Поиск по сайту
Введите фразу в поисковую строку...
Выполняется поиск...
Ничего нет

К сожалению, по вашему запросу ничего не найдено.

Популярные запросы
Выберите полку

Читать онлайн
"Дом последнего дня"

Автор: Заза
Глава 1

Заза Двалишвили

моб.: 8 (968) 619-18-26

СИНОПСИС

ДОМ ПОСЛЕДНЕГО ДНЯ

"Дом последнего дня": "Истории всего четыре, и сколько времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их в том или ином виде", - писал Борхес. Это произведение является своеобразной попыткой рассказать эти четыре изначальные истории и через них, как море в капле воды, передать все истории, которые уже написаны или будут написаны в будущем. Произведение состоит из четырех рассказов, сюжетно связанных друг с другом, и описывает жизнь затерянного в кавказских горах маленького селения. Каким-то чудом высокие кавказские горы, оградив от цивилизации, донесли до наших дней кусочек того величественного мира, где человек и природа, небо и земля были единым целым, где сам человек был больше, чем человек. Сказка и реальность, миф и современность соединены на этой земле причудливым образом. «Потерянный Рай» — это трогательная история о детстве.

СОН ГЕРОДОТА

Сюжет произведения «Сон Геродота» заключается в следующем: отец истории Геродот, который, как известно, до того, как написать свою знаменитую «Историю», в молодости много путешествовал, приезжает в древнюю Колхиду, в девственный край, к которому в то время еще не коснулись цивилизация и история; то есть  в страну, где время еще не родилось или люди попросту его еще не изобрели. Поэтому в этой стране нет ни настоящего, ни прошлого, ни будущего, и  все события происходят не в строгой последовательности, вытекая друг из друга, а как бы одновременно. Таким образом вся история человеческой жизни, а может, и всего человечества, подана сразу, в один миг, как на картине, где художник тоже ограничен одним мигом. Рождение и смерть, начало и конец здесь находятся не просто рядом, а как бы составляют одно целое, вытекая друг из друга, как день и ночь.

Что такое жизнь и что такое смерть, что такое свобода и чем она может обернуться,  любовь и ностальгия по родине – вот те вечные вопросы, ответы на которые ищут персонажи этого произведения, вопросы, вокруг которых разворачивается весь сюжет книги. В сущности, это произведение – обычная история о жизни, только в отличие от других подобных историй в ней отсутствует время, и его отсутствие по-особому, как бы по-иному раскрывает описываемые в книге события и людей, изображая их в довольно новом и необычном ракурсе. Нельзя сказать, что книга эта о современности, точно так же, как и нельзя сказать, что она о прошлом или будущем, так как сюжет ее за гранью всего этого; скорее всего, она о вечности, и главный герой книги – это само время. Основная задача этого произведения в том и заключалась: рассказать историю человеческой жизни по-иному, по-новому, и насколько это удалось автору – судить вам.

Сюжет произведения состоит из двух линий:

1 – основная сюжетная линия, где описано путешествие Геродота по древней Колхиде и происходящие с ним при этом приключения.

2 – вставленные в основной сюжет отдельные рассказы, которые напрямую, может, и не связаны с сюжетом, но перекликаются с ним, что дает возможность более широко и многосторонне раскрыть поставленные в сюжете вопросы, а сам сюжет сделать более богатым, многогранным и интересным. Язык произведения прост и доходчив, без занудства и туманности.

Некоторые фрагменты данной книги в виде отдельных рассказов уже изданы в разных литературных журналах (ростовский журнал «Дон» и тбилисский журнал «Цискари»), отзывы о них хорошие.

Д О М П О С Л Е Д Н Е Г О Д Н Я

ЧАСТЬ I

ЧЕТЫРЕ ИСТОРИИ

Истории всего четыре, и сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их в том или ином виде.

Х. Л. Борхес.

И С Т О Р И Я П Е Р В А Я

ПОБЕДИТЕЛЬ НЕ ПОЛУЧАЕТ НИЧЕГО

Моя деревня расположена на склоне огромной горы, внизу от долины и всего внешнего мира ее отсекает железнодорожное полотно, по ту сторону которого течет тихо журчащая, сонная река. Ночами при лунном свете гладь ее переливается серебристыми волнами, а под вечер населяющие ее берега лягушки заводят такую оперу, что никакой Ла Скале не приснится. Услышав их кваканье, вероятно, сам великий Карузо побледнел бы от зависти, и притом, этими концертами можно наслаждаться ежедневно и совершенно бесплатно. С запада деревня обрывается глубоким полутемным ущельем, по дну которого бежит отнюдь не сонная, а, наоборот, шумная и веселая речка, стекающая вниз небольшими водопадами. К северу, поднимаясь в гору по извилистой, похожей на змейку, тропинке, ты упрешься прямо в кладбище. Оттуда, сверху, мир потусторонний смотрит на наш мир, словно взрослый на ребенка. За кладбищем начинается темный густой лес, про который существует столько преданий и примет, что одному туда и заходить страшно. С востока село наше упирается в огромную черную скалу, называемую еще скалой Амирани. Амирани – это древний герой местного фольклора, грузинский вариант Прометея. По преданию, именно на этой скале разгневанный бог приковал взбунтовавшегося героя, следы от чего заметны и по сей день. Судя по ним, торс и плечи у Прометея - Амирани, действительно, были могучие и мускулистые. Предание об Амирани я слышал с самого рождения и считал, что он – один из жителей нашего села, только живший давным-давно. Каково же было мое удивление, когда уже школьником из учебников истории я узнал, что Прометей – это герой-титан из древнегреческих мифов. И это не единичный случай в таком роде. Порой предания и реальность самым странным образом пересекаются друг с другом. Еще мой дед в детстве не раз видел, как местные крестьяне добывали золото в горных реках с помощью овечьей шкуры. Овчину, желательно с густой шерстью, просто стелили в реку поперек водного потока, заранее закрепляя ее веревками, чтобы не унесло течением. Спустя сутки ее вынимали из воды, и вся шкура светилась золотом. Вот вам и миф о «золотом руне». Оставалось лишь высушить овчину и стряхнуть с нее драгоценную пыль.

Когда ты родился и вырос в таком краю, то как-то по-иному воспринимаешь мир. Я, например, запросто могу представить себе, какими могли быть герои Гомера, доживи они до наших дней, да и представлять их не надо: достаточно приехать в наше село – и вот они, перед вами. Каким-то чудом высокие кавказские горы, оградив от внешнего мира, донесли до наших дней часть того волшебного мира, где человек и природа, небо и земля были единым целым, где человек был больше, чем человек. Мир сказок и мир реальности объединены здесь самым причудливым образом. Миф и сказка похожи здесь на реальную жизнь, а реальная жизнь – на сказку; и порой не отличить, где сказка, а где – явь. Поэтому пусть не удивляется читатель всему тому, о чем будет рассказано ниже. Я буду повествовать на языке того мира, в котором родился и вырос.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Свобода – это одиночество, уйдешь от одиночества – и ты уже не свободен, - сказал как-то наш Гоги, когда спросили его насчет женитьбы, а потом добавил, - Говорю я вам: все беды идут от женщин.

- Но ты же не можешь всю жизнь оставаться один. Мужчина должен жениться, завести семью, - возразили соседи.

- Зачем?

- Как это зачем, ведь тошно станет жить одному.

- Или вдруг влюбишься в кого-то, что тогда будешь делать?

Гоги, нахмурив брови, как мальчик, стоящий перед трудной задачей, некоторое время обдумывал ответ, а потом, стукнув кулаком о стол, выпалил:

- Убью! Точно убью!

- Кого?

- Либо ее, либо себя, а может, обоих вместе!

Такой ответ весьма развеселил соседей, они похлопали парня по плечу и смеясь, разошлись по домам. Что взять с сумасшедшего, ведь Гоги был деревенским дурачком.

В Грузии каждая деревня имеет своего сумасшедшего, без этого никак нельзя; и если даже все жители села – люди с нормальной психикой, они все равно найдут среди себя кого-нибудь для этой роли. Лишь бы был тот хоть немного странным и чудаковатым, или, на худой конец, чем-то отличался от остальных, и этого будет достаточно. Гоги буйным не был и камней в людей не кидал, жил он один в дедовском доме, битком набитом книгами. Злые языки утверждали, что на почве этих книг у него и поехала крыша. К этому добавилась и учеба в художественной академии, где проучившись два семестра, он неожиданно все бросил и вернулся в родную деревню. Односельчанам все это действительно казалось весьма странным. Не было у Гоги ни коровы, ни овец, ни своего хозяйства, даже не понятно было, на что жил и чем питался. Рассуждал он вполне здраво, иногда даже высказывал умные мысли, видно, сказывалось влияние дедовской библиотеки; но порой наступало у него умопомрачение, и тогда сразу становилось ясным, что с головой у парня не все в порядке. Несмотря на спокойное выражение лица, со взлохмоченными волосами, одетый в протертую до дыр овечью шкуру, смотрелся он весьма странно и чем-то походил на снежного человека, каким его обычно изображают на страницах различных журналов. Эта овечья шкура и была его верхней одеждой круглый год, и в жару, и в холод.

Кто бы мог тогда предвидеть, что высказывания этого чудака насчет женщин и женитьбы сбудутся столь роковым образом, однако все случилось именно так, особенно насчет того, что все беды идут от женщин: прямо как в воду глядел.

А произошло вот что. Той осенью в деревне справляли свадьбу: семнадцатилетняя кареглазая красавица Эльза выходила замуж за местного парня. Звали его Мераби, и он, только что отслужив в армии положенный срок, вернулся домой. Все шло хорошо. Гости веселились и пили вино, молодежь танцевала, столы ломились от угощений, а кувшинам с вином не было числа. Пошли тосты длинные, разные, под конец помянули всех отсутствующих, почивших родителей и предков - это как полагается, кто-то в своем тосте помянул и мамелюка, и при упоминании этого имени веселье как рукой сняло, будто печаль свою невидимую печать поставило на всех.

- Помянем, друзья, негоже нам его забывать, - произнес старыи Котэ Кощей и перекрестился, и даже дети, резвящиеся у столов, приумолкли и, почувствовав нечто неладное, превратились в слух.

- Великий был воин, вон, сколько воды утекло, сколько поколений сменилось, даже его могильного камня сегодня не сыскать, но каждый из нас носит память о нем в своем сердце.

- А почему мы его помним, дедушка? – неожиданно спросил шестилетний мальчик, внук Кобы.

Котэ Кощей подхватил мальчика, усадил на колени и стал терпеливо объяснять:

- Случилось это очень давно, враг напал на нашу деревню, был он многочисленен и беспощаден. Наши мужчины полегли в неравной схватке, женщин и детей увели в плен, и вместе с ними – одного маленького мальчика, ему тогда было столько же лет, сколько и тебе. Продали его в Стамбуле на невольничьем рынке, так он и попал в школу мамелюков. Вырос наш мальчик знатным воином и прославился во многих сражениях. Вот Гоги в своих книгах вычитал, что он даже против Наполеона воевал, когда тот в Египет пожаловал. Был он правой рукой правителя, со временем сам мог занять его место, но неожиданно бросил все, отказался от власти, богатства и славы и отправился на поиски своей родины. К тому времени родной язык он уже позабыл, даже имени своего настоящего не помнил, и как его родина называлась – не знал, ведь увезли его маленьким и вырос он на чужбине.

- И что было дальше, дедушка?

Котэ Кощей грустно вздохнул и пожал плечами.

- Этого никто не знает, до нас дошло лишь предание о человеке, который хотел вернуться домой, и хочется верить в лучшее. Но а остальное не для детских ушей. – Старик спустил ребенка с колен и продолжил свой рассказ. – Предание гласит, что был он мужчина видный, красивый, женщины от него без ума были, мужчины, соответственно, завидовали, ненавидели и боялись его.

- Такого молодца, наверное, и на собственную свадьбу опасно пригласить, еще невесту уведет, - заметил Коба и украдкой бросил кривой взгляд на сидящего невдалеке жениха.

- А я хотел бы на такого человека посмотреть, - мечтательно произнес Гоги.

- Я могу это устроить, - отозвался Мераби.

- Как это?

- Очень просто: приглашу его на мою свадьбу.

При этих словах все невольно примолкли и с удивлением посмотрели на Мераби.

- Ты пьян, мы все тоже пьяны, - ворчливым голосом пробормотал Коба, - вот и несешь всякую чушь. Ведешь себя так, будто сегодня весь мир принадлежит тебе, а завтра все равно умирать.

Мераби, действительно, был уже пьян, и осторожные слова соседа только подзадорили его воображение.

- Он на том свете, ты на этом; как же его пригласишь в гости, где встретитесь?

- На кладбище, где ж еще, только там и может состояться такая встреча. Люди, свадьба еще не кончился, айда все на кладбище, коня мне!

Сидящая за столами пьяная ватага живо отозвалась на этот призыв, все с шумом повскакивали с мест и дружно высыпали во двор. Каждому любопытно было поглазеть, во что может обернуться такая шутка. Вино ударило в голову не только Мераби, поэтому мало кто прислушался к увещеваниям стариков. Спустя полчаса вся толпа уже устроилась перед кладбищем, сели кто где мог.

- Мамелюк, я приглашаю тебя на свою свадьбу! Выходи, видишь, все село пришло за тобой! – выкрикнул Мераби и застыл в ожидании.

Была уже поздняя ночь, полная луна мрачно освещала торчащие из-под земли кресты, и лишь отдельные смешки и реплики из толпы нарушали эту тишину.

- Видишь, Мераби, пренебрегает он твоим гостеприимством.

- И знать тебя не хочет.

Мераби был пьян, и насмешливые замечания соседей только распалили его самолюбие. Верхом на коне он пробрался вперед и, набрав полную грудь воздуха, выкрикнул:

- Ежели ты пренебрегаешь моим гостеприимством и не хочешь со мною знаться, оскорбляя этим меня, то тогда лежи, где лежишь, там тебе самое место!

В тишине слышен был лишь шум горной реки, протекавшей по дну ущелья, да холодный ветер дул со стороны гор, плавно покачивая тонкими ветвями деревьев.

Гела брат Мераби подошел сзади и, погладив гриву коня, обратился к нему:

- Ладно, герой, видишь, никого нету. Хватит дурачиться, поздно уже.

- Пожалуй, ты прав, видно, я дурака свалял, - парень понемногу пришел в себя, и ему теперь было даже неловко за свою выходку. Назад все возвращались молча.

- Ну и глупость мы сморозили вчера ночью, - вспоминали соседи на следующий день и с укоризной поглядывали друг на друга. – Беспокоить покойника – нехорошо это.

- Странный вчера я видел сон, - неожиданно произнес Мераби. Обычно сны бывают неяркие и испаряются в первые же секунды после пробуждения, так что после и не вспомнишь, что к чему, а тут как наяву, видение яркое: лицо жесткое, борода с сединой и шрам на щеке от сабельного удара. Одним словом, это был он, мамелюк.

- И что он хотел?

- Сказал, что оскорблен моим издевательским приглашением и вызывает на поединок. Он будет ждать меня на кладбище каждую ночь до самого рассвета.

- Это уже белая горячка, - с укором произнес Гела, пить тебе надо меньше, брат.

- А что он еще говорил? – поинтересовался Гоги, явно заинтригованный услышанным.

- Еще добавил, что если я уклонюсь от поединка, то моя жена станет его женой. Странно, но выразился он именно так.

- И что ты намерен предпринять?

- Пойду и высплюсь хорошенько, а что мне еще делать? Голова трещит, будто вот-вот взорвется.

- Ну иди, отоспись, после такой свадебной ночи сон тебе только на пользу пойдет.

Когда Мераби нетвердой походкой удалился, соседи стали меж собой перешептываться.

- Ох, не стоило задевать покойника, мертвые – они злопамятные.

- Да ладно, у парня просто от выпитого вина воображение разыгралось, всякое бывает.

- А я слышал, что мамелюки были людьми жесткими и даже черствыми.

- Еще бы им не быть черствыми: люди без роду и племени, без родных и близких.

- Я думаю, если тот мамелюк был бы жив, он повел бы себя именно так, как описал Мераби.

- Ну и слава богу, что он умер, вероятно, лет двести назад.

- И то верно…

. . . . . . . . . . . . . .

На третий день после свадьбы Эльзе стало плохо. Она мыла посуду, когда почувствовала себя дурно. Кровь хлынула изо рта, и тарелки с треском посыпались на пол. Молодая женщина, с трудом перехватив дыхание, села на кровать, и через мгновение сознание ее провалилось во тьму. Спустя два часа привезенный из районной больницы врач констатировал глубокую кому.

- Мы положим ее в больницу и подключим искусственное дыхание, остальное как бог даст: организм молодой, крепкий, будем надеяться на лучшее, нужные лекарства я выпишу.

- А когда она очнется? – с нетерпением переспросил Мераби.

- Трудно сказать, - врач поморщился и поправил очки, - через день, неделю, а может и … Вы должны быть готовы к любому исходу, к сожалению, все очень серьезно.

Эльзу отвезли в больницу на «скорой», Мераби вернулся назад под вечер. Некоторое время ходил молча мрачнее тучи, потом достал автомат и стал чистить.

- Зачем тебе оружие? – с беспокойством спросил брат.

- Гоги говорил, что мамелюки выше всего ставили воинскую честь. Я мужчина, и он мужчина, будем драться.

- Совсем спятил, отдай автомат.

- Ты что, не понимаешь, если я откажусь от поединка, он заберет Эльзу.

- Не приставай к нему, Гела, видишь, парень не в себе. Пусть сходит на кладбище, ну что там может произойти? Посидит один, успокоится, а завтра вернется домой, - Коба взял соседа под руку и отвел в сторону.

- Не могу его одного оставить, ты же видишь, он не в себе.

- Тем более, не нужно его трогать, только спровоцируешь на какую-нибудь глупость.

Гела только кивнул и покорно вышел из комнаты.

. . . . . . . . . . . . . .

- Совсем он рехнулся на почве своего видения, и близко к себе никого не подпускает, даже брата родного.

- Что же он надумал, идти с оружием на кладбище – это все равно, что вызывать смерть на поединок.

Эти пересуды соседей Мераби слышал краем уха, но теперь ему было все равно, что о нем подумают. В предстоящую ночь все и должно решиться: либо он спасет Эльзу, либо потеряет ее навсегда.

Была уже ночь, когда он подошел к кладбищу. Лунный свет тускло освещал темные силуэты могильных плит и криво торчащих крестов. Скрестив ноги, он сел возле чьей-то могилы, заряженный автомат положил рядом и весь застыл в ожидании. Прошел час, другой …, он все так же неподвижно сидел, а вокруг царила тишина. Скоро рассвет, поединок, если ему суждено состояться, откладывать было уже некуда, и в голову лезли тревожные мысли: «Он заберет Эльзу, и тогда мне не жить, но как сразиться с человеком, который умер двести лет назад? Как это должно произойти?»

Когда первые лучи солнца коснулись земли, он понял, что никто уже не придет, и если придется драться, то только с самим собой, и драться надо честно, без обмана. Мераби бросил взгляд на лежавший рядом автомат и вспомнил слова Котэ Кашея: «Идти на кладбище с оружием – все равно что вызывать смерть на поединок».

«Он не придет сюда, потому что мертв уже давно, а оттуда еще никто не возвращался, но если я не выйду на поединок, он заберет мою женщину, и я не смогу этому помешать», - промелькнула в голове тоскливая мысль. «Мертвые не могут вернуться в наш мир, это правда, но зато мы, живые, можем отправиться в мир мертвых. Это дорога в одну сторону, и в конце этого пути меня будет ждать он», - Мераби взял автомат, повернул дулом к себе, и в предрассветной тишине раздался одинокий выстрел.

На следующий день после смерти мужа Эльза неожиданно для всех вышла из комы и пошла на поправку. Она оставалась еще слаба, но борьба за жизнь была выиграна, и никто не мог сказать, чудо это было или совпадение. Только выйдя из больницы молодая женщина узнала, что стала вдовой, и теперь ее ждала долгая и тоскливая жизнь одинокой меченой вдовы. Ведь после такой истории ни один благоразумный молодой человек не польстился бы на ее красоту. Что бы там ни говорили, но жизнь женщины в наших краях не мед, и это поистине так.

……………………………………………………………………………………….

Гоги все человечество делил на две части: на тех, кто читал «Дон Кихота» и тех, кто не читал, и вполне серьезно утверждал, что это разные типы людей. Те, которые читали эту книгу, по его мнению, не способны были на подлый или корыстный поступок, а остальные – запросто; потому, когда его просили высказать свое мнение о ком-нибудь, он среди прочих задавал один и тот же вопрос: «А он читал «Дон Кихота?».

- Вот моему деду эта книга жизнь спасла.

-Каким образом? – вопрошали заинтригованные соседи.

--Во время революции дед подался к анархистам. После установления советской власти многие перекрасились в большевики исходя из чувства выгоды, руководствуясь инстинктом самосохранения; но только не мой дед – ведь он читал «Дон Кихота».

- И что с того?

- Не умел предавать, не важно: людей, идею, потому сразу загремел в тюрьму. Пока он в Сибири тянул лагерную лямку, наступили тридцатые, наш вождь сошел с ума и начал расстреливать своих однопартийцев направо и налево. По злой иронии судьбы всех тех, кто из-за корыстных побуждений подался к большевикам, расстреляли, ведь они не читали «Дон Кихота», потому, чтобы выгородить себя, строчили доносы друг на друга – это их и сгубило. Правда, после смерти Сталина их всех реабилитировали, да что толку: мертвого не воскресишь ведь! И вот что я скажу вам: когда деда таскали на допросы, добиваясь уличить его в троцкизме, он честно отвечал: «Не знаю я ваших троцкистов-утопистов, я честный анархист, читайте мое личное дело, за что сижу». Для следователей это было в диковинку: живой анархист в году этак в тридцать седьмом выглядел как динозавр среди людей. В конце концов, на всякий случай накинули сверху двадцать пять лет и отстали. Дед честно отсидел весь свой срок и вернулся домой живой. Правда, в городе ему жить запретили, вот он и поселился в нашей деревне, справедливо полагая, что в такой глухомани про него никто больше не вспомнит, женился на местной девушке, то есть, на моей бабушке, оттуда появился мой отец, а со временем и я.

Дед Гоги тот еще был фрукт: после того, как царя свергли и всякая власть исчезла, приехал в наш край со своими идеями, взял в руки эту самую власть, которая тогда валялась на улице, и отменил, что вы думаете - первым декретом он отменил деньги как первопричину всех людских бед, неравенств и несправедливости, отменил в прямом, физическом смысле. Вместе с единомышленниками обошел все дома, конфисковал все деньги, какие у кого имелись, и сжег их на главной площади нашего уездного центра. В один день исчезли все богачи, и были установлены равенство и справедливость. Но вместо ожидаемого всеобщего счастья наступили такой бедлам и неразбериха, что сам дьявол шею сломал бы. На вопрос маленького Гоги: «Что было после?» дед горестно вздыхал и рассказывал вещи невероятные:

- Ничего у меня с обществом равных не вышло. Оказалось, нет границы людской корысти: голодного хлебом накормил – он теперь хачапури затребовал; вдову безутешную замуж выдал – ей теперь впридачу любовника подавай; для сирот приют построил – так они еще и на наследство рот раззявили. В итоге все остались недовольны, кончилось тем, что пришли большевики, всех ограбили, а я загремел в сибирские лагеря.

Дед был ровесником века и умер, когда Гоги еще учился в младших классах. Но перед смертью он подсунул-таки внуку «Дон Кихота» со следующими словами: «Считай эту книгу моим напутствием и завещанием». Так оно и вышло.

- Вот Мераби застрелился на кладбище, и через три дня Эльза вышла из комы. Думаете, это совпадение? Как бы не так. Дело в том, что он читал «Дон Кихота».

- Да откуда ты знаешь, что он там читал? – вопрошали соседи.

- Не читал бы – не застрелился, - уверенным тоном возражал Гоги, - и никто не мог его переубедить.

Как-то сосед Левани поделился с ним своими мыслями. Они оба сидели во дворе, не спеша попивая вино. Жена Левани Софо жарила хачапури, стоял теплый летний день, и их обоих потянуло на откровенный разговор:

- Ты кто?

-Человек, - уверенно ответил Гоги.

- Вижу, что человек, а зачем ты родился и живешь на свете?

- Не знаю, просто живу. Как ты ,как все.

- Вот именно, что как все, - вздохнул Левани.

- Ешь хачапури, пей вино, наслаждайся солнечным светом, если перепил – иди выспись: что тебе не нравится?

- Дело не в этом, вот скоро пятьдесят пять лет стукнет, считай, вся жизнь прошла мимо, впереди старость, болезни, смерть, и че? Пока молодой – тобой руководит страсть, девушки и все такое…; остепенившись, ты женишься, заводишь детей, трудишься на благо семьи, и тебе опять недосуг; и вот, детей вырастил, поставил на ноги, страсть утихла, и что ? Все, что осталось – пустота внутри и пустота снаружи.

- Это называется нирвана. – Гоги сам был порядком пьян. Услышав незнакомое слово, Левани с удивлением переспросил:

- А что это такое?

- Точно не знаю, про нирвану краем уха слышал в городе, когда учился в академии. Большинство людей уходят из жизни так, что даже не догадываются об ее существовании. Меньшинство находит ее, и уж совсем единицы, избранные, добиваются нирваны. Она у каждого человека своя. Вот для православного христианина - после смерти попасть в рай, для моего деда-революционера – построить этот рай для людей на земле, для Колумба – открыть Америку. Одним словом, нирвана означает счастье. Только достигнув нирваны, человек становится счастливым.

- Кажется, я понял, что ты имеешь ввиду. Когда я был маленьким мальчиком, как-то спросил отца: «Где обитает Бог?». «Бог живет на небесах. Если хочешь увидеть Его, надо подняться на самую высокую гору и там с ним встретишься». Этот разговор произошел давно, я и забыл о нем. Какая самая высокая гора?

- Эльбрус, конечно.

- Вот там я и достигну того, чего мне не хватает, как ты ее назвал?

- Нирвана, - напомнил Гоги.

Тут в разговор соседей вмешалась Софо, жена Левани:

- У тебя гипертония, сердце барахлит, какой Эльбрус в твоем возрасте? Тоже мне альпинист выискался.

- Там пять тысяч метров над уровнем моря, не каждый молодой и здоровый достигнет его вершины, даже если он опытный скалолаз, а ты и подавно.

- Совсем спятил на старости лет, ты же подохнешь на полпути.

- Нет, дойду, - заупрямился Левани. – Может, это то самое, ради чего я пришел в этот мир.

. . . . . . . . . . . . .

Все село шушукалось, следя за сборами Левани:

- Был у нас в деревне один сумасшедший, теперь их стало двое.

- Раньше надо было думать, когда был молодой и здоровый, а теперь только для того и сгодишься, чтобы внуков нянчить да сказки им перед сном рассказывать.

- Когда раньше? Вы же, бабы, всю жизнь тянете нас вниз, к земле, висите тяжелыми пудами, крылья подрезываете.

- Да если не женщины, мы, мужчины, давно уже с Богом беседовали бы. Кто уговорил Адама в раю сорвать запретный плод? То-то!

- Не стыдно? Хорошо, мы, бабы, слабые и не устойчивые к соблазнам, а вы, мужчины, чем лучше? Ладно, Ева соблазнила, а Адам что? Вместо того, чтобы как мужчина взять на себя ответственность, он, словно последний засранец, на Еву показывает: «Мол, это не я, это она во всем виновата». Разве это мужской поступок? Все вы, мужчины, такие. Если хотите правду знать, то без нас, женщин, вас всех как пушинку ветром сдуло бы.

В итоге вся деревня чуть не перессорилась между собой. Соседские бабы уговаривали Софо, чтобы она угомонила своего свихнувшегося мужа, пока все мужчины в деревне вслед за Левани не сошли сума, но та заупрямилась, мол, не маленький мальчик, хочет идти, пускай уходит, всю жизнь ведь об этом мечтал, искал повода сбежать, не буду удерживать.

-Не дури, тетя Софо, погибнет ведь, а ты останешься вдовой, - увещевала Эльза соседку, – вот мой сдуру застрелился на кладбище и сделал меня несчастной на всю жизнь, от досады только локти остается кусать, а твой живой еще, надо спасать.

-Твой Мераби был настоящим мужчиной, может быть, ты живой и осталась благодаря ему, а мой засранец бессовестный, ведь это он от меня хочет сбежать и даже Бога сюда приплел…

Кончилось все тем, что Левани ушел. В деревне ждали его возвращения, ждали неделю, потом месяц, а он все не возвращался. Пропал человек и никто не знал, удалось ли ему подняться на Эльбрус и увидеть Бога, или сгинул на полпути от своей гипертонии, а может, просто свалил подальше от опостылевшей ему жизни.

- Как чудно у нас в селе получается, - говорили некоторые, - один застрелился, чтобы спасти свою женщину, а другой сбежал от своей женщины, чтобы достигнуть эту самую нирвану.

- Как говорят у нас на Кавказе, каждый мужчина сам выбирает своего коня, свою женщину и свою дорогу, и Бог им всем судья, - заключили старики.

- Все дело в том, что он читал «Дон Кихота», -вздыхал Гоги.

- Да отродясь он никаких книг не читал.

- Нет, читал, только забыл из- за давности лет.

…………………………………………………………………………………

- Всем известно, что беда не приходит одна, и деревня затаилась в ожидании нового бедствия. Оно не заставило себя ждать. Вскоре после этой истории у источника, откуда вся деревня брала воду, нашли труп мертвого волка. Волки обычно избегают людей, стараются на глазах не попадаться, а этот сам вылез из леса, ползком добрался до водоема и там подох. Хищник лежал в кустах, его не сразу обнаружили, а когда схватились, было уже поздно. В деревне быки начали кидаться на людей, сначала один, потом несколько.

-Это они у водоема пили отравленную воду, - заключил местный лекарь, - держите ружья наготове, если кто из них шарахнется от собственной тени, сразу пристрелите , иначе беда: начнут бодаться, а их больная слюна, попав в открытую рану, заразит человека; от бешенства люди умирают точно также, как и домашние животные, бешенство, оно заразное, может вызвать целую эпидемию. Надо изолировать животных друг от друга, да и людям желательно поменьше общаться между собой.

Послали человека в райцентр и стали ждать помощи. Прибыла комиссия врачей , взяли анализ воды и слюны животных и уехали обратно, обещая скорую помощь, а на третий день вместо помощи прибыло войско, окружило село по периметру, вокруг сожгли всю траву, поставили сторожевые башни с прожекторами и через громкоговоритель сообщили обалдевшим от всего происходящего жителям, что отныне селение находится в карантине, что жителям рекомендуется сидеть по домам и всякому строго воспрещается самовольно покидать место жительства. Деревню словно отрезало от внешнего мира, никто туда не заходит, никто не выходит, все сидят по домам, словно в тюрьме. Особенно горько было положение тех бедолаг, которые в эти дни гостили или случайно оказались в селе и теперь на общей основе не могли покинуть карантин. Ужас охватил село. Жители закрылись в своих домах, за водой к источнику боялись выйти, некоторые шарахались даже от собственной тени, оставшиеся без присмотра домашние животные, мучимые жаждой, без конца блеяли, иногда к этому присоединялся женский вой, в общем, наступил ад кромешный.

-Сначала погиб Мераби, потом пропал Левани, а теперь наша село взяли в осаду, и смерть гуляет среди его жителей как у себя дома, когда это кончится?- вопрошал Гоги старого Котэ-Кащея.

-Это будет вечно,- отвечал старик уверенным голосом, - люди боятся смерти, и она это чувствует.

-Почему мы все так ее боимся?

-Люди боятся неизвестного: пока ты живой - смерти нету, придет смерть - и тебя нету, а как постигнуть то, чего нету, или оно есть, но тогда нет тебя? В старину говорили, что к смерти надо готовиться всю жизнь.

-А если я не буду готовиться, она что, так и не придет? – саркастически переспросил Коба, который проходя мимо, невольно подслушал разговор односельчан. – Смерть - это не экзамен , где получив двойку, как мой сын балбес, тебя не примут в институт: тут готовься не готовься - один хрен.

Всей деревне было плохо, и только один Адам ходил всем довольный. Этот Адам, тоже один из жителей деревни, в городе занимался бизнесом, потом разорился и задолжал большие деньги очень серьезным людям, и был вынужден скрываться в горах, а тут и карантин подоспел, село закрыли и отрезали от внешнего мира, теперь должникам не добраться до него, и чем дольше карантин продолжался, тем свободнее и счастливее ему было на душе. Днем, истосковавшись по крестянскому труду, во дворе огород копает, за виноградником ухаживает, а ночами сидит на балконе, глубоко затягиваясь сигаретой, подставляя лицо свежему ветру, который дует с гор - ну чем не рай?

Однажды, когда Адам сидел на балконе, подошла жена и, показывая на свой живот, сказала: – Адам я беременна.

-Не может быть.

-Почему?

Действительно, почему бы нет, вот его жена беременна, жизнь продолжается, и ничего еще не закончилось.

Эти дни были самые лучшие в жизни Адама, счастливо ему на душе. Хоть бы эта спасительная эпидемия никогда не закончилась, а длилась вечно. Но карантин через три месяца сняли, войска убрали оцепление вокруг села и ушли, а на утро кредиторы убили Адама. Его застрелили прямо у себя дома. По злой иронии судьбы он оказался единственной жертвой эпидемии.

-Ну вот все и закончилось, мы победили эпидемию, никто не погиб, если не считать несчастного Адама, - сказал Коте-Кащей.

-И что мы в качестве победителей получили? – спросил Коба.

-Ничего.

-Свободу, жизнь - тебе этого мало? – отозвался Гоги.

-Ничего, - повторил Котэ-Кащей, - победитель не получает ничего, и надо всегда помнить об этом.

И С Т О Р И Я В Т О Р А Я

ПОВЕСТЬ О СМЕРТИ

Коте Кощей, так все его звали в деревне, был глубоким стариком. Сколько лет ему, он и сам не помнил, но что больше ста, это уж точно. Когда он умер первый раз, ему исполнилось семьдесят семь. Его уже и в гроб положили, и свечку у изголовья зажгли, собираясь хоронить на следующий день, а он вдруг взял и ожил. Придя в себя, он поведал людям о том, что с ним произошло: иного объяснения собственного воскресения все равно нельзя было придумать. Со смешанным чувством страха и любопытства слушали соседи и близкие старика, а рассказал он следующее

- Будто я спал и проснулся. Передо мной сидит пожилой мужчина в старом потертом костюме и как заговоренный твердит: «Вспомни нужные слова. Пока не произнесешь их вслух, ты не сможешь умереть». Потом я окончательно пришел в себя, вижу: лежу в гробу, а вокруг вы стоите и оплакиваете меня.

- Ну и ну, - удивлялись соседи.

- И что же это могло значить?

- Дело в том, что с этим человеком в потертом костюме я встречался и раньше. В молодости со мной произошла одна странная история. До сих пор об этом никому не рассказывал, полагая, что все это мне просто померещилось или приснилось, а вот теперь не знаю…

- Да не тяни ты за душу, расскажи, что там с тобой приключилось? – взмолились заинтригованные соседи.

- В ту пору мне едва исполнилось тридцать, молодой еще был, легкомысленный. Именно тогда он и заявился в мой дом. Случилось это под вечер, погода стояла отвратительная, дождь лил как из ведра, а в небе не переставая громыхало, даже из дома страшно было выйти. Слышу – стук, открываю дверь – а на пороге человек стоит. В такую погоду собаку на улицу не выгонишь, как же мне было его не впустить? Я сразу понял, кто передо мной. Во-первых, как уже сказал, дождь лил как из ведра, внутри дома тоже страсть что творилось, а он был весь сухой, будто целый день под палящим солнцем находился; притом, глаза его были пустыми, именно что пустыми, без цвета и выражения, как у слепого. Одним словом, нечистая сила. Вот такие дела.

- Брешешь, - не выдержав, перебил один из соседей.

- В том-то и дело, что нет, - печально вздохнул Котэ Кощей. Он был в старом потертом костюме, а под мышкой держал объемистый портфель. Войдя в дом, гость бесцеремонно уселся за стол, раскрыл свой портфель и стал доставать оттуда какие-то бумажки и бланки. Теперь он походил на сельского бухгалтера из колхозной конторы. Надо сказать, что в ту ночь я был дома совершенно один, жена с детьми уже несколько дней гостила у своих родителей.

- Вижу, узнал меня, - обратился гость ко мне, закончив раскладывать на столе бумаги.

Я не знал, что и ответить, и молча смотрел на него, от страха даже во рту пересохло.

Заметив это, он ободряюще улыбнулся и хлопнул меня по плечу:

- Да не бойся, я же к тебе в гости пришел. Такая вот отвратительная погода, спасибо, что приютил. Не люблю в долгу оставаться; проси, что хочешь - все исполню.

«Ага, а взамен…?», - подумал я.

По выражению лица гость уловил мою мысль и громко рассмеялся:

- За свою душу испугался, глупый ты человек?! Что такое душа? А может, ее и вовсе нету? Вот умрешь и останешься ни с чем. А жизнь – вот она, перед тобой. Хочешь – богатым сделаю, все тебе завидовать будут, или красавцем писаным – женщины по тебе с ума будут сходить. А может, прославиться хочешь – сделаю знаменитым, весь мир о тебе узнает. Ты только попроси, я ведь всемогущ. И учти, тебе несказанно повезло: не каждому смертному я являюсь с таким предложением. Ну, не будь же дураком, не упускай своего шанса, всю жизнь ведь потом жалеть будешь, я-то уж знаю…

И впрямь, как можно было отказаться от такого? Нечистая сила говорила правду: упустив я такую возможность, от досады в ад превратилась бы вся моя дальнейшая жизнь. Заметив на лице моего гостя самоуверенную ухмылку, сразу понял: продавай-не продавай душу, ада мне все равно не избежать, и стал ломать голову, как выкрутиться из этой беды. Вы ж меня знаете, человек я не глупый, а когда приспичит, мозгами поневоле шевелить начнешь. Вот и придумал выход.

- Хочу бессмертия, - выпалил я после некоторого раздумья.

Гость от неожиданности даже тихо присвистнул, а самоуверенная ухмылка мигом исчезла с его лица.

- Может, что другое попросишь?

- Нет, хочу бессмертия, и все тут.

- Это что ж такое получается, решил надуть меня самого? Если будешь жить вечно, как тогда я смогу получить твою бессмертную душу?

- Не знаю, это уже твои проблемы. Обещал выполнить любое мое желание – вот и выполняй, а не то ступай прочь.

- Жить вечно, - задумчиво произнес гость, - что ж, я слов на ветер не бросаю. Хочешь быть бессмертным – будь им, договор составлять не станем - смысла нету. Если я выполню свое обещание, то ты никогда не умрешь, а если умрешь – то, выходит, я нарушил свое обещание и не вправе требовать твою душу.

Видно было, что он потерял ко мне всякий интерес. Недовольный своим промахом, гость спешно стал собирать со стола разложенные бумаги и бланки, засовывая их обратно в портфель. На пороге он неожиданно повернулся, и по его лицу скользнула зловещая ухмылка:

- Жить вечно…словно господ бог, а тошно не станет?

- Нет, не станет.

- Ну, ну, - сквозь зубы пробурчал он, - на всякий случай скажу тебе слова заклинания. Если устанешь жить, произнеси их вслух, и ты сразу умрешь, только произнеси их тогда, когда действительно решишь умереть, не раньше. – На прощание он сказал мне эти слова, на том и расстались.

Так ли это было на самом деле, как рассказал все Котэ Кощей, или нет, одному богу известно, но услышанное произвело на всех сильное впечатление.

- А может, тебе все это померещилось? – допытывались некоторые.

- Вы же видели, как я лежал в гробу, даже могилу для меня вырыли, - возражал старик.

- А вдруг это был лишь сон? Лекарь из соседней деревни рассказывал, что бывают такие сны: человек не дышит, сердце его не бьется, но это всего лишь летаргический сон.

- А как узнать, сон то был или явь?

- А ты произнеси те слова, и узнаешь.

- Боюсь, он ведь предупредил: скажешь эти слова вслух, и сразу умрешь, а умирать я не собираюсь.

- А может, и не умрешь. Ты хоть один раз шепотом скажи, кроме нас никто и не услышит.

- Еще чего, умирать- то буду я, а не вы, хоть распните меня, ничего я вам не скажу.

Шли годы, потом десятилетия. Котэ Кощею давно перевалило за сто, но он все никак не мог насытиться жизнью. На все уговоры открыть людям слова заклинания только отмахивался. Родные тоже пару раз пытались вытянуть из его уст эти тайные слова, но так ничего и не добились. Все его сверстники уже давно ушли в мир иной, даже из сыновей в живых никого не осталось, и только к нему одному смерть забыла дорогу. Тело его иссохло и сморщилось, став похожим на египетскую мумию: ходячий мертвец - и только. В деревне все его сторонились, стараясь не замечать, только иногда кто-нибудь возьмет да и спросит: «Не пора ли тебе произнести те слова?»

Котэ Кощей в ответ только руками махал.

- Нет…, не просите …, не могу я вам эти слова сказать, еще жить хочу.

- Ну тогда засохни вот так заживо, - ворчали раздасодованные соседи.

Люди никак не могли простить старику его долголетие. Зависть и любопытство не давали им возможности быть великодушными, и теперь только одни проклятия и насмешки слышались за его спиной.

Устал Котэ Кощей от такой жизни и сказал себе: «Будь что будет, скажу я эти проклятые слова, пора и мне умереть; и только собрался произнести заклинание, да не вспомнил…Оказалось, за давностью лет он и впрямь позабыл нужные слова. Как ни старался вспомнить, ничего не получалось. Так и застрял он в этой жизни навсегда, всеми отвергнутый и презираемый, но теперь люди не верили ему, и жалобы старика их только раздражали:

- Ничего ты не забыл, ненасытная твоя душа, прикидываешься, да и только.

- И не стыдно тебе столько времени жить на свете? Чего ходить по земле, твой век давно уже вышел.

И тогда Котэ Кощей навсегда ушел из деревни в лес, что за кладбищем. Здесь, вдали от людей, он нашел свое последнее убежище

. . . . . . . . . . . . . .

Врач сидел за столом и размашистым почерком заполнял историю болезни.

- Вы просто переутомились. Тем более, сейчас лето, в городе невыносимая жара. Съездили бы в горы или хотя бы на несколько дней за город.

Ираклий обреченно развел руками:

- Не могу – работа.

- Работа вам не поможет, если ваше здоровье ухудшится.

- У меня обнаружено что-то серьезное? – встревоженным голосом переспросил пациент.

- Ничего серьезного, во всяком случае, пока, но следить за своим здоровьем никому не помешает. Я вам выпишу рецепт, лекарство будете принимать регулярно, и побольше свежего воздуха. Через неделю придете на повторное обследование, а теперь прощайте, можете идти.

Выйдя из кабинета, Ираклий плотно прикрыл за собой дверь и только собрался покинуть приемную, как внезапно зашипел стоящий на столе динамик и оттуда донесся голос главврача, от первых слов которого Ираклий застыл на месте и весь превратился в слух. Видно, невнимательная секретарша, покидая кабинет, забыла отключить микрофон, а сидящий в кабинете главврач, ничего не подозревая, мирно продолжал беседовать со своим заместителем, не догадываясь, что каждое слово его может быть услышано тяжелобольным пациентом, только что вышедшим от него. Собственно, то, что он – тяжелобольной, Ираклий узнал только что, вслушиваясь в разговор двух медиков.

- В принципе, он уже обречен, рано или поздно, случится удар, и к сожалению, мы здесь бессильны, - голос главврача в динамике звучал как-то буднично уверенно.

- Да, помочь ему уже нельзя, - подтвердил другой медик, - достаточно небольшой нагрузки на сердце – и летальный исход неизбежен.

- И когда это может произойти? – спросил главврач.

- Через несколько недель, несколько месяцев, а может, прямо сейчас; господи, да в любой момент, ты же видел его рентгеновские снимки.

- А благоразумно ли, что мы его вот так просто отпустили?

- А чем мы здесь можем помочь? Наоборот, ему сейчас гораздо полезнее быть на воздухе, а не в закрытой палате, больничная койка только сократит его дни, да и наши показатели, если он умрет здесь, от этого не улучшатся. Рассуди сам, нужен ли нам еще один безнадежно больной: ведь кто заплатит за его содержание и лечение, которое стоит немало, кто за это будет платить? Но главное, ему нельзя волноваться и нервничать, вообщем, никаких стрессов. Поэтому я счел нужным скрыть от него истинное положение его состояния.

- Ты прав, - вздохнул главврач, - ну а как дела с новыми лекарствами? – Дальше беседа перешла на совсем другую тему, а по коридору послышались легкие шаги секретарши. Ираклий резким движением распахнул дверь и выскочил из приемной, при этом чуть не опрокинув девушку, державшую в руках кувшин с водой.

- Потише вы, куда несетесь, словно угорелый! - прокричала та вслед.

Улица своим светом и шумом словно оглушила его. Он несколько секунд стоял неподвижно, будто приходя в себя, а в голове роились мрачные мысли. «Да, мне известно, что человек смертен, и рано или поздно, он умирает, но по большому счету, я ведь чувствую, что весь этот мир существует ради меня, вокруг меня, и если я умру, тогда зачем все это, для чего?» Ираклий знал, что мысли эти банальные и даже глупые, но ничего не мог с собой поделать. Теперь мысли эти не казались ему банальными и, тем более, глупыми, а самыми что ни на есть важными и серьезными.

Он спустился по лестнице и направился вдоль улицы. На перекрестке перед площадью стояла людская толпа, среди которой мелькали журналисты с видеокамерами. Объективы были направлены в одну сторону. Обернувшись туда, Ираклий увидел средних лет лысого мужчину с канистрой бензина в руках. Он что-то кричал, но слов его не было слышно.

- Чего это он? – спросил кто-то рядом.

- Грозится, что обольет себя бензином и устроит самосожжение.

- Он что, политик или просто сумасшедший?

- Да нет, его недавно с работы уволили, а дома жена и трое детей, кормить их нечем.

- А журналисты откуда взялись?

- Так ведь он сам их и позвал, чтобы сняли все это, вечером по телеку будут показывать в девятичасовых новостях. Вон видишь, операторы уже камеры наводят.

- А толпе чего здесь надо?

- Да интересно ведь, не каждый день такое увидишь.

- Почему никто не отберет у этого несчастного канистру? – вмешался в разговор Ираклий.

- Не знаю, все стоят, - осведомленный сосед неловко поежился.

- Что же, столько народу вокруг собралось, и все так и будут безучастно смотреть на это самоубийство?

- Тебе нужно, вот ты и вмешивайся, а мне неприятности ни к чему.

- А вообще-то ведь есть специальные службы для подобных инцидентов, где же полиция? – спросил чей-то голос.

Кто-то в толпе стоял, кто-то покидал место происшествия, одни громко возмущались, другие молча наблюдали за происходящим.

- Маркеса бы сюда. Ну, натуральная хроника заранее объявленной смерти.

В это время лысый мужчина поднял канистру над головой, и прозрачная жидкость полилась сначала на голову, а потом и на одежду. Через мгновение вспыхнуло яркое пламя. Журналисты включили микрофоны, операторы направили видеокамеры в упор, а заинтригованная толпа еще больше зашумела и подалась вперед.

Пламя переметнулось на одежду, еще миг – и было бы поздно, но неожиданно мужчина то ли от страха, то ли от боли пронзительно закричал и начал срывать с себя одежду, а затем проворно прыгнул в брызжущий неподалеку фонтан. Огонь на теле мгновенно потух, только совсем рядом догорали сброшенные лохмотья.

Наконец появились несколько полицейских, они вытащили из фонтана полуголого мужчину, на лице которого застыла жалкая улыбка. Теперь он чем-то напоминал маленького ребенка, потерявшегося в большом и чужом городе. Стражи порядка посадили бедолагу в черный ворон и куда-то увезли. В толпе кто-то свистул , кто-то съязвил, послышались отдельные смешки, и только журналисты с разочарованием укладывали аппаратуру в машину: сенсационного материала явно не получилось. Все это больше походило на комедию, чем на драму.

«И надо же было именно сейчас наткнуться на такое», - подумал Ираклий. Город, где он провел большую часть своей жизни, теперь казался ему чужим, злым и бесчувственным. «Если я сейчас упаду на улице и умру, никому до меня просто не будет дела. Я буду умирать, а люди будут просто проходить мимо, спеша по своим делам, да разве только я… Господи, живем в миллионном городе, а на самом деле каждый из этого миллиона одинок, словно на необитаемом острове. Одиночество в большом городе среди людей, куда от него деться?»

Ираклию еще раз вспомнился потерянный и жалкий вид лысого мужчины, когда полицейские под насмешливые выкрики толпы заталкивали его в машину. Город, словно огромный каменный мешок, давил и душил – ни вздохнуть, ни пошевелиться.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Позади послышался протяжный сигнал, стук колес, и через минуту из-за поворота выскочил состав поезда. Немного оглушенный, Ираклий отскочил подальше от рельс и прижался к бетонной стене. В ночной тишине горели только две передние фары электровоза, и ощущение было такое, будто рядом мчится какое-то огромное доисторическое чудовище. Чудовище, изрядно прошумев, промчалось мимо и скрылось за следующим поворотом. Еще некоторое время слышен был стук колес, а потом наступила девственная тишина, которую нарушало только журчание реки да квакание лягушек. Река протекала рядом, по ту сторону железнодорожного полотна, и теперь под тусклым лунным светом казалась серебристой. А по другую сторону поднималась покрытая буйной растительностью гора.

Ираклий шел по рельсам, еще с детства прекрасно помня, что это единственная дорога в этом диком и заброшенном крае. Ему было восемь лет, когда дед продал доставшийся от предков деревянный дом в деревне и их семья окончательно переселилась в город. Сколько времени кануло с тех пор, сколько воды утекло: деда давно уже нет в живых, а он сам теперь – взрослый мужчина, которому давно перевалило за сорок, но, и Ираклий это прекрасно осознавал, никогда потом он не был таким свободным, беззаботным и счастливым, как в те годы, когда маленьким мальчуганом бегал по склонам этих гор, вместе с соседскими ребятишками плескался в серебристых волнах тихо журчавшей реки, а вечерами, уставши от беготни и игр и присев где-нибудь на крутом склоне, слушал эту воцарившуюся вокруг божественную тишину. Странно, что за все тридцать пять лет он так ни разу и не нашел время, чтобы вырваться из города и навестить эти места. Все некогда было, но теперь он твердо решил: если ему суждено умереть, то пусть это произойдет здесь, а не в том душном и чужом городе. «Ну, прямо как у Гомера: Одиссей и его долгий путь возвращения домой», - промелькнуло в голове. Эта история о человеке, долго скитавшемся на чужбине и, несмотря на все трудности и невзгоды, не потерявшемся, как песчинка, а вопреки всему вернувшемся и отстоявшем свое место под солнцем, была всегда близка Ираклию. Одиссей скитался на чужбине двадцать лет, он носится по океану жизни с тех пор, как родители продали родовой дом в деревне и переехали в город. Тот последний день в деревне запомнился еще и тем, что у соседей родилась девочка, которую, как Ираклий потом узнал, назвали Марикой. Он уехал, а она родилась. Теперь ей тридцать пять: почти в два раза больше, чем тот срок, который боги определили Одиссею на скитания. Уже взрослая, зрелая женщина, наверное, имеет собственных детей; и за все время, что она живет, Ираклий ни разу не видел своего дома. Иногда даже казалось, что жизнь Марики, которую он не знал, каким-то мистическим образом была связана с его судьбой, и кто знает, может быть, она и была его Пенелопой. Как-то не верилось, что на этой земле обетованной его могла достать костлявая рука смерти. Здесь он родился и впитал первые радости жизни, здесь, среди этих гор, он снова вернет свои жизненные силы.

Он шел в темноте, по наитию, напрягая память и вспоминая дорогу своего далекого детства. Где-то впереди должен быть небольшой горный ручеек, оттуда поднимается вверх крутая тропа, ведущая к деревне. Сама деревня также находится на склоне горы как орлиное гнездо, скрываясь среди окружающего ее дремучего леса, но ручья не было видно, и Ираклий не знал теперь, как быть. Может, за эти годы он иссяк или его забетонировали, закрыв выход. Как же теперь найти дорогу, если, вероятно, и тропы не осталось? Единственное, что оставалось, это идти дальше, до пересечения с горной речкой. Вытекающая из огромного черного ущелья, она устремлялась под железнодорожный мост и впадала в другую реку, но в отличие от последней, такой спокойной и тихо журчащей, горная речка была буйным и шумным созданием природы. И впрямь, вскоре впереди послышался шум и плеск воды, без сомнения, это была она. Железная дорога вела на мост. Ираклий сошел с насыпи и наощупь спустился вниз. Оказавшись у берега, он стал подниматься вдоль русла, хорошо помня, что выше по течению должен быть водопад. Ощущения были как в сказке: «Неужели сбылось?! Неужели он опять здесь, среди этих гор?! Как это глупо, за тридцать пять лет ни разу не вернуться сюда, хотя часто мечтал об этом. Если бы не эта болезнь, то наверное, так и не удалось бы повидать здешние места, услышать знакомый с детства шумный плеск бьющихся о каменистые утесы темных волн, вдохнуть запах диких ущелий. А вот и водопад». Ираклий даже остановился в недоумении. Он хорошо помнил это место: сколько раз сидел на краю его, взирая на устремляющийся вниз поток воды. Водопад тогда казался ему огромным и опасным, а теперь воочию убеждался, что - так себе, метра три высотой, намного меньше, чем представлялось его детскому воображению; даже почувствовал некоторое разочарование. Вот придет сейчас и что увидит: село как село, и ничего особенного, как это казалось в детстве. Ведь воображение ребенка отличается от воображения взрослого человека, и тогда получается, что он зря пустился в этот путь в надежде встретиться со своим детством. Да и как отреагируют сельчане, увидев чужого человека, бесцельно слоняющегося по селу? Глупо все это, бродить здесь как Марсель Пруст в поисках утраченного времени, так тот хоть по страницам своих книг бродил, а не по колючим кустарникам и каменистому берегу. Ни дороги, ни тропинки, хорошо еще, что ночь и никто не видит, как взрослый дядя, свалившийся бог знает откуда, карабкается по крутым склонам. Наверное, все-таки нужна некоторая смелость, чтобы, не боясь разочарования, вернуться в свое прошлое.

Ираклий присел на камень и стер пот со лба. Он уже порядком устал и теперь оглядывался по сторонам, стараясь определить в ночной тьме, где он находится. Выше по течению должна находиться пещера, из которой и вытекала горная речка. Пещера, помнится, была темная и глубокая, а потолок ее весь усеян летучими мышами. Где-то здесь нужно свернуть в сторону и подняться в гору, на вершине которой находится сельское кладбище. При воспоминании о кладбище Ираклия пробрала дрожь. Неужели сейчас, ночью, ему одному придется держать путь среди заброшенных могильных плит?

Он помнил, ему тогда было пять лет, когда впервые узнал о смерти. Он играл во дворе, бабушка где-то рядом мыла посуду. Вдруг он поднял голову и заметил поднимающихся в гору одетых в черное людей. Дорога по склону была извилистая, и необычная процессия издалека походила на ползущую вверх огромную черную змею.

- Бабушка, смотри, что это за люди? – показал маленький Ираклий на гору.

- Они идут на кладбище, внучок.

- Зачем?

- Дядя один умер, вот его и хоронят.

- А что значит «умер»?

- Как тебе сказать: каждый человек, рано или поздно, умирает, то есть, перестает жить, и тогда его ложат в гроб, везут на кладбище и зарывают в землю.

- Бабушка, а почему человек умирает?

- Так положено, мы все умрем, когда придет наше время.

- И я когда-то умру?

- Ну, до этого еще очень далеко, маленький.

- А все-таки, я тоже умру?

Бабушка отложила тарелку в сторону и задумалась.

- Все люди умирают, малыш.

Эта новость стала для Ираклия целым открытием. Значит, все люди умирают, и его тоже когда-нибудь понесут на гору и …

- Бабушка, а что такое кладбище?

- Это место такое. Когда человек умирает, его несут туда и хоронят.

Ираклий не помнил, что еще сказала бабушка, но то обстоятельство, что он обязательно умрет и его понесут хоронить на гору, крепко засело в памяти ребенка. Кладбище с его торчавшими из-под земли крестами теперь казалось таинственным и страшным местом, одновременно ужасным и притягивающим. Все вокруг радовало его: высокие горы, полутемное глубокое ущелье с холодной горной речкой и водопадами, серебристая река в долине по ту сторону железной дороги; одно только кладбище на горе страшило и отпугивало, будто грозное напоминание о том, что вся эта радость и праздник жизни не вечны. Впоследствии Ираклий где-то в глубине души сохранил это почтительно-боязливое отношение к кладбищам, и хотя самому себе в этом не признавался, всегда чувствовал себя неуютно среди пустых могильных плит. И теперь он опять ощутил знакомую неприятную дрожь от мысли, что ему придется ночью пройти через это место.

Ираклий не был исключением, вся деревня его слыла особенной в том смысле, что у жителей ее сложились особые отношения со смертью и со всем тем, что с ней связано. Может, объяснением тому служили странные и необычные вещи, часто происходившие в этих местах. Ему вспомнилась одна история из далекого детства. Умерла в деревне богатая женщина, и перед тем, как похоронить, родные положили в гроб ее золотые украшения. В первую же ночь после похорон двое воров раскопали лопатами свежую могилу, вскрыли гроб и стали срывать с трупа золото; одно кольцо с бриллиантом крепко сидело на пальце и не поддавалось; тогда вор, что постарше, достал из кармана острый нож и одним махом отрезал покойнице палец с перстнем. И тут на дне могилы раздался душераздирающий крик. Умершая женщина, схватившись за окровавленную руку, приподнялась и села в гробу. Вор с ножом умер тут же от разрыва сердца, а другой, который помоложе, разом выпрыгнул из двухметровой могилы и пустился наутек. По слухам, тогда ему шел семнадцатый год, но за ту ночь он поседел как глубокий старик. Сама женщина, очнувшись от боли, долго не могла понять, где находится. Обливаясь кровью, она еле вылезла из могилы и, спустившись в деревню, вся изодранная, явилась в свой дом на собственные помины. Можно было себе представить, какой переполох там поднялся. Врачи уже впоследствии установили, что на самом деле она была не мертва, а спала летаргическим сном, и только резкая боль, нанесенная ножом, смогла разбудить ее. Женщина эта прожила еще семь лет, и маленький Ираклий не раз видел ее идущей по деревенской улочке с перевязанной рукой. А когда она умерла уже на самом деле, ее долго не решались хоронить.

Вторая история произошла с деревенским мальчиком. Мальчик этот жил в другом конце села, и Ираклий знал его только издали. Случай, произошедший с ним, был одновременно и ужасным, и необычным. От прикосновения к оголенному проводу его насмерть ударило током, а после похорон он очнулся в могиле: видно, электрический заряд ушел в землю. Один случайный прохожий услышал приглушенный детский плач, прислушался, и к ужасу своему обнаружил, что плач идет из-под земли. От страха и смятения он ничего не смог предпринять, а сломя голову побежал в деревню звать людей на помощь. Пока крестьяне вооружались лопатами, поднялись на гору и раскопали могилу, мальчик задохнулся от нехватки воздуха. Смерть его была ужасная, в полной темноте и одиночестве, а внутренняя сторона крышки гроба вся была исцарапан ногтями. Похоронили несчастного мальчика уже во второй раз.

Не зря жители соседних сел деревню эту называли заколдованной и часто даже отказывались отдавать туда замуж своих дочерей. Как насчет села, бог его знает, но то, что лес позади кладбища был каким-то потусторонним и в нем происходили вещи весьма странные, в это вся деревня верила свято. Ведь и само кладбище находилось на его опушке, как бы являясь границей между этим и потусторонним миром, и даже самые смелые охотники это место обходили стороной. Ведь по поверию, души умерших с кладбища переселялись прямо в лес и там продолжали свое существование. Поговаривали даже, что в лесу была расположена еще одна деревня, в которой проживали все покойные жители деревни первой, и хотя не было тому очевидцев, утверждали, что вторая деревня точь-в точь была похожа на первую А еще ходил слух, что очень редко, может, раз в сто лет, души покойников, приняв человеческий облик, выходили из леса и спускались в деревню. Такую душу в просторечии называли нелюдом. Единственное, что отличало нелюда от живого человека, было то, что боли он не чувствовал и раны его не кровоточили. Жители деревни искренно верили, что нелюди были единственными существами, способными поведать о том, что происходит с человеком после его смерти. Конечно, все это можно не воспринимать всерьез и посмеяться как над сказками и небылицами, но только на расстоянии и днем, а не ночью, да еще вблизи этих мест.

Где-то далеко послышался петушиный крик. Ираклий очнулся и, встряхнув головой, отогнал от себя нехорошие мысли, попутно обругав себя за суеверие. Пора уже было двигаться в путь. Скоро рассвет, и было бы странно и неудобно, если кто-то вдруг застанет его карабкающимся по крутому склону ущелья. Выше по течению он нашел извилистую тропу и ступил на нее. Тропа поднималась в гору, но не прямо, а петляя зигзагами, и скоро Ираклий потерял счет поворотам. Было еще странно, что рассвет все не наступал, а ведь уже, наверное, пора. Ираклий совсем отчаялся выбраться из ущелья, как вдруг тропа внезапно оборвалась, и он оказался в темной чаще. Сколько не силился, он никак не мог припомнить этого места, хотя в детстве, кажется, все здесь излазил и каждый камень знал наизусть. «Не мудрено, ведь как-никак, тридцать пять лет миновало», - попробовал ободрить он себя, однако от этого легче не стало. Место это было явно незнакомое и чужое. «Неужели он окончательно сбился с пути и теперь идет невесть куда, а может, это и есть тот нехороший, заколдованный лес?» От последней мысли стало не по себе, даже не было сил сердиться на собственное суеверие, да и не до того было. В голову уже лезли другие мысли: «Я тяжелобольной человек, вдруг сердце откажет или тромб, кто же мне здесь поможет, кого звать на помощь?»

Ираклий остановился и прислушался. Он знал, что деревня должна находиться где-то рядом, надо просто определить правильное направление.«Кажется, послышался собачий лай, точно, лай собаки». Ираклий приободрился и увереннее пошел вперед. Собачий лай становился все отчетливее, и вскоре он заметил тусклый свет. Из-за деревьев показался маленький деревянный домик; какой-то бородатый мужчина, одетый в камуфляж защитного цвета, стоял у порога и пристально всматривался в темноту: видно, раздраженный лаем, он резко прикрикнул на собаку; та заскулила и спряталась в будку. Мужчина был одноглазым и потому всматривался в темноту как-то косо. Подойдя поближе, Ираклий с удивлением заметил, что на плече незнакомца висел автомат. «Наверное, здешний егерь; странно, теперь егеря с калашниковым на боку по лесу расхаживают, что ли?», - подумал он, но виду не подал, а с приветливой улыбкой на губах подошел и поздоровался.

- Извините, уважаемый, я грузинский не совсем понимаю, - произнес бородач по-русски, и улыбнувшись, добавил, - собаки не бойтесь, не кусается, заходите в дом, гостем будете.

- Спасибо, - перешел и Ираклий на русский, - видите ли, я приехал из города, давно в здешних местах не был, вот и заблудился, потерял дорогу. А вы здешний егерь, да?

- Нет, впрочем, все равно, заходите в дом, гостям мы всегда рады. – Мужчина приоткрыл дверь и, повернувшись, позвал: - Саида, выходи, ничего страшного, просто человек заблудился.

В дверях показалась юная девушка лет пятнадцати с большими карими глазами на миловидном лице, которая приветливым жестом руки пригласила гостя в дом.

- Это моя дочь Саида. Мы чеченцы, живем в этом лесу уже не помню сколько времени, вернее сказать, скрываемся. Эти места надежные. Русские там, за горами, границу они не перейдут, а грузинская полиция сюда и подавно не сунется, да и местные жители нашу обитель стороной обходят.

«Только этого мне не хватало», - подумал Ираклий, - «откуда здесь взялись чеченцы? До русской границы не так уж и близко, да и кто они, что им здесь надо?»

- Я Руслан Гасаев, полковник вооруженных сил Республики Ичкерия, вернее, бывший полковник, так как я сбежал от войны. Не хочу больше убивать людей, не хочу, чтобы и меня убили. Спасая себя и свою дочь, я уходил через горы, пока не добрался вот до этого места. Скажешь, что я трус, бросивший товарищей в бою? Некого было бросать: товарищи мои в сырой могиле, все до единого; нету больше и Республики Ичкерии, и ее вооруженных сил. Я устал от войны и крови. А здесь хорошо, тихо, как в раю, и природа вокруг райская. Если б ты знал, сколько раз я за эти годы мечтал об этой тишине. Тот, кто был на войне, знает: счастье – это когда тихо.

Ираклий невольно прислушался: вокруг, действительно, было тихо, и только снизу со стороны оврага доносился приглушенный шум горной реки.

- Вы заходите, не стесняйтесь, я так долго не видел людей и даже рад, что вы заблудились – хоть поговорить будет с кем, - приободрил Руслан и завел гостя в дом. – Саида, накрой нам стол, можешь сесть с нами и послушать, что дядя из города расскажет.

Девушка поставила тарелки, принесла хлеб, мясо и фрукты, а затем, устроившись поодаль от мужчин, молча уставилась своими большими глазами на приезжего гостя.

- Вообще-то я ее немного балую, но что делать: она – единственное, что у меня осталось. Строгого отца из меня не получилось, да я и не жалею, - с улыбкой пояснил Руслан.

- У вас и впрямь хорошо, кругом тишина, свежий воздух – не то что в городе.

- Не люблю городов, особенно больших, все беды от них, - почему-то резко оборвал Руслан.

Ираклий от смущения замолчал, не зная, что и сказать. «Чеченец, видно, склонен к философствованию, да и с головой у него явно не все в порядке, надо с ним быть поосторожнее. А все-таки странно, откуда они взялись здесь?» - еще раз подумал он.

Руслан заметил, что гостю неловко, замолчал и ободряюще улыбнулся:

- Думаешь, что я сумасшедший? А кто на этой войне не сумасшедший? Но я дело говорю: все зло от городов.

- Если б не твой автомат, мы с тобой еще поспорили бы, - шутливым тоном произнес Ираклий.

- Ты же мой гость, - удивился чеченец и отложил автомат в сторону, - здесь я, может, и одичал от одиночества, но не до такой же степени.

- Тогда объясните, что вы имеете против городов, чем они вам так не угодили?

- Город – это рассадник цивилизации.

- А вы что, против цивилизации и культуры?

- Причем тут культура? – в недоумении пожал плечами Руслан, - я ведь говорю о цивилизации, а не о культуре.

- А разве есть разница?

Руслан сощурил единственный глаз и задумался. Он молчал некоторое время, а потом медленно заговорил:

- Знаешь, цивилизация…она борется с преступником, изолируя его от общества, а культура ищет в этом преступнике человека. Первая видит в тебе потребителя, и только, а для второй важна твоя душа. Но самое главное: цивилизация ориентируется на настоящее, а культура – на вечность.

- Следуя твоей логике, получается, что цивилизация ориентирована на жизнь, а культура – на вечность, то есть, на смерть, так что ли?

- Да, для культуры главное – покойник, - тихо произнес Руслан, и от этих слов Ираклию стало не по себе, а чеченец тем временем продолжал свою мысль: - Что такое живой человек? Тебя нету, потом ты рождаешься, живешь, умираешь, и тебя опять нету. И до рождения человека, и после его смерти лежит целая вечность, по сравнению с которой жизнь – всего лишь маленький эпизод. Так что тогда важнее и значительнее?

Где-то далеко послышался волчий вой, за ним другой, третий. Руслан умолк и замер, а на лице его отразилась страдальческая гримаса.

- Это оттуда, смотри, как воют.

- Откуда оттуда? – ничего не понимая, переспросил Ираклий.

- После начала чеченской войны в этих лесах стало полным-полно волков. Они тоже сбежали от войны, перешли границу и теперь от тоски на луну воют, небось, скучают по родине. Звери, они все понимают. Ведь там, за горами, моя родина, и хоть до нее рукой подать, возвращаться мне туда нельзя. Никогда я не увижу свой дом. Знаешь, иногда так плохо на душе, что самому выть хочется. Здесь хорошо, нет войны и смерти, но мой дом там. Иногда даже завидую этим четвероногим: кончится война, и они вернутся назад, а я останусь здесь, один и навсегда. Этот вой для меня как колыбельная, как напоминание о родине.- Руслан встал, взял автомат и направился к двери. – Пойду посмотрю, чего они так встревожились. А вы не скучайте, скоро вернусь, - он затворил за собой двери и скрылся в темноте.

- Жалко папу, - неожиданно заговорила Саида, когда они с Ираклием остались одни. – Он часто вот так уходит, стараясь поближе подкрасться к волкам, но те издали чуют человека и сторонятся его. Иногда в ясную погоду, когда нет тумана, папа поднимается на самую высокую вершину, откуда в бинокль можно увидеть границу, а за ней – Чечню. И тогда он часами смотрит туда, не отрывая глаз от бинокля.

- Тебе жалко отца?

- Конечно. Я бы на его месте так не мучилась. Зачем нам Чечня, там война, смерть, кровь, а здесь хорошо и обо всем забываешь.

- А почему тебе здесь хорошо, Саида?

- Здесь нет неба.

- Нет неба? – не понял Ираклий.

- Счастье – это когда нет неба, по которому летают самолеты и бросают бомбы. В Чечне есть небо, и люди там несчастны.

Ираклий невольно посмотрел в окно. Действительно, за широкими ветвями деревьев при тусклом свете луны неба совсем не было видно, и царившая кругом ночь казалась вечной. Странно было все это, ведь уже давно пора наступить рассвету.

А тем временем юная чеченка продолжала делиться своими мыслями вслух:

- Мы с отцом останемся здесь навсегда и будем жить счастливо, только он иногда очень скучает по дому.

- А ты?

- Я уже нет. Я совсем маленькой была, когда папа меня сюда привез. В Чечне помню только небо и много самолетов, помню еще, что мы жили в городе в большом доме, но его разбомбили.

Вдруг неподалеку послышалась автоматная очередь, столь необычная в этих глухих местах, и от неожиданности оба вздрогнули. Саида сняла со стены второй автомат и повернулась к выходу.

- Куда ты, девочка? - невольно спросил Ираклий.

- Пойду гляну, может, волки напали на отца. Обо мне не беспокойтесь, я хорошо стреляю. отец научил. А вы покуда подождите, мы скоро вернемся.

Она также исчезла в ночи, и теперь Ираклий совсем один остался в полутемном доме. Не зная, как быть в подобной ситуации, он бестолку стал ходить из угла в угол, иногда прислушиваясь, но выстрелы больше не повторялись. В голову лезли разные нехорошие мысли: «Черт знает что такое, кто эти люди, и что они здесь делают? А вдруг в заложники меня возьмут, у них это лихо получается: сегодня ты гость, а завтра – пленник. Да и зачем они оба ушли, оставив меня одного? И место здесь какое-то странное, темное, зловещее. Девочка точно сказала: здесь нет неба. Может, просто взять и уйти, пока они не вернулись? Деревня должна быть где-то поблизости, сам доберусь, без посторонней помощи, тем более, что скоро рассвет. Странно, почему до сих пор не светает, и почему девочка сказала, что здесь нет неба? Куда же я все-таки попал? Прямо как у Одиссея: в пещеру к одноглазому циклопу с его красавицей-дочкой, а главное, мне здесь тоже очень хорошо, потерял даже ощущение времени, и тупая боль в груди куда-то исчезла. Еще неизвестно, что меня здесь больше удерживает: одноглазый бородач или большие карие глаза его дочери, а может, еще что-то?». Взгляд невольно упал на полку возле окна, там лежало несколько книг и стопка пожелтевших газет. «Почитать, что ли? Свет тусклый, но разобрать можно». Ираклий подошел к полке с газетами и взял самую верхнюю. На первой странице крупным планом было напечатано несколько фотографий и внизу жирными буквами: «Известный полевой командир Руслан Гасаев погиб в схватке с пограничниками при переходе российско-грузинской границы. Его труп был обнаружен и опознан по следующим приметам: длинная рыжая борода, отсутствие одного глаза. Этот одноглазый монстр, на совести которого сотни людских жизней, в течение нескольких лет мстил федералам за свою дочь, погибшую во время бомбежки Грозного. Теперь в результате успешно проведенной операции он и его отряд ликвидирован». И тут же фотография самого Руслана Гасаева. При взгляде на нее Ираклия прошиб холодный пот. «Господи, они оба мертвы, и отец, и дочка. Я попал в заколдованный лес, что находится позади кладбища. Вот почему здесь тусклый лунный свет и нет неба. Теперь понятно, почему так долго не наступает рассвет, здесь он никогда и не наступит. Да, но ведь лес заколдован, и живым сюда нет ходу; и если я тут, то значит, меня нет среди живых, я тоже умер. Вот почему не чувствую боли в груди, ведь чувствовать боль – это удел живых, а я умер и нахожусь среди мертвых на том свете. Я умер, но когда и как? В какой-то момент мое уставшее сердце перестало биться, и жизнь кончилась. Наверное, теперь мое бездыханное тело лежит где-нибудь далеко отсюда, в том чужом городе, а душа нашла обитель в этом лесу, возле родной деревни, как и должно было случиться; а может, все это пустые фантазии, и надо убираться отсюда, пока не поздно. Одиссей ведь тоже побывал на том свете и вернулся, и от одноглазого циклопа, и от красавицы нимфы Калипсы ему удалось уйти, потому что его ждал родной дом. А ведь мой дом отсюда совсем близко, тридцать пять лет я шел к нему и сейчас, когда оказался почти рядом, неужели остановлюсь и в бессилии опущу руки?». Ираклий вдруг понял: либо он сейчас уйдет, либо останется здесь навсегда. Он встал, надел куртку и, открыв дверь, шагнул в темную неизвестность.

. . . . . . . . .. . . . . .

Лес за спиной как-то неожиданно кончился, и Ираклий вышел на небольшую поляну. Невдалеке виднелись покосившиеся черные камни, вернее, черными они казались в ночной мгле. Приглядевшись повнимательнее, он понял, что это просто могильные плиты. Это было то самое кладбище на вершине горы, за которым должен был следовать спуск и прямая дорога в деревню.

С ущелья подуло прохладой, Ираклий поежился и осторожно двинулся вдоль могильных плит. Было даже странно, но привычной боязни при виде кладбища он не чувствовал. Воздух здесь был чистый и свежий, как после дождя, а небо над головой – полным-полно звезд.

- Любуетесь звездами? – послышался голос со стороны, и Ираклий от неожиданности невольно вздрогнул. Незнакомец подошел и, протянув руку, представился. – Меня зовут Гоги, я сторож местного кладбища, - после, немного помедлив, добавил, - да, я еще и художник.

- Обычно в сторожа на кладбище идут старики- пенсионеры, а вы человек молодой…

- Сторож и в самом деле походил на молодого парня, хотя и немного странноватого на вид.

- А мне здесь нравится, не скучно, наоборот, очень даже интересно, и я доволен своей работой. Вы как тут оказались? Люди обычно приходят сюда днем, да и то не часто.

- Иду в деревню, ночью сбился с дороги.

- Я видел, как вы вышли из леса. Лес не хороший, да и кладбище наше не совсем обычное.

- Лес, действительно, странный, и люди там обитают странные.

- Вы имеете ввиду того бородатого разбойника, который из Калашникова палит по волкам? Всех зверей вокруг распугал, паразит, но в сущности, он безобиден, как и мы все.

- Безобидный в каком смысле? – поинтересовался Ираклий больше из вежливости, и в следующий же миг пожалел, что задал этот вопрос.

- А вы не поняли еще? – сторож криво улыбнулся. - Мертвые, они все безобидные, и я в том числе. Только не надо на меня смотреть так, словно видите дьявола во плоти. Я всего лишь сторож, мое дело – следить за могилами, чтобы чисто было, а то люди сюда редко поднимаются. Обычно они приходят только первое время, потом забывают нас. А трава, она ведь постоянно растет, и если не рвать ее, не убирать, под зеленью все кладбище скроется. Вот каждый сам и ухаживает за своей могилой, а я слежу за пустыми могилами.

- Как это, за пустыми?

- Могила есть, покойника нету.

- Разве такое бывает?

Лицо сторожа стало печальным, и он рукой указал на очень древний камень, на котором надпись от дождей и времени была совсем стерта.

- Теперь никто не помнит, чья это могила, а ведь про мамелюка у нас в деревне каждый ребенок слышал.

- Это могила мамелюка, того самого? Я всегда считал эту историю легендой, неужели он существовал на самом деле?

Ираклий осторожно подошел к могиле, наклонился и стал внимательно разглядывать камень. Могила была очень старая, едва различимая, камень наполовину провалился вглубь, земля и время полностью ее проглотило.

Мамелюк

(Рассказ из книги мертвых)

- Вот так и сидит неподвижно со вчерашнего дня, как истукан. Ни ест, ни пьет, словно и нет его здесь. Одно слово, заболел, - Хасан с опаской посмотрел на неподвижно сидящего невдалеке человека и придвинул к себе копье.

Саид бросил равнодушный взгляд на товарища и вновь уставился на раскинувшуюся перед ним бескрайнюю песчаную пустыню. Песок под лучами заходящего солнца переливался желто-красным цветом. Вечерело, и дневной зной начинал спадать. Они остановились в маленьком зеленом оазисе посреди пустынного океана, и здесь, на краю света, казалось, что кроме них троих никого в этом огромном мире не существовало. В сущности, так оно и было. Ехали они долго, из Каира, до этих мест добирались две недели, дальше и идти было некуда.

- Что за болезнь странная, никак в толк не возьму, и потом, это же несправедливо: почему мы должны возиться с ним словно с маленьким ребенком? В конце концов, мы такие же воины, как и он.

- Нет, не такие, он мамелюк, - резонно заметил Саид.

- Ну и что с того?

- Мамелюки – лучшие воины востока. Один такой боец стоит десятка таких, как мы с тобой. Их с детства воспитывают и учат убивать, они больше ничего и не умеют делать, но вот в чем загвоздка: мамелюков, сам знаешь, набирают из христианских детей. Работорговец похищает малое дитя, его 5-6-летнего продают на невольничьем рынке в Стамбуле, после из них вырастают отменные воины. Естественно, что они забывают своих родителей, родину и даже родной язык, о себе они ничего не помнят, но после сорока лет с некоторыми из них происходит вот это…

- Что это? – переспросил Хасан.

- Их разумом овладевает шайтан. Иногда они начинают беситься, кидаются на людей, могут просто так изрубить первого встречного на куски, а иногда наоборот, человек становится тихим, целыми днями слова не вымолвит, но тает на глазах, превращаясь в тень. Со временем болезнь проходит, и человек продолжает жить дальше, словно ничего не было. Но иногда они умирают. И в том, и в другом случае мамелюка отвозят в пустыню, где и происходит развязка.

Сидящий поодаль воин будто очнулся, медленно повернул голову и тихим голосом произнес:

- Не волнуйтесь, Хасан, и ты, Саид, кидаться на вас не стану.

- Ты слышал наш разговор? - с опаской переспросил Саид.

- Разумеется, я же не глухой.

Загорелое лицо мамелюка было красиво мужественной благородной красотой воина-убийцы. Поседевшая борода, бритый череп и кривой шрам на щеке делали это лицо еще более выразительным.

- И что, все это правда, Бей? – в голосе Хасана на этот раз прозвучали недоверчивые нотки.

- Да, наверно, мне не повезло, я действительно заболел.

- Скучаешь по родному дому, да?

- Как он может скучать по родному дому, если даже не знает, где его родина и откуда он родом?

- О чем же тогда ты тоскуешь, уважаемый Бей?

Последние слова мамелюк будто не расслышал. Словно отключившись от внешнего мира, он уставился себе под ноги в землю. Хасан и Саид тоже пригляделись: там в траве полз маленький муравей, таща на себе другого мертвого муравья. Первому муравью было трудно тащить по траве мертвого собрата, но груз свой упорно не бросал.

- Может быть, ты что-нибудь помнишь, родителей там или еще что?

- Помню только, что мы жили в горах. Может, на Кавказе или на Балканах. У нас ущелье узкое было, с обеих сторон огромные горы. Ущелье столь узкое, а горы такие огромные, что неба почти не видно. Сверху туман опускается, медленно так опускается и все заволакивает собой. На деревьях, что на склоне гор, еще остались пожелтевшие листья. Ветра нет, но листья дрожат, словно чувствуют приближение смерти, а горная речка на дне ущелья совсем обмельчала, тихая такая стала, даже перепрыгнуть через нее можно. Облака все опускаются вниз и повисают на макушках деревьев. Вокруг не слышно ни щебета птиц, ни шелеста листьев, все затихло, и только журчание маленькой речки нарушает эту тишину. А облако тем временем медленно опустилось до земли, и небо и земля, встретившись, целуют друг друга. И как красиво ущелье в этот миг! Кто видел такое хоть раз, запомнит на всю жизнь.

Мамелюк закончил свой рассказ и вновь обратил взор на муравья под ногами. Тот успел уже преодолеть расстояние в полшага, с прежним упорством продолжая тащить на себе непосильную ношу.

- Я никогда гор не видел, - прошептал Хасан и тупо уставился на знойную пустыню.

- И что теперь? – тихо спросил Саид.

- Я подожду, пока солнце окончательно сядет, и двинусь в путь.

- Там мертвая пустыня, она сжигает все живое. Ты просто погибнешь, притом даже не знаешь, где твоя родина. Куда же ты пойдешь?

- Я знаю все это и без тебя.

- Зачем тогда идти на верную гибель, какой в том смысл?

- Смысла никакого, просто не могу не идти.

- Что ж, в сущности у нас нет указаний препятствовать тебе. Мы только подождем три дня, и если ты не вернешься, тоже уйдем.

- Можете не ждать, я не вернусь. Вот и солнце село, пора мне… - Мамелюк встал, надел чалму на бритую голову, обулся и медленно, без оглядки, двинулся в путь. Фигура одинокого путника еще некоторое время маячила на горизонте, а потом его приняла и проглотила пустыня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Значит, он добрался до родных мест, добился своего?

- Конечно, нет. Его сожгла пустыня. Даже кости его давным-давно превратились в прах. Все рассказы о том, что ему удалось добраться до дома, - всего лишь красивые сказки. Люди хотят верить в хороший конец.

- Если он не вернулся, зачем тогда здесь его могила?

- А где же ей еще быть, как не здесь: ведь родом он из этих мест, - в голосе сторожа прозвучали строгие нотки. – У каждого человека должна быть своя могила.

- Да, наверное, вы правы, - смущенно пробормотал Ираклий.

Некоторое время оба молчали,и только шум воды, доносящийся из ущелья, нарушал эту тишину. Ираклий поднял голову и опять посмотрел на небо.

- Сколько звезд, это обнадеживает. В лесу не было звездного неба.

Гоги проследил за взглядом собеседника и участливо спросил:

- Вас что-то беспокоит?

- Разумеется, но боюсь спросить.

- Валяйте, спрос не ударит в нос.

- Скажите прямо, я уже умер? – Ираклий весь застыл во внутреннем напряжении.

- А вам не все равно, в качестве кого наблюдать за звездами?

- И все-таки?

- Хотите честный ответ? Я не знаю, одно скажу только: человек умирает только тогда, когда он сам себе признается в этом. Вот под твоими ногами могила Котэ Кощея .

- Вы шутите?

- Хотите верьте, хотите нет, но это так. Могила настоящая, и Котэ Кощей действительно лежит в ней, хотя похоронен он несколько своеобразно.

- В каком смысле? – Ираклий инстинктивно подался назад и сел на корточки.

- Точно, могила, и имя его на камне высечено. Значит, он все-таки умер?

- Поднявшись сюда, на эту гору, он сам себе вырыл яму, лег в нее и закопал себя. Но вот какая штука получается: умереть-то он не может. Лежит теперь под землей с открытыми глазами, все видит, слышит, чувствует, но никакая сила не заставит его подняться из могилы и хоть раз посмотреть вот на это звездное небо. Он так и не вспомнил своего заклинания, и не вспомнит его до скончания века. Но разве он живой, разве не умер уже давно? И я умер точно так же. Ты теперь стоишь на моей могиле, только не надо опять шарахаться. Здесь всюду могилы, на то и кладбище.

Художник и смерть

(Рассказ из книги мертвых)

- Ты хочешь изобразить меня, но зачем? – Смерть предстала в образе красивой девушки, при виде которой хочется жить и жить.

- Я художник, хочу тебя нарисовать, что же тут удивительного? – пожал плечами Гоги.

- Нельзя меня рисовать, - с лица девушки исчезла очаровательная улыбка, и оно стало не по годам серьезным. – Тот, кто нарисует меня, умрет; даже смотреть на меня опасно для жизни.

- Я вот гляжу на тебя и ничего, живой.

- Ты видишь не меня, а то, что хочешь увидеть: красивую юную девушку. Глаза обманчивы, но будучи художником , изобразив меня, узришь мой истинный облик, и тогда ты умрешь.

- Я все-таки попробую.

- Неужели вокруг больше нечего рисовать? Зачем я тебе, рисуй жизнь.

- Суть творчества – в созидании, когда благодаря тебе на свет появляется нечто такое, чего до тебя еще не было. И чем оно значительнее, тем ценнее. А что есть значительнее смерти? Она – самое важное событие в жизни человека после его рождения.

Смерть некоторое время размышляла над словами художника, после чего изящным движением одобрительно махнула рукой и, откинув длинную косу за спину, села поудобнее.

- Ладно, хочешь – пиши, но не смей завершать картину.

Гоги готовился долго. Он вновь и вновь разбавлял краски, чувствуя собственное бессилие перед задуманным, но как только приступил к работе, дело пошло на удивление легко. Между сеансами они рассказывали друг другу разные истории, спорили…

- Зачем ты людей убиваешь, не жалко?

- Обычное людское заблуждение. Не я убиваю, наоборот, каждый раз сама умираю в каждом из вас, мучаюсь, страдаю. Если б вы знали, как это больно; - смерть теперь выглядела довольно-таки беспомощной.

- Ты такая красивая, глаз не отвести.

- Не вздумай в меня влюбиться, помни о моем предупреждении, брось меня рисовать Ты молодой, умный, добрый, я не хочу умирать в тебе.

- И я не хочу, но мне трудно теперь остановиться, нарисую-ка еще немного, совсем чуть-чуть, и брошу, обещаю.

Работа над портретом близилась к концу. После каждой нанесенной линии на полотне все более обозначалось лицо смерти. «Сделаю еще несколько контуров и брошу к черту, от греха подальше», - подумал Гоги, - но за одним штрихом следовал другой, и наконец осталось сделать последний взмах кистью. Без этой последней линии рисунок был незавершенным, и вся предыдущая работа над портретом просилась, шла к этому логическому завершению. «Остановись, еще шаг – и ты умрешь», - промелькнуло в голове художника, но завороженный своей работой, он уже не мог сдержать себя. Лихорадочным движением руки он перенес эту последнюю черту на полотно и, взглянув на законченный портрет, побледнел …, побледнел и умер.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Нельзя играть с такими вещами, это опасно, - подытожил Гоги. – Вот таким образом я встретил собственную смерть, вернее, она приняла меня, потому что я сам пришел к ней. В сущности, смерть ни к кому не приходит, это мы приходим к ней, и тогда она нас принимает.

- И на кого была похожа смерть на твоем полотне?

- Немного на «черный квадрат» Малевича, - полушутя ответил Гоги, - немного на эту юную девушку, которая сейчас идет к нам. – Доброе утро, Марика, что ж тебе не сидится на месте в такую рань?

Девушка приблизилась бесшумной тенью так, что Ираклий не сразу заметил ее.

- Это он, - произнесла девушка.

- Кто он? – с недоумением переспросил Гоги.

- Тот, которого родители еще ребенком навсегда увезли в город в день моего рождения. Вот почему я нигде не могла его найти.

- О чем это она? – Ираклий с удивлением взглянул на девушку. Она была совсем молодая смуглая красавица, тонкая, как извивающиеся языки пламени.

Она подошла совсем близко и внимательно стала рассматривать мужчину. Ей он показался уже старым, лицо морщинистое и измученное, волосы редкие, в сединах, и взгляд затравленный. «Господи, какой же он жалкий, невзрачный и некрасивый», - подумала она, но это был именно он, кого она ждала с тех пор, как себя помнила.

- Ей от силы семнадцать, а я уехал отсюда тридцать пять лет назад, - прошептал Ираклий, - она не могла родиться в день моего отъезда.

- Ты еще не понял? Ей было семнадцать, когда она покончила с собой.

Девушка тихо приблизилась, сняла с головы высохший травяной венок и надела ему на голову.

- Я знала, что мы встретимся, рано или поздно, но обязательно встретимся.

Любовь и смерть

(Рассказ из книги мертвых)

Девушка влюбилась. Окружающие обратили на это внимание не сразу, а когда заметили, никто не удивился: влюбленная девушка – дело обычное. Только подружки несколько раз пытались выспросить имя парня, но так и ничего не добились.

- Я не знаю, кто он, - пыталась объяснить она.

- Как же ты можешь любить, если даже ни разу не видела его? Может, тебе это все просто приснилось?

- Не приснилось, вот здесь больно очень, - отвечала Марика, приложив руку к груди.

- Ну и ну, - отзывались подружки, шушукаясь между собой. Одна из них поделилась даже со своим братом. Парень оказался не из понятливых и все никак не мог взять в толк, о чем твердила его сестра.

- В кого же все-таки она влюблена?

- Говорю же тебе, чурбан ты этакий, она сама не знает: к примеру, может быть, в тебя или в кого другого, но ей не дано это знать.

- Так не бывает, - резонно заметил брат.

- А вот и бывает, ты что, не веришь в настоящую любовь?

- Влюбляются обычно в кого-то.

- Так она в кого-то и влюблена, просто не знает, в кого. Представь себе настоящее чувство без конкретного адресата, этакая любовь в чистом виде.

- Это крыша у твоей подруги поехала, да и у тебя тоже, - отмахнулся брат.

- А я хотела, чтобы кто-то влюбился так в меня, - мечтательно сказала сестра.

Скоро вся деревня узнала про эту историю. Кто смеялся, кто жалел, а кто и завидовал, но ясно было одно: с девушкой творилось что-то неладное, она чахла прямо на глазах. Мать привела какую-то бабку, знающую разные заговоры, но после ей стало еще хуже. Марика заболела и слегла. Однажды ночью она встала с кровати, в одной рубашке вышла из дома, спустилась в ущелье и прыгнула в реку. Течение вынесло ее в долину, где рыбаки достали из воды ее бездыханное тело. Хоронили девушку всей деревней. Могилу вырыли на краю кладбища: все-таки она покончила жизнь самоубийством. Марике тогда было семнадцать лет.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

- Теперь ты все знаешь, - сказал Гоги, - так что выбирай: с нами останешься или спустишься вниз, в деревню.

- Я попытаюсь спуститься, - робко произнес Ираклий.

- Учти, там тебя никто не ждет.

- Знаю, но я слишком долго шел к этому, надо дойти до конца.

Гоги отворил старые ворота и рукой указал на спускающуюся вниз тропу. Ираклий повернулся к девушке, стоявшей рядом:

- Прощаться не буду, может быть, еще встретимся.

- Иди, тебя ждет дорога, - ответила та, указав рукой вниз.

- Ты так просто отпускаешь меня? – чувствуя неловкость, произнес он. Внешне девушка вполне годилась ему в дочери.

- Я желаю тебе жизни, - просто сказала Марика.

. . . . . . . . . . . .

Ираклий долго пробирался сквозь густую чащу кустарника, растущего на склоне горы, и когда заросли его кончились, он вышел к какому-то плато. На небосклоне показалось солнце: оказывается, уже давно рассвело, и утренние лучи беспощадно жгли поляну. Но Ираклия это только радовало. Внизу показалась деревня, и сердце учащенно забилось… Главное сейчас добраться до села, среди людей смерть его не достанет. Впереди он заметил нескольких крестьян, это местные пастухи выгнали на пастбища своих коров и, устроившись в тени, мирно отдыхали. Ираклий бежал и кричал, словно зовя их на помощь, ведь, возможно, среди них есть и его друзья детства. Собака, сидевшая рядом со своим хозяином, вскочила и с лаем кинулась навстречу. Вскоре и пастухи заметили бегущего по склону человека, встали на ноги и , как показалось Ираклию, начали перешептываться между собой. Теперь он узнал среди них несколько своих бывших товарищей. Вот Гурам, самый худой и длинный, а вот эти двое – Резо и Махара – неразлучные братья. Все они гостили у Ираклия в городе на его квартире полгода назад. Эти ребята свои, они должны узнать его, и тогда он спасен, они не дадут Ираклия в обиду.

- Здравствуйте, друзья, я же обещал, что вернусь. Теперь мы снова вместе, хорошо-то как!

Собака, приблизившись, вдруг заскулила и, поджав хвост, побежала обратно. Едва переведя дух, Ираклий подошел к пастухам. Те молча смотрели на него, не обронив ни слова.

- Я только что приехал из города, ночью заблудился и не туда попал. Ну, что же вы молчите, не уж-то не узнали меня? Это я, Ираклий, внук дедушки Давида, наш дом стоял вон на той окраине. – И тут в голове промелькнула догадка, что здесь что-то не так.

Один из пастухов, тот, которого звали Гурамом, подошел к Ираклию, остановился перед ним и с опаской в голосе проговорил:

- Дедушку Давида помним и Ираклия знали, в детстве вместе играли, а вот кто ты такой – непонятно.

- Ну как, это ж я, ведь вы все гостили у меня в Тбилиси полгода назад, неужто забыли? Неужели за тридцать пять лет ваша деревня так изменилась, что вы разучились встречать гостей?

Гурам достал из кармана какую-то бумажку и протянул Ираклию:

- Прочти, эту телеграмму почтальон принес вчера, там и адрес указан, и имя.

Ираклий вырвал из рук бумажку и, чуя неладное, в лихорадочной спешке пробежал по строчкам, но ничего не разобрав, так как буквы прыгали перед глазами, только еле слышно шептал губами: «Что это? Что?».

- Это сообщение о твоей смерти, если ты, действительно, Ираклий. Твоя родня приглашает нас на похороны, прости, там все ясно сказано.

- Что? Чьей смерти, какие похороны?

- Тебе лучше знать; скажи, откуда это ты бежал сломя голову?

- Ну как, вы же видели, - едва слышно выговорил Ираклий.

- Вот именно, что видели. Ты бежал со стороны кладбища, из леса, небось, вышел! Точно, из леса, и не смей отрицать – все равно не обманешь!

Вперед вышел Резо и обратился к соседу:

- Гурам, нельзя его в деревню пускать: это же не Ираклий, а злой дух в его обличии.

- Да вы что?! – в отчаянии закричал Ираклий. – Это я, живой и здоровый, какая телеграмма? Может, на почте что перепутали или кто-то зло подшутил. Вы что, так и будете меня здесь держать или прогоните обратно?

- Есть хороший старинный способ проверить, человек ты или нет, еще старики учили, как быть в подобных случаях. А ну, лови его, ребята!

Ираклий еще не успел опомниться, как пастухи навалились на него и, достав кинжалы, стали нещадно колоть в живот, плечи, лицо, конечности.

Ираклий думал, что от боли сойдет с ума, но боли не было, острые ножи вонзались как бы в чужое тело. Боли не было, и крови тоже.

- Смотрите, он точно нелюд, ничего не чувствует! Гони его, ребята, обратно в лес!

Вскоре вся деревня собралась вокруг. С вытянутыми от страха и любопытства лицами, крестьяне под общий крик и свист вовсю орудовали увесистыми дубинами, безжалостно пытаясь прогнать его подальше от села. Уже отчаявшись достучаться до сознания друзей и молча стиснув зубы, он убегал, хотя дышать становилось все труднее. Надежда, соединявшая два времени и являвшаяся как бы связующей нитью между нынешним его плачевным состоянием и тем далеким детством, к которому он, убегая от одиночества, так стремился, была убита; и при этой мысли Ираклий ощутил жуткую боль и истошно заорал. От этого жуткого крика даже крестьяне в испуге попятились назад. Боль была острая, невыносимая…, тело его ожило и закровоточило…

. . . . . . . . . . . .. . .

Двери сознания под натиском страшной боли приоткрылись, и Ираклий ясно расслышал знакомые голоса главврача и его заместителя. Кругом пахло лекарствами и спертым больничным воздухом. Вероятно, теперь он находился в больничной палате. Пытаясь напрячь слух и все остальные органы, он старался разобрать смысл услышанных слов:

- Дура секретарша, забыла выключить микрофон. Пациент слышал весь наш разговор о состоянии своего здоровья. Представляешь, ведь это его и свело в могилу: мгновенный шок и остановка сердца. Теперь, действительно, ему нечем помочь. Он уже умер, и его можно отключить от искусственного дыхания.

- А не рано еще? Монитор продолжает фиксировать какие-то вспышки в его сознании.

- Уже несколько часов не ощущается пульс и дыхание, клиническая смерть наступила давно, и я не представляю, чем мы можем здесь помочь. Вообщем, отключите аппаратуру, тело перенесите в морг и сообщите о смерти родным. А что касается вспышек на экране, вероятно, это отдельные фрагменты умирающего сознания. Так иногда бывает, но скоро все прекратится. Это как свеча: перед тем, как догореть, ярко вспыхивает последний раз, после чего тухнет уже навсегда. В сущности, и телом, и душой он уже на том свете.

И С Т О Р И Я Т Р Е Т Ь Я

ПАДЕНИЕ АДАМА

В то утро, как обычно, старики собрались на деревенской площади. Одни молча курили папиросы, другие обсуждали меж собой последние деревенские новости.

- Эти горы стояли всегда, и снег на их вершинах лежал круглый год, почему теперь он должен таять?

- Говорило же районное начальство про глобальное потепление. Три миллиона тонн снега – это вам не шутки, целый город можно превратить в лепешку.

- Ну, город – это ты лишнего хватил, но на нашу деревню вполне хватит.

- Типун тебе на язык.

- А что, слышал, что профессор-очкарик из города говорил: если снежная лавина двинется с вершины, на расстоянии двенадцати километров все сметет на своем пути. Мы как раз в зоне риска, не зря ведь предлагали оставить село и до наступления зимы переселиться в долину, даже дома новые обещали построить.

- Я никуда не уйду, здесь жил, здесь и умру.

- Да глупости все это, тоже мне, второе пришествие: отродясь подобной ахинеи не слышал.

- Они же не настаивают; сказали, что есть вероятность.

Старики еще долго обсуждали бы недавний визит в деревню членов экологической комиссии, но их внимание привлекла Эльза, появившаяся в это время на площади. Вся в черном, молодая женщина с кувшином на плече, поздоровавшись, прошла мимо и направилась к роднику.

- Жалко девчонку, восемь лет уж прошло, как надела черное платье, а замужем-то всего три дня была.

- Как проклятая: ни мужа, ни детей. И что это за женщина без золотых колец и украшений?

- Это женщина, вышедшая замуж по любви, - веско возразил старикам Гела, - кольца, браслеты и сережки нужны тем, кого бог лишил чувства любви, для них это своеобразная компенсация. А влюбленной женщине драгоценности ни к чему, любовь и есть для нее самое дорогое украшение.

- Женщины с тобой не согласились бы, Гела, - хихикнул кто-то.

- Потому многие из них и живут все в драгоценностях, но без любви, а женщина без любви что чаша без вина. Ты эту чашу хоть бриллиантами облепи, внутри – то она пустая. Так что пусть это они ей завидуют.

-Доброе утро, соседи, – поздоровался Гоги. Он только что подошел и, сев на краю лавки, печально вздохнул.

- Доброе утро, Гоги, вид у тебя какой-то невеселый, стряслось что?

- Ночью я спал в поле, видать, горло простудил.

- Ты же не зверь, чтобы в поле спать под открытым небом, - заметил Коба, пальцами левой руки гладивший лежащий на коленях топор.

- С некоторых пор я, действительно, живу там как дикий зверь. Дело в том, что я влюбился.

- В кого же, позволь спросить?

Сходка в ожидании услышать очередную забавную историю от деревенского дурачка умолкла и вся превратилась в слух.

- В виноградную лозу.

- А кто ж ее не любит, виноградную лозу? – Коба, весело ухмыляясь, переглянулся с соседями.

- Нет, вы ничего не поняли. Я влюбился в нее как мужчина в женщину. Да она и есть женщина, только вы этого не замечаете, а главное, не умеете почувствовать. У нее тонкий, изящный стан, а как она извивается, как расцветает при виде меня. Но это еще не все. Оказывается, они, растения, такие же живые существа, как и мы, люди; они все видят и чувствуют.

- И что же они сейчас чувствуют, чего хотят? – спросил Коба и бросил беглый взгляд на теснящиеся вдоль изгороди деревья.

- У тебя в руках топор, и они опасаются , что пришел рубить их на дрова, то молодое деревцо, что рядом с тобой растет, просит, чтоб ты не трогал ее а лучше срубил старую вишню. Ведь она свой век давно отжила и вскоре все равно умрет. Вся она корявая, и своим убогим видом только позорит их молодое племя и мешает всем. А само же юное деревцо еще только растет, пока ничего в этой жизни толком не успело увидеть, и ему еще жить и жить.

- И что же старая вишня на это возражает?

Гоги некоторое время молча прислушивался к шелесту листьев и хрусту сухих ветвей.

- Огрызается, кричит, что все это ложь и обман.

- Что…, что ложь и обман? – взволнованно переспрашивают молодые деревья.

- То, что вы называете жизнью, и смерть придумана для того, чтобы об этом помнили. Вы, молодые и неразумные, живете так, словно никогда не умрете, и умираете так, словно никогда не жили. – Вот о чем говорит старая вишня.

То, о чем поведал Гоги, было не только неожиданно и необычно, но и звучало настолько убедительно, что все невольно заслушались.

- Я, действительно, собирался срубить эту вишню, Тамро попросила, - отозвался Коба.

- Она уже три года не плодоносит, даже листья все сбросила. Какой с нее толк - разве что на дрова сгодится, да и вид перед двором портит, вся такая корявая и сухая; вот я и попросила Кобу срубить ее, - вмешалась в разговор сидящая рядом морщинистая старуха, которая, ловко орудуя спицами, вязала из шерсти теплый свитер.

- Бабушка Тамро, не надо ее убивать, ей ведь тоже жить хочется.

Та не знала, что и ответить, и с открытым от изумления ртом смотрела на Гоги.

Первым от минутного замешательства оправился Коба, он поднялся с лавки и с презрением сплюнул:

- Тьфу ты, черт, придурок блаженный. А вы что уши развесили, деревья разговаривают – еще чего!

Сходка и впрямь очнулась, послышались негромкие смешки, но видно было, что теснившиеся на лавке старики больше для виду приободряют друг друга.

- Коба, а может, и впрямь не надо ее рубить, кто его знает?

- Вот тебе топор, там твоя вишня, делай с ней что хочешь, а мне некогда с вами дурака валять. Не деревня, а дурдом какой-то. – Коба положил топор на лавку и сердито зашагал прочь.

- Гоги, сынок, а ты это все вправду рассказал, не насочинял чего?

- Вишня уж больно старая, трудно ей плодоносить, но очень хочется еще пожить.

- Ну смотри мне, если в этом году не зацветет, возьму и сама срублю под корень, - шутливым тоном ответила Тамро. Потом, будто что-то вспомнив, спешно подобрала с колен недовязанный свитер и собралась идти домой. – Гоги, сынок, пойдем ко мне, я тебя вареньем угощу и патефон дам послушать.

- Варенье – это хорошо, только мне в поле надо бежать, ждут ведь, - при этих словах парень покраснел и смутился.

- Ну тогда беги дорогой, другой, раз тебя угощу.

- Спасибо, бабушка, после зайду. – Гоги быстро исчез с площади, а вскоре и вся сходка разошлась по домам.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тамро исполнилось восемнадцать лет, когда ее выдали замуж за парня из соседней деревни. На свадьбе родственники из города подарили молодоженам темно-коричневый патефон и к нему в придачу пластинку с русскими романсами. Патефон был старым, явно дореволюционной поры, но односельчане все дивились музыкальному ящику, как окрестили этот чудный инструмент. Бывало, летними вечерами после работы соседские подружки собирались у Тамро; она, покрутив ручкой, заводила патефон, пластинка плавно кружилась, и мелодия любовного романса разливалась кругом. Русского языка никто не понимал, но песню слушали, затаив дыхание. Только иногда спросит кто-нибудь из девушек:

- Тамро, о чем это поют?

- О любви, о чем же еще.

- Красиво поют, - мечтательно вздыхала соседка.

- Еще бы…, - произносила Тамро таким тоном, словно сама сочинила этот романс.

Через три месяца после свадьбы началась великая война, и мужа забрали в армию, через полгода пришла похоронка, а спустя две недели молодая женщина родила здорового, орущего во всю глотку мальчугана. Время было военное, и даже в деревне люди жили впроголодь. Женщины работали в поле вместо ушедших на фронт мужчин. Тамро подвязывала своего мальчика на спину и шла работать. Потом война закончилась, и мужчины стали возвращаться домой. Постаревшие, загорелые, с ранениями или без; и вернулись не все; но даже возвращение инвалида без рук и ног в деревне воспринималось как настоящий праздник.

Шли годы, мальчик подрос, пошел в школу, а Тамро посчастливилось устроиться дояркой на колхозную ферму. Жить стало чуть легче. Сын, повзрослев, окончил школу и уехал в город в поисках работы. Вскоре он женился на тамошней девушке и навсегда покинул деревню. Тамро опять осталась одна, только теперь волосы поседели и морщин прибавилось на рано увядшем лице. Сын время от времени напоминал о себе, приезжал вместе с женой в деревню и уговаривал маму переехать жить в Тбилиси.

- Не могу я жить в городе, - вздыхала Тамро и бросала взгляд на возвышающиеся полукругом огромные горы, словно говоря им: «Не бойтесь, вас я не оставлю никогда».

- Чем тебе, мама, город не мил, я же не могу разорваться, жаловался сын, - как же ты одна без нас будешь?

- А что я в вашей квартире на шестом этаже делать буду, сидеть на тахте целыми днями, как инвалидка? Человек, пока жив, должен трудиться, да и хозяйство куда я дену, в город с собой заберу?

Сын, недовольно ругаясь, садился в машину и уезжал обратно в город, а Тамро оставалась одна. Старость подкралась незаметно, стали болеть суставы, дрожать колени… Силы были уже не те, и все труднее было старой женщине одной поддерживать хозяйство. Уже в конце века деревня за одну зиму ослепла и оглохла. Отключили электричество, а вместе с ним исчезло радио и телевещание: будто мир был отброшен на столетие назад. Вечерами в домах зажигались свечи и керосиновые лампы. Опять потекли друг за другом одинокие, тоскливые дни и ночи.

Однажды, перебирая у себя на чердаке старые вещи, Тамро неожиданно обнаружила давно забытый и заброшенный патефон. Музыкальный ящик, уцелевший каким-то чудом, явился будто из другого мира. Тамро осторожно достала его, стряхнув пыль, почистив шероховатую поверхность, поставила старую пластинку и завела механизм рукой. Патефон заиграл, и мелодия старинного романса начала заполнять и обогревать застывшие от зимнего холода и одиночества стены старого дома. С тех пор Тамро и музыкальный ящик зажили вместе как закадычные друзья, один без другого никак не мог: патефон без Тамро не заводился, а как только он замолкал, в старом доме жизнь застывала и время замерзало.

В то утро Тамро как обычно встала рано. Надо было подоить корову и вывести за ограду, чтобы пастух по деревенской улочке вместе со стадом отогнал ее на пастбище. Она взяла ведро, открыла на улицу дверь да так и застыла на пороге: даже в предрассветной темноте было видно, как стоящая перед домом старая вишня расцвела и ее корявые ветви все покрылись белыми благоухающими соцветиями. Вскоре вся деревня собралась посмотреть на это чудо.

- Господи, помилуй, не уж-то она и в самом деле все чувствует? Иной человек ничего не понимает, а эта все слышит и знает! Остальные жители деревни тоже чуть ли не со страхом глазели на расцветающую старую вишню.

На Гоги теперь все смотрели со смешанным чувством страха и уважения.

- Вот тебе и дурачок, - кивали головами местные старожилы.

- Он ведь на художника учился, а художники – народ такой, даже под землей, что шевелится, и то чувствуют.

- Ну и ну, - удивлялись бабы и при виде дурачка молча крестились.

Только самого Гоги все это мало радовало, и с каждым днем он становился все печальнее.

- Счастливый ты человек, бог тебя таким даром наградил, - с завистью обращались к нему некоторые соседи, - ты словно Адам в раю.

- Если бы…, - вздыхал Гоги. – Я несчастнейший из людей. Скажите, как же мне дальше жить с этим? Как можно человеку любить растение словно женщину? Да и необычно все это, вдруг я сам перестану быть человеком и превращусь в растение? Чем больше проходит времени, все меньше во мне остается желания общаться с людьми. Ведь ненормально все это, боюсь я…

А спустя несколько дней растущий в поле дикий виноградник стал засыхать. Сколько с ним ни возились, ничего не помогло. Лоза засохла за сутки, ее широкие зеленые листья вмиг пожелтели. Все ожидали, что Гоги от отчаяния впадет в буйство, и даже веревку приготовили, чтобы его связать и утихомирить, но тот повел себя еще более странно:

- Это мой страх сгубил ее, - с горечью вздыхал он, - боялся я, вдруг перестану быть человеком и превращусь в одно из тех растений, что растут в поле. Что ж, теперь я опять стал нормальным человеком, вот только больше не слышу хруст веток и шелест листьев, этого дара я лишился навеки, - не договорив, Гоги обреченно махнул рукой и молча ушел.

А на следующий день он откуда-то притащил акварель и широкие белые листья.

- Что ты собираешься делать, Гоги? – спрашивали удивленные соседи.

- Буду рисовать смерть, - спокойным голосом отвечал он.

- А где ты ее видишь, эту смерть?

- Вот она, - парень кистью показал на засохший виноградник.

- А зачем ты ее рисуешь?

- Хочу понять, что это такое.

- И что?

- Не знаю, трудно мне разобраться, вот допишу эту картину и все узнаю.

Но работа не ладилась, и Гоги рвал крепкие белые листы на мелкие части, а потом он устроился сторожем на кладбище, вернее, сам себя устроил на это место, так как в бухгалтерии сельсовета такой должности не значилось. С тех пор он с похвальным старанием стал убирать могилы, чистить каменные плиты и прокладывать дорожки меж заросших травой могильных холмов. Он завел у себя «книгу мертвых», где аккуратно были перечислены все обитатели кладбища, и рядом с каждым именем – короткая история жизни и смерти его обладателя. В деревне новым чудачествам дурачка только дивились. Одни крутили возле виска указательным пальцем и отпускали в его адрес недвусмысленные шутки, другие при упоминании его имени только крестились, то ли опасаясь, то ли жалея свихнувшегося парня.

И С Т О Р И Я Ч Е Т В Е Р Т А Я

ДОМ ПОСЛЕДНЕГО ДНЯ

Он появился в деревне неожиданно одним зимним утром, высокий, статный, с окладистой рыжей бородой, в протертом камуфляже черного цвета и с автоматом на боку. Он шел по деревне и таращился вокруг своим единственным глазом, при этом дружелюбно улыбаясь ошалевшим при его виде крестьянам. Невозможно было его не узнать: враги называли этого человека одноглазым монстром; друзья – черным ангелом; сам он скромно называл себя воином Аллаха. Каждый переход его отряда через границу вызывал новый всплеск только что затихнувшей кровавой войны по ту сторону кавказского хребта. Местные жители хорошо знали этого полевого командира, путь к границе проходил через их село, и когда отряд из нескольких сотен вооруженных бородачей шел по их улицам, то вокруг все замирало. Деревенские жители укрывались в своих домах, закрывая все окна и ставни, и даже собаки, тихо рыча, прятались по своим будкам, будто понимая, что с этими людьми шутки плохи. Отряд быстро проходил через село, а через сутки-двое горы оживали, слышался гул взрывов и нескончаемая артиллерийская канонада. Одноглазый командир всегда шел впереди отряда, и его легко можно было узнать по черному одеянию и легкой походке, свойственной более дикому зверю, чем человеку. После стало известно, что во время последнего похода отряд его попал в засаду русских и пал весь до последнего воина. Сам командир, прорвав кольцо окружения, двинулся в сторону Грузии, но тяжело раненный, по дороге истек кровью, не дойдя до спасительной границы всего нескольких километров. Его обезображенный труп показывали по всем российским каналам, даже какой-то важный чин в Москве за это дело лично от Президента России орден получил. Правда, вследствие отсутствия электричества в деревне телевизор давно уже никто не смотрел, но слухи доходили: сарафанное радио в тех краях работает исправно.

Теперь этот самый погибший ангел вновь появился, только на этот раз один, без своего отряда. Раз в неделю он выходил из леса, спускаясь в деревню, заходил в продуктовый магазин, закупал там нужные ему продукты и возвращался назад, исчезая до следующей недели. Деревенские жители после бурно обсуждали это событие, стараясь найти ему объяснение.

- Он у меня сегодня спички покупал, - кипятился продавец продуктового магазина. –Ну скажите кто-нибудь, зачем покойнику спички: ему что, там, в аду, огня не хватает?

- Может, он в рай попал, как того обещал их Аллах.

- Ну да, и решил по своему обыкновению из рая ад устроить.

- Соседи, шутки в сторону, но тут что-то, действительно, не так.

- Откуда известно, что он погиб?

- По ящику показывали, люди видели, да и в газетах печатали. Известная ведь была фигура, один из столпов сопротивления.

- Может, врут твои газеты?

- Газеты, может, и врут, им не впервой.

- Ну прямо как наш Котэ Кощей, мертвый, но по-прежнему живой.

Крестьяне еще долго спорили, но никак не могли прийти к единому мнению по поводу происходящего.

- Послушайте, соседи, он ведь в деревню приходит из леса и возвращается туда же, его путь, по-любому, проходит через кладбище, где наш Гоги ошивается круглые сутки.

- Так давайте спросим его, что он видел, - подхватил эту мысль Коба и стукнул ладонью по плечу сидящего рядом деревенского дурачка, до сих пор не вступающего в спор.

- Ну, видел я его на кладбище, пару раз даже здоровались, вежливый такой. Знаете, он там в лесу не один, с ним еще девушка живет, совсем молоденькая.

- И что ты обо всем этом думаешь?

- Не знаю, - пожал плечами Гоги, раньше я не слышал, чтобы мертвые с живыми встречались. Обычно живые отдельно, мертвые – отдельно. Ведь оттуда еще никто не возвращался.

- Лес за кладбищем не простой, - вставил свое слово Коба, а потом, будто его осенило, шлепнул себя ладонью по лбу: - Как ты сказал, живые с мертвыми не встречаются? Это так, но мертвые, вероятно, могут встречаться с мертвыми, и если чеченец мертв, то и мы все, выходит, того…

- Что ты мелешь, Коба? – загалдели вокруг соседи.

- Чтобы разыграть Гоги, ты готов умертвить всю деревню, да?

- Ладно, шучу, шучу, - засмеялся Коба, - лица у вас уж больно постные, вот мне и скучно стало.

- Тебе бы одни гадости говорить, недобрый ты человек.

- Да, я разговаривал с чеченцем, неожиданно опять заговорил Гоги, - и, кажется, догадываюсь, в чем тут дело. Не хотел вам говорить, но, видно, сами уже начинаете понимать.

- Понимать что, говори, не тяни за душу.

- Посмотрите на горы, ничего не замечаете? – Гоги протянул руку в сторону горных вершин.

- А что, горы как горы, что на них смотреть?

- Снега на вершинах нету.

Все посмотрели на голые черные вершины гор.

- Куда снег-то делся? – ахнул кто-то.

- Видно, прав был ученый из города. Три миллиона тонн снега сорвалось и спустилось вниз, сметая все на своем пути, - почти торжественным голосом произнес Гоги.

- Погоди, что ты несешь, если бы лавина сорвалась, от нашей деревни мокрого места не осталось бы. Но мы-то живы, как же так…, и деревня наша цела стоит себе, а про спуск лавины никто ничего не слышал.

- А мы и не могли услышать, и больше никогда ничего не услышим.

- Это что же выходит, мы все погибли, так, что ли?

- Ну да, это я и хотел сказать.

Вокруг воцарилась гробовая тишина. Крестьяне старались переварить услышанное известие.

- Странно ведь, - сказал кто-то, - мы даже не заметили, как и когда это случилось. Я всегда полагал, что смерть – это нечто непостижимое, а тут ничего не происходит.

- Все уже произошло, сосед, - горестно отозвался Гоги, - смерть как раз тот случай, когда уже, действительно, ничего не происходит.

- И что же, теперь нас на божий суд представят?

- Так полагается.

- И избрал Господь Бог наш дом для последнего дня, - произнес кто-то, и все перекрестились.

- А Бог, он ведь где-то здесь должен быть.

- Это почему же?

- Говорят, ведь когда человек умрет, что несчастного Бог к себе призывает.

- Соседи, как думаете, это мы должны теперь идти Бога искать или он сам нас к себе призовет?

- Уже призвал ведь.

- Плакать хочется…

- Где это слыхано, чтобы покойник сам себя оплакивал?

- А кто же нас будет оплакивать, если мы все умерли?

- Пора корову подоить, - сказала Тамро и засобиралась идти.

- Что ты несешь, женщина, какая корова, если нас уже в живых нету?

- Не знаю я это, - отмахнулась старая женщина, - умерли мы или нет, а корову подоить надо, и двор прибрать надо, воду с источника принести, чтобы скотину напоить, тоже надо. Пойдемте, женщины, на том свете мы или на этом, а работа нас не ждет, дело надо делать.

- А странно, как этот мир похож на тот, - заметил Нодари после ухода женщин. – Мы умерли, а вокруг ничего не изменилось.

- У меня товар в магазине кончается, если в воскресенье не завезут новую партию, ума не приложу, чем торговать буду, - озабоченно поделился своими мыслями продавец продуктового магазина.

- А я думал, вот умру, тогда и отдохну вдоволь.

- Эх, соседи, на том свете находимся или на этом, а выходит, что надо дальше жить и работать.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Три дня пробыли жители деревни с искренним сознанием того, что после произошедшей экологической катастрофы находятся на том свете, а на третий день по занесенной снегом сельской дороге показалась грузовая машина с будкой, которая изрядно попыхтев и порычав, вошла в деревню и остановилось возле продмага. Шофер вылез из кабины на виду ошалевших при его появлении крестьян и приветственно махнул рукой:

- Привет честному народу, почистили б хоть дорогу, еле до вас добрался, совсем уж обленились!

- В аварию, что ли, попал? – запинаясь, осведомился продавец магазина.

- Типун тебе на язык, какая авария?

- Тогда как к нам попал?

- Ведь сегодня последнее воскресенье месяца.

- Воскресение чего?

- Ну, продукты новые завез как обычно, в последнее воскресенье месяца, забыл, что ли?

- Так ты живой, ничего с тобой не случилось?

Люди подходили и руками ощупывали нового человека, будто хотели в чем-то убедиться. Водитель, смутившись от столь странной встречи, три раза переплюнул через левое плечо и перекрестился:

- Совсем рехнулись, с чего бы мне не быть живым, и нечего меня щупать, я вам не чудо огородное.

Неожиданно на продавца продуктового магазина напал приступ смеха. Смеялся он истерично, минуты две, вытирая слезы и в перерывах между смехом выкрикивая бессвязные слова:

- Правда ведь, сегодня ж воскресенье, как я мог об этом забыть? Гоги, тебя убить мало…, всю деревню, дурак, умертвил…

- Это не Гоги, а мы дураки, что уши развесили, нашли кого слушать, - произнес Коба и от радости обнял водителя, у которого от испуга вытянулось лицо.

- Чего вы это…, с ума посходили, что ли?

- Ты посмотри на горные вершины, видишь, снега на них нету, что скажешь?

- Ну растаял снег, зима ведь выдалась теплая, вот и сошел вниз ручьями, даже в районной газете об этом писали.

- А чеченец, что, в лесу живет?

- Какой еще чеченец, не мое это дело, да и тебя оно не касается.

- Все верно, не наше это дело. Господи, будто заново родился. Люди, как жить-то хорошо!

Через некоторое время волнение улеглось. Крестьяне постепенно успокоились и поведали приезжему водителю о том, что с ними произошло. Тот слушал, разинув рот от удивления, и все никак не мог поверить своим ушам.

- Ну и лохи же вы, самые настоящие лохи! Живете в этой глуши, никого не видите, вот и сходите с ума. Вам бы в долину переселиться, а то совсем здесь одичали.

В это время дверь кабины приоткрылась, и оттуда соскочил рано поседевший худой мужчина с измученным лицом.

- Добрый день, соседи, вот и я вернулся.

- Кто это? - спросил Коба, указав на незнакомца.

- Попросил подвезти, говорит, что из вашего села, хотя я его не помню, - повел плечами водитель.

- Ираклий я, дядя Коба, внук деда Давида.

Крестьяне подходили и здоровались с новым гостем.

- Ираклий, так это ты? Как время-то бежит, совсем другим стал.

- А мы тебя всегда помнили.

- Что у тебя с лицом, болел, что ли?

- Две недели в реанимации лежал на искусственном дыхании, сердце отказало, считай, с того света вернулся, и знаете, все время, пока лежал в беспамятстве, сны странные видел, а может, и не сны, нашу деревню видел, и все, что вы рассказываете про Гоги, про чеченца и про смерть сам видел и пережил, и будто я все время возвращался назад в нашу деревню, странно ведь…Врачи предписали для лечения горный воздух, вот я и вернулся к вам, домой…

- Добро пожаловать домой, сынок; мы здесь все рады тебя видеть.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ближе к вечеру, когда все разошлись по домам и длинная зимняя ночь вступила в свои права, пошел густой снег и белым саваном покрыл все вокруг. Старая Тамро тоскливо смотрела на эту красоту. Последние события с чудачеством Гоги и сегодняшним воскресением совсем измотали старуху. Постояв на пороге, она вернулась в дом и, став на колени перед иконой Богоматери, стала молиться старушечьим шепелявым голосом:

- Старая я стала, никому не нужная, не ровен час, руки-ноги отнимутся и стану обузой для людей. Прости меня, Господи, но устала я от жизни, сил моих больше нет. Довольно я прожила на свете, пора и на покой.

Закончив молитву, она поднялась с колен, и сняв со стены старое ружье покойного мужа, стала его бережно чистить. «Все произойдет в одно мгновение, я даже не успею ничего почувствовать», - промелькнуло в голове, и только собралась зарядить ружье, как взгляд нечаянно упал на старый патефон. Стоящий в углу музыкальный ящик в ночной темноте отливал черным силуэтом. Минуты две Тамро стояла в нерешительности, потом, осторожно отложив ружье в сторону, подошла к патефону и покрутила его ручку. Послышалось шипение, и через несколько мгновений по комнате разлилась знакомая мелодия любовного романса. Застывшее время будто очнулось и забилось словно сердце в груди, а Тамро, подвинув стул поближе, села и ласково обратилась к музыкальному ящику:

- Я без тебя не могу, но и ты без меня никуда. Умри я сегодня, кто заведет тебя, вспомнит кто о тебе? Нет, никак нельзя тебе без меня, - шептала Тамро тихим ласковым голосом, словно говорила с маленьким ребенком.

ЧАСТЬ II

ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ

РАЙ

Дорога в рай

Я жил в раю, правда, я тогда это не понимал, не знал, полагая, что люди всюду так и живут, и это и есть обычная жизнь. Понял все позже, когда рай был потерян навсегда. Он был расположен в трех часах пути от Тбилиси в маленькой горной деревне, добирались туда на поезде, и потому первые ассоциации с раем были связаны с монотонным стуком колес о рельсы. Даже сегодня, оказавшись у железнодорожной станции, невольно прислушиваюсь к этому ритмичному стуку колес, и во мне рождается ощущение того безмерного счастья и свободы, которое человек может испытывать, только находясь в раю, но через минуты две стук колес затихает, и я опять возвращаюсь на грешную землю.

В рай обычно меня, пяти-шестилетнего мальчика, везли дедушка с бабушкой. Мы втроем выходили на маленькой, уютной станции. Свежий воздух, пение цикад, тихое журчание реки по ту сторону железнодорожного полотна…, а светлячки, какие здесь бывают светлячки, их было великое множество, этих маленьких летающих фонариков, и они как радуга, как нимб у святых нависали над нашими головами. Мы шли вдоль железнодорожных путей, справа от нас поднималась покрытая буйной растительностью гора, слева тихая, сонная река, откуда раздавались звуки на удивление мелодичного квакания лягушачьего хора. Более прекрасной музыки я в жизни не слышал, Бетховен, Моцарт и Шопен в сравнении с тем хором – сплошное дилетантство, да и никаких Шопенов я тогда не знал. Вдруг из-за поворота выскочит электровоз с двумя светящимися фарами, как огромное доисторическое животное, промчится мимо, скроется за следующим поворотом, и опять наступает тишина, которую нарушают лишь тихое журчание реки, лягушачий хор, пение цикад, и над всем этим нависает радуга светлячков, показывая дорогу в рай. Впереди в гору поднимается узкая тропинка, ведущая нас в деревню. На полпути расположен источник. Холодная вода выходит из-под скалы, прорываясь сквозь буйную растительность. Мы садимся отдохнуть, дед из сумки достает лаваши, помидоры, сыр, бабушка прямо на земле расстилает покрывало, и мы приступаем к ужину. Уже ночь, и мы ничего бы не видели, если бы не тьма светлячков, летающих над нашими головами. Насытившись, я подбегаю к источнику и жадно пью воду, вода здесь холодная и вкусная. Немного отдохнув, мы опять идем в гору. Выше источника тропа расширяется, с правой стороны висят мохнатые кусты, своими очертаниями похожие на орду диких зверей, слева темная впадина с колючим кустарником, не дай бог туда угодить. Река со своим лягушачьим хором осталась внизу, и цикады куда-то подевались. Выше мы пересекаем еще одну дорогу и останавливаемся. Дед отпирает старые перекособоченные ворота, и мы ступаем во двор.

- Вот и приехали, здравствуй, наш дом, - говорит бабушка.

Дом

Огромный двор весь покрыт виноградником, который рядами поднимается до самого дома, выше дома, вдоль забора, растут фундук, королек, слива, вишня, и посреди всего этого изобилия стоит старый, обветшавший деревянный дом на сваях, дом на куриных ножках, стоит каким-то чудом, стоит уже сто, двести лет, бог знает, еще сколько лет. Кажется, подует с гор свежий ветер, дунет как следует, и дом рассыпется в труху.

- Ничего не рассыпется, - возражает бабушка, - в этом доме еще моя прабабка бегала маленькой девчонкой, а теперь вот наш внук бегает. Это такой дом, такой дом…, он стоял здесь всегда и будет стоять всегда, вот какой это дом!

Дед в знак согласия кивает головой, а я сбегаю на деревянный балкон и прыгаю от счастья и нетерпения. Ведь мы дома, мы опять из города вернулись сюда, как прошлым летом, позапрошлым летом, какое счастье, как здесь хорошо, мы будем всегда жить здесь - я, дедушка и бабушка, никто нам больше не нужен, и никуда мы отсюда не уйдем, потому что это самое лучшее место на всем белом свете! Глупые взрослые, это же каким дураком надо быть, чтобы покинуть это место!

На следующий день дед спускается в виноградник опрыскивать листья, бабушка на балконе моет посуду. Я играю во дворе и, подняв невольно голову, замечаю поднимающееся в гору множество одетых в черное людей. Дорога по склону была извилистая, и необычная процессия издалека походила на ползущую вверх огромную черную змею.

- Бабушка, смотри, что это за люди?

- Они идут на кладбище, внучок.

- Зачем?

- Дядя один умер, вот его и хоронят.

- А что значит умер?

- Как бы тебе сказать, каждый человек, рано или поздно, умирает, то есть, перестает жить, и тогда его кладут в гроб, везут на кладбище и зарывают в могилу.

- Бабушка,а почему человек умирает?

- Так положено, мы все умрем, когда придет наше время.

- И я когда- то умру?

- Ну, до этого еще очень далеко, мой маленький.

- А все-таки, я тоже умру?

Бабушка отложила тарелку в сторону и задумалась.

- Все люди умирают, малыш.

Я не помню, что еще сказала бабушка, но то обстоятельство, что я обязательно умру и меня понесут хоронить на гору, крепко засело в памяти. Все вокруг радовало: высокие горы, полутемное глубокое ущелье с холодной горной речкой и водопадами, серебристая река в долине, одно только кладбище на горе отпугивало и страшило, будто грозное напоминание о том, что вся эта радость и праздник жизни не вечны.

Жужуна

Деревня наша была расположена на склоне огромной горы, нависавшей над железной дорогой и рекой, с востока она вырастала прямо из-под огромной скалы, а с запада спускалась в глубокое темное ущелье, на дне которого текла небольшая горная речка с водопадами, на вершине горы находилось кладбище, и оттуда мир потусторонний взирал на наш мир, словно взрослый на ребенка. Деревня была маленькая, дворов, может, сорок, не более, и она обрывалась на краю ущелья.

По соседству с нашим двором в маленьком деревянном домике жила бабушка Маня со своей дочкой Жужуной и Ламазо. Ламазо была огромная красивая корова. Бабушка Маня о ней словно о родной дочери заботилась, мой дед говорил, что у Мани две дочери – Жужуна и Ламазо, и кого из них она больше любит – еще вопрос. Жужуна, шестнадцатилетняя озорная девушка, не смотря на свой девичий возраст, как мальчишка лазила по деревьям, прихватив меня с собой, спускалась по крутому склону на дно ущелья, где мы плескались в горной речке, а потом ползли вверх по течению, пока не добирались до пещеры, потолок которой весь был усеян летучими мышами, речка вытекала из пещеры, и там всегда было прохладно и приятно.

- Когда-нибудь мы убежим из дома, спрячемся в этой пещере, и никто нас не найдет. Будем здесь жить – ты, я и эти летучие мыши.

- А они не кусаются, вон их сколько? – спрашиваю я, с опаской поглядывая на потолок.

- Они же спят, а ночью, когда мы ложимся спать, просыпаются, вылетают из пещеры и носятся по всей округе словно духи. Они любят темноту и прохладу. Ты бы хотел, чтобы мы превратились с тобой в летучих мышей и всю ночь летали над ущельем?

- Не знаю, мне бабушку будет жалко, она будет меня искать и не найдет.

- Да тебе и превращаться не надо, ты такой маленький и черный, как мышь, крыльев только не хватает. Скажи, ты мышь, мышь? Поговори с ними, пусть примут нас в свое сообщество, недавно видела, как с деревьями разговариваешь, наверняка, и мышиный язык понимаешь.

Меня охватила паника, смятение – откуда она узнала, где подсмотрела, ведь это была моя самая сокровенная тайна. Я, действительно, разговаривал с деревьями, камнями, речкой, вернее, я прислушивался, о чем они говорили, и иногда отвечал, а оны задавали мне один и тот же вопрос:

-Ты ведь не камень, не растенье, не птица, не вода, а человек, так как же ты нас слышишь, люди не должны нас слышать?

- Не знаю, - отвечал я, - слышу, и все, вот других людей плохо слышу, сам недавно только заговорил, бабушка боялась, что останусь немой, а вас хорошо слышу.

- Ну и ну…, - удивлялись деревья, камни, горная речка, - ты только никому не говори про это, а то люди все равно не поверят, а тебя посадят в сумасшедший дом, и там в заточении проведешь всю свою оставшуюся жизнь.

Я не хотел в сумасшедший дом и потому помалкивал. Однажды я спросил бабушку Маню, что такое Бог, она как раз стояла перед висящей на стене иконой и крестилась.

- Бог – это все, - ответила она, - Он всюду и везде, в этой иконке, в дереве, которое растет во дворе, в камне, в горной речке, что течет по дну ущелья. Он всегда с нами говорит, только мы, люди, плохо слышим или совсем не слышим, потому что грехов много; иногда Бога слышат маленькие дети, но потом они вырастают, обрастают грехами и перестают Его слышать.

Я был поражен, так это со мною говорил Бог?

Жужуна не умела долго сосредотачиваться на одном предмете, в сущности, она, взрослая девушка, в душе оставалась маленькой девчонкой, моей ровесницей.

- А теперь я превращусь в русалку и буду купаться, а ты посторожи, чтобы никто не подсмотрел. – она сняла платье и прыгнула в воду, вынырнув на другом конце пещеры, прокричала:

- Вот я русалка, а ты мышь, маленькая мышь!

Потом мы до вечера носились по ущелью, плескались у водопада, лазили по козьим тропам и вечером уставшие, но счастливые, возвращались домой. Только поднявшись из ущелья, я услышал крик бабушки, она звала меня по имени, оглашая своим криком всю деревню.

Зурико

Зурико был соседский мальчик лет на пять старше меня. Обычно взрослые мальчики обижают младших, но Зурико был добрый и любил меня, я его тоже очень любил. В то утро он пришел рано и позвал меня:

- Хватит спать, пора на рыбалку, вернешься в город, там будешь отсыпаться.

Я быстро встал, одел короткие штаны и выбежал из дома.

- Куда без обуви, обуйся, - прокричала бабушка, но я отмахнулся, мол, не отвлекай от серьезного дела, и выбежал со двора. Зурико стоял у калитки и держал в руках рыболовные снасти, рядом прыгала и кружилась Джека, трехмесячная ищейка серого цвета.

- На рыбалку идут ранним утром, если хочешь получить хороший улов, это тебе не с Жужуной по водопадам лазить, - назидательно произнес он, и мы спустились с горы, пересекли железнодорожное полотно и засели в прибрежные камыши. Зурико достал из банки червяка и насадил на удочку, мы забросили удочки в речку и стали терпеливо ждать улова. Утро было прохладное, лягушачий хор, вероятно, после вчерашнего концерта мирно спал, так что тишину нарушали только плеск воды да шум проходящих мимо поездов. Рыба не клевала, и подождав с полчаса, я заскучал.

- Может, хватит уже, я устал сидеть, да и холодно.

- Одно дело сделано, - деловито отозвался Зурико, подобрал снасти, и мы двинулись, вновь пересекая рельсы, обратно в гору.

- Теперь мы построим дом на дереве и будем все время жить наверху, а все остальные пусть живут на земле, мы с тобой будем сверху на них смотреть. Ты полезай на ветку, а я доски буду подавать.

Идея мне понравилась: жить на дереве вдвоем, подальше от людей, чего же может быть лучше, когда имеешь собственный дом, да еще и на дереве! Но дело не заладилось, доски были тяжелые, наверху укладывать их было не - удобно, и они постоянно выпадали у меня из рук.

- Ладно, слезай, вы, городские, ничего толком не умеете, будем строить дом на земле.

С этим быстро справились, за полчаса соорудив маленький шалаш и сев под его тенью, повернув навстречу прохладному ветру свои вспотевшие лица.

- Давай будем жить здесь, я не хочу возвращаться домой, отец снова будут ругаться.

- А что мы будем здесь есть?

- Рыбу, разожжем костер и на нем пожарим, капканы на птиц поставим, Джека вон нам поможет. Будем жить по-царски.

- Да, хорошо бы, - мечтательно произнес я.

Потом мы снова спустились к реке искупаться и наловить рыбы, на этот раз улов удался. Зурико разжег костер и бросил на сковородку десяток форелей, рыба была неимоверно вкусная. У нас собственный дом, мы сами добываем себе пропитание, нам принадлежат эта река, это ущелье с его водопадом, мы можем носиться всюду, сколько угодно, и это ощущение свободы, которое больше я никогда в жизни не испытывал, кружило голову. К вечеру мы, разгоряченные и уставшие от беготни, сели на склоне горы и стали наблюдать за заходящим солнечным диском. Мне тогда и в голову не могло прийти, что эти дни, казавшиеся тогда совсем обычными, будут самыми счастливыми днями в моей жизни. Очень скоро дед продаст наш деревянный дом, и мы окончательно переедем в город, а потом развод родителей, я окажусь в интернате для трудновоспитуемых детей, где и пройдет все остальное детство. После жизнь на чужбине, голодные девяностые, когда я проходил кросс на выживание. Прошла череда десятилетий, волосы поседели, и жизнь клонится к закату, впереди только старость и болезни. И больше я никогда не слышал, о чем шепчут деревья и камни, о чем поет водопад – этого дара после переезда в город я лишился навсегда. Но тогда, сидя вместе с Зурико на склоне горы и наблюдая за заходящим солнцем, вслушиваясь в шум водопада, я всего этого не мог знать, а просто сидел и упивался своим счастьем.

ЧИСТИЛИЩЕ

Старый дом

Сегодня мне исполнилось четыре года, и сам удивляюсь, какой я взрослый и сколько времени уже прожил. Живу я в большом старом доме с высокими потолками, на четвертом этаже. Этот дом самый высокий в нашем квартале, и потому, выходя на балкон, видишь сплошные крыши вокруг себя. Сам дом находится в Верийском квартале на маленькой тихой улочке, которая сверху упирается в улицу Барнова, а снизу – в улицу Палиашвили. Возле балкона в дедовском кабинете стоит огромный старый стол, а на нем разложена всякая всячина: карты, глобус и даже старый компас. Я не случайно так часто упоминаю слово старый, в нашем доме любят все старинное, начиная с мебели и кончая ну хотя бы старым патефоном; все у нас, как говорит бабушка, дореволюционное. Значение этого слова я еще не уяснил, но дореволюционное вроде означает добротное, качественное. Дед мой учитель географии и любит рассказывать о географических открытиях, о путешествиях великих мореплавателей, только я их имена плохо запоминаю, а старый компас я люблю, с его помощью смело перехожу из комнаты в комнату и еще ни разу не заблудился.

В этот день я решил сделать себе подарок, я достал из кармана руку и сунул пальцы в розетку. Ужасная боль пронзила все тело, я закричал от страха, сбежались бабушка, мама, тетя Лили, оттащили меня от розетки и начали вертеть и ощупывать, мол, жив ли я. Так я познал, что такое электрический ток, о котором так много говорит бабушка: он крутит счетчик, пожирая уйму денег, и его надо экономить. Значение слова экономить я тоже не понимаю, но догадываюсь, что оно значит что-то не хорошее, потому что дед, услышав это слово, начинает недовольно ворчать, а тетя Лили скорчит презрительную мину. Мой четырехлетний юбилей мог оказаться последним.

- Этот ребенок своей смертью не умрет, - говорит тетя Лили. Три дня назад вы сняли его с балкона, где он висел как обезьяна, а неделю назад расшиб себе лоб о каминь.

- Ну не привязывать же его как щенка, - возразила мама.

- Именно привязывать, и именно как щенка, а то он так и до школы не доживет.

- Сама привязывай своих детей, когда они у тебя появятся, - огрызнулась мама.

- Перестаньте ругаться, вы мне мешаете работать, - дед вышел из кабинета, - три бестолковые бабы, за одним ребенком уследить не можете, вам и щенка доверять нельзя, отныне я сам займусь мальчиком.

Парк имени Кирова

Раньше на этом месте было кладбище, под землей до сих пор лежат жители старого Тбилиси: князья с офицерскими эполетами, благородные дамы в крилонилах, российские чиновники, служившие на Кавказе и осевшие в Тбилиси после ухода в отставку. Они все лежат здесь и спят вечным сном, не ведая, что над их головами там, наверху, разбит парк, где бегают дети, на скамейках под ивами сидят пенсионеры, читая газеты, играя в шахматы и домино, а главное, все здесь спорят о глобальной политике. Я уже два года хожу с дедом в парк и все эти слова давно намотал себе на ус. Здесь обсуждается свержение Хрущева, которого все партии дружно ненавидят. Есть партия сталинистов, партия антисталинистов, еще партия молчаливого большинства, которая постоянно колеблется меж двумя крайними фракциями. Дед их называет оппортунистами, скорчив при этом презрительную мину, сам он принадлежит фракции ярых сталинистов, обожает Мао Дзедуна и своих оппонентов обвиняет в черной неблагодарности, отчего те еще больше распаляются. На данном этапе обсуждается два очень важных вопроса: кто убил президента Кеннеди и кто такая Анджела Девис, шизофреничка или аферистка международного масштаба, что одно из двух, и третьего не дано, в этом здесь никто не сомневается. В шесть лет я знал все про израильскую военщину, Мао Дзедуна и про вьетнамскую войну. Были здесь еще любители шахмат и домино, они сидели пониже, кучкуясь возле шахматного дома. Моим любимым местом был маленький сквер напротив бюста Кирова и слева от входа в парк. Дед сидел на скамейке, обсуждая с остальными членами ассамблеи вопросы отношений с Китаем, который всех очень беспокоил, а я лазил по скверу, ощупывая спускавшиеся с высокого дерева лианы и представляя себя в роли Тарзана. Во мне, действительно, просыпается Тарзан, я выскакиваю из сквера и бегу к выходу; та бесовская сила, которая два года назад заставляла меня сунуть пальцы в розетку, теперь гонит из парка на улицу, под колеса машин и автобусов. Вероятно, этим я хотел привлечь к себе внимание. Послышался женский крик: «Держите мальчика, машина задавит!» Дед вскакивает со скамейки, Мао Дзедун мгновенно вылетает из его головы, и он во всю прыть бежит догонять меня. Вы когда-нибудь видели, как бежит семидесятилетний пенсионер во всю прыть, а я видел. Я пересекаю тротуар и выскакиваю на дорогу, слышен отчаянный лязг колес, скрежет тормозов. Водитель автобуса каким-то чудом остановил свою махину прямо перед моим носом. Подбежал дед, он резко взял меня за шкирку и отвесил увесистую пощечину. Это был первый и последний случай, когда дед ударил меня, видно, здорово я его напугал.

В тот вечер дома на семейном совете обсуждался вопрос, здоров ли я психически. Тетя Лили советовала, что пока не поздно, отвести меня к психиатру, мама была против, она, укрыв меня собой, кричала, что никому мальчика не отдаст.

- Есть только один выход: отвезем мальчика в деревню, - сказал дед, там машин нету, а горный воздух приведет его в чувство.

Услышав про деревню, я воспрял духом и вылез из-под мамы:

- Хочу в деревню, отвезите меня туда!

Карлсон

Деревню в конце лета дед продал, моего согласия никто не спрашивал, ведь я был маленький, еще больше, по приезду в город отвели к врачу, так как я наотрез отказывался есть курятину, котлеты и любые мясные и растительные продукты, отказывался в знак протеста. В итоге получалась безобразная сцена: меня насильно усаживали за стол и запихивали в рот куски мяса; я плакал, извивался и выплевывал все обратно; так что бабушка отвела-таки меня в поликлинику. Поликлиника находилась рядом с парком Кирова напротив роддома, где я родился, в старом трехэтажном доме на улице Ленина. Психиатр, старая, хрупкая женщина, дореволюционная, это слово у бабушки заменяло слово «интеллигент», усадив меня напротив, начала задавать вопросы. Поговорив со мною десять минут, она обратилась к бабушке:

- Ничего серьезного, мальчик вполне здоров, просто большой воображала, при столь сильном воображении ему бы книги давать читать, одна польза будет.

- Да он только в этом году в школу пойдет в первый класс, - возразила бабушка.

- Вот и пора, пускай книги заменят ему игрушки.

Для меня началась книжная пора, мама завалила книжными новинками: книги с большими буквами, книги с картинками; я ими, действительно, играл, как девочки играют с куклами, больно не заморачиваясь, и, конечно, из этой затеи ничего не получилось бы, если бы не Дато.

Дато был соседский мальчик, мой ровесник, жил он в угловой квартире на одном со мной этаже. Дато был умный мальчик, книжный мальчик, я ему и пожаловался, что родители книгами завалили и проходу не дают.

- Глупости все это, - отмахнулся Дато, - ты про древних римлян что-нибудь слышал?

- А это кто такие?

- А про Робин Гуда, про Наполеона?

Я быль ошеламлен от стольких незнакомых слов.

- Ничего не знаешь, - вздохнул Дато, - для начала прочти это, как раз для твоего уровня, а после и про Робин Гуда поговорим.

- «Карлсон, который живет на крыше», - по слогам произнес я.

- Прочти эту книгу, тебе понравится.

С первых же страниц я понял, что книга эта про меня. Вернувшись со школы, я садился у окна и разглядывал крыши домов напротив, тяжело вздыхая. Хорошо, если бы прилетел Карлсон и забрал меня с собой. Конечно, это не дом на дереве, где я жил бы вместе с Зурико, но тоже не плохо; крыши, они наверху, а люди внизу, мы с Карлсоном жили бы вдвоем, и никто нам больше не нужен: мы сами по себе, люди сами по себе. Но Карлсон так и не прилетел забрать меня. Нечего было делать, придется снова ходить в школу, сидеть на уроках и смотреть в окно, завидуя птичкам на дереве, а при окрике учительницы резко оборачиваться к доске, чинно положив руки на парту. Хоть бы поскорее прозвонил звонок, душно-то как. Язык птиц и деревьев я больше не слышу, но тут и слышать не надо, и так понятно: они свободны, я – нет; они счастливы, я – нет.

Война

Теперь мы играем в войну. Это самая интересная игра на свете. Все очень серьезно: есть большой двор, малый двор, между ними подвал, подземный переход. Мы с Дато играем на стороне немцев, все остальные – за наших, «немцем» никто не хочет быть, все хотят играть на стороне «наших».

- Ну это же глупо, если все будут «наши», с кем тогда воевать? – возражал Дато на мои смущенные попытки не согласиться быть «немцем», - потом ты видел, какая у немцев форма классная, какие кресты, не то, что у «наших».

Я знаю, что Дато лукавит, ему нравится быть немцем, потому что немцы – это «Европа», а слово «Европа» у Дато, как у моей бабушки слово «дореволюционное», означает все хорошее и качественное. Конечно, самый шик – англичане, но и немцы сойдут.

- Их числом в два раза больше, они придут в наш маленький двор и нас обоих перестреляют, мы здесь как в мышеловке.

- Это правда, надо составить план сражения, - согласился Дато.

- А давай через подземный подвал выйдем в большой двор и нападем на них со спины.

Мы пробираемся через темный коридор к свету и выходим в большой двор, но там уже никого нет. Все ясно, «наши» пошли штурмовать малый двор. Мы выбежали из большого двора, пробежали вдоль нашего дома и вышли на малый двор с другого конца. Противник кучковался в недоумении: во дворе никого не было.

- Трах, трах, трах…, вы убиты!

- Это не правильно, ведь немцы должны проиграть войну, - от негодования Шмаги, большой, толстый мальчик вот-вот заплачет.

- Победили мы, вы все убиты!

- Нет! Нет!

Я толкнул Шмаги в грудь, он упал на асфальт и заорал, на крик сына выскочила мать Шмаги и разогнала обе воинствующие стороны. Боевые действия на том и закончились. Мы с Дато прибежали домой, разгоряченные и уставшие, но счастливые: все-таки быть победителем на войне приятно, ох как приятно.

Сказка тысяча и одной ночи

Мама принесла мне первый том сказок «Тысяча и одна ночь», я до сих пор считаю, что первые тридцать ночей, которые поместились в первом томе двадцатитомного сочинения, самые сильные в художественном отношении. Я уже учусь в третьем классе, и книга легко дается, все понимаю. Ничего подобного я до сих пор не читал, она не была похожа на детские сказки с их нравоучениями: лукавые красавицы, скрывающие под хиджабом собственное бесстыжие; летающие джины; превращенные в рыб жители города и целый город со своими домами, дворцами, караван-сараями, появившийся в пустыне невесть откуда, а после вновь исчезнувший; деревня людоедов, где все хотят съесть случайно попавшего туда человека. Но самой страшной была сказка о необитаемом острове, где родители спрятали своего сына. По преданию в день своего пятнадцатилетия он должен быть погибнуть от руки странника, но если переживет этот день, доживет до глубокой старости в богатстве и счастье. Никто о местонахождении мальчика не знает, но благодаря цепи случайностей после кораблекрушения именно в назначенный день странник по неострожности убивает его, потому что судьба и рок неумолимы. Про царя Эдипа я тогда еще не читал, но эта история потрясла меня. Вон как оно в жизни бывает: все предопределено заранее, и человек не в силах что-то изменить. Ну конечно, я всегда чувствовал это, я не мог помешать продаже нашего дома в деревне, я не смогу помешать разводу моих родителей, которые друг друга ненавидят, не буду вместе с Зурико жить на дереве, Карлсон не прилетит за мной и не заберет к себе на крышу, а вместо этого буду каждый день ходить в эту ненавистную школу, а в конце мы все умрем: умрет дедушка, бабушка, тетя Лили, мама, папа, умру и я, умрет даже мой маленький братик, родившийся несколько месяцев назад и еще ни о чем не ведавший, умрут и наши дети, внуки и правнуки, в конце все умрут, как умер тот юноша на острове, и этого не избежать. Зачем тогда вообще жить на свете, кому нужна такая жизнь? Стало грустно, и мысль о самоубийстве впервые так отчетливо посетила меня. Я вышел на балкон, посмотрел вниз с четвертого этажа, и стало страшно. Падать с такой высоты на асфальт будет больно, очень больно, даже это не могу совершить сам. Слезы навернулись на глаза, но мне уже девять лет, стыдно плакать, нельзя.

Лия

Она только что закончила институт и пришла в наш класс преподавать литературу, тонкая, хрупкая синеглазая нимфа с золотистыми волосами. Я в первый же день влюбился в нее по уши, про окно в классе мигом позабыл и пялился теперь на нее не отрывая глаз. Она это видела и смущалась, как-то даже не выдержала и шутя сказала:

- Ты бы лучше в окно смотрел, хватит сверлить меня взглядом, влюбился, что ли?

Я от смущения покраснел и опустил голову. Смеялся весь класс, некоторые корчили рожи, а после урока на перемене ко мне подошли мальчики и стали дразнить:

- Что ты глазеешь на училку, дурень влюбленный, хоть сопли вытри.

- Ничего я не влюбленный, откуда взяли?

- Нет, влюбленный, влюбленный, все это видели!

Я со стыда готов был провалиться сквозь землю.

- Докажи, что не любишь.

- И докажу, - теперь я их всех ненавидел.

- А чем докажешь, ты, маменькин сынок?

Я сразу понял, вопрос уже стоял не о моей влюбленности; решался более важный вопрос, чмо я или не чмо, как доказать, как?

- Подойду сзади и задеру платье, вы все это увидите, весь класс увидит.

Мальчики мигом притихли.

- Ты не посмеешь!

- А вот и посмею! – Я резко обернулся, бес, живший во мне с самого дня рождения, проснулся, и вырвался наружу. Я подошел сзади к училке, которая стояла вместе с классным руководителем и что-то вполголоса обсуждала и… Что было после, задранная юбка училки, красные трусы под юбкой, всеобщее смятение… Завуч за уши тащит меня в учительскую, в школу срочно вызывают маму и заявляют, что мое дальнейшее пребывание в школе из-за неслыханного инцидента не допустимо.

С жизнью было покончено в девять лет. Очень скоро мы переехали из дедушкиного дома в другой район, поменяв школу, поменяли и дом, потом развод родителей и интернат, после в жизни было либо плохо, либо очень плохо, и никак иначе, даже рассказывать не хочется.

Лучшие времена не наступят никогда

- Вскоре после изгнания из школы родители развелись, а меня отдали в интернат. Приняли меня тамошние дети настороженно, им было непонятно, что я за фрукт, большинство из них были сиротами или из неблагополучных семей, а я, столичный мальчик из хорошей семьи, что я у них делаю?

Один мальчик, который быль заводилой в классе, как- то подошел ко мне и спросил, отчего я ни с кем не играю, хожу один себя на уме.

- Брезгуешь, что ли, нами, у нас так не принято, если все играют в футбол, ты тоже должен играть.

-Ничего я не брезгую, просто люблю одиночество.

-Так нельзя, - резонно заметил он, - человек без коллектива не человек, ты должен быть со всеми: все идут направо - и ты должен идти направо, все повернули налево - и ты идешь налево; что решит большинство - то и закон; если три человека скажет, что ты свинья - ты должен стать на четвереньки и начать хрюкать, это понятно?

Я внутренне сжался, навсегда покрывшись непроницаемым панцирем. Мой дед был старым большевиком, так он себя называл, а коммунистов брежневского разлива презирал, называя их хапугами и комбинаторами:

- Они же не верят ни в коммунизм, ни в Бога, ни в черта, единственное, что их волнует, это их собственная ненасытная утроба. Вот когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, все будут жить при коммунизме, будут жить счастливо.

-Все?

-Все. Если бы ты знал, как я тебе завидую, ведь я не доживу до тех дней.

-А отчего они будут счастливы?

-Не будет ни бедных, ни богатых, люди перестанут завидовать друг другу: кому завидовать, если все равны? Исчезнут деньги, ты можешь прийти в магазин и взять, что захочешь и сколько захочешь, бесплатно.

-И мороженое будет бесплатное?

-Ну конечно, и не только мороженое.

Я подумал, что это, действительно, будет хорошо: бесплатное мороженое, бери - сколько хочешь; я буду брать только мороженое, больше ничего, а другие пускай берут все остальное, не жалко. Тогда мне было шесть лет, недавно исполнилось шестьдесят, а бесплатного мороженого я так и не дождался: ничего в этой жизни не было бесплатным, за все приходилось платит, и теперь с высоты своих лет я знаю, что по-настоящему счастливим я быль тогда, когда шестилетним мальчиком слушал наивные рассказы моего деда о счастливом будущем.

А Д

«Никого не жалко, никого:

ни тебя, ни себя, ни его»

Слова из песни

М а м у к а

- На войне тебя убили случайно, ты живой остался тоже случайно, там и жизнь случайна, и смерть случайна, - многозначительно заметил Мамука. – Раньше я думал и часто об этом слышал, что на войне твоя выживаемость зависит от того, насколько ты как боец подготовлен, экипирован, что у условного Джона Рембо выжить шансов намного больше, чем у необстрелянного солдата-новобранца; такая уверенность, кстати, поддерживается и среди военных, не важно, опытные они или нет. Как я понял впоследствии, это полная ерунда. Приведу всего лишь один случай, а их было великое множество за те месяцы, что я участвовал в войне. Послали десант в тыл противника, это был взвод прекрасно оснащенных, подготовленных и опытных спецназовцев, а что толку: военный вертолет, в котором они находились, был сбит в воздухе, в него попала ракета. Вертолет взорвался, и все бойцы до единого погибли. Не помогло им ни экипировка, ни боевой опыт. Понимаешь, есть мир мирной жизни и мир войны, это разные миры, с разными законами и ценностями. Нет, ценности, может быть, такие же, но мерило этих ценностей другое: что-то, важное здесь, на войне не так важно, и наоборот. Например, человеческая жизнь в нашем мире имеет абсолютную ценность, а на войне ей цена – копейка: ну кто считается с людскими жизнями на войне, там насильственная смерть – самое обычное ежедневное явление. Конечно, и там действует инстинкт самосохранения, но именно этот инстинкт подсказывает: хочешь выжить – не считайся с чужими жизнями. С другой стороны, возьмем такое явление как предательство. В мирной жизни, если тебя предал друг, обидно, разочарование и все такое, но это не смертельно, жизнь на этом не кончается, со временем смотришь на это философски, думаешь, что всякое в жизни бывает. Но если на войне тебя предал твой напарник, не прикрыл, где надо, не пришел на помощь или раненого бросил на поле боя – ты труп, и это без вариантов. Поэтому на войне измена, предательство не прощаются, отношение к ним совершенно другое. В принципе, ни один писатель, и даже сам Толстой, не говорили про войну всю правду, и это понятно: литература, культура – детище мирной жизни, а на языке мирной жизни войну не опишешь, а если попытаешься это сделать, читатель не поймет, ему такой автор покажется циником, человеконенавистником, да и сам автор, если и побывал на войне, за письменным столом обязательно почувствует душевную неловкость и всю правду не скажет. Это все равно, что линейкой измерить температуру в комнате.

Мамука мой гость и сосед, раньше до войны был студентом философского факультета, с тех пор, как началась абхазская война, ему пришлось несколько месяцев проторчаться на линии фронта, куда он попал в качестве добровольца, вследствие чего малость спятил, что выражалось в его откровенности и излишнему философствованию. Но на войне это бывает, это там в порядке вещей. А Мамука еще и на филфаке учился, ну как ему не пофилософствовать, тем более, за кружкой грузинского вина,

-Как-то раз Мы ехали на фронт, настроение у всех было паршивое: « а вдруг, а вдруг убьют», - никто не говорил это вслух, но в голове у каждого свой ад творился. Рядом со мной сидели два бойца из местного ополчения и о чем то в полголоса спорили. Делать было нечего, и чтобы отвлечься от мрачных мыслей, невольно прислушался. Один из них был женат, другой холост. Женатый утверждал, что ему ни в коем случае нельзя умереть, потому что без него жена и дети точно пропадут, и никто им не поможет при той нищете и экономическом кризисе, что царили тогда в нашей стране. Я слушал его с сочувствием, у самого дома остались маленькая двухлетняя дочка и беременная жена, мне бы его не понять, но холостому солдату подобное рассуждение ужасно не понравилось, он вдруг встал и, повысив голос, начал возражать:

- Значит, пока ты будешь прятаться за юбкой жены, я за тебя и твою семью должен головой своей рисковать? Если тебя убьют, после тебя останутся хоть твои дети, а после меня – никого. И вообще я свободный бродяга, ни жены, ни плетей – ничто меня здесь не удерживает, могу и свалить отсюда, сами разгребайте это дерьмо. Я рискую жизнью, иду воевать, чтобы защитить, в том числе, и твою семью, и как ты смеешь мне такое говорить?

Кто из них прав? Думаю, что правы оба. Вот это и есть война, когда никого не жалко, ни своих, ни, тем более, чужих, жестокая вещь. Если тебе как писателю, как художнику надо описать ад, то война – это самое высшее и полное изображение ада, и потому с него и начни.

Н е п о в е з л о

(Первый рассказ из ада)

Что Гоча раньше знал о войне? Дед у него воевал в Великую отечественную, правда, совсем недолго и в 42-м году был демобилизирован по ранению, потеряв правую руку от немецкого минометного снаряда. Дед не любил вспоминать про войну и ничего о ней не рассказывал. Эта часть жизни для него была как бы табу, и когда 9 мая другие ветераны, надев ордена, выходили в город на торжественное шествие, он оставался дома, спрятав свои награды в ящик стола.

- В каждом ветеране войны спит маленький Леонид Ильич Брежнев, 9-го мая он просыпается и весь обвешанный орденами, словно гирляндами, выходит на божий свет. А вот в 42-м году нас этими цацками никто не баловал, единственной наградой был кусок немецкого свинца в твоем теле. Это и была для солдата медаль и за Отвагу, и Красного Знамени, и Отечественной войны какой хочешь степени.

Однажды они вместе смотрели какой-то фильм про войну, там партизаны, такие бородатые мужички, чуть ли не с бендерками, напали на немецкую моторизированную колонну и стали обстреливать ее из леса; немцы беспорядочно метались и кричали как беспомощные дети. Дед смотрел, смотрел, и вдруг его разобрал смех. Фильм про войну был явно не смешной, потому Гоча и спросил деда, над чем он смеется.

- Смотри, немцы, как идиоты, бегают. Нет, немец там так не бегал, немец был мужик серьезный. Ерунда фильм, и режиссер дурак.

После, уже на исходе Советского Союза, когда дед стал совсем старый и больной, Гоча как-то пристал к нему и попросил рассказать про войну.

- Что ты хочешь знать? – переспросил дед.

- Вот тебя не станет, и я не узнаю никогда, как ты воевал, как ходил в атаки.

- Какие атаки, - отмахнулся дед, - летом 42-го года у солдата была одна-единственная атака, она же первая и последняя, в следующую атаку уже шли другие солдаты.

- Ну прямо все гибли до единого?

- Ну, если тебе повезет, потеряешь руку или ногу, как я, станешь инвалидом на всю жизнь, но это, если тебе повезет. А чтобы солдат летом 42-го года пережил две атаки и остался здоров и целехонек, да на такого счастливчика по всей дивизий пальцем показывали бы.

После Гоча вычитал в книгах, что в 42-м году под Ржевом и на южном фронте солдат гнали сплошняком в лобовые атаки на немецкие позиции, не считаясь с потерями. Вероятно, тогда это была отчаянная попытка нашего командования как-то переломить ход войны, так что дед вроде не преувеличивал, ему летом 42-го, действительно, повезло, что лишился одной руки.

Уже намного позже пришла очередь и Гоче идти на войну. Война эта была мутная, во-первых, не был определен противник: то ли это абхазы, то ли русские, или чеченцы. Потом было не понятно, война это настоящая или просто этноконфликт. Если исходить из целей и задач войны, сам черт ногу сломал бы. Из-за этого никак не удавалось мобилизировать страну, ведь официально мы ни с кем не воевали, и хотя войну никто не объявлял, гибли в ней солдаты и мирное население по-настоящему.

Гоча получил повестку из комиссариата, его как военнообязанного призвали на трехмесячные сборы, но через две недели вместо сборов он уже попал в Абхазию. Правда, оружие выдали, но о боеприпасах никто не позаботился, подразумевалось, что боеприпасы выдадут на месте, в Гаграх. Через два дня по прибытию началось наступление противника. Гоча так и не успел получить боеприпасы и вместе со своим бесполезным оружием, без боя, довольно-таки будничным способом оказался в плену.

Абхазы с пленными обращались терпимо, голодом не морили, не избивали, не пытали, хотя слухи о зверствах противника ходили жуткие. Да Гоча и не считал, что он в плену, какой плен, за что? Он что, воевал, у него было оружие? Да его и на войну никто не призывал, а всего лишь на трехмесячные сборы, и какое отношение он имеет к этой войне: он из автомата-то стрелять толком не умеет, что с него взять – сугубо гражданский человек. Все это казалось какой-то фантасмагорией, сплошным недоразумением и роковым стечением обстоятельств. Конечно, так не должно быть, скоро все разъяснится, его освободят из плена, и больше он ни на какие сборы ни ногой

Абхазы тоже обнадеживали, говорили, что обменяют Гочу на двух своих бойцов, которые томятся в грузинском плену, уже и об обмене договорились.

- Через неделю будешь дома в Тбилиси, и смотри, больше не лезь к нам, целее будешь, - говорили они.

- Да нас всего два дня назад пригнали, даже на довольствие не успели толком поставить. А сюда я и не собирался.

- Ну, ладно, - соглашались абхазы.

Наступил день обмена. Гочу посадили в машину, двое вооруженных солдат сели рядом и довольно мирным и будничным способом повезли на обмен. Вот и мост, там за рекой грузинская сторона, обмен должен произойти прямо на мосту. Гоча сидел в машине и ждал своего часа. На душе было спокойно, кажется, все шло к концу. Скоро его выпустят из машины, он спокойно перейдет мост и через несколько минут окажется у своих. Абхазский офицер через полчаса вернулся назад, лицо его было мрачное.

- Вывести пленного из машины, - приказал он. Солдаты вытащили Гочу и поставили на ноги. – Тебе не повезло, парень, - живого обмена не будет, будем обмениваться телами.

- В каком смысле? – переспросил Гоча.

- Какой-то пьяный урод тех двух наших ребят, которых на тебя должны были обменять, вчера ночью расстрелял, у него брата убили в бою, вот он и отомстил. Вместо живых наших ребят нам привезли два трупа. Так что трупы будем менять на труп.

- Какой труп?- не понял Гоча.

- На твой труп. Говорю же, не повезло тебе.

Через секунды две раздалась короткая автоматная очередь. Гоча даже не успел осознать весь ужас происходящего. Когда пули пробили его грудную клетку, он покачнулся, в глазах потемнело, и наступили мрак, небытие.

Хоронили Гочу как героя, даже посмертно орден Вахтанга Горгасали дали, и на его могиле отделение солдат произвело прощальный салют из автоматных очередей. Так Гоча из ада попал на небеса.

П р е и с п о д н я я

Я живу в городе, где человеческая жизнь стоит 100 долларов, т.е. в прямом, не переносном, смысле. За 100 долларов ты можешь нанять киллера и заказать кого угодно. Злые языки утверждают, что в качестве киллеров у нас промышляют полицейские в свободное от работы время, им ведь тоже нужно семьи кормить, а на зарплату в 25 долларов много не прокормишь. Киллер-полицейский очень даже надежно, ну не будут же они сами себя ловить, а если что не так, коллеги прикроют, а не найдешь киллера, то и на заказчика не выйдешь.

Я живу в городе, где зимой по полгода нет электричества, отсутствует центральное отопление и выше четвертого этажа не подают воду. Пищу готовят на керосинках, а квартиры отапливают кустарными приспособлениями, из-за чего каждую неделю в городе гибнет человек пятьдесят. У нас даже один премьер-министр отравился газом, просто ночью заснул и утром не проснулся. Что тогда говорить о простых смертных! Люди месяцами живут во мраке, холоде, без горячей, а порой, и холодной воды. И если ты не позаботишься заранее наполнить ведра водой, останешься не солоно хлебавши. Романтический вечер при свечах у местных девушек, живущих во мраке и холоде, вызывает совсем не романтические ощущения, у них, скорее, романтические ассоциации вызовет простая горящая электрическая лампочка.

Я живу в городе, где на последних жилых этажах во время дождя или снега с потолка льют целые водопады, а стены покрылись плесенью, потому что некому ремонтировать крыши, и в комнатах приходится ставить многочисленные ведра и тазики, чтобы собрать в них дождевые потоки и не испортить паркет.

Я живу в городе, где обычному человеку без связей и знакомств невозможно найти работу, где ни у кого нет денег и где средняя зарплата составляет 16 долларов, а средняя пенсия чуть больше четырех. Этот город раньше назывался Тбилиси, и теперь многие искренно удивляются, куда подевался тот прежний Тбилиси, самый красивый, гостеприимный и веселый город на свете. Они не понимают, что тот город умер, остался в прошлом, и теперь мы все живем в аду, в преисподней. Вся разница лишь в том, что одни это понимают, а другие – не понимают или не хотят понять.

Я отложил в сторону авторучку и бросил задумчивый взгляд на исписанный листок. «В конце концов в бедных странах люди вешаются от безысходности, в богатых странах от тоски, какая разница», - подумал я, как бы успокаивая себя, но это не помогло. Было уже поздно, вернее, рассветало. Жена спала в соседней комнате, и из-за тонкой стенной перегородкой отчетливо слышалось ее ровное спокойное дыхание. «Неужели всю ночь провел у письменного стола? Я ведь задумал сборник рассказов, которые про себя назвал «рассказы из ада». Спина болела, накинутое на плечи толстое одеяло явно не защищало от холода, расползающегося с рассветом по всей комнате, трубы центрального отопления были холодные как лед, не смотря на начало весны. «Хотя кому сегодня нужна моя книга?» - промелькнула в голове мрачная мысль. Я натянул на себя теплый свитер, взял со шкафа пальто и вышел во двор. Люди на остановке ждали автобуса, я прошел мимо, пересек несколько улиц и оказался у метро Церетели, спустился по эскалатору и вошел в вагон. Десятка два ранних пассажиров ехали со мною, я спрятал голову в воротник пальто и попытался заснуть.

Диктор объявил следующую остановку, двери закрылись, и поезд двинулся с места.

- Дяди, тети, помогите, подайте на пропитание, три дня хлеба не ел! – Возле дверей вагона стоял чумазый десятилетний мальчик.

- Это цыгане, - сказал один из пассажиров.

- Не цыгане они, а грузины, - заметила женщина средних лет.

- Все одно, этого мальчика каждый день в метро вижу, нашел заработок тоже. – Ты почему в школу не ходишь? – женщина полезла за чем-то в сумку, мальчик заметил это и с просящим выражением стал рядом. Женщина достала яблоко и протянула ему: «Возьми, съешь». Тот молча отошел в сторону.

- Все видели, яблоко не хочет, значит, не голоден.

- Они деньги просят, знаете, сколько они зарабатывают? Зачем им ваши яблоки.

- Господи, сколько аферистов развелось, каждый норовит тебя надуть. У меня пенсия две копейки, кому я что должна?- сокрушалась женщина.

Я не выдержал и включился в разговор:

- Этот мальчик виноват, что в такой стране живет? Почему в школу не ходит? Мы этих детей детства лишили, а теперь еще и упрекаем, не стыдно?

Неожиданно я почувствовал в адрес себя недоверчивые взгляды пассажиров. «Лучше я выйду отсюда», - подумал я и направился к выходу.

- Они же вместе промышляют, одна мафия, - донеслось мне вслед. Было неприятно, будто меня застукали за каким-то постыдным поступком.

Домой вернулся уже в полдень. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, увидел серую дверь и в нерешительности остановился. Здесь жила одинокая старая женщина, с детства хорошо знакомая. Родители часто оставляли меня у ней во время своих отъездов, и до сих пор я помню уютную атмосферу ее квартиры, квартиры одинокой вдовы. Сколько воды утекло с того времени. Раньше, встретив старую соседку, учтиво здоровался и уступал на лестнице дорогу, а теперь неожиданно вспомнил, что уже больше трех недель ни разу не встретил ее: наверное, родственники забрали, ну, не оставили бы ее одну зимой в полузамерзшей квартире. Но какой-то укол совести все равно пронзил сердце, что будет, если позвоню в дверь и справлюсь, может, нуждается в чем-то или заболела, последний раз еле поднималась по лестнице. Я посмотрел на часы: «Нет, уже поздно, устал, хочу выспаться, другой раз», - и пошел дальше, ускорив шаг.

Д в а д ц а т ь л а р и

(Второй рассказ из ада)

Нодари проснулся от шума в соседней комнате. Инга собирала детей в школу и заодно ругала старшую дочку за нерасторопность. Часы показывали двадцать минут девятого. «Значит, детвора уже позавтракала и вот-вот отправится в школу», - подумал он. Действительно, через минуту Дети выбежали в коридор, и жена открыла входную дверь.

-Инга, купи на обратной дороге хлеб,- вслед ей прокричал Нодари.

-Разбежался, тебе надо, ты и покупай, да и на какие шиши я его куплю?

-Возьми в долг в магазине.

-Сам и возьми, а заодно не забудь, что завтра за кружок гимнастики нужно заплатить десять лари. Так что хватит лежат ; если ты отец – поднимись и шевели мозгами.

Дверь за спиной жены резко захлопнулась, и Нодари остался в квартире один. Спросонья только теперь вспомнил, что вчера у него с женой получилась мелкая ссора. В сущности , ее и ссорой нельзя было назвать: так , банальная перепалка между супругами на тему финансового состояния семьи.»Ищи работу, сколько можно дома сидеть» ,- уже который раз упрекала жена. Нодари искал работу уже полтора года, вернее, ждал, когда это работа сама придет за ним ; и не потому, что он не хотел работать, а потому, что за долгие месяцы поисков усвоил одну непреложную истину: В Грузии ты либо работаешь - и тогда автоматически принадлежишь к довольно узкому кругу счастливчиков, которые сами зарабатывают себе на жизнь, либо ты безработный без всякой надежды исправить своё положение, и никаких других вариантов быть тут не может. Родные и друзья тебе могут помочь и одолжить деньги, которые ты всё равно не вернешь, но найти работу…»Дорогой, ты слишком многого хочешь от жизни»,- благодушно заметил один из бывших однокурсников на его робкую просьбу. В глубине души Нодари и сам не очень представлял себе, где и на какой работе он мог бы пригодиться, просто искал работу хоть какую. Но он был лишним человеком, а лишним людям работа не полагалась. Инга этого не понимало, и потому семейные ссоры были также неизбежны, как и безработица. Нодари встал, неспешно оделся, включил телевизор и стал смотреть утренние новости, а заодно пить чаи, но без хлеба. Потом, выключив телевизор, быстро надел куртку и вышёл из дома. Скоро должна вернуться жена, а слышать очередные упреки ему не хотелось. На лестнице он достал из кармана сигареты и закурил, выбросив пустую пачку. «Действительно, надо что-то придумать, даже на сигареты денег нету , и в долг ни один киоск не даст: и так весь в долгах». Оставалось опять у кого-то попросить денег, и Нодари в уме стал перебирать своих близких. Выбор тут был небольшой: либо родственник-предприниматель, либо друг детство, принадлежавший к числу редких счастливчиков, то есть , имевший постоянную работу с приличной зарплатой. Предпринимателю Нодари сразу дал отвод: из всей родни он один был состоятельным, чуть что-все к нему идут просить. «Трудно быть богатым, когда вокруг вся родня в нищете живет»,- мысленно заметил Нодари , -«не дашь денег кровному родственнику ,себя перестанешь уважать, а дашь: ты один- их много, так и сам без средств существования останешься; вот и крутись как хочешь». Притом, родственнику он уже порядочно глаза намозолил, да и не любят состоятельные люди, когда у них деньги просят. Вот в городе полным- полно нищих, в метро проходу от них нету, и возле церквей целая орава их стоит, милостыню ожидают, а чего ради? В метро ездят люди сами малообеспеченные ; по идее ,нищим надо просить у казино или возле ночных клубов, вот где богатые собираются, и денег у них море ; но не одного нищего там не увидишь .Охрана , фейс-контроль и близко никого не подпустят, да и сами нищие эти гламурные места обходят стороной, потому что хорошо знают: ловить им здесь нечего .Бедный нищему ещё подаст милостыню , богатый никогда. Оттого так много ихнего брата в метро, и совсем не наблюдается возле шикарных ресторанов. И ему сейчас целесообразнее просить денег у друга , живущего на зарплату, чем у бизнесмена-родственника. Нодари ещё раз мысленно посетовал на то , что деньги портят людей , и в своём выборе окончательно определился, но легче от этого не стало. С другом Нодари не виделся уже три месяца. Он тихо выругал себя: ну что ему стоило хоть раз зайти к нему повидаться просто так, как друг другу; а то что же получается - за последние два- три года сколько раз ни приходил к нему, так обязательно с какой-то просьбой, как проситель; и тот об этом знает: раз я появился, значит , денег хочу попросить или ещё что; господи, какая же это дружба? Но идти больше некуда да и не к кому, за кружок гимнастики нужно срочно заплатить, да и дома кушать нечего, хоть шаром покати. »Сколько же всё-таки денег попросит, чтобы не было слишком мало , а то после обидно будет, ведь можно было больше попросить. После некоторого раздумья он решил, что реальная цифра-это тридцать лари: сорок- слишком много, двадцать -мало. Друг детства предстал перед Нодари в своём офисе, сидя у компьютера в мягком крутящемся кресле с «Мальборо» в руке. При виде его он приветливо улыбнулся и пожал руку. – Садись, куда ты пропал, я уж думал, совсем обо мне позабыл: не заходишь, не звонишь. - Да вот замотался, всё работу ищу и бестолку,- посетовал Нодари. – Значит, ты до сих пор без роботы сидишь,- друг сочувственно вздохнул,- не знаю прямо,чем тебе помочь.Сам знаешь, особых связей у меня нет. –Да, знаю,- смущенно отозвался Нодари,- я не об этом. Потом оба замолчали, будто говорить больше было не о чем. Друг опять сосредоточённо уставился на экран компьютера, а у Нодари слово просьбы словно застряли в горле. «Может, сегодня просто посидеть поговорить о том, о сём и уйти, а деньги попросить после, через несколько дней? Но за гимнастику платить надо завтра, деваться некуда, придется просить сейчас»,- и Нодари ешё раз подумал о том, как он ненавидит просить деньги даже у самых близких людей, как он ненавидит сейчас себя, и своего друга, так важно рассевшегося в своем кресле, да и весь этот мир тоже. Он смотрел на друга тоскливым взглядом сидящего в клетке голодного волка. Вероятно, друг этот направлённый на себя взгляд почувствовал, так как оторвал глаза от экрана и, весь смешавшись,стал объяснять: - Ты извини, начальство работой загрузило, реферат к понедельнику должен быть готов; я уж и, по ночам не сплю, всё пишу и пишу, голова раскалывается . - Да я ничего, - отозвался Нодари , - просто зашёл тебя повидать. Спасибо, что навестил. Давай, знаешь , что,- оживился друг, -позвони мне на следующей неделе, встретимся где –нибудь , вспомним старые времена, что скажешь? -Давай… -Порукам. Они пожали друг друга руки, и Нодари встал со стула. –Ты обязательно позвони, не откладывай, слышишь? Дверь кабинета за спиной медленно захлопнулось, и Нодари оказался в полутемном коридоре. Он до последней секунды силился высказать свою просьбу, но видя оживленное лицо друга, не нашел в себе силы выдавить из себя слова о деньгах. Теперь получалось, что пришёл сюда зря, и больше идти некуда, а за кружок платить надо, хлеб, продукты купить тоже надо , дети со школы придут, Инга чем их накормит? Будь прокляты эти деньги и тот, кто их придумал. Нодари опять взялся за ручку двери и повернул её. Дверь медленно со скрипом приоткрылась. услышав этот скрип, друг поднял взгляд и посмотрел на входящего. На лице Нодари играла полуидиотская улыбка, он стоял в дверном проёме и неуклюже перенимался с ноги на ногу. - Ты знаешь, чуть не забыл, у меня проблемы, ничего особенного, но… Друг смотрел внимательным, почти затравлённым взглядом. Так смотрит порой жертва, когда её загоняют в угол . « Он понял, зачем я к нему пришел и что наша дружба тут не причём. Я просто прошу деньги как те нищие у метро, и теперь старюсь, чтобы всё это выглядело как-то поприличнее. И при каждой следующей встрече я опять буду о чём-то просить его. Господи, какая же это дружба?» - подумал Нодари. – Случилось что? - Мне нужны деньги, в сущности, пустяк, тридцать лари. Если у тебя нет, то ничего страшного. Друг полез в карман за деньгами. – Извини, дурак я, мог бы и сам догадаться за чем пришёл. - фраза получилось двусмысленной, он это почувствовал и ещё больше смутился. - Вот возьми, у меня только двадцать лари, ей богу, больше нет, у нас в этом месяце зарплату задерживают. Дело было сделано ,будто тяжёлый камень с плеч упал. Нодари теперь чувствовал себя легко и хорошо. Он быстро попрощался и вышёл из кабинета. Вопрос с кружком гимнастики решен, да и на остальные десять лари хватит прожить ещё несколько дней. Вечером сидя дома у телевизора Нодари с женой смотрел литературную передачу. Была уже поздняя ночь, и дети мирно спали в соседней комнате. Выступал какой-то известный писатель, вспомнивший недавнюю встречу в Тбилиси с иностранной делегацией. – Я рассказывал им о наших национальных ценностях , дающих нашему народу силы пережить эти трудные времена, давая им понять, что их общество, ориентированное только на потребление и потребителя, лишено такого. Получился небольшой спор. Один из членов делегаций, американский бизнесмен, ехидно заметил, что не понимает, как можно человеку жить на семь долларов в месяц и при этом разглагольствовать о каких-то ценностях; что у них в Америке при таком доходе полстраны уже с голоду вымерло бы .А вот мы живем и не вымираем ,-возражал писатель,- потому что для человека важно любовь. Любовь к своим родным, друзьям, к своей родине. Мы как одна большая семья выручаем друг друга, и это любовь нам даёт силы жить дальше. Трудно быть Робинзоном Крузо на необитаемом острове, даже если этот остров сказочно богат. Западный индивидуализм, знаете, это палка о двух концах, и как говорится, «не хлебом единым жив человек». Любовь - вот главный источник жизни. Она даёт нашей маленькой стране силы выжить сегодня. Слушая разглагольствования писателя, Нодари невольно вспомнил сегодняшнюю встречу с другом и как тот отреагировал на его просьбу: «Извини, дурак я, мог бы и сам догадаться, за чем ты пришел…», и его только теперь осенило, что друг так и не напомнил ещё раз, чтобы он перезвонил ему, и, наверное, не потому, что передумал, а просто обоим было неловко, Да, перед тем, как отдать деньги, возникла неприятная пауза. Получив деньги от друга, это неприятное ощущение исчезло, но осадок остался; и Нодари теперь точно знал, что он ни в коем случае не позвонит другу ,и тот тоже знает это. Им обоим было неприятно и плохо. Будто какая-то чуждая сила, никого не спросиа, ворвалась в их дом и испоганила всё вокруг, и теперь дом этот стал чужим.

………………………………………………………………………………………………

На следующий день был день рождения Нодари. Ему испольнялось сорок лет, как никак, круглая дата. Он встал рано, умылся и невольно посмотрел в зеркало, посмотрел и испугался: оттуда на него смотрел чужой человек. Раньше он редко когда в зеркало заглядывал, не до того было, да и не любил красоваться перед самим собой: Ведь не девушка, а теперь внимательно присмотрелся на эту чужую физиономию: - Неужели это я? – промелькнула в голове неприятная мысль,- потухший взгляд, впалые щёки, седые волосы и исхудавшее лицо. Где тот молодой парень, который бегал за девушками и с друзьями выпивал вино? Нодари отошёл от зеркала, оделся и вышел из квартиры. Куда, зачем, сам не знал, подсознательно пошёл искать самого себя, чтобы найти, вернуть его. –Но когда, каким образом это случилось, почему я не заметил? –А чего ты ждал, что вечно будешь двадцатилетним парнём, -спросил кто-то изнутри . –Ну да- ответил Нодари самому себе.- Не могу же я быть этим пожилым стариком, какое он ко мне имеет отношение? Это не я, точно не я, или… - Понимаешь, раньше вся жизнь твоя было впереди, а теперь она осталось позади, а ты думал, что, часы тикают, в том числе, и для тебя тоже, время проходит, проходит время, понимаешь?–И Нодари стало действительно страшно. Во дворе сидел Мамука, сосед и ровесник. Увидев его, он приветственно поднял руку и выбросил уже докуренную сигарету. Нодари медленно подошёл и сел рядом молча. Первым заговорил Мамука. – Поздравляю, сегодня твой день: надо бы отметить. - Ты кто,- спросил Нодари, - голос у него был какой-то чужой, странный. –В каком смысле?- опешил сосед. – Скажи, кто ты, зачем родился и живёшь на свете? Чтобы есть, пить, спать, закуривать сигарету, клянчить деньги у знакомых и всё, больше ничего? Мамука и сам боялся этого вопроса, боялся того тоскливого одиночество, которое следует за подобными мыслями. – Вот нам с тобой уже под сорок, и чего мы в этой жизни добились, она, считай, прошла мимо, после меня хоть дети останутся, а у тебя даже детей нету, ни жены, ни детей, никто, живём мы с тобой зачем, ведь в нашей жизни больше ничего не изменится, понимаешь? никогда, ничего. – Пошел ты, – Мамука неожиданно размахнулся и ударил кулаком. У Нодари из носа пошла кровь, - Заткнёшься ты или нет.- Через пять минут оба сидели рядом и курили сигареты. Нодари смыл кровь с лица и, успокоившись, молчал. Оба сидели и молчали.

С е м ь я

У меня теперь новая семья, жена и двое маленьких дочерей. Ни дедушки, ни бабушки, ни мамы больше нет в живых. Они умерли в течение девяностых, уходя один за другим, умирая от старости, болезней, нищеты и безденежья, они умирали, а я ничем не мог им помочь. У меня был выбор: либо я спасаю своих детей, либо мои дети гибнут без отца, и я спасаю родителей, на тех и других меня не хватило бы. Подсознательно я выбрал детей, уехал в Россию вместе со своей семьей и бросил родителей. Первым умер дед, потом мама, последней бабушка, а я стал неблагодарной сволочью, таким, наверное, и помру. В аду стать сволочью очень даже легко, зато я спас детей, пока спас, ведь еще ничего не закончилось. У меня русская жена, зовут ее Света, мы познакомились во время учебы в институте, это было еще до развала Союза. Света красивая и стройная, когда идем вместе по улице, часто ловлю удивленные взгляды прохожих, мол, что такая фифа делает рядом с таким обормотом, как я? Но моя жена кто угодно, только не фифа, она выросла в бедной семье и в отличие от меня с детства познала нужду и тяжелый физический труд. Таскала ведра с водой, зимой рубила дрова, чтобы растопить печь, готовила еду, пока мама была на работе. Может, из-за этого у нее сформировался подобный характер, требовательный и искренний, а всякое женское жеманство и капризность, свойственные красавицам, в ней напрочь отсутствуют, всегда говорит то, что думает. Мы с ней абсолютная противоположность: я легкомысленный и абсолютно не практичный, склонный к мечтаниям, она прямая, как стрела, она за всех нас в ответе, и мы все для нее малые дети. Порой меня это бесит, а наших детей угнетает, но Света такая, какая есть. Еще у нас две хорошенькие маленькие дочки, обе умницы, и я искренно порой удивляюсь, откуда у такого дурака, как я, столь умные детки, но в следующий миг догадываюсь, попробуй у такой мамы не быть умной. Они, действительно, развиты не по годам и слету все схватывают. Младшая очень похожа на мою покойную маму и внешне, и по характеру, такая же впечатлительная и не практичная. Старшая – полная противоположность, сама дисциплина высшего ранга, ответственность и трудолюбие, в этом она похожа на мою жену. Она не терпит опеки, самостоятельна и императивна. Но пока что они обе – малые дети, которые живут в аду, хотя этого не вполне осознают. Я все склонен думать, что если бы для детей существовал ад, то некоторым из них там было бы даже интересно. Я замечал, что на войне детям, особенно мальчишкам, очень даже интересно, а война и ад – это, как я сказал, одно и то же. Моя задача вытащить детей из ада, хотя понятия не имею, как это сделать.

Сегодня жена купила наконец-то бутылку лимонада детям, те вылили ее в тарелку и принялись чайными ложками, как лекарство, поровну делить его, старательно отмеривая свою дозу блаженной жидкости. Лица обеих были довольные и даже счастливые.

- Вот до чего ты наших детей довел, они уже счастливы от простого лимонада, делят его ложками, как валерианку. Не стыдно? Я так больше не могу. Пройдет десять, пятнадцать лет, и они по-прежнему будут испытывать счастье от лимонада? Какое у них здесь будущее? Надо вернуться в Россию, зачем притащил нас сюда? Тебе уже скоро сорок, а ты никто, даже работу найти не можешь.

- В Грузии большая безработица, - стараюсь парировать я.

- А дети наши тут при чем, почему они должны страдать? Уже половина Грузии разъехалась по заграницам в поисках лучшей жизни, у нас в России дом, мама, чего мы здесь караулим? Хватит, я забираю детей и уезжаю, а ты хочешь – езжай с нами, нет – оставайся на родине, патриот сраный.

Я перестал спорить, мне вдруг стало абсолютно все равно. «Зачем я все это терплю», - подумал я, - «почему цепляюсь за эту паршивую жизнь, что в ней хорошего? Все, кто меня любил, кому я был дорог, уже умерли, а здесь кто я – никчемный муж и отец, какого черта я здесь торчу? Мое место там, рядом с мамой, бабушкой и дедушкой, да гори оно все синим пламенем», - подумал я, и вдруг почувствовал невероятную легкость на душе.

- Боже Мой, помру, и больше не надо искать работу, словно черную кошку в темной комнате, тем более, что этой кошки там нет, не надо каждый день ломать голову, где найти денег, чтобы накормить детей, заплатить за школу, не надо попрошайничать. Господи, сколько проблем сразу с плеч долой, какое счастье, свобода…Я умру, и жена продаст квартиру и вернется в Россию, всем будет только лучше, они покинут этот ад, и я покину. С побледневшим лицом я натянул на себя свитер и вышел в подъезд. Стоял невыносимый запах разложившегося трупа. Остановившись, недоуменно оглянулся: «Наверное, вонь из мусорного бака, уже неделю как мусор никто не убирает», спешно спустился по лестнице мимо серой двери на втором этаже, пересек двор. Прошел два квартала и вышел на оживленный проспект. Машины и автобусы так и сновали туда-сюда. «Ничего сложного в этом нету, закрою глаза и сойду с тротуара, сделаю несколько шагов вперед, и колеса автобуса вмиг сделают свое дело, только все должно случиться в один миг, чтобы водитель не успел затормозить, как это случилось тогда, в далеком детстве, возле парка Кирова. Вот именно, важен последний миг». Закрыв глаза, я несколько раз попытался шагнуть на дорогу, где мчались машины, и каждый раз что-то удерживало. «Ты спятил, хочешь остаться здесь, в этом аду с его нищетой и безнадегой, во мраке и холоде, хочешь вернуться назад в квартиру и посмотреть в глаза своим детям, которым ты нечего не можешь дать?» Но ноги не подчинялись, они словно два столба приросли к земле. «Такое нельзя решить с ходу, надо все обмозговать, вдруг автобус не задавит насмерть, и станешь калекой на всю жизнь тяжкой обузой для ближних. А водитель автобуса в чем виноват, зачем невиновного человека хочешь отправить в тюрьму?» Я знал, что на самом деле это все отговорки, просто мое сознание, движимое инстинктом самосохранения, цеплялось за жизнь. Возвращаясь назад, я во дворе заметил машину скорой помощи и людскую толпу поодаль.

- Наверное, кому-то плохо стало, но зачем такая толпа собралась? – подумал я и прислушался к тому, что говорили.

- Оказывается, совсем одинокая была, несчастная.

- Люди, подобную историю я нигде не видел и даже не слышал, что с нами происходит?

- Вот это и происходит, все только о себе и думают, до другого человека никому деле нет.

-Что произошло, дядя Шакро? – обратился я к пожилому соседу, тот посмотрел взглядом побитой собаки:

- Как что случилось, соседка умерла на втором этаже.

- Та старая женщина, что жила за серой дверью?

- Именно она и скончалась.

- Господи, когда это случилось?

- Умерла-то она неделю назад, а узнали только сегодня. Когда труп стал разлагаться и соседи взломали дверь, что они там увидели! Оказывается, у несчастной не было ни близких, ни родственников. Вот так в одиночестве и умерла, перед смертью даже воды некому было подать, быть может, от голода и умерла. Вот после этого разве мы люди? Звери мы, а не люди.

- Выносят, выносят, расступитесь, дайте дорогу. – Из подъезда вышли санитары с носилками, на которых лежало покрытое белой простыней тело покойной.

Я почувствовал боль, она была настолько острая, что невольно прикусил губу, но эта боль из глубины моей души разбудила во мне тягу к жизни, и я вдруг осознал, что не смогу покончить с собой, не смогу оставить этот бренный, проклятый мир и уйти, предав здесь всех и, прежде всего, своих детей. «Пока живешь, не смей умирать», - промелькнула в голове где-то услышанная знакомая фраза.

Ч у ж о й

(Третий рассказ из ада)

- Ощущение такое, будто из одной чужой страны я попал в другую чужую страну. Даже странно: в этом городе родился, вырос, полжизни провел здесь, двадцать лет дома не был, все мечтал вернуться, этим и жил, ведь заграница так и не стала мне родной. «Это ничего», - говорил я сам себе, -«ведь где-то там далеко есть дом, мой родной дом, куда я обязательно вернусь, сколько бы времени ни прошло». И вот вернулся. Хожу теперь по Тбилиси: улицы чужие, дома, люди – все чужое, и я здесь лишний. Оказалось, я возвратился в никуда.

Двоюродный брат молча слушал, неспешно попивая вино стакан за стаканом, была у него такая привычка.

- Ты, Коба, сильно не горюй. Вот я остался на родине, места проживания не менял, и что? Помнишь, при Андропове в тюрьме сидел за тунеядство, молодой был, глупый, все не мог взять в толк, почему не дают жить как хочешь; какое им дело, работаю я или нет, кому от этого плохо? Нет, все контролируют, следят, иди сюда, тунеядец, садись в тюрьму. Это меня и бесило, я ведь тогда нарочно не устроился на работу. Сегодня все по-другому: хочешь – работай, хочешь – нет, хоть с голоду подыхай, никого это не волнует, ты свободный человек. А по мне так лучше та тюрьма, чем такая свобода. В тюрьме хоть интересовались тобой, вспоминали, а сегодня кому ты нужен? Вот я всю жизнь здесь живу, и все равно лишний. Это еще большой вопрос, кому из нас хуже: ты хоть мир повидал, детей вырастил, образование им дал, теперь они взрослые и обеспеченные люди, а что ждало бы их здесь, если учесть твои возможности? Ты вовремя ноги унес и этим спас будущее своих детей, а я так и не женился: куда там семью, себя прокормить не мог. Вот теперь перевалило за пятьдесят, ни жены, ни детей, ни денег. Вся моя жизнь состоит из сплошных «ничего».

- Ну и черт с ним, так даже лучше, я ведь для чего в Тбилиси вернулся: продать квартиру, деньги нужны. Все боялся, что трудно будет продавать родительский дом, а теперь не жалко: зачем нужна пустая квартира в городе, где ты не живешь и не будешь жить?

- Ничего хорошего, - возразил родственник, - грузины покидают Родину, а их место занимают арабы и турки. Ты был на проспекте Агмашенебели? Его впору уже переименовать в проспект какого-нибудь султана Сулеймана. Представляешь, в центре Тбилиси проспект имени Сулеймана? Вот я и говорю: ничего хорошего.

-Я не это имел ввиду, - смутился Коба, - я ходил по этому проспекту, там полно мусульман и женщин в хиджабах, магазины с арабскими надписями, согласен, выглядит это дико.

- Ладно, - махнул рукой родственник, - пошли спать, поздно уже.

- Иди ложись, я телевизор еще посмотрю, не спится что-то.

- Как хочешь.

Он остался в комнате один перед включенным экраном. В передаче выступал какой-то оппозиционный политик, от нечего делать Коба невольно прислушался:

- Живем одним днем, не переживая, какую страну оставим нашим потомкам, лишь бы сегодня лишнюю копейку урвать, а там хоть трава не расти. Разве мы о такой стране мечтали, когда жили в Союзе, ведь думали, будем жить лучше после обретения независимости, а получилось все наоборот.

- Да, в обществе много негатива, поговаривают даже о социальном взрыве, - поддакнул ведущий.

- А что толку от этих революций, - пылко возразил политик, - я даже могу сказать, как это произойдет. Когда протестная масса выйдет на улицу, в качестве лидера у них появится какой-нибудь очередной идиот с выпученными глазами, зомбированная толпа будет скандировать его имя, а он с пеной у рта будет громить правительство, и народу это понравится, а дальше что? Ну прогоним мы нынешнее правительство, на его место придет новое во главе с очередным идиотом, и оно будет таким же ничтожным и бездарным, как и прежнее.

- Да, но ведь что-то надо делать, нельзя же вечно ходить по замкнутому кругу? – возразил ведущий.

Вместо ответа политик стал пространно говорить о своих заслугах перед Отечеством, о доверчивом обществе, которое своими неумелыми действиями губит страну. Но о том, что с этим делать, ничего не сказал кроме нескольких общих и пространных фраз, видно, и сам не знал ответа.

Свобода, о которой мечтали несколько поколений предков, на деле оказалась совсем не такой, она не была похожа на ту прекрасную и независимую феминистку с голой грудью, стоящую на баррикадах и размахивающую трехцветным флагом на картине французского художника. Нет, свобода оказалась дамой весьма забитой, она явилась голая, босая, голодная, замерзшая и насмерть перепуганная.

«Как это странно получается», - подумал Коба, - «и политик этот прав, и мой двоюродный брат, и я: все правы, и все так плохо, может быть, оттого и плохо», - он выключил телевизор и прилег на диван. Было уже далеко за полночь, глаза сами смыкались, и вскоре он провалился в сон. Сон был смутный и беспорядочный. Откуда-то всплыла где-то услышанная или прочитанная фраза, каким-то странным образом засевшая в голове: «В моей жизни все хорошо, только временами я прячу от себя пистолет, чтобы не застрелиться, и веревку, чтобы не повеситься».

. . . . . . . . . . . . .

Пограничный пропускной пункт пассажирский автобус прошел за два часа. Водитель торопился пересечь границу до шести вечера, потому из Тбилиси вышли в путь довольно рано. Перед отъездом Коба побывал на могиле родителей, дедушки и бабушки, долго стоял там, держа в руках старую пожелтевшую фотографию с изображением четырех самых близких ему людей, теперь никого из них в живых уже не осталось. Он вспомнил, как дед водил его в детстве в Верийский парк, и был там маленький огороженный скверик слева от входа, напротив филармонии, где с другими детьми он часто играл в разбойников, лазая по деревьям. Теперь этот утопающий в зелени деревьев уютный сквер куда-то исчез, и на его месте появилась автостоянка. И так во всем, все, что было близко и любимо в этом городе, для него умерло, исчезло либо настолько видоизменилось, что не узнать. Коба даже пожалел, что на прощание посетил парк своего детства, и теперь разглядывая из окна автобуса огромные скалы Дарьяльского ущелья, вздохнул то ли с облегчением, то ли с тоской:

« И действительно, из одной чужой страны еду в другую чужую страну, и до скончания своих дней мне больше никогда не вернуться в родной дом, потому что и дома этого нигде уже нет. Теперь я везде чужой...» В памяти всплыло слова деда, которые он тогда, в молодости, пропустил мимо ушей: Запомни, Коба, человек без родины, это получеловек, четверть человека, это, так или иначе, духовный калека, только одни это понимают, другие нет, что хуже- я не знаю».

Через полчаса автобус подъехал к российской границе, возле пропускного пункта дежурила машина скорой помощи. Из открытых дверей автобуса спешно стали выходить взволнованные пассажиры.

- Что случилось? – спросила какая-то наивная пассажирка своего спутника.

- Не слышала, что ли? – раздраженно ответил тот, - мужчина из заднего ряда умер, говорят, инфаркт. Как странно, умер прямо на границе, а ведь выглядел абсолютно бодрым и здоровым…

Эпилог

Я сижу на краю водопада и смотрю вниз. Водопад такой огромный, а я такой маленький. Подо мною падает вниз огромный поток белой пенистой воды, и вокруг из-за шума и мелких брызг в воздухе ничего не видно и не слышно. По обе стороны от меня поднимаются покрытые зелеными кустами крутые склоны, а ущелье столь узкое, что оно почти закрывает небо, и внизу даже в самый жаркий день прохладно и свежо. Здесь самое сердце рая, огромный водопад и купальня под ним. В купальне, в круглом бассейне природного происхождения, днем плещутся местные мальчики и девчонки, и я вместе с ними, не догадываясь о том, насколько мы счастливы. Для нас тогда это было самое естественное состояние, но сейчас вокруг никого нет, я один сижу над водопадом и упиваюсь прохладой и свежестью дикого ущелья. Теперь, повзрослев, я понимаю, что это и есть счастье, и никакого другого счастья на свете не бывает и быть не может, и счастье это идет от рая. От моего детства. Вернее, счастье и рай – эти два понятия тождественны и взаимозаменяемы. В следующий миг видение исчезает, и я возвращаюсь в свою обычную взрослую жизнь, и вот какая мысль приходит ко мне: если когда-нибудь вернусь к водопаду и сяду возле него, смогу ли я вернуть себе потерянный рай, будто я отсюда никуда не уходил и ничего не терял?

С О Н Г Е Р О Д О Т А

(роман)

Диалог человека с Богом, произошедший на том свете.

- Господи, зачем я жил на свете?

- Вы, люди, все одинаковы, задаете одни и те же вопросы, я уже устал объяснять... Вот недавно один чудак тоже приставал со своими расспросами.

- О чем же он хотел узнать?

- Господи, - обращался он ко мне, - это правда, что для Тебя тысяча лет как одна секунда?

- Да, - отвечал я ему.

- А правда, что один миллиард для тебя как один цент?

В знак согласия я кивнул головой. Тогда этот бедняга упал на колени , протянул руки ко мне и взмолился:

- Господи, дай мне один цент.

- Хорошо, - ответил я, - сейчас дам ,подожди секунду.

- И что же было дальше?

- Он так и не дождался этой секунды. – В голосе Всевышнего послышались печальные нотки.

- Я прожил сорок пять лет и умер, так и не поняв, ради чего родился и жил на свете.

- Ты ведь уже умер, разве теперь это не все равно?

-Я не Будда и не граф Толстой, и из-за своей смерти не буду устраивать вселенскую катастрофу, но моя жизнь – это моя жизнь, после отправь меня хоть в ад, хоть в рай или чистилище, но сначала ответь мне на этот вопрос…

Книга первая

Испорченное время

1

– Была пора, когда времени не существовало, потом люди придумали время и разложили события в соответствии с ним; но в этот девственный край цивилизация еще не добралась, во всяком случае, пока. – Сказав эти слова, капитан почесал бороду и бросил на собеседника хитрый взгляд прищуренных глаз.

Бывший гражданин города Галикарнаса, молодой ученый и путешественник Геродот не мог понять, куда клонит капитан. Вот уже шел третий день, как их корабль, выйдя из Синопской гавани и взяв курс на восток, плыл вдоль южного побережья понта. Береговой ландшафт, действительно, поражал своей первозданностью. Наверное, за последние тысячу лет здесь ничего не изменилось.

– Такое ощущение, будто из-за густого прибрежного леса вот-вот покажутся всадницы-амазонки, или за очередным мысом неожиданно наткнешься на корабль Арго с золотым руном, – обратился Геродот к капитану, в ответ на что тот и высказал эту странную мысль насчет времени.

Молодой путешественник, наклонив голову на бок, старался переварить услышанное, но это не очень-то получалось, и тогда он спросил напрямик:

– Что это значит, то есть, что ты этим хочешь сказать?

– Дело в том, что время – это продукт цивилизации, а мы уже вышли за ее пределы. В этом диком краю о времени еще не слышали, можно сказать, что его здесь попросту нету, а это значит, что теперь может произойти все что угодно: и встреча с амазонками, и с аргонавтами. Вон видишь, в небе орел парит, скорее всего, это посланник Зевса летит за печенью Прометея, прикованного где-то недалеко в кавказских горах.

Действительно, огромная птица с широко раскрытыми крыльями пролетела над мачтой корабля и вскоре исчезла в прибрежном тумане. Корабль все ближе подплывал к берегу, и над туманом показались очертания снежных вершин кавказских гор. Геродот не ведал даже, что горы могут быть столь огромными, и теперь, раскрыв рот, в немом изумлении созерцал эту прекрасную и величавую картину.

– Впечатляет, да? – спросил капитан. – Первый раз при виде этих гор все немеют, а потом привыкают.

– Похоже на обиталище циклопов или богов. Наверное, сюда давно уже не заходили греческие корабли.

– Слово «давно» здесь не очень уместно. Я же говорил, что в этих краях времени не существует. Нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, а есть одно вечное сейчас.

В это время в рассеивающейся дымке выступили очертания береговой линии, и Геродот вскоре смог различить впадающую в море прозрачную быстротечную пенистую реку и город со множеством причудливых зданий, раскинувшийся на берегу этой реки.

– Откуда здесь город? – с удивлением спросил он. – Я слышал только о фактории, которую недавно обосновали синопские колонисты.

– Да это же Фазиси. И река, и город носят одинаковое название, твой проксен Диомед живет именно здесь.

– Ты можешь показать мне его дом? Я ведь здесь чужак, никого не знаю.

– Конечно, могу, заодно навещу Диомеда. Он замечательный парень, и вино у него великолепное.

Корабль уже заходил в гавань, и скоро моряки бросили якорь. Геродот вместе с другими пассажирами пересел в лодку. Капитан расположился на корме и гребцы взялись за весла. Люди в лодке оживленно переговаривались, видно, после утомительного путешествия прибытие на долгожданный берег расположило всех на оптимистический лад.

– Какая странная вода, неужели она питьевая? – Геродот, зачерпнув рукой за кормой, поднес мокрые пальцы ко рту.

– Это не морская вода, а речная, – объяснил капитан, – Вода Фазиси самая чистая и легкая во всей ойкумени, и потому, впадая в море, она, не смешиваясь, находится на его поверхности, и пить ее можно сколько угодно. Говорят, что она даже имеет целебные свойства.

– И правда, питьевая. На вкус немного соленая, но пить можно. А что это за памятник стоит у устья реки?

– Это не памятник, а статуя богини-покровительницы этого города. Мы, эллины, называем ее Фасиане.

Лодка проплыла мимо огромной, высотой с трехэтажный дом, статуи сидящей в кресле богини и причалила к берегу.

– Вот и прибыли, суши весла, выходим на берег, – скомандовал капитан. В порту было многолюдно: матросы, купцы, горожане, женщины-торговки, вокруг все шумело и галдело. Геродот рисковал затеряться в этой пестрой и многоголосой толпе, но благо, капитан был рядом, он взял за руку молодого ученого и уверенным шагом стал рассекать людскую волну.

– Иди за мной, не отставай, а то долго потом придется тебя искать, – почти прокричал он на ухо своему спутнику.

Геродот следовал за капитаном и с любопытством оглядывался кругом. У самого берега рыбаки торговали рыбой, поодаль вооруженный отряд стражников наводил порядок в шумной толпе. Одетые в овечьи шкуры местные крестьяне тоскливо смотрели в морскую даль. Где-то поблизости играла музыка, но ее странные звуки почти не воспринимались на слух. Поодаль он заметил высокий мраморный портик, под которым сидело несколько бородатых мужчин, одетых по-гречески. «Это соотечественники», - промелькнуло в голове, и молодой ученый уверенно двинулся в их сторону.

– Ты куда? – окликнул его капитан. Геродот кивком головы указал на портик.

– Это же местные болтуны-философы, зря только время потеряешь.

– Я хочу услышать, о чем они спорят.

– Да всегда об одном и том же.

– О чем же?

– О конце света, чтоб им провалиться!

Следующие слова капитана Геродот не расслышал, потому что уже отделился от людской толпы и подошел к портику. Капитан не стал заходить в портик, а сел на каменные ступени спиной к спорящим философам, то ли в знак презрения к их болтовне, то ли просто желая обозреть широкую гавань и морскую даль, пестрящую корабельными парусами.

Седой длинноволосый мужчина в потертой хламиде и длинным свитком в руках размахивал им в воздухе, словно палкой, при этом звучно чеканя слова. Остальные, сидевшие полукругом, молча слушали выступающего.

– Уважаемый оппонент здесь только что излагал мысли, приведенные в книге философа Фукуями, – тут выступающий запнулся, нахмурив брови, и бегло просмотрев свиток, резким движением закрыл его и вновь продолжил. – Вобщем, эти мысли стары как мир: конец истории, золотой век, всеобщее благоденствие, без войн и потрясений – люди всегда мечтали об этом, на то они и люди. Фукуями золотой век представляет в виде общества, живущего по законам западной либеральной демократии. Что ж, может быть, люди и в самом деле не придумали ничего лучшего рыночных отношений; однако, считать их верхом совершенства было бы смешным; и тогда и речи не может быть о завершении процесса эволюции. Но если даже представим такой идеальный мир, что же получим? Общество, застывшее в своем развитии; и после многовековой скуки, когда всеобщая свобода и равенство достигнут степени абсурда, а всеобщее благоденствие изживет естественную потребность в сострадании и порыве, люди просто побегут из этого рая, из этого грядущего ничего. – Произнеся эти слова, выступающий сложил руки на груди и застыл в гордой вызывающей позе. Слушатели мигом загалдели, стараясь переспорить друг друга, и уже невозможно было понять, о чем спор.

– А я утверждаю., – из группы выделился молодой человек, одетый во все черное. Ему все-таки удалось привлечь к себе всеобщее внимание, и теперь он просто наслаждался собственной риторикой. – ...А я утверждаю, что рай, земной или небесный, в действительности никакой не рай, а обратная сторона ада. Бог своим запретом райского яблока изначально внес противоречие в райской гармонии. Яблоко красивое и вкусное, а есть его нельзя; и не имеет значения, вручила Ева это яблоко Адаму и съел ли он его; все равно, обоим пришлось покинуть рай в момент, когда бог внес противоречие в естественный порядок вещей.., – последние слова выступающего вновь потонули во всеобщем споре.

Геродот немногое понял из услышанного. Ему, действительно, стало скучно, потому молча вышел из портика и сел на ступени рядом с капитаном.

– Что, не вытерпел и сбежал? А я ведь предупреждал, - отозвался тот,

заметив кислое выражение на лице своего спутника.

– Ладно, пойдем отсюда. Где живет Диомед?

– А здесь недалеко, прямо за поворотом третий дом.

Диомед жил в каменном одноэтажном доме с просторным внутренним двором, посередине которого журчал небольшой фонтан. Дом глухой стеной выходил на улицу: ни окон, ни балконов, и только низкие каменные ворота нарушали его однообразный вид.

Геродот вслед за капитаном прошел под нависшей с потолка аркой и оказался в тихом благоустроенном садике внутреннего двора. Возле фонтана сидели трое молодых мужчин, удивительно похожих друг на друга высокомерным и вместе с тем страдальческим выражением лица. «Наверное, братья,» –подумал молодой ученый и с интересом оглядел их белые прямые, без складок, одеяния с красной пурпурной каймой. Капитан подошел к незнакомцам и о чем-то переговорил с ними на каком-то непонятном языке кратким и резким слогом.

– Это латынь, язык римлян, - пояснил он, вернувшись назад после недолгих переговоров.

– Я догадался, что они не местные колхи. Наверное, такие же путешественники, как и я.

– О да, они путешественники, только путешественники во времени. Это патриции из рода Манилиев.

– Они братья?

– Они родственники в некотором смысле. Первый Манилий, самый старший, был великим воином, спасшим родной город от нашествия варваров. Но по какой-то злой иронии судьбы предание это спасение приписало не ему, а гусям.Так и гласит легенда: "Гуси спасли Рим", чем этот герой страшно недоволен, ведь он-то никак не гусь. Второй был гладиатором и выступал в амфитеатре в смертельных поединках, а также в первый год от рождества Гая Юлия Цезаря от скуки устраивал беспорядки в родном городе; после же, оставив свою родину и спасаясь от той самой скуки, оказался здесь на краю света. Несмотря на известных гусей из предания, он жутко завидует своему первому родичу, его славе и судьбе. А третий, самый младший из Манилиев и последний из римлян, действительно, самый несчастный из них, ибо видел медленную, но неотвратимую гибель родного города. Все они жили в разное время, и теперь волею судеб оказались здесь, чтобы бесконечно спорить и упрекать друг друга. И никогда их спор не закончится, ибо в этом городе ничто никогда не кончается. Если бы это было возможно, для спора им следовало выбрать иное место. Хотя хватит о них, пойдем, поищем Диомеда. Средний Манилий сказал, что он дома, хотя точно не знает, в какой именно комнате. Ты его сразу узнаешь по большому родимому пятну у правого виска. Сказав это, капитан открыл первую дверь и вошел в маленькую полутемную комнату, откуда доносились женский крик и запах свежих накрахмаленных полотенец.

Геродот мельком увидел лежащую на кровати и оголенную ниже пояса женщину со вздутым животом и широко расставленными ногами, орущую что есть силы. Врач, стоящий у кровати, обеими руками сильно давил на живот роженицы.

– Вам сюда нельзя, здесь роды, пожалуйста, покиньте помещение, – кинулась к дверям какая-то женщина в белом переднике.

Неожиданно к женскому крику присоединился крик младенца. Женщина в дверях, забыв о вошедших, побежала обратно. Врач уже держал в руках окровавленное тельце маленького сморщенного человечка, вопившего во всю мочь. Несмотря на полумрак в комнате, у новорожденного отчетливо выделялось большое темное пятно у виска.

– Это он и есть, Диомед, твой проксен, - прошептал капитан, – каков молодец, орет, как сто мужчин, вместе взятых. Впрочем, мы попали не туда, пройдем дальше.

За следующей дверью показался широкий светлый зал, наполненный одетыми в черное людьми с печальными и постными лицами. Играла траурная музыка, время от времени прерываемая унылым женским плачем. В середине зала на высоком столе возвышался гроб с телом высохшего старика со сморщенным лицом и черным родимым пятном у правого виска. И хотя пятно на лице покойника уже потеряло свой цвет и стало каким-то бледным, Геродот безошибочно узнал ее: это была все та же метка, которую только что видел у новорожденного. Он с удивлением взглянул на капитана. Тот осторожно перешептывался с одним из присутствующих:

– И давно преставился?

– Уже третьего дня, завтра хоронить будут.

– Как жаль, - вполголоса проговорил капитан.

– Конечно, жаль, - согласился незнакомый собеседник, - хороший человек был старик Диомед, весь город чтил и уважал его.

– Понимаете, в чем дело, – капитан взял собеседника подруку и отвел в сторону.– Мы только что чуть не присутствовали при его рождении, а теперь попали на его похороны, в общем, мы запутались в этих комнатах.

Незнакомец понимающе кивнул головой и рукой молча указал на следующую дверь.

– Нам, вероятно, надо туда, только постарайся не шуметь, а то на нас уже люди смотрят, – почти шепотом прошипел капитан и, взяв Геродота за руку, осторожно приоткрыл красную дубовую дверь.

Та бесшумно захлопнулась за спиной, и звуки траурной музыки исчезли. Они теперь оказались в маленькой уютной комнате, скорее всего, рабочем кабинете хозяина дома. Возле распахнутого во двор широкого окна сидел человек. Низко опустив голову, он что-то писал. При шуме захлопнувшихся дверей он поднял голову и посмотрел на посетителей живыми, умными глазами.

– Диомед, мир твоему дому, - сказал капитан, приветственно подняв руку и сразу переходя к делу. – Я привел к тебе далекого гостя, это Геродот из города Галикарнаса.

– Вы вышли из похоронного зала, значит, видели, как меня хоронили. Я сам никогда этого не видел, да и не увижу никогда, – с грустью в голосе произнес Диомед.

– Мы стали свидетелями не только твоих похорон, но и еще кое-чего, – бодро отозвался капитан.

– Понимаю, – ответил человек за столом, потом, повернувшись к Геродоту, учтивым голосом добавил: – Вы видели мое рождение, видели мою смерть, видите меня сейчас, живого и молодого. Наверное, знакомиться нам уже и не стоит.

На правом виске Диомеда чернело все то же огромное родимое пятно, но к тому времени, когда Геродот, как это полагается учтивому гостю, произнес в ответ приветственную фразу, он уже перестал чему-либо удивляться и покорно доверил себя течению последующих событий.

- Диомед, ты опять сочиняешь свои истории? – спросил капитан, указав рукой на лежащую на столе открытую тетрадь.

- Весь мир состоит из разных историй, я всего лишь собираю и записываю их.

- Ну тогда вы быстро найдете общий язык, - отозвался капитан, - твой гость тоже историк и большой любитель сочинять.

- Это правда, вы пишите истории? Тогда мне крупно повезло, - включился в беседу Геродот, который до сих пор молчал, чувствуя некоторую стеснительность.

- Наш капитан, может, не совсем правильно выразился. Я не пишу истории, а сочиняю небольшие, порой странные рассказы, скажем так, описываю не события, а живых людей.

- Чем же они странные? – спросил Геродот.

- Видите эту картину на стене, я приобрел ее на местном рынке по сходной цене, и когда остаюсь один дома, часто смотрю на нее.

Гости невольно обратили взгляд на висящий на стене портрет молодой женщины.

- Что здесь примечательного, баба как баба, - недоуменно повел плечами капитан.

- Вы тоже такого же мнения? – учтиво спросил Диомед молодого историка.

Геродот еще раз сосредоточенно посмотрел на портрет, откуда на него глядела миловидная дама с застывшими чертами на непроницаемом лице, и только меж слегка приоткрытых губ играла легкая улыбка.

- Портрет довольно правдоподобный, хотя и странный.

- В чем же его странность?

- Не знаю. Может, в улыбке на губах, из-за которой выражение ее лица кажется каким-то непонятным и загадочным. В ней нет ничего, и в то же время есть все.

- Вот именно, - подтвердил Диомед. Вы не знаете, кто она, какая она: добрая или злая, счастливая или несчастная, великодушная или коварная, любит или ненавидит, все в ней есть. Вот про это и пишу в своих историях, наблюдать за этой игрой человеческих чувств – великое удовольствие.

- А по-моему, в жизни так не бывает, - возразил капитан. – Обычно, когда на человека посмотришь и немного пообщаешься с ним, сразу видно, что за птица перед тобой.

- Вы в этом уверены? – Диомед порылся в столе и достал оттуда старую потертую тетрадь.

- Вот здесь у меня записана действительно странная история, она произошла с одним моим знакомым проповедником, и этот рассказ я записал с его слов. Странная, потому что существует как бы вне времени и пространства, в ней одни и те же люди ведут себя по-разному в одной и той же ситуации, что в реальной жизни, согласитесь, немыслимо.

- Можно, я прочту ее? – спросил Геродот и уже через некоторое время углубился в чтение этой странной истории.

Странная история

(рассказ священника из тетради Диомеда)

Эта история произошла много лет назад. В то время царь лазов принял христианство и пригласил меня, чтобы я проповедовал новую веру среди его подданных. Эх, хорошее было время! Я тогда был еще молод, полон сил и, несмотря на то, что ходил в рясе, целыми днями пропадал на охоте. А какие там охотничьи угодья, в лесах полным -полно дичи. В общем, что я рассказывал; и три месяца не прошло после моего приезда в эту страну, как произошла эта странная история.

В то утро я закончил воскресную службу. Прихожане только что разошлись, когда в комнату ко мне вошел послушник и полушепотом сказал, что княгиня Миранда желает встретиться со мной и ждет возле алтаря. Я наспех переодел рясу и направился к ней, Княгиня ,стоявшая на коленях перед иконой Богоматери, при моем появлении встала и медленными шагами приблизилась ко мне. Лицо ее все было в красных пятнах, глаза распухали от слез. Несмотря на это, она и сейчас выглядела моложе своих лет. При моем приближении пробовала даже улыбнуться, но, как видно, не смогла себя сдержать. Неожиданно подбородок ее задрожал, и из уст вырвался громкий плач.

- Отец, что я наделала! Себя загубила и душу свою обрекла на вечные муки!

От такого неожиданного начала я смутился, осторожно взял княгиню за руку и сказал несколько утешительных слов. Было видно, что какое-то несчастье случилось с ней, хотя из ее бессвязных слов трудно было что-то понять. Спустя некоторое время она все-таки смогла взять себя в руки, вытерла слезы и заговорила более спокойно:

- Я пришла на исповедь. Сама во всем виновата и не собираюсь скрывать собственное преступление. Единственное, что может оправдать меня перед богом, это то, что убила мужа ради спасения сына. Хотя попробую рассказать все по порядку. Мой муж, князь Губаз, был младшим представителем княжеского рода и владел двенадцатью деревнями. Родовое поместье и крепость остались по наследству старшему брату, и новую усадьбу он выстроил сам на берегу реки. Надо сказать, что человек он был сложного характера, хотя и с добрым сердцем. С ним мои юные годы прошли спокойно. Через два года после свадьбы у нас появился сын. Этот ребенок стал нашей надеждой и счастьем. Других детей бог нам не дал, и мы просто молились на нашего единственного наследника, балуя его сызмальства и надеясь, что в старости он будет нашей опорой и надеждой. Но, как видно, небо решило наказать нас за какие-то грехи. Наш сын, чем дальше он взрослел, тем больше проявлял дурные черты характера. Сердце у него было холодное, и не любил он никого, кроме самого себя. Наверное, это странно слышать, когда мать ругает своего собственного ребенка, но ведь я его воспитала, и то плохое, что было в нем, было и моим плохим. Хотя я и отвлеклась сейчас от основной темы, но рассказать об этом надо, чтобы вы поняли, как сын смог поднять руку на родного отца. Все началось с того, что Торнике решил убить моего мужа, дабы завладеть наследством. Для этого он и денег не пожалел, наняв убийцу. Но, видимо, в чем-то они не сошлись. Наемный убийца явился к мужу, все ему рассказал и передал взятые от Торнике деньги. Разгневанный муж мой в тот же день бросил сына в подземелье нашей крепости. Конечно, князь Губаз любил сына, но справедливость для него была превыше всего. И я поняла, что если ничего не предпринять, дело получит огласку и дойдет до суда. Вы сами знаете, царские законы суровы: сына, поднявшего руку на родного отца, могли осудить на смерть. Вот такое несчастье могло обрушиться на мою голову. С одной стороны – любимый муж, с другой – единственный сын. Пополам разрывалась, мучилась, не знала, как быть. Ведь оба они для меня были самыми близкими людьми. Но, в конце концов, мать во мне победила. За спиной мужа мне удалось подкупить охрану и проникнуть к сыну. Если бы вы видели, где он сидел: темный подземный каземат, холодный каменный пол, мокрые, покрытые плесенью стены, даже здоровый человек здесь за месяц превратился бы в безнадежного больного. Мой мальчик, как только увидел меня, со слезами на глазах бросился ко мне.

- Мама, мама, я не виноват, кто-то оклеветал меня. Скажи отцу, что против него я ничего не предпринимал. Мама, спаси меня!

Я достала из-под платья маленький кинжал, который незаметно от охраны принесла сюда, и протянула Торнике.

- Через час прийдет тюремщик и принесет ужин. После его ухода тебя до утра никто не побеспокоит. У этого кинжала узкое острие, с его помощью не трудно будет открыть замок. Этой же ночью ты убежишь отсюда. Уходить тебе придется пешком, но если будешь идти все ночь, к утру окажешься в Фазиси, а там мои родственники тебя укроют. Остальное, что и как будет, покажет время. Погони не бойся, до утра про побег здесь никто не узнает. Помни, в твоем распоряжении только эта ночь, завтра утром твой отец сам спустится сюда, и тогда я не смогу тебя спасти.

Торнике сначала молча смотрел на меня, потом быстро взял кинжал, спрятал под одежду и о чем-то задумался.

- Мама, ты сказала, что отец завтра спустится сюда? – При этих словах он с каким-то странным выражением смотрел на меня.

- Да, я сама слышала об этом.

- Может быть, он будет даже не вооружен? Наверняка не вооружен. А у меня кинжал, и он об этом не знает, поэтому и не будет ждать нападения. Мама, понимаешь, мне не надо никуда бежать, ведь он сам придет сюда.

Услышав эти слова, я ужаснулась. Не знала, как быть. Ломая руки, умоляла сына выкинуть из головы эту страшную мысль. Но Торнике избегал моего взгляда и зло улыбался.

- Мама, ты только постарайся устроить так, чтобы он вошел сюда один, без охраны. Остальное я сделаю сам.

- Сынок, ведь он твой отец. Ведь только что сам клялся, что против него у тебя не было никаких злых умыслов.

- И ты этому поверила? – В голове Торнике послышались насмешливые нотки.

- Тогда слушай меня, сынок. Если ты не выбросишь из головы эту нечеловеческую мысль, я сейчас же поднимусь к твоему отцу и обо всем ему расскажу. Потому что такой сын и вправду заслуживает смерти.

Насмешливая улыбка сразу исчезла с лица моего сына. Замешавшись, он некоторое время смотрел на меня, потом осторожно приблизился, взял мои руки и нежно поцеловал их.

- Ты моя мать, ты не сможешь мне изменить. Мы оба знаем об этом. Ты ничего не скажешь отцу.

И мой сын был прав. Несмотря на то, что всю ночь не сомкнула глаз, мужу я не сказала ни слова. Утром Губаз спустился в подземелье. Слуг я оставила во дворе, а сама тайком пошла за ним. Всего несколько ступеней оставалось до входа в подземелье, когда оттуда послышался холодный крик и звон оружия. Догадавшись, что сын мой выполнил свой страшный замысел и напал на родного отца с целью убить его, я сразу забыла об осторожности, кинулась к двери и резко приоткрыла ее. Окровавленный Торнике лежал на полу и корчился от боли, а мой покойный муж, коленями опираясь на его грудь, как мне показалось, собирался придушить его. Наши взгляды встретились друг с другом. Торнике не мог ничего говорить, изо рта его шла пена, но глаза молили о помощи. Какая мать сможет спокойно смотреть, как душат ее дитя? Наверное, это была судьба, но именно тогда я заметила кинжал, который вчера передала сыну. Он лежал на полу в двух шагах от борющихся. Я схватила его. Еще через мгновение мой взгляд опять встретился со взглядом Торнике. Сейчас я и сама не помню, как все произошло. Оказавшись за спиной мужа, я глубоко вонзила острый кинжал в его грудь. Что произошло дальше, я не помню. Тело моего мужа сразу обмякло и повалилась в сторону. На лестнице послышался шум, дверь открылась, и в комнату ворвались тюремщик, охрана, слуги…

Чем я мог утешить бедную женщину? Конечно, отпустил грехи и сказал несколько теплых слов. Сохранение тайны исповеди – это наша святая обязанность. Поэтому я и словом ни с кем не обмолвился. Князь Губаз в тех краях был видная личность, и эта история получила широкую огласку. И как велико было мое удивление, когда на суде в убийстве обвинили юного князя. Ходили слухи, что судья имел неопровержимые доказательства его вины. Я оказался меж двух огней. Как священник, я был обязан хранить тайну исповеди, а как человек, не мог не сказать правду. Долго я колебался, и, в конце концов, решил ценой гибели собственной души спасти ближнего. Пришел к судье и все рассказал. Судья Вамег, как и я, был большим любителем охоты. Наверное, поэтому между нами с самого начала установились теплые дружеские отношения, и к тому времени мы как старые знакомые встречались друг с другом. Он внимательно выслушал меня, и, когда я закончил свой рассказ, задал несколько вопросов. Видно, искал противоречия в моем рассказе. Потом тяжело вздохнул и покачал головой.

- Не знаю, не знаю, ты хочешь сказать, что я осудил невиновного человека? Во всяком случае, как видно из твоего рассказа, убийство было совершено не руками Торнике, и, к сожалению, для правосудия это самое главное, - в голосе Вамега чувствовалось недовольство.

И тогда, и позже я замечал, что слуги правосудия очень не любят, когда кто-нибудь докажет, что они ошибаются, даже если при этом восторжествует справедливость. В этом они все похожи друг на друга.

- А как мне быть сейчас? – смущенно спросил я и с ожиданием посмотрел на судью.

Вамег взял со стола сверток пергамента и протянул его ко мне.

- Прочитай, это показания молодого князя Торнике. Он сам во всем признался. Признался без всякого принуждения, и когда он рассказывал, как убил своего отца, у меня не возникло даже сомнений в его искренности. А ведь я уже двадцать лет судья, и до сих пор мое чутье ни разу меня не подводило.

Я взял пергамент и с невольным любопытством стал читать.

«Отец с детства меня не любил. Трудно поверить, как может родитель не любить собственного сына, но это было именно так. Хотя зачем вам нужны мои слова? Его тяжелый, неуживчивый характер был всем известен. Не было вокруг соседа, с которым у него не происходило бы конфликта. Все время жаловался, что при распределении наследства он остался в проигрыше, и не доверял даже родному брату. Поэтому в нашей крепости редко появлялись гости. Знакомые стороной обходили нашу усадьбу. Сейчас легко представить, какова была наша жизнь в руках этого человека. Молодые годы моей матери прошли словно в аду. И все-таки, мы все покорно переносили, как это полагается верной супруге и сыну. То, что случилось, совсем не было неожиданностью, если учесть, какие непростые отношения существовали между моими родителями. Все это накапливалось в нашем доме в течение многих лет. И в тот роковой день перед моим отцом явился лжеубийца, которого будто бы я нанял, и оклеветал меня. Мой покойный родитель никогда не отличался кротким нравом, в другом человеке он всегда искал плохое, и если имел хоть малейшее доказательство, легко верил ему. И сейчас он без колебания поверил в эту ложь. Слова чужого человека были для него более веским доказательством, чем клятвы и мольба родного сына. Ослепленный гневом, он в тот же день бросил меня в подземелье. Я и сам не знал, сколько времени находился в этом сыром подвале, когда дверь его отворилась, и на пороге появилась моя мать. В руках она держала свечу, тусклый свет которой едва освещал ее бледное лицо. С надеждой я упал к ее ногам, но на все мои просьбы она холодно отрезала:

- Ты не меньше меня знаешь нашего господина: если он решил загубить тебя, то никакая мольба не заставит его изменить свое решение.

- Как же тогда мне быть, мама? Подскажи, что делать?

- Сегодня ночью – ничего, только успокойся и соберись с силами. А завтра утром, когда наш мучитель спустится сюда, вот тогда, при этих словах она вынула из рукава платья острый кинжал. – Если хочешь спасти свою жизнь, ты должен убить этого палача. Об остальном не беспокойся; я позабочусь, чтобы в подземелье он спустился один, без слуг.

- Что ты говоришь, мама? Как я смогу убить родного отца? Бог не простит такого греха.

- Я думала, что воспитала мужчину, а не сердобольную девушку. Пойми, что если ты его пощадишь, то он тебя – нет.

- Мама, ведь можно найти того, кто оклеветал меня. И если допросить его как следует, то можно узнать, кто его подослал, ведь отец сгоряча бросил меня сюда, завтра гнев пройдет, и он обязательно захочет установить истину.

- Тот человек не клеветал, сынок. Его и в правду наняли от твоего имени, чтобы он убил твоего отца.

- Как от моего имени? Кто нанял? Зачем?

- Это сделала я, заботясь о тебе. Только в одном ошиблась: когда решаешь такой узкосемейный вопрос, нельзя вмешивать чужого человека, все надо делать самому.

- Мама, мама, что ты натворила! Зачем загубила меня?

- Что ты говоришь, Торнике? Я хочу спасти, а не загубить тебя. Будь мужчиной и помни: Завтрашний день будет последним или для тебя, или для этого чудовища.

Утром, когда двери открылись, и в подвал вошел отец, я уже все решил, вышел вперед и протянул ему оставленный матерью кинжал.

- Вот, отец, оружие, которым тебя мог убить. Но прежде я на себя готов наложить руки, чем поднять его на тебя.

В то утро отец был подвыпившим, поэтому сразу и не понял смысла моих слов. Его мутный взгляд упал на кинжал.

- Змееныш, ты и здесь собрался меня убить? – При этих словах он выхватил саблю и плашмя ударил ею в плечо.

Из раны фонтаном хлынула кровь.

- Отец, что ты делаешь?! – Только и смог закричать я от отчаяния, но он уже ничего не слышал и опьяневший от вина и крови, с оголенной саблей в руках осторожными шагами приближался ко мне. На лице его я прочитал смертный приговор. Озлобленный собственным бессилием, я с отчаянием искал пути спасения. Именно в это время вспомнил, что в руках держал кинжал. Гнев и отчаяние удвоили мои силы. Сжав сильнее рукоять кинжала, с нечеловеческим криком я бросился к отцу. Через мгновение острая сталь разрывала его грудь. В это время в комнату ворвались мать, а за нею тюремщик, охрана, слуги…. »

Я закончил читать показания, сложил пергамент и отложил в сторону. Одно время мы оба молча смотрели друг на друга.

- И кто же все–таки настоящий убийца? – спросил я с недоумением.

- Этого я не знаю, - сразу ответил судья, будто бы ждал такого вопроса.

- Вот если бы вы смогли взять показания у князя перед смертью, то его рассказ многое прояснил бы.

- У меня скоро будут показания князя.

- Как? Откуда? – Удивленный, я с недоверием посмотрел на судью.

- Дело в том, что князь и не умирал, хотя от нанесенной раны его жизнь некоторое время находилась в опасности, и он пролежал в беспамятстве две недели. До определенного времени мы скрывали это, так нужно было для дела.

- Ну и что он говорит? Кто настоящий убийца, вернее я хотел сказать, кто же все-таки ранил его?

- Не знаю, именно сейчас я собирался навестить князя. Если хочешь, поедем со мной.

Князь оказался мужчиной средних лет, худой, с желтовато-землистым цветом лица. При нашем появлении он немного приподнялся с постели и с ожиданием посмотрел на нас.

- Как вы себя чувствуете, князь? – спросил Вамег, и на лице его промелькнула ободряющая улыбка.

- Лучше, сравнительно лучше. И головная боль прошла. Только рана немного беспокоит.

Больной посмотрел на нас. В его взгляде не было и следа интереса или любопытства. Это был уставший взгляд человека, которому уже все безразлично.

- Врачи сказали, что вы хотели меня видеть, что бы узнать, как все произошло на самом деле.

- Да, если это не причинит вреда вашему здоровью.

Вместо ответа князь только махнул рукой, сел на кровать более удобно и начал рассказывать.

- В то утро я один спустился в подвал, приказав слугам подождать наверху. Я знал, что предстоит тяжелая беседа. Несмотря на имевшееся у меня бесспорное доказательство, сердце мое и чувства никак не могли примириться с той мыслью, что собственный сын хотел меня убить. О, как я желал, чтобы все это оказалось сном! Или чтобы мой мальчик смог отвергнуть эти обвинения. Известно, что даже утопающий хватается за соломинку, поэтому и спустился к сыну. Сейчас знаю, почему так поступил: я готов был поверить любому вранью, лишь бы не оказаться перед страшным выбором – как поступить с сыном, который поднял руку на родного отца. Наверное, поэтому я не обратил внимание на те искры радости, которые промелькнули в глазах моей супруги, когда я открыл дверь в подземелья и начал один, без охраны, спускаться по лестнице. Войдя к сыну, двери оставил полуоткрытыми.

При виде меня Торнике упал на колени, и из его глаз полились слезы.

- Отец, я не хотел вашей смерти! Это все мама, мама! Она заставила! Даже сюда, в заключение, передала кинжал, чтобы я вас убил. Но я не хочу, не могу!

Как громом пораженный, я стоял и не знал, как поступить. Врагу не пожелаю того, что пережил тогда. В это время за спиной послышался холодный женский крик:

- Что стоишь, убей, пока он не пришел в себя!

Оглянулся и в дверях увидел Миранду. Жена с ненавистью смотрела на меня. Если бы взглядом можно было убить человека, я умер бы уже тысячу раз. Именно в это мгновение глаза мои открылись окончательно, и я все понял. Жена моя и сын вошли в сговор с целью убить меня, и Миранда сейчас спустилась в подземелье, чтобы собственными глазами увидеть, как ее хваленый отпрыск перережет мне горло. Наверное, это так и случилось бы, если бы Торнике в последний момент не испугался совершить задуманное. Все сговорились против меня. От обиды и злобы у меня помутился разум, в одно мгновение выхватил саблю и плашмя ударил ею сына. Кинжал выпал из его рук, а сам он раненый повалился на пол. Теперь я мог расправиться с обоими, но неожиданно потерял интерес ко всему. Передо мною стояли два предателя и, прижавшись друг к другу, со страхом и ненавистью смотрели на меня. Ну, хорошо, я расправлюсь с ними, а что дальше? Всеми обманутый и преданный, как буду дальше жить, дышать? В голове невольно промелькнула мысль: если все меня ненавидят, если всем я так мешаю, может, лучше самому уйти из этого мира, пока руки мои не обагрились кровью жены и сына? Разве стоит после этого жить? Несчастный, я нагнулся, взял выроненный сыном кинжал и ударил себя в грудь. Глаза мои заволокло туманом, все вокруг перевернулось, и я потерял сознание. Как видно, я не рассчитал хорошо удар, раз врачи смогли спасти мою жизнь. Сейчас даже не знаю, благодарить их за это, или наоборот. Ведь после того дня моя жизнь – уже не жизнь.

После мы пересказали князю рассказ супруги и показания сына. Он внимательно выслушал, и с недоумением посмотрев на нас, спросил:

- . . . И что же вас тут смущает?

- Как что? – в голосе судьи Вамега даже прозвучали нетерпеливые нотки. - Что же в действительности произошло в том подземелье, кто из вас троих поведал правду?

- Все три рассказа правдивы, - возразил немного удивленный князь.

- Но ведь так не бывает: эти три истории не могли происходить одновременно.

- Почему же нет? Вы говорите, что истина одна. Согласен, но в этой истории главным является не то, кто именно ударил меня кинжалом в том подземелье, а то, что мы все трое были способны совершить это убийство. Я думаю, что каждое их этих признаний, отдельно взятое, является частью правды, а полная правда состоит из суммы этих историй, насколько бы они не исключали друг друга, - подытожил князь свою мысль.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Закончив свое повествование, священник замолчал. Во мне проснулось любопытство, и я задал вопрос:

- И все-таки, что же на самом деле там произошло?

Рассказчик повел плечами и, посмотрев на меня испытывающе, ответил:

- Эта история и мне тогда не давала покою. Даже сам царь лично заинтересовался ею. По его приказу для установления истины все трое подверглись испытанию кипяченой водой. В условное время князя, его супругу и сына привели к стоящему на огне котлу, и они, сунув руку по локоть в кипяток, поклялись, что говорят правду. Дознание посредством кипяченой воды – способ старый, испытанный; к нему прибегали редко, когда остальные методы дознания оказывались бессильными, и как уверял судья Вамег, еще ни разу не подводил.

- И кто же из них был прав, в чьем рассказе скрывалась истина?

- В том-то и дело, что все трое вынесли испытание, и ни у одного из них рука в кипятке не обожглась.

- И что же из этого следует?

- То, что все трое, действительно, говорили правду. – Последнюю фразу священник произнес столь уверенным голосом, что в истинности его слов трудно было усомниться.

2

– Это мой город, – с гордостью сказал Диомед и указал рукой на огромный храм святой Троицы. Это мрачное, величавое сооружение больше походило на взгромоздившиеся друг на друга три огромные горы и, действительно, поражало своими размерами человеческое воображение. – Его начали строить в день независимости как символ новой эпохи, и оно по праву является истинной гордостью нашего народа.

Геродот оглянулся кругом. Площадь, на которой они находились, была заполнена людьми, одни заходили в храм, другие выходили оттуда и смешивались с густой толпой. Услужливый капитан корабля после обильного застолья, устроенного Диомедом в честь редкого гостя, покинул их и отправился по своим делам. Теперь они вдвоем вышли прогуляться по городу и вскоре оказались перед этим умопомрачительных размеров храмом.

– Что это за люди, и почему они собираются на площади? – спросил Геродот. За то короткое время, что он уже провел в Фазиси, молодой путешественник успел сблизиться со своим проксеном и теперь общался с ним как со старым знакомым. Диомед оказался человеком искренним, непосредственным и располагающим к себе.

– У нас сегодня великий день: умер красный правитель, долгое время тиранивший наш город, и люди почувствовали ветер свободы.

– А почему правителя назвали "красным"?

– Много крови пролил, и знамя у него было красное. Страшный был человек, не раз умирал и вновь воскресал, боюсь, как бы опять не вернулся.

В это время толпа зашумела и подалась вперед. На ораторском подмостке появился маленький тщедушный человек с голым, без единого волоса, морщинистым лицом. Несмотря на нарядную хламиду, вид у него был довольно жалкий и даже немного смешной.

– Это сын красного правителя, - продолжал объяснять Диомед, - трудно ему сейчас приходится после смерти папаши, народ в ожидании перемен поднял голову, незря ведь собрался возле храма святой Троицы, а он теперь остался один. Правда, у него есть еще брат, но тот буйный и душевно больной, его держат на цепи в темнице, чтобы на людей не кидался. Видно, таким образом боги наказали беднягу за грехи папаши.

– Тише, тише, не мешайте слушать, - прошипели рядом, и Диомеду пришлось прервать свое объяснение, тем более, что сын красного тирана уже начал речь. На площади воцарилась тишина, и толпа, превратившись в слух, молча внимала словам оратора.

– Граждане соотечественники, наш великий правитель скончался, и теперь в нашем городе наступают новые времена. Власть, которой обладал красный правитель, по праву наследства принадлежит мне, его старшему сыну, но по моему мнению, свобода – это наивысший дар. Я не хотел бы, чтобы мною правил тиран, и сам не желаю быть тираном для родного города. И потому с сегодняшнего дня дарую вам свободу и отказываюсь от власти, а взамен как ваш освободитель согласен получить место главного жреца в храме Диониса и доход, равный двенадцатой части городской казны. Также эти привилегии должны переходить по наследству моим прямым потомкам в вечное пользование. Диомед невольно даже присвистнул:

– Не дурно, место главного жреца, двенадцатая часть казны - и все это в вечное пользование!

Неожиданно впереди опять зашумели, на подмостках возникла небольшая давка. Народ оттеснил вооруженных стражников, и теперь на трибуне появился какой-то старик. Он сердито замахал сжатым в руке посохом и накинулся на наследника:

– Ты незнатного рода, и не достоин управлять нами. Отец твой был разбойником, а ты - мошенник, каких свет не видывал. Как же это ты собрался одаривать народ тем, что тебе и так не принадлежит? Ничего себе: двенадцатая часть казны! Лучше отчитайся перед народом в сохранности той казны, сдай ее и иди своей дорогой.

В толпе послышались свист и отдельные выкрики:

– Не нужны народу твои жалкие подачки!

– Ишь ты, вырядился тут павлином, тоже мне, благодетель! Наследник под свист и улюлюканье народа куда-то исчез, а на площади неожиданно появился отряд вооруженных воинов, начавший разгонять толпу, и вскоре вокруг поднялась такая потасовка, что сам черт ничего не разобрал бы. Людская волна выбросила Геродота и Диомеда на какую-то узкую улочку, и очень кстати, потому что на площади началось настоящее кровавое избиение.

– Уноси ноги отсюда, пока цел, — прокричал Диомед и пустился наутек. Он бежал по узкой улице и, тихо всхлипывая, причитал: – Ну почему я родился в этом городе, за какие грехи такое наказание! Я знал, знал, что все этим закончится. Обретая свободу, мы сразу начинаем резать друг друга, и так повторяется всегда! Боги, как я устал от этого! В этом городе не происходит ничего нового, да и никогда не происходило!

Неожиданно город закончился, и они вышли на дорогу, ведущую вдоль реки.

– Что это за войско стоит на берегу, кажется, они держат какой-то совет?

– Это войско лазов. Греки вероломно убили их царя, и теперь, как ты заметил, они держат совет, как им поступить.

– Ясно, как: отомстить за своего царя.

– Не все так просто, Геродот. Идет война между греками и персами; и те, и другие хотят владеть этой землей. Как быть маленькому народу между двух больших хищников, к какому берегу пристать меж сциллой и харибдой? Вот они и спорят без конца, кого выбрать: императора Юстиниана или персидского шаха Хосро. Так спорят они с испокон веков и будут спорить еще до скончания веку, и никогда их спор не кончится, и никогда они не придут к единому мнению.

Молодому ученому все это показалось немного забавным. «Этот народ не умеет ни сражаться до конца за собственную свободу, ни жить, как подобает свободным людям», - подумал он, но подойдя поближе к стоянке и всмотревшись в усталые и отреченные лица воинов, с каким-то молчаливым упрямством целующих крестные знамена, ему стало стыдно за свои мысли.

Все-таки было в этом легкомысленном, но упрямом народе нечто трагически обреченное, что располагало больше к состраданию и уважению.

Оставив позади военный лагерь, они вышли к морю. За мысом неожиданно показался огромный белый корабль из железа и стали, возникший так внезапно, словно из-под воды, и сразу грянула музыка. На берегу уже собралась празднично разодетая многочисленная толпа с цветами и разноцветными флажками.

– Наши заокеанские союзники, прибыли издалека, чтобы восстановить великий шелковый путь. А вон видишь развевающийся на ветру стяг? Это герб нашего города, «золотое руно».

– Да это не «золотое руно», а просто выпотрошенная шкура дохлого барана, висящая вверх ногами.

– Для встречи с новыми заморскими хозяевами как раз самый подходящий стяг. Все эти люди собрались здесь в ожидании золотого дождя, который должен последовать вслед за открытием шелкового пути, потому они так подобострастно подчеркивают свою покорность и безобидность. Эх, Геродот, в этих краях это древняя и вечная история. Она много раз происходила в прошлом и много раз еще произойдет в будущем.

Дорога окончилась, и вскоре они оказались на широкой поляне, посреди которой возвышалась рукотворная горка. Геродот, осмотревшись, заметил какого-то полуголого человека, тащившего на ее верх тяжелый камень. Взойдя на нее, он скатывал камень вниз, потом спускался, обеими руками заново поднимал глыбу и, прижав к себе тяжелый груз, снова поднимался с ним в гору. Странный незнакомец повторил несколько таких восхождений, и когда уже в четвертый раз приступил к подъему, Геродот не выдержал и обратился к другу за разъяснением.

- Это сумасшедший Сизиф, - отмахнулся Диомед, он целыми днями занят этим.

- Того человека с камнем действительно зовут Сизифом?

- Конечно, это не мифический Сизиф, а просто здешний шалопай. Другого такого глупца на свете не сыщешь: доверчив как ребенок, что ни скажешь – всему верит. Кто-то поведал ему миф о Сизифе, и услышанная история так пришлась ему по душе, что сразу же принялся таскать камни в гору и потом скатывать их обратно. И хотя настоящее его имя Бека, в городе все зовут его Сизифом. Умом, понятно, он немного тронутый, но человек весьма занятный: ведет себя как сумасшедший, говорит как мудрец. До сих пор помню вот эти его слова: «Свобода - это одиночество; уйдешь от одиночества – и ты уже не свободен.» Вот так, - задумчиво произнес Диомед.

БЕКА.

(рассказ из тетради Диомеда)

Бека был здоровый, толстый мужчина лет пятидесяти. Его красноватое опухшее лицо было покрыто желтоватой растительностью. Вечно закрытые маленькие круглые глаза оставляли такое впечатление, будто их хозяин спит, или он только что проснулся и еще не успел их открыть. Несмотря на могучее телосложение и медвежью походку, он чем–то напоминал беспомощного ребенка. Трудно было сказать, в чем именно выражался этот контраст, - в походке, движениях тела или выражении лица – дававший его хозяину комический вид и часто вызывавший улыбку среди посторонних, а то и вообще становившийся предметом острой насмешки. А взять на смех Беку было делом совсем нехитрым. Другого такого молчаливого, терпеливого и безобидного человека среди слуг сенатора Варона не было. Его никто и не считал за человека. В отношении окружающих к нему было что–то среднее между отношением к животному или же бездушному предмету. Никто не знал, когда он оказался среди домашних рабов римского сенатора, из какого племени он, и где был его родной край. Бека этого и сам не ведал. С тех пор, как он себя помнил, он жил в усадьбе своего хозяина и всегда выполнял одну и ту же обязанность. Работал, спал, ел – другого человеческого чувства, цели или желания у этого неповоротливого туповатого человека как будто бы и не было. Но ошибся бы тот, кто до конца уверился бы этому мнению. Бека был раб, и, как у всех рабов, у него тоже была своя мечта. Эта мечта называлась свободой, и она была тем дороже для него, чем желаннее и несбыточней она казалась. Свобода в глазах Беки представлялась туманным воспоминанием о стране больших озер и непроходимых лесов. Где находилась эта страна, и существовала ли она вообще, - Бека не знал ответа на эти вопросы. Может быть, это было воспоминание его далекого детства, а может быть, где–то давным–давно услышанным от кого – то и навсегда оставшимся в памяти впечатлением. Как бы там ни бело, без всякого преувеличения можно было сказать, что жил и дышал Бека именно этой мечтой.

В тот знаменательный день, когда жизнь нашего героя полностью перевернулась, и несбыточная мечта стала явью, сенатор Варон стоял посередине двора перед собственной виллой и задумчивым взглядом смотрел в землю. А причина для раздумий у сенатора была веская. Дело было в том, что из–за засухи во всей провинции случился неурожай, и вспыхнул голод. Бедный люд в поисках пропитания кинулся в приморские города и порты, но как это часто случается в такие времена, морем завладели пираты, и из – за страха перед ними ни одно торговое судно не могло пройти в Босфорский пролив. Нет, сенатору, хозяину богатых поместий, голод не грозил. В его складах было достаточно съестных припасов. Но общее обнищание и закрытие морского сообщения очень серьезно отразились на его финансовом положении. И сейчас уважаемый патриций как расчетливый хозяин был занят поиском тех путей и возможностей, которые относительно безболезненно смогли бы вывести его из этого затруднительного положения. В его мыслях одним из главных пунктов оставалось уменьшение ежедневных расходов, и сейчас сенатор ломал голову над тем, где и кого сократить. Самым лучшим выходом была бы продажа части имущества: тогда и расходы уменьшились бы, и лишние деньги появились бы (надо отметить, что в такое время лишние деньги совсем не были бы лишними). Но в такую трудную годину, где ему найти клиентов? Как ни подойди к этому вопросу, самым главным шагом оставалось освобождение части рабов, занятых в его поместье. Инвалидов, стариков и больных он уже давно выгнал, и сейчас очередь пришла за здоровыми рабами. Именно в это время под задумчивый взгляд сенатора и попал Бека, который только что вернулся с полевых работ и бесцельно бродил по двору. Решение пришло в одно мгновенье: «Хватит этим дармоедам жить за мой счет. Посмотрите на этого быка, не знает, куда жир деть. Этот раб больше ест, чем работает». Здоровый цвет лица Беки, его сильные челюсти и мощное телосложение и впрямь давали повод для таких раздумий. «Решено, я освобождаю часть рабов и начну вот с этого верзилы». Сенатор тяжело вздохнул. Когда решение уже принято, всегда появляется какое–то препятствие, и сейчас уважаемому патрицию стало немного жалко. Такой здоровый раб в лучшие времена для своего хозяина был бы довольно–таки даже полезным.

Сенатор Варон тут же освободил своего раба. Писарь гусиным пером заполнил вольную и поставил на ней печать сенатора. Бека в течение всего этого времени, как опьяневший, стоял во дворе. К нему подходили другие рабы, слуги и поздравляли с освобождением. Он хорошо понимал, что судьба подарила ему невиданный подарок, и сейчас он должен чувствовать великую радость, но измотанный дневной работой, он ничего не чувствовал, кроме усталости. Только после того, как вокруг него разошлись люди, он своей привычной нескладной походкой двинулся к своей маленькой каморке, устроенной под лестницей, лег на постель, закрыл глаза и сразу заснул, как мертвый.

Когда Бека проснулся, уже светлело. Почему–то все тело ломило. Он открыл глаза, огляделся вокруг и сразу все вспомнил. Сегодня начинался первый день его свободы, и при этой мысли им овладело какое – то чувство беспокойства. Было такое ощущение, будто он и не хотел, чтобы этот день настал. «Если бы можно было это время протянуть подольше». Он и сам не мог понять, что являлось причиной его беспокойства, и, как будто собираясь рассеять эти странные мысли, упрямо покачал головой, встал с постели и вышел наружу. Прислуга работала по хозяйству, все были заняты своим делом, и на Беку никто не обращал внимания. Было видно, что его уже никто не помнит, и никому он здесь не нужен. Эта мысль в голове Беки промелькнула невольно, и она в душе бывшего раба оставила тоскливый и неприятный осадок. Он и сам не мог понять, почему ему так тоскливо: из–за того, что его жизнь в один день так резко изменилась, или потому, что его мечта стала реальностью, и значит, она умерла.

Эти думы не укладывались в голове сложенными мыслями. Бека и не привык много думать. Тяжело вздохнув и бросив через плечо маленький узелок с пожитками, он двинулся своей привычной медвежьей походкой к воротам.

********************************************

- В батраках не нуждаюсь, проходи, - при этих словах мельник презрительно оглянул Беку и захлопнул дверь перед его носом.

Но такой прием не смутил нашего героя. В течение последних трех месяцев он привык к таким встречам. Поэтому он поднял правую руку и громко постучал в только что закрытую дверь. Во дворе залаяли собаки, а за дверью послышалась ругань хозяина.

- Оборванец, тебе что, плети захотелось ? Сейчас пойду жаловаться властям, что к мирным гражданам в дом врываешься.

Услышав угрозы, Бека немного заколебался, но все равно, с места не сдвинулся. Тем более, что пустой после двухдневного голода желудок не давал покоя.

-Уважаемый, я и не смею просить Вас об оплате. За малый обед я готов выполнить самую тяжелую работу. Если хотите, буду крутить жернова. Один буду крутить, без посторонней помощи.

Дверь открылась, и на пороге опять показался мельник:

- Ты один как сможешь крутить каменные жернова, ты же насквозь светишься?

Бека и впрямь выглядел жалко. Весь исхудавший и оборванный, кожа на нем висела морщинами. От когда–то мощного тела остался теперь только один скелет.

- На то, что я худой, не обращайте внимания, силы во мне по–прежнему. Испытайте и не пожалеете. Всякую работу смогу выполнить.

Мельник заколебался. В какое–то мгновение в этом надоедливом просителе он увидел живого человека с его несчастием и болью.

- Что тебе сказать, - смущенным голосом произнес он, - мне и вправду не нужен помощник. Жернова осел крутит, а с остальным я и сам справляюсь.

- Животное может устать, господин. Ведь оно тоже живое существо, не железное.

- Хорошо, обед я тебе и так дам. Ты же не скотина, чтобы заменить осла. Вот тебе хлеб и лук, а сейчас убирайся отсюда! И чтобы другой раз не появлялся перед моими дверьми. Бродят тут всякие голодранцы, не дают покоя честному люду, - последние слова рассердившийся на собственную доброту мельник произнес с неожиданной резкостью и в сердцах хлопнул дверью.

Бека жадно схватил зубами грубый кусок черного хлеба, вместо благодарности пробормотал что–то наспех и почти бегом удалился со двора. При виде выбегающего незнакомого человека залаяли собаки, вокруг поднялся шум и гам, пока хозяин резко не прикрикнул на растревоженных животных.

В прошлом остались те времена, когда Бека ломал голову над тем, где ему найти работу и чем прокормиться в ближайшее будущее. Сейчас, после трехмесячного опыта свободной жизни, он научился жить одним днем, все больше избегая думать о завтрашнем дне. В рабстве всегда были свои боль и отчаяние, в нем хватало тяжелого труда и унижения. Сколько раз хозяин несправедливо наказывал его плетью и бросал в темницу. Но там бека всегда был обеспечен едой и кровом. Эти две вещи в его прошлой жизни существовали как бы сами собой, как солнечный свет, как воздух, существовали настолько естественно, что он даже не замечал их значительность и необходимость. Эти мысли всплывали на поверхность сознания, но, кроме этого, было еще что–то другое, чувство или инстинкт, значения которого понять и передать было труднее, но которое давило на сознание нашего героя больше, чем чувство голода и нужды. Это что–то было похоже на то ощущение, которое Бека испытал в первое утро своего освобождения, когда он вышел из своей конуры в многолюдный двор и вдруг увидел, что впервые в жизни про него никто не помнит, и он никому не нужен. И чувство это было более тяжелое и страшное, чем голод, холод и бескровное существование.

Занятый этими мыслями, наш герой и вовсе не заметил, как оказался на окраине деревни в пустом поле. Солнце уже скрылось за горами, и вокруг стемнело. Неожиданно он услышал крик. Ему сначала показалось, что это свистел полевой ветер. Но крик повторился. Кто–то звал на помощь, и этот зов раздавался из крайнего двора деревни. Нашим героем овладело характерное для всех людей любопытство. Он осторожно подкрался к дому и заглянул в окно. На полу лежало тело пожилого человека с разбитой головой. Вокруг натекла лужа крови, а рядом какой–то молодой человек стоял у открытого сундука и доставал оттуда какие–то предметы. Хорошо присмотревшись, Бека смог различить в них серебряные браслеты и денежные монеты. Было видно, что грабитель убил хозяина дома и теперь крал его добро. Бека хотел бесшумно удалиться, но его внимание привлек блеск лежащих на столе драгоценностей, тем более что преступление уже совершилось. Убитому хозяину дома все это уже не было нужно. А по глубокой вере нашего героя, на это богатство он имел никак не меньше прав, нежели незнакомый разбойник. Это был действительно счастливый случай, который нельзя было выпускать из рук. Сильным ударом ноги Бека взломал дверь, ворвался в комнату и напал на стоящего возле сундука незнакомца. В течение некоторого времени оба молча боролись друг с другом, опасаясь шумом привлечь внимание соседей. Противник был более молодой, но на стороне нашего героя оставалось преимущество внезапного нападения, а в привыкшем к физическому труду теле, несмотря на голод последних месяцев, еще оставались силы, чтобы одолеть и так уже перепуганного вора. Спустя некоторое время сильным толчком Бека бросил грабителя на пол, скрутил ему руки и, схватив со стола окровавленный нож, приставил его к горлу противника. Незнакомец, почувствовав смертельную опасность, прекратил сопротивление и заговорил:

- Постой, заклинаю всеми богами, не убивай меня, но сначала выслушай. Я не грабитель и не разбойник. Этот дом мой, и эти деньги, что лежат на столе, тоже мои. Я был хозяином всего этого.

-Ну как же, а этот несчастный, которого ты так безбожно прикончил, вор какой–то? – Бека при этих словах бросил насмешливый взгляд на поверженного противника.

- Уверяю тебя, все именно так. Этот человек мой бывший сосед. Он был должен моему отцу. Когда тот скончался, долговые векселя куда–то исчезли, а этот бессовестный совсем отказался вернуть долг. Но и этого ему показалось мало, он еще пошел жаловаться к судье на то, что я на него клевещу. Что долго рассказывать, это длинная история. Таким образом, он впоследствии завладел всем моим имуществом и домом, а меня самого, выгнав на улицу, в один день превратил в неимущего голодранца. Если я вор, то я пришел воровать в собственный дом, чтобы вернуть отцовские деньги.

- Выходит, что ты не разбойник, а мститель? – Бека невольно заинтересовался услышанной историей. Он, привстав и не выпуская ножа, отпустил руку противника.

Незнакомый молодой человек сел на пол, немного отдышался и продолжил рассказывать свою печальную историю:

- Сначала, когда он выгнал меня из дома, овладев моим имуществом и в такое время обрек на голодную смерть, - причем это сделал не какой–то незнакомец, а бывший сосед, друг моего отца, - конечно, меня не покидало желание отомстить ему. Но нищенская жизнь многому научила и на многое открыла глаза. Сейчас, разбойником вернувшись в свой дом, я не чувствовал ненависти к этому человеку. Наоборот, сам, измучившись от жизни, очень хорошо понимал его и в глубине души, может, даже и сочувствовал. Почему он поступил со мной так подло? Потому что, вернув долги, сам подох бы с голоду, ведь он обрек меня на нищету, чтобы спасти свою жизнь.

- Тогда зачем ты напал и убил его?

Незнакомец посмотрел на Беку, словно удивляясь его недогадливости.

- Потому что у меня тоже не было иного выхода, разбой предпочел голодной смерти. А этот дом выбрал, так как хорошо его знаю. Знаю, что и где здесь лежит. Каждый вход и выход мне знаком. Вот поэтому я и пришел сюда.

Бека с удивлением слушал эту странную историю. Еще не успел закончить свою исповедь грабивший собственное имущество вор, как в его голове окончательно сложилось решение. Это решение в его душе готовилось давно, с того самого утра, когда он получил свободу, но до сих пор оно было окутано туманом. И этот туман окончательно развеялся сейчас, когда он услышал эту страшную историю. Он даже не посмотрел на противника и не вспомнил о богатстве, лежавшем на столе, встал, отбросил в сторону нож и молча вышел из дома.

На следующий день Бека появился на главной площади города, где обычно выставляли рабов на продажу, и стал перед работорговцем. Последний, и так находясь в плохом расположении духа из–за малочисленности клиентов, с подозрением оглядел стоявшего перед собой оборванца.

- Что ты здесь стал, убирайся отсюда, людей пугаешь – при этих словах раздраженный торговец потянулся за плетью.

- Потерпите немного, уважаемый, у меня к вам деловое предложение.

- Не отвлекай, говори побыстрей, что надо?

- Я предлагаю вам товар на продажу. Весь выигрыш ваш, для себя ничего не прошу.

- А где товар? Молодой, мужчина или женщина? Если старик или больной, зря суешь, все равно не продам. Проклятое время, даже рабы потеряли свою цену!

- Товар этот, я сам, - лично. Как видите, я не старик и не больной, и работать могу.

- Ты? – Работорговец сейчас только впервые оглядел Беку оценивающим взглядом. На больного ты и вправду не похож, хотя довольно поистрепался. Не жалко тебе отказаться от свободы?

- Не жалко.

- Что, голод измучил? Очень хорошо понимаю тебя. Вот, встань на тот камень и не двигайся. Может кому-то и смогу всунуть тебя, - при этих словах торговец оглянулся вокруг, достал из стола сосуд, наполненный маслом, и протянул Беке.

- Маслом намажь все тело, чтобы оно блестело, как зеркало. Эти лохмотья сними, только покупателей отпугиваешь. И старайся выглядеть веселым и довольным. Посмотрим, что из этого выйдет.

Бека покорно залез на камень, снял с себя одежду и намазал маслом тело. Была уже поздняя осень, и от мороза на оголенном теле выступили мурашки. Но наш герой даже не замечал этого холода. Голый и обмасленный, он с надеждой и просьбой ловил равнодушные взгляды ходивших по торговым рядам клиентов. И ему даже не приходило в голову, что с ним случилось самое великое несчастье, какое может произойти с человеком в течение его жизни. Бека собственной волей отказывался от приобретенной свободы, от той свободы, о которой мечтал всю свою жизнь. А вокруг даже не было никого, кто желал бы овладеть отвергнутой им свободой.

3

– Сейчас пойдем к моим друзьям, они хорошие люди, да и занятные тоже. Тебе интересно будет с ними познакомиться.

– А где они живут?

– Вон, видишь дом у самого берега? Там они и живут. Один из них — бывший моряк со своей женой, зовут его Язон, а жену Медея. Она считалась первой красавицей в городе, кто только к ней не сватался, а она, бедная, именно в Язона и влюбилась.

– Почему бедная?

– Да не любит он свою жену, и потому. Вечно грезит о каких-то привидениях. А другой – это странник, кто он – сам увидишь.

На берегу и впрямь сидело двое мужчин, рядом с которыми крутилась какая-то молодая женщина с живыми, приятными чертами лица, задорным взглядом красивых больших глаз и соблазнительным телосложением, но мужчины не обращали на нее никакого внимания, и только молча вглядывались в морскую даль.

Путники подошли поближе, и Диомед обратился к мужчине, сидящему спиной к ним, с приветственными словами:

- Мир тебе, Язон, великий моряк! Что ж ты опять высматриваешь в бездонных просторах?

– Мне кажется, что скоро с кем-то встречусь, – без всякой связи ответил Язон, указав путникам на место рядом с собой, как бы приглашая их к разговору.

– А с кем ты должен встретиться? - спросил Диомед, устраиваясь поудобнее.

– Не знаю.

– Тогда почему ты так полагаешь?

– Ты знаешь, я ее люблю, - опять без всякой связи произнес моряк и блуждающим взглядом оглянулся вокруг себя.

«Еще один сумасшедший,» - невольно подумал Геродот и с сожалением посмотрел на моряка. Диомед некоторое время молчал, словно обдумывая услышанное, а потом спросил:

– Кого?

– Да я и сам не знаю, кого.

– И все-таки?

– Это было очень давно. Я тогда еще плавал на своем "Арго". И вот однажды мой корабль проплывал мимо острова Сириноз, слывущего гиблым местом для всех кораблей. Заслышав пение этих морских русалок, путешественники обо всем забывали и., направляясь к острову, разбивались о прибрежные рифы. Все, кто хоть раз слышал их колдовское пение, нашли свой конец на морском дне, все, кроме меня. Ты же знаешь, Диомед, какой я любознательный, и тогда, подплывая к острову, совсем покой потерял: все думал, как же услышать их пение и при этом остаться в живых. И придумал на свою беду. Я приказал своим гребцам воском залепить себе уши, а меня крепко привязать к мачте. Приблизившись к острову, я услышал ее голос. Боги, лучше бы я никогда не слышал ее или погиб тут же, разбившись о прибрежные рифы, тогда не пришлось бы столько мучиться.

– Невероятно, ты слышал голос морских сирен? - переспросил Геродот.

– Я слышал голос девушки, до того прекрасный, что вмиг обо всем забыл. Я рвал и метал, кричал, угрожал, умолял, чтобы меня развязали и отпустили, но никто из команды не внял моим мольбам, ведь уши их были залеплены воском. Мы стороной обошли тот остров и поплыли дальше. Таким образом, тело мое уцелело, но сердце и душу свою я погубил, потому что влюбился навеки.

– В кого?

– Не знаю. В тот голос, наверное.

– А ты ее успел разглядеть, видел хоть, как она выглядит?

– Вокруг стоял такой густой туман, что и за пять шагов ничего нельзя было различить.

– Ничего подобного не слышал! – с удивлением воскликнул Геродот. – Не видел, не знаешь, и… любишь!

– Да, люблю.

– Но кого?

– Не знаю, – обреченным голосом произнес Язон.

– Может, все это тебе приснилось?

– Нет, это было наяву, я же знаю, что наяву.

Диомед задумался и, почесав родимое пятно у виска, опять спросил:

– До сих пор ее ждешь?

– Этим и живу.

– Но ты ее не видел, как же узнаешь, если даже и встретишь?

– Обязательно узнаю, быть того не может, чтобы не узнал.

– Ну, а если ты никогда ее не встретишь?

– Может быть и такое. Я ведь всегда хотел вернуться на тот остров, но так и не смог набрать себе команду: никто не желал плыть туда, все боялись. Боги, что я наделал, что натворил, зачем приказал тогда морякам привязать себя к мачте!? Был бы сейчас с ней, все равно, живой или мертвый, – в сердцах произнес Язон и бросил тоскливый взгляд в бесконечную морскую даль.

– А жена? – Диомед указал рукой на молодую женщину, возившуюся у дома, стряпая обед.

– А, эта? Она ведь просто жена.

– Ты бы взял ее с собой в плавание, может, и полегчало бы.

– Еще чего, она мне и здесь порядком надоела своей болтовней.

– А кто этот коротышка в треуголке? – поинтересовался Геродот.

– Это величайший воин, император Наполеон. Да, тот самый,– со смущением добавил Язон. – Оно, конечно, любой дурак может нацепить треуголку, взять подзорную трубу и прикинуться Бонапартом, но этот вроде настоящий, не врет.

– А что он здесь делает?

– Говорит, что хочет вернуться на землю своих предков. Диомед тихо присвистнул:

– Отсюда до Корсики далековато, каким ветром его сюда занесло?

– Да не Корсику он имеет ввиду.

– Ну да, я и забыл, что Бонапарты происходят из Италии и только впоследствии перебрались на Корсику.

– Не совсем так, - старательно начал объяснять Язон. – На самом деле, его далекие предки испокон веков жили в городе Трапезоне. В пятнадцатом столетии, когда турки захватили Трапезонскую империю, они сбежали в Италию, а уже оттуда попали на Корсику. Вот такая чехарда получается.

– Странно все это и непонятно, – повел плечами Геродот. – А что он там высматривает в свою подзорную трубу?

– Я же сказал, землю своих предков.

В это время коротышка, отведя взор от моря, сложил трубку вдвое и уверенно двинулся в сторону беседующих мужчин.

– У меня отличный слух, и я прекрасно слышал ваш разговор. Что тебя интересует, парень, можешь прямо спросить меня, – обратился он к Геродоту.

Император, действительно, походил на свои многочисленные портреты, разве что был небрит, и волосы почти совсем поседели.

– Ты откуда, парень, из какого города?

– Из Галикарнаса, – со смущением ответил Геродот.

– Давно не был дома? – Вот уже десять лет.

– Что же так долго, нехорошо это. Каждый человек должен жить на своей родине.

– Я участвовал в заговоре против правителя, но его раскрыли, а меня объявили государственным преступником и заочно приговорили к смертной казни. С тех пор домой мне путь закрыт.

– Плохо, очень плохо, – покачал головой император, – потом неожиданно подошел к молодому человеку, обеими руками взял его за плечи и почти с мольбой произнес: – Послушай старого опытного человека: вернись домой, пока не поздно, вернись, даже если тебя там ожидает смерть. Если долго пробудешь на чужбине, то однажды настанет время, когда и на родине ты почувствуешь себя чужим. Тогда всюду будешь чужой, а это хуже смерти.

– Странно именно от вас услышать такое, – включился в разговор Диомед.

– Раньше мне и самому было бы странно, ведь с тех пор, как еще в молодости покинул Корсику, назад никогда не оглядывался. На войнах совсем очерствел (там без этого нельзя), и любые чувства считал излишней сентиментальностью. Но когда наконец уже на острове Святой Елены все окончательно опостылело, я решил свести счеты со своей жизнью. У нас, Бонапартов, есть семейный талисман, который переходит от отца к сыну. Это маленький мешочек с горстью земли предков, той самой, откуда сбежал мой далекий прадед в Италию, спасаясь от турок и которую вскоре по приезду в Геную перед своей смертью завещал своему сыну. Через триста лет он достался моему отцу, а тот, умирая, передал его мне, сказав на прощание такие слова: «Носи, Напо, этот талисман на шее, и удача никогда не покинет тебя. Только никому не говори, что внутри его, и еще: ни в коем случае не открывай мешочек, в нем запах родины, смертельный для всех Бонапартов. Достаточно раз вдохнуть его, как сразу потеряешь покой, лишишься сна и аппетита, зачахнешь и умрешь, как это случилось с моим дедом, раскрывшим по неосторожности талисман и этим погубившим себя. Считай, что в этом мешочке находится смертельный яд. А так, носи его на шее, он сбережет тебя от всяких бед». И всегда он был со мной, защищая от пуль и ядер, а в мирное время – от кинжала заговорщиков. Но, как уже говорил, на острове Святой Елены я решал покончить с жизнью, а воспользоваться оружием или ядом на мог: англичане зорко следили за каждым моим шагом. Именно тогда я вспомнил про свой талисман. Раскрыв мешочек, я понюхал лежащую там горсть земли и... сразу погиб. Прав был мой отец: я лишился сна и аппетита, начал худеть. Было ясно, что умру от тоски, а если и выживу, то при одном условии: коли каким-то образом смогу вернуться на землю своих предков. Я не хотел жить, но какая-то неопределенная сила тянула меня туда. Как раз в то время готовился мой очередной побег с того проклятого острова, мои сторонники готовили восстание и ждали, чтобы я освободился и возглавил его, но к тому времени я потерял уже вкус власти и, сбежав с острова, спрятался даже от своих сторонников, сел на первый попавшийся корабль, отправлявшийся на восток, и вот оказался здесь, в двух шагах, от вожделенной родины. Там, за морем, Трапизон, город моей мечты. В ясную погоду в подзорную трубу можно даже разглядеть береговую линию. И. ничего не остается мне, как целыми днями напролет сидеть и смотреть в ту сторону.

– Но что же мешает тебе сесть на корабль и переплыть море, до Трапизона ведь рукой подать?

– Думаете, это так просто? – Император горько усмехнулся. – Я знал одного французского аристократа, который еще в молодости во время революции был вынужден уйти в эмиграцию. Всю оставшуюся жизнь он страстно мечтал вернуться домой, прямо грезил этой мечтой, и через тридцать лет он, действительно, вернулся, но не узнал свою страну. За тридцать лет его отсутствия все кругом настолько изменилось, что это уже была не его родина: просто из одной чужой страны он попал в другую. В эмиграции он жил хоть мечтой о родине, зная, что где-то там есть его дом, самый родной, близкий и единственный, а теперь действительность убила и эту мечту. Тот человек не смог этого пережить, заболел, слег и через полгода после возвращения на родину умер от неизвестной болезни, хотя я догадываюсь, какой. Понимаете, наш род покинул эти места триста лет назад. За эти века что осталось во мне от моих далеких предков, да и эта земля, наверное, неимоверно изменилась за это время. Кто теперь там помнит наш род? Вдруг я приеду и окажусь на чужбине, тогда что мне делать, куда идти, вы не задумывались об этом? Я очень этого боюсь. Триста лет – ведь это страшный срок, но и оторваться от земли предков я уже не могу. Вот и торчу здесь, как Моисей в двух шагах от земли обетованной, но войти в нее не могу. – Внезапно император опять поднес трубу к правому глазу и впился взглядом в морскую даль, при этом приговаривая, словно сумасшедший: – В ясную погоду, если очень постараться, можно различить береговую линию. Она там, моя земля…

– Что ты скажешь? – спросил Диомед своего гостя, когда они вдвоем отошли от безумного императора.

Геродот печально вздохнул:

– Несчастный человек, я его понимаю, сам такой. Наверное, мне тоже не суждено увидеть родной дом.

СИЗИФ

(миф из тетради Диомеда)

Перед смертью я, на свое горе, решил испытать любовь жены, и в завещании велел ей мой труп не предать земле, а бросить на городской площади не погребенным. Когда я умер, и душа моя оказалась в подземной царстве, боги разрешили мне одним глазом взглянуть на себя. Бездыханное, изуродованное тело мое валялось перед моим дворцом, под лучами палящего солнца, и уличные собаки грызли его. Душа моя была возмущена таким слепым послушанием жены, совсем позабыв, что она всего лишь исполняла мою предсмертную волю. Таковы мы, люди: часто сами не знаем, чего хотим, или, наоборот, очень даже хорошо знаем, но все равно стремимся к невозможному. Именно тогда я, вернее, моя душа, впервые вернулась в свое бездыханное тело: вторую жизнь боги на время подарили, чтобы я наказал свою слишком послушную супругу, но, оказавшись на поверхности земли, я увидел дневной свет, мои легкие вдохнули свежий воздух, остывшие кости согрелись под солнечными лучами, и не хватило больше сил вернуться назад в подземелье. Для меня тогда не было ничего слаще жизни, и уже не мог отказаться от всего этого. Много лет еще пробыл я на земле, и чем дольше жил, тем больше не мог насытиться жизнью. Именно тогда и постиг меня гнев богов. Наказание было поистине божественным – за непослушание они предали меня бессмертию. Что ведает простой смертный о бессмертии? А мне это пришлось испытать на себе.

Возле Ливанского хребта стоит одна высокая гора, у подножия которой лежит камень, большой, округленной формы гранит. С утра до вечера, без отдыха, обливаясь потом, придавленный непомерной тяжестью, я втаскиваю этот камень на вершину горы, а в сумерках, когда солнечный диск скрывается за хребтом, в двух шагах от вершины он выскальзывает из моих окровавленных рук и с грохотом катится вниз. Обессиленный, я с болью смотрю, как в один миг исчезает результат всей моей дневной работы. Я возвращаюсь назад, откуда начинался мой дневной путь. Правым плечом вновь и вновь наваливаюсь на него. Камень сначала упрямо качается, потом, будто ожив, медленно двигается вместе со мною в гору, чтобы в двух шагах от вершины опять выскользнуть из рук и скатиться вниз. И тогда я опять вернусь назад, чтобы повторить свой дневной путь, свою дневную муку еще раз, еще тысячу раз, заранее зная, что этим мукам не будет конца, потому что нет конца моей жизни.

Сначала была мука, мука нечеловеческая и бессмысленная, именно бессмысленная, потому что суть наказания заключалась не в тяжести труда – работы я не боюсь – а в его бессмысленности, ведь когда собственными глазами видишь нескончаемость своего труда, душой овладевает отчаяние. Да, сначала была мука, но потом я привык к ней, именно привык, по–другому и не скажешь. Обессиленный, я проклинал день своего рождения, проклинал богов и все на свете, и все–таки, я привык к своей участи, к своему бессмысленному труду, потому что и он имел минуты отдыха. В тот миг, когда камень выскальзывал из моих натруженных рук, я чувствовал себя несчастным, но в то же время, и счастливым, ведь теперь я был свободен от своей ноши. Стоя на вершине горы, я выпрямлял плечи, подставляя свежему ветру обожженное солнечными лучами лицо, и глубоко вдыхал чистый горный воздух. Я смотрел на заходящее солнце, на бескрайнее, как море, небо, и в те минуты моя душа переполнялась счастьем. Затем медленными, тяжелыми ногами спускался вниз, туда, где меня ждут новые муки, заведомо зная, что следом за ними наступят и те долгожданные минуты отдыха, и сама дорога к вершине становилась не только дорогой мук, но и дорогой надежд, так как каждый вновь сделанный шаг приближал мое освобождение. Да, это правда, что я мучился всю жизнь, но здесь я жил, дышал, боролся, и эта борьба приносила мне и горе, и радость, и слезы, и надежду, и вдруг боги освободили меня от этого труда. Я остался один на вершине горы, сам не зная, почему и для чего, и именно тогда познал настоящее несчастье. Да, я был Сизиф, осужденный богами вечно тащить на гору этот тяжелый камень, но все–таки, я был счастливый Сизиф, лелеявший мечту подняться на вершину, но сознание того, что мне уже не суждено подняться на гору, чтобы освободиться от камня, навсегда убило в моей душе радость жизни. Это правда, что теперь я свободен, могу пойти, куда хочу, сесть и отдохнуть, сколько угодно, но я не знаю, что делать мне с этой обретенной свободой, куда деть свои ничем не занятые руки. Нет ничего более бессмысленнее и тоскливее, чем эта свобода. Поистине, боги наказали меня не тогда, когда присудили этот тяжкий труд, а теперь, когда они освободили меня от него. Во мне теперь высохли все чувства, умерли все желания, даже ненависть. Ведь что бы кого–то ненавидеть, надо кого–то любить, а любви во мне нету–нету и ненависти. В жизни моей не осталось ничего желанного, только одна пустота и отчаяние. Я устал.

4

– Опять это он, сейчас подойдет к нам и начнет расспрашивать.

– Это же ваш Сизиф, человек с камнем.

Сизиф медленно подошел к путникам. Геродот с интересом рассматривал сумасшедшего. Это был здоровенный малый лет пятидесяти, чем-то напоминающий медведя. Его подбородок покрывала рыжая колючая щетина. На рябом лице над припухшими щеками еле виднелись маленькие свинячьи глазки.

– Куда путь держишь, Сизиф? – учтивым голосом спросил Диомед.

– Иду Бога искать. Вы Бога не видели, он тут не проходил?

– Нет, не видел, – смущенно ответил молодой путешественник.

– А с чего ты взял, что Бог на землю вернулся? - Диомед повернулся к своему спутнику и вопросительно взглянул на него. Примет вроде особых не было, так ведь?

– Ну как же нет, неужели вы все ослепли?! – жалостным голосом воскликнул Сизиф.

– А что мы должны увидеть, объясни.

– Время умерло!

– Как это, умерло?

– Вот так: сначала испортилось, как старые часы, начало отставать, повторяться, а потом и вовсе исчезло, испарилось и умерло, видать, от старости, а может, и второе пришествие не за горами!

– Странные ты слова говоришь, Сизиф!

– Да оглянитесь же вокруг, вы, слепцы! Все перепуталось ведь и перемешалось: вчерашний день с днем сегодняшним и завтрашним; первый человек стал рядом с человекам последним; мертвые, живые и еще не родившиеся – все вместе ходят под солнцем. Неужели не понятно – это ж есть второе пришествие! Нет, не видят, не хотят видеть, – опять запричитал Сизиф, затем неожиданно замолчал, извинившись, учтиво попрощался и пошел дальше.

– О чем это он? – спросил Геродот.

– Не знаю, – пожал плечами Диомед, – разве сумасшедших поймешь: какое-то время куда-то исчезло – ерунда какая-то. Всех он достал своими бреднями.

В это время из города донесся глухой, неопределенный шум, и вскоре над крышами домов вспыхнули красные языки пламени.

Там пожар, быстро в город! – подобрав плащ руками, Диомед пустился наутек, и Геродоту ничего не оставалось, как бежать вслед за ним. Приближаясь к городу, они все отчетливее слышали людские крики, и вскоре на самой окраине наткнулись на толпу насмерть перепуганных людей, пытающихся спрятаться в прибрежных камышах.

– Куда вы, дурачье, лезете, в городе резня! - донесся им вслед знакомый голос капитана корабля, и путники только теперь разглядели в толпе старого моряка, у которого из-под разорванной туники сочилась кровь.

– Кто режет, что происходит?

– Персы, будь они трижды прокляты! Утром на площади перед храмом святой Троицы сторонники и противники нового правителя устроили потасовку.

– Я это видел, сам был там, - подтвердил Диомед.

– А персы воспользовались этим, внезапно вошли в город и заняли его. Из-за смуты никто даже не успел закрыть ворота.

– Это они сжигают и убивают?

– Вначале все проходило мирно. Персидский военноначальник принял от жителей городские ключи, а его воины, никого не трогая, вышли из города и стали лагерем в поле. Самые важные из их вельмож как новые полноправные хозяева уселись в креслах на площади святой Троицы. При виде всего этого брат вашего правителя, страдающий сумасшествием, высунул голову из клетки и с упреками обратился к последнему. «Ты, низкий и ничтожный человек, меня без вины посадил в темницу, а персы отбирают у тебя город, и ты смотришь на это спокойно! Почему не выпустишь меня отсюда, чтобы хоть я отомстил за этот позор?!» Видать, новый правитель был слишком зол на народ, который пренебрег им, потому выпустил брата из темницы, поставил его во главе городского гарнизона и послал сражаться с персами, а сам тем временем, прихватив всю казну, через подземный ход сбежал из города. А этот сумасшедший, оказавшись на воле, внезапно напал на персидских вельмож, восседавших на площади, и перебил их всех до единого. Теперь персы в отместку за это сжигают и убивают всех подряд, я сам еле унес ноги.

– Что же делать?! – сокрушенно воскликнул Диомед. – В городе у меня дом, там вся моя жизнь!

– Благодари богов, что жив еще, – возразил капитан. – Скоро ночь, персы устанут убивать и уйдут, тогда вы сможете вернуться назад, а пока сидите тихо.

Весь вечер прибывали все новые толпы беженцев; о том, что происходило в городе, рассказывали ужасные истории; люди оплакивали своих близких, сгоревшее в огне имущество и проклинали предавшего их правителя.

– Небось, уже сел на корабль и вместе с золотом уплыл в Грецию, а нам теперь куда податься?

– Будь он проклят вместе со своим рехнувшимся братом!

– Воистину, как жизнь красного правителя, так и смерть его обернулись для нашего города величайшими бедствиями!

Сумерки уже совсем сгустились, когда среди беженцев показался Сизиф. Он появился как-то неожиданно и начал расспрашивать окружающих.

СИЗИФ

(рассказ из тетради Диомеда)

Одним словом, Сизиф принял христианство и с тех пор перестал таскать камень на гору, а отправился на поиски всевышнего в самом прямом смысле этого слова: ходит сейчас по городу и всех спрашивает:

- Люди, бога не видели? С богом не встречались?

Однажды подошел и ко мне со своим дурацким вопросом:

- Дорогой мой, бог здесь не проходил?

- Боги ведь на небесах живут, Сизиф, на земле их не встретишь.

- Нет, наш бог перед смертью завещал, что обязательно вернется на землю еще раз.

- И для чего же ты бога ищешь, что хочешь ему сказать?

- Хочу спросить, зачем начинать, если потом надо заканчивать? Зачем рождается человек, если потом он должен умереть? На днях за городом на кладбище побывал, столько бродил среди могильных плит, что не заметил, как день прошел, стало уже темно, и мне пришлось там переночевать, а в таком месте разные мысли приходят в голову.

- Какие мысли?

- Посмотри на это море, через тысячу лет совсем другие люди будут сидеть на его берегу, совсем другой город будет стоять здесь... Для чего рождается человек, чтобы умереть? Жаль ведь, приходишь в этот мир, живешь, любишь, а потом исчезнешь навсегда, как муравей. Я сел на каменную плиту и заплакал. Людей стало жалко, себя, этот город жалко. Сейчас живем все здесь, любим друг друга, а потом уйдем, и все.

- И что?

- А то, что землей будем, камнями, травой, а вот Сизифом, Бакуром, Леоном больше никогда не вернемся.

Сизиф тяжело вздохнул, попрощался и продолжил свой путь.

5

Уже ночью пришло известие, что персы покинули город, и люди начали возвращаться в свои дома.

– Пора и нам уходить, - закутываясь в плащ, сказал Диомед. - Ты с нами?

– Нет, мне нужно на корабль, - ответил капитан.– Ну, и неспокойное же место выбрали наши колонисты для основания города.

– То есть, как это: для основания города? - с удивлением переспросил Геродот.

– А что здесь странного: именно мой корабль доставил первую группу поселенцев, кстати, ты тоже был среди них.

– Ты хочешь сказать, что с твоего корабля и началась жизнь этого города?

– Выходит, так. Скоро и остальные корабли прибудут, люди сойдут на берег и примутся за строительство. Можно сказать, ты сейчас присутствуешь при самом рождении этого города.

– Я хочу это видеть, - взволнованным голосом произнес молодой путешественник.

– Тогда направимся туда, где скоро появится ваш город.

– Идем, — с нетерпением ответил Геродот.

Они пошли вдоль берега и вскоре встретили сидящего на песке седого старика. Диомед, шедший впереди, остановился и заговорил с ним:

– Давно здесь сидишь?

– Диомед, ты же знаешь, я здесь каждый день и с давних пор.

– Все ждешь ее?

– Да, жду.

– Сколько тебе уже лет?

– Семьдесят семь.

– И до сих пор любишь?

– Люблю.

– Упрямый ты человек, Язон, – вздохнул Диомед.

– Какой есть, другим не умею быть.

Только теперь Геродот с удивлением узнал в старике постаревшего Язона. Это, действительно, был он, только на сорок лет старше.

– Мы сейчас идем в город, – произнес капитан, который с нетерпением слушал разговор со стариком.

– Я с вами, покажу путь покороче, да и поздно уже, пора домой, – сказав это старый моряк встал и накинул на плечи теплый плащ.

– Тогда пойдем.

Город встретил их гробовым молчанием и опустевшими улицами, по обеим сторонам которых возвышались полуобвалившиеся от ветров и времени голые стены. Когда-то уложенные булыжником улицы были покрыты зеленой травой и дикими растениями. От старого города остался теперь лишь оголившийся скелет, а зияющие пустотой окна и обнаженные, без крыш, дома больше походили на кладбище, чем на жилище людей. С соседней улицы послышался одинокий волчий вой, видно было, что на опустевший город наступал не только окружающий его лес, но и дикие звери. Ночью они пробирались сюда, а утром возвращались в свое зеленое царство.

Путники пересекли поросшую кустарникам площадь перед храмом Святой Троицы. Неподалеку из норы выскочило какое-то перепуганное животное и побежало вдоль обвалившегося здания городского совета. Это место когда-то было окружено высокой крепостной стеной, от которой теперь осталось одно основание. Под тяжестью снега обрушился купол величавого храма Святой Троицы, а вместо его великолепных ворот остались лишь два торчащих из-под земли каменных столба. Теперь под руинами храма, бывшего когда-то гордостью всего города, устроили себе норы шакалы и барсуки. Среди полуразрушенных стен гулял холодный ветер, а под бурно разросшимся кустарником почти скрылись очертания площади и прилегающих улиц. Ниже по течению река прорвала дамбу, вышла из берегов и затопила единственную дорогу, связывающую город с внешним миром. Теперь вместо нее образовались заполненные лягушками ямы. Было видно, что по этой дороге давно уже никто не ходил.

Неожиданно из-под руин вылезла какая-то старуха и, на ходу поправляя грязный платок, направилась навстречу путникам.

– Вы живете в этом городе, матушка? – мягко спросил Геродот.

– Вокруг нет уже никакого города: ни людей, ни соседей, никого. Последние жители давно ушли, и по улицам сейчас бродят одни дикие собаки и волки. Даже из дома опасно выходить.

– А что ж ты, мать, не уйдешь отсюда?

– Да куда мне идти, старая уже. Молодые все ушли, одни старики остались свой век доживать средь этих руин. Вот заберет нас Господь к себе, и город кончится. – Сказав это, она села на камень и, словно забыв о присутствующих, затянула какую-то тоскливую песню.

Печаль овладела сердцами путников при виде этого всеобщего запустения, так ясно указывающего на тщетность всех человеческих устремлений.

– Я ждал увидеть рождение города, а вижу его конец, – с ужасом прошептал Геродот.

– Ты и видишь начало и рождение города, – отозвался Диомед.

– Ничего не понимаю: где здесь начало, вот это? – молодой путешественник указал рукой на окружавшие их руины.

– Именно, пойми, это же естественно, начало находится в конце, конец – в начале. Рождение и смерть – они вместе, но как, каким образом – это не передать словами.

– Но тогда где сама жизнь, то, что находится между рождением и смертью, где она?!– воскликнул Геродот и еще раз бросил взгляд на руины, будто искал там ответа.

– Вот здесь, и ты ее видел, – резко возразил Диомед.

– Где здесь? Я вижу лишь груду камней и могильные плиты!

– Прислушайся хоть, о чем так тоскливо поет эта старуха.

Старуха пела какую-то очень древнюю унылую песню, и из ее полузакрытых глаз катились слезы.

– Ты ее не узнал, Геродот? Это же Медея, жена Язона, она была первой красавицей города, а теперь и от нее остались одни руины.

– Это она? – сокрушенно произнес Гередот. Он невольно прислушался к протяжному вою старухи и стал повторять за нею слова из песни:

«А может, лучшая победа над временем и притяжением

Пройти, чтоб не оставить следа,

Пройти, чтоб не оставить тени».

– Вот тебе и ответ на все твои вопросы.

– Ладно, я пойду, – сказал капитан, до сих пор молча слушающий, разговор своих спутников,– скоро первые поселенцы сойдут на берег, надо их встретить.

Он попрощался и исчез в темноте, а они остались возле руин, слушая жалостливую песню старой женщины:

« Нету вчерашнего дня, нету завтрашнего,

А есть одно вечное сейчас.

Умершие, живущие и еще не родившиеся стоят рядом…»

– Да, теперь я понимаю, – прошептал Геродот, бросив украдкой взгляд на постаревшего Язона, который весь превратился в слух при звуках песни жены, и лицо которого стало белее бумаги.

– Боги, это она! Ее голос …я узнал.

– Кого узнал?

– Ту, которую ждал всю жизнь.

– Быть того не может! - воскликнули оба от изумления.

– Я ее где только не искал, а она все время рядом была! Почему, почему никогда не говорила, кто ты?

– А что бы я могла тебе сказать, Язон, когда рядом с тобой была, и ты меня не замечал? Разве слова могли что-то изменить, разве они что-то значат, когда есть настоящая любовь?

– Потому и молчала всю жизнь?

– Только на пороге смерти не смогла выдержать и спела ту песню, прости старухе эту слабость.– Женщина тихо плакала, рассказывая свою историю: – Жители того острова этим и промышляли; покупали девушек, обладающих мелодичным голосом, обучали пению колдовских песен, которыми они завораживали проплывающие мимо корабли, заманивая их прямо на рифы. Для них это занятие было своеобразным видом пиратства. Меня они купили у родителей и пять лет обучали умению петь, потом еще столько же я пела на погибель проплывающих мимо кораблей. Так и жила, пока судьба не послала на наш остров твое судно, Язон. Благодаря хитрости ты спасся и ушел невредимым, а островитяне посчитали произошедшее дурным знаком и изгнали меня. Я вернулась домой и со временем стала твоей женой. Все остальное ты и сам знаешь. Прости меня, из-за гордости и тщеславия я украла сколько лет у тебя и себя. Ведь ты в упор меня не замечал, а все грезил далекой мечтой – потому ничего не говорила тебе, ревнуя и ненавидя твои воспоминания обо мне. На самом деле, я ведь мстила тебе за это твое пренебрежение.

Теперь оба сидели молча. Невозможно было, чтобы они по-другому жили и по-другому любили друг друга. Даже заговорить не смели и только испуганно смотрели друг на друга. После пятидесяти лет совместной жизни они впервые видели друг друга иными глазами, и спокойно воспринимать происходящее было выше их сил. Сейчас, отживши свой век, они стояли на пороге смерти, и женщине показалось, что ничего их не связывало, кроме мимолетного воспоминания далекой молодости; да и то непонятно, было ли что на самом деле.

– Да, все меняется в этом мире, - печальным голосом проговорила она.

– Только не я, – произнес Язон, не сводя глаз с женщины своей жизни.

– Я ведь совсем старуха, развалина, уже поздно что-то менять.

– Ты постарела не больше, чем я.

Они сидели, и, никого не замечая, плакали от боли и счастья, постигая ту истину, что любовь остается любовью в любом возрасте, и даже время и смерть бессильны перед ней.

– Давай оставим их одних, они этого заслужили, — вполголоса предложил Диомед, и оба, не попрощавшись, тихо удалились.

Волны с шумом бросались на скалистый берег и откатывались назад. Из-за туч выплыла желтая луна и осветила одинокую фигуру маленького человека в треуголке, стоящего у самого берега. Сложив руки на груди и чуть наклонив голову вперед, он упрямо смотрел в морскую даль.

– Это император, он до сих пор здесь, – еле слышно сказал Геродот.

– Я буду здесь всегда, молодой человек, – неожиданно отозвался Наполеон, и Геродот еще раз удивился его прекрасному слуху. – И умру я тоже здесь, – немного погодя добавил он.

– Диомед говорил мне, что вы умрете далеко отсюда, на острове Святой Елены, и последними вашими словами будут...

«Франция и Авангард», - резко оборвал император, – никогда я не говорил такой ерунды, и даже мой двойник, который подменил меня на том проклятом острове и который, действительно, умер там вместо меня, не произносил перед смертью этих слов. Но люди всегда слышат то, что желают услышать.

– Мы только что были у Язона, – вмешался в разговор Диомед.

– Как он там? – участливо спросил император.

– Совсем постарел, волосы седые, лицо все в морщинах, зубов даже ни одного не осталось, но он счастлив, потому что наконец нашел свою любовь.

– Я рад за него, он это заслужил. И я заслужил свою долю, свое место.

– Какое место?

– Могилу воина, – решительным голосом произнес император. Я нашел для себя могилу воина. Ищут ее реже, чем находят, и она подобает мне более всего. Отсюда в хорошую ясную погоду можно даже увидеть землю моих предков. Здесь я и выбрал себе место. – Император вдруг замолчал и подставил лицо холодному морскому ветру, губы же его продолжали тихо шептать: «Найди для себя могилу воина. Ищут ее реже, чем находят. Она подобает тебе всего более. Осмотрись, выбери себе место и отдохни…»

– Вот и конец нашему путешествию, – сказал Диомед, и через миг он вместе с императором и пустынным берегом растворились в тумане.

СОФОКЛ

(рассказ из тетради Диомеда)

Старый Софокл потерял счет своим годам. Его сверстники давно уже ушли в мир иной, и только он один оставался в этом мире как неопределенное недоразумение. В городе уже с подозрением смотрели на старого поэта.

- Люди, что–то происходит с ним, ведь он не стареет…

- Интересно, сколько все–таки лет Софоклу?

- Кто его знает, когда варвары пошли в поход на Элладу, то вместе с нашими предками Софокл тоже сражался с врагом у Саламин.

- Может, он и Марафонскую битву тоже помнит?

- Марафонская битва произошла сто лет назад.

- Нет, здесь что–то не так…

- Ну, тогда скажи, в чем дело?

- А сами не догадываетесь?

- А о чем мы должны догадаться?

- Он, может, никогда и не умрет.

- Как это?

- Да вот так. Всегда будет жить, как обитатели Олимпа, - при последних словах прекращался шепот, и наступала тишина, а по городу от одной улицы к другой, из дома в дом распространялся упорный слух: «Софокл больше не человек, боги сделали его бессмертным, не зря же ведь сочинял Эдипа, видно, о себе писал…»

При общении с соседями или совершенно незнакомыми людьми старый поэт все чаще чувствовал какое–то странное, подозрительно – любопытное отношение к себе. Постепенно он и сам стал избегать людей, ушел из города и поселился в Колоне. В этой маленькой деревушке близ Афин у него был дом и клочок земли, оставшийся от предков. Когда полуденный жар становился невыносимым, он уходил в рощу Академий, а вечерами отдыхал на берегу тихого Кефиса, и, опершись на палку, прислушивался к плеску волн. Здесь впервые и встретился он с Ксантипой, девочкой 14–15 лет, необычайно живым и любознательным существом.

- Про тебя говорят, что ты бессмертен…

- Кто говорит?

Девочка повела плечами.

- А разве это имеет значение?

Софокл невольно поежился и скорчил недовольную гримасу.

- Так нельзя, девочка, если говоришь, то уж все до конца, где слышала и от кого.

- Все говорят про это, - с детской непосредственностью ответила Ксантиппа.

У девочки были большие глаза медового цвета, белая, нежная кожа и каштановые волосы. Ее упругое, еще почти детское телосложение и живое выражение лица чем–то напоминали Софоклу дикую лесную нимфу. Необычайная радость, желание и жажда жизни излучались этим существом, распространяясь вокруг.

- Что значит быть бессмертным? Ты имеешь ввиду мои трагедии?

- Да нет, говорят, что ты никогда не умрешь, а будешь все время жить, как бессмертные боги, - Ксантиппа села на камень и с детским любопытством уставилась на старика.

«Разве можно понять этих молодых людей, ни уважения, ни скромности, перед старшими», - подумал Софокл, - «иногда думаю, что правы наши политики: испортили софисты наш мир», - старый поэт погладил рукой белую, как снег, бороду и бросил взгляд на стоящий вдали Акрополь. Даже отсюда отчетливо были видны здание Парфенона и памятник богини Афины, изваяние великого Фидии.

- Ллюди часто отождествляют славу, счастье и бессмертие, готовы ради славы жертвовать даже жизнью; но те немногие, которые добились ее, в один прекрасный день обнаруживают, что, стоящие на вершине славы, они на самом деле находятся там же, откуда начали. Жизнь – это всего лишь накопление опыта и знаний.

- И что происходит, когда человек поднимается на вершину опыта и знаний?

- Ты умираешь и превращаешься в ничто, - с беспощадной откровенностью признался старик, - в конце концов, остается единственная реальность: годы проходят, ты стареешь и, рано или поздно, приходит время, когда ты расстаешься с богатством, славой и удаляешься в мир иной таким же голым, каким явился сюда. Наверное, бедным и безызвестным легче умирать, они ведь теряют намного меньше.

- Чем хотя бы ты?

- Да хотя бы и я.

- Но имя великого человека, память о нем остается среди потомков, разве это ничего не значит?

На лице Софокла промелькнула печальная улыбка.

- Все равно, что общего с этим именем будет иметь через пару веков превратившееся в прах тело? Честолюбие – это молодежная болезнь. Когда я написал Эдипа, меня наградили венком, были овации, слава, а что изменилось? Я остался все тем же Софоклом, только годы поприбавились, вот и все. На самом деле, все заканчивается с приходом смерти, поэтому нет для человека более драгоценного клада, чем жизнь, она начало всему, и ты, Ксантиппа, намного богаче и счастливее меня. За один день твоей жизни я бы отдал всю свою славу и это бессмертие, лишь бы еще хоть раз почувствовать себя молодым.

Девочка некоторое время сидела с задумчивым лицом, потом на ее губах появилась озорная, хитрая улыбка. Неожиданно она встала, сняла легкую тунику и предстала перед стариком в чем мать родила.

- Поменяемся, я уступаю тебе мое молодое и здоровое тело, а ты подари мне свою славу.

Возрастной предел девочки был таким, что Софокл часто путался и не знал, как вести себя с ней: порой ему казалось, что перед ним взрослая молодая женщина, а через миг она опять превращалась в беззаботного ребенка, что часто ставило старика в неловкое положение; и сейчас он так же смущенно моргал глазами и не мог понять, кто стоит перед ним – женщина, пытающаяся соблазнить его, или озорное дитя, не ведающее само, что творит.

- Немедленно оденься, а то еще кто–нибудь увидит. Если будешь так себя вести, расскажу все твоим родителям, чтобы они тебя хорошенько отшлепали.

Ксантиппа, надувшись, нагнулась, подняла с земли упавшую тунику и оделась.

- Что тут особенного, когда в палестре на соревнованиях вместе со сверстниками голая выступаю, так весь город на нас смотрит, и ничего.

- То в палестре, а здесь тебе не спортивные игры. Ты не такая уж и маленькая, чтобы не понимать, как надо себя вести.

- Зря родителями пугаешь. У меня только мать, и то гетера по профессии, и бабушка гетерой была, наверное, меня тоже ждет такая учесть. Я уже не ребенок, и все прекрасно понимаю. В нашей семье это ремесло переходит от матери к дочери.

- Все равно, молодая еще…

Ксантиппа села на камень, положила ногу на ногу и томно прикрыла глаза. Перед стариком ребенок опять превратился в молодую женщину.

- Какая разница, все равно, через 2 -3 года мне придется лечь с каким–нибудь мужчиной, но если моим первым любовником будет бессмертный Софокл, понимаешь, какая это слава для будущей гетеры?

- Ксантипа, мне 90 лет, еле хожу, опершись на палку. Потому и оставил город, чтобы в этой деревни тихо и спокойно ждать своего смертного часа.

- На моей улице живет один сирийский купец, торговец книгами. Недавно у него дома нашла папирус, где рассказано про одного восточного царя. Когда этот царь постарел, и у него иссякли жизненные силы, ночью к себе в постель он ложил юных дев, этим согревая себе кровь и продлевая свою жизнь. Посмотри на меня, ведь я – живая любовь, полюби, что ты теряешь?

- Было бы сумасшествием, и срамом, если бы так случилось – это была последняя здравая мысль, пришедшая в голову старику. После здравые мысли покинули его…

***************************************

Софокл и не помнил уже женскую любовь: когда это было да и было ли вообще? Нет, ему, баловню судьбы, всегда хватало женского внимания, но настоящую любовь он не мог вспомнить. Дорогостоящие гетеры из Малой Азии, утонченные аристократки, поклонницы его таланта, и даже две принцессы царского рода – одна из Сицилии, другая – из Кирени – кого только не было в его долгой жизни; ведь имя великого поэта как мед притягивало женщин; любовью же он любил только театр и свои стихи. Столько лет жил без любви, и только теперь, на закате жизни, встретил настоящую любовь. Несколько дней, проведенных в близости с Ксантиппой, оказались достаточным для того, чтобы осознать это, и ожидающий смерти старик, словно заново родившийся, был счастлив, как ребенок, жалея лишь о том, что так поздно пришло к нему это чувство.

В деревне уже привыкли, что Софокл любил гулять на берегу реки, а легкая на ногу Ксантиппа каждый день приходила из города. Они встречались в маленькой роще на берегу реки и целыми днями оставались вместе, сокрытые от постороннего взгляда.

- Обещай, что научишь любить, - попросила однажды девочка, когда они, утомившись от ласки, лежа отдыхали на траве.

- Научить любви невозможно, девочка, любовь – это дар богов, – с улыбкой произнес Софокл.

Ксантиппа приподнялась и скорчила недовольную мину.

- Не называй меня так, не нравится, я ведь уже не маленькая.

Софокл закрыл глаза и прислушался к шуму речных волн. Был уже полдень, но стоящие вокруг густые деревья не пропускали солнечные лучи.

Здесь, в тени, несмотря на летний зной, было прохладно и уютно. Над головой тихо шелестели листья, и их шорох вызывал спокойствие и умиротворение в душе поэта.

- А что в этом плохого, если я буду называть тебя так?

- Я не маленькая, - упрямо повторила девочка.

- Хорошо, хорошо, взрослая женщина.

- Во всяком случае, достаточно взрослая для того, чтобы удовлетворить твое мужское желание, - в ее голосе теперь отчетливо слышались вызывающие нотки.

- Я не хотел тебя обидеть… - Софокл казался смущенным и не знал, что ответить.

Ксантиппа распрямила нахмуренный лоб и улыбнулась.

- Ладно, если тебе нравится, называй меня так, но не вздумай обращаться со мной как с ребенком, лучше расскажи, как ты любил других женщин. Слышала, их много было в твоей жизни.

- Это было еще до твоего рождения.

-Теперь они уже все дряхлые старухи, - в голосе девушки прозвучали удовлетворительные нотки.

- Большинство из них, наверное, уже нет в живых, может, и осталось одна – две, хотя вряд ли…

- И тебе жалко тех старух?

- Нет, что ты, последняя женщина в моей жизни была лет тридцать назад, уже и не помню, - неожиданно старик почувствовал, что он оправдывается как маленький ребенок, и, наверное, со стороны выглядит довольно смешным, потому невольно смутился и даже покраснел.

- Теперь твоей единственной и последней женщиной буду я, - довольным и уверенным голосом произнесла Ксантипа, - и я хочу, чтобы об этом знали все.

- Ты этого не посмеешь!

- Просто пойду в город и всем расскажу о нас. – Ксантиппа хотела еще что–то сказать, но, посмотрев на Софокла, от страха прикусила язык. Лицо старика стало белее бумаги, из глаз же сыпались искры гнева.

- Ты, маленькое развратное существо, придушу собственными руками! У меня сыновья, внуки, семья…

- Ладно, ладно, я пошутила, что, и шутить уже нельзя, а ты поверил, - на всякий случай Ксантиппа отошла в сторону на несколько шагов, так как на старика, действительно, было страшно смотреть.

С того дня беспокойство овладело душой Софокла. Порой ему казалось, что односельчане тайно следили за ним. Однажды из города приехал сын с невесткой. Софокл только что собирался выйти из дома, а при виде их смутился, как преступник, которого застигли на месте преступления, вел себя странно; супруги заметили это, но отнесли к чудачеству старика. Софокл только тогда и успокоился, когда проводил гостей назад в город. «Достаточно хоть одному человеку узнать про нас, и конец спокойной жизни. Разве заставишь афинян молчать? Слух в мгновение ока распространится по городу», – подумал старик.

Весь трагизм его положения заключался в том, что без Ксантиппы он не мог жить, и вместе с тем, было ясно, что эту историю не удастся долго скрыть от людских глаз. Страх и смятение овладели душой поэта. Девяностолетний старик влюбился в четырнадцатилетнюю девочку – кто такое способен понять, что скажут люди, как отреагируют сыновья? Возьмут на смех, проклянут, или в лучшем случае, объявят сумасшедшим. Поэтому он все больше избегал думать о завтрашнем дне, и как корабль без кормчего, слепо плыл по течению. Появление любого нового человека в деревне вызывало у него чувство беспокойства, и теперь он избегал даже соседей.

Ксантиппа всего этого не понимала, да и не хотела понять. Опасения старика вызывали в ней только раздражение, и Софокл очень скоро обнаружил, что его любимая – довольно язвительное и острое на язык существо.

- Вы только посмотрите на этого глупого старика, борода вся седая, а в голове ни крупицы мозгов. Софокл, ты просто смешон, очень скоро даже дети будут гнаться за тобой по улице, и бросать камни! Все будут смеяться над тобой, и показывать пальцем, даже носа не высунешь! И поделом тебе..!

Слышать все это для Софокла было невыносимо, так как осознавал, что она говорит правду. Девушка была юна и свежа, а он – испещренный морщинами старик. Она была веселая и жизнерадостная, он же – скучный и надоедливый. Вся жизнь девушки принадлежала будущему, для Софокла же это будущее осталось в далеком прошлом; и поэтому права была Ксантиппа, а не он.

Молодые, сильные и здоровые всегда правы перед старыми и немощными – это вечный закон жизни. Софокл понимал это, может быть, даже лучше остальных, и в душе был согласен с той мыслью, что он уже свое отжил, и теперь пришла пора платить за прожитую жизнь. Но природа подростка жестока, влюбленной женщины – тем более, и когда насмешки Ксантиппы становились невыносимыми , старик хватался за палку, и дрожа от ярости, гнался за девушкой, что делало его положение еще более трагикомичным.

**************************************

В конце лета по городу прокатился слух, собравшиеся на Агору афиняне не верили своим ушам, и все–таки жадно ловили эту новость.

- Люди, представляете, оказывается, у поэта Софокла была любовница!

- Какая может быть любовница в его возрасте?

- Софокл жив еще, не умер?

- Живой он, да еще, какой живой: четырнадцатилетняя свежая девчонка у него в любовницах.

- А сколько лет Софоклу?

- Девяносто или девяносто пять.

- Интересно, что он с ней делает? – при последнем вопросе вокруг поднялся общий хохот.

- Вот тебе и слепой Эдип!

- Люди, если все это правда…

- Что значит, если правда? Весь город только об этом и говорит. Сыновья подали в суд жалобу, и возбудили дело против отца. Говорят, что старик сошел с ума, и требуют опекунство над ним.

- На Софокла, что ли?

- И на Софокла, и на его имущество, чтобы сумасшедший старик все деньги не выбросил на ветер и не оставил своих детей без наследства.

- А, по–моему, все поэты сумасшедшие, во всяком случае, нормального среди них я не встречал.

- И теперь весь этот народ идет в суд?

- А куда ж еще? Всему городу интересно узнать, чем закончится эта история.

- Тогда давай и мы тоже пойдем.

- Давай.

Судебный процесс проходил не в здании Буле или Ареопага, а в расположенном на склонах Акрополя театре. Афиняне обожали театральные представления, и такого случая никак не могли упустить. Зрительные ряды еще с утра наполнились до отказа, и на той же сцене, где раньше ставили «Эдипа» и «Антигоне» Софокла ,поставили кресла для архонта и членов Ареопага. Амфитеатр замер в ожидании, и процесс начался.

Выступили адвокаты, допросили испуганную и плачущую Ксантиппу, деревенских соседей Софокла, обвинительная сторона произнесла блестящую обвинительную речь и в конце вызвали Софокла. Старик в одиночестве стоял перед судьями и беспомощно озирался вокруг.

- Софокл, что ты сам можешь сказать про все это? – спросил обвинитель, вопрос был поставлен так хитро, что бы не говорил старик, оправдываясь или выступая со встречными обвинением, в любом случае, он продемонстрировал бы свое и без того беспомощное и плачевное состояние.

Софокл это и сам понимал, и поэтому стоял молча, как виноватый.

- Софокл – поэт, великий поэт, - продолжил свое выступление обвинитель, его имя – это имя и слава нашего города, его позор – это наш общий стыд и позор. Поэтому долг нашего города – заботиться об этом человеке; он старше всех нас, и можно сказать, что по возрасту, мы все годимся ему в сыновья. А разве не долг сына заботиться о старом отце?

- Я ни от кого ничего не прошу, никому не мешаю, зачем привели сюда и мучаете меня?

Обвинитель игнорировал последние слова старика и продолжил!

- Спрашиваю вас я, граждане афиняне, если с Софоклом произойдет какая – либо беда, разве не скажут, что афиняне – неблагодарный и бесчестный народ, и что они не заботились и не присматривали за своим великим соотечественником?

Софокл ударил палкой о каменный пол, и звук этого удара эхом разлетелся по всему амфитеатру.

- Люди, одного прошу только: дайте спокойно дожить свой век, неужели это так много?! Неужели любовь даже в моем возрасте преступление?!

Среди зрителей пробежал глухой шепот, впереди сидящие в смущении заерзали на стульях, стараясь не смотреть на старика и избегая его взгляда. Сущность дела для всех была уже ясна: обвинительная сторона имела все доказательства, и возбужденный сыновьями поэта иск, казался вполне законным и справедливым; но в словах беспомощного старика чувствовалась другая правда, та правда, которая выше любого закона. Обвинитель почувствовал, куда стали клониться симпатии судей и зрителей, поэтому изменил план действия и потребовал допросить старика.

- Софокл, ты поэт, скажи, что означает для тебя суть творчества?

- Суть творчества – это правда, я всегда говорил об этом.

- Очень хорошо, - произнес обвинитель, - тогда с разрешения суда попытаюсь разобрать известную всем дилемму слепого Эдипа из трагедии, сочиненной обвиняемым, и пусть суд все решит и вынесет справедливое решение.

- Трагедия поэта здесь не причем, - вмешался в процесс допроса архонт, - мы здесь разбираем не творчество Софокла, а его жизнь.

- Они не отделимы друг от друга, я только приведу одну фразу, чтобы все стало ясно. – Лицо архонта нахмурилось, но на требование обвинителя он дал согласие и постучал по столу деревянным молоточком.

- Тишина в верхних рядах!

- Вот та фраза, - произнес обвинитель в наступившей тишине, - «Моя старость и тяжесть обрушившихся на мою голову несчастий ясно говорят, что все в этом мире справедливо…» Выходит, что все те невзгоды, которые обрушились на Эдипа, были справедливы, и он это заслужил?

- Совершенно верно.

- Несмотря на то, что он был слепым орудием судьбы и не ведал что творил?

- Именно так.

- Значит, все происходящее с человеком в его жизни справедливо? – на лице обвинителя промелькнула ядовитая улыбка, - и не имеет значения, хороший это человек или плохой, достоин он этого или нет, каждый из нас заслуживает свою судьбу; но тогда справедливо и то, что ты, Софокл, уже глубокий старик, вся твоя жизнь осталась в прошлом, и, наверное, скоро умрешь, возраст у тебя такой, что пора умирать. Что скажешь, справедливо ли это?

Сидящие в театре несколько тысяч человек, затаив дыхание, ждали ответа старого поэта. Софокл оглянулся, и его взгляд упал на склоны Акрополя, стоящую на вершине горы статую богини Афины, на лежащий внизу город, который отсюда был виден, как на ладони: вот площадь Агоры, холм Пникса, кварталы Мелита, Керамик, а дальше – городские ворота и дорога к Некрополю. Когда–то разрушенный персами город отстроился и вырос на его глазах. Это был его город. Здесь провел Софокл каждый год своей долгой жизни, и не мог представить себя без этого города. В памяти с удивительной ясностью воскрес каждый год, каждый день прожитой жизни, начиная с далекого детства, еще с той поры, когда этот город не был построен, и еще не родились сидящие теперь перед ним люди. Кто знает, может, последний раз смотрит бедный старик на родной город, и теперь пора прощаться. Софокл поднял голову, посмотрев в глаза обвинителю и тихим, но твердым голосом произнес:

- Это справедливо!

Несколько тысяч человек и сами судьи, затаив дыхание, сидели и слушали все это, и каждый из них в тот миг всем своим существом почувствовал то величие, которое исходило от этого человека и захватывало их сердца. Это не было величие, измеряемое сиюминутным успехом в нашем бренном мире, можно сказать, что это было величие в опрокинутом значении, единственной мерой которого являлась глубина горечи и несчастья, заполнивших одинокую, но непоколебимую душу старого поэта; величие, которое ни взять, ни отдать уже не мог никто, и потому, величие истинное и неотъемлемое.

Неожиданно кто–то захлопал в ладоши, и через мгновение сначала передние ряды, а затем весь амфитеатр стоя рукоплескал оглушительными овациями, от которых содрогалось все вокруг.

6

Вокруг, действительно, стоял густой туман, и Геродот не сразу сообразил, что находится на палубе корабля. Весла тихо плескались за бортом в такт медленно бьющему барабану. Было уже утро, и дул холодный промозглый ветер. Он поежился и попытался получше закутаться в теплый плащ, но это не очень-то получилось, и тут он окончательно проснулся. Первое, что увидел перед собой, было улыбающееся лицо капитана.

– Мы подплываем к Колхиде. Скоро туман рассеется, и станет видно устье Фазиси. Ты просил разбудить тебя как раз к этому часу.

– Кажется, вчера я хватил немного лишнего, – ответил Геродот и, приподнявшись на локтях, оглянулся вокруг себя.

– Нам, грекам, нельзя пить неразбавленное вино, особенно из винограда, выращенного в здешних краях; крепко бьет в голову, но это скоро пройдет.

– Я видел какой-то странный сон, и притом, очень длинный.

И о чем-же был сон?

– Уже почти не помню. – Геродот задумался, силясь что-то вспомнить, но сознание воскресало лишь какие-то неясные обрывки, тут же исчезающие, как утренний туман. – Помню только, что сон был необычный, а может, и вещий. Надо будет обязательно спросить у жреца-предсказателя, к чему это.

– Ты же ничего не помнишь, как тогда расскажешь жрецу?

– И то верно, – улыбнулся Геродот. – Ладно, где устье Фазиси, я хочу его видеть.

– Да вот оно, прямо по носу. Вокруг пустынный берег, а дальше на юг – озеро. Здесь мы и собираемся заложить новый город. На нашем корабле сейчас первая партия переселенцев. Можно сказать, что ты присутствуешь при самом рождении этого города.

При этих словах капитана Геродоту показалось, что он поймал какую-то мысль, но опять не успел ухватиться за нее, и оттого с досады невольно поморщился.

– Вчера за столом ты что-то говорил о времени, будто его сами люди и выдумали.

– Да мало ли чего спьяну сболтнешь, я не помню. Извини, корабль скоро причалит к берегу, и мне нужно отдать необходимые распоряжения.

После этого капитан удалился, и Геродот остался один. Он быстро поднялся, умыл лицо холодной водой и подошел к корабельному носу. Сквозь рассеивающийся туман отчетливо видны были пустой берег и устье реки. Молодого путешественника не оставляло странное ощущение того, что все это он уже когда-то видел: и этот берег, и реку, хотя никогда раньше в этих краях не бывал. Вдруг совсем рядом кто-то запел нежным, мелодичным голосом:

«А может, лучшая победа над жизнью и притяжением

Пройти, чтоб не оставить следа,

Пройти, чтоб не оставить тени…».

Геродот узнал певицу, это была личная рабыня капитана, еще вчера за столом развлекавшая их под эту песню как раз перед тем, как он заснул. Вот именно, он заснул под звуки и слова этой песни, а потом видел странный сон о каком-то городе, но теперь содержание сна испарилось из сознания, оставив после себя непонятный осадок грусти и печали. В это время корабль бросил якорь, на воду пустили лодку, и Геродот вместе с несколькими пассажирами пересел в нее. Когда лодка подошла к берегу, туман окончательно рассеялся, и вместе с ним исчез странный осадок грусти в душе, все, что осталось от недавнего сновидения. Через мгновение Геродот впервые ступил на пустынный берег Колхиды.

Последний спартанец

(рассказ из тетради Диомеда)

«Теперь стычка произошла по ту сторону теснины, причем варвары падали в большом количестве. Позади их отрядов с бичами в руках стояли начальники и ударами гнали всех вперед все дальше и дальше. Так как эллины были убеждены в том, что им предстоит погибнуть от рук варваров, то дрались с отчаянным ожесточением и бешеной отвагой. Когда у большинства копья уже сломались, они рубили персов мечами. В этой битве пал царь Леонид, а вместе с ним и другие знатные спартанцы. Так продолжалось сражение до тех пор, пока на поле боя не явились варвары с Эфиалтом. Лишь только греки узнали об их прибытии, ход битвы изменился: они отступили назад к теснине и расположились на холме, мечами отбивали атаки врага; а у кого мечи не уцелели, те дрались руками и зубами, пока варвары не похоронили их под стрелами»

. . . . . . . . . . . . . . .

Продавец с клеткой в руках в одиночестве стоял на углу улицы и кричал живым веселым голосом:- Купите птицу, редкий вид из Африки! Умеет петь, садиться на руку. Птица ученая и умная!

Услышав выкрики продавца, несколько редких прохожих равнодушно оглянулись. Какой-то ребенок даже пальцем указал на клетку и захныкал, но мать сердито дернула его, и через миг они оба исчезли за поворотом.

- Неужели никто не подаст страннику десять оболов на кусок хлеба, не много ведь.

Павсаний, случайно оказавшись неподалеку, от нечего делать прислушался к причитаниям продавца птицы:

- Она и вправду редкой породы, - произнеся это, он нагнулся к клетке и внимательно присмотрелся к птице.

- Я же говорю, породистая, из Африки, кучу денег стоит, а сколько трудов потрачено на ее обучение! Считай, сына родного отрываю от сердца, но что делать, нужда довела.

- Далековато ведь отсюда до африканского берега?

- Что? – не понял продавец.

- Я говорю, далеко ей до дома родного лететь, да и дорогу вряд ли найдет.

- Она еще как найдет, это ведь умная птица: сядет на мачту корабля и как миленькая доплывет. Ты уж поверь: не птица, а настоящее сокровище.

- Тогда я покупаю ее, - сказал Павсаний и отсчитал из кошелька десять мелких монет, потом , приоткрыв дверцу клетки, взял пернатого на руку, вынул из клетки и подбросил вверх. – Лети, птица, домой!

- Что вы делаете, уважаемый?! – с удивлением вскричал продавец.

- Я отпускаю ее на волю, пусть летит себе в Африку.

Птица от неожиданности встрепенулась, расправила крылья и взлетела.

- Благородный вы человек, вот чего вздумали, - проговорил продавец, провожая взглядом полет своего пернатого. А тот медленно поднялся вверх, сделал круг над головой, а потом, опустившись, влетел обратно в клетку и устроился на прежнем месте.

- Что это значит? – Павсаний был явно смущен.

- А что вы ожидали увидеть, уважаемый? Птица вернулась к себе домой, как вы того и хотели.

- А Африка?

- Когда это было? Ее деда, а может, и прадеда, привезли из Африки, а она сама в этой клетке родилась и выросла, клетка и есть ее дом, а другого у нее никогда и не было. Птица ведь домашняя, прирученная, куда ей лететь?

-А вы говорили, что она дорогу на родину найдет.

- Что делать, - хитро улыбнулся продавец, прищурив глаза, - каждый хвалит свой товар. Я ведь и не думал, что вы и в самом деле отпустите ее на волю. Как же теперь быть, забираете вашу птицу?

- Мне она не нужна.

- Но вы ее купили, я имею право не вернуть деньги назад.

-Оставьте их себе, и птицу тоже, - вздохнул Павсаний.

- Благородно с вашей стороны. Что ж, спасибо, спасибо, - и продавец в знак благодарности прижал руку к груди.

- Что делать, времена царствуют…

- Это вы о чем, уважаемый?

- Извините, это я просто так, мысли вслух.

. . . . . . . . .

Спарта, где жил Павсаний, к тому времени превратилась в жалкий, всеми забытый городишко, где еще не так давно одинокие старики невесть кому твердили услышанные в детстве рассказы о великом городе, когда-то стоявшем здесь, о царе Леониде, персах, Лисандре; но кто мог теперь поверить, что мужики из окрестных деревень когда-то вершили судьбы мира, что их предки жили в великом городе, перед которым дрожали империи. Даже малочисленность не мешала спартанцам, и когда в стране осталось всего две тысячи спартиатов, они объявили войну Персии и добились для себя почетного царского мира, и вся Азия трепетала, когда отряд всего лишь в несколько сотен человек собирался в поход. А еще в Спарте никогда не строили крепостные стены: считалось, что лучшие стены Спарты – ее воины. Старики те давно уже умерли, теперь и рассказывать-то было некому. Жители крохотного городишка, лежащего среди руин былого величия, как тени ходили меж мертвых зданий, смотрели на мертвые храмы. Спарта беднела, худела, ее жители расходились или умирали.

Прощай, Спарта! Твоих гоплитов не боятся теперь ни в Сардах, ни в Афинах, твои цари мертвы, твои эфоры и геронты разогнаны, законы твои забыты. По твоим пустым площадям гуляет ветер; никто не поднимет меча, не ударит копьем; никто не объявит новой войны. И только неповторимая природа долины Эврота оставалась неизменной. Узкая горная долина, покрытая благоухающими садами, посреди которой и стоит Спарта. В жаркий солнечный день здесь можно прогуляться в тени оливковой рощи, где когда-то стоял Акрополь, спуститься к болотистому берегу реки Эврот и постоять там, где давным-давно возвышался храм Артемиды. Издали виднеются величественные горы. На западе нависают зубчатые стены Таигета, чьи вершины покрыты снегом почти круглый год; на востоке поднимается предгорие Парнон; а между этими двумя грядами открывается одна из самых прекрасных и нежных долин Греции. Но теперь время здесь застыло, и давно уже ничего не происходит. День кончается ночью, ночь вновь превращается в день, человек рождается и стареет, стареет и умирает. Люди привыкли к этому.

Павсаний упорно трудится над камнем, вырезая из него фигуры богов, людей, предметов – все то, что когда-то было связано с величием Спарты. Во всей Спарте, может, он один и остался, кто еще помнит об этом величии. Соседи косо, с недоверием смотрят на занятия этого странного чудака, держа его за полоумного.

- Тебе что, больше делать нечего, как возиться с этими камнями и ковыряться в земле, - спросит иногда кто-нибудь из них.

- А как же быть, люди, неужели не видите: уходит, исчезает память о нашем городе; кто из Спарты уехал – никто назад не возвращается, а те, кто остались – обо всем позабыли. Если так продолжится – совсем исчезнет память о нас, никто не вспомнит, кем мы были, как жили. Даже потомки наши позабудут о том, что был когда-то такой народ, спартанцами звались, великие дела творили. Вот видите аллею вдоль берега реки: там захоронены останки трехсот спартанцев, удерживающих Фермопильское ущелье от орд варваров, она раньше Аллеей Героев называлась; а вот здесь, на этом самом месте, стоял памятник великого Лисандра, разбившего афинян и объединившего всю Элладу.

- Эге, когда это было?

- Было ведь, люди, почему мы забываем наше прошлое?

- Да что осталось от этого прошлого, оглянись кругом: молодые все сбежали из наших мест, а нам, старикам, и могилы хватит – бросят туда наши кости, и все тут. Да и от твоих спартанских героев теперь одни кости остались.

- Да, времена царствуют, а не цари, - печально заметил Павсаний, но свою работу упорно не бросал.

И в тот день старик тоже возился с камнем. Гранитная глыба с трудом поддавалась обработке, и он весь вспотел. Соседский мальчик Лео, которому шел уже четырнадцатый год, сидел поодаль и с детским любопытством наблюдал за работой.

- Дедушка, что это за посудину ты лепишь?

- Это, сынок, амфора для хранения останков Ликурга.

- Ликург, кто это?

- Великий законодатель, который основал наше государство, он положил конец смутам, объединил наш народ, и даже после его смерти Спарта расцветала еще восемь веков. Ликург – это отец и покровитель нашего города.

- А как он умер?

- Когда Ликург установил законы, по которым должна была жить Спарта, он отправился к дельфисскому оракулу, взяв перед отъездом с народа клятву, что до его возвращения в его установлениях никто ничего не изменит. Многие среди спартанцев были недовольны его жесткими законами, но клятву дали и с нетерпением начали ждать его возвращения.

- И что же сказал оракул Ликургу?

-Сказал, что покуда Спарта будет жить по его законам, она будет непобедима. Тогда Ликург, чтобы никогда не вернуться домой, умертвил себя голодом. По его предсмертной просьбе тело его сожгли, а пепел рассеяли по морю, Он боялся, что соотечественники, вернув его останки на родину, посчитают себя освобожденными от данной клятвы. Так погиб человек, который больше всего на свете любил свою родину. Даже свои останки он не оставил родной земле, и спартанцы были вынуждены жить по его законам, ведь они дали клятву не менять эти законы, пока Ликург не вернется домой. Но этому не суждено было сбыться.

- Если пепел Ликурга рассеян по морю, то тогда для чего этот кувшин, ведь он навсегда останется пустым?

- Кто знает, кто знает, - задумчиво произнес Павсаний. – Все равно в Спарте уже давно не живут по законам Ликурга, и теперь он может вернуться.

- Да как же он вернется, если даже пепел его развеяли по морю?

- Ветер принесет, морская волна выбросит, но рано или поздно, Ликург вернется в свой город. Боги не допустят, чтобы было иначе. Наши предки были великим народом, об их выносливости ходили легенды, даже дети у нас были особые. Вот видишь статую мальчика с лисенком в руках, я слепил ее совсем недавно? Рассказывают, что как-то раз спартанский мальчишка украл лисенка и спрятал его в плащ. Когда его поймали и улучили в воровстве, он упорно молчал. Ногтями и зубами зверек раздирал живот ребенка, стараясь вырваться на свободу, а он терпел боль. Мальчик так и умер от ран, но не подал виду, что держит под плащем что-то ворованное. Вот какие дети жили в Спарте.

- Что ты пугаешь моего сына своими сказками? – За рассказом Павсаний и не заметил, как к нему подошла Агиса, мать Лео, - бесчеловечным был твой Ликург, не жалел ни себя, ни других, и законы его были жестокими и безжалостными. Тебе ли не знать, что если бы тот мальчик признался в краже, вытащив животное из-за пазухи, то его за неловкость и трусость запороли бы до полусмерти. Мальчик настолько боялся наказания, что крепился, даже когда терпеть было уже невмоготу. Да и что это за страна, где семилетних детей отрывают от матери и обрекают на холод и голод, чтобы потом из них выросли выносливые и безжалостные воины. Хвала богам, что моему сыну не пришлось жить в то время.

- И это говорит спартанка?! – с упреком произнес Павсаний. – Раньше наши женщины знали себе цену, для них не было большей чести, чем знать, что их сыновья героически пали в сражении, и с презрением отказывались от них, если им удавалось вернуться живыми с поля битвы. Да, спартанки знали себе цену, они были самыми сильными, самыми красивыми и самыми бесстрашными женщинами в Элладе, ни чета робким и забитым афинянкам. Когда одна чужеземка сказала жене царя Леонида: «Одни вы, спартанки, делаете что хотите со своими мужчинами», та ответила: «но ведь одни мы и рожаем настоящих мужчин». Вот какие это были женщины!

- Я своего мужа уже десять лет не видела: уехал на заработки на чужбину и пропал, нет его больше. Даже не знаю, умер он или живой; мальчик, считай, без него вырос, отца и не помнит.

- А когда вырастет, он тоже уйдет на чужбину и пропадет. Будешь в старости одна жить, потому что теперь в Спарте мужчинам больше делать нечего.

- Что ты душу мою травишь, - с ненавистью в голосе проговорила Агиса, - мой муж отправился на заработки, а мальчика я никуда от себя не отпущу.

- Не вернется твой муж больше, ты сама это знаешь, и мальчика не удержишь, потому что в нашем городе перевелись настоящие женщины, остались лишь слезливые мокрые курицы наподобие тебя.

- Будь ты проклят, желчный старик, не дождусь, когда подохнешь!

- Зря ты так, - сказал Лео, когда Агиса, отряхивая подол платья, ушла с проклятием на устах, - она женщина добрая, только жизнь у нее теперь не мед.

- А когда она была медом? – гневно возразил Павсаний, - жизнь – это борьба, сильный побеждает, а слабый погибает, и его не жалко. Вот наш народ ослаб и гибнет, наши мужчины убегают от нищеты на чужбину, а то и хуже: чтобы обрести хоть какой-то достаток, продают себя в рабство – за хозяйским плечом им надежнее.

- И это справедливо? – серьезным, взрослым голосом спросил мальчик.

- И это справедливо, - с желчью в голосе отозвался старик. – Про спартанок я еще не все рассказал. Не было в Элладе женщин свободнее и независимее их, но самое главное, хоть они и не любили украшений и им были чужды жеманство и кокетство, во всей Элладе это были самые красивые женщины. Ведь даже Елена Прекрасная была родом из Спарты. По преданию, когда одну из спартанок враги схватили и продали в рабство, то на вопрос «Что она умеет делать?» ответила: «Быть свободной». Когда же в наказание за строптивость хозяин решил заставить ее заниматься трудом, недостойным свободного человека, она покончила с собой со словами: «Ты пожалеешь, что из жадности прикупил такую вещь». Вот какие это были женщины.

- Люди говорят, что все это было очень давно, да и было ли?

- Вот эту дорогу видишь, парень, что тянется вдоль реки?

- Ну, вижу.

- Вот по этой дороге шли царь Леонид и триста спартанцев оборонять Фермопилы.

- А что же произошло там, в Фермопилах, дед?

- Тебе сколько лет, Лео?

- Осенью четырнадцать исполнится.

- Вот видишь, ты почти уже взрослый парень, а про триста спартанцев толком ничего не знаешь. Если и была у спартанцев великая битва, то это прежде всего битва при Фермопилах. Если они совершили когда-то великое деяние,то это то, что они совершили в этой битве. Случилось это очень давно. Персидский царь пошел походом на Элладу, со всей Азии собрал он огромные полчища. Войско варваров было столь многочисленно, что оно разом выпивало целые реки, встречавшиеся по пути, и во всем мире не было силы, способной противостоять ему. Когда спартанцы обратились к дельфисскому оракулу, тот предрек им поражение. Тогда обеспокоенные, наши предки повторно обратились к оракулу с вопросом: «Есть ли возможность как-то избежать поражения?», на что оракул после некоторого колебания ответил: «Греки могут выиграть войну с варварами, если один из спартанских царей погибнет, сражаясь с персами». Чтобы не рисковать всем войском, царь Леонид взял в поход триста спартанцев. Это были только добровольцы, люди пожилые, у кого дома оставались взрослые сыновья. Спарта, посылая своих воинов на верную смерть, позаботилась, чтобы погибая на поле боя, каждый из них мог оставить себе замену. Вскоре все греческое войско стало лагерем в узком Фермопильском ущелье. Через несколько дней показались и полчища варваров. Персов было столь много, что их отряды в течение недели подходили и собирались в один лагерь. Их царь не мог скрыть недоумения, когда передовые дозоры донесли о маленьком греческом отряде, расположившемся в ущелье. Четыре дня персы ожидали в надежде, что греки одумаются и уберутся подобру-поздорову, но эллины никуда не уходили, и тогда персидский царь бросил в атаку медян, однако им не удалось пробиться через спартанскую фалангу. Не желая дольше медлить, он приказал на следующий же день идти в бой своей гвардии «бессмертных». Десять тысяч отборных воинов пошли в атаку, но и им пришлось отступить. Два дня штурмовали варвары ущелье, но все усилия были тщетны. На третий день с помощью предателя персы обошли греческий лагерь и взяли греков в кольцо. У царя Леонида еще оставалось время отвести свой отряд и спасти его от разгрома , он отослал большую часть союзников, оставив при себе только триста спартанцев. И началась последняя и самая страшная битва. Персы раз за разом атаковали фалангу, но не смотря на огромные потери никак не могли прорвать их ряды. И тогда за дело взялись лучники, под их стрелами были похоронены последние остатки маленького отряда. Погиб и царь Леонид, принеся себя в жертву в залог будущих побед, и действительно, эллины в последующем выиграли войну. Так сбылось предсказание оракула: победа взамен жизни спартанского царя. Вот и вся история про них. Теперь все триста воинов вместе со своим царем лежат здесь недалеко, в Аллее Героев, но люди позабыли даже это название. Никто давно уже туда не ходит, и там все заросло бурьяном и камышом.

Лео встал и задумчиво посмотрел на старика.

- Теперь я буду помнить, дед, а когда вырасту, расскажу своим детям.

- Расскажешь, расскажешь, если к тому времени не забудешь. Почему-то все забывают, и ты забудешь, когда вырастешь. Вот только вы, дети, меня и слушаете, до взрослых я и докричаться не могу, - с горечью отозвался Павсаний.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Никто не помнил, когда этот человек появился в городе, он поселился как-то незаметно. В первое время особо ничем не проявлял себя, только присматривался к местным жителям, прислушивался к их разговорам. Все это было тем более странно для небольшого городка, где появление каждого нового человека являлось целым событием. Кем был чужеземец, выяснилось, когда он напротив заброшенного домика, в котором поселился, соорудил крест высотой в человеческий рост.

- Ну, наконец-то эта зараза добралась и до нашего города, - произнес вслух один из местных жителей.

- Это секта христиан. Они признают богом некоего Христа, которого римляне, кажется, распяли на кресте.

-Обычно на кресте распинают провинившихся рабов, причем тут бог?

- Христос и есть бог рабов, то есть, Бог всех униженных и оскорбленных, как они говорят.

- Что ж это за Бог, которого распинают на кресте, словно какого-то воришку? – поинтересовался кто-то.

- А у них все наоборот, как в сказке, - заметил все тот же осведомленный житель.

- Как это, наоборот, что ты имеешь ввиду? – собравшиеся здесь горожане были явно заинтересованы.

- Я точно не знаю, но, кажется, богатство у них считается бедностью, а бедность воспринимается как богатство. Чем ниже стоит человек, тем он выше, и наоборот, высшие по их обычаю почитаются за низших. Раб для них как император, а император – как раб, одним словом, все наоборот. Даже смерть почитается ими как жизнь, а жизнь – как смерть.

- Чудеса, да и только, - пожимали плечами спартанцы, - и зачем только он к нам пришел?

- Я тоже, кажется, слышал про них. Есть такая секта, чьи представители вверх ногами ходят. Небеса для них словно земля, а земля – как небо.

Приезжий вверх ногами не ходил, передвигался по улицам обычным способом, но соседские мальчишки пристально за ним следили: вдруг чужой дядя встанет на руки и пойдет вверхтормашками, вот была бы потеха. Одним словом, жители вновь прибывшего встретили с недоверием и настороженностью, как что-то непонятное и неизвестное: уже странным было то, что он приехал во всеми забытую Спарту.

Павсаний, наверное, был единственным в городе, кто не обращал внимания на приезжего, и будто нарочно, тот сам заинтересовался им. Несколько дней издалека, молча наблюдал за его работой, потом, осмелев, подошел к нему и попробовал вступить в разговор.

- Что тебе надо? – Павсаний отложил резец и уставился на приезжего.

- Добрый день, милый человек, - смущенно отозвался тот.

- Я тебе не милый человек, и вообще никакой. Говори, что надо, и не мешай работать.

Приезжий от такой резкой встречи еще больше смутился и некоторое время вообще молчал, но затем, набравшись смелости, попробовал заговорить.

- Видите ли, я здесь один, никого не знаю, мне показалось, что вы именно тот человек, с которым стоит завести знакомство. Еще раз извиняюсь, если помешал вам, но чем же вы занимаетесь, не смогли бы объяснить?

- Как тебя зовут, чужеземец?

- Павел - мое имя, единоверцы этим именем нарекли.

- А меня зовут Павсаний, старое спартанское имя, даже несколько наших царей звались этим именем. Так вот, Павел, за многие годы ты первый, кто подошел ко мне и поинтересовался, чем я занимаюсь.

- Так уж и первый? – удивился Павел.

- Ну, разве что еще дети, а взрослых моя работа только раздражает.

- Я заметил, что ты не такой, как все. Остальных заботит только пища, одежда, кров, ну, конечно, еще и деньги, а ты ко всему этому безразличен.

- Вот ты как, - с удивлением отозвался Павсаний, - что ж, верно приметил, вот эти камни и есть моя жизнь, то, чем я живу.

- Это же всего лишь камни, вон их сколько вокруг.

- Это не просто камни, - с раздражением произнес спартанец, в них живет дух нашего города, его великое прошлое.

- Не понимаю, камни – они и есть камни, чего о них сожалеть?

- У тебя есть идея получше?

- У меня есть вера.

- Ну да, слышал, вы отрицаете земную жизнь со всеми ее благами и готовитесь к смерти, так ведь?

- Не совсем. Для вас смерть – это конец, а для нас – начало вечной, настоящей жизни.

- Кажется, философ Сократ это проповедовал, вы его последователи?

- Мы чтим этого философа как человека мудрого, но наша вера иная.

Павсаний задумался, поглаживая пальцами седую бороду, а потом, хитро прищурившись, задал вопрос?

- Если смерть – это жизнь, то что тогда есть сама жизнь?

- Подготовка для той вечной жизни.

- Чудно как: то, что для нас является всем, для вас представляет собой нечто неважное и временное.

- А разве оно не временно? Да, мы отвергаем богатство и все блага мира, но зато наш Бог дает нам надежду на вечную жизнь и еще милосердие.

- Правда, что проявление силы для вас является признаком слабости, а слабость, наоборот, признаком силы?

- Не совсем так, смотря что ты называешь слабостью, а что – силой?

- Не люблю умников, сила – это всегда сила. Вот статуя спартанского воина, я изваял ее из монолитного гранита, смотри, как он держит щит, какие у него крепкие мышцы.

- А где эти воины теперь, где их сила? Что-то я не вижу их здесь, одни статуи и остались.

Павсаний весь побледнел и угрожающе прошептал:

- Смеешься, да?

- Да нет, только вот подумай сам, если в вашем мире все устроено правильно, то тогда откуда возникла наша вера, которая отвергает ваш мир, и почему у нее появляется все больше приверженцев?Посмотри на свой город, обрати внимание на своих соседей, как они живут – ведь они просто существуют как растения, а люди так жить не могут, людям нужна надежда и вера, иначе они чахнут, вянут, исчезают, как исчез твой великий город. Твой мир, Павсаний, уже стар, и он не может дать людям ни надежды, ни веры.

- Пока я жив, Спарта не умрет, - упрямо возразил Павсаний, - а мне много лет, ты даже не представляешь, чужеземец, сколько мне лет. Говоришь, что у нас не осталось ни надежды, ни веры? Наши предки в таких случаях обращались к дельфисскому оракулу. Ты мне подсказал хорошую идею. Давно я не был в Дельфах, пора уж и побывать там, пора…

. . . . . . . . . . . . . .

- Теперь Спарта вновь поделена на филы, почти каждую декаду устраиваются пышные праздники, и даже мальчиков секут на алтаре Артемиды, как в старину, но самое главное… наш город снова стал многолюдным. Туристы со всей Римской империи съезжаются в Спарту, чтобы посмотреть на танец наших девушек. Храм Артемиды заново отстроили и там даже соорудили зрительные ряды, чтобы гости города могли, удобно устроившись, посмотреть, как извиваются мальчики под ударами плетей, воспитывая в себе спартанскую выносливость. Проводятся даже сисситрии, общие обеды – как полагается по нашему обычаю, - мальчик Лео, скоропалительно выпалив из уст своих поток слов, задыхался от нетерпения. – Дедушка, ведь все сбылось, о чем ты мечтал. Спарта вновь ожила, даже наши гости ходят на сисситрии, смотрят, пробуют спартанскую похлебку, удивляются. Наместник перечислил из императорской казны крупные суммы денег на благоустройство города и поддержание прежних порядков. Никто больше не уезжает из Спарты, а наоборот, возвращаются назад; может, и мой отец вернется. Теперь жить в Спарте стало выгодно и прибыльно. И все это благодаря тебе, все это признают. Весь город благодарен тебе, ведь если б не ты – ничего этого не было бы. Уже назначены выборы эфоров, народ хочет выдвинуть твою кандидатуру. Тебя выбрали бы даже царем Спарты, жаль только, римляне не позволят, они ведь не любят царей. А славно было бы: мы смогли бы выставить на всеобщее обозрение настоящего царя Спарты, и число туристов в нашем городе стало бы в два раза больше!

Павсаний слушал словоизвержение мальчика и все не мог прийти в себя от удивления. За время его отсутствия город изменился до неузнаваемости. Спарта заново строилась, расширялась, на улицах царило невероятное оживление, уйма разных чужеземцев, начиная от римских сенаторов, гордо расхаживавших в окружении ликторов, и кончая варварскими царьками из Азии и их многочисленной и пестрой челядью.

В поле за городом разыгрывалось настоящее представление Фермопильского сражения. Триста спартанских юношей, одетые в гоплитские доспехи, под овации зрителей потрясая копьями, выкрикивали воинский клич. Жизнь кругом, действительно, била ключом. А тут еще соседи набежали, Павсания обнимали, прижимали к себе, благодарили, называя его спасителем города. Старый спартанец решительно ничего не мог понять.

- Боги, что же произошло здесь в мое отсутствие? – вопрошал он то одного, то другого, но в сутолоке праздника не мог ни от кого добиться внятного объяснения, и только уединившись с мальчиком Лео и внимательно выслушав его восторженные рассказы, ему постепенно стало ясно, что же в конце концов произошло в Спарте в его отсутствие.

Оказывается, корабль римского наместника по дороге из Азии домой попал в шторм и был вынужден причалить к лакедономскому берегу, чтобы наместник вместе с многочисленной свитой двинулся по суше. Спарта лежала на пути правителя. Луций Манилий Торкват, так звали наместника, оказался любителем и знатоком старины, он задержался в городе на несколько дней. Как-то во время осмотра здешних руин ему попалось на глаза множество каменных изваяний Павсания. Горожане подобострастно поведали высокому гостю историю о своем чудаке-соотечественнике и его странностях больше для того, чтобы позабавить римлянина, но вопреки ожиданиям Манилий Торкват сам заинтересовался и загорелся этой историей, его чиновники всерьез взялись за дело, сам наместник пожертвовал немалые денежные суммы для восстановления славного города и, пользуясь своими обширными связями в Риме, привлек к этому делу многих влиятельных сенаторов. Результаты не заставили себя долго ждать, и Спарта на глазах преобразилась.

-Ну а вы, дедушка, видели оракула в Дельфах? Что он сказал?

- Никого я не видел, там все заросло травой, средь зелени исчезли даже очертания дорог – видно, уже давно те места опустели. Я долго искал храм Аполлона, пока окончательно не заблудился в тех лесах. Лео, мальчик, я там ничего не нашел, кроме руин и диких зверей. Местные крестьяне даже не могли понять, что я ищу, а об оракуле они и слыхом не слыхивали. – На лице старика появилась грустная улыбка. – Значит, мальчиков в Спарте опять секут, молодые парни маршируют фалангой, отцы семейств устраивают общие обеды – и все это для утехи и развлечения богатых праздных туристов.

- А что в этом плохого? – Лео недоуменно пожал плечами.

- Когда-то спартанцы ради роскоши и богатств презрели законами отцов, а теперь ради жалких подачек до смешной точности исполняют их. Спарта превратилась в город шутов, желающих просто заработать деньги.

- Выходит, ты опять недоволен?

- Ладно, хватит обо мне, хотел тебя спросить, где Павел, ну, тот христианин, что-то в городе я его не приметил?

- Его же наместник осудил, он и получил от палача свои сто пятьдесят плетей.

- Осудили за что?

- За свою веру. Манилий Торкват привел в исполнение императорский вердикт о христианах. Оказывается, члены этой секты были вне закона. Наверное, он и пришел в наш забытый богами город в надежде, что его здесь никто не найдет, да не повезло ему, именно здесь на наместника и напоролся. Тот сразу заметил стоящий перед его домом крест.

- Сто пятьдесят плетей, он что, умер?

- Лежит у себя дома в беспамятстве. Люди говорят, что вряд ли выживет.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Вот я опять с тобою спорю, только возражать мне ты уже не в силах, да ты меня и не слышишь. Врачи говорят, что тебя уже не спасти. Тебя истерзали, а за что? Ведь ты мог отказаться от своей веры хотя бы для виду, чтобы сохранить себе жизнь. Но ты другой, твоя вера тебе дороже жизни, значит, есть в ней что-то такое, ради чего стоит умереть. В наш век безверия и бессилия люди за своей спиной обычно кроме собственной шкуры ничего не имеют, поэтому им и незачем отдавать свою жизнь, а когда в этом мире для тебя нет ничего дороже жизни, то и она уже ничего не стоит. Не знаю почему, но ты уж поверь, это всегда так получается. У наших предков ведь тоже была вера, ради которой они готовы были пожертвовать своей жизнью.Я тебе уже говорил: они верили в Спарту, в ее величие. Вот про это я и хочу рассказать. Про триста спартанцев, наверное, слышал, как царь Леонид исполнил предсказание оракула, принеся себя в жертву в залог будущей победы над персами. Как пишут историки и как принято считать, вместе с царем на поле боя полегли сопровождавшие его триста спартанцев. Только врут историки, я-то знаю, что не все спартанцы погибли: один из них уцелел в той страшной битве, один из трехсот. Звали того спартанца Павсаний, как и меня. Он рассказал потом соотечественникам свою невероятную историю. Надо заметить, что этот Павсаний в отличие от остальных воинов был молодым парнем. Будучи любимцем самого Леонида, он не пожелал бросить идущего на верную гибель царя и лично стал добиваться, чтобы его взяли в отряд. Поколебавшись, Леонид в порядке исключения взял парня с собой, хотя по древнему и к тому времени уже почти полузабытому поверью на такое дело должны были идти только пожилые воины. Когда пронзенный персидской стрелой Павсаний упал и его душа попала в Аид, с ним произошло невероятное: боги, пожалев юного воина, повелели Харону не пустить его душу через Реку Мертвых, а вернуть ее в тело погибшего. Сам же Харон то ли по повелению богов, то ли по собственному усмотрению сказал Павсанию на прощание следующие слова:

- Тебе рано еще умирать, ты молод, нельзя было идти в Фермопилы. Это был не твой жребий. Боги велели мне вернуть тебя в мир живых, но ты уже умер, видел Реку Мертвых, а человек не может умереть дважды.

- И что это значит?

- Это значит, что ты больше никогда не умрешь, даже если устав от жизни, захочешь расстаться с ней.

- Как же тогда я вернусь в мир мертвых, ведь не вечно же мне жить на земле?

- А никак, ибо ты не можешь умереть.

Вскоре Павсаний очнулся на поле боя. Из глубокой раны на груди его сочилась кровь, но он был жив. Превозмогая слабость, ползком добрался до ближайшей деревни, где местные жители приютили и выходили его. Когда он, уже поправившись, вернулся в Спарту, то все стали стыдить его и упрекать за трусость; естественно, что его рассказу никто не поверил. Спартанцы отвернулись от него как от предателя. Так прожил он отверженным много лет, но время брало свое, и постепенно все его сверстники, состарившись, стали уходить в мир иной. И только одного Павсания смерть обходила стороной. Удивленные спартанцы уже стали перешептываться между собой:

- Смотрите на Павсания, у него возраст остановился, не стареет больше.

- Как это не стареет, не бог же он, чтобы вечно жить!

- Да не умирает ведь!

- Заклинание, он знает заклинание, которое дает человеку бессмертие. Сам ведь говорил об этом.

С тех пор спартанцы изменили свое отношение к старику; словно малые дети бегали за ним и просили открыть им слова заклинания. Но Павсаний упрямо отвечал на все их просьбы:

- Отстаньте от меня, не знаю я никакого заклинания.

- Ты хоть первые два слова скажи, хоть одно…

Некоторые и вовсе житья не давали, постоянно приставая к старику со странными вопросами:

- Ничего не чувствуешь?

- А что я должен чувствовать?

- Ну как, годы ведь прибавляются, сколько уже поколений при тебе сменилось?

Постепенно вновь появившееся благоговейное уважение соотечественников опять сменилось ненавистью и презрением.

- Вот утроба неудобоваримая, никак жизнью не насытится! Ведь тебе давно уже пора умереть; твои правнуки в стариках ходят, а от внуков один прах остался!

- Да отстаньте от меня, не вам решать, когда смерти прийти за мной, - огрызался Павсаний.

И тогда возмущение людей вспыхнуло с новой силой:

- Да он издевается над богами; чего доброго, накличет их гнев на наш город. Умереть, видите ли, не может, тоже мне, Сизиф!

- Надо его изгнать из Спарты, пока не поздно.

В действительности, кроме страха людьми двигала еще и зависть. Одним словом, старика изгнали из города, и он опять остался один. Никто с ним не заговаривал, руку помощи не подавал. От старости он совсем ослаб, тело его высохло, остались одни кожа да кости, а смерть все не приходила. Люди если и обращались к нему, то только с проклятиями:

- Вот ненасытный человек, никак с жизнью расстаться не может! И не стыдно ему столько времени жить?!

- В конце-концов, добьется того, что его никто не похоронит.

Устал старик от такой жизни, а главное, испугался, что действительно застрял навсегда в этом мире, что смерть никогда не придет к нему и тело его вот так заживо иссохнет, а как помочь себе, не знал. Вот и живет он уже сколько времени, и никак не удается ему умереть.

- Ты скажешь, что вся эта история – моя выдумка и небылица. Что ж, есть один очень старый способ проверить это. Некогда царь Леонид принес свою жизнь в жертву во имя будущей победы. Приносить себя в жертву в залог чего-то – способ старый и испытанный, посмотрим, сработает ли он на этот раз. Если мой рассказ верен и я не вру, то должен сработать. Устал я от всего этого, пора умирать. Боги, вы приняли когда-то давным-давно жизнь царя Леонида взамен на победу над персами, теперь примите и мою никчемную жизнь в обмен на жизнь другого человека. Спарта мертва, и во мне больше не осталось ни веры, ни надежды. Так пусть живет тот, у кого они есть, потому что жизнь – это и есть надежда и вера.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Над Фермопилами опустились сумерки. В ту ночь воздух отяжелел, и не слышно было даже щебета птиц, будто само время застыло и окоченело. Пронзенное стрелой, тело юного Павсания лежало на поле брани среди трупов других воинов. Последнее, что почувствовал он перед смертью, был соленый вкус крови во рту. Первое, что увидел через много веков лежащий на смертном одре в Спарте Павел, неожиданно вернувшийся к жизни на удивление присматривающего за ним соседа, были лучи восходящего солнца.

Книга вторая

ВРЕМЕНА ВЛАСТВУЮТ.

(Три рассказа о древних римлянах из тетради Диомеда).

Рассказ 1.

Начало.

Остатки разбитого кельтского войска спаслись бегством, а бежавшее за Тибр население города постепенно возвращалось домой и заново начинало отстраивать разрушенный город. В один из вечеров очередной поток беженцев достиг переправы у реки, и люди столпились у моста. Перед уставшими от долгого пути горожанами открылась страшная картина: там, где раньше стоял Рим, теперь видны были только руины и кучи пепла, и лишь в некоторых местах оставшиеся скелеты сожженных зданий высились посреди поля, как могильные камни.

- Мама, мама, где мы теперь будем жить? – спросил какой-то малыш и со слезами прильнул к подолу материнского платья.

- В нашем доме, сынок.

- А если дом наш сожгли?

- Тогда в сарае будем жить…

- А если и сарая нет?

- В саду поставим палатку, и пока не выстроим новый дом, будем жить там.

- Ну, а если и сад сожгли?

- Но земля-то осталась, сынок, наша земля, вот на этой земле и будем жить…

Рассказ 2.

Хлеба и зрелищ.

«Город, выставленный на продажу. Придет покупатель – и нет города»

Плутарх.

По левую руку послышался хрип гопломаха. Мирмиллон, наконец-то, достал гладиатора закрытым забралом и испанским мечом перерезал ему горло. По рядам зрителей прокатилась волна оваций. Публика выражала восторг победившему мирмиллону, но у наблюдавшего эту сцену Луция Манилия на лбу выступили крупные капли пота. «Неужели это конец?» - промелькнуло в голове, как опытный боец он понимал: победивший мирмиллон прийдет сейчас на помощь вооруженному трезубцем и сетью ретиарию, оба станут в глухую оборону, пока дерущийся неподалеку фракиец не прикончит его единственно оставшегося в живых и тяжело раненого сторонника, после чего соединится с оставшимися двумя; а против мирмиллона, ретиария и фракийца, вооруженный одним самнитским мечом, Луций Манилий, рано или поздно, будет обречен на поражение. «Терять им нечего, и потому будут драться до конца, чтобы спасти свою жизнь; плевать они хотели, что я – римлянин и патриций», - с горечью подумал Луций. Единственной надеждой на спасение оставался зритель. Он имел право сохранить жизнь побежденному бойцу, если тот заслужит его признание. На симпатию и признание зрителей вроде бы мог надеяться и он, Луций Манилий, ведь пол-Рима ради того и ходили в цирк, чтобы посмотреть именно на его знаменитые поединки. Он, Луций Манилий – живой идеал римской толпы, многие сенаторы и проконсулы могли позавидовать его популярности среди народа, но и это – напрасная надежда: ведь он, опытный гладиатор, хорошо знал, что толпа любит и славит победителя. «Своим сегодняшним поражением я только разочарую их, и они без всякого сожаления обрекут меня на смерть. Толпа одинаково не любит побежденных, будь то на форуме или на цирковой арене». Оставалось либо победить, либо умереть. Видно, это поняли и на трибунах, потому что зрители затихли, и на арене цирка воцарилась зловещая тишина. Сейчас все решали секунды. Луций сделал глубокий вдох и перешел в наступление. С расстояния пяти шагов он бросил меч в открытую грудь ретиария и с точностью профессионала попал тому в горло. Такой прием считался полузапрещенным, но теперь некогда было заботится о правилах боя: слева приближался мирмиллон. Из рук стоявшего еще на ногах мертвого ретиария Луций выхватил сеть и бросил ее за спину; у бойца, вооруженного легким фракийским мечом, наверное, был бы шанс увернуться от этого броска, но у тяжело вооруженного и не поворотливого приближавшегося сзади мирмиллона шанса для спасения не было. Луций потянул на себя конец веревки, и запутавшийся в сети мирмиллон беспомощно упал на землю. Все это произошло за какие-то две-три секунды, и притом столь неожиданно, что зритель даже не успел до конца воспринять произошедшее. Перед стодвадцатитысячной толпой открылась лишь конечная сцена: ретиарий с проткнутым горлом и попавший в сеть мирмиллон. Зрелище было настолько впечатляющим, что на один миг все онемели, после чего трибуны взорвались оглушительными овациями. Зрители вскочили на ноги и от восторга стали прыгать, как дети. Луций трезубцем проткнул мирмиллона в незащищенное место ниже живота, и выпотрошив его, под общий гул трибун двинулся в сторону фракийца. Тот мгновенно оценив свое безысходное положение, бросил меч на землю и в знак мольбы о пощаде поднял вверх указательный палец.

- Лу – ций Мани – лий, Лу – ций Мани – лий! – орала стодвадцатитысячная трибуна, и этот оглушительный рев вскоре покрыл склоны Аветина и Палатина.

В конце боя зрители выбежали на арену, подняли на руки Луция и понесли его как победившего триумфатора по главной улице города. По дороге жители, собравшиеся на крышах домов и мостовых, бросали ему цветы. Город торжественно встречал своего любимого кумира.

………………………………………………………………………………

- О тебе говорят, что ты поэт среди гладиаторов, - Сатурнин привстал с ложа и взял со стола чашу с вином. – Признаться, до сегодняшнего дня я не очень-то понимал, что подразумевалось под этим, но то, что сегодня увидел, это, действительно, высокое искусство, настоящий шедевр поединка. Народ чуть с ума не сошел от восторга. Я уже два года, как являюсь народным трибуном, но таких оваций не слышал даже на форуме. По возрасту и положению тебе уже полагается стать членом сената. Пользуясь такой популярностью среди плебеев, можешь сделать блистательную политическую карьеру. Зачем отказываться от этого? Я бы мог надавить на цензоров, чтобы тебя приняли в сенат.

На губах Луция промелькнула брезгливая улыбка.

- Чтобы Луций Манилий стал одной из трехсот одетых в тогу с красной каймой кукол, называющих себя сенаторами, и что самое смешное, действительно, таковыми считающимися? Нет уж, увольте, я предпочитаю цирк. На арене Луций Манилий единственный и неповторимый.

- Тебе не кажется, что твои цирковые амбиции смешно выглядят? – спросил Главк, возлежащий на ложе по левую сторону от хозяина дома.

В атрии, у накрытого стола собрались четыре друга: народный трибун Луций Сатурнин, городской претор Главк, греческий поэт Диоген и сам хозяин дома, римский патриций Луций Манилий, потомок древнего рода. Среди собравшихся молодых патрициев только греческий поэт выделялся преклонным возрастом, седой бородой и не характерным для римлян мягким выражением лица.

- А мне смешными кажутся ваши амбиции, связанные с форумом. На арене цирка я хоть искренен: даю народу то, что он ждет от меня, настоящее зрелище, чего не скажешь о вас. Вы цирк перенесли на форум и в стены сената.

- А что нам еще остается, Луций? – обиженным тоном произнес Главк, - разве это наша вина, что живем в такое время?

- Верно, сердца римлян сегодня можно покорить только хлебом и зрелищем. Зрелища устраиваешь ты, а хлеб – это наша забота, - подтвердил Сатурнин слова своего друга.

- А когда хлеба не хватает, то и политики вынуждены устраивать зрелище, другого выхода у них нету, - включился в спор Диоген, - и тебя, мастера зрелищ, именно поэтому и зовут в сенат: ведь никто лучше тебя не справится с этим делом.

За столом раздался невольный смех.

- Диоген, я ведь уже сказал: не наша вина в том, что пришлось жить в такое время, или ты лучшего мнения о нашей эпохе и наших современниках?

Поэт в знак того, что сдается, поднял вверх обе руки.

- Когда городской претор и народный трибун выражают подобное мнение, какое право имею я, простой смертный, сомневаться и не верить им?

Сатурнин остановил взгляд на этрусской надписи, выгравированной на чаще с вином, и задумчиво произнес:

- Если серьезно, то Главк, действительно, прав. Говорю так, опираясь на собственный опыт. Когда я впервые победил на выборах и стал трибуном, то вынес на комицию один законопроект, предусматривающий расселение городских жителей в провинции, чтобы каждому предоставить участок земли и тем самым решить проблему занятости народа, чтобы каждый своим трудом кормил себя и свою семью; ведь всем известно, что Рим перенаселен, и государству трудно содержать такое количество бездельников. По своей неопытности и наивности я полагал, что этим заслужу симпатию и поддержку народа, а получилось наоборот: возмущенные квириты чуть не разорвали меня на части – как это я посмел свободных граждан выслать из города и обречь их на рабский физический труд в деревне. Мои тогдашние оппоненты-сенаторы прямо-таки и заявили мне: «Труд – удел раба, он оскорбителен для свободного человека». Вы смеетесь, а мне в тот день чуть голову не снесли. Так и выходит: эти бездельники трудиться не хотят и только горазды требовать от государства хлеба и зрелищ. По их мнению, именно такая жизнь и подобает свободным гражданам, и если мы им хлеба не дадим, скорее подохнут от голода, чем сами пошевелят руками, чтобы добыть этот хлеб.

- Человек имеет право быть лентяем, бездельником, необразованным, и даже тупым – это и есть свобода, - убедительным тоном произнес пьяный Главк.

Это последнее замечание вызвало общий смех.

- Иногда я искренне удивляюсь, как этот никчемный народ смог захватить весь мир и создать такую империю, - продолжал свою мысль Сатурнин, когда все вокруг поутихли.

- Эту империю создали наши предки с волчьей породой. Теперь волки перевелись, и остались одни ослы, которые кроме как реветь – больше ничего не могут, - тоскливым голосом произнес Манилий.

- Но Рим – великий город, вечный город. Что бы там ни говорили, мы - властители мира, разве этого мало? – спросил Главк.

- Ха! – вызывающе усмехнулся трибун и одним глотком осушил кубок с вином.

- Печально, что Рим перестал быть похож на город наших отцов, - поддержал Манилии Сатурнина, - на форуме кого только не увидишь: неуклюжих галлов, рыжих германских варваров, толстогубых арабов, и только нас, римлян, становится все меньше и меньше. Если так продолжится, мы потеряем этот город.

- Чушь ты говоришь, Луций, - возразил Главций, - Рим тем и велик, что вбирает в себя все народы вселенной. Он велик даже своими пороками и никогда не стванет таким, каким был во времена наших предков. А как вы хотели, раздвигать границы империи – это и означает, что сюда стекутся смуглые сирийцы и женятся на наших девушках; приедут египетские жрецы и построят здесь свои храмы, а бородатые евреи будут молиться в нашем городе своему единому богу. Ты же сам себе противоречишь, Луций. Хочешь великую империю, и чтобы в этой империи кроме римлян никого не было. Ха, так не бывает.

- Просто я люблю Рим, это мой город, и я не хочу, чтобы он умер, - возразил Манилий.

- Ерунда, Рим – великий город, и он не умрет никогда.

- Возьмем хотя бы Гай Мария, - следовал ходу своих мыслей Главк. – Сын простого крестьянина, от рядового легионера дошел до шестикратного консула, спас Италию от нашествия варваров, ему благодарный народ дал титул третьего основателя Рима. Как видите, и в наше время рождаются великие люди.

- Ну и где сейчас твой великий человек, Главк? – спросил Сатурнин. – Я тебе скажу, где, сенат от него попросту избавился, выслав в далекую провинцию сторожить границу. Этому великому городу сегодня не нужен великий человек, вот и Марий оказался для Рима лишним.

В это время в атрий вошли музыканты и танцовщицы, и зал утонул в сладких звуках музыки. Беседа прервалась, и гости повернулась к выступающим.

Пир продолжался до позднего вечера. Уже светало, когда выпившие гости с шумом вышли на улицу и через спуск Виктории направились в сторону форума. Большинство из них жили здесь же, на Палатине, и только Диогену предстоял еще длинный путь: он снимал две комнаты в Субуре, поэтому Луций решил проводить гостя до дома. Лунный свет тускло освещал крыши из красного терракона, и как на ладони были видны отсюда, с Палатинского холма, форум, кварталы Субуры и Эсквилина, своим многообразием вызывавшие в наблюдателе невольное восхищение. Но для молодых людей, выросших в этом городе, это была самая обычная картина. Сатурнин сел на верхнюю ступень лестницы Весты и мутным взглядом уставился на раскинувшийся перед ним спящий город.

- Какая тишина стоит вокруг, не могу больше переносить эту тишину, - с тоской произнес он.

- Еще ночь, город пока не проснулся, - попробовал утешить трибуна Манилий.

- Если тебе не по душе тишина, я могу закричать, и все римские собаки залают вслед, - предложил Главк.

- Дурак, я не ночную тишину имел в виду. Здесь кричи – не кричи, все равно тишина. Еще немного, и от тоски и скуки сойду с ума.

- Сатурнин, ты пьян, иди лучше домой и выспись.

- А что я буду делать дома? На днях сон видел, будто на Капитолии извержение вулкана произошло. Горячая лава покрыла и уничтожила весь город. О, боги, молю вас, пошлите этому городу извержение вулкана или хотя бы землетрясение для разнообразия!

Главций схватил пьяного трибуна, помог встать на ноги и нетвердым шагом повел к себе домой.

Манилий и Диоген остались одни. Они спустились по лестнице Вестфалок, обойдя стороной храм Весты, прошли узким переулком между дворцом царей и домом верховного жреца на Святую улицу. Уже светало, и немного непривычно было видеть опустевший и тихий форум. Вскоре, миновав площадь и базилику Эмилия, вышли к Субуре.

Кто не знает в Риме, что такое Субура? Позор Рима, его зловонная яма, обратная сторона блеска и величия вечного города, квартал, которого респектабельные жители Палатина и Квиринила с опаской обходят стороной. Здесь, всюду невообразимое нагромождение грязных и безобразных домов, тесных и полутемных улочек, утопающих в мусоре и грязи. По этому мрачному, не гостеприимному кварталу только местные жители да еще такие головорезы, как Манилий, могли спокойно расхаживать в любое время суток. Несмотря на ранние часы жизнь здесь уже кипела: такого многолюдья в Риме больше нигде не было. Субура – как отдельное владение, достаточно хоть раз свернуть с главной улицы в какой-нибудь темный переулок, и ты навсегда пропадешь в этом лабиринте переходов и тупиков.

Манилий грудью рассекал нескончаемый людской поток. Его могучая внешность и орлиный взгляд вызывали невольное уважение местных жителей, ему уступали дорогу, провожая любопытными взглядами.

- Уже пришли, - сказал Диоген и указал рукой на четырнадцатиэтажную инсулу, горой возвышающуюся над узкой улочкой и закрывающую собой весь вид.

- Была б моя воля, архитектора, выстроившего эту махину, распял бы на кресте, - с искренностью признался Манилий. – Разве можно принуждать людей жить в таких условиях?

- Конечно, это не Палатин, но не забывай, что пять шестых всего населения города живет именно в Субуре. На таком тесном пространстве столько жителей иначе и не разместишь.

- Как интересно, я ведь тоже живу в Риме, а вот попал сюда – и ощущение такое, будто нахожусь в другом мире.

- Субура со своим полумиллионным населением и есть другой отдельный мир, я бы сказал, очень интересный мир, особенно для людей творческих.

- Ты потому и снял квартиру в этих трущобах?

- Не только поэтому. Плата за комнату здесь самая низкая, а для такого бедного поэта, как я, фактор это немаловажный.

- Разве такой поэт, как ты, не может найти себе влиятельного покровителя, чтобы жить в более сносных условиях?

Диоген при этом замечании выпрямился и бросил на спутника гордый взгляд.

- Я сам себе покровитель, и в других не нуждаюсь. Лучше жить в бедности, но свободным, чем зависеть от милостей с чужого стола – это не по мне. Уже светло, а обратный путь долог, остался бы у меня.

Луций одобрительно кивнул головой и вслед за поэтом поднялся по лестнице.

- Моя Фриксе, наверное, вышла к соседям, - сказал Диоген, когда оба вошли в квартиру и уселись вокруг стола.

Молодой человек обвел взглядом простую обстановку комнаты и продолжил свою мысль:

- Все-таки я считаю, что дарование человека должно быть оценено по заслугам, и поэту, настоящему поэту, нужен покровитель.

- Для чего?

- Да хотя бы для того, чтобы он не голодал и не мерз зимой. Ты всегда отказываешься от помощи, почему? У поэта должен быть покровитель ведь так принято всюду.

Диоген улыбнулся и в знак отрицания покачал головой.

- Свободный поэт, живущий в Субуре, должен и голодать, и мерзнуть, как все, и это не только из принципов и философии, это необходимо ему самому.

- Необходимо что: жить в холоде и голоде?

- Если я не живу жизнью моих соседей, не нахожусь в их шкуре, откуда тогда мне знать, чем живут они, что их беспокоит и радует, о чем они любят мечтать, что они чувствуют; и тогда как смогу я быть правдивым в своих стихах? А настоящее искусство без правды не бывает. Вот тебя называют поэтом поединков. А что заставило тебя, знатного римского патриция, выйти на арену цирка?

Луций задумался и медленно произнес:

- Гладиаторами люди становятся по двум причинам: ты либо раб, и хозяин заставляет тебя выйти на арену, либо даже если ты и свободен, то бедность и нищета вынуждают в поисках работы пойти на риск и стать гладиатором.

- Ты и свободен, и богат, ни в чем не нуждаешься, - вставил слово Диоген.

- Я на арену выхожу именно потому, что свободен и богат. - Луций на секунду остановился, чтобы собраться с мыслями, потом, будто добравшись до главного, поднял голову и продолжил. - Человеческая жизнь должна быть чем-то заполнена, в противном случае она становится пустой и бессмысленной. А чтобы она имела смысл, нужна какая-то цель или желание, но и то, и другое дается человеку тогда, когда ему что-то не хватает. А когда у тебя все есть, чего тогда остается желать, и какая цель будет двигать тобою? Наверное так устроен человек: желает и мечтает он только о том, чего у него нет, и чем дальше и недосягаемее предмет твоей мечты, тем более желанен он, и наоборот - ведь не будешь ты мечтать о том, что и так тебе принадлежит. Сегодня я владею всем, чего может пожелать человек: знатностью, богатством, именем, в итоге не могу желать всего этого, а в конечном счете, именно из этого и состоит жизнь. Вот так я и оказался на арене цирка. Если бы я был бедняком, и мне грозила голодная смерть, я бы боролся за свою жизнь и в этой борьбе бы нашел смысл жизни. Тогда я не вышел бы на арену цирка, наоборот, моя жизнь сама бы превратилась в арену боя; хотя как там не крути, смысл жизни заключается именно в том, что в ней нет никакого смысла.

- И ты на арену выходишь в поисках смерти? - тихо спросил Диоген.

- На арену я выхожу в поисках жизни, и хотя она для меня и превратилась в тусклое зеркальное отражение, все равно, сладка, но эту сладость ты ощущаешь только тогда, когда к горлу приставлено острие меча, а вокруг распространяется запах крови и смерти; тогда ты со всей силой чувствуешь, как дорога жизнь, и как ты ее любишь. Можно сказать, что именно в те мгновенья я и живу настоящей жизнью. Смерти боюсь, как и всякий другой; словно попавший в капкан зверь выхожу на арену, выхожу потому, что другого выхода нету. “А вдруг убьют?”, - от этой мысли мурашки бегут по телу. “ Но вдруг спасусь, выживу?” И тогда, может быть, еще раз со всей силой почувствую, как я люблю жизнь, и как она сладка и дорога мне.

На некоторое время в комнате воцарилась тишина. Смущенный Диоген попытался выдавить на лице улыбку.

- Даже не знаю, имел ли я право слушать эту исповедь. Да и вообще не знаю, что сказать или посоветовать. Сатурнин предлагал войти тебе в сенат, может, и стоит попытать счастье, если, конечно, твое прошлое гладиатора не помешает начать карьеру политика.

- Выйди я еще пятьдесят лет назад на арену цирка, на меня и мой род легло бы несмываемое пятно, но сегодня в этом городе другие нравы: мое прошлое в глазах общества воспринимается как пикантная оригинальность, и репутацию патриция оно не скомпрометирует.

- Форум и стены сената могут доставить не меньше острых ощущений, чем арена цирка.

- Я ненавижу сенат.

- Сенат - это власть, - задумчиво произнес Диоген. - Один философ еще много лет назад высказал интересную мысль о природе власти, я бы сказал, мудрую мысль.

- Какую же?

- Когда ты смотришь на власть сверху - ты видишь дурака, когда снизу - видишь бога, но когда смотришь ей в лицо - то видишь самого себя.

- Я думал об этом, - согласился Луций, - наверное, все кончится тем, что я стану сенатором, и может, это и есть самое ужасное.

- Ты и в правду так ненавидишь сенат?

- Я ненавижу все, что человеку определено и обеспечено заранее, чуть ли не с рождения. Пятьсот лет назад этот город взяли и сожгли варвары. Один из моих далеких предков, вместе с несколькими сотнями крестьян укрепился на Капитолийской горе и начал сражаться за свободу. В то время свободной и независимой во всей Италии оставалась только узкая полоса у вершины этой горы, и тогда никто не знал, что будет завтра. Потом наши предки спустились оттуда, победили врага, восстановили из пепла сожженный город и захватили весь мир. Было время, когда Рим представлял собой небольшую деревню, расположенную на склонах Капитолия и Палатина, а первыми сенаторами являлись простые пастухи, одетые в овечьи шкуры. Иногда я мечтаю о тех временах: одетый в овечью шкуру, с большим удовольствием ходил бы на собрание сената. Поверь, эта печаль грызет каждого из нас. Мы, римляне, живем в миллионном городе, но каждый из этого миллиона одинок, будто живет на необитаемом острове. Чем больше народу вокруг, тем более одиноко чувствуешь себя, - Луций остановился и, наклонив голову, глухим голосом добавил: - Одиночество среди людей, в большем многолюдном городе, на свете не бывает более страшной формы одиночества.

На лестнице послышались шаги, открылась дверь, и в комнате показалась девушка с веселыми глазами и раскрасневшимися щеками. Это юное существо будто излучало радость и жизненную энергию. При виде незнакомца девушка смутилась и нерешительно стала в дверях.

- Фриксе, иди к нам, это наш друг Луций Манилий.

Девушка ласково улыбнулась гостю, кивнула в знак приветствия головой, потом из уст ее невольно вырвался смешок. И она выбежала в другую комнату.

- Еще совсем дитя, - с улыбкой сказал Диоген, наверное, сейчас оттуда исподтишка наблюдает за нами. Просто не привыкла к гостям.

- Откуда она? - спросил Луций ради приличия.

- Из Испании. Ее родное племя живет на побережьях далекого океана на западе, а в этом городе у нее, кроме меня, никого нет. Я купил ее у работорговца несколько лет назад, так как для взрослого раба у меня не было денег. Она была совсем маленькой, когда ваши легионы взяли и сожгли ее родной город, но кое-что сохранила в своей памяти, и когда подросла, рассказала о себе и своем племени., ее соотечественники весной устраивают состязания, что-то вроде наших гладиаторских боев, только поединок происходит между человеком и быком. Перед глазами быка человек машет красным платком и с помощью этого платка во время поединка управляет его действиями: вероятно, красный цвет возбуждающе действует на этих животных. Порой люди, как эти быки бестолково гоняются за красными платками, только для одних этим платком являются деньги, для других - имя и слава, для третьих - власть. Боги, фортуна или рок - это те силы, которые с помощью платка управляют людьми, а мы, ослепшие быки, даже не догадываемся, что вместо реальных ценностей гоняемся всего лишь за красным платком. - Диоген на секунду замолк, потом задумчивым голосом продолжил: - Вот, если когда-нибудь быки поймут, что их обманывают, тогда, быть может, они по-иному поведут себя и тогда они обретут свободу.

- Что ты этим хочешь сказать? - спросил Луций.

- Это не правда, что человеку приносит счастье успех в жизни. На самом деле, счастье может дать человеку только другой человек. Мое счастье - это Фриксе. Этот ребенок мне, старому одинокому цинику, подарил чувство любви и ощущение радости жизни. Сегодня у меня кроме нее никого и нету.

- Она не такая уж и маленькая, - с улыбкой произнес Луций.

- Действительно, скоро ей исполнится семнадцать лет, но для родителя ребенок всегда остается ребенком.

- Для родителя?

- Ну и что, если она рабыня? Когда станет совершеннолетней, я освобожу ее и официально удочерю.

- Не боишься, что бросит? Ведь будучи свободной, ее насильно не удержишь рядом с собой.

Диоген улыбнулся и разгладил бороду.

- Не думал еще об этом. Но если найдется порядочный молодой человек, который искренно полюбит мою дочку, то я не буду против. Когда видишь счастье любимого тебе человека, то и сам становишься счастливым.

Некоторое время Луций размышлял о чем-то своем, потом поднял голову и улыбнулся другу.

- Знаешь, иногда я завидую даже самому бедному человеку, его маленьким надеждам, мечтам, потому что сам лишен всего этого.

- Может, послушался бы совета бедного человека и нашел бы близкое и любимое тебе существо; поверь, ничего в жизни нет важнее, слаще и полезнее этого чувства, когда ощущаешь, что ты для кого-то живешь, и кому-то нужен.

Назад Луций возвращался темными узкими улицами. Несмотря на это вокруг было многолюдно, день был уже в разгаре, и всюду стоял уличный шум и гам. “Это не город, а настоящий пчелиный улей”, - подумал он и ускорил шаг. Могучее течение людских масс десятками змеек разливалось по узким и кривым улочкам, и молодому патрицию даже пришлось работать кулаками. Не доходя до форума, он отделился от людской толпы и завернул в какой-то переулок, оставив в стороне адвокатские конторы и ювелирные ломбарды. На перекрестке у Триумфальной улицы возле входа в высокое здание висела железная табличка с надписью: “В гостинице мест нет, все номера заняты, заходите через месяц”. Манилий только повел плечами. “И откуда берется столько народу в этом городе?”, - подумал он. Действительно, за последние два-три десятилетия Рим превратился в настоящий мировой мегаполис, где от тесноты жителям уже трудно было дышать. Возле улицы Карины он встретился с многочисленной толпой, шедшей со стороны Эсквилина. Процессию возглавляли окруженные вооруженными охранниками Сатурнин и Главций. Народный трибун, увидев Манилия, в знак приветствия помахал рукой. Луций пересек улицу и присоединился к друзьям.

- Что происходит в городе, куда направляется эта толпа?

У Главция вырвался невольный смешок, а Сатурнин с удивлением поднял брови.

- Ты что, парень, в колодце сидел, или не видишь, что вокруг происходит?

- Вчера старик Сципион Назика душу богам отдал, - разъяснил Главций.

- Даже не знал, - произнес Луций, - и сколько лет ему было?

- Девяносто, представляешь, настоящая живая легенда города, участвовал в штурме Карфагена, а его отец вместе со знаменитым Сципионом Африканским воевал против самого Ганнибала.

- Вот именно, из римлян старой закалки этот последний оставался в живых, теперь и его нет, - подтвердил Сатурнин.

- Мы вроде возглавляем похоронную процессию, но почему-то не видно близких усопшего и сенаторов в траурных тогах?

- Ты их скоро увидишь, ты сейчас такое увидишь, что своим глазам не поверишь, - с улыбкой произнес трибун.

Луций недоверчиво посмотрел на друзей.

- Скажите наконец-то, что происходит?

- Покойный ведь был видным сенатором, проконсулом и триумфатором. Ты же и сам прекрасно знаешь, что хоронить такого человека для города - целое событие. Как правило, сенат в таких случаях объявляет траур, тело покойника выставляют на форуме, чтобы народ смог проститься, потом какой-нибудь влиятельный сенатор произносит торжественную речь, а родственники усопшего на Марсовом поле в память ему накрывают столы для угощения народа и устраивают театральное представление и гладиаторские поединки, в общем, так полагается, это уже традиция.

- Ну и что же дальше?

- А дальше городской плебс в ожидании дармовых харчей и бесплатных зрелищ еще рано утром повалил на Марсово поле, и к полудню там собралось уже до тридцати тысяч голодных ртов. Столы же накрыли только на три тысячи, и никаких зрелищ, ни театра, ни поединков. Одним словом, сыновья усопшего оказались порядочными скупердяями.

- Прямо возмутительный факт, ведь какой знаменитый был старикан, участником каких великих событий являлся. На стены Карфагена первым залез, говорят, что трибуну Тиберию Гракху именно он расквасил голову ножкой стула, - Главций уже откровенно издевался, - скупость наследников вызвала у народа справедливый гнев. Пролетарии пришли к Сципионам домой и перекрыли улицу. Словом, пока народу не накроют столы и не насладят его взгляд кровавым зрелищем, никто не сможет вынести гроб с покойником из дому; даже если целый месяц пройдет, и тело Сципиона Назики завоняет на весь Палатин. Народ требует свою долю хлеба и зрелищ.

- Как же так, кто имеет право запретить сыновьям хоронить родного отца?

- Что значит, кто имеет право? - нахмурил брови Сатурнин, - Рим - демократическое государство, и воля суверенного народа - для всех закон. Пока Сципионы не угостят народ, никто из дома гроб не вынесет, и точка.

- Именно так и обстоит дело, - вставил свое слово Главций, - сейчас молодые Сципионы ведут переговоры с народом, а Сатурнин как народный трибун будет в них участвовать.

В это время процессия, не доходя до форума, завернула в сторону Палатина и остановилась возле высокого белокаменного дома. Все вокруг было заполнено народом. Помощники трибуна, пустив в ход кулаки, расчистили путь к воротам дома.

- Дорогу, дорогу трибуну! - послышались в толпе отдельные выкрики.

Главций повернулся к Манилию и, подмигнув, спросил:

- Пойдешь с нами?

- Наверное, нет, - сказал Луций, - Сципионы приходятся мне дальними родственниками, и сейчас если покажусь вместе с вами - будет не совсем удобно, да и дела ждут.

Манилий расчистил себе путь в толпе и вышел к лестнице Вестфалок. Неподалеку стояли зеваки и ради забавы наблюдали разыгравшуюся перед ними сцену.

- Сыновья обязаны раскошелиться и угостить народ, как полагается. Всегда так было в нашем городе, - громко доказывал один из них.

- Ну и скупыми оказались наследники, - соглашался другой, совсем своего папашу не любят.

- Ничего, мы заставим этих сосунков широко раскрыть свои кошельки, дабы по достоинству почтить память их отца, - последние слова утонули во всеобщем хохоте.

Луций увидел, как Сатурнин подошел к наследникам покойного, потом бросил взгляд на ожидавшую дармовых харчей толпу. “Боги, куда катится этот город?” - невольно подумал он, но только повел плечами, будто говоря: “Это не мое дело...”, и больше не смотря по сторонам, быстро пошел домой.

………………………………………………………………………………………

Той весной в Сицилии и в Африке дождями был уничтожен весь урожай пшеницы, что вызвало резкое подорожание хлеба, и, в конечном счете, голод. В государственных хранилищах запасы зерна достигли минимума, и килограмм пшеницы стоил уже десять сестерций, что было не доступно для большинства граждан. Конечно, были и другие продукты, но нехватка пшеницы вызвала повышение цен и на другие товары.

К октябрю среди римского пролетариата начались серьезные волнения. Страх перед голодом, словно болезнь, распространился по городу и проник во все слои общества. Перед приближавшейся зимой оставшаяся без куска хлеба голодная голытьба представляла реальную угрозу тем, кто еще имел этот кусок хлеба. Многие представители второго, третьего и четвертого классов вооружились и приготовились к защите своих домов и имущества от голодной толпы. Обеспокоенные положением в городе магистры обратились к сенату с просьбой выделить из казны дополнительные средства на закупку зерна в Египте и Галии, но, к сожалению, отцы города еще не осознали до конца приближающуюся опасность. Сенат почти единогласно заявил излишне усердным народным трибунам, что денег в казне нет, так как восстание рабов в Сицилии и война с варварами в Галии опустошила финансовые ресурсы Республики, и Рим стал банкротом. Те же, кто не имеет денег, будут голодать. Это, конечно, печальный факт, но это реальность.

В начале ноября о решении сената знал даже последний житель города, цены на хлеб сразу взлетели вверх. За несколько дней форум наполнился взволнованными и возмущенными жителями города, в основном представителями самого многочисленного пятого класса, пролетариями из Субуры и Эсквилина. Во избежание политического осложнения сенат прекратил заседания, а сами сенаторы разъехались по своим загородным виллам. “Чем большее количество голодранцев этой зимой отдадут богам душу, тем чище станет наш город”, - сказал принцепс сената Марк Скавр одному из своих клиентов во время личной беседы, и через несколько дней об этом знал уже весь город. Народный трибун Сатурнин созвал комицию плебеев и вынес на нее свой законопроект. Главное, к чему он стремился, было желание предстать перед народом в качестве единственного защитника его интересов. Из-за бегства сенаторов за пределы города, а также из-за того, что остальным на собственной шкуре пришлось испытать, что значит подорожание хлеба, оппозиции в отношении Сатурнина в городе не было. Весь пролетариат Рима, а так же представители четвертого, третьего и второго классов, перешли на сторону трибуна, а в начале декабря на его сторону стал весь Рим.

- Этому пламенному оратору форум прямо-таки смотрел в рот, ловя каждое его слово. Сатурнин и сам верил в то, о чем говорил, тем более, что выражение лиц собравшихся в толпе слушателей ему говорило: “Ты можешь стать властителем мира, стать нашим властелином”. Еще бы, когда за твоей спиной такая многочисленная толпа, при случае сметающая все на своем пути, что значит в сравнении с этим быть просто сенатором или даже консулом?

Сенаторам пришлось-таки вернуться в Рим, народное собрание единогласно приняло законопроект Сатурнина, казной же заведовали отцы города.

- Если не хотите лишиться головы, дайте мне денег для закупки зерна горожанам, - грозным голосом обратился народный трибун к вызванным на форум сенаторам, побледневшим от страха и стыда.

Деньги он получил, и бразды правления городом взял в свои энергичные руки. Его друзья, Главций, Лабиний и Луций Манилий завладели всем форумом и Вернувшиеся по одиночке сенаторы очень скоро обнаружили, что власть в городе перешла в руки уличной толпы. Теперь они и рады были возобновить заседания сената, но пролетарии Субуры и Эсквилина перекрыли все подходы к Капитолию и никого туда не пропускали, а само здание сената, стоящее на склоне горы, Сатурнин как трибун закрыл по причине отсутствия сенаторов и у входа в него поставил стражу из своих верных сторонников. Фактически, сенат оказался распущенным, и созвать его теперь мог только один из консулов; но младший консул Фимбрия после всего пережитого заболел и слег в постель, старший же консул, победитель в борьбе с германцами, великий Гай Марий вместе со своими непобедимыми войсками защищал северную границу империи. В конечном счете, сенаторы пришли к выводу, что только старший консул может справиться с беспорядками в Риме, и, несмотря на великий страх отцов города перед этим честолюбивым полководцем, они не нашли иного выхода, как, скрипя сердцем, призвать в Рим его третьего основателя.

.....................................................................................................................................

- Старый мошенник, настоящий kunnu солдатских лагерей! - Сатурнин не мог уже сдерживать своего возмущения. Он и Луций сидели за столом в уютно обставленном доме у трибуна. Рабы внесли на подносе фрукты, вино и сладости и бесшумно удалились. - Ты можешь представить себе такое двуличие и подлость?

На лице Луция отразилась печальная улыбка. Уже весь город обсуждал скандал, происшедший в тот день в доме Мария. Знаменитый полководец, третий основатель Рима, великий Гай Марий, недавно вернувшийся в город, принимал у себя одновременно делегации сената и сторонников Сатурнина, поместив их порознь в разных комнатах, так что ни одна из сторон не догадывалась о присутствии другой; а хозяин дома одновременно вел переговоры с каждой из них, переходя из одной комнаты в другую, с Сатурнином обсуждая планы свержения власти сената, с сенаторами же - планы подавления бунта в городе. - Извините, дорогие гости, плохо себя чувствую, позвольте оставить вас на некоторое время, - передразнил Сатурнин охрипший голос Мария. - Старый мошенник, ведь он сам всю эту заваруху и устроил, а теперь явился как спаситель города.

- Ты что этим хочешь сказать?

- А то, мой дорогой, что Марий сам через агентов скупил весь запас зерна, вызвав тем самым искусственное подорожание хлеба в городе.

- Ты откуда это узнал? - На лице Луция выразилось искреннее удивление.

- Ладно, успокойся, чего тут удивляться, - в голосе Сатурнина чувствовалось некоторое смущение, - мы с Марием запланировали все это заранее: я должен был вызвать в городе беспорядки и анархию, чтобы вынудить сенат призвать старого консула в Рим. Война с германцами закончилась нашей победой, и в мирное время Марий оказался лишним для Республики - вот и избавились от него, сослав сторожить границу. С тех пор наш великий полководец только и мечтал о том, как вернуться в Рим, и добился своего, а теперь мы для него лишними стали.

- Ты раньше об этом ничего не говорил.

- А если и сказал бы, что от этого изменилось бы? - Сатурнин дружески похлопал Луция по плечу. - Мы оба ненавидим этот прогнивший город, это существование ради существования, без цели и смысла. Оба мечтали о настоящих и великих делах, вот и наступил наш час. Мы взорвем Рим и на его руинах построим демократию.

- В Риме и так демократия уже триста лет.

- Тогда зачем нужен сенат? Должно быть так: я и народ, вернее, мы и народ, - поправил Сатурнин.

- Сенат существовал всегда...

- Было время, когда Римом управляли цари, а где они сейчас? Луций, открой глаза. Народ и весь город на нашей стороне, кто посмеет выйти против нас?

- Марий посмеет. Его легионы стоят у ворот города.

- Еще ни одна римская армия не входила в город, и ни один полководец, попытавшийся нарушить границу Рима, не оставался в живых. Армия не перейдет черту города, а здесь единственная сила - народ. Марий, дурак ты этакий, будет на нашей стороне, он будет вынужден стать на нашу сторону. В декабре проведем выборы, тебя вместе со мной выберут в трибуны, а Главция сделаем консулом, и тогда городом будем править мы.

- Мы отберем у города свободу? - тихо спросил Луций.

Лицо Сатурнина поморщилось от неприятной гримасы.

- Не люблю высокопарных слов: что означает эта свобода? Чтобы жизнь человека имела смысл, он должен за что-то бороться. Если бы мы жили при царях, то вместе с Брутом боролись бы за Республику, но раз нет у нас сегодня возможности бороться за свободу, то мы вынуждены бороться против свободы.

- И где здесь справедливость или хотя бы правда?

Трибун повел плечами и с беспощадной откровенностью произнес:

- Правда - это всегда то, что хочет услышать большинство. Сенаторы спрятали зерно, чтобы нагреть руки на хлебных спекуляциях за счет голодного народа, - сегодня это и считается правдой, и не важно, так оно на самом деле, или нет. Люди в городе хотят услышать именно эту правду, и это главное.

- Значит, на выборах все решится? - спросил Луций.

- На выборах мы море превратим в океан и сметем наших врагов. Эти скоты из Субуры и Эсквилина на подносе нам власть принесут.

…………………………………………………………………………………………

ани - лий,ценив свое безысходное положение, бросил меч на землю и в знак мольбы о пощаде поднял вверх указательный палец.фракий

- Фриксе – это же мужское имя, кажется, так звали сына Фессалийского царя, который вместе с сестрой, сидя на летающем баране, улетел в Колхиду. А ты свою падчерицу назвал этим именем…

Луций и Диоген расположились в уютном атриуме вокруг маленького круглого стола и вели тихую, непринужденную беседу. Поcле бурных событий, развернувшихся в последнее время в городе, эта мирная и домашняя атмосфера немного успокаивала и отвлекала молодого патриция.

- Это не я, родители ее так назвали. Это имя у испанских кельтиберов довольно распространенное, и оно у них женское. Кстати, о Колхиде: на днях встретился с одним давним знакомым из тех краев. Оказывается, он уже несколько месяцев живет в Риме, очень благородный и радушный человек.

- И кто же он?

- Колх из города Фазиси. Мы познакомились с ним несколько лет назад в Афинах, он приезжал туда слушать лекции наших философов.

- И каким ветром занесло его в Рим?

- Его родной город погиб, и он был вынужден оставить родину.

- На его город напали враги, да?

- Никто не нападал, просто город сам умер своей смертью.

Луций с удивлением взглянул на друга.

- Как это умер? Разве город может умереть?

Диоген склонил набок свою мохнатую голову и задумчивым голосом произнес:

- Люди в том городе устали жить. Когда человек устает жить, он умирает. Видно, с городами тоже случается подобное. Просто в один несчастный день жители бросили свой город и разбежались кто куда, спасаясь друг от друга. Они бежали не только от мертвого города, но и от собственной смерти. Тот мой знакомый бежал из родного города как можно дальше, так он и очутился здесь, в Риме.

- Да, не хотел бы я жить в таком городе,- произнес Манилий и сделал рукой знак от дурного глаза.

- Не нам решать это, все мы заложники того времени, в котором суждено нам жить. Так вот: этот колх написал рассказ и назвал свое творение «Сизифом».

- Почему так?

- Сизиф – это ведь символ изнурительного, а главное, бессмысленного рабского труда. Для моего знакомого оно превратилось в символ самой жизни. Один экземпляр своей книги он положил в металлический ларец и зарыл в родную землю перед тем, как навсегда покинуть ее, а второй экземпляр привез в Рим и хочет издать его. – Сказав это, Диоген вынул из складок одежды плотно свернутый пергамент и положил его на стол. – Прочти, уверяю, вещь очень занятная, да и поучительная.

Луций взял пергамент в руки, повертел его и положил обратно на стол.

- Так от чего же люди устали жить в том городе, что же с ними там случилось? – спросил он.

- С ними произошла самая обычная вещь, которая, рано или поздно, случается с каждым, - будничным голосом ответил поэт.

- И что же это за вещь?

- Это старость, мой Луций, старость, за которой приходит смерть, и которой подвержены не только люди, но, как видно, даже города и целые народы.

Они еще некоторое время вели мирную и непринужденную беседу. Была уже поздняя ночь, когда гость встал и, попрощавшись, удалился, а Луций остался один. Он почувствовал усталость, отложил пергамент и пошел спать.

акомого оно превратилось в символ ссамой го труда. ом сждено нам жить. ь, в Риме.

……………………………………………………………………………………….

Шестого декабря на форуме начались выборы народных трибунов. Когда Марк Скавр, высокий старик с морщинистым лицом, вместе с Гаем Марием подошли со стороны Паллатина к лестнице Вестфалок и оттуда взглянули на форум, то от удивления у него вырвался невольный возглас: форум вместе с ближайшими улицами был переполнен народом. Море, океан народа. Картина, действительно, была впечатляющая.

- Что происходит? - спросил пожилой сенатор своего спутника.

- Сегодня Сатурнин и Манилий будут выставлять свои кандидатуры на выборах трибунов, и народ считает, что они - их единственная надежда, - высказал свое предположение Марий.

- Но большинство из здесь собравшихся не могут оказать влияние на выборы; голоса считают по трибам, один триб - один голос, и не важно, сколько граждан от данного триба присутствует на комиции - пятьсот, пять тысяч или пятьдесят тысяч. Пролетарии Субуры и Эсквилина имеют на комиции только один голос, а большинство здесь собравшихся, я уверен, даже не имеют римского гражданства, и не могут принять участие в выборах.

- Это так, но они сюда пришли не для голосования.

- А для чего же тогда?

- Для того, чтобы всем напомнить: они есть, и они не хотят умереть от голода.

За этой беседой Марий и Скавр спустились по ступеням и присоединились к остальным сенаторам, в ожидании выборов собравшихся перед зданием сената. Тысячная или даже десятитысячная толпа для форума не была редким явлением, но людской океан в триста тысяч человек, включающий все городские низы, был исключительным явлением даже для Рима. Сравнительно небольшие группировки выборщиков сразу потонули в этом людском море. Сатурнин подтолкнул рукой Луция и показал на собравшихся перед Курией сенаторов.

- Посмотри на эти сытые и самодовольные лица. Легко можно догадаться, что они в ладу с богами, законами и собственной совестью. Если б ты знал, как я ненавижу этих тупых и надменных верблюдов!

Выборы начались, один за другим выходили кандидаты, и глашатаи объявляли их имена. Первым вышел Сатурнин, и огромная масса народа стала хлопать в ладоши и кричать. Поднялся такой шум, что вокруг больше ничего не было слышно. Сатурнин стоял на высокой трибуне и с довольной улыбкой смотрел на форум.

Остальных кандидатов в народные трибуны форум встретил молчанием, но когда очередь дошла до Луция Манилия, площадь опять неожиданно взорвалась. Народ приветствовал потомка великого человека, спасшего когда-то Рим от варваров. Экзальтированная масса людей хлынула к трибунам, все более приближаясь к ступеням Гостилиевой Курии, где стояли сенаторы. Среди отцов города прокатилась волна страха перед необъятной и звероподобной толпой, и когда все замерли в ужасе, Марий услышал голос принцепса Скавра.

- Что стоишь, как вкопанный, быстро распусти собрание, пока не случилось беды.

Старший консул очнулся, вышел вперед и поднял вверх правую руку. Толпа сразу остановилась, и через мгновение над площадью прокатилась волна оваций. Рим приветствовал своего героя.

Далее выборы прошли на удивление быстро. Большинством голосов Сатурнин третий раз стал народным трибуном, Луций Манилий - впервые. Марий на следующий же день назначил консульские выборы на Марсовом поле и распустил комиции. Толпа постепенно растекалась по близлежащим улицам, и скоро форум почти опустел. Сам консул вернулся в Курию, где ждали его бледные от только что пережитого страха сенаторы.

- Таким образом, сегодня мы встретились с активным сопротивлением, - внушительным голосом произнес полководец.

- Что ты нам предлагаешь? - спросил Скавр, в чьих глазах еще читались следы недавнего страха.

- Мы должны предпринять все для того, чтобы завтрашние выборы прошли мирно и без кровопролития. Главное, чтобы народ не увидел кровь. Если она прольется, то события выйдут из-под контроля и станут неуправляемыми.

- Как будто до сих пор события находились под контролем, - с язвительным сарказмом вставил Цезарь Катул, сенатор с аристократической осанкой и надменным лицом, немного смахивающим на индюка.

- Во всяком случае, закона никто не нарушал. Да, толпа была большая, но выборы прошли по правилам. Вот если прольется кровь, тогда демократы отрежут себе путь к отступлению, и гражданской войны не миновать. Завтрашние выборы проведем в цирке Фламиния, как можно дальше от форума, чтобы народу собралось меньше. Да хранит нас Юпитер!

- Тебе легко так спокойно рассуждать: какая бы сторона не победила, ты окажешься в выигрыше, - с ненавистью вырвалось у Скавра.

- Вы вызвали меня в Рим для того, чтобы я навел порядок в городе и пресек бунт. Я это сделаю и разобью Сатурнина точно также, как разбил германцев, а еще раньше - царя Нумидии. Если вам это не нравится, могу сегодня же оставить Рим и вернуться на границу, а с Сатурнином тогда разбирайтесь сами, - Марий при этих словах поправил на плече тогу и с гордо поднятой головой вышел из сената.

В Гостилиевой Курии не оказалось ни одного сенатора, кто посмел бы его остановить.

- Будь ты проклят, Гай Марий, ты, твои легионы и эта уличная толпа, которую ты, конечно, сам и взбудоражил, и вывел на улицу, - с бессильной ненавистью в голосе прошептал принцепс сената, когда старший консул уже вышел из Курии.

.................................................................................................................................

Труп Гая Мемия с разбитой головой лежал на Марсовом поле. Кандидата в консулы от сената перед глазами всего народа в день выборов насмерть забили дубинами сторонники Главция. Когда Марий в сопровождении сенаторов пришел на место происшествия, там уже собралась большая толпа. Ликторы оградили отцов города от праздных зевак, и Марий приблизился к беспомощно лежащему трупу. Его белая тога кандидата была окрашена кровью, а из разбитой головы вытекала какая-то желто-красная жидкость. Марий взял принцепса под руку и отвел в сторону.

- Случилось то, чего я так боялся. Пролилась первая кровь. Сатурнин пересек роковую черту и поставил себя вне закона.

- Именно так и обстоит дело, - согласился Скавр. - Он подстроил убийство главного соперника Главция на консульских выборах, расчищая своему другу путь к консульскому креслу. Консульство Главция при трибунате Сатурнина и Манилия означает гибель Рима.

- Правильно, с сегодняшнего утра вопрос стоит так: либо сенат, либо Сатурнин и его толпа.

Скавр вздохнул тяжело, платком вытер со лба выступившие капли пота и повернулся к консулу:

- Что ты предлагаешь?

- Я могу все: например, ввести свои легионы в Рим и восстановить порядок в городе.

- Сатурнин - отчаянный человек, и не станет отступать. Все это может кончиться очень плохо.

На мрачном лице Мария промелькнула надменная улыбка.

- Сатурнин - оратор с форума, правда, энергичный и талантливый, но всего лишь болтун, демагог, и больше ничего. Его сила - это сила неорганизованной уличной толпы, которая не сможет противостоять регулярным войскам.

- Никогда за всю историю Рима регулярная армия не нарушала границ города. Рим - свободный город, и нельзя допустить его захвата вооруженными силами, - твердо произнес принцепс.

- Тогда пускай Юпитер защищает сенат, потому что другого союзника в этом городе у него уже нету.

- Ты являешься консулом и обязан восстановить в городе порядок.

- Восстановить чем? Двенадцать моих ликторов не смогут противостоять трехсоттысячной толпе.

- Не криви душой, Марий, ты пользуешься большим влиянием среди римского народа, можешь начать переговоры...

- Как ты не понимаешь, Сатурнин для того и убил Мемия, чтобы больше никаких переговоров не состоялось. Мы сейчас теряем золотое время.

- Если легионы войдут в Рим, Республика погибнет, так или иначе, - упрямо выдавил Скавр.

Неожиданно из города послышался неопределенный шум. За Капитолием, там, где начинается Палатин, вспыхнули языки пламени. Вскоре несколько дымовых столбов поднялись и со стороны Квирилина. В городе явно что-то происходило. Затем пришли и первые вести, их принесли бежавшие из Рима люди.

- Народ громит лавки и городские склады!

-Квириты устроили резню среди римских жителей, убивают всех: греков, евреев, сирийцев!

- Плебс ворвался в банковские конторы и начал сжигать долговые книжки и обязательства, всюду убивают ростовщиков!

- На Палатине и Квириниле подожгли дома сенаторов. Скоро пожар перекинется на целые кварталы!

Ужасные вести приходили одна за другой. Сенаторы и зажиточные горожане в отчаянии рвали на себе волосы. Очень скоро собравшиеся вокруг представители первого и второго классов, окружив Мария, стали умолять его спасти город, их дома и имущество от разгула толпы.

- Я не имею права без разрешения сената ввести в город легионы. Когда все это закончится, первый же демагог с форума потащит меня в суд с обвинением в измене Республике, - возразил Марий и смешался с толпой сенаторов.

- Хорошо, хорошо, пусть будет по-твоему, - произнес Скавр, ломая от бессилия руки, - что ты требуешь от сената?

- Особых полномочий, неограниченную власть внутри города, а также иммунитет от всякой ответственности за свои действия на будущее.

- Диктатура, - выдавил Скавр.

- Порядок, - ответил Марий.

Сенат собрался за городом в храме богини войны Белонны: это был первый случай в истории города, когда римляне начинали войну против римлян. Сенаторы сидели в три ряда в узком полутемном зале храма. Окруженный ликторами, Гай Марий сел в консульское кресло из слоновой кости в классической позе римлянина: весь выпрямившись, с гордо поднятой головой, положив руки на колени.

Принцепс Скавр вышел вперед и от имени сената обратился к старшему консулу:

- Город в опасности. Гай Марий, вам, как старшему консулу, дается полное право по своему усмотрению управлять Республикой. Я заявляю, что с сегодняшнего дня вето народных трибунов на вас не распространяется. Ваши приказы и действия на будущее не подлежат судебному преследованию. Все магистраты города, сенаторы и вооруженные силы Республики обязаны подчиняться только вашим приказам. Вы имеете полное право по своему усмотрению выбирать себе помощников и других должностных лиц. Все, что касается вас, распространяется и на них, - Скавр на несколько секунд остановился, и вдохнув глубоко, высоким, зычным голосом произнес последнюю и традиционную фразу. - Пусть смотрит консул, дабы Республика не понесла урону.

................................................................................................................................

- Ты что творишь? - Луций схватил Сатурнина за плечо и с силой потряс его. - Убийства, пожар в городе, грабежи, беспорядки, скажи, зачем все это?

Сатурнин резким движением освободился от рук, сжимавших его плечо, бросил поспешный взгляд на окружающую их толпу и отвел друга за трибуну.

- В городе убивают иностранцев: греков, евреев... Это инициатива толпы, и я тут непричем. Они боятся, что не смотря на наши обещания, голод неизбежен, вот и освобождаются от лишних ртов. Хлеба римлянам не хватает, иностранцы кому нужны? Притом, толпа любит насилие, толпа это дело уважает, но сейчас не это главное. Ты мне вот что скажи: с кем ты, со мной или с ними?

- Я ни с кем, - презрительным тоном ответил Манилий.

- Послушай, Луций, сегодня этот город, вся эта империя в наших руках. Ради этого стоит жить и даже умереть.

- В Субуре час назад убили Диогена, он ведь был и твоим другом, - чуть ли не с криком вырвалось у Луция, - его дочь я еле спас от убийц. Диоген никому вреда не причинял, а его убили соседи, с которыми он годами жил в одном доме. Сатурнин, во что мы превратили этот город? Брат убивает брата, сосед - соседа... Я такой Рим не хочу, я не хочу жить в таком городе!

- Решил сбежать? - трибун вызывающе засмеялся. - всю жизнь убегаешь: сначала в цирке укрылся, потом на форум пришел. Знай, если и сейчас сбежишь, то потом всю жизнь бегать придется, урод ты бесхребетный!

Манилий ничего не ответил, только повернулся и молча ушел. Сатурнин от досады покусал себе губы, потом поднялся на трибуну и поднял руки вверх.

- Квириты! Сенат показал себя как непримиримый враг народа! – Слоняющиеся по площади люди остановились и повернулись в сторону трибуны. На форуме сразу установилась тишина. Трибун чувствовал, что тысяча ушей внимает его словам, и тысяча пар глаз в ожидании уставилась на него. - Как вы думаете, почему не смотря на наши старания, хлеб до сих пор не доставлен в город? Да потому, что представители первого и второго классов предпочитают искусственно раздувать цены, дабы нажиться на несчастье народа. Плевать им, что вашим детям грозит зимой голод и смерть! Теперь, когда война с варварами закончена, и казна наполнилась многочисленными трофеями и богатствами, вы им больше не нужны! Если подохните с голоду, это для них будет даже лучше - меньше головной боли. Отчистят город от ваших вонючих трущоб и только.

Толпа на форуме взревела от ненависти и обиды.

- Но я, Луций Апулей Сатурнин, хочу обеспечить ваше будущее, и сделаю это немедленно, потому что сенат уже вынес решение о моем аресте: они решили казнить меня. Вместе со мной казнят и моих друзей, а когда мы умрем, кто будет заботиться о вас, квириты? Кто будет бороться за ваши права?!

Крик толпы перерос в многочисленный оглушительный рев.

- Квириты! Тогда наступит и ваш конец, но если вы вооружитесь и станете здесь, на форуме, у подножья Капитолийской горы, как истинные хозяева города, то, клянусь Юпитером, этот город будет ваш!

Форум, Гостилиевая Курия, стены близстоящих зданий задрожали в истошном крике многотысячной толпы:

- Слава Сатурнину!

- Слава нашему спасителю!

- Слава нашему царю!

Манилий не стал ждать конца выступления Сатурнина, и когда тот завершал уже свою речь, Луций приближался к поднимавшейся на Палатин лестнице Вестфалок. Именно здесь и догнал его несшийся с форума оглушительный рев. Ощущение было такое, будто началось землетрясение.

У края Велабрского форума, на границе города, стояла передовая застава легионеров. Шедший домой Манилий невольно остановился и прислушался к разговору собравшихся там людей. По обе стороны забаррикадированной улицы стояли отдельные группы граждан, на лицах которых были видны следы глубокой печали из-за событий, происходивших в городе за последнее время.

- Боги, что будет с нами, что ожидает нас завтра?! - с плачем произносил один из них, - мой сын ушел на форум к Сатурнину, а брат служит легионером у Мария. Вчера он тайком покинул лагерь и как ночной вор, скрываясь от всех, пришел ко мне. В войне с германцами весь поседел, а тут как ребенок плакал. Мой сын сам его успокаивал, а утром он так же тайком вернулся в лагерь. На нашей улице вырос, а сейчас даже от соседей скрывается, чтобы не узнали.

- Мы - маленькие люди, - сказал один из легионеров Мария, - что мы можем? Все решают сенаторы и политики. Молитесь Юпитеру, чтобы они помирились, иначе быть великой беде. Брат пойдет на брата.

Неподалеку сидел еще один легионер и в полголоса переговаривался с пожилым городским плебеем:

- Ливия как себя чувствует, папа?

- Не беспокойся за нее, сынок, вместе с детьми укрыл ее у себя дома.

- Мой брат Марк на форуме?

- Да, он вместе с Сатурнином.

- Когда увидишь, передай от меня привет, а сейчас прости, надо в лагерь. Центурион ненадолго отпустил.

- Подождал бы еще немного, сынок?

- Нельзя, папа, из нашего отряда остальные ребята тоже хотят прийти сюда и повидать родных, пока не началась эта проклятая война. Ведь должен кто-то сменить их в лагере.

- Чем разгневали мы богов? Отродясь в Риме такого не было.

В это время со стороны Марсова поля послышался звук труб - полководец созывал своих легионеров. Люди вздрогнули и стали поспешно прощаться, плакать, говорить прощальные напутственные слова. На их лицах лежала общая печать бессилия и отчаяния.

Луций постарался побыстрее уйти оттуда, потому что не в силах был видеть все это: на глазах выступили слезы. Несмотря на все, он любил этот город и все-таки осознавал, что на может что-либо изменить. “Прочь отсюда, чтобы больше ничего не видеть и не слышать”, - с горячим упрямством твердил он самому себе...

……………………………………………………………………………………….

К вечеру Марий ввел в город один легион со стороны Квиринила, через Фонтилиевые ворота, второй легион двинулся вдоль реки вокруг Капитолийского холма, на котором их далекие предки пять веков назад, собравшись в последнюю горстку, отстаивали свою свободу, и пройдя ворота Ромула, приблизился к форуму с юга. Оба легиона одновременно подошли к лагерю мятежников и окружили его плотным кольцом. Рядом с легионерами стояли вооруженные сенаторы и всадники. Сам принцепс сената, старый Скавр, с копьем в руке шел впереди солдат. К двинувшимся к форуму манипулам стала присоединяться та часть жителей города, которая не очень-то была расположена к сенаторам, но которую эти ужасные беспорядки и страх за свои дома и имущество заставил вооружиться и идти в бой. Все, кто хоть чем-то владел в городе, перешли на сторону сената, когда воочию увидели эту жуткую химеру анархии и беспредела.

Собравшиеся в Гостилиевой Курии главари мятежников держали совет, когда пришла весть, что легионы Мария начали входить в город, и новость эта привела всех в угнетающее состояние.

- Рим еще не готов к новым формам правления, - с печальным голосом произнес Главций, - толпа попросту голодна, но этого не достаточно, чтобы они пошли воевать. Ведь это просто толпа, она не сможет противостоять регулярным войскам.

Сатурнин резко вскочил на ноги и с кулаками бросился на друга.

- Ошибаешься, Главций, эта толпа, стоящая сейчас на форуме, многочисленнее любой римской армии. Их сила - в их количестве, и этой силой управляем мы. Война так война, сейчас не время языком чесать. Все за мной!

Трибун в окружении своих соратников с шумом вышли из Гостилиевой Курии и от неожиданности замерли на месте: слезы выступили на глазах Сатурнина. Народ, где народ? Он разбежался. На опустевшем форуме осталось только три - четыре тысячи человек, которые размахивали руками и требовали дешевого хлеба.

В это время со стороны Велабри между Базиликом Семпрония и храмом Кастора и Поллукса показалась длинная колона легионеров. Манипулы организованно стали рассредотачиваться вокруг, перекрыв все улицы и подходы к Велии. Другая такая же колонна приблизилась к форуму со стороны Квиринила. Сатурнин выхватил меч и вместе с малочисленными сторонниками спустился к форуму.

Битвы как таковой не было: щиты легионеров просто проутюжили форум, и через пятнадцать минут остатки мятежников просто отхлынули к склонам Капитолия и укрылись в храме Юпитера. По приказу Мария к храму прекратили подачу воды, и на следующий же день измученный жаждой Сатурнин, Главций и четырнадцать их сторонников сдались старшему консулу.

.................................................................................................................................

По городу поползли слухи, что Сатурнина и пятнадцать его сторонников как врагов Республики сбросят с Тарпейской скалы, находящейся на юго-западном склоне Капитолия и представляющей собой гладкий базальтовый гранит высотой двадцать пять метров, у подножья которой разбросаны камни и острые осколки скалы. У преступника, сброшенного отсюда, не оставалось шансов остаться в живых. Скала хорошо была видна с нижнего форума, и именно там с утра стал собираться народ, чтобы собственными глазами увидеть смерть своих вчерашних кумиров. Правда, необычным было то, что на форуме легионеры разбили военный лагерь, а по улицам ходили вооруженные патрули, но по Риму уже распространились слухи (Гай Марий позаботился об этом), что корабли везут зерно из Галии и Азии, и на днях оно появится в городе. Народ освободился от страха перед голодом, и поэтому люди без всякого сожаления и сочувствия взирали теперь на Сатурнина и его сторонников, которых под усиленной охраной привели на форум. В толпе послышались насмешливые выкрики и свист в адрес направлявшихся к Тарпейской скале смертников. Это была та же толпа, которая за день до этого с восторгом приветствовала и прославляла своих кумиров.

На трибуну форума поднялся Гай Марий. Ликторы заиграли в трубы, раздался бой барабанов, после чего вокруг воцарилась тишина.

- Римляне, вернитесь по домам, беда миновала город. С радостью сообщаю, что нагруженные зерном корабли уже пришли в Остию и стали на якорь. С завтрашнего дня зерно будет продаваться по цене 10 кг за один сестерций. Такую цену обещал вам Сатурнин, но он умер, не выполнив обещание. Это зерно даю городу я, Гай Марий, триумфатор, шестикратный консул и третий основатель Рима! Цена на зерно не будет меняться за весь период моего правления. Кроме того, в школах Капуи я закупил пятьсот гладиаторов, и завтра в городе в знак наступления гражданского мира на арене большого цирка будут устроены гладиаторские бои. Двести пятьдесят пар лучших бойцов будут драться друг с другом насмерть, чтобы усладить, квириты, ваш взор!

Форум был оглушен криком, вырвавшимся из нескольких сот тысяч ртов:

- Слава Гаю Марию!

- Слава нашему спасителю и кормильцу!

- Слава великому городу Риму!

Гай Марий стоял на трибуне, и на его простом крестьянском лице играла счастливая и самодовольная улыбка.

...................................................................................................................................

Вечером Луций сидел на террасе своего дома и вслушивался в несущийся с форума гул. Его никто не беспокоил. После ареста Сатурнина Марий объявил общую амнистию для всех, кто в этот роковой день не находился на форуме и с оружием в руках не боролся против его легионеров. Поэтому молодой патриций мог не опасаться преследования властей, но в тот день он все равно не пошел на форум - он не мог как простой зритель смотреть на смерть своих бывших друзей: это было выше его сил. Как побитая собака, весь съежившись, он завернулся в теплый плащ и молчал. Фриксе подошла к своему новому хозяину и устроилась у его ног.

- Я не трус, - неожиданно нарушил молчание Луций. Девушка повернула голову и с сочувствием посмотрела на молодого человека. - Ты думаешь, что я испугался и бросил друзей? - продолжил Луций. - Если бы было так... Со страхом еще может справиться человек, но когда ты не знаешь, как поступить, и какой бы не выбрал путь, получается, что служишь злу и несправедливости, видишь, что не в силах изменить что-либо вокруг себя, и тогда тобой овладевает бессилие и отчаяние. В нашем городе раньше был один закон: гражданина, не поддерживающего ни одну из сторон во время гражданского противостояния, изгоняли из города. Считалось, что самыми опасными являются не преступники, убийцы или предатели, а безразличные люди. Убийца может всего лишь убить, предатель - предать, но именно благодаря людскому безразличию совершаются убийства, предательства и преступления, поэтому этот закон был справедлив. Правда, сегодня о нем никто не помнит, но я-то помню, и применю к самому себе. В Риме нет больше места для меня.

- Мы уедем из этого города? - спросила Фриксе.

Луций погладил голову девушки и ласково спросил:

- Не хочешь вернуться на родину? Или ты уже забыла ее?

Фриксе вздрогнула и медленно произнесла:

- Я помню, я всегда помнила свою родину, но как же вы будете жить без родного города?

- Раньше я думал, что жизнь слишком коротка, очень многое должен успеть сделать человек за столь короткий срок, и в душе часто страдал от своей бесцельно проведенной жизни. Вечером, когда за Капитолием заходило солнце, сердце обрывалось при мысли, что еще один день бесцельно прожит, но все-таки, в душе тайком носил надежду, верил, что если человек чего-то очень захочет - он сможет изменить свою судьбу. - Луций тяжело вздохнул, закрыл глаза и прислонил голову к спинке кресла - Оказалось, что это не так-то просто, иногда ты судьбе подчиняешься - и все тут...

.........................................................................................................................................

Спустя полгода после подавления восстания Луций Манилий вместе с Фриксе поселился на краю света в маленьком городке на берегу Атлантического океана. В этом далеком приморском уголке нашел последнее пристанище римский патриций, человек, всю жизнь бежавший от своего прошлого и настоящего, но дальше этих мест уже бежать-то было некуда. Осенью он и Фриксе поженились, создав семью. Наконец-то, успокоилась неугомонная душа римлянина. Вдали от родины рядом с любящей испанской девушкой он обрел душевный покой. С тех пор Манилий ничего не слышал о Риме, а Рим - о нем.

Рассказ 3.

РАССВЕТ

“Зерно пшеницы, которое упадет в землю, и не умрет, останется одно; если же умрет - принесет много плодов”.

Евангелие от Иоанна. Глава 12.

- Кто он? - Ираклий упорным взглядом сверлил сестру и ждал ответа.

Марция сидела в углу. Лицо молодой женщины блестело, как в лихорадке, глаза были красные от слез. Виновато понурив голову, она молчала, и только плечи незаметно вздрагивали.

- Что там спрашивать, и так понятно, это был Леон, - нарушил молчание Марк, - больше некому, здешних мы всех знаем, а этот грек мне с самого начала не понравился, сразу была видна его двуличность. А вы в гости пригласили, ведь он - византийский вельможа, вхож даже при дворе императора. Как же не пригласить? Вот чем он отплатил за наше гостеприимство: сестру обесчестил и сбежал, как последний вор!

Ираклий жестом руки дал знать брату, чтобы тот замолчал, и опять повернулся к Марции.

- Маркус говорит правду?

Будто ожидая этих слов, из глаз девушки опять брызнули слезы, и она с плачем заговорила:

- Он просил моей руки, обещал жениться, мы... мы ведь любили друг друга...

- Любили, да? - Маркус поднял руку, еще немного - и он влепил бы сестре хорошую пощечину.

- Лучше бы ты молчала про это, - взмолился Луций, - сейчас твои чувства никого не интересуют. Отвечай только на вопросы, коротко и ясно. Ты уверена, что ждешь ребенка?

Марция сжалась вся под взглядами братьев и в подтверждение чуть кивнула головой.

- И отец ребенка Леон?

- Я убью его, из-под земли достану, - вспыхнул Маркус.

- Я просил тебя держать себя в руках, - строгим голосом перебил его Ираклий, - Сейчас нам всем не сладко. Что произошло, того уже не исправить. Раз обещал жениться на нашей сестре, значит, должен выполнить свое обещание.

- А потом я должен на него всю жизнь смотреть?

- Я уже просил тебя, Маркус, держать себя в руках. Леона мы обязательно найдем, но никакого кровопролития. В этом деле замешано имя нашей сестры, притом, ребенку нужен отец, ребенок не причем.

- Ну а потом, когда уважаемый зять соизволит прийти к нам в гости, мы с радостью должны его встретить? А как же, ведь сам доместик Леон соизволил стать мужем нашей сестры! - Маркус на секунду замолчал, с ненавистью посмотрев на братьев. - Кто мы, в конце концов, кем стали, что осталось от фамилии Манилиев? Кроме имени, этого закопченного дымом дома, который непонятно когда обвалится, да окружающих нас городских руин? Кто сегодня поверит, что наши предки в былое время были здесь хозяевами, и к их мнению прислушивались даже римские императоры?

- От римских императоров уже ничего не осталось. - Ираклий печальным взглядом окинул все вокруг. Было видно, что огромные размеры старого дома явно не соответствовали нынешнему положению его хозяев: большая часть огромного зала и комнаты на втором этаже уже давно были заброшены и увешены пыльной паутиной. На всем лежала печать заброшенности и нищеты.

- Времена властвуют, а не цари, и, рано или поздно, всему наступает свой конец, Маркус; так было и так будет всегда.

- Сейчас не время болтать, - Луций указал на Марцию, - с ней-то что будем делать?

- Печаль сразу исчезла с лица Ираклия, слова младшего брата вернули его к действительности.

- Завтра же уезжаем, все трое. Где бы ни был Леон, его нужно найти и заставить жениться на нашей сестре.

- А если нет, - Маркус положил руку на свой меч, - тогда не жить ему на этом свете, и кто мне в этом деле попытается стать поперек дороги, того тот час же отправлю к праотцам!

- Дома останутся Марция и наша няня, а теперь пора спать. Утром надо рано в дорогу.

На рассвете братья вышли из дому, попрощались с сестрой и начали спускаться по опустевшим улицам разрушающегося города, по обеим сторонам которых тоскливо возвышались полуобвалившиеся от ветров и времени голые стены. Когда-то уложенные булыжником улицы были покрыты зеленой травой и дикими растениями. От старого города остался теперь только оголившийся скелет. Зияющие пустотой окна, стоящие без крыш дома своим безлюдьем и тишиной больше походили на кладбища, чем на жилище людей, и только возле реки, в нижнем квартале, еще билась жизнь. Здесь последние жители города поселившиеся на одной из улиц, упорно сопротивлялись наступлению окружающей их дикой природы. Но впечатление было не обманчивое: город считал свои последние дни. Очень скоро воцарившиеся здесь нищета, безысходность и, что самое главное, полное отсутствие перспективы завтрашнего дня, заставит последних жителей оставить город, чье существование уже потеряло всякий смысл.

С соседней улицы послышался одинокий волчий вой, но братья не обратили на это никакого внимания: они уже привыкли к тому, что на город наступали не только окружившие его леса, но и дикие звери. Ночью они прокрадывались в опустевший город, а утром возвращались в свое зеленое царство, и с каждым годом все больше увеличивалось количество улиц, превратившихся в постоянное обитание четвероногих хищников. Вскоре путники пересекли поросший зеленым кустарником форум. Неподалеку из норы выскочило какое-то перепуганное животное и побежало вдоль обвалившегося здания сената. Это место на склонах Капитолия когда-то было окружено высокой стеной, но теперь от старой крепости осталось только одно основание: саму стену местные жители давно разобрали на камни. Вся эта удручающая картина для чужого взгляда могла бы оставить угнетающее впечатление, но для братьев созерцание ее было обычным каждодневным явлением. Их жизнь, детство и юность прошли среди этих развалин, и город с тех пор, как они себя помнили, всегда был таким; да другого города они себе и не представляли. Поэтому, миновав руины городской стены, все трое невольно обернулись и бросили назад последний тоскливый взгляд. Несмотря на все, это была их земля, их дом, любимый и единственный во все мире.

............................................................................................................................

Ребенок у Марции родился осенью. Мальчик оказался здоровым, сильным и крикливым. Няня Клавдия завернула ребенка в теплую пеленку и положила на кровать рядом с матерью.

-На маленького Ираклия очень похож, ведь вы все выросли на моих руках. До сих пор помню его детское личико, - прослезилась старая женщина.

Марция вместо ответа тяжело вздохнула, ослабевшей от родов, ей трудно было сейчас говорить, но когда няня упомянула имя Ираклия, ей невольно вспомнились братья: где они и когда вернуться домой? Избалованной старшими братьями, ей трудно было жить одной с няней, но сейчас кроме нее рядом с Марцией никого не было. Печальным взглядом смотрела она на прильнувшего к ее груди малютку и даже не могла понять, радовалась она появлению сына, или наоборот. Будто издалека послышался ей голос няни:

- Как мы назовем маленького, госпожа?

- Габриэлем, няня Клавдия, это имя мне нравится.

Один за другим проходили дни и месяцы. Кончилась осень, прошла зима, и когда поля зазеленели, вошла однажды в комнату няня, остановилась перед Марцией и со смущением заговорила:

- За зиму кончились последние припасы, госпожа. В доме больше нечего есть.

- Сдай в ломбард фамильные драгоценности, пока не вернуться братья.

- Уже давно все ушло под залог, даже золотые подвески вашей матери два месяца назад обменяла на муку, - напомнила няня.

- Тогда сдай золотые подсвечники.

- Еще осенью сдала их...

- Тогда... - Марции трудно было это выговорить, но другого выхода она не видела, - тогда отдай меч Луция Манилия, только предупреди ростовщика, чтобы ни в коем случае не продавал, пусть подождет, пока вернуться братья, они выкупят...

Неожиданно старая няня прикрыла лицо руками и заплакала.

-Вы все время дома сидите, госпожа, и не видите, что происходит вокруг. Больше нет никакого города; ни ростовщиков, ни соседей, никого. Последние жители еще зимой оставили здешние места, и сейчас по улицам бродят только дикие собаки и волки, вечером даже опасно из дому выходить. Уйдем отсюда, госпожа, пока не поздно, пока наш дом полностью не окружил темный лес. Скоро река разольется и смоет единственную дорогу, связывающую наш город с внешним миром, и тогда мы останемся здесь навсегда...

Печаль овладела молодой женщиной, когда она услышала от няни эти слова, но более того, ее охватило смятение: куда они должны идти и к кому? Здесь был ее единственный дом, а близких у нее, кроме братьев, никого не осталось. Но где сейчас ее братья? Воцарившееся вокруг общее запустение и ей уже бросалось в глаза. Среди полуразрушенных стен гулял холодный ветер. У дома, стоящего на противоположной улице, в прошлом месяце обвалилась боковая стена, а через две недели - рухнула крыша, и дом исчез под собственными руинами. Вокруг не видно было ни одной живой души, кто бы обратил на это внимание. Весной все вокруг покрылось дикой травой, и очертания улиц постепенно скрывались под выросшим из земли кустарником. Теперь даже трудно было представить, что когда-то здесь был расположен самый многолюдный городской квартал.

Вечерами, когда маленький Габо засыпал в колыбели, Марция коротала время за чтением Библии. Невольно ее внимание привлекла следующая фраза из книги: «Город великий, город многолюдный, шестисотбашенный и с золотыми воротами. Никто не помнит, когда возник этот город, никто не помнит даже времени, когда этот город был молодым. Рождались, исчезали, меняя друг друга, целые страны и народы, а Вавилон всегда стоял .. Город великий, город вечный, как небо, как звезды». Марция вспомнила, что в другом месте в Библии Вавилон называется «проклятым городом». В следующие же века после рождения Христа этот город исчез. Торговые караваны забыли туда дорогу, грозные полководцы стороной обходили его, держа свой путь в сторону более молодых городов. Брошенный на произвол судьбы, вечный город незаметно опустел, растаял и скрылся под песками. Никто теперь точно не знал, когда исчез Вавилон, и когда последний раз видели его люди. Как может исчезнуть и предаться забвению когда-то многолюдный и великий город - это не казалось уже Марции чем-то невероятным: из окна своего дома она видела раскинувшийся перед ней мертвый город, и чувство бессилия охватывало ее при мысли об обреченности жизни. Разве раньше она не знала того, что все в этом мире имеет свой конец? Но при мысли о том, что и ее судьба оказалась такой же, ею овладело полное отчаяние. В середине зимы под тяжестью снега обвалился купол храма Веспасиана, а ворота Гостилиевой Курии, единственное, что осталось еще от здания сената, разрушились ранней весной, и теперь под их руинами устроили себе норы шакалы и барсуки. Оправдалось предсказание няни: в начале мая река прорвала полуразрушенную дамбу и вышла из берегов, затопив единственную дорогу, ведущую в город. Через две недели, когда вода отступила, дороги уже не было видно: ее смыло, а вместо нее образовались заполненные лягушками ямы; хотя этого никто не заметил, потому что к тому времени по этой дороге уже никто не ходил.

Для Марции дни проходили просто и серо. С каждым днем она все сильнее ощущала на себе невзгоды жизни, но оставалась покорной своей судьбе. Все время проводила за женскими делами или за чтением Библии. Иногда, словно приходя в себя, сидя за пряльной доской, поднимала голову и с удивлением смотрела на маленького Габо, ползавшего у ее ног. “Неужели это мой сын, и это, действительно, я, одна, в этом заброшенном городе?” - появлялась в голове мысль, но чаще всего, она уже ни о чем не думала.

..................................................................................................................................

Бог прибрал к себе двух старших братьев. Они погибли, так и не найдя того, кого искали. За годы странствования далекий край и тоска по дому сожрали их тело и души. Вернувшись домой, Луций не узнал родной город. Очертания улиц исчезли под зеленой растительностью. Стоявшие вдоль заросших улиц остатки домов были погребены в собственных руинах, и там в поисках пищи бродили дикие собаки.

Боже мой, что это? – ужаснувшись, добавил он и прибавил шаг. Даже с первого взгляда было понятно, что город был уже мертв. За три года скитаний сколько раз мысленно возвращался он сюда, но теперь, когда за поворотом показался родной дом, у него защемило сердце - настолько все изменилось вокруг. Вместо ворот возвышались теперь только два голых столба. Дом наполовину был разрушен, во дворе валялись кучи мусора и руины. Переступая их, он подошел к маленькой хибаре, стоявшей позади дома, и увидел мальчика, ползавшего в грязи. При виде чужого человека тот остановился и с любопытством уставился на него. Из строения вышла старая женщина, и увидев незнакомца, с удивлением остановилась. Луций медленно подошел к старухе.

- Это я, няня, не признала?

Та, молча, смотрела на молодого человека, потом всплеснула руками и заплакала.

- Как ты изменился, Луций! Я даже не узнала, - и со слезами на глазах стала рассказывать про Марцию. - Уже третий месяц, как болеет, вся исхудала, ничего не ест, только лежит неподвижно и дышит. Я гостила в деревне у дочери, а когда вернулась назад, она уже была больна.

Луций осторожно открыл полуразвалившуюся дверь и вошел внутрь жилища. У стены на простой циновке лежала исхудавшая и рано постаревшая женщина. Он сразу узнал сестру, но когда подошел ближе, из уст его вырвался печальный стон: настолько Марция постарела. При этом звуке женщина открыла глаза, и взглянув на брата, некоторое время молчала, потом слабым голосом произнесла:

- Ты... Ты вернулся... Я умираю, брат...

Луций повернулся к няне.

- Врача позвали, что он сказал?

- Где ты найдешь здесь врача, сынок? Кругом ни одной живой души. Только Марция осталась здесь, да еще этот мальчик, ваш племянник.

Луций со слезами на глазах присел возле сестры. Его плечи вздрагивали от тихого плача.

Марция скончалась вечером, перед смертью никого не узнавала. Остывшее тело лежало на циновке. Луций нетвердым шагом вышел во двор. Душа его была опустевшая, чувства - мертвые. “Все, все оставили меня, остался я один в этом мире”, - с содроганием думал он. Няня взяла на руки маленького мальчика и поднесла к дяде.

- Вот это твой дядя, Габо. Маме было плохо, и она уехала далеко. Теперь ты будешь жить с дядей, слушайся во всем его. Совсем ребенок одичал, - повернулась няня к Луцию.

Широко раскрытыми глазами смотрел Габо на незнакомого человека, видно, и впрямь не был приучен видеть людей. Луций шагнул и взял мальчика.

- Не могу простить себе, что оставила ее одну. Говорила ей, чтобы тоже шла со мной в деревню, но не послушалась. Теперь как нам быть, господин?

Печальным взглядом обвел Луций мертвый город. Когда сюда возвращался - будто на крыльях летел - так не терпелось увидеть родной дом, а теперь тяжко было оставаться здесь , чувствовал, что здесь в этом пустом городе среди руин и камней не сможет он жить. Вокруг стоял запах смерти. “Вот что убило Марцию”, - подумал он.

- Ну так как мы поступим господин? Останемся здесь или пойдем в деревню? Как скажете, так и сделаем.

- Ни то, ни другое, няня. - Луций встал на ноги и посадил мальчика на плечо. - поднимемся на Капитолий и там поселимся. Оттуда идут корни нашего рода. Мы тоже начнем новую жизнь с того места, где покоится прах наших предков.

…………………………………………………………………………………………..

- Вот здесь стоял храм Юпитера Величайшего.

- Здесь? - няня Клавдия с удивлением окинула взглядом раскинувшееся пустое поле.

- Двести лет назад, когда вандалы взяли Рим, вокруг все было сожжено и разрушено. С тех пор, наверное, на эту гору никто и не поднимался.

Старая женщина присела на лежавший рядом камень и с изумлением всплеснула руками.

- И ты все это хочешь восстановить?

- Я посвящу этому всю жизнь, - решительно сказал Луций. - А пока построим рядом маленький домик, где мы будем жить.

Через неделю Луций сидел перед наспех сложенной хижиной и листал листы старого пергамента. Неподалеку, нагнувшись над тазиком, няня Клавдия стирала белье.

- Знаешь, что это за книга? - обратился Луций к ней, - вся история нашего рода описана здесь. В течении многих веков писалась эта книга, и уже тысяча пятьсот лет исполнилось с тех пор, как раскрыл ее первый летописец.

- Да ну? - не смогла скрыть удивления няня.

- Здесь подробно рассказано, как выглядели здешние места во времена наших предков. Вот там, перед спуском, стояла сторожевая башня, а вокруг все было окружено белокаменной стеной. Все это так представляю, будто наяву вижу. Сегодня же обязательно начну копать землю.

- Зачем? Для чего?

- Как это, для чего? - с удивлением повернулся Луций.- Чтобы все это восстановить. Ведь это наша земля. Сам царь Ромул подарил ее нашему роду. Вот здесь, в бумагах, грамота с его печатью.

- Это какой Ромул?

- Тот, который основал этот город и возвел первую крепость.

На лице старой женщины появилась невольная улыбка.

- Ромул был царем, сынок, у него достаточно было людей и рабочих, небось, не сам строил. Ты один как собираешься справиться с этим?

- Если мои предки сумели, значит, и я смогу. Это ничего, что я один. Вот увидишь: осенью ты не узнаешь эти места.

Действительно, в течении всего лета Луций без отдыха работал лопатой и киркой. Трудно приходилось ему одному, ведь к работе не был приучен. На ладонях появились мозоли, а на пальцах - незаживаемые язвы, ломило суставы. По вечерам, как убитый, падал там же, где и работал, а на следующее утро с лопатой в руках усердно копал и переворачивал высохшую от летнего зноя землю.

Однажды лопата наткнулась на что-то твердое, и посыпались искры. Луций быстро выкопал яму вокруг, и радости его не было границ: из глубины показался отделанный белым камнем фундамент крепостной стены.

- Вот видите, все это не сказка, а было на самом деле!

К концу осени вдоль выкопанного рва, действительно, показались очертания старой крепости.

Шли месяцы, а Луций неустанно работал: таскал камни и ложил их вдоль вырытого рва. Через два года после начала работ, спускаясь по крутой тропе, он подскользнулся и свалился со склона, повредив себе ногу. Няня Клавдия из ближайшей деревни привела врача. Оказалось, что кость была сломана, Луций три недели пролежал, не двигаясь, но с тех пор навсегда захромал на правую ногу.

Тяжелый труд и болезнь оставили на Манилии свой неизгладимый след: он исхудал и высох, почерневшее от солнечных лучей лицо преждевременно покрылось морщинами, а в волосах появилась ранняя седина, и только глаза светились неспокойными искрами: в них чувствовались неисчерпаемая воля и жажда жизни. Иногда из ближайших деревень приходили крестьяне и с удивлением наблюдали за тем, как одинокий человек в течении стольких лет тратит свои силы на эту бессмысленную работу, изредка помогали, но чаще подмигивали друг другу, вертя пальцем у лба. Несмотря на то, что большинство из них считали Манилия сумасшедшим, или, в лучшем случае, слегка тронутым, все-таки относились к нему с невольным уважением.

Шли годы, а конца работе не было видно. Только фундамент крепости поднялся из-под земли, а остальное оставалось все также пустынным, как и несколько лет назад. Однажды ранней весной, роя яму, Луций поднял голову и увидел подросшего племянника, шедшего к нему на помощь с лопатой в руках. При виде мальчика лицо дяди просветлело. С тех пор мужчина и ребенок работали вместе: копали ямы, ложили камни. Стена незаметно вырастала. По вечерам, уставшие от работы, они ложились отдохнуть перед своей хибарой, тогда Луций доставал стертый от времени старый пергамент и читал племяннику его пожелтевшие страницы.

Так однажды он из груды бумаг вынул какой-то истлевший лист и при тусклом свете свечи внимательно изучил его, потом повернулся к Габриэлю и заговорил:

- Удивительная вещь история. Сколько примечательных событий и тайн вмещает она. Вот хотя бы эта записка. Кем написана она, и когда - теперь не узнаешь, даже большинство слов стерто от времени, только одна фраза дошла до нас из глубины веков: “Наша любовь породила смерть...” Разве это не странно? Ведь любовь рождает жизнь, так было всегда. Кто написал это письмо, и зачем? “Любовь породила смерть...”, задумчивым голосом повторил Луций. Знаешь, нечто похожее я уже читал в Библии, кажется, так звучала та цитата: “Зерно пшеницы, которое упадет в землю и не умрет - останется одно, а которое умрет - принесет много плодов”. Какая это удивительная и великолепная мысль! Маленький Габриэль словно завороженный, слушал дядю.

Через десять лет после начала работ в темную осеннюю ночь скончалась няня Клавдия. Дядя и племянник только утром узнали об этом. Пришедшая из деревни старшая дочь и зять оплакали тело матери, священник справил панихиду и похоронил ее тут же на склоне горы.

Шли годы. Габриэль вырос и стал надежным помощником дяди. За это время стена крепости заметно поднялась, и ее видно было уже со всех сторон. С востока и запада стояли две сторожевые башни, точно такие же, как было описано в летописи. Часто во время работы Луций останавливался, поднимал голову и с гордостью смотрел на плоды своих трудов. Конечно, вновь построенную крепость нельзя было сравнить с древней крепостью: стены той были толще, башни - выше, да и храма Юпитера Величайшего теперь нигде не было, но одно было бесспорно: крепость существовала. Скрытая веками, она теперь словно родилась заново.

- Непоколебим и упрям наш род Манилиев, - говорил дядя племяннику, - четырнадцать лет назад, когда мы сюда поднялись впервые, вокруг простиралось голое поле, а теперь два года работы - и все будет готово.

Не сбылись слова старшего Манилия. Многолетний непосильный труд сломил его здоровье, часто среди работы из его ослабевших рук выпадала тяжелая лопата, и сам он стал похож на тень. Вначале зимы холодный зимний ветер принес простуду. Всю неделю лежал он в жару и беспамятно бредил. Врач из деревни внимательно осмотрел больного и посоветовал позвать священника, пока не поздно. Тот прочел молитву, отпустил грехи и перед уходом спросил, ради чего тот сгубил себя, и сам же ответил: “Ради этих голых стен. Суета сует жизнь человеческая...”

Луций скончался утром. Спустя несколько часов исхудавшее лицо покойника окаменело. Перед Габриэлем теперь лежало безжизненное тело глубокого старика. После похорон дяди юноша остался один у его могилы. Сейчас впервые в жизни им овладела не только глубокая печаль, но и сильное смущение. Оставшись один, как перст, он не знал, куда ему идти и к кому, но не только в этом было дело. Габриэль чувствовал, что было еще что-то, что он сейчас смутно воспринимал, но что для него было самым важным. Будто перед его глазами раскрылась великая тайна бытия, и все существовавшие до сих пор представления о жизни превратились в ничто.

“Я живу, люблю, ненавижу, радуюсь, и в один прекрасный день я и все то, что так дорого мне, умирает, исчезает, превращается в ничто, будто никогда и не существовало. Тогда для чего я живу? Чтобы умереть?” Эта мысль не выходила из головы, и ответа на нее он не мог найти. “Что осталось от моего дяди, его мечтаний, чувств и труда? Застывший, лежит он в могиле, и ничего его больше не волнует: ни эта крепостная стена, из-за которой он надорвал свое здоровье и саму жизнь, ни великое прошлое нашего народа. Что осталось теперь от этого прошлого, или что станет со временем с построенной нами крепостью? Через много лет люди забудут о тех, кто ее построил, забудут даже о ее названии, и будет она бессмысленно стоять на этой горе, пока крестьяне из ближайших деревень не разберут ее на камни для починки своих домов. Тогда какой смысл во все этом?”

Габриэль почувствовал холод от дуновения ветра, теплее закутался в плащ и, оглянувшись, бросил рассеянный взгляд на стоящую сзади него белую крепостную стену. Небо заволокли черные тучи, не только звездное сияние, но и лунный свет терялся и исчезал в этой ночной мгле. Габриэль удивился той отчетливой белизне стены, и опять какая-то мысль ускользнула от него. “Человек живет для того, чтобы умереть. А что есть смерть? Светлый, теплый день всегда кончается ночью...” - эта мысль, пришедшая на могиле дяди Луция, казалась на удивление ясной и отчетливой, но что-то в душе юноши сопротивлялось, не хотело принимать этот страшный приговор. Все его существо и полное жизни юное тело, будто не сдаваясь и крича, спорило с холодным и бесчувственным разумом. “Не может быть, чтобы все было так. Жизнь бескрайна, без начала и конца, она вечна.” Белизна стены еще раз осветила взор. Удивленный, Габриэль поднял голову и только сейчас заметил, как незаметно подкрался рассвет. Темная ночь на его глазах постепенно таяла, уступая место дневному свету. Рождался новый день, будто новая жизнь. «Смерть – это рождение», - от этой неожиданной мысли Габриэль чуть не подскочил и в тот же миг та раздвоенность, которую переживала его душа, исчезла, испарилась. “Смерть - это конец старому, но она же и начало новой жизни, она также необходима, как и жизнь, потому что смерть и жизнь порождают друг друга. Выходит, эти ночные сумерки - вестник рассвета, а смерть - это рождение...” Юноша невольно вспомнил слова из Евангелия, которые покойный дядя часто любил повторять: “Зерно пшеницы, которое упадет в землю и не умрет, останется одно, а если же умрет - принесет много плодов”. О, как хорошо он теперь понимал смысл этих слов! Габриэлю показалось или, действительно, послышался доносящийся из дальних деревень утренний крик петуха. Природа перед его глазами просыпалась, наполнялась новой жизнью и теплом.

После похорон дяди Габриэль оставил Капитолий и поселился у его подножья, в высеченной в скале пещере. В деревне он нанял крестьян и с их помощью перенес сюда тот маленький скарб, которым владел: несколько пар обуви, деревянный стол, пару стульев, циновку и сундук, на дне которого вместе с другими фамильными реликвиями хранилась и летопись их рода, написанная на пожелтевшем пергаменте. Шли годы, Габриэль жил в пещере у подножья горы, питался плодами, растущими здесь же, читал старую летопись и наслаждался красотой и многообразием природы. Никто не знал, сколько лет провел он в этой пещере, сколько людских поколений сменилось с тех пор, как он поселился здесь, да он и сам потерял счет времени, даже позабыл, откуда он пришел и зачем.

Однажды два всадника остановились у входа пещеры. Они выглядели уставшими, но их раскрасневшиеся от горного воздуха щеки и весело светящиеся глаза выдавали молодой жизненный задор.

- Здравствуй, дед, не примешь путников под свой кров?

В глубине пещеры пошевелился сидящий у костра старик, и встав, двинулся на встречу гостям.

- Заходите, гости от бога.

Затем все трое уселись вокруг костра. Гости с любопытством следили за стариком, потом один из них нарушил тишину и, указав на себя, сказал:

- Я сам из здешних мест, живу внизу в деревне, мой товарищ попросил показать Капитолий, и я выполнил его просьбу. А ты здесь сколько лет уже живешь?

- Откуда я помню, да разве и не все равно? Там, на верху, на склоне горы, должна стоять крепость, вы ее видели?

- Никакой крепости в этих местах нету, да и от старших ничего про нее не слышали.

- Я так и знал, - Габриэль опустил голову и замолчал.

- Ты, дед, что, слышал про эту крепость? Расскажи, лучше тебя о здешних местах никто не расскажет. Мы для того и приехали к тебе, чтобы услышать из твоих уст уже забытые старые истории.

Лицо старика оставалось неподвижным.

- Ничего не помню.

- Ты ведь только что говорил о какой-то крепости.

Габриэль сидел молча, сморщив лоб, потом поднял голову и старческим хриплым голосом заговорил:

- Иногда будто что-то вспоминаю, но не знаю, со мной ли это происходило или от других слышал. На верху, на горе, двое, старик и ребенок, строили крепость. В течение многих лет трудились они, не боясь ни зимней стужи, ни осенних ветров, ни летнего зноя, и несмотря на все, построили крепость, а когда работа была закончена, старик заболел и умер, а ребенок вырос и уехал из здешних мест. Оставшуюся без присмотра крепость крестьяне разобрали для починки своих домов. Но, может, все это еще не произошло, и мой ответ преждевременен.

- Что значит, преждевременен, как это понимать? - спросил один из них.

- То, что происходило в прошлом, обязательно произойдет в будущем, и не важно, когда строилась крепость. Главное, что старик и ребенок строили ее. И не имеет значения, со мной все это происходило, или слышал от других, - старик опять замолчал, потом, будто что-то вспомнив, ожил лицом и взял со стола старый пергамент. - Я прочту вам одно очень странное письмо. Много веков назад написала его рука человека. Кто написал и в связи с чем - теперь никто не узнает, да и само письмо истлело, многие слова стерлись, и только одна фраза дошла до нас из глубины веков. Вот, прочтите сами, - старик протянул гостям пожелтевший лист.

Те взяли письмо, и внимательно изучив его, прочли: “...Наша любовь породила смерть...” Подняв голову, они с удивлением посмотрели на старика и произнесли:

- Но этого не может быть. Любовь рождает жизнь, а не смерть, так было, есть и будет всегда.

Габриэль стал на ноги, медленно вышел из пещеры, нагнулся, поднял с земли, пожелтевший прошлогодний цветок и обратился к молодым людям:

- Посмотрите на это растение. Оно полностью прошло свой жизненный путь, - при этих словах старик с какой-то теплотой обласкал увядший цветок, - оно родилось на лоне природы, кормилось от земли и весеннего дождя, боролось с непогодой, летним зноем, градом и ветром, цвело, своим благоуханием привлекало пчел, разбрасывало вокруг себя плоды, осенью же живительные силы его исчерпались. И оно постепенно высохло и увяло, - старик поднял голову и посмотрел на путников. - Придет время, и из этого высохшего цветка вырастет новый цветок. Это и есть жизнь и смерть. День кончается ночью, а ночь рождает новый день. Прошлое лежит в будущем, будущее - в прошлом, а настоящее ведет одновременно диалог с прошлым и будущим. Именно в этом и заключается великая Тайна Бытия.

Старик еще долго жил у подножья Капитолийской горы. В течении многих лет он с жадным любопытством наблюдал отсюда за многообразием и красотой мира, потом смотрел равнодушно, позже он уже почти ничего не замечал и постепенно обо всем забыл

ЭПИЛОГ

ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ В НИКУДА

«Все дороги ведут в Рим.»

Старая латинская поговорка

Утро было хмурое, со стороны моря дул холодный пронзительный ветер. Поэтому поэт Овидий Назон, выйдя из дома, старательно укутался в теплый шерстяной плащ. Город только просыпался, и улицы были еще пустынны. Овидий шел по кривой улочке, которая спускалась к побережью и по обеим сторонам которой нависали серые обветшалые от времени и постоянных ветров дома, а на обочине возвышалась куча мусора. Поэт осторожно перешагнул через нее и даже приподнял полы плаща, чтобы не испачкаться. В нескольких метрах от берега улочка резко оборвалась, и перед глазами открылся бескрайний простор синего моря, вернее, в эти ранние часы море имело зеленоватый, а местами и вовсе темно-бурый цвет. Овидий медленно поднялся на прибрежную скалу и, сев на знакомый камень, с беспокойством оглянулся по сторонам. Совсем рядом сосед Диомед бережно чистил могильную плиту, и вид у него был такой, будто ухаживал за маленьким ребенком.

- Мир тебе, Диомед!

- Мир и тебе, Назон, - отозвался сосед и, отложив лопату, повернулся к поэту. – Я слышал, что вчера за мысом рыбаки видели трехпалубный римский корабль, кажется, он направлялся в нашу сторону.

- Может быть, - отозвался Овидий, - хотя в душе не верил, что в этом забытом всеми богами краю мог появиться римский или какой-нибудь иной корабль. За десять лет своей ссылки он твердо усвоил одну истину: обратной дороги из этой глуши нет и быть не может; и все-таки в течение десяти лет каждое утро он приходил сюда, на эту скалу, и часами просиживал в ожидании корабля, который приплывет из того мира, для которого он, поэт Овидий Назон, умер, и притом, умер давно. Чтобы отвлечься от этих мыслей, он перевел разговор на другую тему:

- Не знаешь, почему эту могилу вырыли на прибрежной скале?

- Во-первых, это самое высокое место на побережье, и во время шторма морским волнам сюда не достать, да к тому же отсюда лучше всего видно морскую даль, за которой так любил наблюдать покойник.

- И кем же был этот человек?

- А разве ты не знаешь? – удивился Диомед.

- Слышал, что был ссыльным или эмигрантом, но подробностей не знаю.

- Это был великий человек и непобедимый воин, в своих походах дошедший до египетских пирамид и снежных пустынь далекой северной страны, а вот свой конец нашедший здесь, на этой прибрежной скале.

- И что же начертано на могиле непобедимого воина?. – Овидий приподнялся со своего камня и подошел к надгробию, пытаясь прочесть старую, наполовину истертую надпись. «В конце-концов, побеждает только смерть…», - медленно, по слогам произнес он.

- Это уж точно, - горько усмехнулся сосед.

- Диомед, мне завтра исполнится шестьдесят лет.

- Поздравляю.

- Глупо быть поэтом в таком возрасте. Поэт должен умереть молодым, и я не боюсь смерти, но умереть здесь, в этой глуши, где даже время остановилось, нет, не хочу. В городе все смеются надо мною, считают сумасшедшим. Говорят, что никакого Рима не существует, и все это плод моей больной фантазии. Порою я начинаю сомневаться в себе самом, - беспомощно вздохнул поэт. – Трудно верить в то, во что кроме тебя никто не верит.

Назад они возвращались вдвоем, оживленно беседуя. Овидий объяснял соседу, что означает известное выражение «Все дороги ведут в Рим», которое в этом городе сам же и пустил в обиход, после чего стал разбирать разные реалии из римской истории. Так за разговором оба не заметили, как вошли в город.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Случилось то, о чем Овидий мечтал все долгие годы и что, тем не менее, никак не должно было случиться. Диомед, оказалось, говорил правду: на следующее утро у причала стояла настоящая римская галера, и стяг с серебристым орлом развевался над ее мачтой. Сойдя с корабля, матросы оживленно общались с местными жителями, ведя с ними бойкую торговлю. В это время с палубы на берег спустилась какая-то важная особа в белой тоге с пурпурной каймой в сопровождении четырех ликторов, скорее всего, сенатор с полномочиями проконсула. Соседи и знакомые при виде поэта приветственно улыбались, хлопали по плечу, некоторые даже пожимали руку.

- Ты оказался прав, Овидий, твой Рим, действительно, существует, это не твоя выдумка.

- Кто бы мог подумать, выходит, ты один был прав, а мы все ошибались

- Радуйся, это твой день, Назон!

Десять лет Овидий ждал этого дня. На пристани стоял корабль, приплывший из того мира, в существование которого кроме него никто не верил; но как ни странно, теперь старый поэт ничего не чувствовал. Он даже не попытался подойти к прибывшим соотечественникам, а только молча повернулся и медленным шагом направился обратно в город.

Поздно вечером старый поэт вернулся назад и бесшумно подкрался к кораблю. Луна еще не показалась, и вокруг царила кромешная тьма. Берег был пустым, тишину нарушал только шум тихого прибоя. Черные волны лениво лизали береговую полосу и неспешно откатывались назад, а силуэт корабля едва вырисовывался на фоне темного неба. Овидий, привязав небольшой сверток с вещами к поясу, вцепился за одну из спущенных с судна веревок и полез наверх. Оказавшись на корабле, он устроился на корме под перекрытием, где хранились высушенные шкуры и наполненные оливковым маслом глиняные амфоры. Подстелив под себя мягкий овечий тулуп, он лег и стал прислушиваться к тихому плеску волн за бортом. Палуба корабля была пустая, вероятно, все уже отдыхали. Овидий знал, что ранним утром, снявшись с якоря, корабль отправится в обратный путь; моряки, конечно, обнаружат его на следующий же день, но будет уже поздно: из-за него одного судно не повернет назад; и так или иначе, его десятилетняя ссылка закончится. Что ждет его впереди – здесь тоже все было предельно ясно. Теперь он государственный преступник, сбежавший из ссылки, и по прибытию домой подлежит немедленной казни. Но перед смертью он увидит свой родной город и там умрет. Что ж, Овидий был готов к этому. Рим был его родиной, его миром, единственным местом на земле, где он хотел жить и умереть. Отогнав от себя эти мысли, поэт поудобнее устроился средь овечьих шкур и постарался прислушаться к доносившимся из каюты голосам. В планы его не входило быть обнаруженным до выхода корабля в море, поэтому приходилось быть настороже. Он напряг слух и теперь отчетливо мог разобрать даже смысл разговора. Моряки непринужденно беседовали за столом, попивая вино. Проконсул давал какие-то указания своим ликторам на завтра. Стараясь не шуметь, Овидий осторожно придвинулся к стенке каюты и стал внимательно прислушиваться. Что-то было не так, только он никак не мог понять, что именно. И вдруг, как пораженный громом, с открытым ртом застыл на месте: до него постепенно начал доходить смысл услышанного.

- Завтра утром снимемся с якоря, выйдем в море, и нашей игре конец. Нужно проследить, чтобы все прошло благополучно.

- Странно, что Овидий ни разу не попытался пообщаться с нами, даже не подошел к нам, - заметил один из моряков.

- Поэты – люди странные, поди пойми истинные мотивы их поступков.

- Зачем тогда все это нужно было, я имею ввиду наш розыгрыш: изображать из себя каких-то несуществующих римлян, поддакивать фантазиям этого Овидия? Мне кажется, глупо все это, - возразил один из ликторов.

- Мы же все люди, - развел руками лжепроконсул, - а беда людей заключается в том, что в отличие от других существ они устроены иначе: им мало довольствоваться только едой, питьем и кровлей.

- Это правда, - вставил слово один из моряков, - человеку, например, мало просто совокупляться и получать от этого удовольствие, он ищет еще какую-то там любовь, хотя зачем она нужна ему и что это такое – никто не может объяснить, даже поэты.

- Вот именно, - подхватил лжепроконсул, - человеку мало довольствоваться обычными жизненными радостями, ему подавай еще и смысл жизни. Иногда он есть, пить, спать не будет, пока не узнает, зачем все это, ради чего он живет на свете. А смысл жизни заключается в том, что в ней нет никакого смысла. Ты живешь просто потому, что живешь, а потом стареешь и умираешь – какой же тут смысл? Но люди не могут с этим смириться и потому носятся с разными причудами как курица с яйцом. Диомед придумывает странные рассказы, а наш поэт выдумал себе Рим – великий и вечный город – и уже как десять лет живет и грезит им. На самом деле, мы-то с вами знаем, что нет никакого Рима, да его никогда и не было: все это – всего лишь плод воображения нашего поэта. Для справедливости надо отметить, что благодаря этим причудам Овидий подарил нам много великих и прекрасных стихов. Мы ведь тоже люди, нам бы не понять эти людские слабости. Потакая им, сами находим оправдание собственного существования.

Овидий внимательно слушал весь разговор за стеною. Теперь на склоне лет он наконец-то услышал ту истину, которую искал всю жизнь. И жить теперь приходилось, зная эту истину. Стараясь не шуметь, он тихо встал, по веревке спустился с корабля и через миг растворился в ночной темноте.

К О Н Е Ц.

.
Информация и главы
Обложка книги Дом последнего дня

Дом последнего дня

Заза
Глав: 1 - Статус: закончена
Оглавление
Настройки читалки
Размер шрифта
Боковой отступ
Межстрочный отступ
Межбуквенный отступ
Межабзацевый отступ
Положение текста
Лево
По ширине
Право
Красная строка
Нет
Да
Цветовая схема
Выбор шрифта
Times New Roman
Arial
Calibri
Courier
Georgia
Roboto
Tahoma
Verdana
Lora
PT Sans
PT Serif
Open Sans
Montserrat
Выберите полку