Читать онлайн
"Картина маслом"

НАЧАЛО

Превратности судьбы, они переменчивы,
Сквозь вихри времени, как песчинки летят.
Судьба -- зловещая игра, что обманывает,
С нами шутит-играет, нас волнует и манит.

Иногда, как звезда, блеснет удача яркая,
Поднимается в высь, словно орел в небо.
Мечты сбываются, счастье нас окружает,
И счастливы герои на страницах судьбы.

Но бывают дни, когда жизнь ввергает в пучину,
В бездонные пропасти, в туманную ночь.
Судьба бьет по сердцу, как холодный клинок,
И тогда боль и горечь становятся сильней.

Но в этих испытаньях мы крепче становимся,
Из пепла восстаем, словно феникс в огне.
Судьбе мы говорим: "Не сломить нас, не смутить,
Мы воспарим ввысь, как птица на взлете".

И так продолжается игра судьбы вечная,
Словно чарующий танец лунного света.
Мы путешествуем сквозь долины и вершины,
Пленяя сердца своей вдохновенной песней.

Так пусть превратности судьбы нас не остановят,
Мы смело шагаем, несмотря на все трудности.
Пусть каждый поворот нашей судьбы восхищает,
И пусть жизнь, как поэма, пишется в славе и чести.

Мраморная скульптура. Холеный, элегантный мужчина, прифрантившийся для аристократического бала, на котором он танцует танец жизни... или прыгает в бездну, по воле несчастного случая оказавшись один на один со смертью. Жизнь и смерть только миг, когда человек остается один. Так танцуют герои легенд, таков и мой танец. Все в моей жизни постепенно решается в одно мгновение. Но я чувствую, я знаю, что они этим недовольны. Они редко бывают довольны... Я нарочно для них готовлю разнообразные сценарии, а потом они, конечно, завернут, как им угодно.
Прекрасная смерть... И древний страх смерти -- вечная цитата в мраморе, в бриллиантах и хризолитах. Это лишь верхушка айсберга, и я сам всего лишь хлам в ладонях муравья, призванный служить ему живой чудо-булавкой. А мир живет как балерина, ставшая цирковой собачкой. Театр бродит по канату за артистом. Поэтому не верь ничему, ибо то, во что ты веришь, -- цирк, взмахивающий подолом, не более чем маленькие до натурализма личинки сна, для которых ты сам сон... фотография анфас, пока падает занавес... как сюжет в легенде, переходит из уст в уста.

Судьба -- загадка, странное ремесло,
Она ведет нас по жизни путем запутанным.
А мы, как марионетки на нитях,
Судьбе подчиняемся без сомнений.

Она приносит радость и печаль,
Меняет нас, как вихрь ветра.
Мы плывем по ее волнам,
В поисках счастья, как золота жилы.

Но помни, друг, что судьба -- это карта,
А наши решения -- шаги,
Можно идти прямо, можно поворачивать.
И самим творить свою судьбу, не пасуя.

Так дерзай, не бойся сомнений,
Верь в свои силы, иди своим путем.
И пусть судьба будет к тебе благосклонна,
Пусть каждый шаг ведет к светлой цели.

Так начинается роман со стихами. Живу, как денди... разговариваю на арго.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

-- Первый, первый! Как слышите? Прием.
-- Я первый! Да, это тебе. Из колонны "Е", семнадцатая рота.
-- Что?
-- В общем, сам видишь. Ты туда давай, я за тобой. А там этот, которого ты таскал, уже еле ходит. Понял?
-- Что происходит?
-- Не важно. Ничего не происходит. Я потом тебе объясню, что и как. Держись за мной. Прием! Семь, девять, ноль. Семь, девять...
-- Вы с ума сошли?!
-- Погоди. На семнадцатой кэп звонит. Вы там держитесь, мол.
-- Вы все рехнулись? Мы через час прибудем.
-- Я уже пришла. Уходите. Теперь вы не наши друзья. Сейчас вы просто наш враг. Скажите об этом всем другим.
-- Ты кто?! Что тебе нужно?
-- Мне ничего от вас не нужно. Я ни в чем не хочу вам помогать. Для этого у вас есть Совет. Я хочу, чтобы вы обрели силу. Так идите и найдите силу сами. Вы сможете. Мир в вас не нуждается.
Мы вернулись с последним рейсом космического корабля. Откуда мы летели? А это секрет. Где мы приземлились? Правильно, в одном из городских парков. Только, пожалуйста, не надо спрашивать, как нас сюда занесло. Просто поверьте на слово. Итак, мы сошли с "космодрома", и сразу вокруг нас сгустился ночной туман. Пахло серой и жженой пробкой. Я огляделся и увидел множество костров.
Перед нами высился парламент, а когда мы прошли в ворота, увидели двор, и в центре -- дом в два этажа. Наверху для нас были приготовлены спальни -- мы жили здесь еще до полета. В доме никого не было. Все мои вещи и книги лежали на месте, только в буфете на покрытой пылью нижней полке теперь стоит банка с шпротным паштетом -- я не покупаю ничего, кроме этого пахучего продукта. Но я никогда его не ем.
Заглянув в окно, вижу свет факелов и костров и слышу ропот толпы. Прислушавшись, узнаю крики «Мир!», «Свобода!» на несколько голосов. Все вокруг напоминает дни смуты. Паника при виде нас становится все сильней. Двор усыпан перепуганными людьми, которые не понимают, в чем дело. В другой день я видел бы, как испуганные люди мечутся по двору среди разбросанных повсюду сбережений, добытых в состоянии отчаянного страха. Сейчас не так.
Это меня смущает. Я понимаю, что праздник должен был быть весной, когда каждый год кто-нибудь гибнет. Но меня не покидает чувство, будто в доме происходили кошмарные похороны. Поэтому я спускаюсь в подвал и нахожу там труп. Он выглядит как современный гуманоид. У него на лице синие брови. Под мышками висят розовые детские погремушки. А на ногах маленькие башмачки из искусственной кожи.
Остальное вы, наверно, знаете. Остатки человеческих тел растворили в святой воде, а чудотворные иконки пустили по магазинам. Святая вода сейчас продается на каждом углу, и я приношу извинения, что ношу ее в кармане. Вы, наверно, считаете меня вором? Кстати, в чемодане были часы, которые оставили мне бывшие хозяева, чтобы я не тянул резину и успел первым к началу мессы.
Тебя, живого и черного, поднимают с земли для великой и отвратительной церемонии. И на твоей голове -- венец, подобный королевскому. Господи, хочу ли я, чтобы они заставили тебя страдать?! О, мой бог! Забери меня из мира, где так не хватает тепла и любви, а их совсем нет, и я хочу плакать, плакать и кричать, но горло мне сжимает спазм, сильный и жестокий спазм!
И все это принадлежит мне, моему богу, оплоту, истинному и абсолютному, которому я поклоняюсь. Это на самом деле просто моя сущность, а вовсе не образ и подобие, творение и акт. И когда я омываю себя этой струей, соприкасаясь с богом, ты чувствуешь, что связываешь меня узами в том странном и беспощадном акте, который нельзя сравнить ни с чем в мире. Впрочем, почему ты удивляешься?
Я вижу твою жертву, и все жертвы -- одна и та же нелепая шутка, из которой мы никак не можем вырваться. И ты и я. Скоро твоя ряса перестанет скрывать то, что находится под ней… Ты проклята! Ты погубила этот мир! И еще родишь в муках новое зло! Так говорил, говорю и буду говорить я, доктор Гарднер!
Когда я начинаю наводить порядок, я вспоминаю странное слово «бродячий» и теряю нить. Я вижу мебель, обтянутую темно-зеленой кожей, слышу щелканье выключателей и размышляю, можно ли объяснить вещи таким простым и странным образом. Потом меня отпускает, и я сплю. Часов через пять я просыпаюсь снова, потому что начинаю чувствовать голод.
Но сейчас это всего лишь мишура. Ничего, кроме развешанных на стенах парламента платьев, гелевых ручек и украшенных кружевами визитных карточек, это не содержало. Но потом я узнал правду. Среди этих сваленных в кучу безделушек был бриллиант, тот самый, из-за которого мой отец потерял руку. Его отковали на моей планете, на мой вкус, и каждый из его лучей вечен. Чтобы их разглядеть, надо было долго ждать.
В алтаре сохранились серебряные часы фирмы «Буре» с боем и месяцем и еще диск из чистого золота с надписью «Викуша» по-русски, а по еврейски «Эсава». Больше ничего интересного. Нет, еще шнур от крестика, висевший под алтарным покрывалом, и распятие, тоже серебряное. Ну, это само собой. Как же в алтарь без креста-то?.. Но самое удивительное -- это мертвая царевна.
Но, конечно, в моем понимании запрет на изображения не просто наложен на повседневное поведение -- он лежит глубже, воспринимаясь как универсальная морально-культурная санкция. В целом, даже не содержа в себе никакого принципиального запрета, он определяет пределы свободы самовыражения. Можно смеяться и безобразничать, распускать слухи о ближних, презирать и ненавидеть… Можно быть посвященным в оккультные тайны и знать о существовании загробного мира. Но об этом никто не должен догадываться. Некроманты и маги всегда находятся под присмотром. Кроме того, представление о воскрешении мертвых оказывает сильнейшее влияние на жизнь общества. Человек учится мастерски имитировать все процессы гниения и разложения.
Голем, выходя из своего доисторического оцепенения, пожелал уйти из этого места. Было понятно, что этот жест связан с гипнозом, который навела на него кукла. Он пожелал, чтобы мы освободили его от чар. Чемодан и мешок мы выбросили прочь, перстни к деньгам, а остальное сожгли. При этом мы случайно выронили серебряный ларец, в котором оказались мелкие фрагменты колье, брошь и другие ценные вещи.
На золотых же бляхах перстней была гравировка: «Руте в третий поясной...» Или наоборот… Я не помню точно. Что? Оставить в покое боженьку? Безумие и грех. Лучше смени работу, отслужи молебен, пьяный батюшка простит. Так, нужно еще перекреститься… Тогда отпустит… Спокойной, господа, ночи! Царствие небесное пребудет в нас.

2

Искусство - волшебство на холсте и странице,
Оно рождает миры и сотрясает сердца.
Кисти танцуют по холсту, слова слышат ритм,
Искусство вдохновляет и дарит свободу духа.

В красках и звуках оживает фантазия,
Оно переносит нас в мир невиданных мечтаний.
Скульптура оживает, словно дышит и движется,
Музыка звучит, словно расцветающий сад.

Искусство - это язык живых эмоций,
Оно отражает нашу суть и дает выражение.
Оно сплачивает нас, человечество, в единое целое,
И показывает, что мы вместе, несмотря на рознь и расстояние.

Давайте ценить искусство во всех его проявлениях,
Погружаться в его магию и красоту.
И пусть оно всегда вдохновляет нас на великие дела,
Искусство - это вечное и непреходящее богатство.

Или другими словами -- это самое яркое что может быть в жизни, если ты можешь это в себе почувствовать. В настоящее время считается, что дискурс держится на дада, сюрреализме, драме абсурде и прочих психоделических потоках сознания. Их уже давно не интересно слушать, вернее, совершенно невозможно. Приятнее сидеть в хорошей аудитории, в огромном зале с колоннами, и слушать старинные скрипки, гениально исполняющие рондо до минор.
Капитана слишком мало занимали эти звуки, его мысли были настолько заняты другим, что он даже не поворачивал головы ко мне. Он почти не замечал меня. Я знаю, почему он сидел в углу. Ему было неуютно. Мне тоже было бы странно находится в этой комнате, если бы не его слова, которые вывели меня из равновесия.
-- Я не понимаю н и ч е го. Я не верю своим глазам, -- удрученно сказал он. -- Происходящее вокруг не поддается никакому рациональному объяснению.
-- Что вы предполагаете делать? -- спросил я.
-- Понятия не имею.
-- Но если ничего нельзя сделать, то давайте хотя бы сделаем вид, что мы что-то делаем. Скажите, вы ведь хоть раз думали о причинах? Я имею в виду -- на уровне абстракций? Мне не хочется говорить о личной жизни. Просто не терпится узнать, какие есть идеи.
-- Вы ведь писатель, не правда ли? Это у вас должны быть какие-то идеи, правда? Нет ничего хуже, чем оказаться в тупике.
-- А вы ведь много путешествовали? Вы бывали в других странах? Как там живут люди? В конце концов, как устроен мир?
-- Если это недемократичный ад? -- он поднял глаза. -- Сказать по-честному? Нам просто не дает покоя слава. Она, слава, подстегивает... Понимаете, нас же не спрашивая, гонит и толкает вперед. Мы любим это, хотя не всегда остается достаточно времени на анализ. Попробуй сделать попытку объяснить. Это же адски захватывающе интересно.
-- Неужели? -- съязвил я. -- Вот так сразу понять, откуда всё взялось?
-- Вам не надоело? -- поморщился он. -- Да, понять, черт возьми! Здесь совсем уж неприлично жить.
-- Ну да, особенно здесь. В стенах парламента...
-- Нужно созвать Совет. Мне удалось узнать, -- он снизил голос до доверительного шепота, -- что в здании спрятана картина, которая содержит ответ на вопрос, который нас волнует...
В это трудно было поверить. Живущих в парламенте было немного – я ловил себя на мысли, что полностью забываю, где я и с кем, стоило мне открыть дверь какого-нибудь кабинета. Потому что все лица, в которые я вглядывался, хоть и несли в себе призрачные чаяния места и времени, были одинаковыми. А явная надежда, которую они возлагали на меня, сливалась с моей же отчаянной надеждой на них самих. В том и в другом случае это не приводило ни к какому результату.
-- Картина?
Картины, которые я видел то здесь, то там, были написаны маслом на досках из кипарисового дерева. На одной из них них целые толпы херувимов и серафимов, сложив нежные крылья, глядели в книгу, и серебряные стрелы то и дело вонзались в нее, пробивая всё новые и новые страницы. Их щечки были напряжены и сведены, чтобы не издать ни звука, а в уголке губ у них прятался зарождающийся смешок. Рядом стояла женская фигура в смарагдовых одеждах с лицом, обведенном медными кудрями. Лицо это было действительно удивительно, хотя совсем не вписывалось в древние образы, созданные воображением художника. Немолодая, но еще стройная женщина, на ее лице играли солнечные блики, и оно показалось бы лет на сорок моложе, если бы не мутно-желтые глаза. Автор пожелал остаться неизвестным.
Я никогда прежде не видел ничего подобного. Щурясь, чтобы лучше рассмотреть надпись на странице, я прочел: «Я есть Тот, кто Ты есть, и нет в этом тайны. Ты известен как София, Отец Любви. А я есть Христос, Бог Сын. Мы равны. И это беспредельная тайна. Когда песнь ночи приходит в голову, надо думать о Боге». Мелькнула мысль, что часть ответа, о котором говорил капитан, была вложена в эти строки. Но какая часть?
-- Я видел здесь одну странную картину... Пойдемте со мной, капитан.
Он встал с потертого кресла, спинка которого была украшена резными головками львов, и прошел к высоким дверям. Он был очень похож на одного из здешних обитателей в розовых штанах. На кого именно, я не знал, да это и не имело особого значения, потому что сходство показалось мне абсолютным. Я смотрел на него и не понимал, что со мной происходит. Мое сознание на миг зависло над волнами чернильной темноты. Под ногой ощущалась мертвая зыбь.

3

Священник не хотел вести нас в алтарь, он не видел в нем ничего интересного и отправил в другой конец парламентской церкви. Мало того, другой служитель культа сидел в стороне и писал листовки. Тут что-то не так, решил капитан. Он подошел к листовкам, разложенным прямо на полу рядом с небольшой дырой в стене. Это была листовка с его фотографией. Там был текст: «Ричард Скиитс». Надпись гласила, что он из прошлого века и он такой не один.
Хрустальные канделябры и свечи горели, и я слышал тихие и ласковые голоса, исполняющие старинную музыку, названия которой я не знал. Мимо меня пробежала мышь -- я узнал ее по тонкому хвостику, с которым она не могла расстаться, за ней гнались две огромные крысы, похожие на сфинксов; на стене мелькали какие-то тени, все выше и выше поднимались они к потолку и исчезали. И вот я чувствовал, как все это начинает покачиваться в такт странной музыке.
Тени бегут по кругу, и я уже почти понимаю, куда они несутся… И вдруг все останавливается. Они замирают. Потом они встают в круг, перемещаются в центр и замирают вновь. Я замечаю, что у них нет границ. Но есть лица. Лица, которые я сам придумал для теней. То, чего мне не могло привидеться никогда и ни в каком сне. Это лица знакомых мне людей. Мертвые лица с насмешливыми улыбками… Я знаю, отчего они смеются . У них есть имена. У каждого лица свое имя, их много-много -- их трудно вспомнить. Их очень много и они повсюду. Некоторые из них есть в названиях церковных книг.
Музыка все громче, затихает, потом возникает новая мелодия, похожая на плач ребенка, она гремит, усиливается, сливается с первой, гармоничнее и нежнее ее я ничего не слышал, исчезают все огни, кроме этих нежных голосов. Я знаю, что они бесконечно далеко, так далеко не могут быть люди. Где же вы? Соединитесь с нами! Ах, как далеко они друг от друга, эти голоса! Я уже слышу только их.

В бурлящем мире грехов и пороков,
Твой нрав жалок, пьяница и чернокнижник.
Лукавства ковчег, в нем лживых слов возок,
Разврат текущий, душу сиротско живящий.

Блуд в цветущих садах крайне прекрасен,
Похоть лепестками манит в пространстве.
Чувства венчает сомнительное блаженство,
Сладким ядом ложного счастья пленит безумно.

Гордыня вершит, растоптана скромность,
Будто звезды ведут дуэль в мире.
Очевидно сияют в легкой шальной откровенности,
Сводящей жизни к мелким каплям позора.

И зависть -- как липкий яд, жжет безжалостно,
Роняя пелену настоящей радости.
Жизнь в долг на бешеной в скорости,
Силы пожирая бесполезной злобой прямо в груди.

Вдруг я замечаю странное: лучи исходят как бы из-под алтаря -- и становятся все сильнее, а потом в алтаре зажигается огонь. Сначала мне приходит в голову, что это такой фокус, которым хотят меня обмануть, и я громко кричу в ответ, но, не дожидаясь конца трюка, несусь по лестнице вниз. Спускаюсь в квадратный колодец, где на стене в разных позах застыли два желтых скелета. Я делаю шаг назад и падаю. Поворот винтовой лестницы -- я опять наверху, перед ошарашенным капитаном.
Под потолком я видел причудливый рисунок из простых геометрических фигур. Рисунок двигался в такт моей походке. Вперед -- назад. Еще раз вперед -- еще раз назад, он как бы подстраивался под мое движение. Куда бы я ни шел, рисунок менялся.
-- Перестаньте, -- взмолился капитан. -- Мы так ничего не поймем.
-- Что вы предлагаете?
-- Давайте смотреть чертовы картины! Мы для этого пришли сюда...
-- Простите, я отвлекся, -- кивнул я.
Мы стали медленно приближаться к одной из картин. Она висела прямо напротив двери и почти упиралась в пол. На ней была изображена непонятная черно-желтая конструкция с крыльями, которая повисла в воздухе. Там, в окружении юных ангелов, сидела в позе лотоса сама Мария, сложив руки на коленях, а перед ней — маленькая девочка с обезьянкой на плече, длинные косы рассыпаны по ее бледно-голубому платью… И все это окружало золотое сияние божественного света. Далеко в полях мы видели черные дома, а в море -- красные паруса кораблей, странных, с гербом на корме… Дрожащая дымка окружала этот мираж, превращая его в облако тумана.
Все предметы были практически прозрачны. На Марию глядели изумленные бледные лица, похожие на фотографии из личных дел, которые следовало бы хранить в строгом архиве. Их вобрали в себя стеклышки-призмы, и теперь перед Марией стояли люди, полностью сосредоточенные на чем-то своем, что-то шепчущие или роняющие непонятные звуки. Некоторые еще были в телесной оболочке. Но большинство уже кануло в небытие. Один из них пристально смотрел на лежащий на земле череп. Еще несколько минут назад он покоился в ящике, наполненном опилками...
-- Вы видите вокруг не просто картины -- это мечи! Я мечтаю увидеть, как вы будете рубить друг другу головы на кресте из человеческой плоти! Но я далек от такой высокой мысли, да! Очень далек. Настанет время, и я буду лежать в гробу из костей. Когда вы распишетесь на своем знамени, минет не так уж много лет! -- мрачно сказал священник.
-- Вы давно служите в этой церкви? -- спросил его капитан.
-- Тысячу поколений, -- вздохнул тот, -- почти с самого начала ее основания.
-- Что это за здание? Откуда оно взялось?
-- Здесь раньше был склад, а потом один прихожанин, который очень любил картины, собрал из них целую галерею, и поместил их здесь. А позже постройка стала церковью... Картины понравились святому отцу, поэтому они висели здесь с самого открытия храма. Вот только в тот раз священный огонь не загорелся. Святой отец так расстроился, что совсем забыл про него. И только когда прихожане уже стали подниматься по лестнице, чтобы сесть в кресла перед алтарем, он вспомнил о своем верующем сыне. Он позвал его сюда и велел принести еще одну свечу. Этой свечи хватило как раз, чтоб зажечь лампады перед картинами. Еще его слова врезались мне в память: "Как, оказывается, просто сделать для себя храм, совсем не так уж сложно..."
-- Он сейчас говорит почти разумно, вы чувствуете? -- вставил я.
Капитан смерил меня скептическим взглядом. Потом я увидел, что он подмигнул священнику.
-- Мне очень нравится всё, о чем вы рассказали, -- сказал он тому.
-- Я не всё вам рассказал, -- задумчиво произнес священник. -- Но в одном я уверен. Случившееся с вами было частью божьего промысла. Кто вы на самом деле? Букашки в грязи? Или мерзкие образины, которые высшие силы, возможно, просто забыли стереть с карты мироздания? Молитесь, и они явятся, чтобы забрать вас в рай. Будете жаловаться там, пожалеют. Но есть и другие места... Туда мы еще не доехали. Нужно подкрепиться. Кажется, я видел тут неподалеку ресторанчик.

4

Во дворе было так красиво, что я даже залюбовался. Потом с неба донеслось какое-то воркование, и я подумал, уж не ванна ли из розового мрамора летела сверху мне на голову, а потом низринулась к горизонту? Я все смотрел на крыши и орлов на башнях, которых видел только я, но мне все время казалось, будто я гляжу на них из окна своей комнаты. А потом неподалеку послышался негромкий стон -- и взорам моим открылся странный вид. Навстречу снующим по двору людям плыла очень красивая и очень старая женщина в черном платье. В каждом еге движении, в каждой морщинке таилась глубина потаенной, но несомненной мудрости. А ее продолговатое лицо источало такую печаль, такое одиночество, такую скорбь, какую нельзя было объяснить иначе, как глубокой и неутолимой любовью ко всем людям на земле. Она улыбалась кому-то в небе и протягивала к нему руки.
Священник сделал нам знак поторопиться, и вскоре мы были в небольшом заведении со спускающимися с потолка на веревках кувшинами, полными разбавленной ослиной мочи. Внутри оказалось несколько посетителей, среди которых выделялся оратор с пронзительным взглядом. Мы заняли места за столом на верхней галерее, откуда открывался вид на весь зал. И сразу опознали в говорящем представителя средств массовой информации. Он был высокий и худой, с жесткими чертами лица и уверенным голосом.
-- Вы, должно быть, считаете, что я это делаю, как вам представляется, из-за какой-то зависти к мертвецам. Но я не из тех, кто делает это из зависти, -- вещал журналист. --Это вы завидуете мертвым, потому что раньше не понимали одного: в нашем мире все быстротечно. Старики уходят, дети рождаются. Жизнь похожа на огромную машину, которая перемалывает одних и тех же людей. Оттого, наверно, старые души не могут ужиться друг с другом. А насчет живого существа я заметил одну любопытную вещь... Вы когда-нибудь представляли, каково оно в теле? Вот мы тут сидим и не знаем, что там делается, в пузе-то. И что вообще в нас творится. В нашей голове, верно? Там ведь как? Словно под водой. Ты выныриваешь и видишь что-то. Или кого-нибудь. Но всё уже закрыто, и ты видишь только нечто снаружи. А то, что внутри, видно только когда оно выходит наружу. То есть можно сказать, иногда вообще не видно. И это вам подтвердит присутствующий здесь капитан Скиитс!
После чего он повернулся и уставился на нас. Смерив его презрительным взглядом, капитан процедил:
-- Чушь!
-- Что-что? Нам не слышно!
-- Капитан еще не пришел в себя после выполнения задания, -- сказал я, поднявшись. -- Вам должно быть понятно, что это значит. Позтому расходитесь! Концерт окончен.
Несколько человек вышли за двери, а журналист поднялся по лестнице и нагло уселся за наш стол. Состоялся следующий разговор.
-- О чем вы только что говорили? -- спросил я.
-- Ни о чем, -- ответил журналист. -- Так, чепуха всякая. Скучно. Всё о том же.
-- А откуда вы знаете капитана?
-- Да все оттуда же, из информационного потока, -- он развел руками. -- Я репортер. Вы сами видели... Газет нет, их заменили каналы прямой передачи. Последние новости -- это контрольный выстрел. Насмотрелся всякого. Лучше б вы друг друга не слышали. И никогда не знали. Мы вот на осликах в школе катались, и то теперь, наверно, они сдохли. Так что вы скажете? Идем к женщинам?
-- У вас есть пропуск от Мэрилин Монро? Как? Нет? А где он? Вход-то разрешен? -- я решил попробовать поговорить с ним на его языке. -- И еще что-то надо платить на входе? У вас есть деньги? Такое слово знаете?
-- Нет, деньги там не нужны, всё за счет жриц любви. Это просто момент истины... Надо только дать десять шкурок. А у вас какие планы? Спросить Мэри? Или другую?
-- Да, Мэри. Простите... Сейчас чего я там забыл?
-- Как сказать... Ваш адресок... адресочек у нее есть, надеюсь. Да вы вообще кто? Наверно, матрос? -- спросил он снисходительно.
-- Нет, психолог. Изучаю вирус... шизофренический.
-- Спасибо. Мне это многое объясняет. И я вас больше не отвлекаю...
-- Вы нас не отвлекаете. Напротив, очень интересно, -- заверил я.
-- Я тороплюсь, -- он привстал. -- Но если будете у Мэри, учтите... Эпидемиологический ресурс, страдательное отделение.
-- Непременно!
-- Что это было? -- спросил капитан, когда журналист исчез.
-- Это была моя любимая тема... которая идет дальше всего остального. И такая, которую никто не знает.
Нам принесли обед. Мне не хотелось есть. Но все же я попробовал одно блюдо, оно было из рыбьих глаз. У меня упало настроение. Капитан и священник молча ели. Я смотрел на них и не понимал, что со мной происходит. Они так спокойно выглядели и вели себя, а меня теперь мучило какое-то предчувствие беды. Отодвинув тарелку, я встал и пошел в туалет. Там я умылся и взглянул в разбитое, засиженное мухами зеркало. Вид у меня был несчастный и какой-то безнадежно сломленный.
Хотелось завыть от отчаяния. Вдруг в зеркале появилась она. Ее глаза светились радостью, она улыбнулась. Потом, шагнув ко мне, поцеловала меня в губы. И сразу же исчезла. А потом опять появилась в другом зеркале -- я почувствовал ее нежное и красивое тело рядом с собой. Совсем близко. В следующее мгновение она положила руки мне на грудь. Теперь я понял, насколько она неопытна. Нас не могли понять во всем нашем веке. Она была невестой какого-то надломленного судьбой аристократа. С ней было всё в порядке, в полном порядке.
Я вернулся за стол, за которым меня ждал только капитан. Он пил местное пиво -- мне было страшно представить, из чего оно сварено. Его брови удивленно выгнулись.
-- Почему вы так подозрительно выглядите? На вас лица нет, -- спросил он.
-- Боюсь, что это лихорадка, капитан... и это не только из-за нее.
-- Что-то случилось?
-- Нет. Но и хорошим это, к сожалению, не кончится. Это все, что я могу сказать.
-- Не отчаивайтесь, док! Всё не так уж плохо. Скоро мы всё раскроем... Иначе бы мы тут сейчас не сидели. Вы ведь что-то вспомнили? Где она?
-- Картина?
-- Нет, Мэри. У меня есть предчувствие, что она в этом бедламе не последняя скрипка.
-- Надо убедиться. Я как раз на это надеюсь...
Он кивнул и поглядел куда-то вдаль. Словно был в море и видел землю. А у меня перед глазами -- божественное тело короля в его истинной наготе. Я смотрю со стороны на изысканный анатомический театр, где живу, и думаю: а на этом балу в присутствии королевы тоже я?
Все это выворачивает меня наизнанку, но я не могу выйти оттуда, потому что не знаю дороги. И тогда я тихо смеюсь, до боли сжимая что-то в кулаке. Я разжимаю пальцы и вижу серебряную вещицу. Это пряжка от панциря белого рыцаря. Но это не мой панцирь. Этот рыцарь, танцующий в яме с золой на дне… не я! Да кто же я на самом деле?‬ На ногах не пальцы, а маленькие жесткие мозоли. Они похожи на копытца. И на руках нет никаких пальцев. Это вилки, так странно вырезанные из слоновой кости.
-- Док, вам надо отдохнуть, -- слышу я словно из-за стены голос капитана. -- Можете поспать пару часов. Сон восстановит силы. Вы устали. И последнее... В разговорах с Мэри старайтесь не упоминать наши имена. Избегайте ее прямых вопросов. Так ей будет легче забыть о вашем разговоре.

5

Ночь притворялась такой же древней, подлинной, вечной, какой хотел казаться мир, когда я видел его во сне. Я подумал о тьме, что оживает, если я заговорю. Я вспомнил, как люди смеются и плачут, любят и ненавидят, гордятся своими достижениями. В людях, думал я, много такого, чего я не понимаю. Но все это так просто, надежно и ясно, так чудесно и понятно! Я узнавал в их выражении лиц прежде всего нечто такое, чем сам только что был, -- искал во всем этом свою судьбу, свое предначертание. Не мне ли было уготовано однажды войти в этот мир из колыбели? Могло ли такое быть на самом деле?
-- Как твое имя? -- спросила Мэри.
Голос ее звучал подозрительно ласково. Мне даже казалось, что я уже видел раньше это лицо. Где? Я никак не мог вспомнить. А она спросила: -- Слушай, если у тебя действительно есть имя, назови мне его. Хочешь, скажу, зачем мне это?
-- Гарднер.
-- Ты из фотографов? Или какой-нибудь рекламщик? Мне от этого не легче. Лучше скажи, чем ты занимаешься.
-- Я на допросе? А чем занимаешься ты?
-- Ну... иногда позирую художникам.
Точно! У нее лицо той девушки в зеленом платье среди херувимов. С картины неизвестного художника.
-- Так зачем тебе мое имя? -- спросил я настороженно.
-- Ты совершил какое-нибудь преступление?
-- С чего ты взяла? -- и тут меня осенило. -- Может быть, ты видела листовку с моей фотографией?
-- Сейчас, подожди, не могу вспомнить. Давай выпьем.
Она взяла с каминной полки бокал зеленого стекла и протянула мне. В нем была какая-то почти черная жидкость.
-- Что это? -- спросил я.
-- Вино, -- сказала она. И я отхлебнул...
Вино в бокале заискрилось, и сразу в комнате возникла совсем другая картина. Мне казалось, что я бегу к морю. Солнце быстро уходило, его свет мерк. С каждым шагом уходящего солнца казалось, я приближаюсь к цели. Но вдруг оно стало совсем тусклым, а потом превратилось в узкую полоску, повисшую над горизонтом. Море исчезло -- остался лишь размытый силуэт далеких гор. И я понял, что пока я бежал к этой точке на горизонте, все было зря: я мчался к чему-то, чего никогда не будет. В этом, как мне показалось, была безжалостная насмешка. Впереди меня ждала пустота.
Тогда я побежал быстрее, и мне стало легче. Это было похоже на рывок лыжника перед последним спуском с высокой горы. Земля приближалась с каждым мгновением. Потом я услышал рык и, обернувшись, увидел бегущего на меня зверя. Через мгновение он оказался рядом, схватил зубами за руку и повалил на снег. Мы катались по нему, уже соединенными вместе. Волна исходящей от него животной страсти прошла через мое тело. Мне стало нечем дышать, но это не испугало. Я не мог ни испугаться, ни ужаснуться.
-- Эй, психиатр... ты жив?
-- Кажется, я уснул, -- сказал я, приподымаясь с постели. -- Который час?
-- Тебе пора, доктор Гарднер.
-- Откуда ты знаешь мое имя?
-- Ты сам назвал его, -- невинно пролепетала она. -- А что? Ты же мое знаешь...
-- Ничего, -- буркнул я, недовольный собой. -- Мне кажется, ты самый адекватный человек в этой части вселенной.
-- Ага, давай поспорим, что это не так. Правда, в детстве мне никто не мешал орать, прыгать на стол и ковырять в носу. А в семнадцать лет я стала единственной несовершеннолетней шлюхой. И мне этого вполне хватило. Как там у вас с поисками истины?
-- Какой истины? -- спросил я, одеваясь.
-- Которая делает плебеев людьми. Плебей пьёт пиво и думает: "А всё-таки зря я про политику так много думаю". С другой стороны, он хочет сидеть на земле и постоянно прикидывать, где бы что урвать. А мы другие...
-- А что хотите... прости, хочете вы?
-- Вот это даже неинтересно. Пока-пока!
Я поспешил в парламент встретиться с капитаном. Он плавал в бассейне из белого мрамора среди пепелищ от костров. Зрелище было приятным. Пока он мылся, я прошел мимо кабинета номер семь – там сидело несколько министров и играли в карты. Никого из них я не знал, но, заметив карточку, изображающую солнечный диск с лучами, прочитал имя Харри. Я долго глядел на нее и никак не мог понять, где я видел уже этот диск. Впрочем, ответ был простым. Скорее всего, на картине с изображением Марии. Несколько минут я чувствовал себя как человек, который попал в чужой огород и вдруг прочел на этикетке надпись «Капуста жареная». Харри не было в кабинете. В течение нескольких минут я глядел в потолок, пока не появился капитан. Он сообщил, что на каком-то аукционе Харри купила картину -- очень дорого, около четырехсот крысиных шкурок. Этой картины нет в парламенте, сообщил ему швейцар, которого он сумел подкупить.
-- Нам нужен художник. Он должен быть еще жив, и если он написал картину, которую мы ищем, то должен знать и все разгадки, -- выпалил я.
-- Сначала Совет, -- сказал он. -- все уже собрались в зале с органом.
-- Мы уже идем по следу. Совет только собьет нас с правильного пути, -- возражал я.
-- Не будьте тщеславны, док, -- улыбнулся капитан. -- У нас и без вас хватает проблем. То, что вас отпустят после допросов, вы уже поняли. А дальше вся надежда только на ваши фокусы. Будете отлично выглядеть в итоге.
-- Попробую. Чем ещё я могу вам помочь сегодня? Может быть, увидеть министра Харри?
-- Вот это вряд ли... э-э, наверно, уже поздно. Но если будет такая возможность, передайте ей от нас привет.
Во главе длинного стола восседал второй командор Грегор; когда мы вошли, он только что сказал предварительное слово. Я заметил на его лице тень улыбки. Мне показалось, что он украдкой взглянул на меня. Но я, конечно, не знал, о чем он думает. Моя голова была занята совсем другими мыслями. Мы с капитаном поздоровались и сели за стол рядом с нашими специалистами. Я от души пожал руку Тарку и подумал, какой он талантливый конструктор. Через несколько минут я понял, почему. Каждый час, делающий нас на один шаг ближе к дому, стоил многого. Недаром Тарк построил новый огромный корабль, с которым просто не выдержала бы конкуренцию наша «Звездная бездна».
-- Впереди всех ждут бесконечные недели нового полета, -- закончил речь Грегор и посмотрел в упор на капитана.
-- Грегору, похоже, нравится издеваться над нами, -- мрачно вставил наш пилот.
-- Грегору нравится издеваться над в с е м и, -- сказал капитан. -- Скоро его ждет такой же гроб, как и нас. Может, мы тоже начнем испытывать те же ощущения, что есть у него? Полет не будет безоблачным. Но, надеюсь, что к тому времени здесь все излечатся. Мы стали свидетелями полной смерти души. Если это так, значит, будем жить по-новому. Среди всеобщего кала. И нам надо помочь друг другу в этом. Начинаем священную работу над собой. Но помните, без нашей помощи ничего здесь не изменится.

6

-- Повторить вам, мозгоправ?
Надо мной склонился бармен. Было ясно, что он слышал всё, и слова из моей записной книжки возбудили его любопытство. Но он ничем себя не выдал. И потом, такого рода откровенность была для него в порядке вещей, потому что это делало его компаньоном по выпивке. Возможно, его чувства можно было понять и так. Я почувствовал, как он улыбнулся мне. Надеюсь, он нашел свою дорогу домой в этот раз.
-- Водку.
-- С яйцом или скорпионом?
Я так долго терплю это место, ожидая, пока память вернется ко мне. Но память приходит все реже сегодня. Это надо прекратить... Я хочу снова быть целым. Я могу наконец стать тем, кем мне предначертано. За моей спиной ты, рука об руку с тенью, которой я управляю. И теперь мы не будем мечтать, чтобы нас раскрыли, как детей. Мы н ачнем действовать. Скоро здесь произойдет что-то ужасное… Да!
Ни на миг не забуду я тебя, моя рана, навсегда поверю в одно -- в эту самую душу. Я от рождения знал о себе все, только забыл. И вот сейчас, глядя на себя с неба, я снова вспомнил тебя! Я вижу тот твой прекрасный лик, холодный и жестокий, что я привык созерцать прежде, чем раскрыть твою тайну. Но я теперь знаю, кто ты. Ты тот огонь, который возжигает жизнь в человеке. Та страсть, которую ты пробуждаешь в нем, когда сжимаешь в своих объятиях, и я вижу перед собой ясное зеркало бытия, которое осветило мне многое в моей жизни, -- это и есть я сам.

В отчаянии своем не ведая стыда,
Искать выходы, как легенду соткать.
Не потеряться, когда холодно в сердце,
Найти ответы на вечные вопросы.

Сомнения гнетут, разум медлит,
Но внутри горит яркий огонь.
Не угаснет он, не сгинет навеки,
Он сжигает тьму, освещая путь.

Идти вперед, не оглядываясь назад,
Сломить оковы, преодолеть страх.
Верить в себя, в свои силы и мечты,
Идти в гору, не сдаваясь никогда.

В отчаянии своем не ведая стыда,
Каждый шаг -- это шаг к перемене.
Не забывай, что ты силен и умел,
Сможешь победить, если поверишь в себя.

В голове возникает видение, как я, когда был совсем молод, зажег у себя в комнате камин, чтобы согреться в холодной постели, и сижу, занимаюсь своими делами, то есть в просторечии, под одеялом дремлю. Дремлю и думаю -- что же это такое сейчас снаружи происходит? И вот мне начинает казаться, что в дверь скребутся и хотят войти. Я жму на кнопку электрического звонка и, не успевая обернуться, вижу перед собой двух обросших черных человекоподобных существ, похожих на шахтеров, только больших. Они входят и молча хватают меня, как могут, своими огромными лапами. А потом, я думаю, они высушили меня над огнем. Через секунду я оказываюсь в темной пустой комнате. Один. И мне кажется, будто я не попал домой, потому что дом очень большой, а я хожу взад-вперед, и дело происходит в одном из его коридоров.
Я бессилен. Дрожь пробегает по всему моему телу. Если я останусь в этом мире, мне не хватит сил вернуться домой. Но есть другой путь -- и я знаю, что он ведет к Харри. Или туда, где растет каннабис. Раз я здесь, значит, именно туда я и попаду. Надо спешить. Что это? По моей руке ползет что-то темное. Это паук, он выползает на мою ладонь... Передо мной скелеты в блестящих резиновых сапогах. Они висят в пустоте. Они совсем близко, они хохочут, языки огня, вырывающиеся из пустых глазниц, режут мне глаза.
Я слышу их смех. Гул голосов нескольких, и они доносятся со всех сторон. Все ближе. С трудом заставив себя вынырнуть, я увидел кривые улицы моего города. Мне хотелось крикнуть от боли -- я был гол и беспомощен. И моя боль вернулась ко мне, после чего я рухнул на покрытую лужами мостовую. Кое-как встав, прикрывая грудь окровавленной рубахой, на которой еще видны были следы ногтей женщины, мне удалось кое-как добраться до дома Харри. Я с тех пор никогда не видел ее. Говорят, она по-прежнему в одном из соседних дворов продавала свои стихи.
После Совета я отправился на поиски кабинета министра Харри и нашел след на стене от некогда висевшей там картины. Поговорил с посетителями парламентского бара. Кое-кто из них бывал в кабинете и помнил картину висевшую над камином. На ней был изображен голем... и какие-то надписи на неизвестном языке. Голем, обвитый уроборосом. За ним -- странные лица с некоторым даже женственным магнетизмом, в темных одеждах. Голубое свечение в центре каждого человеческого лица. Выглядят просто… миленько. Сложно определить точно стиль… Это что-то среднее между гиперманьеризмом и экзистенциализмом.
Тогда я пришел к капитану с вопросом, откуда он знает о картине. Он ответил, что по роду своей деятельности контактирует с людьми, которые украшают себя татуировками, в том числе и с горячими парнями. Эти татуировки бывают трех типов: сердце в красном круге с венком из дубовых листьев или орел в серебряном гнезде с распростертыми лапами. Ну и, конечно, так называемый "полумесяц юга". Если в вашем словаре есть этот термин, он вам наверняка знаком. Вы должны понимать, насколько устойчивым может быть этот архетип в сознании реципиента.
Учитывая, что мы с Харри были знакомы с детства и происходили из южных краев, где обереги были неизменной частью местного колорита, он сделал вывод, что я без труда погружусь в ее подсознание, которое должно было сильно отличаться от нашего, хотя за прошедшие двадцать лет у жителей побережья понемногу выработался условный рефлекс на северную культуру. Мне ведь ничего не стоило прочесть лекцию о формах психического отражения и расфокусе, однако в обмен на мой вопрос капитан мог рассказать только о легендарных языках.
-- Всё можно изменить одним кликом, -- прошептал он. -- Я видел во сне...
Просто картина ему приснилась. Всё ясно! Конечно, у него в мозгу имплант. Как я мог рассчитывать раскрыть глубинную сущность произведения, не зная, по какому принципу оно было создано?

7

Черные тени, скользящие вдоль пустынных улиц. Брошенные на перекрестках автомобили. И вот уже замаячило впереди знакомое здание с башней -- башня, полная ночных мотыльков, шепчущих тихое: «Покойник, покойник…». За зданием -- кладбище. Ни могилы, ни памятника. Как же так, почему? Почему в мире должна жить такая чудовищная свинья, как я? Тем более, что я был абсолютно трезв. А потом, когда я поднял глаза, я увидел, кто смотрит на меня из окна клуба... Я был готов увидеть всё что угодно, но только не это. В комнате, где горел мягкий свет, сидела Харри.
Цветные лосины саксофонисток, танцующие под крэковую музыку девицы, которые могут без конца крутиться перед зеркалом в тоненьких волосяных юбках, и, наконец, неоновые арлекины с хрустальными глазами… Все это сопровождало меня, пока я шел по длинному коридору, к единственному свободному месту.
Я сел и сразу же получил от нее по лицу. Она молча дала мне пощечину, сильно и с размаху. И на большом расстоянии. Не понравился ей чем-то... Затем я услышал ее голос:
-- Нет! Не сюда!
-- Привет, -- сказал я. -- Ты буч или фам?
-- По мне не видно?
-- Ты ждешь кого-то?
-- Жду? -- она усмехнулась. -- Ты меня с кем-то спутал. Я не путана.
-- Харри, -- я решил открыть карты. -- я Гарднер.
-- Ага, -- кивнула она и прожгла меня взглядом, -- а я Петерс.
-- Нет. Петерс погиб в той экспедиции, куда тебя не взяли. Я выжил. Но мне пришлось изменить лицо.
Она приблизилась ко мне и внимательно заглянула в глаза. В ее взгляде была жутковатая смесь интереса и брезгливого отвращения. Потом она отшатнулась от меня и пробормотала: «Боже! Помогите, люди добрые!» -- и погрозила мне худым кулачком.
-- Не ври! Может, ты и Гарднер, но ты не он...
-- Ты тоже не та Харри, которую я знал... Ну да, между нами было слишком много всего, чтобы мы снова могли стать друзьями, хотя на самом деле друзьями мы никогда и не были, правда?
-- Правда, -- сказала она. -- Только я все равно не понимаю, как мне с тобой общаться.
-- Нормально... Давай попробуем по-новому. Ты начала гнуть пальцы, а я буду твоим стеблем. Понимаешь?
-- Может быть, ты объяснишь, что это значит? А то ты меня совсем запутал. Твое появление... Ты вообще кто? Ты из-за каких холмов? Или из мира по другую сторону --  добра? хребта? И зачем мы вообще играем в эту игру?
-- Нет, не из‑за мира. По ту сторону я уже никогда не буду. Знаешь, чего я больше всего боюсь? -- спросил я.
-- Что ты уйдешь? Так ведь еще неизвестно, уйдешь ты совсем или вернешься... Я иногда видела всякие странные вещи в детстве. Будто я куда‑то уходила по ночам и думала про тебя. И я чувствовала, вернее, даже знала, да... Но что ты говоришь? Вдруг это и правда я? Та Харри. Я действительно на этой стороне? Мне страшно.
-- Скажи мне, ради всего святого... ты знаешь, что за картину ты купила?
-- Так это ты из-за нее?.. -- она состроила гримасу. -- Я не поверю, пока не услышу. Картина как картина. Что в ней особенного. Мне она понравилась. Что еще надо? Ты бы удивился, если бы я купила картину из другого ряда?
-- Во-первых, она особенная...
-- В каком смысле?
-- Не знаю, в каком смысле. Ты можешь объяснить, зачем ты ее купила, и почему именно эту? Что-то повлияло? Или просто интересуешься? Это твое хобби? Чем ты увлекаешься? Какая-нибудь эзотерическая ассоциация?
-- Я? Эзотерическая... экзистенциальная, -- сказала она с легким отвращением. -- Кто тебе сказал? Ничего подобного.
-- Я могу ее увидеть?
-- Нет, ну не знаю даже. Какое тебе дело до моих картин? Свалился, как черт на голову...
-- Покажи мне ее, пожалуйста. Можно? А то я обижусь. Покажешь? Где она? -- старался я изобразить ангела.
-- Ха! Вот она, твоя подлая душонка! Мы не можем снова стать друзьями... -- передразнила она меня. -- Тебе самому не противно?
-- Даже если я притворяюсь, это ненадолго. А значит, и притворяться не так уж противно. Пойми, Харри, я не просто плохой человек... Ты не можешь даже представить, насколько я ужасен. Тебе никогда не было настолько паршиво, как сейчас мне, по-настоящему и глубоко. Потому что иначе ты бы давно свихнулась.
-- Может, ты просто так мучаешься, потому что за тобой следят? Я права? Ты не хочешь мне сказать?
-- За мной никто не следит. Но меня прислал к тебе мой кэп. Ему взбрело в голову, что эта картина будет самым подходящим прикрытием для нашей маленькой спецоперации...
Она задумалась. Вдруг стало видно, какой у нее усталый и грустный вид. И еще чуть больше морщин на лбу. Должно быть, она совсем измучилась на министерской работе. Я подумал, не предложить ли ей ещё чего-нибудь выпить, но она сказала:
-- Не надо, Гарднер. Нет. Лучше подумай. Вы хотите вернуть всё назад. Вы не понимаете, как мы живем -- а мы уже другие, пойми. Хотите сделать, как было раньше. Надеетесь. Считаете, что мы всё испортили...
-- Разве вокруг не полный и окончательный абсурд? Разложение! Во всех смыслах слова! И к тому же, я бы сказал, глубоко оскорбительная логика во всем… И что ты посоветуешь?
-- Убежать, -- ответила она, пугливо косясь по сторонам. -- Для меня теперь абсолютно ясно, что другого выбора быть не могло.
-- Пойдем? -- неуверенно предложил я. -- Смотреть картину...
Она встала, покачиваясь, подняла с пола сумочку. Звук саксофона ослаб, словно умирающий дух испускал последний стон. Мы вышли из клуба и поднялись на третий этаж претенциозного дома. Далее -- острая боль в голове, провал в темноту... крик павлина... И вот я уже в бреду: какой-то безумный человек в черной маске, желтый фонарный свет, кровь, вой сирены... Марионетка... Мертвая царевна.

Глаза не дают тебе спать.
Потому что в мире нет другого
Бога, кроме тебя.
И даже в смерти я твой брат!

Прости меня, что не верил тебе.
Я не могу иначе. Прости!
Не бойся, там меня не будет.
Ты забудешь про меня навсегда.

Для тебя мои глаза закрыты.
Ты заставляешь меня смеяться.
Боже, прости меня!
Как я мог в тебя не верить?

Как мог я обмануться?
Не говори со мной сейчас.
Не смотри на меня глазами.
Не трогай меня руками.

Я не люблю тебя больше.
И вообще, не смотри
В мою сторону, прошу тебя!
Молчи. Говорить нельзя...

Все будет как было много раз прежде. Харри убита... Картина бесследно исчезла... Как ненависть, звенья цепи, костры, стертая штукатурка, пролитый свинец, на стенах шрапнелью кровь. Я себе не верю больше! Я себя не знаю больше -- живого ли, мертвого ли -- я себя больше не узнаю. Всё ложь, всё, абсолютно всё! Единственное, до чего я дошел: в глазах моих тьма. Господи! Не дай мне пропасть... к чему я простираюсь, когда не вижу себя?
Мертвая Харри выставлена в траурном зале парламента. Ее тело покрыто густым слоем пепла. А под траурной пеленой видна пылающая белизна. Это женский силуэт, слабо проступающий сквозь плотную пелену дыма. Рядом с гробом -- солдат в полном боевом облачении, на его нагрудной пластине блестит надпись: « Кого надо - защитим!»» Собравшиеся в зале члены парламента опустились на колени и пропели молитву, подобающую к сему случаю.
"Если подобные вещи происходят в нашем обществе, -- завершил свое выступление председатель верхней палаты, едва сдерживая эмоции, - нас ожидают серьезные потрясения. В стране грядет реставрация монархии, и правящая династия будет представлена не демократами и либералами, а, что самое страшное, "достойными рыцарями". В такой ситуации я не вижу иного выхода, кроме как принять предложение верховного главнокомандующего. Мы не можем остаться без армии. Благослови нас, Господь!"
-- Как голова? -- спросил меня капитан.
-- Лучше бы без нее...
-- Ну-у, ну... не расстраивайтесь. Никто не застрахован от неудач...
-- А что нового у вас? Художник не объявился, пока я отлеживался в лазарете?
-- С чего бы ему объявиться? -- усмехнулся он. -- Объявилась ваша близкая знакомая... Мэри. И завтра она приведет его с собой. Так что мы будем делать с ними? Вы не против это обсудить сейчас?
-- Не против, -- сказал я. -- Давайте. Только предупреждаю, что от слов "блуза" и "берет" у меня начинаются икота и понос.
-- Нам эти симптомы знакомы... Вы просто не представляете, как они полезны в нашем деле. Когда мы оказываемся перед выбором, нам постоянно приходится иметь дело с примитивными рекламными технологиями, которым не хватает развития.
-- Часто помогает черный пиар. Хотя кто их, художников , разберет, кто им платит, если они что-то такое нарисуют. Да?
-- Вы, конечно, правы, совсем недавно я заметил, что в замочную скважину подглядывать надо меньше. А я человек не особо любознательный, как вы знаете... Давайте вернемся к тому, о чем вы говорили с покойным министром.
-- Да. О чем же... -- я постарался вспомнить. -- Она приняла все эти изменения...
-- Она говорила о картине? -- перебил меня капитан, -- Какой смысл скрыт в изображении?
-- Нет, -- я покачал головой. -- Голем это антропоморфное существо в еврейской мифологии, созданное из неживой материи. Уроборос -- один из древнейших символов, точный смысл которого установить невозможно. Что-то вроде чередования созидания и разрушения, перерождения и смерти... Что касается женоподобных лиц с голубым свечением, о которых вспоминают видевшие картину, то ученые называют это «чудом генной инженерии». Это новые тела, соответствующие по своим функциям взятому из прошлого прототипу. Являясь подобием физических тел, они похожи на людей и наделены волей.
-- Вот мы и добрались до сердца нашей науки, и теперь самое время подвести некоторые итоги. Предположим, художник видел эти генетических чудеса, или артефакты... или просто слышал, что они появились. А мог он просто верить в них, не подвергая анализу и не перепроверяя? Мог не обращать на них внимания? Что вообще мог видеть и слышать художник? Как бы он описал увиденное?
-- Что ж, завтра мы это узнаем, -- сказал я. -- Может быть, он выдернет волосок из своей бороды, и эти сущности сами предстанут перед нами.
-- Да? Тогда мы устроим им допрос по всей форме...

9

На следующий день Мэри не появилась. Ни одна, ни с художником. Капитан послал за ней нескольких человек, но те вернулись ни с чем. Девушка бесследно исчезла. Все еще немного нервничая, я допил вино и вышел на балкон. Стояла прекрасная погода, и утро, хоть и было хмурым, напоминало тихую осень -- только осиновых листьев не хватало. Вдали сверкало море, голубела полоска неба, золотилась на солнце кромка леса. Бумажный змей висел над горизонтом, длинный, как чья-то память, увязшая где-то в прошлом. Впрочем, вряд ли это имело значение. Когда ты готовишься к неприятностям, они приходят сами... Но я решил не портить себе настроение. Поэтому я пошел домой, по дороге купил новую бутылку вина и бутылку водки и решил напиться по поводу долгой разлуки с Мэри.
Войдя в свою комнату, я обнаружил, что на столике рядом с кроватью лежит мой пистолет. Я и забыл о нем. Но кто его отыскал и выложил на стол? Это было очень странно. Кто-то открыл мою комнату другим ключом. И если этот кто-то проник сюда не только за этим, но и еще за чем-то, то кто это? Почему ему не пришло в голову оставить рядом с пистолетом свою шляпу с запиской для меня? Так, между прочим, поступает любой уважающий себя непрошенный гость. И тут я заметил на полу...
Это странно звучит, но я не сразу заметил на полу труп утопленника с отрубленной головой. Он был раздет. То, что это труп, следовало из того, что у него не было головы. А то, что это был труп утопленника, было видно по красновато-багровым пятнам. Очевидно, труп пролежал в воде довольно долго, зрелище было не из приятных. Тем не менее, я разглядел татуировку в виде уробороса на левой стороне волосатой груди. Уроборос был изображен как скорпион, и тут же, над хвостом скорпиона, был нарисован синий полумесяц. Судя по всему, масляной краской. Потом я вспомнил, зачем пришел, и выпил залпом полбутылки вина.
Мозг ещё переваривал информацию. Я чувствовал только одно: у меня появился какой-то личный враг. Враг, который очень злился, что меня обрекало на тихое болото сюжета, а самое ужасное заключалось в том, какого зверя в эту воду выпустили, и теперь этот зверь каждый день будет возвращаться на дно. Не будет ничего удивительного, если я этого не переживу. Но для своей драмы мы всегда найдём какой-нибудь умный и нелогичный финальный ход.
Смутное предчувствие не покидало меня, но, пока оно было смутным, я старался его игнорировать. Наконец, я позвонил капитану и сообщил о своей находке.
-- А вот и наш художник, -- почти обрадованно сообщил капитан, когда явился ко мне и внимательно осмотрел пальцы рук обезглавленного. -- Видите, следы краски... ультрамарин, держу пари. Всё-таки явился...
Я только махнул рукой и поставил на стол два стакана для виски.
-- Когда-то тоже увлекался, в молодости, -- объяснил он. -- воображал себя Гогеном. А этот, похоже, со сдвигом был. Что ж, выпьем немного. Пьяных писателей надо чтить.
-- П-почему со сдвигом? -- спросил я.
-- Ну, хотя бы по сравнению с другими мертвецами. Они, считай, всегда со своими мозгами в голове, а этот хоть и умер, а безбашенный какой-то... зачем-то в воду полез, -- рассмеялся капитан.
-- То есть вы считаете... что он сам?
-- Уверен. В том смысле, что по всем признакам сам. Вас это удивляет?
-- Да нет. По-моему, логично. Меня уже ничего здесь не удивляет...
-- Про что я вам и говорю! -- удовлетворенно сказал он.
В тот же день у меня неожиданно появились союзники из числа парламентариев. Их было трое. Один принес веревку, другой маленький медный колокол, а третий -- огромную чашу для глинтвейна с желтым апельсином, окунутым в густой коричневый бальзам. В чаше еще лежали листья мяты. Все это было так, словно я действительно хотел стать детективом. Но мои союзники даже не догадывались, чем я собирался заниматься.
Кажется, им было даже немного грустно, потому что они потеряли то единственное, что делало их самими собой -- и начинали догадываться, насколько это правильно. Между тем, никакая из картин не имеет отношения к тому, куда они пришли. Рядом такие же мертвецы, они смотрят друг на друга и на шарманаку, которая размахивает руками. А что у них в руках? Они почему-то сразу соображают, кто мы такие, хотя вместо лиц у них просто стаканы с липким фаршем, сочащимся из дырок от старого суфле.

Ночная литература без звуков.
Стихи без слов и знаков препинания,
Нападение слепого танка на беззащитных лошадей...
За ним гонится на осле надувной арбуз,
Превращаясь в шипящий на морозном воздухе мыльный пузырь,
По ходу дела седеет и отращивает усы, как у Ницше.

Этих троих звали… Нет, не помню, ну и черт с ними, надо же было как-то провести этот вечер... Одного звали Сардо, он отличался приятным голосом и любовью к кошкам. Другой был большеглазый и носил очки, а звали его, кажется, Санделло. Или что-то вроде того... не помню точно. Они держались вместе весело и по-дружески, но в разговоре избегали особо поминать министра Харри. Один раз даже придумали какое-то пошлое словечко на ее счет, и весь вечер смеялись. Не догадывались, что их ждет...

Смотрит мне в глаза слепящей
Тьмой вампир, и его голос я не узнаю.
Ему легко свой трон воздвигнуть,
Он воплощает ненависть и смерть…
Смирись с назначением своим в этом лесу казни!
С самосожжением таким, что его и считать-то не стоит.
Если, конечно, вам от этого станет легче, придурки,
Щиколотки свои увейте гирляндами, шеи -- ожерельем каверн.