Читать онлайн
"Снежный человек"

Сняв тапочки, чтобы не шлепать, стараясь не наступать на скрипучие половицы, Андрюша крался по коридору. Заглянул в кухню.

Бабушка варила кашу. Кашу нужно помешивать, иначе подгорит. Значит, пять минут у него есть.

Торопливо засеменил обратно в комнату, кинулся к окну. Ловко, почти как Барсик, вскарабкался на подоконник, прижался лбом к стеклу.

За окном кружили снежинки. Он прищурился, особым, известным ему одному способом направил взгляд, отстранился от стекла, припал снова и так несколько раз, пока из снежной кутерьмы не собралась объемная фигура — кот, белоснежный, совсем не похожий на огненно-рыжего Барсика.

Барсик с Андрюшей никогда не играл, на призывные «кис-кис» не подходил, наоборот, стремился забраться куда-нибудь подальше. Бабушка ворчала на внука, мол, совсем кота замучил, тот, бедный, места себе найти не может. А разве Андрюша мучил? Барсик даже погладиться не давался, урчал, словно собирался пустить клочки по закоулочкам. И Андрюша отступал. Барсик брезгливо отряхивался, фыркал, словно плевался, и начинал демонстративно вылизываться. Бабушка снова ворчала: «Гостей намывает. А куда нам гости, к больному ребенку?!»

Бабушке не хотелось пускать в свой налаженный мир ни завистливую Кондратьевну, дурным глазом губящую цветущий гибискус и все норовящую подозвать к себе Андрюшу (то-то долечить никак и не выходит), ни любопытную Арсентьевну, норовившую вызнать, куда подевалась мать свалившегося как снег на голову внука, посылает ли деньги на кормежку и лечение, скоро ль вернется за своим спиногрызом. Барсику перепадало полотенцем, а стыдно становилось Андрюше. Не гладь он Барсика, не было бы ни вылизывания, ни гостей, ни бабушкиного дурного настроения.

Снежный кот за окном не шипел, не фыркал. Сначала забавлял Андрюшу, потешно гоняясь за снежинками, потом грациозно прохаживался по подоконнику, припадал к окну, терся о стекло. Глаза его сияли звездами, шерсть пушилась снежными хлопьями. Хотелось дотронуться до этого пуха, погрузить руку в прохладную мягкость. Андрюша прижимал ладошку к стеклу, казалось, что получается погладить снеговую шкурку.

— Андрейка! Ну-ка, отойди от окна сейчас же! — бабушкин голос разметал кота в пургу.

— Бабушка! — застонал Андрюша. — Ну не дует здесь!

— Отойди, говорю! Кашель долечить не можем. Хочешь опять над картошкой дышать?

Напоминание о картофельном ужасе согнало Андрюшу с подоконника. Слишком хорошо он помнил этот кошмар: тяжесть одеяла, нагибающего к раскаленной кастрюле, на дне которой пышут жаром картофелины.

— Дыши! Дыши глубже!

Какой там «глубже»! Дышать вовсе нечем, вместо воздуха обжигающий пар. Кастрюли не видно, шевельнешься и вот-вот наткнешься на горячее. А вдруг перевернешь кастрюлю, и разваренные клубни вывалятся на твои голые коленки! От страха обжечься и задохнуться в горле спазм, а за ним кашель. От кашля страх еще больше, а от страха еще больше кашель — и так бесконечно.

— Вон как кашляешь! Ниже! Ниже наклоняйся!

Страшно! Вдруг бабушка там снаружи одеяла подойдет и в порыве заботы силой наклонит голову его прямо к раскаленной кастрюле. Тогда лицо начнет таять, оплывать, как у снеговичка, что он слепил из первого снега. А по оттепели тот потерял сначала нос-морковку, потом грязью вытек глазок-уголек, а после только мокрое место осталось.

— Не надо картошку, бабушка! Я больше не буду!

— То-то… Иди давай за стол, пока каша не остыла.

Но Андрюше надо, чтоб остыла. Он возит ложкой по манной няше, дует, что есть мочи. Бабушка хватается за сердце.

— Я ему горяченькое несу, горлышко прогреть, а он студит!

Горячее Андрюша терпеть не может.

Как-то бабушка заговорщически подмигнула и пообещала: если Андрюша хорошо поест горяченького, она даст ему мороженое. Эскимо!

Андрюша старался изо всех сил покончить с дымящейся кашей, обжигался, давился горячими комками, но доел. Бабушка торжественно, словно приз, поставила перед ним чашку, рядом с парадным звоном положила ложку.

— Что это? — Андрюша сначала даже не понял подвоха.

А потом разрыдался, узнав, что пока он мучился с кашей, бабушка уничтожала лакомство, растопив его и даже слегка подогрев. Было ужасно обидно. Но на бабушку он не сердился. Знал, хотела как лучше.

Она всегда хотела как лучше, когда грела мороженое, кашу, молоко, его собственные ноги в тазу с горячей водой и горчичным порошком, когда натягивала ему кусачие шерстяные носки и наматывала колючий шарф. Когда укутывала теплющим одеялом из верблюжей шести, подтыкая его под матрас, чтоб не дай бог, никакой сквозняк… Когда закупоривала окна, не давая не только проветрить, даже на минутку приоткрыть щелочку, чтоб сыпнуть крупы синичкам. Собирая на коротенькую прогулку, кутала его в немыслимое количество одежды: под овчинной дохой, перевязанной крест-на-крест старушечьей шалью, множественные слои из вязаного свитера, шерстяной кофты, фланелевой рубашки, байковой фуфайки, майки не давали не то что поиграть с ребятами в снежки или забраться на ледяную горку, они мешали даже дышать. И Андрюша задыхался в приступах кашля, а бабушка не просто хотела как лучше, она еще и старалась изо всех сил.

Мама не ругалась, если Андрюша выбегал без шарфа, с ней можно было надевать шапку, только когда самому захочется отогреть застывшие уши. Летом разрешала бегать босиком, купаться в речке до посинения, а зимой валяться в снегу, рыть в сугробах берлоги, носиться с ребятами до полыхающих на холоде щек. С мамой Андрюша не болел. Но мамы рядом нет.

Февральское солнце, редкий гость, заглянуло в комнату. В его лучах заплясали пылинки. «Снежинок передразнивают,» — мелькнуло в голове Андрюши. Словно в отместку несколько сразу попали в нос, противно защекотали. «Только не это!» — Андрюша зажал нос в кулак, чтоб подавить внезапный чих. Бабушка оторвалась от телевизора, подняв бровь, пытливо взглянула на съежившегося внука.

— Чихаешь опять?

— Нет, бабушка! Вовсе нет! Пыль, вот и чешется в носу.

— Откуда пыль-то? Я утром все протерла.

Андрюша печально взглянул на ковры на полу и стенах. «Ну вот и погуляли!» — подумал с тоской. Но бабушка, щурясь на солнце, скомандовала:

— Давай-ка, одевайся потеплее, подышим воздухом пока солнце.

Андрюша со всех ног кинулся к шкафу.

— Колготки, гамаши?.. — бабушка допрашивала уже полностью одетого внука.

— Да надел-надел.

— Точно надел? А то мне под штанами не видно.

— Да точно-точно, не волнуйся.

— Дай-ка, шарфом нос завяжу.

— Ну, ба…

— Я те дам «ба»! Дома оставлю, будешь знать.

Андрюша покорно вытерпел, уговаривая себя, что поправит шарф, когда бабушка на улице заболтается с соседками.

Так и вышло. Кондратьевна с Арсентьевной остановили бабушку кучей вопросов: «чего дома сидишь?», «опять задохлик твой расхворался?», «скоро мать за ним явится?», и пока бабушка отбивалась, Андрюша успел высунуть нос, подставить его редким снежинкам.

Они таяли на курносом кончике, было немножко похоже на мамин поцелуй. Андрюща постоял так недолго, не хотел терять время. У него столько дел: покататься на горке, посмотреть, как мальчишки гоняют на катке в хоккей, но главное, успеть слепить из снега вчерашнего кота. Это, пожалуй, нужно сделать в первую очередь.

Снег был послушный, как пластилин. Андрюша скатал снежный ком, примостил его к бугорку. Вылепил лапы и хвост. Как-то сама собой вышла довольная кошачья мордочка. Снежный кот уютно свернулся клубком и с любопытством взирал на лавочку, где трещали соседки.

Словно почувствовав взгляд, женщины замолкли и обернулись в сторону Андрюши. Кота невозможно было не заметить.

— Ишь че вылепил! — цокнула Кондратьевна. — Прямо вылитый ваш Барсик.

Это была неправда. Барсик никогда не имел такого добродушного выражения своей морды.

— Молодец, Андрюшенька! — сюсюкала Арсентьевна. — Только опять в снегу извалялся , заболеешь, не приведи господь, а бабушке с тобой возиться.

Андрюша испугался, что бабушка, послышав подруг, разволнуется и тут же загонит его домой, и тогда уж ни горки, ни катка. Но бабушка словно не услышала, подошла к снежной поделке, оглядела со всех сторон, качая головой:

— Какие у тебя, Анрюша, руки золотые! — засияла улыбкой ярче выманившего на прогулку солнышка.

Арсентьевна, поджав губы, запричитала:

— И такого золотого ребенка бросить! Что за мать такая?!

—Кукушка, иначе не назвать, — подговорилась Кондратьевна.

Бабушку словно по лицу хлестнули. Она побелела, как снег во дворе, взяла ничего не понимающего Андрюшу за руку и…

— Бабушка! Мы куда?!

Бабушка не отвечала. Андрюша вырывался, упирался, но куча одежды сковала по рукам и ногам, неудобные валенки скользили по снегу.

— Домой, что ль? — ахнула Кондратьевна. — Только ж вышли.

— А что ты хочешь? Тяжело одной с ребенком на руках… — заныла Арсентьевна. — И что за дочь такая, о матери не думает совершенно?

И тут Андрюша понял, это из-за них бабушка расхотела дышать свежим воздухом. Они ее обидели, расстроили, они говорят про маму гадости, а Андрюша теперь будет заперт в пыльной комнате, потому что бабушка не захочет гулять из-за этих сплетниц. А ведь они вечно на лавке торчат, в самую лучшую погоду, словно караулят их с бабушкой!

Все это налетело метелью в мыслях, поднялось ураганом в душе и вырвалось криком:

— А-а-а! Не пойду-у-у!

«У-у-у!» — завыла не весть откуда взявшаяся пурга. Снежный вихрь погнал сплетниц с лавки, царапая лица, словно когтями, метя прямо в глаза, вынуждая щуриться, закрываться облезшими, пропахшими нафталином воротниками, но тщетно, поэтому оставалось только ойкать да айкать. А в ответ завывало, подобно урчанию разъяренного кота.

Удивительно, но бабушку вихрь обходил стороной. Она стояла посреди двора, держа за руку ревущего Андрюшу, и не могла оторваться от зрелища: на прорывающихся ко входу в подъезд соседок нападал огромный снежный кот. Выгибал спину, преграждая путь, шипел, выпуская сотни колючих снежинок, бил лапой, отчего обе старухи повалились с ног.

Андрюша, тоже завороженный увиденным, перестал реветь. Ветер тут же стих, как ни в чем не бывало выглянуло приветливое солнышко, снежинки теперь сыпались только с отряхивающихся старух.

«Ах!» и «Ох!» — все, что могли выговорить злые языки. Да и это скоро стихло за дверями подъезда.

— Погодим, Андрюш, не пойдем за ними, пусть по квартирам зайдут. Погуляем чуток. Не замерз в буране-то?

— Нет, бабушка, не волнуйся! Я на горку!

— Беги, милый! — на удивление легко разрешила она.

На самом деле бабушка заметила, что Андрюшину поделку, кота-снеговика, разметало порывами ветра да так, что и следа не осталось. Ахнула про себя, конечно, внутри, как часто теперь делала, чтоб ненароком не взбудоражить мальца, и поспешила отвлечь забавами. Побоялась, что расстроится парнишка, разревется по-новой, и так, всю прогулку испоганили, типун им на языки!

Но зря бабушка боялась. Андрюша рыдать вовсе не собирался. Он точно знал, куда подевался кот. Именно сейчас он пушистым боком подпирал большую тучу, норовившую скрыть собой солнышко, не пускал ее, не давал испортить Андрюше прогулку.

Забравшись на горку Андрюша помахал бабушке, потом коту на небе. Бабушка, щурясь на солнце, посмотрела, кому там машет внучок. Сквозь слезы от слепящего света показалось, что облако точь-в-точь Андрюшин кот. «Чего только не привидится на старости лет!» — протирала набежавшие слезы платком.

— У-ух! — скатился с горки Андрюша прямиком в следующий буран, в день, когда метель снова ожила, придя на помощь.

Этот день стал самым ярким и запоминающимся, определившим выбор подросшего Андрея: кем быть, а главное, каким быть. Остальные дни были, как один, похожи друг на друга. Будни — они будни и есть. Простираются перед тобой однообразной заснеженной равниной, где и глазу зацепиться не за что: школа, болезни, бабушкины хлопоты, снова школа. Очень скоро Андрюша понял, что быть запертым в четырех стенах даже в болезни, не так уж плохо. Дома, окруженному любовью и заботой бабушки, гораздо лучше, чем шпыняемому в школе, терпя тычки, толчки и оскорбления. Дать сдачи Андрюша даже не пытался. Не потому что боялся или не мог. Хоть и был ниже одноклассников, даже некоторых девчонок, худенький, бледный, почти прозрачный, задир не боялся и запросто вступился бы за обиженного. Но дело в том, что вступаться-то не за кого, дразнили и подначивали только его самого. А толкаться и обзываться в ответ Андрюша не хотел. Ему казалось, что так он сразу станет похожим на своих обидчиков, и его светлое, спокойное лицо, с мамиными чертами, исказится злобной гримасой. Поэтому ответа не было. А как известно, низкие люди такое благородство характера принимают за слабость. А одноклассники Андрея выше его были только ростом. В остальном, как говорится, и в подметки не годились.

Летние каникулы Андрюша проводил с бабушкой на даче, прячась в тенистой прохладе от жары, сдувая пух с отцветших одуванчиков, устраивал «буран», мечтая о скором приближении зимы с настоящим снегопадом.

— Есть Снегурочка, а ты у меня Снежный человек, — смеялась бабушка в ответ на вздохи внука, скучающего по снегу.

Так и катились дни за днями, недели за неделями, как снежный ком, разрастаясь годами. Пока не разметал этот ком очередной буран.

Рюкзак у Светы был легкий. Но она с удовольствием отдала его понести Андрюше. Шла и посмеивалась, не стыдно ли ему с девчачьим рюкзаком. С рюкзака посмеивалась Эльза из недавно вышедшего на экраны «Холодного сердца». Андрюша ничего не говорил, лишь улыбался, немного дурашливо, как герой мультфильма — снеговик Олаф, о сходстве с которым Света тут же ему и сообщила. Оба смеялись.

— А я похоже на Эльзу?

— Нет, — поспешно ответил Андрей, даже не задумываясь.

Света надулась, а почему, не отвечала. Но Андрей догадался. Живя с бабушкой, у него был большой опыт догадывания.

— Понимаешь, Эльза красивая, конечно, но какая-то злая. Вообще мне этот мультик не нравится. Ты скорее на Снегурочку похожа, она добрая была, ее все звери любили.

Света оттаяла.

— Тили-тили-тесто! Жених и невеста! — донеслось на разные голоса.

— Не обращай внимания, — посоветовал Андрей, — если не замечать, им быстрее надоест и они отстанут.

Но они не отстали. Им не надоедало сначала закидывать снежками, потом сорвать со Светы шапку, саму девочку затолкать в сугроб. Андрея они будто не замечали, не замечали его попыток защитить подругу, отшвыривали его, легкого для них, подросших, плотно сбитых, откормленных на фастфудах, оттесняли за широкие спины, стояли плотно плечо к плечу, не давая прорваться к плачущей в сугробе девочке. Плач Андрей слышал даже сквозь гогот и заплакал в ответ от злости и бессилия. И не просто заплакал, а завыл: «У-у-у!»

Поднявшийся ветер кусал раскрасневшиеся от глумливой забавы щеки, вгрызался в шеи, душил, не давая вздохнуть. Буран накидывался снежным псом, огромным белым алабаем, валил с ног, вдавливая лицами, потерявшими улыбки, в тот же сугроб, куда загнали девочку. Она же во все глаза смотрела, как расправляется с ее мучителями сама, пришедшая на помощь, стихия.

В сугробе побывала Света, а заболел, Андрей, словно взял простуду на себя. А когда поправился и вернулся в школу, Светы за партой не было. Говорят, родителям предложили работу на Севере и они срочно уехали, забрав дочь с собой. Бабушки у Светы не было, оставить ее, как Андрюшу, было не на кого.

Андрюша с головой ушел в учебу, а когда учеба заканчивалась, начинались тренировки — Андрей записался в лыжную секцию.

Бабушка сокрушалась, как же он в одних лыжных ботиночках, но Андрюша, на удивление, с этих пор болеть перестал. Совсем. И вообще его как подменили: пошел в рост, окреп. В школе задирать прекратили. Сначала из-за какого-то глупого страха после случая с бураном, а потом было не так уж забавно задираться на того, кто выше на голову и смотрит с уверенностью, леденящей душу труса.

В жизни наступила кристальная ясность, таинственной осталась только метель за окном.

В метели к нему приходила мама: собиралась из снежинок, припадала лбом к стеклу. Андрей делал также со стороны комнаты. Смотрела глаза в глаза, в самую душу. Все было видно: и про бабок, и про одноклассников, и про Свету, разговоры даже лишними были бы. Насмотревшись, она уходила вверх на своих лыжах коньковым ходом, словно поднималась в гору, и уже с самого неба махала ему рукой, пока облако не накрывало ее, как лавиной.

Потом уже ко взрослому Андрею так же пришла бабушка. Опустила голову, пряча глаза.

— Почему ты не сказала про маму? — спросил Андрей у снежной бабушки то, что не спрашивал у живой.

— А что я должна была сказать? — шептала снежной крупой по стеклу. — Что она ушла в свои горы да там и осталась. Сказать и сразу сиротой тебя оставить? Со скорбью в душе? Без надежды? А так, мы с тобой жили не тужили и мать у тебя была.

— И сейчас есть, — думалось Андрею, глядя, как снежные руки мамы нежно обнимали бабушку за вьюжные плечи.

Он многое понял из взглядов мамы и шепота бабушки: про себя самого, про свою силу, выросшую из любви и надежды.

Повидавшись и поговорив пошел под снегопад. Стоя в снежной круговерти, остро чувствовал, как состоит из бессчетного множества частиц, и в нем самом непрерывное движение: падения и взлеты, кружение и рывки, мельтешение и кутерьма, и нет только одного — покоя. Нет и не будет, пока где-то льются слезы слабых и беззащитных.

Тогда по темным улицам города вихрем пронесся белый витязь на белоснежном коне. И местные отморозки, державшие в страхе маленький городок, на себе испытали непреодолимую силу, удары ледяным копытом и ужас, как копьем, пронзающий их никчемные души.

Так в одну зиму в город пришел покой и порядок.

А зимними днями молодой мастер, Андрей Морозов, занимался делом, полюбившимся с детства.

Народ дивился на ледяные терема и снежные замки — дела его умелых рук. Сиял в лучах зимнего солнца хрустальный дворец. Горожане, как зачарованные, входили в хоромы, и хмурые лица озарялись улыбками. Из окошек ледяных избушек, выглядывали смеющиеся детские рожицы. Крылатый корабль выгнул прозрачные паруса, а упряжка ледяных оленей была готова сорваться с места и понести ораву ребятишек прямо в гости к Деду Морозу.

В город пришла сказка.

Хозяйкой городка-леденца стала ледяная Дева, красоты неописуемой, смотреть не наглядеться, само чудо, что таится в блеске первого снега, искристости льда, свежести мороза, зимней красоты, чистоты и покоя. И поселялось это чудо в душе человеческой светлой надеждой на счастье.

Сам Андрей за делом своим следил пристально. Где скол и ли трещинка какая, правил, когда не видит никто, чтобы народ не смущать, проведет рукой по слому и все становится лучше прежнего. А вечерами стоял возле ледяной Девы говорил много. Может, и отвечала ему она, да никто ж не слышал, в полночь никого рядом не было.

Время летит не удержишь. Пришла пора городок убирать. Пришли рабочие, терема-дворцы посносили, фигуры разобрали, только Деву ледяную тронуть не смеют. Стоят, перешептываются, пилы, кувалды на землю опустили, головы ниже плеч повесили. Позвали Морозова. Так, мол, и так, говорят, сам создал — сам и…

— Тут я вам не помощник, — развел руками мастер.

Разошлись рабочие, оставили незаконченное на завтрашний день. Остался Андрей один.

Смеркалось. Крупными хлопьями валил снег. Люди ледяные развалы стороной обходили, глаза прятали. Не хотели смотреть на осколки чуда. Горько это. Думы мрачные нагоняет.

Андрей тоже на руины не глядел. Смотрел на Деву. Снег лег пушистой опушкой на ее голову, пуховым платком покрыл плечи, снежинки зацепились на тончайших ледяных ресничках. И понял мастер: ни у кого рука не поднимется на такую красоту. Простоит она до весны, а там на вешнем солнце сама таять начнет. Обезобразится.

Нельзя такое допустить!

Шагнул он к творению своему, до ледяной руки дотронулся, до самых кончиков прозрачных пальцев. Закружило внутри, завьюжило и улеглось, воцарился покой.

Взял снежный Витязь ледяную Деву за руки, усадил на коня Бурана и увез в дальние дали.

Пришли на утро рабочие, а от Девы, красоты невиданной, и следа не осталось. Вздохнули с облегчением, что не их руками.

Мастера Морозова с тех пор в городе не видели, поговаривали, уехал на Север.

Только если кто с лихом встретится, взвоет в отчаянии, тотчас принесется снежный Витязь на коне Буране, защитник и заступник, разгонит печаль-беду, остудит жар обиды.

Главное, верить в чудо.