Читать онлайн
"Беглецы"

Беглецы

(пьеса в трёх действиях)

События происходят во Франции, в Гавре, летом 1914 года.

Действующие лица:

Алексей Иванович Паншин, мужчина зрелых лет

Лика, его молодая подруга

Извицкий, человек без определённых занятий

Серж Верховский, молодой человек около тридцати лет

Вера, младшая сестра Верховского

Провоторов, финансист и меценат, собирающий произведения искусства

Кира, помощница Провоторова

Официанты в гостиничном ресторане

Прохожие на улице

Действие первое

Сцена первая

(Номер в отеле. У стены стоят чемоданы, на стульях разбросаны вещи, на диване лежит гитара. Паншин и Лика сидят возле окна, Лика смотрит на улицу)

Лика. Дождь, опять дождь... Господи, когда это кончится! Третий день льёт дождь, беспрерывно льёт дождь… Когда мы уедем, когда?! Я не могу больше сидеть в этом проклятом номере.

Паншин. Что я могу сделать? На море шторм, пароходы не ходят. Придётся ждать улучшения погоды.

Лика (не слушая его). И на улицу не выйти, ветер с ног сбивает. Чувствую себя, как птичка в клетке, только хуже. Кажется, что всё хорошее в жизни прошло, и впереди ничего уже не будет, кроме этой унылой мглы.

Паншин. Что ты, Ликусик, всё будет отлично, надо лишь потерпеть чуть-чуть, – в конце концов, три дня не так уж много. (Пытается погладить её руку, но Лика отдёргивает её).

Лика. Зачем мы уехали из Парижа так быстро? Чего ты боялся?

Паншин. Ну, Ликусик, ты же знаешь, какая теперь обстановка: надо как можно скорее пересечь океан, а то поздно будет.

Лика. Мне надоели эти твои прорицания; из России сбежали, из Парижа сбежали, а для чего? Чтобы сидеть взаперти в гостиничном номере и слушать, как стучит дождь по подоконнику? А может быть, ты и хотел запереть меня покрепче? Я помню, как ты в лице переменился, когда в Париже, в кабаре на бульваре за мной пытался ухаживать тот молодой француз.

Паншин (укоризненно). Лика!.. Ты знаешь, я ни в чём не стеснял и не собираюсь стеснять твою свободу. Разве я виноват, что разразился шторм, и пароход не может выйти из порта?

Лика (несколько смягчившись). Ладно бы, какие-нибудь развлечения здесь были и компания подходящая, а то ведь ничего нет. Пойми, я не старушка, чтобы целыми днями сидеть в четырёх стенах и вязать носки.

Паншин (удивлённо). Ты вяжешь носки?

Лика. Вяжу, или не вяжу, какая разница? Так, к слову пришлось…

Паншин. Кстати, насчёт компании: а как же русские, с которыми мы вчера познакомились?

Лика. С которыми мы в ресторане обедали? Вот ещё!.. Этот молодой, что с сестрой приехал, слишком развязный, а сестра его зануда и злючка, по ней сразу видно. Банкир тоже зануда, да ещё напыщенный, как индюк; помощница его просто ведьма. Но хуже всех тот, который старший по возрасту: как его фамилия – Савицкий?..

Паншин. Извицкий. Чем же он тебе не понравился?

Лика. Всё какие-то подковырки у него, всё поучения, и ведёт себя странно: не успели познакомиться, о себе стал рассказывать.

Паншин. Мне он понравился: умные мысли у него, и говорит хорошо.

Лика (иронично). Ну да, вы почти ровесники, – как вам не понять друг друга?

Паншин. Лика!..

Лика (улыбнувшись). Прости, я не хотела тебя обидеть, – хочешь поцелую?..

(Раздаётся стук в дверь).

Паншин. Как не вовремя!

Лика. Может быть, вовремя. (Поправляет причёску. Громко). Qui c'est?

Мужской голос. Ce sont vos amis d'hier, les russes.

Лика (Паншину). Легки на помине. (Громко). Минуту! (Встаёт и убирает вещи со стульев в шкаф). Заходите!

Сцена вторая

(Входят Верховский и Вера)

Верховский. Bonjour! Вы нас ещё не забыли?

Паншин. Только сейчас о вас вспоминали.

Верховский. Надеюсь, по-доброму?

Лика. Мы говорили, что русских в отеле мало.

Верховский (улыбаясь). Это плохо или хорошо?

Лика. Как посмотреть…

Верховский (показывая на Веру). Моя сестра Вера, вы её уже знаете. Мы вместе едем в Америку.

Вера. Здравствуйте.

Верховский. Вот проклятая погода, сиди теперь в этом отеле! И дождь, дождь, дождь – так надоело.

Лика. На вас тоже погода влияет?

Верховский. Ещё как!

Вера. А мне нравится дождь: когда я смотрю на него, у меня возникает особое настроение, печальное, но лёгкое. «Мне грустно и легко; печаль моя светла…» – хотя и не про дождь сказано, но как верно.

Верховский. Ну, ты известный меланхолик, а мне нужен свет, движение, общение – жизнь, одним словом. Как подумаешь, что мы сейчас могли бы плыть на большом белом пароходе, а вместо этого сидим, как лягушки на берегу пруда, тоска нападает.

Паншин (Верховскому и Вере). Да вы присаживайтесь, вот стулья, или садитесь на диван; я уберу гитару.

Верховский. Вы играете?

Паншин. Плохо. Лика играет и поёт, у неё чудесный голос.

Верховский. «Что-то грустно, взять гитару…». Позволите? (Берёт гитару). Про любовь петь настроения нет, я спою более подходящее к случаю. (Играет и поёт):

Раскинулось море широко,

И волны бушуют вдали.

Товарищ, мы едем далёко,

Подальше от нашей земли…

Лика (перебивает его). Ради бога, не надо это петь! На редкость мрачная песня.

Верховский. Виноват, не тот репертуар.

Паншин. Вы отлично играете, где научились?

Верховский. В гусарском полку. Я, ведь, после того, как бросил университет, полтора года в гусарах служил. Ныне гусары уже не те, что при Денисе Давыдове, но всё же… (Играет и поёт):

Ах, кто там в траурной «венгерке»,

Чей взор исполнен дивных чар?

Я узнаю тебя – бессмертный,

Александрийский лейб-гусар!

Я возвращался на рассвете,

Всегда был весел, водку пил.

И на цыганском факультете

Образованье получил.

Когда я пьян, а пьян всегда я,

Ничто меня не устрашит.

И никакая сила рая

Мое блаженство не смутит.

Я пью от радости и скуки,

Забыв весь мир, забыв весь свет.

Беру бокал я смело в руки,

И горя нет, и горя нет!

Лика (хлопает в ладоши). Браво! Вот это веселее.

Верховский. Тогда ещё куплет:

Когда я только полупьяный,

Я часто вспоминаю вас.

И по щеке моей румяной

Слеза катится с пьяных глаз.

Паншин. Насчёт «я пью от радости и скуки» – это расценивать как намёк? Не выпить ли нам, в самом деле? У меня хороший коньяк есть, а для дам – вино.

Верховский. Вы мысли мои угадываете.

Лика. Я достану бокалы.

Вера. Я не буду пить. У меня от вина голова болит.

Верховский. Ну и не пей, кто тебя заставляет.

(Паншин приносит бутылки и бокалы, Лика – яблоки на тарелке).

Лика. Извините, других закусок нет.

Верховский. Приятная компания – лучшее дополнение к вину. Кажется, Омар Хайям сказал.

Паншин. По крайней мере, мог сказать. (Разливает вино и коньяк по бокалам). Что же, за знакомство? Вчера не познакомились, как следует.

Верховский и Лика (одновременно). За знакомство!

(Раздаётся стук в дверь).

Верховский. Отчего так всегда случается: стоит лишь налить, как тут же находятся ещё желающие…

Голос из-за двери. Простите, я всё слышу. Можно войти?

Верховский. Entrez!

Сцена третья

(Входит Извицкий)

Извицкий. Извините за вторжение, но в такую погоду надо или предаваться меланхолии или искать весёлую компанию. Предаваться меланхолии что-то не хочется, а тут слышу русские песни, стало быть, наши собрались. Мы с вами ведь уже знакомы, представляться не нужно.

Верховский. Вовремя пришли, – вам коньяк?

Извицкий. Естественно.

Верховский. Теперь уж точно – за знакомство.

(Все, кроме Веры, выпивают).

Извицкий (Вере). А вы не пьёте?

Вера. Нет.

Извицкий. Чехов говорил, что почти все женщины пьют, но многие тайно, предпочитая водку и коньяк.

Вера. Ко мне это не относится.

Лика. Это злая шутка. Чехов вообще злой писатель, мне он не нравится.

Паншин. Но, согласись, русскую натуру он описал достаточно точно, да и не только русскую.

Лика. Я этого не нахожу.

Верховский. Полностью вас поддерживаю, недаром его называли писателем «жизнегорестным» в отличие от писателей «жизнерадостных». Россия широка и необъятна, чего в ней только нет, но хорошего больше.

Извицкий. Что же вы уехали из неё?

Верховский. Мы с сестрой едем посмотреть на свою историческую родину: наши предки из Америки. Прапрапрадед был сыном индейского вождя; его захватили в заложники англичане, потом вывезли в Лондон. Там он был взят под покровительство принцем Уэльским, который дал ему образование и женил на одной из фрейлин королевского двора. Сын от их брака поступил на службу к Фридриху Великому, попал в плен к русским в ходе Семилетней войны, а после её окончания решил остаться в России. Свою английскую фамилию Аппермэн, данную его отцу принцем Уэльским, он сменил на русскую «Верховский» – вот откуда пошёл наш род.

Вера (сердито). Байки это! Наши предки были липецкими мещанами. Прадед служил в губернском правлении и дослужился до титулярного советника.

Верховский. Вечно ты влезаешь, кто тебя просит? Какой-такой титулярный советник, смешно… (Берёт гитару, играет и поёт):

Он был титулярный советник,

Она – генеральская дочь;

Он робко в любви объяснился,

Она прогнала его прочь.

Пошёл титулярный советник

И пьянствовал с горя всю ночь,

И в винном тумане носилась

Пред ним генеральская дочь.

(Пауза).

Извицкий. Я тоже поеду как-нибудь на свою историческую родину.

Верховский. А где она у вас?

Извицкий. Как утверждает современная наука, в Кении. Оттуда произошёл наш род Хомо Сапиенс. А ваш откуда?

Верховский. Видимо, оттуда же.

Извицкий. Что я там не видел ваших, – наверное, они бродили где-то ещё.

Лика (про себя). Какое нахальство... (Вслух, Извицкийу). А вам Америка, конечно, больше нравится, чем Россия?

Извицкий. Я в Северо-Американские Штаты проездом, долго не задержусь. Хочу обосноваться в Канаде, где-нибудь в Британской Колумбии – заберусь подальше в горы, построю себе домик и буду жить совсем один. Каждый день видеть лесистые склоны и снежные вершины, наслаждаться тишиной и свежестью первобытной природы – что может быть лучше?.. И никаких дорог, – ненавижу дороги! При их строительстве уничтожают всё живое, что есть на пути: это мёртвые линии на теле Земли. А сейчас, к тому же, всё больше становится отвратительных самодвижущихся тележек, работающих на керосине, – представляю, что будет, когда тысячи этих вонючих громыхающих чудовищ начнут ездить по дорогам! Бедная Земля, бедная природа: кажется, нет такой гнусности, какую ни придумал бы человек, чтобы изуродовать вас! И всё это оправдывается необходимостью прогресса, который якобы улучшает жизнь: какое же это улучшение, когда скоро вообще невозможно станет жить… Нет, нет, подальше от цивилизованного человечества! Найду себе уединённый райский уголок.

Паншин. Рай надо хорошо охранять, слишком много желающих попасть туда. Когда он находился на земле, его охраняли ангелы с огненными мечами, но и этого оказалось недостаточно: пришлось перенести рай на небо.

Извицкий. Так я и буду жить всё равно что на небе, высоко и недоступно. В крайнем случае, тоже придётся нанять для охраны каких-нибудь ангелов с мечами.

Вера. Ваше беспокойство о природе я полностью разделяю, но отгородиться от всего мира, – разве это возможно?

Извицкий. Весь мир пусть катится в тартарары, какое мне до него дело? – ведь ему нет дела до меня.

Лика (про себя). Господи, и так настроение никакое от этого дождя, а здесь ещё этот со своей философией… (Верховскому). Monsieur Верховский, вы бы спели что-нибудь: вы прекрасно поёте.

Верховский. Зовите меня Серж, коротко и просто… Что же мне вам спеть? Может быть, всё-таки, романс?

Лика. Пусть будет романс.

Верховский. Comme vous le souhaitez, mademoiselle. (Готовится петь, но раздаётся стук в дверь).

Паншин (улыбаясь). «Все флаги в гости к нам…». Войдите!

Сцена четвёртая

(Входит Провоторов)

Провоторов. Здравствуйте. Сидел в ресторане, народу никого, делать нечего, решил к вам подняться.

Паншин. Вот и хорошо, милости просим. У нас коньяк и вино есть.

Провоторов. А я шампанское принёс: выходит, зря покупал.

Верховский. И шампанское не пропадёт.

Провоторов. Это правильно: зачем пропадать, если деньги заплачены?.. Примите для дам, а нам уж чего покрепче.

(Верховский открывает шампанское и наполняет бокал Лике. Паншин разливает коньяк по другим бокалам).

Провоторов. Кроме яблок закусить нечем? Эх, не догадался принести!..

Паншин. Что же, и ещё раз за знакомство? Теперь в полном составе.

Провоторов. Будем здоровы! (Выпивает вместе с другими, затем обращается к Вере). Вы шампанское совсем не пьёте, или сорт не подходит?

Вера. Я вообще вино не пью.

Провоторов. Это хорошо: не люблю, когда женщины пьют.

Верховский. Бывает, что и женщине надо выпить.

Провоторов. Баловство одно!

Лика. Скучно: застряли мы в этой гостинице. Вы ведь тоже хотели отправиться в Америку?

Провоторов. Нет худа без добра: наш багаж не весь привезли. Я думал, бардак только у нас в России, но нет, и во Франции тоже.

Паншин. Вы в Америку по делам?

Провоторов. Как вам сказать – и по делам, но, главное, хочу свою коллекцию пополнить. Не слыхали о ней?.. Картины современных художников собираю. Я, конечно, не Морозов и не Щукин, у меня коллекция скромнее, но кое-что значительное имеется; хочу ещё импрессионистов прикупить.

Извицкий. Разве в Америке есть импрессионисты?

Провоторов. В Америке всё есть.

Извицкий. Удивительная судьба у импрессионистов: в своё время никому не были нужны, едва сводили концы с концами, голодали, кое-кто покончил с собой, а теперь цены на их работы растут фантастически. Если так дальше пойдёт, миллионы за них будут платить.

Провоторов. Всё может быть… (Вере). Вы, наверное, хорошо в искусстве разбираетесь.

Вера. Почему вы так решили?

Провоторов. У вас вид умный, знающий: наверняка вы о многом своё представление имеете.

Лика (улыбаясь). Знаете, это невежливо: делать комплимент одной женщине в присутствии другой, которую вы будто не замечаете.

Провоторов. Если вы о себе, вас нельзя не заметить, и вам это отлично известно. Я человек простой, мой дед крепостным был; я привык правду говорить, если это не вредит делу.

(Пауза).

Верховский. (Лике). Вы просили меня спеть.

Лика. Да, пожалуйста.

Верховский (играет на гитаре и поёт):

В час роковой, когда встретил тебя,

Трепетно сердце забилось во мне,

Страстно, безумно тебя полюбя,

Был я весь день как во сне.

Сколько счастья, сколько муки

Ты, любовь, несёшь с собой.

В час свиданья, в час разлуки

Дышит всё тобой одной.

Снятся мне чудные глазки твои,

Стройный твой стан, твоя красота,

Вся создана ты для пылкой любви,

Вся ты любовь, вся мечта.

Сколько счастья, сколько муки

Ты, любовь, несёшь с собой.

В час свиданья, в час разлуки

Дышит всё тобой одной.

Лика. У вас, правда, хороший голос.

Провоторов. Да, недурственно. Вы в гусарах, случаем, не служили?

Верховский. Как вы догадались?

Провоторов. По всему видно.

Паншин (Верховскому, Извицкийу и Провоторову). Что же, ещё коньяку? (Лике) Тебе вина или шампанского?

Лика. Шампанского.

Паншин (Вере). Как-то неудобно: мы пьём, а вы в стороне. Может, пригубите шампанского?

Извицкий. Мы все вас просим. Вспомните Пушкина: «Как мысли чёрные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро»».

Вера. Пожалуй, чуть-чуть.

Извицкий. Вот это по-нашему!

(Все выпивают).

Вера (виновато улыбаясь). Голова закружилась… Мне достаточно одной капли, чтобы опьянеть.

Верховский. Ну, так не пила бы!

Извицкий (Вере). Отличное качество, когда пьянеешь от одной капли: многие вам позавидуют.

Провоторов. Не сбивайте её с толку: не подобает женщине пить.

Лика. Ох уж мне эти поучения! Типичный мужской шовинизм: вам всё можно, а нам – ничего.

Провоторов. Так уж Господь устроил.

Извицкий. Вы верующий?

Провоторов. Я уважаю веру своих предков, они за неё в огонь шли. Вера – великая вещь; все большие состояния нажиты верующими людьми.

Извицкий. Однако для этого они переступили через свою веру.

Провоторов. Умные люди говорят: «Живя в миру, греха не избежать».

Лика. Ах, оставьте вы эти рассуждения, ради бога! На душе немного полегчало, а вы опять хотите тоску нагнать. (Паншину). Налей мне ещё шампанского!..

Сцена пятая

(Входит Кира)

Кира. Извините, я стучала, но мне никто не ответил.

Паншин. Вы нас извините, мы не услышали.

Провоторов (всем). Это Кира, моя помощница, вы её вчера видели. (Кире). Что с багажом? Отыскался?

Кира. Всё в порядке, скоро привезут.

Провоторов. Слава богу! (Всем). Я чего беспокоюсь: там ведь картины самые ценные.

Извицкий. Вы говорили, что едете в Америку пополнить коллекцию: зачем же вы её с собой везёте?

Провоторов (уклончиво). Пополнить, но и продать кое-чего… Да и вообще, для сохранности.

Извицкий. В России не захотели оставлять?

Провоторов (не отвечая ему, обращается к Кире). Ничего не потерялось?

Кира. Я сказала: всё в порядке. Железнодорожная компания нам ещё и компенсацию заплатит за беспокойство.

Провоторов. Это уж как следует! (Паншину). Теперь можно на радостях выпить.

Паншин. С большим удовольствием. (Кире). Вам что налить?

Кира. Мне коньяк.

Провоторов. Что о тебе люди подумают? Вон с барышни пример брала бы (кивает на Веру), еле уговорили её шампанского пригубить.

Кира. Вас это не касается.

Провоторов. Да ведь ты при мне находишься – как же не касается?

Кира. Я свои обязанности исполняю, и на этом всё.

Лика. Вот это правильно, мы с вами подружимся! (Паншину). Ты мне шампанского нальёшь или нет?

Паншин. Виноват, наливаю… (Вере). Вам наполнить бокал?

Вера. Нет, нет! Мне хватит, а то совсем пьяная буду.

Верховский. Вот смешно было бы, никогда тебя пьяной не видел.

Вера. И не увидишь.

Извицкий. Ну, а я коньяк разолью, с вашего позволения…

Провоторов (выпив коньяк). Вы про Пикассо слышали? Чудной художник, я вам доложу!

Вера. Мы видели его произведения в Париже, он кубист.

Верховский. А, это тот самый, на картинах которого ничего не поймёшь! Помню, помню! – я долго смеялся над его «Аккордеонистом».

Вера. Напрасно, в этом что-то есть. Почему искусство должно развиваться по каким-то определённым правилам? Разве у него нет права на эксперименты?

Верховский. Да пусть себе экспериментирует, только зачем это выдавать за гениальные достижения?

Извицкий. Как определить, что гениально, а что нет? Иногда признание гениальности сильно запаздывает: возьмите, опять-таки, тех же импрессионистов.

Лика. Импрессионисты, импрессионисты! – только и слышишь о них. Я видела кое-что импрессионистское: ярко, красочно, но не более того. Отчего все от них без ума?

Кира. Вы не представляете, как быстро растут цены на их картины: уж я-то знаю, я этим занимаюсь.

Провоторов (довольно потирая руки). Вот-вот, что я говорил?.. (Вере) Ну-с, а насчёт Пикассо что вы думаете? Есть надежда? – я имею в виду коммерческий успех.

Вера. Мне трудно судить, но художник он, безусловно, выдающийся: у него кроме картин в стиле кубизма и других немало.

Провоторов (Кире). Слыхала? Надо брать.

Паншин. Мне кажется, любое искусство хорошее, и если даже произведения того или иного его деятеля признают лишь несколько человек, или не признают вовсе, всё равно это искусство. Оно создано человеком, это результат его воображения, игры чувств и разума, то есть всего того, что делает человека человеком, а уж насколько такое творение соответствует мыслям и чувствам других людей, часто определяется настроениями времени, а порой – просто случаем.

Лика. Но должно же быть и мастерство, и знание: ты же не доверишь постройку дома неумелому строителю и не станешь лечиться у плохого врача.

Извицкий. Один умный человек сказал, что для того чтобы стать гением, нужно три вещи: талант, упорная работа и удача. Когда всё это складывается воедино, результат получается потрясающий.

Верховский. Отличный тост: выпьем за то, чтобы всё складывалось, как надо!

Паншин. Увы, коньяк закончился; если хотите, налью вина.

Провоторов. У вас и поесть нечего; предлагаю пойти в здешний ресторан и посидеть, как водится. Все расходы беру на себя: сниму весь зал для нас – у них всё равно посетителей нет.

Лика. Прекрасно, а то мы совсем закисли, сидя в своих номерах.

Провоторов. Дайте мне пару часов на подготовку, и всех милости прошу. (Вере). Вы придёте?

Извицкий (Вере). Отчего не поддержать компанию? Приходите, в самом деле.

Вера. Хорошо, приду.

Провоторов (всем). Итак, через два часа в ресторане. (Кире). Пойдём, мне твой французский нужен, чтобы договориться с хозяином.

Действие второе

Сцена первая

(Зал ресторана в отеле. Официанты приносят еду и вино на большой стол, составленный из маленьких столиков, потом уходят. Возле стены стоят лишние стулья, на одном из них сидит Вера. Открывается дверь и входит Извицкий.)

Извицкий. Я думал, что приду последним, а ещё никого нет, кроме вас… Читал научный журнал – наука сейчас идёт вперёд семимильными шагами. Вы слышали об искривлении пространства?

Вера. Нет. Как это может быть?

Извицкий. Если вам действительно интересно, расскажу – во всяком случае, как я это понял. Пространство не искривляется, если под пространством мы понимаем абсолютную пустоту: она бесформенная. Но абсолютной пустоты не бывает: всякая кажущаяся пустота чем-то наполнена, и вот это что-то, будь это несущиеся частицы или волны или ещё что-нибудь, меняет движение при приближении к массивным объектам, ибо они тоже движутся и тоже испускают частицы или волны или ещё что-нибудь. Движение – основа всего, как говорил ещё Плутарх, и вот, когда движение сталкивается с движением, они влияют друг на друга, отсюда возникает так называемое искривление пространства.

Вы уж простите меня за такой опус, да ещё в моём дилетантском изложении, но вы сами спросили, а я иногда люблю порассуждать о чём-нибудь эдаком, заоблачном. К тому же, эта теория вполне применима к общественным процессам: они тоже находятся в непрерывном движении, и это движение также искривляется. Мы, маленькие частицы, сталкиваемся с массивными объектами, находящимися в нашем человеческом мире – такими как власть, политика, экономика, война и прочими – и наше движение меняется при столкновении с ними. Самый страшный, самый большой и зловещий объект это война, которая губит множество человеческих частиц, вовлечённых в её орбиту… Однако я разболтался. Говорить с девушкой о таких заумных вещах невежливо.

Вера. Мне, правда, интересно. Отчего вы считаете, что с нами можно говорить лишь о каких-нибудь пустяках? Женщины стремятся к знаниям не меньше мужчин.

Извицкий. Извините. Видите, какой я ретроград… Ну, тогда, чтобы окончательно нагнать на вас тоску – сами напросились! – расскажу ещё, что я вычитал о времени. Оно появляется, опять-таки, исключительно благодаря движению – без движения нет времени. Чем движение быстрее, тем меньше времени требуется на его совершение; чем движение медленнее, тем больше времени уходит, на то, чтобы совершить его. На очень больших скоростях время замедляется, а если, напротив, движение прекратится совсем, пропадёт и время, но такого не бывает, поскольку весь мир находится в движении. В нём нет и никогда не было покоя, поскольку нет начала, как нет и конца. Любое начало это лишь переход от какого-то предыдущего состояния, любой конец – это переход к последующему, а то что нам кажется покоем – только скрытое, непонятое нами движение. Часы Вселенной идут непрерывно, но их циферблат – создание разума. Мы, например, измеряем время движением Земли вокруг Солнца, а другие разумные существа, если они есть, имеют свою шкалу измерения времени.

Время – властелин мира, как говорили древние мудрецы, жернова времени перемалывают всё. Правда, физическая материя никуда не пропадает, она лишь переходит из одних форм в другие; мы тоже совершаем такие переходы, но при этом теряя порою жизнь раньше срока, и уж обязательно теряя её в конце своего существования.

Вера. Но, возможно, она тоже переходит в другую форму?

Извицкий. Безусловно, если говорить о разложении трупа в могиле, или пепла от него на земле или в воде. Но если вы говорите о бессмертной душе, то это искусственное понятие, вызванное истовой надеждой на бессмертие. Как поэтический образ, как нравственный идеал оно и неплохо, но всерьёз верить в существование бессмертной души можно только закрыв глаза и зажав уши от всего, что показывает и говорит нам наука о физической природе человека. Впрочем, вера и должны быть слепой: зрячий не может быть верующим.

Вера (робко). Говорят, каким-то учёным удалось обнаружить душу в теле человека и даже измерить её массу?

Извицкий (в сердцах). Бог мой, не повторяйте эти сказки! Человеческое тело хранит ещё много глубинных тайн, также как космос, но и там, и тут нет ничего сверхъестественного, и то, что сегодня кажется нам непонятным, завтра будет объяснено. А насчёт якобы найденной и измеренной души это чушь в квадрате, поскольку сверхъестественное нельзя измерить: представьте себе измеренного и взвешенного Бога – какой он Бог после этого? Проверить гармонию алгеброй означает унизить и то, и другое; нет уж, если хотите верить в душу, пусть здесь будет возвышенная тайна, пусть будет поэзия, – в таком романтическом смысле и я готов присоединиться к вам.

(Входит Паншин).

Паншин. Вы одни? Лика не приходила? Странно, она ушла из номера полчаса назад… О чём говорите, если не секрет?

Извицкий. Обсуждаем научные проблемы.

Паншин (рассеянно). Любопытно… Но где же Лика?

Вера. Как вы с ней познакомились? (Смущаясь). Извините за мой вопрос, но вы… но она…

Паншин. Такие непохожие, хотите вы сказать? И огромная разница в возрасте, да? Что же, и небывалое бывает, как написано об одной военной победе. Впрочем, я не победитель, всё произошло случайно: Лика сама упала мне в руки, в буквальном смысле слова. Я был на катке: еду себе спокойно по кругу, и вдруг на меня падает прехорошенькая девушка. Я подхватил её, и она, в благодарность за спасение, завела со мной разговор. В этот день мы так и не смогли наговориться, пришлось продолжить знакомство – и вот, мы с ней вместе. Глупая история, правда?

Вера. Вовсе не глупая.

Паншин. Я понимаю, что наши отношения не выдержат самую строгую проверку – проверку временем, потому что его у меня нет. Смотрю на себя в зеркало, и самому становится противно: старость безобразна, чтобы ни говорили всякие философы. Недавно худеть начал – не от какой-нибудь болезни, тьфу-тьфу-тьфу! – а просто так, само собой получается. В молодости этому можно только радоваться, а теперь видна дряблость.

Извицкий. Толстой говорил, что если в старческом возрасте образуется складка на лице после сна, она не распрямляется полдня.

Паншин. Прав был великий старик… Ещё немного, и превращусь в дряхлую развалину, а она, моя милая спутница, будет, наоборот, расцветать с каждым годом. Что за союз у нас получится? Курам на смех!.. Грустно всё это, но, увы, время не остановишь… Pardonnez-moi, что-то я разболтался о личном, но иной раз с малознакомыми людьми легче об этом говорить.

Извицкий (засмеявшись). Простите, я о своём: вспомнилась, ни к селу, ни к городу, история моей первой настоящей любви. Мы были молоды и страстно любили друг друга; нам не хватало коротких майских ночей для любви, мы предавались ей и днём. Как-то раз, гуляя по городскому парку, мы уселись на бревнышко перекусить принесённой с собой провизией, однако вместо этого бросились в объятия друг друга и скоро удалились в лесную чащу, где занялись любовью возле большого дуба. Это было восхитительно – заниматься любовью под синим небом и могучим дубом; это одно из лучших воспоминаний в моей жизни.

Самое смешное, что когда мы вернулись, ужасно проголодавшиеся, к нашему бревнышку, мы обнаружили на нём какого-то старичка, бог весть как забредшего сюда. Ему отчего-то помешала наша разложенная на бревне провизия, и он сбросил её на землю. Так было обидно – есть и вправду очень хотелось!

Вера (улыбаясь). Могу себе представить.

Сцена вторая

(Входят Лика и Верховский)

Лика (Паншину). Вот ты где! А я повсюду тебя ищу; не думала, что ты уже здесь. Мне встретился monsieur Серж (кивает на Верховского), попросил гитару, я принесла.

Верховский (Паншину). Не возражаете? Что за обед без музыки…

Лика. Но мы вам, кажется, помешали? У вас вид заговорщиков.

Извицкий. Ничуть. Мы говорили о любви, о союзе между мужчиной и женщиной.

Лика. Неужели? Жаль, что я не слышала… Какое же ваше мнение?

Извицкий. Простите за прописную истину, которую, впрочем, упорно отказываются признавать: мужчины и женщины – разные существа, настолько разные, что союз между ними возможен лишь на определённое время; конечно, бывают исключения, но это именно исключения. Обычно мужчина и женщина сходятся, – если мы говорим о свободном выборе, не обременённом материальными, социальными или религиозными требованиями, – пока испытывают влечение друг к другу, а это длится недолго.

Отсюда брак, который предполагает более-менее длительный союз, является издевательством над природой, и она жестоко мстит за него. Отчуждение, неизбежно возникающее в брачных отношениях, приводит, в лучшем случае, к поискам утешения на стороне, а в худшем, всё может кончиться самым трагическим образом. Перечитайте «Крейцерову сонату» Толстого, там всё блестяще описано.

(Вера хочет что-то сказать, но её перебивает Верховский).

Верховский. Я полностью согласен с вашими рассуждениями, но зачем задумываться о времени? Будь счастлив сегодня, сarpe diem! «Завтра – ненадёжный дар. Полно медлить. Счастье хрупко. Поцелуй меня, голубка!» – я эти стихи ещё с гимназии запомнил.

Вера. И они стали девизом твоей жизни.

Верховский. Что в этом плохого? По крайней мере, я никого не обманываю.

Лика. Хватит разговоров! (Верховскому). Хотите, споём дуэтом? «Я тебе ничего не скажу…»

Верховский. С удовольствием.

(Поют в два голоса, Верховский играет на гитаре. В зал входит Кира и слушает их пение).

Я тебе ничего не скажу,

Я тебя не встревожу ничуть

И о том, что я молча твержу,

Не решусь ни за что намекнуть!

Целый день спят ночные цветы,

Но лишь солнце за рощей зайдёт,

Открываются тихо мечты,

И я слышу, как сердце цветёт...

И в больную усталую грудь

Веет влагой ночной... Я дрожу,

Я тебя не встревожу ничуть,

Я тебе ничего не скажу.

Кира. У вас отлично получается вдвоём. Вы часто поёте вместе?

Верховский. Мы только вчера познакомились.

Кира. Никогда бы не подумала.

Извицкий (шутливым тоном). Где же ваш хозяин? Явились мы на зов его, а хозяина и нет.

Кира. Он на телеграфе: просматривает биржевые новости, даёт указания.

Извицкий. Как же он изъясняется? Мне показалось, что он языками не владеет.

Кира. Не верьте ему, он любит прибедняться. Французский он знает не хуже меня, и ещё три-четыре языка… Скоро он будет, но вы можете начать без него; стол уже накрыт.

Извицкий. Ну, нет, он нас пригласил – он должен и за стол усаживать.

Кира (Паншину). Вы могли бы взять на себя эту роль.

Паншин (удивлённо). То есть роль хозяина? Но я такой же гость, как другие.

Кира. Такой, да не такой…

Паншин. Что вы имеете в виду?

Извицкий (всё так же шутливо). Наверное, ваши полководческие задатки.

Лика (с усмешкой). Вот уж чего нет, того нет. Нет у него никаких полководческих задатков.

Кира. Я много людей повидала и сразу могу определить, что из себя каждый представляет.

Паншин. И что же я такое, по-вашему?

Кира. Я вам потом скажу.

(Пауза).

Верховский. Однако скучно становится. (Лике). Не спеть ли нам ещё что-нибудь?

Лика. Очень хорошо. Что будем петь?

Верховский. «Я не люблю вас и люблю».

Лика. Вам нравится этот романс? У меня он тоже один из любимых… Начинайте!

(Верховский играет на гитаре и поёт вместе с Ликой):

Я не люблю вас и люблю,

На вас молюсь и проклинаю,

Не видеть вас я не могу,

Но встречи с вами избегаю.

Вы так наивны, так умны,

Вы так низки и так высоки,

Вы так земны и неземны,

Вы так близки и так далёки.

У вас небесные черты.

О нет, уродливая маска!

Вы чёрно-белы, нецветны,

Вы так грубы, в вас столько ласки.

Вы – сладкий яд, вы – горький мёд,

Вы – божество, вы – сущий дьявол.

Я не люблю вас и люблю,

На вас молюсь и проклинаю.

Лика (после того, как пение окончено). Merci, monsieur Serge.

Верховский. Это я должен вас благодарить.

Сцена третья

(Входит Провоторов)

Провоторов (с очень довольным видом). Простите за опоздание, не мог пропустить биржевые торги. Что там творится, полный бедлам! Все ждут войну; одни акции падают, другие растут, также и с денежными курсами: доллар резко пошёл вверх.

Извицкий. Судя по вашему виду, вы остались в выигрыше.

Провоторов. Само собой – в такие минуты, если иметь голову на плечах и вовремя подсуетиться, можно нажить целое состояние. Я, конечно, не Ротшильд, но и мне кое-чего перепало… Теперь можно и пообедать, самое время. Стол накрыли уже?.. Прошу всех занимать места, кто где хочет.

(Все рассаживаются за столом. Паншин рядом с Ликой, по другую сторону от неё – Верховский. Возле Паншина садится Кира, далее Провоторов, около которого остаётся свободное место).

Провоторов. (Вере). Вот место для вас, прошу!

(Вера стоит в нерешительности).

Извицкий (Вере). Присаживайтесь, куда просят, а я уж притулюсь рядом с вами – мне места вообще не досталось.

Провоторов. Глупые официанты: сказано же им было – накрыть на семь персон! (Кире). Ну-ка, позови кого-нибудь сюда!

Кира. Не надо: здесь есть шкаф с приборами, я сама принесу. Так быстрее будет.

Извицкий. А я стул себе поставлю, я не гордый.

(Кира приносит приборы для Извицкого, он ставит себе стул. Вера садится между Извицким и Провоторовым).

Провоторов. Но кто нас обслуживать будет? (Кире). Зови-таки этих бездельников – иначе за что им деньги платить?

Извицкий. Мы можем сами поухаживать за дамами, да и себя не забудем.

Провоторов. Но это никуда не годится – первый раз я так обедаю. Обычно около меня так и вьются: видели бы вы, как я обедал в «Славянском базаре» при отъезде из Москвы!

Лика. А мне кажется, что без официантов свободнее, по-домашнему.

Верховский. Безусловно!

Провоторов. Воля ваша… Наполняйте бокалы, у меня есть тост.

Извицкий (Вере). Вам воды?

Вера. Нет, немного шампанского: что-то я сегодня разгулялась.

Провоторов (громко, всем). Предлагаю тост: за успех и процветание!

Лика (Верховскому, тихо, с иронией). У нас разве деловой обед?

Верховский (так же тихо). Обед делового человека.

Паншин (Лике). Но ты больше всех хотела этого обеда.

Лика. А ты хотел в номере сидеть?..

Провоторов (Вере). Вот спасибо, уважили – выпили, хоть и не пьёте, оказали мне честь. (Всем). Кушайте, накладывайте чего пожелаете: когда гости хорошо едят, хозяину радость.

Извицкий. Благодарствуйте, обед на славу!

Кира (Паншину). Почему вы не едите, не нравится?

Паншин. Всё нравится, спасибо.

Кира. Да вы ничего не попробовали. Давайте я вам положу, на свой вкус.

Паншин. Сделайте одолжение.

Провоторов. Неплохо бы теперь пение послушать. (Верховскому). Спойте нам что-нибудь душевное, господин гусар, мы все вас просим.

Верховский (Лике). Вы меня поддержите?

Лика. Конечно.

(Верховский берёт гитару, поёт вместе с Ликой):

Не уходи, побудь со мною,

Здесь так отрадно, так светло.

Я поцелуями покрою

Уста, и очи, и чело.

Я поцелуями покрою

Уста, и очи, и чело.

Не уходи, побудь со мною.

Я так давно тебя люблю.

Тебя я лаской огневою

И обожгу, и утомлю.

Тебя я лаской огневою

И обожгу, и утомлю.

Не уходи, побудь со мною.

Пылает страсть в моей груди.

Восторг любви нас ждет с тобою...

Не уходи, не уходи!

Восторг любви нас ждет с тобою...

Не уходи, не уходи!..

Провоторов. Вы хорошо спелись – давно знакомы?

Кира. Они только вчера познакомились

Провоторов. Надо же! Бывает…

Лика. Что бывает?

Провоторов. Всякое бывает.

Сцена четвёртая

(В дверях появляются официанты)

Провоторов. А, явились – не запылились! Теперь уже не надо, общество решило обойтись без вас – ступайте прочь! (Кире). Скажи им.

Кира. Сами скажите.

Провоторов. Partez, nous n'avons pas besoin de vous. Ne comptez pas sur le pourboire! (Кире). Правильно сказал?

Кира. В общем и целом.

Провоторов. Гляди-ка, поняли, уходят – то-то же! Мы не любим, когда нами пренебрегают. (Вере). Мы ведь достойны уважения, правда?

Вера. Всякий человек достоин уважения.

Провоторов. Ну, уж и всякий! Даже в Писании есть те, кому порядочный человек руки не подал бы. А в жизни столько всякой швали, что надо держать ухо востро, а не то обманут, объегорят, да ещё оплюют.

Верховский (неожиданно горячо). Вы правы! Иной раз такая досада охватывает, такая злость к человечеству: кажется, вышел бы на улицу и стал стрелять по двуногим тварям. А последнюю пулю выпустил бы в себя, потому что я такая же двуногая тварь.

Вера. Выполни это обещание в его последней части, и ты совершишь хотя бы один благородный поступок в твоей жизни.

Верховский (обиженно). Ты, как всегда, представляешь меня бог знает кем. (Всем). Ей доставляет удовольствие издеваться надо мною.

Извицкий. Обычные отношения в семье, не принимайте близко к сердцу. Между братьями и сестрами ещё ничего, но между супругами идёт вечная война… Что же касается человечества, «человек – это звучит гордо», – говорит Горький. Я согласен, если речь идёт о человеке с большой буквы, но такого днём с огнём не найти, как утверждал Диоген. Человек, звучащий гордо, является редким исключением из общей человеческой массы; отъявленные негодяи тоже, к счастью, исключение, однако большинство людей наделены хитростью, жадностью, завистью, агрессивностью, склонностью к психопатии. Посмотрите на их лица – разве это гордые человеческие лица?.. «С тех пор как вечный судия мне дал всеведенье пророка, в очах людей читаю я страницы злобы и порока». Да и пророком не надо быть, и всеведенье не нужно, чтобы видеть эти страницы злобы и порока – они повсюду, они везде.

Лика. Да вы сами злобный! Вы сильно пострадали от человечества?

Извицкий. Не настолько сильно, чтобы начать стрелять, но хочется убежать от него куда подальше, что я и делаю. Раньше я был очень добрым, но доброта наказуема: доброму труднее жить на свете, чем злому. Злой воспринимает зло как нечто естественное, а добрый приходит от него в отчаяние и теряет веру в людей.

Лика (раздражённо). Давайте сменим тему – что за разговоры за обедом? Разве мы можем что-нибудь изменить? А если нет, зачем расстраиваться, зачем разрушать наш маленький мир, в котором мы спокойны и по-своему счастливы? Это только у русских такая отвратительная черта: как сойдутся вместе, обязательно заведут тягостные бессмысленные разговоры. Посмотрите на французов: они вечно болтают о каких-то пустяках и при этом веселы и бодры; в Париже одно удовольствие посидеть в каком-нибудь кафе, сразу поднимается настроение.

Верховский. О, Париж! Вот где я хотел бы жить: чудесный город, неповторимый, великолепный!

Лика. Я тоже хотела бы жить там. (Паншину). А мы в Америку едем…

Паншин. Когда начнётся война, в Париже будет вовсе не так чудесно жить.

Вера. Вы полагаете, война будет?

Провоторов (отвечает вместо Паншина). Обязательно! Биржа не ошибается. Тут такими деньгами пахнет, что все ждут войну, словно большого праздника.

Паншин. Ещё и столкновение политических интересов в общемировом масштабе. Есть такое модное современное слово, употребляемое немцами и англичанами, – геополитика. Они прямо пишут о столкновении геополитических интересов.

Извицкий. Что вы говорите о каких-то важных причинах для войны? Причина, в сущности, одна: люди дерутся просто потому, что хотят драться. Это Портос из «Трёх мушкетеров», кажется, сказал, и это верно. Даже старик Толстой, ненавидевший войну, признавался, что воевать перестанут лишь тогда, когда кровь в жилах заменится водицей.

Вера. Отчего вы постоянно ссылаетесь на Толстого?

Извицкий. В молодости я преклонялся перед ним; даже ездил как-то в Ясную Поляну, но не застал его. Потом пришло некоторое разочарование, но нельзя не признать, что Толстой был атлантом, державшим на своих плечах всю Россию. Не стало его, и она рухнет, вот увидите.

Что же касается войны и агрессии, хотите пример из моей жизни? Дело было в очень уважаемом учебном заведении, где я учился; все мы, обучавшиеся там, были бесконечно далеки от воинской службы и связанным с ней поведением, никто не помышлял о военной карьере. Но вот сидим мы как-то вечером в большой гостиной, – у нас был полный пансион, – кто-то читает, кто-то дремлет; тишина и покой. Вдруг возникает странное беспокойство: мы оглядываемся, смотрим друг на друга, затем один из нас с криком «ага, читаешь!» набрасывается на другого, вырывает к него книгу, и начинается потасовка. В один миг она охватывает всех, и мы уже нешуточно дерёмся до синяков и крови; на шум прибегают наши воспитатели, которым с трудом удаётся разнять нас.

Когда всё прекращается, мы, стыдясь смотреть в глаза товарищам, убираем следы побоища, и, побей Бог, не понимаем, как это произошло. Повторяю, более мирных и спокойных молодых людей, чем мы, невозможно было найти, а вот, поди же ты, – такой выплеск необъяснимой и неконтролируемой агрессии! Что же требовать от тех, кто по характеру, воспитанию, условиям жизни склонен к агрессивному поведению, а ведь их много, очень много! Война для них – естественный выход, они с нетерпением ждут её и с жестокой радостью отправляются воевать. А тех, кто воевать не хочет, объявляют трусами и предателями, и гонят на войну угрозами и силой.

В этом главная причина войн, и поэтому какой-нибудь ничтожный правитель может под пустым надуманным предлогом отправить на войну сотни тысяч людей, которые будут умирать, сами не зная за что.

Паншин. Вы забываете о покорности народа.

Извицкий. Здесь вы правы, я бы прибавил только – о рабской покорности. У свободного человека есть выбор при любых обстоятельствах, а рабы боятся и ненавидят свободу и еще больше ненавидят свободных людей: рабская натура не может смириться с достоинством свободного человека. Мечта раба – обзавестись хорошим хозяином, который будет заботиться о рабе и принимать решения за него, а жестокость раб легко готов простить: он даже получает известное наслаждение от неё.

Что касается России, то всё это верно вдвойне, ведь наша страна была воспитана и выросла в гнусной школе монгольского рабства, как правильно говорил Маркс. Умственный застой народа и низкий уровень развития общества привели к тому, что народ не имеет собственной воли и всецело доверяет легендам, которые распространяет власть. Отсюда и наша любовь к Родине – мифическая и даже болезненная: она основана скорее на ненависти ко всему чужому, чем на гордости своим отечеством.

Мне часто вспоминаются слова Дидро: «Нельзя любить Родину, если она тебя не любит». Французы полюбили Францию после революции, которая дала им возможность, несмотря на все её ужасы, почувствовать себя полноценным гражданами своей страны. Только тогда лозунг «Vive le roi!» сменился на «Vive la France!» – и оборванные, голодные, плохо вооружённые солдаты, ведомые никому не известными дотоле командирами, разгромили лучшие армии мира.

Лика. Опять вы за своё! Если хочется беседовать на такие темы, уединитесь где-нибудь и беседуйте себе на здоровье.

Провоторов. Желающих ругать Россию много, а попробовали бы в ней жить. А мы живём, не жалуемся, и дальше будем жить.

Извицкий. Но вы тоже уезжаете.

Провоторов. Я – другое дело, я в Америке долго не задержусь.

Извицкий. Как знать…

Лика. Ну перестаньте, сколько можно! (Верховскому). Налейте мне шампанского, я хочу сегодня пить и пить!

Сцена пятая

(Слышен сильный грохот; все вздрагивают).

Лика (хватаясь за грудь). Боже мой, что это? Я даже шампанское пролила… Похоже на сильный выстрел.

Вера. Кто будет нас обстреливать, кому мы нужны?

Верховский. Сейчас обстреливают даже мирное население – дальнобойные орудия, дирижабли и аэропланы с бомбами, и всё такое… Не то что во времена Дениса Давыдова: «Сабля, водка, конь гусарский, вот товарищи мои». Тогда было рыцарство, а сейчас варварство.

Извицкий. Не стоит идеализировать, в прошлом мирному населению тоже немало доставалось. Грабили, насиловали, жгли, убивали – какая война обходится без этого?

Паншин. Но всё же, что это был за грохот? Пойду, узнаю.

Кира. Сидите, я сама схожу.

Провоторов. Вот, вот, сходи! Успокой общество.

(Кира уходит).

Извицкий. Эффектная у вас помощница, совсем не похожа на «синий чулок».

Провоторов (оглянувшись и понизив голос). Раньше она была проституткой. Я повстречал её в доме терпимости: она мне понравилась, я часто ездил к ней, а потом снял ей квартиру и назначил содержание. Оказалось, что у неё есть деловая хватка – так Кира стала моей помощницей.

Извицкий. Зачем вы шепчете? Я встречал немало проституток – вы уж поверьте, опыт у меня большой! – которые были порядочными женщинами. Не забывайте, что каждая проститутка когда-то не была проституткой, и далеко не каждая остаётся ею на всю жизнь: просто обстоятельства так сложились. Среди жён моих знакомых есть две-три бывшие проститутки, которые стали примерными супругами; в то же время я знаю, по крайней мере, десяток жён, которые были примерными девушками до брака, а теперь напропалую изменяют своим мужьям и не видят в этом ничего зазорного.

В конце концов, проститутка торгует лишь своим телом, но не душой, в отличие от многих и многих якобы порядочных людей, которые охотно продают свою душу. Посмотрите на политиков и журналистов, за деньги готовых на всё, оказывающих власти такие услуги, на которые никогда не согласится ни один мало-мальски приличный человек. Вот кто настоящие проститутки, по сравнению с которыми жрицы любви просто невинные овечки.

Лика. Наверное, вы никогда не были женаты? При таком-то отношении к женщинам…

Извицкий. Отчего же? Я был женат. Это жизнь поменять трудно, даже если она невыносима, а жену – легче лёгкого. Есть люди, которые счастливы с третьей, пятой или седьмой женой, но много ли найдётся людей, которые поменяли свою жизнь на лучшую?..

Лика. А у вас сколько было жён?

Извицкий. Представьте себе, только одна.

Вера (неожиданно). Я так и думала, что вы разведены! А дети есть?

Извицкий. Нет, славу богу, иначе расставание было бы труднее.

Провоторов. Я вам так скажу: есть женщины для телесного удовольствия, есть для душевного спокойствия, а есть – для материального благополучия. Редко бывает, чтобы всё совпало, поэтому жениться следует, прежде всего, для материального благополучия, ибо брак представляет собой основу общества, которая должна быть крепка, а какая крепость без денег? Хорошо ещё и душевное спокойствие получить, но это как повезёт, а уж телесное удовольствие можно найти и вне брака, такого добра достаточно существует.

Извицкий. Вот крепкая житейская философия.

Провоторов. Это как вам угодно.

Верховский (полупьяно). Кто-то сказал, что женщина – это волшебство, которое никогда не иссякнет, и я с этим полностью согласен! Мне только моды теперешние не нравятся: то ли дело было раньше, когда женщины одевались, как куколки: пышные платья с узкими талиями и всё прочее. По-моему, женщина именно так и должна одеваться.

Лика. Вы ещё вспомните кринолин с турнюром! Сейчас даже корсеты необязательны – я, например, его не ношу, – и сами платья стали свободнее и короче. Женщина не куколка, а такой же активный член общества, как мужчина.

Верховский (вдруг рассмеявшись). В смысле раскрепощённости артистки особенно хороши: среди них бывают такие зажигательные особы!.. (Извицкому). Как вы считаете?

Извицкий. Артистки?.. Для меня они подобны устрицам – в том смысле, что я не пробовал ни тех, ни других.

Провоторов. Я хотел заказать устрицы, но в меню не оказалось, не завезли.

Извицкий. Бог с ними, это не наша еда, да и не американская тоже: нечего и привыкать.

(Пауза).

Паншин (Провоторову). Что-то ваша помощница задерживается… Не сходить ли за ней?

Провоторов. Напрасно беспокоитесь, с ней ничего не случится. Ага, вот и она!

(Входит Кира).

Провоторов. Ну что?

Кира. Ветер сорвал часть черепицы с крыши и обрушил на открытую веранду. Там уже убирают; никто не пострадал.

Провоторов (Обращаясь ко всем). Видите? Ничего страшного: бог не выдаст, свинья не съест.

Верховский. Предлагаю поднять бокалы! За это надо выпить!

Лика. Прекрасный тост: за свинью, которая нас не съест; за бога, который не выдаст! (Верховскому). Долейте мне, моё шампанское пролилось…

Извицкий (выпив со всеми). Должен заметить, что мы пьём за несуществующее. Совершенный бог, – абсолютно совершенный, потому что он бог, – не мог создать такое несовершенно существо как человека. Можно ещё понять духовное несовершенство человека в качестве предложения усовершенствоваться, но физическое несовершенство божьего создания понять нельзя. Разве может быть таким существо, созданное по образу и подобию божьему?

В человеческом теле, в его строении, во всех его отправлениях так много несовершенного, даже отталкивающего, что всё это можно объяснить лишь недоработками эволюции. Она продолжалась миллионы лет, в ходе её был создан оптимальный вариант, но не без недостатков, впрочем, он действительно оптимальный для нашей планеты, недаром большинство других живых существ имеют схожее строение.

Лика. Опять вы свою философию развели!

Извицкий. (продолжает) …Нет, не человек – создание бога, но бог – создание человека. С поразительной наивностью люди приписывают богу все свои черты, часто не лучшие, даже физическое несовершенство: уверяю вас, если бы библейский бог был женщиной, в Священном Писании было бы сказано о его критических днях. Но и когда бог не имеет телесного облика, вроде мусульманского Аллаха, он всё равно обладает всеми человеческими чертами характера; и уж, конечно, бог – это мечта об идеале, чисто человеческая мечта об идеале. Бог – собирательный образ надежд и мечтаний, отсюда его притягательная сила. Он живёт в воображении людей тысячи лет и долго ещё не умрет, вопреки утверждению Ницше.

Вера. Странный философ: я начала его читать, но не смогла.

Извицкий. Гениальный сумасшедший или сумасшедший гений, что, впрочем, одно и то же.

Лика (раздраженно). Вы нас замучили своими сентенциями!

Провоторов. Да пусть себе! Отчего не послушать умную речь, а от слов ещё никто не умирал.

Паншин (Извицкому). Ницше хотел отнять у человека веру, но человеку без веры трудно, а русскому человеку – в особенности. Наша жизнь настолько непредсказуемая, иррациональная, что европейская вера в разум у нас затруднительна. Да и ницшеанский сверхчеловек – это не наше, нам чуждое.

Извицкий. Это точно. Нам нужно верить во что-то, столь же непонятное для ума, как всё наше существование. «Умом Россию не понять» – вот уж воистину, и заметьте, наша вера абсурдна до крайности, она сочетает несочетаемое, это какая-то дикая мешанина из предрассудков, суеверий и дурно понятых религиозных установлений. Сколько не пытались её исправить, не получается и не получится – по крайней мере, до тех пор пока Россия это Россия, а русские это русские…

Верховский (перебивает его). Так выпьем же за Россию! Надеюсь, никто не против?

Провоторов. За неё, матушку, грех не выпить.

Лика. И больше никаких серьёзных разговоров! Будем пить и веселиться!

Действие третье

Сцена первая

(Открытая веранда отеля. В плетёных креслах сидят Лика и Верховский, возле него гитара. По улице идут редкие прохожие).

Лика. Какой чудесный день! Солнце светит, на небе ни облачка, как будто не было этой ужасной непогоды, – и на душе так хорошо.

Верховский. Помните, как у Александра Сергеевича: «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась, на мутном небе мгла носилась; луна, как бледное пятно, сквозь тучи мрачные желтела, и ты печальная сидела – а нынче погляди в окно…». Какой поэт был! – и погиб, как настоящий гусар, защищая честь своей дамы.

Лика. Гусар был Лермонтов, а Пушкин не служил в армии.

Верховский. Ну, всё равно – гусар.

(Пауза).

Верховский. А где ваш… Ваш… Не знаю, как его назвать.

Лика. Алексей Иванович?.. Он пошёл на пристань узнать о пароходе.

Верховский. Ах, этот пароход! Я уже не рад, что еду в Америку. Сказать вам, отчего? От того, что вы там будете не одна.

Лика. Но вы тоже туда едете, и на пароходе мы будем вместе.

Верховский. Нет, не вместе, а порознь: вы со своим Алексеем Ивановичем, а я с сестрой.

Лика. А чего бы вы хотели?

Верховский. Вы провоцируете меня?.. Я отвечу прямо: предаться пылкой страсти.

Лика (с коротким смешком). Именно страсти? Вы не верите в настоящую любовь?

Верховский. Я верю в настоящую любовь, но она бывает так же редко, как яркая комета на небе. Для того чтобы встретить настоящую любовь, должно совпасть такое количество различных обстоятельств, что вероятность этого события очень мала; недаром, о подобной любви вспоминают веками и пишут о ней поэмы и романы. Так чего же нам медлить, если мы сошлись здесь, и между нами возникло притяжение?

Лика. Какая пошлость! Неужели вы думаете, что я соглашусь?

Верховский. Ах, извините, я забыл, что женщине нужны ухаживания и знаки внимания! Я готов, но времени у нас мало.

Лика. Даже если вы будете ухаживать за мной сто лет, я не пойду с вами.

Верховский (смеётся). Через сто лет, конечно, не пойдёте, но я надеюсь заслужить ваше расположение раньше. (Падает перед ней на колени). Осчастливьте меня и сами станете счастливой!

Лика. Прекратите, вы не в театре!.. Немедленно подниметесь, на нас смотрят прохожие.

Верховский. Пусть смотрит хоть весь мир! К тому же, они французы: они понимают, что такое любовь. Видите, улыбаются!..

Лика. Говорю вам, прекратите. Это напоминает бульварный роман.

Верховский. Роман, да, роман, и что же? Что тут плохого?

Лика (начиная сердиться). Встаньте же, наконец, и замолчите! А то я уйду!

Верховский. Молчу, молчу! Но как вы жестоки…

Лика. Лучше спойте что-нибудь. Я вижу, вы нашу гитару совсем присвоили.

Верховский. Виноват, вчера случайно с собой прихватил.

Лика. Ну да, а сегодня случайно с собой принесли! Не лукавьте, вы ведь хотели спеть.

Верховский. Вас не обманешь!.. Вы со мной споёте?

Лика. Нет, я послушаю, что вы для меня приготовили.

Верховский. Извольте. (Играет и поёт):

Когда б я знал, напрасно жизни силу,

Напрасно бы я юность не терял...

Твоя любовь открыла мне могилу

И гибну я... Когда б я знал!..

Клялась ты, и я утратил грёзы,

Молилась – я молиться перестал;

Ты плакала, и я не верю в слезы…

Когда б я знал!.. Когда б я знал!..

Мутился ум; в груди тоска немая,

Напрасно я забвенье призывал

Забвенья нет! Тяжелый путь кончая,

Я прошепчу: «Когда б я знал»...

Лика (вздыхая). Поёте вы чудесно; подумать только – такой голос, такие чувства, а даны человеку…

Верховский. …Пустому, хотите сказать? Это не так: когда вы узнаете меня поближе, вы поймёте, как ошибались… Кстати, женщина, которой этот поэт посвятил свой романс, тоже считала его пустым. Он мучился, страдал, дрался из-за неё на дуэли; был ранен и умер.

Лика. Опять хитрите? Хотите тронуть моё сердце?

Верховский. Очень хочу, потому что вы тронули моё… Вот ещё романс того же поэта. (Играет и поёт):

Глядя на луч пурпурного заката,

Стояли мы на берегу Невы.

Вы руку жали мне; промчался без возврата

Тот сладкий миг, его забыли вы.

До гроба вы клялись любить поэта;

Боясь людей, стыдясь пустой молвы,

Вы не исполнили священного обета,

Свою любовь – и ту забыли вы.

Но смерть близка, близка моя могила;

Когда умру, под тихий шум травы

Мой голос прозвучит и скажет вам уныло:

Он вами жил, его забыли вы.

(Около веранды собираются прохожие).

Прохожие. Bravo! Il chante bien... C'est une chanson russe.

Лика. Вы имеете успех.

Верховский. Но не у вас?..

Лика (вставая). Пойдёмте, прогуляемся, а то скоро здесь весь город соберётся. Гитару оставьте, – вы собираетесь с ней идти? Не бойтесь, не украдут.

Верховский. Как прикажете.

(Уходят).

Сцена вторая

(На веранду входят Провоторов и Кира).

Провоторов (продолжая разговор). …Ты говоришь – Америка, Америка: что, мол, хорошего в этой Америке? А вот послушай: у меня племянник хотел своё дело открыть у нас, в России: целый год ходил по инстанциям, воз бумаг собрал, и всюду – взятки, взятки, взятки! А когда открыл, – у него был заводик кирпичный – поборами и придирками замучили; долго не выдержал, закрылся. Да что там! – даже с меня, хоть я не последний человек, всякая сволочь в мундире норовит что-нибудь содрать; если посчитать, сколько я плачу откупных, так на них целое пароходство можно было бы купить.

Племянник же мой после в Америку переехал; приходит к местному городскому голове, или как он у них называется, – так мол и так, хочу в вашем городе кирпичный завод построить. Тот ему: «Молодец, хорошее дело! Действуй! Первые два года будем брать с тебя льготный налог». Племянник, ошарашенный, глазами хлопает: «А как насчёт документов и разрешений?». Голова: «Верно, чуть не забыл! Иди в канцелярию, там всё оформят, но полчасика придётся обождать». Племянник и вовсе рот открыл: «И всё?». Голова, в свою очередь, удивляется: «Чего же ещё? – и по плечу его хлопает: – Вперёд, парень!». Нынче у племянника уже два завода, кроме того, строительством занялся, – а ты говоришь!..

Кира. Я ничего не говорю, я сама в Америку хочу, но я очень прошу вас не распространяться о моём былом занятии. Вам будто доставляет удовольствие всем об этом рассказывать.

Провоторов. А ты откуда знаешь?

Кира. Знаю, вы всегда так делаете.

Провоторов. Если у нас об этом разговор зашёл, давно хотел спросить: зачем ты в дом терпимости пошла? Ты девица не глупая, благородного воспитания, с характером и работы не боишься: неужто другого занятия найти не могла?

Кира. Чем оно хуже других? Я из бедной семьи, а в доме терпимости заработок хороший, и немало интересных мужчин встречалось – вас встретила… Опускаться только не надо, следить за собой во всех отношениях, и тогда даже через дом терпимости высоко взлететь можно.

Провоторов. Уж ты не пропадёшь!

(Входит Вера).

Вера. Здравствуйте! Вы брата моего не видели?

Провоторов. Вон какая-то гитара – не та ли, случаем, на которой он играл? Стало быть, он был здесь, найдётся. (Кире). Ступай, узнай насчёт багажа, который не довезли

Кира. Я узнавала, с часу на час привезут.

Провоторов. Сказано тебе, ступай!

Кира (презрительно). Я могу безо всякого повода уйти, если вам нужно. (Уходит).

Провоторов. Норовистая девица! (Вере). Я ведь чего беспокоюсь: там картины наиценнейшие.

Вера. Я помню, вы говорили.

Провоторов. Как тут не беспокоиться? Ведь война на носу... Оно, конечно, война дело прибыльное, большие барыши нажить можно, но и потерять всё проще простого, – особенно, в России. Нет уж, мы лучше подальше отправимся, тем более что Америка для нашего брата, делового человека, земля обетованная. Единственное, что плохо – хозяйки у меня нет; женский пригляд завсегда нужен. Мне бы такую жену, чтобы и за хозяйством присматривала, и в обществе с ней появиться не стыдно было, – ну, а уж если в искусстве разбиралась бы, цены бы ей не было! (Вере, решительно). Выходите за меня замуж – ей-богу, не прогадаете!

Вера (растерянно). То есть как это? Что же это будет?

Провоторов (с подобием улыбки). Вы будете сидеть у меня на шее, а я буду вами помыкать. Из нас выйдет идеальная пара.

Вера. Более оригинального предложения руки и сердца трудно себе представить.

Провоторов. Я привык говорить всё как есть; впрочем, это была шутка – я люблю иногда пошутить. А может быть, не совсем шутка: мои мать с отцом именно так и жили, и ничего – жили-поживали, да богатство наживали… Неужели вам нравится быть бедной? Какое в этом удовольствие? Или вы на брата своего надеетесь? Напрасно, – он живёт только для себя, это сразу видно. Вы хоть делать что-нибудь умеете?

Вера. Я окончила бестужевские курсы в Петербурге.

Провоторов. Это акушерские, что ли? Полезное занятие.

Вера. Там не только этому учили.

Провоторов. Да уж наслышан: рассадник революционных идей… Женщины и революция – какое-то бланманже с полынью, вещи несовместные. Революция всё разрушает, уничтожает, а предназначение женщины – создавать жизнь. Забудьте всё, чему вас там научили: кроме акушерского дела, конечно. Повитуха на жизнь всегда заработает, спору нет, но, лучше всего, выходите за меня! Ни в чём нужды знать не будете.

Вера. Я вас не знаю совсем.

Провоторов. Так узнайте! – в чём проблема? Меня в Москве и Петербурге хорошо знают, и в Нижнем Новгороде, и в Казани, и в иных городах; почитайте «Биржевые ведомости», наконец, обо мне там часто пишут.

Вера. Я не знаю вас как человека.

Провоторов. То есть как жениха, если мы говорим о женитьбе? Жених я завидный: из достойной семьи, при деньгах, и вам обеспечу райскую жизнь: чего ещё надобно? А вы мне по нраву пришлись, из вас отличная жена получится; правда, приданного нет и связей тоже, зато умненькая, деликатная, манерам обученная, и в искусстве прекрасно разбираетесь. С вашим знанием всяческих художеств и с моими деньгами мы большое состояние приобретём – вот вам и материальная основа брака! Выходит, вы хоть и бесприданница, зато перспективная, для семьи очень подходящая. Из нас выйдет отличная пара, нам все завидовать будут.

Вера. Но как же любовь?

Провоторов. Я давеча говорил: есть женщины, предназначенные для быстрой любви и бурных удовольствий, но жениться на такой – упаси, Господи! Брак заключается на всю жизнь, и чувства в нём иные должны быть, а если любовь придёт, совсем хорошо. Стерпится–слюбится, – народ наш не глуп, что такую пословицу придумал.

Вы мне со всех сторон подходите, говорю вам, и если угодно, даже нравитесь как женщина. Я вам не нравлюсь, это очевидно, но ничего, привыкнете! Чем я плох, в самом деле? Иль кривой, иль хромой, иль горбатый, иль записной урод? Не старый вовсе, вся мужская крепость при мне. Глядите, как бы после не пожалеть, коли откажете! Такой товар, как я, не залежится.

Вера. Я не могу ответить вам согласием.

Провоторов. Пока не можете, но загадывать нечего: как бог даст… Растревожили вы меня; пойду на телеграф, узнаю, что на биржах творится. (Неловко кланяется Вере и уходит).

Вера (оставшись одна, закрывает лицо руками). Боже мой, боже мой! Где же брат?..

Сцена третья

(Входит Извицкий)

Извицкий. Вы одна? Где же ваш брат?

Вера Я не знаю. Сама не могу его найти.

Извицкий. Отыщется, не иголка. Вон гитара стоит, – выходит, он был здесь.

Вера. Мне и Провоторов это сказал.

Извицкий. А, и он был тут? Прелюбопытнейший субъект, не правда ли? Переходная фаза от замоскворецкого купчика к американскому предпринимателю: ещё дух Ордынки не выветрился, но уже Уолл-стритом попахивает.

Вера. Этот переходный тип только что сделал мне предложение.

Извицкий. Да что вы?.. Как же он решился? Ведь вы не соответствуете его представлению о будущей супруге: не можете принести в брак материальное благополучие.

Вера. Он надеется на моё знание искусства, хочет создать богатую коллекцию.

Извицкий (смеётся). Вот что значит деловой человек: всё рассчитал заранее! Ну, а вы что же? Готовы выйти замуж за будущего миллиардера?

Вера. Вы смеётесь, а мне не до смеха. В мире творятся такие события, война вот-вот начнётся, а я до сих пор не могу найти своё место. Иной раз лежу без сна и всё думаю – в чём цель моей жизни? Отчего я живу так бессмысленно?

Извицкий. Цель жизни? Если вы не можете её найти, кто вам поможет? Или вы ждёте, что вам выдадут что-то вроде подорожной с указанием конечного пункта и промежуточных станций? Нет уж, голубушка, либо отыскивайте цель своей жизни сами, либо живите без цели, – в конце концов, так живут миллионы людей.

Вера (обиженно). Я надеялась, что вы мне посочувствуете.

Извицкий. Вы молоды, красивы, умны, здоровы: у вас есть всё, чтобы стать счастливой, а вы киснете, как простокваша. Тут не сочувствовать, а смеяться надо – я и смеюсь. Когда-нибудь и вы посмеетёсь, если не прокиснете к тому времени окончательно.

Вера. Скорее бы настало это «когда-нибудь».

Извицкий. Сейчас всё пойдёт намного быстрее, уверяю вас! Война это мощный катализатор всех общественных процессов; глядишь, и вы найдёте своё место в жизни.

(Входит Паншин).

Паншин. Вы Лику не видели? Пропала куда-то с самого утра.

Извицкий. Вечно вы её теряете! Смотрите, как бы совсем не потерять.

Паншин. Я готов к этому, я уже говорил; просто странно, что она так внезапно пропадает.

Вера. Я её не видела; здесь был только Провоторов.

Паншин. Понятно.

(Пауза).

Паншин (рассеянно). Интересная личность, этот Провоторов: богатый человек со всеми его особенностями.

Извицкий. Богатство – это преступление. Богатый человек отличается от воров и бандитов только тем, что законы на его стороне – я говорю, конечно, о законах, разработанных тем самым государством, которое создано богатыми и действует в их интересах. Но если обратиться к законам общечеловеческим, богатый ничем не лучше, а пожалуй, даже хуже уличных грабителей, потому что его преступление продолжается дольше. Как и простые уголовники, богатые наживаются за счёт других; нет богатства, нажитого праведно, поэтому отнять богатство у богатого столь же справедливо, как отнять награбленное у грабителя.

Вера. Но есть же те, кто никого не грабит, наживая богатства: знаменитые художники, писатели, артисты, врачи, изобретатели, – да мало ли...

Извицкий. Насчёт врачей лучше промолчать: всем известно, какие деньги они берут за лечение, бескорыстные врачи – большая редкость. А по поводу знаменитых деятелей искусства вот что я вам скажу: пусть они никого не грабят, но они получают свою часть награбленного. Их творения оплачивают богачи-грабители, так что эти знаменитости подобны скупщикам краденного; я не говорю, само собой, о бедных артистах, выступающих для бедняков на площади – только такие деятели искусства и достойны уважения.

Вера. А изобретатели?

Извицкий (в сердцах). Дались вам эти изобретатели!.. Для того чтобы получить деньги за изобретение, оно должно приносить прибыль, то есть стать таким же товаром, как и другие: чем, в таком случае, оно отличается от каких-нибудь банкирских денег, из которых бессовестно извлекаются проценты? Богатый изобретатель – так же, как богатый учёный, – соучастник преступления, вызываемого богатством.

Паншин. В общем я с вами согласен, но хочу заметить, что у нас, в России, порядочный человек не может не быть преступником, потому что наши законы нельзя не переступить порядочному человеку. А уж тем более преступник тот, кто хочет переменить эти законы, но преступник он лишь с точки зрения тех, кому эти законы выгодны. С точки же зрения общественной пользы эти законы необходимо переменить, как и всю создавшую их государственную систему, поэтому преступник против них является героем в общественном смысле.

Вера. Но как же воры и бандиты? Они ведь тоже преступники, значит, герои?

Извицкий (перебивает Паншина, хотевшего ответить Вере). Конечно! Недаром все знаменитые разбойники прославлены в песнях и сказаниях. Однако их поступки, если не брать некоторых ниспровергателей системы, вроде Емельяна Пугачёва, не затрагивают государственные порядки, а направлены лишь против отдельных лиц. Любой вор и грабитель – бунтарь, но его бунт сугубо индивидуален и не имеет под собой нравственного основания: напротив, он безнравственен. Бедняк может стать такой же его жертвой, как богач; представитель власти и борец с нею одинаково могут быть ограблены или убиты.

Безнравственность и неразборчивость в целях ведут к тому, что уголовный мир легко может примириться с государственной системой, а её ниспровержение вовсе не входит в его задачу. Уголовники скорее союзники, чем враги государства; они являются его неотъемлемой частью, и умнейшие представители государства отлично это понимают. Мы знаем о тех наказаниях, которые применяются к ворам и грабителям, но не знаем о тех соглашениях, которые существуют между ними и властью, – между тем, второе намного показательнее, чем первое.

Паншин. Однако есть революционеры, которые видят в уголовном мире едва ли не главную движущую силу революции

Извицкий. Они идеализируют его: для них чуть ли не каждый вор это подобие Стеньки Разина, готовый сложить свою голову «за землю и волю». В определённые моменты уголовный мир может оказывать разрушительное воздействие на систему, – исходя из собственных интересов, опять-таки! – но делать на него ставку это чистое безумие. Он такое же тяжёлое наследие прошлого, как всё в этой системе, и должен исчезнуть вместе с ней.

Паншин. Значит, вы полагает, что в новом справедливом обществе преступности не будет?

Извицкий. Я бы так полагал, если бы у преступности были лишь политические и социальные мотивы, но, увы, она обусловлена ещё личными качествами многих преступников. Это не моё открытие, я мог бы назвать имена знаменитых специалистов, занимающихся этой проблемой, но скажу от себя, коротко: преступниками часто становятся те, кто имеют серьёзные нарушения в своём психическом и душевном развитии. Такие патологии не скоро искоренятся, если вообще возможно искоренить их до конца, поэтому преступность будет существовать и в новом справедливом обществе. Легче переделать общество, чем людей: боюсь, сию азбучную истину недопонимают многие из наших славных революционеров.

Вера. Поэтому вы не идёте в революцию? Не верите, что она изменит людей к лучшему?

Извицкий. Куда мне идти в революцию! Я побит жизнью, устал, растерял веру, всё более впадаю в мизантропию. Мне один путь – в Америку, подальше от цивилизации, в неприступные горы.

Вера. Жаль.

Извицкий. Не надо меня жалеть: что заслужил, то и получил, – так же как каждый из нас.

Паншин. Это верно.

Вера. Хочется пройтись, прогуляться к морю. (Извицкому). Вы проводите меня?

Извицкий. С удовольствием.

Вера (Паншину). Вы к нам не присоединитесь?

Паншин. Нет, благодарю. Я тут посижу, эти кресла такие удобные.

(Вера и Извицкий уходят).

Сцена четвёртая

(Входит Кира)

Кира. Здравствуйте. Вы один? А где мой хозяин?

Паншин (встаёт при её появлении). Не знаю, я его не застал.

Кира (с усмешкой). Наверное, опять на телеграф пошёл? Скоро на пароход садиться, а он никак не может решить, уехать или остаться. С одной стороны, большие деньги чувствует в связи с войной, с другой – боится всё потерять.

Паншин. Я вижу, вы к нему иронически настроены.

Кира (присаживаясь на кресло). Я ему благодарна: он дал мне новую жизнь, научил деньги делать. Я теперь могу обойтись и без него: приеду в Америку и собственное дело открою. Или вы считаете, что женщина на это не способна?

Паншин (садится возле неё). Отчего же? Женщина на всё способна, если дать ей проявить возможности.

Кира. Хорошо, что вы так думаете… Я хотела спросить: зачем вы везёте с собой свою спутницу, эту Лику? Вы с ней совершенно не подходите друг другу.

Паншин. Вы имеете в виду по возрасту?

Кира. Причём здесь возраст? Забыли Пушкина: «Любви все возрасты покорны, её порывы благотворны»… Правильно?

Паншин. Благотворны в юных летах, прибавлял он. «Но в возраст поздний и бесплодный, на повороте наших лет, печален страсти мёртвый след».

Кира. Бросьте! Вам просто не повезло! Когда женщина любит по-настоящему, мужчина оживает возле неё. Знаете, какая женщина вам нужна? Такая, чтобы не просто любила, но боготворила вас, ловила каждое ваше слово, заботилась, ни в чём не упрекала, была для вас не только верной женой, но и настоящим другом.

Паншин (невесело засмеявшись). Где же найти такую женщину?

Кира. Она перед вами!.. Что вы удивляетесь? Я сразу поняла, какой вы добрый, чуткий, благородный; я хочу быть с вами каждую минуту.

Паншин. Но мы с вами едва знакомы.

Кира. Достаточно одного взгляда, одного слова – так начинается настоящая любовь. Я не решилась бы открыться вам, но у нас совсем нет времени: пароход скоро отправится, и если вы поедете с этой Ликой, она не отстанет от вас и в Америке. Или вас смущает моё прошлое? С ним покончено навсегда; вы единственный и неповторимый мужчина на всём свете: никого я не любила и не полюблю больше.

Паншин (взволнованно). Я должен быть счастлив, что заслужил любовь такой замечательной женщины, как вы, но я не готов к этому! Невозможно в один миг забыть былое чувство и отдаться новому.

Кира. Я понимаю, но пароход скоро отправится… Может быть, после, в Америке?.. Не отвергайте меня, никто не будет вас так любить.

Паншин. Я ничего не могу обещать: было бы жестоко обнадежить вас, а потом разочаровать.

Кира. Я понимаю. Разрешите, я вас поцелую? Всего один раз. (Поднимается и целует его). Ну, и хватит!

Паншин. Кира, милая…

Кира. У нас впереди всё или ничего – пусть судьба распорядится. (Быстро уходит).

Паншин. Странная женщина… Но где же Лика? На душе кошки скребут.

(Встаёт с кресла, берёт гитару, перебирает струны и напевает):

Ямщик, не гони лошадей!

Всё было лишь ложь и обман,

Прощай, и мечты и покой!

А боль не закрывшихся ран

Останется вечно со мной!

Ямщик, не гони лошадей...

(Внезапно прерывает игру и пение и отставляет гитару).

Паншин. Пройтись, что ли? Славный французский город… (Уходит. На улице разговаривают прохожие: Vous avez entendu? La guerre va bientôt commencer... Eh bien, nous allons gagner... На веранду входят Лика и Верховский).

Верховский (продолжая разговор). …То что женщина сказала сегодня, может совершенно изменится завтра. Но говорить ей об этом нельзя, потому что она из упрямства будет настаивать на своём.

Лика. Так не говорите! К чему зря сотрясать воздух?

Верховский. Нет, я скажу! Как можно жить со стариком? Каждый день видеть его немощь, а ночью, подумать противно, ложиться с ним в постель! Это какое-то извращение; вам нужен молодой здоровый мужчина: сама физиология этого требует, так зачем противиться велению природы?

Милая, дорогая моя! (Хватает её за руки). Придите ко мне! Я полюбил вас с первой минуты: ваши дивные глаза, ваш чудесный взгляд, вашу походку, ваши одежды! О, я помню, как шуршало ваше платье, как пахли ваши духи! (Слегка касается её шеи). Да, тот самый аромат – терпкий, волнующий, сводящий с ума!

Лика (отстраняясь от него). Перестаньте! Нас могут увидеть.

Верховский. Пусть хоть целый мир видит – видит и завидует нашей любви! Вы ведь любите меня, – любите? Я знаю, что любите, я чувствую это! (Обнимает Лику и покрывает поцелуями её лицо).

Лика (слабо сопротивляется). С чего вы взяли, что люблю? Может, это минутная слабость…

Верховский. Любите, любите, любите! И я люблю вас – всей душой, всем сердцем! Зачем же нам отказываться от счастья, это такой редкий дар, – уедем, уедем немедленно, уедем в Париж! Снимем номер в «Отель дю Лувр», будем гулять по набережной Сены, по бульварам, поднимемся на Эйфелеву башню, побродим по Монмартру, посидим в кофейнях – да мало ли!.. Париж – город влюблённых; насладимся же своей любовью!

Лика. А как же Америка?

Верховский. Бог с ней, с Америкой! Париж лучше: каждый американец мечтает побывать в Париже, но не каждый парижанин мечтает побывать в Америке. Ну а после можем уехать и в Америку, почему бы нет?

Лика. Постойте, а как же Алексей Иванович? (Высвобождается из объятий Верховского). Нет, это невозможно, это убьёт его.

Верховский. Что вы – нянька ему? Он крепкий мужчина, хоть и стареющий; выдержит! Но уезжать надо прямо сейчас, без душераздирающих прощаний: идите в свой номер, возьмите самое необходимое и спускайтесь вниз; я найму фиакр.

Лика. Нет, я так не могу: он вернётся, а меня нет – что он подумает?

Верховский. А и думать нечего: оставьте ему записку. Уверен, он готов к такому исходу, ведь иного и быть не могло.

Лика (нерешительно). Пожалуй… Но всё-таки…

Верховский (снова обнимает и целует её). Не медлите – скорее вперёд, к счастью!.. Идите же, собирайтесь, и самое позднее через полчаса я жду вас у входа.

Лика. Будь что будет! Уедем!

Сцена пятая

(Всё та же открытая веранда ресторана. По улице ходят прохожие, они громко говорят: Nous devons nous protéger!.. Nous allons nous battre pour la paix!.. Nous sommes - forcés-tant mieux! С музыкой проходит духовой оркестр.

На веранду выходит Паншин, который держит в руке записку от Лики. Он садится за стол и перечитывает записку вновь и вновь).

Паншин (официанту). Apportez de la vodka! (Официант приносит рюмку водки, Паншин выпивает её залпом). Отчего наверняка случается только худшее? Кому-то доставляет удовольствие издеваться над нами. (Ещё раз перечитывает записку). «Это было прекрасное время, но всёму хорошему когда-нибудь приходит конец… Я полюбила другого… Сохраню добрую память… Не поминай лихом…. Взяла немного денег. Надеюсь это не сильно ударит по твоему бюджету». (Официанту). Plus de vodka, s'il vous plaît! (Официант приносит вторую рюмку, Паншин собирается выпить её, но входит Извицкий)

Извицкий. Вы водку пьёте? Хорошее дело… Знаете, как она была изобретена? Мы от татар её переняли: они вначале ничего не пили, кроме кумыса, когда ещё по степям кочевали. Но после завоеваний Чингисхана и Батыя, у татар появилось много зерна, которое они забирали у покорённых народов.

Паншин. Это не татары, а монголы.

Извицкий. Какая разница?.. Так вот, из зерна они научились гнать самогон и вскоре стали пить все поголовно. Тогда хан велел им принять ислам, чтобы они вовсе не спились, ведь мусульманам пить запрещено, а самогон, которого они нагнали видимо-невидимо, продал на Русь. Наши до этого пили исключительно медовуху, бражку и пиво, но, распробовав самогон, тут же к нему пристрастились, а со временем научились делать отличную водку. (Вздыхает). С тех пор народу от неё погибло тысячи и тысячи, но и без водки худо. (Официанту). Moi aussi de la vodka! (Садится рядом с Паншиным). Значит, вы всё знаете.

Паншин. Куда она могла уехать?..

Извицкий. Я зашёл на вокзал, выпить в буфете, и, выйдя оттуда, видел, как они покупают билет на поезд. Верховский громко сказал: «Дайте два билета в первом классе до Парижа!».

Паншин (с тяжёлым вздохом). Вот глупая женщина, – Париж, когда надвигается военная гроза…

Извицкий. Когда женщина любит, она забывает обо всём. Вы замечали, что даже моральные принципы, на страже которых стоят именно женщины, легко забываются ими, когда дело касается любви. Была у меня приятельница, очень принципиальная и высокоморальная, но угораздило её полюбить женатого мужчину с детьми. Что бы вы думали? – сделала всё, чтобы он бросил семью и женился на ней.

«Даже лучшая из них – змея», – сказано в Коране, а в Библии прямо говорится, что брак может сохраниться лишь при полной покорности жены. У меня есть один знакомый, который твёрд характером: когда жена стала слишком много возражать, он добился развода с ней, а когда вторая жена стала ему перечить, он выгнал её, и она скиталась, бездомная… А вы молодец – вижу, вы не слишком расстроены отъездом вашей подруги.

Паншин. Я знал, что рано или поздно это случится. Горько, конечно, и тяжело, но внутренне я был готов к этому… Давайте ещё выпьем, что ли?

Извицкий. Всегда готов. Великое русское изобретение – водка! Может быть, лучшее, что мы создали.

(Входит Вера).

Вера. Вы не видели брата? Нигде не могу найти.

Паншин. Он видел (кивает на Извицкого).

Извицкий. Ваш брат уехал в Париж.

Вера. С ней?!.. Так я и думала… (Паншину) Бедный вы, бедный!

Извицкий. Наоборот, богатый. Чем больше мы теряем, тем богаче становимся; по-настоящему богат тот, кому нечего терять.

Вера. Боже мой, но чем я расплачусь за отель? И куда мне теперь деваться? Все деньги были у брата.

Извицкий. Не бойтесь, мы не оставим вас одну в чужой стране, поможем.

Вера. Я хочу вернуться в Россию; вся эта поездка была безумием.

Извицкий. Худо вам придётся в России, – суровая година грядёт, помяните моё слово.

Вера. Будь что будет.

(Входят Провоторов и Кира).

Провоторов (Паншину). Слышали новость? Укатил наш гусар вместе с вашей подругой. Вот она подтвердит. (Показывает на Киру).

Кира. Они сели в поезд до Парижа. Я была на вокзале, чтобы проверить, получен ли наш оставшийся багаж, и сама видела.

Паншин. Вы опоздали, это уже не новость.

Провоторов. Нет, каков молодец! Да и ваша подруга хороша: стоило ему поманить пальцем, и она бросилась за этим франтом сломя голову.

Паншин (строго). Не говорите так о ней, – кто дал вам право? Она не была связана никакими обязательствами, поэтому ничем не заслужила осуждение.

Провоторов. Чудной вы человек, – я всегда подозревал, что вы толстовец… Ну-с, нам здесь делать больше нечего: навигация открылась, и мы отправляемся на первом же пароходе. С трудом билеты достали, столько желающих уехать. (Кире). Что с багажом?

Кира. Уже погружен.

Провоторов (Вере). Вы подумайте над тем, о чём я вам говорил, хорошенько подумайте! Если надумаете, найти меня везде возможно: я человек заметный. (Всем). Засим, прощайте.

Кира. Прощайте, господа. (Паншину) Может быть, ещё свидимся.

Паншин. Кто знает…

(Провоторов и Кира уходят).

Вера. Я к себе в номер пойду, голова разболелась.

Извицкий. Позже я к вам зайду, решим все вопросы.

Вера. Спасибо. (Уходит, сдерживая слёзы).

(Пауза).

Извицкий (Паншину). Ну, ещё по рюмочке? (Официанту) Garson, apporte-nous de la vodka!

Паншин. Что нам остаётся… Старая жизнь кончилась, будет ли новая?..

(Занавес)