Читать онлайн
"Дом последнего дня"

Заза Двалишвили

моб.: 8 (968) 619-18-26

СИНОПСИС

ДОМ ПОСЛЕДНЕГО ДНЯ

"Дом последнего дня": "Истории всего четыре, и сколько времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их в том или ином виде", - писал Борхес. Это произведение является своеобразной попыткой рассказать эти четыре изначальные истории и через них, как море в капле воды, передать все истории, которые уже написаны или будут написаны в будущем. Произведение состоит из четырех рассказов, сюжетно связанных друг с другом, и описывает жизнь затерянного в кавказских горах маленького селения. Каким-то чудом высокие кавказские горы, оградив от цивилизации, донесли до наших дней кусочек того величественного мира, где человек и природа, небо и земля были единым целым, где сам человек был больше, чем человек. Сказка и реальность, миф и современность соединены на этой земле причудливым образом. «Потерянный Рай» — это трогательная история о детстве.

Д О М П О С Л Е Д Н Е Г О Д Н Я

ЧАСТЬ I

ЧЕТЫРЕ ИСТОРИИ

Истории всего четыре, и сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их в том или ином виде.

Х. Л. Борхес.

И С Т О Р И Я П Е Р В А Я

ПОБЕДИТЕЛЬ НЕ ПОЛУЧАЕТ НИЧЕГО

Моя деревня расположена на склоне огромной горы, внизу от долины и всего внешнего мира ее отсекает железнодорожное полотно, по ту сторону которого течет тихо журчащая, сонная река. Ночами при лунном свете гладь ее переливается серебристыми волнами, а под вечер населяющие ее берега лягушки заводят такую оперу, что никакой Ла Скале не приснится. Услышав их кваканье, вероятно, сам великий Карузо побледнел бы от зависти, и притом, этими концертами можно наслаждаться ежедневно и совершенно бесплатно. С запада деревня обрывается глубоким полутемным ущельем, по дну которого бежит отнюдь не сонная, а, наоборот, шумная и веселая речка, стекающая вниз небольшими водопадами. К северу, поднимаясь в гору по извилистой, похожей на змейку, тропинке, ты упрешься прямо в кладбище. Оттуда, сверху, мир потусторонний смотрит на наш мир, словно взрослый на ребенка. За кладбищем начинается темный густой лес, про который существует столько преданий и примет, что одному туда и заходить страшно. С востока село наше упирается в огромную черную скалу, называемую еще скалой Амирани. Амирани – это древний герой местного фольклора, грузинский вариант Прометея. По преданию, именно на этой скале разгневанный бог приковал взбунтовавшегося героя, следы от чего заметны и по сей день. Судя по ним, торс и плечи у Прометея - Амирани, действительно, были могучие и мускулистые. Предание об Амирани я слышал с самого рождения и считал, что он – один из жителей нашего села, только живший давным-давно. Каково же было мое удивление, когда уже школьником из учебников истории я узнал, что Прометей – это герой-титан из древнегреческих мифов. И это не единичный случай в таком роде. Порой предания и реальность самым странным образом пересекаются друг с другом. Еще мой дед в детстве не раз видел, как местные крестьяне добывали золото в горных реках с помощью овечьей шкуры. Овчину, желательно с густой шерстью, просто стелили в реку поперек водного потока, заранее закрепляя ее веревками, чтобы не унесло течением. Спустя сутки ее вынимали из воды, и вся шкура светилась золотом. Вот вам и миф о «золотом руне». Оставалось лишь высушить овчину и стряхнуть с нее драгоценную пыль.

Когда ты родился и вырос в таком краю, то как-то по-иному воспринимаешь мир. Я, например, запросто могу представить себе, какими могли быть герои Гомера, доживи они до наших дней, да и представлять их не надо: достаточно приехать в наше село – и вот они, перед вами. Каким-то чудом высокие кавказские горы, оградив от внешнего мира, донесли до наших дней часть того волшебного мира, где человек и природа, небо и земля были единым целым, где человек был больше, чем человек. Мир сказок и мир реальности объединены здесь самым причудливым образом. Миф и сказка похожи здесь на реальную жизнь, а реальная жизнь – на сказку; и порой не отличить, где сказка, а где – явь. Поэтому пусть не удивляется читатель всему тому, о чем будет рассказано ниже. Я буду повествовать на языке того мира, в котором родился и вырос.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Свобода – это одиночество, уйдешь от одиночества – и ты уже не свободен, - сказал как-то наш Гоги, когда спросили его насчет женитьбы, а потом добавил, - Говорю я вам: все беды идут от женщин.

- Но ты же не можешь всю жизнь оставаться один. Мужчина должен жениться, завести семью, - возразили соседи.

- Зачем?

- Как это зачем, ведь тошно станет жить одному.

- Или вдруг влюбишься в кого-то, что тогда будешь делать?

Гоги, нахмурив брови, как мальчик, стоящий перед трудной задачей, некоторое время обдумывал ответ, а потом, стукнув кулаком о стол, выпалил:

- Убью! Точно убью!

- Кого?

- Либо ее, либо себя, а может, обоих вместе!

Такой ответ весьма развеселил соседей, они похлопали парня по плечу и смеясь, разошлись по домам. Что взять с сумасшедшего, ведь Гоги был деревенским дурачком.

В Грузии каждая деревня имеет своего сумасшедшего, без этого никак нельзя; и если даже все жители села – люди с нормальной психикой, они все равно найдут среди себя кого-нибудь для этой роли. Лишь бы был тот хоть немного странным и чудаковатым, или, на худой конец, чем-то отличался от остальных, и этого будет достаточно. Гоги буйным не был и камней в людей не кидал, жил он один в дедовском доме, битком набитом книгами. Злые языки утверждали, что на почве этих книг у него и поехала крыша. К этому добавилась и учеба в художественной академии, где проучившись два семестра, он неожиданно все бросил и вернулся в родную деревню. Односельчанам все это действительно казалось весьма странным. Не было у Гоги ни коровы, ни овец, ни своего хозяйства, даже не понятно было, на что жил и чем питался. Рассуждал он вполне здраво, иногда даже высказывал умные мысли, видно, сказывалось влияние дедовской библиотеки; но порой наступало у него умопомрачение, и тогда сразу становилось ясным, что с головой у парня не все в порядке. Несмотря на спокойное выражение лица, со взлохмоченными волосами, одетый в протертую до дыр овечью шкуру, смотрелся он весьма странно и чем-то походил на снежного человека, каким его обычно изображают на страницах различных журналов. Эта овечья шкура и была его верхней одеждой круглый год, и в жару, и в холод.

Кто бы мог тогда предвидеть, что высказывания этого чудака насчет женщин и женитьбы сбудутся столь роковым образом, однако все случилось именно так, особенно насчет того, что все беды идут от женщин: прямо как в воду глядел.

А произошло вот что. Той осенью в деревне справляли свадьбу: семнадцатилетняя кареглазая красавица Эльза выходила замуж за местного парня. Звали его Мераби, и он, только что отслужив в армии положенный срок, вернулся домой. Все шло хорошо. Гости веселились и пили вино, молодежь танцевала, столы ломились от угощений, а кувшинам с вином не было числа. Пошли тосты длинные, разные, под конец помянули всех отсутствующих, почивших родителей и предков - это как полагается, кто-то в своем тосте помянул и мамелюка, и при упоминании этого имени веселье как рукой сняло, будто печаль свою невидимую печать поставило на всех.

- Помянем, друзья, негоже нам его забывать, - произнес старыи Котэ Кощей и перекрестился, и даже дети, резвящиеся у столов, приумолкли и, почувствовав нечто неладное, превратились в слух.

- Великий был воин, вон, сколько воды утекло, сколько поколений сменилось, даже его могильного камня сегодня не сыскать, но каждый из нас носит память о нем в своем сердце.

- А почему мы его помним, дедушка? – неожиданно спросил шестилетний мальчик, внук Кобы.

Котэ Кощей подхватил мальчика, усадил на колени и стал терпеливо объяснять:

- Случилось это очень давно, враг напал на нашу деревню, был он многочисленен и беспощаден. Наши мужчины полегли в неравной схватке, женщин и детей увели в плен, и вместе с ними – одного маленького мальчика, ему тогда было столько же лет, сколько и тебе. Продали его в Стамбуле на невольничьем рынке, так он и попал в школу мамелюков. Вырос наш мальчик знатным воином и прославился во многих сражениях. Вот Гоги в своих книгах вычитал, что он даже против Наполеона воевал, когда тот в Египет пожаловал. Был он правой рукой правителя, со временем сам мог занять его место, но неожиданно бросил все, отказался от власти, богатства и славы и отправился на поиски своей родины. К тому времени родной язык он уже позабыл, даже имени своего настоящего не помнил, и как его родина называлась – не знал, ведь увезли его маленьким и вырос он на чужбине.

- И что было дальше, дедушка?

Котэ Кощей грустно вздохнул и пожал плечами.

- Этого никто не знает, до нас дошло лишь предание о человеке, который хотел вернуться домой, и хочется верить в лучшее. Но а остальное не для детских ушей. – Старик спустил ребенка с колен и продолжил свой рассказ. – Предание гласит, что был он мужчина видный, красивый, женщины от него без ума были, мужчины, соответственно, завидовали, ненавидели и боялись его.

- Такого молодца, наверное, и на собственную свадьбу опасно пригласить, еще невесту уведет, - заметил Коба и украдкой бросил кривой взгляд на сидящего невдалеке жениха.

- А я хотел бы на такого человека посмотреть, - мечтательно произнес Гоги.

- Я могу это устроить, - отозвался Мераби.

- Как это?

- Очень просто: приглашу его на мою свадьбу.

При этих словах все невольно примолкли и с удивлением посмотрели на Мераби.

- Ты пьян, мы все тоже пьяны, - ворчливым голосом пробормотал Коба, - вот и несешь всякую чушь. Ведешь себя так, будто сегодня весь мир принадлежит тебе, а завтра все равно умирать.

Мераби, действительно, был уже пьян, и осторожные слова соседа только подзадорили его воображение.

- Он на том свете, ты на этом; как же его пригласишь в гости, где встретитесь?

- На кладбище, где ж еще, только там и может состояться такая встреча. Люди, свадьба еще не кончился, айда все на кладбище, коня мне!

Сидящая за столами пьяная ватага живо отозвалась на этот призыв, все с шумом повскакивали с мест и дружно высыпали во двор. Каждому любопытно было поглазеть, во что может обернуться такая шутка. Вино ударило в голову не только Мераби, поэтому мало кто прислушался к увещеваниям стариков. Спустя полчаса вся толпа уже устроилась перед кладбищем, сели кто где мог.

- Мамелюк, я приглашаю тебя на свою свадьбу! Выходи, видишь, все село пришло за тобой! – выкрикнул Мераби и застыл в ожидании.

Была уже поздняя ночь, полная луна мрачно освещала торчащие из-под земли кресты, и лишь отдельные смешки и реплики из толпы нарушали эту тишину.

- Видишь, Мераби, пренебрегает он твоим гостеприимством.

- И знать тебя не хочет.

Мераби был пьян, и насмешливые замечания соседей только распалили его самолюбие. Верхом на коне он пробрался вперед и, набрав полную грудь воздуха, выкрикнул:

- Ежели ты пренебрегаешь моим гостеприимством и не хочешь со мною знаться, оскорбляя этим меня, то тогда лежи, где лежишь, там тебе самое место!

В тишине слышен был лишь шум горной реки, протекавшей по дну ущелья, да холодный ветер дул со стороны гор, плавно покачивая тонкими ветвями деревьев.

Гела брат Мераби подошел сзади и, погладив гриву коня, обратился к нему:

- Ладно, герой, видишь, никого нету. Хватит дурачиться, поздно уже.

- Пожалуй, ты прав, видно, я дурака свалял, - парень понемногу пришел в себя, и ему теперь было даже неловко за свою выходку. Назад все возвращались молча.

- Ну и глупость мы сморозили вчера ночью, - вспоминали соседи на следующий день и с укоризной поглядывали друг на друга. – Беспокоить покойника – нехорошо это.

- Странный вчера я видел сон, - неожиданно произнес Мераби. Обычно сны бывают неяркие и испаряются в первые же секунды после пробуждения, так что после и не вспомнишь, что к чему, а тут как наяву, видение яркое: лицо жесткое, борода с сединой и шрам на щеке от сабельного удара. Одним словом, это был он, мамелюк.

- И что он хотел?

- Сказал, что оскорблен моим издевательским приглашением и вызывает на поединок. Он будет ждать меня на кладбище каждую ночь до самого рассвета.

- Это уже белая горячка, - с укором произнес Гела, пить тебе надо меньше, брат.

- А что он еще говорил? – поинтересовался Гоги, явно заинтригованный услышанным.

- Еще добавил, что если я уклонюсь от поединка, то моя жена станет его женой. Странно, но выразился он именно так.

- И что ты намерен предпринять?

- Пойду и высплюсь хорошенько, а что мне еще делать? Голова трещит, будто вот-вот взорвется.

- Ну иди, отоспись, после такой свадебной ночи сон тебе только на пользу пойдет.

Когда Мераби нетвердой походкой удалился, соседи стали меж собой перешептываться.

- Ох, не стоило задевать покойника, мертвые – они злопамятные.

- Да ладно, у парня просто от выпитого вина воображение разыгралось, всякое бывает.

- А я слышал, что мамелюки были людьми жесткими и даже черствыми.

- Еще бы им не быть черствыми: люди без роду и племени, без родных и близких.

- Я думаю, если тот мамелюк был бы жив, он повел бы себя именно так, как описал Мераби.

- Ну и слава богу, что он умер, вероятно, лет двести назад.

- И то верно…

. . . . . . . . . . . . . .

На третий день после свадьбы Эльзе стало плохо. Она мыла посуду, когда почувствовала себя дурно. Кровь хлынула изо рта, и тарелки с треском посыпались на пол. Молодая женщина, с трудом перехватив дыхание, села на кровать, и через мгновение сознание ее провалилось во тьму. Спустя два часа привезенный из районной больницы врач констатировал глубокую кому.

- Мы положим ее в больницу и подключим искусственное дыхание, остальное как бог даст: организм молодой, крепкий, будем надеяться на лучшее, нужные лекарства я выпишу.

- А когда она очнется? – с нетерпением переспросил Мераби.

- Трудно сказать, - врач поморщился и поправил очки, - через день, неделю, а может и … Вы должны быть готовы к любому исходу, к сожалению, все очень серьезно.

Эльзу отвезли в больницу на «скорой», Мераби вернулся назад под вечер. Некоторое время ходил молча мрачнее тучи, потом достал автомат и стал чистить.

- Зачем тебе оружие? – с беспокойством спросил брат.

- Гоги говорил, что мамелюки выше всего ставили воинскую честь. Я мужчина, и он мужчина, будем драться.

- Совсем спятил, отдай автомат.

- Ты что, не понимаешь, если я откажусь от поединка, он заберет Эльзу.

- Не приставай к нему, Гела, видишь, парень не в себе. Пусть сходит на кладбище, ну что там может произойти? Посидит один, успокоится, а завтра вернется домой, - Коба взял соседа под руку и отвел в сторону.

- Не могу его одного оставить, ты же видишь, он не в себе.

- Тем более, не нужно его трогать, только спровоцируешь на какую-нибудь глупость.

Гела только кивнул и покорно вышел из комнаты.

. . . . . . . . . . . . . .

- Совсем он рехнулся на почве своего видения, и близко к себе никого не подпускает, даже брата родного.

- Что же он надумал, идти с оружием на кладбище – это все равно, что вызывать смерть на поединок.

Эти пересуды соседей Мераби слышал краем уха, но теперь ему было все равно, что о нем подумают. В предстоящую ночь все и должно решиться: либо он спасет Эльзу, либо потеряет ее навсегда.

Была уже ночь, когда он подошел к кладбищу. Лунный свет тускло освещал темные силуэты могильных плит и криво торчащих крестов. Скрестив ноги, он сел возле чьей-то могилы, заряженный автомат положил рядом и весь застыл в ожидании. Прошел час, другой …, он все так же неподвижно сидел, а вокруг царила тишина. Скоро рассвет, поединок, если ему суждено состояться, откладывать было уже некуда, и в голову лезли тревожные мысли: «Он заберет Эльзу, и тогда мне не жить, но как сразиться с человеком, который умер двести лет назад? Как это должно произойти?»

Когда первые лучи солнца коснулись земли, он понял, что никто уже не придет, и если придется драться, то только с самим собой, и драться надо честно, без обмана. Мераби бросил взгляд на лежавший рядом автомат и вспомнил слова Котэ Кашея: «Идти на кладбище с оружием – все равно что вызывать смерть на поединок».

«Он не придет сюда, потому что мертв уже давно, а оттуда еще никто не возвращался, но если я не выйду на поединок, он заберет мою женщину, и я не смогу этому помешать», - промелькнула в голове тоскливая мысль. «Мертвые не могут вернуться в наш мир, это правда, но зато мы, живые, можем отправиться в мир мертвых. Это дорога в одну сторону, и в конце этого пути меня будет ждать он», - Мераби взял автомат, повернул дулом к себе, и в предрассветной тишине раздался одинокий выстрел.

На следующий день после смерти мужа Эльза неожиданно для всех вышла из комы и пошла на поправку. Она оставалась еще слаба, но борьба за жизнь была выиграна, и никто не мог сказать, чудо это было или совпадение. Только выйдя из больницы молодая женщина узнала, что стала вдовой, и теперь ее ждала долгая и тоскливая жизнь одинокой меченой вдовы. Ведь после такой истории ни один благоразумный молодой человек не польстился бы на ее красоту. Что бы там ни говорили, но жизнь женщины в наших краях не мед, и это поистине так.

……………………………………………………………………………………….

Гоги все человечество делил на две части: на тех, кто читал «Дон Кихота» и тех, кто не читал, и вполне серьезно утверждал, что это разные типы людей. Те, которые читали эту книгу, по его мнению, не способны были на подлый или корыстный поступок, а остальные – запросто; потому, когда его просили высказать свое мнение о ком-нибудь, он среди прочих задавал один и тот же вопрос: «А он читал «Дон Кихота?».

- Вот моему деду эта книга жизнь спасла.

-Каким образом? – вопрошали заинтригованные соседи.

--Во время революции дед подался к анархистам. После установления советской власти многие перекрасились в большевики исходя из чувства выгоды, руководствуясь инстинктом самосохранения; но только не мой дед – ведь он читал «Дон Кихота».

- И что с того?

- Не умел предавать, не важно: людей, идею, потому сразу загремел в тюрьму. Пока он в Сибири тянул лагерную лямку, наступили тридцатые, наш вождь сошел с ума и начал расстреливать своих однопартийцев направо и налево. По злой иронии судьбы всех тех, кто из-за корыстных побуждений подался к большевикам, расстреляли, ведь они не читали «Дон Кихота», потому, чтобы выгородить себя, строчили доносы друг на друга – это их и сгубило. Правда, после смерти Сталина их всех реабилитировали, да что толку: мертвого не воскресишь ведь! И вот что я скажу вам: когда деда таскали на допросы, добиваясь уличить его в троцкизме, он честно отвечал: «Не знаю я ваших троцкистов-утопистов, я честный анархист, читайте мое личное дело, за что сижу». Для следователей это было в диковинку: живой анархист в году этак в тридцать седьмом выглядел как динозавр среди людей. В конце концов, на всякий случай накинули сверху двадцать пять лет и отстали. Дед честно отсидел весь свой срок и вернулся домой живой. Правда, в городе ему жить запретили, вот он и поселился в нашей деревне, справедливо полагая, что в такой глухомани про него никто больше не вспомнит, женился на местной девушке, то есть, на моей бабушке, оттуда появился мой отец, а со временем и я.

Дед Гоги тот еще был фрукт: после того, как царя свергли и всякая власть исчезла, приехал в наш край со своими идеями, взял в руки эту самую власть, которая тогда валялась на улице, и отменил, что вы думаете - первым декретом он отменил деньги как первопричину всех людских бед, неравенств и несправедливости, отменил в прямом, физическом смысле. Вместе с единомышленниками обошел все дома, конфисковал все деньги, какие у кого имелись, и сжег их на главной площади нашего уездного центра. В один день исчезли все богачи, и были установлены равенство и справедливость. Но вместо ожидаемого всеобщего счастья наступили такой бедлам и неразбериха, что сам дьявол шею сломал бы. На вопрос маленького Гоги: «Что было после?» дед горестно вздыхал и рассказывал вещи невероятные:

- Ничего у меня с обществом равных не вышло. Оказалось, нет границы людской корысти: голодного хлебом накормил – он теперь хачапури затребовал; вдову безутешную замуж выдал – ей теперь впридачу любовника подавай; для сирот приют построил – так они еще и на наследство рот раззявили. В итоге все остались недовольны, кончилось тем, что пришли большевики, всех ограбили, а я загремел в сибирские лагеря.

Дед был ровесником века и умер, когда Гоги еще учился в младших классах. Но перед смертью он подсунул-таки внуку «Дон Кихота» со следующими словами: «Считай эту книгу моим напутствием и завещанием». Так оно и вышло.

- Вот Мераби застрелился на кладбище, и через три дня Эльза вышла из комы. Думаете, это совпадение? Как бы не так. Дело в том, что он читал «Дон Кихота».

- Да откуда ты знаешь, что он там читал? – вопрошали соседи.

- Не читал бы – не застрелился, - уверенным тоном возражал Гоги, - и никто не мог его переубедить.

Как-то сосед Левани поделился с ним своими мыслями. Они оба сидели во дворе, не спеша попивая вино. Жена Левани Софо жарила хачапури, стоял теплый летний день, и их обоих потянуло на откровенный разговор:

- Ты кто?

-Человек, - уверенно ответил Гоги.

- Вижу, что человек, а зачем ты родился и живешь на свете?

- Не знаю, просто живу. Как ты ,как все.

- Вот именно, что как все, - вздохнул Левани.

- Ешь хачапури, пей вино, наслаждайся солнечным светом, если перепил – иди выспись: что тебе не нравится?

- Дело не в этом, вот скоро пятьдесят пять лет стукнет, считай, вся жизнь прошла мимо, впереди старость, болезни, смерть, и че? Пока молодой – тобой руководит страсть, девушки и все такое…; остепенившись, ты женишься, заводишь детей, трудишься на благо семьи, и тебе опять недосуг; и вот, детей вырастил, поставил на ноги, страсть утихла, и что ? Все, что осталось – пустота внутри и пустота снаружи.

- Это называется нирвана. – Гоги сам был порядком пьян. Услышав незнакомое слово, Левани с удивлением переспросил:

- А что это такое?

- Точно не знаю, про нирвану краем уха слышал в городе, когда учился в академии. Большинство людей уходят из жизни так, что даже не догадываются об ее существовании. Меньшинство находит ее, и уж совсем единицы, избранные, добиваются нирваны. Она у каждого человека своя. Вот для православного христианина - после смерти попасть в рай, для моего деда-революционера – построить этот рай для людей на земле, для Колумба – открыть Америку. Одним словом, нирвана означает счастье. Только достигнув нирваны, человек становится счастливым.

- Кажется, я понял, что ты имеешь ввиду. Когда я был маленьким мальчиком, как-то спросил отца: «Где обитает Бог?». «Бог живет на небесах. Если хочешь увидеть Его, надо подняться на самую высокую гору и там с ним встретишься». Этот разговор произошел давно, я и забыл о нем. Какая самая высокая гора?

- Эльбрус, конечно.

- Вот там я и достигну того, чего мне не хватает, как ты ее назвал?

- Нирвана, - напомнил Гоги.

Тут в разговор соседей вмешалась Софо, жена Левани:

- У тебя гипертония, сердце барахлит, какой Эльбрус в твоем возрасте? Тоже мне альпинист выискался.

- Там пять тысяч метров над уровнем моря, не каждый молодой и здоровый достигнет его вершины, даже если он опытный скалолаз, а ты и подавно.

- Совсем спятил на старости лет, ты же подохнешь на полпути.

- Нет, дойду, - заупрямился Левани. – Может, это то самое, ради чего я пришел в этот мир.

. . . . . . . . . . . . .

Все село шушукалось, следя за сборами Левани:

- Был у нас в деревне один сумасшедший, теперь их стало двое.

- Раньше надо было думать, когда был молодой и здоровый, а теперь только для того и сгодишься, чтобы внуков нянчить да сказки им перед сном рассказывать.

- Когда раньше? Вы же, бабы, всю жизнь тянете нас вниз, к земле, висите тяжелыми пудами, крылья подрезываете.

- Да если не женщины, мы, мужчины, давно уже с Богом беседовали бы. Кто уговорил Адама в раю сорвать запретный плод? То-то!

- Не стыдно? Хорошо, мы, бабы, слабые и не устойчивые к соблазнам, а вы, мужчины, чем лучше? Ладно, Ева соблазнила, а Адам что? Вместо того, чтобы как мужчина взять на себя ответственность, он, словно последний засранец, на Еву показывает: «Мол, это не я, это она во всем виновата». Разве это мужской поступок? Все вы, мужчины, такие. Если хотите правду знать, то без нас, женщин, вас всех как пушинку ветром сдуло бы.

В итоге вся деревня чуть не перессорилась между собой. Соседские бабы уговаривали Софо, чтобы она угомонила своего свихнувшегося мужа, пока все мужчины в деревне вслед за Левани не сошли сума, но та заупрямилась, мол, не маленький мальчик, хочет идти, пускай уходит, всю жизнь ведь об этом мечтал, искал повода сбежать, не буду удерживать.

-Не дури, тетя Софо, погибнет ведь, а ты останешься вдовой, - увещевала Эльза соседку, – вот мой сдуру застрелился на кладбище и сделал меня несчастной на всю жизнь, от досады только локти остается кусать, а твой живой еще, надо спасать.

-Твой Мераби был настоящим мужчиной, может быть, ты живой и осталась благодаря ему, а мой засранец бессовестный, ведь это он от меня хочет сбежать и даже Бога сюда приплел…

Кончилось все тем, что Левани ушел. В деревне ждали его возвращения, ждали неделю, потом месяц, а он все не возвращался. Пропал человек и никто не знал, удалось ли ему подняться на Эльбрус и увидеть Бога, или сгинул на полпути от своей гипертонии, а может, просто свалил подальше от опостылевшей ему жизни.

- Как чудно у нас в селе получается, - говорили некоторые, - один застрелился, чтобы спасти свою женщину, а другой сбежал от своей женщины, чтобы достигнуть эту самую нирвану.

- Как говорят у нас на Кавказе, каждый мужчина сам выбирает своего коня, свою женщину и свою дорогу, и Бог им всем судья, - заключили старики.

- Все дело в том, что он читал «Дон Кихота», -вздыхал Гоги.

- Да отродясь он никаких книг не читал.

- Нет, читал, только забыл из- за давности лет.

…………………………………………………………………………………

- Всем известно, что беда не приходит одна, и деревня затаилась в ожидании нового бедствия. Оно не заставило себя ждать. Вскоре после этой истории у источника, откуда вся деревня брала воду, нашли труп мертвого волка. Волки обычно избегают людей, стараются на глазах не попадаться, а этот сам вылез из леса, ползком добрался до водоема и там подох. Хищник лежал в кустах, его не сразу обнаружили, а когда схватились, было уже поздно. В деревне быки начали кидаться на людей, сначала один, потом несколько.

-Это они у водоема пили отравленную воду, - заключил местный лекарь, - держите ружья наготове, если кто из них шарахнется от собственной тени, сразу пристрелите , иначе беда: начнут бодаться, а их больная слюна, попав в открытую рану, заразит человека; от бешенства люди умирают точно также, как и домашние животные, бешенство, оно заразное, может вызвать целую эпидемию. Надо изолировать животных друг от друга, да и людям желательно поменьше общаться между собой.

Послали человека в райцентр и стали ждать помощи. Прибыла комиссия врачей , взяли анализ воды и слюны животных и уехали обратно, обещая скорую помощь, а на третий день вместо помощи прибыло войско, окружило село по периметру, вокруг сожгли всю траву, поставили сторожевые башни с прожекторами и через громкоговоритель сообщили обалдевшим от всего происходящего жителям, что отныне селение находится в карантине, что жителям рекомендуется сидеть по домам и всякому строго воспрещается самовольно покидать место жительства. Деревню словно отрезало от внешнего мира, никто туда не заходит, никто не выходит, все сидят по домам, словно в тюрьме. Особенно горько было положение тех бедолаг, которые в эти дни гостили или случайно оказались в селе и теперь на общей основе не могли покинуть карантин. Ужас охватил село. Жители закрылись в своих домах, за водой к источнику боялись выйти, некоторые шарахались даже от собственной тени, оставшиеся без присмотра домашние животные, мучимые жаждой, без конца блеяли, иногда к этому присоединялся женский вой, в общем, наступил ад кромешный.

-Сначала погиб Мераби, потом пропал Левани, а теперь наша село взяли в осаду, и смерть гуляет среди его жителей как у себя дома, когда это кончится?- вопрошал Гоги старого Котэ-Кащея.

-Это будет вечно,- отвечал старик уверенным голосом, - люди боятся смерти, и она это чувствует.

-Почему мы все так ее боимся?

-Люди боятся неизвестного: пока ты живой - смерти нету, придет смерть - и тебя нету, а как постигнуть то, чего нету, или оно есть, но тогда нет тебя? В старину говорили, что к смерти надо готовиться всю жизнь.

-А если я не буду готовиться, она что, так и не придет? – саркастически переспросил Коба, который проходя мимо, невольно подслушал разговор односельчан. – Смерть - это не экзамен , где получив двойку, как мой сын балбес, тебя не примут в институт: тут готовься не готовься - один хрен.

Всей деревне было плохо, и только один Адам ходил всем довольный. Этот Адам, тоже один из жителей деревни, в городе занимался бизнесом, потом разорился и задолжал большие деньги очень серьезным людям, и был вынужден скрываться в горах, а тут и карантин подоспел, село закрыли и отрезали от внешнего мира, теперь должникам не добраться до него, и чем дольше карантин продолжался, тем свободнее и счастливее ему было на душе. Днем, истосковавшись по крестянскому труду, во дворе огород копает, за виноградником ухаживает, а ночами сидит на балконе, глубоко затягиваясь сигаретой, подставляя лицо свежему ветру, который дует с гор - ну чем не рай?

Однажды, когда Адам сидел на балконе, подошла жена и, показывая на свой живот, сказала: – Адам я беременна.

-Не может быть.

-Почему?

Действительно, почему бы нет, вот его жена беременна, жизнь продолжается, и ничего еще не закончилось.

Эти дни были самые лучшие в жизни Адама, счастливо ему на душе. Хоть бы эта спасительная эпидемия никогда не закончилась, а длилась вечно. Но карантин через три месяца сняли, войска убрали оцепление вокруг села и ушли, а на утро кредиторы убили Адама. Его застрелили прямо у себя дома. По злой иронии судьбы он оказался единственной жертвой эпидемии.

-Ну вот все и закончилось, мы победили эпидемию, никто не погиб, если не считать несчастного Адама, - сказал Коте-Кащей.

-И что мы в качестве победителей получили? – спросил Коба.

-Ничего.

-Свободу, жизнь - тебе этого мало? – отозвался Гоги.

-Ничего, - повторил Котэ-Кащей, - победитель не получает ничего, и надо всегда помнить об этом.

И С Т О Р И Я В Т О Р А Я

ПОВЕСТЬ О СМЕРТИ

Коте Кощей, так все его звали в деревне, был глубоким стариком. Сколько лет ему, он и сам не помнил, но что больше ста, это уж точно. Когда он умер первый раз, ему исполнилось семьдесят семь. Его уже и в гроб положили, и свечку у изголовья зажгли, собираясь хоронить на следующий день, а он вдруг взял и ожил. Придя в себя, он поведал людям о том, что с ним произошло: иного объяснения собственного воскресения все равно нельзя было придумать. Со смешанным чувством страха и любопытства слушали соседи и близкие старика, а рассказал он следующее

- Будто я спал и проснулся. Передо мной сидит пожилой мужчина в старом потертом костюме и как заговоренный твердит: «Вспомни нужные слова. Пока не произнесешь их вслух, ты не сможешь умереть». Потом я окончательно пришел в себя, вижу: лежу в гробу, а вокруг вы стоите и оплакиваете меня.

- Ну и ну, - удивлялись соседи.

- И что же это могло значить?

- Дело в том, что с этим человеком в потертом костюме я встречался и раньше. В молодости со мной произошла одна странная история. До сих пор об этом никому не рассказывал, полагая, что все это мне просто померещилось или приснилось, а вот теперь не знаю…

- Да не тяни ты за душу, расскажи, что там с тобой приключилось? – взмолились заинтригованные соседи.

- В ту пору мне едва исполнилось тридцать, молодой еще был, легкомысленный. Именно тогда он и заявился в мой дом. Случилось это под вечер, погода стояла отвратительная, дождь лил как из ведра, а в небе не переставая громыхало, даже из дома страшно было выйти. Слышу – стук, открываю дверь – а на пороге человек стоит. В такую погоду собаку на улицу не выгонишь, как же мне было его не впустить? Я сразу понял, кто передо мной. Во-первых, как уже сказал, дождь лил как из ведра, внутри дома тоже страсть что творилось, а он был весь сухой, будто целый день под палящим солнцем находился; притом, глаза его были пустыми, именно что пустыми, без цвета и выражения, как у слепого. Одним словом, нечистая сила. Вот такие дела.

- Брешешь, - не выдержав, перебил один из соседей.

- В том-то и дело, что нет, - печально вздохнул Котэ Кощей. Он был в старом потертом костюме, а под мышкой держал объемистый портфель. Войдя в дом, гость бесцеремонно уселся за стол, раскрыл свой портфель и стал доставать оттуда какие-то бумажки и бланки. Теперь он походил на сельского бухгалтера из колхозной конторы. Надо сказать, что в ту ночь я был дома совершенно один, жена с детьми уже несколько дней гостила у своих родителей.

- Вижу, узнал меня, - обратился гость ко мне, закончив раскладывать на столе бумаги.

Я не знал, что и ответить, и молча смотрел на него, от страха даже во рту пересохло.

Заметив это, он ободряюще улыбнулся и хлопнул меня по плечу:

- Да не бойся, я же к тебе в гости пришел. Такая вот отвратительная погода, спасибо, что приютил. Не люблю в долгу оставаться; проси, что хочешь - все исполню.

«Ага, а взамен…?», - подумал я.

По выражению лица гость уловил мою мысль и громко рассмеялся:

- За свою душу испугался, глупый ты человек?! Что такое душа? А может, ее и вовсе нету? Вот умрешь и останешься ни с чем. А жизнь – вот она, перед тобой. Хочешь – богатым сделаю, все тебе завидовать будут, или красавцем писаным – женщины по тебе с ума будут сходить. А может, прославиться хочешь – сделаю знаменитым, весь мир о тебе узнает. Ты только попроси, я ведь всемогущ. И учти, тебе несказанно повезло: не каждому смертному я являюсь с таким предложением. Ну, не будь же дураком, не упускай своего шанса, всю жизнь ведь потом жалеть будешь, я-то уж знаю…

И впрямь, как можно было отказаться от такого? Нечистая сила говорила правду: упустив я такую возможность, от досады в ад превратилась бы вся моя дальнейшая жизнь. Заметив на лице моего гостя самоуверенную ухмылку, сразу понял: продавай-не продавай душу, ада мне все равно не избежать, и стал ломать голову, как выкрутиться из этой беды. Вы ж меня знаете, человек я не глупый, а когда приспичит, мозгами поневоле шевелить начнешь. Вот и придумал выход.

- Хочу бессмертия, - выпалил я после некоторого раздумья.

Гость от неожиданности даже тихо присвистнул, а самоуверенная ухмылка мигом исчезла с его лица.

- Может, что другое попросишь?

- Нет, хочу бессмертия, и все тут.

- Это что ж такое получается, решил надуть меня самого? Если будешь жить вечно, как тогда я смогу получить твою бессмертную душу?

- Не знаю, это уже твои проблемы. Обещал выполнить любое мое желание – вот и выполняй, а не то ступай прочь.

- Жить вечно, - задумчиво произнес гость, - что ж, я слов на ветер не бросаю. Хочешь быть бессмертным – будь им, договор составлять не станем - смысла нету. Если я выполню свое обещание, то ты никогда не умрешь, а если умрешь – то, выходит, я нарушил свое обещание и не вправе требовать твою душу.

Видно было, что он потерял ко мне всякий интерес. Недовольный своим промахом, гость спешно стал собирать со стола разложенные бумаги и бланки, засовывая их обратно в портфель. На пороге он неожиданно повернулся, и по его лицу скользнула зловещая ухмылка:

- Жить вечно…словно господ бог, а тошно не станет?

- Нет, не станет.

- Ну, ну, - сквозь зубы пробурчал он, - на всякий случай скажу тебе слова заклинания. Если устанешь жить, произнеси их вслух, и ты сразу умрешь, только произнеси их тогда, когда действительно решишь умереть, не раньше. – На прощание он сказал мне эти слова, на том и расстались.

Так ли это было на самом деле, как рассказал все Котэ Кощей, или нет, одному богу известно, но услышанное произвело на всех сильное впечатление.

- А может, тебе все это померещилось? – допытывались некоторые.

- Вы же видели, как я лежал в гробу, даже могилу для меня вырыли, - возражал старик.

- А вдруг это был лишь сон? Лекарь из соседней деревни рассказывал, что бывают такие сны: человек не дышит, сердце его не бьется, но это всего лишь летаргический сон.

- А как узнать, сон то был или явь?

- А ты произнеси те слова, и узнаешь.

- Боюсь, он ведь предупредил: скажешь эти слова вслух, и сразу умрешь, а умирать я не собираюсь.

- А может, и не умрешь. Ты хоть один раз шепотом скажи, кроме нас никто и не услышит.

- Еще чего, умирать- то буду я, а не вы, хоть распните меня, ничего я вам не скажу.

Шли годы, потом десятилетия. Котэ Кощею давно перевалило за сто, но он все никак не мог насытиться жизнью. На все уговоры открыть людям слова заклинания только отмахивался. Родные тоже пару раз пытались вытянуть из его уст эти тайные слова, но так ничего и не добились. Все его сверстники уже давно ушли в мир иной, даже из сыновей в живых никого не осталось, и только к нему одному смерть забыла дорогу. Тело его иссохло и сморщилось, став похожим на египетскую мумию: ходячий мертвец - и только. В деревне все его сторонились, стараясь не замечать, только иногда кто-нибудь возьмет да и спросит: «Не пора ли тебе произнести те слова?»

Котэ Кощей в ответ только руками махал.

- Нет…, не просите …, не могу я вам эти слова сказать, еще жить хочу.

- Ну тогда засохни вот так заживо, - ворчали раздасодованные соседи.

Люди никак не могли простить старику его долголетие. Зависть и любопытство не давали им возможности быть великодушными, и теперь только одни проклятия и насмешки слышались за его спиной.

Устал Котэ Кощей от такой жизни и сказал себе: «Будь что будет, скажу я эти проклятые слова, пора и мне умереть; и только собрался произнести заклинание, да не вспомнил…Оказалось, за давностью лет он и впрямь позабыл нужные слова. Как ни старался вспомнить, ничего не получалось. Так и застрял он в этой жизни навсегда, всеми отвергнутый и презираемый, но теперь люди не верили ему, и жалобы старика их только раздражали:

- Ничего ты не забыл, ненасытная твоя душа, прикидываешься, да и только.

- И не стыдно тебе столько времени жить на свете? Чего ходить по земле, твой век давно уже вышел.

И тогда Котэ Кощей навсегда ушел из деревни в лес, что за кладбищем. Здесь, вдали от людей, он нашел свое последнее убежище

. . . . . . . . . . . . . .

Врач сидел за столом и размашистым почерком заполнял историю болезни.

- Вы просто переутомились. Тем более, сейчас лето, в городе невыносимая жара. Съездили бы в горы или хотя бы на несколько дней за город.

Ираклий обреченно развел руками:

- Не могу – работа.

- Работа вам не поможет, если ваше здоровье ухудшится.

- У меня обнаружено что-то серьезное? – встревоженным голосом переспросил пациент.

- Ничего серьезного, во всяком случае, пока, но следить за своим здоровьем никому не помешает. Я вам выпишу рецепт, лекарство будете принимать регулярно, и побольше свежего воздуха. Через неделю придете на повторное обследование, а теперь прощайте, можете идти.

Выйдя из кабинета, Ираклий плотно прикрыл за собой дверь и только собрался покинуть приемную, как внезапно зашипел стоящий на столе динамик и оттуда донесся голос главврача, от первых слов которого Ираклий застыл на месте и весь превратился в слух. Видно, невнимательная секретарша, покидая кабинет, забыла отключить микрофон, а сидящий в кабинете главврач, ничего не подозревая, мирно продолжал беседовать со своим заместителем, не догадываясь, что каждое слово его может быть услышано тяжелобольным пациентом, только что вышедшим от него. Собственно, то, что он – тяжелобольной, Ираклий узнал только что, вслушиваясь в разговор двух медиков.

- В принципе, он уже обречен, рано или поздно, случится удар, и к сожалению, мы здесь бессильны, - голос главврача в динамике звучал как-то буднично уверенно.

- Да, помочь ему уже нельзя, - подтвердил другой медик, - достаточно небольшой нагрузки на сердце – и летальный исход неизбежен.

- И когда это может произойти? – спросил главврач.

- Через несколько недель, несколько месяцев, а может, прямо сейчас; господи, да в любой момент, ты же видел его рентгеновские снимки.

- А благоразумно ли, что мы его вот так просто отпустили?

- А чем мы здесь можем помочь? Наоборот, ему сейчас гораздо полезнее быть на воздухе, а не в закрытой палате, больничная койка только сократит его дни, да и наши показатели, если он умрет здесь, от этого не улучшатся. Рассуди сам, нужен ли нам еще один безнадежно больной: ведь кто заплатит за его содержание и лечение, которое стоит немало, кто за это будет платить? Но главное, ему нельзя волноваться и нервничать, вообщем, никаких стрессов. Поэтому я счел нужным скрыть от него истинное положение его состояния.

- Ты прав, - вздохнул главврач, - ну а как дела с новыми лекарствами? – Дальше беседа перешла на совсем другую тему, а по коридору послышались легкие шаги секретарши. Ираклий резким движением распахнул дверь и выскочил из приемной, при этом чуть не опрокинув девушку, державшую в руках кувшин с водой.

- Потише вы, куда несетесь, словно угорелый! - прокричала та вслед.

Улица своим светом и шумом словно оглушила его. Он несколько секунд стоял неподвижно, будто приходя в себя, а в голове роились мрачные мысли. «Да, мне известно, что человек смертен, и рано или поздно, он умирает, но по большому счету, я ведь чувствую, что весь этот мир существует ради меня, вокруг меня, и если я умру, тогда зачем все это, для чего?» Ираклий знал, что мысли эти банальные и даже глупые, но ничего не мог с собой поделать. Теперь мысли эти не казались ему банальными и, тем более, глупыми, а самыми что ни на есть важными и серьезными.

Он спустился по лестнице и направился вдоль улицы. На перекрестке перед площадью стояла людская толпа, среди которой мелькали журналисты с видеокамерами. Объективы были направлены в одну сторону. Обернувшись туда, Ираклий увидел средних лет лысого мужчину с канистрой бензина в руках. Он что-то кричал, но слов его не было слышно.

- Чего это он? – спросил кто-то рядом.

- Грозится, что обольет себя бензином и устроит самосожжение.

- Он что, политик или просто сумасшедший?

- Да нет, его недавно с работы уволили, а дома жена и трое детей, кормить их нечем.

- А журналисты откуда взялись?

- Так ведь он сам их и позвал, чтобы сняли все это, вечером по телеку будут показывать в девятичасовых новостях. Вон видишь, операторы уже камеры наводят.

- А толпе чего здесь надо?

- Да интересно ведь, не каждый день такое увидишь.

- Почему никто не отберет у этого несчастного канистру? – вмешался в разговор Ираклий.

- Не знаю, все стоят, - осведомленный сосед неловко поежился.

- Что же, столько народу вокруг собралось, и все так и будут безучастно смотреть на это самоубийство?

- Тебе нужно, вот ты и вмешивайся, а мне неприятности ни к чему.

- А вообще-то ведь есть специальные службы для подобных инцидентов, где же полиция? – спросил чей-то голос.

Кто-то в толпе стоял, кто-то покидал место происшествия, одни громко возмущались, другие молча наблюдали за происходящим.

- Маркеса бы сюда. Ну, натуральная хроника заранее объявленной смерти.

В это время лысый мужчина поднял канистру над головой, и прозрачная жидкость полилась сначала на голову, а потом и на одежду. Через мгновение вспыхнуло яркое пламя. Журналисты включили микрофоны, операторы направили видеокамеры в упор, а заинтригованная толпа еще больше зашумела и подалась вперед.

Пламя переметнулось на одежду, еще миг – и было бы поздно, но неожиданно мужчина то ли от страха, то ли от боли пронзительно закричал и начал срывать с себя одежду, а затем проворно прыгнул в брызжущий неподалеку фонтан. Огонь на теле мгновенно потух, только совсем рядом догорали сброшенные лохмотья.

Наконец появились несколько полицейских, они вытащили из фонтана полуголого мужчину, на лице которого застыла жалкая улыбка. Теперь он чем-то напоминал маленького ребенка, потерявшегося в большом и чужом городе. Стражи порядка посадили бедолагу в черный ворон и куда-то увезли. В толпе кто-то свистул , кто-то съязвил, послышались отдельные смешки, и только журналисты с разочарованием укладывали аппаратуру в машину: сенсационного материала явно не получилось. Все это больше походило на комедию, чем на драму.

«И надо же было именно сейчас наткнуться на такое», - подумал Ираклий. Город, где он провел большую часть своей жизни, теперь казался ему чужим, злым и бесчувственным. «Если я сейчас упаду на улице и умру, никому до меня просто не будет дела. Я буду умирать, а люди будут просто проходить мимо, спеша по своим делам, да разве только я… Господи, живем в миллионном городе, а на самом деле каждый из этого миллиона одинок, словно на необитаемом острове. Одиночество в большом городе среди людей, куда от него деться?»

Ираклию еще раз вспомнился потерянный и жалкий вид лысого мужчины, когда полицейские под насмешливые выкрики толпы заталкивали его в машину. Город, словно огромный каменный мешок, давил и душил – ни вздохнуть, ни пошевелиться.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Позади послышался протяжный сигнал, стук колес, и через минуту из-за поворота выскочил состав поезда. Немного оглушенный, Ираклий отскочил подальше от рельс и прижался к бетонной стене. В ночной тишине горели только две передние фары электровоза, и ощущение было такое, будто рядом мчится какое-то огромное доисторическое чудовище. Чудовище, изрядно прошумев, промчалось мимо и скрылось за следующим поворотом. Еще некоторое время слышен был стук колес, а потом наступила девственная тишина, которую нарушало только журчание реки да квакание лягушек. Река протекала рядом, по ту сторону железнодорожного полотна, и теперь под тусклым лунным светом казалась серебристой. А по другую сторону поднималась покрытая буйной растительностью гора.

Ираклий шел по рельсам, еще с детства прекрасно помня, что это единственная дорога в этом диком и заброшенном крае. Ему было восемь лет, когда дед продал доставшийся от предков деревянный дом в деревне и их семья окончательно переселилась в город. Сколько времени кануло с тех пор, сколько воды утекло: деда давно уже нет в живых, а он сам теперь – взрослый мужчина, которому давно перевалило за сорок, но, и Ираклий это прекрасно осознавал, никогда потом он не был таким свободным, беззаботным и счастливым, как в те годы, когда маленьким мальчуганом бегал по склонам этих гор, вместе с соседскими ребятишками плескался в серебристых волнах тихо журчавшей реки, а вечерами, уставши от беготни и игр и присев где-нибудь на крутом склоне, слушал эту воцарившуюся вокруг божественную тишину. Странно, что за все тридцать пять лет он так ни разу и не нашел время, чтобы вырваться из города и навестить эти места. Все некогда было, но теперь он твердо решил: если ему суждено умереть, то пусть это произойдет здесь, а не в том душном и чужом городе. «Ну, прямо как у Гомера: Одиссей и его долгий путь возвращения домой», - промелькнуло в голове. Эта история о человеке, долго скитавшемся на чужбине и, несмотря на все трудности и невзгоды, не потерявшемся, как песчинка, а вопреки всему вернувшемся и отстоявшем свое место под солнцем, была всегда близка Ираклию. Одиссей скитался на чужбине двадцать лет, он носится по океану жизни с тех пор, как родители продали родовой дом в деревне и переехали в город. Тот последний день в деревне запомнился еще и тем, что у соседей родилась девочка, которую, как Ираклий потом узнал, назвали Марикой. Он уехал, а она родилась. Теперь ей тридцать пять: почти в два раза больше, чем тот срок, который боги определили Одиссею на скитания. Уже взрослая, зрелая женщина, наверное, имеет собственных детей; и за все время, что она живет, Ираклий ни разу не видел своего дома. Иногда даже казалось, что жизнь Марики, которую он не знал, каким-то мистическим образом была связана с его судьбой, и кто знает, может быть, она и была его Пенелопой. Как-то не верилось, что на этой земле обетованной его могла достать костлявая рука смерти. Здесь он родился и впитал первые радости жизни, здесь, среди этих гор, он снова вернет свои жизненные силы.

Он шел в темноте, по наитию, напрягая память и вспоминая дорогу своего далекого детства. Где-то впереди должен быть небольшой горный ручеек, оттуда поднимается вверх крутая тропа, ведущая к деревне. Сама деревня также находится на склоне горы как орлиное гнездо, скрываясь среди окружающего ее дремучего леса, но ручья не было видно, и Ираклий не знал теперь, как быть. Может, за эти годы он иссяк или его забетонировали, закрыв выход. Как же теперь найти дорогу, если, вероятно, и тропы не осталось? Единственное, что оставалось, это идти дальше, до пересечения с горной речкой. Вытекающая из огромного черного ущелья, она устремлялась под железнодорожный мост и впадала в другую реку, но в отличие от последней, такой спокойной и тихо журчащей, горная речка была буйным и шумным созданием природы. И впрямь, вскоре впереди послышался шум и плеск воды, без сомнения, это была она. Железная дорога вела на мост. Ираклий сошел с насыпи и наощупь спустился вниз. Оказавшись у берега, он стал подниматься вдоль русла, хорошо помня, что выше по течению должен быть водопад. Ощущения были как в сказке: «Неужели сбылось?! Неужели он опять здесь, среди этих гор?! Как это глупо, за тридцать пять лет ни разу не вернуться сюда, хотя часто мечтал об этом. Если бы не эта болезнь, то наверное, так и не удалось бы повидать здешние места, услышать знакомый с детства шумный плеск бьющихся о каменистые утесы темных волн, вдохнуть запах диких ущелий. А вот и водопад». Ираклий даже остановился в недоумении. Он хорошо помнил это место: сколько раз сидел на краю его, взирая на устремляющийся вниз поток воды. Водопад тогда казался ему огромным и опасным, а теперь воочию убеждался, что - так себе, метра три высотой, намного меньше, чем представлялось его детскому воображению; даже почувствовал некоторое разочарование. Вот придет сейчас и что увидит: село как село, и ничего особенного, как это казалось в детстве. Ведь воображение ребенка отличается от воображения взрослого человека, и тогда получается, что он зря пустился в этот путь в надежде встретиться со своим детством. Да и как отреагируют сельчане, увидев чужого человека, бесцельно слоняющегося по селу? Глупо все это, бродить здесь как Марсель Пруст в поисках утраченного времени, так тот хоть по страницам своих книг бродил, а не по колючим кустарникам и каменистому берегу. Ни дороги, ни тропинки, хорошо еще, что ночь и никто не видит, как взрослый дядя, свалившийся бог знает откуда, карабкается по крутым склонам. Наверное, все-таки нужна некоторая смелость, чтобы, не боясь разочарования, вернуться в свое прошлое.

Ираклий присел на камень и стер пот со лба. Он уже порядком устал и теперь оглядывался по сторонам, стараясь определить в ночной тьме, где он находится. Выше по течению должна находиться пещера, из которой и вытекала горная речка. Пещера, помнится, была темная и глубокая, а потолок ее весь усеян летучими мышами. Где-то здесь нужно свернуть в сторону и подняться в гору, на вершине которой находится сельское кладбище. При воспоминании о кладбище Ираклия пробрала дрожь. Неужели сейчас, ночью, ему одному придется держать путь среди заброшенных могильных плит?

Он помнил, ему тогда было пять лет, когда впервые узнал о смерти. Он играл во дворе, бабушка где-то рядом мыла посуду. Вдруг он поднял голову и заметил поднимающихся в гору одетых в черное людей. Дорога по склону была извилистая, и необычная процессия издалека походила на ползущую вверх огромную черную змею.

- Бабушка, смотри, что это за люди? – показал маленький Ираклий на гору.

- Они идут на кладбище, внучок.

- Зачем?

- Дядя один умер, вот его и хоронят.

- А что значит «умер»?

- Как тебе сказать: каждый человек, рано или поздно, умирает, то есть, перестает жить, и тогда его ложат в гроб, везут на кладбище и зарывают в землю.

- Бабушка, а почему человек умирает?

- Так положено, мы все умрем, когда придет наше время.

- И я когда-то умру?

- Ну, до этого еще очень далеко, маленький.

- А все-таки, я тоже умру?

Бабушка отложила тарелку в сторону и задумалась.

- Все люди умирают, малыш.

Эта новость стала для Ираклия целым открытием. Значит, все люди умирают, и его тоже когда-нибудь понесут на гору и …

- Бабушка, а что такое кладбище?

- Это место такое. Когда человек умирает, его несут туда и хоронят.

Ираклий не помнил, что еще сказала бабушка, но то обстоятельство, что он обязательно умрет и его понесут хоронить на гору, крепко засело в памяти ребенка. Кладбище с его торчавшими из-под земли крестами теперь казалось таинственным и страшным местом, одновременно ужасным и притягивающим. Все вокруг радовало его: высокие горы, полутемное глубокое ущелье с холодной горной речкой и водопадами, серебристая река в долине по ту сторону железной дороги; одно только кладбище на горе страшило и отпугивало, будто грозное напоминание о том, что вся эта радость и праздник жизни не вечны. Впоследствии Ираклий где-то в глубине души сохранил это почтительно-боязливое отношение к кладбищам, и хотя самому себе в этом не признавался, всегда чувствовал себя неуютно среди пустых могильных плит. И теперь он опять ощутил знакомую неприятную дрожь от мысли, что ему придется ночью пройти через это место.

Ираклий не был исключением, вся деревня его слыла особенной в том смысле, что у жителей ее сложились особые отношения со смертью и со всем тем, что с ней связано. Может, объяснением тому служили странные и необычные вещи, часто происходившие в этих местах. Ему вспомнилась одна история из далекого детства. Умерла в деревне богатая женщина, и перед тем, как похоронить, родные положили в гроб ее золотые украшения. В первую же ночь после похорон двое воров раскопали лопатами свежую могилу, вскрыли гроб и стали срывать с трупа золото; одно кольцо с бриллиантом крепко сидело на пальце и не поддавалось; тогда вор, что постарше, достал из кармана острый нож и одним махом отрезал покойнице палец с перстнем. И тут на дне могилы раздался душераздирающий крик. Умершая женщина, схватившись за окровавленную руку, приподнялась и села в гробу. Вор с ножом умер тут же от разрыва сердца, а другой, который помоложе, разом выпрыгнул из двухметровой могилы и пустился наутек. По слухам, тогда ему шел семнадцатый год, но за ту ночь он поседел как глубокий старик. Сама женщина, очнувшись от боли, долго не могла понять, где находится. Обливаясь кровью, она еле вылезла из могилы и, спустившись в деревню, вся изодранная, явилась в свой дом на собственные помины. Можно было себе представить, какой переполох там поднялся. Врачи уже впоследствии установили, что на самом деле она была не мертва, а спала летаргическим сном, и только резкая боль, нанесенная ножом, смогла разбудить ее. Женщина эта прожила еще семь лет, и маленький Ираклий не раз видел ее идущей по деревенской улочке с перевязанной рукой. А когда она умерла уже на самом деле, ее долго не решались хоронить.

Вторая история произошла с деревенским мальчиком. Мальчик этот жил в другом конце села, и Ираклий знал его только издали. Случай, произошедший с ним, был одновременно и ужасным, и необычным. От прикосновения к оголенному проводу его насмерть ударило током, а после похорон он очнулся в могиле: видно, электрический заряд ушел в землю. Один случайный прохожий услышал приглушенный детский плач, прислушался, и к ужасу своему обнаружил, что плач идет из-под земли. От страха и смятения он ничего не смог предпринять, а сломя голову побежал в деревню звать людей на помощь. Пока крестьяне вооружались лопатами, поднялись на гору и раскопали могилу, мальчик задохнулся от нехватки воздуха. Смерть его была ужасная, в полной темноте и одиночестве, а внутренняя сторона крышки гроба вся была исцарапан ногтями. Похоронили несчастного мальчика уже во второй раз.

Не зря жители соседних сел деревню эту называли заколдованной и часто даже отказывались отдавать туда замуж своих дочерей. Как насчет села, бог его знает, но то, что лес позади кладбища был каким-то потусторонним и в нем происходили вещи весьма странные, в это вся деревня верила свято. Ведь и само кладбище находилось на его опушке, как бы являясь границей между этим и потусторонним миром, и даже самые смелые охотники это место обходили стороной. Ведь по поверию, души умерших с кладбища переселялись прямо в лес и там продолжали свое существование. Поговаривали даже, что в лесу была расположена еще одна деревня, в которой проживали все покойные жители деревни первой, и хотя не было тому очевидцев, утверждали, что вторая деревня точь-в точь была похожа на первую А еще ходил слух, что очень редко, может, раз в сто лет, души покойников, приняв человеческий облик, выходили из леса и спускались в деревню. Такую душу в просторечии называли нелюдом. Единственное, что отличало нелюда от живого человека, было то, что боли он не чувствовал и раны его не кровоточили. Жители деревни искренно верили, что нелюди были единственными существами, способными поведать о том, что происходит с человеком после его смерти. Конечно, все это можно не воспринимать всерьез и посмеяться как над сказками и небылицами, но только на расстоянии и днем, а не ночью, да еще вблизи этих мест.

Где-то далеко послышался петушиный крик. Ираклий очнулся и, встряхнув головой, отогнал от себя нехорошие мысли, попутно обругав себя за суеверие. Пора уже было двигаться в путь. Скоро рассвет, и было бы странно и неудобно, если кто-то вдруг застанет его карабкающимся по крутому склону ущелья. Выше по течению он нашел извилистую тропу и ступил на нее. Тропа поднималась в гору, но не прямо, а петляя зигзагами, и скоро Ираклий потерял счет поворотам. Было еще странно, что рассвет все не наступал, а ведь уже, наверное, пора. Ираклий совсем отчаялся выбраться из ущелья, как вдруг тропа внезапно оборвалась, и он оказался в темной чаще. Сколько не силился, он никак не мог припомнить этого места, хотя в детстве, кажется, все здесь излазил и каждый камень знал наизусть. «Не мудрено, ведь как-никак, тридцать пять лет миновало», - попробовал ободрить он себя, однако от этого легче не стало. Место это было явно незнакомое и чужое. «Неужели он окончательно сбился с пути и теперь идет невесть куда, а может, это и есть тот нехороший, заколдованный лес?» От последней мысли стало не по себе, даже не было сил сердиться на собственное суеверие, да и не до того было. В голову уже лезли другие мысли: «Я тяжелобольной человек, вдруг сердце откажет или тромб, кто же мне здесь поможет, кого звать на помощь?»

Ираклий остановился и прислушался. Он знал, что деревня должна находиться где-то рядом, надо просто определить правильное направление.«Кажется, послышался собачий лай, точно, лай собаки». Ираклий приободрился и увереннее пошел вперед. Собачий лай становился все отчетливее, и вскоре он заметил тусклый свет. Из-за деревьев показался маленький деревянный домик; какой-то бородатый мужчина, одетый в камуфляж защитного цвета, стоял у порога и пристально всматривался в темноту: видно, раздраженный лаем, он резко прикрикнул на собаку; та заскулила и спряталась в будку. Мужчина был одноглазым и потому всматривался в темноту как-то косо. Подойдя поближе, Ираклий с удивлением заметил, что на плече незнакомца висел автомат. «Наверное, здешний егерь; странно, теперь егеря с калашниковым на боку по лесу расхаживают, что ли?», - подумал он, но виду не подал, а с приветливой улыбкой на губах подошел и поздоровался.

- Извините, уважаемый, я грузинский не совсем понимаю, - произнес бородач по-русски, и улыбнувшись, добавил, - собаки не бойтесь, не кусается, заходите в дом, гостем будете.

- Спасибо, - перешел и Ираклий на русский, - видите ли, я приехал из города, давно в здешних местах не был, вот и заблудился, потерял дорогу. А вы здешний егерь, да?

- Нет, впрочем, все равно, заходите в дом, гостям мы всегда рады. – Мужчина приоткрыл дверь и, повернувшись, позвал: - Саида, выходи, ничего страшного, просто человек заблудился.

В дверях показалась юная девушка лет пятнадцати с большими карими глазами на миловидном лице, которая приветливым жестом руки пригласила гостя в дом.

- Это моя дочь Саида. Мы чеченцы, живем в этом лесу уже не помню сколько времени, вернее сказать, скрываемся. Эти места надежные. Русские там, за горами, границу они не перейдут, а грузинская полиция сюда и подавно не сунется, да и местные жители нашу обитель стороной обходят.

«Только этого мне не хватало», - подумал Ираклий, - «откуда здесь взялись чеченцы? До русской границы не так уж и близко, да и кто они, что им здесь надо?»

- Я Руслан Гасаев, полковник вооруженных сил Республики Ичкерия, вернее, бывший полковник, так как я сбежал от войны. Не хочу больше убивать людей, не хочу, чтобы и меня убили. Спасая себя и свою дочь, я уходил через горы, пока не добрался вот до этого места. Скажешь, что я трус, бросивший товарищей в бою? Некого было бросать: товарищи мои в сырой могиле, все до единого; нету больше и Республики Ичкерии, и ее вооруженных сил. Я устал от войны и крови. А здесь хорошо, тихо, как в раю, и природа вокруг райская. Если б ты знал, сколько раз я за эти годы мечтал об этой тишине. Тот, кто был на войне, знает: счастье – это когда тихо.

Ираклий невольно прислушался: вокруг, действительно, было тихо, и только снизу со стороны оврага доносился приглушенный шум горной реки.

- Вы заходите, не стесняйтесь, я так долго не видел людей и даже рад, что вы заблудились – хоть поговорить будет с кем, - приободрил Руслан и завел гостя в дом. – Саида, накрой нам стол, можешь сесть с нами и послушать, что дядя из города расскажет.

Девушка поставила тарелки, принесла хлеб, мясо и фрукты, а затем, устроившись поодаль от мужчин, молча уставилась своими большими глазами на приезжего гостя.

- Вообще-то я ее немного балую, но что делать: она – единственное, что у меня осталось. Строгого отца из меня не получилось, да я и не жалею, - с улыбкой пояснил Руслан.

- У вас и впрямь хорошо, кругом тишина, свежий воздух – не то что в городе.

- Не люблю городов, особенно больших, все беды от них, - почему-то резко оборвал Руслан.

Ираклий от смущения замолчал, не зная, что и сказать. «Чеченец, видно, склонен к философствованию, да и с головой у него явно не все в порядке, надо с ним быть поосторожнее. А все-таки странно, откуда они взялись здесь?» - еще раз подумал он.

Руслан заметил, что гостю неловко, замолчал и ободряюще улыбнулся:

- Думаешь, что я сумасшедший? А кто на этой войне не сумасшедший? Но я дело говорю: все зло от городов.

- Если б не твой автомат, мы с тобой еще поспорили бы, - шутливым тоном произнес Ираклий.

- Ты же мой гость, - удивился чеченец и отложил автомат в сторону, - здесь я, может, и одичал от одиночества, но не до такой же степени.

- Тогда объясните, что вы имеете против городов, чем они вам так не угодили?

- Город – это рассадник цивилизации.

- А вы что, против цивилизации и культуры?

- Причем тут культура? – в недоумении пожал плечами Руслан, - я ведь говорю о цивилизации, а не о культуре.

- А разве есть разница?

Руслан сощурил единственный глаз и задумался. Он молчал некоторое время, а потом медленно заговорил:

- Знаешь, цивилизация…она борется с преступником, изолируя его от общества, а культура ищет в этом преступнике человека. Первая видит в тебе потребителя, и только, а для второй важна твоя душа. Но самое главное: цивилизация ориентируется на настоящее, а культура – на вечность.

- Следуя твоей логике, получается, что цивилизация ориентирована на жизнь, а культура – на вечность, то есть, на смерть, так что ли?

- Да, для культуры главное – покойник, - тихо произнес Руслан, и от этих слов Ираклию стало не по себе, а чеченец тем временем продолжал свою мысль: - Что такое живой человек? Тебя нету, потом ты рождаешься, живешь, умираешь, и тебя опять нету. И до рождения человека, и после его смерти лежит целая вечность, по сравнению с которой жизнь – всего лишь маленький эпизод. Так что тогда важнее и значительнее?

Где-то далеко послышался волчий вой, за ним другой, третий. Руслан умолк и замер, а на лице его отразилась страдальческая гримаса.

- Это оттуда, смотри, как воют.

- Откуда оттуда? – ничего не понимая, переспросил Ираклий.

- После начала чеченской войны в этих лесах стало полным-полно волков. Они тоже сбежали от войны, перешли границу и теперь от тоски на луну воют, небось, скучают по родине. Звери, они все понимают. Ведь там, за горами, моя родина, и хоть до нее рукой подать, возвращаться мне туда нельзя. Никогда я не увижу свой дом. Знаешь, иногда так плохо на душе, что самому выть хочется. Здесь хорошо, нет войны и смерти, но мой дом там. Иногда даже завидую этим четвероногим: кончится война, и они вернутся назад, а я останусь здесь, один и навсегда. Этот вой для меня как колыбельная, как напоминание о родине.- Руслан встал, взял автомат и направился к двери. – Пойду посмотрю, чего они так встревожились. А вы не скучайте, скоро вернусь, - он затворил за собой двери и скрылся в темноте.

- Жалко папу, - неожиданно заговорила Саида, когда они с Ираклием остались одни. – Он часто вот так уходит, стараясь поближе подкрасться к волкам, но те издали чуют человека и сторонятся его. Иногда в ясную погоду, когда нет тумана, папа поднимается на самую высокую вершину, откуда в бинокль можно увидеть границу, а за ней – Чечню. И тогда он часами смотрит туда, не отрывая глаз от бинокля.

- Тебе жалко отца?

- Конечно. Я бы на его месте так не мучилась. Зачем нам Чечня, там война, смерть, кровь, а здесь хорошо и обо всем забываешь.

- А почему тебе здесь хорошо, Саида?

- Здесь нет неба.

- Нет неба? – не понял Ираклий.

- Счастье – это когда нет неба, по которому летают самолеты и бросают бомбы. В Чечне есть небо, и люди там несчастны.

Ираклий невольно посмотрел в окно. Действительно, за широкими ветвями деревьев при тусклом свете луны неба совсем не было видно, и царившая кругом ночь казалась вечной. Странно было все это, ведь уже давно пора наступить рассвету.

А тем временем юная чеченка продолжала делиться своими мыслями вслух:

- Мы с отцом останемся здесь навсегда и будем жить счастливо, только он иногда очень скучает по дому.

- А ты?

- Я уже нет. Я совсем маленькой была, когда папа меня сюда привез. В Чечне помню только небо и много самолетов, помню еще, что мы жили в городе в большом доме, но его разбомбили.

Вдруг неподалеку послышалась автоматная очередь, столь необычная в этих глухих местах, и от неожиданности оба вздрогнули. Саида сняла со стены второй автомат и повернулась к выходу.

- Куда ты, девочка? - невольно спросил Ираклий.

- Пойду гляну, может, волки напали на отца. Обо мне не беспокойтесь, я хорошо стреляю. отец научил. А вы покуда подождите, мы скоро вернемся.

Она также исчезла в ночи, и теперь Ираклий совсем один остался в полутемном доме. Не зная, как быть в подобной ситуации, он бестолку стал ходить из угла в угол, иногда прислушиваясь, но выстрелы больше не повторялись. В голову лезли разные нехорошие мысли: «Черт знает что такое, кто эти люди, и что они здесь делают? А вдруг в заложники меня возьмут, у них это лихо получается: сегодня ты гость, а завтра – пленник. Да и зачем они оба ушли, оставив меня одного? И место здесь какое-то странное, темное, зловещее. Девочка точно сказала: здесь нет неба. Может, просто взять и уйти, пока они не вернулись? Деревня должна быть где-то поблизости, сам доберусь, без посторонней помощи, тем более, что скоро рассвет. Странно, почему до сих пор не светает, и почему девочка сказала, что здесь нет неба? Куда же я все-таки попал? Прямо как у Одиссея: в пещеру к одноглазому циклопу с его красавицей-дочкой, а главное, мне здесь тоже очень хорошо, потерял даже ощущение времени, и тупая боль в груди куда-то исчезла. Еще неизвестно, что меня здесь больше удерживает: одноглазый бородач или большие карие глаза его дочери, а может, еще что-то?». Взгляд невольно упал на полку возле окна, там лежало несколько книг и стопка пожелтевших газет. «Почитать, что ли? Свет тусклый, но разобрать можно». Ираклий подошел к полке с газетами и взял самую верхнюю. На первой странице крупным планом было напечатано несколько фотографий и внизу жирными буквами: «Известный полевой командир Руслан Гасаев погиб в схватке с пограничниками при переходе российско-грузинской границы. Его труп был обнаружен и опознан по следующим приметам: длинная рыжая борода, отсутствие одного глаза. Этот одноглазый монстр, на совести которого сотни людских жизней, в течение нескольких лет мстил федералам за свою дочь, погибшую во время бомбежки Грозного. Теперь в результате успешно проведенной операции он и его отряд ликвидирован». И тут же фотография самого Руслана Гасаева. При взгляде на нее Ираклия прошиб холодный пот. «Господи, они оба мертвы, и отец, и дочка. Я попал в заколдованный лес, что находится позади кладбища. Вот почему здесь тусклый лунный свет и нет неба. Теперь понятно, почему так долго не наступает рассвет, здесь он никогда и не наступит. Да, но ведь лес заколдован, и живым сюда нет ходу; и если я тут, то значит, меня нет среди живых, я тоже умер. Вот почему не чувствую боли в груди, ведь чувствовать боль – это удел живых, а я умер и нахожусь среди мертвых на том свете. Я умер, но когда и как? В какой-то момент мое уставшее сердце перестало биться, и жизнь кончилась. Наверное, теперь мое бездыханное тело лежит где-нибудь далеко отсюда, в том чужом городе, а душа нашла обитель в этом лесу, возле родной деревни, как и должно было случиться; а может, все это пустые фантазии, и надо убираться отсюда, пока не поздно. Одиссей ведь тоже побывал на том свете и вернулся, и от одноглазого циклопа, и от красавицы нимфы Калипсы ему удалось уйти, потому что его ждал родной дом. А ведь мой дом отсюда совсем близко, тридцать пять лет я шел к нему и сейчас, когда оказался почти рядом, неужели остановлюсь и в бессилии опущу руки?». Ираклий вдруг понял: либо он сейчас уйдет, либо останется здесь навсегда. Он встал, надел куртку и, открыв дверь, шагнул в темную неизвестность.

. . . . . . . . .. . . . . .

Лес за спиной как-то неожиданно кончился, и Ираклий вышел на небольшую поляну. Невдалеке виднелись покосившиеся черные камни, вернее, черными они казались в ночной мгле. Приглядевшись повнимательнее, он понял, что это просто могильные плиты. Это было то самое кладбище на вершине горы, за которым должен был следовать спуск и прямая дорога в деревню.

С ущелья подуло прохладой, Ираклий поежился и осторожно двинулся вдоль могильных плит. Было даже странно, но привычной боязни при виде кладбища он не чувствовал. Воздух здесь был чистый и свежий, как после дождя, а небо над головой – полным-полно звезд.

- Любуетесь звездами? – послышался голос со стороны, и Ираклий от неожиданности невольно вздрогнул. Незнакомец подошел и, протянув руку, представился. – Меня зовут Гоги, я сторож местного кладбища, - после, немного помедлив, добавил, - да, я еще и художник.

- Обычно в сторожа на кладбище идут старики- пенсионеры, а вы человек молодой…

- Сторож и в самом деле походил на молодого парня, хотя и немного странноватого на вид.

- А мне здесь нравится, не скучно, наоборот, очень даже интересно, и я доволен своей работой. Вы как тут оказались? Люди обычно приходят сюда днем, да и то не часто.

- Иду в деревню, ночью сбился с дороги.

- Я видел, как вы вышли из леса. Лес не хороший, да и кладбище наше не совсем обычное.

- Лес, действительно, странный, и люди там обитают странные.

- Вы имеете ввиду того бородатого разбойника, который из Калашникова палит по волкам? Всех зверей вокруг распугал, паразит, но в сущности, он безобиден, как и мы все.

- Безобидный в каком смысле? – поинтересовался Ираклий больше из вежливости, и в следующий же миг пожалел, что задал этот вопрос.

- А вы не поняли еще? – сторож криво улыбнулся. - Мертвые, они все безобидные, и я в том числе. Только не надо на меня смотреть так, словно видите дьявола во плоти. Я всего лишь сторож, мое дело – следить за могилами, чтобы чисто было, а то люди сюда редко поднимаются. Обычно они приходят только первое время, потом забывают нас. А трава, она ведь постоянно растет, и если не рвать ее, не убирать, под зеленью все кладбище скроется. Вот каждый сам и ухаживает за своей могилой, а я слежу за пустыми могилами.

- Как это, за пустыми?

- Могила есть, покойника нету.

- Разве такое бывает?

Лицо сторожа стало печальным, и он рукой указал на очень древний камень, на котором надпись от дождей и времени была совсем стерта.

- Теперь никто не помнит, чья это могила, а ведь про мамелюка у нас в деревне каждый ребенок слышал.

- Это могила мамелюка, того самого? Я всегда считал эту историю легендой, неужели он существовал на самом деле?

Ираклий осторожно подошел к могиле, наклонился и стал внимательно разглядывать камень. Могила была очень старая, едва различимая, камень наполовину провалился вглубь, земля и время полностью ее проглотило.

Мамелюк

(Рассказ из книги мертвых)

- Вот так и сидит неподвижно со вчерашнего дня, как истукан. Ни ест, ни пьет, словно и нет его здесь. Одно слово, заболел, - Хасан с опаской посмотрел на неподвижно сидящего невдалеке человека и придвинул к себе копье.

Саид бросил равнодушный взгляд на товарища и вновь уставился на раскинувшуюся перед ним бескрайнюю песчаную пустыню. Песок под лучами заходящего солнца переливался желто-красным цветом. Вечерело, и дневной зной начинал спадать. Они остановились в маленьком зеленом оазисе посреди пустынного океана, и здесь, на краю света, казалось, что кроме них троих никого в этом огромном мире не существовало. В сущности, так оно и было. Ехали они долго, из Каира, до этих мест добирались две недели, дальше и идти было некуда.

- Что за болезнь странная, никак в толк не возьму, и потом, это же несправедливо: почему мы должны возиться с ним словно с маленьким ребенком? В конце концов, мы такие же воины, как и он.

- Нет, не такие, он мамелюк, - резонно заметил Саид.

- Ну и что с того?

- Мамелюки – лучшие воины востока. Один такой боец стоит десятка таких, как мы с тобой. Их с детства воспитывают и учат убивать, они больше ничего и не умеют делать, но вот в чем загвоздка: мамелюков, сам знаешь, набирают из христианских детей. Работорговец похищает малое дитя, его 5-6-летнего продают на невольничьем рынке в Стамбуле, после из них вырастают отменные воины. Естественно, что они забывают своих родителей, родину и даже родной язык, о себе они ничего не помнят, но после сорока лет с некоторыми из них происходит вот это…

- Что это? – переспросил Хасан.

- Их разумом овладевает шайтан. Иногда они начинают беситься, кидаются на людей, могут просто так изрубить первого встречного на куски, а иногда наоборот, человек становится тихим, целыми днями слова не вымолвит, но тает на глазах, превращаясь в тень. Со временем болезнь проходит, и человек продолжает жить дальше, словно ничего не было. Но иногда они умирают. И в том, и в другом случае мамелюка отвозят в пустыню, где и происходит развязка.

Сидящий поодаль воин будто очнулся, медленно повернул голову и тихим голосом произнес:

- Не волнуйтесь, Хасан, и ты, Саид, кидаться на вас не стану.

- Ты слышал наш разговор? - с опаской переспросил Саид.

- Разумеется, я же не глухой.

Загорелое лицо мамелюка было красиво мужественной благородной красотой воина-убийцы. Поседевшая борода, бритый череп и кривой шрам на щеке делали это лицо еще более выразительным.

- И что, все это правда, Бей? – в голосе Хасана на этот раз прозвучали недоверчивые нотки.

- Да, наверно, мне не повезло, я действительно заболел.

- Скучаешь по родному дому, да?

- Как он может скучать по родному дому, если даже не знает, где его родина и откуда он родом?

- О чем же тогда ты тоскуешь, уважаемый Бей?

Последние слова мамелюк будто не расслышал. Словно отключившись от внешнего мира, он уставился себе под ноги в землю. Хасан и Саид тоже пригляделись: там в траве полз маленький муравей, таща на себе другого мертвого муравья. Первому муравью было трудно тащить по траве мертвого собрата, но груз свой упорно не бросал.

- Может быть, ты что-нибудь помнишь, родителей там или еще что?

- Помню только, что мы жили в горах. Может, на Кавказе или на Балканах. У нас ущелье узкое было, с обеих сторон огромные горы. Ущелье столь узкое, а горы такие огромные, что неба почти не видно. Сверху туман опускается, медленно так опускается и все заволакивает собой. На деревьях, что на склоне гор, еще остались пожелтевшие листья. Ветра нет, но листья дрожат, словно чувствуют приближение смерти, а горная речка на дне ущелья совсем обмельчала, тихая такая стала, даже перепрыгнуть через нее можно. Облака все опускаются вниз и повисают на макушках деревьев. Вокруг не слышно ни щебета птиц, ни шелеста листьев, все затихло, и только журчание маленькой речки нарушает эту тишину. А облако тем временем медленно опустилось до земли, и небо и земля, встретившись, целуют друг друга. И как красиво ущелье в этот миг! Кто видел такое хоть раз, запомнит на всю жизнь.

Мамелюк закончил свой рассказ и вновь обратил взор на муравья под ногами. Тот успел уже преодолеть расстояние в полшага, с прежним упорством продолжая тащить на себе непосильную ношу.

- Я никогда гор не видел, - прошептал Хасан и тупо уставился на знойную пустыню.

- И что теперь? – тихо спросил Саид.

- Я подожду, пока солнце окончательно сядет, и двинусь в путь.

- Там мертвая пустыня, она сжигает все живое. Ты просто погибнешь, притом даже не знаешь, где твоя родина. Куда же ты пойдешь?

- Я знаю все это и без тебя.

- Зачем тогда идти на верную гибель, какой в том смысл?

- Смысла никакого, просто не могу не идти.

- Что ж, в сущности у нас нет указаний препятствовать тебе. Мы только подождем три дня, и если ты не вернешься, тоже уйдем.

- Можете не ждать, я не вернусь. Вот и солнце село, пора мне… - Мамелюк встал, надел чалму на бритую голову, обулся и медленно, без оглядки, двинулся в путь. Фигура одинокого путника еще некоторое время маячила на горизонте, а потом его приняла и проглотила пустыня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Значит, он добрался до родных мест, добился своего?

- Конечно, нет. Его сожгла пустыня. Даже кости его давным-давно превратились в прах. Все рассказы о том, что ему удалось добраться до дома, - всего лишь красивые сказки. Люди хотят верить в хороший конец.

- Если он не вернулся, зачем тогда здесь его могила?

- А где же ей еще быть, как не здесь: ведь родом он из этих мест, - в голосе сторожа прозвучали строгие нотки. – У каждого человека должна быть своя могила.

- Да, наверное, вы правы, - смущенно пробормотал Ираклий.

Некоторое время оба молчали,и только шум воды, доносящийся из ущелья, нарушал эту тишину. Ираклий поднял голову и опять посмотрел на небо.

- Сколько звезд, это обнадеживает. В лесу не было звездного неба.

Гоги проследил за взглядом собеседника и участливо спросил:

- Вас что-то беспокоит?

- Разумеется, но боюсь спросить.

- Валяйте, спрос не ударит в нос.

- Скажите прямо, я уже умер? – Ираклий весь застыл во внутреннем напряжении.

- А вам не все равно, в качестве кого наблюдать за звездами?

- И все-таки?

- Хотите честный ответ? Я не знаю, одно скажу только: человек умирает только тогда, когда он сам себе признается в этом. Вот под твоими ногами могила Котэ Кощея .

- Вы шутите?

- Хотите верьте, хотите нет, но это так. Могила настоящая, и Котэ Кощей действительно лежит в ней, хотя похоронен он несколько своеобразно.

- В каком смысле? – Ираклий инстинктивно подался назад и сел на корточки.

- Точно, могила, и имя его на камне высечено. Значит, он все-таки умер?

- Поднявшись сюда, на эту гору, он сам себе вырыл яму, лег в нее и закопал себя. Но вот какая штука получается: умереть-то он не может. Лежит теперь под землей с открытыми глазами, все видит, слышит, чувствует, но никакая сила не заставит его подняться из могилы и хоть раз посмотреть вот на это звездное небо. Он так и не вспомнил своего заклинания, и не вспомнит его до скончания века. Но разве он живой, разве не умер уже давно? И я умер точно так же. Ты теперь стоишь на моей могиле, только не надо опять шарахаться. Здесь всюду могилы, на то и кладбище.

Художник и смерть

(Рассказ из книги мертвых)

- Ты хочешь изобразить меня, но зачем? – Смерть предстала в образе красивой девушки, при виде которой хочется жить и жить.

- Я художник, хочу тебя нарисовать, что же тут удивительного? – пожал плечами Гоги.

- Нельзя меня рисовать, - с лица девушки исчезла очаровательная улыбка, и оно стало не по годам серьезным. – Тот, кто нарисует меня, умрет; даже смотреть на меня опасно для жизни.

- Я вот гляжу на тебя и ничего, живой.

- Ты видишь не меня, а то, что хочешь увидеть: красивую юную девушку. Глаза обманчивы, но будучи художником , изобразив меня, узришь мой истинный облик, и тогда ты умрешь.

- Я все-таки попробую.

- Неужели вокруг больше нечего рисовать? Зачем я тебе, рисуй жизнь.

- Суть творчества – в созидании, когда благодаря тебе на свет появляется нечто такое, чего до тебя еще не было. И чем оно значительнее, тем ценнее. А что есть значительнее смерти? Она – самое важное событие в жизни человека после его рождения.

Смерть некоторое время размышляла над словами художника, после чего изящным движением одобрительно махнула рукой и, откинув длинную косу за спину, села поудобнее.

- Ладно, хочешь – пиши, но не смей завершать картину.

Гоги готовился долго. Он вновь и вновь разбавлял краски, чувствуя собственное бессилие перед задуманным, но как только приступил к работе, дело пошло на удивление легко. Между сеансами они рассказывали друг другу разные истории, спорили…

- Зачем ты людей убиваешь, не жалко?

- Обычное людское заблуждение. Не я убиваю, наоборот, каждый раз сама умираю в каждом из вас, мучаюсь, страдаю. Если б вы знали, как это больно; - смерть теперь выглядела довольно-таки беспомощной.

- Ты такая красивая, глаз не отвести.

- Не вздумай в меня влюбиться, помни о моем предупреждении, брось меня рисовать Ты молодой, умный, добрый, я не хочу умирать в тебе.

- И я не хочу, но мне трудно теперь остановиться, нарисую-ка еще немного, совсем чуть-чуть, и брошу, обещаю.

Работа над портретом близилась к концу. После каждой нанесенной линии на полотне все более обозначалось лицо смерти. «Сделаю еще несколько контуров и брошу к черту, от греха подальше», - подумал Гоги, - но за одним штрихом следовал другой, и наконец осталось сделать последний взмах кистью. Без этой последней линии рисунок был незавершенным, и вся предыдущая работа над портретом просилась, шла к этому логическому завершению. «Остановись, еще шаг – и ты умрешь», - промелькнуло в голове художника, но завороженный своей работой, он уже не мог сдержать себя. Лихорадочным движением руки он перенес эту последнюю черту на полотно и, взглянув на законченный портрет, побледнел …, побледнел и умер.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Нельзя играть с такими вещами, это опасно, - подытожил Гоги. – Вот таким образом я встретил собственную смерть, вернее, она приняла меня, потому что я сам пришел к ней. В сущности, смерть ни к кому не приходит, это мы приходим к ней, и тогда она нас принимает.

- И на кого была похожа смерть на твоем полотне?

- Немного на «черный квадрат» Малевича, - полушутя ответил Гоги, - немного на эту юную девушку, которая сейчас идет к нам. – Доброе утро, Марика, что ж тебе не сидится на месте в такую рань?

Девушка приблизилась бесшумной тенью так, что Ираклий не сразу заметил ее.

- Это он, - произнесла девушка.

- Кто он? – с недоумением переспросил Гоги.

- Тот, которого родители еще ребенком навсегда увезли в город в день моего рождения. Вот почему я нигде не могла его найти.

- О чем это она? – Ираклий с удивлением взглянул на девушку. Она была совсем молодая смуглая красавица, тонкая, как извивающиеся языки пламени.

Она подошла совсем близко и внимательно стала рассматривать мужчину. Ей он показался уже старым, лицо морщинистое и измученное, волосы редкие, в сединах, и взгляд затравленный. «Господи, какой же он жалкий, невзрачный и некрасивый», - подумала она, но это был именно он, кого она ждала с тех пор, как себя помнила.

- Ей от силы семнадцать, а я уехал отсюда тридцать пять лет назад, - прошептал Ираклий, - она не могла родиться в день моего отъезда.

- Ты еще не понял? Ей было семнадцать, когда она покончила с собой.

Девушка тихо приблизилась, сняла с головы высохший травяной венок и надела ему на голову.

- Я знала, что мы встретимся, рано или поздно, но обязательно встретимся.

Любовь и смерть

(Рассказ из книги мертвых)

Девушка влюбилась. Окружающие обратили на это внимание не сразу, а когда заметили, никто не удивился: влюбленная девушка – дело обычное. Только подружки несколько раз пытались выспросить имя парня, но так и ничего не добились.

- Я не знаю, кто он, - пыталась объяснить она.

- Как же ты можешь любить, если даже ни разу не видела его? Может, тебе это все просто приснилось?

- Не приснилось, вот здесь больно очень, - отвечала Марика, приложив руку к груди.

- Ну и ну, - отзывались подружки, шушукаясь между собой. Одна из них поделилась даже со своим братом. Парень оказался не из понятливых и все никак не мог взять в толк, о чем твердила его сестра.

- В кого же все-таки она влюблена?

- Говорю же тебе, чурбан ты этакий, она сама не знает: к примеру, может быть, в тебя или в кого другого, но ей не дано это знать.

- Так не бывает, - резонно заметил брат.

- А вот и бывает, ты что, не веришь в настоящую любовь?

- Влюбляются обычно в кого-то.

- Так она в кого-то и влюблена, просто не знает, в кого. Представь себе настоящее чувство без конкретного адресата, этакая любовь в чистом виде.

- Это крыша у твоей подруги поехала, да и у тебя тоже, - отмахнулся брат.

- А я хотела, чтобы кто-то влюбился так в меня, - мечтательно сказала сестра.

Скоро вся деревня узнала про эту историю. Кто смеялся, кто жалел, а кто и завидовал, но ясно было одно: с девушкой творилось что-то неладное, она чахла прямо на глазах. Мать привела какую-то бабку, знающую разные заговоры, но после ей стало еще хуже. Марика заболела и слегла. Однажды ночью она встала с кровати, в одной рубашке вышла из дома, спустилась в ущелье и прыгнула в реку. Течение вынесло ее в долину, где рыбаки достали из воды ее бездыханное тело. Хоронили девушку всей деревней. Могилу вырыли на краю кладбища: все-таки она покончила жизнь самоубийством. Марике тогда было семнадцать лет.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

- Теперь ты все знаешь, - сказал Гоги, - так что выбирай: с нами останешься или спустишься вниз, в деревню.

- Я попытаюсь спуститься, - робко произнес Ираклий.

- Учти, там тебя никто не ждет.

- Знаю, но я слишком долго шел к этому, надо дойти до конца.

Гоги отворил старые ворота и рукой указал на спускающуюся вниз тропу. Ираклий повернулся к девушке, стоявшей рядом:

- Прощаться не буду, может быть, еще встретимся.

- Иди, тебя ждет дорога, - ответила та, указав рукой вниз.

- Ты так просто отпускаешь меня? – чувствуя неловкость, произнес он. Внешне девушка вполне годилась ему в дочери.

- Я желаю тебе жизни, - просто сказала Марика.

. . . . . . . . . . . .

Ираклий долго пробирался сквозь густую чащу кустарника, растущего на склоне горы, и когда заросли его кончились, он вышел к какому-то плато. На небосклоне показалось солнце: оказывается, уже давно рассвело, и утренние лучи беспощадно жгли поляну. Но Ираклия это только радовало. Внизу показалась деревня, и сердце учащенно забилось… Главное сейчас добраться до села, среди людей смерть его не достанет. Впереди он заметил нескольких крестьян, это местные пастухи выгнали на пастбища своих коров и, устроившись в тени, мирно отдыхали. Ираклий бежал и кричал, словно зовя их на помощь, ведь, возможно, среди них есть и его друзья детства. Собака, сидевшая рядом со своим хозяином, вскочила и с лаем кинулась навстречу. Вскоре и пастухи заметили бегущего по склону человека, встали на ноги и , как показалось Ираклию, начали перешептываться между собой. Теперь он узнал среди них несколько своих бывших товарищей. Вот Гурам, самый худой и длинный, а вот эти двое – Резо и Махара – неразлучные братья. Все они гостили у Ираклия в городе на его квартире полгода назад. Эти ребята свои, они должны узнать его, и тогда он спасен, они не дадут Ираклия в обиду.

- Здравствуйте, друзья, я же обещал, что вернусь. Теперь мы снова вместе, хорошо-то как!

Собака, приблизившись, вдруг заскулила и, поджав хвост, побежала обратно. Едва переведя дух, Ираклий подошел к пастухам. Те молча смотрели на него, не обронив ни слова.

- Я только что приехал из города, ночью заблудился и не туда попал. Ну, что же вы молчите, не уж-то не узнали меня? Это я, Ираклий, внук дедушки Давида, наш дом стоял вон на той окраине. – И тут в голове промелькнула догадка, что здесь что-то не так.

Один из пастухов, тот, которого звали Гурамом, подошел к Ираклию, остановился перед ним и с опаской в голосе проговорил:

- Дедушку Давида помним и Ираклия знали, в детстве вместе играли, а вот кто ты такой – непонятно.

- Ну как, это ж я, ведь вы все гостили у меня в Тбилиси полгода назад, неужто забыли? Неужели за тридцать пять лет ваша деревня так изменилась, что вы разучились встречать гостей?

Гурам достал из кармана какую-то бумажку и протянул Ираклию:

- Прочти, эту телеграмму почтальон принес вчера, там и адрес указан, и имя.

Ираклий вырвал из рук бумажку и, чуя неладное, в лихорадочной спешке пробежал по строчкам, но ничего не разобрав, так как буквы прыгали перед глазами, только еле слышно шептал губами: «Что это? Что?».

- Это сообщение о твоей смерти, если ты, действительно, Ираклий. Твоя родня приглашает нас на похороны, прости, там все ясно сказано.

- Что? Чьей смерти, какие похороны?

- Тебе лучше знать; скажи, откуда это ты бежал сломя голову?

- Ну как, вы же видели, - едва слышно выговорил Ираклий.

- Вот именно, что видели. Ты бежал со стороны кладбища, из леса, небось, вышел! Точно, из леса, и не смей отрицать – все равно не обманешь!

Вперед вышел Резо и обратился к соседу:

- Гурам, нельзя его в деревню пускать: это же не Ираклий, а злой дух в его обличии.

- Да вы что?! – в отчаянии закричал Ираклий. – Это я, живой и здоровый, какая телеграмма? Может, на почте что перепутали или кто-то зло подшутил. Вы что, так и будете меня здесь держать или прогоните обратно?

- Есть хороший старинный способ проверить, человек ты или нет, еще старики учили, как быть в подобных случаях. А ну, лови его, ребята!

Ираклий еще не успел опомниться, как пастухи навалились на него и, достав кинжалы, стали нещадно колоть в живот, плечи, лицо, конечности.

Ираклий думал, что от боли сойдет с ума, но боли не было, острые ножи вонзались как бы в чужое тело. Боли не было, и крови тоже.

- Смотрите, он точно нелюд, ничего не чувствует! Гони его, ребята, обратно в лес!

Вскоре вся деревня собралась вокруг. С вытянутыми от страха и любопытства лицами, крестьяне под общий крик и свист вовсю орудовали увесистыми дубинами, безжалостно пытаясь прогнать его подальше от села. Уже отчаявшись достучаться до сознания друзей и молча стиснув зубы, он убегал, хотя дышать становилось все труднее. Надежда, соединявшая два времени и являвшаяся как бы связующей нитью между нынешним его плачевным состоянием и тем далеким детством, к которому он, убегая от одиночества, так стремился, была убита; и при этой мысли Ираклий ощутил жуткую боль и истошно заорал. От этого жуткого крика даже крестьяне в испуге попятились назад. Боль была острая, невыносимая…, тело его ожило и закровоточило…

. . . . . . . . . . . .. . .

Двери сознания под натиском страшной боли приоткрылись, и Ираклий ясно расслышал знакомые голоса главврача и его заместителя. Кругом пахло лекарствами и спертым больничным воздухом. Вероятно, теперь он находился в больничной палате. Пытаясь напрячь слух и все остальные органы, он старался разобрать смысл услышанных слов:

- Дура секретарша, забыла выключить микрофон. Пациент слышал весь наш разговор о состоянии своего здоровья. Представляешь, ведь это его и свело в могилу: мгновенный шок и остановка сердца. Теперь, действительно, ему нечем помочь. Он уже умер, и его можно отключить от искусственного дыхания.

- А не рано еще? Монитор продолжает фиксировать какие-то вспышки в его сознании.

- Уже несколько часов не ощущается пульс и дыхание, клиническая смерть наступила давно, и я не представляю, чем мы можем здесь помочь. Вообщем, отключите аппаратуру, тело перенесите в морг и сообщите о смерти родным. А что касается вспышек на экране, вероятно, это отдельные фрагменты умирающего сознания. Так иногда бывает, но скоро все прекратится. Это как свеча: перед тем, как догореть, ярко вспыхивает последний раз, после чего тухнет уже навсегда. В сущности, и телом, и душой он уже на том свете.

И С Т О Р И Я Т Р Е Т Ь Я

ПАДЕНИЕ АДАМА

В то утро, как обычно, старики собрались на деревенской площади. Одни молча курили папиросы, другие обсуждали меж собой последние деревенские новости.

- Эти горы стояли всегда, и снег на их вершинах лежал круглый год, почему теперь он должен таять?

- Говорило же районное начальство про глобальное потепление. Три миллиона тонн снега – это вам не шутки, целый город можно превратить в лепешку.

- Ну, город – это ты лишнего хватил, но на нашу деревню вполне хватит.

- Типун тебе на язык.

- А что, слышал, что профессор-очкарик из города говорил: если снежная лавина двинется с вершины, на расстоянии двенадцати километров все сметет на своем пути. Мы как раз в зоне риска, не зря ведь предлагали оставить село и до наступления зимы переселиться в долину, даже дома новые обещали построить.

- Я никуда не уйду, здесь жил, здесь и умру.

- Да глупости все это, тоже мне, второе пришествие: отродясь подобной ахинеи не слышал.

- Они же не настаивают; сказали, что есть вероятность.

Старики еще долго обсуждали бы недавний визит в деревню членов экологической комиссии, но их внимание привлекла Эльза, появившаяся в это время на площади. Вся в черном, молодая женщина с кувшином на плече, поздоровавшись, прошла мимо и направилась к роднику.

- Жалко девчонку, восемь лет уж прошло, как надела черное платье, а замужем-то всего три дня была.

- Как проклятая: ни мужа, ни детей. И что это за женщина без золотых колец и украшений?

- Это женщина, вышедшая замуж по любви, - веско возразил старикам Гела, - кольца, браслеты и сережки нужны тем, кого бог лишил чувства любви, для них это своеобразная компенсация. А влюбленной женщине драгоценности ни к чему, любовь и есть для нее самое дорогое украшение.

- Женщины с тобой не согласились бы, Гела, - хихикнул кто-то.

- Потому многие из них и живут все в драгоценностях, но без любви, а женщина без любви что чаша без вина. Ты эту чашу хоть бриллиантами облепи, внутри – то она пустая. Так что пусть это они ей завидуют.

-Доброе утро, соседи, – поздоровался Гоги. Он только что подошел и, сев на краю лавки, печально вздохнул.

- Доброе утро, Гоги, вид у тебя какой-то невеселый, стряслось что?

- Ночью я спал в поле, видать, горло простудил.

- Ты же не зверь, чтобы в поле спать под открытым небом, - заметил Коба, пальцами левой руки гладивший лежащий на коленях топор.

- С некоторых пор я, действительно, живу там как дикий зверь. Дело в том, что я влюбился.

- В кого же, позволь спросить?

Сходка в ожидании услышать очередную забавную историю от деревенского дурачка умолкла и вся превратилась в слух.

- В виноградную лозу.

- А кто ж ее не любит, виноградную лозу? – Коба, весело ухмыляясь, переглянулся с соседями.

- Нет, вы ничего не поняли. Я влюбился в нее как мужчина в женщину. Да она и есть женщина, только вы этого не замечаете, а главное, не умеете почувствовать. У нее тонкий, изящный стан, а как она извивается, как расцветает при виде меня. Но это еще не все. Оказывается, они, растения, такие же живые существа, как и мы, люди; они все видят и чувствуют.

- И что же они сейчас чувствуют, чего хотят? – спросил Коба и бросил беглый взгляд на теснящиеся вдоль изгороди деревья.

- У тебя в руках топор, и они опасаются , что пришел рубить их на дрова, то молодое деревцо, что рядом с тобой растет, просит, чтоб ты не трогал ее а лучше срубил старую вишню. Ведь она свой век давно отжила и вскоре все равно умрет. Вся она корявая, и своим убогим видом только позорит их молодое племя и мешает всем. А само же юное деревцо еще только растет, пока ничего в этой жизни толком не успело увидеть, и ему еще жить и жить.

- И что же старая вишня на это возражает?

Гоги некоторое время молча прислушивался к шелесту листьев и хрусту сухих ветвей.

- Огрызается, кричит, что все это ложь и обман.

- Что…, что ложь и обман? – взволнованно переспрашивают молодые деревья.

- То, что вы называете жизнью, и смерть придумана для того, чтобы об этом помнили. Вы, молодые и неразумные, живете так, словно никогда не умрете, и умираете так, словно никогда не жили. – Вот о чем говорит старая вишня.

То, о чем поведал Гоги, было не только неожиданно и необычно, но и звучало настолько убедительно, что все невольно заслушались.

- Я, действительно, собирался срубить эту вишню, Тамро попросила, - отозвался Коба.

- Она уже три года не плодоносит, даже листья все сбросила. Какой с нее толк - разве что на дрова сгодится, да и вид перед двором портит, вся такая корявая и сухая; вот я и попросила Кобу срубить ее, - вмешалась в разговор сидящая рядом морщинистая старуха, которая, ловко орудуя спицами, вязала из шерсти теплый свитер.

- Бабушка Тамро, не надо ее убивать, ей ведь тоже жить хочется.

Та не знала, что и ответить, и с открытым от изумления ртом смотрела на Гоги.

Первым от минутного замешательства оправился Коба, он поднялся с лавки и с презрением сплюнул:

- Тьфу ты, черт, придурок блаженный. А вы что уши развесили, деревья разговаривают – еще чего!

Сходка и впрямь очнулась, послышались негромкие смешки, но видно было, что теснившиеся на лавке старики больше для виду приободряют друг друга.

- Коба, а может, и впрямь не надо ее рубить, кто его знает?

- Вот тебе топор, там твоя вишня, делай с ней что хочешь, а мне некогда с вами дурака валять. Не деревня, а дурдом какой-то. – Коба положил топор на лавку и сердито зашагал прочь.

- Гоги, сынок, а ты это все вправду рассказал, не насочинял чего?

- Вишня уж больно старая, трудно ей плодоносить, но очень хочется еще пожить.

- Ну смотри мне, если в этом году не зацветет, возьму и сама срублю под корень, - шутливым тоном ответила Тамро. Потом, будто что-то вспомнив, спешно подобрала с колен недовязанный свитер и собралась идти домой. – Гоги, сынок, пойдем ко мне, я тебя вареньем угощу и патефон дам послушать.

- Варенье – это хорошо, только мне в поле надо бежать, ждут ведь, - при этих словах парень покраснел и смутился.

- Ну тогда беги дорогой, другой, раз тебя угощу.

- Спасибо, бабушка, после зайду. – Гоги быстро исчез с площади, а вскоре и вся сходка разошлась по домам.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тамро исполнилось восемнадцать лет, когда ее выдали замуж за парня из соседней деревни. На свадьбе родственники из города подарили молодоженам темно-коричневый патефон и к нему в придачу пластинку с русскими романсами. Патефон был старым, явно дореволюционной поры, но односельчане все дивились музыкальному ящику, как окрестили этот чудный инструмент. Бывало, летними вечерами после работы соседские подружки собирались у Тамро; она, покрутив ручкой, заводила патефон, пластинка плавно кружилась, и мелодия любовного романса разливалась кругом. Русского языка никто не понимал, но песню слушали, затаив дыхание. Только иногда спросит кто-нибудь из девушек:

- Тамро, о чем это поют?

- О любви, о чем же еще.

- Красиво поют, - мечтательно вздыхала соседка.

- Еще бы…, - произносила Тамро таким тоном, словно сама сочинила этот романс.

Через три месяца после свадьбы началась великая война, и мужа забрали в армию, через полгода пришла похоронка, а спустя две недели молодая женщина родила здорового, орущего во всю глотку мальчугана. Время было военное, и даже в деревне люди жили впроголодь. Женщины работали в поле вместо ушедших на фронт мужчин. Тамро подвязывала своего мальчика на спину и шла работать. Потом война закончилась, и мужчины стали возвращаться домой. Постаревшие, загорелые, с ранениями или без; и вернулись не все; но даже возвращение инвалида без рук и ног в деревне воспринималось как настоящий праздник.

Шли годы, мальчик подрос, пошел в школу, а Тамро посчастливилось устроиться дояркой на колхозную ферму. Жить стало чуть легче. Сын, повзрослев, окончил школу и уехал в город в поисках работы. Вскоре он женился на тамошней девушке и навсегда покинул деревню. Тамро опять осталась одна, только теперь волосы поседели и морщин прибавилось на рано увядшем лице. Сын время от времени напоминал о себе, приезжал вместе с женой в деревню и уговаривал маму переехать жить в Тбилиси.

- Не могу я жить в городе, - вздыхала Тамро и бросала взгляд на возвышающиеся полукругом огромные горы, словно говоря им: «Не бойтесь, вас я не оставлю никогда».

- Чем тебе, мама, город не мил, я же не могу разорваться, жаловался сын, - как же ты одна без нас будешь?

- А что я в вашей квартире на шестом этаже делать буду, сидеть на тахте целыми днями, как инвалидка? Человек, пока жив, должен трудиться, да и хозяйство куда я дену, в город с собой заберу?

Сын, недовольно ругаясь, садился в машину и уезжал обратно в город, а Тамро оставалась одна. Старость подкралась незаметно, стали болеть суставы, дрожать колени… Силы были уже не те, и все труднее было старой женщине одной поддерживать хозяйство. Уже в конце века деревня за одну зиму ослепла и оглохла. Отключили электричество, а вместе с ним исчезло радио и телевещание: будто мир был отброшен на столетие назад. Вечерами в домах зажигались свечи и керосиновые лампы. Опять потекли друг за другом одинокие, тоскливые дни и ночи.

Однажды, перебирая у себя на чердаке старые вещи, Тамро неожиданно обнаружила давно забытый и заброшенный патефон. Музыкальный ящик, уцелевший каким-то чудом, явился будто из другого мира. Тамро осторожно достала его, стряхнув пыль, почистив шероховатую поверхность, поставила старую пластинку и завела механизм рукой. Патефон заиграл, и мелодия старинного романса начала заполнять и обогревать застывшие от зимнего холода и одиночества стены старого дома. С тех пор Тамро и музыкальный ящик зажили вместе как закадычные друзья, один без другого никак не мог: патефон без Тамро не заводился, а как только он замолкал, в старом доме жизнь застывала и время замерзало.

В то утро Тамро как обычно встала рано. Надо было подоить корову и вывести за ограду, чтобы пастух по деревенской улочке вместе со стадом отогнал ее на пастбище. Она взяла ведро, открыла на улицу дверь да так и застыла на пороге: даже в предрассветной темноте было видно, как стоящая перед домом старая вишня расцвела и ее корявые ветви все покрылись белыми благоухающими соцветиями. Вскоре вся деревня собралась посмотреть на это чудо.

- Господи, помилуй, не уж-то она и в самом деле все чувствует? Иной человек ничего не понимает, а эта все слышит и знает! Остальные жители деревни тоже чуть ли не со страхом глазели на расцветающую старую вишню.

На Гоги теперь все смотрели со смешанным чувством страха и уважения.

- Вот тебе и дурачок, - кивали головами местные старожилы.

- Он ведь на художника учился, а художники – народ такой, даже под землей, что шевелится, и то чувствуют.

- Ну и ну, - удивлялись бабы и при виде дурачка молча крестились.

Только самого Гоги все это мало радовало, и с каждым днем он становился все печальнее.

- Счастливый ты человек, бог тебя таким даром наградил, - с завистью обращались к нему некоторые соседи, - ты словно Адам в раю.

- Если бы…, - вздыхал Гоги. – Я несчастнейший из людей. Скажите, как же мне дальше жить с этим? Как можно человеку любить растение словно женщину? Да и необычно все это, вдруг я сам перестану быть человеком и превращусь в растение? Чем больше проходит времени, все меньше во мне остается желания общаться с людьми. Ведь ненормально все это, боюсь я…

А спустя несколько дней растущий в поле дикий виноградник стал засыхать. Сколько с ним ни возились, ничего не помогло. Лоза засохла за сутки, ее широкие зеленые листья вмиг пожелтели. Все ожидали, что Гоги от отчаяния впадет в буйство, и даже веревку приготовили, чтобы его связать и утихомирить, но тот повел себя еще более странно:

- Это мой страх сгубил ее, - с горечью вздыхал он, - боялся я, вдруг перестану быть человеком и превращусь в одно из тех растений, что растут в поле. Что ж, теперь я опять стал нормальным человеком, вот только больше не слышу хруст веток и шелест листьев, этого дара я лишился навеки, - не договорив, Гоги обреченно махнул рукой и молча ушел.

А на следующий день он откуда-то притащил акварель и широкие белые листья.

- Что ты собираешься делать, Гоги? – спрашивали удивленные соседи.

- Буду рисовать смерть, - спокойным голосом отвечал он.

- А где ты ее видишь, эту смерть?

- Вот она, - парень кистью показал на засохший виноградник.

- А зачем ты ее рисуешь?

- Хочу понять, что это такое.

- И что?

- Не знаю, трудно мне разобраться, вот допишу эту картину и все узнаю.

Но работа не ладилась, и Гоги рвал крепкие белые листы на мелкие части, а потом он устроился сторожем на кладбище, вернее, сам себя устроил на это место, так как в бухгалтерии сельсовета такой должности не значилось. С тех пор он с похвальным старанием стал убирать могилы, чистить каменные плиты и прокладывать дорожки меж заросших травой могильных холмов. Он завел у себя «книгу мертвых», где аккуратно были перечислены все обитатели кладбища, и рядом с каждым именем – короткая история жизни и смерти его обладателя. В деревне новым чудачествам дурачка только дивились. Одни крутили возле виска указательным пальцем и отпускали в его адрес недвусмысленные шутки, другие при упоминании его имени только крестились, то ли опасаясь, то ли жалея свихнувшегося парня.

И С Т О Р И Я Ч Е Т В Е Р Т А Я

ДОМ ПОСЛЕДНЕГО ДНЯ

Он появился в деревне неожиданно одним зимним утром, высокий, статный, с окладистой рыжей бородой, в протертом камуфляже черного цвета и с автоматом на боку. Он шел по деревне и таращился вокруг своим единственным глазом, при этом дружелюбно улыбаясь ошалевшим при его виде крестьянам. Невозможно было его не узнать: враги называли этого человека одноглазым монстром; друзья – черным ангелом; сам он скромно называл себя воином Аллаха. Каждый переход его отряда через границу вызывал новый всплеск только что затихнувшей кровавой войны по ту сторону кавказского хребта. Местные жители хорошо знали этого полевого командира, путь к границе проходил через их село, и когда отряд из нескольких сотен вооруженных бородачей шел по их улицам, то вокруг все замирало. Деревенские жители укрывались в своих домах, закрывая все окна и ставни, и даже собаки, тихо рыча, прятались по своим будкам, будто понимая, что с этими людьми шутки плохи. Отряд быстро проходил через село, а через сутки-двое горы оживали, слышался гул взрывов и нескончаемая артиллерийская канонада. Одноглазый командир всегда шел впереди отряда, и его легко можно было узнать по черному одеянию и легкой походке, свойственной более дикому зверю, чем человеку. После стало известно, что во время последнего похода отряд его попал в засаду русских и пал весь до последнего воина. Сам командир, прорвав кольцо окружения, двинулся в сторону Грузии, но тяжело раненный, по дороге истек кровью, не дойдя до спасительной границы всего нескольких километров. Его обезображенный труп показывали по всем российским каналам, даже какой-то важный чин в Москве за это дело лично от Президента России орден получил. Правда, вследствие отсутствия электричества в деревне телевизор давно уже никто не смотрел, но слухи доходили: сарафанное радио в тех краях работает исправно.

Теперь этот самый погибший ангел вновь появился, только на этот раз один, без своего отряда. Раз в неделю он выходил из леса, спускаясь в деревню, заходил в продуктовый магазин, закупал там нужные ему продукты и возвращался назад, исчезая до следующей недели. Деревенские жители после бурно обсуждали это событие, стараясь найти ему объяснение.

- Он у меня сегодня спички покупал, - кипятился продавец продуктового магазина. –Ну скажите кто-нибудь, зачем покойнику спички: ему что, там, в аду, огня не хватает?

- Может, он в рай попал, как того обещал их Аллах.

- Ну да, и решил по своему обыкновению из рая ад устроить.

- Соседи, шутки в сторону, но тут что-то, действительно, не так.

- Откуда известно, что он погиб?

- По ящику показывали, люди видели, да и в газетах печатали. Известная ведь была фигура, один из столпов сопротивления.

- Может, врут твои газеты?

- Газеты, может, и врут, им не впервой.

- Ну прямо как наш Котэ Кощей, мертвый, но по-прежнему живой.

Крестьяне еще долго спорили, но никак не могли прийти к единому мнению по поводу происходящего.

- Послушайте, соседи, он ведь в деревню приходит из леса и возвращается туда же, его путь, по-любому, проходит через кладбище, где наш Гоги ошивается круглые сутки.

- Так давайте спросим его, что он видел, - подхватил эту мысль Коба и стукнул ладонью по плечу сидящего рядом деревенского дурачка, до сих пор не вступающего в спор.

- Ну, видел я его на кладбище, пару раз даже здоровались, вежливый такой. Знаете, он там в лесу не один, с ним еще девушка живет, совсем молоденькая.

- И что ты обо всем этом думаешь?

- Не знаю, - пожал плечами Гоги, раньше я не слышал, чтобы мертвые с живыми встречались. Обычно живые отдельно, мертвые – отдельно. Ведь оттуда еще никто не возвращался.

- Лес за кладбищем не простой, - вставил свое слово Коба, а потом, будто его осенило, шлепнул себя ладонью по лбу: - Как ты сказал, живые с мертвыми не встречаются? Это так, но мертвые, вероятно, могут встречаться с мертвыми, и если чеченец мертв, то и мы все, выходит, того…

- Что ты мелешь, Коба? – загалдели вокруг соседи.

- Чтобы разыграть Гоги, ты готов умертвить всю деревню, да?

- Ладно, шучу, шучу, - засмеялся Коба, - лица у вас уж больно постные, вот мне и скучно стало.

- Тебе бы одни гадости говорить, недобрый ты человек.

- Да, я разговаривал с чеченцем, неожиданно опять заговорил Гоги, - и, кажется, догадываюсь, в чем тут дело. Не хотел вам говорить, но, видно, сами уже начинаете понимать.

- Понимать что, говори, не тяни за душу.

- Посмотрите на горы, ничего не замечаете? – Гоги протянул руку в сторону горных вершин.

- А что, горы как горы, что на них смотреть?

- Снега на вершинах нету.

Все посмотрели на голые черные вершины гор.

- Куда снег-то делся? – ахнул кто-то.

- Видно, прав был ученый из города. Три миллиона тонн снега сорвалось и спустилось вниз, сметая все на своем пути, - почти торжественным голосом произнес Гоги.

- Погоди, что ты несешь, если бы лавина сорвалась, от нашей деревни мокрого места не осталось бы. Но мы-то живы, как же так…, и деревня наша цела стоит себе, а про спуск лавины никто ничего не слышал.

- А мы и не могли услышать, и больше никогда ничего не услышим.

- Это что же выходит, мы все погибли, так, что ли?

- Ну да, это я и хотел сказать.

Вокруг воцарилась гробовая тишина. Крестьяне старались переварить услышанное известие.

- Странно ведь, - сказал кто-то, - мы даже не заметили, как и когда это случилось. Я всегда полагал, что смерть – это нечто непостижимое, а тут ничего не происходит.

- Все уже произошло, сосед, - горестно отозвался Гоги, - смерть как раз тот случай, когда уже, действительно, ничего не происходит.

- И что же, теперь нас на божий суд представят?

- Так полагается.

- И избрал Господь Бог наш дом для последнего дня, - произнес кто-то, и все перекрестились.

- А Бог, он ведь где-то здесь должен быть.

- Это почему же?

- Говорят, ведь когда человек умрет, что несчастного Бог к себе призывает.

- Соседи, как думаете, это мы должны теперь идти Бога искать или он сам нас к себе призовет?

- Уже призвал ведь.

- Плакать хочется…

- Где это слыхано, чтобы покойник сам себя оплакивал?

- А кто же нас будет оплакивать, если мы все умерли?

- Пора корову подоить, - сказала Тамро и засобиралась идти.

- Что ты несешь, женщина, какая корова, если нас уже в живых нету?

- Не знаю я это, - отмахнулась старая женщина, - умерли мы или нет, а корову подоить надо, и двор прибрать надо, воду с источника принести, чтобы скотину напоить, тоже надо. Пойдемте, женщины, на том свете мы или на этом, а работа нас не ждет, дело надо делать.

- А странно, как этот мир похож на тот, - заметил Нодари после ухода женщин. – Мы умерли, а вокруг ничего не изменилось.

- У меня товар в магазине кончается, если в воскресенье не завезут новую партию, ума не приложу, чем торговать буду, - озабоченно поделился своими мыслями продавец продуктового магазина.

- А я думал, вот умру, тогда и отдохну вдоволь.

- Эх, соседи, на том свете находимся или на этом, а выходит, что надо дальше жить и работать.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Три дня пробыли жители деревни с искренним сознанием того, что после произошедшей экологической катастрофы находятся на том свете, а на третий день по занесенной снегом сельской дороге показалась грузовая машина с будкой, которая изрядно попыхтев и порычав, вошла в деревню и остановилось возле продмага. Шофер вылез из кабины на виду ошалевших при его появлении крестьян и приветственно махнул рукой:

- Привет честному народу, почистили б хоть дорогу, еле до вас добрался, совсем уж обленились!

- В аварию, что ли, попал? – запинаясь, осведомился продавец магазина.

- Типун тебе на язык, какая авария?

- Тогда как к нам попал?

- Ведь сегодня последнее воскресенье месяца.

- Воскресение чего?

- Ну, продукты новые завез как обычно, в последнее воскресенье месяца, забыл, что ли?

- Так ты живой, ничего с тобой не случилось?

Люди подходили и руками ощупывали нового человека, будто хотели в чем-то убедиться. Водитель, смутившись от столь странной встречи, три раза переплюнул через левое плечо и перекрестился:

- Совсем рехнулись, с чего бы мне не быть живым, и нечего меня щупать, я вам не чудо огородное.

Неожиданно на продавца продуктового магазина напал приступ смеха. Смеялся он истерично, минуты две, вытирая слезы и в перерывах между смехом выкрикивая бессвязные слова:

- Правда ведь, сегодня ж воскресенье, как я мог об этом забыть? Гоги, тебя убить мало…, всю деревню, дурак, умертвил…

- Это не Гоги, а мы дураки, что уши развесили, нашли кого слушать, - произнес Коба и от радости обнял водителя, у которого от испуга вытянулось лицо.

- Чего вы это…, с ума посходили, что ли?

- Ты посмотри на горные вершины, видишь, снега на них нету, что скажешь?

- Ну растаял снег, зима ведь выдалась теплая, вот и сошел вниз ручьями, даже в районной газете об этом писали.

- А чеченец, что, в лесу живет?

- Какой еще чеченец, не мое это дело, да и тебя оно не касается.

- Все верно, не наше это дело. Господи, будто заново родился. Люди, как жить-то хорошо!

Через некоторое время волнение улеглось. Крестьяне постепенно успокоились и поведали приезжему водителю о том, что с ними произошло. Тот слушал, разинув рот от удивления, и все никак не мог поверить своим ушам.

- Ну и лохи же вы, самые настоящие лохи! Живете в этой глуши, никого не видите, вот и сходите с ума. Вам бы в долину переселиться, а то совсем здесь одичали.

В это время дверь кабины приоткрылась, и оттуда соскочил рано поседевший худой мужчина с измученным лицом.

- Добрый день, соседи, вот и я вернулся.

- Кто это? - спросил Коба, указав на незнакомца.

- Попросил подвезти, говорит, что из вашего села, хотя я его не помню, - повел плечами водитель.

- Ираклий я, дядя Коба, внук деда Давида.

Крестьяне подходили и здоровались с новым гостем.

- Ираклий, так это ты? Как время-то бежит, совсем другим стал.

- А мы тебя всегда помнили.

- Что у тебя с лицом, болел, что ли?

- Две недели в реанимации лежал на искусственном дыхании, сердце отказало, считай, с того света вернулся, и знаете, все время, пока лежал в беспамятстве, сны странные видел, а может, и не сны, нашу деревню видел, и все, что вы рассказываете про Гоги, про чеченца и про смерть сам видел и пережил, и будто я все время возвращался назад в нашу деревню, странно ведь…Врачи предписали для лечения горный воздух, вот я и вернулся к вам, домой…

- Добро пожаловать домой, сынок; мы здесь все рады тебя видеть.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ближе к вечеру, когда все разошлись по домам и длинная зимняя ночь вступила в свои права, пошел густой снег и белым саваном покрыл все вокруг. Старая Тамро тоскливо смотрела на эту красоту. Последние события с чудачеством Гоги и сегодняшним воскресением совсем измотали старуху. Постояв на пороге, она вернулась в дом и, став на колени перед иконой Богоматери, стала молиться старушечьим шепелявым голосом:

- Старая я стала, никому не нужная, не ровен час, руки-ноги отнимутся и стану обузой для людей. Прости меня, Господи, но устала я от жизни, сил моих больше нет. Довольно я прожила на свете, пора и на покой.

Закончив молитву, она поднялась с колен, и сняв со стены старое ружье покойного мужа, стала его бережно чистить. «Все произойдет в одно мгновение, я даже не успею ничего почувствовать», - промелькнуло в голове, и только собралась зарядить ружье, как взгляд нечаянно упал на старый патефон. Стоящий в углу музыкальный ящик в ночной темноте отливал черным силуэтом. Минуты две Тамро стояла в нерешительности, потом, осторожно отложив ружье в сторону, подошла к патефону и покрутила его ручку. Послышалось шипение, и через несколько мгновений по комнате разлилась знакомая мелодия любовного романса. Застывшее время будто очнулось и забилось словно сердце в груди, а Тамро, подвинув стул поближе, села и ласково обратилась к музыкальному ящику:

- Я без тебя не могу, но и ты без меня никуда. Умри я сегодня, кто заведет тебя, вспомнит кто о тебе? Нет, никак нельзя тебе без меня, - шептала Тамро тихим ласковым голосом, словно говорила с маленьким ребенком.

ЧАСТЬ II

ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ

РАЙ

Дорога в рай

Я жил в раю, правда, я тогда это не понимал, не знал, полагая, что люди всюду так и живут, и это и есть обычная жизнь. Понял все позже, когда рай был потерян навсегда. Он был расположен в трех часах пути от Тбилиси в маленькой горной деревне, добирались туда на поезде, и потому первые ассоциации с раем были связаны с монотонным стуком колес о рельсы. Даже сегодня, оказавшись у железнодорожной станции, невольно прислушиваюсь к этому ритмичному стуку колес, и во мне рождается ощущение того безмерного счастья и свободы, которое человек может испытывать, только находясь в раю, но через минуты две стук колес затихает, и я опять возвращаюсь на грешную землю.

В рай обычно меня, пяти-шестилетнего мальчика, везли дедушка с бабушкой. Мы втроем выходили на маленькой, уютной станции. Свежий воздух, пение цикад, тихое журчание реки по ту сторону железнодорожного полотна…, а светлячки, какие здесь бывают светлячки, их было великое множество, этих маленьких летающих фонариков, и они как радуга, как нимб у святых нависали над нашими головами. Мы шли вдоль железнодорожных путей, справа от нас поднималась покрытая буйной растительностью гора, слева тихая, сонная река, откуда раздавались звуки на удивление мелодичного квакания лягушачьего хора. Более прекрасной музыки я в жизни не слышал, Бетховен, Моцарт и Шопен в сравнении с тем хором – сплошное дилетантство, да и никаких Шопенов я тогда не знал. Вдруг из-за поворота выскочит электровоз с двумя светящимися фарами, как огромное доисторическое животное, промчится мимо, скроется за следующим поворотом, и опять наступает тишина, которую нарушают лишь тихое журчание реки, лягушачий хор, пение цикад, и над всем этим нависает радуга светлячков, показывая дорогу в рай. Впереди в гору поднимается узкая тропинка, ведущая нас в деревню. На полпути расположен источник. Холодная вода выходит из-под скалы, прорываясь сквозь буйную растительность. Мы садимся отдохнуть, дед из сумки достает лаваши, помидоры, сыр, бабушка прямо на земле расстилает покрывало, и мы приступаем к ужину. Уже ночь, и мы ничего бы не видели, если бы не тьма светлячков, летающих над нашими головами. Насытившись, я подбегаю к источнику и жадно пью воду, вода здесь холодная и вкусная. Немного отдохнув, мы опять идем в гору. Выше источника тропа расширяется, с правой стороны висят мохнатые кусты, своими очертаниями похожие на орду диких зверей, слева темная впадина с колючим кустарником, не дай бог туда угодить. Река со своим лягушачьим хором осталась внизу, и цикады куда-то подевались. Выше мы пересекаем еще одну дорогу и останавливаемся. Дед отпирает старые перекособоченные ворота, и мы ступаем во двор.

- Вот и приехали, здравствуй, наш дом, - говорит бабушка.

Дом

Огромный двор весь покрыт виноградником, который рядами поднимается до самого дома, выше дома, вдоль забора, растут фундук, королек, слива, вишня, и посреди всего этого изобилия стоит старый, обветшавший деревянный дом на сваях, дом на куриных ножках, стоит каким-то чудом, стоит уже сто, двести лет, бог знает, еще сколько лет. Кажется, подует с гор свежий ветер, дунет как следует, и дом рассыпется в труху.

- Ничего не рассыпется, - возражает бабушка, - в этом доме еще моя прабабка бегала маленькой девчонкой, а теперь вот наш внук бегает. Это такой дом, такой дом…, он стоял здесь всегда и будет стоять всегда, вот какой это дом!

Дед в знак согласия кивает головой, а я сбегаю на деревянный балкон и прыгаю от счастья и нетерпения. Ведь мы дома, мы опять из города вернулись сюда, как прошлым летом, позапрошлым летом, какое счастье, как здесь хорошо, мы будем всегда жить здесь - я, дедушка и бабушка, никто нам больше не нужен, и никуда мы отсюда не уйдем, потому что это самое лучшее место на всем белом свете! Глупые взрослые, это же каким дураком надо быть, чтобы покинуть это место!

На следующий день дед спускается в виноградник опрыскивать листья, бабушка на балконе моет посуду. Я играю во дворе и, подняв невольно голову, замечаю поднимающееся в гору множество одетых в черное людей. Дорога по склону была извилистая, и необычная процессия издалека походила на ползущую вверх огромную черную змею.

- Бабушка, смотри, что это за люди?

- Они идут на кладбище, внучок.

- Зачем?

- Дядя один умер, вот его и хоронят.

- А что значит умер?

- Как бы тебе сказать, каждый человек, рано или поздно, умирает, то есть, перестает жить, и тогда его кладут в гроб, везут на кладбище и зарывают в могилу.

- Бабушка,а почему человек умирает?

- Так положено, мы все умрем, когда придет наше время.

- И я когда- то умру?

- Ну, до этого еще очень далеко, мой маленький.

- А все-таки, я тоже умру?

Бабушка отложила тарелку в сторону и задумалась.

- Все люди умирают, малыш.

Я не помню, что еще сказала бабушка, но то обстоятельство, что я обязательно умру и меня понесут хоронить на гору, крепко засело в памяти. Все вокруг радовало: высокие горы, полутемное глубокое ущелье с холодной горной речкой и водопадами, серебристая река в долине, одно только кладбище на горе отпугивало и страшило, будто грозное напоминание о том, что вся эта радость и праздник жизни не вечны.

Жужуна

Деревня наша была расположена на склоне огромной горы, нависавшей над железной дорогой и рекой, с востока она вырастала прямо из-под огромной скалы, а с запада спускалась в глубокое темное ущелье, на дне которого текла небольшая горная речка с водопадами, на вершине горы находилось кладбище, и оттуда мир потусторонний взирал на наш мир, словно взрослый на ребенка. Деревня была маленькая, дворов, может, сорок, не более, и она обрывалась на краю ущелья.

По соседству с нашим двором в маленьком деревянном домике жила бабушка Маня со своей дочкой Жужуной и Ламазо. Ламазо была огромная красивая корова. Бабушка Маня о ней словно о родной дочери заботилась, мой дед говорил, что у Мани две дочери – Жужуна и Ламазо, и кого из них она больше любит – еще вопрос. Жужуна, шестнадцатилетняя озорная девушка, не смотря на свой девичий возраст, как мальчишка лазила по деревьям, прихватив меня с собой, спускалась по крутому склону на дно ущелья, где мы плескались в горной речке, а потом ползли вверх по течению, пока не добирались до пещеры, потолок которой весь был усеян летучими мышами, речка вытекала из пещеры, и там всегда было прохладно и приятно.

- Когда-нибудь мы убежим из дома, спрячемся в этой пещере, и никто нас не найдет. Будем здесь жить – ты, я и эти летучие мыши.

- А они не кусаются, вон их сколько? – спрашиваю я, с опаской поглядывая на потолок.

- Они же спят, а ночью, когда мы ложимся спать, просыпаются, вылетают из пещеры и носятся по всей округе словно духи. Они любят темноту и прохладу. Ты бы хотел, чтобы мы превратились с тобой в летучих мышей и всю ночь летали над ущельем?

- Не знаю, мне бабушку будет жалко, она будет меня искать и не найдет.

- Да тебе и превращаться не надо, ты такой маленький и черный, как мышь, крыльев только не хватает. Скажи, ты мышь, мышь? Поговори с ними, пусть примут нас в свое сообщество, недавно видела, как с деревьями разговариваешь, наверняка, и мышиный язык понимаешь.

Меня охватила паника, смятение – откуда она узнала, где подсмотрела, ведь это была моя самая сокровенная тайна. Я, действительно, разговаривал с деревьями, камнями, речкой, вернее, я прислушивался, о чем они говорили, и иногда отвечал, а оны задавали мне один и тот же вопрос:

-Ты ведь не камень, не растенье, не птица, не вода, а человек, так как же ты нас слышишь, люди не должны нас слышать?

- Не знаю, - отвечал я, - слышу, и все, вот других людей плохо слышу, сам недавно только заговорил, бабушка боялась, что останусь немой, а вас хорошо слышу.

- Ну и ну…, - удивлялись деревья, камни, горная речка, - ты только никому не говори про это, а то люди все равно не поверят, а тебя посадят в сумасшедший дом, и там в заточении проведешь всю свою оставшуюся жизнь.

Я не хотел в сумасшедший дом и потому помалкивал. Однажды я спросил бабушку Маню, что такое Бог, она как раз стояла перед висящей на стене иконой и крестилась.

- Бог – это все, - ответила она, - Он всюду и везде, в этой иконке, в дереве, которое растет во дворе, в камне, в горной речке, что течет по дну ущелья. Он всегда с нами говорит, только мы, люди, плохо слышим или совсем не слышим, потому что грехов много; иногда Бога слышат маленькие дети, но потом они вырастают, обрастают грехами и перестают Его слышать.

Я был поражен, так это со мною говорил Бог?

Жужуна не умела долго сосредотачиваться на одном предмете, в сущности, она, взрослая девушка, в душе оставалась маленькой девчонкой, моей ровесницей.

- А теперь я превращусь в русалку и буду купаться, а ты посторожи, чтобы никто не подсмотрел. – она сняла платье и прыгнула в воду, вынырнув на другом конце пещеры, прокричала:

- Вот я русалка, а ты мышь, маленькая мышь!

Потом мы до вечера носились по ущелью, плескались у водопада, лазили по козьим тропам и вечером уставшие, но счастливые, возвращались домой. Только поднявшись из ущелья, я услышал крик бабушки, она звала меня по имени, оглашая своим криком всю деревню.

Зурико

Зурико был соседский мальчик лет на пять старше меня. Обычно взрослые мальчики обижают младших, но Зурико был добрый и любил меня, я его тоже очень любил. В то утро он пришел рано и позвал меня:

- Хватит спать, пора на рыбалку, вернешься в город, там будешь отсыпаться.

Я быстро встал, одел короткие штаны и выбежал из дома.

- Куда без обуви, обуйся, - прокричала бабушка, но я отмахнулся, мол, не отвлекай от серьезного дела, и выбежал со двора. Зурико стоял у калитки и держал в руках рыболовные снасти, рядом прыгала и кружилась Джека, трехмесячная ищейка серого цвета.

- На рыбалку идут ранним утром, если хочешь получить хороший улов, это тебе не с Жужуной по водопадам лазить, - назидательно произнес он, и мы спустились с горы, пересекли железнодорожное полотно и засели в прибрежные камыши. Зурико достал из банки червяка и насадил на удочку, мы забросили удочки в речку и стали терпеливо ждать улова. Утро было прохладное, лягушачий хор, вероятно, после вчерашнего концерта мирно спал, так что тишину нарушали только плеск воды да шум проходящих мимо поездов. Рыба не клевала, и подождав с полчаса, я заскучал.

- Может, хватит уже, я устал сидеть, да и холодно.

- Одно дело сделано, - деловито отозвался Зурико, подобрал снасти, и мы двинулись, вновь пересекая рельсы, обратно в гору.

- Теперь мы построим дом на дереве и будем все время жить наверху, а все остальные пусть живут на земле, мы с тобой будем сверху на них смотреть. Ты полезай на ветку, а я доски буду подавать.

Идея мне понравилась: жить на дереве вдвоем, подальше от людей, чего же может быть лучше, когда имеешь собственный дом, да еще и на дереве! Но дело не заладилось, доски были тяжелые, наверху укладывать их было не - удобно, и они постоянно выпадали у меня из рук.

- Ладно, слезай, вы, городские, ничего толком не умеете, будем строить дом на земле.

С этим быстро справились, за полчаса соорудив маленький шалаш и сев под его тенью, повернув навстречу прохладному ветру свои вспотевшие лица.

- Давай будем жить здесь, я не хочу возвращаться домой, отец снова будут ругаться.

- А что мы будем здесь есть?

- Рыбу, разожжем костер и на нем пожарим, капканы на птиц поставим, Джека вон нам поможет. Будем жить по-царски.

- Да, хорошо бы, - мечтательно произнес я.

Потом мы снова спустились к реке искупаться и наловить рыбы, на этот раз улов удался. Зурико разжег костер и бросил на сковородку десяток форелей, рыба была неимоверно вкусная. У нас собственный дом, мы сами добываем себе пропитание, нам принадлежат эта река, это ущелье с его водопадом, мы можем носиться всюду, сколько угодно, и это ощущение свободы, которое больше я никогда в жизни не испытывал, кружило голову. К вечеру мы, разгоряченные и уставшие от беготни, сели на склоне горы и стали наблюдать за заходящим солнечным диском. Мне тогда и в голову не могло прийти, что эти дни, казавшиеся тогда совсем обычными, будут самыми счастливыми днями в моей жизни. Очень скоро дед продаст наш деревянный дом, и мы окончательно переедем в город, а потом развод родителей, я окажусь в интернате для трудновоспитуемых детей, где и пройдет все остальное детство. После жизнь на чужбине, голодные девяностые, когда я проходил кросс на выживание. Прошла череда десятилетий, волосы поседели, и жизнь клонится к закату, впереди только старость и болезни. И больше я никогда не слышал, о чем шепчут деревья и камни, о чем поет водопад – этого дара после переезда в город я лишился навсегда. Но тогда, сидя вместе с Зурико на склоне горы и наблюдая за заходящим солнцем, вслушиваясь в шум водопада, я всего этого не мог знать, а просто сидел и упивался своим счастьем.

ЧИСТИЛИЩЕ

Старый дом

Сегодня мне исполнилось четыре года, и сам удивляюсь, какой я взрослый и сколько времени уже прожил. Живу я в большом старом доме с высокими потолками, на четвертом этаже. Этот дом самый высокий в нашем квартале, и потому, выходя на балкон, видишь сплошные крыши вокруг себя. Сам дом находится в Верийском квартале на маленькой тихой улочке, которая сверху упирается в улицу Барнова, а снизу – в улицу Палиашвили. Возле балкона в дедовском кабинете стоит огромный старый стол, а на нем разложена всякая всячина: карты, глобус и даже старый компас. Я не случайно так часто упоминаю слово старый, в нашем доме любят все старинное, начиная с мебели и кончая ну хотя бы старым патефоном; все у нас, как говорит бабушка, дореволюционное. Значение этого слова я еще не уяснил, но дореволюционное вроде означает добротное, качественное. Дед мой учитель географии и любит рассказывать о географических открытиях, о путешествиях великих мореплавателей, только я их имена плохо запоминаю, а старый компас я люблю, с его помощью смело перехожу из комнаты в комнату и еще ни разу не заблудился.

В этот день я решил сделать себе подарок, я достал из кармана руку и сунул пальцы в розетку. Ужасная боль пронзила все тело, я закричал от страха, сбежались бабушка, мама, тетя Лили, оттащили меня от розетки и начали вертеть и ощупывать, мол, жив ли я. Так я познал, что такое электрический ток, о котором так много говорит бабушка: он крутит счетчик, пожирая уйму денег, и его надо экономить. Значение слова экономить я тоже не понимаю, но догадываюсь, что оно значит что-то не хорошее, потому что дед, услышав это слово, начинает недовольно ворчать, а тетя Лили скорчит презрительную мину. Мой четырехлетний юбилей мог оказаться последним.

- Этот ребенок своей смертью не умрет, - говорит тетя Лили. Три дня назад вы сняли его с балкона, где он висел как обезьяна, а неделю назад расшиб себе лоб о каминь.

- Ну не привязывать же его как щенка, - возразила мама.

- Именно привязывать, и именно как щенка, а то он так и до школы не доживет.

- Сама привязывай своих детей, когда они у тебя появятся, - огрызнулась мама.

- Перестаньте ругаться, вы мне мешаете работать, - дед вышел из кабинета, - три бестолковые бабы, за одним ребенком уследить не можете, вам и щенка доверять нельзя, отныне я сам займусь мальчиком.

Парк имени Кирова

Раньше на этом месте было кладбище, под землей до сих пор лежат жители старого Тбилиси: князья с офицерскими эполетами, благородные дамы в крилонилах, российские чиновники, служившие на Кавказе и осевшие в Тбилиси после ухода в отставку. Они все лежат здесь и спят вечным сном, не ведая, что над их головами там, наверху, разбит парк, где бегают дети, на скамейках под ивами сидят пенсионеры, читая газеты, играя в шахматы и домино, а главное, все здесь спорят о глобальной политике. Я уже два года хожу с дедом в парк и все эти слова давно намотал себе на ус. Здесь обсуждается свержение Хрущева, которого все партии дружно ненавидят. Есть партия сталинистов, партия антисталинистов, еще партия молчаливого большинства, которая постоянно колеблется меж двумя крайними фракциями. Дед их называет оппортунистами, скорчив при этом презрительную мину, сам он принадлежит фракции ярых сталинистов, обожает Мао Дзедуна и своих оппонентов обвиняет в черной неблагодарности, отчего те еще больше распаляются. На данном этапе обсуждается два очень важных вопроса: кто убил президента Кеннеди и кто такая Анджела Девис, шизофреничка или аферистка международного масштаба, что одно из двух, и третьего не дано, в этом здесь никто не сомневается. В шесть лет я знал все про израильскую военщину, Мао Дзедуна и про вьетнамскую войну. Были здесь еще любители шахмат и домино, они сидели пониже, кучкуясь возле шахматного дома. Моим любимым местом был маленький сквер напротив бюста Кирова и слева от входа в парк. Дед сидел на скамейке, обсуждая с остальными членами ассамблеи вопросы отношений с Китаем, который всех очень беспокоил, а я лазил по скверу, ощупывая спускавшиеся с высокого дерева лианы и представляя себя в роли Тарзана. Во мне, действительно, просыпается Тарзан, я выскакиваю из сквера и бегу к выходу; та бесовская сила, которая два года назад заставляла меня сунуть пальцы в розетку, теперь гонит из парка на улицу, под колеса машин и автобусов. Вероятно, этим я хотел привлечь к себе внимание. Послышался женский крик: «Держите мальчика, машина задавит!» Дед вскакивает со скамейки, Мао Дзедун мгновенно вылетает из его головы, и он во всю прыть бежит догонять меня. Вы когда-нибудь видели, как бежит семидесятилетний пенсионер во всю прыть, а я видел. Я пересекаю тротуар и выскакиваю на дорогу, слышен отчаянный лязг колес, скрежет тормозов. Водитель автобуса каким-то чудом остановил свою махину прямо перед моим носом. Подбежал дед, он резко взял меня за шкирку и отвесил увесистую пощечину. Это был первый и последний случай, когда дед ударил меня, видно, здорово я его напугал.

В тот вечер дома на семейном совете обсуждался вопрос, здоров ли я психически. Тетя Лили советовала, что пока не поздно, отвести меня к психиатру, мама была против, она, укрыв меня собой, кричала, что никому мальчика не отдаст.

- Есть только один выход: отвезем мальчика в деревню, - сказал дед, там машин нету, а горный воздух приведет его в чувство.

Услышав про деревню, я воспрял духом и вылез из-под мамы:

- Хочу в деревню, отвезите меня туда!

Карлсон

Деревню в конце лета дед продал, моего согласия никто не спрашивал, ведь я был маленький, еще больше, по приезду в город отвели к врачу, так как я наотрез отказывался есть курятину, котлеты и любые мясные и растительные продукты, отказывался в знак протеста. В итоге получалась безобразная сцена: меня насильно усаживали за стол и запихивали в рот куски мяса; я плакал, извивался и выплевывал все обратно; так что бабушка отвела-таки меня в поликлинику. Поликлиника находилась рядом с парком Кирова напротив роддома, где я родился, в старом трехэтажном доме на улице Ленина. Психиатр, старая, хрупкая женщина, дореволюционная, это слово у бабушки заменяло слово «интеллигент», усадив меня напротив, начала задавать вопросы. Поговорив со мною десять минут, она обратилась к бабушке:

- Ничего серьезного, мальчик вполне здоров, просто большой воображала, при столь сильном воображении ему бы книги давать читать, одна польза будет.

- Да он только в этом году в школу пойдет в первый класс, - возразила бабушка.

- Вот и пора, пускай книги заменят ему игрушки.

Для меня началась книжная пора, мама завалила книжными новинками: книги с большими буквами, книги с картинками; я ими, действительно, играл, как девочки играют с куклами, больно не заморачиваясь, и, конечно, из этой затеи ничего не получилось бы, если бы не Дато.

Дато был соседский мальчик, мой ровесник, жил он в угловой квартире на одном со мной этаже. Дато был умный мальчик, книжный мальчик, я ему и пожаловался, что родители книгами завалили и проходу не дают.

- Глупости все это, - отмахнулся Дато, - ты про древних римлян что-нибудь слышал?

- А это кто такие?

- А про Робин Гуда, про Наполеона?

Я быль ошеламлен от стольких незнакомых слов.

- Ничего не знаешь, - вздохнул Дато, - для начала прочти это, как раз для твоего уровня, а после и про Робин Гуда поговорим.

- «Карлсон, который живет на крыше», - по слогам произнес я.

- Прочти эту книгу, тебе понравится.

С первых же страниц я понял, что книга эта про меня. Вернувшись со школы, я садился у окна и разглядывал крыши домов напротив, тяжело вздыхая. Хорошо, если бы прилетел Карлсон и забрал меня с собой. Конечно, это не дом на дереве, где я жил бы вместе с Зурико, но тоже не плохо; крыши, они наверху, а люди внизу, мы с Карлсоном жили бы вдвоем, и никто нам больше не нужен: мы сами по себе, люди сами по себе. Но Карлсон так и не прилетел забрать меня. Нечего было делать, придется снова ходить в школу, сидеть на уроках и смотреть в окно, завидуя птичкам на дереве, а при окрике учительницы резко оборачиваться к доске, чинно положив руки на парту. Хоть бы поскорее прозвонил звонок, душно-то как. Язык птиц и деревьев я больше не слышу, но тут и слышать не надо, и так понятно: они свободны, я – нет; они счастливы, я – нет.

Война

Теперь мы играем в войну. Это самая интересная игра на свете. Все очень серьезно: есть большой двор, малый двор, между ними подвал, подземный переход. Мы с Дато играем на стороне немцев, все остальные – за наших, «немцем» никто не хочет быть, все хотят играть на стороне «наших».

- Ну это же глупо, если все будут «наши», с кем тогда воевать? – возражал Дато на мои смущенные попытки не согласиться быть «немцем», - потом ты видел, какая у немцев форма классная, какие кресты, не то, что у «наших».

Я знаю, что Дато лукавит, ему нравится быть немцем, потому что немцы – это «Европа», а слово «Европа» у Дато, как у моей бабушки слово «дореволюционное», означает все хорошее и качественное. Конечно, самый шик – англичане, но и немцы сойдут.

- Их числом в два раза больше, они придут в наш маленький двор и нас обоих перестреляют, мы здесь как в мышеловке.

- Это правда, надо составить план сражения, - согласился Дато.

- А давай через подземный подвал выйдем в большой двор и нападем на них со спины.

Мы пробираемся через темный коридор к свету и выходим в большой двор, но там уже никого нет. Все ясно, «наши» пошли штурмовать малый двор. Мы выбежали из большого двора, пробежали вдоль нашего дома и вышли на малый двор с другого конца. Противник кучковался в недоумении: во дворе никого не было.

- Трах, трах, трах…, вы убиты!

- Это не правильно, ведь немцы должны проиграть войну, - от негодования Шмаги, большой, толстый мальчик вот-вот заплачет.

- Победили мы, вы все убиты!

- Нет! Нет!

Я толкнул Шмаги в грудь, он упал на асфальт и заорал, на крик сына выскочила мать Шмаги и разогнала обе воинствующие стороны. Боевые действия на том и закончились. Мы с Дато прибежали домой, разгоряченные и уставшие, но счастливые: все-таки быть победителем на войне приятно, ох как приятно.

Сказка тысяча и одной ночи

Мама принесла мне первый том сказок «Тысяча и одна ночь», я до сих пор считаю, что первые тридцать ночей, которые поместились в первом томе двадцатитомного сочинения, самые сильные в художественном отношении. Я уже учусь в третьем классе, и книга легко дается, все понимаю. Ничего подобного я до сих пор не читал, она не была похожа на детские сказки с их нравоучениями: лукавые красавицы, скрывающие под хиджабом собственное бесстыжие; летающие джины; превращенные в рыб жители города и целый город со своими домами, дворцами, караван-сараями, появившийся в пустыне невесть откуда, а после вновь исчезнувший; деревня людоедов, где все хотят съесть случайно попавшего туда человека. Но самой страшной была сказка о необитаемом острове, где родители спрятали своего сына. По преданию в день своего пятнадцатилетия он должен быть погибнуть от руки странника, но если переживет этот день, доживет до глубокой старости в богатстве и счастье. Никто о местонахождении мальчика не знает, но благодаря цепи случайностей после кораблекрушения именно в назначенный день странник по неострожности убивает его, потому что судьба и рок неумолимы. Про царя Эдипа я тогда еще не читал, но эта история потрясла меня. Вон как оно в жизни бывает: все предопределено заранее, и человек не в силах что-то изменить. Ну конечно, я всегда чувствовал это, я не мог помешать продаже нашего дома в деревне, я не смогу помешать разводу моих родителей, которые друг друга ненавидят, не буду вместе с Зурико жить на дереве, Карлсон не прилетит за мной и не заберет к себе на крышу, а вместо этого буду каждый день ходить в эту ненавистную школу, а в конце мы все умрем: умрет дедушка, бабушка, тетя Лили, мама, папа, умру и я, умрет даже мой маленький братик, родившийся несколько месяцев назад и еще ни о чем не ведавший, умрут и наши дети, внуки и правнуки, в конце все умрут, как умер тот юноша на острове, и этого не избежать. Зачем тогда вообще жить на свете, кому нужна такая жизнь? Стало грустно, и мысль о самоубийстве впервые так отчетливо посетила меня. Я вышел на балкон, посмотрел вниз с четвертого этажа, и стало страшно. Падать с такой высоты на асфальт будет больно, очень больно, даже это не могу совершить сам. Слезы навернулись на глаза, но мне уже девять лет, стыдно плакать, нельзя.

Лия

Она только что закончила институт и пришла в наш класс преподавать литературу, тонкая, хрупкая синеглазая нимфа с золотистыми волосами. Я в первый же день влюбился в нее по уши, про окно в классе мигом позабыл и пялился теперь на нее не отрывая глаз. Она это видела и смущалась, как-то даже не выдержала и шутя сказала:

- Ты бы лучше в окно смотрел, хватит сверлить меня взглядом, влюбился, что ли?

Я от смущения покраснел и опустил голову. Смеялся весь класс, некоторые корчили рожи, а после урока на перемене ко мне подошли мальчики и стали дразнить:

- Что ты глазеешь на училку, дурень влюбленный, хоть сопли вытри.

- Ничего я не влюбленный, откуда взяли?

- Нет, влюбленный, влюбленный, все это видели!

Я со стыда готов был провалиться сквозь землю.

- Докажи, что не любишь.

- И докажу, - теперь я их всех ненавидел.

- А чем докажешь, ты, маменькин сынок?

Я сразу понял, вопрос уже стоял не о моей влюбленности; решался более важный вопрос, чмо я или не чмо, как доказать, как?

- Подойду сзади и задеру платье, вы все это увидите, весь класс увидит.

Мальчики мигом притихли.

- Ты не посмеешь!

- А вот и посмею! – Я резко обернулся, бес, живший во мне с самого дня рождения, проснулся, и вырвался наружу. Я подошел сзади к училке, которая стояла вместе с классным руководителем и что-то вполголоса обсуждала и… Что было после, задранная юбка училки, красные трусы под юбкой, всеобщее смятение… Завуч за уши тащит меня в учительскую, в школу срочно вызывают маму и заявляют, что мое дальнейшее пребывание в школе из-за неслыханного инцидента не допустимо.

С жизнью было покончено в девять лет. Очень скоро мы переехали из дедушкиного дома в другой район, поменяв школу, поменяли и дом, потом развод родителей и интернат, после в жизни было либо плохо, либо очень плохо, и никак иначе, даже рассказывать не хочется.

Лучшие времена не наступят никогда

- Вскоре после изгнания из школы родители развелись, а меня отдали в интернат. Приняли меня тамошние дети настороженно, им было непонятно, что я за фрукт, большинство из них были сиротами или из неблагополучных семей, а я, столичный мальчик из хорошей семьи, что я у них делаю?

Один мальчик, который быль заводилой в классе, как- то подошел ко мне и спросил, отчего я ни с кем не играю, хожу один себя на уме.

- Брезгуешь, что ли, нами, у нас так не принято, если все играют в футбол, ты тоже должен играть.

-Ничего я не брезгую, просто люблю одиночество.

-Так нельзя, - резонно заметил он, - человек без коллектива не человек, ты должен быть со всеми: все идут направо - и ты должен идти направо, все повернули налево - и ты идешь налево; что решит большинство - то и закон; если три человека скажет, что ты свинья - ты должен стать на четвереньки и начать хрюкать, это понятно?

Я внутренне сжался, навсегда покрывшись непроницаемым панцирем. Мой дед был старым большевиком, так он себя называл, а коммунистов брежневского разлива презирал, называя их хапугами и комбинаторами:

- Они же не верят ни в коммунизм, ни в Бога, ни в черта, единственное, что их волнует, это их собственная ненасытная утроба. Вот когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, все будут жить при коммунизме, будут жить счастливо.

-Все?

-Все. Если бы ты знал, как я тебе завидую, ведь я не доживу до тех дней.

-А отчего они будут счастливы?

-Не будет ни бедных, ни богатых, люди перестанут завидовать друг другу: кому завидовать, если все равны? Исчезнут деньги, ты можешь прийти в магазин и взять, что захочешь и сколько захочешь, бесплатно.

-И мороженое будет бесплатное?

-Ну конечно, и не только мороженое.

Я подумал, что это, действительно, будет хорошо: бесплатное мороженое, бери - сколько хочешь; я буду брать только мороженое, больше ничего, а другие пускай берут все остальное, не жалко. Тогда мне было шесть лет, недавно исполнилось шестьдесят, а бесплатного мороженого я так и не дождался: ничего в этой жизни не было бесплатным, за все приходилось платит, и теперь с высоты своих лет я знаю, что по-настоящему счастливим я быль тогда, когда шестилетним мальчиком слушал наивные рассказы моего деда о счастливом будущем.

А Д

«Никого не жалко, никого:

ни тебя, ни себя, ни его»

Слова из песни

М а м у к а

- На войне тебя убили случайно, ты живой остался тоже случайно, там и жизнь случайна, и смерть случайна, - многозначительно заметил Мамука. – Раньше я думал и часто об этом слышал, что на войне твоя выживаемость зависит от того, насколько ты как боец подготовлен, экипирован, что у условного Джона Рембо выжить шансов намного больше, чем у необстрелянного солдата-новобранца; такая уверенность, кстати, поддерживается и среди военных, не важно, опытные они или нет. Как я понял впоследствии, это полная ерунда. Приведу всего лишь один случай, а их было великое множество за те месяцы, что я участвовал в войне. Послали десант в тыл противника, это был взвод прекрасно оснащенных, подготовленных и опытных спецназовцев, а что толку: военный вертолет, в котором они находились, был сбит в воздухе, в него попала ракета. Вертолет взорвался, и все бойцы до единого погибли. Не помогло им ни экипировка, ни боевой опыт. Понимаешь, есть мир мирной жизни и мир войны, это разные миры, с разными законами и ценностями. Нет, ценности, может быть, такие же, но мерило этих ценностей другое: что-то, важное здесь, на войне не так важно, и наоборот. Например, человеческая жизнь в нашем мире имеет абсолютную ценность, а на войне ей цена – копейка: ну кто считается с людскими жизнями на войне, там насильственная смерть – самое обычное ежедневное явление. Конечно, и там действует инстинкт самосохранения, но именно этот инстинкт подсказывает: хочешь выжить – не считайся с чужими жизнями. С другой стороны, возьмем такое явление как предательство. В мирной жизни, если тебя предал друг, обидно, разочарование и все такое, но это не смертельно, жизнь на этом не кончается, со временем смотришь на это философски, думаешь, что всякое в жизни бывает. Но если на войне тебя предал твой напарник, не прикрыл, где надо, не пришел на помощь или раненого бросил на поле боя – ты труп, и это без вариантов. Поэтому на войне измена, предательство не прощаются, отношение к ним совершенно другое. В принципе, ни один писатель, и даже сам Толстой, не говорили про войну всю правду, и это понятно: литература, культура – детище мирной жизни, а на языке мирной жизни войну не опишешь, а если попытаешься это сделать, читатель не поймет, ему такой автор покажется циником, человеконенавистником, да и сам автор, если и побывал на войне, за письменным столом обязательно почувствует душевную неловкость и всю правду не скажет. Это все равно, что линейкой измерить температуру в комнате.

Мамука мой гость и сосед, раньше до войны был студентом философского факультета, с тех пор, как началась абхазская война, ему пришлось несколько месяцев проторчаться на линии фронта, куда он попал в качестве добровольца, вследствие чего малость спятил, что выражалось в его откровенности и излишнему философствованию. Но на войне это бывает, это там в порядке вещей. А Мамука еще и на филфаке учился, ну как ему не пофилософствовать, тем более, за кружкой грузинского вина,

-Как-то раз Мы ехали на фронт, настроение у всех было паршивое: « а вдруг, а вдруг убьют», - никто не говорил это вслух, но в голове у каждого свой ад творился. Рядом со мной сидели два бойца из местного ополчения и о чем то в полголоса спорили. Делать было нечего, и чтобы отвлечься от мрачных мыслей, невольно прислушался. Один из них был женат, другой холост. Женатый утверждал, что ему ни в коем случае нельзя умереть, потому что без него жена и дети точно пропадут, и никто им не поможет при той нищете и экономическом кризисе, что царили тогда в нашей стране. Я слушал его с сочувствием, у самого дома остались маленькая двухлетняя дочка и беременная жена, мне бы его не понять, но холостому солдату подобное рассуждение ужасно не понравилось, он вдруг встал и, повысив голос, начал возражать:

- Значит, пока ты будешь прятаться за юбкой жены, я за тебя и твою семью должен головой своей рисковать? Если тебя убьют, после тебя останутся хоть твои дети, а после меня – никого. И вообще я свободный бродяга, ни жены, ни плетей – ничто меня здесь не удерживает, могу и свалить отсюда, сами разгребайте это дерьмо. Я рискую жизнью, иду воевать, чтобы защитить, в том числе, и твою семью, и как ты смеешь мне такое говорить?

Кто из них прав? Думаю, что правы оба. Вот это и есть война, когда никого не жалко, ни своих, ни, тем более, чужих, жестокая вещь. Если тебе как писателю, как художнику надо описать ад, то война – это самое высшее и полное изображение ада, и потому с него и начни.

Н е п о в е з л о

(Первый рассказ из ада)

Что Гоча раньше знал о войне? Дед у него воевал в Великую отечественную, правда, совсем недолго и в 42-м году был демобилизирован по ранению, потеряв правую руку от немецкого минометного снаряда. Дед не любил вспоминать про войну и ничего о ней не рассказывал. Эта часть жизни для него была как бы табу, и когда 9 мая другие ветераны, надев ордена, выходили в город на торжественное шествие, он оставался дома, спрятав свои награды в ящик стола.

- В каждом ветеране войны спит маленький Леонид Ильич Брежнев, 9-го мая он просыпается и весь обвешанный орденами, словно гирляндами, выходит на божий свет. А вот в 42-м году нас этими цацками никто не баловал, единственной наградой был кусок немецкого свинца в твоем теле. Это и была для солдата медаль и за Отвагу, и Красного Знамени, и Отечественной войны какой хочешь степени.

Однажды они вместе смотрели какой-то фильм про войну, там партизаны, такие бородатые мужички, чуть ли не с бендерками, напали на немецкую моторизированную колонну и стали обстреливать ее из леса; немцы беспорядочно метались и кричали как беспомощные дети. Дед смотрел, смотрел, и вдруг его разобрал смех. Фильм про войну был явно не смешной, потому Гоча и спросил деда, над чем он смеется.

- Смотри, немцы, как идиоты, бегают. Нет, немец там так не бегал, немец был мужик серьезный. Ерунда фильм, и режиссер дурак.

После, уже на исходе Советского Союза, когда дед стал совсем старый и больной, Гоча как-то пристал к нему и попросил рассказать про войну.

- Что ты хочешь знать? – переспросил дед.

- Вот тебя не станет, и я не узнаю никогда, как ты воевал, как ходил в атаки.

- Какие атаки, - отмахнулся дед, - летом 42-го года у солдата была одна-единственная атака, она же первая и последняя, в следующую атаку уже шли другие солдаты.

- Ну прямо все гибли до единого?

- Ну, если тебе повезет, потеряешь руку или ногу, как я, станешь инвалидом на всю жизнь, но это, если тебе повезет. А чтобы солдат летом 42-го года пережил две атаки и остался здоров и целехонек, да на такого счастливчика по всей дивизий пальцем показывали бы.

После Гоча вычитал в книгах, что в 42-м году под Ржевом и на южном фронте солдат гнали сплошняком в лобовые атаки на немецкие позиции, не считаясь с потерями. Вероятно, тогда это была отчаянная попытка нашего командования как-то переломить ход войны, так что дед вроде не преувеличивал, ему летом 42-го, действительно, повезло, что лишился одной руки.

Уже намного позже пришла очередь и Гоче идти на войну. Война эта была мутная, во-первых, не был определен противник: то ли это абхазы, то ли русские, или чеченцы. Потом было не понятно, война это настоящая или просто этноконфликт. Если исходить из целей и задач войны, сам черт ногу сломал бы. Из-за этого никак не удавалось мобилизировать страну, ведь официально мы ни с кем не воевали, и хотя войну никто не объявлял, гибли в ней солдаты и мирное население по-настоящему.

Гоча получил повестку из комиссариата, его как военнообязанного призвали на трехмесячные сборы, но через две недели вместо сборов он уже попал в Абхазию. Правда, оружие выдали, но о боеприпасах никто не позаботился, подразумевалось, что боеприпасы выдадут на месте, в Гаграх. Через два дня по прибытию началось наступление противника. Гоча так и не успел получить боеприпасы и вместе со своим бесполезным оружием, без боя, довольно-таки будничным способом оказался в плену.

Абхазы с пленными обращались терпимо, голодом не морили, не избивали, не пытали, хотя слухи о зверствах противника ходили жуткие. Да Гоча и не считал, что он в плену, какой плен, за что? Он что, воевал, у него было оружие? Да его и на войну никто не призывал, а всего лишь на трехмесячные сборы, и какое отношение он имеет к этой войне: он из автомата-то стрелять толком не умеет, что с него взять – сугубо гражданский человек. Все это казалось какой-то фантасмагорией, сплошным недоразумением и роковым стечением обстоятельств. Конечно, так не должно быть, скоро все разъяснится, его освободят из плена, и больше он ни на какие сборы ни ногой

Абхазы тоже обнадеживали, говорили, что обменяют Гочу на двух своих бойцов, которые томятся в грузинском плену, уже и об обмене договорились.

- Через неделю будешь дома в Тбилиси, и смотри, больше не лезь к нам, целее будешь, - говорили они.

- Да нас всего два дня назад пригнали, даже на довольствие не успели толком поставить. А сюда я и не собирался.

- Ну, ладно, - соглашались абхазы.

Наступил день обмена. Гочу посадили в машину, двое вооруженных солдат сели рядом и довольно мирным и будничным способом повезли на обмен. Вот и мост, там за рекой грузинская сторона, обмен должен произойти прямо на мосту. Гоча сидел в машине и ждал своего часа. На душе было спокойно, кажется, все шло к концу. Скоро его выпустят из машины, он спокойно перейдет мост и через несколько минут окажется у своих. Абхазский офицер через полчаса вернулся назад, лицо его было мрачное.

- Вывести пленного из машины, - приказал он. Солдаты вытащили Гочу и поставили на ноги. – Тебе не повезло, парень, - живого обмена не будет, будем обмениваться телами.

- В каком смысле? – переспросил Гоча.

- Какой-то пьяный урод тех двух наших ребят, которых на тебя должны были обменять, вчера ночью расстрелял, у него брата убили в бою, вот он и отомстил. Вместо живых наших ребят нам привезли два трупа. Так что трупы будем менять на труп.

- Какой труп?- не понял Гоча.

- На твой труп. Говорю же, не повезло тебе.

Через секунды две раздалась короткая автоматная очередь. Гоча даже не успел осознать весь ужас происходящего. Когда пули пробили его грудную клетку, он покачнулся, в глазах потемнело, и наступили мрак, небытие.

Хоронили Гочу как героя, даже посмертно орден Вахтанга Горгасали дали, и на его могиле отделение солдат произвело прощальный салют из автоматных очередей. Так Гоча из ада попал на небеса.

П р е и с п о д н я я

Я живу в городе, где человеческая жизнь стоит 100 долларов, т.е. в прямом, не переносном, смысле. За 100 долларов ты можешь нанять киллера и заказать кого угодно. Злые языки утверждают, что в качестве киллеров у нас промышляют полицейские в свободное от работы время, им ведь тоже нужно семьи кормить, а на зарплату в 25 долларов много не прокормишь. Киллер-полицейский очень даже надежно, ну не будут же они сами себя ловить, а если что не так, коллеги прикроют, а не найдешь киллера, то и на заказчика не выйдешь.

Я живу в городе, где зимой по полгода нет электричества, отсутствует центральное отопление и выше четвертого этажа не подают воду. Пищу готовят на керосинках, а квартиры отапливают кустарными приспособлениями, из-за чего каждую неделю в городе гибнет человек пятьдесят. У нас даже один премьер-министр отравился газом, просто ночью заснул и утром не проснулся. Что тогда говорить о простых смертных! Люди месяцами живут во мраке, холоде, без горячей, а порой, и холодной воды. И если ты не позаботишься заранее наполнить ведра водой, останешься не солоно хлебавши. Романтический вечер при свечах у местных девушек, живущих во мраке и холоде, вызывает совсем не романтические ощущения, у них, скорее, романтические ассоциации вызовет простая горящая электрическая лампочка.

Я живу в городе, где на последних жилых этажах во время дождя или снега с потолка льют целые водопады, а стены покрылись плесенью, потому что некому ремонтировать крыши, и в комнатах приходится ставить многочисленные ведра и тазики, чтобы собрать в них дождевые потоки и не испортить паркет.

Я живу в городе, где обычному человеку без связей и знакомств невозможно найти работу, где ни у кого нет денег и где средняя зарплата составляет 16 долларов, а средняя пенсия чуть больше четырех. Этот город раньше назывался Тбилиси, и теперь многие искренно удивляются, куда подевался тот прежний Тбилиси, самый красивый, гостеприимный и веселый город на свете. Они не понимают, что тот город умер, остался в прошлом, и теперь мы все живем в аду, в преисподней. Вся разница лишь в том, что одни это понимают, а другие – не понимают или не хотят понять.

Я отложил в сторону авторучку и бросил задумчивый взгляд на исписанный листок. «В конце концов в бедных странах люди вешаются от безысходности, в богатых странах от тоски, какая разница», - подумал я, как бы успокаивая себя, но это не помогло. Было уже поздно, вернее, рассветало. Жена спала в соседней комнате, и из-за тонкой стенной перегородкой отчетливо слышалось ее ровное спокойное дыхание. «Неужели всю ночь провел у письменного стола? Я ведь задумал сборник рассказов, которые про себя назвал «рассказы из ада». Спина болела, накинутое на плечи толстое одеяло явно не защищало от холода, расползающегося с рассветом по всей комнате, трубы центрального отопления были холодные как лед, не смотря на начало весны. «Хотя кому сегодня нужна моя книга?» - промелькнула в голове мрачная мысль. Я натянул на себя теплый свитер, взял со шкафа пальто и вышел во двор. Люди на остановке ждали автобуса, я прошел мимо, пересек несколько улиц и оказался у метро Церетели, спустился по эскалатору и вошел в вагон. Десятка два ранних пассажиров ехали со мною, я спрятал голову в воротник пальто и попытался заснуть.

Диктор объявил следующую остановку, двери закрылись, и поезд двинулся с места.

- Дяди, тети, помогите, подайте на пропитание, три дня хлеба не ел! – Возле дверей вагона стоял чумазый десятилетний мальчик.

- Это цыгане, - сказал один из пассажиров.

- Не цыгане они, а грузины, - заметила женщина средних лет.

- Все одно, этого мальчика каждый день в метро вижу, нашел заработок тоже. – Ты почему в школу не ходишь? – женщина полезла за чем-то в сумку, мальчик заметил это и с просящим выражением стал рядом. Женщина достала яблоко и протянула ему: «Возьми, съешь». Тот молча отошел в сторону.

- Все видели, яблоко не хочет, значит, не голоден.

- Они деньги просят, знаете, сколько они зарабатывают? Зачем им ваши яблоки.

- Господи, сколько аферистов развелось, каждый норовит тебя надуть. У меня пенсия две копейки, кому я что должна?- сокрушалась женщина.

Я не выдержал и включился в разговор:

- Этот мальчик виноват, что в такой стране живет? Почему в школу не ходит? Мы этих детей детства лишили, а теперь еще и упрекаем, не стыдно?

Неожиданно я почувствовал в адрес себя недоверчивые взгляды пассажиров. «Лучше я выйду отсюда», - подумал я и направился к выходу.

- Они же вместе промышляют, одна мафия, - донеслось мне вслед. Было неприятно, будто меня застукали за каким-то постыдным поступком.

Домой вернулся уже в полдень. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, увидел серую дверь и в нерешительности остановился. Здесь жила одинокая старая женщина, с детства хорошо знакомая. Родители часто оставляли меня у ней во время своих отъездов, и до сих пор я помню уютную атмосферу ее квартиры, квартиры одинокой вдовы. Сколько воды утекло с того времени. Раньше, встретив старую соседку, учтиво здоровался и уступал на лестнице дорогу, а теперь неожиданно вспомнил, что уже больше трех недель ни разу не встретил ее: наверное, родственники забрали, ну, не оставили бы ее одну зимой в полузамерзшей квартире. Но какой-то укол совести все равно пронзил сердце, что будет, если позвоню в дверь и справлюсь, может, нуждается в чем-то или заболела, последний раз еле поднималась по лестнице. Я посмотрел на часы: «Нет, уже поздно, устал, хочу выспаться, другой раз», - и пошел дальше, ускорив шаг.

Д в а д ц а т ь л а р и

(Второй рассказ из ада)

Нодари проснулся от шума в соседней комнате. Инга собирала детей в школу и заодно ругала старшую дочку за нерасторопность. Часы показывали двадцать минут девятого. «Значит, детвора уже позавтракала и вот-вот отправится в школу», - подумал он. Действительно, через минуту Дети выбежали в коридор, и жена открыла входную дверь.

-Инга, купи на обратной дороге хлеб,- вслед ей прокричал Нодари.

-Разбежался, тебе надо, ты и покупай, да и на какие шиши я его куплю?

-Возьми в долг в магазине.

-Сам и возьми, а заодно не забудь, что завтра за кружок гимнастики нужно заплатить десять лари. Так что хватит лежат ; если ты отец – поднимись и шевели мозгами.

Дверь за спиной жены резко захлопнулась, и Нодари остался в квартире один. Спросонья только теперь вспомнил, что вчера у него с женой получилась мелкая ссора. В сущности , ее и ссорой нельзя было назвать: так , банальная перепалка между супругами на тему финансового состояния семьи.»Ищи работу, сколько можно дома сидеть» ,- уже который раз упрекала жена. Нодари искал работу уже полтора года, вернее, ждал, когда это работа сама придет за ним ; и не потому, что он не хотел работать, а потому, что за долгие месяцы поисков усвоил одну непреложную истину: В Грузии ты либо работаешь - и тогда автоматически принадлежишь к довольно узкому кругу счастливчиков, которые сами зарабатывают себе на жизнь, либо ты безработный без всякой надежды исправить своё положение, и никаких других вариантов быть тут не может. Родные и друзья тебе могут помочь и одолжить деньги, которые ты всё равно не вернешь, но найти работу…»Дорогой, ты слишком многого хочешь от жизни»,- благодушно заметил один из бывших однокурсников на его робкую просьбу. В глубине души Нодари и сам не очень представлял себе, где и на какой работе он мог бы пригодиться, просто искал работу хоть какую. Но он был лишним человеком, а лишним людям работа не полагалась. Инга этого не понимало, и потому семейные ссоры были также неизбежны, как и безработица. Нодари встал, неспешно оделся, включил телевизор и стал смотреть утренние новости, а заодно пить чаи, но без хлеба. Потом, выключив телевизор, быстро надел куртку и вышёл из дома. Скоро должна вернуться жена, а слышать очередные упреки ему не хотелось. На лестнице он достал из кармана сигареты и закурил, выбросив пустую пачку. «Действительно, надо что-то придумать, даже на сигареты денег нету , и в долг ни один киоск не даст: и так весь в долгах». Оставалось опять у кого-то попросить денег, и Нодари в уме стал перебирать своих близких. Выбор тут был небольшой: либо родственник-предприниматель, либо друг детство, принадлежавший к числу редких счастливчиков, то есть , имевший постоянную работу с приличной зарплатой. Предпринимателю Нодари сразу дал отвод: из всей родни он один был состоятельным, чуть что-все к нему идут просить. «Трудно быть богатым, когда вокруг вся родня в нищете живет»,- мысленно заметил Нодари , -«не дашь денег кровному родственнику ,себя перестанешь уважать, а дашь: ты один- их много, так и сам без средств существования останешься; вот и крутись как хочешь». Притом, родственнику он уже порядочно глаза намозолил, да и не любят состоятельные люди, когда у них деньги просят. Вот в городе полным- полно нищих, в метро проходу от них нету, и возле церквей целая орава их стоит, милостыню ожидают, а чего ради? В метро ездят люди сами малообеспеченные ; по идее ,нищим надо просить у казино или возле ночных клубов, вот где богатые собираются, и денег у них море ; но не одного нищего там не увидишь .Охрана , фейс-контроль и близко никого не подпустят, да и сами нищие эти гламурные места обходят стороной, потому что хорошо знают: ловить им здесь нечего .Бедный нищему ещё подаст милостыню , богатый никогда. Оттого так много ихнего брата в метро, и совсем не наблюдается возле шикарных ресторанов. И ему сейчас целесообразнее просить денег у друга , живущего на зарплату, чем у бизнесмена-родственника. Нодари ещё раз мысленно посетовал на то , что деньги портят людей , и в своём выборе окончательно определился, но легче от этого не стало. С другом Нодари не виделся уже три месяца. Он тихо выругал себя: ну что ему стоило хоть раз зайти к нему повидаться просто так, как друг другу; а то что же получается - за последние два- три года сколько раз ни приходил к нему, так обязательно с какой-то просьбой, как проситель; и тот об этом знает: раз я появился, значит , денег хочу попросить или ещё что; господи, какая же это дружба? Но идти больше некуда да и не к кому, за кружок гимнастики нужно срочно заплатить, да и дома кушать нечего, хоть шаром покати. »Сколько же всё-таки денег попросит, чтобы не было слишком мало , а то после обидно будет, ведь можно было больше попросить. После некоторого раздумья он решил, что реальная цифра-это тридцать лари: сорок- слишком много, двадцать -мало. Друг детства предстал перед Нодари в своём офисе, сидя у компьютера в мягком крутящемся кресле с «Мальборо» в руке. При виде его он приветливо улыбнулся и пожал руку. – Садись, куда ты пропал, я уж думал, совсем обо мне позабыл: не заходишь, не звонишь. - Да вот замотался, всё работу ищу и бестолку,- посетовал Нодари. – Значит, ты до сих пор без роботы сидишь,- друг сочувственно вздохнул,- не знаю прямо,чем тебе помочь.Сам знаешь, особых связей у меня нет. –Да, знаю,- смущенно отозвался Нодари,- я не об этом. Потом оба замолчали, будто говорить больше было не о чем. Друг опять сосредоточённо уставился на экран компьютера, а у Нодари слово просьбы словно застряли в горле. «Может, сегодня просто посидеть поговорить о том, о сём и уйти, а деньги попросить после, через несколько дней? Но за гимнастику платить надо завтра, деваться некуда, придется просить сейчас»,- и Нодари ешё раз подумал о том, как он ненавидит просить деньги даже у самых близких людей, как он ненавидит сейчас себя, и своего друга, так важно рассевшегося в своем кресле, да и весь этот мир тоже. Он смотрел на друга тоскливым взглядом сидящего в клетке голодного волка. Вероятно, друг этот направлённый на себя взгляд почувствовал, так как оторвал глаза от экрана и, весь смешавшись,стал объяснять: - Ты извини, начальство работой загрузило, реферат к понедельнику должен быть готов; я уж и, по ночам не сплю, всё пишу и пишу, голова раскалывается . - Да я ничего, - отозвался Нодари , - просто зашёл тебя повидать. Спасибо, что навестил. Давай, знаешь , что,- оживился друг, -позвони мне на следующей неделе, встретимся где –нибудь , вспомним старые времена, что скажешь? -Давай… -Порукам. Они пожали друг друга руки, и Нодари встал со стула. –Ты обязательно позвони, не откладывай, слышишь? Дверь кабинета за спиной медленно захлопнулось, и Нодари оказался в полутемном коридоре. Он до последней секунды силился высказать свою просьбу, но видя оживленное лицо друга, не нашел в себе силы выдавить из себя слова о деньгах. Теперь получалось, что пришёл сюда зря, и больше идти некуда, а за кружок платить надо, хлеб, продукты купить тоже надо , дети со школы придут, Инга чем их накормит? Будь прокляты эти деньги и тот, кто их придумал. Нодари опять взялся за ручку двери и повернул её. Дверь медленно со скрипом приоткрылась. услышав этот скрип, друг поднял взгляд и посмотрел на входящего. На лице Нодари играла полуидиотская улыбка, он стоял в дверном проёме и неуклюже перенимался с ноги на ногу. - Ты знаешь, чуть не забыл, у меня проблемы, ничего особенного, но… Друг смотрел внимательным, почти затравлённым взглядом. Так смотрит порой жертва, когда её загоняют в угол . « Он понял, зачем я к нему пришел и что наша дружба тут не причём. Я просто прошу деньги как те нищие у метро, и теперь старюсь, чтобы всё это выглядело как-то поприличнее. И при каждой следующей встрече я опять буду о чём-то просить его. Господи, какая же это дружба?» - подумал Нодари. – Случилось что? - Мне нужны деньги, в сущности, пустяк, тридцать лари. Если у тебя нет, то ничего страшного. Друг полез в карман за деньгами. – Извини, дурак я, мог бы и сам догадаться за чем пришёл. - фраза получилось двусмысленной, он это почувствовал и ещё больше смутился. - Вот возьми, у меня только двадцать лари, ей богу, больше нет, у нас в этом месяце зарплату задерживают. Дело было сделано ,будто тяжёлый камень с плеч упал. Нодари теперь чувствовал себя легко и хорошо. Он быстро попрощался и вышёл из кабинета. Вопрос с кружком гимнастики решен, да и на остальные десять лари хватит прожить ещё несколько дней. Вечером сидя дома у телевизора Нодари с женой смотрел литературную передачу. Была уже поздняя ночь, и дети мирно спали в соседней комнате. Выступал какой-то известный писатель, вспомнивший недавнюю встречу в Тбилиси с иностранной делегацией. – Я рассказывал им о наших национальных ценностях , дающих нашему народу силы пережить эти трудные времена, давая им понять, что их общество, ориентированное только на потребление и потребителя, лишено такого. Получился небольшой спор. Один из членов делегаций, американский бизнесмен, ехидно заметил, что не понимает, как можно человеку жить на семь долларов в месяц и при этом разглагольствовать о каких-то ценностях; что у них в Америке при таком доходе полстраны уже с голоду вымерло бы .А вот мы живем и не вымираем ,-возражал писатель,- потому что для человека важно любовь. Любовь к своим родным, друзьям, к своей родине. Мы как одна большая семья выручаем друг друга, и это любовь нам даёт силы жить дальше. Трудно быть Робинзоном Крузо на необитаемом острове, даже если этот остров сказочно богат. Западный индивидуализм, знаете, это палка о двух концах, и как говорится, «не хлебом единым жив человек». Любовь - вот главный источник жизни. Она даёт нашей маленькой стране силы выжить сегодня. Слушая разглагольствования писателя, Нодари невольно вспомнил сегодняшнюю встречу с другом и как тот отреагировал на его просьбу: «Извини, дурак я, мог бы и сам догадаться, за чем ты пришел…», и его только теперь осенило, что друг так и не напомнил ещё раз, чтобы он перезвонил ему, и, наверное, не потому, что передумал, а просто обоим было неловко, Да, перед тем, как отдать деньги, возникла неприятная пауза. Получив деньги от друга, это неприятное ощущение исчезло, но осадок остался; и Нодари теперь точно знал, что он ни в коем случае не позвонит другу ,и тот тоже знает это. Им обоим было неприятно и плохо. Будто какая-то чуждая сила, никого не спросиа, ворвалась в их дом и испоганила всё вокруг, и теперь дом этот стал чужим.

………………………………………………………………………………………………

На следующий день был день рождения Нодари. Ему испольнялось сорок лет, как никак, круглая дата. Он встал рано, умылся и невольно посмотрел в зеркало, посмотрел и испугался: оттуда на него смотрел чужой человек. Раньше он редко когда в зеркало заглядывал, не до того было, да и не любил красоваться перед самим собой: Ведь не девушка, а теперь внимательно присмотрелся на эту чужую физиономию: - Неужели это я? – промелькнула в голове неприятная мысль,- потухший взгляд, впалые щёки, седые волосы и исхудавшее лицо. Где тот молодой парень, который бегал за девушками и с друзьями выпивал вино? Нодари отошёл от зеркала, оделся и вышел из квартиры. Куда, зачем, сам не знал, подсознательно пошёл искать самого себя, чтобы найти, вернуть его. –Но когда, каким образом это случилось, почему я не заметил? –А чего ты ждал, что вечно будешь двадцатилетним парнём, -спросил кто-то изнутри . –Ну да- ответил Нодари самому себе.- Не могу же я быть этим пожилым стариком, какое он ко мне имеет отношение? Это не я, точно не я, или… - Понимаешь, раньше вся жизнь твоя было впереди, а теперь она осталось позади, а ты думал, что, часы тикают, в том числе, и для тебя тоже, время проходит, проходит время, понимаешь?–И Нодари стало действительно страшно. Во дворе сидел Мамука, сосед и ровесник. Увидев его, он приветственно поднял руку и выбросил уже докуренную сигарету. Нодари медленно подошёл и сел рядом молча. Первым заговорил Мамука. – Поздравляю, сегодня твой день: надо бы отметить. - Ты кто,- спросил Нодари, - голос у него был какой-то чужой, странный. –В каком смысле?- опешил сосед. – Скажи, кто ты, зачем родился и живёшь на свете? Чтобы есть, пить, спать, закуривать сигарету, клянчить деньги у знакомых и всё, больше ничего? Мамука и сам боялся этого вопроса, боялся того тоскливого одиночество, которое следует за подобными мыслями. – Вот нам с тобой уже под сорок, и чего мы в этой жизни добились, она, считай, прошла мимо, после меня хоть дети останутся, а у тебя даже детей нету, ни жены, ни детей, никто, живём мы с тобой зачем, ведь в нашей жизни больше ничего не изменится, понимаешь? никогда, ничего. – Пошел ты, – Мамука неожиданно размахнулся и ударил кулаком. У Нодари из носа пошла кровь, - Заткнёшься ты или нет.- Через пять минут оба сидели рядом и курили сигареты. Нодари смыл кровь с лица и, успокоившись, молчал. Оба сидели и молчали.

С е м ь я

У меня теперь новая семья, жена и двое маленьких дочерей. Ни дедушки, ни бабушки, ни мамы больше нет в живых. Они умерли в течение девяностых, уходя один за другим, умирая от старости, болезней, нищеты и безденежья, они умирали, а я ничем не мог им помочь. У меня был выбор: либо я спасаю своих детей, либо мои дети гибнут без отца, и я спасаю родителей, на тех и других меня не хватило бы. Подсознательно я выбрал детей, уехал в Россию вместе со своей семьей и бросил родителей. Первым умер дед, потом мама, последней бабушка, а я стал неблагодарной сволочью, таким, наверное, и помру. В аду стать сволочью очень даже легко, зато я спас детей, пока спас, ведь еще ничего не закончилось. У меня русская жена, зовут ее Света, мы познакомились во время учебы в институте, это было еще до развала Союза. Света красивая и стройная, когда идем вместе по улице, часто ловлю удивленные взгляды прохожих, мол, что такая фифа делает рядом с таким обормотом, как я? Но моя жена кто угодно, только не фифа, она выросла в бедной семье и в отличие от меня с детства познала нужду и тяжелый физический труд. Таскала ведра с водой, зимой рубила дрова, чтобы растопить печь, готовила еду, пока мама была на работе. Может, из-за этого у нее сформировался подобный характер, требовательный и искренний, а всякое женское жеманство и капризность, свойственные красавицам, в ней напрочь отсутствуют, всегда говорит то, что думает. Мы с ней абсолютная противоположность: я легкомысленный и абсолютно не практичный, склонный к мечтаниям, она прямая, как стрела, она за всех нас в ответе, и мы все для нее малые дети. Порой меня это бесит, а наших детей угнетает, но Света такая, какая есть. Еще у нас две хорошенькие маленькие дочки, обе умницы, и я искренно порой удивляюсь, откуда у такого дурака, как я, столь умные детки, но в следующий миг догадываюсь, попробуй у такой мамы не быть умной. Они, действительно, развиты не по годам и слету все схватывают. Младшая очень похожа на мою покойную маму и внешне, и по характеру, такая же впечатлительная и не практичная. Старшая – полная противоположность, сама дисциплина высшего ранга, ответственность и трудолюбие, в этом она похожа на мою жену. Она не терпит опеки, самостоятельна и императивна. Но пока что они обе – малые дети, которые живут в аду, хотя этого не вполне осознают. Я все склонен думать, что если бы для детей существовал ад, то некоторым из них там было бы даже интересно. Я замечал, что на войне детям, особенно мальчишкам, очень даже интересно, а война и ад – это, как я сказал, одно и то же. Моя задача вытащить детей из ада, хотя понятия не имею, как это сделать.

Сегодня жена купила наконец-то бутылку лимонада детям, те вылили ее в тарелку и принялись чайными ложками, как лекарство, поровну делить его, старательно отмеривая свою дозу блаженной жидкости. Лица обеих были довольные и даже счастливые.

- Вот до чего ты наших детей довел, они уже счастливы от простого лимонада, делят его ложками, как валерианку. Не стыдно? Я так больше не могу. Пройдет десять, пятнадцать лет, и они по-прежнему будут испытывать счастье от лимонада? Какое у них здесь будущее? Надо вернуться в Россию, зачем притащил нас сюда? Тебе уже скоро сорок, а ты никто, даже работу найти не можешь.

- В Грузии большая безработица, - стараюсь парировать я.

- А дети наши тут при чем, почему они должны страдать? Уже половина Грузии разъехалась по заграницам в поисках лучшей жизни, у нас в России дом, мама, чего мы здесь караулим? Хватит, я забираю детей и уезжаю, а ты хочешь – езжай с нами, нет – оставайся на родине, патриот сраный.

Я перестал спорить, мне вдруг стало абсолютно все равно. «Зачем я все это терплю», - подумал я, - «почему цепляюсь за эту паршивую жизнь, что в ней хорошего? Все, кто меня любил, кому я был дорог, уже умерли, а здесь кто я – никчемный муж и отец, какого черта я здесь торчу? Мое место там, рядом с мамой, бабушкой и дедушкой, да гори оно все синим пламенем», - подумал я, и вдруг почувствовал невероятную легкость на душе.

- Боже Мой, помру, и больше не надо искать работу, словно черную кошку в темной комнате, тем более, что этой кошки там нет, не надо каждый день ломать голову, где найти денег, чтобы накормить детей, заплатить за школу, не надо попрошайничать. Господи, сколько проблем сразу с плеч долой, какое счастье, свобода…Я умру, и жена продаст квартиру и вернется в Россию, всем будет только лучше, они покинут этот ад, и я покину. С побледневшим лицом я натянул на себя свитер и вышел в подъезд. Стоял невыносимый запах разложившегося трупа. Остановившись, недоуменно оглянулся: «Наверное, вонь из мусорного бака, уже неделю как мусор никто не убирает», спешно спустился по лестнице мимо серой двери на втором этаже, пересек двор. Прошел два квартала и вышел на оживленный проспект. Машины и автобусы так и сновали туда-сюда. «Ничего сложного в этом нету, закрою глаза и сойду с тротуара, сделаю несколько шагов вперед, и колеса автобуса вмиг сделают свое дело, только все должно случиться в один миг, чтобы водитель не успел затормозить, как это случилось тогда, в далеком детстве, возле парка Кирова. Вот именно, важен последний миг». Закрыв глаза, я несколько раз попытался шагнуть на дорогу, где мчались машины, и каждый раз что-то удерживало. «Ты спятил, хочешь остаться здесь, в этом аду с его нищетой и безнадегой, во мраке и холоде, хочешь вернуться назад в квартиру и посмотреть в глаза своим детям, которым ты нечего не можешь дать?» Но ноги не подчинялись, они словно два столба приросли к земле. «Такое нельзя решить с ходу, надо все обмозговать, вдруг автобус не задавит насмерть, и станешь калекой на всю жизнь тяжкой обузой для ближних. А водитель автобуса в чем виноват, зачем невиновного человека хочешь отправить в тюрьму?» Я знал, что на самом деле это все отговорки, просто мое сознание, движимое инстинктом самосохранения, цеплялось за жизнь. Возвращаясь назад, я во дворе заметил машину скорой помощи и людскую толпу поодаль.

- Наверное, кому-то плохо стало, но зачем такая толпа собралась? – подумал я и прислушался к тому, что говорили.

- Оказывается, совсем одинокая была, несчастная.

- Люди, подобную историю я нигде не видел и даже не слышал, что с нами происходит?

- Вот это и происходит, все только о себе и думают, до другого человека никому деле нет.

-Что произошло, дядя Шакро? – обратился я к пожилому соседу, тот посмотрел взглядом побитой собаки:

- Как что случилось, соседка умерла на втором этаже.

- Та старая женщина, что жила за серой дверью?

- Именно она и скончалась.

- Господи, когда это случилось?

- Умерла-то она неделю назад, а узнали только сегодня. Когда труп стал разлагаться и соседи взломали дверь, что они там увидели! Оказывается, у несчастной не было ни близких, ни родственников. Вот так в одиночестве и умерла, перед смертью даже воды некому было подать, быть может, от голода и умерла. Вот после этого разве мы люди? Звери мы, а не люди.

- Выносят, выносят, расступитесь, дайте дорогу. – Из подъезда вышли санитары с носилками, на которых лежало покрытое белой простыней тело покойной.

Я почувствовал боль, она была настолько острая, что невольно прикусил губу, но эта боль из глубины моей души разбудила во мне тягу к жизни, и я вдруг осознал, что не смогу покончить с собой, не смогу оставить этот бренный, проклятый мир и уйти, предав здесь всех и, прежде всего, своих детей. «Пока живешь, не смей умирать», - промелькнула в голове где-то услышанная знакомая фраза.

Ч у ж о й

(Третий рассказ из ада)

- Ощущение такое, будто из одной чужой страны я попал в другую чужую страну. Даже странно: в этом городе родился, вырос, полжизни провел здесь, двадцать лет дома не был, все мечтал вернуться, этим и жил, ведь заграница так и не стала мне родной. «Это ничего», - говорил я сам себе, -«ведь где-то там далеко есть дом, мой родной дом, куда я обязательно вернусь, сколько бы времени ни прошло». И вот вернулся. Хожу теперь по Тбилиси: улицы чужие, дома, люди – все чужое, и я здесь лишний. Оказалось, я возвратился в никуда.

Двоюродный брат молча слушал, неспешно попивая вино стакан за стаканом, была у него такая привычка.

- Ты, Коба, сильно не горюй. Вот я остался на родине, места проживания не менял, и что? Помнишь, при Андропове в тюрьме сидел за тунеядство, молодой был, глупый, все не мог взять в толк, почему не дают жить как хочешь; какое им дело, работаю я или нет, кому от этого плохо? Нет, все контролируют, следят, иди сюда, тунеядец, садись в тюрьму. Это меня и бесило, я ведь тогда нарочно не устроился на работу. Сегодня все по-другому: хочешь – работай, хочешь – нет, хоть с голоду подыхай, никого это не волнует, ты свободный человек. А по мне так лучше та тюрьма, чем такая свобода. В тюрьме хоть интересовались тобой, вспоминали, а сегодня кому ты нужен? Вот я всю жизнь здесь живу, и все равно лишний. Это еще большой вопрос, кому из нас хуже: ты хоть мир повидал, детей вырастил, образование им дал, теперь они взрослые и обеспеченные люди, а что ждало бы их здесь, если учесть твои возможности? Ты вовремя ноги унес и этим спас будущее своих детей, а я так и не женился: куда там семью, себя прокормить не мог. Вот теперь перевалило за пятьдесят, ни жены, ни детей, ни денег. Вся моя жизнь состоит из сплошных «ничего».

- Ну и черт с ним, так даже лучше, я ведь для чего в Тбилиси вернулся: продать квартиру, деньги нужны. Все боялся, что трудно будет продавать родительский дом, а теперь не жалко: зачем нужна пустая квартира в городе, где ты не живешь и не будешь жить?

- Ничего хорошего, - возразил родственник, - грузины покидают Родину, а их место занимают арабы и турки. Ты был на проспекте Агмашенебели? Его впору уже переименовать в проспект какого-нибудь султана Сулеймана. Представляешь, в центре Тбилиси проспект имени Сулеймана? Вот я и говорю: ничего хорошего.

-Я не это имел ввиду, - смутился Коба, - я ходил по этому проспекту, там полно мусульман и женщин в хиджабах, магазины с арабскими надписями, согласен, выглядит это дико.

- Ладно, - махнул рукой родственник, - пошли спать, поздно уже.

- Иди ложись, я телевизор еще посмотрю, не спится что-то.

- Как хочешь.

Он остался в комнате один перед включенным экраном. В передаче выступал какой-то оппозиционный политик, от нечего делать Коба невольно прислушался:

- Живем одним днем, не переживая, какую страну оставим нашим потомкам, лишь бы сегодня лишнюю копейку урвать, а там хоть трава не расти. Разве мы о такой стране мечтали, когда жили в Союзе, ведь думали, будем жить лучше после обретения независимости, а получилось все наоборот.

- Да, в обществе много негатива, поговаривают даже о социальном взрыве, - поддакнул ведущий.

- А что толку от этих революций, - пылко возразил политик, - я даже могу сказать, как это произойдет. Когда протестная масса выйдет на улицу, в качестве лидера у них появится какой-нибудь очередной идиот с выпученными глазами, зомбированная толпа будет скандировать его имя, а он с пеной у рта будет громить правительство, и народу это понравится, а дальше что? Ну прогоним мы нынешнее правительство, на его место придет новое во главе с очередным идиотом, и оно будет таким же ничтожным и бездарным, как и прежнее.

- Да, но ведь что-то надо делать, нельзя же вечно ходить по замкнутому кругу? – возразил ведущий.

Вместо ответа политик стал пространно говорить о своих заслугах перед Отечеством, о доверчивом обществе, которое своими неумелыми действиями губит страну. Но о том, что с этим делать, ничего не сказал кроме нескольких общих и пространных фраз, видно, и сам не знал ответа.

Свобода, о которой мечтали несколько поколений предков, на деле оказалась совсем не такой, она не была похожа на ту прекрасную и независимую феминистку с голой грудью, стоящую на баррикадах и размахивающую трехцветным флагом на картине французского художника. Нет, свобода оказалась дамой весьма забитой, она явилась голая, босая, голодная, замерзшая и насмерть перепуганная.

«Как это странно получается», - подумал Коба, - «и политик этот прав, и мой двоюродный брат, и я: все правы, и все так плохо, может быть, оттого и плохо», - он выключил телевизор и прилег на диван. Было уже далеко за полночь, глаза сами смыкались, и вскоре он провалился в сон. Сон был смутный и беспорядочный. Откуда-то всплыла где-то услышанная или прочитанная фраза, каким-то странным образом засевшая в голове: «В моей жизни все хорошо, только временами я прячу от себя пистолет, чтобы не застрелиться, и веревку, чтобы не повеситься».

. . . . . . . . . . . . .

Пограничный пропускной пункт пассажирский автобус прошел за два часа. Водитель торопился пересечь границу до шести вечера, потому из Тбилиси вышли в путь довольно рано. Перед отъездом Коба побывал на могиле родителей, дедушки и бабушки, долго стоял там, держа в руках старую пожелтевшую фотографию с изображением четырех самых близких ему людей, теперь никого из них в живых уже не осталось. Он вспомнил, как дед водил его в детстве в Верийский парк, и был там маленький огороженный скверик слева от входа, напротив филармонии, где с другими детьми он часто играл в разбойников, лазая по деревьям. Теперь этот утопающий в зелени деревьев уютный сквер куда-то исчез, и на его месте появилась автостоянка. И так во всем, все, что было близко и любимо в этом городе, для него умерло, исчезло либо настолько видоизменилось, что не узнать. Коба даже пожалел, что на прощание посетил парк своего детства, и теперь разглядывая из окна автобуса огромные скалы Дарьяльского ущелья, вздохнул то ли с облегчением, то ли с тоской:

« И действительно, из одной чужой страны еду в другую чужую страну, и до скончания своих дней мне больше никогда не вернуться в родной дом, потому что и дома этого нигде уже нет. Теперь я везде чужой...» В памяти всплыло слова деда, которые он тогда, в молодости, пропустил мимо ушей: Запомни, Коба, человек без родины, это получеловек, четверть человека, это, так или иначе, духовный калека, только одни это понимают, другие нет, что хуже- я не знаю».

Через полчаса автобус подъехал к российской границе, возле пропускного пункта дежурила машина скорой помощи. Из открытых дверей автобуса спешно стали выходить взволнованные пассажиры.

- Что случилось? – спросила какая-то наивная пассажирка своего спутника.

- Не слышала, что ли? – раздраженно ответил тот, - мужчина из заднего ряда умер, говорят, инфаркт. Как странно, умер прямо на границе, а ведь выглядел абсолютно бодрым и здоровым…

Эпилог

Я сижу на краю водопада и смотрю вниз. Водопад такой огромный, а я такой маленький. Подо мною падает вниз огромный поток белой пенистой воды, и вокруг из-за шума и мелких брызг в воздухе ничего не видно и не слышно. По обе стороны от меня поднимаются покрытые зелеными кустами крутые склоны, а ущелье столь узкое, что оно почти закрывает небо, и внизу даже в самый жаркий день прохладно и свежо. Здесь самое сердце рая, огромный водопад и купальня под ним. В купальне, в круглом бассейне природного происхождения, днем плещутся местные мальчики и девчонки, и я вместе с ними, не догадываясь о том, насколько мы счастливы. Для нас тогда это было самое естественное состояние, но сейчас вокруг никого нет, я один сижу над водопадом и упиваюсь прохладой и свежестью дикого ущелья. Теперь, повзрослев, я понимаю, что это и есть счастье, и никакого другого счастья на свете не бывает и быть не может, и счастье это идет от рая. От моего детства. Вернее, счастье и рай – эти два понятия тождественны и взаимозаменяемы. В следующий миг видение исчезает, и я возвращаюсь в свою обычную взрослую жизнь, и вот какая мысль приходит ко мне: если когда-нибудь вернусь к водопаду и сяду возле него, смогу ли я вернуть себе потерянный рай, будто я отсюда никуда не уходил и ничего не терял?