Читать онлайн
"Четыре колеса и смертник"

Моя голова не успела коснуться нар, как загремел замок и засов.

- Чистяков, на выход! Вызывает капитан.

Тваюжмать… Что-то явно серьезное, потому как капитан Оболенский, начальник охранки, имеет привычку завершать свой рабочий день задолго до ужина и в этот поздний час либо сладко спит, либо радует себя коньячком и раритетным винилом.

Я поспешно натянул робу и ботинки – эта сволочь очень не любит ждать! – и вышел из барака. За мной, что странно, пришел всего один человек, ефрейтор Жеглов, человек, на собачьей службе оставшийся человеком и потому пользующийся определенной симпатией каторжан.

- Стряслось чего? – спросил я.

- Да он тебя в курс дела введет, - ответил Жеглов, пряча взгляд.

Ясно, дело дрянь.

Он отвел меня не в кабинет, а в ремонтный цех, как ни странно, и еще на подходе я услышал возню и скрежет металла. Тут кипит какая-то странная деятельность – хотя всем полагается уже вроде как спать. И если Оболенский именно тут – что-то из ряда вон выходящее произошло.

Капитана я увидел сразу: стоит, руки за спиной, и наблюдает за несколькими технарями, которые возятся у грузовика.

- Ваше благородие, заключенный Чистяков доставлен по вашему приказанию!

- Свободен, Жеглов.

И ефрейтор с облегчением и поспешностью пошел прочь.

Несколько секунд молчим: капитан наблюдает за техниками, которые волокут к грузовику сварочный аппарат, я жду, пока он ко мне обратится. Тут сварщик натянул на лицо маску, и Оболенский повернулся ко мне.

- Чистяков, мне сейчас недосуг в твоем деле копаться – напомни, за что там тебя осудили? – добродушным таким тоном поинтересовался он.

Эта гнида – и добродушный тон в разговоре с заключенным? Серьезно?

- Якобы за трусость и дезертирство, ваше благородие.

- Якобы?

- Так точно. Якобы.

- Ну-ка, ну-ка.

- Дезертирство, ваше благородие, подразумевает самовольное оставление своего подразделения или части, но чтобы что-то покинуть, это что-то должно иметь место быть. К тому моменту, когда я бросил пустой пулемет и побежал, мой взвод не существовал как таковой. Всех остальных уже растерзали. Я не мог покинуть свой взвод, потому что фактически являлся им единолично. Но трибунал мне не поверил.

- Если бы мне кто-то рассказал, что побежал и спасся – я бы тоже не поверил. Нельзя убежать от вендиго.

- Я побежал через реку. В тот момент, когда они бросились за мной, я из автомата – у меня оставалось еще полдиска – начал стрелять им под ноги, и лед не выдержал. Все четыре твари сразу же утащило течением. Через полчаса я добежал до железки и там запрыгнул на бронепоезд. Вот так и спасся. Но трибунал счел мой рассказ слишком фантастическим. Дескать, такое только в кино бывает.

Оболенский несколько секунд мусолил во рту сигарету, перебрасывая ее из одного угла рта в другой, затем сказал:

- Понятно. В общем, мне бы тебя поздравить полагалось, но я не мастак речи толкать, так что просто вот, прочти.

И он протянул мне бумагу с радиограммой.

Я уткнулся в нее глазами и после первых предложений у меня как-то нехорошо засосало под ложечкой. Если верить депеше, то по высокому приказу министра обороны с меня сняты обвинения и судимость, а сам я восстановлен на службе и в звании.

Ох же блджад, я как чувствовал, что будет какая-то херня!

- Его светлость сильно опоздал с этим приказом, - мрачно сказал я. – На три года, семь месяцев и шесть дней.

- Лучше поздно, чем никогда, сержант, - сказал капитан, подчеркнув мое звание. – В общем, времени мало, потому вот тебе вводная. Из дальней колонии шел рейс, но не долетел. Попытался сесть в двух сотнях километров отсюда, на заброшенном аэродроме у сопки Сикорского, и разбился. Уцелели только несколько пассажиров, и среди них двое германцев и швед. Там пошла движуха на самом верху, если граждане Рейха погибнут – Рейх возложит ответственность на нас, будут осложнения. Они сидят в здании, под защитой электроограды, но к ним уже прицепился вендиго, а топлива для генератора у них часов на восемь осталось. Погода нелетная, да цеппелин бы и так и сяк не успел. Единственный способ доставить им горючее – машиной. Отсюда. Вот министр, значит, и приказал…

Вот оно что… Знал я, что будет дерьмо, но даже представить не мог, что настолько.

- Понятно, - кивнул я. – Министр решил снять с меня судимость в надежде, что я поеду туда на грузовике и повезу топливо, да? Интересно, а как так вышло, что такой высокий человек, как министр обороны помнит о каком-то заключенном на одном из каторжных рудников?

Оболенский сделал неопределенный жест.

- Ну, если быть точным, то министр приказал коменданту любой ценой обеспечить топливо. Ну а полковник уже, значит, начал мозговать, как это лучше сделать, вспомнил, что есть тут у нас один человек вроде как с боевым опытом – ты. Ну и предложил министру, значит, восстановить тебя на службе.

- Пускай господин полковник также напомнит его светлости министру, что мой контракт истек два года назад. Рапорта о продлении я, как вы понимаете, не подавал, а значит – я более не на службе, - спокойно сказал я.

Напускное добродушие капитана начало улетучиваться.

- Ты решил поумничать, Чистяков?

- Никак нет, ваше благородие. Просто министр – человек занятой, мелкие детали не его забота, вот я и напомнил, что хоть так, хоть эдак более не являюсь его подчиненным и его приказ ко мне отношения не имеет.

- Ты дурак или что? Раз между строк читать не умеешь – поясняю. Приказ министра подразумевает, что ты отвезешь топливо. Только в этом случае с тебя снимут обвинение и судимость.

- Я уже привык с этим жить, ваше благородие.

- Тебе еще шесть с хвостиком сидеть.

- Я помню, ваше благородие, считать обучен. Лучше посидеть, чем отъехать километров на двадцать и сдохнуть.

Оболенский раздраженно засопел и снова стал похож на самого себя.

- Давай я объясню тебе один момент, Чистяков. Господин полковник получил приказ – любой ценой. Но в моем распоряжении – сплошь охранка. Опыта выживания за пределами стен у них нет и твоего опыта тоже нет. Хотя что там говорить об опыте, если добровольцев не нашлось, а пара самых походящих людей просто ушла в глухой отказ… Кроме тебя послать больше некого.

- Понимаю. Заключенных избивать – это не с вендиго драться, да. Только увы, я тоже в глухом отказе, министр вам приказал, а я вообще заключенный, у меня права нет покидать место отбытия наказания.

Капитан вздохнул, и я понял: не отстанет.

- Чистяков, скажи мне одну вещь… Мы с полковником очень на тебя надеемся, потому что если кто и может доставить топливо – то это ты. Полковник очень хочет уйти в запас генерал-майором, а я – убраться из этой чертовой дыры. Вот неужели ты думаешь, что можешь нас так подвести, похоронив наши надежды, и просто отсидеть свой срок спокойно? Очень ошибаешься, если так думаешь. До тебя доходили слухи о том, как я сюда попал?

Слух такой по лагерю ходит давно: Оболенский трахал жену своего вышестоящего командира, причем аж «через две ступеньки», то есть не майора или полковника, а генерала, к тому же фронтовика, с орденами, фавором императора и влиянием. И этот генерал организовал Оболенскому службу в самой жопе империи, на сибирском лагерном руднике, в тайге, кишащей монстрами, и клятвенно дал слово, что Оболенский отсюда никогда в жизни никуда не переведется, не получит повышения и даже в запас так и уйдет капитаном. Поскольку генерал по возрасту старше Оболенского всего лишь лет на пять, генералы уходят в запас в шестьдесят и более, а капитаны в пятьдесят – то это значит, что у Оболенского нет надежды даже «переслужить» своего недруга, и он действительно уйдет в запас капитаном, не сделав карьеру и не получив даже майора при увольнении. Собственно, именно запоротая карьера и сломанная жизнь – та самая причина, которой приписывается настолько конченный, злобный характер капитана.

- Болтали что-то такое, ваше благородие…

- Ну вот. Если ты не доставишь топливо – я точно отсюда не уеду. А пока я тут – и ты отсюда не выйдешь. Знаешь, как называется та единственная игра, в которую заключенный может поиграть с руководством лагеря? «Погоди-постой» называется. Ну это при условии, что тебя случайно в шахте не завалит. Эта миссия – твой единственный билет на свободу, Чистяков. Понял?

- Угу, - пробормотал я.

- Вот и молодец.

И тут в цех ввалился комендант, полковник в возрасте за пятьдесят, толстый и лысеющий, а за ним еще два человека с автоматами, без которых он по лагерю не ходит.

- Ну что, капитан, инструктаж уже провел?

- Так точно, господин полковник.

Комендант повернулся ко мне:

- Так, Чистяков, что тебе еще нужно, кроме машины?

- Я не поеду, ваше благородие.

Он недовольно взглянул на капитана:

- Хреново ты инструктаж провел, я погляжу.

- Да вроде хорошо. Мне показалось, Чистяков все понял…

- Я все понял, - подтвердил я, - но не поеду. Я не самоубийца.

Полковник прищурился.

- Ну если ты не самоубийца, то тебе могут помочь. Вот прямо сейчас тебя выведем на стену, шлепнем и сбросим вниз. Завтра утром твоего трупа там уже не будет. А можно просто сбросить, тогда мы будем делать ставки, как быстро за тобой придут гости из тайги. Как тебе такой вариант? Лучше тебе поехать, Чистяков, по-хорошему. Преуспеешь – окажешь услугу всем, в первую очередь себе. Восстановление на службе означает, что тебе выплатят жалованье за три с лишним года, да и медалью точно не обделят. Не поедешь… Ну, надеюсь, ты все понял, да?

- Понял, ваше благородие, и побольше вашего.

- Слышь, ты за языком следи!

Я вздохнул.

- Ваше благородие, вы думаете, что не оставили мне выбора, да? Что можете меня заставить, да? Вы не учли одну деталь. Посадить меня в машину под дулом пистолета можно. Сяду, куда ж деваться, и поеду. Только ваша власть надо мною – в этих стенах. Стоит мне отсюда выехать – буду волен ехать куда угодно. И из всех вариантов путь на тот чертов аэродром – самый гиблый, я туда не поеду.

- А куда еще ты поедешь? – ухмыльнулся Оболенский. – Топлива мы тебе только до аэродрома дадим.

- А топливо для генератора?

- Это германского производства генератор, он дизельный.

Я пожал плечами.

- Ну тогда я поеду на юго-запад, до «камчатской» железной дороги двести сорок километров. Соляру я сразу же сброшу, поеду порожняком. До железки не дотяну десять-двадцать километров. Пройти их пешком шансы есть, если мне повезет – запрыгну на бронепоезд. И если очень повезет – он будет идти на запад, а там следующая станция – германский же прииск. Кстати, а разбившийся борт чей, наш или их?

- Наш.

- О, тогда все совсем хреново. Для вас. Приказ дан кому? Вам. Вы отправили кого? Заключенного, осужденного за трусость и дезертирство. Вот тут просто к гадалке не ходи – пойти вам обоим под трибунал за саботаж. Ну а с Рейхом сами знаете, какая ситуация, они будут жаждать крови, если по нашей вине погибнут германцы. Самолет же наш, и отвечать нам. Вас обоих расстреляют с вероятностью где-то так процентов сто, просто потому, что императору проще расстрелять вас двоих, чем с Рейхом ссориться. Но даже если я приеду в Златогорск, а не к германцам – там я тоже дам показания, как вы двое вместо добросовестного исполнения приказа послали на заведомую гибель меня, даже не дав мне оружия и зная заранее, что я не доехал бы ну никак.

- Так дадим мы тебе оружия, сколько захочешь, - сказал комендант.

- Я его выброшу и скажу, что вы мне оружия не дали. Ну просто чтобы вы точно к стенке пошли, наверняка.

Они несколько растерянно переглянулись, затем полковник сказал:

- Ну так-то ты прав, Чистяков. Заставить тебя отвезти топливо мы не можем. Послать больше некого. Мне остается только ответить министру, что его приказ невыполним, и похоронить наши надежды на лучшее будущее. А потом мы похороним тебя. Ну а что нам еще остается?

Я вздохнул.

- Ну ладно. Я поеду на аэродром. Но у меня одно условие.

- Говори.

- Мне нужен напарник.

- А его взять-то негде, вот в чем проблема.

- У вас странное понимание того, что есть проблема, ваше благородие, хотя человеку из тыла нормально не понимать того, что понимает человек с опытом. Проблема – это вот это вот неуклюжее чудо с колесами и перевал Вяткина.

Полковник нахмурился:

- А чем тебя КАЗ не устраивает? Идеальная машина, надежность выше всяких похвал, самое то! И стекла армированные, не говоря уже о решетках!

Я кивнул.

- Я знаю. Только сие изделие Кронштадтского автозавода при всей своей надежности имеет один недостаток: в гору едет плохо, едва-едва, максимум на третьей передаче. Перевал Вяткина – это долгий подъем, километра четыре по наклонной. Перед ним такое место, где всегда ошиваются вендиго, и их там обычно штуки четыре или больше. На грузовике преодолеть перевал в одиночку невозможно, догонят. Эти твари в горку бегут так же резво, как по тверди. По ровной дороге оторваться можно, под горку – нипочем. Был бы германский МАНН – с ним другой разговор, но его нет. Второй вариант – броневик.

- Броневиком ты будешь ехать часов двенадцать как минимум. У них нет столько времени.

- То-то и оно. Есть еще один вариант – крюк через Дежневское. Но там все четыреста километров и дорога плохая. На КАЗе чтоб вовремя – только перевал. Потому нужен второй человек, который будет отстреливаться. Только так есть шанс преодолеть перевал, иначе просто никак, стопроцентная гибель. Все вот эти решетки и прутья наваренные – все хрень полная, если некому стрелять. Вендиго такое исчадие, что отрывает решетки на раз, и армированные стекла пробивает без проблем.

Полковник почесал макушку, сдвинув фуражку.

- Черт подери… Капитан, надо как-то решить вопрос с напарником. И быстро.

- Я уже решил, - сказал я.

- Ну и?

- Он, - я кивнул в сторону Оболенского, - поедет вместе со мной.

- Ты охренел?! – побагровел капитан.

Я проигнорировал его, глядя на коменданта.

- Это не обсуждается, - ответил полковник.

- Без него я не поеду. Вы же поймите такое дело: мне не нужен абы кто. Охранка – членосос на говноеде, каждый второй – никчемный трус и через одного – тупоголовые дебилы. Армейцы давно знают, что во внутренних войсках нормальных людей нет, кто с яйцами – того в регулярные войска забирают, во внутренние войска идет самый низкопробный человеческий мусор. Ну а что, безоружных осужденных гнобить попроще, чем с вендиго драться, там любой чмырь справится, если ему ствол дать... Ну ладно, вы заставите кого-то из них сесть со мной в машину. Он же не захочет ехать к аэродрому, там даже вдвоем шансы малые, а тем более с трусливым чмом в напарниках. Куда проще поехать к железке и попытаться дождаться бронепоезда. А там, ясное дело, мы с ним четко оговорим, какие показания давать. И вы идете под трибунал. Если из заключенных – ну, то же самое. Кого вы мне дадите? Вора, убийцу, мошенника, насильника или казнокрада? Черта с два, потому как с таким напарником перевал Вяткина – могила совсем без вариантов. Единственные люди, хоть как-то мотивированные довезти топливо и умеющие обращаться с оружием, хотя бы в теории – это вы с капитаном. Поскольку вы лично даже при всем желании не подходите в силу возраста – остается только капитан.

- Да он охренел, - констатировал Оболенский. – Давайте я его шлепну прямо тут?

Полковник вздохнул.

- Дело-то в том, что он прав. Шлепнешь его – а поедет кто тогда?

- Ну вы же сами все слышали: он не поедет! Чистяков ясно все это расписал!

- Он не поедет без тебя, капитан. Так что ты поедешь с ним.

Я ухмыльнулся, а у Оболенского на голове фуражка зашевелилась.

- Да вы что, Игнатий Петрович, шутить изволите?!

- Отставить разговорчики. Приказ есть приказ, капитан. Топливо нужно доставить – любой ценой значит любой.

- Да не поеду я!

Полковник сделал знак своим охранникам, и те моментально скрутили Оболенского, вынули из его кобуры маузер.

- Ты под арестом за неподчинение приказу, капитан. При отбытии я просто вышвырну тебя за ворота, а сядешь ты в машину или нет – уже дело твое. Увести.

Оболенский успел только скользнуть по мне ненавидящим взглядом, я ухмыльнулся ему вслед.

Полковник повернулся ко мне.

- Так, что тебе нужно?

- Во-первых, облегчить грузовик. Я сам объясню мастерам, что они должны сделать. Во-вторых, оружие. Пара маузеров и пара автоматов, а лучше штуки три, и рожки. Обязательно «коротыши», и чтоб с ремнями. Ремней нужно несколько запасных еще.

- А пулемет не лучше? Или хотя бы нормальный автомат? У тебя же стрелок будет.

- Не-а. Там стрелять придется одной рукой, и мне, и ему. Хорошо, что Оболенский – левша. Еще дымовых гранат побольше.

- Их нет.

- Тогда дымовые шашки. В-третьих, термосы с горячим кофе. Мне – нормальную экипировку, с перчатками и мотоциклетными очками. Капитану тоже.

- Что еще?

- В-четвертых, ваше благородие – пожрать нормально, а не тюремного пайка. Скорей всего, это будет мой последний ужин.

- Да не вопрос.

- И последнее – я хочу вашу секретаршу.

От такой наглости у полковника просто отвисла челюсть.

- Да ты точно охренел, Чистяков! Как в твою поганую голову такая мысль посмела залезть?!! Анна – офицер и дворянка, а не потаскушка мужицкая!!!

Я пожал плечами:

- Спать с вышестоящим офицером ради карьеры – это теперь называется дворянским поведением, да? Если можно ради продвижения спать с толстым стариком – то с настоящим мужчиной, который за вас поедет таскать каштаны из огня, добывая вам генеральскую звездочку, тем более не проблема. Она поможет вам сохранить должность, вы с ней там уже сочтетесь за это карьерным продвижением и так далее. И можете не сомневаться, что секс со мной понравится ей больше, чем секс с вами.

В глазах коменданта я легко прочитал все, что он сделал бы со мной в иной ситуации, но с гневом полковник справился намного быстрее, чем я думал.

***

Мрачная тайга несется слева и справа, урчит мотор, фары режут мрак не очень темной полярной ночи. Колеса наматывают заснеженную, кое-как укатанную дорогу: дороги тут так себе, укрепленные поселки снабжаются бронепоездами по железке, грузовик в сибирской тайге – гость нечастый.

Десять километров от прииска и все еще ни одного вендиго. Пока везет, но я знаю, что это везение скоро закончится. И даже знаю, где именно.

- Отсоедини ремни от антабок, - говорю Оболенскому, - присоедини запасные, сделай петли и пристегни за держак у себя над головой, затем свободный конец прикрепи к антабке на прикладе. Оба автомата.

Оболенский мельком зыркнул на меня крайне недоброжелательным взглядом и спросил:

- Нахрена?

- Искать упавший ствол на полу кабины дольше, чем если он болтается на ремне. Вообще, усеки важный момент: тут командую я.

- Да мать твою через плетень, Чистяков, ты совсем берега потерял!

- Хлебало захлопни, твое благородие, и слушай сюда. Каторжные порядки остались на каторге, а здесь тайга – закон. И тайге, и вендиго совершенно плевать, какое у тебя звание и кто ты там по происхождению. Важнее то, что ты крыса тыловая, живого вендиго в глаза не видавший, а я человек с практическим опытом, от которого люди вроде тебя седеют или просто наваливают в штаны. И если хочешь иметь хоть какой-то шанс выжить – я говорю, ты делаешь. И если ну очень свербит задать тупой вопрос – вначале делаешь, потом спрашиваешь. Ну это пока, потому что очень скоро у тебя уже не останется времени на тупые вопросы, а верней, само желание задавать их пропадет.

Он злобно сопит, но подчиняется.

- Гляжу, ты кураж нехилый поймал, да, Чистяков? – мрачно изрек Оболенский, цепляя автомат к ручке-держаку над дверцей. – Ну оно и понятно, возможность мужику побыковать на благородное сословие нечасто выпадает, а тут еще и ситуация такая, что отвечать за это, может, и не придется…

- И не только побыковать, - ухмыляюсь я. – Пока ты сидел взаперти в ожидании отправки, я еще и госпоже старшему лейтенанту вставил по самое не балуйся. Натянул, что называется, до упора. Три раза причем.

- Ох звиздишь, Чистяков… Но если нет – поплатишься ты. Перешел черту.

- Если вдруг звезды сойдутся и ты живым выберешься – можешь сам у полковника спросить. Он-то ее под меня и подложил. А насчет отвечать – вот тут можешь быть уверен, я уже ни за что не отвечу ни перед тобой, твое ссаное благородие, ни перед полковником. Если жив буду – обратно уже с германцами полечу на их спасательном цеппелине. Приказ о моем восстановлении на службе при мне, так что я больше не преступник. Попрошу у них убежища, и они мне его точно дадут. Там, в Рейхе, ценят человеческие жизни, так что тому, кто привез им топливо, не откажут. И ходись оно все конем, и ты, и полковник, и министр, и даже его штопаное императорское величество.

- Надо было тебя, курву, просто расстрелять, - пробормотал Оболенский.

- Я не курва, курва не я. Я-то родину, помнится, любил и за каждый ее сантиметр дрался. Ты, гнида говнородная, пасть раскрыл на человека, который четыре раза по вендиго огонь открывал менее чем с десяти метров. А на пятый, когда у смерти, весь мой взвод сожравшей, из пасти выскользнул, золотопогонные курвы, ни разу в жизни живого вендиго не видавшие, осудили меня за трусость и дезертирство. Это я трус? Или, может быть, это некоего капитана, который в ответ на приказ взвизгнул «Да не поеду я!!!», надо под трибунал отправить? Так что пасть закрой и иначе как по делу не открывай. Я тебя, мразину, с собой взял не потому, что ты чего-то стоишь – ни хрена ты не стоишь, говна кусок – а чтобы ты сдох вместе со мной, если придется. Родину трудно любить, когда в ней штопанородные мрази заправляют, так пусть хоть одним отродьем меньше станет.

Минуты две я рулю, он возится с ремнем, только движок рычит.

- Сделал? Сойдет. Теперь достань из-под седушки монтировку и сунь вот сюда, чтобы под рукой была. Если нам на капот запрыгнет тварь – лобовухе придет конец.

- Так решетка же.

- Оторвет оно решетку в два счета. Может, и не успеет, но придется стрелять сквозь лобовое стекло. В любом случае, твоя задача будет разбитое стекло выдрать, если не монтировкой, то руками, чтобы я видел дорогу, и сделать это очень быстро, до того, как я сослепу с дороги слечу. Вопросы?

- Нет, - мрачно отвечает Оболенский.

Еще пара минут гонки по заснеженной тайге. Пробега уже километров под двадцать, вот и развилка, и старый, выцветший указатель. До Вяткинского двадцать километров.

- Спереди! Спереди! Справа! – завопил Оболенский.

Среди белых кустов мелькает тень, бегущая на четырех вопреки божьему замыслу: когда-то это был человек, ходивший на двух.

- Вижу. Он не успеет. Но ты из маузера пальни пару раз, попрактикуйся.

В кабине гремят выстрелы, звенят по полу гильзы. Вендиго падает, дважды кувыркается в снегу, но затем вскакивает и несется с прежней прытью.

- Живучий, сука! На!

Стрелок из капитана не фонтан, но я думал, что будет много хуже.

Вендиго нас перехватить не сумел: увяз в глубоком снегу. По нему они бегают получше людей, ибо на четырех, а не на двух, но все равно наперерез грузовику, который идет по слабо укатанной, но дороге, успеть не получилось.

- Тваюжмать, - пробормотал капитан, - я-то знал, что они живучие, но этот двенадцать граммов свинца поймал – и дальше бежит!

Я мрачно хмыкнул.

- На моих глазах погибали люди, перед тем всадившие в вендиго не одну пулю. Тут даже очередь в упор гарантии не даст… В общем, смотри, капитан. Жить нам осталось минут двадцать, если только крупно не свезет, и даже если свезет – одного везения не хватит. Впереди перевал Вяткина, самый опасный кусок пути. Вот что тебе придется сделать... Вендиго только в кино догоняют машину и бегут рядом, чтобы главному герою было удобно в них стрелять из кабины. В реальности они будут гнаться строго за грузовиком, позади, а не сбоку. И потому из кабины ты их не достанешь через заднее оконце, там кузов, а в кузове еще и канистры с топливом. На подъеме я возьму максимально лево, а ты должен будешь стать на подножку и, держась правой рукой за ремень безопасности, отклониться максимально далеко в сторону и с левой руки стрелять. Ты левша, к счастью.

- Ты что, издеваешься?!! – вытаращил глаза Оболенский. – Я не циркач!

- Придется стать им. Потому что водить тяжелые грузовики ты точно не умеешь, а КАЗ на подъеме машина капризная, надо уметь выжать максимум. К тому же, я правша и с левой много не настреляю. Так что деваться некуда. Вендиго, который будет бежать за машиной, ты сможешь достать только так. К счастью, на подъеме хорошая, ровная дорога, там почти не трясет, ею за последние пятьдесят лет почти не пользовались. Главное – не вывались сам и не попади по нашим же колесам.

- Ох же ж и жопа… А ты раньше предупредить не мог?!!

- А зачем? Чтобы ты еще в лагере себе в ногу выстрелил? – насмешливо фыркнул я. – В общем, ничего не бывает бесплатно, к тебе всю жизнь обращались «ваше благородие» - а сегодня ты докажешь, что у тебя было право на это. Ну или сдохнешь, это более вероятно… О, еще один попутчик сзади.

Вендиго – уже другой – бежит следом метрах в сорока и постепенно отстает.

Мы молчим, пока счетчик километража неумолимо отмеряет километр за километром, потом Оболенского внезапно посещает здравая мысль.

- Слушай, а что, если вендиго будет поджидать у дороги? Ему будет легче легкого запрыгнуть на капот. Особенно на подъеме.

- Вендиго не может «ждать». Он либо рыщет по тайге в поисках жертвы, либо отдыхает. Ждать в засадах ему не дано. Прыгнуть навстречу вендиго может легко, но только если случайно окажется у дороги, а это маловероятно. Понимаешь, это уже не люди. В них не осталось ничего человеческого, в том числе и интеллекта. Вендиго не способен, услыхав за деревьями звук мотора, метнуться наперерез, он будет бежать строго на звук, словно игрушечная машинка на ниточке, и потому неизбежно окажется позади нас. На подходе к перевалу мы таким образом соберем за собой кучу их, может быть, даже до десятка. Наперерез вендиго пойдет, только если видит цель глазами и может строить догадки касательно маршрута. Но сопоставить звук мотора с дорогой и понять, что грузовик может идти только по дороге и его можно перехватить, вендиго не способен. А что касается склона – почему-то они не любят наклонные поверхности и избегают их. Как пойдем в гору – появление встречного вендиго предельно маловероятно. Вот на выходе со спуска они будут бежать нам навстречу, но тогда у нас будет хороший разгон. Впрочем, до спуска надо будет дожить. А вот перед подъемом на перевал вендиго почему-то любят ошиваться… О, гляди, видишь?

Остается километров шесть, и за нами уже бежит две штуки. До них метров пятьдесят, они медленно-медленно отстают, но когда мы сбавим скорость на подъеме – нагонят.

- Закинь в кузов дымовую шашку.

Капитан уже не задает вопросов: как я и предсказал, у него напрочь отрубилась любознательность. За нами рысцой настойчиво гонится смерть с кривыми острыми зубами и горящими глазами, тут уж не до вопросов. Вендиго не только много опаснее любого тигра или льва, но и много отвратительнее. В этой искореженной туше, лишенной грации, еще угадываются очертания человеческого облика, и это делает тварь даже ужаснее, чем она есть. Смерть, притом самая чудовищная, буквально дышит нам в спину, и тут уже резко стало неважно все, что было раньше: инстинкт самосохранения глушит все, и любопытство, и взаимную неприязнь.

Вот и Вяткинское. Деревня выглядит так, словно уснула, только кое-где лопнувшие стекла и провалившиеся крыши, в остальном вроде все как обычно. На самом деле, деревня покинута семьдесят лет назад, люди были спешно эвакуированы, когда через Берингов пролив напали ацтеки. Краснокожих ублюдков прогнали, но оставленные ими вендиго превратили Сибирь в одну огромную «зону отчуждения». Формально – территория России, но нынче, если не считать укрепленных поселений, снабжаемых бронепоездами, это абсолютно безлюдная земля, тут правят бал самые ужасные чудовища, каких только видел человек – вендиго.

В свете фар мелькнула тень, удар – и вот чудовищная, гротескная фигура прямо перед нашими глазами. Долю секунды мы смотрим на эту ужасную рожу, и даже не верится, что когда-то она была человеческим лицом.

А потом мы начинаем стрелять.

Вспышки, грохот, по кабине летают гильзы, свинец крошит стекло, впивается в тело вендиго, рикошетит от наваренной снаружи стальной решетки. Капитану удалось всадить в монстра очередь, я дважды попал вендиго в голову из маузера – и вот тварь падает с капота. Отбились. Оболенский монтировкой выбивает потрескавшиеся куски стекла, обеспечивая мне «окно». В кабину врывается холодный ветер, но на глазах очки, на лице шарф.

Поездка адовая, и черти в этом ледяном аду пострашнее тех, которые в огненном.

Заброшенная в кузов дымовая шашка перестала гореть, так что я, глядя в зеркало заднего обзора, оценил расклад: пока еще все не очень плохо. За нами бежит только два вендиго, и оба далеко, из них один чуть помельче, явно новый. Еще один вендиго явно отстал, сбитый с толку дымом, споткнулся, упал – да что угодно, важно, что его не видно.

- Еще одну дымовую в кузов.

Оболенский приоткрыл дверцу, забросил ее, а затем поспешно плюхнулся на свое кресло и захлопнул дверцу.

- Дело дрянь, там справа штуки четыре на дорогу выбегают.

- Дерьмо… Стреляй, не дай догнать.

Кабину заполняет злобный стук «коротыша».

Свой автомат я перевешиваю на шею, так, чтобы рукоятка была под рукой. Слева между деревьев мелькает тень – да, обложили, и слева, и справа. Кручу ручку, опускаю стекло и берусь за маузер, благо, дорога прямая на этом отрезке, можно бросить взгляд в сторону, прицеливаясь. Как подбежит поближе, пальну пару раз, вдруг да попаду.

Жуткая морда появляется прямо за решеткой, когтистая лапа вцепляется в прутья, силясь оторвать. Стреляю на рефлексе, мне везет. Пуля попадает прямо в открытую пасть, вендиго отваливается от грузовика и остается лежать в снегу, но вот в зеркальце я вижу, как он внезапно переворачивается и поднимается. Гнаться за нами оно уже не может, но пройдет время – и вендиго снова будет в порядке.

Господи, какая демоническая магия может создать настолько неубиваемое существо, которому даже поражение пулей в голову – так, царапина?!

Оболенский меняет диск в коротыше и продолжает стрелять, матерясь сквозь зубы.

- Ситуация?!!

- Двоих свалил, остальные гонятся! Они уже вне поля зрения!

- Сейчас будет подъем. Даю полный газ, выиграем время. Как на подъеме замедлимся – делай, что я говорил. Они будут догонять медленно, стреляй скупо и точно, не попади в колеса.

И вот мы летим в гору. На запасе разгона я секунд тридцать еду на четвертой передаче, но вот приходится переключаться на третью. На спидометре тридцать пять, и больше из этой колымаги не выжать в горку.

- Капитан, давай!

Я прижимаюсь к левому краю. Он, обмотав ремень безопасности вокруг руки, открывает дверцу, вывешивается вправо и начинает строчить.

Догоняют, суки… Они еще далеко и потому я вижу их в зеркальце посреди кабины, в заднее окошко. Подберутся ближе – и кузов заслонит их от меня.

- Готов один, бьется в конвульсиях! – кричит капитан, шлепнувшись на свое место и перезаряжая автомат. – Но они все уже прижались к левой стороне дороги, я их не достану теперь! И они уже совсем рядом!

Дерьмово, совсем дерьмово.

О том, что вендиго хоть и безмозглые, но учиться способны, я знал и раньше. Проверив, как работает огнестрел, на собственной шкуре, вендиго вырабатывают определенные навыки противодействия и маневра, если выживают, конечно. И вот сейчас за нами увязалось сразу несколько таких, матерых. Шансы наши резко снижаются, черт возьми… Но план у меня заранее приготовлен.

- Значит, план такой! Я сейчас резко перестраиваюсь на правую сторону, ты хватаешь руль и держишь прямо, понял?!

- Понял!

- Как только я отстреляюсь, они уйдут на правую сторону, и в тот момент, когда я снова хватаюсь за руль, ты готовишься стрелять, я прижимаюсь влево, ты вывешиваешься и косишь их, понял?!

- Понял!

Я крутанул баранку, перестроившись, и крикнул:

- Давай!

Он хватает руль, а я, не снимая ноги с газа, открываю дверцу и выглядываю, на сколько позволяет длина этой самой ноги. Стрелять неудобно, но хотя бы стреляю с правой.

Вендиго, не сразу понявшие, к чему такой маневр, оказываются метрах в тридцати и в прямой видимости. Жму на спуск, всаживая в них очередь за очередью, и даже попадаю. Один кувыркается и вскакивает, второй кувыркается и остается лежать неподвижно, остальные уходят направо, на сторону Оболенского. Их там еще не то три, не то четыре: не повезло нам, их оказалось больше, чем могло бы быть.

Захлопываю дверцу, хватаюсь за руль.

- Давай! – и перестраиваюсь снова на левую сторону.

Оболенский вывешивается, держась за ремень, и начинает строчить, а я переставляю на педаль газа левую ногу.

В тот момент, когда у капитана закончились патроны и он попытался втянуть себя обратно в кабину, я изловчился и пнул его правой ногой изо всех сил и со всей своей ненавистью. Все обиды, побои и скотское обращение, копившие в моей душе бессильный гнев, нашли выход в одном коротком, мощном боковом пинке.

Дверца захлопнулась под напором ветра, в кабине я один.

В зеркальце я вижу, как он успевает привстать на четвереньках – а затем на него наваливается куча мала вендиго.

Ветер воет мне в лицо сквозь дыру в лобовом стекле, а я сижу и улыбаюсь.

У военных летчиков есть простая жизненная мудрость: никогда не прыгай из подбитого самолета над местностью, которую ты только что отбомбил. Даже если самолет падает отвесно – не прыгай. Умри в кабине, мгновенно. Это лучше, чем выпрыгнуть с парашютом и быть до смерти забитым и растерзанным теми людьми, которых ты бомбил только что. У них не будет для тебя ни капли милосердия.

Чем думал Оболенский, садясь в машину к человеку, которого не раз угрожал пристрелить, как собаку, я не знаю: у него просто не было ни малейшего шанса выжить в этой переделке.

«Правило летчиков» работает и на тюремщиков: бесчеловечный моральный урод, оказавшись со своим бывшим узником один на один в ситуации, когда у него больше нет ни законного преимущества, ни превосходства в вооруженности, вряд ли может рассчитывать на хороший для себя исход. Это тебе, собака, за все. Ты, мразь поганая, мнил себя высшим сословием, но на деле просто тыловая крыса, напыщенная, самовлюбленная и жестокая. Конечно, откуда тебе было знать, что на перевале Вяткина часто погибали даже целые отделения, и преодолеть его на медленном грузовике вдвоем нельзя никак… Ну, кроме одного способа, хе-хе. Сказочный кретин, ты всегда смотрел на меня, как на мусор, но не допер, что я с самого начала собирался скормить тебя тварям.

И прямо сейчас я сожалею только о том, что смерть Оболенского не видел весь прииск. Мне аплодировали бы стоя все заключенные до последнего, а с ними, возможно, и многие охранники: капитана не любил никто, а ненавидели очень многие. И даже Анна, может быть, раздвинула бы передо мною ноги в четвертый раз, уже не ради карьеры, а просто за то, что я это сделал: она тоже очень сильно ненавидела Оболенского.

Жаль, но даже если выживу – не смогу никому рассказать. Увы.

Грузовик ползет в гору, постепенно замедляясь, но погони нет: к тому моменту, когда вечно голодные вендиго закончат обгладывать останки капитана, они будут уже отяжелевшими, да и память у них короткая, о грузовике, откуда выпал их ужин, успеют просто забыть.

Так что у меня есть короткая передышка, пока не выползу на самый верх и не спущусь вниз: на самом перевале вендиго нет, все они остались внизу.

Отпускаю руль, глотаю из термоса горячий кофе – ух, хорошо. Именно сейчас, когда я оказался на грани между смертью позади и смертью впереди, его вкус особенно яркий и сильный. Увы, там, за перевалом, меня ждет долгий заезд длиной в сто пятьдесят километров. И я, скорее всего, до финиша не доеду.

Но – я все равно потягиваю кофе и улыбаюсь.

Мне легко на душе, как будто вместе с Оболенским я вышвырнул за борт всю тяжесть несправедливого каторжного заключения, всю злость на прогнивший режим, делящий всех людей на два сорта даже не по факту наличия магического дара, а просто по факту рождения.

Эх, свободушка-свобода, не такой ты мне, родимая, снилась – но я свободен. Машина, маузер и три автомата – негусто, ведь против меня ночная тайга, полная чудовищ, но все-таки я свободен. И моя дальнейшая судьба теперь зависит только от моих смелости, ловкости и находчивости, а не от напыщенных индюков в золотых эполетах.

Вот и вершина. Отсюда до финишной черты – почто ровно сто пятьдесят километров. Приз победителю – свобода. Утешительный приз проигравшему – смерть.

Воистину, чтобы понять смысл афоризма, что лучше один день жить свободным, чем сорок лет рабом, нужно годик-другой посидеть на каторге.

Мне, может быть, осталось даже не день, а хорошо если час – но даже если всего десять минут, я проживу их свободным.

Я подтянул к себе за ремень автомат Оболенского, перезарядил его, положил рядом, выбросил за окно пустой термос, взялся за руль, тронул газ и плавно покатился по склону вниз.

И ночная тайга понеслась мне навстречу.

Данное произведение является небольшим спин-оффом книги «Пять секунд будущего. Морпех Рейха». Дальнейшая судьба главного героя этого рассказа описана в ней (если вдруг вы еще не читали «Пять секунд будущего»).