Читать онлайн
"Культ"

«…Скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои»
(Пс. 21:17)

Мокрые гвозди испачкались в земле, а покрытые ржавчиной шляпки оставляли следы на пальцах. Перед казнью требовалось надеть перчатки, но Лёнька забыл. Мысли кружились вокруг того, как связать железные стержни, чтобы их острия прижимались друг к другу, расцарапывая голову до мяса. Корона должна была приносить боль.

Колючая проволока, из которой восьмиклассник плел орудие пытки, резала ладони крепче гвоздей. Инстинкт требовал ослабить хватку и смазать слюной пекущие раны. Но бросить дело равнялось позору. Брезгливый, боящийся испачкаться дрыщ в запотевших очках мог вызвать отвращение и отторжение группы, в которую его привели друзья, обещавшие дать Силу. Для инициации требовалось лишь показать себя пацаном – и Лёнька терпел.

- Тер…ел, терп… ел, терпел! - скандировали девчонки год назад, выстукивая железяками по камням. Громко, в такт молотку, которым впритык к темени забивались гвозди. Жестокие удары воскрешались в памяти от малейшего касания к остриям гвоздей и возвращали в шкуру, которую посчастливилось сбросить с переходом в новую школу. Но кровь от увечий словно не пропала: Лёнька чувствовал её даже на губах, различал вкус железа и соли. Горечь была липкой, словно сцеженная в рот моча.

Мальчик помнил, как горячие ручьи текут на подбородок, а по щекам хлопают мокрые трусы шлюхи из старшего класса. До сих пор чувствовал, как в нос проникает мерзкий, лишающий сознания запах. От него тошнило, к изувеченным губам подступала рвота. Приходилось сглатывать, чтобы не злить казнивших, и терпеть в надежде, что молоток не ударит по штырям возле макушки.

Железная головка могла сорваться в любой момент, расколоть кость и пронзить наполненный болью мозг, как нож пронзает рыхлого червя. Лёнька не мог не думать об этом, помня шёпот сектанта-друга на казни: «я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе. Все, видящие меня, ругаются надо мною».

Эти слова мучили рассудок до сих пор так, что на глаза наворачивались слезы.

В себя возвращал смрад горевших рядом покрышек, из-за которого не чувствовалось даже вони земли, сдобренной органическими отходами. Нечистоты с местных окраин текли в котлован, оставшийся здесь после разрушенной церкви. Пару дней назад Лёнька видел, как из глубин вышла собравшаяся внутри вода. Взрослые говорили, что масса жидкости надавила на трубы и те прорвали, но с аварией справляются городские службы.

Мальчика они не волновали. Мужики в спецовке не могли быть страшнее сверстников. Так что Лёнька спокойно шёл к местному пятаку над растёкшимися помоями. И не боялся, что подумают рабочие, встретив паренька с древком да пакетом, в котором лежат проволока, гвозди, обмотанная тряпьем губка и горлышко битой бутылки. К тому же, вечером работяг можно было не встретить: голый клочок земли был одиноким, так что его прозвали Горой-Черепом. Ожидавший на Ней главарь требовал, чтобы плетённая корона резала до кости. Старшекласснику нужна была кровь: как посвящяемого, так и жертвы, которую требовалось благословить на царство.

- Здесь будешь править! Среди расплывшегося дерьма. На месте разрушенного храма, - крик раздался из-за спины вместе с матами. Их заглушил гогот.

Повернувшись, Лёнька бросил взгляд на потного здоровяка в нестиранной футболке. Крепыш расплывался в улыбке, поправляя на голове кепку с полинявшей вышивкой «Гера». Под ногами толстяка дергался мальчик с расцарапанным лицом. Нос был расквашен, к ободранной ударами щеке приклеились грязные волосы. От скул к шее стекали тёмные ручьи. Кровь струилась с макушки, как у Лёньки год назад.

- Из мозгов течёт, не обоссался? - рядом вырос тощий, покрытый татуировками Васька или Жрец, как его шёпотом называли ребята.

- Нет, штаны сухие! - прогоготал жирный Гера. - Эта верующая сука нас не боится! Стойкий заморыш!

Не обращая внимания на смех, Лёнька присмотрелся к жертве. Её внешность была знакомой. Черты расплывались из-за грязи, но складывались в лик человека, который глядел на Лёньку, когда тот мучился на кресте перед девчонками. В тот момент лицо наблюдающего казалось белым от голодных постов. И даже светилось счастьем за верующую жертву, что принимала страдание.

Лёнька узнал Побитого. Товарищ по первой школе, сын протестантского священника, Исаак Христич выручал всех в любой ситуации, чем нравился подружкам-одноклассницам. Девчонки любили покладистого красавчика. Каждая шалава называла себя его невестой и ревновала к Лёньке, с которым Иса общался больше всего. Потому шлюхи из класса позвали своего жениха на расправу, чтобы смотрел, как мучится верный друг и не забывал о невестах Христичевых.

К сожалению, сейчас расправу чинили над сектантом.

Расцарапанное, облепленное грязью лицо вызывало отвращение. Радовало, что его не заставляли касаться. Закалённый насилием извращенных одноклассниц, Лёнька привык ко всякой мерзости. Но видеть единоверца, который не помог в момент муки, было противно. При взгляде на Ису в теле рождалась испытанная на кресте боль. Она парализовала руки, принуждая отпустить корону из гвоздей. При взгляде на венец рождалось чувство, как железные острия вгрызаются в плоть на лбу новой жертвы, режут её и палача, связавшего пыточный венец.

Лёнька знал: жертва не боится страданий. Распятие друга вдохновило верующего Ису, заставив отравиться жестокой аскезой. Сектант перешел в новую школу, поближе к Лёньке, которого предал. Но стал держаться в стороне от сверстников, а на призывы одноклассников быть как все и поступать по понятиям отвечал спокойно: «Не учите меня вашим законам. Моё царство – не ваше, и я сам себе царь!»

За это бунтаря решили короновать. В пятницу, перед выходными, чтобы к началу учебной недели зажили полученные на обряде раны. Иначе они привлекут внимание, за которым грянут совет у директрисы и отчисление из школы. Жрец всё спланировал, стараясь избежать проблем. Гере понравилось, как и младшему братцу.

- Митька, тля! Чё молчишь, как влезли на Череп? – жирдяй озлобленно ругнулся на паренька, стоящего рядом с Васькой. Тощий парнишка нервно мялся возле старшака. Лицо его было таким же потным, как у брата, а на трясущихся губах читался страх. В глазах светилось чёткое понимание возложенной на него миссии: нужно взять корону, возложить на голову жертвы, вдарить той под челюсть, чтобы из прикушенного языка пошла кровь.

Жрец клялся, что таким образом сектант причастится, глотнув вина из своих жил, и утратит возможность говорить. Но все понимали: старшеклассник страхует себя, дабы взрослые не услышали криков о пощаде.

- Скажи ему! – шикнул Васька Жирному.

Гера выругался еще чернее, напомнив брату о пьющей матери. Лёнька не слышал ругани: он на секунду зажмурился и представил, как измученный святоша отворачивается, пытаясь не смотреть в лица палачей заплывшими от побоев глазами. Не помогло: веки раскрылись из-за вопля, который возвращал в реальность.

Коронация начиналась. Избитая жертва слабо дёргалась в руках толстого Геры, пока тощий Митька надевал ей на голову венец. Гвозди насаживались силой, царапали кожу на лбу. Рассекали брови, драли виски и, спутавшись в липких волосах, полосовали в кровь уши.

Лёнька инстинктивно прикрыл свои уши руками, чтобы не слышать крика. Зажмуриться во второй раз мешал страх перед Жрецом, который мог отвергнуть за проявленную слабость. Скрытую немощность можно было только проглотить. Поэтому Лёнька сжимал губы и терпел, чувствуя, как при виде крови к языку подступает рвота. Радовала лишь мысль, что Иса по-прежнему вызывает отвращение, а значит, из-за взбудораженной психики можно было оставаться в сознании.

Как назло, стекла очков отпотели, а детали пытки не утратили отчетливости.

Линзы укрупняли физиономии Жреца и сектанта. Было видно, как Васька раскачивается, склонившись над мучимым пареньком. Тот был как неживой: кровь запеклась на ранах, уподобив исцарапанное лицо чёрной маске. Палач же, наоборот, излучал живость и крепость: смуглый, исчерченный татуировками лик расплывался в судорогах от извращённого удовольствия. К щекам приливала краска. Они багровели и тряслись так, что рисунки на коже приходили в движение. Под кожей словно оживало Зло, сидящее внутри Жреца.

Он погружался в транс, который давал Силу.

Все знали: в таком состоянии Васька пребывал, когда его нашли в заброшенной квартире рядом с убитой мамой. Женщина распласталась на кухне, сжимая в руке раскрошенную бутылку из-под водки. Осколки были окровавлены, а те, что помельче, торчали из ладоней, коленей и пяток. После того как мёртвую перевернули, из-под груди выскользнул нож. Медики говорили, что смерть наступила не сразу. Когда жертва была пьяной, лезвие вогнали ей ударом в грудь. Несчастная рухнула и, раскрошив бутылку, ползала по стеклу, пока не истекла хлынувшей из сердца кровью. Даром, что успела вытащить лезвие: тело уже было смертельно изувечено, кровопотеря была неминуема.

Когда Васька, пришёл в себя, начал бредить. Рассказывал сверстникам, как будет топить в крови всех, похожих на маминого палача. Клялся в мести и показывал нож с самодельной ручкой от креста, которым во время пьянки размахивал пропавший отчим-сектант. Колол лезвием землю, где раньше стоял его приход, осквернял развалины мочой и смеялся над разрухой Приходской Горы, напоминавшей череп настоятеля-убийцы.

- Ты один из них, крыса! – Жрец схватил побитого паренька за волосы, потянул к земле и выцедил: - Целуй землю, на которой будешь коронован! Она далеко от школы, как твоё царство далеко от нас. Так ты говорил?!

- Т-ты сказ-зл. Й-й…й-а, я не г-ворил, - из глотки побитого вышло икание с булькающим от слюней хрипом: - Ил-й, Ил-я док-к, каж-жет-т. Моя же сила ис-сохл, как череп-п-пок, а язык прильпнул к гор-тани…

- … и ты свел меня к персти смертной, - прошептал Лёнька, тоже сглотнув: в горле начинало сушить от мысли, что несчастный Иса узнал его и говорит библейскими словами, чтобы напомнить.

- Во, потекло липкое из заднего прохода, - улыбнулся толстяк, потирая испачканную слюнями паренька футболку. – Вишь, испужался. Кличет своего покровителя, Илюшку Неффалимова из десятого «Б» да говорит про немощь. Теперя уж всё, выбираться нужно одними силушками, - Гера схватил жертву, приподнял. Нажал ей коленом между лопаток, чтобы спина прогнулась, а руки вывернулись. Ощупал избитому ладони, помял запястья. – Не боись, ребяты, верёвки добротно лягут, хорошечно вопьются. Ну, повязали?

- Постойте оба! - Жрец повернулся к Лёньке. - Почему ты не подготовил копье?

Внутри мальчика всё сжалось. Быстро, насколько мог, он нащупал в пакете заготовленное древко и розочку от бутылки. Вострое горлышко нужно было привязать к торцу, орудие вручить ребятам и ждать, когда святошу поднимут на ближайшую возвышенность. Тогда его ранят в место, на которое покажет Васька. Говорили, им может оказаться ребро, чтобы рана была не смертельной. Жрец всё рассчитал. Это вселяло надежду: меньше всего хотелось мучить ущербного. Его стенания напоминали о не желавшей уходить боли.

- Проколешь ты, Длинный. Тебе легче достать - старшеклассник потрепал неофита за плечо.

От этих слов Лёньку пробрало. Откликаться на кличку было страшно. Иначе узнавший Христич точно поймёт, кто перед ним. Попросит помощи и тем самым выдаст прошлую дружбу очкарика с жертвой. Ей нужно было закрыть рот. Хотя бы временно, преодолевая отвращение. Лучшим вариантом оставался болевой шок.

Мальчик представил, как острые края розочки вонзаются Христичу в бок, давят и проворачиваются. Тело покрыл озноб: на потной спине выступил холодок, а в животе тяжко засосало. Пища запросилась из желудка наружу, как при виде крови. Горький вкус юшки ощущался теперь живее, словно она вытекла изо рта. Но пробовать кровь закланного Царя мог только Жрец. И в ближайшие минуты его нужно было напоить, невзирая на сковавшую конечности немощь.

В глазах Лёньки мгновенно потемнело, а взгляд медленно скользнул по окружающей пустоши. В голове рождалась греющая подсознание мысль, что от жестокого Васьки потребуется спасаться: ибо Жрец придумает наказание за жалость к Царю, которую старшаки-хищники уже могли уловить в неофите тонко, как пираньи чувствуют кровь.

- Слышь, погодь-ка, – Жирный глянул в сторону очкарика, розочку в его руках и недоверчиво проговорил: - Мне, конечно, не ссыкотно. Но чё базарит Петька-старшой? Наши не маякнули, какая у него мысля по Ритуалу.

В ответ раздалось шипение. Жрец раздражённо сплюнул на землю, толкнул избитого к Гере.

- Не бузи, толстый! Староста Филатов обо всём прознал и хладнокровно умыл руки. Не в его интересах лезть в проблемы, которые происходят за школой. Не думай о лишнем. Ты – моя правая рука и твоё дело забивать крыс! Так что вяжи этой суке запястья, - старшеклассник вытащил из кармана бечёвку, положил в свободную руку Жирного. Быстро принялся массировать свои пальцы. Он так делал всегда, когда готовился нанести удар: разминая каждую фалангу и сустав, Жрец давал понять, что заранее предвкушает боль, которую хочет нанести.

Но даже с потемневшим взглядом и грязными линзами было видно, что его ладони трясутся. В глазах Васьки читалась тревога. Гнев жестокого старосты Филатова по кличке Золотая Медаль был известен каждому. Старшак не оставлял мокрого места от хулиганов, нарушавших порядок его матери-директрисы. Строгий сынок вначале публично «казнил» пошедшую против порядка силу, а затем стирал имя нарушителя из памяти одноклассников под страхом расправы. Некоторые называли карающего Цербером Императрицы-Матери. Такое прозвище пугало даже Ваську-Жреца.

Теперь он был взбешён сильнее обычного. Прикусив губу до крови, старшеклассник поедал взглядом ослабшие руки жертвы. Облизывался, сглатывал попавшие на язык капли и причмокивал, готовясь вкусить жидкость, которая с ближайшие минуты должна была окропить лицо. Щёки и лоб Васьки покрывались красными пятнами. Шея багровела ярче, кадык дёргался. Парень сглатывал слюну так нервно, что его шипение напоминало клёкот.

- П-почему застыли? – Васька дёрнул Геру за шиворот.

- Извиняй, Жрец. Я не причём, вишь? - он отступился, показывая веревки на пальцах сектанта. – Пока мы тупили, руки царька хватила судорога… вота, типа камень, не разжимаются. Как их теперя связать. По нормальному же хочу, ёпт! – Жирный потер ладони об одежду. На узком лбу мелькнула морщинка, и губы разошлись в улыбке. – Гы, скумекал! Может, его пальцы смазать чем-то вязким, типа соплей, потом втереть да разжать?

- Чем ты их смажешь, своей кончой? – взвинченный Жрец лягнул избитого сектанта так, что тот согнулся на земле. – Пока он лежит, бери камень и бей по внутренней части руки. Пальцы разожмутся, тогда и перевяжем. Напряги своего братца! Какого хера он просто стоит?! Я пить хочу. Пить, с-сука! – хрипя, Васька снова плюнул на землю, в этот раз пеной.

- Ну, вишь, тля? - толстяк осклабился на младшего брата. - Что я говорил? Пока держу, помогай!

Тощий покорно взял камень и чуть раскачал, чтобы испробовать вес. Провёл ладонью по поверхности, соскоблил налипшую землю, переложил в свободную руку. Взялся другой за кисть сектанта, посмотрел жертве в лицо, вгляделся в изувеченные, шевелящиеся губы. Жертвы шептала, повышая голос:

- Н-нэ, над-д! Н-не вед-дш, что твор-р-ришь! Им-мэю то, чт-т хоч-чш. Отд-м-м!

Митька дрогнул, выпустил камень из рук и осел на землю. Почва под мальчишкой чавкнула. К смраду напитавших её нечистот примешалось нечто кислое. Сморщившись, Лёнька поймал себя на мысли, что ощущает запах свежей мочи, как во время казни год назад. Подступавшая к горлу рвота теперь оказалась впритык к небу. Под языком стало кисло, в глазах потемнело сильней, почти до черноты. Заволоченный взгляд остановился на пятне. Под прыщавым братцем расползалась лужа. Мокрые шорты прилипали к ногам, как влажная футболка Геры клеилась к его жирной коже.

Испачканной тканью своей одежды Митька вытирал слёзы, хлынувшие из глаз.

- Он прав-в! Н-нельзя так, – младший измождёно хлопнул рукой по камню, - не хочу! Ни тебя, Герка, ни твоего Жреца! Они нас тащат в Страх, от которого мы прячемся. Если бьем кого-то, то пьяные мамка с папкой колотят нас. Ты от них бежишь, и я хочу! Только не к Ваське, он как наши родители! Давай перестанем, иначе вырастем и превратимся в жестоких страшил-л-ыл… - беспомощно хныкнул мальчишка.

- Фу, тля позорная! Утри сопливое хлебало и вставай. Никуда теперя не спетляешь! Сколько лет тебя хочу научить, что мы должны держаться кучи, в касте Жреца. Васька наш вожак, без него коней двинем! Если бы ты, падаль, хоть раз показал мужика, родоки, может, начали бы нас ценить. Знаешь же, как папка уважает мента, который его побил…

Толстяк осёкся, перевел взгляд на старшеклассника, заморгал. Расширенные зрачки подобно дырам зияли между его век, взопревших от жары и волнения. Гера всякий раз покрывался потом, когда ловил на себе осуждающий взгляд Жреца. Чувство неуверенности сейчас не сковывало, а мотивировало показать слабость младшего как личную силу. В расширенных зрачках толстяка читалось: «я уважаю тебя, потому что ты даёшь мне раскрыться, как старший».

Верша правосудие, старшие Герка и Васька напоминали взрослых родителей - которых у всех, кроме самого вожака, было по двое. Лёньку эта цифра наталкивала на обнадёживающие мысли. Они ослабляли в сознании вернувшуюся туда боль и грели тело, парализованное страхом. Бежать не требовалось. Истощённый разум сам подсказывал решение, как избавиться от обряда, зашедшего слишком далеко. Всё просто: двое против троих, испуганных, а потому не менее опасных. Вооружённый розочкой очкарик, малец с камнем в руках и бывший дружбан-сектант - достаточно кулаков, чтобы пресечь опротивевший ритуал. Нужно только подождать, и момент представится сам.

- Не думай, толстый! Твой младшенький слаб. Забудь про него. Делай, как я!

Жрец сгрёб горсть земли, плюнул в неё и, что есть силы, припечатал в лицо избитому Исе. Тот харкнул, закашлялся. Губы парнишки расползлись в измождённой гримасе. Повернувшись к Митьке, он выплюнул кашу из кровавой, перемешанной с крошкой земли:

- Бжиш-ш из дурн-нй сред-ды. Мол-лдец т-ты! В т-теб мой-й Царс-ство!

- Заткнись, сука, – Васька прижал жертву ногой, повернулся к Гере, – а ты, толстый, не смотри на лежачего! Это не член, который можно дрочить до вечера. Кончай начатое, или розочка очкарика в тебя войдёт!

Верзила беспомощно повернулся к ребятам. Зрачки его увеличились больше обычного. Веки дрожали, искусанная губа тряслась. Рожа наливалась багровой краской, как лицо Жреца. Несмотря на покрывший глаза мрак, Лёнька видел переполнявшую толстяка борьбу. Пухляк, чьи кулаки легко могли пустить из Васьки красную юшку, дрожал от мысли, что Жрец отвернётся, бросит, и придётся искать нового лидера, который будет дарить внимание в обмен за физическую силу, как жестокий родитель.

- Ладно, ты прав, - высморкавшись, Гера плюнул на руку, растёр ладони избитого, надавил на них. Когда пальцы жертвы выскользнули, перевязал их бечевкой, затянул, после обратился к Жрецу: - Ну, потащили?

- Д-давай, сд-делаем, - Васька возбужденно повернулся к Лёне, кивнув на припасённый кулек, - а ты, очкарик, г-готовь Причастие.

- Б-будет, сей-йчас, - Лёнька полез в пакет, вынимая смоченную полчаса назад губку. Её сухой край оставался единственным, за что хотелось браться: парнишка заранее обмотал рыхлый кусок тряпьем, чтобы не порвался об острия гвоздей. Клочок теперь нужно было размотать, не сдавливая поры. Иначе руки могла обрызгать моча старшеклассника, который полил ей орудие полчаса назад.

Меньше всего Лёнька представлял себе, как будет привязывать вынутую губку к розочке. Лишённая тряпок, напитавшаяся жидкостью ткань могла с лёгкостью порваться об острие и испачкать руки. Противней всего было от мысли, что скоро вся моча польётся в рот Исе, в чьей мерзкой шкуре раньше был Лёнька. Он слышал, как тело жертвы чавкает по напитавшейся отходами земле. Рассмотреть мученика мешала тьма в глазах. Но воображение опиралось на звуки и, вослед за уставшим разумом, само дорисовывало жуткие детали.

Вот клокочущий, раскрасневшийся Жрец дрожит, готовясь испытать экстаз от боли своей жертвы. Прислушивается к её стонам, ловит мокрые от крови хрипы. Всё так же причмокивает. Щёлкает языком по зубам, мерно отсчитывая секунды перед тем, как нанести удар. И вдыхает в себя пропахший мочой воздух, желая всосать и проглотить со смрадом всю боль, которая разошлась по осквернённой церковной земле.

Лёньку скривило. Он ощутил, что ноги начинают вязнуть в топкой жиже отходов, не удержался – и осел наземь. В нос пахнуло лежалой травой и грязной обувью. Раздался хлопок. Это Герка, приблизившись, топнул перед носом испачканной кроссовкой. От неё жутко несло кислятиной полыхавших вблизи покрышек. Мальчишка ощутил, как липкие руки тянут его к костру из шин, на клекот беснующегося Жреца.

В уши проник его вопль: старшак изнывал и захлебывался слюной, бубня что-то про копье. До удара оставалось совсем немного. Лёнька явственно почувствовал, что его руку сжимают, кладут в ладонь древко, и с силой оттягивают вперед - до странного чавканья. Конец стеклянного острия уперся во что-то мягкое, из-за чего крепче запахло мочой. Едкий смрад заставил прийти в себя и расслышать звуки. Рядом влажно выхаркивались хрипы измазанного губкой паренька:

- Иль-лглк! Или-й-а, на кого-олк ты меня пок-кгл-клину-л….

- Зря молишься, - захлебывался от гогота Васька, - дружок Илюшка Неффалимов уже не спасёт! Если ты царь, спаси себя сам!

- Множество тельцов обступили тебя. Тучные окружили тебя и раскрыли на тебя пасть свою, как лев рыкающий, - прошептал Лёнька и зажмурился, надеясь отключиться: звенящую от напряжения голову разрывали мерзкие мысли. Они лезли вглубь мозга. Раздирали сознание на десятки жутких образов, которые не хотелось представлять: губка, древко с розочкой в руке, толчок и чавканье влажного материала - всё складывалось в одну, потрошащую сознание картину.

Только что Лёнька напоил выделениями того, кого хотел спасти. Но предварительно связал ему венец, разодравший в кровь лоб, физиономию и уши. Ритуальный замысел свершился, корона принесла боль. Как та, что раньше сидела на голове Лёньки и разрывала её сейчас: невыносимая, прокалывающая виски остриями жестоких мыслей, что впились в мозг.

Мальчишка сморщился, задёргался, пытаясь вырваться из цепких объятий лишающего воли страха. Нащупал брошенное древко и, насколько хватало сил, ударил обидчиков. Вперед, затем назад. И снова, не раскрывая глаз, чтобы не видеть изувеченные стеклом лица мучителей. Лёнька отчётливо слышал каждый звук: как острие рвет что-то мягкое, похожее на ткань, входит в плоть, нарывается на кость, упирается в жёсткий материал и стучит, словно о дерево.

Им была стена, где висел избитый. Мальчишка понял это, почувствовав на лице тёплую жидкость, которой оказалась горьковатая, липнущая к векам кровь. Размыкать их из-за застящей тьмы казалось бессмысленным. Жмурясь, Лёнька всем естеством желал закрыться от грязного мира. Стереть всё, что привязывает к нему телесные ощущения, чувства и память. Чтобы не мучиться болью жертвы, которой он раньше был сам.

Терпя страдания, Лёнька Длинный уже тогда знал, что отомстит. Слезет с креста из арматур, сбросит шкуру мальчика и обезволенной жертвы. Запомнит всё, что испытало тело; очистит его перед вступлением в новую школу, промоет раны, начнёт дружить лишь с теми, кто даёт Силу. Переродится, смертью смерть поправ. Обернётся хищником и, убив всех, кто наблюдал его позор, сам забудет, что видел. Теперь же хотелось большего: не только не видеть, но и не слышать боль мучительного бытия, которая дерет уши гласом Жреца:

- Бля, очкарик, ты чо, сука, сделал? Ты же его убил!

«Ил! Ии-ил! Ииил-илл-лл!», - грянуло над осквернённой землей. Протяжный удар чего-то железного накрыл Череп. Заглушил истерический вопль старшеклассника; сожрал, проглотив рвущийся из его глотки страх.

Васька закрыл уши, чтобы не слышать. Рассудок желал отгородиться от Кошмара, который поджидал с детства, а теперь настиг. Изувеченная плоть, порванные бутылкой раны. Крест и распятый труп, похожий на зарезанную мать. Всё это возвращало в детство. Ниспровергало в ад, заставляя чувствовать на собственной шкуре дающий Силу ужас.

Вместо отчима-сектанта, его воплощал очкарик с копьём. Кровь на линзах парнишки скрывала глаза. С обезображенного лица же не сходила улыбка: дрыщ ликующе облизывал с губ алые потёки, вкушая кровь закланного Царя. Он тоже слышал удары. И радовался. Свободной от копья рукой Длинный указывал на запад, где бригады рабочих совершали суетный труд. Их металлические орудия били по колоколу, что остался от разрушенной церкви, и протяжным, монотонным «и-ил-илл» заглушали слова паренька. Но Васька слышал, что бормочет очкарик:

- Они воззрят на Него, Которого пронзили, и будут рыдать о Нём!