Читать онлайн
"Предательство"

Жизнь сюжетна. И в этой истории есть своя завязка, развитие действия, кульминация и развязка. Все действующие лица реальные люди, ни одного вымышленного имени нет.

1. Завязка

В начале ноября 1989 года были у меня вечером московские прозаики Валера Козлов, Роман Федичев и Анатолий Кончиц. Я в то время возглавлял созданное мной литературно-редакционное агентство «Глагол», а Козлов с Федичевым были его членами. Мы только что выпустили книгу Сергея Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила», сдали в типографии книги Николая Бердяева «Судьба России», сборник документов и воспоминаний «Отречение Николая II» и альманах «Глагол». Дела шли успешно, и вечер мы провели в обсуждении издательских дел. Жена Кончица оформляла альманах. Гости собрались уходить, как затрещал телефон. Звонил секретарь парткома Московской писательской организации Иван Уханов. Я был его заместителем.

— Петр, — сказал он, — сегодня секретариат был. Решили тебя предложить директором издательства «Столица». Как ты к этому относишься?

— Меня?! — удивился и засмеялся я. — Да вы что? Очумели?

— Ты подумай…

— И думать нечего! Вы тоже выбросьте из головы. Лучше Кравченко кандидатуры нет.

— Он отказался.

— Все равно, обо мне и речи быть не может…

Я положил трубку, ни на секунду не сомневаясь, что поступил правильно.

— Директором в «Столицу» предлагают, — смеясь, сказал я ребятам.

Признаться, приятно было, что мне предложили, и приятно, что я отказался.

— Зачем отказываться? Иди! — сказал Кончиц.

— На черта мне такой хомут, у нас свое издательство.

— «Глагол» — одно, а «Столица» — другое!

«А может, зря отказался? — мелькнула шальная мыслишка. — Нет, все правильно!»

Московские писатели двадцать лет добивались своего издательства, и наконец Совет Министров СССР постановил — открыть! Теперь шли споры — кому быть директором? Говорилось о кандидатах и на заседаниях парткома, но никогда не называлось мое имя. Обычно разговор шел о Ханбекове, главном редакторе художественной литературы Госкомиздата СССР, и о Кравченко, опытном издателе. Раньше он, кажется, был директором издательства «Книга». Через два дня должен был состояться Секретариат Московской писательской организации, на котором будут выбирать директора. Себя в «Столице» я не видел ни в какой роли. Все мысли мои были заняты «Глаголом». В нем я готовил к изданию два своих новых романа. Первый вот-вот должен был появиться в «Советском писателе». В «Глаголе» же я пытался реализовать себя как издатель.

Посмеялись мы, пошутили над моей кандидатурой в директора и распрощались.

— Ты смотри это… не согласись! — сказал, уходя, Валера Козлов серьезным тоном.

— Что я, дурак! — уверенно ответил я.

А утром позвонил Виктор Павлович Кобенко, секретарь Правления Московской писательской организации, и попросил зайти к нему. Срочных дел в «Глаголе» не было, и я пообещал, зная наперед, о чем будет речь, и зная, что откажусь.

Кобенко человек грубоватый, энергичный, опытный советский администратор. Тогда еще чувствовал себя во всех хитросплетениях советской системы, как щука в озере. Это теперь он растерялся, будто в аквариум попал. Вроде бы та же вода, те же водоросли, та же тина, а куда ни ткнется — стенка. Посмотришь со стороны — та же энергия, тот же напор, та же бодрость, а приглядишься — всё невпопад, растерянность, неуверенность в правильности поступков, подозрительность — как бы не обманули. Меня он, думаю, совсем не знал до той встречи. Встречались изредка на заседаниях парткома, а разговаривать не приходилось.

В кабинете он без обиняков сказал, что у секретарей мыслишка появилась: толкнуть меня в директора. Я ответил, что уже осведомлен и отказался, и отказ свой подтверждаю.

— Ты не торопись, подумай. Сейчас мне ни согласие твое, ни отказ не нужны. Завтра Секретариат, и утром Михайлов (председатель Правления МО СП РСФСР) с тобой поговорить хочет. Иди, думай!

Я ушел, стал думать. И начало свербить: почему не согласиться? Все-таки директор государственного издательства! И работа по мне — смогу! Сил хватит!

Жена моя встала на дыбы: «Нет!!! Поработал в «Молодой гвардии», хватит! Никаких издательств! В «Глаголе» дела хорошо идут, работай! В нем ты сам себе хозяин, а в «Столице» восемьдесят начальников будет!»

Но свербило всё сильнее. Утром я был готов.

С Михайловым разговор был короткий, я согласился. И вот Секретариат, обсуждение кандидатур на должность директора. Начали с Ханбекова, главного редактора художественной литературы Госкомиздата СССР. Секретари выступали, хвалили его так, что я краснел, вжимался в кресло, чтоб стать незаметней, клял себя за то, что притащился сюда. Стыдно будет перед всеми, когда изберут Ханбекова: мол, разгубастился я, прилетел на Секретариат, директором захотелось стать. По тому, что говорили о Ханбекове, лучше кандидатуры и быть не могло. Я и сам бы с удовольствием проголосовал за него. Следующим шел Мезинов, бывший секретарь парткома МО, хорошо знакомый всем секретарям человек. История повторилась. Его хвалили, а я вжимался в кресло. И третьего — Игоря Ляпина, бывшего главного редактора издательства «Детская литература», и четвертого — Владимира Цыбина, известного поэта, приняли на ура. Я успокоился, смирился, что директором не стану, приготовился перенести неудобство поражения. Радовало то, что почти никто из секретарей меня не знал, да и лица большинства присутствующих мне незнакомы. Очередь дошла до меня.

Михайлов представил меня, рассказал, как уговаривали. Я видел, что разглядывают меня с доброжелательным интересом. Началось обсуждение. И тут я услышал о себе столько хорошего, что ни до этого, ни после никогда не слышал. Оказалось, что кое-кто знал о моей кооперативно-издательской деятельности. Не знаю, искренне ли говорили обо мне хорошие слова, или, узнав, что начальство склонно видеть директором меня, потрафляли ему. Скорее всего, второе.

Дали слово кандидатам. И тут оказалось, что из пятерых присутствую только я один. Я поднялся, сказал, что не сразу согласился, что размышлял долго, пока не решил для себя, что смогу.

Голосование. И новая неожиданность. Все секретари единогласно проголосовали за меня.

Итак, я директор нового издательства. Начинать работу с 1 января 1990 года. Впереди полтора месяца. Ночами я думал о будущей работе, планировал, что сделать, чтобы быстрее пошли книги. На заседаниях парткома, когда обсуждались будущие дела издательства, говорилось, что, если будет издано в первом году работы книг десять, и то хорошо. Я же для себя поставил задачу издать сорок книг, но требовал потом, чтоб издали шестьдесят.

Московские писатели, создавая новое издательство, хотели построить его работу по-иному. Во главе должен был стоять не директор, а главный редактор. Это первое отличие издательства от существующих. И второе. Хотели сделать правление работающим постоянно, чтобы писатели были хозяевами в издательстве, чтобы каждая рукопись была под их контролем. Правление было избрано раньше, чем директор. Выборы проходили шумно, бурно, со спорами, обидами. Оставалось избрать главного редактора.

Я знал, что на пост главного редактора три кандидата: Игорь Ляпин, Владимир Цыбин (о них я уже упоминал) и Леонид Бежин. Бежин — один из главных героев моего повествования, потому и скажу о нем побольше. Мы с ним одногодки. Десять лет считались приятелями. Познакомились в литературном объединении «Зеленая лампа» при журнале «Юность». Оба посещали семинар Андрея Битова — Владимира Гусева. Мы были тогда молодыми литераторами, выпустили по одной книге. Я только что переехал в Москву и работал плотником в РСУ, а он — филолог, кандидат наук — научным сотрудником в институте. Я провинциал, крестьянский сын, а он коренной москвич, внук Арбата. Я внимательно следил за новинками литературы, особенно молодой, слышал о нем, читал его книгу. Встретились впервые на занятиях семинара. Меня поразило, что выступал он как-то академично, монотонно, правильно и суховато. Кстати, в «Зеленой лампе» я приобрел близкого друга, с которым теперь провожу много времени, утешаюсь при неудачах. Это Валера Козлов. Сейчас он член Союза писателей, чудесный прозаик, художник слова. Но, к сожалению, мало пишет. Познакомился я в «Зеленой лампе» и с Петром Паламарчуком. Как и Бежин, он внук Арбата и кандидат наук. И Валера, и Паламарчук будут многократно появляться в моей истории, потому я и знакомлю вас с ними. Но продолжу о Бежине. Как видите, жизненный опыт у нас разный, писали о разном, характеры тоже разные: я эмоциональный, вспыльчивый, несдержанный, а он спокойный и, как мне казалось, интеллигентный. Я не знал, что интеллигентность — это состояние души, а проницательностью, умением заглянуть в душу человека я никогда не отличался. И так был нелепо воспитан, что считал всех, с кем знакомился, добрейшими людьми, что никто мне никогда зла не сделает. И знаете, почти до сорока лет мне никто никогда не делал зла. Видимо, мне везло на друзей и знакомых.

Общего у нас с Бежиным было мало, но нас сближал общий друг Георгий Караваев. В этой истории он никакого участия не принимал, и называть я его не хотел, хотя человек в литературных кругах он известный. Судьба у него тяжелейшая, но, несмотря на это, он жизнерадостный, веселый, открытый человек. Без комплексов. Когда я вспоминаю о нем, на душе становится светлей, веселей. Он рассказал мне, посмеиваясь, что жена его родила второго ребенка и заявила, что не выйдет из больницы с ребенком, если он не порвет с Бежиным. И ему пришлось дать слово жене, что с Бежиным он больше никогда не встретится. Я воспринял это как курьезный случай, как бабский каприз, посмеялся вместе с нашим общим другом и забыл. Вскоре второй случай произошел. В то время я, будучи заведующим редакцией в издательстве «Молодая гвардия», затеял альманах, где в одной из рубрик знакомил читателей с творчеством молодых писателей. В первом же номере я хотел рассказать о Бежине: напечатать интервью с ним и большую критическую статью обо всех его публикациях. С этой целью я послал к нему молодую журналистку, толкового критика. Она поговорила с Бежиным и, вернувшись от него, сказала с каким-то отвращением: «Какой мерзкий человек! Фу! Зачем ты о нем печатать хочешь?..». Я не придал никакого значения и ее словам, подумал, вдруг он, холостяк, попробовал как-то неуклюже поухаживать за молодой обаятельной журналисткой, и это вызвало в ней отвращение. И был третий звонок… Это я сейчас их вспоминаю и анализирую, а тогда я их напрочь отбрасывал, забывал. Сидели мы на пленуме Московской писательской организации, где избирали главного редактора. Я рядом с Валерой Козловым, а Бежин впереди нас с нашим общим другом, жена, которого так не хотела, чтобы он виделся с Бежиным. Я был поглощен спорами о кандидатах, страстно желал, чтоб главным стал Бежин. Болел за него, перебрасывался с ним шутками. И вдруг Валера, зная, что я болею за Бежина, сказал мне тихо:

— Ты обрати внимание, как от него воняет! Какой он весь засаленный, непромытый… Смотри, человек внешне нечистоплотный, нечистоплотен и внутренне…

Я на такие мелочи внимания не обращал, в отличие от Валеры, который наблюдателен, тонко подмечает детали в человеческом характере, слова, мелкие поступки и соединяет их, потому и судит о людях более точно, чем я. И я снова отмахнулся и забыл об этом замечании.

В первый день никто из претендентов на главного не набрал нужного количества голосов, а во втором заходе выиграл Бежин. Я радовался.

К этому времени, не дожидаясь, когда официально вступлю в должность, я начал действовать как директор, хотя никто не заставлял меня делать это, мог бы и подождать начало нового года. Но нужно было открывать счет в банке, заказывать печать, а для этого необходимо пройти массу бюрократических процедур, нужны Устав и другие документы с подписями главного бухгалтера, которого не было, и было неизвестно, когда он появится. Устав нужно было утверждать на Правлении и Секретариатах, которые не каждый день собираются. Я действовал так: взял Устав издательства «Современник», вместо слова «Современник» поставил «Столица», перепечатал, уговорил подписать секретарей и сдал Устав в милицию и в банк, открыл счет и получил разрешение на изготовление печати. Тогда это было не так просто, как сейчас. Все документы за главного бухгалтера подписывал Бежин. Образец подписи Бежина как главного бухгалтера сдали в банк. Он подписывал все платежные документы в течение месяца, пока в феврале не появился настоящий главный бухгалтер, правда подписывал он своей настоящей фамилией — Бадылкин. Бежин — псевдоним. Но в дальнейшем он, по-видимому, совсем откажется от отцовского имени. Сужу об этом по тому факту, что жена его, моя секретарша, станет не Бадылкиной, а Бежиной.

Оформляя издательство, я одновременно добивался фондов на бумагу. Заказ нужно подавать в Госплан еще в марте, все сроки вышли, но я узнал, что утверждает заявки Госплан в ноябре, побежал в издательство «Советский писатель», взял там бланки заявок на бумагу, заполнил их аж на три тысячи тонн и в Госплан. Там сказали, что через два дня утверждение. Успел, повезло, выделили. Но дали всего семьсот сорок тонн. Рад был и этому.

В эти же дни я самостоятельно готовил к изданию первую книгу. Я нацеливался издать в «Глаголе» книги историка Ивана Забелина. Одна — «История города Москвы» — как раз подходила для «Столицы». Михайлов одобрил, правление утвердило, и я снова в «Совпис», заказал оформление, техническую редактуру и стал искать типографию. «Детская книга» согласилась печатать за восемь процентов от номинала. Баснословно!

А издательство официально еще не приступало к работе.

Спешно набирались кадры. У меня для этого не было времени, и занимался кадрами Бежин. Я не хотел брать в штат редакторов, они могли работать внештатно. Набирали заведующих и младших редакторов. Неожиданно для меня заведовать исторической редакцией пожелал Петр Паламарчук. Я не думал, что он пойдет ко мне заведующим.

Пора познакомить вас с еще одним действующим лицом, возможно, главнейшим в этой истории. Сергей Панасян, член Союза писателей, старший редактор издательства «Советский писатель». Внешне он типичнейший армянин, спокойный, молчаливый и, как считает он себя, очень хитрый человек. Познакомился я с ним в издательстве «Молодая гвардия». Туда я пришел работать, а он собирался уходить из той же редакции в «Советский писатель». Познакомились, подружились. Прежде я был плотником, в редакторской работе ничего не понимал, всех редакторов слушал, разинув рот, а его тем более. Но он больше говорил со мной не о тонкостях редакторской работы, этому я учился у других, говорил он о психологии взаимоотношений редакторов с авторами, с другими редакторами, с начальством. И потом, когда он заглядывал к нам из «Совписа», мы подолгу разговаривали с ним. Позже он станет редактором моего романа «Заросли», который вышел в те дни, когда я стал директором и «Столице» потребовался заместитель главного редактора. На этой должности хотелось иметь единомышленника, и я через нашего общего друга закинул Бежину имя претендента на зама — Панасян. Бежин пришел ко мне советоваться: не взять ли ему себе заместителем Панасяна. Я одобрил.

На первое заседание правления издательства я шел, волнуясь: как встретят, как отнесутся ко мне писатели? Сумею ли я с ними сработаться? Не отторгнут ли они меня? Сказать мне уже было что. Бумагу я добыл, переплетные материалы, кроме картона, тоже. Делал я так: подсчитывал, сколько мне нужно было бумвинила, фольги, форзаца, потом умножал на три и делал заявку в Госкомиздат. Там заявку рассматривали, делили мой запрос на три и выделяли. И все довольны: они, что урезали, а я, что получил, сколько хотел. Я выступил на заседании, рассказал о сделанном, о планах: вижу — одобряют. Я хотел, чтобы работа в издательстве шла гласно, чтобы каждый шаг наш был виден Правлению. Решили каждый месяц собираться и обсуждать дела издательства, решать, утверждать. Неожиданно подняли вопрос о власти: Анатолий Афанасьев спросил, кто будет первым лицом в издательстве: директор или главный редактор? Михайлов, он на первых собраниях Правления присутствовал, ответил, что директор отвечает за все дела издательства. Вопрос этот замялся и больше не поднимался. Позже Валентин Устинов скажет мне, что писатели хотели, чтобы издательство возглавлял главный редактор, а директор отвечал только за хозяйственные дела, но я взял всё в свои руки. В конце первого собрания Правления я понял, что писатели ни капли не разбираются в издательских делах, у многих нет желания глубоко влезать в них, и мешать они мне не будут, утвердят все, что я предложу, лишь бы обоснование мое было ясным, четким и понятным каждому. Я успокоился, почувствовал себя уверенно и не ошибся.

2. Развитие действия

Началась веселая жизнь! Помещение на Писемской, теперь Борисоглебский переулок, где мы должны были сидеть, весь январь ремонтировалось. Собирались сотрудники издательства один раз в неделю в Московской писательской организации. Нас было уже немало. Я не хотел брать редакторов, но как-то получилось, что то одного, то другого предлагал Бежин, я соглашался, некогда было вникать. Основные вопросы — снабжение, производство — были на мне, никто в эти отделы работать к нам не стремился. Зарплату нам установили на уровне семьдесят четвертого года. Технические работники получали сто десять рублей. Кто пойдет на такую зарплату? Мне приходилось самому мотаться по городам. Сыктывкар, Балахна, Электросталь, Киев, Ленинград, Чехов — из города в город, из типографии на бумкомбинат. И удивительно: мне почти все удавалось. Заключил договора на поставку бумаги и картона по госцене. Нашел типографии. Уже в марте, через два месяца после начала работы, вышла первая книга: «История города Москвы» Ивана Забелина. Еще через месяц — вторая: «Библия для детей». О «Столице» заговорили. Я начал активно переводить издательство на аренду, чтобы повысить сотрудникам зарплату. В мае мы подписали договор об аренде.

Жизнь в «Столице» кипела. Кабинет мой всегда был забит людьми буквально со всех концов страны. В городе Уварове Тамбовской области я покупал ангap, чтобы поставить в Москве склад для хранения бумаги, которая шла к нам вагонами из Балахны, Пензы и Сыктывкара; химзавод того же города поставлял нам два вагона гидросульфита натрия для обмена в Соликамске на бумагу; заключал договоры с Мичуринским кирпичным заводом на поставку кирпича тоже для обмена; пробивал землю под Москвой под дачные участки для сотрудников; в Кисловодске покупал дом для отдыха сотрудников; с ВАЗом заключал договор на поставку «Жигулей» сотрудникам; выбивал помещение для издательства (о, как это было трудно!); искал сотрудников в технические отделы издательства. А сколько авторов бывало у меня ежедневно! В эти же дни я организовывал журналы «Русский архив», «Нива», «Фантастика» и газету «Воскресение»; учреждал малые предприятия по всей стране…

О журналах и малых предприятиях расскажу чуть подробнее. В то время в стране начали появляться первые независимые газеты и журналы. Закона о них пока не было, но они уже не запрещались. Журнал — это моя давняя мечта. Теперь можно было ее осуществить. Я решил возродить Бартеневский «Русский архив». Пригласил к работе над ним Ирину Смирнову, историка, архивиста. И вдвоем потихоньку начали собирать первый номер. Однажды Смирнова прибежала ко мне в панике: случайно узнала, что еще два издательства работают над журналом «Русский архив», и якобы в одном из них книга сдана в производство. «Надо опередить!» — взвился я. Застолбить журнал за «Столицей», дать первыми рекламу! Номер был быстро сверстан, радио дало почти часовую беседу со мной о журнале, а по телевидению мы выступили вместе со Смирновой. Первый номер журнала вышел за три месяца. Когда появился Закон о печати, мы сразу зарегистрировали и «Русский архив», и «Ниву», опередив издательства, которые пришли с заявкой после нас. Первый номер «Нивы» вышел попозже. Цену мы установили три рубля за экземпляр, а с лотков он продавался за тринадцать. Очень хотелось мне иметь свою газету, но если журнал я мог делать сам, работа знакомая, то опыта газетчика у меня не было. Нужны главный редактор и журналисты. Знакомых газетчиков у меня не было. Мне порекомендовали человека, имя которого я слышал впервые. Но другого не было, и я согласился попробовать. Газета начала выходить, но не такой я видел ее. Мне представлялась она веселой и боевой, ироничной и тонкой, зубастой и умной, независимой и культурной, главной темой ее должна стать жизнь русского народа. Я надеялся, что газета окрепнет, развернется. Руки у меня совершенно не доходили до нее. До третьего номера, на мой взгляд, она потихоньку шагала вверх, появились читатели. Звонки, письма. Потом застыла на месте, стала однобокой, односторонней, и я отпустил ее на свободу, смирившись с неудачей.

Малые предприятия. О них заговорили в стране, стали поддерживать. И однажды мне пришла мысль, что под видом малых предприятий в городах России можно возродить закрытые Хрущевым областные издательства. Сколько обращений к правительству слышали трибуны писательских съездов и пленумов, но правительство безмолвствовало. А я спокойно и тихо начал открывать малые предприятия-издательства:

Липецк, Тамбов, Мурманск, Калининград, Тула, Курск, Харьков и т. д., было создано тринадцать издательств и два акционерных общества. Все они получили от «Столицы» деньги для развития. Одни из них за год окрепли, прочно встали на ноги, издают книгу за книгой, другие туго, медленно развиваются. Это зависит от характера, предприимчивости руководителей и местных условий. Мне мечталось о мощном издательском концерне, где в центре стоит «Столица» с ее журналами и газетой и филиалы ее по всей стране. Каким-то образом о деятельности «Столицы» узнавали зашевелившиеся предприниматели, и вряд ли найдется хоть одна область России, представители которой не побывали в моем кабинете. Со многими завязывались деловые отношения.

А скольких новых организаций «Столица» стала соучредителем! Ассоциация книгоиздателей (АСКИ), Союз арендаторов и предпринимателей, «Россия» — по связям с зарубежными соотечественниками, «Русская соборность» и т. д. и т. п. Написал я это, и пришла мне в голову ироническая мысль: вспомнить и перечислить все свои титулы-должности, или как там их еще можно назвать, даже не знаю — в общем, то, что обычно пишут на визитках, по состоянию на первое января 1991 года. Начал вспоминать и офигел! Записываю не по важности, а по тому, как вспоминалось: директор издательства «Столица», член Союза писателей СССР, член Правления Союза писателей РСФСР, секретарь Правления Союза писателей РСФСР, главный редактор журнала «Русский архив», член редколлегии журналов «Московский вестник» и «Нива», президент акционерного общества «Голос», член правления акционерного общества «Толика», член Правления ассоциации «Россия», член Правления Международного фонда «Русская соборность». Член, член, член…

Пишу эти строки спустя год, а кажется, давно это было! И каким интересным, насыщенным было то время. Ни дня покоя, ни часа отдыха! Удивительный год! А сколько сделано! Вспоминаю сейчас и удивляюсь: неужто все это уложилось в один год? Да, за один год удалось организовать, поставить на ноги новое издательство. Создать на пустом месте и так, что о нем заговорили. Что же было сделано? Мы получили ордер на большое помещение на улице Горького неподалеку от Кремля, рядом с Центральным телеграфом, начали строить свою типографию, купили дом в Кисловодске, почти получили землю в Нарофоминском районе (облисполком подписал все бумаги), три склада ломились от бумаги, купили и привезли ангар под склад, о журналах, малых предприятиях и газете я написал. Да, начало было энергичным, мощным, красивым, а кончилось все крахом! Крахом еще более стремительным, чем рождение издательства. Я не почувствовал, не увидел начало разложения, исток будущего краха. Не заметил лишь потому, как понимаю теперь, что по отношению к людям я романтик. Да, я знал из книг, из газет, что есть негодяи, есть преступники, есть злодеи, есть доносчики, но я никогда не верил, что мои знакомые, друзья, окружающие меня люди могут быть завистниками, подлецами, доносчиками, я не верил, что мои знакомые могут сделать мне подлость, ведь я всем желаю добра, стараюсь делать все, что в моих силах, чтоб всем вокруг меня было хорошо. Разве найдется хоть один человек на земле, который может сказать, что я сознательно сделал ему какую-нибудь пакость? Я мог кого-то нечаянно обидеть словом, шуткой, но из-за этого врагами не становятся. Мне всегда казалось и кажется до сих пор, что я лишен чувства зависти. Нет, вру, я завидую Бунину: ну как ему удается так найти и соединить слова, что я не только вижу зримо все то, что он описывает, живу среди тех, о ком он говорит, но и наслаждаюсь этими самыми обычными словами. Господи, научи меня так же соединять слова, ведь я рассказываю в своих книгах совсем об ином времени, чем Бунин. Его уже нет, он не сможет рассказать! Ведь Ты, Господи, знаешь, сколько сил и времени я потратил над белым листом бумаги, чтобы найти свои слова, чтобы они вызывали такие же чувства у читателей, какие вызывают во мне строки Бунина и Достоевского… А современникам своим, особенно тем, с кем знаком, я никогда и ни в чем не завидовал. У меня свой путь, и я почти всего достиг, о чем мечтал в юности, достиг и разочаровался. Единственно, что приносит радость и наслаждение — это литература. Мне хочется повторить еще раз слова, которые я повторил в семнадцать лет: «Жизнь — это литература, а все остальное лишь материал для нее». Мне уже немножко за сорок, и осталась у меня единственная мечта — читать и писать, писать и читать. Все остальное не приносит радости.

Во мне нет зависти, и я думал, что нет ее и в окружающих меня людях. Но я ошибался…

Многие писатели, руководители Московской писательской организации гадали, думали, чем вызвано это письмо, этот донос, с которого начался стремительный крах издательства. Кто стоит за этим доносом? Кому захотелось, кто спланировал уничтожение издательства? Каких только сил не называли, не выискивали! Но никто не произнес это короткое слово — зависть!

Прошел год, ровно год, пишу я эти строки 20 февраля 1992 года, а письмо появилось 18 февраля 1991 года, и теперь, издали, я вижу, что только зависть двигала Бежиным и некоторыми его соратниками. Остальные были просто одурачены.

Но все по порядку. Вы помните, что по идее московских писателей главным лицом в издательстве должен стать Бежин. Он это знал. Я не замечал в ежедневном бурлении его состояния. Однажды давняя моя знакомая Ирина Аксенова, главный редактор журнала «Нива», сказала мне, шутя:

— Ты, директором став, ничуть не изменился. А каким важным стал Бежин! Прямо очень большой человек. Не подступись!

Я посмеялся и забыл, приняв за обычную иронию, шутку. Но я был не прав. Позже Бежин напечатает большую статью в «Литературной газете» под названием «Как я был большим человеком». Из статьи той видно, что Аксенова права. Он действительно почувствовал себя большим человеком — ГЛАВНЫМ РЕДАКТОРОМ. Я же никогда не ощущал себя директором. Некоторые друзья говорят, что это и было моей ошибкой. Не знаю! Я вел себя со всеми так же, как и когда был плотником. А Бежин, как все главные редакторы, решил посещать издательство только во второй половине дня и брать творческий день каждую неделю. Когда в журнале «Знамя» готовили к печати мою повесть, я впервые узнал, что главный редактор появляется в редакции один раз в неделю и всего на два часа. Я был страшно поражен. Думается, мою повесть он напечатал, даже не листая. Вот таким редакторам стал подражать Бежин. Естественно, за те десять-двенадцать часов, которые он проводил в издательстве каждую неделю, нельзя было даже понять, что в нем делается. У меня же рабочий день продолжался, чуть ли, не круглые сутки. Ложился в постель с мыслями о делах издательства, обдумывал, как быть дальше, засыпал только со снотворным. Все видели, кто из нас как работает, и, естественно, успехи издательства связывали с моим именем. Приезжает телевидение — интервью дает Алешкин, радио — Алешкин, пресса — Алешкин. Я предположить не мог, как мучается он, бедняжка, что нет у него служебной машины, что не подкатывает к его дому мотор. У нас было две машины: на одной я мотался по организациям, на другой — коммерческий директор. Дел у него тоже невпроворот…

Только теперь понимаю я, представляю, сколько бессонных ночей прокрутился Бежин в постели, сколько промучился, бедняга, когда на съезде писателей России меня избрали одним из секретарей, а его просто членом Правления. Бедный Бежин! Прости, не знал я, не представлял, что это имеет для тебя такое значение! Но ты же помнишь, как я хвалил тебя всюду, на радио, с трибуны ЦДЛ, когда у нас была презентация; в первом номере за 1991 год журнала «Полиграфия». Правда, в те дни, когда я всюду хвалил тебя, говорил, что издательству повезло с главным редактором, называл настоящим интеллигентом, ты бессонными ночами сочинял на меня донос, придумывал, как ловчее преподнести начальству, чтобы одним махом и навсегда уничтожить меня!

Да, я всюду называл Бежина настоящим интеллигентом, не только называл, но и искренне считал таковым. А себя я считал и считаю крестьянским сыном: как родился им, так и умру, хотя прошел все три слоя общества. До восемнадцати лет я жил в деревне безвыездно. Двухэтажный дом и электрическую лампочку увидел впервые в семнадцать лет, когда в первый раз приехал в город. Школу окончил при керосиновой лампе. С восемнадцати до тридцати трех, то есть пятнадцать лет был рабочим: три года на заводе, а остальные годы на разных стройках. И теперь почти десять лет нахожусь в среде, которая зовется интеллигенцией, более того, творческой интеллигенцией, так сказать, плаваю в сливках общества. И вот что меня больше всего поразило, когда я перекочевывал из слоя в слой: самый нравственный, самый чистый, искренний, добродушный и доброжелательный народ — крестьяне. Рабочие уже поразвращенней, понахальнее, но безнравственней, развращенней, пакостней, чем творческая интеллигенция, представить себе трудно. Жалкие людишки, жалкие душонки! Если ты крестьянину не нравишься, так он к тебе и не подойдет, отвернется. А интеллигент, сделав тебе пакость, будет улыбаться, кланяться, жать тебе руку, как ни в чем не бывало. Ты отвернулся, он тут же начнет о тебе гадости говорить, и главное, знает сам твердо, что клевещет, сам в свои слова не верит. Что поделаешь, такой гнилой народишко!

В издательстве на творческих должностях были в основном те, кто знаком со мной давно, с кем я бегал по литстудиям, кто знал меня плотником. А они были в то время уже научными сотрудниками, обласканными писателями, смотрели свысока, как мельтешит рядом с ними какой-то Петька-плотник. Первая книга Бежина была сильнее моей, ее заметили, отметили. Он действительно начинал неплохо. Это потом у него стали выходить книги, содержание которых он высасывал из пальца. Да и написаны они до того скучно, что читать их можно, вероятно, только в одиночной тюремной камере, сгорая от скуки. Думается, зависть здорово пощекотала его и в те дни, когда главы из моего последнего романа напечатали в Германии и Париже журналы «Грани» и «Континент». Паламарчук тоже начинал сильнее. «Континент» напечатал его значительно раньше. Но жизнь повернулась так, что эти бывшие научные сотрудники оказались в подчинении у бывшего плотника. Как говорят, не шибко радовало этих мелких людишек то, что с обывательской точки зрения у меня неплохо складывалась карьера. В тридцать три года я начал работать простым редактором издательства, а через семь лет стал директором.

Бежин ждал случая, а Паламарчук мелко гадил всегда. Петр Паламарчук в ЦДЛ человек известный. Внешне он всегда неряшлив: волосат, бородат, черен, с круглым выпирающим брюшком. И был он вечно пьян. И очень любил деньги. Нет, не наши деревянные рубли, а доллары. Умрет за доллар. Кинь доллар в вонючую лужу и скажи — можешь взять себе, но только ползком по луже, — и поползет, еще как поползет. В последнее время часто бывает за рубежом, живет у писателей эмигрантов. Он начитан, поговорить умеет. Работая в «Столице», наверное, больше времени проводил за границей, чем в Москве. Сейчас начинают раскрывать архивы КГБ, и я не удивлюсь, если вдруг выяснится, что он сексот.

3. Развитие действия

(продолжение)

Годовщину издательства мы отмечали в ресторане «Прага». Было сто пятьдесят человек. Много писателей. Вспоминаю я этот вечер с некоторым стыдом и рад, что быстро уехал: у меня была больна жена. А стыдно вот из-за чего: после моего поздравления всех с годовщиной и тоста за процветание издательства, слово взял Бежин. Он говорил обо мне, восхвалял ужасно, что, мол, благодаря мне… что, если бы не я… И такой я хороший, и такой я замечательный! Свидетелей его тоста, повторяю, было сто пятьдесят человек. Произнес — выпили. Следующий тост: заместитель главного редактора журнала «Московский вестник». И опять за меня. Мне уже неудобно. Новый тост — за меня! Думаю — как остановить? А когда один из заведующих отделов издательства поднял бокал за мою жену, не выдержал, выскочил к микрофону и предложил выпить за женщин издательства. После этого я уехал домой с чувством досады и стыда…

Прошел месяц, и появился донос.

Я со своим заместителем Александром Зайцевым был в Польше. Мы хотели создать совместное предприятие с одной из фирм и по ее приглашению выехали в Варшаву. Перед отъездом я по-дружески попрощался с Бежиным. У нас с ним никогда не было конфликтов, споров. Я забыл рассказать, что однажды Бежин предложил мне в секретари-машинистки одну девушку, а потом женился на ней. Женился долго. Сначала взял отпуск на месяц, потом еще на месяц творческий отпуск, затем по путевке на юг — медовый месяц. Мы подолгу не виделись, помогать он мне в работе не помогал, не мог, не умел, но не мешал работать, и то хорошо. Руководители Московской писательской организации тоже не мешали мне, я не докучал их просьбами, и они были рады. Наш коммерческий директор Игорь Романович Фомин добился, что ВАЗ выделил для сотрудников издательства две машины, две «девятки». Одну Фомин брал себе, я не возражал. Фомин работал за три отдела. Незаменимый работник! Находка для издательства. Не будь его, вряд ли бы мы добились таких успехов. Вторую машину предложили мне. Но было неудобно брать. Я боялся, что пойдут сплетни: мол, директор гребет под себя. Как это обычно бывает. Фомин уговаривал: бери, все видят, как ты пашешь! Плюнь, бери!.. Я четвертый год стоял в очереди за машиной в Московской писательской организации, надеялся скоро получить и решил вторую «девятку» предложить Бежину. У него в кабинете была жена, моя секретарша. Я сказал, что пришла машина «Жигули», и я предлагаю ее им:

— Берете?

Они переглянулись.

— Берем! — воскликнула жена.

Теперь, когда «девятка» на бирже стоит миллион, Фомин, да и другие мои друзья смеются надо мной: подарил, мол, Бежину миллион, а он тебя за это отблагодарил. Я тоже заметил это: интеллигенция всегда за добро платит пакостью. Крестьяне этого даже понять не могут. Кстати, машину в писательской организации я так и не получил и теперь вряд ли когда получу.

Итак, я в Польше. Ночь, гостиница, я укладываюсь спать. Врывается растерянный Зайцев. Номера у нас разные, одноместные. И кричит:

— В издательстве бунт!

Я не понял.

— Только что позвонил Дейнека (заместитель директора). Говорит, тебя отстранили от должности!

— Не может быть! Кто?

— Правление арендаторов.

— А кто организовал?

— Бежин и Панасян.

— Врет!! — воскликнул я. — Они мои давние друзья! Ни за что не поверю…

— Верь, не верь, — успокаивался Зайцев. — Но Дейнека говорит, Бежин с Панасяном вызвали его, сказали, что КГБ занимается издательством. Ты уличен в каких-то махинациях. У них есть компромат против тебя. Час уговаривали, Дейнека подписал письмо… Говорит, пол-издательства подписалось… Подписал он и давай разыскивать нас в Польше. Весь вечер искал…

— Не может быть! — твердил я. — Он что-то не понял, не может Панасян быть с Бежиным.

Я не верил. В Польше нам оставалось быть еще два дня, и все эти дни я тысячу раз переспрашивал Зайцева о звонке Дейнеки, о мельчайших нюансах. Ночью не спал, размышлял, что произошло, вспоминал: не подписал ли я какой-нибудь компрометирующий меня договор или письмо? Не было этого, я был чист.

«А вдруг коммерческий директор Фомин подписал что, и это всплыло?»— бросало меня в жар.

В Шереметьево нас встретили Фомин и заведующий отделом рекламы и распространения Лидия Романовна Фомина. Ее в издательство привел Бежин, но она первой из всех сотрудников высказала Бежину о безнравственности его письма, первой назвала его бездельником. Еще в Шереметьево я спросил у Фомина:

— Вы подписывали какие-нибудь незаконные договора или письма? Отпустили хоть грамм бумаги без моего ведома? Только правду!

— Нет! Никогда… — уверенно ответил Фомин.

— Слава Богу! — выдохнул я.

Право третьей подписи было у Бежина. Но это уж его проблемы. Боялся я, что мою подпись подделали, но думал, криминалисты разберутся.

Фомин рассказал мне, что, как только я уехал в Польшу, Бежин принес письмо против меня в издательство и вместе с Панасяном стал обрабатывать сотрудников издательства. К каждому был индивидуальный подход в зависимости от характера и положения. Анатолию Кончину, да, да, тому самому писателю, который у меня на квартире первым посоветовал идти директором в «Столицу», я его потом взял старшим редактором в редакцию прозы, и он был хорошим редактором, одним из лучших, так вот ему заявили: если он не подпишет письмо, то его выгонят с работы! Об этом он сам рассказывал Валере Козлову и Роману Федичеву. И Кончиц подписал письмо. Он был также членом Правления арендаторов. По характеру Кончиц боязливый человек. Это все знают. Петр Паламарчук, тоже член Правления, с удовольствием расписался аж три раза. Я потом указал ему на его две подписи на одном листе: он промолчал. Часть подписей под письмом неразборчива, возможно, не только Паламарчук расписался пару раз. Думается, Паламарчук был не один, кого не пришлось пугать, чтобы он подписался. А пугали КГБ, тогда он был в силе. Говорили, что я проворовался, что издательством занимается КГБ, что будто бы КГБ дважды забирал Бежина на допросы, что Секретариат меня уже снял: Кобенко просит принести такое письмо от сотрудников издательства, чтобы меня просто отстранить, иначе меня отдадут под суд; что у Бежина есть документы, уличающие меня, но эти документы не хотят отдавать в КГБ, и как только я вернусь из Польши, я сам напишу заявление об уходе в обмен на эти документы. Так говорили Валере Козлову, Лидии Романовне Фоминой, главному художнику Александру Черенкову, вероятно, Дейнеке. Я ни у кого не выспрашивал, почему он подписался. Кто говорил мне сам, того и называю. Но подписывались не все. Сергею Маркову, заведующему международным отделом, сказали:

— Сережа (он наш общий давний приятель), вот письмо — выбирай: если ты с нами, подписывай, а если с Алешкиным — пеняй на себя!

Марков не подписал. Не подписали даже некоторые младшие редакторы, хотя их судьба полностью зависела от Бежина с Панасяном. А заведующий коммерческим отделом Виталий Иванов вместе с одним из инженеров хотели ворваться в кабинет к Бежину—Панасяну, взять их за горло и отобрать письмо, но Фомин, слава Богу, удержал их от этого. Представляю, сколько было бы визга, если бы это произошло.

Валера Козлов не работал в издательстве, но Бежин с Панасяном отводили ему особую роль. Они обработали его сплетней о КГБ, о том, что Секретариат уже снял меня, что у них документы есть против меня и т. п., и предложили встретить меня, уговорить написать заявление об уходе из «Столицы», потом привезти на квартиру к Бежину, где я обменяю свое заявление на документы, компрометирующие меня. Валера им поддакивал, охал, подыгрывал, чтобы выяснить, какими документами они меня шантажируют и что намереваются делать дальше.

Прилетел я из Польши в пятницу вечером, а в субботу или в воскресенье Козлов должен был привезти меня к Бежину. В субботу я встретился с Валерой у Романа Федичева, и они ввели меня полностью в курс всех сплетен, родившихся после письма. Кстати, некоторым колеблющимся подписать письмо Бежин с Панасяном говорили, что письмо не понесут в Секретариат до моего приезда. Но как только подписались те, кто хотел подписаться, письмо понесли к Владимиру Гусеву. Он сменил Александра Михайлова на посту Председателя Правления Московской писательской организации. Гусев ничего не стал предпринимать до моего приезда.

После разговора с Козловым и Федичевым у меня полностью сложился план действий. И до самого конца я от него не отступал. Ничего страшного из всех сплетен для себя я не видел. Это был очевиднейший бред, которому легко верят обыватели, но который легко разбивается фактами.

А Бежин с Панасяном ждали звонка от меня или от Валеры Козлова. Звонка нет. Валера не собирался им звонить. В воскресенье они не выдержали, позвонили мне сами. Взяла трубку Таня, моя жена. Бежин попросил меня. И Таня вдруг, даже неожиданно для себя самой, сказала:

— Петя узнал о вашем доносе и остался в Польше, попросил политического убежища! — И положила трубку.

Я заржал, именно заржал. Такого интереснейшего хода я не ожидал от своей жены. Позже я узнал: у Бежина с Панасяном был шок. Они стали обзванивать всех своих содоносчиков, искать телефон Зайцева, чтобы узнать, правда ли это. Зайцева они нашли только вечером. Он мне позвонил и рассказал, как его искали. Представляю, веселенький был денек у Бежина—Панасяна.

Утром в понедельник я написал письмо в Секретариат с просьбой прислать в издательство Ревизионную комиссию для проверки, отвез Гусеву, не заезжая в «Столицу», а в издательстве сразу собрал совместное заседание Правления арендного коллектива, Дирекции и Главной редакции, то есть всех руководителей. Это заседание я полностью записал на пленку. Она хранится у меня. Перед заседанием Бежин с Панасяном, растерянные и наглые, затащили меня в кабинет, где столы их были напротив, и предложили отставить заседание, поговорить. Я отказался разговаривать с ними. На заседании Бежин попытался перехватить инициативу, перебил меня, зачитал письмо, знакомое всем. Пора и вам познакомиться с ним.

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА №

заседания правления арендаторов издательства «Столица» от 18 февраля 1991 года

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

В связи с развалом работы издательства, срывом выпуска плановых книг, разбазариванием бумаги, порочной кадровой политикой, авантюристическим стилем работы и созданием неблагоприятной атмосферы в коллективе, а также ввиду отсутствия личных качеств, необходимых для управления большим коллективом:

1. Освободить Алешкина П. Ф. от занимаемой им должности директора.

2. Назначить и. о. директора Мансурова С. Г.

3. Создать временный комитет по выводу издательства из кризисной ситуации на три месяца в составе пяти человек: Бежин Л.Е., Мансуров С.Г., Зайцев А.Б., Палехова Н.С., Игнатьева В.И.

Члены правления арендаторов: Бежин Л.Е., Иванов М.М., Игнатьева В.И., Кончиц А.А., Паламарчук П.Г., Палехова Н.С., Панасян С.А., Романов Б.Н.

И коллективное письмо, слово в слово повторяющее Постановление.

В дни так называемого августовского «путча» я веселился, хохотал не только потому, что весь «путч» с первой минуты казался мне глупейшей имитацией, но и потому, что этот «путч» как две капли воды походил на события в «Столице». Я смеялся, говорил многим: зря Янаев не посоветовался с Бежиным, он бы узнал, чем такие «путчи» заканчиваются! Происходило то же самое, только в масштабах страны. Произошел «путч» также, когда президента не было в Москве; Горбачева также пытались шантажировать, чтобы он написал заявление об отставке; также был создан комитет по выводу страны из кризиса; такие же сплетни-указы лились, только в масштабах страны. И, вот уж чертово число, минипутчистов в «Столице» тоже было восемь человек. И главное, так же, как и СССР, «Столица» развалилась после минипутча.

После того как Бежин зачитал письмо, я сказал, что до сих пор считал, что такие истории случаются только в романах, представить себе не мог, что такое может случиться со мной, тем интереснее мне будет следить и участвовать в этой истории для того, чтобы использовать этот материал в будущем произведении. Это у меня записано на пленку, можно проверить. Я легко отмел все сплетни, которые распускались содоносчиками. Были сплетни до смешного глупые: например, меня обвиняли в том, что я устроил в издательство своего племянника. У меня много племянников, все они в деревнях и поселках далеко от Москвы, и ни один из них не достиг трудоспособного возраста. Это же все легко проверить. Обвиняли в том, что мы отняли у журнала «Московский вестник» четыреста тысяч рублей. Журнал выпускала «Столица», своего счета у него не было. Журнал убыточный. Сплетня — бред, но как отголосок до сих пор возникают за столами ЦДЛ эти злополучные четыреста тысяч рублей. Сплетня трансформировалась, и теперь говорят, что не «Столица» украла четыреста тысяч рублей у «Московского вестника», а лично я украл эти деньги у «Столицы». Целый ряд таких бредовых сплетен, любезных обывателю и потому неистребимых за пьяными столами, я легко отмел. Труднее было отмести главное обвинение, что я разбазарил бумагу. Это обвинение могла снять только Ревизионная комиссия, которую я вызвал.

Второе обвинение: зачем мы выпустили книгу Агаты Кристи «Десять негритят» совместно с кооперативом? Стыдно «Столице» опускаться до Агаты Кристи! Вот так… Мой заместитель по производству Иванов М.М., один из содоносчиков, привел однажды ко мне своего знакомого кооператора с проектом договора на издание книги Агаты Кристи. Мы предоставляем им свой товарный знак, а они самостоятельно издают книгу и выплачивают за нашу подпись десять процентов от стоимости книги. Я без колебаний согласился. Будучи председателем «Глагола», я тоже за подпись платил издательствам деньги. Книга вышла, и бежинцы посчитали, что «Столица» унижена именем Агаты Кристи. Бред, но что поделаешь, когда нет других аргументов — все средства хороши.

И третье обвинение, которое будет тянуться через все будущие Секретариаты и пленумы: зачем я пригрел малые предприятия, которые выращивают картошку и торгуют мороженым. Так я и не смог никого убедить, что нет у нас ни одного малого предприятия, выращивающего картофель и торгующего мороженым. Ну, нету, нету! Я рад был бы, если бы оно было, но картошку выращивать трудно и малоприбыльно. Никто у нас этого не делает. Так и не поверили… Особенно пытался казаться оскорбленным Владимир Малягин, заведующий редакцией критики и драматургии. Работник он хороший, ответственный, не равнодушный, говорит, что верит в Бога, посещает церкви. Лицо у него выразительное. Художнику, ищущему натуру для образа Иуды, лучшего типажа представить нельзя. Серое круглое лицо, маленькие блуждающие глазки и реденькая бороденка. Клеветал он больше других, активно. Меня так и подмывало спросить у него: послушай, ты веришь в Бога, а Бог-то знает, что я чист, что я ничего дурного в «Столице» не сделал! Как же ты не боишься, что Бог накажет тебя за твою гнусность? Долго тебе отмаливаться придется… Малягин на том заседании заявил, что, если комиссия скажет, что я ничего не украл, он уйдет из издательства. Кстати, ушел… Он очень боялся, что я буду мстить. А зачем мстить? Я заметил, что жизнь устроена так, что любая подлость бывает наказана еще при жизни. Любая! Какой-то есть закон, какая-то сила существует. Вы когда-нибудь видели счастливым подлеца? И я нет!

На заседании главный художник Черенков отказался от своей подписи, и часть заведующих из подписавших заявила, что у них нет ко мне никаких претензий и что они считают, что, если я уйду, издательство от этого ничуть не выиграет. А те, что не подписали, четко и ясно высказали свое мнение Бежину. Покраснеть ему, бедняжке, пришлось, особенно во время выступления Лидии Романовны Фоминой. Она сказала ему все, что я не мог сказать из этических соображений, потому что это касалось меня.

Первый бой я не выиграл, но и не проиграл. Это было первое столкновение, первая проба сил. Но после него я понял, что работать в издательстве не буду. Докажу, что прав, и уйду. Уйду победителем. Даже наметил дату ухода — 12 апреля. Уйду сначала в отпуск, а потом напишу заявление.

После заседания в три часа дня я назначил общее собрание коллектива издательства. Прошло оно бурно, эмоционально. Я его тоже записал на диктофон. И здесь я пока не выиграл, но многим стало ясно, в какую вонючую тину их затащил Бежин. Панасян молчал. На заседании, когда я дал ему слово, только произнес: я согласен с Бежиным. И все. Он будет присутствовать на всех Секретариатах, пленумах, но не проронит ни одного слова. Петр Паламарчук уверял же меня в кулуарах, что он ничего против меня не имеет, хочет одного, чтоб выходили книги. Раскроется он, выступит открыто позже, а пока клевещет за столами ЦДЛ и очень часто вспоминает молодогвардейскую историю. Очень часто. Она снова возникает и начинает раздуваться. История эта неприятна для меня, и часто мои недруги, даже зная, что она липовая, раздувают ее, чтобы нагадить мне. Пытались пакостить мне и тогда, когда возникла моя кандидатура на должность директора. Думается, будут пакостить и впредь. Поэтому мне хочется рассказать о ней подробно.

4. Отступление

Тихий конфликт в «Молодой гвардии»

В 1982 году я стал работать в издательстве «Молодая гвардия» редактором, а в 1985 году меня назначили заведующим редакцией художественной литературы для подростков. Спокойно работать я не мог, выдумывал серии, новые книги и решил там воплотить свою мечту: создать ежеквартальный журнал, где бы я был хозяином. В те годы об открытии новых журналов и речи не было, но я хотел схитрить. Придумал три альманаха-ежегодника. Их регистрировать не надо. Четвертый — «Парус» — уже существовал. Дал им разные названия: «Звено», «Родник». Еще одно придумать не успел. Работа над ним только начиналась. Я организовал и провел недельное совещание молодящихся писателей в Доме отдыха «Березки», по сути это было организационное совещание альманахов. Я пробил их в планы выпуска издательства, и три номера «Родник», «Звено» и «Парус» были подготовлены к сдаче в производство. Через восемь дней после того, как «Родник» и «Звено» легли на стол заместителя главного редактора издательства на последнюю подпись для сдачи в производство, главный редактор издательства лично принес мне в кабинет мою трудовую книжку с записью об увольнении. Почему это произошло, видно из моего письма директору издательства Юркину Валентину Федоровичу. Обратите внимание: письмо датировано 28 ноября 1987 года, а запись в моей трудовой книжке об увольнении сделана третьего декабря. Шесть дней, включая два выходных дня. Подлинник письма — в «Молодой гвардии», а копия у Кобенко Виктора Павловича. Как она у него оказалась, скажу позже. Итак, письмо!

Уважаемый Валентин Федорович!

С большим сожалением отрываю Вас от более важных дел. Я всегда старался самостоятельно гасить разногласия и конфликты, неизбежные в нашей работе, когда приходится ежедневно возвращать многочисленным авторам их незрелые работы или сталкиваться с различными мнениями, старался не отвлекать руководство издательства на решение проблем в нашей редакции. И в течение двух с половиной лет мне это удавалось. Но сейчас сложилась такая ситуация, которую без Вашего вмешательства решить невозможно. Я считаю — произошло ЧП. Зам. главного редактора В.Ю. Володченко в день сдачи в производство рукописей сборников «Родник» и «Звено», одобренных контрольным редактором 3. Н. Яхонтовой, не подписал их, сказав, что сам прочитать хочет, и тем самым редакция нарушила план-приказ по сдаче рукописей в производство. Полтора месяца назад, когда он подписывал предложения редакции в план-приказ, сдали мы его 15 октября, желания прочитать сборники он не выказывал. Мы бы ему предоставили сборники значительно раньше. Обе рукописи неординарные, яркие, которые, без всякого сомнения, будут замечены и читателем и критикой. Случай, когда т. Володченко искусственно создает трудности при сдаче интересных рукописей в редакции, этот не первый. В конце прошлого года тpочно так же была задержана рукопись сборника «Недаром помнит вся Россия». Тогда т. Володченко действовал совместно с Т. Авраменко. И только благодаря огромным усилиям редактора книги С. Ионина и составителей В. Левченко и В. Володина книга была сдана в производство без всяких изменений и, когда увидела свет, была высоко оценена критикой: газеты «Правда», 1 сентября; «Литературная газета», 9 сентября; «Литературная Россия», 4 сентября; «Советская Россия», 4 сентября; «Московский комсомолец», 8 сентября.

Что собой представляют рукописи сборников «Родник» и «Звено»? Как велась работа над ними?

Рукопись «Родника» представляет собой сборник художественных и публицистических произведений известных и молодых авторов, посвященных экологическим проблемам.

В последнее время над миром нависла угроза не только атомной войны, но и экологической катастрофы. Эта угроза широко известна, обсуждается в печати. «Молодая гвардия» выпускает и художественные и публицистические книги, посвященные этой проблеме, и мне пришла мысль подготовить ежегодник по типу «Паруса», в котором мы активно и постоянно вели бы экологическое воспитание подростков и художественными и публицистическими произведениями, прививали любовь к родному краю, к родной земле, а также печатали конкретные советы специалистов по уходу за садом, огородом. Идея, по-моему, важная, благородная. Ее одобрил главный редактор. Это было еще в начале моей работы зав. редакцией в 1985 году. По согласованию с главной редакцией к составлению первого сборника в конце 1985 года был приглашен Действительный член Географического общества СССР, автор нескольких книг о природе А.Н. Стрижев. Сборник был поставлен в план редподготовки под названием «Край родной». Составителем он должен был быть представлен в ре-дакцию в январе 1987 года. Спустя некоторое время А.Н. Стрижев, чувствуя, что из-за загруженности другой работой не сможет вовремя подготовить сборник, попросил разрешения подключить к составлению сборника Т. Жарикову, хорошо знакомую с темой. Мы согласились. Рукопись была представлена в срок, но составлена она была полностью Т. Жариковой, А.Н. Стрижев предложил только свой интересный материал. Редактор сборника С. Елисеев в это время собирался переходить в другую редакцию и предложил сначала отправить рукопись на рецензию члену редколлегии сборника, лауреату премии Ленинского комсомола, обозревателю журнала «Коммунист» В.А. Ярошенко. Рецензент в целом одобрил сборник, но сделал ряд конкретных замечаний. Переход С. Елисеева в другую редакцию в апреле 1987 года был решен, рукопись осталась без редактора. Тогда я сам прочитал ее, написал редзаключение, в котором к замечаниям рецензента добавил несколько своих и вернул составителю на доработку. Доработка была проведена быстро и качественно, слабые материалы заменены. Рукописи требовалась обычная редакторская работа. С 1 июля 1987 года вместо С. Елисеева приступила к работе Т. Мальцева. Она уже имела опыт работы с книгами на экологическую тему, и рукопись я передал ей. К работе над сборником Т. Мальцева отнеслась ответственно, ею был высказан ряд ценных предложений по композиции сборника, в который вошли произведения В. Астафьева, А. Битова, В. Распутина, И. Аксакова, Н. Рубцова, Н. Клюева, а также повести и рассказы молодых писателей, чьи первые книги вышли в «Молодой гвардии», стихи лауреатов премии Ленинского комсомола В. Степанова и Т. Смертиной и молодых поэтов. Интересна публицистическая подборка, где широко представлена география от Камчатки, Средней Азии до Русского Севера. Т. Мальцева провела большую работу с авторами.

Рукопись сборника была представлена контрольному редактору 3.Н. Яхонтовой 10 ноября, как и указано в план-приказе. 20 ноября 3.Н. Яхонтова написала заключение о сборнике, в котором отметила, что он интересен, и высказала ряд соображений по улучшению и конкретные замечания. Все конкретные замечания были выполнены, мы с ними согласились. (Заключение 3.Н. Яхонтовой прилагается к письму.) Тем не менее зам. главного редактора подписывать сборник не стал. Мотивы его мне совершенно не ясны.

Теперь о работе над «Звеном».

Однажды, когда мы с главным редактором Н.П. Машовцом обсуждали различные идеи новых книг, он высказал мысль, что неплохо бы издать сборник новых произведений молодых авторов, которые стали известны читателю по молодогвардейским публикациям. Я загорелся этой идеей, предложил сделать такой сборник в нашей редакции. Н.П. Машовец возразил: мол, такой сборник больше подходит для редакции по работе с молодыми авторами. Но в той редакции в это время готовился сборник «Рассказы тридцатилетних», который составлялся из публиковавшихся произведений молодых авторов, и я убедил, что лучше сделать у нас.

Составителем был приглашен молодой литератор Павел Горелов. Он предложил гонорар за составление сборника перечислить в организовывавшийся в то время Советский детский фонд и для составления привлечь группу молодых литераторов: прозаиков, поэтов, критиков, составить как бы общественную редколлегию. Редактором сборника стал С. Ионин. Так как в сборник должны входить не только проза, поэзия, публицистика, но и критические статьи. А в критике я не силен, и я решил консультироваться у известного критика, зав. редакцией «ЖЗЛ» С. Лыкошина. Чтобы он был в курсе работы над сборником, общественная редколлегия совместно со мной и редактором сборника С. Паниным собиралась несколько раз в кабинете С. Лыкошина, обсуждали материалы. О текущей работе постоянно информировали главного редактора Н.П. Машовца. Наконец сборник был составлен, одобрен всеми, но редактор С. Ионин перешел в другую редакцию и встал вопрос — кто будет редактировать? У опытных редакторов Катаевой, Калмыковой, Быковой много работы со своими рукописями. Только в этом году наша редакция готовит в набор семь сборников серии «Библиотека молодой семьи». Я хотел сам редактировать «Звено», но, повторяю, я не чувствовал себя большим знатоком в критике, да и в поэзии не так силен, как хотелось бы. В редакцию пришли новые сотрудники: редактор Т. Каштанова и мл. редактор Л. Калюжная. Л. Калюжная критик, часто печатается, но сможет ли она отредактировать поэзию, публицистику, я не был уверен, да и обязанности мл. редактора ей нужно выполнять. В практике издательства довольно часто встречаются факты, когда одну книгу редактируют два и больше редактора, примеров можно привести много. И тогда я решил для пользы дела весь критический раздел отдать на редактирование Л. Калюжной. И не ошибся, У меня бы не хватило опыта так глубоко провести работу с авторами, как провела она. Все авторы были благодарны ей.

Упоминавшийся сборник «Рассказы тридцатилетних» в редакции по работе с молодыми редактировала Т. Каштанова. В том сборнике встречались те же авторы, что и в нашем. У нас были их произведения только что написанные, а там— уже публиковавшиеся. Т. Каштанова знакома была с лучшими произведениями этих авторов, с их манерой письма, и потому я решил, что прозу сборника она отредактирует лучше, чем кто-либо, и раздел прозы передал ей.

Т. Мальцева к тому времени закончила работу над сборником «Родник». Авторы благодарили меня за хорошего вдумчивого редактора, и я подумал, что публицистику сможет отредактировать она.

Оставалась поэзия. Активным членом общественной редколлегии был молодой талантливый поэт Александр Поздняков. То, что он ответственный человек и тонко чувствует поэзию, я понял, участвуя в многочисленных заседаниях редколлегии. Он вызвался на общественных началах отредактировать стихи. Я согласился. И рецензент, и все, кто читал потом стихи, считают раздел поэзии очень сильным.

Таким образом, у сборника «Звено» было четыре редактора. Ответственный за сборник я. Все материалы мне знакомы. Был на всех заседаниях редколлегии, неоднократно читал все материалы. И полную ответственность за него несу я, поэтому редакционное заключение писал сам. Я сознательно шел на эксперимент с четырьмя редакторами. Считаю, что в данном случае он удался.

Рецензент, известный критик Олег Михайлов, сборник одобрил, отметил, что не очень-то он зубастый в сравнении с сегодняшними публикациями. Кое-какие произведения по совету рецензента мы сняли и отдали «Звено» читать контрольному редактору 3. Н. Яхонтовой 16 ноября, а по плану-приказу должны были сдать 17-го. Рукопись она нам вернула с одобрительным заключением 25-го ноября. Вместе с тем высказала ряд замечаний. С большинством мы согласились, лишь два замечания показались субъективными. Замечания— естественное явление. Совершенных книг в мире нет. Работают над книгами живые люди со своим опытом, со своими взглядами. Когда читает другой человек, у которого иной жизненный опыт, иные взгляды, ощущения, естественно с чем-то он не согласится, что-то увидит по-иному. Главное, прислушиваться к советам и замечаниям нужно доброжелательно, взглянуть на сборник глазами другого человека. Что мы и сделали. И большинство замечаний посчитали дельными. Убрали из сборника статьи Татаринова, Пчелкина, Яковенко, сняли первую главу повести Ключниковой, сократили странички из дневников. 3.Н. Яхонтовой показалось, что статья С. Небольсина излишне литературоведческая, а рассказ В. Болтышева — сатира на наше общество, а мы с этим не согласны. Ведь имею я право, как заведующий, не со всеми замечаниями контрольного редактора соглашаться?

Таким образом, работа над сборником была проделана большая, все делалось в срок. И вновь непонятно, почему т. Володченко не подписал рукопись. На мой взгляд, обе рукописи неординарные, нужные читателям. Имена авторов сборников говорят сами за себя.

Если т. Володченко хотел посмотреть эти рукописи сам, почему не предупредил нас заранее, что после контрольных редакторов будет читать, мы бы и контрольным редакторам и ему дали бы рукописи значительно раньше. Непонятно, зачем ему нужно было создавать нервозную обстановку в редакции, искусственно создавать инцидент? И повторяю, это не единственный случай. Работа с ним ведется в постоянном напряжении. Поступки всегда непредсказуемы. Кроме инцидента со сборником «Недаром помнит вся Россия», был такой же случай со сборником «День скажет». Он не сдан до сих пор. Проблемы эти я всегда старался решать сам, не перекладывать на плечи руководства издательства, но когда сорвана сдача в набор двух рукописей, молчать не могу.

В нашей редакции создавались хороший творческий климат, доброжелательные отношения друг к другу. К нам пришли два новых молодых редактора, два новых младших редактора. Редакция наполовину обновилась, но не ослабла. Новые сотрудники легко и прочно влились в коллектив. Получился сплав опыта и молодости. Я думаю, что не переоцениваю возможности редакции, говоря, что нам сейчас решение любых задач по выпуску книг для подростков по плечу. Конечно, какие-то просчеты, ошибки будут, ведь не ошибается лишь тот, кто не работает. Мы обдумываем сейчас положение о редакции, размышляем над тремя новыми сериями книг для подростков. Скоро выйдем с этим на главную редакцию. Одна серия (название условное) «Библиотека «Паруса», в которую мы хотели включить классические художественные произведения с ярко выраженной романтикой, такие, как «Алые паруса» А. Грина. Слишком у подростков преобладает сейчас дух меркантилизма, цинизма. Надеемся, что такие книги будут повышать духовность подростков.

Вторая серия книг «Библиотека «Родника». Это книги и классиков и современников о природе, о животном мире, об экологических проблемах. О важности таких книг говорить не приходится.

Думаем мы и над серией «Классика и ты», к работе над которой мечтаем привлечь всех известных филологов, таких, как Дм. Лихачев, Ю. Аверинцев и т. п. В эту серию мы хотели включить классические произведения о нравственности начиная с античных авторов и до наших дней. Все книги будут с обширным и подробным комментарием. Нам, естественно, нужны советы главной редакции. Новая серия всегда событие для издательства, и нужно продумать все до мелочей. Но о каких советах можно вести речь в такой обстановке? Все идеи будут зарублены на корню. Где же выход?

По-моему, он существует. Очень простой, естественный, безболезненный. Наше издательство совершенно справедливо разделено на три куста по видам литературы: политическая, публицистическая и художественная. Каждый заместитель главного редактора курирует свой куст, определяет стратегию и тактику всех своих редакций. В политическом кусте т. Чекрыжова прекрасно знает, где, в какой редакции, какие идут книги, не дублируются ли темы, не упущена ли какая тема. А нашу редакцию художественной литературы почему-то курирует зам. главного редактора по публицистическому кусту. С.Ю. Рыбасу трудно определять политику, стратегию и тактику художественной литературы издательства. Он не знает глубоко, что по темам идет у нас, не повторяемся ли мы с прозой, не упускаем ли что. Когда я прочитал впервые сводный план выпуска на 1989 год, то обнаружил несколько одних и тех же авторов у нас и в прозе. Если бы курировал нас один зам. главного, такого бы не было. Поэтому, мне кажется, что дело только выиграет во всех отношениях, если нашу редакцию будет курировать С. Рыбас. Тогда можно будет особо талантливых авторов растить от первой публикации в редакции по работе с молодыми до зрелых произведений. Тех, кто склонен к подростковой теме, направлять к нам, других в прозу. Будет преемственность в работе с молодыми авторами. И положение о редакции под руководством заместителя главного редактора, отвечающего за всю художественную литературу в издательстве, будет отработано глубже и в соответствии с концепцией всего издательства.

А что касается рукописей сборников «Родник» и «Звено», то и здесь’ можно выйти из положения спокойно и естественно. Мы ведь говорили не раз, что нужно некоторые сложные рукописи выносить на обсуждение главной редакции, редсовета. Мне думается, что обе рукописи можно обсудить на главной редакции. Обе они сложные, а в том, что они интересные и важные, я не сомневаюсь. Не сомневаюсь и в том, что от этого обсуждения качество их только улучшится. Думаю, что свежие глаза заметят в них просчеты, которые остались не замеченными и редакцией и контрольным редактором. Не сомневаюсь я и в том, что те, кто будет читать сборники, найдут в них много нужного и полезного для себя лично.

28 ноября 1987 года П. Алешкин

Вот такое письмо. Появилось оно так. Когда Володченко остановил обе рукописи, я побежал советоваться к Сергею Лыкошину — как быть? Он посоветовал пойти к директору и рассказать. Я ответил, что боюсь, что директор из-за загруженности не вникнет глубоко и неточно поймет атмосферу.

— Изложи письменно, — сказал Лыкошин.

Я написал это длиннющее послание, показал Лыкошину и Рыбасу и отнес директору, а он передал письмо Володченко.

Позже я узнал, почему возникла эта история, тайную ее подоплеку. Когда редактор принесла рукопись «Звена» на подпись, Володченко открыл титульный лист и увидел имена членов редколлегии. Первой стояла Баранова-Гонченко. Володченко закрыл папку и сказал редактору, что полистает. А через час другой редактор положил ему на стол рукопись «Родника», где также редколлегия начиналась с имени Барановой-Гонченко, ведь «Звено» и «Родник»— звенья одной цепи. Баранова-Гонченко только что стала заведовать редакцией по работе с молодыми авторами в издательстве «Современник». И первое, что сделала на этом посту, выбросила из плана слабую рукопись стихов нашего Володченко. Он стал добиваться издания своей книги, звонил и писал директору «Современника», но ничего не добился. Баранова-Гонченко проявила волю. Потому-то и были остановлены обе рукописи. А я сдуру погорячился, накатал письмо и попал в еще большую лужу. Оказывается, в этот момент директор и главный редактор издательства усиленно пытались убрать Володченко. Этот бывший аппаратчик ЦК ВЛКСМ не справлялся с работой. Его, как я после узнал, хотели даже в Академию общественных наук на учебу отправить, лишь бы спровадить из издательства. Я ничего этого не знал, был занят своими альманахами, сериями, замыслами. Мое письмо, видимо, для руководства было на руку, но они не учли мою неопытность и высокий опыт аппаратчика ЦК. Володченко начал искать против меня компромат. И нашел. Вы помните из письма, что вместо Стрижева составительницей «Родника» стала Т. Жарикова. Я говорил главному редактору, что Стрижев из-за загруженности отказывается составлять, и сказал, что составителем будет Жарикова. Он не возражал. Я мог бы не советоваться с ним, потому что подбор составителей — дело заведующих редакциями. Очень часто составителями книг становились сами редакторы. Это не запрещалось. Я сам, будучи редактором, составил три книги, правда, две бесплатно, и одна из них, чем я горжусь, последняя прижизненная книга Михаила Шолохова. Я сказал главному редактору, что составителем «Родника» будет Татьяна Жарикова, но я не сказал ему, что это моя жена. Таня окончила Литинститут, имела книгу прозы и многочисленные публикации в периодической печати. Володченко каким-то образом узнал об этом, зацепился и превратил в конфликт. Я тогда бороться не стал, написал заявление об уходе. Машовец сам принес мне в кабинет трудовую книжку. Если бы я не написал заявления, никто бы мне ничего не сделал. Даже выговор дать не за что. Но я чувствовал себя виноватым: во-первых, я сам напал на Володченко и в тяжелый для него момент. Я бы мог не горячиться, не писать, сделать более хитрый, тонкий ход, чтобы рукописи ушли в производство. Они были хорошие, никто бы не придрался, никто бы меня даже не попрекнул, что одну из них составляла моя жена. И во-вторых, я все-таки чувствовал себя виноватым за то, что поставил составителем жену. Маленькое пятнышко да есть. Потому-то я и ушел из «Молодой гвардии». Альманахи прикрыли. Ни один из них не увидел свет. Петр Паламарчук знал об этой истории, он тоже работал над теми сборниками, был членом редколлегии. Знал, что вины нет за мной, и все же продолжал клеветать. Александр Поздняков, тот самый поэт, о котором я упоминал в письме, через год после моего ухода из издательства, улыбаясь, спросил меня:

— А ты разве не понял, почему тебя убрали?

— Я жену сделал составителем…

— Чудак, — засмеялся он. — Это предлог. Никого твоя жена не интересовала… Ты стал опасным конкурентом Рыбасу, Лыкошину, Машовцу. Они тебя и убрали. Вспомни, все мы, кто раньше отирался в кабинетах Лыкошина и Рыбаса, перешли в твой кабинет. У тебя жизнь кипела. Авторитет твой рос ежедневно. Они тебя подставили и убрали…

Однажды в издательство «Столица» Рыбас принес рукопись своего романа, и Панасян (помните, он был редактором моего романа «Заросли» в «Советском писателе») сказал мне:

— Ты знаешь, когда я ставил роман «Заросли» в план выпуска, Рыбас очень просил меня, чтобы я его зарубил!

— Почему? — воскликнул я.

— Это спроси у него… — засмеялся Панасян. Он, вероятно, думал, что я после этого известия тут же заверну Рыбасу его роман. Но мы его поставили в план.

Молодогвардейская история всплыла, когда возникла моя кандидатура на должность директора. Машовец встретил Александра Михайлова и сказал ему, чтобы меня не делали директором, и наговорил гадостей. А Володченко позвонил Кобенко и тоже попытался нагадить. Тогда-то я и привез Кобенко копию письма и рассказал все то, что описал выше.

И последний штрих. Володченко опустили из заместителей главного редактора в заведующие сразу после моего ухода и как раз на мое место. Мы с ним в одном садоводческом товариществе «Московский литератор». Два года назад он сделал революцию в правлении, чтобы стать председателем. Я хохотал, когда его избирали, говорил, что через два года будет новая революция, Володченко погонят. И точно. Недавно его с треском изгнали из товарищества, якобы проворовался, построил себе дом на наши средства. К счастью, я на том собрании не был. Неприятно! (Но решение собрания он не выполнил, остался в товариществе.) Машовца тоже вскоре убрали из главных редакторов издательства. И что-то о нем не слышно. Затерялся где-то в бурном море перестройки. Жизнь сама расставит все на свои места.

«Столичные» содоносчики знали эту историю, знали, что я ушел из «Молодой гвардии» без борьбы, и рассчитывали, что я сразу сдамся, напишу заявление, как только они припугнут. Но там на мне хоть пятнышко, да было, а в «Столице» я был чист. Урок не прошел даром. Кстати, после того, как я ушел из «Молодой гвардии», мне передали, что директор издательства Юркин в разговоре с некоторыми редакторами сказал, что, мол, если бы Алешкин не захотел уйти, мы бы его не смогли уволить, не за что. Сейчас Юркин по-прежнему возглавляет «Молодую гвардию», и мы с ним давно в добрых отношениях.

5. Кульминация

Через день после собрания в «Столице», в среду 25 февраля состоялся Секретариат, где обсуждались наши дела. Отчет директора на Секретариате был запланирован давно, но никто не ожидал, что развернутся такие события. На заседание явились все заведующие отделов и служб издательства, члены Правления арендного коллектива.

Я отчитался. Слово дали работникам издательства. И пошло. Заседание Секретариата стенографировалось. Теперь знаю, что я, как участник заседания, имел право потребовать копию стенограммы, сейчас бы мог спокойно цитировать все, что там говорилось. Стенограмма хранится в архиве. Слава Богу, он не секретный. Любой может познакомиться с ней.

После собрания в издательстве Бежин собирал своих содоносчиков. Они поняли, что прямая клевета их разбита полностью, и перестроились, решили обви-нять меня в том, что прямо на Секретариате я доказать не могу. Главное: постараться убедить секретарей, что у нас мало издано книг, что, мол, они написа-ли письмо из-за того, что книги не выходят. Это самое больное место писателей. Секретари не знают издательского цикла, не поймут, что минимальный произ-водственный цикл советского книгоиздания девять месяцев. Рукопись оформляется художником, редактируется творческим, художественным и техническим редакторами, как минимум, три месяца, а потом набирается, вычитывается корректорами и тиражируется полгода. Содоносчики еще не знали, что издательство «Дружба народов», созданное Советом Министров СССР почти одновременно со «Столицей» и которое возглавил высокий специалист книгоиздательского дела главный редактор Госкомиздата СССР Гоц, к тому времени выпустило всего одну книгу, а «Столица» шестнадцать: среди них и новинки, и переиздания, и проза, и поэзия, и критика. Поэтому Бежин решил убеждать секретарей:

во-первых, что книги не выходят;

во-вторых, что я разбазарил бумагу или, как потом стали говорить, перекачал ее в малые предприятия;

в-третьих, зачем-то наоткрывал тринадцать малых предприятий;

и в-четвертых, (самое гнусное и неожиданное для меня) поднять все дела с Владимиром Максимовым и постараться очернить меня.

Вопрос с Владимиром Максимовым взял на себя Петр Паламарчук. Но на Секретариат он пришел пьяным вдрызг, лыка не вязал. Мешал работать и до того вывел из себя Гусева, что он чуть не выгнал его из зала. Дела Максимовские будут подняты им позже, на пленуме, поэтому надо о них рассказать.

Я, как говорит сам Владимир Максимов, первым из наших издателей, чем горжусь, обратился к нему с просьбой издать его книгу. Максимов прислал нам свой роман «Семь дней творенья». Мы его быстро оформили и сдали в производство. В августе он был подписан в печать и должен был печататься в типографии «Детская книга» в сентябре—октябре. Все материалы для книги были. Но начались какие-то странные игры, непонятные для меня. Выход книги в типографии почему-то откладывался, откладывался. Так она и не вышла. Как только я ушел из издательства, набор книги был сразу рассыпан. Владимир Максимов в первый же свой приезд в Москву посетил «Столицу». Мы заключили с ним договоры на издание еще трех его книг. Ни одна не вышла, хотя некоторые были оформлены и набраны. Он подарил нам непроданные экземпляры журнала «Континент» на общую сумму шестьдесят тысяч рублей. Журнал привезли из-за границы Паламарчук и Кузнецов, заведующий редакцией прозы. Так вот, Петр Паламарчук должен был обвинить меня, что я в ущерб московским писателям собираюсь издавать книги Максимова плюс его шеститомное собрание сочинений (чистая клевета), что вся история с подарком «Континента» темная, кто-то нагрел на этом руки. Но этот вопрос не возник на Секретариате из-за непредвиденной пьянки Паламарчука.

О малых предприятиях говорили много. Это сейчас ясно всем, что меня нужно было хвалить за них, а тогда дело было новое, а секретари люди пожилые, не понимали, что это за штука такая, и Бежин рассчитывал легко убедить их в моей вине.

О, бумага! больное место всех издательств и писателей! Нет литератора, который бы ни разу не поскорбел в те годы об отсутствии бумаги. Потому обвинить издателя, что он разбазаривает бумагу, значит, обвинить в самом тяжком преступлении. Нет такому издателю пощады! Стереть его с лица земли! Но каждый имеющий разум человек понимает, что каждый килограмм бумаги, полученной издательством, отмечается не только в приходной накладной, платежных документах, но и в книгах движения бумаги. Из них легко можно узнать, сколько бумаги получено, где она находится или куда ее дели. Все эти документы и книги хранятся не у директора, а в бухгалтерии, отделе снабжения и производственном отделе. Сотрудники этих отделов подписались под письмом, и если бы хоть один документик, компрометирующий меня, был у них, он бы сразу лег на стол Секретариата. Вы помните, что Бежин, выбивая подписи, говорил всем, что у него есть документы, которые он передаст в Секретариат, если я не напишу заявление об уходе. Я знал, что он не может представить настоящие документы, их не было. Шантаж не удался. Но я боялся, что содоносчики изготовят фальшивые документы с поддельной подписью: надеялся я только на экспертизу. НА СЕКРЕТАРИАТ БЕЖИН НЕ ПРЕДСТАВИЛ НИ ОДНОГО ДОКУМЕНТА! Одни слова, одна клевета! И эту клевету с наслаждением каким-то подхватил известный поэт Владимир Соколов. Он был председателем Правления издательства. Соколов выступил и сказал, что я распродал кооперативам и малым предприятиям бумагу. Это было неожиданно. Я подумал, когда комиссия разберется, Соколов извинится.

Бой был долгий. Содоносчики требовали немедленно, сейчас же освободить от должности директора. Фомин Игорь Романович яростно выступил в мою защиту. Мы с ним сидели в одной комнате, столы напротив. Он видел, как я работал; я видел, как он. Секретари были в растерянности. Они не понимали, что происходит, но знали, что издательство создано мной, видели, что Бежин обыкновенный бездельник, понимали, что убери меня, и все в издательстве нужно начинать сначала. Выступления их были обтекаемые. Они хотели разобраться: не поддержали ни Бежина, ни меня, решили создать комиссию для проверки деятельности издательства, ту самую, которую я просил прислать. На том и разошлись.

Содоносчики выходили из зала злые, недовольные, побитые. Дело их не выгорело, но и не прогорело. Отсрочено. В победе они, как и я, были уверены. Я тоже понимал, что не выиграл.

Комиссия начала работать через неделю. Результаты проверки она должна была представить не на Секретариат, а на пленум Правления. Он должен был решить мою судьбу. Я приказал руководителям отделов представлять по первому требованию комиссии любые документы. Лично у меня ничего не хранилось. Проверены были все склады, поступление и расходование бумаги, распространение книг, бухгалтерия. Естественно, как в любой новой бурно развивающейся организации у нас были упущения. О какой налаженной системе можно говорить, когда первое время в «Столице» не было ни одного бухгалтера, когда больше чем полгода был только один снабженец. И так в каждом отделе. Самой большой моейp ошибкой было доверие к людям. Теперь-то я знаю: людям верить нельзя! Я переманил в «Столицу» из издательства «Современник» главного бухгалтера Палехову Нину Сергеевну. Переманил и обрадовался: с бухгалтерией порядок. Ею занимается профессионал. И не контролировал особенно. Слишком много было других забот. Думал: осталось чуть-чуть, поставлю крепко на ноги издательство и остановлюсь, оглянусь. А Палехова так запустила работу, что если бы комиссия поглубже вникла в дела бухгалтерии, то ой-ой-ой что бы было. Но Палехова, как вы помните, была среди восьмерки, потому, вероятно, комиссия и не копала глубоко в бухгалтерии. Все финансовые документы были в руках главного бухгалтера, а она была с Бежиным, и могла представить в комиссию любой документ, компрометирующий меня. Но таких документов не было. То же самое и в отделе снабжения. Все документы по поступлению, хранению и расходованию бумаги были в руках инженера по бумаге, которая подписала письмо и активно выступала на стороне Бежина. Она тоже ничего не представила комиссии против меня. Нечего было представлять.

Производственный отдел. Возглавлял его уникальный, удивительнейший человек Иванов Михаил Михайлович. До «Столицы» он работал в производственном отделе Госкомиздата СССР. Когда он впервые появился в издательстве, Палехова и Игнатьева, заведующая планово-экономическим отделом, прибежали ко мне возбужденные и стали просить ни в коем случае не брать его на работу. Они когда-то работали вместе и говорили, что он бездельник: обаяшка внешне, но делать ничего не будет. В те дни производственными делами занимался я сам. Если бы только производственными делами! Напряжение было высокое, а тут появился профессионал, который может взять на себя и типографии, в то время найти свободную типографию было очень сложно, и подготовку рукописей к печати. Я еще раз вызвал Иванова на переговоры, и стали мы с Фоминым его экзаменовать. Я ему вопрос, скажем, о Петрозаводской типографии, он тут же ответ — кто там директор, главный инженер, заведующий производственным отделом, какие там машины и какие книги может печатать типография. Я вопрос о другой типографии, в другом городе. Тут же ответ. Мы с Фоминым решили: брать Иванова! Обаятельный человек! Профессионал. Не поверили женщинам. Я обрадовался, скинул на профессионала все производственные дела. Спрашивал на заседаниях Дирекции, как продвигаются книги в типографиях. Он убеждал: все хорошо! Трудности, конечно, есть, но все преодолеем… Книги выходили, пока работали с теми типографиями, с которыми я сам наладил отношения. А к концу года, когда подписаны в печать были десятки книг и они должны бы были выходить чуть ли не через день, дело застопорилось. Я снова стал глубоко вникать в производственные дела, вник и ужаснулся: производственный отдел был забит рукописями, а типографий нет. Иванов на всех планерках убедительно доказывает, почему нет типографий сейчас, и что вот-вот они будут. Уникален он тем, что умеет любому убедительно доказать все что угодно, разрешить любой абсурдный вопрос. Так убедительно, с фактами, что разумом понимаешь, что это не так, и все равно веришь. Любой верит. Я не раз это наблюдал. На собрании он тоже выступал, и выступал так, что Кобенко после сказал мне: «Иванов у тебя толковый мужик!» Я рассказал ему, чем замечателен этот человек, но Кобенко мне не поверил, пока не убедился сам. Я еще был в отпуске, а Иванова выгнали из издательства его же соратники. Иванову бы еще силу воли да характер лидера, он сейчас бы в правительстве Гайдара заправлял бы одним из министерств.

Комиссия с первых же дней работы поняла, что письмо бежинцев — элементарный клеветнический донос, главная цель которого убрать меня с работы. Почвы под собой этот донос не имеет. Ничего накопать не удастся, кроме упущений в отчетности, особенно в первые дни работы, когда некому было вести документацию. Вот тут-то и всплыл подарок Владимира Максимова — журнал «Континент», за который, как за соломинку, ухватился Бежин. Кстати, он до того оказался невежественным в делах издательства, что даже не знал, что любой документ, связанный с финансами, — письмо ли это с просьбой что-то купить или разрешением продать, платежное ли поручение, — обязательно подписывает главный бухгалтер. Он был ошарашен, когда комиссия разъяснила ему эту истину.

Да, дело с «Континентом» любому недоброжелателю могло показаться темным. Паламарчук с Кузнецовым забирали книги за границей, не считая их, накладных с Максимова не требовали. Абсурд был бы. Книги дарились. Привезли в издательство, свалили в коробках в комнате и кладовке. Решили пересчитать и рассортировать по номерам к презентации издательства в ЦДЛ, чтобы там продавать журналы по десятке за экземпляр. Акт приемки у Паламарчука не составили, ведь неизданные, дареные книги. Когда пересчитали, оказалось шесть тысяч экземпляров с хвостиком. Владимир Максимов попросил оплатить ему небольшой процент от реализации книг, чтобы возместить расходы по доставке книг к поезду. Мы выдали деньги его родственнице по доверенности. Заведующая отделом распространения, выдавая деньги, не взяла с родственницы расписку об их получении. Неудобно, дареные книги! Сотрудникам издательства Правление решило продать книги по пять рублей. Около двухсот экземпляров оказались бракованными, и их раздали бесплатно. Комиссия попросила документы на журнал в отделе распространения, а их нет… Я был далек от этого дела, не вникал в него, но Паламарчуку очень хотелось видеть меня замешанным. Он считал, что деньги родственнице не выдавались, а были присвоены, позвонил Максимову в Париж и был сильно разочарован: брала деньги родственница. Я приказал срочно восстановить все документы и выяснить: куда и по какой цене ушли экземпляры. Расписку в получении денег родственница Максимова сразу представила, составлен был список сотрудников — кто сколько журналов купил — под роспись, даже выяснили, кто брал бесплатно экземпляры. Ох, какое разочарование было у содоносчиков, когда они увидели, что нет моего имени ни в том, ни в другом списке. Не брал я ни бесплатно, ни за пятерку ни одного экземпляра жур-нала. Я хотел купить, но в суете не успел, некогда было. Все растащили сами содоносчики.

Почему я так подробно рассказываю об этом частном эпизоде? Сколько их было! Просто хочется показать на примере, как клеветнически пытались очернить меня Бежин со товарищи. Они не гнушались ничем, чтобы раздавить, и терпели поражение за поражением, факты были против них. Поэтому не мог меня выгнать Секретариат — зацепиться не за что. А мне нужно было одно: доказать, что донос клеветнический, и уйти чистым. Работать с такими жалкими людишками я не собирался. Конечно, в свои планы я никого не посвящал, говорил, что не уйду из издательства, буду работать. Но практически после 23 февраля, когда вернулся из Польши, я не работал. Мне не давали содоносчики, каждое решение мое оспаривалось, блокировалось. И я перестал действовать, видел, как бездарные содоносчики делают глупость за глупостью, разрушают дело рук моих. Сердце ныло, но остановить начинающееся падение издательства я уже не мог. Для этого нужно было очищать его от бездельников, вливать свежую кровь. Никто мне этого не позволил бы, каждый посчитал бы, что я мщу содоносчикам. Мне оставалось сжимать сердце в кулак, терпеть.

Совещания восьмерки проходили за закрытыми дверями часто. Решение выносилось одно: любыми средствами убрать Алешкина!

Они видели, что комиссия ничего не нашла, и решили надавить на нее. Бежин стал вызывать к себе в кабинет сотрудников и просить встретиться с комиссией и потребовать от нее убрать Алешкина. Всех ли он вызывал? Не знаю. Но некоторые признались сами. И никто не явился в назначенный комиссией день, чтобы поклеветать на меня. Никто! Наоборот, приходили писатели, чтобы защитить меня. Бедный Бежин! Сколько усилий ему, бедняжке, пришлось приложить, чтобы оклеветать меня. И все впустую! Сколько времени он потратил на одни звонки членам Правления Московской писательской организации, чтобы они поддержали его на пленуме, проголосовали за снятие Алешкина. Звонил и Сергею Ионину, моему приятелю, который рассказал мне об этом. Но нет ни одного человека, которому бы я позвонил или при встрече сказал: помоги, поддержи! Мое дело было правое! Я говорю об этом публично и не боюсь, что кто-то скажет, что это неправда, что я просил его помочь. Я благодарен секретарю Московской писательской организации драматургу Коростылеву, — он, видимо, очень хороший, добрый человек, я с ним почти не знаком, — как только заварилась каша, он подошел ко мне, спросил сочувственно: не помочь ли мне? Я по-благодарил, отказался, ответил, что сам справлюсь. Еще два-три человека подходили с предложением помочь. Я отказывался, уверен был в своих силах, в своей победе. Да, дело мое было правое! Я был спокоен. Дома больше не занимался делами «Столицы». Впервые за последний год появилось время для работы над первой своей сатирической повестью «Судороги, или Театр времен Горбачева». Я стал думать о ней. Хотелось дописать ее во время отпуска. Для этой цели я заказал себе путевку в Дом творчества.

На пленуме комиссия доложила о результатах своей работы, я ответил на вопросы. И снова Бежин выскочил с требованием уволить меня, но простора у него уже не было. Остался один аргумент: мы не хотим с Алешкиным работать! Кто-то из секретарей ехидно поинтересовался: а хочет ли Алешкин с вами работать? Я не требовал кого-либо наказать, изгнать. На этот раз трезвый Паламарчук выступил открыто, вспомнил о молодогвардейской истории, попытался убедить писателей, что я в ущерб им хочу печатать шеститомник Максимова. Все выступления так же, как и на Секретариате, стенографировались. Никто из членов Правления МО не выступил за то, чтобы уволить меня. Удивил опять Владимир Соколов. Я думал, он будет извиняться, а он снова стал говорить, что я перекачал в малые предприятия бумагу. Как он слушал доклад комиссии, не знаю? Видимо, Бежин так поработал с ним, что у него заложило уши, и исчез здравый смысл. Теперь меня все время подмывает подойти к нему при встрече и спросить, не стыдно ли ему, фронтовику, авторитетному поэту, уважаемому человеку, было клеветать, и главное, знать самому, что он говорит заведомую неправду? Не стыдно ли ему, готовящемуся предстать пред Богом, плодить неправду на земле? Любопытно, что он мне ответит, посмотрит ли мне в глаза?

На пленуме впервые заговорили об акционерном обществе «Голос». Молчали о нем раньше потому, что почти все содоносчики были акционерами общества и почти все совмещали работу в «Столице» и в «Голосе». Панасян был главным редактором, Палехова — главным бухгалтером и т. п. Общество создавалось для того, чтобы помогать «Столице», и уже хорошо помогало. К тому времени «Голос» перечислил «Столице» свыше миллиона рублей, пока как беспроцентную ссуду, а в дальнейшем планировалось этот миллион не возвращать. «Столица» и «Голос» были одно целое. «Столица» не могла по Уставу издавать зарубежную литературу и подписные издания, а «Голос» должен был специализироваться на них. Все было продумано. «Голос» провел подписку на четыре издания, получил свыше двадцати миллионов рублей, купил себе здание и начал издавать свои книги. В финансовом отношении «Столица» была моськой рядом с сильным «Голосом». Мне смешны слухи о том, что я перекачал бумагу в «Голос». Только для одной книги В. Пикуля или «Зарубежного детектива» нужно свыше пятисот тонн бумаги, а Пикуль и «Детектив» у нас в шестнадцати томах. Посчитайте, сколько нужно перекачать бумаги, а фондов на бумагу на 1991 год было выделено «Столице» всего триста шестьдесят тонн. Сколько «Столиц» нужно, чтобы обеспечить бумагой, хотя бы по одной книге из подписок? Маразм! Только за цэдээловским столом в сильном Паламарчуковском угаре могло такое родиться. Кстати, единственный, кто нагрел руки, работая в «Столице», — это Петр Паламарчук. Я имею в виду не только его постоянные поездки за рубеж за счет «Столицы». Я сам ему разрешил ездить и ничего зазорного в этом не вижу. Но Паламарчук не только работал в «Столице», но и был избран членом Правления издательства, а членам Правления пленум своим Постановлением запретил печататься в «Столице» два года, то есть тот срок, когда действовал этот состав Правления. Паламарчук наплевал на этические соображения, что неудобно печататься там, где работаешь; наплевал на Постановление пленума, издал свою книгу в «Столице», сунул ее в производство втихаря, за моей спиной. Я узнал, когда без скандала остановить ее было уже нельзя. Вышла она мгновенно, когда книги Максимова почему-то упорно не печатались.

Пленум единогласно отверг предложение о моем увольнении, но потребовал, чтобы я исправил все замечания комиссии и до 15 мая подробно отчитался перед Секретариатом. Это не входило в мои планы. По моему сценарию 12 апреля я должен уйти из издательства. А я люблю воплощать в жизнь свои планы. 29 апреля я должен быть в Доме творчества, работать над повестью. Я вскочил, выкрикнул: «Зачем тянуть! Я готов отчитаться 12 апреля!» Пленум обрадовался, зашумел, загудел одобрительно, и Секретариат с моим отчетом был назначен на 15 апреля.

Бежинцы дрогнули. Но я еще не выиграл. Они надеялись разгромить меня на последнем Секретариате, где я буду отчитываться.

Долго можно было бы рассказывать о событиях, происшедших до 15 апреля. Было так, что Бежин, желая ублажить сотрудников, за моей спиной подписал приказ о премировании за март аж на 150%, хотя работы не было, прибыли не было. Рабочий Секретариат МО посоветовал мне дать Бежину выговор, что я и сделал. Я мог бы рассказать, как Бежин суетился, обжалуя выговор. Я мог бы рассказать, как разваливалось акционерное общество «Голос», когда «Столица» вышла из учредителей и акционеры, в том числе и я, вернули в общество свои акции. Я вышел из президентов. Но не хочется затягивать повествование. Те эпизоды когда-нибудь использую в романе.

К своему отчету на Секретариате я заставил все отделы подготовить мне справки о состоянии дел. Бухгалтерию — подробнейшую справку о доходах и расходах издательства, производственный отдел — списки изданных книг и рукописей, подписанных в печать, с указанием тиражей, необходимого количества бумаги для издания и т. п. Отделу снабжения приказал провести инвентаризацию всех складов и составить акт с точной расшифровкой — сколько, какой бумаги и где хранится, отделу распространения — провести инвентаризацию книг, хранящихся на складах. Все это было сделано. Пикантность ситуации заключалась в том, что подписи под письмом-доносом и под справками, отчетами, актами были одни и те же. Содоносчики на словах утверждали, что в издательстве нет бумаги, и сами же подписывали акт, что склады ломятся от бумаги, загружены сверх нормы. 15 апреля во время моего ухода издательство имело свыше одной тысячи тонн бумаги, а так как на книгу в среднем нужно от двух до пяти тонн бумаги (большинство книг в «Столице» малотиражные и небольшие по объему), то весь план 1991 года был обеспечен бумагой. Акты в издательстве имеются. Куда бумагу перекачали после 15 апреля, — не моя забота!

Отчитаться, опираясь на справки, акты, отчеты, на Секретариате мне было легко. Видели бы вы агонию содоносчиков: брызганье слюной Паламарчука, жалкие всхлипы Бежина, черное молчание Панасяна! Но всем уже ясно были видны их ничтожные душонки. Сомнения в исходе Секретариата у меня не было. Все мои предложения были приняты, Гусев строго заявил: если мы будем продолжать склоку, то будем с позором изгнаны оба. Руководство по-прежнему придерживалось тактики: ни нашим, ни вашим! Я не требовал выгнать Бежина, облегчал Секретариату задачу не делать резких движений. Все прошло по моему сценарию. Осталось поставить точку.

6. Развязка

На другой же день я ушел в отпуск. В кабинете Гусева все три рабочих секретаря долго отговаривали меня, убеждали повременить: мол, содоносчики вновь воспользуются моим отсутствием и начнут бучу. Они оказались правы. Как только я улетел из Москвы, Бежин накатал новое письмо, собрал собрание в издательстве и попытался открыто его подписать, но никто его не поддержал. Меня это уже не волновало. Я в Доме творчества дописывал сатирическую повесть. Кстати, дописал.

Без меня прошло собрание московских писателей, где много говорилось о «Столице». В своем докладе Гусев довольно объективно рассказал о конфликте, впервые оценил действия Бежина с нравственной точки зрения. Меня удивляло, что никого из секретарей и членов Правления, никого из писателей не возмутила нравственная сторона поступка Бежина. Он в глаза директору говорил только хорошие слова, поднимал великолепные тосты за директора, а втайне сочинял на него донос, и все почему-то считают это нормальным, интеллигентным. Просто поражаюсь нравственной глухоте творческой интеллигенции. И чудо, о чудо! Такое возможно только в стране Советов, в Совдепии, где совковая психология, — этот самый Бежин, этот абсолютно нравственно глухой человек, — вещает о духовности с экрана телевидения! Вершина лицемерия! Доколе же мы будем слепы, глухи и немы? В чем мы пред Богом провинились, что заткнул он нам уши, закрыл глаза, замкнул душу! Я понимаю, Господь испытывает нас, а потом воздаст каждому по заслугам, каждому свое!

Двадцатого мая я вернулся в Москву и написал заявление об уходе. Гусев не ожидал, прочитал, воскликнул:

— Каждый день новый поворот сюжета!

Заявление он не подписал. Начались уговоры, выкручивание рук. Я отвечал, что твердо решил уйти, что больше двух месяцев со дня подачи заявления они держать меня не имеют права!

Отпуск у меня кончился, и я взял творческий отпуск на месяц.

Наконец, 26 июня Секретариат рассмотрел мое заявление. Ох, как досталось Бежину на этот раз! Под его руководством за два месяца издательство резко скатилось вниз. Книги не выходили. Жалко было смотреть на Бежина, загнанного, побитого. Тут-то и сказал в ярости Кобенко свою знаменитую фразу о Бежине: «У тебя лоб от кадыка до восьмого шейного позвонка, а в голове навоз!» Дело в том, что Бежин сильно, до безобразия лыс.

Секретариат решил уволить Бежина, а меня начал уламывать не уходить. Трижды пришлось брать мне слово, убеждать отпустить, пришлось поволноваться больше, чем на прежних Секретариатах. Рушились планы. Выручил Зайцев, мой заместитель, с которым мы были в Польше. Он исполнял обязанности директора и выразил готовность принять у меня дела, которые фактически он вел с 15 апреля. Только после этого Секретариат отпустил меня. Я вздохнул с облегчением.

7. Эпилог

Как вы понимаете, на этом история была исчерпана, но возник новый сюжет. Меня он не касался.

Бежин вцепился зубами в кресло главного редактора — не оторвать. Уходить не хотел. Начался новый конфликт с новым директором. Я хохотал, слушая рассказ, как Бежин с Зайцевым увольняли друг друга. Зайцев пишет приказ об увольнении Бежина и прикалывает на Доску приказов. Бежин срывает листок, собирает собрание коллектива и голосованием увольняет Зайцева. Теперь Бежин пишет приказ и вешает на Доску. Зайцев срывает, пишет новый. И так далее. Анекдот. Наконец, Бежину всучили трудовую книжку с записью об увольнении, и он побежал в суд, чтобы восстановиться на работу. Так сладко ему было быть главным редактором, чувствовать себя большим человеком. Бедняжка!

А содоносчики еще до моего ухода перегрызлись между собой. Первым выгнали Иванова, этого уникального бездельника. Малягин ушел сам. Потом с треском выгнали главного бухгалтера Палехову. Затем Зайцев уволил половину коллектива, оказалось незаконно, восстановил.

Когда я уходил, Кобенко спросил меня, кто бы мог меня заменить. Я назвал Сергея Ионина, помните, он упоминался в моем письме директору «Молодой гвардии». Он был старшим редактором редакции, которую я возглавлял, потом по моей рекомендации его сделали в «Молодой гвардии» заведующим военно-спортивной редакцией. Теперь Ионина взяли в «Столицу» на место Бежина.

А издательство опускалось, разваливалось неуклонно. Погибали более мощные издательства. «Столица»— неокрепший отравленный ребенок. Ей было хуже других. Однажды Гусев, Кобенко и Шереметьев — три рабочих секретаря — позвали меня посоветоваться, как вывести издательство из кризиса. Мне жалко было мною созданного дела, спасти его еще было можно. Я четко и ясно рассказал, что нужно делать. Чтобы спасти, нужно было действовать решительно. А этим качеством Секретариат не обладал. Они поступили прямо противоположно моим советам и еще больше усугубили дело.

Пришло время суда по заявлению Бежина, никто из Московской писательской организации на него не явился, и Бежина восстановили, а Ионина уволили. Вскоре Бежина снова уволили, а Ионина взяли генеральным директором.

Вот такая веселенькая история! Слухи о ней улеглись. Но еще изредка кто-нибудь с трибуны, стараясь нагадить, пытается помуссировать ее. Но она мало кого волнует. Я тоже все реже вспоминаю о «Столице». Тешу себя надеждой, что, возможно, кто-нибудь найдет в моей повести нечто поучительное для себя, может быть, она удержит хотя бы одну неокрепшую душу от безнравственного поступка.

И то хорошо!