Читать онлайн
"Уколы с любовью"
Мы учились в параллельных классах, были ровесниками, знакомыми через рукопожатие. При встречах она застенчиво взмахивала волосами и улыбалась, не решаясь сказать что-то, кроме «привет!». Говорили в основном наши общие знакомые. Мы же просто молчали и глядели друг на друга. Этого нам было достаточно для удовлетворения.
А затем до меня вдруг дошло, почему же мне нравится просто так смотреть на неё. Любоваться даже тем, как она демонстративно морщится или кривится при упоминании криминальных тем. Слушать, как она обсуждает теории, связанные с поэтами серебряного века. Нюхать её едва уловимый естественный запах: сушёная лаванда, мятное мыло и что-то неуловимо невинное и при этом соблазнительное. Мне становилось теплее, когда я мог соприкоснуться с ней губами хотя бы через одно совместное прикосновение к бутылке или кружке. Я робко дотрагивался до её локонов, когда она поворачивалась спиной, — и во мне всё пело.
Моё существо словно дошло до одного лишь желания: наблюдать за всем поведением Регины Гришиной. Её руки говорили о беспокойстве — она постоянно двигала ими, особенно при обсуждении школьных предметов и семейных вопросов. Ногами она выказывала игривость — могла ткнуть пяткой в кого-то, а ещё раскачиваться вперёд и назад, с пятки на носок и наоборот, точно десятилетняя девчонка. «Просто высший сорт» — это вырывалось из её ненакрашенного рта, который привлекал меня особенно сильно. Её передние зубы чуть заходили на нижние. Я гадал, скольким людям хотелось бы поцеловать её, разделить вкус слюны и ощутить себя в капкане теплой влажности и пунцовой мягкости.
Будь я одним из тех, у кого был бы шанс на это, то не посмел бы. Эти губы не заслужили грубых и жадных поцелуев — их нужно ласкать, их нужно касаться нежнейшими ресницами, впитывать в себя малейший пот, собравшийся над верхней губой, гладить чистыми подушечками пальцев, не смея проникнуть в рот. Художник во мне (существо ранимое и самое естественное) умолял подойти к Регине и попросить её стать маленькой нимфой, позирующей мне при голом свете. Её обманчивый приятель (лживый подлец) пытался увести меня с опасной дорожки, уговаривал подобрать другую музу. Мужчина, дремлющий во мне до этого, вдруг воспрянул и приподнял свою розовую, не обрезанную головку. «Так-так», — именно этот звук слышался в моих ушах, стоило мне обратить взгляд на Регину, на её ангельский профиль с почти бесцветными губами.
Одна из моих знакомых как-то назвала Регину блеклой, и в тот момент меня тянуло заметить, что сама-то говорящая не то, что блеклая, она просто невидимая. Разумеется, говорить напрямую я этого не стал. Уж в искренности и в человеческих взаимоотношениях я ужасный трус, не могу порой даже нужные слова промямлить, не то, что лишние. И всё же в мыслях я позволил себе сладкую фантазию: знакомая идёт по тёмному переулку, вокруг ни души, а я хватаю её сзади и бью головой об асфальт, пока на нём не расцветает кровавая роза. Такой уж я человек — "в тихом омуте черти водятся". А мои давно подохли уже.
Вы не думайте, что я какой-то тихушник идиотский. Я вообще-то считался умнее многих своих одноклассников, я довольно умный для своего возраста, ум у меня острый, как выражаются обычно. Дело в том, что меня воспитали таким: спокойным, умеренным, боязливым, безукоризненно уважительным к чужим делам и чувствам. Но в душе моей прорывался страшный бунт. Будто бы все годы молчания и вежливости всплыли на поверхность к верху брюхом: уродливым и разорванным, с обнаженными мерзкими внутренностями.
Иногда я думаю — не была ли тому причиной именно Регина? Но подождите, мои милые читатели, все подробности ещё впереди. Пишу это с затаенной надеждой и горящими чреслами, вспоминая мельчайшие подробности и пачкая руки чернилами. Моя Несмеяна мой почерк бы оценила — так пусть строка идёт до самого конца, пока не иссохнет ручка.
***
Рина не могла разобраться в химии, не могла дотянуть свои баллы до твёрдой пятёрки. Если бы я этого от наших общих знакомых не услыхал случайно, то никогда бы не догадался. Со стороны она производила впечатление самое похвальное и отдающее типичной отличницей в духе комсомолок. Ну, знаете, это те самые хорошие девочки, носящие юбки выше колена, читающие Гюго, сборники Ахматовой, дневник жены Толстого (как же её там звали?) и пьющие кофе в стаканчиках. Может я думал стереотипами и образами, но по крайней мере мне это казалось логичным.
Я же был своеобразным гением химии — даже учительница мне говорила, что я точно из сериала «Во все тяжкие». Так что это считалось лишь вопросом времени, когда моя репутация пойдёт дальше по классу и принудит Рину обратиться ко мне. Впрочем, я также не забывал про её гордость — эту добродетель, одетую в грубую кольчугу, не подпускающую кого-то особо близко. Уж мне-то было абсолютно известно, что порой женщины не могут переступить через себя даже ради собственного благополучия. Я рос в окружении женщин (имея при этом полноценную семью, а отец у меня был замечательным), хорошо заучил их особенности.
Иной раз мне даже казалось, что у всех особей женского пола какая-то совместная прошивка на всю жизнь — я даже не про месячные. Просто почти все женщины... Они цикличны. У всех есть собственный период гордости и самолюбия. За их потугами быть независимыми наблюдать так же забавно, как за беготней котят, которые пытаются поймать красную точку. Абсолютно милые создания — с невозможной для исполнения задачей.
Регина Гришина была абсолютно другой для меня — она не была похожей на мою мать, сестру, бабушек, даже на моих ровесниц, которых я уже давно считал чем-то вроде пустынных сурикатов: довольно любопытные экземпляры для наблюдения. От неё исходило будто бы особое свечение, юный лик наводил на мысль о Богородице, русые волосы (при тёплом свете — медовые) окружали её белоснежную голову нимбом. Я, будучи верующим, мнил её своей Евой, своим божественным подарком — отдано было ребро во имя моей любви к ней. И именно ей суждено разделить со мной земные тягости и пережить тяжесть деторождения. Мы были ещё очень молоды, но мне было сладко мечтать о том, что когда-то она разродится моим ребёнком.
Регина была сама по себе довольно худнькой: тонкая шея, изящные руки и стройные ноги, из-за чего её тело было не оплывшим и жирным, а с аккуратными формами, с слегка выступающими косточками. При беременности, конечно же, она бы округлилась — пополнели бы небольшие груди, появилось бы мясо на костях, зад налился бы спелостью. И особенно её нетронутое ещё никем чрево: оно бы стало значительно больше той плоскости, которую я порой замечал у Рины, если Господь вновь одаривал меня и позволял увидеть её нагой живот, а точнее краткий святой промежуток обнаженной кожи с пупком, когда она надевала короткие топы или обрезанные футболки. Ничейная территория.
Мне было сладко томить себя подобными мечтами, пока волей случая мы с Региной не оказались сведены в своём собственном маленьком дебюте общения. Если мне когда-нибудь пришлось бы написать и охарактеризовать начало всей нашей романтичной истории, я был бы прост и лаконичен:«Между ними была химия». Между мной и Риной действительно стояли все объекты, относящиеся для изучения химии: два учебника, дополнительный материал, конспекты и куча задач, требующих моего самого внимательного рассмотрения. Я же, жалкий отступник праведности, вынужден признать свои манипуляции.
При сложных вопросах лоб Регины обзаводился едва заметной морщинкой, которую мне хотелось разгладить поцелуем. В такие моменты я позволял себе крепко сжать её плечо или даже ладонь, под предлогом репетиторского ободрения, мол, «ты справишься!» — и сам едва сдерживался, чтобы скользнуть дальше по запястью или ниже по ключицам. Если её ручка, карандаш или калькулятор падали, то я позволял сначала наклониться ей, а уже потом тянулся и сам. Таким образом её голова была ниже моей, и в случае столкновения я имел возможность вдохнуть запах её волос, зарыться в них лицом на краткий миг экстаза. Украденное удовольствие потом камнем вины тянуло у меня в животе, но под вечер оказывалось в паху, горящее и до боли кажущееся правильным.
Мне было сложно довольствоваться малыми вспышками наслаждения, которое легко растворялось в моих венах. Как и всякий растущий мужчина, я желал нечто большее, чем секунды соприкосновений за счёт хитроумных ужимок. Однако скромность Регины была чёткой и беспринципной, точно полоски тетради в линейку — никогда она не вздрагивала и всегда шла совершенно прямо, без ошибок. Она была в сущности правильной девочкой и потому мне даже не мечталось, что я могу сломить её крепость. На все наши встречи она надевала штаны и ни разу не побаловала меня даже частично оголённым видом своих ног. Оставалось лишь ласкать взором тот краткий интервал её обнаженной кожи щиколотки до подола брюк от серого носка. В жажде белого даже снег начинаешь видеть грязным.
Не поймите меня неверно — я был на кипении счастья. Мой восторг был неосязаемым, но не менее настоящим от этого. К тому же, я теперь имел возможности разглядывать Регину почти во всевозможных деталях, стоило ей обратить свое внимание на тетрадь и записи, а моё — на её ромашковую прелесть. Как сладко билось моё молодое сердце, стоило лишь увидеть, как она хмурит свои ястребиные брови! Эти полукружия дурманили меня своим светло-русым пушком. Этот прямой нос, эти бледные, сухие губы, с легко отрывающейся кожицей, а эти алебастровые щеки, будто отвергающие существование румянца и пудры...
Любой влюбленный дурак подтвердит вам, что нет большего морального наслаждения, чем видеть свою обожаемую душеньку, единственную чистую во всём мире. Я вовсе не сходил с ума — я обретал ясность собственного мировоззрения в Регине. Мне стало ясно, что я, например, предпочитаю мятное мыло. Люблю пить латте в тёплом стаканчике. С удовольствием читаю дневники Софии Толстой, жалующейся на нелёгкую жизнь с мужем. Без Регины я себя не понимал и не осознавал, а она пришла и осветила до этого тёмную комнату, точно фонарик. Или солнце, поднявшееся в голубом божьем небе, мелькающее в крошечном окне моей души.
Как художник и как поклонник, я бы нарисовал ей самую огромную и самую величественную из картин. Позвольте мне хотя бы письменно передать всё это, чтобы запечатлеть роковой образ Регины в истории. Было бы полотно, был бы набросок, была бы фреска, были бы масляные краски. Резная деревянная рама с золотистой гравировкой её инициалов в самом уголку, внизу: Р.Г., сохраняющие каллиграфические завитушки. Белоснежная нимфа в голубых лохмотьях (через них можно разглядеть нежную розоватую округлость груди и ягодиц), ступающая несмело в озерную гладь. Пятки её уже скрылись в зеленоватой воде, руки раскинуты в стороны, показывая безволосость подмышек, а медовые локоны растрёпанны и струятся до самой поясницы. Лицо натурщицы хранило бы самое глуповатое выражение наслаждения и смущения, глаза подернуты были бы влагой — чем-то напоминающей ту же, что обволакивает ноги девушки. Из реки выглядывал бы водяной с моим лицом и вылизывал ступни прелестницы.
Я лишь художник — и к тому же мужчина. Меня ведёт плоть и искусство, а эти две вещи неотделимы друг от друга.
.
ЛитСовет
Только что
