ты точно доволен?

Будет проще с лекарством от боли.

Идём со мной, если сможешь,

Остальное расскажешь попозже.

Дела поважнее, Лекарство от боли©

Отправив Терри гулять с Грегори и Космосом, Оскар вызвал девушку, эскортницу, которых предпочитал обычным проституткам, хотя и использовал исключительно по одному назначению. Приехала миловидная на лицо девушка со струящимися по плечам ниже рёбер русыми, блестящими шёлком волосами с лёгким золотым отливом, уложенными волнами. Фигура, разумеется, высший класс, хоть сейчас выпускай на подиум Vicktoria Secret. Настоящая куколка в человеческий рост. У Шулеймана она не вызывала никаких эмоций.

Давненько Оскар Шулейман не пользовался их услугами, очень давненько, с ним успели попрощаться во второй раз и оплакивали эту утрату всем миром продажной любви Ниццы и окрестностей. Потому прибывшая на вызов девушка волновалась, ещё бы, именно ей выпала честь и удача поехать к нему. Когда-то Шулейман был главным и любимым потребителем услуг элитных агентств, и память о нём жила, передавалась из уст в уста, обращаясь подобием легенды. Неприлично богатый, щедрый, молодой, красивый, говорят, с ним и удовольствие испытывали по-настоящему. В это охотно верилось, на него достаточно посмотреть. Дополнительным плюсом Оскара выступало то, что он не питал страсти ни к каким извращениям. Девушка обаятельно, скромно не под стать профессии улыбалась.

- Отсоси мне, - не удостоив даму приветствием, распорядился Шулейман. – И помалкивай.

Ритуалы приличий здесь ни к чему, она на работе, а ему нужно тупо стравить напряжение в безопасное русло, чтобы оно не спалило Тома и заодно его самого.

Улыбка на губах девушки померкла лишь на миг, и она решила, что это такая игра – а клиент, как известно, всегда прав и всегда герой. Шулейман сел на край кровати, широко разведя бёдра, и ожидающе смотрел на девицу. Облачённая в украшенное прозрачными кристаллами телесного цвета платье, эффектно имитирующее наготу, с открытым декольте и оголёнными ногами, но лишь на два сантиметра выше колена, чтобы образ не выглядел дёшево, девушка, улыбаясь, подошла и медленно, по-кошачьи опустилась на колени. Положила ладони на бёдра Оскара, провела к паху.

Физиология работала, член набухал в предвкушении чужой плоти, но голова оставалась холодной. Шулейман приподнял бёдра, помогая приспустить с себя одежду. Девушка взяла его член в тонкую, ухоженную ладонь, наклонилась ниже и провела языком по головке. Облизала по кругу, искусно, надо отметить, и плавно пропустила в рот до упора в горячее горло. Шулейман уже хотел её одёрнуть, что нахрен ему не сдались эти томительные ласки, но она сама исправилась, это была затравка перед интенсивными действиями. Втягивая щёки, девушка ритмично, с невольным причмокиванием, которое обычно так нравится мужчинам, двигала головой. Оскар закрыл глаза и запрокинул голову, отдаваясь ощущениям, несущим к разрядке. Положил ладонь девице на затылок, сжимая в кулаке гладкие волосы. Слишком длинные. Пальцы запутались, когда отводил руку.

Кончив девице в глотку, Шулейман оттолкнул её от себя и встал:

- Раздевайся, - сказал он, также снимая одежду.

Под платьем оказалось чуть более светлое тончайшее бельё, позволяющее увидеть пикантные контуры ареол и сосков. Оскар обвёл её взглядом с головы до ступней. Под его взглядом девушка завела руки за спину и расстегнула бюстгальтер. Грудь хороша, так же, как и всё в этой девице. Шулейман принадлежал к тем, кто силикон не признавал, когда дело касалось тех, кто оказывался в его постели, и безошибочно определял искусственную грудь не только наощупь, но и на взгляд в закрытой одежде. Они ведь не в порно, чтобы грудь всегда оставалась в одной шаровидной форме и бодро смотрела сосками в потолок. И ощущения, опять же, не те, пробовал, не понравилось; кто бы что ни говорил, но он чувствовал любые импланты.

Опустив руки, девушка подошла к нему изящной походкой. На ней оставались трусики.

- Чего вы желаете?

Девушка посчитала, что правильнее обращаться на «вы», поскольку Шулейман не разрешил обратного и из-за чувства своей подчинённости, которое рождал его властный тон.

- Для начала сними трусы, - сказал Оскар, снова смерив девушку взглядом, - не надо со мной играть, я знаю, чего хочу.

Повинуясь, девушка спустила трусики, перешагнула, оставшись нагой под взором Шулеймана. В свою очередь Оскар оставался в трусах.

- Теперь мои, - сказал он.

Девушка послушно раздела его, опустившись на корточки и обратно поднявшись. Он был возбуждён. Всё ещё? Снова? Она могла лишь гадать.

Шулейман хотел сказать девушке всё делать самой, хотел просто полежать, полениться, получая удовольствие. Но передумал, в нём накопилось слишком много энергии, чтобы не быть активным. Лицом к лицу тоже не то, сейчас мысль о самой традиционной позе и её разновидностях совсем не прельщала. Оскар развернул девицу за плечо и подтолкнул на кровать. Она понятливо встала на четвереньки, прогнулась в пояснице, соблазнительно показывая всё, что между округлых бёдер.

Надорвав блистер, Шулейман раскатал на себе презерватив и встал на коленях позади ждущей его девицы, положил ладони на её бёдра. Вдруг остро не хватило ощущения торчащих тазовых косточек под пальцами, общей жёсткости, угловатости. Не к месту мысли. Без промедлений и нежностей Оскар ворвался в раскрытое ему нутро. Да, эта девица безусловно хотела его искренне, проникновение как по маслу, по скользкому, естественному.

Механические движения. Удовольствие не дотягивало до средней отметки. Не хватало узости, и дело не в том, что у партнёрши низкий тонус вагинальных мышц. Привык к плотному сжатию анального секса. Перейти к аналу? Притормозив, Оскар остановил взгляд на анусе девушки. Нет, не в плотном контакте дело, и Шулейман принципиально не понимал анального секса с женщинами, у которых под член предусмотрено другое отверстие. Пробовал, конечно, когда-то он всё пробовал, но не обнаружил для себя никакого вау и продолжил отдавать предпочтение классике и минету. Так догонится до оргазма. Стоны девицы он пропускал мимо ушей.

Подумав, Шулейман решил, что двух заходов может быть маловато, чтобы наверняка, лучше три раза. Упал на подушки и велел девице садиться верхом.

- Спиной, - почти сразу скомандовал Оскар жарко двигающейся на нём девице.

Не хотел видеть её лицо, её вид спереди раздражал. Девушка прикусила губу и, приподнявшись, грациозно повернулась, изогнула спину, вновь сев на член.