Читать онлайн
"Муки узника"

Темнота. Глубокая и чернильная, растворяла в себе окружающее, она была полновластной царицей, её покой ничто не смело нарушать, и всякое движение было ей чуждо. Она оседала на шершавых, грубо обработанных камнях, заполняя собой пространство, она красила воздух чёрным и проникала даже в малейшие трещины, образованные в твёрдой толще. Здесь от неё невозможно было спрятаться.

Тишина. Была верной спутницей почти ощутимого, плотного, как горный туман, непроглядного мрака. Подобно губке, она жадными вытянутыми губами всасывала в себя малейший отголосок дальних звуков и беспощадно душила их, растворяла в себе, не оставляя в тяжёлом и застывшем воздухе ни малейшего колебания.

Темнота и тишина. Они дополняли друг друга. Они делили предоставленную пустоту на равные куски, и в то время, как одна их заполняла, вторая — полностью лишала голоса. Первая обозначала границы их совместного владения, вторая отвечала за покой и неприкосновенность. Складывалось впечатление, будто мертвецы решили затаить дыхание в своих могилах.

И если первая была абсолютной, то монотонную однородность второй изредка нарушали отстранённые и нежелательные звуки.

Они доносились откуда-то снизу, с того места, которое можно было бы назвать полом, если бы была возможность что-либо разглядеть, однако темнота не желала идти на уступки, она прочно и надёжно угнездилась в этом месте. Гробовое безмолвие нарушилось, и посреди тёмной неизвестности послушались звуки. Слабые и невнятные, они становились периодичными, звук всё нарастал, пока не вырвался в мир в виде жуткого, протяжного стона.

Без сомнения стон принадлежал человеку, заключённому в мешке темноты. Он лежал на невидимом полу и одной щекой упирался в грязный, никогда не мытый камень. Одновременно с тем, как его сознание постепенно осознавало факт своего существования, его тело наполнялось жгучей болью, он не чувствовал рук и ног, на месте привычных членов ощущались только сгустки тягучей боли, вонзавшей в него плотоядные зубы при малейшей попытке к движению.

Лежащий человек открыл глаза, но ничего не увидел. Тогда он ими поморгал, крепко зажмурился, а когда открыл снова, то увидел лишь темноту. В нём было слишком мало сил, чтобы выругаться, поэтому он просто продолжил лежать на месте, даже не зная, открыты его глаза или закрыты. Здесь ответ на этот вопрос не имел никакого смысла.

Он решил не тревожить своё тело, пусть пока просто полежит и попривыкает к боли, а сам он тем временем попытается вспомнить, что именно с ним произошло. Мысли в голове крутились очень медленно, казалось, кто-то особо изощрённый вскрыл ему голову и насыпал в неё песка. Обрывочные, бессвязные видения со скрежетом галопировали перед его внутренним взором, огненными копытами выбивая ослепляющие искры, наполняющие его внутреннюю темноту безудержным светом… Ему вспомнились крики, запах едкого дыма и лошадиное ржание…

***

…А ещё мерзкий вкус того пойла, что гордо именовалось кофе. Эту бодягу он каждое утро заставлял вливать себя в рот, прекрасно осознавая, что каждый приём пищи вполне может стать для него последним. Он был уставшим, замёрзшим и чувствовал себя, как лимон, по которому промаршировала целая армия солдат. Армия… когда-то это слово вызывало в нём бурю романтических эмоций, однако как же быстро рассеялись его наивные и несостоятельные мысли.

Он пил мерзкую жидкость, чувствовал пустоту в желудке и пытался как можно плотнее закутаться в свой китель, изрядно потрёпанный и полностью сливающийся с грязью, в которой они существовали без малого четыре недели. О да, когда-то форма пехотинца армии Его Величества Кристофа Пламенного поражала своей красотой, неизменно на всех торжественных парадах элитные полки пехоты маршировали в самом начале славных боевых колонн: высокие перья на головных уборах офицерского состава, тугие белые перчатки, плотно прилегающие к сильным рукам, блестящие кокарды, позолоченные аксельбанты, сапоги, в которых можно увидеть собственное отражение… Однако его форма уже была поношенной, а тёмные, засохшие круги в области шеи наводили на мысли о судьбе её предыдущего владельца. Ему просто кинули эту форму в лицо и с хмурым видом записали в пехотный полк.

И играл оркестр, когда их эшелон отправлялся со станции в ту часть континента, где огромная мясорубка, именуемая внешней политикой, ежедневно пропускала через себя тысячи таких же новобранцев; и звучали напыщенные и неправдоподобные уверения, что вот едет подлинная гордость нации, в чьих руках заключена победа; и никто не говорил, что это далеко не первый эшелон, направляющийся в один конец; и никто не думал, что завтра оркестр будет играть те же самые бравые мелодии, но уже для других людей.

Он рос на словах о том, что армия Его Величества Кристофа Пламенного самая сильная на планете, и под поступью её полков дрожит земля, а на деле он увидел кучу запуганных, грязных и вонючих лиц с абсолютно отсутствующим выражением; он слышал легенды про доблестных офицеров и их несгибаемую волю, а видел скотов с погонами на плечах, от которых всегда несло перегаром и готовых до смерти избить солдата, не успевшего вовремя отдать честь или затянувшего ремень не на ту дырку.

Слишком поздно он осознал ту грязь, в которую вляпался, она успела достаточно глубоко его втянуть, пока разбивались остатки его романтических идей.

Всё его имущество состояло из формы с затёртой эмблемой и грязным флагом, на котором невозможно было разобрать цвета; сапог с продырявленной подошвой; тяжёлой винтовки и кривобокой жестяной кружки, которую он несколько дней назад выменял за двойную порцию пайка. Рядом с ним прохаживался майор — один из тех доблестных офицеров, что любил бить стоящих в строю по печени и плевать им на сапоги. На груди его покачивались медали, а в руке всегда был зажат пистолет.

Потом всё произошло очень быстро…

***

Человек, лежащий в темноте и несомненно являющийся солдатом, издал новый звук. Он по-прежнему ничего не видел, но ощутил, что безвольный язык, вывалившийся из его рта во время короткого забытья, лежит на полу в толстом слое пыли и годами копившейся грязи. Он втянул его внутрь, чувствуя, как маленькие камушки скребут по зубам.

Солдат придвинул ладони к груди и медленно попытался поднять своё тело. Его мышцы и суставы запротестовали, в них словно было напихано стекло, которое тут же начало резать всё подряд острыми гранями. Он запыхтел, резко выдохнул, ощутив при этом боль в груди, с потрескавшихся губ слетала пыль.

В конце концов ему удалось занять сидячее положение, руки пульсировали от боли, по ногам пробегала дрожь, но они были ещё слишком затёкшими, чтобы он сумел ими двигать, видимо, он довольно длительное время пролежал на холодном полу в неудобной позе. Где-то в глубине растерзанной груди зарождались хрипы. Всё ещё не имея возможности пользоваться ногами, он двинулся в том направлении, где сумел нащупать стену. Старая, грубая, сырая каменная поверхность показалась ему самой мягкой периной на свете, в то время как он переводил дыхание после многотрудного подъёма своего тела и короткого путешествия до стены. Он был истощённым, он не представлял, сколько времени провёл в этом месте и до сих пор не мог полностью проследить цепочку, приведшую к его теперешнему положению.

Он облизал сухие и покрытые трещинами губы… пить… Сейчас он бы с большой радостью хлебнул того пойла, что каждое утро тянул из своей жестянки. Левая рука привычным движением опустилась к поясу, где солдатам его полка надлежало носить тяжёлую и неудобную фляжку, однако её не оказалось на месте. Да и откуда она могла там взяться, когда он самолично запустил бесполезную фляжку в кусты во время своего бегства? Не было на месте и широкого ремня, от которого у него были кровавые мозоли…

С горькой усмешкой он подумал о том, что в таком положении без всяких сомнений продал бы собственную страну за кружечку водянистого и мерзкого кофе, от которого у многих в их полку начинался понос.

***

Майору оторвало голову снарядом. Он находился в непосредственной близости от этого места и в первых лучах настающего дня успел заметить алый туман, образованный из мельчайших капелек крови на том месте, где всего секунду назад стоял майор. Солдату ничуть не было жаль командира, он неоднократно наблюдал за тем, как бравый офицер прохаживается по месту недавнего сражения, наклоняется над трупами и снимает с их кителей медали. Майор был человеком, идеально вписывающимся в грязный и бессмысленный мир кровавого хаоса, вот только в конце он сам стал жертвой на алтаре того божества, которому слепо поклонялся всю жизнь.

Майор с половиной лица тщательно старался нащупать свой табельный пистолет, движения были скорее судорожными, чем осмысленными, бровь над оставшимся глазом грозно хмурилась, обвисший угол рта не произносил приказы.

Солдату этого было достаточно, он видел слишком много и не хотел видеть больше. Везде кричали, земля разрывалась новыми воронками, и обезумевшие кони топтали кавалеристов, а из ближайшего леса бежали вооружённые люди. В соответствии с боевым уставом ему надлежало до последнего патрона защищать флаг и честь своей страны, но вряд ли человек, написавший столь патриотичные строки, когда-нибудь сам бывал на месте бойни. Вряд ли автор осознавал, что флаг — всего лишь раскрашенная тряпка.

Он бросил свою винтовку, наступил на жестянку, из которой во все стороны расплёскивалось остывающее пойло. Он бежал. И не было никакой чести, не существовало доблести, патриотизм был лишь словом, которым удобно разбрасываться в кабинете министров.

Солдат заметил, как какому-то зазевавшемуся сержантику пуля угодила прямо в рот, тот повалился на спину и принялся отхаркивать собственные зубы вперемежку с кровавой рвотой. Другой валялся в луже, прижимая к груди оторванную ногу, держащуюся на одних только сухожилиях… С него было довольно, он знал только бег и всеми силами взывал к пустым и низким небесам, чтобы они помогли ему выбраться из этой мясорубки.

В нескольких шагах за ним разорвался снаряд, горячая волна пихнула в спину и подтолкнула вперёд, дыхание сбилось, и он спотыкнулся. Упал на рефлекторно вытянутые руки, зубы громко клацнули, голова слишком резко дёрнулась на шее. Зрению потребовалось несколько мгновений, чтобы снова сфокусироваться, и он разглядел, что лежит на другом солдате. Тот кричал, но во всеобщей какофонии крик невозможно было разобрать, потому что рядом сиюминутно рвались снаряды и звучали выстрели, возможно, потому что он сам кричал или уже давно оглох.

Солдат под ним извивался, лицо его было полностью утоплено в крови, руками он хватался за траву, выдёргивал её из мокрой земли и разбрасывал вокруг себя, словно надеясь, что это поможет ему справиться с болью или тем, что приходит после неё.

Бросивший винтовку и убегающий с поля боя не знал, кто перед ним, он был не в состоянии различать своих и чужих, все казались ему врагами, и в каждом он видел угрозу для себя. Поэтому в нём взыграли инстинкты, происходящее вокруг выплеснулось на него, и он стал избивать ногами корчащееся тело. Сапоги постепенно пачкались кровью, лицо теряло очертания, солдат втаптывал в землю страдающее создание. Тело продолжало дёргаться, даже когда каблук последний опустился на черепную коробку.

Нужно было двигаться дальше, он присмотрел небольшую рощицу, где можно было затеряться. Гонимый только что содеянным и страшным ожиданием втыкающегося в спину штыка он нёсся к полосе невысоких деревьев. Кустарник хлестал его по лицу, листья налипали на щеки и лезли в рот, ноги путались в густой и малорослой поросли, затрудняя продвижение вперёд.

И внезапно он понял, что попался! Его схватили! Его поймали и в следующую секунду всё будет кончено. Он дёрнулся, но вырваться так и не удалось. Каким бы трусом он не был, ему хватило сил на то, чтобы повернуть голову назад и посмотреть в лицо неминуемому. Из его глаз стекали слёзы, он готовился сказать последнее «Прощай», но за спиной никого не оказалось… До него по-прежнему доносились взрывы и беспорядочные выстрелы, но среди кустарника он был в полном одиночестве. Тогда как…

Его взгляд опустился чуть ниже, и в переплетении ветвей он заметил собственную громоздкую фляжку, застрявшую в рогатине и зацепившуюся за множество колючих сучков. Никто его не поймал, он всего лишь запутался в ветках, но облегчение было столь мимолётным, что тут же сменилось новой волной паники, если он так и продолжит стоять, то коричневые мундиры его обязательно найдут. Солдат попробовал дёрнуться ещё раз, но кустарник крепко держал его с своих объятиях, тогда он протянул руку и дёрнул застёжку. Суетливое движение оторвало пуговицу, фляжка, утратившая всякое крепление, полетела на землю, а он продолжил стремительное бегство в сторону деревьев.

***

Чувствительность возвращалась к нему. Вернее, что-то возвращало ему чувствительность. Большой палец левой ноги был обтянут чем-то голым и скользким, возле него слышалось шуршание. Вдруг маленькое тёпленькое тельце коснулось его стопы, хватка за большой палец немного ослабла, ему стало немного щекотно, а затем миниатюрные коготки врезались ему в кожу! Он неожиданности он вскрикнул и сильно дёрнулся всем телом, с противным писком меж его ног проскочило мохнатое тельце!

Крик отражался от тёмных стен его камеры, пока сам он с бешенной скоростью водил по сторонам головой. Смысла в этом не было, он до сих пор не видел даже собственной ладони, поднесённой вплотную к глазам, но мысль о том, что вокруг него могут бегать маленькие копошащиеся создания набатом била по нервам. Полностью ослеплённый и частично обездвиженный он представлял из себя отличную мишень даже для маленьких охотников. Уж им точно не нужно было пользоваться глазами, чтобы найти его тело.

Он быстро провёл руками вокруг места своего сидения, он боялся наткнуться на тела, покрытые редкой шёрсткой, но не мог позволить им находиться в непосредственной близости от себя. Его руки натыкались лишь на каменные блоки. Это было хорошо, однако, если на его ноге сидела одна из мышей, то значит к ней могли присоединиться и другие. Он представил, как в темноте к нему подкрадываются целые стаи этих мерзких созданий, одного этого видения было достаточно для того, чтобы он начал двигаться.

Нужно было разведать место его заключения, пленительную идею побега он сразу себе запретил, во-первых, потому что не верил в такой исход, во-вторых, даже представить себе не мог, что нужно будет делать после. В данный момент весь его жизненный потенциал ограничивался слабой возможностью двигаться, а за его пределы смотреть не имело смысла.

Ноги, всё ещё отдающие болью, дрожали, но уже оказались в состоянии выдержать его вес, он мог неспешно передвигаться на четвереньках, и это можно было считать прогрессом по сравнению с недавними потугами просто подняться в сидячее положение.

Первым делом он оторвал часть рукава от кителя и положил его на место своего сидения — это будет ориентиром, говорящим о том, что он прошёл круг по камере. Его конечности ещё были слишком слабы, им едва хватало сил поддерживать его тело, поэтому он прислонился к шершавой стене левой щекой и приступил к обходу по часовой стрелке.

Первое на что он наткнулся была дверь — добротная, крепкая и с тугим натягом вставленная в проём. Она была деревянной с металлической оковкой и совершенно не оставляла шансов на побег. Поэт разглядел бы в этом символ крушения надежд и написал бы на эту тему целую поэму, солдат же попробовал проковырять её пальцем. Дерево было старым и отсыревшим, но не настолько, чтобы перестать выполнять свою функцию. Он некоторое время усердно пытался побороть древесину, но в итоге сорвал ноготь и практически до кости стёр кожу. На кончике пальца выступила кровь, он жадно стал облизывать грязный палец. Это была первая влага, попавшая в его рот за длительный промежуток времени.

Немного отдохнув и пососав собственной крови, солдат продолжил свой путь, на этот раз левая щёка прошлась по деревянной поверхности, и в кожу вонзилось несколько длинных заноз.

Он упёрся лбом в угол стены и начал поворачивать направо, когда левая рука наткнулась на россыпь чего-то мелкого и податливого. В отсутствии освещения его осязание вышло на новый уровень, как и брезгливость, которая в расплющённых камушках тут же признала мышиный помёт.

Проклятье! Как бы много он отдал за возможность видеть! Всего лишь пару спичек, пару жалких спичек могли бы помочь ему! Он испытал желание поддаться безумному смеху, закипающему у него внутри, ему захотелось наполнить тишину хоть какими-то звуками, выдающими живое присутствие, ему очень захотелось, чтобы за деревянной дверью послышались шаги и в замке повернулся ключ... Но вместо этого его окружала темнота, тело наполняли страх и усталость, а под руками в большом изобилии был разбросан мышиный помёт.

Но он не мог позволить себе отдыхать, зная, что вокруг него будут бегать и суетиться гадливые твари с длинными и голыми хвостами и такими противными коготочками. Он принялся обшаривать стену, пытаясь отыскать нору, служившую мышам входом в его тёмную камеру. Примерно в метре от того места, где он упёрся в угол, обнаружилась дыра. Подобно слепому музыканту он аккуратно исследовал её руками.

Дыра была небольшой, он с трудом пропихивал внутрь неё кулак, но тем не менее для мышей это отверстие подходило как нельзя лучше. Не тратя на размышления много времени, солдат стал стаскивать с себя китель. Интересно, что испытал бы Его Величество Кристоф Пламенный узнай, что формой с изображение флага Его страны будут заделывать мышиную нору, сверх меры забитую помётом? Достаточное ли это оскорбление Его Королевской Особы? Что там плели про патриотизм генералы и прочие неприкосновенные личности, никогда не идущие в бой, а лишь отправляющие в него других? Если где и существовал истинный патриотизм, то лишь в этой маленькой камере с деревянной дверью, где раненый солдат в одиночку заделывал бреши в каменном бастионе своего узилища. Невероятно, но рассуждения о патриотизме растянули его рот в некое подобие улыбки, а ведь он так и не сумел осилить второй куплет национального гимна.

Солдат скомкал полевую форму пехотного полка Его Величества Кристофа Пламенного и что было сил затолкал его в дыру, обозначавшую вход в мышиное царство. Он ободрал кулаки, силясь протолкнуть свёрток поглубже, но всё равно оказался не доволен результатом своей деятельности. Однако, как ему помнилось, все солдаты, вступавшие в славные ряды боевых подразделений Его Величества под командование бравых офицеров, помимо смелости, преданности, настойчивости и прочих обязательных качеств должны были обладать смекалкой и находчивостью, позволяющими решать нестандартные ситуации в условиях переменчивости боевых действий.

Усилить свои баррикады он решил за счёт правого сапога, каким-то чудом оставшимся у него на ноге. Кривляясь и извиваясь (как тот человек, об которого он спотыкнулся), ему удалось стянуть износившийся сапог и заткнуть им дыру. Он постарался сделать так, чтобы жёсткая подошва перегородила как можно большую часть мышиного лаза. Тут он сделал всё, что было в его силах, однако нужно было провести разведку до конца, чтобы оградить себя от каких бы то не было неожиданностей.

Верный привычке он повёл щекой вдоль стены и стал медленно переставлять поцарапанные ладони и колени. Путешествие не получилось длинным, всего через несколько шагов на четвереньках в ноздри ему ударил запах куда более сильный, чем мышиный. На этот раз дыра располагалась в полу и размерами превышала мышиною нору. От поднимающегося смрада у него заслезились глаза. И как он раньше не замечал невероятного зловония, распространяющегося из отвратительной дыру в противоположном углу его камеры.

Наверное, он, в самом деле, слишком долгое время провалялся в отключке, что мерзкий запах успел впитаться в его одежду, кожу, волосы. Яма, до краев набитая человеческими отходами, навела его на мысль, что он далеко не первый узник этого места. Ему пришлось вновь положиться на руки и с их помощью обследовать пространство перед собой, дабы случайно не провалиться в зловонное нутро.

Армейские лагеря пестрели байками о тех, кому удалось бежать из плена через канализацию и выгребные ямы, причём неизменно и единогласно сбежавшие таким образом приравнивались к героям войны, их имена вносились в памятные Листы Доблести.

Вот только он не был той породы, даже в такой ситуации, даже под дулами ружей он бы не смог побороть внутреннюю чистоплотность. Нырнуть с головой, погрузиться в чьи-то непереваренные завтраки — нет уж, лучше стреляйте сразу в голову. И если в нём внезапно появились силы совершить столь невообразимый поступок в данной камере ему бы подобное не удалось, потому как через яму не протиснулись бы его плечи.

В полнейшей темноте его пальцы осторожно трогали края ямы, пытаясь определить её габариты, кладка тут была не такая крепкая, камни рассыпались под рукой, один раз он чуть было не нырнул, когда часть пола, на которую он опирался вдруг резко подломилась и упала вниз с чавкающим звуком. На него дыхнуло волной потревоженных испарений, ноздри защекотало, ему захотелось зажать нос пальцами, но те уже были покрыты липкой грязью, о происхождении которой он старался не думать. Его бы непременно вырвало, если бы в животе находилось хоть что-нибудь, но вместо этого лишь изогнуло в рвотном позыве, а из перехваченного горла вышел только воздух.

Он сумел заставить себя оторваться от этого места и вновь заставил свои конечности совершать привычные движения. Настойчивый и однозначный запах преследовал его, теперь, когда он ощутил его в полной мере, у него уже не было уверенности в том, что он сумеет скрыться от него в противоположном углу камеры. Не чувствуя ничего кроме ямной вони, ничего не видя, он дополз до того места, где оставил рукав кителя. На этом его экспедиция закончилась, а вместе с этим подошли к концу и его силы, которых едва хватило на то, что проползти на четвереньках камеру площадью в несколько квадратных метров.

Остатками рукава он воспользовался умело — как мог сильно вытер руки и зашвырнул его подальше. Он старался не прикасаться руками к лицу, но в скором времени вынужден был обнять себя, на нём остались только штаны и нижняя майка, проку от которых было очень мало. Со всех сторон его окружала сырость, за которой следовал холод… какое же это было знакомое ощущение. Можно даже сказать, привычное…

***

…На утро он прибился к небольшому отряду, измученный, запуганный, голодный. Он идеально влился в компанию точно таких же людей. Отличие заключалось лишь в том, что на плечах у них болтались винтовки, а на поясах — фляги. Весь день он маршировал вместе с ними, не разбирая дороги, не представляя, куда их ведут: в бой или в тыл… наступали они или отступали? Шли на запад или на восток… Постепенно всё теряло смысл, а раздающиеся приказы в этом случае очень сильно упрощали жизнь. Он шёл, когда звучала команда, стоял, когда звучала команда, лежал в грязи, опять же когда звучала команда.

Они практически не спали, ночи были лишь небольшими задержками в этом бесконечном пути, во время которых сон не желал приходить. Он валился на землю, прижимал колени к груди и обхватывал их руками, пытаясь удержать внутри себя хотя бы толику того тепла, что заставляла его потеть на протяжении всего дня. Однажды он попытался тайком отобрать ночью одеяло, но получил сапогом в живот, да так что на следующий день стал мочиться с кровью.

Далеко, а иногда и близко продолжали рваться снаряды, мимо них проезжали конные отряды, иногда в отдалении маршировали такие же грязные солдаты, местность вокруг цвела запущением, а из еды раз сутки давали густоватый отвар, который повара получали из вываренного мха. Всё больше дезертировало, людей ничего уже не могло удержать, и каждое утро их оставалось меньше, чем накануне вечером.

Сейчас он даже не мог вспомнить, что это была за крепость, да и знал ли он её название тогда? Это могли быть несокрушимые Мраморные ворота или Львиная крепость, или любое другое укрепление с подобным возвышенным названием… У самой крепости завязалась битва, и снова, как несколько дней назад люди вокруг него стали превращаться в безжизненные куски мяса и кучи тлеющей и развороченной плоти, звучали крики, а ворота были так близки и надежа на малюсенькую передышку так сильна, что его одеревеневшие от ходьбы и холода ноги побежали в том направлении.

Он почти достиг их, он уже готов был спрятаться за крепкими створками, когда шальная пуля, угодила ему в правое плечо. Сначала он ничего не понял, сначала он ощутил только толчок, а потом заметил расплывающееся пятно. Он рухнул лицом вниз, сил предпринять что-либо не было. Он мог только ждать, и лишь слабеющими и угасающими отблесками сознания понимал, что его слабое, опустошённое, никчёмное тело тащат по земле. Неужели кому-то его угасающая жизнь могла показаться настолько важной, чтоб тащить её внутрь крепости?

Через два дня он очнулся в лазарете, а ещё через день понял, что крепость взята неприятелем. Он не был способен ни на какие эмоции, но почувствовал что-то, отдалённо напоминающее облегчение — наконец-то всё это закончится.

По проходу между близко стоящими кроватями с перепачканными простынями и неподвижными телами пробежал один из хирургов — прыщавый юноша, которому и лопату было трудно доверить, не говоря уже о ланцете для ампутаций. Солдат наблюдал за тем, как тот приблизился к кровати молодого офицера и вытащил пистолет из кобуры, висящей прямо на спинке, затем прыщавый хирург отошёл в дальний конец лазарета, где находилась небольшая ниша, в тени которой он и замер.

Не прошло и нескольких минут, как дверь лазарета распахнулась и впустила внутрь нескольких коричневых мундиров, солдат не мог назвать их точное количество. Коричневые сразу принялись сдёргивать простыни с кроватей, один из них приблизился к молодому офицеру и без колебаний резанул по шее длинным штык-ножом. И вот он — конец, бесславный и пустой. Здесь не было ничего, о чём могли бы петь люди, восхваляя своих солдат, сражавшихся за мир, были только грязные простыни, застоявшийся запах антисанитарии и коричневый мундир, приближающийся к его койке.

Сколько бы усталости в нём не было накоплено, сколько бы раз он не думал о конце, всё же в последний миг жажда к жизни сумела пересилить всё остальное. Всего пара секунд, и испачканный штык-нож избавил бы его от мучений, но его пальцы замерли в жесте мольбы, а потом указали на незаметную нишу в другом конце лазарета. Коричневый мундир проследил за указанным им направлением, а потом несколько пистолетов бесшумно покинули свои кобуры… Выстрелы… Из ниши выпадет продырявленный труп в белом халате.

Его самого не тронули, видимо, посчитав предательство достаточной платой за продолжение жалкой жизни. Так постепенно в своей голове он снова прошёл тот путь, конец которого ознаменовался его пробуждением в беспросветно тёмной и сырой дыре.

***

Он резко распахнул глаза, хотя до этого не мог с уверенностью утверждать, что они были закрытыми. О его голые ступни тёрлись маленькие тела, редкая шерсть проскальзывал меж его пальцев, в бёдра упирались острые грани коготков, холодное и подвижное упрямо тыкалось ему в руку.

Солдат закричал и судорожно дёрнулся, тишина ответила ему тонким писком, многократно усиленным каменными стенами, кругом происходило шевеление, темноту наполняли невидимые создания, он чувствовал их присутствие и интуитивно поджал под себя ноги. Скорее всего, его крик испугал их, но ровно настолько, чтоб они отошли на безопасное расстояние, с которого принялись смотреть на него выжидательными глазками. Впервые с того самого момента, как он обнаружил себя лежащим на сыром полу застенка, ему показалось, что он видит свет, он исходил практически с самого пола, он не понимал, видит ли на самом деле парные тусклые точки, группирующиеся возле него, но все они были сконцентрированы исключительно на нём. Их было много, столь огромное количество, что казалось будто бы весь пол камеры одномоментно утратил свою прочность и превратился в шевелящуюся и изменяющую форму субстанцию, подсвечиваемую злобных светом маленьких глаз.

Но как они могли? Откуда их могло взяться такое количество? Он же заделал дыру? Пленник, ещё не до конца разбирающийся в вопросах сна и яви, встал на четвереньки, волна живых существ на полу подалась в противоположную сторону, видимо между ними царило ещё какое-то подобие перемирия, вот только неизвестно было, до какой поры оно продлится. Оторвавшись от стены, он почувствовал свою незащищённость, стена, какой бы холодной и сырой не была, всё же прикрывала его спину, сейчас же кольцо мышиных тел сомкнулось вокруг него. Он чувствовал хвосты, касающиеся его ладоней, он представлял, как маленькие существа продолжают скапливаться в маленьком пространстве каменного колодца.

Ему нужно было проверить дыру. Вспомнив маршрут своего недавнего путешествия, пленник пополз в сторону мышиной норы, которую так тщательно заделывал собственным кителем. На этот раз двигаться ему приходилось с удвоенное осторожностью, копошащиеся вокруг мыши наполняли его страхом и отвращением, таких баек ему не доводилось слышать вокруг армейских костров, да и вряд ли кто-то другой сумеет рассказать эту байку про него самого.

Горящие глаза перед ним расступались, но всё с большей неохотой по мере его приближения к дыре. Он не отрывал ладони от пола, чтобы случайно не придавить одного из грызунов, но продвигая их вперёд неизменно чувствовал сопротивление маленьких тел. Мыши не хотели пускать его дальше. Когда одна из них оказывалась возле его ладони, он через кожу чувствовал, с какой бешенной скоростью бьётся мышиное сердце, хотя его собственное заглушало слабый стук всех остальных. Интересно, сколько их тут собралось?

Как и следовало предполагать, баррикады из кителя и старого сапога не стали помехой для острых зубов, в дыре он нащупал только жалкие обрывки некогда красивой формы и голенище сапога, с напрочь сгрызенной подошвой. Настырные сволочи, неужели они стеклись в этот тёмный подвал, привлечённые только одним его присутствием?

Его запахом?

Интересно, что в такой ситуации должен предпринимать пехотинец Его Величества? Об этом не говорилось ни в одной торжественной речи, что так любили произносить люди в эполетах и находящиеся на достаточном удалении от войны, чтобы позволить себе рассуждать о ней.

Пока большой и неуклюжий человек находился в замешательстве, мышиное скопище не испытывало подобного рода проблем, самые толстые и голодные уже в достаточной мере сократили дистанцию…

Это было похоже на внезапный пожар, начавшийся прямо у него в ногах. Острые крепкие зубы вцепились в его плоть, рты начали жадно рвать мясо. А когти принялись царапать кожу. Ничто более не сдерживало крики пленника, но теперь они уже не пугали мышей, они чуяли запах крови и спешили на пиршество, ради которого и собрались.

Солдат завыл, резким движением откинул нескольких противников, подползающих спереди, перевернулся и схватил тех, что беспрепятственно грызли его голые ноги. Одну тварь он ухватил за хвост и со всего размаху ударил об пол, вторую оторвал от своей икры вместе с куском кожи и зашвырнул в противоположный угол камеры. Он сдавливал в руках тёплые тела, перемалывал кости, но не мог обороняться сразу от всех. Ему прыгали на спину, одна тварь вцепилась в ухо и повисла на нём, беспомощно перебирая коротенькими ножками в поисках опоры. Пока он отдирал её, другая накинулась на его руку и начала вгрызаться в самое основание мизинца. Он с трудом смахнул её, но пальца уже не ощущал.

Оружие! Ему срочно нужно было оружие. И вдруг пехотинская находчивость подсказала ему верное решение. Расшвыривая по сторонам алчущих мяса созданий он стал пробираться в противоположный угол камеры… Пока он полз, десяток зубов вцепился в его голые и совершенно беззащитные пятки, как мог он отгонял от себя грызунов рукой, теряющей чувствительность, а другой продолжал упрямо подтаскивать себя к углу камеры.

На этот раз зловоние стало хорошим знаком, он почти добрался, почти вооружился оставалось только одно совершенно небольшое усилие. Стараясь не обращать внимания на укусы, раздирающие его ладонь, он принялся шарить по краю отхожего места. Где-то тут, где-то тут должен был находиться увесистый обломок. Пальцы наткнулись на податливый камень, не связанный кладкой, нужно было его только подцепить… Обломок никак не давался ему в руку, он был скользким и практически полностью находился под слоем нечистот, но вряд ли ему ещё когда-то придётся чистить этой рукой свои зубы. С противным чавканьем он погрузил руку глубже, сумел ухватить обломок и с громогласным криком извлёк своё оружие на поверхность.

Звук его голоса заставил их замереть на несколько мгновений, он же, зря не теряя времени, принялся орудовать грозным обломком. Первый удар пришёлся на левую ступню, которую усиленно грызло сразу несколько тварей с длинными хвостами, вместе с ними он размозжил два собственных пальца, но это было не важно. Это были необходимые потери, без которых не обходилась ни одна война.

Зубы терзали плоть, камень крушил плоть, он сидел у стены возле отхожего места и наблюдал за нашествием алых огоньков. На ногах он не чувствовал пальцев, да и от правой ступни давно не поступало никаких сигналов, порванное ухо болталось на лоскутах кожи, бёдра пронзали острые уколы. Каменная булава раскрошилась, и то, что осталось у него в руках, он бросил в самую гущу надвигающихся мышей.

Нескольких ему удалось сбросить в вонючую яму, и их захлёбывающийся писк был райской музыкой для его единственного оставшегося уха. Они одолевали его, но он не собирался сдаваться просто так. Всё же некоторое время он носил форму пехотинца Его Величества Кристофа Пламенного, а значит, мог считать себя вполне находчивым человеком. Число пальцев, оставшееся на руке, ещё позволяло ему хватать и удерживать, этим он и занялся в последние минуты своего пребывания на грешной земле. Он крепко сжимал в руке извивающийся комок шерсти и приближал его к своему лицу...

… и при этом улыбался.

***

Молодой рядовой спускался по вытертым ступеням, внимательно следя за тем, чтобы баланда, наполняющая миску в его руках, ни единой капелькой не выплеснулась на его коричневый мундир. Он им очень гордился, своим коричневым мундиром, и считал, что приносит пользу своей стране. Да, он никогда не бывал на передовой и порох нюхал только на стрельбище, но в его ведении находились пленные, а однажды он приносил суп вражескому генералу, который, впрочем, предпочёл вылить его на пол.

Возле нужной двери он остановился, по ту сторону не доносилось ни звука. Когда этого парня сажали под замок, он был в отключке, его просто свалили на пол и заперли дверь, но с того момента прошло более суток, неужели он так и не пришёл в себя?

Пока отпиралась дверь, молодой рядовой думал о том, что на самом деле он очень даже хороший человек, просто иногда ему приходилось заниматься дурной работой, вот и всё. Ведь никто же не станет кидать в него камни только за то, что ему выпала должность тюремного надзирателя, как и все прочие в это шальное время он лишь исполнял необходимую работу, раздумывая над тем, когда можно будет отмыть руки от приставшей к ним грязи.

Очень осторожно он открыл дверь, о чём жалел на протяжении всей оставшейся жизни. Тусклый и колеблющийся свет керосиновой лампы плохо справлялся с затхлой темнотой, полнящейся самыми неожиданными ароматами, но даже его было достаточно, чтобы разглядеть детали мрачной сцены.

Остатки пленника лежали практически в том же самом месте, где его оставили в прошлый раз, разница была лишь в том, что если в прошлый раз мёртвым он только казался, то теперь таковым являлся. Миска с баландой выскользнула из пальцев рядового, и часть её содержимого пролилась на безупречный коричневый мундир.

Больше всего на свете ему хотелось развидеть это зрелище, и дело было не только в практически под чистую обглоданных костях, и не в развороченной груди с выпирающими полукольцами жёлтых ребёр, и не в ладони, от которой осталась только дыра, и не в отсутствующих, скушенных пальцах. Сильнее всего его пленил и одновременно мучил другой образ, приходивший к нему бессонными ночами и заставивший его отказаться от спагетти. Он молил Деву Марию даровать ему забвение, он выпрашивал у неба лекарство от памяти, но даже года не смогли изгладить из его памяти оскал мертвеца, лишь на несколько мгновений успевший промелькнуть в отсветах керосиновой лампы.

Ему показалось невероятным, но обглоданные остатки лица складывались в своеобразную улыбку, навечно запечатлевшуюся на лице несчастливца. Маленькие острые зубки проделали в щеках туннели, зубы были плотно сжаты, а с нижней челюсти свисали пять мышиных хвостиков.