Читать онлайн
"Красна Марья"

Не веселая, не печальная,

Словно с темного неба сошедшая,

Ты и песнь моя обручальная,

И звезда моя сумасшедшая.

Н. Заболоцкий. Признание

ГЛАВА 1

В 1918 году Россия захлебывалась огнем и кровью, раздираемая империалистической войной, которая неотвратимо превращалась в гражданскую.

Бой с германцами первого морского полка закончился трагически. Выбыло из строя больше половины революционных матросов, а среди тех, кого взяли в плен, оказалась Мария Михалёва — женщина-комиссар, пользовавшаяся всеобщим уважением и трепетной братской любовью.

— Не отбили, не сберегли,— горевали уцелевшие, забывая про свои потери и раны.

— И каково ей там сейчас? — переживали моряки.

— Грош нам цена, если не отобьем у врагов нашего комиссара,— вдруг послышался чей-то решительный голос.— Если они ее уже… так хоть похороним по-человечески.

Тем временем, сидя на жесткой табуретке в кабинете германского офицера, уже больше часа ведущего допрос, Мария Сергеевна тщетно пыталась держаться гордо и несгибаемо, как и полагается комиссару. Разодранная в клочья одежда и дуло маузера, приставленное к оголенной груди, мужества не добавляли.

«А ну не дрейфь! — мысленно одернула она себя, прилагая отчаянные усилия, чтобы не съежиться под взглядом холодных рыбьих глаз офицера.— Ты старая большевичка, в конце концов! Не вздумай ныть и просить о пощаде! Надо встретить смерть достойно...»

— Думаете, у вас получится умереть красиво, как парижский коммунар? — с тяжеловесным акцентом спросил офицер, продолжая бесцеремонно водить у нее по груди дулом маузера. От прикосновения холодного металла у Марии так и зашлось сердце.— Женщина должна заниматься хозяйством и быть хорошей женой. И вам придется вспомнить о своем основном предназначении. Наши солдаты страдают без женщин, поэтому, прежде чем умереть, вы послужите на пользу нашей армии. Но, если хотите ненадолго продлить себе жизнь, сообщите все, что вам известно о расположении русских частей. Вы должны обладать этими сведениями, согласно своей… хм, должности.

Тирада офицера достигла цели — Мария представила, что ее ждет. Просто так умереть не дадут. Сначала заставят пройти через ад.

«Что же делать, неужели нет спасения от того, что страшнее и позорнее смерти? Неужели никто не придет на помощь?! Ну хоть кто-нибудь!» Она едва сдерживала себя, чтобы не закричать. Отчаяние лишало остатка сил. Еще немного — и она потеряет сознание. И тут, словно в ответ на ее мысленную мольбу, во дворе штаба раздались крики и беспорядочная стрельба. Еще через несколько секунд в коридоре послышался оглушительный топот множества ног и шум борьбы. Разметав в стороны наблюдавших за допросом солдат, в дверном проеме аллегорией праведного гнева возник матрос Алексей Ярузинский. Тигриный прыжок — и вот он уже посреди кабинета, перехватил руку допрашивающего офицера и отвел маузер в сторону. Вовремя! Последним в своей жизни осознанным движением упрямый немец нажал на спуск. Пролетев мимо находившейся в полубессознательном состоянии Марии, пуля глубоко впилась в стенку.

Матрос взглянул на спасенную — и густо покраснел. От его ярости не осталось и следа. Тот, кто мгновение назад был неудержим, словно богатырь из русской былины, смущенно опустил глаза. Затем, старательно отводя взгляд, шагнул к окну, одним мощным движением сдернул зеленую бархатную штору и, заботливо прикрыв ею Марию, бережно, как ребенка, поднял на руки и устремился к выходу.

— Если бы не ты… — прошептала женщина.

«Как бессильны сейчас все слова»,— успела она подумать, погружаясь в глубокое забытье.

С того дня Мария переменила свое отношение к отчаянному, часто пренебрегавшему дисциплиной Алексею Ярузинскому. Она теперь безгранично доверяла матросу, неизменно выделяя среди остальных. В глубине души она лелеяла надежду, что Алексей со временем вступит в ряды партии и тогда они станут полными единомышленниками.

Но Алексей оказался крепким орешком. Он даже не думал скрывать, что не может просто так отбросить старорежимные ценности — привязанность к частной собственности и народным традициям. Свои убеждения он отстаивал так убедительно, что комиссар нередко сама поддавалась его обаянию. Алексей же использовал любую возможность, чтобы попасться на глаза «бабе-комиссару», горячился необъезженным аргамаком, стремился, как умел, произвести на нее впечатление. Мария прекрасно сознавала ситуацию, используя увлечение Алексея, чтобы подчинить себе. Разумеется, ей не могло не льстить внимание такого орла и незаурядной личности, как она называла Алексея в письмах к сестре. Комиссар считала, что по силе духа и цельности характера с Алексеем может сравниться только командующий полком, выдержанный и подтянутый Беринг — бывший лейтенант царского флота.

Виктор Лаврентьевич Беринг, потомственный морской офицер, отличался неизменной военной выправкой; тонкие усики и деликатный ободок бородки обрамляли четко очерченные скулы, а ясные вдумчивые глаза оживляли бледное лицо. Потерявший семью в 1917 году, он, не переставая, задавался вопросом о своем месте в новой России. Поначалу он был возмущен циничным разгромом Учредительного собрания, однако постепенно комиссару удалось убедить его, что в новых жестких реалиях этот орган власти был бы куда как мягок, бессилен, болен политической импотенцией,— в то время, когда требовались быстрые решения, в соответствии со стремительно меняющейся обстановкой. Беринг пытался доказать себе, что, несмотря на глубоко личные причины, по которым он не может принять Советы, он прежде всего — офицер Российского флота, чья жизнь принадлежит Отечеству. Он должен быть выше личной неприязни и послужить восстановлению Родины из хаоса и сделать все для ее процветания. Также ему как человеку чести претило сотрудничество Белой гвардии с иноземными завоевателями и государствами Антанты. Но стоило ему вспомнить о погибшей семье, расстрелянной восставшими мужиками собственного поместья, как откуда-то изнутри поднималось душное тяжелое зарево ненависти. Жажда мести клокотала в груди и дурманила голову. Комиссар чутко улавливала эти настроения и была начеку, чтобы своевременно вразумить компетентного и полезного для революции военспеца. Убеждать «товарища Беринга» в том, что партия большевиков знает, как восстановить Отечество,— в этом Мария видела свои обязнность и долг, хоть ей и приходилось отчасти лукавить.

Глава 2

Первый морской полк быстро продвигался вперед, часто наугад, не зная, кем заняты населенные пункты по ходу следования. На одном из заседаний командного состава комполка Беринг предложил:

— Думаю, давно пора сформировать группу разведчиков — своего рода «впереди идущих».

— Ну что ж... не возражаю...— отозвалась Мария Сергеевна.— Поручим возглавить группу... скажем, товарищу Ярузинскому,— добавила она, намеренно не обращая внимания на полный досады взгляд краскома.

Сам Беринг имел в виду матроса Луцкого, которого товарищи уважали за спокойную надежность, мужество и легкий в общении характер, но разве годится бесшабашный сорвиголова Алексей для такого важного дела? Комиссар же знала, что Ярузинский не только решительный и отважный боец, но и, когда требует ситуация, может быть практичным и осмотрительным. Уступать Берингу Мария Сергеевна не собиралась, настаивая на том, чтобы дозорный разъезд сформировали из товарищей Алексея. Да, они отчаянные, зато идеально подойдут для рискованных заданий, дружны между собой — тоже польза для общего дела. Дар убеждения не подвел — Мария добилась своего. И расчеты ее не обманули, хотя первое время ее подопечным пришлось нелегко.

Морякам пришлось осваивать верховую езду, а это оказалось для них мудреной задачей. Мобилизованные казаки, глумливо ухмыляясь, обучали матросов, начиная с азов. Пользуясь возможностью безнаказанно досадить флотским, не упускали случая поиздеваться над новичками. Те, стиснув зубы, отмалчивались: без конца седлали и расседлывали коней, тряслись в седлах, словно мешки с овсом, разворачивались под грозные окрики учителей и снова трогались с места.

Почувствовав себя командиром, Алексей упражнялся прилежнее всех. Весь в поту, не давая пощады ни себе, ни своему наставнику, смуглому парню с костлявой грудью, он кружил по двору, то пробуя картинно взлететь в седло — и срываясь,— то, рискуя сломать ноги, пытался соскакивать с коня.

На удивление легко давалась выездка богатырю Дмитрию, которого друзья называли Митяем: тот провел детство у родственников, в кубанской станице. Грузный, он и при своем изрядном весе гарцевал задорно и непринужденно, а пешим перемещался легко и бесшумно, словно огромный кот.

* * *

В октябре 1918-го при переходе к хутору Крылёво шальные казаки знаменитой сотни Черновцова налетели на отставший обоз, изрубив раненых матросов. Те отстреливались до последнего, но не спас даже приписанный к обозу пулеметчик.

Кусая губы и отворачиваясь, чтобы скрыть предательские слезы, хоронили матросы товарищей; сестры милосердия и санитарки плакали. Дали последний салют. Комиссар не упустила случая произнести траурную речь, призывая товарищей так же — до последнего — защищать интересы революции. На заседании партячейки обсудили создавшееся положение и решили назначить новых обозных — из легкораненых.

На ночевку расположились в чистом поле, в стогах сена; развели костры, уселись вокруг. Алексей подошел к костру, возле которого грелась и разговаривала с матросами комиссар. Выбрав место поближе, он стронул с лежавшего на земле бревна сидевшего там Рябого:

— Ну-ка, брат, двинься, пожалуй...

Тот покосился на комиссара и нехотя уступил свое место.

— А-а, Алеша! Греться к нам? — Комиссар не стала скрывать радости.— Не согреешь ли нас песней? Приуныли товарищи.

Кто-то невесело заметил:

— Приуноешь тут...

— Ну что ж, можно...— будто нехотя, отозвался Алексей, потянув на колени потертую гармонь.

Сначала он прошелся по клавишам, а потом вдруг на удивление виртуозно выдал «Дунайские волны». Романтичная мелодия словно уносила всех в счастливые времена: от войны, смерти, походных тягостей. Склонив головы, отрешенно сидели матросы; заслышав музыку, стали подтягиваться и товарищи от других костров. Алексея снова и снова заставляли играть — то вальсы, то романсы, то народные песни, подпевали, как умели, не отпускали гармониста, глядя на него требовательными, умоляющими и преданными глазами. Шутили, подталкивали друг друга — и опять подпевали. Комиссар улыбалась: настроение бойцов поднялось. Веселье могло бы продолжаться до утра, но Алексей, перехватив многозначительный взгляд Марии Сергеевны, оборвал песню и, хлопнув ладонью по гармони, заявил:

— Ну все, братва,— баста: на боковую пора!

Не обращая внимания на возмущенные требования публики, он решительно снял гармонь с коленей и аккуратно положил рядом с собой. Недовольные моряки еще поторговались, но, встретив бесповоротный отказ, нехотя стали расходиться каждый к своему костру; многие прямиком направились к стогам — устраиваться на ночлег. Комиссар тоже поднялась. Алексей тут же увязался за ней:

— Вечер отличный... Пройдемся?

Все еще находясь под очарованием музыки, Мария, немного поколебавшись, кивнула. Не спеша, они прошлись по скошенному лугу, переговариваясь и выдыхая пар в сизый воздух. Алексей предложил продрогшей Марии Сергеевне бушлат; та, привыкнув к предупредительному отношению моряков, спокойно подставила плечи. Бушлат, теплый и огромный, укрыл комиссара вместе с надетой поверх шерстяной кофты кожанкой.

Непроизвольно они уходили подальше от тех, кто мог бы их услышать. Им было о чем поговорить — обсуждали тот злополучный бой, когда Мария попала в плен к немцам, ее спасение — Алексей, умаляя свою роль, вспоминал, как своевременно подоспели на выручку к морякам два батальона. Вспомнили погибших, вздохнули. Затем разговор зашел о «старой жизни», и тут комиссар, по большей части, молчала, изредка задавая вопросы; Алексей же рассказывал о том, как жил до революции,— об отрочестве, учебе в церковно-приходской школе в Седлецкой губернии на территории Царства Польского, о последующем переезде семьи в Россию и своей службе на Тихом океане. Мария Сергеевна с интересом слушала, иногда украдкой поглядывала на моряка, любуясь его античным профилем. Будто невзначай, спросила о невесте. Отведя глаза, Алексей замял разговор и попросил рассказать о Петербурге. Но ее рассказ о столице неизменно сводился к описанию политической ситуации, поэтому Алексей, заскучав, перевел разговор на другое. А затем, словно ненароком приблизившись, вдруг притянул ее к себе и повелительно поцеловал в губы. На мгновение Мария подчинилась его властному объятию, но тут же высвободилась — спокойным голосом поблагодарила за компанию, велев впредь не настаивать на совместных прогулках. Алексей пытался протестовать, что-то объясняя. Но комиссар повернула назад, бросив на ходу:

— И вот что: проводи-ка меня обратно... кавалер. Спать пора: подъем завтра ранний.

Нехотя повинуясь, матрос последовал за ней. Комиссар направилась к обозному тарантасу с приготовленными ворохами сена: там дежурил часовой. Обернувшись на прощание и возвращая бушлат, Мария Сергеевна глянула на удрученное лицо матроса и пояснила нарочито строго:

— Не время сейчас, Алексей, не нужно.

И, еще раз пристально посмотрев в его пылающие глаза, улыбнулась и неожиданно ласково проговорила:

— Спокойной ночи... Алеша.

Алексей было рванулся к ней, но Мария остановила его непреклонным жестом и забралась в тарантас — устраиваться на ночлег.

После утреннего построения и краткой пламенной речи комиссара полк выступил в длительный переход в направлении Екатеринодара. Стоя в общей колонне, Алексей жадно искал взглядом невысокую фигуру женщины, а когда увидел, недовольно поморщился — неизменно учтивый Беринг галантно подал ей руку, помогая подняться в тарантас, и устроился рядом. Матросы двинулись колонной, шли молча, многие во власти недобрых предчувствий. Какие еще испытания им предстоят? Кому из них посчастливится выйти живым из следующего боя? Старались гнать от себя эти горькие мысли.

Глава 3

Облетевшие деревья сиротливо торчали вдоль дороги, пролегшей по начинающей подмерзать степи. Управляемый ездовым тарантас тянула пара лошадей — вчерашние крестьянские труженицы с бочкообразными брюхами и распухшими суставами. Беринг и Мария коротали время за беседой.

— Вот объясните вы мне: боролись мы за революцию, за демократические свободы? Боролись. Достигли мы чего-нибудь? Отнюдь нет. Что мы имеем на сегодня? Полный хаос, анархию и Гражданскую войну. Ни дисциплины, ни порядка, ни флота, ни армии. К чему это все приведет? К полной гибели, развалу государства?

— Не волнуйтесь, Виктор Лаврентьевич, порядок мы наведем — уже наводим! И дисциплина — дело времени... Разве вы не видите улучшения обстановки в полку уже сегодня? Причем основанной на политической сознательности, а не на слепом подчинении, подавлении воли.

— Много ль стоит один наш полк в масштабах страны...

— Да ведь работа идет повсеместно! — Мария повторяла то, что говорила много раз, агитируя, убеждая и призывая, не делая поправки на то, что перед ней — образованный, мыслящий человек.— Нас много, и мы — на местах — разоблачаем старорежимную власть, разрушаем ее основы, зажигаем умы и души революционной жаждой нового, свободного мира и ведем людей за собой на борьбу!

— Надо отдать должное: вам, действительно, многое удалось...— мягко парировал Беринг.— Вы умеете убедить, зажечь, повести за собой... Не хочу прослыть льстецом, но, пожалуй, вы — удивительная, неординарная женщина! И обаятельная...— добавил задушевным тоном, чуть наклоняясь к Марии Сергеевне.

— Я — не женщина, я — комиссар,— жестко отозвалась товарищ Михалёва, уловив в голосе командира интимные нотки.— Спасибо на добром слове, но именно таким и должен быть партиец-большевик, ничего тут особенного, так что не расхваливайте меня понапрасну... тем более что далеко не все пока удается... Вот, скажем, этот Алексей — что он, по-вашему, собой представляет?

— Сдается мне, что вам он поведал о себе гораздо больше того, что я могу добавить... Краснобай и анархист!

— Отчего же такой негативный отзыв — ведь товарищ Ярузинский, кажется, неплохо проявил себя в последних боях.

— Пытается произвести на вас впечатление, не более того. Без особых причин в бой не рвется... Мыслитель судового масштаба!

— Не напрасно ли вы иронизируете? Алексей, действительно, похож на человека, привыкшего анализировать, хотя пока и на своем уровне, но если с ним поработать — он мог бы быть очень полезен... А в бой он идет по убеждению — за советскую власть! Ручаюсь — это так.

— Что ж, поздравляю: вы не сидели без дела.

— Благодарю. Так какое, говорите, он получил звание?

— Пробовал на сигнальщика, да не вышло. Недоучка и баламут! Дальше матроса первой статьи никак не дослужится.

— Как я погляжу, вас не заподозришь в симпатиях к этому парню...

— Я — профессионал и человек дела и не питаю симпатии к шалопаям и болтунам! А вот, кстати, станица показалась — прикажете ездовому к штабу сперва? — Беринг указал Марии Сергеевне на показавшиеся силуэты куреней станицы Каменской, и они направили туда тарантас.

Глава 4

На подъезде к станице Верховской высланная вперед группа Алексея нежданно напоролась на передовой разъезд того же Черновцова, грозы степей, намного превосходивший группу по численности. Размышлять было некогда: ускакать от казаков не представлялось возможным, поэтому ничего не оставалось, как ввязаться в бой. Алексей, увидев явный перевес противника, скомандовал направиться к станице — отстреливаясь, они понеслись неотступно преследуемые казаками. В станице, уворачиваясь от прямого столкновения, рассыпались между хатами и, вынудив преследователей разделиться на мелкие группы, повернули к прудам за станицей, где опять собрались вместе. Спешившись и укрывшись за банями на окраине станицы, они отстреливались, пока прорвавшиеся «на ура» казаки не налетели на них, размахивая шашками. Парни кинулись в бани — казакам пришлось спешиться и махнуть за ними, но они уткнулись в запертые двери. Казаки Черновцова, чертыхаясь, побежали за селитрою, пропуская мимо ушей решительные протесты местных станичников. Разведчики не подпускали к своему укрытию, отстреливаясь.

Станичники делегировали к Черновцову самых заслуженных казаков, доказывая, что красные уже в ловушке и никуда не денутся,— не жги станицу! Переговоры отвлекли внимание казаков. Воспользовавшись заминкой, по команде Алексея матросы вырвались наружу. Одни ловили коней, другие прикрывали товарищей пальбой и гранатами. Несколько разведчиков ускакали под организованным прикрытием, остальные же продержались некоторое время и должны были уйти обратно к баням.

Вырвавшиеся разведчики во главе с матросом Седым сообщили командованию о близости противника и произошедшей схватке. Бойцы заволновались, торопясь на выручку.

Командир, однако, не разделял общего порыва:

— У противника значительный численный перевес, а при такой невыгодной диспозиции — в открытом поле, или, что еще хуже, во враждебной станице — ввязываться в бой с кавалерией Черновцова считаю неправильным. Мы не можем из-за группы дозорных рисковать всем отрядом. Поэтому, как ни прискорбно... Тем более за передовым разъездом белоказаков где-то неподалеку должна следовать и основная конница...

Преодолевая болезненный стук крови в висках, задыхаясь от волнения, внешне спокойная Мария Сергеевна напряженно соображала: с точки зрения тактики, командир был прав, но бросить на верную гибель товарищей... Алексея... Возможно, она искала себе оправданий, но наконец решилась и взяла дело в свои руки. Подчиняясь партийному руководству, полк выдвинул вперед красных казаков (морской полк к тому времени разбавили новобранцами из бедного казачества и прочих ополченцев), которые на рысях рванулись по направлению к станице. Моряки спешили следом...

* * *

Завидев казачье ополчение, бойцы Черновцова вскочили на коней и умчались: у них был приказ не ввязываться без нужды в серьезные столкновения. Когда батальоны, окружив станицу, проверяли дворы — у бань уже все было кончено.

Бледная комиссар осматривала изуродованные тела моряков, с ужасом и скорбью узнавая товарищей. Алексея среди них не было.

Мария прошла по главной улице — ноги повиновались худо, дышалось тяжело. В одном из дворов — через плетень — обнаружила склонившегося над товарищем Алексея — он помогал сестре милосердия делать перевязку, придерживая стонавшего товарища. Мигом иссякли силы. Комиссар прислонилась к ясеню, не замечая внезапных слез.

— Что с вами? — Беринг слегка коснулся ее плеча и, озираясь, добавил меланхолично и мрачно: — Да, да... Такое зрелище... не для женских глаз... Сожалею...

Комиссар холодно посмотрела на него и, взяв себя в руки, деловито произнесла:

— Обо мне не беспокойтесь. Раненых собрали?

— Собирают, но только у нас ограниченные ресурсы медперсонала. Делают, что возможно...

Мария задумалась.

Глава 5

Последний отрезок пути к Екатеринодару предстояло проделать на поезде. Батальоны построились, рассчитались по порядку, а затем погрузились в вагоны. Дозорный отряд, которому, к неудовольствию командира, позволялось более других, устроился в одном вагоне с командованием, бравируя званием отборного подразделения. Поезд потащился с изнуряющей медлительностью.

В вагоне Алексей с раздражением наблюдал, как бывший лейтенант Беринг что-то доверительно толковал комиссару. Безусловно, Алексей замечал внимание, которое командир оказывал Марии Сергеевне; галантность Беринга, его обходительность злили матроса и подхлестывали к решительным действиям. Он решил объясниться.

«Случайно» столкнувшись с командиром в проходе, он заявил, что им надо «парой слов перекинуться». Беринг холодно заметил:

— Во-первых, извольте обращаться по форме. А во-вторых, беседовать мы будем только тогда, когда ваше командование сочтет это нужным.

Алексей не отставал, продолжая дерзить:

— Дрейфишь наедине остаться... Царский холуй...

Задетый за живое Беринг вышел за ним в тамбур — матросов, которые там находились, Алексей попросил выйти.

— Ну вот что, военспец...— веско вступил Алексей, когда они наконец остались вдвоем.— Я смотрю, ты за комиссаром увиваешься. Ну так имей в виду: зря время тратишь — Марью Сергеевну я тебе не отдам!

— Напрасно горячитесь, матрос первой статьи Ярузинский: нам с вами не равняться,— невозмутимо произнес офицер.— Мы с вами не одного поля ягоды! А за кем я, как вы изволите выражаться, «увиваюсь», вас никак не касается, и отчитываться перед вами я не намерен. Всего доброго!

Развернувшись, командир спокойно вышел — гневный взгляд Алексея сжег бы его заживо, обладай он такой силой. Поджидавший неподалеку гигант Дмитрий добродушно, но непреклонно удержал рванувшегося вслед Берингу Алексея:

— Да тише ты, чума! Драться, что ли, вздумал? Эдак только хуже сделаешь...

* * *

На следующем перегоне Алексей, снедаемый ревностью, воспользовавшись многочасовой пересадкой в новый эшелон, отыскал Марию и вызвал на откровенный разговор. Бойцы, пользуясь возможностью отдохнуть от длительной поездной тряски и размяться, высыпали на откосы. Они набирали воду в котелки и фляги, умывались у колодца. У вышедших за калитки местных жителей выменивали самосад на патроны.

Под деревом у ближайшей к дороге хаты беседовали Алексей и Мария, лица их были серьезны и сосредоточенны. Со стороны можно было подумать, что они обсуждают деловые вопросы. Матрос стоял, всем крупным телом подавшись к Марии Сергеевне, и что-то упорно ей втолковывал. Комиссар спокойно слушала, иногда поглядывая по сторонам.

— Вот ты скажи мне — отчего это: я ведь толком не знаю ни семьи твоей, ни жизни,— неотрывно глядя Марии в глаза, со страстью твердил Алексей, захлебываясь словами.— А вот так и тянет к тебе, и на край света за тобой бы отправился! Истомился я, Марьюшка: везде ты в глазах стоишь... Зацепила ты меня! И — веришь ли: так боюсь потерять тебя, иной раз проснусь в холодном поту — до утра глаз не сомкну. Не отпущу я тебя, Мария, ей-богу не отпущу! Пойдешь ли за меня... за матроса? Золотых гор обещать не могу, а только... любить всегда буду, нежить стану, в обиду не дам... Ну... что ж ты молчишь-то — или вовсе не люб?

— Видишь ли... Алеша...— старательно подбирая слова, мягко, почти вкрадчиво отвечала, немного помолчав, Мария Сергеевна,— время сейчас неподходящее. Сам знаешь: ситуация на фронте крайне сложная...

— Время всегда неподходящее, Маша,— прервал ее Алексей.— Сегодня одно, завтра другое, и до светлого коммунистического будущего еще, видать, ой как далеко! А нам сколько жить-то осталось — один Бог только ведает! Война кругом... Пойми: нам с тобой в этой жизни друг друга терять никак нельзя! — горячо убеждал он, преданно заглядывая в глаза, и вдруг добавил с придыханием: — А может... мы с тобой и были Богом друг для друга созданы? — А затем, понизив голос, произнес трепетно и нежно: — Марьюшка моя... Половинка желанная!

Мария Сергеевна ошеломленно вскинула ресницы и хотела ответить, но обернулась на загудевший паровоз, скликавший рассыпавшихся по откосам людей в вагоны. Она заторопилась и коротко пообещала продолжить разговор позже, когда полк доберется до места.

— Ну, что? — с затаенной надеждой спросил Алексея подошедший Митяй, который во все время разговора стоял неподалеку «на страже» и отваживал подходящих то с одним, то с другим вопросом моряков: «Да погоди... Потом комиссара спросишь... Дай людям поговорить... Не видишь: разговор здесь важный...»

— Да так... ничего,— сдержанно обронил Алексей и вдруг проговорил с глубокою горечью: — Вот всю-то жизнь бабы осаждали меня: женись, мол, голубчик, а я от них, как от мух, отмахивался... Думал ли я, что когда-то мне придется уговаривать тут одну... недоступную...

— Ты эту меланхолию брось. Перемелется — мука будет,— неуверенно утешал его Митяй.

Паровоз пыхнул и дернулся, друзья поспешили к вагону.

Глава 6

По прибытии матросы расположились в небольшом городке при станции Курганной. Там, как ни в чем не бывало, по бульвару разгуливали барышни в цветастых шалях, из открытого окна слышался патефон, торговали в лавочках, подносили стопки в кабаках.

После совещания с командиром и начальником бригады фабричных ополченцев комиссар созвала всех на митинг. Представитель ополчения товарищ Тельцов поприветствовал геройских матросов — защитников революции, живописал политическую ситуацию и гневно заклеймил «гидру контрреволюции», грозя ей скорыми и неизбежными карами.

Товарищ Михалёва тоже выступила, но речь ее была краткой. Комиссар напомнила, что народ сражается за демократические завоевания великой революции, освободившей рабочих и крестьян. В конце выступления она заявила, что ополченцы могут не волноваться, вступая в сражение бок о бок с матросами: военные моряки не подведут! Толпа ликовала, ополченцы лезли брататься с матросами; восторгам не было предела.

Царящая в городе атмосфера не соответствовала духу военного времени: моряки, расслабившись, вовсю любезничали с женщинами. Комиссар расположилась прямо в просторном доме купца Федорова, где был наскоро устроен штаб. Пройдясь по его залам, Мария Сергеевна была приятно удивлена, обнаружив у провинциального купца приличное пианино известной немецкой фирмы. Стерев с него пыль, Мария Сергеевна присела за инструмент и выяснила, что он не слишком расстроен. Отвыкшими, но легкими пальцами пробежалась по клавишам. В открытое окно полетели благородные звуки венского вальса. Мария не сразу заметила, что, прислонившись к стене, ее музицированию внимает, скрестив на груди руки, товарищ Ярузинский. Комиссар недовольно нахмурилась. Куда смотрел часовой?! Если сюда так легко проник Алексей, так же просто могут попасть и другие люди.

Она поднялась, пристально смотря в глаза моряку; тот шагнул вперед и молча прижал ее к себе. Мария не смогла оттолкнуть — она вдруг вспомнила, как он, спасая ее, поднял на руки и унес от опасности. Комиссар в ней отступил — на сцену вышла Женщина, страстная, нежная, любимая. Голубиные ласки Алексея лелеяли в ней женственность, отзываясь в каждой клеточке существа. В эту ночь они стали близки, но Мария не ответила моряку на главный вопрос: согласна ли она связать с ним дальнейшую жизнь? Комиссар уже давно сознательно и почти фанатично культивировала в себе неприятие брака. Для людей, посвятивших себя высоким идеалам революции, он станет только помехой в работе.

Мария просила Алексея не афишировать их отношения, опасаясь за свой авторитет. Алексей недоумевал: действительно ли она всерьез полагает, что такое возможно скрыть? Ведь она всегда на виду, а от наблюдательной братвы едва ли утаишь... Комиссар призадумалась, но продолжала настаивать. Алексей пожал плечами и промолчал.

* * *

Через неделю освободили от белых село Веселое, несколько раз переходившее из рук в руки. В нем царило полное беззаконие, совершались грабежи и расправы над местным населением. Этим занимались не только местные криминальные элементы, но и недавние ополченцы. Возмущенные моряки пожаловались комиссару, и та постановила провести разъяснительную работу на экстренно созванном митинге.

— Дома каждый из вас оставил семью — подумайте, хотели бы вы, чтобы с ними обращались так, как вы с местным населением? Бойцы Красной армии обязаны не поощрять разгульную и беззаконную вольницу, а, напротив, продемонстрировать достойный моральный облик, если мы хотим, чтобы люди верили нам, видели в нас своих защитников! — внушала она с импровизированной трибуны.

Затем по распоряжению комиссара выступили и представители ополчения.

Прекратить грабежи и насилие удалось не сразу. Селяне жили в страхе, пока комиссар не приказала для наглядности расстрелять двух красноармейцев, пойманных с поличным: один ограбил семейство мещан, угрозами выудив царские червонцы — все их накопления; другой отнял у местной портнихи швейную машинку — единственный источник дохода осиротевшей без кормильца семьи.

Тем временем Алексей с великаном Митяем, беспечно прогуливая митинг, околачивались в разоренной барской усадьбе и, перешагивая через разломанную мебель, не спеша бродили по комнатам. Алексей присмотрел себе забытую семиструнную гитару и тут же с упоением принялся перебирать струны на новом для него инструменте.

Оживление, смех, отчаянные женские крики и сухие щелчки выстрелов во дворе привлекли его внимание. Отложив гитару и приблизившись к окну, Алексей аккуратно отодвинул сбоку занавеску, избегая появляться в окне целиком.

Из флигеля у церкви красноармейцы волокли на забаву тонко визжавшую девчонку лет тринадцати, а растрепанная попадья бежала следом, цеплялась за них, истошно голося. В конце концов один из бойцов, вырвав ногу из рук повалившейся женщины, ударил ее прикладом по голове и, недолго думая, разрядил в нее ружье. Девчонка взвыла нечеловеческим голосом, Алексей выругался. Развернувшись, он коротко стукнул приятеля в плечо:

— Пойдем-ка...

И, не дожидаясь ответа, выхватил револьвер и через подоконник сиганул во двор.

Парни налетели на ополченцев, как коршуны на кур. Алексей с ожесточением сразу выпалил в того, кто пристрелил упавшую женщину, и пробормотал сквозь зубы: «Собаке — собачья смерть...» Насильники в панике заметались, не понимая, откуда нападение. Пользуясь замешательством, Алексей подхватил девочку-подростка на руки и, прижав к груди, бегом пронес по улицам, прочь от злополучного двора.

Глава 7

Разгневанные моряки, узнав о происшествии, горячились, возмущались и старались, кто чем может, услужить сироте. Но перепуганная девочка не отвечала, шарахалась ото всех и плакала, следуя за Алексеем тенью и не давая навестить «боевую подругу». На второй день тот не выдержал:

— Ну что ж ты ходишь все за мной, чудо? Ведь я ж не нянька тебе...

Девчушка зыркнула в испуге и зарыдала, в душе у Алексея шевельнулось сострадание.

— Как звать-то тебя, горе луковое? — грубовато, чтобы скрыть невольно пробивавшуюся ласку, осведомился он.

— Ка... Капитолина...— сквозь всхлипывания отозвалась девочка.

— Капи... чего? — не понял Алексей.

— Капитолина...

— Как дома-то звали?

— Линою — для простоты... А назвали по святцам...

— Лады, Линка. Не журись: в обиду не дам, да у нас и все братишки сознательные, за слабых горой... Но ты — держись меня пока, а там посмотрим.

Так Капитолина и осталась в полку, под покровительством моряков. Комиссар и командование смотрели на это сквозь пальцы, зная трагическую историю девочки, хотя Мария Сергеевна и прикидывала, в какую бы семью — при ближайшей возможности — пристроить ребенка. А пока что девочку брали с собой, когда полк менял местоположение.

Поначалу отроковица отмалчивалась, пряталась ото всех и плакала по любому поводу, но через два месяца с ней уже можно было спокойно поговорить на простые житейские темы. Выяснилось, что она была отпрыском сельского батюшки, ныне покойного; что после смерти отца они с матерью много бедствовали и что убиенная помещица из сострадания приняла ее в дом, где воспитывала и обучала наравне с собственными дочерьми. Оказалось, что, несмотря на малороссийский выговор, девочка бегло читает и пишет по-русски, немного изъясняется по-французски, неплохо играет на фортепиано и поет верно поставленным голосом, что вызвало уважительное одобрение Алексея.

На переходах Капитолина заслушивалась лихими переливчатыми мотивами Алексеевой гармони, растворяясь в музыке, отвлекаясь от горя. Алексей, в свою очередь, избегал грустных мелодий, поскольку они, как и любое упоминание о родителях, вызывали у девочки бурный плач.

Освоившись в полку, Линка, как ее кликали матросы, выказала себя смышленой и отзывчивой девчушкой неробкого десятка. Вскоре она увязалась помогать сестрам милосердия и, преодолевая страх, перебинтовывала раненых бойцов прямо на поле боя. Анна и Вера, при катастрофической нехватке рук, были только рады подмоге. Одно вызывало нарекания: было замечено, что при случае девочка подползала оказать помощь и раненым белоказакам. Их часто добивали, стремясь не брать пленных и мстя за погибших товарищей. Убедившись, что разъяснительные беседы не вразумляют новоявленную сестру милосердия, девушки подумывали донести на нее комиссару, но ткачиха Майя буквально разъярилась и не позволила это сделать. В конце концов на неисправимую Лину, одинаково оплакивавшую своих и чужих, шепча над убитыми молитвы, махнули рукой.

Помощник и близкий друг Алексея, Александр Луцкой, бесцеремонно нареченный Сашком, был невысоким, но хватким, сноровистым парнем родом из Калуги. Ладно скроенный, круглолицый, темноволосый, с глазами отливающими мягкой зеленью, Александр с удовольствием, до дрожи в коленях, заслушивался романсами, исполняемыми чистым голосом Лины.

Он более прочих баловал отроковицу: то раздобытым незнамо где колотым сахаром, то шелковым платочком, а то найденной на пожарище книгой. Линка, однако, стеснялась такого внимания и держалась поближе к Алексею, которому доверяла безоглядно. Алексей относился к девчушке с насмешливой лаской, подтрунивал над ее манерой вычитывать молитвенное правило, называя это «утренним построением юной поповны», и зачастую величал Капитошкой, доводя бедную барышню до белого каления и заставляя гневно колотить костлявыми кулачками по его необъятной спине. Алексей же только хохотал, не уворачиваясь.

Девочка сдружилась с Берингом, считая его «доблестным и славным капитаном» и явно идеализируя, а тот, одинокий в чуждой ему среде, рад был отвести душу с благодарной слушательницей и понятливой собеседницей. Офицер нередко отмечал наблюдательность и трезвую рассудительность Капитолины: невдомек же ему было, что осторожно пересказывает она не свою, а святоотеческую книжную мудрость. Именно ей, чуткой и деликатной, впервые за прошедший год он высказал наболевшее, открыл глубокую рану — показал снимок погибшей семьи.

— Так это — супруга ваша... и детки? — вглядываясь в лица на фотографии, мягко уточнила Капитолина.

— Да... Вот Ника... ему было восемь... и Жужу... ей пять...— Погруженный в воспоминания, Беринг непроизвольно водил пальцем по снимку.

Глаза затянуло влагой — он прикрыл их рукой.

Капитолина посмотрела с неподдельным состраданием и пожалела о своем неуместном любопытстве:

— Не будемте, Виктор Лаврентьевич... Вам больно...

У Беринга содрогнулись плечи. Капитолина вздохнула и продолжала теплым голосом:

— Виктор Лаврентьевич, вы же знаете: у Бога все живы...

Беринг неопределенно кивнул, встал и в смятении удалился. Капитолина с глубокой жалостью смотрела ему вслед, нашептывая молитву, но сейчас сбивалась и в конце концов у нее вырвалось неровным вздохом:

— Боженька, помилуй нас всех... Сколько горя кругом... Сколько горя!

* * *

Еще через месяц удалось приискать семью бездетного священника Свято-Успенской церкви в Энске. Попадья, согласившись с мужем, готова была принять сироту Капитолину.

Отец Серафим был незаурядным человеком: единожды встретив его, многие круто меняли свою жизнь. То был скромный иерей лет сорока с небольшим; невысок, плотен, с обрамленным мягкими шелковистыми кудрями широким лицом, на котором лучились навстречу людям внимательные добрые глаза: то скорбные, то сочувствующие, то смеющиеся. Вот уже много лет он был неизлечимо болен и тихо догорал, вернее — сгорал на глазах. Изнуренный болезнью печени, физически страдающий, с осунувшимся лицом, он был тем не менее постоянно раздираем на части скорбящими и ожесточенными людьми, ищущими у батюшки утешения, укрепления и облегчения горестей, умножившихся в страшное, искусительное время. Получая от него духовную благодать и заряд жизнелюбия, они вновь и вновь возвращались, требуя внимания, сочувствия, молитв,— и этим, сами не сознавая, проявляли жестокость к горячо любимому батюшке: ведь даже драгоценные минуты столь необходимого отдыха он сокращал, чтобы на коленях испрашивать милости и укрепления своим чадам и их близким. Должно быть, отец Серафим черпал силы в горней молитве, по благодати Божией, иначе как мог бы выдержать немощный и нездоровый человек такую ношу?

Капитолина сразу и горячо привязалась к священнику. Она прямо светилась радостью и гордостью, когда он давал ей наказ, который она тут же летела исполнять с воодушевлением. Девочка бесконечно намывала в храме полы, начищала подсвечники и торопилась везде поспевать.

Глава 8

В феврале 1919 года Красная армия увязла на южном направлении, держа длительную оборону, так что полк довольно долго дислоцировался в окрестностях города. Алексей, воодушевляемый и даже понукаемый затосковавшим Сашком, пару раз выбирался навещать Лину, чтобы убедиться, «что житье ее не худо», и передать немудреные матросские гостинцы.

Однажды он застал девочку в храме: Лина, позабыв о брошенной швабре, стояла на тощих коленках перед Казанскою и сосредоточенно взирала на лик Пречистой. Щеки девочки блестели слезами; она ничего кругом не замечала, и в этом ее благоговейном предстоянии было нечто трогательное. Алексей помялся с минуту, не решаясь позвать, затем кашлянул. Девочка вздрогнула, оглянувшись.

— Ты... Чего тут? — спросил сконфуженный Алексей.

— Молюсь...— опустив глаза, поднимаясь с колен и одергивая юбку, обронила отроковица.

— Да о чем же ты молишься так много? Грехов-то у тебя, чай, раз-два и обчелся, а, Капитошка? — заметил Алексей насмешливо, скрывая смущение от растерянности и своего глупого вопроса.

— О многих... О родителях... И о тебе,— Лина ласково вскинула глаза и тихо предположила: — Да ведь и твои родители, верно, молятся о тебе.

— Наверное... молятся,— улыбнувшись, согласился Алексей.— Да, я там тебе... От Сашка, гостинцев...

— Как он?

— А что ему сделается... Пока на фронте затишье. А что хозяин?

— Славный! — Она даже зарделась от удовольствия, что заговорили о ее любимом батюшке: — Знаешь, он такой... необыкновенный!

— Ну-ну,— насмешливо согласился Алексей.— Добро, рад, что у тебя все мирово! — и направился к выходу.

— Погоди! Батюшка будет пенять, что я тебя с дороги чаем не напоила.

— Ну, раз будет пенять... Напои, только недолго.

В небольшом, аккуратно выбеленном строении неподалеку от церкви приятно веяло смолистым ладаном, на кухне в красном углу мерцала лампадка. Священник был дома и радушно пригласил «благодетеля Капитолины» разделить скромную трапезу. Алексей непривычно смутился и принялся отнекиваться, но Линка уже стащила с него бушлат и отнесла на вешалку. Во время чаепития матрос быстро освоился и, почувствовав в собеседнике живой ум, беззастенчиво и напористо принялся задавать иерею «каверзные» вопросы о происходящем в России и в мире. По правде сказать, они действительно волновали его, а комиссар не могла дать ему ответы, которые его устроили бы. Алексей и верил им, и одновременно не верил. Сомнения особенно одолевали, когда он видел, как большевистская «теория» расходится с реальностью. Алексей был доволен, услышав аргументированную, подкрепленную историческими фактами и сравнениями позицию, как ему показалось, достаточно убедительную, но еще более весомое впечатление произвел на него сам иерей. Отец Серафим был прост, открыт, предупредителен и даже ласков, но говорил мудро и глубоко, как «власть имущий».

* * *

Впоследствии Алексей не раз наведывался в беленый церковный флигель, обращаясь к священнику за разрешением философских и жизненных вопросов. На неприязненные и боязливые взгляды прихожан он старался не обращать внимания. Порою отец Серафим не сразу отвечал, но, видя, насколько важен предмет разговора для Алексея, не отсылал его, а говорил «давай помолимся», после чего спокойно и взвешенно разрешал ситуацию. Случалось, что отец Серафим медлил с ответом в течение нескольких дней. Священник с одинаковой серьезностью принимал любого пришедшего к нему за советом, о чем бы его ни спрашивали: пожар мировой революции, сроки посевных или ночные колики у младенца. Не важных людей и обстоятельств для него не существовало.

Целыми днями иерей бывал занят в храме и с прихожанами, так что порою выходило выкроить время для беседы с Алексеем только в полночный час. Тогда отец Серафим, убедившись, что Алексей нравственно готов воспринимать «сокровенные тайны бытия» и помолившись о его вразумлении, при трепетном пламени свечи растолковывал собеседнику важные истины. Время наступило безбожное, страшное, которое предсказывал еще праведный отец Иоанн Кронштадтский, а жестокое убийство Государя отняло у людей последние проблески памяти о долге и правде, выпустило из преисподней дух злобы и звериной жестокости. Теперь живут по принципу «кто во что горазд», у каждого своя правда, за которую всякий готов перегрызть горло несогласным. Иерей уподоблял охваченную хаосом страну судну, которое, потеряв рулевого, беспорядочно дрейфует. Когда обезумевшие моряки и пассажиры вырывают друг у друга штурвал, жестоко и бессмысленно уничтожая друг друга, такое судно неизбежно должно погибнуть. Отец Серафим считал, что только сокровенные молитвы святых и убиенного Царя-мученика, по милосердию Божию, могут предотвратить окончательную гибель целого корабля... Однако народ российский, истребляющий «классовых врагов» в Гражданской войне — на радость иноземным захватчикам,— должен опомниться. Впрочем, как самонадеянному и холодному человеку — подобно горькому, но необходимому лекарству нужны испытания, чтобы исправить сердце, обратившись к Богу за помощью, так и развращенному надменному народу надобно пройти через горнило искупительных и очищающих страданий, чтобы уразуметь дикость творимого и немощь свою. И с плачем о содеянном воззвать к Творцу о милости. А чтобы просить о мудром и благородном правителе, надобно прежде самому народу быть достойным оного, начать с исправления сердца...

Говорил он и о том, что нет — Белой гвардии не отстоять России. Ведь, не раскаявшись в прежнем безумии и не исправив сердца, не склонившись смиренно под волю Господню, не одолеть врага. Да и не во внешнем, а во внутреннем — внутри себя — прежде всего надобно искать настоящего врага, а также истинную причину погибели. А сделав краеугольным камнем ненависть, жестокость и насилие, не построишь благословенной жизни...

Алексей горячо вопрошал: а что же отдельному-то человеку ныне делать,— и отец Серафим спокойно объяснял, что главное в это искусительное время — устоять, не запятнать себя пролитием братской крови; что много веры и мужества теперь надо, чтобы бестрепетно и твердо уповать на волю Божью и быть готовым следовать Его благой воле до конца; что надо по-прежнему трезвиться и следить за своим сердцем и искать во всем — даже в малейших делах — не своей, а Божией воли; взвешивать наперед: мол, угодил бы я таким своим поступком Ему — Владыке Премудрому? При этом не надеяться на себя ни в чем, а на Бога уповать и помощи просить, признавая свою немощь и несовершенство, смиряя себя. Да, это внутренний подвиг, и он, пожалуй, тяжелее внешнего подвига, сиюминутного порыва, и он под силу только самым стойким, мужественным и верным... Алексей, подобно сухой губке, впитывал каждое слово, хотя ему еще ой как далеко было до полного осознания всего сказанного... Тем не менее слова иерея падали в его алчущую правдолюбивую душу — семенами во взрыхленную землю.

Постепенно Алексей стал поддаваться влиянию иерея: оставаясь по-прежнему горячим и напористым, все же стал несколько серьезней, вдумчивей, сосредоточенней, сдержанней. Он чувствовал ответственность перед любимой женщиной, которой раз и навсегда поклялся в вечной любви. Алексей все еще оставался в рабоче-крестьянском полку, хотя был человеком решительным и, принимая что-либо всерьез, незамедлительно брался за дело и не оглядывался назад. Учитывая обстоятельства, священник для начала благословил его «хотя бы на Серафимово правило», а перед едой Алексей чертил крест ложкой в котелке, тайно освящая еду.

Алексей по-прежнему вынужден был присутствовать на митингах и политзанятиях с комиссаром, но теперь стоял там отстраненно, внутренне молясь. Чем вызывал обеспокоенные взгляды Марии Сергеевны, которая чувствовала перемену, хотя Алексей внешне ни в чем ей не возражал. В отношении принятия Святого Причастия отец Серафим спокойно, но непреклонно взял с Алексея слово, что тот будет воздерживаться от смертного греха. В результате, по-прежнему предупредительный и даже более обыкновенного заботливый, Алексей стал уклоняться от близости с подругой, так что Мария Сергеевна занервничала. Она пыталась анализировать ближайшее окружение Алексея и недоумевала. Все по-прежнему, и люди те же, но одновременно с этим присутствовало что-то тайное, глубоко тревожное, сокрытое от глаз... Как бы невзначай побеседовав с находящимися под его командованием разведчиками, она в конце концов узнала, что Алексей регулярно отлучался «навещать Капитолину», причем в самое разное время суток. При отсутствии других правдоподобных объяснений и учитывая особое, теплое отношения Алексея к юной барышне, Марии Сергеевне стали приходить в голову недобрые подозрения. Хотя она и сознавала их необоснованность и стыдилась, опаляющее — совсем не революционное! — пламя ревности разгоралось в ее душе. Мария стала нарочито холодна с Алексеем, но в конце концов решила поговорить с ним — спокойно и рассудительно. Неожиданное обстоятельство нарушило планы: по делам партии ей требовалось срочно выехать в Петроград, поэтому объяснение пришлось отложить. Прощаясь, Алексей так трепетно и любовно заглядывал в глаза, долго не отпуская руки, что у комиссара отлегло от сердца, и она укоряла себя за нелепые подозрения. Мария и предположить не могла, что, когда она вернется, их объяснению помешают непредвиденные обстоятельства.

Глава 9

Возвратившись почти через месяц, Мария Сергеевна узнала, что Алексей фактически вышел из подчинения командованию и отказывается участвовать в операциях по продразверстке. Более того, его отделение значительно урезает свой паек, жертвуя голодающим в тех станицах, где они останавливались. Парни ходили похудевшие, голодные, злые и ожесточенно винили в своих бедах Советскую власть. Фактически это был бунт: командование ставило на повестку дня расформирование дозорного разъезда и передачу зачинщиков под трибунал. До возвращения комиссара их посадили под арест. Мария Сергеевна хмурилась и напряженно соображала, как утихомирить бунтарей и отвести беду. Для начала она приказала привести Алексея, чтобы в беседе «прощупать» глубину перемен, произошедших за время ее отсутствия, а также их причину.

— Ну, здравствуй, Алеша! Не думала, что нам доведется вот так с тобой свидеться... Право слово, расстроил ты меня. Может, объяснишь, что, собственно, произошло?

— Да будто сама не знаешь: мыслимое ли дело — заставлять нас, военных моряков, расправляться с населением! Погляди, до чего продразверстки довели: люди крапиву-лебеду едят, с голоду пухнут! Это, что ли, называется «накормить людей», «дать хлеб крестьянам»?

— А я тебе отвечу! Задачи у нашей партии огромные, нешуточные: отразить внутренних и внешних врагов и навести порядок по всей стране, вот и методы нужны серьезные, жесткие. Как говорит товарищ Ленин, политика военного коммунизма обусловлена войной и разорением... Таким образом, декрет о продовольственной диктатуре — мера вынужденная, но неизбежная и временная, пойми! Ты вроде бы взрослый, серьезный человек, а такую... детскую несознательность проявляешь...— упрекнула комиссар.— Красная армия не может в данный момент обойтись без этой жертвы: все ради победы! А что касается конфискации продовольственных излишков у местного населения — ответь: как, по-твоему, наши моряки на пустое брюхо наступление будут развивать, какого успеха мы можем от них требовать, не обеспечив самым необходимым,— об этом ты подумал? Ведь ты командир дозорного отряда, так что не только о себе, но и о бойцах своих должен думать. Наперед, Алексей, думать!

— Братва — они все были согласны, единодушно поддержали! — сумрачно возражал Алексей.

— А спрос с тебя — с командира! — с плохо скрытым раздражением оборвала его комиссар.

— Ну и спрашивай, чего стесняешься? Стреляйте! Вам не привыкать: подумаешь, одним больше, одним меньше, велика потеря... Известно: лес рубят — щепки летят,— кипятился Алексей.— А только по мне — когда на меня с печи голодные глаза ребятишек глядят... Как я могу этот хлеб жрать, который мы у них же и отняли?! Ну пусть не у них, пусть в соседней деревне или губернии, а у этих — другие такие же «герои»... Как мне кусок этот в глотку полезет? А ежели этому ребятенку наутро «со святыми упокой» запоют — как я, военный моряк Алексей Стефанович Ярузинский, буду себя уважать?

После минутного размышления Мария Сергеевна, вздохнув, огорченно заметила:

— Эх, Алеша, ну отдашь ты свой паек первому встречному, ну протянешь сам ноги с голоду — думаешь, что положение голодающих в стране этим исправишь? Тут не такой подход нужен...

Алексей удивленно вскинул глаза и с вопросительным вниманием ждал продолжения, но комиссар, слегка хлопнув рукой по коленке, встала и категоричным тоном подвела итог разговору:

— Одним словом, отбудешь положенный срок в карцере — и чтобы этого самовольства более не повторялось, это я официально тебе заявляю! И впредь не вынуждай меня на дисциплинарные меры, применения которых мне хочется менее всего. Ты хорошо меня понял?

Алексей не ответил. Он болезненно воспринял наказание, исходящее от «боевой подруги»,— это задевало его гордость и мужское самолюбие.

— И последний вопрос: куда это ты по ночам регулярно отлучался?

Обозленный Алексей сверкнул глазами и вкрадчивым голосом, не предвещавшим доброй беседы, осторожно осведомился:

— Это ты вправду интересуешься или так — для поддержания разговора спрашиваешь?

— Сгораю от любопытства! А более всего, полагаю, этим могут и в официальных инстанциях заинтересоваться,— пригрозила рассерженная Мария Сергеевна.

Алексей вознегодовал и не стал отвечать. К тому же в душе он осуждал комиссара за «бессердечие» по отношению к ограбленным крестьянам. Их отношения дали первую трещину.

Он и не подозревал, что недавний отъезд Марии в Петроград был как раз связан с ее выступлением перед ВЦИК Всероссийского съезда Советов. В нем она решительно поддержала позицию немногих товарищей, выступавших против оголтелой продразверстки, за что и была обвинена в сочувствии левоэсеровскому мятежу и едва не поплатилась членством в партии. Не знал он, что и сейчас, фактически саботируя включение полка в состав Частей Особого Назначения Красной армии и участие в операциях по изъятию «излишков» хлеба, а также попустительствуя прячущим муку крестьянам, она ходила по лезвию ножа, хотя и держалась с безупречным хладнокровием, при этом стараясь действовать рассудительно и изворотливо. И уж конечно, не знал Алексей, что комиссар скрыла от него и других моряков эти внутрипартийные перипетии и свои злоключения, чтобы «не искушать» товарищей и не очернить в их глазах романтический образ революции и коммунистической партии. Впрочем, если бы комиссар могла предвидеть, чем закончатся их недоразумения с Алексеем, пожалуй, она предпочла бы говорить начистоту.

Мария Сергеевна провела беседу и с остальными разведчиками — убеждала, вразумляла. В результате она оставила под стражей Алексея с его заместителем Александром: требовались показательные дисциплинарные меры. Все должны были твердо усвоить: спуску никому не будет. При этом она упорно доказывала командованию, что дозорный отряд следует использовать для более важных задач, а значит, освободить от мероприятий по изъятию хлеба. Таким образом, все обошлось «малой кровью»: ее вмешательство предотвратило неизбежное решение реввоентрибунала — расстрел. Этот инцидент, однако, не прошел для нее даром: в полку, посмеиваясь в ладонь и озираясь, стали поговаривать, что «наш-то комиссар, кажется, того... покрывает своего хахаля...». Высокий комиссарский авторитет потускнел, хотя пока что никто не позволял себе откровенно зубоскалить.

* * *

Алексей с Капитолиной пытались привести к отцу Серафиму их общего друга Александра Луцкого, но тот отказался. Более того, бойкий на язык парень подтрунивал над привязанностью Алексея к «служителю устаревшего культа», но только наедине: в присутствии товарищей он помалкивал и покрывал друга во время отлучек.

В одно из воскресений Александр все же увязался за Алексеем проведать Лину, в присутствии которой становился конфузливым, подобно пугливому юнцу. Правда, он не последовал за ним внутрь храма, а поджидал снаружи: прихожане боязливо косились на человека в матросской форменке. Когда же верующие двинулись с хоругвями вокруг церкви крестным ходом, Сашок побрел за процессией и не уклонялся от веселых брызг святой воды. Дымилось славное голубиное утро, несмотря на близость войны, воздух был пронизан солнечным триумфом. Отец Серафим в нарядном облачении излучал пасхальное ликование. К нему хотелось притронуться — и окунуться в его торжество. По окончании службы Александр неожиданно испросил у священника благословения, и тот, конечно, согрел его душевным приветом. Алексей и Лина переглянулись.

И вот Александр присоединился к Алексею, посещавшему отца Серафима. Как и другие, он потянулся к пастырю, откликнувшись душой на заботу и ласку и почувствовав в нем «настоящее», «правду», как сам пояснял Алексею, а также убедившись, что в случае жизненного затруднения иерей всегда мог подать ненавязчивый дельный совет.

В одну из суббот батюшка оставил друзей у себя после вечерни и, позабыв об Алексее и велев ему «помолиться пока у образочка святого Алексия — человека Божия», пригласил Александра в другую комнату, где исповедовал его и беседовал долго как никогда. У Алексея шевельнулось в душе что-то вроде червячка ревности. Наутро, во время литургии, отец Серафим причащал Александра и обращался с ним торжественно, как с именинником, а сам буквально источал особенную, глубокую грусть пополам с нежностью. Прощаясь, он благословил Алексея, как обычно; Сашка же крепко обнял и с чувством перекрестил, растроганно глядя в лицо. Александр первым направился к калитке, Алексей не удержался и, чуть отстав, попенял отцу Серафиму насчет особо любовного отношения к Сашку. Иерей ответил таким грустным и сожалеющим взглядом, что Алексей мгновенно раскаялся и попросил прощения. В ответ священник благословил его еще раз и почему-то вздохнул: «Крепись».

* * *

Через два дня, во время наступления в районе станицы Каменской, Александр был убит наповал. Случилось это так: бригада выбила из села казаков, и бойцы полка прочесывали село. Алексей ворвался во двор одной из хат и вышибал ногою дверь в погреб, чтобы осмотреть его. С недавнего времени по известным причинам в группе Алексея почиталось делом чести не злоупотреблять оружием без крайней надобности — недаром их полушутливо-полунасмешливо именовали «бескровным батальоном». Алексей и его бойцы брали в плен, а не достреливали раненых казаков, хотя это было гораздо опаснее. Александр из предосторожности послал бойцов проверить чердак, а сам настороженно посматривал наверх — и недаром: со стуком распахнулась дверца чердачного лаза, и высунувшийся оттуда длинночубый парень прицелился в Алексея. Александр рванулся вбок, толкнул друга, загородил собою. И тут же покатился сдутой ветром щепою, безответно и непоправимо. В запале бойцы, изменив обычной сдержанности, «сняли» чубатого ответным выстрелом и, уже мертвого, в беспомощной ярости шпиговали пулями. Алексей втуне будоражил обмякшее тело, а после выл, присев рядом с другом, который застыл с раскинутыми руками и разверстыми ясными глазами.

Глава 10

Наступление было широким, а сопротивление отстаивавших свои станицы казаков — отчаянным: потерь стало больше. Хоронили павших в бою товарищей на ближайшем поселковом кладбище. Лина, пригнувшись у глиняной глыбы, горько плакала; Алексей же кручинился у свежевырытой могилы друга безмолвно, только временами дробная неудержимая судорога пробегала по лицу. Подошла Мария Сергеевна. Они крепко и порывисто обнялись. Женщина шепнула: «Держись, Алеша».

После того как отгремел траурный салют, они пошли впереди товарищей, тихо беседуя. Мария Сергеевна с участием взглядывала на спутника. Непроизвольно они двинулись самой длинной дорогой, но моряки не решались ни догнать, ни окликнуть их. Любые обыденные разговоры сейчас были бы неуместны. Над кладбищем со зловещей заунывностью каркали черницы-вороны, добавляя скорбного уныния молчаливой прощальной процессии.

В таком же скорбном тумане прошло заочное отпевание. Алексей и Лина поддерживали друг друга. Возвращались они молча, но слов и не требовалось: смерть Сашка была их общим горем и душевно сблизила их. Через день Алексей опять был у отца Серафима: он подсознательно искал утешения и бежал уныния. И еще один вопрос мучил его, точнее, чувство протеста, которое исподволь зрело в душе. Поначалу он не решался об этом заговорить, но пастырь простым и участливым обхождением расположил Алексея к беседе, и тот наконец открылся:

— Отец Серафим, вы знали? Про Александра — наперед знали? Ведь вы могли спасти — отмолить его, я уверен! — В голосе Алексея послышались требовательность и отчаяние: — Ответьте, отец Серафим, почему?..

Священник с печальной лаской смотрел на него:

— Я понимаю глубину твоего горя, но то, что ты говоришь, это несколько... дерзко, Алеша. Пути Господни неисповедимы: у каждого свой путь. Что же касается меня, то ты, конечно, сильно переоцениваешь меня, грешного,— приписываешь то, чего нет. И это совершенно напрасно, ведь я такой же грешник, как и все. Да, да,— печально возразил он, заметив, как Алексей недоверчиво усмехнулся,— и более того: я гораздо хуже остальных. Ведь мне, как иерею, многое дано и многое открыто, а я... Все никак не исправлю сердца своего, никак не отрекусь от гордыни и не гряду с крестом вослед Господу, отметя все пришлое и наносное...

— Отец Серафим! А как же душа-то нашего Сашка? Вот что беспокоит! Я-то служу в Красной армии — сами знаете почему, мне пути назад нет, такова уж, видно, судьбина моя, а Сашок... Погиб, сражаясь за богоборческую власть,— это как?

— Ин суд человеческий, а ин суд Божий,— возразил отец Серафим,— и хотя мы не можем знать окончательного Божьего произволения — и не узнаем до Страшного Суда, а только ты учти, Алеша, что в очах Божиих это многое значит, когда кто душу за други своя положит... Не скорби чрезмерно, а уповай на милосердие Божие, доверься его Провидению. Творцу нашему в перспективе вечности все видно, Алеша: Он несомненно знает, как лучше для каждого из нас. А насчет того, что тебе пути назад нет... Выход всегда есть, главное — в себе самом разобраться. А если пока не находишь сил свернуть с гибельного пути и принять исповедничество, то, по крайней мере, удержись от кровопролития и помни, что главное — не поддаться на искус мести, не пустить ненависть в душу, которая, как ржа, твою же душу изнутри и выест потом. Кругом ненависть, низость, злоба и месть, а ты не имеешь права ожесточиться — вот это и есть самое трудное для христианина и требует многого мужества. Трудно, но возможно — это мы видим на примере крестных страданий Господа Иисуса Христа и сонмов мучеников, пошедших Ему вослед. Да, это — самое сложное, но и самое важное — при любых обстоятельствах и во все времена: устоять и ОСТАТЬСЯ ЧЕЛОВЕКОМ! Божьим человеком, Алеша...

Глава 11

В Энске, занимаемом первым морским полком и регулярными частями Красной армии, свирепствовала Чека. Ежедневно арестовывали десятки людей. Тюрьма была переполнена, хотя чекисты усердно трудились над ее опорожнением: искоренялись любые представители небосяцкого и неуголовного мира — даже не инакомыслящие, а только «возможно, несогласные», теоретически сколько-нибудь способные возглавить или поддержать сопротивление большевикам. Одновременно это было и невиданной по размаху акцией устрашения. Чекистов — борцов за большевистское понимание свободы и непосредственных проводников в жизнь красного террора — опасалась и сама комиссар.

В городе искореняли также белый клир и монашествующих, не щадя и церковных старост, активных членов приходских общин. Этих, как правило, выдавали коммунисты из местных.

Командованию первого морского полка поступило распоряжение с раннего утра заступить в оцепление — во время официального закрытия Свято-Троицкого собора, главного собора города, которое должно было сопровождаться расправой над клиром. Заранее прознав о готовящемся преступлении, прихожане еще с ночи собрались вокруг собора. Местные жители наблюдали за действиями властей с мрачной враждебностью. Одни причитали, другие встали на колени и молились, многие плакали.

Товарищ Беринг пребывал в раздражении: еще с утра он решительно заявил комиссару, что он — специалист по военным вопросам, а не по расправе над верующими. Комиссару пришлось очень постараться, чтобы хоть немного утихомирить его праведный гнев. Матросы были растеряны и предпочитали избегать возмущенных взоров прихожан. Алексей стоял злой и бледный, кусая губы. Атмосферу накалило появление Капитолины, скорбно пенявшей «братишкам». Тем не менее революционные матросы выполняли приказ и не подпускали верующих к храму. Но когда подошел высокий представительный настоятель, они помялись и нерешительно пропустили его: по внушительности священник не уступал даже епископу. Мария Сергеевна промолчала, якобы ничего не заметив. Протоиерей быстро сообразил, кто здесь главный, и прямиком направился к женщине в кожанке:

— Я решительно протестую! Это неслыханное беззаконие — на каком основании не допускаются прихожане в храм? Сегодня воскресный день. Вы слышите меня?!

Комиссар пристально посмотрела ему в глаза и тихо, но внятно произнесла:

— Послушайте! Вы ничего не измените. Советую вам как можно скорее покинуть территорию собора и, более того, покинуть город со всей семьей. Так вы, по крайней мере, избежите ненужных жертв.

— Советуйте в ваших Советах! — раздраженно оборвал ее священник.— А здесь распоряжаюсь я! Немедленно снимите оцепление и пропустите людей на службу!

— Напрасно вы так... И мы, разумеется, никого не пропустим.

— Вы не смеете! — повысил тон настоятель, но, встретив ледяной взгляд комиссара, осекся и, поняв безысходность ситуации, развернулся и молча пошел к храму — облачаться, несмотря ни на что.

Из клира за ним прошли еще один священник и дьякон, остальные смешались с толпой.

Вскоре появились местные активисты и красноармейцы в будёновках. Они вломились в алтарь и, выведя наружу протестующих «церковников», публично огласили постановление об упразднении прихода и о показательном расстреле «пойманных с поличным врагов советской власти». Настоятеля пробила крупная дрожь, но он пока держался. Престарелый дьякон слабо всхлипнул, а второй священник — молоденький, очень стройный иерей с золотистыми одуванчиковыми завитушками — сосредоточенно молился, будто происходящее не имело к нему ни малейшего отношения. Толпа угрожающе загудела и стала налегать на оцепление; красноармейцы дали несколько предупредительных выстрелов в воздух — люди отхлынули.

— Кончайте... быстрее,— злобно прошипел чекист в пиджаке и грязном, неопределенного цвета шарфе.

Солдаты засуетились.

Для исполнения приговора арестованных отвели обратно в алтарь.

Линка металась от одного матроса к другому и пронзительно взывала:

— Матросики, родненькие, да что же это...

Те отводили глаза. Она кинулась к Алексею и затрясла его изо всех сил:

— Алешенька, да как же это... неужели допустите?

Алексей и так едва сдерживался, но упрямо смотрел в сторону, гоняя желваки. Комиссар разозлилась.

— Барышня, извольте удалиться с места операции и займитесь-ка лучше своими прямыми обязанностями — натиркой полов! — прикрикнула она на Капитолину, учуяв в ней потенциальный источник пожара и пытаясь нейтрализовать ее воздействие на моряков.

— Да как же жить потом — с ЭТИМ? — отчаянно возгласила Линка, не обращая внимания на окрик и уворачиваясь от помощника комиссара — товарища Клячина, который, повинуясь приказу, направился изловить и увести смутьянку.

Словно натянутая до предела струна порвалась от этого вскрика: Алексей вздрогнул и рванулся по направлению к храму, догоняя солдат,— и неистово заорал:

— Полу-у-ундррра-а-а!!! Стой, тебе говорят!

— Алексей, назад! Я приказываю! — крикнула вслед комиссар и мельком — с ненавистью — глянула на медленно крестящуюся Капитолину.

— Стрелять? — Товарищ Клячин невозмутимо поднял револьвер и прицелился.

Мария Сергеевна кусала губы и стояла в замешательстве, борясь с собою. Потом быстро обернулась к полку. Поздно. Уже множество матросов, сбив товарища Клячина и обгоняя друг друга, лавиной неслись по лестнице храма... Осквернение было остановлено, закрытие храма отменено, показательный расстрел «служителей культа» сорван в результате решительного протеста моряков и их численного перевеса. Это была настоящая катастрофа — с непредсказуемыми последствиями! Моряков ждало короткое разбирательство и суровое наказание, и, как знать, комиссара, возможно, тоже — за ненадлежащее проведение «разъяснительной работы» среди революционных матросов.

Мария Сергеевна теперь являлась на партийные заседания различных уровней — то в штабе дивизии, то в парткоме армии — как на службу, без конца объясняя, изворачиваясь и всячески оправдывая участников происшествия... Алексея и Капитолину вскоре арестовали «товарищи» из Чека, и комиссар, увы, ничем не могла помочь. Временно передав партийное управление полком товарищу Клячину, она в экстренном порядке выехала в Петроград.

Глава 12

В Петрограде Мария прежде всего заехала к матери, заметно постаревшей за последнее время, видимо, сказались переживания за детей. Сестра Надежда тоже «комиссарила» — в пехотном гарнизоне в Москве. В семье неслучайно выросли две революционерки — дочери рано переняли свободомыслие от матери, убежденной феминистки. Впрочем, с возрастом Софья Павловна смягчилась: в ней проявился скорее мещанский уклад мысли.

Дверь Марии открыла служанка Настасья в фартуке. Увидав входящую с чемоданчиком усталую женщину в запыленной кожанке, Софья Павловна всплеснула руками, прижалась к своей Машеньке и заплакала.

— Ну что ты, мама,— устало проговорила Мария Сергеевна, поцеловав мать в волосы, а затем отступая и расстегивая кожанку.— Здорова? Все здоровы?

— Ты... надолго?

— Как получится... Боюсь, что нет... А что Надежда? От нее долго не было писем...

— Слава Богу, слава Богу,— все еще всхлипывая, отвечала Софья Павловна и, спохватившись, крикнула в прихожую: — Анастасия, ну что ж ты завозилась, покормить Машеньку надо,— и добавила смущенно: — Только... разруха здесь у нас — кроме чая и хлеба, собственно, и предложить нечего, не обессудь, доченька.

— Ничего... Я немного привезла продуктов — яиц, творогу и пшеничного хлеба,— в провинции он дешевле...

— Спасибо, Машенька! Кстати, в последнем письме Надежда тоже справляется о тебе. Пишет, что давно не получала от тебя весточки... Я ей отписала, что ты в последний раз была несколько месяцев назад, а она мне ответила, да как-то странно: спросила, выкинула ли ты из головы «непутевого матроса»...

— Полно, мама, Надя шутит, ты же ее знаешь.

— А тут Михаил заходил.— При этих словах комиссар подняла голову и насторожилась.— Справлялся, где ты. Я дала ему твой последний адрес. Ты не получала его писем?

— Нет... Как он поживает?

— Воевал с Корниловым, был ранен, опять на фронт собирался... Адрес тебе оставил. Зашла бы ты к его родителям!

— После мама, после — в другой раз.

— Маша, вспомни, как он любит тебя,— бездна нежности!

— Мама!

— Ну хорошо, хорошо... А все-таки ты подумай: нельзя же так — все разом оборвать. Ведь вы же, прощаясь, кажется, обещали друг другу...

— Мама, прошу тебя...

— Мария Сергеевна, чай готов — пожалуйте откушать!

— Хорошо, Настюша, иду, спасибо.

Комиссар Михалёва немного отдохнула дома и, не теряя времени, отправилась в Смольный — хлопотать за Алексея...

* * *

— А кем вам, собственно, приходится подследственный? — настойчиво выспрашивал товарищ Леснин, председатель Центрального Реввоенсовета и уполномоченный по внутренней разведке.

Комиссар мгновенно оценила ситуацию. Шестым чувством — той самой женской интуицией — она угадала, что от того, как она ответит, зависит очень многое и что именно сейчас решается судьба Алексея — ее шального, мятежного, неугомонного, но одновременно такого близкого, родного... Риск, конечно, немалый: вплотную подключаясь к защите опального, она и сама может оказаться под ударом... Но ей ли привыкать к риску? В конце концов, неподкупная и требовательная к себе Мария Сергеевна и раньше вступалась за своих бойцов, осознанно и последовательно. Может быть, потому они и отвечали ей искренней преданностью. А уж независимый и неотразимый красавец Алексей, любимый Алешенька,— и вовсе был одной из немногих слабостей «железного» комиссара, и ему многое спускалось с рук. Отчаянность же и дерзкое поведение Мария Сергеевна почти по-матерински оправдывала молодым задором. Комиссар выдохнула и твердо призналась:

— Этот мой муж, товарищ Леснин.

Ее взгляды на брак были хорошо известны среди старых товарищей по партии и рискнуть своим авторитетом было нелегко, тем более немалая разница в возрасте с «мужем»… Но бросить в беде Алексея Мария не могла. Ответом ей стал удивленный и почти саркастический взгляд.

— Так-та-а-ак,— прищурившись, протянул картавый коротышка,— супруг, значит? Так что же это получается, товарищ Михалёва: ваш муж несознательность проявляет? Контрреволюционные, можно сказать, настроения?

— Контрреволюции там нет — за это я ручаюсь,— поспешила уверить его комиссар,— а над прояснением сознания я работаю. Да, действительно: оступился товарищ — с кем не бывает, так ведь не топить, а поддержать надо! Не сразу, знаете ли, старая закваска на новую меняется: не сразу революционная сознательность просыпается...

— Ну что ж... Мы вас, товарищ Михалёва, знаем: вы — человек проверенный, старый партиец, на вас положиться можно. Хорошо! Я сейчас же распоряжусь напечатать приказ об освобождении вашего супруга: предъявите начальнику вашего отдела Чрезвычайной комиссии и начальнику тюрьмы. Забирайте своего матросика — на здоровьице, на удовольствие! — Он двусмысленно улыбнулся Марии и лукаво ей подмигнул.

Комиссар нахмурилась, но промолчала.

Глава 13

Алексея вскоре отпустили. Он вышел, покачиваясь, из неопрятного, грязно-желтого здания тюрьмы — единственного добротного каменного строения в городе — и недоверчиво, из-под руки поглядел на ясное небо. Караульный как будто с сожалением таращился уходящему в спину: за прошедший год службы он не мог припомнить никого выходившим отсюда на свободу. Подошла комиссар, пытливо и с болью вгляделась в заплывшее от побоев дорогое лицо и, не стесняясь присутствием сопровождавших матросов, порывисто, скорбно прижалась к его груди. Алексей приобнял ее, и они с минуту молчали. Наконец Мария отстранилась и с чувством сказала:

— Ну пойдем... подальше отсюда... Не будем здесь...

Она усадила освобожденного в открытый экипаж, который тут же двинулся прочь. Комиссар более не прятала их отношений — и моряки, ввиду чрезвычайных и трагических обстоятельств, приняли их любовь как данность и даже с уважением. В полку больше не злословили по этому поводу. Алексей чуть морщился на ухабах, хотя Мария Сергеевна велела извозчику ехать помедленней, без тряски.

Два дня подряд Алексей лежал пластом в комнате комиссара. Она сама часто меняла примочки, следуя предписанию приглашенного доктора, и отпаивала друга настоем моченой брусники. Врач подтвердил, что, скорее всего, серьезного внутреннего кровотечения нет, поэтому все, что больному требуется,— это обильное питье, усиленное питание и продолжительный покой. Но природа и могучий мужской организм быстро брали свое: на третий день, не удержавшись и забыв наставления пастыря, Алексей уже истово любил свою подругу, спасшую ему жизнь. Потом, прильнув щекой к плечу, она долго и задумчиво водила ладонью по его груди и время от времени легонько целовала ее.

На следующее утро Алексей поднялся с явным намерением возобновить активную жизнь. Его все еще покачивало и подташнивало при резких движениях, он долго и туманно разглядывал свое многоцветное отражение в зеркале, вздыхая и потирая густую щетину. Марии Сергеевны дома не было: наверное, уехала на заседание какой-нибудь партячейки. Не теряя времени, она деятельно участвовала в построении партийной жизни на местах. Кое-как побрившись и ополоснувшись, Алексей, охая и морщась, оделся, закутался поплотнее и вышел во двор — взбодриться холодным воздухом промозглого утра.

Было непривычно тихо, и Алексей не сразу понял, в чем дело: не слышно привычного для этого времени дня благовеста! И вдруг прошлое, подступив, нахлынуло со всех сторон и оглушило, парализуя. Он испытал его заново, пугающе остро,— и с поразительной ясностью вспомнил свой арест, темный переполненный карцер с мертвенно-бледными, перепуганными людьми, истошные крики из коридоров, допросы и ухмыляющуюся зверскую морду плюгавого чекиста, пронизывающую боль от ударов ногами под ложечку, отчаянные взгляды обреченных, уводимых ночною порой людей, которые, цепляясь за его бушлат, пытались остаться в карцере, и потом — отголоски выстрелов во внутреннем дворе. Скорчившись и постанывая, он опустился на корточки и отчаянно тер виски ладонями.

— Что с тобою, Алеша?! — От ворот почти бегом ринулась к нему Мария Сергеевна и бережно помогла подняться.

С другой стороны поддержал друга напросившийся навестить его Димитрий.

— Так... Не обращай внимания — нервы, что ли...— распрямившись, выдавил Алексей и двинулся с ними обратно к избе.

Комиссар оставила друзей, давая им возможность поговорить наедине.

— А собор-то стоит целехонек — честное слово! — пригнувшись к Алексею, тихонько сообщил Митяй.— Службы, правда, пока не идут, но они, вишь, побоялись его еще раз тронуть: беспорядков среди горожан испугались! Да и вообще аресты священников с тех пор прекратились в округе — ишь, боятся, сволочи! — и засмеялся в радостном возбуждении.

— Наверное, Линка рада-радешенька,— ухмыльнувшись, заметил Алексей.

Митяй, с лица которого будто стерли улыбку, глянул почти испуганно:

— Да ты что... Ее ж с тобой забрали — али память тебе отшибло?

— То есть как?! Она в тюрьме?

— Ну да. Только тебя одного и выпустили. Говорят, комиссар в Питер к их там самому набольшему ездила — хлопотала.

— А... Линка?

— Говорят тебе, как забрали — ни слуху ни духу!

Алексей помрачнел и глянул с такой ненавистью, что Митяй отпрянул:

— Ты... чего?!

Алексей опомнился и успокоил друга:

— Да это я не на тебя... Так, вспомнил... Ладно, вот что: ты иди пока. Мы с тобой после побеседуем, а мне тут с Марией срочно потолковать надо.

Огромный Димитрий, похлопав друга по плечу (Алексей чуть поморщился от боли), пожелал ему «наискорейшего выздоровленьица» и вышел, как всегда треснувшись головою о притолоку двери и громогласно чертыхнувшись.

Алексей проводил товарища до двери. Вернувшись, он долго молча наблюдал, как подруга вытирает со стола и наливает свежего настоя брусники. Закончив, она с нежностью посмотрела на любимого, да так и застыла с тряпкою в руке:

— Алеша, ты что?

— Где... Лина? — осведомился Алексей, четко произнося каждое слово.

Мария Сергеевна поняла, выпрямилась, спокойно сложила ветошь и ответила холодно и отстраненно, с каменным лицом:

— Честно говоря, меня это не интересует.

Алексей изумился, но быстро взял себя в руки.

— Надеюсь, ты пошутила... будем считать — неудачно,— приблизившись вплотную, испытующе, почти угрожающе произнес он.

— Мне не в чем каяться и не в чем оправдываться,— нарочито спокойным голосом, в котором, однако, пробивались нотки раздражения, возразила Мария Сергеевна,— и, откровенно говоря, я не очень сожалею о судьбе особы, которая подвела тебя под монастырь.

Алексей изучающе разглядывал ее лицо. Что-то недоброе, тяжелое, болезненное глубоко вызревало в нем. В конце концов он выдохнул и мрачно потребовал:

— Мария... Ты должна помочь Капитолине!

Взорвавшись, комиссар наговорила резкостей. Должно быть, не выдержали нервы от напряжения последних дней. Во всяком случае, такое случилось впервые: раньше Мария никогда не позволяла себе повышать на него голос.

Не отвечая ни единым словом, Алексей тягостно смотрел на нее. Мария Сергеевна занервничала, чувствуя, что переборщила, но ее уже несло, и, обороняясь, чтобы заглушить чувство вины, она перешла в наступление:

— И знаешь... что-то, как я погляжу, ты больно рьяно ратуешь за нее... С чего бы это?!

Алексей воззрился на нее с изумлением и даже отступил на шаг, неотрывно разглядывая подругу:

— Ты о чем?

— Не потому ли, что увивался за ней. Ты, видно, за кем угодно увиваться готов — старые привычки вспомнил?

Алексей озадаченно потер ладонью лоб и невесело усмехнулся:

— Ты что же это... К дитю приревновала? — И добавил с горькой насмешкой: — Эх, ты, прозорливица...

— Что «эх, ты»! — вспыхнула уязвленная женщина.— Может быть, станешь уверять, что она тебе вовсе не нравится?

— Нравится,— сумрачно глядя исподлобья, ответствовал Алексей.— Да небось — не так, как ты думаешь! Короче: сейчас едем к этим твоим «сотрудникам» в Чека — за Линой!

Комиссар побледнела от злости. Столько мучений она приняла, чтобы вызволить этого неблагодарного. Кроме того, она не раз упрекала себя за то, что слишком много вольностей позволяет своему фавориту,— в ущерб партийной и боевой дисциплине. На Алексеевы злоупотребления не раз указывали ей и командир полка с батальонным начальством, она же только оправдывала его. Но нынешняя категоричная требовательность задела ее, и это, вкупе с уколами плохо обоснованной ревности, сыграло роль: Мария намертво уперлась.

— Ты хорошо подумала? — угрожающе проговорил Алексей.

Мария Сергеевна ответила испепеляющим взглядом.

— В последний раз спрашиваю: ты твердо решила? — грозно настаивал Алексей, все еще не решаясь на бесповоротный шаг.

Комиссар не удостоила его ответом и с деланым спокойствием сосредоточенно принялась подчищать пятно на столе.

— Ну — смотри...— с чувством произнес Алексей и, не оглядываясь, вышел вон из избы.

Мария выпрямилась, с тоской поглядела ему вслед, но удержалась, не позвала. Она рассудила, что Алексею будет полезно переночевать в казарме и этот урок пойдет ему на пользу. А главное — сгоряча сейчас можно наговорить друг другу много лишнего. В глубине души, мучимая угрызениями совести, Мария Сергеевна готова была уступить и уже прикидывала, как вызволить Капитолину. Она долго не могла уснуть ночью и, ворочаясь в постели, позволила себе вновь предаться негодованию на неблагодарного любовника. В конце концов она забылась мучительным, тяжелым сном и едва не проспала утреннее построение, встала же совсем разбитою, одолеваемой недобрыми предчувствиями.

Глава 14

Ночью в городе поднялся переполох, раздавались пальба и крики. Перед утренним построением прискакал вестовой и просил подкрепления. По его словам, белые совершили ночную вылазку и могли снова появиться — с минуты на минуту. На деловитый вопрос комиссара, сколько именно обнаружено белых, посыльный замялся и ответил, что пересчитать в темноте было затруднительно. Должно быть, не менее полка, поскольку перебиты все караульные тюрьмы и почти все поднятые по тревоге сотрудники Чека. Подоспевшим из ближайшего гарнизона красноармейцам тоже досталось. А потом передовые силы белых организованно и слаженно разбились на мелкие группы и будто растворились на улицах города — ни одного своего раненого или убитого не оставили! Большинство арестантов за ночь разбежались кто куда — в общем, караул!

Товарищ Михалёва, терзаемая страшною догадкой, прямиком направилась к бойцам своего дозорного разъезда. Те, безмятежно развалясь на жухлой травке, отдыхали одетыми и уже были готовы к утреннему построению. Завидев комиссара, все вскочили с энтузиазмом, приветствуя ее: ни Алексея, ни Димитрия среди них не было. При виде безмятежных улыбок ребят у комиссара отлегло от сердца, но, движимая подсознательным импульсом, она подняла винтовку одного из моряков и заглянула в ствол... Сердце Марии болезненно сжалось: внутри она заметила свежий нагар.

В то же утро обнаружилось исчезновение Алексея и еще пятнадцати бойцов дозорного отряда; остальные уверяли, что ничего не знают, а ночью крепко спали... Каждого из разведчиков, поодиночке вызвав к себе, комиссар спрашивала только об одном: живы ли Алексей и остальные ребята? Но бойцы, потупив глаза, как сговорившись, твердили свое. Столкнувшись с упорством подчиненных, комиссар предпочла оставить их в покое. На сердце было пасмурно...

* * *

Через неделю полк наконец отправили на передовую, и жизнь закрутилась с новой силой. От прежнего состава осталась едва половина — полк спешно доукомплектовывали ополченцами из бедных казаков. Очень ценным оказалось пополнение из питерских рабочих, которые, не в пример казацкой вольнице, были сознательными и дисциплинированными товарищами.

Вскоре комиссара «повысили»: на ее место утвердили товарища Клячина, а ее саму назначили в дивизию регулярной Красной армии командира Артепьева. На самом деле это просто-напросто означало еще больше работы, нередко длившейся круглые сутки. Стиснув зубы, Мария Сергеевна ожесточенно работала, и это помогало унять томящую сердце тоску по Алексею...

Между тем ее разыскал Михаил — старинный товарищ по партии, с которым встречено было в пору романтической юности немало питерских белых ночей. Мужчина с кучерявой бородкой долго вглядывался в дорогие черты похудевшего, изможденного лица Марии Сергеевны, в ее глаза, под которыми виднелись лиловые тени. Михаил смиренно просил Марию вернуться к нему, но та сочла это неприемлемым и предпочла остаться верной памяти любимого, даже не зная, жив ли он.

Еще через три месяца до нее дошли слухи, что Алексея с товарищами видели в одной из близлежащих станиц, что они вступили в ряды ополчения вместе с красными казаками, а еще, что Алексей связался с какой-то казачкой и, кажется, «оженился». Эти слухи терзали Марию Сергеевну, она не верила им до конца и уговаривала себя, что, если даже рассказ до последнего слова соответствует действительности, самое главное, что Алексей жив. В письмах она делилась горечью и сомнениями со старшей сестрой, от которой — по уговору — с детства не держала секретов. Сестра была единственной, кому Мария могла открыться и пожаловаться на огорчения в сердечных делах.

Глава 15

Шли ожесточеннейшие бои с армией Деникина, после которых то и дело приходилось хоронить товарищей... Дивизию Артепьева отправили на доукомплектование. Бывший первый морской полк включили в Энскую дивизию, и дожившие до этого моряки, хоть и не напрямую, снова попали под партийное руководство товарища Михалёвой. Первым делом она вызвала к себе поседевшего за последний год Беринга и сразу заметила, что его обычный спокойный оптимизм уступил место глубокому унынию. Командир считал себя заслуживающим лишь презрения отщепенцем и под большим секретом признался, что его место, быть может, по другую сторону фронта, но обратной дороги нет, да и пощады ждать не приходится. Его подчиненным тоже не хватало бодрости духа — видимо, дали себя знать смертельное напряжение и усталость. Поэтому комиссар тут же принялась поднимать боевой дух вверенной ей части.

Перед отправкой на передовую Мария Сергеевна предложила устроить бойцам небольшой отдых, приуроченный к Международному дню борьбы за права женщин,— с митингом, театральным выступлением и танцами. Празднование вышло шумным и было проведено с большим энтузиазмом: бойцы, остро чувствуя краткосрочность жизни, веселились отчаянно.

На праздник, следуя бесшабашному весеннему настроению, съехались сочувствующие советской власти жители окружающих станиц, успевшие подружиться с матросами. Шум, гам, музыка не смолкали долго…

Когда очередь выступать на митинге дошла до нее, товарищ Михалёва уверенно поднялась на высокую трибуну и радостно обернулась к толпе. Вдруг у Марии перехватило дыхание: внизу она увидела молодцеватого Алексея, сопровождаемого высокой и видной казачкой, настоящей красавицей... Сердце предательски заколотилось, и комиссару потребовалось немалое усилие воли, чтобы взять себя в руки и произнести запланированную пламенную речь.

При первых звуках ее голоса Алексей — она явственно видела это сверху — внезапно остановился, прекратив продвигаться сквозь толпу, и резко обернулся к трибуне. Не откликаясь на понукания теребившей его спутницы, он дослушал выступление комиссара, не спуская с нее глаз, пока та не исчезла с трибуны. Толпа заколотилась в яростных овациях: как всегда, речь товарища Михалёвой была краткой, яркой и вдохновенной. Марию Сергеевну окружили восторженные слушатели с красными бантами в петлицах и под крики «ура» прочувствованно трясли ей руку. Ей едва удалось избежать качания на руках пришедших в восторг бойцов, обожавших своего комиссара. Тем временем одна только мысль пульсировала у нее в голове: «Алексей... Алексей жив... Он где-то рядом... Женат...» Это было одновременно волнующе и пронзительно больно. Мария оглядывала толпу — тщетно.

С успехом прошло выступление революционной пьески самодеятельного театра. Духовой оркестр грянул «Интернационал», а потом заиграл танцевальные мелодии. Чтобы открыть мероприятие и подать пример робеющим бойцам, Мария Сергеевна провальсировала круг с первым попавшимся матросом — она, вспомнив полученные в юности уроки, он двигался, как умел, а затем, отнекиваясь, прислонилась к решетке городского сада. И тут же Мария почувствовала на себе пристальный взгляд — видимо, потому, что в глубине души ожидала его. Обернувшись, она увидела напротив Алексея, на этот раз без спутницы. Он напряженно и неотрывно смотрел на нее, между тем к Марии Сергеевне постоянно подходили девушки и парни — и то озабоченно, то радостно говорили ей что-то. Она кивала, улыбалась в ответ и снова поворачивалась, глядя на Алексея. Он по-прежнему стоял на том же месте и пожирал ее глазами. К Марии Сергеевне опять подходили, приглашали танцевать, порою довольно настойчиво, но она боялась потерять из виду Алексея и не очень церемонно отказывала. Так они простояли напротив друг друга несколько танцев подряд. В конце концов Алексей слегка щелкнул себя хлыстиком по сапогу и стал удаляться по направлению к пруду; Мария Сергеевна немного выждала, а затем двинулась следом.

У пруда было относительно безлюдно. Мария Сергеевна озадаченно огляделась и направилась в прилегающую липовую аллею. Алексей уже поджидал, похлестывая сапог плеточкой. Оказавшись рядом, они безмолвно смотрели друг на друга.

— Как живешь, Алеша? — первой нарушила молчание Мария Сергеевна.

В ответ Алексей выступил вперед, пристально глянул Марии в глаза и, крепко обняв, запечатлел долгий, жаркий поцелуй на ее губах. Она не сразу отстранилась: в голове поплыло. Отступив, она была вынуждена ухватиться за куст, удерживая равновесие.

— Однако...— с горьким сарказмом заметила Мария Сергеевна,— не думаю, что твоей молодой спутнице это понравилось бы! Смотри-ка: наш пострел везде поспел!

— Э-эх, Марьюшка,— горестно отвечал Алексей. Сердце ее сжалось при этом сокровенном обращении.— Не трудись меня отчитывать хлесткой фразой, я уж и сам себя наказал...— И с жаром добавил: — Такой пытки и врагу не пожелаешь. Думать о тебе постоянно, звать по ночам, узнавать тебя в проходящих женщинах — и всегда обманываться...

— Что же ты никакой весточки о себе не подавал? Должно быть, от большой любви?

— Я, Маш, поначалу долго ненавидел тебя. Вот как есть говорю, всю душу открываю! Потом бежать от тебя хотел, то есть от памяти о тебе — вот эта Дарья тогда и подвернулась. Думалось: клин клином вышибают. Ан нет, видно, слишком глубоко ты у меня внутри в сердце сидишь — не вышло! Хотел тебе отомстить — а отомстил в результате себе самому...

Мария Сергеевна посмотрела наверх, в молодую еще листву, легко и свежо зеленевшую на фоне блеклой, высокой голубизны неба, и судорожно вздохнула. Она знала наверняка, что Алексей говорит правду: слишком хорошо его понимала — можно сказать, сердцем чувствовала.

— Послушай... Правду ли говорят, что твоя жена в положении?

— Да, в тягости,— нахмурился Алексей.— Только... не женился я... не решился.

По понятным причинам Алексей умолчал о том, как расстроился его духовник поведением опекаемого и как строго поговорил тот с ним о соблюдении Божьих заповедей, после чего раскаявшийся мужчина решил расстаться с минутным увлечением. Но Дарья, проведав об этом, подпоила его и уложила к себе в постель. Теперь Алексей избегает являться на глаза отцу Серафиму — ведь тот, пожалуй, потребует жениться на непраздной. Да, видно, все равно придется, но только... душа не лежит. Все оттягивает Алексей, не решается под венец пойти, хоть и упрекают его Дарья и ее родня, просят снять позор перед станицей.

— Ну и что же нам с тобой теперь делать, Алеша?

— Да что теперь сделаешь,— с тоскою произнес Алексей и посмотрел в глубь аллеи.— Дураки мы оба, и жизнь себе искромсали — по-глупому, нелепо... Любить тебя, Марья, до конца жизни буду, любовь ты моя единственная, зорька алая!

Мария Сергеевна взволнованно молчала, да и что тут скажешь? Истосковавшиеся, они долго стояли так, не в силах надышаться друг другом...

Наконец, Мария Сергеевна засобиралась — ее могли хватиться, а ей не хотелось, чтобы кто бы то ни было бесцеремонно вторгался в их уединение. И тут она вспомнила:

— Послушай... Капитолина — где она теперь?

— К отцу Серафиму вернулась...

— А ребята, Димитрий?

— Со мною. В станице Ковалевской: поддерживаем ополчение красных казаков.

— Так это вы тогда — тюрьму и отдел Чека в Энске?

— Сама знаешь.

Комиссар посуровела:

— Тоже мне, Стеньки Разины! А как ваша бандитская выходка — иначе не назовешь — скажется на обороноспособности города, об этом вы подумали? А что, если бы в этот момент белые действительно напали на разворошенный город, хорошо было бы?

Алексей молчал.

— Ну что ж, Алексей... Как ни хорошо здесь с тобою, пора нам расставаться.

— Позволь мне поцеловать тебя... в последний раз...

Мария Сергеевна слегка покачала головою:

— Ни к чему, Алеша. Не надо.

Глава 16

Красные отступали. Их выбивали из каждой станицы — бои шли жаркие. Большинство казаков-ополченцев были ненадежными соратниками и, в соответствии с ситуацией на фронте, в который раз перебежали на сторону белых. Дивизия Артепьева откатывалась и несла чувствительные потери. Комиссару прибавилось работы: нельзя было допустить падения боевого духа. От первого морского полка моряков осталось всего ничего: его переформировали в единый морской батальон. Командиру Берингу, в распоряжение которого поступили крестьянские парни и казаки, приходилось горше прежнего. Кадровый морской офицер, «царский холуй», был им чужим. Многие откровенно ненавидели его. Были трудности и с другими краскомами. Комиссар поддерживала его, и не только его. Своим умением политического руководителя, подкрепляемым силой личного обаяния, харизмой «железного комиссара», она сплачивала всю эту разнородную массу. Подтягивала, дисциплинировала, приучала к сознательности, ответственности.

Это были тяжелые дни, и только непреклонная вера в «святое общее дело освобождения рабочих и крестьян ради светлого будущего» вместе с привычкой к жесткой партийной дисциплине помогали Марии Сергеевне выдерживать чудовищные перегрузки. Много приходилось работать, чтобы ограничить грабеж, самосуд, насилие над местным населением, жестокое обращение с пленными. Ненависть и злоба — ненасытная, звериная — захлестнули фронт с обеих сторон; царили они повсеместно и в тылах. Зачастую функции советского суда и трибунала приходилось исполнять самому комиссару. В атмосфере повальной дикости и вандализма трудно было сохранять достойное человеческое лицо и, несмотря ни на что, придерживаться принципов справедливости и слушаться непредвзятого голоса совести.

Комиссар все еще тосковала по Алексею, но пыталась гнать любовь, забыть, не думать о ней. Но однажды, будучи в станице Ковалевской по делам дивизии, она позволила себе справиться у обывателей о месте жительства Ярузинского. Ей указали и, с любопытством ее разглядывая, добавили, что он сейчас, должнό, на фронте.

Мария зашла в курень. Молодой казак в рубахе навыпуск, клепавший во дворе косу — брат Дарьи, как узнала она впоследствии,— хмуро выспросил, кто она, и неохотно ответил, что «Ляксея нету». Навстречу вышла молодая, до невозможности красивая статная женщина и, неприязненно оглядев Марию Сергеевну, громко заявила, что кому ни попадя незачем шастать по куреням и «шукать чужих мужьев». Видимо, так или иначе, она была в курсе существования Марьи Сергеевны и воинственно оберегала свое счастье. Комиссар не стала дослушивать и, пожав плечами, пошла со двора. На душе остался пакостный осадок, и она раскаивалась в своей слабости. Однако этот досадный случай помог ей: с тех пор Мария словно вычеркнула Алексея из своей жизни.

Глава 17

Деникинцы наступали, и многие из поддавшихся на красную агитацию казаков «демобилизовались», вернулись в станицы и, занимаясь потихоньку хозяйством, делали вид, что их всегда интересовало только это. Но от остальных станичников трудно было скрыть, кто где воевал и по сколько раз переметывался к противнику. Из-за линии фронта стали приходить известия, что в освобождаемых от красных станицах совершаются самосуды над бывшими «революционными казаками».

Истрепанной и поредевшей дивизии Артепьева предписывалось организованно сняться и дислоцироваться в глубине подконтрольной большевикам территории. Именно тогда в морской батальон явился с повинной разведчик — один из тех, кто когда-то бежал с Алексеем, и рассказал, что Алексей и ребята приняли решение остаться в станице Ковалевской, избегая дальнейшего участия в Гражданской войне. Комиссар задумалась: это было равнозначно самоубийству. Сознательно ли парни шли на этот шаг, обдуман ли он? Возможно, разведчики рассчитывали на великодушие суда регулярных белых частей — и напрасно, если верить поступающим «оттуда» сводкам. Кроме того, оставить классных, обученных, опытных, стоящих целого батальона разведчиков вне Красной армии было бы непозволительным расточительством. Комиссар решила встретиться с парнями и уговорить вернуться к товарищам, в морской батальон, по возможности избегая при этом личных отношений с Алексеем. Не исключено, что удалось бы заодно сагитировать и кого-то из коренных станичников. И в страшном сне ей не могло почудиться, что Алексей сознательно решил выбыть из строя, чтобы не проливать и дальше русскую кровь пусть даже ценою собственной головы, а несколько верных боевых друзей не захотели оставить командира.

В то время, особенно при отступлении Красной армии, нередки были случаи, когда в станицы и села заявлялись комиссары и, потрясая револьверами, объявляли о всеобщей мобилизации, но эти меры были чужды щепетильной Марии Сергеевне, справедливо полагавшей, что такие ополченцы ненадежны, а зачастую и откровенно враждебны советской власти. Комиссар предпочитала действовать агитацией и убеждением, в чем была непревзойденным мастером.

Собрав командный состав полка, комиссар предложила сформировать комиссию по возвращению боевых разведчиков и рекрутированию казаков в ряды Красной армии. Восторга по этому поводу она ни у кого не встретила, особенно у Беринга, но они вынуждены были подчиниться партийным указаниям. Комиссар настояла на включении в спецкомиссию и самого товарища Беринга, полагая, что тому необходимо знакомство с бытом казаков, которых теперь у него в полку было достаточно много.

Были снаряжены две тачанки с пулеметами, сформированы две группы партийцев, особенно умелых агитаторов, возглавляемых Берингом и комиссаром.

Стоял безоблачный, ясный легкий денек. По полям остро пахло навозом. Над мощно зеленеющей степью пронзительно звенели жаворонки. На подъезде к станице, перед крайним колодцем, у комиссара защемило сердце: в высоком белобрысом казаке, нагружавшем телегу бочками с водой, ей померещился Алексей, и, хотя она быстро обнаружила ошибку, ей не понравилась реакция непокорного сердца — Мария нахмурилась и взяла себя в руки.

Они проехались по станице, сопровождаемые подозрительными, неприязненными и откровенно враждебными взглядами. Впоследствии выяснилось, что станичники приняли их за одну из мобилизационных бригад, силой рекрутировавших и старых и малых. Вскоре агитаторы заметили громадную фигуру Митяя, хлопотавшего с инструментом у перевернутой телеги. На все разговоры Митяй только чесал в затылке и уклончиво отвечал, что надобно посоветоваться с Алексеем.

— Так где нам, собственно, найти Алексея?

— В хате, должно, или в хлеву... А то, может, в поле уехал — я ж ему не сторож.

Комиссар прошла к куреню. Она отметила перекрытую крышу, свежевыструганные наличники и обновленный забор. Судя по всему, энергичный Алексей времени даром не терял. Что-то больно царапнуло в груди, но комиссар, переборов себя, решительно взялась за железную скобу и толкнула дверь.

— Дома ли кто? — деловито осведомилась она в сенях и, не слыша ответа, кивнула следовавшему за ней Митяю и прошла в кухню, в которой разгоряченная толстая хозяйка хлопотала у печи с чугунами.

Мария Сергеевна едва удержалась, чтобы не ахнуть: в женщине с оплывшим лицом и раздавшимся бюстом она узнала когда-то статную красавицу Дарью. Беременная, на позднем сроке, та потеряла теперь всякую привлекательность. Сзади переминался с ноги на ногу смущенный Митяй. Повисла досадная пауза.

— Ты... зачем сюда... пожаловала? — с нажимом произнесла Дарья голосом, предвещавшим бурю.

— Я — комиссар тринадцатой дивизии, пришла к товарищу Ярузинскому по срочному военному вопросу. Где хозяин-то? — приступила к делу комиссар.

— Тебе... сказано было — и близко сюда не подходить,— наступала Дарья, распаляясь, с перекошенным от злобы лицом.

Комиссар быстро оценила ситуацию и, предвидя скандал и не желая связываться с беременной, повернулась к Митяю:

— Ну что ж, Димитрий, придется, видно, тебе разыскать Алексея. По старой дружбе! — Сдерживая себя, она с нарочитым спокойствием шагнула вон из хаты.

Вслед ей неслись свирепые ругательства.

Комиссар Михалёва договорилась с Митяем, что будет ждать Алексея с прочими разведчиками у навеса соседского амбара. Товарищи встретили Марию вопросительными взглядами и, хотя она держалась совершенно спокойно, почуяли неладное и не решались спросить.

— Ждем, товарищи,— невозмутимо констатировала Мария и, отвернувшись от всех, устремила взгляд наверх.

Только глядя во всеобъемлющее небо, можно было не принимать бесстрастного вида и не гасить страдания в глазах... «Как больно... Не распускаться… Дело прежде всего...» Глубоко и медленно дыша, она постепенно овладела собой, выровняла стук сердца и вытеснила предательскую, неуместную влагу, готовую хлынуть из глаз.

Издали послышался приглушенный гул приближавшейся толпы — словно растревожили улей. В нем звучали резкие, возмущенные женские голоса. Комиссар побледнела и выпрямилась. Рукой дала знак — и пулеметчики на тачанках начали спешно настраивать свои страшные механизмы; бойцы взяли оружие на изготовку, но тут же опустили — опять же, по мановению руки комиссара.

Одна тачанка тихо стронулась с места и отъехала чуть дальше — на пригорок, оттуда развернулась, изготовилась. Товарищ Михалёва подала еще один знак своим, призывая ко вниманию и сдержанности, и выступила вперед. Толпа баб и казаков мгновенно окружила ее.

— Казаки и казачки! — беря инициативу, обратилась она к ним уверенным, хорошо поставленным голосом. Комиссар преднамеренно избегала здесь слова «товарищи», которое действовало на иных казаков, как красная тряпка на быка.— Станичники! Среди вас живут и трудятся наши братья и ваши друзья — моряки Балтийского флота!

Она с удовлетворением отметила, что завладела вниманием толпы и что на некоторых лицах выражение злобы и неприязни сменилось на заинтересованность с некоторой озадаченностью, и продолжала напористо:

— Вместе с ними мы освобождали наши исконные российские земли от немецких завоевателей, любителей легкой наживы на чужой земле! — Она перевела дыхание и огляделась.

— Гладко лепит! — с удовольствием отозвался похожий на Кощея сухопарый носатый казак с серьгою в ухе и задорно подмигнул.

Напряжение толпы опало переходившим тестом.

— Не слушайте ее! — взвился истошный, истеричный Дарьин голос.— Степан, брат, это ведь она для отводу глаз дыму напускает, змеюка речистая, а сама ведь — комиссарша, холера,— вон, с пулеметами, как на татей, приехала — Алексея мово силком увести — моблизовать! И Николку Татьянина, и Сергуньку, и Митяя — да небось еще и казачат, и хлебушка прихватят, последнее отберут, что дружки и душегубы из чеки не сумели! — Дарья перешла на визг, словно резаком рассекавший воздух, и притихшая было толпа мгновенно загомонила, распалилась и угрожающе надвинулась на комиссара.

Та мгновенно оценила, что медлить нельзя, и выдернула парабеллум, но было поздно. Оружие тут же выбили у нее из рук, коней подхватили под уздцы, а бойцов на тачанке мгновенно разоружили.

Вторая тачанка дала короткую пулеметную очередь с пригорка в направлении шарахнувшейся толпы, но тут произошло непредвиденное: пристяжной, горячий и нервный необученный конь, услышав близкие выстрелы, перепугался и, заразив безумием коренного, бешено рванул вперед. Кони понесли, седоки попадали. Обстановка стала критической.

Разгоряченные казаки повалили комиссара и поволокли к амбару, на ходу срывая одежду. Тот самый высокий белобрысый, которого на подъезде к станице комиссар перепутала с Алексеем, прижал к стене хаты рванувшегося было за ней Беринга:

— А ну стой, большевистская сволочь!

(В голове краскома, несмотра на трагизм ситуации, мелькнула горькая ирония — «Недавно был белогвардейской гадиной».)

Комиссар, извиваясь в лиходейских руках, надрывно крикнула:

— Кто есть — партийные и сочувствующие... Представители советской власти — сюда!

— Вопи себе, вопи,— посмеиваясь, приговаривал носатый с серьгою,— была советская власть, да вся вышла — белый атаман батька Кремень со дня на день будет тута! Вас ему в подарок отдадим — он спасибо скажет!

Осознав, что призыв повис в воздухе, из последних сил — истошно, как никогда в жизни,— Мария издала нечеловеческий, отчаянный крик, пронесшийся над станицей:

— Алексе-е-е-ей!

Ей дали чем-то тяжелым по голове — она обмякла и погрузилась во тьму... Бесчувственное тело проворно затащили в амбар под торжествующим взглядом Дарьи и под одобрительные крики казачек:

— А неча тут...

При виде творящегося бесчинства схваченные моряки рвались и матерились, а командир Беринг, скрученный белобрысым верзилой, хрипел и бился, как обезумевший зверь. Верзила навалился на офицера всей тушей, но вдруг стал медленно оседать. Невесть откуда появившийся Алексей уже метнулся к следующему противнику. Сзади него ожесточенно бились с растерявшимися от неожиданности казаками громила Митяй и другие разведчики, выбивая наставленные на них винтовки,— в рубахах навыпуск, должно быть, только что с поля.

— Комиссар где? — стремительно выдохнул Алексей, освобождая связанного матроса Рябого.

Тот кивнул на амбар. Алексей мгновенно все понял и потемнел от гнева. В его глазах зажегся неистовый огонь, какой загорался у него чрезвычайно редко — лишь в мгновения крайнего бешенства. Не помня себя, легко, словно прутик, выдернул из плетня огромную жердь, которую, может, в другое время и поднял бы с трудом,— и, разметывая по пути казаков, ринулся к амбару. Подскочив, в приступе слепой ярости с размаху треснул жердиною по стене, от чего застонала постройка, и, свирепо пнув дверь, вломился внутрь. В памяти мелькнуло — как он спасал в первый раз Марию из рук насильников. За ним заскочил верный Митяй. Нечленораздельно что-то рыча, Алексей раскидал столпившихся казаков и чуть не убил приятеля Якова с только что сдернутыми портками, отбросив в сторону на сажень. Не успев ничего понять, тот треснулся со всего маху об стену да так и остался лежать осыпанный трухой.

Пока богатырь Митяй раздавал «гостинцы» несостоявшимся насильникам, обезумевший Алексей, плохо соображая зачем, метался и подбирал разодранную одежду, пытаясь прикрыть вызывающе белевшее распластанное на соломе тело.

Матросы Рябой и Красев, разгоряченные дракой, ворвались в амбар на помощь товарищам — и застыли... Отвели глаза. Рябой молча вышел и с мрачной решимостью направился в ближайший курень, на ходу заряжая револьвер.

В это время послышались приближавшиеся выстрелы: мчались на выручку совладавшие с конями бойцы второй тачанки, ввязываясь в уже переломленный ход боя.

В амбар наконец-то пробился потрепанный командир Беринг с порванным рукавом — и застал там плачущего Алексея. Кое-как обмотав бесчувственное тело комиссара обрывками одежды и прижав к себе, тот раскачивался и целовал растрёпанные волосы лежавшей у него на плече поникшей головы.

— Поубиваю, сволочи, каждого достану,— зыркая страшными глазами, шептал он.

Рябой шагнул внутрь: он раздобыл одежду с плеча какой-то дородной казачки, стянув по дороге сохнущее белье,— и они бережно облачили в нее все еще не пришедшую в себя Марию.

Подошедшие матросы обрушили на Алексея свой гнев, именуя предателем и дезертиром, виня его в трагедии.

— Иди отсюда, гнида! — в сердцах крикнул усатый матрос-малорос.— Таких, как ты, надо по законам военного времени... Возились с тобой много!

Алексей оцепенел, ошарашенный взваленным на него бременем страшной, неподъемной вины... Потом, бережно положив женщину, выпрямился, растерянно посмотрел на товарищей, на Беринга — и вышел.

Потрясенные матросы понесли комиссара на руках к тачанке.

— Алексей! — сзади окликнул друга разведчик Серёга Седой.— Надо поскорее с ними уезжать... Нельзя нам здесь...

Алексей безразлично махнул рукой и побрел прочь. Митяй вздохнул и отправился запрягать своего и Алексеева коней — не оставлять же друга...

К вечеру все двенадцать разведчиков вернулись в батальон — но какой ценой...

Глава 18

Дивизионный врач не увидел надобности делать комиссару трепанацию.

— Зрачки одинаковые, на свет реагируют с синхронной живостью, локальной неврологии не отмечается,— важно произнес он, закончив осмотр.

Однако комиссар пришла в себя не сразу, с трудом начав узнавать окружающих: все же травма была нешуточная. Головные боли и усталость одолевали ее еще целый год. После происшедшего Марии было тяжело физически, но еще сложнее — морально, и только недюжинная сила воли не позволяла распускаться.

Едва Марию Сергеевну перевели в общую палату, как товарищи стали навещать любимого комиссара. Приходили каждый день, если не чаще,— с гостинцами, с новостями, делились горестями и радостями, так что фельдшер вынужден был распорядиться ограничить визиты, давая больной возможность отдыхать. Бойцы жалели Марию Сергеевну, вздыхали, кипели негодованием и жаждой мести, но постепенно страсти улеглись.

Алексей переносил неприязненное отношение моряков с терпением, считая, что достоин и худшей кары. Он не смел приближаться к палате комиссара и только молча переживал, казнил себя, мучился, а по ночам вздыхал и бродил по лагерю, тревожа товарищей. Иногда, озираясь, он старался незаметно передать с кухаркой Майей букет полевых цветов, попадавший в комнату комиссара якобы по собственной инициативе кухарки. Дородная Майя жалела его и не отказывала в такой малости.

Однажды Мария Сергеевна увидела в окно его рослую фигуру, удалявшуюся от больничного корпуса, а через несколько минут зашла Майя и принялась устанавливать букет: вот, мол, свеженьких принесла — глаз порадовать. Мария Сергеевна облокотилась на спинку кровати и задумалась.

* * *

Алексей выбрался в тыл повидать отца Серафима. Тот, узнав о стычке казаков с бойцами морского батальона, огорчился, долго скорбел душой. Он совершил молебен о выздоровлении болящей рабы Божией Марии, обещал и впредь не оставлять ее молитвой и уже по собственному почину отдельно помолился о непраздной Дарье. Отец Серафим долго беседовал с Алексеем, увещевая:

— За грехи наши расплачиваемся не только мы сами, но страдают и невинные люди. К примеру, дитя твое покинутое... В этом и заключается неправедная, губительная сущность греха. О чем же ты думал, Алеша? Забыл о высоком звании христианина — а за последствия не только в этой, но и в будущей жизни отвечать приходится... В тот момент, конечно, ты не мог не вступиться за Марью Сергеевну, но и твоя есть вина в том, что такая ситуация сложилась. Плохо: не устоял — поддался искушению, поступил безответственно, не по-мужски. Не удержался в стороне и от гибельной и бесплодной междоусобной борьбы. Не стоек ты, Алеша, в борьбе с грехом. Но не отчаивайся. Падая — поднимайся! Ну а раба Божия Мария... Из того, что ты рассказываешь о ней, следует, что душа у нее — живая, и, хотя пока что служит она ложным идеалам... Господь властен все устроить. А ты — привози-ка вскоре чадо свое крестить.— При этих словах Алексей удивленно вскинул голову.— А то потом надолго родные края покинешь и не скоро его увидишь. Не отчаивайся: Господь управит,— и отец Серафим накрыл его голову епитрахилью.

Глава 19

Дарья разыскала место дислокации морского батальона и приехала с матерью, принеся на раздавшейся груди посапывающего младенца. Она подошла к часовому — по ее горячей просьбе послали за Алексеем. Тот нехотя подошел, отворачивая взгляд. Дарья что-то горячо и жалостливо втолковывала, показывая сына, плакала. Алексей слушал, гоняя желваки на напряженном лице, и угрюмо глядел вдаль. Дарья совала ему домашней снеди в узелке — не взял. Постоял и отошел прочь. Дарья еще выжидала, на что-то надеясь, потом повернулась и побрела к телеге побитой собакой.

Комиссар издали наблюдала за ними и хмурилась. При первой же возможности она вызвала Димитрия и попросила его поговорить с Алексеем насчет жестокого и недопустимого отношения к жене. Себя она считала не вправе вмешиваться в их жизнь. Через день в ответ на ее вопросительный взгляд Митяй только беспомощно развел руками — мол, попытка не удалась. Комиссар задумалась о других подходах — надо было найти авторитетного, значимого для Алексея человека. Однако вышло иначе. Случай повлиять на Алексея представился скорее, чем предполагалось.

* * *

Разведчики отправились на вылазку проверить сообщение о том, что к генералу Деникину с Украины для прорыва обороны красных поступило артиллерийское подкрепление, расположившееся в районе селения Мытищи. В Мытищах надо было выйти на связь с партизанами, собиравшими информацию.

В штабе дивизии Сергей Седой бодро доложился о прибытии. Алексей метнул цепкий взгляд на сидевшую за столом Марью Сергеевну. Комдив Артепьев лично инструктировал разведчиков — сверялись по карте, товарищ Беринг дополнял. Все это время комиссар не проронила ни слова.

Разведчики переоделись в гражданское, в Мытищи отправились верхом. В близлежащем лесочке спешились, поставили дозорного, пошли жнивьем — след в след, не курили, не разговаривали. Залегли в кустах, за огородами, Седой и Митяй остались наблюдателями, Алексей с проворным подростком Васьком направились в село. На улицах царило оживление: расхаживали солдаты, лошади везли орудия. Под навесами было укрыто что-то крупное. Часовой окрикнул разведчиков — они сказались родственниками одного из местных. Зашли в дом, где их ждали, назвали пароль, получили сведения, но решили прихватить какого-нибудь штабиста, для верности.

Алексей отправил Васька к ребятам — передать полученные известия, всем велел уходить, а сам дождался сумерек. Одолжил у протестующего красного связного коня, уверяя, что непременно вернет, и привязал его на улице, у забора. Перекрестившись, он садами отправился к избе, где днем они заприметили штаб. В темноте прижался к стволу тополя, проклиная брехавших собак. Через забор из сада, минуя часового, пробрался к палисаднику у крыльца, улегся за кустами. Наблюдал, как, звякая щеколдой калитки, открывается дверь и офицеры выходят, чертыхаясь и проклиная темень.

Видимо, совещание закончилось, офицеры расходились по квартирам. Алексей дождался, когда они пройдут вниз по улице, и, подтянувшись на руках, тихонько отодвинул щеколду. Вскочив и резко толкнув дощатую калитку, бросился на обернувшегося часового, крепко обхватил, зажал рот и оглушил рукояткой револьвера. Вместе с винтовкой — подхватив, чтобы не стукнула, аккуратно уложил на тропинку, притворил калитку. Поспешил за тремя удалявшимися офицерами и шел в темноте поодаль, пока один из них не свернул в какой-то двор. Скользнул следом. Звякнула калитка. Заслышав сзади шаги, офицер насторожился и окликнул его, приняв за денщика. Алексей хрипло рассмеялся. Офицер выругался и раздраженно спросил:

— Ты что, Михалыч, наклюкался уже? — И уточнил, подозрительно вглядываясь в рослую фигуру, вырисовавшуюся в лунных бликах, и нащупывая наган: — Или это не ты, Михалыч?

— Я это! — веско произнес Алексей, подскочив к офицеру, дал ему под дых, выбил внезапно выстрелившее оружие, сунул кляп в рот и, проворно скрутив, стремительно поволок вниз по улице, благо привязанный конь стоял уже близко.

Оттащив к забору пленного, он рванул за повод настороженно прядавшего ушами мерина, свесившего морду в сад. Развернув коня, взвалил на него офицера. Вскочив в седло (ну и кляча же у этого негодяя связного!), Алексей резко взял с места и потрясся за село. Часовые кричали, поднимая тревогу. Топая, заметались солдаты. По нему стреляли, но выручала темнота. Алексей погнал коня к условленному леску. Вскоре он услышал голос Митяя:

— А я тут с пригорочка наблюдаю — все видать: луна, что твоя любушка, светла, круглолица! Слышу — выстрелы, вижу — ты на лошади к полям пошел, ну и я — наготове!

— Оставь в покое мою любушку и не болтай. На, держи!

Алексей перевалил офицера на дюжего коня Митяя, и они на рысях ретировались — только лунная пыль столбом...

* * *

Офицер отказался подтвердить информацию сочувстующего советской власти местного жителя, цедя сквозь зубы ругательства насчет «грядущего Хама» и конца света. Не видя смысла возиться, его расстреляли. Алексей мрачно наблюдал, как пленного вывели из штаба дивизии: совесть упрекала его в том, что он повинен в гибели и этого человека. Он все чаще подумывал о том, чтобы вторично оставить Красную армию.

Беззастенчиво поминая боевые заслуги, Алексей выцыганил у товарища Клячина пару деньков для поездки в Энск — проведать Линку и исповедаться у отца Серафима. Пораздумав, окольными путями передал в Ковалевскую, чтобы вызвали Дарью с ребенком. Та немедленно прибыла. Стоя рядом с гордой Дарьей, Алексей подержал спеленатого сына и, передав ей дитя, вскочил в телегу и принял вожжи:

— Садись!

— Куда это? Домой?!

— Тут недалеко... Полдня ходу.

— Ты што это удумал? Со свету сжить?!!

— Да не пугайся, дура... Крестить повезем!

— Так у нас недалече церковь... И крестины трэба...

— Обойдемся без крестин — время военное. А не согласна — поворачивай домой, проваливай — и больше не показывайся!

Дарья заплакала.

— И што это ты, окаянный, изгаляешься надо мной! Веревки вьешь! Не я ли тебе сына родила!

Алексей смягчился:

— Ну, полно тебе, Дарья. Так надо, понимаешь... Духовник у меня там, крестить ребенка звал... Поехали, говорю — садись!

Дарья забралась на телегу, устраиваясь на сене, все еще всхлипывая. Ребенок запищал — она принялась убаюкивать его, воркуя горлицей:

— Тише, Степушка мой... Тише, родненький.

Алексей дернул вожжи, прицокнув языком.

Глава 20

Красные в панике оставляли города и станицы. Дивизия под командованием Артепьева была одной из немногих, что отступала организованно, не сразу сдавая позиции. В какой-то момент, получив небольшое, но поднявшее боевой дух подкрепление в виде рабочего батальона, дивизия даже немного отбросила противника, но вырываться дальше за линию фронта было опасно.

Тем временем белые диверсанты взрывали мосты и железные дороги, дестабилизируя тыл. Ситуация складывалась нелегкая: справа и слева фронт откатывался, оставляя дивизию открытой с обоих флангов. Поступило распоряжение сворачивать позиции, отойти к ближайшему привокзальному городу и, погрузившись в эшелоны, передислоцироваться глубже и там занять оборону. Спешно, но без паники бойцы выполнили приказ, прибыли на место, выгрузились, рассчитались в шеренге, стали заново окапываться. В воздухе витало напряженное ожидание, но все-таки на некоторое время наступило относительное затишье.

К вечеру разразилась свирепая гроза, каких давно не случалось в этих краях. Молнии беспрестанно полосовали небо, гремело так, что у самых стойких екало внутри при близких всполохах и раскатах грома. После полуночи с небес хлынули безудержные потоки, к утру все стихло. Гроза разрядила знойную, томительную духоту последних дней и напоила воздух замечательной свежестью. Хотелось дышать полной грудью, вбирая острый сосновый запах, ставший после дождя еще явственней. Утреннее солнце озарило берег широкого озера, и было оно таким умиротворенным, что самым ожесточенным душам захотелось покоя... Все невольно заговорили тихими голосами, жмурились на солнышко и с наслаждением вдыхали благоухание трав. Пользуясь передышкой, солдаты и матросы неспешно беседовали, любовались мирной водной гладью.

Мария Сергеевна, под руку с Берингом, и комиссар Вышевич разговаривали вполголоса, прохаживаясь у кромки озера. Вдоль берега потихоньку брели Алексей с Серёгой Седым, с удовольствием вглядываясь за линию горизонта и вяло обмениваясь фразами.

— Глянь-ка: никак твоя...— обронил Сергей, заметив у озера офицеров, и мигом ощутил, как до сих пор благодушно расслабленный Алексей так и подобрался.

Приблизились к тройке командиров. Сергей, искоса глянув на друга, а затем решившись, подошел к ним, заговорил преувеличенно оживленно, трогая Вышевича за рукав, настойчиво выспрашивая о чем-то, активно вовлекая в беседу и военспеца Беринга, прося подтверждения своих слов. Марию Сергеевну он нарочито игнорировал. Алексей с напряженным лицом искоса поглядывал на комиссара в кожанке. Так и не понявший хитроумной тактики друга, он отошел к кромке воды, выбрал несколько гладышей и стал зашвыривать «оладушками». Сзади подошла комиссар и негромко обратилась к нему, справляясь, как устроились на новом месте. Алексей ответил что-то неопределенное, выпрямился, уставившись в зеркальную поверхность воды.

— О чем думаешь? — поинтересовалась Мария Сергеевна, всматриваясь в профиль моряка.

— Да вот... Такая благодать кругом — не верится, что война...

— Послушай, Алексей, я давно хотела с тобой поговорить... Пройдемся, пожалуй?

Алексей повернулся всем корпусом, с внимательной настороженностью вглядываясь в лицо комиссара, не зная, чего ожидать. Они медленно побрели по мысу, удаляясь от спутников.

— Товарищ Михалёва, куда вы? — недоуменно окликнул Вышевич.

Сергей тут же отбросил многоглаголевую дипломатию и оборвал его насмешливо укоризненным тоном, имитируя местечковые интонации собеседника:

— Това-а-арищ Вышевич! Оставьте этих двоих в покое — им есть о чем поговорить!

Вышевич удивленно уставился на Седого и не нашелся что ответить. Беринг только горько усмехнулся: ему было больше него известно об этой «эпопее».

Между тем Мария Сергеевна и Алексей медленно шли вдоль берега, незаметно поглядывая друг на друга и не решаясь нарушить молчание. Набрели на поваленное дерево.

— Присядем?

Мария Сергеевна кивнула. Она теперь собралась с мыслями:

— Я слышала, тебя можно поздравить, Алеша. У тебя, кажется, сын?

Тот вздохнул:

— Степаном назвали.

— Ну что ж... Я вот о чем хотела поговорить... Нехорошо, что ты от родного ребенка отворачиваешься: знаешь ли, в наше время и так сирот полно...

Алексей вздрогнул: комиссар почти дословно повторяла сказанное отцом Серафимом при последней встрече.

— Видеть ее не могу... После давешнего...— процедил сквозь зубы.

— Послушай: ведь ребенок ни в чем не виноват. Прости меня, но он же не просил тебя зачинать его!

Задетый за живое, Алексей резко повернулся к ней, но сдержался и смолчал.

— Алеша...— немного помолчав, продолжала женщина более мягким тоном.— Ты же, кажется, верующий человек.— Алексей глянул с изумленным вниманием.— Да ведь и по вашим церковным представлениям бросить дитя — грех. Послушай! Простить надо, ведь она жена твоя!

— Не жена: не венчался я с ней! — упорствовал Алексей.

— Ну... По форме, может, и не жена, а по сути...

— Мария, слушай меня: не вернусь к ней! И не надо корить себя, самоедством заниматься. В любом случае не вернусь! — непреклонным тоном возразил Алексей и прибавил в сердцах: — За прошлое — не прощу! За себя — простил бы, а за тебя...

Комиссар помолчала, а затем, встав и развернувшись к вестовому, который уже бежал за ними по берегу, требовательно бросила:

— Ну вот что: ребенка бросать не смей!

Глава 21

Алексей озадачил Марью Сергеевну категоричностью суждений. Впрочем, ей скоро стало не до разборов внутрисемейных отношений товарища Ярузинского: на них накатывалась Белая армия. Дивизия вела непрерывные бои и — терпела поражения: боевой дух красноармейцев падал день ото дня. Видя бедственное положение дивизии и комиссара, Алексей оставил мысли о дезертирстве, отложив его до лучших времен. Довольно быстро дивизия отступила практически до Энска.

На ночном совещании командного состава, где присутствовал и командир дозорного разъезда Ярузинский, было решено привлечь к обороне фабричное ополчение Энска, которое до сих пор патрулировало и поддерживало общий порядок в городе. Комиссар взяла на себя переговоры с командиром ополчения, ехать намечалось ранним утром. Алексей вызвался вести машину — в Энске он надеялся повидать отца Серафима. Комиссар недоверчиво покосилась, но промолчала и согласилась принять сопровождение.

После совещания комиссар отправилась на новую «квартиру» — в плохо обустроенную халупу, перекусить и собраться. Спать не ложилась. Близился рассвет, а с ним и утреннее построение. Алексей возился у машины: проверял масло, бензин, заводил, присматривался, выслушивал разглагольствования шофера про «слабые звенья в механизмах».

После утреннего построения взяли охрану и поехали в город. Товарищ Михалёва уселась на переднем сиденье — рядом с Алексеем, и, когда тронулись, промолвила с язвительной усмешкой:

— А ты, оказывается, еще и машину водишь — способный!

Алексей парировал, не отрываясь от дороги:

— А еще и гладью вышиваю!

Охрана грохнула от смеха. Комиссар тоже усмехнулась и оставила моряка в покое.

Фабричные приняли их дружелюбно, водили и показывали укрепления, возведенные собственными руками. День прошел удачно: сумели договориться о выводе ополчения за город, на вновь обустроенные позиции. Алексей весь день поглядывал на часы — ему так и не удалось вырваться к отцу Серафиму.

Возвращались уже затемно. На выезде из города, непонятно от чего, заглохла машина. Алексей отправил одного охранника раздобыть в городе бензина, другого отослал разыскать безопасный ночлег для Марии Сергеевны. На возражения комиссара, что, может быть, все обойдется и удастся скоро устранить неисправность, Алексей демонстративно вытер руки ветошью и с обреченным видом заключил:

— Не-е-е... До светла не управимся!

Мария Сергеевна недоверчиво глянула, но смирилась с ситуацией. По правде сказать, предыдущая бессонная ночь утомила ее, и она была бы не прочь передохнуть прямо в городе. Комиссар уселась в кабину и стала ждать возвращения бойца, искавшего ночлег. Опасаясь, что уснет прямо в кабине, она вышла на свежий воздух, присела на корточки, прислонившись спиной к машине, рядом с Алексеем. Тот покусывал травинку и упорно косился на нее, вызвав внезапное волнение. Наконец Мария не выдержала:

— Что?

Алексей помолчал, покусал еще стебелек и негромко сказал:

— Красивая ты...

Не отвечая, Мария Сергеевна встала, прошлась, потерла руки. От находящейся неподалеку большой реки несло прохладой, женщина поежилась. Алексей тоже поднялся:

— Замерзла? — Стащил с себя бушлат: — Ты позволишь? — и, видя, как она протестующее вскинулась, проговорил успокоительно и насмешливо: — Да не бойся, не съем...

Мария Сергеевна глянула ему в глаза, устыдилась своих опасений и кивнула. Алексей придвинулся и принялся укрывать ей плечи, потом подтянул воротник бушлата к ее подбородку. На мгновение их лица сблизились — глаза глянули в глаза. В один миг рассыпались, как труха, все нагромождения лжи, которыми эти двое потчевали себя все это время в борьбе с собою,— все сдуло единым порывом ветра. Два горячо любящих и любимых человека смотрели друг другу в самую душу. Они сконфузились и чуть отстранились. Некоторое время молчали, отведя взгляд.

Мария Сергеевна нарушила молчание первой, не выдержав сгустившегося между ними напряжения:

— Как полагаешь, через сколько времени вернутся ребята?

— Вот что... хочешь ли... давай старые пароходы посмотрим — здесь недалеко, у речной пристани,— глядя в сторону, с деланым равнодушием произнес Алексей.

Комиссар прекрасно поняла его: это соответствовало ее тайным желаниям, подавляемым чувством партийного долга и моральными соображениями. Она испытующе, в упор, посмотрела на Алексея. В этот раз тот не отвел глаза, но, придвинувшись, ответил настойчивым взглядом: казалось, воздух зазвенел от напряжения. На небе собирались тучи — будто и природа подчинялась накалу страстей. Отчаянный ветер испытывал на основательность всегда аккуратную прическу Марии Сергеевны, но женщина этого не замечала.

— Отчего ж... раз недалеко... Это, должно быть, любопытно... Алеша,— решилась Мария.

Алексей сразу повеселел и, протянув руку, повлек женщину за собой, издали указывая на темные корпуса и возбужденно давая технические пояснения. Они подошли к парапету, облокотились над водой.

— Тебе интересно? — оборвал свои комментарии Алексей.

Мария Сергеевна кивнула, придерживая от усиливавшегося ветра волосы и задумчиво вглядываясь в стремительно темневший водный простор. Алексей залюбовался ее профилем и заботливо спросил:

— Все еще зябнешь небось?

Он придвинулся сзади вплотную, широко распахнув руки:

— Ну так я тебя от ветра закрою.

И, потеряв контроль, обхватил и стал горячечно зацеловывать что придется — волосы, затылок, шею, плечи... Комиссар резко развернулась навстречу, сдавленно простонав:

— А...Алеша...

Стихия не на шутку развоевалась: рвала одежду, толкала ветром, словно подхлестывала. Беспорядочно, безудержно покрывая друг друга поцелуями, они так отчаянно прижимались друг к другу, будто их грозились развести прочь, а они изо всех сил сопротивлялись.

— Родная, родная моя...— твердил растроганный Алексей.

Потом, сцепившись в объятии, в окаянном хмелю побрели куда глаза глядят — и точно прорвало плотину: они теперь не могли наговориться, смеясь от радостного возбуждения и вновь и вновь прерываясь на суматошные и горячие поцелуи. Сверху давно кропил их дождь, но им, промокшим, было не до того: они только изредка отворачивались от особенно хлестких дождевых плетей.

Так они проплутали по темным улицам до полуночи, и Алексей обнаружил, что невольно привел подругу к знакомому белому флигелю, окно угловой комнаты которого потаенно светилось,— должно быть, отец Серафим совершал молитвенное бдение при свете лампадки. Алексей поманил за собой Марию и объявил себя условленным стуком. Иерей открыл почти сразу и, кажется, ничуть не удивился. Как всегда, он был приветлив: ужаснулся промокшему виду путников и поторопил войти. Заходя, Алексей возбужденно поздоровался и, снижая голос в ответ на отчаянные знаки отца Серафима, призывающие говорить потише — мол, спят в доме,— представил радостно, с оттенком гордости, Марию Сергеевну:

— Отец Серафим! Извините ради бога, что мы в такую пору. Вот: это — моя Мария...— Обернувшись и ласково возложив широкую ладонь на затылок подруге, он добавил с глубокой нежностью: — Моя Марьюшка...

Отец Серафим с ласковым вниманием оглядел комиссара и, благословив

Алексея, засуетился, отыскивая сухую одежду и растапливая самовар.

Заслышав внизу движение, спустилась матушка, ласково упрекнув супруга, что не разбудил. С Алексеем она обращалась по-свойски: велела помогать развешивать сырые вещи, раздувать самовар. С Марией Сергеевной матушка беседовала деликатнее, но и той досталось помогать накрывать на стол, что как-то незаметно вовлекало нового человека в круг семьи, делало его «своим», домашним.

Что привело к ним в глухую пору Алексея и эту женщину, о безнадежной любви к которой они много раз выслушивали от моряка за прошедший год, ни священник, ни матушка не спросили, видимо ожидая, что тот поделится сам. Несмотря на скудный свет керосиновой лампы, здесь было светло и по-семейному уютно, словно Алексей и Мария Сергеевна окунулись на несколько часов в далекое довоенное время. Всегда непроницаемо-невозмутимая, Мария Сергеевна оттаяла в радушной атмосфере и поддерживала общую беседу, время от времени непроизвольно обмениваясь с Алексеем счастливыми взглядами. Она словно светилась изнутри и на глазах расцветала, становилась настоящей красавицей. Через некоторое время матушка извинилась и, ласково попрощавшись, ушла, поняв, что гостям необходимо побеседовать с отцом Серафимом наедине. И действительно, Алексей несколько собрался с духом и заговорил о заветном, о том, что так волновало его:

— Отец Серафим... Я ведь что хотел вас попросить... Вы не согласились бы... обвенчать нас с Марией... А то ведь без этого как-то не по-человечески. Такие порядки сейчас — сами знаете, а только выходит как-то несерьезно. Ну я не знаю, точно кошки женятся, честно слово...

Пастырь очень серьезно посмотрел на него, а потом на комиссара и, замявшись, произнес приглушенно, не желая огорчить лучезарного Алексея:

— Алеша, да ты хоть спросил, а барышня согласна?

Алексей с изумлением воззрился на него: такая простая мысль не приходила ему в голову, ведь они с Марьюшкой — теперь несомненно! — любят друг друга, и это так естественно. Однако он испытующе глянул на комиссара, у которой при последних его словах лицо окаменело в напряжении, точно ей зачитывали приговор в реввоентрибунале. Повисла тяжелая пауза, во время которой Алексей переживал настоящую катастрофу.

— Ну хорошо,— вздохнул отец Серафим и, тяжело поднявшись, жестом пригласил комиссара,— просьба твоя, Алеша, мне представляется преждевременной, но, пожалуй, мы могли бы потолковать о жизни с Марией Сергеевной,— и обернулся к комиссару: — Если позволите...

— Отчего же, поговорить всегда можно... с идеологическим, так сказать, оппонентом,— пожала плечами комиссар и, поднявшись, прошла за батюшкой в соседнюю комнату.

Алексей ошеломленно наблюдал за ними и несколько удивился, приметив, что отец Серафим прихватил с собою поручи с епитрахилью.

Их не было довольно долго. Ходики усыпляюще тикали на стене. Наконец Мария Сергеевна вышла — вся задумчивая, расслабленная... Притихшая женщина и подавленный Алексей простились с батюшкой и медленно, молча возвращались в расположение полка. После ночного дождя дышалось вольно и свежо, проблески близкого рассвета показались на небе; где-то вдалеке, еще неуверенно пробуя голос, то тут, то там посвистывали ранние птахи. Наконец Мария Сергеевна подняла лицо и тихо произнесла:

— Ты знаешь, это, кажется, достойный уважения человек. Искренний, преданный своему делу, одним словом — настоящий. Нет, воззрения его, конечно, во многом ошибочны... Но, понимаешь... Если бы больше было таких священников... Скажем, тогда больше совестливости было бы в людях, и, кто знает, может, и не пришлось бы нам хлопотать с революцией.

Ошеломленный ночными событиями Алексей окончательно оторопел и не нашелся, что ответить. Он так никогда и не узнал, о чем толковал отец Серафим с комиссаром.

Тем временем в полку уж давно хватились их: даже разыскали и пригнали брошенную машину, оказавшуюся в полном порядке. Но при их появлении никто не осмелился спросить, где же они бродили до самого утреннего построения. Молчали и комиссар с Алексеем, не обращая внимания на возобновившиеся слухи об их отношениях, обрывки которых до них доносились. После этой ночи они чувствовали, будто общая тайна сделала их заговорщиками, но в то же время — осознано или нет — снова отдалились друг от друга.

Глава 22

На следующем совещании решались задачи поставок продовольствия. Ввиду критической ситуации и, вероятно, скорого появления белых решились не ждать и отправить бойцов в близлежащие селения пополнить запасы.

После совещания товарищ Михалёва попросила Алексея остаться, игнорируя сдержанные или откровенно ироничные взгляды командиров. Алексея покоробило их отношение: он задохнулся от ярости. Когда последний краском вышел, Мария Сергеевна прошлась по комнате, остановилась и выразительно глянула на Алексея.

— Что ж ты не заходишь, Алеша? — осторожно поинтересовалась она.

Тот смотрел в сторону.

— Или уже не вспоминаешь — слишком занят? — с горькой иронией осведомилась женщина.

— А зачем? — вдруг вспыхнув, горячо заговорил Алексей: — Чтобы нам помиловаться-потешиться, а после — опять разбежаться в разные стороны? «Свободная любовь»? Знаешь ли... После всего, что нам довелось пережить… Я слишком сильно тебя люблю, чтобы относиться к тебе как к... Нет, ты послушай: я ведь в тебе жену, а не любовницу хочу видеть,— отчаянно проговорил он,— понимаешь, я не только постель хочу с тобой делить, я — большего хочу. Судьбу разделить... Я отпускать тебя не желаю, слышишь!

— Так ты опять про церковные обряды? — нахмурилась Мария Сергеевна.— Пойми: я ведь коммунист и военный комиссар, Ты соображаешь, ЧЕГО от меня требуешь?!! Сам знаешь, Алексей, как ты мне дорог: я за тобой и к черту в пекло — в тюрьму, а потом еще в станицу эту твою курью, унижение горькое приняла. Измену твою простила... И тебя — заметь! — ни разу не попрекнула, во многом тебе уступаю, но такой жертвы... А о моем комиссарском авторитете ты подумал? А то что мне это даром не пройдет — вспомнил?

— Ну, может быть, попросить, чтобы отец Серафим тайно нас обвенчал? — неуверенно предложил Алексей.

— Ну, знаешь! — возмутилась комиссар.— Вот ты ожидаешь, чтобы я к вере твоей уважительно относилась, ну а сам-то... Идеалы мои уважаешь? Чего ты хочешь — чтобы я лицо коммуниста потеряла?

— А иначе ты потеряешь меня,— с печальной твердостью произнес Алексей и вышел, не оглядываясь.

На комиссара точно ушат холодной воды вылили. «Нет, я не хочу тебя терять!» — взволнованно призналась она самой себе. Мария прикидывала, готова ли она поступиться партийными принципами, чтобы сохранить их отношения с Алексеем. Да и правильно ли это — пойти на такой серьезный шаг не по зову сердца, а лишь в качестве уступки? Она поймала себя на том, что считает это именно серьезным шагом, и невесело усмехнулась... Да, меняется она... «Где же твоя партийная непреклонность, комиссар?» Борясь с собою, Мария Сергеевна напряженно размышляла весь остаток вечера — и не находила ответа.

* * *

Рассветало, слышалась далекая канонада — но уже все ближе. В воздухе явственно пахло порохом, ожиданием смерти: бой предстоял изнурительный.

Командир Беринг, сутки подряд не смыкавший глаз на работах по укреплению обороны, воспользовался затишьем перед боем и повалился спать одетым. К нему стучали — он долго не мог понять, в чем дело. Наконец часовой растолкал его, сообщая почему-то шепотом:

— Товарищ Беринг... Товариш Беринг! Тут к вам комиссар пришла.

Беринг поднялся, ополоснул лицо водой, разлепляя тяжелые веки, и пригласил Марию войти. Комиссар сразу поняла, что не вовремя, но отступать было поздно и некуда:

— Виктор Лаврентьевич! Извините, пожалуйста, за вторжение в столь неуместный час. Поверьте, мой приход вызван чрезвычайными, очень важными для меня обстоятельствами!

— Да, Мария Сергеевна... Я всегда рад услужить вам.

— Понимаете, я обращаюсь именно к вам, памятуя наши давние и особые отношения: мы с вами вместе пережили много испытаний и опасностей. И в эту минуту я рассчитываю именно на вас.

— Да пожалуйста, Мария Сергеевна,— Беринг разволновался,— если я только могу быть полезным. Помилуйте, вы же и сами догадываетесь, как я к вам отношусь...— и замолчал, повинуясь сдерживающему жесту комиссара.

— Спасибо, Виктор Лаврентьевич, но видите ли... Моя просьба не совсем обычна... Ведь вы же, кажется, крещеный человек? — спросила она внезапно.

— Разумеется...— ответил тот в замешательстве.

— Так вот... Скоро бой... Наверное, последний... И в виду возможной близкой смерти мне бы хотелось завершить одно дело. Скажите, вы верите в загробную жизнь?

Растерявшись, Беринг замялся и ответил нечто неопределенное. Он не ожидал подобных слов от комиссара и не понимал, к чему она клонит.

— Не удивляйтесь... Знаете, я много думаю об этом в последнее время. Говорят, в окопах атеистов не бывает. Одним словом, для вас, наверное, не секрет, что я люблю одного человека. Очень люблю. И хотела бы с ним остаться... вместе. Не только в этой жизни.

Лицо Беринга приняло холодное и разочарованное выражение:

— Вы говорите про нашего общего знакомого — товарища Ярузинского?

Комиссар кивнула.

— Так вот... Я знаю, что ваши с ним отношения далеки от идеальных, но... Не согласились бы вы выступить в качестве поручителя на нашем венчании — ради нашей с вами дружбы.

Беринг вытаращил глаза и заморгал:

— Простите... Я что-то не очень... Какое венчание? Он что — сделал вам предложение?

Комиссар улыбнулась:

— В некотором роде. А венчаться — сейчас: до предполагаемого боя осталось не менее четырех часов. Успеем. Так я рассчитываю на вас. Жду вас через пять минут у здания штаба. До встречи.

Комиссар вышла, а Беринг схватился за голову и застонал. Это был удар ниже пояса, но, взяв себя в руки, он собрался и вышел.

Ежась на свежем предутреннем воздухе, куталась в широкий плат Мария Сергеевна, нервно курил Алексей, постукивала ногой об ногу невесть откуда взявшаяся Линка, вздыхал и задумчиво поглядывал на проблески занимавшейся зари Митяй. Сергей Седой стоял, вальяжно прислонившись к стене избы, полунасмешливо наблюдая за происходящим. Поздоровались. Пошли по указанному накануне селянами адресу: за отцом Серафимом ехать было некогда. Извлеченный из погреба близ прикладбищенской церкви, насмерть перепуганный, глуховатый престарелый протоиерей долго не мог понять, что от него нужно вооруженным матросам и женщине в кожанке.

— Ась? Венчать? Кого венчать — когда?

Поняв, он изумился. Затем было уперся, но комиссар, твердо глядя в глаза, объяснила, что это — последняя, быть может, их предсмертная воля и он многое берет на себя, уклоняясь. Алексей смотрел на него нервным напряженным взглядом. Линка про себя молилась. Старик подумал, пошамкал ртом и направился за ключами — отпирать церковь.

В нижнем храме было холодно, воздух — неуютный, сырой, пропахший плесенью. Несколько свечек одиноко засветились в пустынном помещении, от дыхания курился пар. Отец Василий попросил посетителей оставить оружие вне церкви. Те, поколебавшись, выполнили требование. Батюшка надел очки и стал читать требник дребезжащим старческим голосом. Алексей волновался и исподволь поглядывал на Марью Сергеевну. Та держалась спокойно и, нащупав в сумраке его руку, слегка стиснула. Беринг не мог поверить происходящему и сдерживал в горле подступавшие слезы. Лина сосредоточенно шевелила губами. Митяй время от времени не к месту, но набожно крестился. Сергей посерьезнел и слушал внимательно.

После венчания отец Василий сказал молодым небольшое напутственное слово и, растроганный, по-старчески сентиментальный, вдруг заплакал. Алексей стоял растерянно — ему хотелось сказать: «Это все?» Мария Сергеевна прониклась торжественностью момента и преданно посмотрела на мужа, как бы спрашивая: «Ну, ты доволен?» Линка — радовалась, как дитя, улыбался Митяй, Сергей похлопал Алексея по плечу: «Поздравляю!». Беринг, подавив судорожную гримасу, церемонно поздравил.

По тропинке возвращались на позиции — бойцы с удивлением встречали утреннюю группу, появившуюся от кладбищенских ворот, возглавляемую товарищем Михалёвой под руку с Алексеем.

Глава 23

Вопреки ожиданиям, белые развили наступление на их позиции только к полудню, но зато уже хлынули мощно, слаженно, уверенно — и почти сразу прорвали оборону красных. Отбиваясь, те в беспорядке отступали до самого N-ска, где закрепились благодаря множественным линиям обороны и превосходным укреплениям фабричных. Зная, что пощады ждать не приходится, те бились за свой город с небывалым ожесточением. Наступление белых захлебнулось.

Оборону держали два дня, предприняли контратаку — завязли, отступили, но боевой дух бойцов несколько укрепился. Наступило короткое затишье: белые собирались с силами, подтягивали части. Пользуясь передышкой, Алексей повел Марью Сергеевну к отцу Серафиму — показаться в новом качестве и поделиться своей радостью, но заветный флигелек оказался пустым и разоренным.

Растревоженный Алексей обратился к соседям. Плачущая Степанида — уборщица храма, живущая неподалеку,— поведала молодоженам, что священник попал под горячую руку уезжавшим чекистам, с небывалой злобой расправлявшимся перед отъездом со всеми «ненадежными для советской власти элементами». Потрясенный Алексей пристально посмотрел на комиссара — та отвела глаза, почувствовав себя почему-то виноватой. Спросили, где матушка, Линка. Оказалось, их приютила семья прихожан — тут, неподалеку: возвращаться домой они пока боялись.

Молча пошли к Полянским, постучались. Полянские захлебнулись от слез при упоминании о расстрелянном пастыре, горестно причитая «сироты мы теперь, сироты». Спросили о матушке — ее дома не оказалось. Пошли с Линой на свежую батюшкину могилу. Там, обнявши крест, шептала в нагретое дерево, обращаясь к мужу, матушка Ирина. Линка, не обращая внимания на влажную глину, встала рядом на колени, теребя косу. Молодожены предложили Лине ехать с ними, но та отказалась, кивнув на матушку Ирину:

— На кого я ее теперь оставлю...

Понимая, что они прощаются, вероятно, навсегда, обнялись, расцеловались. Мария Сергеевна передала Линке листок с питерским адресом:

— Кончится война — обязательно приезжай.

Алексей, с распухшими от слез веками, последний раз похлопал девочку по плечу, перекрестился на батюшкин холмик и взял жену за руку. Они повернулись, чтобы уйти с кладбища.

— Постойте! — крикнула вослед Линка.— Отец Серафим перед расстрелом благословил меня и вам благословение передал, а еще... он просил передать...

— Ну? Что, Лина?

— Он просил передать, чтобы ты, Алексей, прекратил проливать братскую кровь.— При этих словах Алексей многозначительно посмотрел на комиссара. А Марии Сергеевне завещал передать, что... «любовь все покрывает».

— Все?

— Вроде все.

— Спасибо, Капитолина. Прощай, друг, спасай тебя Бог.

Глава 24

В последнюю ночь перед решающим сражением Мария Сергеевна отчаянно цеплялась за Алексея — брала его лицо в ладони и говорила, что желала бы «запечатлеть навсегда» его образ. Тогда Алексей, покопавшись в вещах, обнаружил свою давнюю флотскую фотографию: лихой кудрявый матрос в бескозырке. Конечно, это было совсем не то, что имела в виду Мария Сергеевна, но она бережно убрала карточку в нагрудный карман — с партбилетом. Молодожены долго не могли расцепить рук, но было пора идти.

Дивизия Артепьева и местные ополченцы отчаянно сопротивлялись утроенным силам противника, но регулярные части Красной армии справа и слева от них неумолимо и панически откатывались — увы, слишком быстро... По меткому народному выражению, «драпали». Морской батальон бился за каждую улицу, каждый дом, но участь его была решена. Оставшихся бойцов взяли в плен — их ждал показательный расстрел. Там, к своему ужасу, Алексей снова увидел жену. Они обнялись — и так молча стояли, пока их не вывели из барака на улицу.

* * *

— В случае, если комиссар сию секунду не объявится, сегодня же вы все будете расстреляны! — объявил есаул.

Братва напряженно молчала. Комиссар с чувством пожала руку Алексею, прощаясь, и хладнокровно двинулась было вперед.

— Стой здесь и молчи,— тут же шепнул ей Алексей и добавил тоном, не допускающим возражения: — Меня теперь слушайся!

И, не отвечая на ее встревоженный взгляд, он уверенно провозгласил:

— Чего надрываешься! Ну я — комиссар! — и шагнул вперед.

Десятки глаз воззрились на него, но ни один из матросов не издал ни звука. Комиссар побледнела и рванулась следом, но Беринг крепко удержал ее за рукав.

Есаул оценивающе оглядел высокую статную фигуру моряка и удовлетворенно кивнул патрулю: те сразу скрутили Алексея.

— Расстрелять! — коротко распорядился есаул и, видя, что это не произвело на матроса должного впечатления, едко поинтересовался:

— Что же ты не кричишь «Да здравствует революция!»?

— Обойдемся без фарсу,— сумрачно огрызнулся Алексей.

— То-то и оно, красная морда, твоя правда: один фарс это — революционные бредни ваши... Ведите во двор!

Там к Алексею подскочил щуплый парнишка и попытался приладить черную повязку на глаза, но Алексей отмахнулся:

— Обойдусь... Вот только... развяжите руки — небось, не убегу...

Молодой есаул командовал разводом. Алексея поставили лицом к замызганной стене дома, он упрямо перевернулся навстречу палачам. Когда казаки щелкнули затворами и вскинули винтовки, Алексей, до этого момента вальяжный и даже презрительно-снисходительный, смертельно побледнел, выпрямился, глянул в небо и медленно, истово перекрестился.

— Господи! Помилуй мя грешнаго и приими дух раба Твоего! — срывающимся голосом, но довольно отчетливо проговорил он.

Пожилой атаман, спокойно наблюдавший процедуру расстрела, вдруг резко крикнул:

— Отставить! Это не комиссар! Покрывает кого-то... На допрос его! — распорядился он и, развернувшись на каблуках, торопливо удалился.

Глава 25

Алексея привели на допрос к морщинистому есаулу, лицом схожему с печеным яблоком. Тот с ходу принялся допытываться, кто же настоящий комиссар. Алексей сообразил, что сплоховал во время расстрела, но все же рассчитывал, что братва не выдаст и что женщин, включая сестер милосердия, в конце концов отпустят. Чтобы оттянуть время, он понес несусветную чушь, что не очень разбирается в тонкостях нововведенной должностной иерархии Красной армии, а комиссара вроде и не было у них — вернее, был какой-то пришлый — плюгавый и картавый — наездами из соседней дивизии, все митинги собирал и выступал там долго и непонятно... Какое-то время есаул с брезгливой недоверчивостью слушал всю эту ересь и вдруг отлушительно гаркнул:

— Молчать!!! Ты что, дубина, заливаешь?!

Алексей пустил в ход все свое обаяние и с трепетной доверительностью поведал, что рад бы чем угодно помочь наиприятнейшему собеседнику, но не вполне понимает, что же именно от него требуется, ведь он уже изложил суть вопроса — вернее, то, что ему об этом деле известно,— самым подробнейшим образом.

— Ну а какое, предположим, твое политическое кредо? — грозно наступал есаул.

— Чего? — не понял Алексей.

— Какие твои... эти... политические воззрения? Одним словом, ты — меньшевик, большевик, эсер, анархист или... кто там еще...— не унимался есаул.

— А-а, ты про это,— разочарованно протянул Алексей,— Да никаких воззрений у меня, собственно, нету... Я вот по бабам больше...— Он игриво подмигнул есаулу.

— Это ты брось! — резко оборвал есаул и, видя, что даром теряет время, повелел увести матроса, распорядившись поместить его отдельно от остальных пленных.

Часа через четыре Алексей снова предстал перед ним. Есаул на этот раз был настроен гораздо решительней: на перекрестном допросе матросы не отрицали, что в дивизии присутствовал комиссар, хотя допрошенные отказались назвать его. Пока отказались... Алексей на этот раз был молчаливо собран и, когда его наотмашь били по лицу и в глазах вспыхивали молнии, а рот наполнялся соленым, только мысленно твердил: «Господи Иисусе Христе... молитвами духовного отца... помилуй нас». Били долго и ожесточенно, постепенно теряя терпение.

Наконец допросы прекратились. Прошумел слух, что кто-то вызвался «комиссаром». Алексей похолодел: неужели созналась? Его вернули в общий барак — оттуда как раз выводили Серегу Седого, который все оборачивался и прощался долгим взглядом...

Седой взял на себя «комиссарство» — тело его выставили на главной площади, молчаливой свидетельнице расстрела комиссаров подразделений, начальника фабричных ополченцев, комдива Артепьева, других товарищей...

Пленных женщин — Марью Сергеевну и сестер милосердия — действительно почти сразу освободили, демонстрируя гуманность Белой армии. Об их дальнейшей судьбе Алексей не знал ничего.

* * *

Моряков поредевшей колонной повели за город. Заставили копать огромный ров, затем велели построиться. Великодушно пригласили священника — для желающих. Несколько пленных захотели исповедовать грехи, среди них Алексей и Беринг. Подошедший высокий священник узнал Алексея: это был когда-то спасенный им от расстрела настоятель Свято-Троицкого собора. Протоиерей подумал и отправился хлопотать за Алексея. Алексей же, узнав об отмене расстрельного приговора, отказался покинуть строй, уверяя, что на защиту собора тогда выступили все моряки и несправедливо обелять его одного. Тогда морякам дали выбор: предложили послужить в Белой армии — кое-кто подался вперед. Беринг и Алексей переглянулись и остались в строю.

— Отчего же вы не соглашаетесь? — допытывался священник.— Ведь вы же, кажется, были во многом не согласны с большевиками. И даже, в некотором роде, пострадали от Чека. Насколько я помню, вы были узником — там, у них в тюрьме, с этой девочкой... Капитолиной.

— Отец Кондратий! Вот тогда я как раз мог оказаться среди вас, но теперь, когда вы победили, а мои товарищи связаны и ждут расстрела,— неужто в подлецы запишусь?

— Вы тоже так считаете? — обратился священник к Берингу. Тот кивнул по-военному четким движением.— Вы... честные воины. Но мне видится, что вы превратно понимаете понятие чести. Скажем, если командование, учитывая, что я беру вас на поруки, сочло бы это возможным, согласились бы вы в будущем воздерживаться от борьбы с Белой гвардией и дать в этом твердое слово?

— Только если такая возможность будет предоставлена всем морякам!

— Но я не могу брать на поруки всех...

— Но они же все без исключения вступились тогда за вас и ваш приход...

Отец Кондратий подумал:

— Ну хорошо, предположим, что всех... Посмотрим, что скажет командование.