Читать онлайн
"Холодный огонь"

Огонь души – холодный огонь высшей Божественной справедливости, огонь любви – источник законов души. Он разгорается из маленькой искры, зажженной Богом в душе каждого человека. Не открыв для себя законы души, невозможно встать на путь духовного развития, невозможно уйти из старого времени, невозможно подойти к новой жизни. Холодный огонь справедливости прозрачный, как вечность. Он манит и обжигает, ласкает и пугает, обвиняет и прощает, но всегда исцеляет. Холодный, тонкий, ментальный огонь, это наш внутренний̆ свет, чувство вдохновения, ощущение новых открытий и познание прежде неведомого. Это те внутренние процессы, происходящие в нашей̆ душе, которые позволяют нам двигаться вперед. Огонь духовный – символ вечной связи души со своим источником. Небесный Божий огонь – со временем принял другую форму: уже не огня, а плоти. Огонь живого Бога теперь мог ходить среди нас и учить, как быть светом для этого мира. Люди несущие в себе этот свет - живут вечно.

Эта ночь казалась мне длинной, мучительной и странной. Я лежала на необычайно мягкой перине, внимательно изучая три фигуры, почти бестелесные, но в тоже время мощные, как три столпа. Спокойно и таинственно смотрели они, сидя за столом с обратной перспективой, на меня, восхищённую и смиренную, на меня сомневающуюся и верящую во всё происходящее, на меня, задающую вопросы и отвечающую на них. Так началась новая эра в моей жизни. Окончательный путь, ведущий меня к главному.

(Миа Суоно-Оро)

Научно-познавательный роман «Холодный огонь»

Жизни и творчеству Миа Суоно-Оро посвящается.

Пролог
Мистическая игра чувств или «Решение Соломона»

Вернулся с востока я, совершенно с другим лицом. И дело здесь не в бронзовости скул и выгоревшей на беспощадном солнце шевелюре. Произошло нечто особенное, затронувшее внутренние черты моего экзальтированного образа. Можно даже сказать, я стал человеком без наивного прошлого: родственных долгов, семейных обязательств и краткосрочных, берущих в полон образ человечности, желаний, но с глубоким, приобретённым чувством привязанности к великому прекрасному, о чём только может мечтать душа художника, где степень идеала зашифрована среди различных, иногда незаметных мелочей.

Начиналось с малого.

Увидев однажды, как моя Дара, проводит рукой над разложенными в рыночных рядах фруктами, и вынимает тот, один единственный плод, впитавший в себя всю сладость камбоджийского лета, я страстно захотел научиться проделывать то же самое. Через какое-то время моих наблюдений за едва уловимыми движениями её природной сущности, за блеском океанического цвета зрачков, за движением слишком тонкого запястья, которое и бывает то лишь у годовалых младенцев, мои перезрелые отношения с рыночной едой вошли в нужное зеленовато-спелое русло. Наш неожиданный роман, увитый цветущими леями, стремительно набирал беззаботные дни. Месяц за месяцем откладывал я свой отъезд на родину и наконец, решил остаться. Неожиданно для самого себя, я научился на прилавках сувенирных лавок находить ту одну единственную фигурку вырезанного из кости слона или сидячего Будды, которая заменяла своим значением все выставленные рядом новоделы. Как правило, цена её была невелика, а облик невзрачен, и никто не обращал на неё внимания, даже сам хозяин торгового заведения. Всё, что нужно было, это внимательно осмотреть прилавок и почувствовать суть искомого предмета, почти так же, как с фруктами. Иногда таковых не находилось, и я со спокойной душой покидал лавку, как бы призывно не блестели сусальные ценности, как бы ни было обманчиво желание прибрать всё это к своим скучающим по тактильной истории рукам. Предлагаемые сувениры имели значительный эквивалент только в одурманенной яркостью новой обстановки голове туриста. Чуть позже меня перестали интересовать экзотические безделицы, и я увлёкся свойствами ритуальных вещиц. Когда же количество устрашающих деревянных масок и ленивых до исполнения желаний, жезлов судьбы достигло предела, взгляд мой переключился на краски художественных холстов. Но найти что-либо приличное на рисовальных развалах Сием Рипа, было невозможно, потому что основу продаваемых там, разрисованных самодельными красками картонок из под обуви, мешковинных полотен с логотипом кофейных компаний на обороте, составляли наивные произведения с изображением гипертрофированных местных животных; схематичных, почти картографических джунглей, и непропорциональных, просвечивающих насквозь бронзовыми телами мулаток, бамбуковых бунгало у разляпистого сине-зелёного пятна, изображающего океан. Все эти работы местных рисовальщиков были похожи на неумелые каракули под руководством воспитательницы младшей группы детсада «Кхмер».

Одну картинку я всё-таки себе приобрёл. Она имела приличные размеры, чем собственно меня и привлекла, (этим густо закрашенным холстом, можно было закрыть большой участок дощатой стены сквозь рассохшиеся щели, которой, утром пробивалось солнце и мешало проживать лучшие утренние часы необычных моих сновидений). Изображённая на ней белая пантера во весь формат была инкрустирована жирно намалёванными зелёными помидорами и золотыми бананами в разных изогнутых позах, что создавало впечатление оригинального панно с неподражаемым местным колоритом.

Позже и эта невинная живопись перестала питать мои отчаянные домыслы и претензии к миру. Я стал довольствоваться созерцанием лишь настоящих багровых закатов и узнаваемым рисунком чёрных силуэтов пальм на диком оранже угасающего неба. И после захода солнца, воображение моё научилось продлевать то бесконечное счастье, настигнувшее меня в этой древней колыбели цивилизации.

Это было долгое путешествие - дорога к самому себе, к лёгкому и в то же время практичному пониманию мира. И первая моя ночь на родине, никак не желавшая породниться с глубоким и крепким сном, всё возвращала меня обратно - в джунгли моей славы, в дом на сваях, в жаркое дыхание, наполненное её дивным женственным шёпотом, в пространство, сотканное её тонкими гибкими пальцами. В сочетании с музыкой, умеющими говорить на языках любви и блаженства. Ах, если б только вы видели, как она выводит своим гибким телом танец Апсары, как верно и призывно цокают блестящие браслеты на её быстрых запястьях, перекликаясь гипнотической мелодией со своими двойниками на щиколотках! Какая непозволительная божественная нега разливается в наблюдателе, до этого дня считавшимся обычным человеком.

Но не в этом дело, совсем не в этом.

Первое же утро моё, в пустой и относительно безопасной квартире, напоминало раздвоение личности. Одна моя часть ещё откидывала невидимый полог над здешней удобной кроватью, а глаза пристально искали на иссини-белой плёнке натяжного потолка надоедливых гекконов или паука-птицееда. Рука сама тянулась к месту, где в том положении мира всё ещё лежал мачете, с потемневшим лезвием от фруктовых кислот, без него я никогда не выходил из палафитта. Но всему есть предел, даже ожившим воспоминаниям на уровне соматических реакций.

Уже за обязательным кофе, раскрывающим вкус нового дня, с влажными от душной душевой волосами на голове (никак не сравнится с росистой испариной камбоджийского утра), я почему-то вспомнил ни к чему не обязывающий разговор в креслах лайнера, усердно доставляющего, меня домой. Дама довольно приличного возраста, без тени загара на её цветущем ещё лице, рассказывала своей подруге историю о картинах, которые она, придирчиво заказывала у необычного художника. Но, как изменчива женская природа, как тонок баланс ума и желаний. В большинстве своём всё упирается в слова: «Разве я могла такое сказать?» А если и было сказано, то признаться в этом не сможет ни одна женщина, потому что просто забудет, что некоторое время назад её мимолётная мысль была сформулирована именно так и только поэтому неумолимо наступающие последствия этой мысли теперь пугают.

Я всё время проваливался в дрёму, щадящую мои полюбившиеся восточные образы, надвинув sleep mask на всё ещё слезившиеся глаза от недавнего прощания с Дарой, с моей путеводной звёздочкой, в аэропорту Бангкока. Но уснуть не представлялось возможным: пузатый, плохо сшитый наглазник, непривычно давил на лицо, вызывая фиолетовые круги в области моих экзотических фантазий, добавляя несуществующие воспоминания в разбитую копилку опыта. Мне пришлось его снять, чтобы не разрыдаться тут же в кресле от цикличного фейерверка чувств или не бросится к кабине пилотов, чтобы умолять развернуть самолёт. Я старательно делал вид, что равнодушно сплю. Слушал навязчивый рассказ незнакомой дамы, стараясь вникнуть в отвлечённый сюжет чужой истории, чтобы притупить сегодняшнее восприятие своей. Постепенно я втянулся, а поскольку заняться в моём разобранном состоянии было чем-либо трудно, то когда подруги понижали голос до шёпота, подозревая мой сонный обман, и обходя, таким образом, самые пикантные места, - я весь обращался в слух.

Дело состояло в следующем: знакомая нам уже по соседнему креслу дама, заказала у художницы, писавшей под знаком мистического реализма, полотно, на котором пожелала видеть себя со своим возлюбленным. По весьма понятным, общепринятым ассоциативным причинам, пара изображалась бегущей по берегу океана, в лучах восходящего солнца (здесь, следуя сладострастно хвастливой логике разговора двух подруг, в моём тексте, должны были разместиться уколы их душевных тонкостей и синонимы интимных пристрастий, но мы опустим эти неудобные подробности, режущие слух). Картина была написана в соответствии её пожеланиям и точно в установленный срок. Но, по словам нашей, уже знакомой дамы, увидев её, она испугалась. Потому что в эти бегущие фигуры художник вложил столько неподдельной страсти, столько огненного желания, что всё это мгновенное счастье, открытого вдруг мира, оказалось не по силам нашей героине её собственного романа.

«Я хочу обычной тихой спокойной любви и обеспеченности, точнее сказать, любви в благосостоянии. А такого экстаза мне не нужно. Нарисуйте, на этом что-нибудь другое!» Как бы то ни было, но художница исполнила и эту её прихоть. Картина получилась крайне одиозная, сказавшаяся непонятным образом на судьбе заказчицы. В центре полотна была изображена женщина с условными гендерными чертами розовой стороны мира, в платье такого же цвета, с чёрной поверх него накидкой, с наброшенным капюшоном, с замершей на бедре скрипкой и смычком в другой руке, так словно она только что закончила играть свою, без сомнения, главную партию или не начинала её вовсе. А вокруг неё в божественном саду парами бродили дивные животные и птицы целовались в райских кущах. «Эта картина какое-то время висела у меня в гостиной», - сказала дама дрогнувшим голосом, чуть не сорвавшись в слезу, - «И я получила всё, о чём мечтала в то время. Представляешь! Абсолютно всё!» - дама перешла на громкий восторженный шёпот, - «Не знаю, как она это делала (здесь имеется в виду личность художника), но всё что она рисовала, всегда сбывалось. Ко мне пришёл и покой, и достаток, но я так и осталась одна!» Подруга тревожно прикрыла рот рукой, и широко раскрыла полные удивления и испуга глаза. В это время и я уже пытался разглядеть их своим очнувшимся взором, мне всегда интересно с каким выражением лица люди могут произносить столь странные, непринятые в обществе реалии.

Соседки по креслам заметили моё нежелательное пробуждение, и перешли на саркастический шёпот, в котором я едва уловил обрывки приглушённого разговора: «…безусловно, продала любимой подруге…», «…нужно было двигаться дальше…» и часть фразы, видимо, повествующей о дальнейшей истории общения её с волшебной художницей: «…тратилась на заказы, чтобы изменить судьбу…желания продолжали исполняться».

Не знаю, почему мне вдруг вспомнился именно этот эпический кусок их тринадцатичасовой беседы, прерываемый иногда стыдливой тишиной, и уксусным запахом рыбных деликатесов. Этот подслушанный разговор, спас тогда моё состояние, переходящее на пиках близких воспоминаний в лёгкую любовную панику, спас сопереживанием, и додуманной моим воспалённым тогда воображением счастливой развязки необычной истории.

Вся эта не совсем мне понятная расстановка героев в рассказе моей попутчицы показалась бы мне надуманной, ничего не значащей фантазией, спровоцированной расслабляющим туманом перелёта, так красочно клубившимся за синеватой шторкой окошечка под куском видимого крыла лайнера, если бы весомая часть меня уже не жила в мире, обозначенном другими знаками и наполненными другими желаниями. В том месте, откуда я сейчас пробирался домой, водились не только отпугивающие злых духов, воинственно раскрашенные деревянные маски; глиняные и костяные новоделы и потёртые по древность бронзовые статуэтки божков, для домашнего алтаря; амулеты из когтей диких животных, дурно пахнущие мешочки с сухими внутренностями змей и много другой всякой продажной всячины, но и кое-что ещё, до чего нужно было добираться, только оседлав свой уснувший разум, опоённый дурманом здешней экзотики. Великое и прекрасное - можно было увидеть поверх всего этого наносного и не всегда действенного, с точки зрения практического применения, эта непреходящая субстанция таилась под каждым зелёным листком, в мутных водах глинистого потока после тропического ливня, в оранжевом, прожаренном солнцем, вечернем небе, в предрассветном тумане, скрывающим фигуру девушки с кувшином на плече. И поэтому, не смотря ни на что, душа в очередной раз отказывалась принимать объективность мира и в ней распускалась нездешним цветом уверенность, что альтернатива земному праху есть, а знак бесконечности не просто татуировка на твоём плече, закопчённом благословенными днями. В одни из таких обычных тянущихся по минутам суток, мир, построенный по твоей прихоти, в который даже если ты не веришь сам, приходит, располагается в твоём любимом кресле, и начинает вносить свои коррективы в твою замороченную до нельзя жизнь. Тем паче, если удалось не просто увидеть, а подержать в руках предметы, наполняющие его сущность, то он начинает разрастаться, заполнять собой всё пространство жизни, вытесняя из неё всякую социальную, условно навязанную чушь.

Местные камбоджийские кмаи пользовались такими вещицами, и они спасали от притаившегося в мутных водах крокодила или налогового инспектора с шариковой ручкой вместо смертельного жала, как у местного шершня размером с указательный палец.

Но чтобы картины меняли судьбу? О таком я слышал впервые!

Я выпил ещё кофе, смакуя каждый его горьковатый глоток, всё ещё пребывая под впечатлением этой милой женской истории, потом примерил свой деловой костюм, скучно взирающий из тусклого целлофана, уснувший почти на полгода. Он мне показался тесным и чересчур сковывающим движения рук, сердца, внутреннего полёта привыкшей уже к океанскому простору мысли. Одеть его, однако, пришлось, потому что отложенные на неопределённый срок дела ждали моего неминуемого возвращения.

Пока разговорчивый шофёр такси с неискоренимым кавказским акцентом расплетал новые хитроумные дорожные развязки, я с некоторым удивлением разглядывал изменившуюся Москву. Эти лояльные ленты расчерченных белыми линиями шоссе, висящие в утренней синеве многоэтажные кондоминиумы, затяжные до негодования светофоры. Хотя в моём воображении всё ещё покачивались ржавые пальмы вдоль пыльных красновато-глинистых дорог и безногие со сморщенными лицами торговцы жареными пауками и кокосами на обочинах показывали мне знаками цену: один доллар, один доллар - указательный палец вверх, а второй указательный рядом чертит в воздухе знакомую змейку.

Вот проплыла аббревиатура модного банка на бесконечном козырьке нескончаемого многооконного дома, вот снова она дубликатом на плакате в стиснутом толстеющими продуктовыми павильонами, умирающем парке, тянущего к проезжей части, сплетённые в мольбе о свободном пространстве ветви. Реклама печатного издательства во весь строительный забор. За ним, жёлтая рука экскаватора упорно ковыряет здешний исторический грунт. На обочине, облагороженной зелёным бобриком травы, то и дело выплывают умалишённые образы рекламы: лак для ногтей в египетской бутылочке, шоколад со смыслом орехов, мыло из целебной грязи, восстанавливающий шампунь для коленок, магазин детской обуви - малыш с лицом пророка плывёт по морю в огромной пинетке, - глаза соскучились по эдакой отрицающей живую природу ерунде.

На повороте открытое кафе с почти королевскими маркизами и ухоженными столиками под ними, приятное сочетание цветов в пластиковых горшках. Ага, вот какая-то картина мелькнула на дорожном щите, то ли лицо знакомого русского средневекового царя, то ли показалось. Название: ярко броско, - чья-то художественная выставка, тройное имя, - быстро проскочили, буквы не успели сложиться в понятные слова.

Моя контора встретила меня приветливо, но с некоторой видимой опаской, спрятанные и уклончивые взгляды, шёпот за спиной: «Что этому заграничному гулёне теперь взбредёт в голову?»

«А ничего не взбредёт», - ответил я своему поверенному в делах и бородатому завсегдатаю барбершопов, сидевшему напротив меня с бокалом какого-то древнего коньяка со сложным названием. Он источал ведический запах мужского парфюма и неуверенность в своей дальнейшей спокойной жизни. «Зачем что-то менять, если нет на то причины? Восточная мудрость», - добавил я, разглядывая свой несколько изменившийся кабинет с развешенными на стенах картинами, которых ранее не было. И когда эта утешительная весть разнеслась по всем офисным отделам, улыбки работников стали заметно приветливее - люди не любят перемен.

«Не похоже на жикле!?» - Вывесил я в пространство вопрос-утверждение для поверенного - Петра, всё ещё цедившего свой привычный напиток, - «Кто их повесил? И не чрезмерные ли это траты?» «Это секретарь», - ответил Пётр, - «Ждала вас. Как она объяснила: картины гармонизирующие пространство, мистический реализм,… я был не против. И потом это аренда». «Что значит аренда?» - Не понял я. «Мы не купили эти картины, а просто повесили их за некоторую плату, на некоторое время», - Пётр сделал последний глоток из своего пузатого бокала и по козлиному приподнял бороду кверху. Я отвёл взгляд. Этот его, вошедший в привычку жест победителя, всегда вызывал у меня крайнюю степень брезгливости, казалось, что он здесь главный и терпит мою лишнюю персону лишь по одной причине – всё вокруг ещё принадлежит мне, но это ненадолго.

«Мистический реализм, - говоришь!» - И я вспомнил, где уже слышал это словосочетание.

Оставшись в кабинете один, вздохнул свободнее, словно сбросил с себя московский лоск безукоризненного глянцевого Петра. И, стоя у современного окна, уходящего в пол, смотрел на Москву с высоты своего финансового небоскрёба, а видения моей памяти всё ещё плескались в водопадной чаше вместе с Дарой, с радугой из брызг вокруг её мокрых волос, с её волшебным золотистым смехом. «These snake sdon't bitein the water» (Эти змейки в воде не кусаются), - говорит она мне, и её макушка, свитая в тугой волосяной пучок, скрывается в зеленоватой воде.

Мне показалось, что за спиной кто-то стоит, и это чьё-то присутствие выведет меня из странного состояния ничегонеделания, и более того нежелания во всё это начинать вникать, но глянцевый Пётр не терпит пустоты – в этом его опасность и одновременно - величие. В голове уже крутилась новая концепция развития, чего, кого, для чего? Вспомнилась картина с белой пантерой в зелёных помидорах и золотых бананах - не плохая идея для отдела рекламы. Я обернулся, желая поприветствовать вошедшего, но в кабинете никого не оказалось, только лёгкая тень промелькнула от стола к стене с картинами, что-то вроде солнечного блика, отразившегося от стеклянных витрин выставочных полок с сувенирами за моим поворотным креслом, где многорукая богиня Кали застыла в бронзовом танце.

Действительно, вышло солнце, и синеватое защитное стекло окна просветлело до океанской бирюзовой прозрачности. Картины на стене засветились по новому, и тут я разглядел - «Даму в розовом».

Я сразу понял, что эта та самая картина. Внутренним чутьём, интуицией, понимайте, как хотите. Восторженный холодок пробежал у меня между лопаток.

«Та самая картина! Та самая! Ну, надо же какое совпадение! Ну, надо же!» Ещё не совсем понимая, как такое могло произойти именно со мной, я стоял у полотна и растерянно разминал пальцы в кулаках.

Дверь кабинета бесшумно приоткрылась, и в медленно раскрывающийся створ заглянуло пол-лица моего секретаря Анны: «Ва…», - хотела она меня назвать по имени отчеству, но я опередил её. Меня от этих церемониальных названий себя любимого - мутит. Всегда, кажется, что ты не можешь принадлежать к такому неестественному, в некоторых местах даже позорному, сочетанию гласных и согласных. «Заходи, заходи, расскажи-ка мне про это!» - И я кивнул на висящие, на стене полотна. «Вам не понравилось?» - Анна проявилась в кабинете целиком и смешно, по-детски, надула губы. Так обижаются дети, не понимая причины обиды. «Что ты, что ты! Наоборот! Я бы хотел поподробнее узнать их историю. И возможно познакомится с человеком, …с художником».

Лицо Анны просветлело, и она затараторила в своей обычной манере, выдавая в минуту гигабайты полезной и бесполезной информации. Одновременно подошла и села за стол переговоров в центре кабинета, разложив на его лаковой поверхности, покрывающей желтоватые волны карельской берёзы, свои четыре печатных листка и блокнот для записей.

Я старался выуживать из этого потока нужные и подходящие под мою тему слова, и почему-то первый раз за всё существование этой девушки, как секретаря, стал разглядывать её. Сознание, обработанное церемониальным востоком, полным значений и условностей, теперь искало себе достойный образ для сравнения с тем великим прекрасным, вдруг поселившимся внутри тебя. В общем и целом, она была похожа лицом на мультяшного суслика, но суслик этот был стройным и симпатичным. Ей очень шла красная помада и чуть подведённые чёрной тушью большие глаза. Её обтягивающий бежевый деловой костюм, с однотонными гобеленовыми вставками, юбка чуть выше колен, светлые капроновые лодыжки, красиво скрещенные одна с другой у металлической ножки стула и красные туфли-лодочки. «Теперь это называется деловым стилем?» - Подумал я, и тут же решил, что безнадёжно отстал за полгода своего отсутствия от веяний городской моды.

Анна встала и подошла к одной из картин с листком в руках, и заглянув туда, продолжила: «Эта картина называется «Странница на букву С». Таинственная, роковая, страстная, сметающая всех на своём пути - такой мы видим эту женщину с закрытым чачваном лицом. Чувствуется раскалённый от зноя воздух (солнце в зените), женщина кинула удивлённый взгляд. Можно придумать целую историю, глядя на это полотно. Додумывая сюжеты картин, вы как бы раскрываете магию, заложенную сюда художником, и планируете тем самым свою будущность». «Что значит будущность?» - я удивлённо поднял обе брови. «Здесь в аннотации написано – «своё пространство», но мне такая трактовка показалась неуместной и непонятной, в связи с сегодняшним месторасположением образцов, и я заменила словосочетание «своё пространство» на слово - будущность». Я нерешительно кивнул слову «будущность», поморщившись на слово «образцы», и Анна перешла к небольшому этюду в красно-коричневых тонах. Перевернула руку ладонью вверх и, словно поддерживая картину снизу начала: «Этот этюд называется «Гоголь в Италии». Здесь мы видим…». «Спасибо, Анна всё замечательно!» - прервал я начинающую набирать обороты неожиданную экскурсию, - «Я сам разберусь с Гоголем». «Скажи мне только, а кто составлял аннотации?» «Я в сети поискала отзывы», - смутилась она неожиданному вопросу. «Хорошо, оставь! Я их сам посмотрю». И Анна, кажется довольная собой, выпорхнула из кабинета.

Вникать в офисную работу по-прежнему не хотелось. Я подошёл к подносу, где всё ещё царствовал ополовиненный коньяк в овальной бутылочке, со стеклянной под гранёный хрусталь пробкой, напоминающий огромный флакон с духами. Пробка с причудливым пшиком поддалась, и я чуть-чуть налил себе в низкий и толстый стакан соломенно-бурой магии. Присел на кабинетный диван.

Выпил одним глотком, и вдруг почувствовал, что в комнате, что-то изменилось, будто сам воздух пришёл в движение, замелькали тени в потемневших вдруг окнах, стал приглушённее свет потолочных ламп, что-то звякнуло за спиной, где-то сбоку послышался шорох. Я обернулся.

За столом, на стуле, где недавно сидела Анна-секретарь, расположился странного вида господин, одетый в коричневый, цвета гнилой вишни костюм, явно не современного кроя, смотрел прямо на меня. Скулы его были стиснуты высокими белыми стойками воротника сорочки, который в свою очередь был подвязан индийским морелевым шарфом на выправку. Правая рука опиралась на круглый набалдашник трости, а левая спокойно лежала на столе из карельской берёзы.

«Ну, с-с!» - Сказал гражданин в плаще, поморщив небольшие усики под чуть крючковатым носом, - «Как вам нравятся «образцы»? Нет, вы только подумайте! Образцы? Вот вы! Образчиком чего вы бы хотели быть? Невежественной глупости или мещанской пошлости? И то и другое, к вашему сведению, приводит человека к умственному краху, обезвоживает его и без того высыхающий мозг». Я хотел было возразить. Ответить что-то необычному гостю. Но он, учуяв моё желание, выставил лежащую на столе руку вперёд, как бы преграждая путь моим ещё не появившимся словам: «Нет, нет и нет! Не говорите ничего! Вы только всё испортите. Для пошлости нет оправдания, а глупость простительна только женщинам!». Гость неожиданно встал и прошёлся от стула к двери кабинета и обратно, отстукивая тростью каждый шаг, словно прогуливался по площадной брусчатке. «Вы должны продолжить свои изыскания, иначе вы не поймёте, не поймёте ни за что, и никогда!» Я снова попытался ответить и вдруг заметил, что мои руки не могут двигаться. Я попытался их поднять, не смог, и тут же, от переполнившего меня страха, открыл глаза.

Сидел я в своём кресле, в своём кабинете, и совершенно бессовестно спал на своих собственных руках, подложенных под голову. Они затекли: ныли и кололись в кончиках пальцев. «Интересно?» - Подумал я, - «Когда это я успел уснуть? В какой именно момент?»

Комната была пуста.

Офисные поясные часы московского округа на противоположной стене показывали несколько минут следующего дня. В голове ещё звучала последняя фраза необычного гостя. «Что я должен понять? И кто это вообще был? Странный сон!» Потом я подумал, что через час вокруг дома на сваях первые лучи солнца озолотят сонные макушки пальм и низкорослый рамбутан во дворе, и расплодившиеся кусты личи, и раскидистое манговое дерево чуть поодаль. Ещё через час откроет глаза Дара и будет думать обо мне, поглядывая на мою фотографию над спинкой кровати. Привычно заварит кофе в глиняной турке, и станет пить его, стоя на высокой дощатой веранде, иногда отставляя чашечку на рассохшиеся перила. Откуда, после зелёной полосы джунглей, изредка прошитой петлями спускающейся вниз жёлтой дороги, видно лазоревую полоску океана на горизонте. Вокруг будут перекликаться разными голосами невидимые птицы и тихое курлыканье местных сизарей на крыше дома заведёт утро.

Я встал с мягкого кресла, незаметно усыпившего меня, прошёлся по кабинету до дверей в приёмную, и снова остановился возле картин. Четвёртое полотно несло в себе озеро, обрамлённое скалистым берегом. На переднем плане у конусовидного ступенчатого каменного причала на берег выходили две фигуры в белом из частично скрытой пирсом лодки. Краски и оттенки цвета на этой картине сразу привлекли моё внимание, ещё, когда я днём разглядывал все картины сразу, в присутствии Анны. Теперь мне показалось знакомым это место и сочетания родных глазу цветов уводили меня в приятную, казалось давно забытую сказку. «Где же я видел это место? Я точно был здесь», - продолжая вспоминать, я вышел в приёмную. Здесь, в полутьме дежурного света на кожаном диванчике для гостей дремала Анна, поджав коленки, насколько позволяла тесная юбка. «Почему-то не ушла домой?» - Подумал я, где-то внутри себя, на уровне опасливой интуиции, понимая, что вокруг что-то не так. Туфли лодочки аккуратно стояли на полу острыми носиками наружу. Решив, что её нужно укутать чем-то тёплым я открыл рядом стоящий шкаф, в надежде найти там какое-нибудь укрывало. При этом одна из разбуженных петель разразилась ругательным скрежетом. В шкафу кроме прозрачных коробок с папками ничего не оказалось. И вдруг я услышал, что в моём кабинете тихо заиграла скрипка.

Нерешительно и бесшумно, я вернулся обратно к двери. Нервно дрогнул указательный палец на правой руке. Оглянулся на Анну, она всё также крепко спала, подложив под щёку две молитвенные ладошки. Я ещё подумал, что так рисуют спящих только на картинках в детских книжках. Звуки скрипки стали чуть громче и я с опаской толкнул рукой дверь, чтобы издалека поглядеть, что там происходит.

В кабинете никого не было. Со стены, где висят картины, разливался мягкий свет, и именно оттуда доносилась музыка. Я решительно вошёл. Сразу всё прекратилось. Бросил взгляд на «Даму в розовом», она по-прежнему держала скрипку у подбородка, а смычок на струнах. Я отвёл глаза и уже решил, что мне показалось и музыка, и наваждение, связанное с этим. Но тут я вспомнил, что скрипку дама должна держать внизу у колена и под ухнувшее и провалившееся от мистического страха сердце, резко обернулся и снова взглянул на полотно. Скрипка у дамы в розовом застыла в нижнем положении. «Фу-у-ух!» - Вырвалось у меня ничего не значащее, то ли ликование, то ли адреналиновый испуг, - «Что за…». Я внимательнее пригляделся к её центральной фигуре на полотне и увидел у её ног внизу почти огненное свечение, всё ещё мерцающее в полумраке кабинета. «Почему я называл её «Дама в розовом? Почему разговорчивые подруги в небесном лайнере, не смогли разглядеть в этой фигуре основного и даже невнятно описали своими словами само устройство картины?» «Если на ней тёмный плащ, собравший в себя все цвета сладострастной ночи. А в руке она держит красную скрипку, олицетворяющую самые прекрасные чувства на земле!» Я слышал эту чудесную музыку. Для кого она играла, «Дама с красной скрипкой»?

Но тут забористый, почти нашатырный запах кофе и невнятное трепание по плечу, заставили меня усомниться в увиденном, сознание начало проклёвываться сквозь сонную пелену. Словно кто-то пытался вытащить меня из вишнёвого киселя, и вот я на самом деле приоткрыл глаза. Сидел я на своём кабинетном диване, передо мной на круглом одноногом столике парил ароматный напиток, и Анна-секретарь, придерживая меня за плечо, спрашивала всё ли у меня в порядке.

Еще, наверное, с минуту, я был не в силах ответить на её вопрос. Видимо сказался и долгий перелёт, и первая бессонная ночь в своей пустой московской квартире. Я просто сидел и смотрел, как беззвучно двигаются её губы, и смысл сказанного доходил до меня каким-то далёким небесным эхом. И вот, наконец, границы реальности восстановились, углы у кабинета встали на свои места, перестал дрожать свет в зрачках, и звук напрямую достиг ушей. Я кивнул в ответ, что всё в порядке и сделал глоток настоящего чёрного кофе, который благородным ветерком прошёлся внутри моего я, и быстро разогнал туман наваждения.

Анна сообщила мне, что в приёмной уже сидят люди и просто жаждут со мной деловых встреч. «Сколько времени?» - Спросил я машинально. «Около трёх. Вы минут тридцать спите, ничего страшного. Я специально, какое то время не будила. Устали, наверное, с дороги». Я утвердительно кивнул. «Да, вот ещё что, Анна! Устройте мне, пожалуйста, встречу с автором этих работ», - я снова посмотрел на висящие, на стене четыре полотна. «Конечно, Вал…», - она снова хотела назвать меня по имени отчеству, но я вовремя махнул рукой и Анна, улыбнувшись, вышла из кабинета.

Этот вечер после рабочего дня, я провёл в пыльном одиночестве своей квартиры, то и дело, отвечая отказом на приглашения старых приятелей прознавших невесть откуда, что я прибыл в Москву. Позвонила даже моя «бывшая», приятная добротная девушка с навязчивыми мечтами о мирах Борхеса, олицетворяющая пресловутые «кровь и молоко», но определённо живущая в поиске лояльных претендентов на пелёнки, распашонки, ползунки для своего неминуемого сипсика (так она стыдливо называла будущее дитя), при этом счастливо повизгивая, как нерожавшая кошка. Конечно, я привёз ей подарок, утончённую бронзовую статуэтку полубожественной Apsara, которую она, непременно, поставит на полку и станет сдувать с неё пыль во времена широкомасштабных квартирных уборок. Но мне сейчас не хотелось никого видеть. Два раза я набрал номер Дары, однако, соединения не произошло, тем более что по четырёхчасовому опережению времени там уже была глубокая полночь.

Эту вторую, ещё не привычную ночь в московской квартире, я проспал без снов, в абсолютной чёрной неге сонного присутствия и только под утро, неизвестно откуда пришедшее, с первым лучом светила ко мне в дощатый домик на сваях залетел наш ручной попугай, отодвинув цепким клювом приколотый к проёму дверей матерчатый полог. Я уже слышал, как он хлопает крыльями, гоняя утреннюю прохладу по комнате, и сев в изголовье на спинку нашей с Дарой, кровати он громко сказал: «Rsnnu iur!», - Что обозначает в переводе с кхмерского «живите долго».

А я открыл глаза в московской квартире.

На тумбочке рядом захлёбывался мелодичным звонком телефон. Попытался дотянуться до него, но сонные пальцы выпустили неорганичный предмет. Он свалился на прикроватный коврик и обиженно примолк. Тут же с пола, зуммером, донеслось приветственное уведомление об смс. Я выцарапал настырный девайс с цепкого ворса, и, сдувая с него намагниченные пластиковые волоски, наконец, добрался до присланных букв.

Писала Анна-секретарь: «Встреча с автором картин (следовало тройное имя, которое я осознал только потом) назначена на 18.00. Пятница, такого-то августа, и имелся адрес художественной мастерской, где меня будут ожидать в назначенное время». В ответ моей заботливой Анне я отправил ликующий смайлик и, удостоверившись, что сегодня и есть та самая осмысленная пятница, почувствовал странный холодок в области затылка. Так всегда бывает со мной, когда я начинаю заранее волноваться по ещё непонятным, но уже захвативших разум, далеко ведущим поводам.

Весь день я поглядывал на часы, хотя прекрасно понимал, что времени ещё предостаточно. Два раза я посмотрел на циферблат в плавучем кафе на набережной Москвы-реки, пока мелкое хлюпанье водной ряби о понтоны сопровождало мой завтрак. Покинув это шумное место из-за явившихся туристов, и шествуя по набережной, я ещё четыре или пять раз взглянул на часы, почти через равные промежутки бесконечно долгих минут. Моя деловая активность, назначенная на первую половину пятницы, замылилась опозданием оппонента, но потом проблема решилась за пару минут, и я несколько раз подряд снова смотрел на циферблат, не совсем понимая, почему прошло так мало времени. Потом я специально снял с руки часы, и убрал их во внутренний карман пиджака, чтобы не отвлекать себя этим бесполезным вскидыванием запястья к глазам, но тут же их достал и вернул обратно: руке потерявшей этот небольшой, но спасительный вес сделалось неуютно, а мой затылок от нарастающего волнения похолодел в два раза сильнее.

После обеда, который я пропустил, заменив его сигаретой, до меня дозвонилась Дара, и на своём чудном, ломаном английском вперемешку с русскими глаголами, сообщила мне о своём безусловном присутствии в моей жизни. Я сразу поддался её очарованию, плавая в лотосах её слов, а когда очнулся, то пора было ехать на встречу, которую мне устроила Анна.

Вот я стою перед дверью, за которой меня ждёт Миа – автор работ произведших на меня самое сильное, я бы даже сказал магическое, впечатление за всю мою жизнь. Сердце моё бешено ухает: «Как рассказать о том, что со мной произошло? Как можно вообще об этом говорить?» - И я переминаюсь на ватных ногах некоторое время, прежде чем нажать на кнопку звонка.

Дверь открыла выразительная женщина. «Прошу пожаловать», - произнесла она приветливо. Я моментально уловил внутри себя давно забытый, непонятный мне самому фотографический отпечаток её лица. Я знал его, определённо знал, и видел много раз. В этом живом образе соединилось всё сразу, да так искусно, что невозможно было определить принадлежность к какой-либо одной национальности. «Кого-то напомнила? - Произнесла Миа с оттенком риторического вопроса, заметив мой растерянный взгляд, - Разоблачайтесь, обувь снимать не нужно». Я утвердительно кивнул.

В полутьме тесного коридорчика, её, до узнаваемого безумия явные черты лица, дали толчок необыкновенно далёкому воспоминанию, лежащему в самых древних и пыльных архивах памяти. И пока я вытаскивал руки из тесного летнего плаща, её удаляющийся голос сообщал мне интересное наблюдение из детства: «Когда, я училась в младших классах обычной школы, мальчишки затаскивали меня в пустой класс на перемене, распускали мне волосы, и с криками разбегались. Пугали себя таким образом. Им казалось, что я похожа на «панночку» в только что вышедшем на экраны фильме «Вий»». Голос вернулся обратно в коридорчик и продолжал говорить совсем недалеко, практически рядом, но из-за прислонённых к стене нескольких высоких мольбертов, самой хозяйки мастерской не было видно. «В те советские времена появление такого рода картины, как собственно и других выдающихся фильмов, было очень заметным явлением. Киношные шедевры появлялись достаточно редко, но каждый был по-своему точен и всегда находил свою аудиторию. Вот эта, так сказать аудитория, и ловила моменты с помощью моего изображения. Я ещё для пущего страха научилась сверкать глазами и делала лицо жутко серьёзным».

Я моментально, как бы невзначай, увидел в сознании эту далёкую детскую картинку, полную наивных странностей, и расплылся в благодатной улыбке.

Вошёл я в лёгкий запах сандала, ароматной канифоли и масляных красок, кажется, ещё примешивался запах ладана, и едкого лака, но эти два запаха были еле уловимы.

В мастерской горел верхний свет. Люстра в виде дракона с перепончатыми стеклянными крыльями распространяла его красно-жёлтую ауру. В этом магическом сочетании тёплых полутонов, я и разглядел лицо Миа. В нём присутствовали, казалось, все основные черты обязательной художественности: высокий приятный лоб, обрамляющие его длинные тёмные прямые волосы, большие русские глаза с еле заметным восточным разрезом, прямой греческий нос и приятной полноты итальянские губы, от которых я никак не мог оторвать мужского взгляда, когда они двигались в параллельной транскрипции к произносимым словам.

«Вы тот человек, у которого сейчас находятся три моих картины и один этюд?» Я утвердительно кивнул. «У вас есть способность видеть», - Миа протянула мне открытую ладонь, как это делают все мужчины при знакомстве, но сделала это как то по-женски, я бы даже сказал по-царски снисходительно. Видимо она просто хотела, чтобы я подержался за её руку. Я коснулся её своей ладонью и не успел произвести дружеского рукопожатия, как она убрала её.

«Дама с красной скрипкой проснулась?» - спросила она как бы невзначай. «Откуда вы…», - начал было я удивлённо, но подумал, что художнику лучше знать, на что способны его полотна, - «Да, знаете, необычное проявление живописи. Было нарисовано одно, теперь другое. Музыка чудесная, свет…». «Я знаю, знаю!» - Миа вздохнула, - «Хотите кофе?» Я сказал своё растерянное: «Да, можно».

Из-за небольшой палисандровой ширмы отделяющей кухню от пространства мастерской доносилось равномерное гудение газовой плиты, несколько раз взвизгнула электрическая кофемолка. «Когда у меня не выкупили ту картину, Я имею в виду, то, что было написано на полотне до «Дамы с красной скрипкой, - Миа начала рассказывать историю полотна в процессе приготовления кофе, словно знала, что я уже пойму о чём она говорит, - Заказчица тогда решила, пусть будет то, что само родится из моего сознания». Миа выглянула из-за ширмы, протирая в руках кофейную чашку полотенцем и уточнила: «Таких заказов, как этот было много, и вы знаете, всегда сбывалось написанное. Дама со скрипкой не единственная». Я слушал очень внимательно, полагая, что это раскроет тайну моего случайного видения. Миа продолжала: «Новое изображение появлялось на холсте медленно, в соответствии с интуитивной дорожкой. Небо горело золотистым светом. Дама в розовом с накидкой иссини-чёрной, почти траурной, но торжественной с красной скрипкой и придворным лицом ничем не напоминала заказчицу. В строгом одиночестве стояла она среди холодных синих растений, лишь где-то у ног почти из земли пылал то ли свет, то ли огонь. Стволы деревьев не имели ни плодов, ни даже листьев. Страсть влюблённых превратилась в двух жаб, слившихся в экстазе продолжения рода, на которых пикировала фантастическая птица. Природа была пустынна и в тоже время наполнена любовью, но только для других. Парочка ланей спускалась по склону. Архитектура на высокой горе была почти разрушена, так как разрушилась впоследствии жизнь испугавшейся истинного чувства. Так и стоит она в гордом одиночестве, даже не смея сыграть на пылающей скрипке свою мелодию. Хотя вашу мелодию она сыграла, что меня, несомненно, радует». Миа вышла из-за ширмы и поставила на круглую столешницу две чашки кофе.

«Но как такое возможно!» - Как мог, выражал я своё удивление, - «Ведь я видел и слышал всё так явно, так реально!» «На свете есть много миров вокруг нас, которые нам не дано увидеть, но при определённых условиях, при назначенных для этого предметах, кстати, - мои картины могут стать такими окнами, мы можем заглянуть в них, и весьма успешно», - Миа сделала глоток кофе и прикрыла глаза от вкусового удовольствия. Я уважительно промолчал в ответ. Теперь мне стало интересно, как выглядит моё лицо, принявшее за правду эти непозволительные в обществе реалии. Поискал глазами зеркало, но взгляд везде натыкался на лики одетые в потемневшие, с островками серебра, оклады или лаковые полотна картин в рамах с истёртой позолотой.

«Нет места для нового зеркала, - продолжила моя собеседница, словно опять услышала мои мысли, - зеркал в мастерской - хоть отбавляй, но все из разных времён, если они что-то ещё отражают, то лишь прошлое. Даже у кота здесь есть своё место для воспоминаний. Вот то большое с косыми гранями, что стоит прямо на полу». Миа показала тихим взмахом руки в наполненный предметами сумрак небольшой комнаты. «Он в него смотрится, иногда приставляя к стеклу лапу. Чувствительный очень и разговорчивый».

«Вон то стекло, рядом с иконой Николая - чудотворца, расскажет о моей бабушке», - Миа указала рукой на висящее рядом с образом небольшое зеркало в тонкой рамке, - «Да и свои отражения всегда разные, зачем гоняться за каким-то одним».

Я ещё раз оглядел комнату, понимая про себя, что только что видел уже знакомое мне изображение, но не найдя его случайно скользнул взором по стопке бумаг, лежащих на жёлтом солнце стола. Вот на полиграфических буклетах – портрет царя, виденный мной недавно на рекламном плакате с тройным именем. Миа заметила моё любопытство: «Иоанн Грозный, сейчас на выставке…», - но не успела договорить. На диванчик рядом с ней прыгнул с пола вислобрюхий серебристо-серый кот, и, глядя на меня умаляющими жёлтыми глазами, что-то проворчал хриплым басом. «Это Тролль, пришёл познакомиться», - сказала Миа, и продолжила объяснение, - «Дело в том, что техника, в которой я работаю, имеет странное свойство. Иногда цвет меняется. Он вообще играет при разном освещении. Не мудрено, что вы увидели совершенно другую даму. Другой зритель, владелец, слушатель, - и дама будет отражать действительные чувства и желания каждого нового человека, к которому она попала в руки. Вообще на ней накидка под названием «ночь», а ночь, как вы понимаете, бывает разноцветной».

Повисла кофейная пауза.

«Вы говорите, слышали чудесную музыку? Если это правда, то вы просто влюблены. Вы ведь влюблены?» - Миа вопросительно вскинула на меня взгляд своих с восточным узором глаз. «Да, да без сомнения, я влюблён и сильно скучаю!» - ответил я смутившись. Однако неожиданно для самого себя осознал, что совершенно забыл в пылу увлекательного разговора о своей далёкой Даре.

«Вот видите, значит, всё работает - это музыка вашей любви. Вы слышали музыку своего чувства». «Да, она прекрасна», - ответил я задумчиво. Уголки губ Миа едва заметно приподнялись.

Разговаривали мы долго, время сжималось, освобождая пространство, и не хотело расставаться с нами. В беседу вплетались то египетские названия, включая разрушенный храм Карнак и далёкие прекрасные Фивы, то угольная тема викторианской эпохи, угрожающая длинным кринолиновым платьям лондонских красавиц, то ледниковый период, ожидающий в будущем непокорную Москву. И уже когда я неохотно, но по понятным соображениям вежливости собирался покинуть гостеприимную мастерскую, Миа откинулась на диванную спинку и взяла на руки сонного кота, показывая всем видом, что разговор ещё не окончен и произнесла: «Николай Васильевич, пояснит вам суть вещей, если сочтёт нужным. Не пугайтесь! Вероятность его появления в вашем случае велика». Конечно, я кивнул с пониманием, хотя ещё не совсем догадывался о ком идёт речь, но решил уточнить, тот ли это о ком я думаю. И тут выяснилось, что оба мы в юном возрасте бывали в гоголевских местах на Украине и даже жили там по нескольку месяцев к ряду. Я у родственников, а Миа знакомой тётки, знакомой тётки. Возможно, даже мы ходили по одним тропинкам обозначенных гусиным спорышом, растущим здесь повсеместно, пили воду из одного журавлиного колодца и боялись в одной и той же непроглядной украинской ночи, дававшей приют, как влюблённым, так и нечистой силе, поселившейся, с лёгкой руки Николая Васильевича в этих заповедных местах. «Первый раз, именно там он мне и явился», - говорила Миа, - «Я тогда читала его взахлёб, и до сих пор это мой любимый писатель. Первый приближённый к Богу». «В смысле?» - переспросил я. «На картине Иванова «Явление Христа народу», он изображён всех ближе к фигуре Спасителя. Думаю, что скоро, совсем скоро я вам это покажу». Я вспомнил, что тоже читал про сей знаменательный факт, но как то не придавал этому значения. «Так что ждите гостя. Мне расскажите потом». Я кивнул утвердительно и произнёс неуверенно: «Мне кажется, что он уже посещал меня, говорил что-то о женской глупости и о каком-то необходимом исследовании». Миа протянула ко мне руку и крепко сжала мои пальцы: «Хорошо запоминайте, то, что он вам скажет, и не пытайтесь спорить с ним».

Ещё у нас осталось на двоих одно воспоминание, восприятие места этой благословенной земли: удивительной розовой нежности высокие мальвы с большими болотного цвета листьями на фоне выбеленной цыганской белой маслянкой хаты под соломенной крышей и подведённым бельевой синькой основанием. Солнечный день в подарок вместе с фруктовым запахом сада.

Откланивался долго, не хотелось уходить. Неожиданно стали всплывать всё новые и новые темы для беседы: паракасские черепа, давно терзавшие мою любознательность или заброшенные катакомбы подземных городов по всему земному шару. Последнее - до свидания - и придворная тишина пустынной парадной, ещё какое-то время продлевали мою эйфорию, где присутствовали все участники увлекательной беседы со своими темами. В том числе и Аменхотеп, взирающий на синий луч, бьющий в небо из брошенного его прародителями пирамидона. В его глазах тоска и надежда. И только на улице я понял, прикурив от ликующего волнения удивительно вкусную на первой затяжке сигарету, что всё это со мной происходит на самом деле.

Тот мой гость, в чёрной накидке, оказался не менее реальным, чем «Дама с красной скрипкой». «Кажется, он мне сказал продолжать изыскания. Что бы это могло значить?»

На улице разливался запахом нагретых солнцем лип душистый августовский вечер. С ближайшего шумного проспекта в проёмах сермяжных пятиэтажек просачивались сквозь ветви деревьев огни оранжевых фонарей. Я внутри себя, радуясь, какой-то своей небывалой удаче, поймал такси и вместо домашнего адреса почему-то назвал офисный, обнаружив подмену, только когда машина остановилась в конечном пункте. Но всё равно вышел и стал подниматься на свой рабочий этаж по боковой лестнице, получая удовольствие от движения мышц в ногах, в спине, от счёта этажей. Мысли всё ещё перебирали недавний разговор с Миа, поворачивали его, чтобы рассмотреть с разных сторон, пробовали на вкус новыми идеями, темами и возможными ответами.

Сверху, навстречу мне спускался человек. Его поступь была неспешна и почти совпадала с моими ощущениями шагов. Я ещё подумал, что не все любят астеническое скольжение зеркального лифта, где приходится молчать несколько минут с полузнакомыми людьми в закрытой коробке, стараться не дышать, чтобы не хапнуть случайно носом полдневный запах из чужого рта, который не принято замечать, словно ты в элитном коровнике. Запах набитый неунывающим языком в бестолковых разговорах о том, как бы ещё прилежнее и бессовестнее устроить себя в метановом болоте социальной жизни и благословенную, разъедающую ноздри, вонь дорогого парфюма.

«Ага, и вы про тоже!» - Услышал я голос, надвигающийся на меня сверху, - «Да, знаете ли, эти господа и раньше не умели прилично пахнуть. Вы даже не представляете, как мог чадить у своей конторки коллежский регистратор или какой-нибудь губернский секретарь. Что-то среднее между прелой листвой и прошлогодним навозом. Просиженные на облучке портки извозчика пахнут пристойнее, чем истёртые о присутственные кресла форменные панталоны. Что уж говорить о статских и тайных советниках, тем более, если он действительный и имеет класс. Запах этих господ не заглушить ни чем. Даже если вы, скажем, идёте по городской площади и, приподнимая в приветствии краешек цилиндра перед знакомыми дамами, поведёте литературным носом в их сторону, то наверняка поверх розовой туалетной воды и горьковатой ванильной пудры унюхаете, мужеский аромат из кабинетов департамента, а у иных от безделья и сердоболия, мужнин запах сквозит из самой тайной канцелярии. Дело здесь даже не в естественных выделениях человеческого тела, здесь что-то другое, отвергаемое пока наивной наукой, но очень важное. Я бы даже сказал запах души, духа, весьма и весьма специфический, его ермолкой ни с каким вышитым узором не прикроешь».

Я слушал этот монолог не видя говорившего, пока он не появился на лестничной площадке, на которую я поднимался сам. Узнал я его сразу. Тот мой, уже знакомый персонаж. Только одет он был, на сей раз, весьма и весьма экстравагантно: малиновый свитер и жёлтые восточные шаровары, заправленные в тёплые вязаные носки. На ногах толи кожаные калоши, толи меховые нанайские онучи. На голове у незнакомца сиял, вышитый речными неровными жемчужинами высокий синий кокошник. Такой надевали русские красавицы на церемониальные праздники.

Незнакомец присел на первую ступеньку, спускающуюся с верхней площадки, и жестом указал на место рядом. Я медленно поднялся к нему и присел, искоса поглядывая на его чёрные прямые волосы, подстриженные под высокий горшок.

«Все истории, чему-то учат», - сказал незнакомец, не поворачивая ко мне лица, - «но никто не хочет слушать. Изначально многие хотят быть правы и правоту свою подтверждают кулаками, узловой плетью, поддельными бумагами, хитрыми уловками, предательством или ещё какими пакостями друг для друга. Вот и в вашей пока ещё нетронутой завистниками судьбе, произойдёт насилие над душой. Но речь теперь не об этом. История моя не столь скабрезна, сколь поучительна.

Знакомая вам уже дама, исполняющая свои желания с помощью заказных полотен, несколько раз обращалась к мастерству художника, чтобы получить то, что ей не может принадлежать. Смирение не удел страждущих. Ею были хитростью выманены у мастера несколько картин якобы на продажу, и оставлены себе. Взять, например, полотно с изображением Храма Христа Спасителя. В те недостойные времена, когда храм сей был разрушен и на его месте воздвигнут водяной котлован, где люди оголялись посереди матушки-Москвы. Прости Господи!», - при этих словах незнакомец три раза ловко перекрестился, – «художница писала выделяли это знаковое место непременно с храмом, словно он до сих пор там и стоит. Так вот присвоение сего достойного полотна, позволило даме этой жить теперь рядом с восстановленными верой и правдой святыми стенами. И многое так она в своей жизни получила с помощью лукавства и обмана».

Я сидел рядом и словно впал в неизлечимый столбняковый ступор, всё понимал и слышал, но не мог двинуться с места. Незнакомец продолжил после того, как указательным пальцем правой руки вспушил кончики усов: «Только Соломон не дался ей в руки!» Тут вдруг я почувствовал, необыкновенную лёгкость во всём теле. Язык мой заворочался и тут же с него сами собой слетели слова: «Так Соломон то когда жил, этой дамы ещё и в помине не было!» Незнакомец повернул ко мне лицо, и я увидел, как наливаются гневом его зрачки: «Соломон тем временем, в двух домах сразу пребывает, стараниями Всевышнего, не иначе. Потому как, дама сия, что любви всеобъемлющей и пылающей испугалась, как только прознала, что наместник монастыря, духовник самого управляющего порядком, чиновника высших сфер, решил подопечному своему дорогой подарок преподнести, в качестве полотна рисованного, прикинулась эдакой несчастной да обделённой и ну выклянчивать «Решение Соломона». Вот ведь, скверная баба, где надо и слезу пустит, и горы золотые наобещает. Картина это, невежда!» - почти крикнул он мне в лицо, я вздрогнул и открыл глаза.

«Гражданин, гражданин! Горазд ты спать, приехали уже! Минут пять добудиться вас не могу. Эх, работы нынче пошли, люди засыпают чуть ли не насмерть». Я осмотрелся по сторонам, ещё не совсем принимая неожиданную смену картинок в своей голове и только через несколько секунд до меня дошло, что я сижу на заднем сидении такси, которое стоит у моего московского дома.

Пришлось с извинениями расплатиться за поездку, и выйти в оранжевый свет уличных фонарей.

Поднялся, стараясь сильно не вдыхать, на пахнущем псиной и сладкими духами лифте на свой жилой этаж, скинул с ног ботинки, не развязывая путаные затейливо шнурки, прошёл в спальню и рухнул на не заправленную с утра кровать лицом вниз.

Сон отказывался возвращаться. Мысли плодились и размножались с неимоверной скоростью, не давая тонкому живому мостику сна соединить заново два чуждых берега реального и нереального. Перевернулся на спину и достал из кармана летнего плаща телефон.

Миа ответила сразу, будто уже ждала звонка: «Решение Соломона это?» - Начал было я свой пространный вопрос, но голос в трубке настойчиво переспросил: «Приходил?» «Приходил», - ответил я. «Не совсем мне ясна…», - начал я снова говорить ещё даже не понимая, что хочу узнать. Но Миа, опять меня остановила решительной фразой: «Значит, вам нужно знать!» И я уже замолчал, не понимая о чём спрашивать, а она продолжила: «Решение Соломона - это картина, купленная у меня настоятелем одного храма и подаренная президенту. А для настырной заказчицы я написала другую, такую же, однако, та первая и есть главная. Сами понимаете, Николай Васильевич не может не обратить внимания на такого рода двойную историю одного образа. Вот только почему именно на неё, для меня пока тоже загадка». Миа помолчала, помолчал и я. Спросила вдогонку: «Что ещё говорил?» «Обозвал меня невеждой», - ответил я смущённо. В трубке раздался смех: «Это он может! Не огорчайтесь. Одно то, что он к вам приходит, уже многое значит. Звоните, если что», - разговор прервался.

Первое что я решил сделать, оставшись один в тишине зашторенной квартиры, это выкупить все четыре картины себе навсегда, сколько бы они не стоили. Именно сейчас в эту минуту мне стало понятно, что несут они в себе больше чем пресловутые деньги мира. Второе моё спонтанное желание было дозвониться до Дары и постараться уговорить её приехать в Москву, что само по себе уже могло лишить её идентичности. А это значило только одно, что она превратится в дурно пахнущую цивилизацией московскую мегеру с желаниями соразмерными её врождённой наивности, что хорошо уживалось в ней только в местности, где она родилась. Но мне хотелось, чтобы она приехала, правда всё меньше и меньше, однако я не мог себе позволить так думать. В третьем же своём желании, я боялся признаться даже самому себе, потому что связано оно было с Миа. И я отпустил своё последнее желание на волю случая и попытался объяснить себе всё происходящее в последние дни накопившейся усталостью и резкой сменой временных и климатических поясов.

Этим долгим вечером я никак не мог уснуть. Мне вдруг показалось, что я совершенно зря проживаю свою жизнь, вернее проживал её до поездки на восток, а теперь это ощущение вернулось, и этот самый восток меня держит, не позволяя идти дальше. И что только теперь, вернувшись оттуда, с новыми значениями духа, с новым видением реальности, я столкнулся с неизвестными ранее для меня свойствами мира, которые никак не мог объяснить, если бы не побывал там. Если бы не встретил Дару. Но более всего меня сейчас угнетала мысль о том, что во всём этом огромном многоквартирном доме, где я живу, нет ни одной родственной мне души. Я оглядывал свысока своего появившегося у меня видения дом, заглядывая в каждую квартиру; улицу, расчерченную освещёнными окнами; квартал, со слепыми прямоугольниками крыш; город, весь в электричестве, но без света, и не находил нужного огня, кроме горящего яркими лучами сияния из мастерской, где я сегодня понял себя.

Плодом моих саркастических размышлений о быте и бытие явился собирательный образ законопослушного мужика в майке алкоголичке на голое зеленоватое тело, поедающего на своей кухне пельмени. Нет, он не пил водку стаканами и не курил взасос Беломор, он просто мирно поужинал и лёг спать, потому что ему завтра на работу и так изо дня в день, из года в год, из века в век. Он будет всегда приходить с работы в свою квартиру и есть пельмени и ему не захочется разглядывать картины или читать стихи. Он будет равномерно жевать тесто с мясными шариками и думать, что завтра рано вставать. И это всё о чём он будет думать.

В этом месте мне должно было стать страшно, но мне стало всё равно, и я хотел было заварить себе любимый ночной кофе, но обернувшись на плеск воды, увидел подплывающую к конусовидному причалу лодку.

Две почти невесомые фигуры в белых одеждах стояли на разных концах небольшого судёнышка. Старец с седой бородой, словно парил над носовой частью лодки, а девушка мерцала на корме, то источая яркий белый свет с радужными отливами, то пропадала, оставляя место пустым. Лодка медленно скользила по совершенно тихой воде и, поравнявшись со мной, сидящим на причале, остановилась. Я зашёл в неё, и мы снова двинулись по гладкой зеленовато-синей глади между причудливых колючих желтовато-пепельных скал на другой берег этой странной сонной реки.

Мои спутники не проронили ни слова, и только когда лодка коснулась бортом песчаной отмели на другой стороне, старец показал мне рукой, куда следует идти. Шел я недолго, потому что попал на извилистую жёлтую дорогу, поднимающуюся в гору, показавшуюся мне очень знакомой. И уже через какие-то мгновенья, я понял, что сейчас сначала будет небольшой садик из фруктовых деревьев, потом утоптанный глиняный двор с вымощенными дорожками из камней и дом на сваях.

Дара сидела на низкой трёхногой табуретке под верандой и что-то размалывала деревянным пестиком в медном блюде. Она меня давно заметила, но продолжала сидеть и делать своё дело. Я подошёл и примостился рядом на землю, удивлённый и восторженный от того, что так легко смог к ней попасть, не смотря на ментальную дальность разделявшую нас. Некоторое время мы молчали. Потом она произнесла равнодушно на кхмерском: «Ты освобождён и можешь идти». Я хотел было возразить, но прилетел наш ручной попугай, сел ей на плечо и, переминаясь с лапы на лапу, распушил грозно свой цветной хохолок, зацокал изогнутым клювом, выражая крайнее недовольство. Он всегда делал так, когда пытался своим грозным видом прогнать чужака со своей видимой территории.

Я открыл глаза.

На часах было десять. Сквозь неплотно прикрытые жалюзи пробивалось солнце. Совсем неожиданно и бесповоротно пришло осознание того, что мы с Дарой никогда не будем вместе. Просто потому, что принадлежим к разным мирам. А если и был краткий по земным меркам миг нашего единства, то блеск его уже затерялся в шумном и многолюдном аэропорту Бангкока; в фирменных бликах магазинных витрин суетливого Гонконга, где мы совершали необдуманные покупки, только лишь для того чтобы потешить себя; в потерянной тишине Анкор Бата, привыкшего уже хранить свою вечную тайну.

Я тут же набрал номер Дары, пытаясь по инерции чувств разрушить пришедшее вдруг наваждение, но соединения не произошло. И вот странное обстоятельство, мне стало легко, словно на том конце нашей невидимой связи, уже было всё решено и её гибкие небесные пальцы, удерживающие меня, разжались.

День собирался быть долгим, и я никак не мог найти себе в нём места. Анна-секретарь, видя моё рассеянное состояние, всё чаще носила мне кофе, самовольно отменила все назначенные встречи, о чём я узнал только после обеденных часов, но промолчал, не желая себе лишнего внутреннего шума. Бородатый Пётр приволок мне после полудня чрезвычайно бумажные отчёты, в которых мы лениво разбирались и подсчитывали выросшую вдруг в несколько раз прибыль. Ушёл довольный, и унёс с собой свою полированную сущность мегаполиса, и сегодня почему-то этим меня расстроил. Мне было одиноко, и жалостливая слабость к самому себе самовлюблённым ядом разливалась внутри. Только оставшись один, я как бы невзначай подошёл к картинам.

Они весь день присутствовали на периферии моего сознания, толи, помогая, толи, поддерживая меня. И только сейчас я решился подойти к ним и на картине с лодкой и причалом узнал своих возничих, доставивших меня к Даре. Почему-то этому не удивился. Не удивился я и через неделю, когда в очередном моём видении появилась странница на букву «С» из третьей картины и на мою просьбу снять чачван ответила отказом: «Если я сниму его, то ты меня узнаешь, и не пойдёшь со мной, а тебе нужно идти дальше». Потом она надела мне на безымянный палец правой руки кольцо со словами: «Царь Соломон прислал его тебе», - взяла меня за руку и повела в области пока ещё далёкие от моего воображения.

А пока я стоял в своём кабинете и разглядывал четыре полотна странным образом повлиявших на мою жизнь.

Зазвонил телефон. Я подошёл к столу и взглянул на экран. Светилась давнишняя моя фотографическая заставка: серый чешуйчатый ствол пальмы с растопыренными пальцами острых листьев на самой макушке свешивался над полукругом песчаного заливчика, тут же в песке торчала отполированная волнами ветка, похожая на спящего крокодила. Это фото я сделал, когда бродил в одиночестве по побережью Сиама недалеко от городка Сиануквиль, ожидая катер на острова. На фоне заставки было написано «Входящий звонок. Миа»

Я с нетерпением схватил трубку.

Глава 1
Викторианская эпоха. Лондон. Знакомство.

Познакомились мы с Эльзой во сне. В каком-то совершенном смысле это вообще было не сновидение, а лишь отпечаток давнего воспоминания, найденный в библиотеке, где собраны все образцы человеческих встреч и расставаний. Я, как оказалось, в ту пору бессознательно бегал по улицам Лондона четырнадцатилетним мальчишкой: в гетрах, бриджах, чёрных ботинках на толстой практичной подошве и модном тогда шерстяном пиджаке с отворотами и двойной застёжкой. Мой внешний вид интересовал меня мало, как и моих родителей, образы которых до скупости ничтожно прорисованы дальностью вспоминаемых событий. С утра в мою ладонь отец клал один пенни, наверное, только для того, чтобы не видеть меня весь оставшийся день. Хотя, припоминается мне и обильный поздний обед при свете жировых фитилей, и пустоватый второй завтрак и даже плотный первый breakfast с варёными яйцами, беконом и склизкой фасолью, после которого, я устремлялся на волю, изучая коридоры каменных мостовых и уличные привычки таких же, как я городских шалопаев.

Мне уже собирались заменить мягкое домашнее обучение, где я отсутствовал по причине уличной занятости, на строгое школьное, где наказания за непослушание, даже по меркам того времени, были весьма и весьма жестоки. Но я, неожиданно для родителей, изменил своё вызывающее поведение – проявил редкое повиновение и усидчивость в занятиях. А причиной тому послужило появление в соседнем с нами доме новых жильцов.

С утра, невзирая на спасительные уговоры нашего давнишнего слуги, ставшего моим доверительным другом вопреки желанию отца, я с местной разношерстной шпаной изображал очередную горделивую дуэль. Мужские рандеву по выяснению отношений были популярны в те чопорные годы, когда за одно случайно обронённое словом можно было схлопотать немедленный вызов, и как следствие непомерной гордыни, остужающий задорный пыл дуэлянта - заряд свинца. Дети, как зеркальные нейроны того времени, повторяли в своих играх всё самое запретное и самое значимое, выражающее превосходство одного человека над другим.

На небольшом клочке земли через узкую мостовую, отделявшую фасады этой стороны улицы от другого её берега, где вчера, под крики и ругань уличного торговца, рухнула ветхая овощная лавка, развернулись события нашей игры. На этом нагромождении пыльных камней и подгнивших брёвен, царствовали мы с приятелем в окружении наших поверенных - уличных мальчишек в штопаной, перештопанной одёжке. Стояли, направив друг на друга изогнутые палки в виде пистолей. Близился кульминационный момент. Один из игроков должен быть повержен. Если после воображаемого выстрела, соперник отказывался эффектно шлёпнуться в настоящую лоснящуюся серым английским небом грязь, или живописно раскинув руки пасть в недельную подсохшую на жидком солнце пылюку, то поверенные в игре должны были забросать его, чем придётся под руку и заставить совершить красивый жест доброй воли. Сам падать естественно никто не собирался. Упасть первому - означало проиграть, а на это не мог согласиться ни один уважающий себя джентльмен, поэтому копирование мира взрослых, превращалась в пулянье сухими комками глины, пока одна из сторон не отступала под натиском противника. Победитель ещё имел право плюнуть в лицо низвергнутому дуэлянту или макнуть его этой частью тела в жидкую чёрную жижу, если таковая ещё не пересохла в ближайших лужах.

Именно в этот момент к соседствующему с нашим домом особнячку, месяц уже пустующему и привлекавшим уже меня тихими вечерами своим огороженным садом, громко шкрябая металлическими ободьями по каменной брусчатке подкатил крытый экипаж. Краем глаза, целившимся в противника, я заметил, как из его распахнутой дверцы вышла пышнотелая мадам в тёмно-зелёном дорожном платье, мистер в строгом камзоле с длинными полами и юная леди моего возраста в бирюзовом кринолине с кружевами по окружности пышного подола, сквозь которые просвечивали миниатюрные цветные башмачки.

Я, словно узнал её! Этот знакомый овал лица, повёрнут и наклонён под трепетным ракурсом. И её мимолётный взгляд, сразу выделивший меня из всей играющей ватаги. Этот изгиб локтя у придерживающей платье руки в белой перчатке. Это была она! Но кто она? Почему так знакомы мне её черты, наклон головы, движения рук?

Я по-мальчишески вспыхнул каким-то непередаваемым, знакомым мне неизвестно откуда, внутренним огнём и первым пальнул из своего воображаемого пистоля, но противник остался стоять и вопреки правилам, только лишь для того чтобы привлечь внимание юной незнакомки, ринулся на него в рукопашную. Поверенные в игре кинулись за мной, завязалась пыльная уличная потасовка. Юная леди остановилась у ворот к дому, повернулась на шум и я, старательно бросающий на неё взгляд в пылу шуточной битвы, заметил её снисходительную улыбку.

Ещё через некоторое время к особнячку вяло подобрались, и устало охнули осями три длинные гружёные доверху телеги с вещами и мебелью: разноцветные короба, уложенные кверху по уменьшению габаритов, были перетянуты толстыми витыми верёвками от борта к борту. Телега с мебелью, казалось, была шире двух других, и немного запылённые усталые от тряски шкафы, с разъехавшимися дверцами, коротконогие тумбочки с резными вензелями на выставленных взгляду выпуклых поверхностях, напольное зеркало, покрытое серым полотном с овальным красноватым боком, ещё какие-то сооружения из стульев и столов со стыдливо выставленными из под покрывающей дерюжки, изогнутыми плавно коленками своих ножек - всё сгрудилось и стояло стянутое вокруг и поперёк такими же толстыми крепёжными верёвками.

Раскрыли двустворчатые кованые ворота, громкие восклицания и суета наполнили двор. Наш слуга, никогда не упускавший возможность получить лишний шиллинг, тут же оказался рядом и махнул мне рукой. Игра уже давно закончилась безоговорочной победой над строптивым противником, и я теперь, весь из себя, гордо скучал, прохаживаясь по улице, заложив руки за спину, напротив особнячка с новыми соседями. А сам уже внутри таял от полученной улыбки, ещё не совсем понимая, что стало причиной столь волнительного чувства.

Как бы нехотя я подошёл к нему, всем своим видом показывая, что мне совершенно безразлично происходящее здесь. И когда он мне предложил заработать, разгрузив эти телеги со скарбом и поделить поровну выручку, я ответил ему, что в деньгах не нуждаюсь и таскать это барахло не стану. «Как можно не хотеть заработать!?» - сказал он мне с нескрываемым удивлением, словно эта мысль совершенно не требовала доказательств. Под влиянием его эмоционального всплеска: оживших от негодования густых бровей, напоминавших двух почти сросшихся гусениц; лобных морщин, выгнувшихся между ними тройной параллельной аркой; и раскрывшихся до предела белков глаз, похожих на чищенные варёные яйца, меня осенила простая и яркая мысль, что я попаду в дом, и возможно увижу юную леди. Сердце пустилось в пляс от неожиданно пойманной возможности. Я согласился, с улыбкой наоборот, всё ещё делая вид, что мне эта затея совсем не к месту и времени.

«Вот и правильно, вот и правильно», - бубнил слуга, вернувшись лицом в привычное услужливое состояние. Имя его от частого употребления вслух, износилось в отголосках памяти. Да, и зачем помнить имя без выгоды? «Вот если бы мне платили каждый раз, когда я вспоминал его, тогда конечно», - это его слова. Он мечтал, чтобы ему платили за слова, иногда этот фокус у него монетизировался. Однако всё его накопительство пошло прахом. Беднягу обокрали, он скончался от разрыва сердца, как тогда было принято говорить, и не сохранился даже в своём историческом названии.

Конечно, у новых хозяев особнячка нашлась и личная расторопная прислуга, но и от нашей, предложенной вовремя помощи, никто не отказался. К моему мальчишескому сожалению, внутри дома, в его пустых темноватых комнатах, мне удалось столкнуться с юной леди всего один раз. Она проплыла мимо, в каком-то замедленном варианте себя самой, солнечно колыхаясь в моём сознании частью невыносимо яркого света, когда мы затаскивали в комнату не очень тяжёлое, но оберегаемое самим хозяином бюро, и взгляд мой ухватил только лучистые пружинки бронзоватых локонов у виска незнакомки. И только потом, когда её отец, высокий бородатый джентльмен в клетчатом жилете с полумесяцем золотой цепочки идущей от пуговки к кармашку для часов, выдал мне лично шиллинг за старанье, а узнав, что я живу по соседству, погладил меня по пыльной макушке, и добавил ещё две монеты, я столкнулся на выходе из особнячка с Эльзой. Она первая, чуть присев, назвала своё имя, чем сразила моё мальчишеское «я» наповал. Вроде так не принято было в обществе строгих манер и говорящих взглядов молодой леди знакомится первой, но мне это до щекотки в моей мальчишеской холке понравилось. Я неожиданно почувствовал и понял, что этот необходимый жест между нами всего лишь формальность, которую нужно срочно преодолеть, потому что мы давно знаем друг друга, потому что мы, по какому-то невероятному стечению обстоятельств помним что-то о самих себе. И чтобы соответствовать этому милому кивку головы, этим недосягаемым локонам, этой улыбке и чудному голосу, я поступил так же, как мой отец в ответ на приветствия незнакомых дам – чуть наклонил голову вперёд и твёрдо произнёс: «Авери».

В этот же вечер, на заработанные деньги, я купил Эльзе смешанный букет из белых и жёлтых роз, значения посланий их цветных лепестков я подсмотрел в книге мисс Корутес о цветочных традициях, когда днём помогал разгружать телеги с вещами. Одна из коробок развалилась в моих руках и я, сидя на полу в пустующей зале, успел полистать эту красочную книгу, что и навело меня на мысль о живых бутонах. Да и весь Лондон в те времена был просто набит цветами. Ими торговали везде, и даже ночью можно было выйти на любую притихшую площадь и, в свете газовых фонарей, найти там целый их набор букетов, соответствующий времени года.

Мы с Эльзой бродили по внутреннему садику, в который я так стремился попасть, пока дом пустовал. Она иногда прятала лицо в душистые лепестки и без всякого смущения разговаривала на разные цветочные темы. Оказывается, белые розы означали искренность помыслов, а жёлтые можно было преподнести в знак дружбы. Конечно, я не признался, что подсмотрел эти благородные знаки в её же книге, но чтобы не подарить невзначай что-то неподобающее, мне пришлось завтра же приобрести в книжной лавке точно такой же фолиант. Чуть позже: через месяц, два, я уже очень уверенно научился шифровать лепестками целые цветные письма. Tussie-Mussie (тусси-мусси) - так забавно назывались маленькие букетики в кружевных салфетках, стянутые атласной лентой. Через год примерно я добрался и до страстных красных тюльпанов, а ещё через два перешёл на драгоценные камни, имеющие такой же скрытый смысл. А пока, наши встречи становились всё чаще, щёки краснели всё гуще. Каждое касание рук отдавалось в сердце неповторимой негой.

Я забросил свои уличные бои и на радость родителям сидел за книгами, постигая не только популярные тогда науки, под сонным руководством приходивших учителей, но и образцы поведения с противоположным полом, в чём выказывал больше усердия.

Конец этой истории, как сна или видения, не ясен. Похоже, что мы сбежали с Эльзой из Лондона, а потом и из Англии. Потому что клубы паровозного дыма окутывали нас в последних увиденных картинках: одежда для путешествий, небольшой, но увесистый багаж в клетчатых чемоданах и двустворчатый саквояж, похожий на золотогубого моллюска в моей руке, скрывающий выращенные юностью жемчужины наших отношений. Потом надутые паруса и плеск игрушечных волн Ла-Манша. И возраст нашего побега и причина также навсегда утеряны. Но это и не важно, важно то, что я, как Авери, а за мной и бывшая Эльза вспомнили этот момент, как впоследствии и все остальные моменты наших длинных жизней, прерывающихся иногда краткими провалами неизбежных смертей.

21 век. Россия. Москва. Мастерская.

Пожилой книжный шкаф из светло-коричневого дуба – хранитель фолиантов из разных времён, нашел, чем удивить меня и на этот раз. Миа приоткрыла его единственную говорливую створку, вечно жалующуюся на судьбу необычно писклявым голосом. «К сожалению, у меня нет именно той книги о букетах, - дверца застыла на полуслове, таинственно поблёскивая волнистым бирюзовым стеклом, похожим в свете верхней люстры на кипящую пучину морских вод, - Есть только словарь Шарлотты де ля Тур «Язык цветов», но ведь как ты помнишь, значения в этих книгах не всегда совпадали, а чтобы отправлять, друг другу букетные послания, нужно было пользоваться одним пособием». Я непроизвольно улыбнулся, кому, как не мне было об этом знать. Озвученное воспоминание было настолько ярким и явным, что не отпускало нас обоих. «После твоего рассказа, - продолжала говорить Миа, протягивая мне старый фолиант издания 1807 года, - я хочу рассказать тебе о нашем возвращении в Англию. Я всегда его помнила, но лишь очень подробно почему-то этот момент. Вероятно от того, что он очень страшный для меня». Я взял у неё из рук книгу и открыл на первой попавшейся странице и прочитал: «To express his adoration, the man sent a bouquet of dwarf sunflowers». (Чтобы выразить свое обожание, мужчина посылал букет карликовых подсолнухов).

Викторианская эпоха. Англия. Возвращение.

Парусный бриг несло на прибрежные камни. Команда уже более не могла противостоять обезумевшему ветру и разрушительным волнам: матросы устали, паруса уничтожило бурей, их жалкие клочки, болтавшиеся на реях, издавая звук пушечной стрельбы при резких порывах гудящего воздуха. Все, кто был на палубе, бесконечно проваливались в бездну, то вновь ненадолго выныривали из неё, готовились прыгать за борт, когда судно, наконец, достигнет близкого, но опасного берега. Корабль угрожающе наклонился на правый борт и удар о спасительное дно, и камни пришёлся на укреплённый киль. Только дощатая обшивка не выдержала удара, вода хлынула в трюмы, и вместо того чтобы, сев на мель, остановится и утихнуть наконец, пробитый корпус корабля начало мотать из стороны в сторону. Волны, изнемогая от собственной ярости, били по останкам поверженного стихией брига. Устоять на месте не представлялось возможным. Что-то вспыхнуло и загорелось, высунувшийся огненный язык из треснувшей вдруг палубы корабля лизнул двух оказавшихся на месте провала матросов, и они с воплями бросились за борт. Я заметила яркий всполох огня, потому что была уже на палубе, готовая вместе со всеми прыгнуть в ледяную воду и плыть к берегу что есть сил. Но письмо! Вспомнила о нём в последний момент.

В каюте осталось рекомендательное письмо лорду Унке! Я стала пробираться обратно, меня швыряло об стены так, словно я была мячиком для игры в крокет, и с трудом добралась до двери своей каюты, но открыть её не смогла. Тут корпус корабля дрогнул и совершенно диким хрустом и скрежетом лёг на один борт. Дверь открылась внутрь сама, и я сразу провалилась в свою комнату, моментально оказавшись в холодной водовороте. Ничего нельзя было разобрать. Вещи плавали, как причудливые осьминоги, загребая в прибывающей быстро воде растопыренными штанинами и рукавами. Вот шкатулка, в ней письмо, но её ещё нужно поймать. И только я смогла, наконец, ухватить её, как твои сильные руки вытянули меня в дверной проём, который был теперь потолком. Нам удалось снова выбраться на воздух. Мы практически вынырнули из коридора, по которому пробирались наверх, поток воды чуть не смыл нас обратно, и по какой-то счастливой случайности, спасательная шлюпка, оторванная диким шквалом со своего места, оказалась рядом. Она вертелась как юла в завихрениях наполнявшей корабль воды, но ты смог остановить её и перевалил меня вовнутрь, а сам схватился за борт. В довершение всего обломок мачты с оборванной парусиной зацепил наш спасительный островок, и порыв бешеного ветра выдернул нас с опрокинувшегося корабля. Мы почти сразу оказались на берегу, оставалось только без дополнительных увечий дойти по дну до суши. Но и здесь нас достигали рассыпавшиеся о прибрежные камни гребни бесконечно накатывающихся волн. Здесь ты и подвернул ногу на скользком илистом дне.

Уже через какие-то полчаса почти вся команда и немногочисленные пассажиры собрались на берегу и укрывались в прибрежных скалистых гротах от свистящего ветра. Жуткий холод собрал спасшихся в многоголовую, пытающуюся сохранить остатки тепла массу. Меня трясло, словно я сидела на паровой камнедробилке. Всё тело ныло. Мы были мокры с головы до пят. Но, шкатулка была у меня в руках. Ты открыл её, чтобы проверить, стоило ли так рисковать из-за этого куска дерева. Письмо лежало на месте под специальными шёлковыми ленточками, пришитыми к бархату дна. Также на месте оказалась и твоя маленькая фотокамера, замаскированная под часы, несколько моих колец и жемчужная диадема. Я уже тогда любила жемчуг!

Англия встретила нас неласково.

Я дрожала в твоих объятиях, и тревожные мысли о нашей судьбе теснились в моей голове, наступая друг другу на призрачные мечты. Наше будущее напоминало мне сейчас беспросветное небо в комьях синих туч, придавившее нас к этому пустынному, но родному берегу. А обжигающий кожу колючий ветер, мнился мне тогда невзгодами и лишениями, ожидающими нас у входа в новую жизнь. Однако мы были целы, здоровы и начинался новый день. Первый день в нашей повзрослевшей Англии.

21 век. Россия. Москва. Мастерская.

«А я как раз этот момент помню не совсем хорошо, в отличие от наших имён, - сказал я, - твоё имя по-английски пишется вот так». Я взял со стола квадратик бумаги для записей и начертал печатными буквами: «Elsa». Я любил его выводить пером. А моё писалось так: «Avery». Авери тогда было достаточно редкое имя и не совсем популярное в отличие от твоего». «Интересно, сколько нам тогда было лет?» - Миа закуталась в плед и села у меня в ногах. «Думаю меньше тридцати. Пережить такое кораблекрушение могли только очень молодые и крепкие влюблённые!» - Я старался держаться ровно в глазах бывшей Эльзы, хотя при каждом, даже небольшом открытии память доставляла почти явную душевную боль. И через неё, я всё больше возвращался в то удивительное время. «Ещё помню нашу английскую фамилию!» - Загадочно улыбнулась Миа. «Да ты что!? Я весь в нетерпении». «Benson. Мы носили фамилию Бенсон. Обычная для того времени фамилия». «Нужно будет кое-что уточнить по этому поводу, наверняка остались наши следы в соблюдающей древние записи Англии, - предположил я, - и фотокамеру вспомнил из шкатулки. Знаю, как ей пользоваться. Это камера на один снимок. Сзади открывалась крышечка, между механизмом часов и объективом. Вставлялась пластина - фотоэлемент. Чтобы запечатлеть образ, нужно было на несколько секунд отвести в сторону пальцем задвижку на скрытой пружинке у небольшого выдвижного объектива». «Вот видишь! - Миа посмотрела на меня тем своим, знакомым мне одобрительным взглядом, который я помнил, как обязательную, непреложную часть наших викторианских бесед, - То ли ещё будет! У нас вдвоём вспоминать получается быстрее!»

Я высмотрел на одной из полочек, заполнивших почти каждый свободный уголок мастерской, фигурку средневекового рыцаря с флагом Англии на длинном щите. Миа заметила мой взгляд: «Это подарок Королевы Англии». «Что, прямо из того времени?» - Удивился я. «Нет, конечно, из этого! У меня сейчас в Лондоне живёт племянник, Алекс, его личная награда за организацию выставки английского костюма». «Понятно, связь с островом не теряется», - ответил я, одновременно разглядывая механических фарфоровых кукол 19 века выпуска, замерших в позах, заставших их в последнюю секунду их бывшей подвижной жизни. «У меня там очень много друзей, - сказала Миа несколько отрешённо, - иногда ностальгия по прошлой жизни просто невыносима. Здесь, в нашем времени моё английское «я» мешает мне жить. Никак не могу привыкнуть к сегодняшним пошловатым условностям, сноровистым подругам и навязчивым друзьям которые только и ждут удобного случая, чтобы воспользоваться твоей добротой или случайной ошибкой». «Но ведь это же так естественно, - начал я развивать мысль, - улицы Лондона тоже были наполнены всякого рода мошенниками и их разновидностями. Облапошить могли не только на рынке, могли и украсть прямо из кармана последнее». «Не скажи, - Миа прервала мою адвокатскую речь в защиту человечества, - тогда это было открыто и честно и, как правило, с такими людьми маститые дамы и джентльмены не водили знакомство. По крайней мере, умному и образованному человеку было понятно, как отличить человека склонного к обману от добропорядочного гражданина. Это сейчас уловить разницу практически невозможно». Я недоверчиво парировал: «Не знаю, не знаю, мне уже сейчас видится, что мы с тобой попали в такую ловушку того времени, из которой с огромным трудом выбрались».

Я закончил разглядывать чуть потемневшие фарфоровые лица: «Даже куклы имеют память, въевшуюся в них с пылью лет, поэтому руками трогать я их не стану, а то увижу, как горничная Эмма подливает яд в вечернее молоко своего хозяина. Каждое прикосновение к предметам в твоей мастерской, открывает целые истории чужих взлётов и падений. А я бы хотел сосредоточиться на своей многочисленной судьбе. Вот, к примеру, я прекрасно помню последовавшее за кораблекрушением утро», - сказал я. Миа взяла меня за руку, тем самым, остановила мой ещё не начавшийся рассказ: «Всё-таки я тебе сначала докажу, что нынешние подруги-прилипалы неизмеримо хитрее и коварнее моих викторианских знакомых дам. Твоя спутница в самолёте, которая рассказывала соседке по креслам про картины, моя бывшая подруга Боветская. Это она всеми правдами и неправдами выуживала у меня мои художественные работы, под видом продаж и потом оставляла их себе. Это она получила с помощью картины «Дама в розовом» достаток вместо любви. А с помощью картины с Храмом Христа Спасителя, квартиру около этого места в Москве. И чтобы получить ещё больше она стала моей «подругой», запоминая каждое моё слово, изучая каждое моё движение, копируя мои интонации и поведение, воруя у меня значимые книги и мои записи в черновиках, чтобы потом выдать за свои. Я ничего этого не замечала, потому что была вся в творчестве, я обожала часы, проведённые за холстом с кистями и красками. Мой огонь разгорался именно так, и за ним уже таким скрытым образом начиналась охота. Как-то она мне проговорилась на совместном отдыхе у моря, когда моя непритязательная фигура стояла между её бледной персоной и заманчивой вакансией подруги рядом с миллионером: «Если бы я имела, то, что имеешь ты, - давно бы нашла приличную партию!» Боветскую привлекало во мне то, что я имела много поклонников, а она, выбравшая достаток, получала только деньги. Однажды мы вышли из мастерской утром (оставалась ночевать, готовила ужин, смотрела, как я работаю за холстом), только стоило нам выйти из двери, как она тут же нашла кошелёк с этими самыми деньгами. Не я нашла, а она! Нашла и заплакала. Я уже начинала догадываться, что с ней происходит – вместо любви она неизменно получала свой достаток. Я же почти совсем не обращала внимания на поклонников. Редко кто мне нравился. Поклонники приходили и так же уходили, не внося в мою жизнь каких-либо серьёзных изменений. Я не замечала, что она мне завидует – всё было шито-крыто, сплошная любезность и покой. Пока однажды на званом вечере с друзьями я не узнала от своего самого близкого человека, что она приглашала его к себе, устроив шикарный вечер, и пыталась затащить в постель. Хорошо, что у меня нет друзей поддающихся архаичным позывам рептильного мозжечка. Следом за ним и другие мои знакомые мужчины стали признаваться в её сакраментальном поступке. А теперь рассказывай утро после кораблекрушения, - неожиданно сказала Миа победным тоном, - я внимательно слушаю».

Мне абсолютно нечего было ответить на этот короткий, но ёмкий рассказ. Посидев немного в тишине, переваривая, перемалывая в себе родившуюся неприязнь к прилипчивой Боветской, я потихоньку начал излагать своё воспоминание.

Викторианская эпоха. Англия. Лондон.

Это была довольно большая гостиная с высоким массивным камином и тяжёлым бархатом на окнах, золотая бахрома по краю. Я в парчовом халате, поблёскивающем узорными изгибами от огня камина, сижу с вытянутой перевязанной ногой на причудливом шезлонге с вензельной спинкой и утопленными в мягкую ткань матерчатыми пуговками обивки. Ко мне наклоняется прекрасная женщина и показывает бумаги, шелестит ими передо мной и, найдя нужную страницу, подчёркивает миниатюрным мизинцем, где нужно прочитать. На ней утреннее платье, такое густое бордо. Я обожаю этот цвет, я обожаю её! От неё пахнет свежестью и цветами? Конечно, конечно это розовая вода. Пытаюсь поцеловать её в губы. «Avi, you're not listening! Pull yourself together, my friend! We have until tomorrow» (Ави, ты меня не слушаешь! Возьми себя в руки, мой друг! Нам нужно всё сделать до завтра), - говорит она озабочено. Но я-то вижу, как игривые огоньки блестят в её глазах, и не могу отпустить её и плыву вместе с ней по волнам её дивных волос.

Раздевать леди, так же как и одевать леди, во времена дамских приспособлений, сконцентрированных именно в этот отрезок равнодушно-стеснительного времени, было занятием не из лёгких. Если с утренним облачением в соблазнительные «доспехи» помогала обученная прислуга, то для неожиданных любовных желаний эта преграда могла стать непреодолимой. Поэтому каждый любовник того времени, вынужден был учиться раздевать и так же аккуратно одевать предмет своего вожделения. Мы же были исключительными выдумщиками и заранее убирали из всех окружающих наши тела материй, лишние.

Уже через час, после внезапного порыва, мы обнаружили себя полусонными в темноватой спальне и, спохватившись о намеченном на сегодня деловом дне, стали облачаться в уличные костюмы. Я комично хромал. Эльза со смешками помогала мне натягивать непроходимо тесные штаны, как неожиданно к нам явился посыльный от лорда Унке с разрешительной бумагой и приложенным письмом, где сообщалось, что визит наш сегодня к нему не обязателен. Всё решено и без нашего присутствия. Наш благодетель извинялся, что не может принять нас, потому что уезжает в другой город по неотложным делами, и вручает с посыльным необходимые нам бумаги.

Мы достали из большого конверта строго оформленный патент с именной печатью лорда, и тут же он был выпущен шаловливыми пальчиками Эльзы на волю. Бумага съехала, сделав два забавных кульбита, по воздуху в дальний угол спальни, и прилегла до поры отдохнуть под креслом красного дерева в стиле Хэпплуайт. Благородный лаконизм, безупречная элегантность этой мебели – означали триумф английского вкуса, как одной из вершин многочисленных искусств этой страны, куда теперь добавилась и наша мистическая игра.

Сегодня мы не собирались выпускать друг друга из объятий.

21 век. Россия. Москва. Мастерская.

«Во-о-о-от, это как раз было после кораблекрушения! Очень странно, мы помним всё в определённой последовательности, но каждый запомнил только то, что сильнее всего затронуло его душу. Я и в самом деле, очень люблю розовую воду!» - Миа в порыве чувств дотянулась рукой до меня, и я поймал её ладонь. «Как ты это всё запоминаешь? И слова, и даже на английском?» «Я на древне арамейском запомнил, что там английский! Просто сразу записываю особо значимые вещи, даже несколько раз принимался писать роман о своих видениях и останавливался, потому что воспоминания были неполными. Не то, что сейчас! И потом за столько лет можно было уже разработать память. Правда иногда люди в видениях и снах говорят на непонятных языках, и тогда приходится наблюдать только картинку. Смешно, ведь об этом даже спросить не у кого, как перевести то, что ты слышишь?» Миа задумалась на секунду и произнесла нежно и вкрадчиво: «Аvi, ты вспомнил меня, это же я Эльза!» И мы обнялись в этом веке первый раз, осознав себя одним целым через невообразимую груду лет.

Викторианская эпоха. Англия. Лондон.
Из общих воспоминаний.

Мы с тобой всегда снимали комнату на один день. Помнишь?

Я всегда спрашиваю, помнишь ли ты, потому что надеюсь и хочу услышать это заветное: да, конечно помню. От этого рождается весомое чувство значимости в твоей жизни, а это для меня важно, как если бы я открыл дверь в своё счастье, а меня там ты уже ждёшь. Мы действительно, не смотря на забывчивое время, дополняем и продолжаем друг друга. И воспоминания, распахнутые для меня твоим восклицанием: «А как мы с тобой играли!?» Обернулись целым шквалом ярких особенных слов. Безумным открытием, непомерной радостью, звучащей во мне правильной, ещё неизвестной никому нотой. Музыкой из этих, беззвучных забытых до поры знаков, слышимых пока только нам двоим.

Так вот, мы снимали меблированную комнату, и каждому предмету была назначена своя часть тела. Ты делала руки лодочкой, и склоняла голову, предвкушая мой эффектный выход. Я являлся под звуки медитативного механического барабана для пущего эха, спрятанного в большую шляпную коробку. И когда я сияющий деловитой небритостью и модифицированным под Европу костюмом раджи с небольшой чалмой на голове указывал на загаданный публикой предмет, раздавались восхищённые чутким обманом вздохи дам и одобрительное покрякивание джентльменов.

Откуда им было знать, что лишь наша искусная память и чёткое внимание, позволяют нам с лёгкостью манипулировать их лишними деньгами. Ты одним своим видом заставляла раскошеливаться зажиточных жителей туманного Альбиона, ну и, конечно же, всемогущая личность лорда Унке, так благосклонно разрешившая нам гастролировать по его землям, собирала с нас небольшую дань.

Как же ты великолепна!

Твоим стройным ножкам, так шли эти полупрозрачные турецкие шаровары, заманчиво приспущенные на бёдрах, с защипами у щиколоток; и восточные туфли: синие с вышивкой золотых звёзд и чуть загнутым носами серебристого полумесяца. Стан твой покрывал струящийся китайский шёлк, широкими рукавами которого ты мастерски делала мне тайные знаки, указывая на своё тело, тем самым раскрывая облик загаданного предмета.

Нужно признать, мы имели нешуточный успех. Нас приглашали в приличные дома и в очень богатые усадьбы. Порой мы и сами назначали свидание со зрителем, снимая комнату для своего спектакля. Наши дела быстро пошли в гору, но гора эта становилась всё круче и неприступнее. И, в конце концов, мы скатились с неё в самый низ, откуда и начинали, но как оказалось не по своей вине.

Вот видение, короткое и яркое, которое проливало свой наивный свет на неприятные события предшествующие нашему изгнанию с олимпа обманчивых муз.

Три женщины в пастельных платьях до пола и подобающем их нарядам кабинете обсуждали происшествие. В пространстве витало недоумение и тревога. Кожаные кресла с глухими воланами подлокотников и массивный дубовый стол завершали композицию сна. Я пришёл к выводу после анализа событий, что раскрыт наш секрет добывания денег и выдан интеллектуальным прохиндеям.

Молодая девушка в оливковом кринолине с пунцовыми щеками, видимо была случайной виновницей всего происходящего. Она сидела в кресле, и дрожащие ресницы выталкивали обильные слёзы раскаяния, бледные руки с открытыми рукавами по локоть дрожали. Я помню досаду и злость охватившую меня. Эльза в пастельном розовом, со своей подругой в пастельном голубом, отчитывала её за столь неаккуратное поведение, а иногда, подходила ко мне, клала руку на моё сердце и произносила: «I'm so sorry, Avi, I'm so sorry!» (Мне так жаль, Ави, мне так жаль!) Кажется, роняющая слёзы девушка в оливковом платье случайно раскрыла кому-то нашу mystery (мистерию).

Не знаю, была ли оливковая дама нашей дочерью или участвовала вместе с нами в каких-то делах, но она явно была глупа и совершила всё не со зла, а лишь по наивности. Так закончилась наша счастливая игра, и мы даже не подозревали, что может прийти ей на смену.

21 век. Россия. Москва. Мастерская.

Миа слушала глядя в одну точку на старинном ларце, занимавшем почётное место на столь же почтенной этажерке, кажется, взгляд её остановился на крупной овальной бирюзе. Камень действительно был выпуклым, как глаз сказочного дракона. Я заметил это и примолк. «Ты быстро вспоминаешь, - сказала Миа тихо, - от каких-то моих слов сразу целый кусок жизни. Я была счастлива с тобой в Англии! Очень счастлива! Мы так дружно и хорошо жили. Но ты всё время хотел уехать из этой страны. Нас постоянно преследовали, постоянно гонялись за нами. Мы, кажется, нашли другой способ заработка после игры, но он был ещё опаснее». «Когда - нибудь наше интеллектуальное жульничество было бы раскрыто и тогда никакой, даже самый влиятельный покровитель, нас бы не спас», - я взял её ладонь и впервые за всё время нынешнего знакомства прикоснулся к ней губами. Миа вздрогнула, но руку не отняла: «Я сейчас попробую тебе кое-что рассказать. Это не много, но зато, правда. Меня всегда трогает то, что связано с Лондоном. Даже теперь, в наше время этот город привлекает меня. Хотя конечно же от того Лондона, там не осталось и следа. Очевидно, сама атмосфера авантюры всего нашего существования тогда способствовала таким событиям. Порой я часами, уже в этом веке, лежала, уткнувшись лицом в подушку, и в моей памяти всплывали воспоминания связанные с дорогим мне мужчиной. Любимым и обожаемым мною. Одно из них довольно страшное.

Как-то поздно вечером нас внезапно посетили трое господ. Джентльмены были злы и нетерпеливы. Между тобой и ими произошёл жуткий разговор, они громко кричали, ссорились, потом скрутили тебя и потащили куда-то. К счастью не тронув меня. Я как будто для них вообще была пустым местом. Очень шустро я сумела сунуть уличному мальчишке деньги, чтобы он проследил за кэбом, на котором тебя увозили, но мальчишка тоже пропал.

Ещё помню, как оставшись одна, я вечером, после бесплодных поисков тебя на пустынных тёмных улицах, возвращалась домой, кутаясь в свой плащ. Было сыро, страшно, везде шныряли крысы, бездомные калеки выплывали своими кривыми лицами в редких газовых фонарях. Дом оказался пустым, ты так и не вернулся, и только аквариум с двумя красными вуалехвостами, подаренный тобою, согревал мое сердце. Я пила чай с печеньем, не спала. Горели свечи. И прислугу мне пришлось выгнать, так как это она что-то натворила. Я говорю тебе эти обрывки, зная, что ты сможешь вспомнить больше. Возможно даже то, что моя память не в силах восстановить. Но это мои действительные воспоминания. И таких обрывочных видений достаточно. У меня сейчас у меня есть плащ, такой с высоким воротником, лиловый, напоминающий тот викторианский. И вообще у меня достаточно странный гардероб. Как будто из разных времён. Словно я пытаюсь повторить хоть немного то, что было со мной, с нами. Именно потому я люблю старинные вещи. Я тоскую по тебе и прошлым временам. И хотя я знаю, что мы здесь последний раз все же нам удастся побывать в будущем, но уже просто гостями. Мы с тобой захотим посмотреть на новый золотой век. А он будет только в конце третьего тысячелетия.

Теперь, когда я пью чай с печеньем (что бывает редко) мне всегда грустно и хочется закутаться в тёплую шаль, как тогда в Лондоне.

У нас была спальня в бордовых тонах. Мебель темного дерева и глубоко зелёные, почти чёрные стены с золотом. И картины, в тяжелых рамах. Две квадратные и одна овальная. А вот что на них изображено, забыла. Возможно, ещё вспомню!
В одном из моих сновидений я проснулась от того что ты влетел в спальню радостный, счастливый. На тебе была белая свободная рубашка и темно-синяя лента вместо галстука. Обхватил кроватный столбик и, - балдахин рухнул, я едва успела выскочить из сна. Едва пришла в себя. Какой же ты там был веселый, обворожительно прекрасный человек, и какой любящий. Обожаю тебя».

Миа встала, помолчала, переводя дыхание воспоминаний, и уже почти ровным голосом добавила: «Кофе или чай? Спать не хочется, а завтра утром рано на выставку – Гоголь ждёт». Но голос её всё-таки дрогнул двумя незапланированными буковками «г» в фамилии писателя.

Кот Тролль сидел на подоконнике, аккуратно сложив под себя лапки, и смотрел в окно на движения ночных огоньков.

Викторианская эпоха, Англия. Лондон.
Из воспоминаний «Эльзы»

Это был прозрачный солнечный день. Один из немногих дней посещающих эту часть света. Я шла по узенькой дурно пахнущей улочке, по которой никогда раньше не ходила, возвращалась с продуктового рынка, где под соломенными навесами торговали жители пригорода Лондона. На мне было обычное платье моей служанки Эммы. Её я вчера выгнала в порыве тихой истерики, после твоего исчезновения, а поскольку без её помощи я не могла надеть свой обычный наряд, то мне пришлось облачиться в её немного просторное для меня платье, отобранное мною у неё в порыве гнева и женского безрассудства. Чувствовала я в нём себя ужасно, но необходимость выйти на улицу пересилила все мои страхи.

В вязаной из ивовых прутьев плетёнке, взятой тут же у торговца, у меня лежала пара золотых луковиц, мытая до бледно-розовой кожицы морковь и два тёмно-сиреневых баклажана в зелёных шапочках с хвостиками. Обычный наш овощной завтрак, который Эмма готовила для нас каждое утро и за которым обычно сама ходила на рынок. Она обжаривала овощи в курдючном жиру, обильно приправляя их китайскими травами и перцем. Но именно сегодня я решилась это сделать сама, наивно изобретая в голове возможность твоего спасения, что проделав этот ритуал для завтрака, обнаружу тебя дома, целого и невредимого.

Я купила всё, что нужно машинально и теперь, не зная совершенно, где ты и даже где тебя искать, шла по улице, припоминая вчерашний сумбурный день и часть ночи. Да я вышла тебя искать и бродила по улицам, по холодным тёмным улицам, по которым в это же самое время бродил и лондонский потрошитель. Стоптала и побила о камни мостовой туфли, едва ли предназначенные для таких ночных прогулок, разорвала верхнюю юбку на платье, зацепившись в темноте за торчащий из стены крючок для вывешивания таблички о ценах на хлеб возле пекарни. Испачкала весь подол в угольной саже, что в изобилии летает и садится толстым слоем на мостовую по всему Лондону.

Меня, всю разбитую и усталую приютила подруга, вернее я сама зашла к ней, чтобы просто не быть одной в этом холодном ночном городе, кажется её имя Мари или Мэри. Сложно вспомнить через столько истёртых лет. Она напоила меня горячим шоколадом и утешила словом. Именно в эту одинокую и тревожную ночь я впервые осознала всю ценность и глубину нашего с тобой союза.

Остаток ночи продремала у неё на диванчике в гостиной, завернувшись в шерстяной плед, а теперь с базарной корзинкой и овощами для завтрака шла домой с надеждой найти тебя именно там.

В переулке играл мальчик лет десяти в светлых бриджах и таком же пиджачке. Он хлопал розгой, изображая порку, по лужице, добиваясь полного её осушения, отчего сам уже весь был в грязных брызгах, не подозревая, что именно это наказание его и ожидает. Недалеко от него разговаривали две женщины в длинных и скромных коричневых платьях с чепцами на головах, полукружевные воланы заключали их румяные лица, словно в овальную рамку. Я слышала их говор и смешки, как сквозь сон, тяжёлый и долгий сон. Джентльмен в котелке и со звонкой медной тростью, цокавшей по камням, попался мне навстречу и важно пронёс свой одетый по фигуре чёрный шерстяной костюм мимо, коснувшись презрительным взглядом моего растрёпанного вида.

Я свернула на улицу, где был наш дом, и уже держала в руке ключ от двери, который всегда висел у меня на поясе, как рядом со мной остановился экипаж. Он подъехал так тихо, что я едва не шагнула под лошадиные головы, и только окрик возничего меня разбудил от собственных мыслей.

«Elsa Bens(on)?» - Я обернулась скорее не на вопрос, а на свою фамилию. «Лорд Унке ожидает вас в своём поместье и приглашает к себе на обед. А также, просил передать вам, что ваш муж Avery Benson, находится сейчас у него и также ожидает вашего приезда». Молодой человек щеголевато одетый, приоткрыл мне дверцу экипажа и слегка поклонился, предлагая зайти внутрь. Я заметила, как по его обильно припудренному лицу бегают весёлые, почти озорные искорки полуулыбки, полунамёка на улыбку.

В глазах у меня помутилось. Наверное, я собиралась упасть в обморок, сказалось и ночное напряжение, и усталость, и страшная неизвестность. Но слегка покачнувшись, я сделала вид что оступилась и не чувствуя уставших ног, осознавая счастливый прилив радости покалывающий изнутри щёки, зашла в экипаж.

Никто может похвастаться тем, что катался по викторианскому Лондону в карете, а я до сих пор помню этот небольшой дворец на колёсах обитый пухлым бордовым бархатом изнутри. Даже небольшой свечной фонарь висел на потолочке для внутреннего уюта. Пахло ванилью и розовой водой. Бахрома из золотых ниток и вплетённых в них таких же золотых колокольчиков в виде пушистых кисточек обрамляли каждое оконце, каждое сиденье и даже изгиб бронзовой ручки на помпезной двери с вышитым гербом на внутренней обивке имел пухлый золотой волан из перетянутых ниток, сплетённых в канатные жгутики.

Сопровождающий молодой человек, тут же предложил мне вина и на специальном, обрамлённом резными перильцами столике в виде миниатюрных балясин, лежал разрезанный аккуратно персик и твёрдый шоколад - редкая достопримечательность того времени. Я ехала молча, потихоньку пьянея от вина и приятной горечи во рту. Самое главное для меня тогда было, что нашёлся Ави. Всё остальное: антураж, манеры, даже великолепие проплывающих пейзажей за окном в бирюзовых занавесях, мерно покачивающимся вместе с мягкими рессорами экипажа уже мало имело значения. «Где же я видела этого молодого человека? Кажется, он нас уже навещал в нашем доме?»

Потом, когда кончились улочки Лондона, мы ещё какое-то время ехали по ухоженному огромному саду с фонтанами и причудливо постриженными кустами в виде животных. Стук колёс о мостовую сменился шелестом мелких камешков, а ближе к парадному крыльцу и вовсе прекратился. Карета подплыла к мраморным вымытым и выбеленным с утра ступеням почти бесшумно. Я уже издалека заметила тебя, твою свободную белую рубашку с широкими рукавами с плотными застёжками на запястьях.

Полдень уже совсем раскрыл свои объятия солнцу. Оно блестело во всех капельках осевшего вечного тумана, оставшихся мелкими радужными бриллиантами на зелёном бобрике стриженых кустов и посыпанной разноцветным песком дорожке. Яркость и чистота этих блестящих отражений, сузила мои зрачки до твоих долгожданных рук. Ты почти подхватил меня с раскладных ступенек экипажа. Вот тут я точно потеряла сознание.

Очнулась я несколько раньше, чем того требовал негласный этикет потери чувств, и пока ты нёс меня на руках, успела надышаться твоим родным телом. Вокруг голоса, лёгкая паника прислуги. Вот ты осторожно опускаешь меня на что-то мягкое, и я тут же открываю глаза. Очень мне не хотелось, чтобы мне плескали в лицо водой, пусть даже с розовой отдушкой.

«Эльза, моя дорогая Эльза! Всё уже позади! Эта ужасная ночь позади!»

В комнату вошла прислуга и принесла мне смену одежды. Невозмутимый дворецкий, похожий на чёрного ворона с белой манишкой держал на белых перчатках аккуратно сложенное что-то, а девушка-служанка, опустив скромно глаза, подавала мне пышное расправленное платье, на согнутых руках.

Ворон-дворецкий разложил принесённое на диванах, и сказал нарочито громко: «Мистер Benson, ваша комната! Вам следует переодеться». При этом указал чуть приподнятой шёлковой ладонью, куда тебе следовало удалиться.

Ты ещё раз поцеловал меня, и высокая двустворчатая дверь тихо закрылась за вами.

После продолжительного обряда облачения в платье служанка лорда Унке, («Вы можете называть меня Эмма, миссис Benson») отвела меня в комнату, где особы в разноцветном кринолине ожидали колокола к обеду. Дама с огромным веером, представила меня остальным, подводя отдельно к каждой. Я присела пять раз в почтительном реверансе. Говорить мне было с ними особо не о чем, и после нескольких фраз, под милые улыбки, о том, что моего мужа от бандитов спасли люди лорда, и восхищённых охов о проведённой мною жуткой ночи, нас пригласили в обеденный зал.

В столовой, увешанной множеством картин различных размеров и сюжетов, в самой её центре, стоял длинный сервированный стол под белой скатертью, украшенный букетами цветов и многоступенчатыми вазами; стулья с высокими спинками, каждый с резным фамильным гербом. Мужчины вошли в зал одновременно с третьим ударом колокола, звонившего к обеду. Я бросила на тебя взгляд. Ты мне скромно улыбнулся, соблюдая мужскую эдентичность. Тебе очень шел этот новый светлый фрак и шейный шёлковый платок на белом высоком воротнике рубашки, заколотый золотой брошью с рубином, пылающим широкими гранями.

Начали рассаживаться. Мне досталось место рядом с хозяйкой дома, а ты, я заметила, сразу попал в милостивые руки лорда Унке, и сел справа от него. Меня всё не оставляла любопытная мысль: «Почему нам такие почести и зачем мы ему понадобились?»

Первым блюдом, после сырного салата, был черепаховый суп.

Разговор протекал медленно под тихие звуки застолья. Бесшумные руки прислуги деловито разливали содержимое вместительной супницы и обслуживали многочисленные приборы. Я внимательно слушала, ловила каждое слово, относящееся к нам и проходившее рядом с нашими именами. После тушёной баранины с овощами мне стало понятно, зачем нас сюда пригласили. И хоть не был ещё озвучен мотив и назначение, но было уже понятно, что мы приняты в могущественный клан под предводительством всемогущего лорда.

Медленные застольные разговоры в основном вертелись вокруг последней новости о подделке чая на рынках Лондона. Весть о том, что ушлые торговцы собирали спитую заварку, подкрашивали его какой-то дрянью и продавали снова, не удивила меня. Весь торговый Лондон был напичкан разного рода мошенниками, и желающими быстро подзаработать. Деньги, и невозможность существования без них, заставляли простой люд идти на всё: на любой подлог или обман, лишь бы как-то выжить. С тех пор мало что изменилось, разве что некоторые формы мошенничества были узаконены.

Пока я обмахивалась в соседней комнате веером, после окончания обеда, в скучной компании розовощёких дам, благоухающих пудрой и отдушенными квасцами, мужчины уединились в столовой, пробуя новый рецепт перчёных колбасок под горячее вино. Там в разговоре, между манерами и чопорным бахвальством, лорд настоятельно советовал нам, заняться перспективным банковским делом, только ещё зарождающимся в стране, как признак возникающей денежной системы. Видите ли, у каждого в то время были свои средства заработать, а заработать честно, как и в наше время, являлось обозначенной фикцией. Но банки, эти аккумуляторы новых денег, являли собой несомненную победу экономически настроенного общества.

Мы согласились.

Вернее согласился ты, а я лишь мысленно одобрила твой безусловный выбор и сразу успокоилась окончательно, ведь такое покровительство открывало весьма и весьма заманчивые финансовые перспективы.

Пока словоохотливые дамы сюсюкали со своими стриженными щпицами, уменьшительно лаская их всякими померанскими словечками, вывезенными вместе с питомцами из самой Германии, я вся превратилась в слух. Снова, как за столом, пыталась уловить хоть какие-то значащие слова из соседней комнаты, ведь именно от них зависела дальнейшая наша судьба и жизнь в этой стране.

Услышать мне удалось не много, только лишь по весьма снисходительному тону разговора и изредким подбадривающим восклицаниям стало окончательно понятно: мы снова обрели работу и довольно сносный достаток. Восхищение Лорда Унке нашими мистическими способностями, за которые мы принимали от поражённой в самое сердце публики, весьма неплохую плату, спасло нас и в этот раз.

Мне пришлось выйти со всеми в сад, обмахивая лицо подаренным мне бумажным веером, раскрасневшееся от любопытства и нетерпения всё подробно у тебя выспросить, где ты и догнал меня после окончания разговора в мужской компании. Таким гостям, как мы, не следовало задерживаться в усадьбе более отведённого нам времени, и тут же с многозначительной вежливостью был подан скромный экипаж, менее комфортабельный, чем тот на котором меня сюда доставили. Но я была счастлива, хоть и пришлось молчать всю дорогу, избегая лишних ушей кучера, держала тебя в объятиях так крепко, что на одной из кочек, при въезде в каменный Лондон мы стукнулись лбами.

Около дома, прямо на мостовой нам встретился музыкант, судя по закопчённому солнцем лицу, итальянец. В довольно сносном на вид камзоле с ещё не убранной в футляр скрипкой в руках. Он как раз собирался это сделать, остановившись на крыльце у нашей двери, но ты дал ему целый соверен и сказал, чтобы он сыграл популярную в те времена на улицах балладу «Люби меня, нежная Эльза».

Мы уже давно расположились наверху в своей спальне: поведали друг другу все свои недавние приключения, включая моё кратковременное заточение в тёмном и сыром подвале; поделились снизошедшей на нас радостью о перспективах будущей работы на Лорда Унке; даже выпили по кружке пенистого эля, а скрипка всё плакала и плакала под нашим открытым окном, повторяя незатейливую милую мелодию.

Стал накрапывать повседневный вечерний дождичек, переменился ветер, и с Темзы потянуло едкими запахами нечистот. Окно пришлось закрыть, музыкант тут же умолк. Так тревожно начавшийся день, благополучно закончился. Все были целы и здоровы.

Только небольшой синяк на твоей скуле, который просвечивал из под стёртой моими щеками пудры, напоминал о волнительном приключении.

Викторианская эпоха. Англия. Лондон.
Из воспоминаний «Авери»

Дружественный вексель, или как его ещё называли вексель - призрак, стал нашим незаменимым помощником в денежных аферах. Это идеальное орудие для отъёма чужой собственности, придуманное и разрешённое кажется самими изобретателями денег, стало мощным рычагом новой банковской системы. Тем более что в случае с векселями, обман раскрывался не сразу, а мог обнаружиться через год или два, а иногда и через десять лет. И тогда все активы компании, а также сама компания и всё её имущество переходили в руки векселедателя.

Признаться, мы и сами не сразу поняли всю глубину и скрытость мошеннических схем с этими ценными бумагами, а когда разобрались, то было уже поздно что-либо менять.

Я ежедневно общался с поверенными Лорда. Людьми прямыми и бескомпромиссными, готовыми приколоть вас пикой из разъёмной трости по первому требованию хозяина или носить вам чай в постель, так долго, сколько было бы нужно. Но всё это они выполняли с такими каменными лицами, и с таким изысканным холодом манер, что становилось страшно и до едкой щекотки в душе неприятно, уже только от их надменного вида и ледяного взгляда. Это всё что я могу рассказать о работе, которая стала разъедать нашу до этого безмятежную жизнь.

Всё тяжелее и неохотнее приходилось нам совершать и проворачивать задуманные лордом Унке банкротные дела. Всё опасней и трудней становились наши обязательные посещения векселедержателей. Задания, приходившие к нам от лорда с угрюмым человеком, приносившим вознаграждение за прошлые удачные сделки, всегда настораживали своей нарастающей наглостью. От последнего я даже пытался отказаться, приводя слабые доводы молчаливому джентльмену. Он долго на меня смотрел мутными безразличными глазами, не моргая и без эмоционально уже было потянулся к раздвижной трости, как я обернул всё в шутку, и принял приглашение к действию. Только потом, после ухода неприятного гостя, мудрая Эльза указала мне другой путь выхода из этой авантюры. Но ростки сомнения уже взошли в дремучей голове посыльного и скорей всего были доложены кому нужно.

«Ави, не стоило тебе при этом грубом и не совсем сообразительном джентльмене вступать в рассуждения о целесообразности последнего предприятия. Он лишь посланник и видимо не имеет более никаких полномочий. Мне неприятна вся эта ситуация, так же, как и тебе, и я предлагаю спросить совета у наших новых друзей. Думаю, Оскар не откажет нам в такой любезности». Таковы были слова Эльзы, и они немного успокоили меня. Одновременно с нашим желанием освободится от этого опасного бремени, пошли слухи между держателями лавок и мелкими торговцами, что моё появление в их и без того нелёгкой судьбе, приводит к ещё большим несчастьям. Люди начали нас сторониться. Как-то на улице, когда меня не было рядом, Эльзу закидали грязью, а однажды ночью к нам в окно спальни залетел булыжник. Никто тогда ещё не связывал разорение и ограбление путём махинаций с самой денежной системой – виноваты были только мы, наша семья Бенсонов. Все многочисленные предприниматели, ловцы богатства и удачи, считали новую систему эквивалентов самой собой разумеющейся, оправданной и справедливой, родившейся вместе с ними в колыбели матери и сопровождающей их по жизни всегда и везде. Никто из желающих соответствовать всем правилам новой монетной системы, даже не подозревал, что обман кроется именно в ней самой, и пока она существует, всегда будет неравенство и несправедливость. Королевский двор поначалу вроде пытался уравнять шансы малоимущих выплатой небольшого безусловного дохода, но он не прижился, потому что ушлые работодатели стали платить наёмным работникам меньше на эту же сумму государственных выплат.

Напряжение нарастало. Я понимал, что когда нибудь настанет тот самый момент, где сойдутся все путаные нити коварных дел спровоцированных лордом Унке, и пострадает не пышущий показным благородством, наш покровитель, а наши головы будут положены на плаху его благополучия. Такова цена денег и ничто не может изменить эту цену, ни в какие времена и эпохи.

Я мучительно искал выхода из этой ситуации и взгляд мой обратился на декаданс, куда и указывали слова проницательной Эльзы, как на спасительное движение. Не то чтобы мы вместе пустились вплавь по фривольным волнам этого весьма экстравагантного течения людской мысли, но приверженность этой группы людей: к эстетике искусств, к отрицанию неумеренного пуританизма, к восприятию экономического роста, как признака упадка и деградации общества в целом, позволяла нам обрести хоть немного радости и забвения в ужасно расчётливом мире, лишённом сострадания души.

В отличие от элиты, к которой мы не принадлежали, нам с Эльзой удавалось какое-то время разграничивать жёсткие обязанности работы у лорда и личную скрытую от чужих завистливых глаз лирическую жизнь. Мы не испытывали радости от потребления бессмысленных вещей как, например многофункциональная трость с дудочкой и курительной трубкой или кресло-качалка, с которой падаешь на спину, пытаясь на ней раскачиваться. Дурные примеры денежной экспансии уже тогда не радовали нас, и мы не опустились на этическое дно Дориана Грея. Всё дальше отделяла нас невидимая пропасть от холодного аристократизма лорда Унке и его верно подданных. Я даже стал подозревать, что наша карьера с «игрой», не только началась с его высочайшего позволения, но также закончилась по его негласному распоряжению. Однажды я убедился в этом сам, случайно оказавшись по другую сторону разросшихся в садовом порядке кустов рододендронов, разделяющих две галечные дорожки парка в поместье лорда Унке.

«Эти Бенсы начинают раздражать, - говорил незнакомый хриплый баритон, - возможно, совсем скоро они станут бесполезными и опасными для нас». Раздался женский смешок и какая-то недолгая возня с вздохами и шорохом кринолина. Потом тот же голос сказал: «Возьми вот это, при удобном случае, капни им в еду или питьё, пора заканчивать этот благотворительный акт, но не раньше, чем я тебе подам наш обычный знак».

Я скрывал своё инкогнито в ядовитых ветвях кустарника до тех пор, пока эта парочка не выбралась на открытое место, и тогда мне удалось разглядеть обоих. Джентльменом с хриплым голосом оказался Тайгером - «немым» кучером самого лорда, поэтому я никогда не слышал этого голоса, хотя знал почти всё окружение лорда, вплоть до работников конюшни. Именно он передал яд кринолиновой даме. А она оказалась той самой девушкой в оливковом платье, которую в своём видении я принял за нашу с Эльзой дочь, выдавшей наш секрет «игры» на всеобщее обозрение, тем самым лишив нас средств к существованию. Кажется, её звали Марта. Теперь мне всё стало понятно, как ловко наш благодетель переключил нас на нужную для него работу. Так умело режиссировать чужую жизнь мог только всемогущий лорд Унке. И вместо того, чтобы отправится на встречу к своему суверену, которого я хотел увидеть по поводу последнего задания, и внести свои, как оказалось, пагубные для самого себя коррективы, я тотчас отправился домой, чтобы незамедлительно начинать продумывать ходы к отступлению из ловушки, в которую нас заманили. Разумеется, ни о каком выполнении нового задания уже речи не шло, поэтому нужно было торопиться, пока наше бездействие не стало явно заметным.

Эльза была поражена моим рассказом настолько, что несколько часов к ряду у неё всё валилось из рук. «Что ты делал в парке в такое время? Вдруг всё, что ты слышал, к нам не относится? Неужели Марта может нас отравить? Что же нам делать Ави? Что нам делать?» «Ты же сама предложила спросить совета у Оскара», - ответил я спокойно. Эльза тут же молча начала собираться.

Уже когда мы подходили к нужному нам дому, до него оставалось не более сотни футов. Я обратил внимание Эльзы, что за нами давно и неотступно следует вороватого вида человек. Небрежно одетый в неряшливой обуви, но тогда я просто подумал, что это обычный попрошайка, коих в Лондоне невообразимое количество, хотя его зеркальное поведение по отношению к нашей паре было явным – этот малый никак не мог нас обогнать, даже когда мы останавливались ненадолго чтобы отдышаться. Он застывал поодаль вместе с нами и делал вид, что разглядывает свои нелепые ботинки.

Оскар встретил нас радушно, как может только свободный душой человек встретить своих друзей. В современно обставленной гостиной горел камин, было основательно накурено, двое сонных гостей, обитавших здесь, видимо уже давно, лениво кивнули нам в знак приветствия модными бородками. «Располагайтесь, друзья мои, и расскажите лондонскому денди, что вас привело к нему в столь неурочный час?» «Это долгая история», - сказал я, но Оскар не дал мне продлить свою печальную речь. «Все истории, мой разлюбезный друг, - он приобнял за талии меня с Эльзой, начал подталкивать к свободному дивану, расположенному напротив его лежбища, обложенного расшитыми узорчатыми подушками, - начинаются в этом доме, а всё что снаружи называется праздным лицемерием. Так что вот ваше место…». Он отпустил нас на пружинное тело широкого оттомана и вдруг крикнул громко в бархатную темноту занавесей: «Анри! Damn it, Анри!» Из соседней комнаты медленно выплыла фигура заспанного слуги в зелёного цвета ливрее, настолько новой и модной, что его помятый вид и нос рябой картошиной, никак не вязался с её элегантным видом.

«Принеси мне моё пальто, а джентльмену и его даме вина, - и почти прошептал вслед уходящему слуге, - нам нужно поговорить».

Пальто у Оскара было подбито зелёным мехом, и длина его больше смахивала на королевскую мантию, чем на уличный наряд. Оскар завернулся в него и, разложив своё тело между расшитых золотыми нитями подушек, вставил в рот полупотухшую трубку, показывая всем видом, что готов нас выслушать. Я налил себе и Эльзе по стеклянной чашечке вина, отхлебнул и начал рассказ.

Слуга подбросил в камин дров, отчего оранжевые всполохи на потолке и стенах оживились. Стало гораздо теплее и уютнее. Оскар меня внимательно слушал. Изредка, выколачивая прогоревшую трубку в глиняный горшок и насыщая её новым табаком. Так прошёл час или полтора. Поленья в камин подкидывали ещё два раза. Потом Оскар молчал какое-то время, и вдруг обернувшись в полутьму комнаты спросил: «Поль, а что ты думаешь на этот счёт?» Из-за спинки дивана, похожей завитками на морскую пенистую волну, ленивым голосом, склонным к зевоте ответили: «Наверняка им нужно покинуть Лондон, а лучше и страну, а ещё лучше Европу или совсем уехать на другой материк, но и то, я не уверен, дорогой Оскар, что их не найдут. А их будут искать, потому что власть «новых денег» безгранична, будь они неладны». «Да, задали вы мне… . И ведь вот в чём штука снова, ты слышишь, Поль, снова виноват этот «праздный класс», потребляющий не только свои опасные и смешные изобретения, но и самих людей в качестве пищи. А я давно твержу этим остолопам, что измерять жизненный успех рыночной рациональностью глупо и необратимо для человеческой сущности. Хотя нам бы сейчас пригодилась какая-нибудь современная придумка в виде летающего паровоза, чтобы унести вас подальше от этих страшных людей. К сожалению, эмоциями и идеалами эстетизма в этой истории не отделаешься. Хотя постойте, постойте!» Мы с Эльзой обратились в слух. Для нас в такой шаткой ситуации, угрожающей нам смертью, мы были готовы принять любую помощь или идею этой помощи. Оскар продолжал: «Был у меня один знакомый научный человек, я его прозвал библиофилом. Забавный был старикан. За свою жизнь он прочитал столько книг, сколько нам всем вместе не выпить бутылок вина. Он просиживал на улице Пэлл-Мэлл, а потом и на Сент-Джеймс в читальных залах практически всю свою жизнь. Там и скончался прямо за столом с открытой книгой под правым ухом. Так вот. О чём я! Он оставил мне некий манускрипт, найденный им между страниц одного древнего издания и какие-то гнутые железяки, которые сам соорудил по нарисованной там схеме. Так вот, он всегда напоминал мне, что этим устройством можно воспользоваться только один раз, навсегда скрывшись от человеческих глаз. По-моему, этот случай настал!»

Я сразу же почему-то подумал, что эта странная соломинка нам не поможет. Слишком всё расплывчато и туманно: железяки, манускрипт. Наверное, нам просто придётся бежать из Лондона и как можно быстрее. Но Эльза заинтересовалась предложением Оскара и уже через несколько минут, рассевшись на персидском ковре возле камина, мы разглядывали странные изогнутые металлические пруты, вынутые из обычного холщового мешка. Они были соединены в зигзаги под разными углами, и на каждом подвижном сочленении зияла пустая дырочка размером с миниатюрное блюдечко от цветочного горшка.

«Как с помощью этого можно скрыться от людских глаз? - Я был в недоумении, - Разве что отбиваться этими железяками от острых пик посланников лорда Унке!» «Не кипятитесь, мой друг, вероятнее всего ответ в этой папке, - Оскар достал из стола раскладыш из плотной бумаги, перевязанный лентами и отдал Эльзе, которой нетерпелось прочитать, что всё это значило. А я привык доверять природному чутью своей жены. Она всегда чувствовала правильный путь и ни разу ещё не ошиблась.

После ещё одной чашки вина и обречённого ожидания, пока Эльза в свете каминного огня читала манускрипт, я заглянул за портьеру в окно и в темнеющем пространстве улицы увидел всё того же попрошайку следовавшего за нами. Он стоял, прислонившись к стене на противоположной стороне улицы, и поглядывал на окна Оскара. Только я, было, хотел сообщить об этом, но Эльза меня опередила – начала говорить первой.

«Это же ключи! Все эти устройства являются ключами!» - Сказала она. «Но ключами от чего?» - спросила почти вся комната разрозненным хором. Даже дремавшие до этого «бородки» проявились из тёмных углов гостиной в круг света. «Это ключи от Стоунхенджа!» Воцарилось неловкое молчание, после которого, выдержав нелепую паузу, Оскар сказал: «Да, друзья мои, даже я такого не ожидал. Давайте я просто дам вам денег, и вы сегодня же покинете Лондон. Похоже, наш библиофил просто сошёл с ума, а мы сейчас идём босыми ногами по его безумному следу. Как бы не пораниться!» «Нет, - возразила Эльза, - вот он пишет, вдобавок к манускрипту, что проделывал опыты и отправлял различные предметы в пустоту, предметы исчезали и вновь уже не появлялись». «Даже если это и так! Вы же не предметы! Я бы вам не советовал пользоваться столь непроверенным и опасным способом». «Вот тут дальше есть, - продолжала читать Эльза, - в каждое сочленение нужно вставить соответствующий схеме камень и они перечисляются: сапфир, рубин, алмаз, изумруд, аметист, топаз, опал, янтарь и жемчуг. Затем эти устройства прикрепить к выемкам в камнях на малом круге каменных изваяний и поворачивать согласно схеме справа налево, вверх и вниз поочерёдно. Далее поместить перемещаемый предмет в столб голубого света и ждать пока он исчезнет». «Ну, хорошо, хорошо! – Оскар встал со своего лежбища и сам начал вчитываться в жёлтые страницы манускрипта, - Где же камни? Про камни старик мне ничего не говорил. «Камни таких размеров стоят целое состояние, - сказал чей-то голос из темноты, - наверняка старик их где-то припрятал». «Анри! Damn it, Анри!» - снова заорал Оскар в бархатную темноту занавесей. На зов опять явился заспанный слуга, потирая кулаком свой картофельный нос. «Анри, - начал вкрадчивым тоном Оскар, - не мог бы ты припомнить, не передавал ли покойный мистер Морс ещё что-нибудь вместе с этим мешком. «Передавал, сэр, плотную бумагу перевязанную синими лентами», - ответил сонный слуга. «Это мы знаем, знаем. А ещё что-нибудь? Может коробку или увесистый кисет?» Все с надеждой смотрели на помятого сном Анри. Ему даже стало неудобно от такого непонятного внимания. Он морщил лоб, кривил губы и сказал: «Нет, сэр, скорее всего нет. Был только мешок и бумага перевязанная лентами». Все разом перевели взгляды на валявшийся на ковре возле камина старый холщовый мешок.

Оскар подошел к мешковине, грудой громоздившейся на ковре. Наклонился, ещё не веря своей догадке, присел на корточки и начал медленно ощупывать грубую ткань. Все в комнате смотрели на его движения рук затаив дыхание. Вдруг пальцы его замерли. Он быстро вывернул мешок наружу. Из него посыпалась жухлая трава, сухие листья и к его дну была пришита кожаная сумка, набитая чем-то тяжёлым.

Да, это были камни, описанные в манускрипте: «Сапфир, алмаз, изумруд, аметист, топаз, опал, янтарь, жемчуг», - медленно перечислял Оскар, взвешивая каждый камень в ладони и раскладывая его в линейку на ковре перед камином. Камни были одинакового размера с одинаковой огранкой, кроме жемчуга. Он сохранил свою сферическую форму. Это была довольно увесистая жемчужина, стоившая немалых денег. Эльза взяла один из камней и примерила его в пустое сочленение металлических прутов. Камень плотно сел в готовое седло, да так крепко, что только я потом смог его вытащить обратно. «Стал бы старик Морс заказывать такие дорогие изделия, если бы игра не стоила того», - сказал Оскар задумчиво. «В наш век сумасшедших изобретений, - продолжил Поль, - я поверю во что угодно». «Нужно просто попробовать, - добавила Эльза. «Кажется, здесь не хватает рубина», - сказал я, внимательно ещё раз посчитав камни и лунки для них. Все переглянулись. Пересмотрели камни ещё раз. Одного не хватало.

Перерыли ещё раз мешок – пусто. Все вместе со свечами ползали по чулану, где лежал этот мешок – ничего. Потом долго сидели, подбросив дров в угасающий камин, и молчали в табачном дыму, пока Эльза не протянула руку к моему шейному платку и с ликующей улыбкой не сняла с меня рубиновую брошь, подаренную мне лордом Унке в день моего чудесного спасения от рук бандитов.

Тут же рубин из броши сравнили с другими камнями. «Вероятно, делал один мастер, - выразил предположение Оскар, - подходит идеально. Подсказка всё время висела у вас на шее, мой дорогой друг. Где вы взяли эту странную брошь?» «Это подарок лорда», - ответила за меня Эльза. «А ваш Унке весьма дальновидный человек, если он и здесь специально…», - начал было говорить Оскар. Но я его оборвал: «Этого не может быть! Этого просто не может быть! Такое предсказание событий или их планирование не под силу ни одному человеку! Откуда он мог знать, что мы придём именно к вам? Он же был должен подсунуть вам этот манускрипт». «А может он не человек, - предположил спокойно Оскар, - люди, стяжающие к себе богатство, теряют человеческий облик и приобретают иные, чуждые добру свойства». В моей, начинавшей гудеть голове, события никак не выстраивались в нужную цепочку. Почему именно рубин оказался в броши подаренной лордом? Кто этот человек снаружи наблюдающий за нами? Что вообще происходит вокруг нас с Эльзой?

Наконец в свете каминного огня проявилась и вторая бородка, до этого мирно дремавшая в недрах гостиной и вяло принимавшая участие в беседе. «Разрешите, я посмотрю на ваши камни. Видите ли, мои дорогие, я имею некоторое отношение к добыче драгоценных минералов и знаю наперечёт всех ювелиров Лондона, так что могу вам точно сказать, принадлежит ли рубин из броши к серии ваших камней или нет». - «Меня можно называть Анатоль, если кому-то это интересно», - пошутила бородка, и поднесла к глазу увеличительную линзу. Эльза слегка присела в знак приветствия и принесла с каминной полки подсвечник с пятью свечами.

Анатоль долго разглядывал рубин в броши, потом сами камни и с видимым удовольствием резюмировал ситуацию: «Этот рубин из вашего набора камней. Я даже могу назвать мастера, делавшего огранку. У него характерный угол наклона граней, теперь вышедший уже из моды. Да и оправа у броши сделана наспех, камень можно легко достать, если с силой определённого инструмента нажать вот здесь, он сам выпадет». С этими словами Анатоль показал место на другой стороне броши, куда нужно нажать.

После слов эксперта по камням, только всё ещё больше запуталось. И тут я вспомнил про попрошайку за окном. «А вы знаете, что за нами следят!?» - сказал я неожиданно и показал кивком головы на окно. Оскар тут же встал и подошёл к портьере, аккуратно заглянул за неё и некоторое время вглядывался в тёмную уже улицу. «Да, действительно», - сказал он задумчиво. «Что ж, - видно было, что Оскар принял решение, - это вызов, не только вам друзья мои, но и всему нашему братству. Теперь мы просто обязаны ответить! Мы просто должны вывести на чистую воду этих мошенников, а заодно спасти Эльзу и Авери. Вы даже не представляете, какой гнев клокочет в моей груди». «Анри! Damn it, Анри! - Снова гаркнул Оскар в бархатную темноту занавесей, - Где мои револьверы?»

Викторианская эпоха. Англия. Лондон.
Из воспоминаний «Эльзы и Авери»

Утро следующего дня застало нас всех в той же гостиной у Оскара. Я проснулся от того, что Поль безостановочно крутил ручку телефонного аппарата, пытаясь куда-то позвонить. За окном было слышно громыхание повозок и экипажей по мостовой. Я посмотрел на Эльзу, мирно спящую под шерстяным пледом экстравагантной фиолетовой расцветки, поднялся с дивана и подошёл к окну. Попрошайки на прежнем месте не было. От Сердца отлегло. Туман закрывал добрую половину улицы из него то и дело выплывали кэбы, увлекая за собой его вихрастые молочные лохмотья, а повозки с другой стороны улицы вплывали в его жидкую стену и очень быстро теряли свои очертания.

«Завтрак подан, сэр», - услышал я за спиной и обернулся. Анри в парадной ливрее стоял у двери, которую я не заметил вчера в темноте. Она была приоткрыта, и оттуда доносился приятный запах жареного мяса. Оскар, ещё не открывая глаз, сказал довольно бодрым тоном со своего лежбища: «Надеюсь завтрак на всех, Анри, ведь нас тут довольно много». «Обязательно на всех, сэр, я помню порядки нашего дома», - ответил слуга, сдерживая неожиданную улыбку.

Оскар встал и, не обращая внимания на помятость своего вида, сказал: «У нас по-простому, без церемоний! Все поднялись и в столовую!» От громкой речи проснулась Эльза и Анатоль. Они изъявили желание посетить современный туалет, только входивший в моду, с водяным сливом подобным рёву извергающегося вулкана. Как раз под его клокочущий рык, немного смущённый оттуда явился Поль. И пока гости занимались утренним туалетом, Анри раздвинул портьеры, и бледный свет утреннего Лондона проник в гостиную. И сразу из массивной золочёной рамы, занимающей добрую половину стены с тёмно-зелёной обивкой, напротив окна, глянул на всех присутствующих любимый всеми образ королевы Виктории.

Завтрак проходил оживлённо. Вчерашний запал не иссяк, но заметно поубавился. Всё было обращено в шутку: и неожиданная догадка с брошью («А вы то каковы, мой друг, с вашей нашейной безделицей); и нелепый преследователь в тёмном окне, («Какой-то голодранец под уличным фонарём напугал нас до смерти!»); даже сама идея добраться до Стоунхенджа и там развешивать на замшелых камнях гибкие железяки, утыканные драгоценными камнями.

«Представляете, как бы мы выглядели! Пара перепуганных идиотов, и с ними ещё трое декадентов с револьверами. A great end to the day! (Великолепное завершение дня) ».

Смеялись все от души, и пенистый эль только добавлял задора громкой дружеской компании. А когда Анри сообщил что нашел, наконец, коробку с револьверами, приступ беззвучного хохота повалил всех. Сам не имея уже сил вздохнуть от гомерических спазмов, я видел, как Оскар, лежа на спине у потухшего камина дрыгал ногами, держась за вздрагивавший живот в порыве надрывных конвульсий от душившего его смеха. Эльза, с лицом мокрым от выступивших слёз, раскраснелась и обмахивалась веером не в силах вымолвить ни слова, а наши новые знакомые - Анатоль с Полем, уткнувшись лицами в диваны, иногда обречённо вздрагивали плечами. Только ничего не понимающий слуга Анри стоял в своей нелепой парадной ливрее и держал в руках открытый короб с двумя револьверами, утопленными в алых бархатных лунках.

Ещё через какое-то время, я, всё ещё вытирая слёзы, непроизвольно выступившие от смеха, подошел к окну и сразу отступил назад в полутьму гостиной. Вчерашний попрошайка стоял на своём месте и поглядывал на окна квартиры Оскара. Всю весёлость с меня, как рукой сняло. Увидев мою реакцию, ко мне присоединился и Оскар, затем и наши новые друзья. Уже никто не смеялся. В гостиной повисла тяжкая тишина. Её нарушил щелчок револьверного барабана. Эльза вздрогнула, словно ударили в колокол. Оскар держал один из пистолетов в руке и молча набивал его барабан патронами. «До Стоунхенджа восемьдесят с небольшим миль. Мы сегодня же должны отправиться в Солсбери, чтобы снять там ночлег. Причём это нужно сделать быстро и тайно. Оттуда мы сделаем вылазку к камням Стоунхенджа, и если у нас ничего не получится, то мы попытаемся вас переправить во Францию на парусной лодке. Думаю, домой вам возвращаться, более не следует. Я позабочусь о вашем имуществе». Оскар привычно дёрнул рукой, и барабан револьвера со щелчком встал на место. Эльза снова вздрогнула.

На улицу мы выходили через окно, выходящее во двор соседнего дома. Нас провожал Анри. Я нёс мешок с ключами и драгоценные камни. Эльза манускрипт, который ещё не дочитала до конца.

Где-то рядом громко лаяла собака. По всему Лондону гудели фабричные гудки, созывая рабочих на дневные смены у арки, из которой мы выходили на мостовую, группа бродячих музыкантов, одетых в мятые и пыльные фраки, играла на арфе. Звуки её вызывали во мне чрезмерную тревогу, словно кто-то играл на моих и без того перетянутых нервах. Эльза тоже вздрагивала при каждом щипке благоговейных струн.

Поль поймал кэб, и мы направились к тихим окраинам города, где были междугородние станции, на которых можно было нанять соответствующий транспорт. Вокзальная суета убаюкала нас. Всё словно забыли, куда и зачем мы едем. Оскар читал Эльзе стихотворения собственного сочинения. Поль с Анатолем обсуждали с джентльменом в высоком котелке и пышными бакенбардами принцип работы паровой машины. Он ожидал свою оказию на почтовом дилижансе и с удовольствием принял участие в беседе. А я ждал возничего, заказанного нами, изредка натыкаясь мыслью на своё волнение, присутствующее на втором плане сознания. Но начинался такой приятный в своей английской медлительности день, рядом Эльза вдыхает поэтическое утро, глаза её счастливо блестят. Замечательные в своём безусловном присутствии друзья – они просто рядом. Я начал воспринимать это вынужденное путешествие, как увеселительную прогулку. Если бы я только знал, что это последние часы нашего пребывания в этом привычном для нас мире, возможно, я бы не решился на столь отчаянный шаг.

Моё сознание было расстроено и дезориентировано, и потому я никак не мог задать себе вопрос: «А что мы вообще затеяли? Где та грань, за которой начинается безумие? Почему мы поверили этому старикану Морсу и куда мы попадём, если всё пройдёт удачно?» Все эти вопросы я, конечно, себе задал чуть позже, но выбора к тому часу дня у нас с Эльзой уже не осталось. А пока, поменяв экипаж на более удобный для дальних путешествий, мы двигались по солнечному живописному дню, украшенному щебетанием птиц и буколическими видами природы. Возничий наш, получил тройную плату, поэтому мы катились по ровной дороге без багажа и лишних пассажиров. Навстречу нам довольно часто попадались почтовые дилижансы, засиженные путешественниками, как мухами, но ни один экипаж не обогнал нас. Несколько раз мы останавливались, чтобы поменять лошадей и перекусить на постоялом дворе, где вместо еды Эльза от волнения читала и перечитывала манускрипт, пытаясь найти в нём хоть какой - нибудь изъян и не находила. Всё казалось неизбежно: внушали доверие древние буквы старинного текста, подбадривала доступная своей простотой неизвестность, наши новые друзья были полны решимости, и подгонял, преследующий от самого Лондона неприятный полустрах, полунегодование. Как получилось, что мы вдвоём с Эльзой, закалённые своей бесконечной мистической игрой, смогли пропустить такую явную опасность?

Солсбери встретил нас низкими тучами и порывами крепкого ветра. Вроде собиралась гроза, но вечер утихомирил, разошедшееся было небо, и крутившиеся пыльные вьюны вдоль дороги, утихли, опустив песок и пучки, принесённой с полей соломы на обочины.

К концу этого долгого дня мы прибыли, наконец, на место и кружили по улочкам городка, больше похожего на деревню, непременно пожелавшую стать пригородом Лондона. Всё здесь было устроено по-столичному, но с явными намёками на провинциальную простоту. Первый гостиничный двор, куда мы пытались заехать, был уже переполнен предпринимателями в круглых котелках и почему-то форменными моряками в чёрных шляпах с широкими полями с синими отворотами матросок из под шерстяных коротких жакетов. Во дворе стоял гвалт и на открытом огне в нескольких местах жарили бараньи туши. На землю быстро падали сумерки, из придорожных канав выползал туман. Огонь костров выхватывал из раздвинутой темноты багровые, сдобренные вином и хорошей закуской лица. Такое место нам совершенно не подходило. И во втором случае, при подъезде к постоялому двору, где у стояночного бревна отдыхали распряжённые коляски и кареты, Оскар и я заметили дилижанс из дома лорда Унке. Более того, когда мы проезжали мимо, то видели, как из местной конюшни выходит Тайгер – «немой» кучер лорда.

«Что бы им здесь делать?» - Оскар был удивлён не меньше меня. И правда, что делать людям лорда Унке в городе, куда мы сами отправились почти спонтанно и тайно? Этот вопрос не давал нам всем покоя. Ответить мы на него не могли, подозревать нам тоже было некого, кроме Анри, слуги Оскара, но хозяин горячо за него поручился. Решено было не снимать ночлег вовсе, дабы опередить преследователей, если таковые действительно тут оказались не случайно. Но Эльза валилась с ног, да и мы подустали. Сказывалось напряжение последних дней. И не доехав до места последнего нашего события в этой стране полторы мили, мы таки остановились на ночлег в доме фермера и тут же расположились в его гостиной у камина, если это помещение вообще можно было назвать гостиной. Хорошо утоптанный глиняный пол, грубая мебель из плохо обработанной древесины, глиняная посуда и кислое вино с варёными куриными потрохами, но с другой стороны горящий камин и радушие улыбчивых хозяев. На ночлег расположились в этой же комнате. На рассвете решено было направиться к камням.

Я долго не мог заснуть. Все ворочались на неудобных узких деревянных лавках, как и я. Мыслей в голове почти не было. Вспомнился наш с Эльзой выезд за город ещё в самом начале нашей лондонской карьеры. Солнечный день, корзинка с едой, бутылка кипрской командарии, хриплый писк чибиса, наши планы и надежды на лучшее. Я рассказывал Эльзе, что впечатлённый нашей «игрой» один из джентльменов, после сеанса по угадыванию предметов, просил меня осмотреть его жену, и сказать ему случалась ли измена с ней, когда он по делам уезжал в другой город. Эльза смеялась, и смех её бесконечно долгим эхом гулял в моём сознании, пока её же голос не сказал тревожно: «Ави, Ави, пора, уже утро!» И я открыл глаза.

Сквозь небольшие окна фермерского жилища уже пробивался жиденький свет. Сам хозяин разливал в чашки на столе что-то горячее, пахло печёным хлебом. Потом он присел рядом с Оскаром и, судя по всему, продолжал рассказывать: «Со стороны Стоунхенджа частенько видно свет, будто само небо сияет. Костры что-ли там жгут или устраивают, какие гуляния. Только погорит, погорит и перестанет. Туда и обратно ездят разные люди и днём и что самое странное ночью. Кто такие и что они там делают, я не узнавал. Зачем это мне? Я простой фермер. Развожу кур и гусей. Мне хватает своей земли, чтобы жить. Поговаривают, что прогулки между этих камней опасны. Многие люди там исчезли. Вот так запросто - был человек и нет человека. Но те, кто ехал в ту сторону, к камням, иногда останавливались у нас, а однажды, примерно через год, один такой джентльмен, заехал к нам и на обратном пути. Я узнал его по родимому пятну на запястье, когда он расплачивался со мной за ночлег, слишком сильно вытянул руку из камзола, и я заметил. А вообще у него в привычке было сильно руки вытягивать. Очень приметное пятно. Он мне дал римскую монету, золотую. Откопал, наверное, в земле, говорят римляне и сюда приходили в своё время. Я на эту монету половину своего хозяйства отстроил. Сам как-то решился пойти к камням, ещё монет поискать, но не нашёл не разрытых могильников, ни просто ям, а самому рыться в таких местах страшновато. Поискал в траве рядом с камнями, но тщетно. Заросло там всё вокруг, а в центре, в круге камней, словно бесы потоптались, выезжено до тла, до самой земли. Так что вот, всё что могу рассказать вам об этом месте».

После завтрака, уже, когда мы все вышли во двор, в набирающий силу мутноватый рассвет, Оскар шепнул мне на ухо: «Я знаю этого господина с пятном на руке. Это мистер Морс, его привычка высовывать руки из манжеток и чесать запястья. Похоже, старикан, что-то нам не договаривал».

Последние полторы мили до Стоунхенджа мы преодолели почти за час. Было сыро и промозгло. Фермер отказался нас туда провожать, лишь указал направление, махнув рукой в колыхающееся на уровне пояса молоко тумана, парившего более жидкой своей субстанцией повсюду. Мы шли молча в какой-то напряжённой гулкой тишине, казалось, каждый наш шаг отдаётся незабываемым присущим только ему эхом. А поскольку все ступали вразнобой, то дорога вибрировала постоянным навязчивым шумом. Вроде как за нами, невидимый в тумане, кто-то незаметно крался. Мы даже остановились, чтобы прислушаться, но нас тут же окутала непролазная тишина. Было слышно, как с носа Поля на покрытую тонкой влажной коркой пыль дороги упала капелька воды.

Затем дорога кончилась, и пришлось идти по высокой мокрой траве. Небо над нами значительно просветлело, и утреннее мерцание разбавило белёсую мглу. Неожиданно оказалось, что камни совсем рядом. Чёрный влажный бок одного из них проявился из остатков тумана в нескольких футах от меня.

«Пришли, - сказал Оскар, - готовьтесь. Я пойду, осмотрюсь».

Эльза настроенная всё это время на серьёзные приключения, вдруг осознала, что всё, что она слышала в последнее время об этом месте – пугает её. «Ави, так ли мы всё делаем? Может нам стоит отказаться от этого решения? Я вдруг подумала, мы ведь не понимаем, что ждёт нас». «Наверное, ты права, - ответил я и вставил последний камень в сочленение металлических ключей, - нам нужно отказаться от этой затеи. Не знаю, как мы вообще увязли в этой абсурдной идее. Сейчас бы уже были на пути во Францию и в безопасности. А здесь мы всё ещё…». К нам подошёл Анатоль с револьвером в руке и сообщил полушёпотом: «Мы здесь не одни. Прошу взглянуть».

Туман только что рассеялся вовсе, и мы увидели, что совсем недалеко от нас на поле стоит вместительный дилижанс лорда Унке, с его гербами на обтянутых кожей дверцах, походивший больше на вагон железной дороги. Четвёрка лошадей запряжённых по двое мирно помахивала хвостами. Вокруг никого не было видно.

«Мистер Бенсон, так-то вы выполняете свои обязанности? Если вы решили устроить выезд на природу, то выбрали странное место и далековато от Лондона», - прокричал нам в жестяной рупор хриплый голос Тайгера. «Скажите вашим друзьям, чтобы они сложили оружие. И мы их не тронем. Мы даже довезём вашу супругу, миссис Бенсон обратно до дома. Нам нужны только вы, мистер Бенсон».

Я вышел к большому кругу камней и, прислонившись спиной к одному из них, прокричал в ответ: «С каких это пор «немой» кучер смеет отдавать мне приказы?» Последовала недолгая пауза. В жестяной рупор уже сказал другой голос: «Бенсон, вы же прекрасно понимаете, что у вас нет выбора, выйдите к нам, и никто не пострадает. Наши совместные дела не должны касаться более никого», - это был голос лорда Унке. Я попытался выглянуть из-за камня, чтобы удостоверится в том, что наш с Эльзой благодетель самолично бросился за нами в погоню. Но стоило мне высунуть нос, как раздался выстрел, и в камень ударила пуля. Револьверы наших друзей ответили по разу, кто-то с той стороны вскрикнул и чертыхнулся.

«Вы бесчестный человек Унке. Вы грабите людей и забираете их жизни, чтоб процветала ваша», - крикнул я снова, и в это время ко мне подобралась Эльза. «У меня всё готово, - прошептала она, потянув меня за руку, - я нашла, куда вставлять ключи и почти все повернула по схеме, остался только последний, но там уже что-то происходит. Ави нам пора». «Вам некуда деваться Бенсон, если вы думаете, что то, что вы притащили с собой, вам поможет, то вы глубоко ошибаетесь. Это всего лишь моя прощальная шутка», - опять пробубнил в рупор нам бывший благодетель. «Не слушай его, - Эльза всё тянула меня к центру каменных кругов, - там уже действительно что-то началось!» Я последовал за ней и когда оказался на месте, то увидел, что изогнутые разными фигурами ключи висели на камнях в специальных лунках. По самим камням ужа там и сям прыгали зеленоватые и синеватые искры. «Раздевайся! – крикнула мне Эльза и сама начала первая стягивать с себя одежду, - там написано, что лучше раздеться!» Я начал скидывать с себя рубашку, свой камзол я уже давно где-то оставил. «Помоги мне развязать корсет», - Эльза повернулась спиной. Я достал короткий нож из сапожка и разрезал утянутые верёвки. Через несколько долгих и суетливых минут, мы стояли абсолютно голые. «Кольцо, сними с пальца кольцо!» - заметил я последнее, что осталось на Эльзе. «Это же твой подарок, Ави!» Но раздумывать было некогда, она сняла его и выбросила за малый круг, потом пошла и повернула последний ключ. Из земли ударил в небо толстый синий сноп света, который пронизал и наши тела, монолиты задымились, задрожали, о них начали звенеть металлические пруты, запахло жжёной окалиной и озоном, само пространство загудело вокруг. Я едва успел схватить за руку свою Эльзу и прижать к себе, но наши объятия разорвало, разъединило, и непреодолимая сила подбросила нас вверх.

Лорд Унке сложил зрительную трубку и в сильной задумчивости протянул её Тайгеру. «Собирай всех, - сказал он спокойно, будто сейчас не случилось ничего необычного, и налил себе в стеклянную рюмочку, стоящую на козлах, креплёной бузины, - Вот и повеселились. Ловушка захлопнулась. Да, Тайгер, верните мне эти ключи от Стоунхенджа и манускрипт, если конечно от них что-либо осталось». И когда Тайгер ушёл собирать своих людей притаившихся вокруг каменных кругов Стоунхенджа, сказал сам себе: «А этот книжный червь - Морс не врал. Время от времени нужно прислушиваться к одержимым мистикой людям».

21 век. Россия. Москва. Мастерская.

«Как ты мог видеть, что было после того, как мы исчезли», - улыбаясь, спросила Миа. «Я просто предположил, что так могло быть и не более того. А ведь было именно так. Только вот насчёт Оскара и его друзей я не уверен. Надеюсь, что с ними не случилось ничего страшного, и им не пришлось истратить все свои пули и жизни в глупой перестрелке». «И я надеюсь, - Миа вздохнула и взяла на руки кота и он недовольно муркнул, - Если бы не они, нам бы пришлось туго. А ты знаешь, что Оскар был ирландцем?» - «Нет, а это имеет какое-то значение?» - «Конечно, имеет, у нас в истории есть только один знаменитый ирландец, переевший плешь даже современному капитализму, поэт, драматург, писатель. Это же он написал «Портрет Дориана Грея», но написал он его позже, гораздо позже пережитых с нами приключений, а значит остался жив. Вообще он был нашим человеком, в самом правильном смысле этого слова, и всей своей жизнью доказал, что экономический ужас мира и пошлость денежных отношений противоестественны человеческой природе». «Да, - я наконец-то понял о ком идёт речь, - мне не хватает его эмоциональных вечеринок и обличающих общество лекций. Помнишь его фиолетовый пиджак с кружевами, как у лондонских модниц? Я представляю, какой décadence обнаружил бы он, попади он сейчас в наше время. Только одни налоги повергли бы его в ужас! Вот и личность мистера Морса вызывает у меня похожие воспоминания. Я хоть его и не знал лично, но…». «Всё очень просто, - Эльза перебила мои размышления, - мистер Морс изобрёл азбуку Морзе, поэтому ты его помнишь, как отдельную единицу из нашего времени. Эту идею он привёз из какого-то путешествия в прошлое через камни Стоунхенджа. Он научился возвращаться в ту точку пространства, из которой ушёл, но унёс эту тайну с собой в могилу. Хотя мне до сих пор не совсем понятно, как мы рискнули воспользоваться столь неизученным способом, ведь мы могли запросто погибнуть? Неужели только страх толкнул нас на этот безрассудный шаг? Мне кажется, наша степень доверчивости была запредельной». «Ничего не обычного, - сказал я, - если ты хорошо помнишь весь настрой общества того времени, то поймёшь почему. Люди, окрылённые тысячами новейших изобретений, очень уверовали в себя и могущество науки. Паровозы, аэропланы, корабли из железа – взлёт человеческой мысли! Проверялась и воплощалась в жизнь любая бредовая идея. И если что-то не срабатывало или не получалось, то изобретатель был искренне уверен, что он просто что-то не так сделал и в конце концов у него всё получится. И ты понимаешь, получалось! Поэтому мы так легко поддались на этот манускрипт, хотя конечно проще было бы просто уехать на лодке во Францию и затеряться в Европе, что, скорее всего, не спасло бы нас от вездесущих людей лорда». Миа посмотрела на часы и охнула: «Мы с тобой провспоминали до глубокой ночи! Я спать. У меня завтра какое-то нескончаемое количество дел». «Хотела бы спросить напоследок перед сном, - Миа улыбнулась, той своей английской улыбкой, которую я помнил с тех самых викторианских времён, - А куда мы с тобой попали после камней Стоунхенджа? Ты можешь хотя бы приблизительно описать это место? Хоть намекнуть?» Я отрицательно мотнул головой и тихо произнёс: «Это ещё предстоит вспомнить».

21 век. Россия. Москва.

Утром в мастерской, я проснулся от того, что кот-Тролль призывно, с ворчливой хрипотцой, мурчал у меня где-то рядом с ухом. Я открыл один глаз и увидел что под столиком из оникса, давно облюбованным двумя метровыми кальянами: бронзовым иранским и египетским из тёмного серебра, сидел пушистый хозяин комнаты и разговаривал со мной на своём кошачьем языке. Кажется, я понял, что он хотел мне сказать. Второй мой глаз был прижат к диванчику беспробудным сном и не открывался. Сразу почувствовал, что в мастерской я уже один. Вчерашняя осязаемая наполненность комнаты исчезла, словно осиротела без хозяйки, но хранила её невидимые знаки. При случайном взгляде на бронзовый бюст Спасителя со скорбным выражением лица и закрытыми глазами, голос Миа повторил мне уже сказанное ещё раз: «Я Его делала для папы Римского, но он не доехал до него… . Да, глаза закрыты. Разве можно сейчас смотреть на мир открытыми глазами». На круглом столе, прямо на пустом массивном бронзовом подносе с неровными ложбинками орнамента, придавленная филигранной сканью вазочки с лакричными конфетами, лежала записка от Миа: «Кофе в турке. Встретимся у музея Гоголя. 16.00».

К себе в офис я не рискнул поехать, не был готов к работе, к навязчивому вниманию озабоченных неистовыми и ненужными проблемами людей. Решил провести время в парке и в размышлениях.

Зной в густом городском воздухе становился всё более плотным, и уже начинал липнуть к телу. Не спасала и близость воды, по художественным ленивым всплескам которой бесшумно шли, прогулочные катера, с картинно рассевшейся публикой на открытых палубах. По широкой асфальтовой спине моста, выгнутой над Москва - рекой, словно сам мост решил перескочить её и застыл в предполагаемом прыжке на своих бетонных ногах, двигались разноцветные легковые авто с жужжанием гигантских жуков врезаясь в остановившийся вязкий воздух. Я спустился с другой стороны пешеходной эстакады по широким, ведущим к зелени парка ступеням и сразу стало прохладнее. Вернулся запах воды, уже испарившийся на загривке путепровода. С лотка на больших спицованных колёсах торговали шариками мороженного. Девушка в красном бумажном чепчике с фирменными инициалами добывала их полукруглой ложкой на длинной ручке из открытого блестящего на солнце жестяного бака и ловко укладывала особым образом в конусовидные стаканчики. Вот уже осчастливленная родителями, девочка в зелёном сарафане сосредоточенно пытается обтянуть губами верхний зелёный шарик. Её уводит за свободную руку мама, потому что она стоит посереди дороги, по которой носятся подростки на скейтах.

По налитой солнцем набережной, переходящей в толстое каменное ограждение, слышится ленивое хлюпанье воды, прогуливаются те, кому посчастливилось сегодня не работать. Подошёл к ограждению и взглянул на воду, она отливала желтовато-чёрным, и в месте соединения с крутым бетонным берегом, на крошечной песчаной отмели, плавало несколько мутновато-зелёных листьев кувшинки.

Предполагая пройти дальше вдоль берега, зацепил краем глаза за разросшейся дикой клумбой, полностью захваченной космеями, палатки с картинами в рамах, и свернул туда. Палаток оказалось гораздо больше, чем позволяла увидеть высокий цветник, похожий на отдыхающего слона. Это был целый городок по продаже наивной живописи. Здесь стояли на подиумах, висели в несколько рядов на уровне глаз и выше, масляные, пастельные, угольные полотна были также поделки из дерева и удобных сучков, приспособленных авторами для продажи, отполированные и залакированные.

Нужно было обладать несметными запасами оптимизма и безразмерным кошельком, чтобы что-то могло появиться в твоём доме с этой выставки-продажи. Я с нескрываемым удивлением разглядывал бесконечных мультипликационных котов и кошек, летающих над крышами, пьющих чай из блюдечка, обнимающихся друг с другом, присутствующих на портретах, постерах, брелоках. Словно это уже была страна не людей, а обезличенных животными персонажами мимимишек. Скрупулёзно выписанные пейзажи в золочёных рамах, которым позавидовал бы любой фотограф, будь он трижды умелым. В некоторых домиках преобладали птички и пантеры, в некоторых пантеры и собаки, были ещё сочетания собак и лошадей и обнажённая натура, как пик творчества автора венчала всю эту мишуру. Мол, мы не простые анималисты, а ещё и вон как можем. И лица художников: скучающие, бородатые, дремлющие, наполовину женские, не прозрачные. Короткий шезлонг, кофе в пластиковом стаканчике, иногда тонкая сигарета промеж пальцев – портрет продавца, но не живописца. «Я никогда ничего не найду здесь ценного, всё до предела упрощено и обезличено. Дешёвые предложения для дешёвых потребностей. Своеобразная денежная экспансия! Апофеоз модной пошлости, расценённый за эквивалент».

Когда я устал разглядывать красноречивые игрушечные полотна, и раздосадованный тем, что увидел, запрокинул голову в небо так чтобы кроме него ничего не осталось. На верху глаза отдыхали. Белёсая полуденная синева захватила всё. От долгого глядения вверх закружилась голова, поплыло всё оранжевыми кругами, потом яркие золочёные мушки медленно залетали на периферии зрения. Опустил голову обратно, и собрался, уже было шагнуть дальше в свои мысли, но в голове остались крупной плакатной строкой слова - «Холодный огонь». Помотал головой, разгоняя назойливых мушек: «Стоял, считал себе ворон, а написал оксюморон!» Ещё раз взглянул перед собой и сквозь верхушки деревьев, сквозь незаметное присутствие дня, составляя спрятавшиеся в листве сегменты букв, прочитал огромную рекламную афишу, растянутую на фасаде коренастого каменного здания: «Миа Суоно-Оро «Холодный огонь». Живопись, графика, кабинетная скульптура, художественное литьё». Подошёл поближе, чтобы прочитать место прохождения выставки, написанное внизу более мелким шрифтом.

И тут бутылочка запахов снаффа открылась. Все призрачные истины сегодняшнего дня вдруг стали понятны и читаемы, непонятное доселе чувство, таившееся в глубине сознания, соединилось с гранями всеобщего «Я» великой земной памяти. Границы настоящего, словно размыло странным сильным ветром. Задребезжал воздух вокруг. Струи фонтана, в котором резвились дети на жаре, застыли все до последней капли. Притихли звуки, и даже общий прогулочный гул перестал присутствовать в пространстве. Наступила обморочная тишина, ничего не двигалось, не шевелилось. Только голос, знакомый голос сказал: «Мне сегодня прислали конфеты, попробуй!» Запахло шоколадом и ванилью, потом густой запах сандала и чайного дерева купажируя друг друга с чем-то нестерпимо родным и близким, бросился наперегонки в ноздри. Мелькнула картинка: Миа в цветном балахоне испещрённом знаками похожими на иероглифы, наливает мне чай в миниатюрную пиалку.

Дальше мир двинулся по своим накатанным рельсам, прозвенев рядом настойчивым звонком. Он оказался на специальной дорожке и чуть был не задет пролетевшим мимо велосипедистом.

«Миа…», - пошевелил я губами. И вдруг неожиданно для самого себя почувствовал, что она где-то рядом, совсем рядом. И вроде как её дыхание и взгляд с явным вопросом: «Ты звал меня?»

Имя оказалось объёмным, почти круглым и упругим, как энергетический шарик в ладонях. Когда я начинал его произносить, оно набухало во рту и на выдохе, заканчивая длинный звук «а», лопалось на языке нежным ароматным послевкусием. Я несколько раз произнёс его вслух, пытаясь найти нужный объём, интонацию звучания.

День перешёл во вторую свою половину и остановился на примятой траве газона, куда я тоже присел отдохнуть. Недалеко от него под плакучими ветками декоративной ивы лежал на спине и копался пальцем в экране телефона молодой человек астенического вида. Через лужайку от него на изумрудном пятне бобрика травы загорала девушка в бледно-розовом, она лежала изгибом вниз, растянув тонкие брови купальника, на мальчишеских ягодицах и листала медлительную книгу. Молодой папаша водил ещё не совсем устойчивую дочку между молоденькими деревцами, с захватанной до жирного блеска гладкой корой и высиженными лунками подсохшей травы под ними, и когда он её отпускал, чтобы дать походить самой, она неизменно падала, сопела громко с придыханием, вот-вот расплачется. Вставала и снова падала. Потом сидела, надув губы, как наряженная кукла, брошенная на лужайке.

В глубине небольшого садика венчающего газон в центре, кусты хоть и стриженные и облагороженные садовниками, таки распустили свои ветвистые руки, стыдливо прикрывающие, потерявшую терпение девочку, присевшую на корточки и орошавшую собой землю. Я отвернулся: «Я всегда буду рабом своего внимания», - сказал я, сам себе улыбнувшись.

Этот солнечный день и блестящая безмолвная вода в каменном русле, витиеватый памятник Петру I, похожий на огромное высохшее дерево, и лениво-прогулочная атмосфера «Музеона» не отпускали. На выходе из парка мне удалось найти ещё несколько ягод шелковицы, на уже почти осыпавшемся дереве, отчего под ним вся трава и земля, и кусочек асфальта были сине-красно-чёрными от раздавленных подошвами ягод.

Уже опять перебравшись по Патриаршему мосту на другую сторону реки, я ещё около часа глазел на барельефы храма Христа Спасителя и когда решился - таки зайти внутрь, сражённый величием архитектуры, то меня на входе задержали - был в не подобаемых английских бриджах.

Теперь же я стоял перед музеем Гоголя, всё ещё, выуживая, своё бешено летящее «я» из грохочущего вагона метро. И когда оно присоединилось ко мне, запыхавшееся и натолкавшееся в подземных тоннелях между сосредоточенных торопливых пассажиров, с выпученными от панического ступора глазами души, я, наконец, смог полностью собрать себя и решиться на откровенное восприятие мира.

Увидел я своё тело на какой-то краткий миг, в совершенно другом месте: странные доспехи на мне, узкая полоска меча блестит в руке, и в голове образ прекрасной девушки. Отрывистая мяукающая речь звучит где-то рядом, но я знаю, что это слово обозначает: «Принцесса!»

Постоял немного во внутреннем дворике музея перед памятником писателя, с наклонённым изломом каменного тела. Перед лавочкой около памятника, на которой маялась о жары послеобеденная старушка, перед квадратной колоннадой входа, недавно побеленной, решился войти. Знакомая афиша указывала на то, что он прибыл по назначению. Я взялся за массивную медную ручку тяжёлой двери, и мир снова замер в ожидании. И замер он так внезапно и быстро, что непонятно сразу было кто говорит со мной, кто окликнул меня: «Любезный, завтракать в ваше время, видимо, не принято, но я бы посоветовал вам новое итальянское изобретение. Научились делать из простой пшеницы. Быстро варится и так же быстро съедается. Особенно с соусом, особенно острым. Это чудо вкуса! Я лично готовил своим – все довольны. Некоторые, конечно, были в ударе и опрометчиво называли блюдо «варёным мылом», но это всего лишь шутка, глупая неуместная шутка! Непременно соль, непременно масло, желательно коровье, попробуйте достать настоящие помидоры, а не размазню, что продают теперь у вас в стекле, полевая зелень. И проходите, проходите, раз пришли. Она будет вам рада. Она - тоже мой гость».

Я очнулся от видения, потому что дверь больно ударила меня по плечу.

«Ох, простите!» - уже знакомое лицо, тревога в голосе, случайное касание пальцев, - «Я тебя не заметила, двери здесь не прозрачные!»

«Миа…!» - прошептал я губами. «Я слышала, ты звал меня, - тут же сказала она, - сейчас подожди ещё немного, у меня встреча с посетителями». «Мне только что Николай Васильевич проговорил рецепт варки макарон и пока я его слушал, задержался у двери, если бы вошёл сразу, мы бы наверняка разминулись», - сказал я. «Какая прелесть! - С улыбкой произнесла Миа, - Давненько он тебя не навещал».

Из дверей музея выходили посетители. Мне стало неловко, что я тут стою со своим ещё не реализованным императивом, мешая процессу общения. И я немного отступил, сделал шаг назад, пока Миа разговаривала с подошедшими людьми. Они благодарили, восхищались, договаривались о чём-то, и всё это длилось и длилось, пока настойчивые сумерки не сказали своего веского слова уходящему дню. Если бы не её заинтересованный взгляд, который она бросала на мою растворённую в тени вечерней липы фигуру, я, наверное, подумал бы, что обо мне забыли.

Потом, чуть позже, когда благодарный поток посетителей иссяк,

мы молча шли какое-то время, привыкая к походке, друг друга - ещё никогда не ходили вместе по улице в этом веке. Вечер тоже безмолвствовал: наливался огнями, тихими редкими прохожими, запахами разросшихся ныне сдобных пекарен и кофейными отголосками открытых веранд, наполненных подсвеченными жёлтыми фонарями людей в образе отдыхающих.

Первой молчание нарушила Миа: «Ты вспомнил что-нибудь?» «Я вспомнил, как призывать тебя сквозь пространство, пока гулял. Я сегодня весь день провёл в парке, - ответил я, почему-то мне иногда хочется назвать тебя «моей принцессой», словно я уже тебя называл так давным давно. При этом я чувствую отголоски своего низшего сословия и твоего величия по рождению. А ладонь тянется машинально к рукояти меча на поясе. Я сегодня, взявшись левой рукой за невидимые ножны, правой вытащил из них длинный невидимый меч и кулаком чуть не задел прохожего. Пришлось скоро извиняться».

«А я помню, как я тебя называла, когда ты был голубоглазым римлянином!» - Миа сделалась печальной, и тревожная тень мелькнула по её лицу, - «Это давняя история, но ты вспомнишь. Я помогу». «И как? Как ты меня называла?» - «Это случилось с нами в Египте!» Я взял её пальцы в свою ладонь, и яркая ароматная картинка тут же вздохнула дымным прохладным вечером.

В плоских чашах горит масляный огонь, едва-едва пахнет горелой смолой, огромная река на бледно-оранжевом горизонте поблёскивает лунными раковинками тихих плесков, прикрытая по изгибающемуся руслу почти чёрными барханами берега. Кое-где видны тёмные пальмовые силуэты на фоне гаснущего неба. Стираемые подступающей ночью мегалитические колонны неведомого дворца растворяются одна за другой в густой черноте. Несколько лодок с вытянутыми вверх носами, как у восточных туфель, ещё видны в небольшой низине под холмом, в холодном свете проявившейся луны. Женщина рядом, в небесном свете, в бело-золотом одеянии, на её прекрасном правильном лице, то гаснут, то разгораются бронзовые всполохи близкого огня.

Я вздрогнул и отдёрнул задрожавшие пальцы: «Ты видела, видела?! Что это?» «Это наши прошлые жизни», - тихо ответила Миа и подобрала мою испуганную ладонь обратно в свою руку:

«Я знала, что ты где-то живёшь, чувствовала, но найти тебя мне не представлялось возможным. За все эти века мы с тобой и встречались всего-то несколько раз. Только всё бегом. Бегом от мира, от его меркантильности и глупости. В Англии, правда, пожили неплохо и достаточно долго. Я там с тобой была счастлива. Этот зыбкий мир не дал нам возможности каждый раз при встрече проживать долгую жизнь». «Не очень весёлые истории ждут нас», - ответил я. «Какие есть и они все наши», - Миа улыбнулась, но отчего-то тяжело вздохнула.

И тут, я понял, что за непривычными событиями прошедшего дня, начиная с утра, я ничего не ел, не считая чашки кофе и трёх ягод шелковицы. «Я совсем забыл, что нужно есть! Эти воспоминания, как многодневный марафон, отнимают уйму сил», - начал было я намекать на насущные потребности. «Всё ясно, идём, идём, идём, идём!» - Миа настойчиво потянула меня за руку.

Ужин в мастерской мы готовили вместе.

Я резал овощной салат, единственное доверенное мне для приготовления блюдо и одновременно рассматривал многочисленные полки с предметами: «А череп настоящий или подделка, вроде маловат?» «Это мой череп, - серьёзно ответила Миа и поставила на стол две тарелки из китайского сервиза, с соцветиями сакуры на глянцевом фарфоре, - Меня тогда убили лет в 14, потом расскажу. И кстати, человек, который это сделал, вспомнил об этом и я его знаю в этом веке. Представляешь, он криминалист». «Расскажи сейчас, потом может не остаться времени. Кому как не тебе знать об этом», - я, продолжая нарезать салат, приготовился слушать. Миа присела на диванчик: «Да, рассказывать то особо нечего, потому что я помню только это. Мы тогда с тобой ещё ни разу не встречались, и это воспоминание относится к таким давним временам, что я даже боюсь представить цифру, обозначающую это время. Единственное, что помню, как я шла по степи: солнце, лёгкий ветер, ковыль. На мне цветастое платье очень длинное и очень много юбок, как на цыганке, вся одежда пёстрая красочная. Пояс из дырчатых монеток, украшения из них же. Много металлических украшений на груди и шее. Я очень молода. Меня догоняет мужчина на взмыленной лошади и соскочив с неё подходит ко мне и тут же вонзает мне в живот нож. Это всё. Все воспоминания», - Миа замолчала. «И что же нынешний криминалист сказал?», - спросил я. «Сказал, что был моим мужем, а меня оговорили злые языки. Вот и убил не разбираясь». - «Ну, теперь то хоть извинился?», - пошутил я. «За что тут извиняться, сознание человека, как и всего человечества, в разные эпохи разное. Вот мы с тобой, как викторианцы очень наивны, а как представители современности достаточно циничны и недоверчивы. А тогда, видимо, имело большое значение общественное мнение, и только оно управляло жизнью людей. У некоторых южных народов это до сих пор сохранилось». «Да, до чего же мы дойдём, в конце концов?» - я свалил нарезанные овощи в салатницу. «А череп откуда? Как ты его нашла?» - «Это мне мама принесла, сказала что мой, а я его в руках подержала и вспомнила, вернее, увидела», - Миа встала и вышла на кухню, там что-то призывно булькало.

Я едва успевал двигать в голове нужный мне в данный момент кухонный образ, требовался: то нож, то ложка - чистое блюдце, разделочная доска, - как Миа уже протягивала желаемое или говорила, отлучившись для сервировки стола, где найти ментально обозначенный предмет. «Посмотри в шкафчике около плиты», - и я следовал внутри своего сознания тем предоставленным картам и дорожкам, которые тут же моментально чертились в моей голове. Она словно слышала оттенки моих ликующих посылов, и то, что мы называем мыслеформой, и даже перчинку образа моего ещё не оформившегося к ней желания, приделанного к видимой части её груди, слегка оголённой домашней небрежностью.

Я точно знал, что понимаю все движения её мыслей тоже: вот она раздосадована, что не может найти подходящий только для этого момента, заварочный чайник; ей не хочется чистить картошку, и я с нескрываемым удовольствием отбираю у неё нож; вот она радуется, что ему понравилась её ещё не законченная, стоящая на мольберте работа. Я вдруг почувствовал, как меняется её настроение и что не правильно подвинутый стол, раздражает её и его нужно поставить ровнее, или она устала сидеть на стуле с непомерно прямой спинкой, и предлагал ей переместиться на диван. Мне было так странно от этого, что будто бы я знаю про неё всё: каждый штрих и чёрточку мимолётной мысли, каждую невидимую тень настроения.

Это ощущение давнего знакомства и даже какого-то родства, постоянно усиливалось, раскрывалось в узнанных жестах, запахах, всплывающих из ниоткуда картинках. Мы разговаривали, как старые знакомые, словно встречаться и расставаться, для нас было привычным делом, и вот случайно снова встретились, и за пролетевшие дни, годы, тысячелетия накопилось, накопилось: новостей, смешных историй, снов об одном, слов о главном. О том, что сейчас кружило вокруг них, то разгораясь в полную силу, то притихая на несколько мгновений, то опаляя лица до красноты щёк, то обдавало холодом тактильных воспоминаний ладони.

Так незаметно в ожившую комнату вползли и расположились сумерки, благородными полутонами скрасив очертания предметов.

Весь день не было дождя, и вдруг он закапал с шипением по сухой земле, по листьям тополей за открытым окном, заскребся коготками острых капель по жестяному подоконнику. И так тепло стало, в пространстве дома, и так вдохновенно, что единственная залетевшая муха, притихла на потолке. Лишь далекий гул самолёта отметил ночную высоту.

Глава 2
21 век. Москва. Мастерская.
Из воспоминаний Миа. Древний Египет (4 год до н.э.)

«Наш древний Египет я почему-то вспоминаю с нашей последней встречи. Я помню, как мы расставались. Точно помню наши имена.

Это был солнечный, но довольно прохладный день, вернее почти вечер. Солнечный свет стал совсем белым, а тени от колонн разрушенного храма длинными, голубоватыми и тревожными. Я стояла на ступенях храма около одной из колонн, держа в руке цветок мака, думала, что ты поймёшь символ вечной любви.

Не знаю, кем я была, быть может, еврейкой. Но скорее всего, что нет. Мне кажется (сейчас) что еврейки не носили белой одежды, а на мне было белое одеяние с золотой каймой. Но я точно знаю, что не была из богатой семьи. На душе было тревожно. И это мучительное ожидание. Наверное, я никогда не забуду этого состояния. Я понимала, что увижу тебя в последний раз. А быть может, и не увижу вовсе. Тебя могли не отпустить. Ты же был римским воином и должен был покинуть Фивы (это точно, совершенно точно были египетские Фивы, но уже с разрушенным храмом)

Моя семья жила на другой стороне Нила. Я хорошо помню наш дом, потому что прожила в нём долгую, долгую жизнь. Дул сильный ветер, с запахом воды и песка. Людей не было. Это были часы отдыха.

Ты появился там, вдалеке. Почти бежал. Ты был не темноволосый римлянин. И одежда твоя не была такой, как сейчас изображают воинов Рима. Смуглый мужчина со светлыми короткими локонами и синими, синими глазами. И одежда у тебя была легкой. Мне казалось, что тебе холодно. Обнаженные ноги и руки и этот ветер. Тебя отпустили всего на несколько минут. Ты ничего не сказал, только лишь взял мою руку и положил мне на ладонь небольшого золотого скарабея. Подарок дорогой. Я помню наши руки. Моя белая, почти с голубизной и твоя золотистая темная, против моей кожи. Потом ты крепко сжал мою ладонь, прикрыв моими пальцами скарабея, поцеловал мне руку, и не слова не говоря, резко повернулся и быстро ушёл. На моей руке остались твои слезы.

Странно, но у меня были длинные вьющиеся, очень сложно переплетенные и одетые в золотую сетку волосы цвета карамели и глаза мои (да, я знаю, как я выглядела) были желто-зеленоватые, но иногда неимоверно темнели от переживаний. А переживаний в моей жизни было много. Ты так больше никогда и не появился. Может быть, тебя убили? Да, скорее всего. Ты не мог просто так исчезнуть. Всю жизнь я помнила тебя и хранила скарабея с нашими именами в картушах. Тебя называли - Лар, а меня - Нанум. Любовь наша была безмерной, не похожей на земную любовь. Я слушал Миа и старательно копался в памяти, но пока ничего не находил, кроме цветка в руке. Только теперь в моей голове эта рука с цветком алого мака, наконец, обрела ту, кому она принадлежала: «Все наши жизни состоят из таких вот мелких моментов. Мы никогда не будем помнить, кто в это время был у власти, или какая война шла в соседнем государстве. Мы будем помнить свои маленькие радости: свою кровать, одежду, цвет любимых глаз, цветок в руке. Я спешу тебе сообщить, что запомнил твой мак! И все прожитые далее жизни я очень любил эти цветы и люблю теперь!» Миа задумчиво сказала, глядя в открытое окно на ночные отблески в высоких тополях ближайших огней соседнего дома: «Быть может, нам все ещё предстоит? Но ты точно был римлянином».

Из воспоминаний Лара
Древний Египет (4 год до н.э.)

Это был военный корабль, римская парусная трирема. Но корабль мог идти и без паруса, когда не было ветра. Мы двигались против течения великой реки. Равномерный плеск вёсел о воду, гортанные выдохи и вдохи рабов, удары счётного барабана. По обе стороны сходились постепенно зелёные берега Нила. Я стоял почти у самого носа этой очень длинной глазастой лодки, рассекающей воду таранным носом. От воды пахло пряной свежестью, и воздух: влажный и густой, охватывал тело, когда корабль замирал на почти незаметное мгновение в каком-то своём очередном вёсельном прыжке. Казалось, эту душистую смесь, наполнявшую грудь, можно пить, а не вдыхать. Темнеющее зеленовато-жёлтое небо, отражающее близкие пески и красный диск солнца по мою правую руку. Где-то наверху на самом куполе ультрамаринового неба уже были видны несколько блестящих звёздных точек. На сердце у меня было легко. Путешествие из Рима прошло по спокойной воде. Два попутных с нами корабля пришвартовались в Александрии, а наш, шёл в Фивеи, где стоял римский военный лагерь. Мы уже миновали крепость Вавилон недалеко от Мемфиса, оставили позади расположения главных легионов Рима, держащих в повиновении весь Египет, и шли по широкому руслу вверх по реке.

Уже в верхнем Египте, на подходе к властвующему городу, как его называли местные копты. Пока ещё солнечный диск не успел коснуться холмистого горизонта, я увидел на близком берегу дымные костры и распятия непокорных рабов, как водится на главном холме для большего устрашения. Полуголые люди, видимые с воды в свете угасающего солнца, похожие на паучьи силуэты снимали тела с вкопанных в землю крестов. Сладковатый запах жареного мяса достиг моих ноздрей.

«Что делают эти отверженные?» - спросил я гегемона, игравшего на палубе в краплёные кубики с моим другом Вакхой – удивительно метким лучником нашего отряда. «Едят друг друга», - не отрываясь от игры, произнёс Тит Семпроний Гакх или гегемон для солдат из нашей центурии. Тогда я подумал, что он шутит или язвит. Для этого сплетённого из одних мышц римлянина любые местные жители, будь то британские кельты, непокорные галлы или иудеи, были хуже варваров. Он приписывал им самые страшные свойства: вплоть до поедания собственных детей, добавляя при этом фразу: «Только великий Рим образумит их!». Но на этот раз Тит её не добавил, а ещё раз бросил кубики, приятно рассыпавшиеся с ореховым стуком об игральную доску, и судя по его громкоголосому: «Аа-а-а!» - Выпало победное число.

Но то, что сказал Тит, оказалось правдой. Уже на берегу, при обходе дозором лагерные окрестности, я не раз натыкался на останки жутких пиршеств: человеческие кости, брошенные в кострище и отвратительный запах жжёного мяса. Не то чтобы я не знал в Риме о таких случаях, слухи об этом доходили до моих ушей регулярно, но так и оставались слухами, как страшилки о каре невидимых и своенравных Богов. Но воочию я видел всё это первый раз и не понимал, как я, например, мог съесть своего друга Вакху. При одной мысли об этом мне становилось смешно. Сложно сейчас с высоты нашей новой, заново разложенной цивилизации, сказать, что именно в этом противоестественном действии так веселило меня: того смуглого юношу в толстой льняной тунике, слоёной кожаной кирасой на груди, солдатской лацерне и коротким мечом на поясе. Одно можно сказать: общечеловеческое осознание мира допускало поедание себе подобных, по крайней мере, не запрещало.

В военные полномочия нашего военного отряда не входило воспитание в местных жителях начал и правил римского гражданина. Мы лишь удерживали обозначенные границы разросшейся империи Октавиана Августа, а поскольку нападать на нас с этой стороны было абсолютно некому, то лагерь, отнимавший уйму средств и сил у распухшего от своей гордости и значимости государства, было решено убрать с этого места. В этом и заключалась наша плавучая миссия.

Дни тянулись за днями, принося одно и то же: ветер, песок, ночной холод, яркую тяжёлую луну или песок, ветер, невыносимую жажду и смертельное солнце. Совершенно застывшие в своём однообразии гористые пейзажи, развалины храмов, разобранные на невероятных размеров камни и пугливых прохожих, на полупустых улицах окраины Фивей.

Мы с тобой встретились на рынке в один из таких дней. Я отсчитывал медные пластинки торговке овощами. Рядом со мной держал обеими руками корзину с покупками носильщик. Ты же на другой стороне повозки с колёсами выше твоего роста выбирала такие же корнеплоды с почищенными боками. Наши взоры пересеклись, слились, словно нашли неожиданно утерянное и давно забытое, но всегда хранимое в самых доступных местах памяти, готовое воспрянуть по первому зову мимолётного взгляда. Я как всегда это и бывает, при наших таких встречах, сразу узнал тебя. Мы как будто бы просыпаемся, находя друг друга в новом месте и времени. Наши сознания оживают, начинают раскрывать нам наши же утраченные тайны, обогащают нас друг другом, но обстоятельства, эти безжалостные уродцы, не оставляют нам места.

У тебя всегда был с собой маленький кинжальчик. Желание носить с собой острые клинки, видимо осталось у тебя с нашей эпохи «Ся», для которой ещё найдутся свободные страницы. Я все никак не мог понять сквозь мутноватость своего видения, что иногда ты вертишь в руках? Пока мы вечером с тобой, в определённое моими начальниками свободное время, не стали вкушать персики на развалинах египетского храма. Ты отрезала от них колечки фрукта, оставляя бугристый мозг косточки посередине. Эту твою особенность, я уже помнил.

Ножны кинжала прикреплялись кожаным ремешками выше запястья левой руки, чтобы пальцы этой же согнутой руки могли дотянуться до рукояти, и лезвие плотно сидело в нём полосато-золотой ручкой вниз, скрытое широким рукавом твоего калазириса и полотняного плаща.

21 век. Москва. Мастерская.

«Я всё время покупаю кинжалы. Даже сейчас. И нож с собой ношу, - Миа засмеялась, - Даже для книг ножи имеются (для страниц) хотя они и не нужны теперь. Потому и говорю: «Рука моя не дрогнет, если будет нужно защищаться!» - «Ой, вспомнила! У меня был друг по фамилии Дубров, так вот он надо мной всегда подтрунивал, говоря, что персик женщина должна откусывать, а не ножичком!»

Я отдыхал на диванчике в мастерской от наплыва воспоминаний. Эти, казалось, простые картинки прошлого отнимали много сил и после того, как заканчивался очередной сеанс, приходилось несколько часов восстанавливаться, разглядывая многочисленные загадочные предметы на полках удивительной мастерской. Создавалось впечатление, что ты, вместе со своим преувеличенным «Я», вдруг уменьшился в размере и попал внутрь сказочной шкатулки, где ожидали тебя, и дышали прошлыми мгновениями старинные волшебные вещи. Они делились здесь своей значимостью, сохраняя некую часть памяти безвозвратно утраченную, если бы не их молчаливые старания. Они напоминали о былом, нисколько не теряя своей идентичности, словно живые люди.

Я встал, выбрал для осмотра одну из полок и когда дотрагивался до предмета, Миа коротко описывала его. «Итальянская маска «Казанова», между прочим золотая. Веер 18 века, - уставший от женских страданий. Две пузатые мандолины с улыбками на лакированных италийских лицах. Лента священника и пояс от восточного кинжала, давно живут в дружном союзе. Скульптура девушки неизвестного итальянского автора – это моя бабушка, кстати. Серебряное ведро для шампанского – кажется, оно здесь всегда стояло, совсем не современных объёмов фарфоровая чаша для ополаскивания рук перед едой. Восточные кувшины различных пузатых размеров по именам: Иран, Афганистан, Узбекистан. Супница - давно потерявшая всю прислугу из многочисленной свиты сервиза. Потемневшие искусственные розы на фоне павлиньих перьев, ублажавшие чей-то неприхотливый взгляд ещё в 19 веке. Тройной мраморный подсвечник, не знавший свечей. Фигурка козы (я по гороскопу коза), слон из потемневшего дерева, индийский тисовый. Мраморный бюст Гоголя на колоновидной ножке». «А вот этот странный кувшин, не подходящий росписью ни под одну мне знакомую школу?» - Я взял его в руки. Он оказался лёгким, - «Похоже, он из дерева?» «Да, это лагерные сидельцы вырезали из цельного куска дерева для моей бабушки за хорошее к ним отношение. Она работала в тюрьме сестрой милосердия».

Я поставил кувшин обратно на полку и сказал: «Хотел уточнить для тебя, как появляются воспоминания в моей голове, как я улавливаю их через такое густое пространство событий, вмещающих в себя столь наполненную историю Земли. Происходит всё в такой последовательности: возникает желание вспомнить что-то, и это что-то воплощается в слово, фразу или небольшую картинку. Если воспоминание не правильное и дополнено вымыслом, лучшим другом писателя, то дальнейшее обдумывание желаемого не оживляет картинку, не продолжает фразу и не наполняет смыслом слово. Все эти начинания так и остаются статичными и более того, даже если ты эту картинку прошлого составишь насильно её становится невозможно описать подобранными к ней словами, потому что можно наткнуться на незнание того о чём ты пишешь и внутренний компас души покажет тебе вместо направления пустоту. Но если картинка оживает вплоть до дуновения ветерка, до запахов, витающих в воздухе, до осязаемости движений и восприятия звуков (будто рядом кто-то кашлянул или сказал фразу на незнакомом языке), тогда это то, что нужно. Такое живое воспоминание тянет за собой и остальные, составляя из них общую живую историю. Твою историю. Иногда эти воспоминания, граничащие с видениями, настолько длинны и реалистичны, что даже недавняя жизнь кажется ненужной, забытой, блёклой».

Миа подошла и обняла меня. Потом словно спохватилась, получив от прикосновения ко мне новую искру информации, и начала говорить: «Вдруг, сейчас, поняла, что в Фивах я была отнюдь не из бедной семьи. Я могла передвигаться по городу, правда меня всегда сопровождали два чернокожих мужчины. Явно рабы нашей семьи. Жила я на другом, берегу. И всегда спешила к Лару, переправляясь через Нил в папирусной лодке, в сопровождении всё тех же рабов и ещё нескольких людей. Надо искать, что было на другой стороне Нила, почти напротив храма, чуть левее, если стоять спиной к храму, а лицом к Нилу». Я тут же ответил: «А там был наш лагерь. Римские войска расположили лагерь на восточном берегу Нила, около древних Фив, рядом с большим храмом Амона в Луксоре». «Да, скорей всего это было именно так, - Миа продолжала развивать тему, - Мы встречались в разрушенном уже тогда храме Карнак. Я жила на другой стороне если стоять лицом к Нилу, то слева. Сейчас считают, что там не было построек, но это совершенно не так. Там были дома. Это гораздо левее. Фивы когда-то были столицей Египта и вся знать жила на стороне Карнака. А там, на другой стороне жили не очень богатые люди. Но как видно достаток у них был весьма неплохой. Дома были почти у самого берега. Несмотря на разливы Нила. По-видимому, в этом месте, что то было иначе – не затапливало. За все времена дома могли так разрушиться, что ничего не осталось. Они были глинобитные, а утварь там до сих пор находят. В этих домах были очень невысокие стены и маленькие комнаты. Стены были выбелены. Интересно, что крыши были съёмные. Из тростника, наверное, все зависло от погоды. В самих Фивах у меня явно был покровитель. Но из Египтян. И явно богатый родственник, вот откуда могли быть чёрные рабы и папирусная лодка».

«Я все думала о своей совершенно «не египетской» внешности. Но вот нашла информацию о белокурых женщинах Египта. А у меня волосы были, не как у блондинок, а золотистые и кожа очень белая. И ещё я подпудривала ее пудрой из перламутра. Вот сейчас я понимаю, что жила всё-таки в Фивах. Просто почему-то постоянно ездила на тот берег Нила и после твоего отъезда и вовсе уехала из квартала, где жила знать. К сожалению, я не помню, как называлось это место. Что-то заставило меня покинуть городские Фивы, и я стала жить в этих скромных домах, много там помогала разным людям. Это я помню весьма неплохо».

21 век. Москва. Мастерская.

Утром я обнаружил себя свернувшимся калачиком на том же диване. За окном в солнечном шуме о чём-то спорили воробьи. И желтоватые блики, отражённые от тополиных листьев блуждали по комнате в такт лёгким колыханиям воздуха. Я расправился, как слежавшаяся ящерица, потянулся до бешеных мурашек в лопатках, многозначительно зевнул, был бы хвост, я бы вильнул и им.

На кухне звякнула чашка, зашипел и пыхнул пламенем газ. «Я проснулся!» - сказал я, обращаясь к дверному проёму. В нём показалась Миа в своём длинном удобном балахоне разрисованном закорючками похожими на иероглифы и небольшим подносом в руках. Я стал расчищать место на вчерашнем столе, так и уснувшем с книгами нараспашку.

«Мне сегодня прислали конфеты, попробуй! Рано утром принесли от благодарных поклонников, ты ещё спал», - она загадочно улыбнулась. Запахло шоколадом и ванилью. Миа медленно наливала мне чай в миниатюрную пиалку. «Уже было такое в видении!» - Подумалось мне радостно.

«Ты знаешь, наверняка знаешь, - сказала она, пробуя горячий напиток крошечными глоточками, - из любой воды можно сделать лекарство. Кладёшь руку на стакан и размышляешь, какое тебе нужно. Словами не нужно проговаривать, только состоянием своей психики. А когда тебе подают чай в чужом доме, обязательно возьми ложечку и тихонько стукни по чашке, при этом вся ненужная информация уйдёт в блюдце, если нужно очистить и блюдце стукни по нему. Вся хозяйская неприязнь, если таковая имеется, уйдёт в стол. Ты же не знаешь, с каким настроением и мыслями тебе наливали и подавали этот напиток. Выпьешь чего-нибудь в незнакомом месте и заболеешь. Открытую воду в графинах тоже следует накрывать крышкой, да, хоть листом бумаги, а если была не закрыта, то сливать резким рывком верхний слой. Раньше считалось, что в открытую воду в сосудах бесы прыгают и сидят, ждут, пока их выпьют. Почти правда, к воде липнет всё. Нужно ограждать себя от лишних влияний». Я хотел взять ложечку и стукнуть по пиалке с чаем. Миа засмеялась: «Я сказала в незнакомом доме! А здесь твой дом!» «Был такой псевдосвященник Яков Кротов, - продолжала Миа внезапную лекцию о воде, - к нему все наши учёные мужи бегали – изучали. К обычным священникам как-то неудобно было в советское время, так вот к нему повадились ходить. Он службы прямо на квартире проводил, потом чаепитие, разговоры по душам, есть, где разгуляться апологетам науки. Так вот, пригласила я его к себе мастерскую освятить. У меня даже есть специальная чаша с кисточкой, только для святой воды. И как только он зашёл ко мне на порог, я сразу уже ощутила жуткую ментальную вонь. Ты же её тоже всегда чувствуешь от людей». «Да, да…», - вставил я быстро своё утверждение. «Ну, побрызгал он. Ушёл. Не стала я с ним чай пить. А на следующий день святая вода в моей чаше протухла. А всего-то он в руках её подержал. Вот и думай после этого, какие бывают люди и что они могут оставить в воде, которую ты пьёшь. Вода чувствует, отвечает».

«Расскажи мне что-нибудь о себе. О себе нынешнего века», - попросил я. «И что же? - Миа поставила пустую пиалку на стол, - Ты понимаешь, что мы помним одно и то же? Разве тебе не хватает этих воспоминаний». «Мне теперь всего хватает! Жизнь словно напиталась живительной влагой, заполнившей все пустоты сознания. Если бы я только знал, что кому-то в этом мире снятся такие же сны? Я бы бросил всё и пришёл к этому человеку», - чай мне показался необыкновенно вкусным. «Никогда не замечал вкус чая, а теперь вот не могу оторваться. Расскажи о своём детстве, хочется знать о тебе больше. Может, найдутся пересечения и в этом веке. А то получается, мы помним себя всякими, и в разных временах, кроме сегодняшнего воплощения, нужно потихоньку восполнять пробелы знаний о себе самих», - настаивал я. «Хорошо, давай попробуем. Есть интересный факт моей биографии», - Миа достала альбом с фотографиями из книжного шкафа, который снова пожаловался на жизнь разговорчивой дверцей, и протянула мне.

Рассказ Миа.
Вьетнам, 20 век. 1973 -1974 годы.

«Моя мама была тогда военным врачом и смогла взять меня во Вьетнам на работу медсестрой. Летели мы туда на военном транспортнике по кличке «арбуз», военные так называли самолёт «Ан» за его округлое, словно надутое брюхо фюзеляжа. С аэродрома долго и опасно добирались до места – госпиталь в джунглях, в окружении рек и болот. Атмосфера войны ощущалась во всём: недоверие, отрывистые приказы на незнакомом языке, молчаливые сопровождающие, оружие на каждом близком плече, металлический запах крови. Нас разместили в одноэтажном длинном доме, сделанном из самана с выбеленным фасадом с неким подобием архитектуры, в виде глубоких ниш, там, где находились входные двери. Потом, правда, ради безопасности переселили в глубокие землянки с соответствующим бытом и железной мебелью цвета хаки. Там я и встретила Павла, врача из Москвы. Такой статный мужчина с типичной жюль-верновской бородкой, переходящей в густые чёрные бакенбарды, а потом в жёсткую почти вьющуюся шевелюру. Рядом с ним всегда на коротком поводке присутствовала макака, что-то вроде домашней кошки. Такая подвижная, с ищущими шкоду глазами.

Война во Вьетнаме уже подходила к концу, но обстрелы продолжались. Сайгонская армия активизировала тогда боевые действия. Её войска регулярно проводили большое количество так называемых «операций умиротворения». А американские ВВС регулярно бомбили районы, не помню точно какие, но и нам доставалось.

Павел частенько заглядывал в наше подземное жилище. Мы много разговаривали. Он водил меня на рыбалку, таскал по джунглям и местным деревушкам. У меня тогда был фотоаппарат такой маленький, назывался «Вега», я всё подряд им снимала: буйвола с детьми, пойманную рыбу, самого рыбака, нашу землянку, обезьянку эту на поводке.

Мне было интересно с Павлом, он мне казался красавцем – умным и храбрым. Всё мысленно его перемещала в разные части света. Он у меня то полярником был, то археологом, подходил, короче, ко всем путешествиям и приключениям. Влюбилась я в него по уши, а он такой взрослый был, всё меня оберегал, боялся лишнего слова сказать, и относился ко мне, как к восемнадцатилетней девчонке. А мне было обидно, что меня воспринимают, как ребёнка.

Война моя длилась недолго, но именно тогда я поняла, что во мне что-то есть такое, чего нет у других. Я раненых перевязывала. С некоторыми вьетнамцами до сих пор дружу, получаю от них восхищённые письма и небольшие подарки. Вот, например, фигурка старика из слоновой кости в «нон ла», что в переводе значит «шляпа-лист».

Мои вьетнамские друзья, с присущим им природным виденьем и чутьём, первые рассказали мне про это моё свойство. Просто стали замечать, что обработанные моими руками раны заживали быстрее, и ко мне потом очередь выстраивалась на перевязку. С тех пор не выношу крови, и даже запаха её.

Обезьянку Павла потом американцы застрелили. Переживала очень.

Улетели мы по окончании мисси в разные города, и встретила я его уже снова, когда мне было лет тридцать, в Москве, в клинике Краснова, он был заведующим отделением гипербарической оксигенации – «насильственное» насыщение крови кислородом при различных болезнях. Лучший специалист в России, только в его барокамерах не горели люди.

Здесь, в Москве, мой придуманный «роман» из пропахших кровью и порохом джунглей, перешёл в стадию настоящих страстей, к которым теперь, я вроде уже не хотела иметь никакого отношения. Павел увидел во мне цветущую эмбру. Каким желанием налились его глаза, сколько слов было сказано о своём чувстве! Он не давал мне проходу, звонил, приходил, посещал мои художественные выставки, старался быть рядом, даже когда я хотела остаться одна. Уговорил меня поехать с ним в Грецию, где античное солнце и благородные оливы, заставили меня по-другому взглянуть на наши форсированные отношения. Хорошее время было, но тянулся он не ко мне, а к тому, что жило во мне, к моей способности видеть и чувствовать больше чем обычные люди, к странным нелогичным для него, как для врача, способностям, что удивляло его и восхищало, но было ему непонятно, и не доступно. И я это осознала постепенно, потому и нашла выход из этой затянувшейся перегоревшей огнём напалма прошлого ситуации. Я просто отвела его в церковь и покрестила. До этого момента он вообще не имел никакого отношения к христианству. А став его крёстной матерью, все его любовные посылы сводила на – «нет». Так мы и остались только добрыми друзьями».

После того как Миа перестала говорить, Я ещё несколько секунд продолжал играть с обезьянкой под банановым деревом. Обезьянка то карабкалась в невысокую листву, то спускалась вниз, запрыгивая мне на руки. Ещё мгновение и видение рассеялось. «Да, это она, та самая», - в уголке глаз Миа появились слезы. «Прости, я не стану её больше оживлять». «Ничего, оживляй, нам ещё много придётся делать такого, один Египет чего стоит». «Ты тоже видишь это моё такое?» «Вижу, когда ты рядом», - Миа умиротворённо вздохнула.

Древний Египет (4-3 год до н.э.)
Из воспоминаний Нанум

«До встречи с тобой я говорила только на древнеегипетском языке и даже умела писать, что было редкой диковиной в те времена. Эллинскому языку научил меня ты во время наших встреч. Училась я быстро – любовь чувство чудес и на его ярком фоне наши фонетические игры быстро превратились в правильную речь. Мы с тобой так ни разу и не воспользовались переводчиками, всегда имея ввиду услужливое, но болтливое, их наличие. Стеснялись, предпочитали поначалу молчаливое уединение. Ты говорил мне перед отъездом вашего римского отряда, что обязательно вернёшься, что будешь недалеко в девяти днях пути по Нилу, недалеко от Мемфиса в Вавилонской крепости, но тебя очень долго не было и сердце моё устало ждать. Я решила добраться до нижнего Египта, чтобы найти тебя. Конечно, я была полна решимости, и ничто не могло меня остановить. Сила любви тогда руководила мной. В те времена по Нилу ходило очень много кораблей и у богатых жителей Фивей были поместья в дельте Нила. Они путешествовали по реке туда и обратно очень часто. Я могла бы попроситься, с ними в очередную поездку, но тогда раскрылась бы тайна наших отношений. Мы почему-то скрывали это! И, чтобы не привлекать особого внимания к своей персоне я договорилась, чтобы меня взяла с собой лодка, шедшая из Нубии с грузом зерна и белой полбы.

Ничего необычного в этом коротком путешествии не было, за исключением моего инкогнито, которое оберегали два чернокожих раба, бритых налысо, чтобы не плодить вшей – бич того времени. Они готовили мне еду в носовой комнате лодки-дома и черпали воду из Нила для умывания. Я помню, что мы много раз останавливались, и я видела из центральной комнаты, где размещались пассажиры, и приятно пахнущий сыпучий фрахт, как по сходням на невысокие пристани наёмные носильщики выносили и заносили грузы в плетёных корзинах: ступать они старались в такт с друг другом, чтобы дело спорилось в одном ритме и пели заунывные песни.

Должны ли мы день целый
Таскать зерно и белую полбу?
Полны ведь уже амбары.
Кучи зерна текут выше краев,
Полны корабли,
И зерно ползет наружу,
А нас все заставляют таскать.
Воистину из меди наши сердца!

(Перевод М. Э. Матье)

Примерно на седьмой день моего путешествия, я увидела по берегам реки множество львов. Они мирно сидели и лежали на берегу отдельными стаями, почему-то только на восточном берегу, и не обращали никакого внимания на проплывающие мимо ладьи и плоскодонные баржи. Некоторые из этих барж перевозили скот, в достаточной близости от места отдыха хищников, что могло бы привлечь их внимание. Они могли бы без особого труда напасть, но по какой-то необъяснимой причине не делали этого.

В последнюю ночь мне приснился странный сон. Я увидела скромную хижину: в некоторых местах вместо стен сухие сплетённые пальмовые листья, где жила голубоглазая светловолосая женщина с младенцем и яркий белый свет осязаемыми лучами вырывался сквозь многочисленные прорехи прямо сквозь стены этого жилища. Я никогда не видела такого наяву, и это заставило меня открыть глаза от переполнившего меня волнения.

Было утро, начало десятого дня, как мы покинули Фивеи. Ладья уже подходила к причалу и совсем рядом на берегу были видны многочисленные постройки из камня, повозки запряжённые лошадьми и волами, укрывала над разложенными на земле товарами и вдалеке, утреннем дребезжащем от наступающей жары воздухе, виднелись стены Вавилонской крепости. Я не стала дожидаться обычного праздника по окончании путешествия, хотя меня и уговаривали остаться взявшие меня на ладью торговцы, поэтому меня снабдили провизией в дорогу, и я удалилась в Гелиопольский номе.

Как оказалось, я ошиблась, приняв обычные сплошные стены улиц с дверями в глухих камнях за крепостные. Сама цитадель римских легионеров находилась немного дальше, и мне пришлось пешком добираться до неё, плутая по пыльным и кривым руслам глухих улиц, похожих на храмовые коридоры без потолка.

От рабов не было толку. Они брели за мной мокрые от пота с поклажей на мускулистых плечах. Я чувствовала их запах и равнодушие к происходящему со мной. Чем дальше мы удалялись от пристани, тем меньше нам навстречу попадалось людей. Но я спрашивала, и спрашивала про крепость – все указывали в одну и ту же сторону. Наконец, выпутавшись из лабиринта этих пыльных путепроводов, вышла на открытое место, и через небольшое зелёное пространство, засаженное редкими пальмами и кустарниками, увидела стены крепости, холщовые красные транспаранты на них, колыхаемые изредка внезапными движениями застывшего от жары воздуха и скучающих римских воинов внизу у ворот и на кирпичных стенах.

От сердца у меня отлегло, и волнение моё сразу пропало. Помню, что поначалу я сильно испугалась, словно приехала не туда. Сильно смутили меня эти кривые улочки с камышовыми крышами, похожие на кварталы для бедных.

Среди многочисленных солдат, видимо ожидавших чего-то перед входом в крепость, сидевших то тут, то там со своими шлемами в руках, я выглядела лысоватого римлянина в красном хитоне и решила обратиться к нему с вопросом. Этот низкорослый, отчасти тучный гражданин методично жевал жвачку, усевшись на каменную лавку в тени листьев пальмы и выслушав мой вопрос ещё какое-то время, видимо предавая себе значимости, молчал, а когда до него дошло, что обращаются именно к нему, громким окриком вызвал из тени арки стражника, который меня и проводил внутрь крепости. Рабы остались ждать снаружи.

Какое-то нехорошее предчувствие охватило меня тогда. Я вдруг ощутила не уютность и жестокость этого места, но желание найти тебя было сильнее всего. Мы совсем недолго шли по каменным прохладным коридорам, и я очутилась в просторной зале. Из узких окон на каменный пол падали солнечные яркие лучи, выхватывающие пыльные вихри при малейшем движении потревоженного воздуха. Пахло потом, виными испарениями и чуть-чуть цитрусовыми. В глубине зала на каменном столе стояли подносы с горками зерна и печёным хлебом. Чуть позже я почувствовала и этот приятный запах молотых отрубей.

На высокой скамье, со спинкой увешанной шкурами и цветными тканями полулежал человек в бело-золотистом одеянии, рядом шумел небольшой фонтан в каменной чаше. Один из проникших в окна лучей освещал и фонтан, отчего тот искрился и переливался радужными пузырьками. Рядом, в окружении множества раскладных табуретов, стоял столик с апельсинами и несколько стеклянных кувшинов с напитками. Приняли меня радушно, с улыбкой, и незнакомец даже встал со своего ложа. Когда я вошла в прохладный зал, он сделал знак рукой, чтобы все лишние удалились. У арочного проёма остались стоять только два римских солдата с ничего не выражающими взорами, устремлёнными в противоположный конец полутёмной залы. «Нубия? - Спросил он добродушно, - Только что оплатили пошлину с вашей лодки». Явно показывая свою язвительную осведомлённость, как и положено всякому начальствующему гражданину. Я начала сразу без предисловий: «Мне нужен центурион Тит Семпроний Гакх. Четыре луны назад они выехали из Фивей со своими людьми». «Что же он там такого натворил, что прекрасные египтянки бросаются за ним в погоню?» - С улыбкой спросил подошедший ближе человек в белом хитоне. «Можете обращаться ко мне Марк - Антоний», - добавил он слегка высокомерно, но тут же предложил жестом пройти и сесть на раскладной деревянный табурет в виде перекрещенных завитых вензелей с материей вместо седушки. Я прошла и села. Он молча налил мне в серебряную чашу тёмного вина. Запахло кислым виноградом. «Мне нужен не именно он, а солдат в его подчинении по имени Лар», - сказала я и почувствовала, как щёки мои наливаются жаром. «Ах вот оно что! Солдат?!» - Марк-Антоний снова прилёг на свою кушетку напротив меня и взял со столика свою чашу с вином. Сделал глоток, посмотрел мне в глаза с каким-то предвкушающим задором, поставил чашу на столик и, щёлкнув пальцами, сделал кому-то знак в полутёмное пространство проёма дверей. Явился толстый пожилой человек с невероятными складками на огромном белом хитоне и огромной жировой прослойкой под подбородком. Он едва заметно поклонился. «Скажи ка мне, любезный Ктесий, здесь ли ещё прохлаждается игрок и зануда, Тит?» - «Отбыл в Александрию с поручениями, а далее направлен в Рим», - Марк-Антоний махнул запястьем и Ктесий растворился в дверном проёме. «Вот видите…», - посмотрел он на меня и понял, что не знает моего имени, за своим чрезмерным самолюбованием, забыл его спросить. Только я собиралась его произнести, как послышались шумные шаги, многочисленные голоса и в дверной проём ввалились римские офицеры в плащах и сверкающей меди. Пахнуло грязными телами, тошнотворный металлический запах наполнил зал. Так пахло от жертвенников, где первосвященники резали животных в Фивеях. Я запомнила этот запах подсохшей на солнце крови потому что, не только животные становились обречёнными на смерть, но иногда и люди.

Офицеры шумно припали на одно колено и один из них, самый первый и крупный, поднял голову и, держа в руке шлем сказал: «Восстание, мой гегемон, - евреи!»

После небольшой суматохи и грозных начальственных криков, я осталась в зале одна и совсем не знала, что мне делать. Посидела ещё некоторое время, затем встала и вышла тем же путём каким меня сюда и привели. Меня никто не остановил, хотя мне на пути встретились бегущие люди по трое и по десять человек в полной боевой амуниции и нахлобученных на головы шлемах с длинными пиками в руках. Оказалось, что я всё-таки перепутала коридоры и попала во внутренний двор крепости, где в тени одной из её стен работали люди в обычных одеждах, совсем не военные. Они что-то мастерили из деревянных стволов деревьев: двое пилили их медными пилами по размерам, а третий вязал и скреплял обработанные длинные жерди в однообразные лежаки, готовые они стояли прислонённые к стене в несколько рядов. В другом углу под матерчатым навесом сидели солдаты и видимо играли в игру в «голову и корабль» на желания, высоко подбрасывая монету. Эмоциональные возгласы доносились оттуда. Под деревянным настилом сидел скрючившийся солдат с красным от досады лицом, проигравший в предыдущем заходе. Я подошла к человеку, вязавшему лежаки, и обратилась к нему на эллинском языке, но он не понял меня, и тогда я спросила на своём родном языке, только тогда он ответил мне. «Я работаю здесь не так давно, чтобы знать всех в этом доме. Идите с миром!»

Но я не могла сразу поверить, что ты уже уехал. Не укладывалось у меня это в голове, и я полна решимости, направилась к играющим солдатам, чтобы спросить и у них про тебя. Незнакомец, вязавший лежаки, пытался меня остановить, но отступил, видя мою непреклонность.

Солдаты увидели, что я подхожу к ним, и остановили свою игру. Я повторила свой вопрос на эллинском языке краснолицым воинам, разгорячённым азартом игры. Они совсем были не похожи на тебя, низкорослые и смуглые с кривыми разбитыми в бою носами, пахнущие кониной и загнившим потом, но помня и зная тебя, я тогда не чувствовала опасности.

«Сыграй с нами на желание, - сказал один из них скрипучим голосом, - если выиграешь, я расскажу тебе про Лара, если проиграешь ты сбросишь перед нами свою одежду». Не знаю, почему я согласилась, наверное, твоё имя, произнесённое другим человеком, так подействовало на меня. Я почему-то подумала, что эти люди должны знать и тебя, и твоего начальника, а игра это всего лишь путь узнать, то, что мне нужно. Монета была подброшена и я загадала «корабль», корабль, который должен был вернуть тебя в мои объятия. О последствиях я как-то не думала, совсем не понимала их, не представляла. Для меня тогда весь мир искал только тебя, а вместе с ним своего Лара искала и я.

На звякнувшей о каменный пол монете, выпала «голова двуликого Януса».

Солдаты повставали со своих мест, предвкушая неожиданное развлечение, но тут за моей спиной оказался незнакомец. Он тихо взял меня за руку и повёл к выходу. Один из солдат крикнул ему что-то обидное, но преследовать нас не стали. Незнакомец вывел меня из крепости полутёмными прохладными коридорами и сказал напоследок: «Иди и не возвращайся в это место, потому что помножаться твои печали». Его слова прозвучали для меня обжигающим сердце лекарством. Я поняла вдруг, что тебя нет в этой человеческой пустыне и я совершенно одна, без поддержки, участия и любви.

Рабы ожидали меня снаружи. Пространство широкой улицы перед крепостью было пустынно, только четыре стражника маялись от липкой жары в тени арочного входа.

Конечно, я была расстроена, я просто была в отчаянии. Слёзы текли из моих глаз, и я не в силах была их остановить. Даже мои равнодушные и уставшие сопровождающие начали жалеть меня, тянули в тень, искали место, где присесть. Из ворот крепости выбежал один из солдат, игравших в монету, увидел меня и подошёл: «Он уехал в Рим много дней назад, - сказал он извинительным тоном и опустил глаза, - вот возьми, его брошь для плаща, проиграл мне в «монету». Отдашь, как вернётся». Солдат протянул мне твою медную застёжку, в виде двух барельефов львиных голов на круглых отливках и, изогнутую в виде крючков, змейку между ними, на которой я знала каждую царапинку. Ушёл не оглядываясь.

В конце концов, мы все втроём пристроились под крепостной стеной в спасительной тени окружающего её прозрачного сада, и оставались там пока длинные тени сумерек не начали вползать на каменные стены крепости под названием Вавилон.

Очнулась я от того, что кто-то трепал меня за плечо и на моём родном языке предостерёг: «…Вас не должны найти здесь римские солдаты! Зачем вам лишние неприятности? Нужно найти другое место для отдыха». Сказал это смуглый моложавый мужчина с невероятными участливыми глазами, выражающими заботу и внимание. Он подал мне руку, помог подняться. Ноги мои затекли, и когда я встала, подкосились, и я упала прямо в объятия этого человека. Это был незнакомец из крепости, спасший меня от позора. Вообще-т я и сама могла постоять за себя, нож в моём рукаве всегда был начеку, но справится с таким количеством солдат мне, конечно, было не под силу. Двое моих рабов совершенно безмятежно спали, прислонившись спинами к каменной, уже теряющей солнечное тепло, стене.

Уже была ночь, неполная близкая луна посеребрила всё вокруг, и только горящие костры неподалёку перед входом в крепость освещали пространство оранжевым ореолом. «Мы издалека, - ответила я, - и нам уже не найти ночлег». Тогда незнакомец взял меня за руку, и потянул за собой. Мои сопровождающие, уже разбуженные к этому времени нашим разговором, взвалили мои тюки с вещами и провизией на плечи и двинулись за нами.

Такое проявление участи к чужой судьбе я встречала впервые. Обычно люди в те времена сторонились друг друга, потому что любого зазевавшегося человека могли попросту заманить куда-нибудь и приготовить из него себе ужин или продать бедолагу в рабство. Жизнь человеческая каждую секунду висела на волоске, но именно от этого человека исходила уверенность и добрые посылы. Я почувствовала их сразу, и доверилась.

Мужчина был одет странно для моих понятий о гардеробе. Никто так не одевался в моём родном городе: длинная до земли рубаха с рукавами, именно с рукавами, а не свободный хитон или накидка, поверх всего этого накидка тоже с рукавами из более тёмной и грубой ткани, войлочный пояс, отдельная шапочка на голове вместо капюшона. Всё это я успела разглядеть на незнакомце, пока мы не удалились в серебристую глубину ночи. Но пока мы продвигались куда-то, нам навстречу неоднократно попадались идущие строем с факелами римские квадраты солдат. Они шли молча, с поднятыми вверх копьями и длинными прямоугольными щитами, повёрнутыми в одну сторону, не обращая на нас никакого внимания, поднимая ритмичным топотом с дороги невероятное количество едкой сухой взвеси.

Когда мы, наконец, свернули в более спокойные переулки, я почувствовала, что всё моё тело скрипит от осевшей на него грязи, даже на зубах щёлкал песок. Я тихонько выискивала языком заблудившиеся песчинки во рту и старалась их незаметно вытолкнуть наружу. «Меня называют Иосиф, - сказал неожиданно мой ночной поводырь, - у нас есть место, где можно омыться перед сном». Я с благодарностью ответила: «Меня называют Нанум. Я приехала из Фивей искать моего Лара». Иосиф остановился на мгновение и посмотрел на меня. Я угадала в слабой полутени на его лице понимающую улыбку.

Когда мы пришли, я, словно попала в свой недавний сон, пришедший ко мне в последний день путешествия по Нилу. Даже при свете тускловатой луны я узнала хижину, в которой жила голубоглазая светлая женщина. «Это Мария», - сказал Иосиф. Мария встала и слегка поклонилась мне с полуулыбкой на приятном молодом лице. На деревянном столе грела масляная лампа, в её световом ореоле барахтались несколько ночных бабочек. Я тоже выразила ей своё почтение поклоном и только сейчас заметила, что рядом с ней сдоят на ножках деревянные ясли, в которых спит ребёнок.

Умывалась я около двух разбитых до половины больших глиняных кувшинов под деревянным стоком, направленным в них с соломенной крыши хижины. Воды было немного, дождя не было давно. Потом была вечерняя трапеза, для которой я достала все свои припасы, имеющиеся у меня. Мне хотелось отблагодарить этих гостеприимных людей за небывалую и удивительную доброту. Ели все вместе за одним столом, куда были приглашены и мои сопровождающие, что было для меня необычно. Я всё тайком подглядывала как раб по прозвищу Исса, брал чёрными пальцами еду и клал себе в белозубый рот. Потом, то до чего он дотрагивался, я боялась взять, чтобы есть. Настолько была сильна моя внутренняя иерархия между людьми. Второй раб по прозвищу Отта, налегал на пиво, предложенное ему Иосифом. Он черпал его и черпал глубокой ложкой из глиняного горшка, пока не захмелел и не замычал свою обычную песню. Мария несколько раз подходила к ребёнку, укрывая его сползающей дерюжкой. Иосиф всем готовил спальные места: достал несколько укрывных полотен, открепил от стен и поставил на землю лежаки. Но мои сопровождающие не остались ночевать в хижине, иерархия присутствовала и у них в голове, забрали спальные принадлежности и разместились во дворе под навесом.

За разговорами я узнала, что мои гостеприимные хозяева были выходцами из Иудеи, и что ищут лучшей доли в нашей стране. Говорили они на моём языке плохо, поэтому вскоре мы угомонились и легли спать. Уснула и я, сжимая в руке твою застёжку от плаща, уснула на таком же в точности лежаке, какие мастерил Иосиф в Вавилонской крепости.

Утро пришло неожиданно для моего уставшего сознания. Я помню, что мне снился мой дом в Фивеях и ты, твои руки, твой голос. Я не сразу поняла, где нахожусь, а когда Мария, уже хлопотавшая по дому, улыбнулась мне сквозь пелену моих догадок, я вспомнила вчерашний день. Дитя начало издавать громкие радостные звуки, и я проснулась окончательно. Она сидела у яслей, взяв на руки ребёнка и кормила его грудью. Малыш увидел нового человека, опустил лоно и, повернув головку ко мне, радостно засмеялся, как это делают дети, чуть взвизгнув и при этом, икнув, но тут же присосался к ней снова.

А я лежала и думала, что же мне теперь делать. Отправится в Рим за тобой или подождать тебя здесь, раз солдат из крепости сказал, что ты вернёшься? Но чтобы отправиться в Рим, нужно было вернуться домой в Фивеи, чтобы найти подходящих богатых попутчиков. Сама из этого места одна, даже в сопровождении рабов я не добралась бы до Рима никогда. Ожидать здесь? Сколько это продлиться никто не может сказать, и я решила ждать столько, сколько времени потребуется военному кораблю дойти до Рима и обратно. Прибавила к этому ещё десять запасных суток и решила ждать в Гелиополисе.

Так прошло несколько дней, наполненных приятными домашними заботами, в которые мы с Марией и подружились. Она как могла, рассказала мне свою спонтанную историю путешествия, я же поделилась с ней своей конкретной, но когда дело доходило до вопросов о цели бесконечных переездов, Мария старательно начинала заниматься хозяйством и избегала последовательного ответа. Говорила, что-то вроде: «Мы решили сменить место. Иосиф сказал, так будет лучше. Там было очень неудобно. Слишком много вокруг любопытных». Но однажды, аккуратно отвечая на мои бесконечные вопросы тактичными короткими ответами, она произнесла, неожиданно схватившись за горячее блюдо: «Нам указали другой путь!» Отдёрнула руку и пошла, остудить её в воде, в кувшинах за хижиной. Так для меня и осталось тайной, Кто указал, и зачем указал.

Когда утром Иосиф уходил в крепость на работу, мы отправлялись на местные рынки за продуктами, оставляя Отта сторожить хижину и кормить домашнего ослика, а Иссу брали с собой носить корзину с едой. Ребёнка Мария носила в грудной люльке из куска полотна, привязывая его к груди через шею, я помогала ей делать двойные узлы на поясе и под волосами. Мальчик так и сидел к ней лицом, иногда посасывая свой палец на правой руке, разглядывая по сторонам многочисленных разношёрстных людей или шумный базар, иногда он засыпал, от утомительной тряски, положив головку на грудь матери, но я ни разу не видела, чтобы он плакал или хныкал.

Мария была женщиной скромной и очень тихой. Настолько незаметны были её даже вынужденные желания, что мне самой приходилось догадываться, что нужно и даже необходимо сделать в данный момент. Например, попить воды или остановиться передохнуть. Она, словно была обременена этим своим непонятным для неё, скрытым предназначением, обрекающим её на постоянные переезды с места на место на спине терпеливого ослика, но молчаливо сносила все волеизъявления человека, находившегося рядом, вдруг ни с того ни сего решавшего, что настала пора снова куда-то идти. Так же немногословна она была и во время разговоров. Иногда и вовсе отвечала односложно, но всегда радостно улыбалась, принимала участие в беседе всей мимикой лица, словно забывала на эти мгновения, что это не стоит ей делать, и помогала себе жестами, когда не знала, как сказать по-египетски какое-то слово. Мария была юна, податлива и терпелива. Иосиф же напротив был словоохотлив и всегда оберегал свою жену, как-то стараясь отгородить от неё любых приближающихся незнакомцев. Причём действовал он не только уговорами и хитрыми уловками, а даже своим телом отстраняя нежелательных людей. Если с его женой кто-то заговаривал, будь то случайный зазывала на рынке или решивший посоветоваться покупатель, он тотчас становился всей своей мощной фигурой между ними, кажется, отгораживая даже сами слова идущие к ней, к ребёнку. Но мне показалось, что вёл он себя не как её муж, а больше как её отец, хотя иногда и целовал Марию в лоб и нежно приобнимал.

Через несколько дней я выяснила для себя, совершенно случайно, что мои новые знакомые живут у дальних родственников Иосифа. Во время нашего отсутствия, в хижину наведывался хозяин земли и сада, на которой стоял это временное жилище, и застав там дремлющего Отта, пытался выгнать его палками. Но тут появились мы с корзиной продуктов, и Мария с улыбкой что-то говорила недовольному хозяину на непонятном мне языке, и по мере её слов хмурое его лицо светлело и под конец рассказа, вовсе заулыбалось. Мне он выразил почтение тем, что пригласил меня перейти к нему в дом, сказав, что его гости (Иосиф и Мария) не хотят этого делать по неизвестным для него причинам, хотя там намного удобнее и достаточно места. Но я тоже отказалась, сославшись на то, что нам с Марией вдвоём дружнее.

Когда хозяин земли удалился, я подумала, что стоит пригласить моих новых знакомых к себе в Фивеи. У меня был дом в достатке большой и прохладный, сад с ухоженными тенями уютных уголков, безопасная сытая жизнь. Мария ответила мне, что посоветуется с мужем, хотя мне уже было видно её желание поехать ко мне, но тут же становилось ясным, что Иосиф не согласится на столь замечательный и удачный вариант. Глаза её от этого становились грустными, и в них начинало проблёскивать небывалое смирение и покорность. Мария замолкала и вообще переставала разговаривать на какое-то время.

Сегодня в нагретой на солнце воде, принесённой из хозяйского дома и разлитой в тёплые гранитные купели, мы купали дитя. Ребёнок вёл себя, как всегда послушно, показывал маленькой ручкой то на меня, то на птиц, коих небывалое количество расселось по окружающим кустам и деревьям. Птицы молча чистили клювами свои перья и не собирались никуда улетать. Я оглядывалась по сторонам, обращая внимания Марии на странности с пернатыми, но она будто извиняясь за то, что я это вижу, приговаривала одно и то же: «Это так всегда, это так бывает! Бывает так, ничего, потом улетят!»

Пока она промакивала тельце ребёнка припасённым заранее полотном, малыш взял меня за палец правой руки и потянул к себе, желая поиграть. Я протянула ему палец и другой руки. Он взял и его. Тихонько потряс меня за оба пальца. Улыбнулся, потом засмеялся с чуть писклявым младенческим задором, и я сразу почувствовала, как яркая прохладная волна прошла по моему телу. Я вдруг как бы увидела себя со стороны, обнаружила своё место в доселе невидимом для меня мире, будто бы специально скрывавшем от меня посредством самого себя все свои явные черты. И весь предел мира увидела со стороны: его важные и второстепенные значения – необходимость одних событий перечеркнула желание других. Все мои верования слышимые с детства от священников, родителей и близких знакомых, оказались разрушены этой прохладной голубоватой волной. Словно тысячелетние каменные храмы они крошились внутри меня, обращались в песок, уносились холодным синим, но полным жизни ветром и, когда в внутри меня не осталось точки опоры, точки осознания мира и всех его ипостасей, во мне вдруг что-то зажглось, как звезда Сириуса на опустевшем небосклоне. Это её понятное близкое пламя стало разливаться по мне, наполнять меня совершенством и смыслом – силой этого смысла. Мне вдруг стали понятны мотивы поступков людей, проистекающие из наивной пустоты, причины этой явной пустоты, сжигающие их жизни нелепыми суевериями. Словно многовековая пелена развеялась в моей голове, и всё вокруг прояснилось, стало понятным до последней, казалось бы, ничего не значащей мелочи, до кончиков крошечных усиков неожиданно присевшей бабочки на широкий волнистый рукав моего калазириса. И я стала разглядывать эту бабочку, внимательно и с упоительным интересом, что раньше никогда не делала, потому что мир начинал открываться мне совершенно с другой стороны. Не с телесных лишений и голодной смерти, бесконечно льющейся крови жертвоприношений и страха за свою жизнь перед каменными богами, а со стороны необыкновенных удивительных открытий в нём. Открытий светлых и увлекательных, отрицающих всю мою пугливую жизнь до этого небывалого момента. Я становилась причастной к этому необычному для меня освещённому особым светом и особым образом миру, словно заново рождалась, вылезала из старой пережитой кожи, и сразу привыкала к себе новой, бесстрашной, пылкой, любопытной, всезнающей.

Птицы вдруг все разом снялись с места. Я вздрогнула, и младенец выпустил мои пальцы из своих ручонок. Стаи разных размеров и расцветок взлетели единым облаком на небольшую высоту и стали кружить над садом, где мы купали дитя, а когда Мария унесла его в хижину кормить, постепенно разлетелись в разные стороны. Высоко в небе осталась только одна гигантская птица с невероятным размахом крыльев. Она, словно висела над нами, почти не двигаясь с места. Я первый раз видела такое чудо.

Иосиф вернулся сегодня с работы в крепости почему-то в середине дня и сразу сообщил мне, что в порт пришёл корабль из Рима. Я тут же с волнительным сердцем, скорым шагом отправилась к реке. Нужно ли говорить о том, как я торопилась, Отта и Исса едва поспевали за мной. Но корабль оказался из Александрии и среди сошедших на берег офицеров и солдат знакомых имён не нашлось. Я почти металась по пирсу, всё спрашивала и спрашивала: у торговцев, у солдат. Отта и Исса помогали мне, обращаясь к таким же рабам, как они, с вопросами про Лара. Через какое-то время поняла всю тщетность моих попыток. А когда вернулась обратно, медленно перебирая ногами уже знакомые улицы, то ни Марии, ни Иосифа уже не было в хижине и куда они делись, я не знаю. Но я вдруг поняла неожиданно и точно, что так было нужно, чтобы они внезапно ушли и этот их поступок совершенно не относится ко мне, к нашей с Марией дружбе.

Я вдруг осознала, словно кто-то очень мудрый подсказал мне, что Лара мне здесь не дождаться и, кинув взгляд на опустевшую хижину, где провела достаточно много дней, решила зайти в хозяйский дом попрощаться.

Иаков, хозяин дома, сидел во дворе под раскидистой тенистой сикоморой и, словно ожидал меня, чтобы хоть с кем-то перекинуться словом: «Ушли, - с лёгкой досадой сказал Иаков, и заулыбался при моём появлении, - не сидится им на месте. Сегодня последняя звезда Минтака вошла в пояс Исиды, значит, скоро взойдёт красный Сириус и разольётся Нил, наверное, они торопились преодолеть реку, пока она ещё не слишком широка. Нил всегда наполняется в начале года, будут праздники: явится Фараон со своей супругой, думаю, они бегут от этих многолюдных шумных гуляний и песнопений. Для тебя они оставили слова: что обязательно воспользуются твоим приглашением, если окажутся в твоих родных местах».

Сердце моё порадовалось, но каким-то шестым чувством уже развивающимся во мне после недавних событий с чудесным кружением птиц, поняла, что этого никогда не случится, и непонятная тревога и в то же время приятие событий такими, какими они будут, примирило меня с собой и моими страхами.

Иаков предложил мне остаться у него, если мне это нужно, и я согласилась на одну ночь, всё моё существо не хотело покидать место, где возможно появишься ты, и эта небольшая отсрочка в дружелюбной тишине за благопристойным ужином, помогла мне окончательно принять решение покинуть Гелиополис.

После ужина, Отта и Исса отправились спать в хижину, где жили Иосиф с Марией и младенцем, а хозяин увлёк меня навязчивым рассказом о том, как он работал на вседержителя – возил в Гизу на другой стороне Нила провиант для строителей дороги. И однажды, видел одиноко путешествующего фараона без свиты. Я слушала в пол-уха, не понимая значения странного повествования, меня по-прежнему волновала тишина вокруг, невозможность получить весточку о тебе. Но я сидела и слушала, и потихоньку, вышла из своего кокона ожидания и, очень отдалённо, почти незаметно, на уровне глупого или смешного предположения, начинала о чём-то догадываться.

«Я даже не понял по началу, что это Фараон, потому что подъехали они к пирамиде на довольно неприметной колеснице запряженной одной лошадью. Весьма странно для вседержителя не иметь знаков отличия. Сам он был завёрнут в белую ткань, скрывавшую признаки власти на нём. Но я его узнал – видел много раз на праздниках. Он и его несколько сопровождающих поднялись к дверям пирамиды. Солдаты всегда стоящие у ворот открыли им вход. Двое сопровождающих остались вместе с солдатами, а двое с длинными ритуальными трубами для извлечения звуков и сам Фараон вошли внутрь пирамиды. - Иаков помолчал, будто вспоминая свои ощущения, и продолжил, - Я собирался уже, было ехать дальше по своим делам, не было мне никакой надобности сидеть и ждать, пока вседержитель выйдет обратно, да и небо уже темнело. День быстро сменялся ночью. Что-то меня остановило, какой-то тихий протяжный звук разлился в вечернем воздухе, и этот звук начал усиливаться, разрастаться, становиться громче. Я пытался понять, откуда он идёт, и когда мои волы, запряжённые в повозку, начали мотать головами и переступать с ноги на ногу, что говорило об их крайнем беспокойстве, я заметил, что дрожит сама пирамида и земля под ней. Я посмотрел на её верхушку, очертания которой почему-то стали более размытыми в угасающем небе, и увидел яркий голубой свет, исходящий из её пермедиона прямо в проявляющееся на небосводе звёздное крошево». Иаков замолчал. «Что же было дальше?» - заинтересованно спросила я. «Да ничего особенного, я уехал на переправу через Нил, но мои волы ещё долго мотали головами, пока не удалились от пирамиды достаточно далеко». «И что же всё это значит?» - снова спросила я. «Я думаю, что вседержитель в этом доме Богов тайно разговаривает с Ними, а я просто слышал Их звенящий голос. О чём тебе, моя дорогая гостья, и поведал».

Чуть позже Иаков проводил меня в комнату с кроватью, а сам удалился, слегка пьяный и довольный своим рассказом.

На следующее утро, так и не дождавшись пробуждения хозяина, я отправилась к Нилу искать себе попутную ладью до Фивей. Отта и Исса брели за мной накормленные и довольные жизнью. Оба в плетёных пальмовых колпаках от солнца подаренных вчера Иаковым, в порыве не в меру разыгравшегося чувства одиночества.

21 век. Москва. Мастерская.

Рассказ Миа подействовал на меня весьма и весьма странно. Мне стало неожиданно плохо. Противно кружилась голова, создавая иллюзию правого поворота, и тошнота не отпускала несколько часов, но потом в моём сознании пошли соответствующие картинки давних воспоминаний. И я, сняв со лба уксусную примочку, которую Миа положила, спасая меня от исторического головокружения, сказал довольно бодро: «Моё воспоминание о наших встречах начинается с ноги обутой в сандалии. Песок, моя нога и перевёрнутый горизонт с зеленовато-синей полоской воды. Я разгибаюсь и принимаю нормальное положение – это я поднимал что-то оброненное тобой. Подаю тебе, а ты мне в ответ улыбаешься. Аж дух захватило, насколько была удивительна твоя красота. У тебя на голове была белая накидка с золотой каймой, и всё платье было именно такое. Солнце кругом и ветер прохладный идёт упругим потоком с Нила. Мы стоим у колонны. Я касаюсь твоих пальцев». Миа достала из книжного шкафа альбом с фотографиями и открыла нужную страницу: «Здесь есть фото колонн храма Карнак, где мы встретились последний раз». Я смотрел на чёрно-белую фотографию и образы в моей голове становились всё яснее и яснее, а Миа, тем временем, продолжала: «Когда в 20 веке я путешествовала по Египту, в Луксоре со мной случилась временная амнезия, то я очнулась именно в этом месте, а перед этим, оказывается, зашла в магазин и купила белую ткань с золотой каймой и была одета в неё, совершенно по-египетски. Хотя на самом деле не знала, как это делается. Как из куска ткани сделать платье!? Совсем недавно, лет пять назад, я нашла в библиотеке моих родственников альбом с фотографиями. Это их путешествие по Египту в конце 19 столетия. Дело в том, что на этих фотографиях есть то самое место, но альбом этот я не могла видеть ранее никоим образом».

Я продолжал наполнять словами свои картинки: «Мы с тобой ходим среди этих руин, разговариваем, иногда я запрыгиваю на разбросанные прямоугольные камни, показывая тебе свою молодую удаль. А когда я обнимаю тебя, твой стан слегка прогибается, и ты иногда закрываешь глаза. Это так сладко. Даже не описать. И пахнет от тебя таким свежим здоровьем, смешанным с ароматным маслом. Не разберу с каким. Наверно просто не знаю этот запах. На сандал похоже». Миа достала с самой верхней полочки, почти под потолком, небольшую коробочку и в ней оказался пузатенький пузырёк в длинным горлышком: «Да, только это не сандал, а тёплый обволакивающий запах мирра и роз, более мягкий и сладкий немного. У меня есть этот запах. Сохранился (привезли в 19 веке родственники) есть немного совсем. Это именно он. Берегу его». Она открыла плотную крышечку флакона, и я ощутил именно тот аромат, того времени, когда был римским солдатом.

«Удивительно, - сказал я, - тот самый, твой запах! Вот не ожидал! Вот так подарок!» Я почувствовал, что дверца памяти в моей голове начала приоткрываться всё шире и шире, и я начал рассказывать, то, что видел сиюминутно: «Очень странно видеть там других людей в непривычных одеждах. Женщины ходят одна за другой - гуськом. А мужчины все полуголые, передвигаются парами или ровными прямоугольниками. Будто кто-то ими командует. Вообще вольных бродяг тут не видно. Всё чем-то заняты и только мы как бы отсутствует во всеобщем деле, как впрочем, и сейчас». Миа добавила: «Мы не оставались вдвоём. Надо было суметь укрыться от лишних глаз, а мы не могли. Всегда почти прилюдно встречались. Только иногда мельком ты обнимал меня за колонной или ещё где-то. И когда ты ушёл, я всегда говорила с тобой, пела песни. До последнего дня. И свет в душе был до последней минуты. Мы просто не успели побыть наедине. Правила были не очень то и строгие. Но всё-таки». Я продолжил: «Я был тогда ...слишком воином, чересчур воином. Я был подвержен воинственности, и любовь для меня была на втором плане. Я только сейчас это вдруг понял, вспомнил. Мне нравилось плыть на военном корабле и ощущать себя частью несокрушимой армии Рима. Я был победитель, и мне даже прочили какое-то звание, из-за чего я и уехал, чтобы получить его. Это только сегодня я знаю настоящую цену всему этому наносному и патриотичному». Миа вставила реплику: «Нежным воином, на удивление, был... очень утонченным». А я продолжал: «Хотелось бы мне узнать, где я жил в Риме, пока только это вспомнил и момент гибели. Это были битвы кораблей недалеко от берега, берег видно было. Но чьи это были корабли? Я утонул, облитый горящей смолой, прыгнул в воду, но погасшая смола обволокла тело и застыла. Я утонул, слишком тяжела она была. Я ещё хотел тебе сказать: про то, как я тонул, видение меня всё не отпускало, и я заснул на несколько секунд сейчас – побывал в нём. И тонул я очень долго, очень. И был в сознании, и всё видел. И падающих людей в воду, и всполохи пламени сквозь толщу воды. И я всё падал, и падал в бездну, и дышать не хотелось, видимо, лёгкие были здоровые и большие, всё темнело и темнело, дна всё не было и не было. Очень глубоко, уже давило в уши, давило глаза всё сильнее и сильнее. Появились большие хищные рыбы. И одна подплыла совсем близко. Я закричал в воде от ужаса, рыба была огромная с открытым ртом. С тех пор я боюсь, глубины и акул. А потом, темнота, но и даже темноту я помню. Ни боли, ни каких-то подробностей смерти, нет, темнота и тишина и она всё длилась и длилась, но я помню, как хотел из неё выбраться, бродил по этой темноте, слушая своё дыхание. А потом вдруг вспышка света и снова твои глаза, улыбка, твоё дыхание. Такое впечатление, что я и не умирал вовсе, хотя дна так и не достиг. Наверное, смерть - это особая длительность времени, где можно подумать, осознать себя, своё предназначение, чтобы выбрать себе место и время рождения, - а лишь затем получить ответы».

Миа помолчала, и сказала, вытирая подступившую слезу: «Ужас, ужас! А у меня всю жизнь душа болела, понимала, что ты погиб. Не хотел тогда от меня уходить. Вынужден был – такое время».

Чтобы перевести разговор на другую тему, я спросил, как ни в чём не бывало, ограждая чувства от многовековой эмоциональной вспышки: «А вот эти ритуальные трубы, с которыми сопровождающие фараона заходили вместе с ним в пирамиду! Они для чего? Кажется, я про них что-то слышал!» Миа посмотрела на меня с благодарностью – всё поняла моментально, и постепенно, подбирая слова, начала мне рассказывать, где и когда эти трубы проявили себя: «Когда я путешествовала по Египту в 20 веке, то естественно побывала и в Каирском музее, экскурсию проводил один из арабских египтологов. Это абсолютно мистическая история и я специально собирала материал по этой теме. В 1922 году археологическая команда Г. Картера обнаружила в гробнице Тутанхамона две трубы. Они были признаны самыми древними музыкальными инструментами. Одна из труб изготовлена из дерева и серебра, другая - из меди и бронзы. С ними связана череда мистических событий, которые происходили уже в 20 веке. Трубы эти молчали 3000 лет. И вот человечество вновь пожелало услышать их звуки, хотя даже министр по делам древностей Египта и несколько известных египтологов отговаривали совершать невероятную хулу, понимая, что добром это не кончится.

Идея послушать звуки трубы Тутанхамона была просто завораживающей! Это как на машине времени вдруг одним ухом услышать звуки давно ушедшего мира.

Была выбрана труба из меди и бронзы. Концерт прошёл в Каирском музее в 1939 году он транслировался в прямом эфире по радиоканалу ВВС. Звуки древней трубы услышали миллионы человек по всему миру», - Миа замолчала, переводя дух, - дальше сплошная мистика. Была репетиция, а перед самым концертом - неожиданно, по непонятным причинам во всём здании Каирского музея выключился свет, и все попытки включить его ни к чему не привели. Да, что я тебе рассказываю, всё равно всё не помню! Сейчас найду свои,…я помню, их собирала». Она подошла к ворчливому шкафу и достала из старой коробки на нижней полке потрёпанный блокнот. Полистала его и ткнула пальцем в наклеенную газетную вырезку, пропитанную насквозь жёлтыми разводами канцелярского клея. «Вот читай отсюда!»

«… Концерт прошёл при свечах, потому что отменить такое масштабное мероприятие было уже невозможно. А через пять месяцев началась Вторая мировая война. Вот тогда известные египетские учёные и заявили о том, что войну вызвал звук трубы Тутанхамона. А выключение света в здании Каирского музея - это лишь маленькая составляющая возможностей данного инструмента. Вновь труба Тутанхамона зазвучала в 1967 году. В этот раз электричество отключилось уже во всём Каире, а вскоре началась война между арабами и израильтянами. И это не остановило людей, звуки трубы снова раздались в 1990 году, отключив свет во всём городе. После этого начался конфликт в Персидском заливе. В 2011 году представитель Каирского музея решил продемонстрировать звучание древней трубы делегации из Японии. В Каире отключилось электричество по всему городу. Через неделю началась Египетская революция, в которой погибло более тысячи человек и около шести тысяч получили ранения. Во время городских беспорядков группа мародёров проникла в Каирский музей и выкрала часть экспонатов, среди которых была труба фараона. Но через какое-то время экспонат нашёлся - создалось впечатление, что мародёры сами вернули этот музыкальный инструмент. Возможно, они столкнулись с тёмной магией данного артефакта и вернули его из страха. После 2011 года на трубе Тутанхамона больше никто не играл. Может быть, вняли предупреждениям известных египтологов, а может быть, узнали что-то ещё о магических силах, содержащихся в древних музыкальных инструментах. Создаётся впечатление, что археологи и исследователи знают на самом деле гораздо больше, чем говорят...»

Я отложил блокнот и задумался. «Всё что мы не в силах объяснить, всегда называем магией. Возможно, я понимаю, почему всё время гаснет свет в Каире», «И почему же?» - Спросила недоверчиво с ехидной ноткой Миа. «Просто у египтян очень плохая и старая проводка!» Миа засмеялась. Можно ещё сделать глупейшее предположение: «Труба, вернее её звук, предназначен для пирамиды, как требование ответного звонка. Гудишь в неё – тебе отвечают. Это не музыкальный инструмент. Это звонок. Звонок вызова тем, кто построил эти пирамидальные устройства, как средства связи. А труба активирует этот огромный телефон посредством своего звука. Для этого в пирамиде есть даже своя резонаторная комната. После чего пирамидальное устройство начинает собирать энергию из пространства, чтобы связаться с теми, кто находится далеко, а в случае с музеем гаснет свет, а поскольку там, где дудят пирамиды нет, ответный звонок не происходит, а происходит бесконтрольный выброс энергии, который провоцирует людей на войны. Такая вот сила артефакта!» Миа улыбнулась: «Да, нет конечно, всё это полная чушь и череда совпадений. Игра репортёров на интересе человека ко всему необычному и мистическому». «Я тоже так считаю, - мне почему-то тоже не нравилась эта история с трубами Тутанхамона, - по крайней мере, я попробовал объяснить это вслух. У меня нет научных званий и мне терять нечего». Теперь Миа снова улыбнулась. В общем-то, я этого и добивался, просто развеселить человека.

«В нашем 21 веке, - продолжала она развивать тему мистических историй, - очень много дешёвых фальшивок и досужих выдумок. Слова и сама человеческая речь настолько обесценились, что можно болтать о чём угодно. Очень трудно отличить, где, правда, а где ложь или просто газетная «утка». Вся информация упрощена до предела, ничего конкретного никто никогда не скажет. Факты тасуются, как выгодно для более сильного впечатления на читателя. Настоящую мистику низвели в ранг увеселительной байки. Такая деградация не приведёт ни к чему хорошему. Мне жаль нынешнее поколение. Ведь оно даже не понимает, в каком мире находится, и объяснить ему это не представляется возможным. Желательные и нужные связи с былым заменены на современные пустышки, в угоду опять же современным целям, которые далеки от целей индивидуальной личности».

Теперь настала моя очередь успокаивать разошедшегося оратора. Я снова попытался сменить тему разговора.

«Всё своё детство я играл в античных солдатиков. Эти пластмассовые наборы продавались в любом детском магазине. Прочитал детское издание - «Книгу будущих командиров», «Легенды и мифы древней Греции» и развёртывал масштабные баталии на полу в детской комнате. Делал из пластилина римские военные корабли, устраивал походы под кровать, в царство Аида, и обратно. Был у меня и Агамемнон, и Менелай. Трою брали. Карфаген был разрушен». Миа смотрела на меня, ещё не совсем понимая, куда я веду нить разговора. «Да, да, настоящий Карфаген, - продолжал я, - только из пластилина, с воротами и крепостными стенами.

В пятом, шестом классе нашей советской очень скучной школы заразил своих сотоварищей игрой в древних римлян. Мы выстругивали из дерева короткие римские мечи и с крышками от больших кастрюль, в которых раньше кипятили бельё, вместо щитов, бились до захода солнца в полях и рощах. Смело бросались в бой на заросли репейников или крапивы». «Представляю тебя с крышкой от кастрюли и деревянным мечом, эдакий совдеповский шпет в пионерском галстуке», - Миа усмехнулась.

Вдруг и я замолчал, и сказал уже без улыбки: «Память о прошлых жизнях, ожившая уже в детстве, не давала мне покоя».

Древний Египет (27-30 год н.э.)
Из воспоминаний Лара

За 20 с лишним лет, я несколько раз приезжал в Фивеи и даже один раз специально, без попутчиков – искал тебя, но ни одного раза не застал дома. Конечно, я получал твои весточки. Любимый тобой могущественный дядя с другого берега Нила, передал мне все твои послания, оставленные на случай, если я вернусь.

Последнее моё посещение Фивей, как раз и случилось в одиночестве. Я получил повышение - звание кентуриона, и мог себе позволить передвигаться по своему усмотрению. На мне теперь были новенькие доспехи гребневидный шлем и палудаментум. Твой уже достаточно пожилой родственник встретил меня уже, как родного, но с улыбкой судьбы на участливом лице, сообщил мне, что мы возможно разминулись на реке, двигаясь навстречу друг другу. Он сказал, что ты направилась в Иудею, прослышав о каком-то чудесном проповеднике, провозгласившим себя Царём человеческим, искать встречи с ним.

Мы сидели с Кахотепом, так, кажется, именовали твоего дядю, во дворе его каменного дома, под круглым соломенным навесом. Невдалеке от нас под такой же крышей работали три женщины - занимались шитьём, часто поглядывая в нашу сторону. Мы же пили привезённое мной виноградное вино. Пиво, которым пытался меня угостить хозяин дома, было похоже на взбитую сотнями конских копыт грязь. Как они его едят? Вино твоему дяде понравилось, хоть он и чихал без остановки после первой чаши достаточно долго. А когда закончил, потрепав свой нос морщинистой рукой, я спросил: «Уважаемый, Кахо! Я хочу, чтобы вы передали возлюбленной Нану моё настоятельное письмо. В нём нет никакой тайны или подвоха. Я лишь хочу на словах озвучить его содержимое, чтобы у вас не было желания его раскрывать. В этом письме говориться о том, что, если Нану вернётся домой, то пусть непременно ожидает меня именно здесь и никуда более не спешит ехать. Я же после посещения Иудеи, куда направлен принципатом для восстановления порядка и подавления нарастающих волнений, окончу свою службу в римских войсках и вернусь в Фивеи для нашей совместной жизни». «Обязательно всё передам в точности, - сказал раскрасневшийся от вина Кахо, - и не бойтесь за своё письмо, - он улыбнулся и снова хлебнул вина, - мне ваши любовные истории уже не интересны. Этот мир убивает сам себя, и вносить свою лепту в его предсмертную агонию у меня нет никакого желания». «Что ты имеешь ввиду, уважаемый, Кахо?» - Продолжал я беседу. Слуги принесли жареного на вертеле кролика и фрукты, хлеб. Я расположился на удобных римских лавках, такая мебель ценилась тогда в Египте у знати, и слушал, положив голову на подушку пожелания мироустройства от Кахотепа, слегка заплетающимся языком. «Ни один римский префект не может полноценно управлять вверенной ему территорией. Он жил в другом месте и потом снова будет жить в другом месте! Ему наплевать на здешние дела и местное хозяйство. Ведь что такое самоуправление без независимости? Это всё равно таже зависимость, те же налоги, та же пугливая жизнь с оглядкой на чужие имперские замашки. И ведь всё выкачивается из земли. Для каких-то общин это непомерная ноша. Вот и ты едешь усмирять недовольных. Помяни моё слово, когда-нибудь всему этому придёт конец. Надеюсь, мой придёт раньше. Я уже не могу на всё это смотреть».

Таким я его и запомнил немного пьяным, немного обиженным на императора Октавиана Августа и всецело любящим тебя Нанум, свою единственную отраду, для которой он не жалел ничего. Это был замечательный старик: в меру ворчливый и в меру любящий. Мы потом с ним обнялись на прощание, и теперь он живёт в моей памяти нестираемой запятой, после которой появилось ощущение бессмысленности происходящего.

Через две луны я со своими солдатами причалил на четырёх военных кораблях к порту города Аскалон, чтобы дальше пешим порядком следовать в Иерусалим под начало действующего тогда префекта. Во время пути я дал распоряжение моему другу Вакхе, давно уже шедшему вместе со мной по службе и ставшему моей правой рукой расспрашивать людей попадающихся на пути о новом Мессии, чтобы найти тебя по его следам. На привалах он рассказывал мне, что большинство попадавшихся нам навстречу иудеев шарахались от него, как от прокажённого, вернее от его римского вида, некоторые не знали языка, а кто понимал слова и не страшился, тот либо делал вид, что не слышал о Мессии, либо уходил от ответа. Но был один человек, хваливший Его. Он сказал, что действительно Сын человеческий делает чудеса и что он сам видел исправленных Им людей.

«Что значит исправленных?» - переспросил я Вакху. «Значит, что они болели: были калеками или слепыми, находились при смерти – всех вылечил. Даже, говорит, воскресил мёртвого». Я в мыслях своих позволил себе усомниться в словах своего друга, и сказал: «Я бы сам поверил, если бы увидел своими глазами. Но меня интересует, где сейчас находится этот врачеватель, потому что рядом с ним должна быть, Нанум». «Будьте уверены, гегемон, ответил мне Вакха, - обязательно отыщем». «Почему же его так странно называют «Сын человеческий?» Он что, рождён без отца и без матери?» - «А как ты думаешь! Я тоже задал такой вопрос пилигриму, - в шутку обиделся Вакха, - мне было сказано, что он пришёл из горнего мира, потому и не отсюда Он». И тут же закричал, обернувшись на несколько квадратов воинов пылящих за нами по хорошо утоптанной дороге: «Шире ша-аг, шаг шире! Шире ша-аг, шаг шире!» Слова его полетели передаваемые от декана к декану. Топот за нами усилился, и колонна войск двинулась быстрее. Нам с Вакхой тоже пришлось идти, чаще переставляя уже уставшие ноги, но разве могло нас остановить палящее солнце и дорожная пыль, забивающая ноздри. А я буркнул себе под нос: «Но ведь должна же у него быть мать, хоть из какого мира Он не явись…».

Через час, у небольшой реки, больше похожей на ручей, где на желтоватой прибрежной траве паслись несколько коз, я сказал Вакхе: «Привал. Всех в воду». И тут же понеслись в прожжённом солнцем воздухе слова перекличкой: «Вода, привал, всех!»

Солдаты стали разоблачаться, составив пики в конусовидные опоры. Раздались довольные крики и плескание воды. Я и сам забрался в спасительную влагу прямо в амуниции и только потом разделся сушил всё на солнцепёке, сидя рядом со своим другом. «И все-таки, не спросил ли ты, где теперь находится этот врачеватель?». «Конечно, спросил! Я не настолько глуп, чтобы избегать нужных вопросов!» - Вакха засмеялся. «Сказал бы сразу, если бы рядом был. Говорят он за морем Галилейским в Капернауме». Я развернул карту, чтобы посмотреть, где это. Долго искал глазами, наконец, Вакха ткнул мне пальцем в разлинованный пергамент. «Да, далеко…», - вдруг представил сразу, что мне придётся придумать, чтобы префект мог отпустить меня в Капернаум. На это должна быть очень веская причина, но вслух, ничего не произнёс.

Ещё через три дня надоевшей до колик ходьбы, мы были в Иерусалиме. Префект даже не вышел нас встречать, прислал своего скриба (секретаря). Этот напыщенный, с красными глазами «индюк», надменно и высокомерно раздавал указания, показывая всем видом, что главный здесь он, а префект – это так, лишняя фигура, но без неё, к сожалению, невозможно.

Нас разместили в прохладной каменной казарме с деревянными лежаками. Наконец-то после долгого пути можно было с наслаждением разложить гудящие ноги. И я завалился спать на это жёсткое ложе в окружении своих солдат, и проспал довольно долго, продолжая искать во сне свою возлюбленную, но даже в пределах сна, не находя её.

Меня разбудил Вакха, и сообщил, что меня вызывает префект, и что мне бы стоило привести себя в порядок, потому что за время липкого жаркого сна я приобрёл вид совершенно не соответствующий неутомимому виду римского воина. Меня окатили холодной водой на каком-то заднем дворике казарм, смыв с меня и личные желания, и воспоминания о моей Нанум, и я снова превратился в послушного легионера, готового выполнить любой приказ, даже если это мне будет грозить смертью.

Но на этот раз, ни о какой смерти речи не шло. Требовалось лишь сохранять порядок среди прибывающих в Иерусалим паломников на предстоящий праздник Пасхи. Люди начали съезжаться в город задолго до начала церковных церемоний, и местное римское начальство боялось необоснованных волнений.

Префект выглядел усталым: утянутые бритой кожей скулы, почти впалые щёки, глубокая впадина, разделяющая подбородок надвое, какой-то небывалой правильности римский нос и тонкие губы с синюшным оттенком. Глаза ничего не выражали. Просто смотрели на тебя без интереса, без каких-либо желаний и вопросов. Такой же в точности взгляд я в последний раз видел у императора Тиберия, когда он объезжал свои войска, посылаемые удерживать просторы империи, на колеснице. Глаза эти не выражали ничего, кроме тяжести бремени власти. Такими же они оставались и на философских застольях и в собственной спальне с наложницами. Ничто не могло оживить тяжёлый начальственный взгляд. Вот и сейчас префект смотрел на меня таким ничего не выражающим взором и лишь на какое-то мгновение в его зрачках промелькнул интерес к новому человеку. Рядом с его каменным стулом, в тени навеса, поскольку приём проходил во внутреннем дворе усадьбы, лежала остромордая собака, такая же худощавая, как и сам хозяин, с такими же усталыми, молящими о покое глазами. Он перебросился со мной парой ничего не значащих слов и знаком отпустил меня, поскольку все его (или не его) указы мне и так уже были известны. Просто посмотрел на меня и удостоверившись каким-то своим чутьём, что мне можно доверять без лишнего напряжения, избежал обременительных разговоров, разъедающих и без того его надорванный императорской службой мозг.

Когда я вышел от него, то внутри себя понял, если мне будет нужно, то с этим человеком я смогу договориться о поездке в Капернаум, но всё вышло совсем по-другому и мне не пришлось ехать так далеко.

Город Иерусалим в те времена напоминал перед праздником Пасхи восточный караван-сарай. Он сам и его окрестности настолько наполнялись паломниками, что в любом месте, где дерево или стена имели тень, сидели, спали, ели и разговаривали люди. Они бродили по городу в ожидании священнодействия или собирались отдельными бело-серыми островками около воды, питаясь, чем придётся и, разделяя то скудное что у них было с ещё более бедным сословием. Особенно много было калек и людей с разными увечьями. Они сидели вдоль больших дорог, и даже вдоль прохожих тропинок: слепцы протягивали руки, прося о милости, реагируя на любой звук, проходящий мимо, а калеки выпрашивали еду или мелкую монету, совершенно не стесняясь прикасаться к прохожим. Всё это было опасно, поскольку больных лепрой и другой не выводимой заразой было в избытке. Так что передвигающаяся по городу знать или люди высокого сословия всегда расчищали себе путь с помощью своих беспощадных слуг: пинками, тычками пик или плетью. Некоторые, добравшись до Иерусалима, паломники истощались настолько, что им оставалось только умереть. Поэтому, каждое утро несколько команд сборщиков трупов под предводительством римских солдат, собирали оставшиеся лежать после ночи тела вдоль дорог и отвозили их на телегах за город в яму. Там едва присыпав землёй и песком, на следующий день укладывали ещё слой трупов, и так пока яма не заполнялась доверху. Так римское «рацио» побеждало на этой отвоёванной у предрассудков земле и хоть выдумки и верования были безобидны по своей сути, но могли доставить много неприятностей завоевателям, поэтому любое недовольство подавлялось очень жестоко.

После того, как прошло достаточно много дней моего пребывания в этом городе, Вакха принёс весть, что Мессия находится совсем рядом с Иерусалимом и в данный момент направляется в Ефраим с группой своих учеников. Это местечко было совсем рядом. Нужно ли говорить, как обрадовалось моё сердце, ведь я думал, что найду там свою потерявшуюся Нанум. Мне даже не пришлось ничего выдумывать, чтобы покинуть расположение войсковых казарм. Мы с моим другом Вакхой просто взяли по лошади и лёгкой прогулочной рысью отправились в означенное местечко под названием Ефраим.

Уже через час, мы проделали половину пути, желая быстро найти Нанум и завершить своё неожиданное путешествие ещё до наступления полуночи. Но у нашей с Вакхой двойной судьбы были другие планы!

Вакха ехал слева от меня, вслух рассуждая «Об искусстве поэзии» Аристотеля. «Приобретать знания весьма приятно не только философам, но равно и прочим людям, с той разницей, что последние приобретают их ненадолго и не того свойства», - выдал Вакха мысль Аристотеля за свою. Он полагал, что я не читал вышеупомянутый трактат, и продолжил своими более грузными словами: «Смотрят на дела рук человеческих, и не замечают ни мудрости, ни глубины содеянного. Принимают лишь эстетическое удовольствие от красок, либо от форм. Переносят всё это в свою жизнь, оформляя особым образом дома или комнаты, свою одежду, украшения и также запросто забывают об этом, ища для глаз новую утеху. Наши патриции напоминают мне тех птиц, которые без разбору тащат к себе в гнездо всё блестящее и яркое. Даже стихи на пирах они слушают из уст поэтов только потому, что это принято и показывает их осведомлённость среди других, ещё не читающих стихи на пирах». Вакха задумался на мгновение и начал декламировать строки, где, как ему показалось, есть и смысл и глубина:

«На пиру за полной чашей

Мне несносен гость бесчинный:

Охмелённый, затевает

Он и спор и бой кровавый,

Мил мне скромный собеседник,

Кто, дары царицы Книда

С даром муз соединил,

На пиру беспечно весел».

Первый камень, выпущенный из пращи, попал мне в правое предплечье, впрыснув в моё тело вспышку нестерпимой боли второй с живым хрустом отскочил от доспехов, третий попал лошади в голову. Вакха успел поднять свой лёгкий щит, и в него с дробным стуком вонзилось три стрелы. Лошадь моя упало влево, как подкошенная и придавила мне ногу. Выбраться я не мог и только лишь видел вполоборота, как мой преданный друг сражается за мою жизнь с несколькими разбойниками, выскочившими из нависшего над дорогой, окрашенного вечерними сумерками низкорослого леска.

Бой продолжался недолго. Что такое пять человек для хорошо обученного римского воина? Когда стихли последние мольбы и стоны и Вакха вытер свой меч об одежды поверженных и подошёл ко мне, лежащем на боку одной ногой под тяжёлым лошадиным боком. «Если ты жив, отзовись?» - Сказал он, тяжело выдыхая, свистящий в лёгких воздух. «Виват тебе от Архилоха, - пошутил я и продекламировал нарочито громко, хотя боль в придавленной ноге стучала вторым сердцем, -

«Пусть везде кругом засады, - твёрдо стой, не трепещи.

Победишь - своей победы напоказ не выставляй,

Победят, - не огорчайся, запершись в дому, не плачь.

В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй

Признавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт».

Вакха засмеялся и плюхнулся рядом с моим лицом на пыльную дорогу: «Что с тобой будет-то гегемон!? Ты вечен, как Зевс!» «Лошадь подними!» - Проскрипел я сквозь стиснутые зубы.

Вакха дотронулся до моего плеча, и у меня потемнело в глазах и всё бы хорошо, но идти я уже не мог, придавленная нога распухла и не гнулась, обе наши лошади неподвижно лежали на боку с округлившимися окаменевшими животами.

Какое-то время мой друг тащил меня на своих плечах в сторону Ефраима, потом мы оба поняли, что не доберёмся туда в таком состоянии и решили повернуть обратно. Именно в это время нас и настигла усталая прохлада сонной ночи.

Я лежал на спине, заглушая мыслями ноющее тело, и разглядывал живое звёздное небо. Думал я не о ранах, а о своей Нанум. Мне было досадно, что я теперь нескоро её снова начну искать: пока всё на мне заживёт, пока опять выпадет удачный момент - пройдёт немало времени. Нет, о смерти не помышлял, не существовало её, пока я не увижу свою возлюбленную.

«Вакха, что это были за люди, напавшие на нас?» - Спросил я друга, сопевшего рядом, и сопение его иногда переходило в забывчивый храп. «Людоеды, - сказал, почмокав сонными губами Вакха, - из нас хотели сделать ужин, мой гегемон». «Как ты узнал, что они людоеды? У них что, кровь другого цвета?» - «Дубинки и костяные ножи из человеческих костей, наконечники для стрел из них же», - Вакха перевернулся на бок и захрапел, как праздничная дудка. Начал забываться и я.

К утру меня уже молотило в лихорадке, мир погрузился в медленный туман, где все слова доходили долгим эхом, и я запомнил только, что надо мной склонились несколько человек, в том числе и лицо моего друга. Это последнее, что я видел, перед тем как снова открыл глаза снова, и почувствовал, что в горле пересохло. Поднялся на ноги я сам, совершенно забыв, что со мной произошло вчера, с одной лишь мыслью найти воду и когда уже стоял на ногах, вдруг, десятым кругом сознания увидел картину что несколько часов назад лежал почти бездыханным.

Я осмотрел себя. Поводил плечом, оно послушно двигалось без признаков боли. Место второго удара камнем под доспехами должно было явить моему взору огромный синяк размером с бычью голову, но никакого синяка там не оказалось. Нога, на которую упала лошадь, была совершенно нормальной и прекрасно сгибалась в коленке. Я стал здоров, словно прошло уже несколько месяцев после ранения, а не одна сегодняшняя ночь. Во всём теле витала необычайная лёгкость, какую я по ощущениям помнил только с детства – я мальчишка, ныряющий со скалы в прозрачную морскую рябь.

Тогда я огляделся вокруг и среди незнакомой мне местности с клочками буйной растительности и песчаными проплешинами, уходившими к недалёкому обрыву, где слышался шум воды, увидел своего друга сидящего ко мне спиной. Почувствовав мой взгляд, он повернулся, радостно вскочил на ноги и вприпрыжку побежал ко мне.

Первое что я услышал, жадно отхлёбывая воду из его походной фляжки, что врачеватель, которого мы искали, был здесь. На лошадях мы обогнали его и его учеников, идущих в Ефраим. «Он как нельзя вовремя появился со своей свитой, - сказал Вакха, - иначе бы ты не выжил. Он пришёл сам, словно знал, куда идти, специально свернул с дороги в лес, где я тебя спрятал. И вот ты здоров! Ну, не чудо ли это?» Вакха от радости схватил меня в объятия и долго не отпускал, будто прощаясь. Почувствовал я от него это состояние искренней дружеской привязанности, которое необходимо было сегодня разорвать по какой-то ещё неведомой мне причине.

«Я хочу уйти с Ним», - сказал он, отвернувшись, чтобы не смотреть мне в глаза, на это у него сил не хватило. «Я видел, как Он вылечил тебя! Как Его слов слушается каждая травинка, каждая песчинка. Воистину Его власть безгранична. Отпусти меня к Нему! Скажи всем, что я погиб, защищая тебя! Отпусти! Я хочу знать, всё, что знает Он. И воля Богов, когда-нибудь я приеду, к вам с Нанум в Фивеи и буду служить у вас до конца жизни».

Конечно же, я его отпустил, крепко обняв на прощанье. Он отдал мне свой короткий меч за ненадобностью и куцый шлем воина, дабы я представил доказательства его гибели. Себе же он оставил только небольшой нож, не смог совсем без оружия.

А ещё Вакха поведал странные слова сказанные врачевателем: «Сын человеческий велел тебе передать, когда ты проснёшься: той, которую ты ищешь, нет среди его учеников, но чтобы не случилось, вы с ней никогда не потеряете, друг друга, и всегда будете находить Его слово и Своё дело, ибо уготовано вам великое бдение», - кажется, только теперь в двадцать первом веке я понимаю смысл сказанного тогда. А сейчас я воспринял их, как скорую надежду на встречу с тобой, моя Нанум, и, ликуя от благодарности к этому необычному Человеку – своему Спасителю, с чистой, наполненной радостью душой, отправился обратно в расположение римских войск, в город Иерусалим. А Вакха ушёл догонять ушедшую в город Ефраим процессию. Я ещё какое-то время смотрел с расплывшейся слезой в глазу на его удаляющуюся спину и он, почувствовав мой долгий взгляд, обернулся и помахал мне дружеской рукой.

Праздник Пасхи в Иерусалиме проходил своим чередом. Отовсюду слышались хоровые, иногда не совсем стройные пения псалмов. Они пересекались разной интонацией и протяженностью голосов. От этих постоянных нестройных хоров некуда было деться, казалось, голова скоро лопнет от этого невозможного шума. Блеяли бараны, кричали торговцы, расхваливая свой жертвенный товар, пахло всклокоченной пылью перемешанной с навозом и пробойным человеческим потом. Паломники всё шли и шли в главный храм Иерусалима, некоторые из них несли в руках зелёные ветки.

Моя римская сотня следила за порядком внутри храма, нельзя было допустить излишне бурных потасовок среди прибывающей толпы. Я насовал себе в уши разодранной канатной пеньки, чтобы сгладить надоедливый гомон, а нос и рот прикрыл небольшой тканевой повязкой, которую скрыл под шлемом. Сильно пекло солнце, голова вспотела, как и весь я, но уходить было нельзя. Подо мной дергался, выказывая свой дикий норов, недавно объезженный конь (мой смирный погиб по дороге в Ефраим) и пока я улаживал с ним детали послушания, пытаясь медленно курсировать по рыночной толпе внутри храмового двора, не заметил, как один из паломников начал переворачивать торговые столы и стегать верёвочной плетью разбегающихся торгашей. Началась паника, ещё сильнее заблеяли бараны, закричали люди, кто-то упал, и его чуть не затоптали.

Я указал пальцем на бегающего с плетью самаритянина и римские солдаты, стоящие по периметру двора двинулись к нему. Но тут я увидел Вакху. Он стоял прямо передо мной, преграждая моему коню путь, и делал мне знаки руками, о которых мы с ним договаривались ещё во времена нашей совместной службы. Он говорил мне жестами, чтобы я не трогал этого человека, что это и есть тот самый врачеватель, спасший меня. Я тут же поднял руку вверх, и римские солдаты отступили обратно на свои посты. Когда я огляделся, и понял, что моему Спасителю ничто не угрожает, то снова взглянул на Вакху, но его уже на прежнем месте не было. Больше я его в этой жизни не видел.

Когда Сын человеческий закончил хлестать торгашей, то забрался на каменное возвышение с кольцами, куда привязывали жертвенных животных и начал что-то кричать в толпу. Все сначала притихли, а потом загомонили, посыпались реплики на чужом языке, но в целом всё было пристойно, больше никто не нарушал указанный порядок. Мне же тогда только это и было нужно.

А что говорил мой Спаситель?

Арамейский я знал совсем плохо.

21 век. Москва. Мастерская.

«Вот что мне удалось вспомнить», - я замолчал, просто устал говорить. Во рту пересохло, словно я снова оказался на той жаре в то время. По мне даже текли капельки пота: по щекам, шее, подбородку. Лоб покрылся испариной. Миа принесла салфетку смоченную уксусом и стала меня промакивать: «Значит, ты видел Христа?» «Видел ли я Христа? - повторил я эхом, - сдаётся мне, что это Он меня видел насквозь, раз передал мне такое послание через моего друга. Только сейчас я понимаю полностью Его слова. Он же всё знал на многие тысячелетия вперёд! А тогда я понял лишь, что тебя там не было». «Я была и слушала его проповеди, но именно тогда меня и правда не было, к сожалению, эта часть воспоминаний утеряна». «Что же было с тобой дальше? Почему ты не приехал ко мне в Фивеи?» Я посмотрел на полку в мастерской, где в ряд стояли бронзовые головы небесного воинства, и вдруг меня обдало холодом воспоминания снова. «Я кажется, тебе уже говорил, что утонул, но не мог вспомнить при каких обстоятельствах. А сейчас вот получилось. Тогда по всему средиземному морю орудовали морские люди, на сегодняшнем языке они бы назывались пиратами. У них были хорошие корабли и метательные машины, бросающие смоляной огонь, мощные тараны для пробивания городских ворот, кованое оружие. Их было гораздо больше чем нас. Они держали в страхе всё побережье. Это уже случилось, когда я плыл в Александрию, закончив свою службу в римском военном корпусе в Иерусалиме. Чуть позже я собирался подняться вверх по Нилу до Фивей и уже остаться там навсегда, но так не случилось». Миа закончила меня вытирать, села на диван: «Я так и чувствовала, что с тобой что-то не так! Я знала, ты не мог просто не вернуться, - она помолчала, разглядывая Тролля, который мирно дремал на венском стуле, - А ведь я тоже помню свою смерть в том времени. Мне было много лет, очень много. Волосы мои побелели, а кожа на руках сморщилась как пергамент. Лёжа на своей кровати (кстати, в этой жизни в Каире в национальном музее я видела очень похожую кровать) я прижимала к груди золотого скарабея и вспоминала нашу последнюю встречу. Почему-то я думала о том маке, что был в моих руках. Мне было жаль, что ты не заметил его. Вот и все. Но каждый раз, рождаясь снова и снова, мы ищем, друг друга, мы находим друг друга, но никогда не бываем вместе, как это принято на данной планете. Но мы вместе больше, чем кто либо».

«Раз уж мы нашлись и в этом веке, - сказал я через значительную паузу, - расскажи теперь ты что-нибудь о своём детстве, а то всё бегом, да с приключениями, когда-нибудь можно посидеть в тишине и послушать что-то хорошее». «Я не очень люблю пересказывать свою жизнь, давай я тебе дам почитать то, что мой двоюродный брат Юрий когда-то написал о моём детстве, даже издал небольшой книжкой, у меня остались черновики, а я пока порисую». Она достала из книжного шкафа толстую общую тетрадь и подала мне.

Глава 3
Из черновиков двоюродного брата Юрия.
«История Снегурочки» 20 век, 1955-1966 годы.
21 век. Москва. Мастерская.

«Она родилась на дальнем севере, в последние минуты Часа Быка, сияющей полярной ночью, ставшей ей земной колыбелью. Щедрая рука грозной царицы снежной тишины и холодной мудрости, качала эту зыбку. Она отдала своему творению загадочную бесконечность звёздного неба, чтобы дочь её умела летать в своих мыслях в любой конец вселенной, одарила её магией богини Мораны, чтобы она сама могла о себе заботиться и способностью слышать любое горе, чтобы люди любили её.

Акушерка, принимавшая роды, была поражена тем, что у такой крошки уже имелась тонкая талия, белокурые локоны и глаза, с прозрачными изумрудами радужки. Ребёнок был тихий и когда его брали на руки, оглядывал окружающих с приветливой улыбкой, словно все были давно ему знакомы.

Родители Миа, так назвали девочку, были совсем не похожи на местных жителей. Статный высокий отец, приехавший сюда не по своей воле, заметно выделялся среди низкорослых и коренастых аборигенов. Он смотрел на мир широко открытыми глазами, в отличие от местных жителей с северным врождённым прищуром, защищавшим глаза от бесконечных метелей и ветров. Мать, совершенная в своём отношении к мужу и дочери, тоже была светлой и высокой женщиной, с многозначительным выражением глаз преданных вечной любви.

Полярная ночь ещё некоторое время спасала новорожденную от солнца в своей благородной тени. Она почти всегда лежала в закрытой коляске, крепко и тепло запелёнатая, с кружевным уголком, хранившим спасительную тень на крохотном личике, и до поры не касалась опасного света. Но даже, когда первые лучи огненного светила, дотронулись до ещё не оттаявшей земли и пришёл долгий день, никто не понял сразу, что солнце малышке вовсе не друг.

Так должны начинаться сказки со счастливым концом, но если рассказчик добавит в повествование часть объективной реальности, победившей здравый смысл в те времена, то даже видавший виды искушённый читатель или слушатель, не склонный в результате научного прогресса воспринимать печатные буквы, удивится получившейся истории.

Кто первый заметил у дочки на лице и руках глубокие ожоги, летописец обходит молчанием, но никто и предположить не мог, что это косые северные лучи почти холодного заполярного солнца наносили такие раны, незаметно пробравшись под купол коляски. Первая догадалась бабушка, потому что была всегда рядом, и ей не нужно было ходить на всеобщую повинность, называемую работой в объективной реальности. В день, когда она сообщила об этом родителям Миа, выпал странный снег. Крупный, мягкий, спасительный июльский снег заполярья, прощальный знак внимания от царицы ночи».

Я оторвался от чтения и спросил: «Как же ты жила? Невозможно же всё время сидеть в темноте или прятаться под одеялом?» Мои быстрые вопросы лопнули в повисшей тишине мастерской воздушными шариками. Миа, увлечённая написанием тонкой линии на холсте, вздрогнула: «Фу ты! Напугал! Я до сих пор помню эти раны! Я не выносила и секунды, даже мгновения, света солнца. Летом на улице мне приходилось всегда быть в шляпе, шёлковых чулках и перчатках. А мои белые батистовые платья, сшитые мамой, всегда были наглухо застегнуты, чтобы ни один лучик не попал на мою белую кожу. Это не проходило очень долго, пока меня не спасла одна целительница. Сделала заговор». «Читай, читай, я пока порисую».

И я продолжил собирать глазами непослушно разбегающиеся буквы с лихими заворотами «ш» и невозможными пиками «м» в понятные образы.

«Зиму родители работали на севере, а долгие летние отпуска проводили в Москве. Иногда у тётушки на Данилевском кладбище, где она работала при церкви и там же жила. Иногда ездили на море. В первый же год московского отдыха мама с папой смотрели салют на Красной площади, Миа тогда было около шести месяцев, и носили её на руках. После очередного залпа орудий, довольно увесистая головня, от разорвавшегося в небе красочного снаряда, ещё дымившаяся с адским свистом пролетела в нескольких сантиметрах от головы ребёнка. Это было просто чудо, что всё так обошлось. Начиная с этого момента роковые случайности, открыли сезон смертельной гонки за Миа. Слава её Ангелу Хранителю, спасавшему и отводившему слепую десницу судьбы!

Года через три выдалось удачное лето, когда «объективная реальность» разрешила показать ребёнку «дальние страны». Все мы знаем нетерпение родителей по этому поводу, хочется показать всё и сразу, не дождавшись более удобного возраста. Да, не важно, сколько малышу исполнилось лет. Он смотрит так внимательно, всё понимает, даже что-то говорит - это же здорово оказаться в новой местности и желательно в деревенской, разбавить своё приевшееся городское однообразие. И такая деревня в пять домов нашлась у дальних родственников очень дальнего знакомого. Так Миа отправилась в своё детское путешествие из городской заполярной жизни на ближний среднерусский юг.

Ехали через город Горький до Пучежа. Потом до какого-то сельского центра, название которого стёрлось в памяти, как неопределённого цвета вывеска над крашеными зелёным дверями магазинчика около будки без окон, заменяющих вокзальчик. От этого места на другом резвом автобусе, лихо поднявшем грозовую тучу приставучей пыли на конечной станции, где его, увядшие от жары пассажиры, ожидали нескончаемый летний час; до остановки в лесу, наполненном скрипами высоких корабельных сосен; и ещё пешком несколько долгих комариных километров до затерянной деревни, обозначенной на самой подробной карте чёрной точкой с инвентарным номером, где не было ни лавок, ни магазинов, ни каких либо других примечательных мест, кроме разве что конюшни с двумя гнедыми и одной кобылой. Лишь покосы, заливные луга, да топкие болота окаймлённые бобриком леса на близком горизонте.

Дело в том, что человек, не имеющий деревенских корней и плохо представляющий повседневную жизнь на земле, с одной стороны, испытывает головокружительный восторг от растущих прямо за калиткой ярких сказочных мухоморов; от затёртого до тёмной лаковой гладкости коромысла на плече, уравновешенного строптивыми вёдрами с колодезной водой; от обычая ранним прохладным утром ходить босиком по траве, внимая вечной кукушке в предрассветном тумане, а с другой стороны сам во всей этой сказочности смотрится нелепо. Будто бы ты увидел рыжего орангутанга на крепкой русской берёзе, а он не только спустился к тебе вниз с повседневным видом завсегдатая здешних мест, протягивая лысую розоватую ладонь, но и поздоровался на французском, - такое вот сложное восприятие городского «я» в деревенском пейзаже.

Хорошо, без оглядки на историю, встречаться на гумне и петь матерные песни, как когда-то в матерные недели, которые разрешал барин. Однако барина теперь нет, а власть назначенной объективной реальности добраться в столь отдалённые места не в состоянии по причине той же самой реальности. Потому и существует деревня сама себе на уме со своей простой жизнью в голоде и бедности.

С другой же стороны городскому жителю, приехавшему подивится крестьянскому быту, сложно будет научиться мыть волосы и стирать своё бельё золой и воду при этом экономить. Ещё невыносимее жить в одной избе со скотиной, потому как пахнет навозом, сеном и только иногда этот запах перебивается сладковатой ноткой парного молока, да печёным недельным хлебом. Местные - это и взрослые, и дети, вроде как заискивают с приезжими, а на поверку просто издеваются над незадачливыми поселенцами с вечны заковыристым вопросом наизготовку. Нет - нет, да и вставят язвительное словечко или пошлют на «Кудыкину гору» рожна искать. А в отсыревшей кровати под соломенным одеялом двухвостки, и везде они там, под какой смородиновый листик не загляни. Пальцы исколоты о крыжовник, руки по локоть искусаны, не пойми кем, и с опаской глядишь на чернеющий к вечеру лес.

Вокруг же деревни, что-то непроходимое из болот и чёрной стены ёлок, наполненных звуками толи кричащих леших, толи ухающих кикимор. Страшное дикое, но прекрасное место.

Мужики смотрели недоверчиво, исподлобья на прибывших с большой земли гостей, бабы прижимали к себе мальцов, стоя у калиток. Смотрели на приезжих, словно они беду с собой принесли. И только лишь после обеденного застолья повеселели слегка, с хитрой ухмылкой в глазах, и разговорились осторожно, о том, о сём: сколько крупа нонче стоит, почём на рынке чугунки и почему их не достать; сколько девке на выданье нужно платьев для приданого и зачем яловые сапоги мужику, ежели он простолюдин. Крепостное право припомнили и барина, что за деревней следил. Он хозяином был, дорогу делал. Извели хозяйскую руку! Барин, он ведь то, да сё и об том, и об сём разумение имел. Учился в самом Петербурге! А теперь то, что? В магазин за мылом и тушёнкой через болото по брёвнам, как через линию фронта к врагу, только дубины в руках не хватает. Вся деревня за ходока волнуется, и не вернуться ведь может. Потонет, сгинет в трясине. А нас тут и так осталось - мал, мала, да поросячий хвостик. Пять домов последние, и сгинем ведь со свету.

Разомлели, раздобрели все гости разбрелись по овинам да по избам, а как смеркаться стало, выяснилось, что, трёхлетняя Миа, пропала.

На поиски выдвинулось всё поселение. Кряхтели недовольно, бубнили что-то себе под нос, а глядь, то тут, то там уже аукаются.

Бродили и кричали долго: и вкруг деревни, по лесу околотком, заглянули даже в единственный колодец, прикрытый тяжёлым затвором, и запертые дворы пораскрывали, но лишь деревенский юродивый сподобился. Прибежал к растревоженным родителям, что по берегу реки с баграми уже бегали, и на своём тарабарском, выкатывая глаза и заламывая руки, с мычанием и присвистом объяснил направление, где видел потерявшегося ребёнка.

Это оказалась небольшая конюшня в конце деревни, у самого леса. Как туда добралась трёхлетняя девочка, было не ясно. Однако когда вошли под крышу, Миа сидела верхом на самой статной лошади, держалась за нечёсаную гриву и улыбалась».

Я задумался: «Слушай, ты столько всего помнишь. Даже помнишь, как плавала в животе у матери. Помнишь, ты рассказывала, как тебя и роддома принесли? Тут тоже должна». «Конечно, помню! Это я так, для остроты момента. Пришла туда, своими ножками, да и всё! А вот кто меня на лошадь посадил? Этого я не знаю. Сама я на неё точно влезть не могла!» - Миа загадочно улыбнулась. Я хмыкнул: «На лешего намекаешь!» «А хоть бы и на него!» - Миа опять поиграла уголками губ, - «Там, в деревне, ещё овчарка взрослая злющая, презлющая была. На всех лаяла и проходу никому не давала. Её при мне на цепь посадили, а мне её жалко стало. Пришла я к ней. Сижу рядом глажу по вонючей шерсти, жалею. Так и пробыли вместе допоздна, никто к нам подойти не мог. Никого не подпускала ко мне, пока я сама не ушла. Там, в деревне этой, вообще очень много странного было. Христу только премудрые, побитые жизнью старики молились, а иконки прятали, прямо, на огороде «объективная реальность» понимаешь, не давала в доме держать. Но и молодые и старые лесным духам поклонялись вовсю. Христианство христианством, а корни свои языческие не забывали. И через костры прыгали и травы сушили, собирали специальным образом, купались по ночам в маленькой речушке, что текла за домами. Камешки собирали для обрядов своих, плели из соломы кукол, шили им одежду. Украшали поделки перьями птичьими и сушёной рябиной. И всё это со смыслом и серьёзно то как! Видела, и домового благодарили, и лешего – молоком, хлебом, да лоскутами красными, да с поклоном низким. Кикимору гнали, чтобы дом не разрушала», - Миа налила себе стакан воды из гранёного штофа на столе, звякнув стеклянной пробкой неваляшкой, и стала беззвучно пить, растягивая минутную передышку слов.

«Ух, просто в горле пересохло!» - отставила недопитый стакан, - «Но я старалась не общаться с детьми из этой деревни. Было в них что-то грубое и пошлое, почти дикое. Вели они себя бесцеремонно. Мы и второй раз потом туда приезжали. Лет пять мне было, и я тогда уже понимала, что не по пути мне с ними, слишком озабоченные, хватаются, за что ни попадя, как обезьянки на выданье. Я каждый день ходила на край деревни к одной старушке и вот она то, мне много чего поведала. Всё говорила: «Смотри и слушай. Учись. У тебя ангелы за спиной и Христос внутри». А я не знала тогда кто такой Христос. Она мне всё рассказывала».

Я ещё раз хмыкнул, покачал голову указательным пальцем правой руки за подбородок, почесал левой пятерней коленку, потом взял себя за нос тремя пальцами, хотел было что-то сказать, но передумал, потом передумал снова и сказал: «А я ведь тоже детство в деревне провёл. На Полтавщине село есть небольшое, недалеко от Гоголевской Диканьки. Туда дед с бабкой жить уехали по линии матери, а мы их навещали каждое лето. Тоже единение с природой. Много всего там понял и узнал, как и ты в своей деревне».

«Всё умолкаю! Читаю дальше», - я снова раскрыл тетрадь, которую всё это время держал в руках.

«Миа росла хрупкой и болезненной. С первого дня своего рождения, родители не совсем понимали, что надо делать, чтобы дочь захотела принять пищу. Её кормили, просиживая с ней по часу, а то и по два за обеденным столом. Считалось большой удачей, когда удавалось заставить её проглотить хотя бы ложку супа или жидкой каши. Когда Миа исполнилось пять лет, родители совсем отчаялись в борьбе и с коварным солнцем, обжигающим кожу, и с невозможностью полноценно накормить дочь. Детский врач посоветовал им не кормить девочку, подождать пока она проголодается и попросит кушать сама. Так и поступили, но прошла неделя, а ребёнок всё равно ничего не просил даже начал падать от бессилия. Тогда её мама вопреки всем советам врачей решила кормить дочку насильно. Но она отворачивалась от ложки с едой. Понятно было, что это не капризы, а сознательное решение какого-то взрослого человека внутри её сознания».

«Послушай, я не могу без содрогания читать твои записи, - сказал я, - Не ела то ты почему?» Миа положила кисти, подошла и села рядом на диван. Кот-Тролль спрыгнул со своего любимого места сверху и стал ластиться к её рукам: «Мне не нравилась еда! Так бывает у девочек! Мне жалко было потраченного времени на это действие. Я и сейчас не всё могу кушать, лучше буду голодная ходить. Конечно же, я что-то ела. Не было всё так плохо. Особенно я хорошо поддавалась кормлению, когда мне что-то рассказывали, и впоследствии сидела за столом только с книгой на специальной подставке. Тогда любая еда походила незаметно для меня и видимо шла на пользу. Это пока я не знала буквы, мне бабушка во время еды читала Гоголя, так вместе с информацией в меня попадала пища».

«Я тоже в детстве любил читать за обедом, почти всегда так и делал. И подставка для книг была, такая зелёная с держателем страниц под своим весом. Особенно на толстых книгах хорошо работала, они же тяжёлые», - я взял Миа за руку и тут же почувствовал это её странное детское свойство-желание – жевать только во время чтения.

Вдруг я увидел её в нежном возрасте: в синем немного великоватом свитере, в красной до колен юбочке и коричневых детских колготках, на ногах сандалики с обычными застёжками в язычок. «А что это ты пьёшь? Такое бордово-красное в стакане?» Миа посмотрела удивлённо: «Никак не могу привыкнуть, что ты всё видишь, и я вместе с тобой попадаю в эти картинки! Это томатный сок. Родители выяснили случайно, что я люблю его и только им меня поили. А ещё я полюбила финский сервелат, такая солёно-мясная конфета, держишь её на языке и всё время вкусно. Его хоть и очень трудно было достать, но как то справлялись. Остальное, по-прежнему ничего не принимала!» «Однако доставила ты родителям хлопот!» - видение перескочило на широкий железнодорожный разъезд с большим количеством пересекающихся рельсовых путей, запах креозота ударил в ноздри. Около домиков, недалеко от путей были сложены чёрные просмолённые шпалы. «Где это мы? - Я протянул виртуальную руку Миа, - Идём туда, спросим у кого-нибудь». Мы перешагивали и перешагивали через рельсы и их сочленения, пока не оказались около домиков. На одном из них висела небольшая табличка с надписью «Кировск». «Понятно!» - Миа показала рукой направление по уходящей к подножию Хибин на горизонте дороге, - «Здесь километрах в пятнадцати от станции на окраине Кировска наш дом, мы обычно на автобусе ездили». «Какой прекрасный, величественный вид!» - Я достал из кармана смартфон и стал снимать висящие в розоватом мареве верхушки сопок и уходящую вдаль каменистую равнину с палевыми обочинами по обе стороны желтовато-молочной дорожной ленты. Миа смотрела на него с удивлением: «Мы же в видении, ты же эти фотографии даже посмотреть не сможешь! Надо же смартфон!» «Я смогу! Всегда ношу его с собой. В нужный момент он позволяет мне в него заглянуть. Но автобуса мы ждать не будем, вряд ли он сегодня придёт. Или ты хочешь на автобусе?»

Но видение уже дрогнуло и показало широкую улицу, утыканную деревянными столбами под электрические провода, с одноэтажными белёсыми домами по обе стороны, больше похожими на многоквартирники старого образца с покатыми железными крышами. «Смотри, смотри наш дом и наши окна. Заглянем?» - Миа потянула меня в сторону одного из бараков.

Уже у самого окна, замешкалась: «Господи, как страшно то и необычно, вдруг увидишь эдакое…». Но я уже смотрел в окно.

За немного мутноватым от пыли и внешних отражений стеклом, было видно стол, и за ним сидела девочка в синем свитере и красной юбочке. Она рисовала цветными карандашами на листке бумаги. Лицо у неё было серьёзное, сосредоточенное. «Боже мой, это же я!» - Миа не смогла сдержать восклицания. Девочка повернула голову и посмотрела на нас. С таким же спокойным и серьёзным видом сползла с высокого стула и пошла в другую комнату. «Давай зайдём, скорей зайдём! Там ведь и мама, и папа!» Мы подошли к двери, открыли её, но внутри уже никого не было. В комнате стоял стол и стул, на столе лежали цветные карандаши в коробочке из под конфет «Белочка», и лежал рисунок. На листке был изображён большой чёрный жук и неровным детским почерком подписано «скарабей». Прошли в другую комнату, но вместо привычной мебели и домашней обстановки по стенам комнаты были расставлены двухъярусные грубо сколоченные из тёса кровати с соломенными матрасами, пахло грязным бельём, дымом и хлоркой. Дощатый не крашеный потолок и пол, небольшая печка-буржуйка у рассохшейся двери. «Пойдём отсюда!» - Миа закрыла лицо руками.

В мастерской уже царствовала ночь. Тролль, уснувший на коленках у хозяйки, тоже встал, потянулся прямо тут же до тихого хруста в лопатках и грузно спрыгнул на пол. «Что это была за комната с деревянными кроватями? Я таких раньше никогда не видел», - я отпустил руку Миа. «Это нары, мы забрели с тобой немного не туда, мой отец был заключённым сталинских лагерей, жил вот в таком месте, а мы рядом, мама устроилась туда работать. Отца потом освободили по амнистии. Он ведь всю войну прошёл до Берлина, а посадили его сразу после, за девушку вступился». Я заметил, как в уголках глаз у Миа мелькнули стальные колкие блески.

«Сегодня уже не смогу рисовать, - Миа замолчала, - Знаешь, там вокруг лагеря был очень высокий забор и наблюдательные вышки по периметру. Громадные ели, снег хлопьями. И прожектор на вышке. Гуляющий свет. Это завораживает, когда в детстве не знаешь смысла. Стоишь на крыльце дома, смотришь вдаль на этот белый холодный луч. Отчего-то боль чувствуешь и сердце щемит, хоть и не знаешь, что папа был в лагере и провёл там целых восемь лет из присуждённых пятнадцати. И морозище такой, аж дышать больно, а снег всё сыпет и сыпет и жуткая иллюзорная красота от этих гуляющих огней».

«Пойду спать. Спасибо тебе!» - Миа поцеловала меня в лоб и тихо ушла в другую комнату.

Я снова взял в руки тетрадь Миа, и уже какими-то другими глазами и с другой громко звучащей нотой внутри себя начал читать дальше.

«У ребёнка был отличный слух и ещё, бабушка говорила, что девочка видит прошлое и будущее, потому что бабушке она доверяла все свои секреты. Однажды, в один из доверительных и уютных вечеров Миа рассказала, совершенно серьёзным и немного отстранённым тоном не позволяющим сомневаться, что когда-то жила в древних Фивах и встретила там свою самую настоящую любовь, память о которой пронесла сквозь многие свои перерождения». Тут же в дневнике лежали черно-белые замыленные пожелтевшей стариной фотографии с мужчиной в английской форме путешественника и пробковом шлеме, сидящим между верблюжьими горбами. Отпечатки каменных развалин, на фоне которых несколько женщин в старомодных длинных платьях с тёмными накидками поверх, в застывшем движении при попытке подняться к ним на песчаный холм, массивные колонны какого-то храма. Я взял последнюю фотографию, перевернул и расшифровал глазами почти истёршуюся карандашную надпись, которую невозможно было бы прочесть, если бы не ложбинки продавленные грифелем: «Путешествие моих родственников по Египту. Храм Карнак». Фотография в руках у меня задрожала, и видение тут же перенесло меня. Но куда я и сам сразу не понял.

Я увидел женщину в белых длинных одеждах с широким золотым кантом по свободным рукавам и накинутом на светлые волосы капюшоне с такой же блестящей тесьмой. Она стояла около массивной колонны храма и явно кого-то ждала. Был день. Солнце и синее небо владели видимой далью за тенью колонн исчерченных непонятными знаками. Некоторые из этих громадин уже лежали уроненные полузанесённые песчаными дюнами. Не затихая ни на секунду, дул настойчивый прохладный ветер. Очередной его шаловливый воздушный вьюн, запутавшийся между пустынных развалин храма, бросил несколько песчинок прямо мне в лицо. И пока я смахивал их рукой с влажных губ, женщина, стоявшая вполоборота, повернулась ко мне. «Миа», - хотел сказать я, но вместо этого, тело в котором сейчас находились мои глаза, подошло к женщине так похожей на Миа и, припав на одно колено, склонило голову, а руки сами протянули какое-то подношение. За мгновение, пока незнакомое тело выражало благоговение и покорность, я успел разглядеть, моя - его мускулистая загорелая нога обута в кожаную сандалию, а на выставленном вперёд бедре лежит подол короткой полотняной туники. Приятный и знакомый голос что-то сказал на странном певучем языке, и я понял, что нужно подняться.

Только теперь, когда поднявшись с колена, и взглянул в уже знакомые, удивительно знакомые, глаза и понял, осознал, вспомнил, что ждали здесь именно меня. Это была последняя наша встреча, последняя в той жизни. Я вложил в руки женщины свой подарок - золотого жука скарабея, и, развернувшись, побежал прочь, прочь от душивших меня неистовых чувств, нахлынувших безудержных слёз, которые не престало показывать римскому воину.

Видение исчезло.

«Я вижу, ты вспомнил наш последний момент? Твои картинки летают по комнате, когда ты что-то видишь», - Миа стояла рядом. В мастерской по-прежнему был полумрак, - «Не спится, что-то. Я знала, что это ты. Меня в той жизни, как ты уже видел, называли Нанум, а твоё имя было Лар. Так что, здравствуй Лар!» «Здравствуй Нанум!» - ответил я и сам удивился своему голосу, словно говорил кто-то другой, незнакомый далёкий, и кажется, произнёс он ответное приветствие, сам того не осознавая, на древнем певучем языке и даже сделал неуклюжую попытку поклонится.

Тянулись молчаливые минуты, каждая проходила на мягких лапах Тролля и ложилась между Миа и мной на диванчике в мастерской, где мы сидели рядом и ещё не совсем понимали, что делать с проявленными воспоминаниями. А когда ночь достигла своей законной середины, висевшие на стене часы девятнадцатого века, давно остановившиеся, со свинцовыми гирями в латунной обёртке, замершими в безысходном положении, вдруг дёрнулись и начали бить глухим приятным тоном. По круглому стеклу, закрывавшему циферблат со строгими латинскими цифрами, мелькнула лёгкая тень.

Миа вздрогнула: «Смотри, сами пошли, а я хотела мастера вызывать. Всё никак руки не доходили». Я ещё помолчал вдогонку и произнёс: «Тетрадь брата Юрия просто кладезь видений». «Это потому, что написано с любовью!» - Миа хотела встать. Но я её задержал, положив руку на коленку: «Давай хоть обнимемся, что-ли, а то столько веков, а мы, как пионеры». «Давай обнимемся», - Миа, ничуть не смутившись, протянула руки навстречу.

Теперь мы сидели так близко к друг другу, что коту-Троллю не осталось места между нами и он, забравшись на спинку дивана, периодически скромно муркал, подёргивая верхней губой, и обнажая желтоватый клык, пытаясь, когда кончалось терпение, просунуть свою удивлённую мордочку между двух лиц, словно слившихся в одно целое.

Даже сумрак комнаты, казалось, стал более прозрачным и тени на стенах от многочисленных предметов, расставленных на полках, задвигались, зашевелились, словно ожили и обрели смысл в новом, подкравшемся незаметно к ним времени. Белый отблеск, блуждавший по тихой мастерской замер над их головами, и Тролль попытался дотронуться до него своей лапкой. Осторожно протянув её к светлому пятну, но не достиг цели, попробовал ещё раз, выпустив несмелый коготок. Вдруг понял, что нет никакой опасности в этом блуждающем огоньке, оставил попытки достать, то, что поймать невозможно. Но Я и Миа этого не заметили.

«Слушай, у твоего брата такой почерк, будто он медицинские рецепты выписывает каждый день – труднослогаемый. Тут вот совсем не могу разобрать», - я раскрыл тетрадь в нужном месте. Миа взяла его и стала произносить слова, следуя за своим указательным пальцем, иногда останавливаясь и разглядывая непонятно написанную букву.

«И когда бабушке стало понятно, что не нужно смотреть на столь юный возраст Миа. Она начала читать ребёнку книги, взрослые книги. Она читала ей Куприна, Голсуорси, Гоголя и много, много других замечательных писателей. А девочка просила всё новые и новые истории. По её просьбе папа купил рояль - большой, чёрный прекрасный «Блютнер». Ребёнок играл целыми днями, разучивая взрослые произведения по разлинееным нотам, и сам быстро научилась складывать буквы в слова, словно всегда знал, как это делается. Друзей у девочки не было».

Миа остановилась и пояснила: «Я когда маленькая была, дружила только с взрослыми людьми Антонов-Овсеенко, Светлана Тухачевская (папа её в лагере от голода спас). Дети меня не принимали и не интересовали. Точек соприкосновения не было. Молодые люди в моей жизни начали появляться уже после того как мне исполнилось 38, но и то, я их старательно избегала.

Знала, что ты где-то есть, что ты уже родился, и что наша встреча уже близко», - она посмотрела на меня. Голова моя лежала рядом на валике дивана, и макушку её подпирал свернувшийся калачиком Тролль. Оба мы мирно сопели сражённые внезапным сном. Миа взглянула на часы. Стрелок было не видно в полумраке комнаты, но образы их показывали далеко за полночь. Она встала и пошла в свою спальню, а по пути выключила свет.

Сон
21 век. Москва. Мастерская.

Утром, я проснулся первым и лёжа на диванчике в сине-жёлтых складках утра, демонстрировавшего в незанавешенное окно свои летние прозрачные одежды, пытался понять сон, в котором я только что побывал. Мне часто являлись именно такие сны, как я их сам называю - видения присутствия, когда почти невозможно различить своё местоположение в матрице пространства, настолько чётким и изобилующим достоверными мелочами изображалось там бытие, что можно было остаться в нём навсегда и не заметить этого. Разве что мог, например, не работать фонарик при целых батарейках или вкус поглощаемой пищи изменялся прямо на языке, знакомая улица, выходившая ранее на проспект, в этот раз привела бы в мусорный тупик, но разве это всё сразу найдёшь во сне, где нет ни каких дополнительных указывающих на вариативность пространства ориентиров.

Сон.

Ещё несколько минут назад я шёл по улице во дворе дома, где сейчас лежал на диванчике. Шёл из ближайшего магазина продуктов, что был расположен при выходе из двора через дорогу с вечно красным, ожидающим перехода человечком на кругляше светофора. Нынче мне повезло сразу, и свора нетерпеливых хамоватых авто, напирая сзади, друг на друга, сгрудилась у стоп линии, как только я сошёл с тротуара на зебру перехода. Потом я, минуя кремовую трубочку красно-белого шлагбаума, защищающего сквозной двор, поднялся чуть в горку по придомовой дорожке, идущую длинным чёрными пирогом с лоснящимися маслом бисквитными краями, пропитанными тёмным шоколадом асфальта. Обошёл припаркованные автомобили, блестящие сахарным лаком разноцветной глазури в утренних лучах московского солнца, пробравшихся сквозь ветки давно переросших лип.

В руках у меня были две авоськи с продуктами. Я только что тщательно выбирал все эти счастливые изыски: благородные анчоусы в отжатых оливах, взял сразу; небольшой квадрат сливочного масла со сладковатым запахом, отрезанный продавщицей специальной струной от замороженного жёлтого куба; молоко, перелитое в литровую банку, с матовым чуть тягучим плеском, мерным ковшом с длинной загнутой на конце ручкой, которой женщина в белом халате зацепляла его, с приятным глухим стуком, за край алюминиевого бидона по окончании священнодействия; спагетти шуршащие погремушкой в синей картонной коробке с приличным названием; ломоть пахучего сыра, лоток белокурых яиц и так ещё по мелочи, включая хрустящий батон аппетитного цвета и пегие ржаные булочки уже подмигнувшие маринованной рыбке.

Я шёл и уже представлял попутно, что приготовлю из всего этого на завтрак для Миа.

Набрал, уже привычный код подъезда, немного вертлявыми железными кнопочками, и, поднимаясь на квартирную площадку первого этажа по бетонным ступенькам пролёта, вынул из кармана свои ключи от входной двери. Недолго возился с замком, придерживая на сгибе локтя другой руки висящие авоськи. Наконец дверь открылась.

В тесном коридорчике хрущёвки стояла Миа, облачённая в свой обычный кофейный балахон, а перед ней молодой мужчина в песочном пиджаке с лицом похожим на Алена Делона. Он держал в руках её ладони. Но в обычно полутёмном коридорчике было светло, потому что за спиной мужчины дверной проём в большую комнату, горел ярким слепящим светом. Просто излучал его, вырываясь из пространства, вдруг раздвинувшего свои границы жилища молочно-белыми лучами с радужками на их кончиках.

«Здравствуйте, Валерий!» - произнёс мужчина чётким приятным голосом, - «Очень рад с вами познакомиться!» - При этом он освободил одну руку, чтобы поздороваться со мной. И пока мы совершали рукопожатие, я чувствовал его большой интерес ко мне и явное расположение. «Подождите, пожалуйста, в комнате, пока мы с Миа поговорим на кухне, - продолжил он очень вежливо, - Проходите, проходите, не разувайтесь».

«Здравствуйте!» - тихо ответил я.

Ну, никак я не ожидал встретить в месте, которое уже полюбил всем сердцем, другого мужчину, но почему-то послушался и пошёл с авоськами в комнату. И как-то совершенно без всякого страха зашёл в это белое молоко света.

Первое, что было видно сразу, у комнаты совсем отсутствовали стены. Вместо них мерцал, обволакивал, сиял, казалось сам эспас вокруг, но диванчик был на том же месте. Я присел на него и стал ждать. Ждал не долго, потому что просто открыл глаза, и ещё долго не мог понять, по какую сторону мира находилось моё сознание.

Заполнявший комнату свет остался по ту сторону видения, и, казалось бы, странность эту можно было постепенно забыть, но дорожки от белых, приятных, обволакивающих, нежных, почти осязаемых лучей остались где-то внутри меня. Мне даже показалось на мгновение, что руки мои, особенно кончики пальцев, загадочно излучали тёплые молочные волны.

В комнату вошла Миа и, почувствовав странные изменения, остановилась так резко, что даже кофе в одной из чашечек, что она держала в руках, чуть плеснулось в блюдце. «Что здесь случилось?» - поставила поднос с шатким фарфором на круглый столик.

«Я видел во сне артиста, Ален Делона, он держал тебя за руки в коридоре!» Миа улыбнулась: «Я только что оттуда, там никого нет». «Может у тебя есть знакомые похожие на него лицом? Во всяком случае, я его хорошо запомнил. Он даже со мной поговорил». «И что же он тебе такого сказал? У тебя такой вид, будто ты только что родился и не знаешь, как называются предметы!» - Миа улыбнулась уголками губ. Я завернулся в простыню, подвинулся к столику и взял за миниатюрную ручку чашечку с промокшего блюдца. Пока пил, на блюдце из пролившегося кофе сложилось лицо, но его никто не заметил.

Некоторые дамы, особенно в возрасте, нарочито помпезно говорят с придыханием, будто они только что бежали именно на эту встречу и, запыхавшись, ещё не поймав ритм дыхания, глотают и путают слова, вязнут на букве «з», перепрыгивают по междометиям основное русло предложения и стеснительно путают пугающие эротикой глаголы – «дала» и «взяла». Именно такая сопровождающая досталась мне сегодня в музее Гоголя, где мы уже были через час после завтрака в мастерской. Миа отлучилась по своим выставочным делам, а я, занятый расшифровкой бесконечных абракадабр неожиданного экскурсовода: скучал. Вспоминал Николай Васильевича (Гоголя) и мысленно вопрошал: «Где же ты мой невидимый друг?»

Но мне, как всегда повезло! На проштампованной синими невыцветающими чернилами музейной фразе: «Перейдём к следующему полотну», - женщину с уже пылающими русским языком щеками позвали к телефону, и она, удаляясь на неуверенных каблуках, в глубины залов, была съедена кессонной двухметровой дверью, ровесницей самого здания, и отрыжки не последовало.

Я остановился у работы Миа, где мужчина и женщина выходили из лодки у ступенчатого круглого причала, к горизонту тянулось озеро, и был виден скалистый берег. Эта работа прижилась в моём рабочем кабинете, а теперь была вытребована на выставку. Я был доволен. Ощущение места, которое ты уже видел, но точно знаешь, что на земле такого места нет, но там, где ты его видел, оно есть.

«Да, я тоже считаю, что все искусства родились в таких вот местах из древних праздников. А это жрецы. Даже женщины могли быть жрецами. Именно они давали людям прикоснуться к иным, возможно вымышленным мирам, но эти миры были реальнее, чем тот, котором мне довелось побывать. Я вроде, как и сам стал «жрецом искусства», - где-то в центре зала раздался жуткий кашель. Обернувшись, я увидел только спину уходящего в прозрачную пустоту Николая Васильевича. Он махал ладонью над головой, всё больше растворяясь в противоположной стене зала, и сказал быстро, задерживая другой рукой у горла, душивший его надрыв: «При своих и побалагурить любил, и выпить за добрым застольем и отменным угощением, коленки гнул в плясовой, э-эх…», - и кашель Николая Васильевича затих медленным эхом.

Миа появилась только к обеду. Я уже успел обойти все залы и даже два раза отведал казённого кофе в заведении, которое приманило меня ароматами, когда я в астральной рассеянности бродил по Никитскому бульвару. Она нашла меня на лавочке в сквере музея возле памятника Гоголю. Я почти дремал, то и дело, прочерчивая носом падающую дугу.

Села рядом: «Нужно пойти съесть чего-нибудь. Я жутко проголодалась. Но у меня есть два специальных хачапури, или две хачапури? Как правильно?» - достала из сумки надутый маслянистыми капельками полиэтиленовый пакет, и, развязав ноготками узелок, выпустила из него вкусный печёно-сырный дух.

«Знаешь,… призрак Николая Васильевича,… намного лучше той женщины, что ты с утра… ко мне… приставила», - сказал я, набив полный рот тягучей тёплой выпечкой. «Он хотя бы понимает, что изображено… на твоих картинах. А куда ты ходила так долго?»

«У музейных работников, своё видение процесса творчества. Они заканчивали наши современные институты, и заглянуть для них в прошлое или раскрыть чужую фантазию, - это значит просто открыть учебник. А иначе все научные деятели и даже те, кто учебник писал, просто прожили свою жизнь зря, а этого допустить нельзя. Понимаешь для них нельзя. Нужно уважать старших, даже если они не правы». «Понимаю, почему при попытке построить египетскую пирамиду заново в качестве эксперимента, у них каменные блоки тонут вместе с лодками. Экспериментаторы пытались на соломенных лодках возить четырёх тонные каменные блоки. Поражаюсь упёртости научных деятелей», - я дожевал хачапури, - «Так куда ты ходила?» «Фотографии старые цифровала. У меня сканера нет, а их необходимо сохранить». «Что за фотографии? Вот смотри: мама, папа, друзья мои!» - Миа достала из сумки небольшую плоскую коробку из под конфет «Белочка». Под немного потёртой крышкой лежали чёрно-белые отпечатки прошлого.

«Вот этого я во сне видел сегодня. Тебя за руки держал. Это кто?» «Это мой отец!» - Миа и я переглянулись.

Мы молчали и в столовой, запивая комок проглоченного теста, горячим куриным бульоном, и в громыхающем подземном вагоне сделались отстранёнными, даже не смотрели друг на друга, подражая московской безразличности, насколько поразил нас уже несколько раз, пересказанный мной сон-видение. Мы молчали, потому что каждый пытался найти объяснение, а я ещё силился вспомнить всякие подробности, возможно ускользнувшие от сонного ума, но более ничего не вспомнил.

Только на улице, решив прогуляться от метро до мастерской две троллейбусные остановки спросил: «Как его имя отчество?» «Эдуард Владимирович!» «Как думаешь, зачем приходил?» «На тебя посмотреть, познакомиться! И, кстати, пиджак у него был жёлтый в молодости, почти песочного цвета, правда, недолго, быстро износился».

Вечер так же прошёл в тишине. После разбухшего в желудке хачапури, есть не хотелось. Каждый забился в свой насиженный угол уютной мастерской и читал. Миа уткнулась в печатные листки, что дал ей я, (это было начало романа о моём детстве, давно начатого мной, но так и не законченного), а я листал сборник версий о постройке египетских пирамид, сам себе нашёл интересующую тему.

Тролль лежал на поднятом торце дивана и внимательно наблюдал за пустотой в кресле восемнадцатого века, полукруглой спинкой откинувшегося неподалёку в неосвещённую люстрой тень комнаты; седушка кресла была отделана богатой атласной обивкой в бело-коричневую полоску, витиеватые подлокотники его тускло поблескивали потёртой бронзой.

Из моих записей
«Инферно» (первая попытка романа)
Временной охват 1966 - 1984 гг.

«Дело в том, что семья Германа носила редкостную фамилию - Белоконь. Слышались в ней и отголоски рыцарства, и голубых кровей и даже возможно, что нам ближе - дворянства. Поэтому, родители мальчика подбирали имя специально под неё. Отец - бывший авиатор на излёте, статный ловелас, решивший, наконец, остепениться, и носитель сего старинного, как ему казалось, рода настоятельно требовал красоты произношения. Не смотря на литературные и прочие принадлежности этого имени, оно волевым решением было утверждено на семейном совете без участия самого именуемого, поскольку он в это время безответственно спал в огороженной сеткой кроватке. Мать - местная прелестница из крестьян, была согласна, потому что роды прошли легко, и недавняя свадьба, и любовь ещё не иссякла, и счастью не было предела.

Дед Белоконь - бывший офицер в роговых очках (дужки скреплены резинкой на затылке), нужно сказать, справедливо заметил, что с таким именем не миновать внуку шутейных прозвищ. Фраза эта была оставлена без внимания, в окружавшей тогда всех эйфории рождения. Он же оказался отчасти прав. Светское Герман, лихо, перепрыгнув век, переросло в советское Гера. Образ: худой дрищ в застиранной майке-алкоголичке, синем потёртом трико, вытянутом на коленях, и сандалиями на босу ногу, накрепко привязался в те времена к этому имени. Дразнить Германа начали ещё в детском саду: «конём», а особо находчивые и развитые детки подделывали лошадиное ржание ему вслед.

Мальчик рос плаксивой тихоней. Уже после первого слова «дай» выяснилось, что всё предыдущее безмолвное время руки его тянулись к отцовской библиотеке, скрупулезно собранной им за годы гарнизонных путешествий по стране. Это семейное чудо, поблёскивая тиснёными корешками, занимало от пола до потолка все свободные стены в большой комнате хрущёвки.

Научившись сидеть, Герман выплакивал себе какую-нибудь не особо ценную книгу и часами листал, разглядывал картинки и непонятные знаки, возился с ней, презирая другие игрушки своего возраста, даже пробовал на зуб.

Особенно сильно он орал по ночам и хоть уже умел говорить,

добиться от него к чему эта ночная паника родители не могли. А секрет у Германа был. Ведь мир ребёнок воспринимает, как данность, как аксиому, которую не нужно проверять и доказывать. А видел Герман своим непорочным глазом куда больше чем окружающие.

В спальне, где стояла его кровать, за правой шторой, если смотреть в окно, жила огромная цапля. Голова с хохолком под самый потолок. Уже топая, купленными на вырост шлёпанцами, после вечернего умывания через проходную комнату-библиотеку обычной хрущёвки он с некоторым волнением всегда входил в полутёмную спальню и косил глаза в оживший угол. Цапля была уже там. Она, отодвинув яйцевидным тяжёлым крылом занавесь, внимательно наблюдала одним глазом за Германом, изредка ковыряя на груди перья длинным серым клювом. Страха не было, вообще, он был мальчик не из пугливых, её размеры смущали ребёнка и поэтому он просился спать с родителями. Но сами понимаете, после двух, трёх грозных окриков приходилось забираться под своё одеяло и укутываться с головой. Дверь в спальню закрывалась, оставляя спасительную желтую ниточку света внизу, но и она вскоре гасла. Тогда комната начинала жить своей ночной жизнью.

Каждый раз любопытство Германа выгоняло его поверх одеяла и он, раскрыв как можно шире в темноте глаза, наблюдал за ночными движениями. Вот, тяжело дыша, из под кровати вылезала огромная псина. Она всегда вставала на кровать только передними лапами. Долго обнюхивала одеяло, пускала слюни из рыхлой пасти (мать всегда замечала: «Что за странные засушины на белье, словно лошадь высморкалась») и, тряхнув пару раз мордой ложилась рядом на полу. Потом хлипкий замок у кладовки в торцевой стене начинал потихоньку скрипеть, дверь приоткрывалась, бесшумно съезжала на петлях до конца, образуя, в стене, чёрную дыру дверного проёма. Оттуда, чавкая и посапывая, вываливался тучный медведь. Он чуть слышно ворчал. Огрызался на псину. Ей приходилось шумно вскакивать, цокая когтями по крашеному дощатому полу, и укладываться в другом месте. Медведь вставал на задние лапы и неуклюже боком заваливался на кровать рядом с Германом. Отчего пружинный матрац сильно проминался, и мальчик скатывался в шерстяную яму-берлогу. И это было хорошо, потому, что какой бы ещё персонаж не появился в комнате, а их было предостаточно, медведь уже никого не подпускал к своему лежбищу. Главное, пока он не придёт, нельзя было смотреть в сторону цапли, иначе она подбегала с быстротой молнии и очень больно клевала в живот. Именно от этого и приходилось реветь Герману по ночам. А под боком у целого медведя было безопасно и тепло. Шкура пахла подгнившим потом и влажной землёй, но зато можно было спокойно заснуть.

В такие ночи, когда медведь иногда запаздывал, и любознательность Германа пересиливала страх, цапля брала своё.

Мать прибегала на истошный крик своего чада со светом и охами, выговаривая с досадой отцу одно и то же: «Починишь ты или нет, этот чёртов замок в кладовку… дверь опять открылась и напугала ребёнка!»

Истерика Германа у бабушки, где он был оставлен, пока сбежавшие от его неординарной личности родители, наслаждались простоватой свободой в застольных гостях.

Во время исследования пахнущей мятной старостью комнаты, внимание любопытного Германа привлёк потемневший от времени сундук под кроватью. Среди упругих, подвязанных под горло тряпичных тюков и целлофановых мешков, просвечивающих разноцветные слои прожитой жизни, он стоял полный странными ассоциациями. Герман сразу понял, что в нём кто-то живёт. Его, словно притянуло любопытство, будто бы даже он услышал шестым чувством еле заметное шевеление внутри. Кованые позеленевшие углы, желтоватые ажурные ручки по бокам, угоревшее от старости дерево, вызвали в воображении Германа воспоминание о пиратах и сокровищах, про которые недавно читал ему отец. На небольших ушках, оберегая тайну, висел, соответствующий воображению, кованый замочек. Не заглянуть в него было просто невозможно!

«Пошто тебе энта рухлядь? Там ведь одно старьё…», - сетовала бабушка, но, уже опустившись на колени перед высокой железной кроватью, поднимала кружевной подзор и сильно нагнувшись, лезла в темноту. Герман стоял рядом и с нетерпением наблюдал. Когда остался торчать только бабушкин подол и два подшитых кожаными заплатками валенка, перед Германом выпрыгнул небольшой чёртик. Ростом он был чуть выше мальчика, весь седой и только на морде возле свиного пятачка торчали клочки чёрной шерсти. Чёртик показал язык, а потом стал кривляться, корчить рожи, всячески толкать и задирать мальчика. Длиннющие ногти на его кривых пальцах оцарапали Герману лицо. Сделалось больно, и пришлось от страха заорать. Именно заорать, а не заплакать. Чёртик ещё раз высунул язык и лопнул в воздухе, мыльным пузырём. Пока бабушка медленно пятилась задом и с третьей попытки поднялась с колен, на крик сбежались соседи по коммуналке: две старушки и маленькая девочка.

Обидно ещё было и оттого, что сундучок так и не был открыт. Старушки, насмеявшись вдоволь над рассказом о нечистой силе, уже пили чай с клубничным вареньем. Бабушка скоро напекла блинов, и Герман всё реже всхлипывал. Только девочка, имя которой не сохранилось, отозвала его за большой платяной шкаф и, приблизив своё милое личико к его уху, спросила: «А чёртик был такой белый с длинными ногтями?» «Да-а-а!» - с удовлетворением своей правоты ответил мальчик.

Однако к соответствующему врачу Германа все-таки отвели.

Мужчина в белом халате и холодной комнате долго разглядывал зрачки. Трогал ледяными пальцами шею, царапину на правой щеке, просил открыть рот. Писал скоро на листке. В результате было запрещено смотреть телевизор, и разрешено играть в подвижные развивающие игры. Герман вспомнил, как тогда пытался сказать этому странному снежному человеку, вдруг лишившему его десятиминутных ежедневных мультфильмов, что телевизор тут не причём, но громко поставленная печать на бланк объективного реализма завершила посещение.

Дома мать снова предприняла попытку выяснить, что же так беспокоит сына. Она внимательно его выслушала без попытки отмахнуться, как это она делала прежде, и когда до неё стал доходить весь ужас происходящего, глаза её округлились, и рука машинально прикрыла начинающую подрагивать нижнюю губу. Потом она взяла Германа за плечи и повела искать цаплю. Они вместе отодвинули письменный стол от окна. Сняли занавеску, но там кроме зияющего пылью и пустотой трёхмерного угла с белой крашеной трубой отопления, тянущейся из потолка к ребристой батарее, ничего не было. Про пса и медведя Герман почему-то не рассказал.

Следующую ночь он не спал вовсе. Как не открывал широко глаза, как не звал, тихо шевеля губами, медведя и пса, никто не появился рядом. И даже цапля перестала шуршать в углу. Он лежал, и слёзы тихо катились по щекам. Вот уже и подушка намокла, и напухли глазки, и кулачки их трут и трут. В полной мгле и бесконечном одиночестве, пребывала его покинутая душа, выжимая и выжимая слёзными приступами: жалость, досаду и ещё что-то, что не объяснить, словно целый мир отобрали у него.

Но вдруг у него в голове заиграла музыка!

Герман хоть и не очень любил скрипку, но сейчас она так нежно ныла, так истово звенела, так переливалась всеми музыкальными фигурками: то медным перезвоном, то металлическим скрежетом, то плакала колокольчиком, внезапно стихла. Мужской голос произнес: «В эфире радиостанция Маяк, московское время 24 часа. Прослушайте последние новости…».

Слушать новости совсем не хотелось. «Ещё бы музыки», - подумал Герман и тут же почувствовал внутри головы шарик. Он был такой подвижный вертлявый и, кажется, именно из него исходил голос. Он покрутил его мысленно, получилось как в радиоприемнике у отца. Эфир шумел сотнями радиостанций и голосов. Герман остановился на самой громкой волне, оркестр исполнял, …. но мальчик ещё не знал этого названия, он просто слушал, и ему ужасно нравилось.

Новая забава так увлекла Германа, что он теперь с радостью ложился спать, чтобы втайне от всех слушать, слушать и слушать. Родители успокоились, но мать каждый вечер по нескольку раз проверяла как там её сын в темноте спальни. А днём внимательно следила за ним и даже какое-то время не водила его в детский сад, а брала с собой на работу. Там, просиживая время с книгой в процедурном кабинете, где она выполняла несложные манипуляции медсестры, Герман и научился читать. Он шумно бегал по больничному коридору, спрашивал у людей, сидящих вдоль стен на сколоченных вместе стульях, очередную букву. Те дружелюбно называли её. Затем несся к маме и сообщал новость. Так вместе они складывали буквы в слова.

А дома Герман читал. Сначала медленно, но набирая обороты, как дровяной паровоз, толкая себя и свой ум желанием новых знаний. Только вместо поленьев у него были книги.

Через некоторое время Томик Жюль Верна или Майн Рида в кулак толщиной проглатывался за один вечер. Все, что было тоньше, вообще читалось между игрой и ужином. Любимым занятием стало просматривать Большую Советскую Энциклопедию. Это изъятие нового могло длиться часами, пока бывало не остановлено родительской полицией времени. В толстую тетрадь заносились первые пробы пера: стихи о природе и коротенькие сказки «Лиса и заяц», «Ворона на кормушке», «Медведь и цапля».

Но однажды ему всё-таки пришлось проговориться, про музыку в голове. Мать, теперь наученная опытом, прислушалась к словам сына. Она остановила его, в порыве игры поцеловала, прижала к себе, и сказала так, чтобы он запомнил: «Я тебе верю! Понимаешь, - верю! Только слышишь, не говори больше об этом никому, слышишь никому!»

Как ни странно, но после этих слов Герман понял, что это страшная тайна. И что сам он страшная тайна, и что люди вокруг могут навредить ему и маме, и его семье, если узнают об этом. Он стал сторониться людей, больше молчал и слушал, старался не смотреть другим в глаза, чтобы себя не выдать себя и свою семью.

Подготовка к школе, и сама школа, новые знакомства, обилие девочек вокруг, которых он почему-то стал замечать, всё это несколько отвлекло Германа от его внутреннего мира. Шелковые тетради, вкусно пахнущие полиграфом учебники, глянцевый зелёный ранец, даже пластмассовый пенал для ручек и карандашей с крышечкой, как у чемоданчика, приводили его в восторг. Первые уроки и первые пятёрки в дневнике. Этот удивительный школьный год сделал из Германа – Геру, из тихого книжного мальчика – делового отличника, командира октябрятской звёздочки. Когда в конце года он из любопытства заглянул в учебник третьего класса, пропустив второй. Ему вдруг стало непонятно зачем так долго всё это изучать, если можно прочитать за три дня и запомнить вот и всё! И с этого момента у Геры стали копиться вопросы, и с каждым днём их становилось всё больше. Только задать их было некому, а если он их озвучивал, приставая на кухне к маминому переднику или папиной развёрнутой газете, то получал односложные не раскрывающие тему ответы.

Например, он не понимал, зачем нужно было классной даме Марине Константиновне, по секретному прозвищу «Брюнхильда», большую часть урока разбирать проштрафившихся учеников. Бить их метровой линейкой по рукам или макушке орать и всячески обзывать. Но странное дело остальным ребятам в классе это, похоже, нравилось, все нетерпеливо ждали, кого же сегодня отчихвостят сразу после первого звонка. Остальным - это тем, кому посчастливилось сегодня избежать наказания. Потом они с явным азартом обсуждали количество подзатыльников и подзатрещин выданных кандидату на кол за поведение. Разборы полётов были за всё: неправильно приколотый на лацкане значок с профилем Ленина, минутное опоздание к занятиям, окропленная брызгами грязи форма, беготня на переменке, шепот во время урока, кривое слово, сказанное в сторону учителя (доносчики работали исправно).

Чем ужаснее был проступок, тем занимательнее была кара, тем больше удовольствия она доставляла наблюдателям. Да что говорить, и Гера испытывал мятежное наслаждение при виде мучений и позора других. Какое-то время он слыл неприкасаемым, поскольку его отец был довольно известным человеком в городе. Да и сама Марина Константиновна являлась дальней родственницей звучной фамилии Белоконь, хотя давно уже променяла её на банальную - Загорулько.

Как то, отец Геры стоял в очереди в местном советском гастрономе с классическим название «Рыба-Мясо», за студнем. А нужно напомнить, что в те времена студень из обрезков от здешнего мясокомбината, был исключительной редкостью, и название магазина отражало лишь исключительно мечту об этих продуктах. В этой же очереди жаждала деликатеса и Марина Константиновна Загорулько. Однако она явилась позже и заняла очень невыгодную и дальнюю позицию по отношению к прилавку. Дело ещё усугубилось тем, что Белоконь, взяв свой килограмм в одни руки, ушёл, даже не заметив её обделённого присутствия. Весь гнев и обиду за этот инцидент впоследствии ощутил на себе Гера.

Однажды коварные сети сработали.

Дома Гере до сих пор не разрешали смотреть телевизор, и после уроков он иногда заходил к своему единственному другу помочь ему якобы порешать задачки по арифметике и зацепить по второй программе, ну совершенно случайно, дневные мультфильмы. Вчера они, после разбора общеизвестных труб в бассейне, впускающих и выпускающих воду, смотрели «Кота в сапогах». Когда король проезжал в карете мимо полей и спрашивал: «Чьи это владения?» Ему косари отвечали весёлой песенкой: «Маркиза, маркиза, маркиза Карабаса!». А сегодня, Гера в школьной столовой жевал яйцо со слипшимися макаронами и проталкивал в себя эту сухую даже несолёную смесь глотками тёплого противного какао.

Одновременно, совершенно счастливый и беззаботный, напевал про себя эту прилипчивую песенку. Среди общего шума кто-то из старшеклассников выкрикнул имя - Марина и она отозвалась с другого конца, заставленного столами помещения неприличным смешком. «Марина…, - застряло в голове у Геры, - … похоже на щепотку моря, такое же бирюзовое, нет зеленоватое…, нет, фиолетовое и глубокое… и почему на щепотку, на солнечную бухту, нет на целое море…!» И слово «Маркиза» в песенке само собой заменилось на слово «Марина».

Заканчивая обед, он уже пел про себя: «Марина, Марина…» Но рифма никак не находилась, а всё его поэтическое существо требовало её. «Машина», «бензина» и «картина» не подходили. В голове пронёсся ураган из слов, но все они были не те. Тогда он решил изменить само слово. «Маринка» ему показалось забавным, как крошечная лодочка на волнах.

«Маринка, Маринка, Маринка, - имя всё ещё искало рифму и первое что нашлось в голове, - Константинка!»

Довольный своей находкой машинально и безотносительно, как это делают все чада, купающиеся в горячих лучах родительской любви и детства, ускорил шаг в так своей мелодии. Он перескакивал с одной ноги на другую и запел получившуюся песенку не то чтобы громко, но вслух. В рекреации около класса он наткнулся на красавицу - одноклассницу Ирину, от вида которой всегда краснел. Она странно посмотрела на него, сверкнула глазами, и отвернулась. Чтобы продлить своё замечательное настроение Гера ещё несколько минут разглядывал милые косички, завёрнутые бубликами в синие банты.

«Если бы я был пиратом,… я бы её спас», - восторженно подумал Гера. От чего или от кого собирался он её спасать, было неважно, главное чтобы этот прекрасный взгляд зелёных глаз был обращён только к нему.

Прозвенел звонок. Гера сидел за партой и разглядывал обложку новой тетради по природоведению. Там олень, белка и заяц выскочили на одну поляну и застыли в позах, отвернув головы, друг от друга. Почему? Вопрос не нашел ответа никогда. Стальные пальцы «Брюнхильды» стиснули его маленькое ухо и голос, не предвещавший ничего хорошего, зажужжал сверху «Ну ты и жук, ну и жук!»

Как в тумане, возвышался Гера посереди сидящего класса. Ему казалось, что он вырос до потолка и упёрся ухом в горячую лампочку. Постепенно перед ним беспощадный голос открывал всю бездну его преступления. Оказывается, он не просто пробежался от столовой до класса, он ещё и громко орал эти страшные слова. «Ну-ка повтори, повтори их!» - Требовал устрашающий голос, переходящий на визг.

Через две парты в пол-оборота ехидно улыбалась Ирина. Гера всё понял! И как сквозь сон повторил: «Маринка Константинка». Класс замер в ожидании очередной экзекуции.

С Геры тут же была снята нарукавная повязка звеньевого, которую он носил целый год. Пока ухо его наливалось жаром, её отвязывала Ирина - девочка с синими бантами. Это было так унизительно, обидно и невозможно постичь, что Гера разревелся тут же при всех, брызнул соком, как спелый раздавленный гранат. Он пытался, правда, пытался сдерживать себя, но ничего не мог с собой поделать. Слёзы лились, всхлипы переходили в жалкое хрюканье, сердце страшно колотилось.

Герман был уничтожен окончательно!

Потом он стоял в углу спиной к классу целый урок. Сознание, поначалу в панике метавшееся, наконец, притихло, замерло, притаилось. Оно находилось будто бы отдельно от Геры и вспоминало о медведе и псе. Вот бы их сюда, они бы показали, они бы дали! Новый всплеск обиды резко дернул плечи. Сознание рванулось и забилось под плинтус не очень ровно сошедшийся в углу. В этой маленькой щели оно и застряло.

Он простоял так всю следующую переменку и весь следующий урок, и за это время превратил все наплывы краски перед глазами на стенах в острова, стену в море, а незаметно сделанные ногтем метки в пиратские корабли. И когда в конце второго урока его попытались вывести оттуда, угол странным образом пошёл за ним вместе с пиратами кораблями и морем. С этих пор Гера всегда носил этот угол с собой.

Вечером, после уроков, он был принят в школьную ватагу. Его перестали дразнить «Конём» и стали называть «Горынычем» за тот вой, который он устроил сегодня в классе. Это несколько сгладило все потери, и благодушное ржание одноклассников над этой историей даже несколько успокоило и развеселило его.

«Не ссы, Горыныч…», - дружески похлопывал его, ещё заплаканного, по плечу Женька Косых, - «Прорвёмся!». Он ходил в секцию бокса. У него была кривая переносица, и от этого лицо его внушало какое-то магическое доверие.

После этого случая интерес к учёбе затерялся на просторах выдуманных миров. Вместо портфеля у Горыныча теперь была дырявая сумка, куда он перед походом на уроки ссыпал все необходимые предметы. Он посещал занятия, чтобы только к нему лишний раз не приставали, и отвечал уроки, даже не вникая в суть предмета, просто у него была очень хорошая память. Конечно же, он ходил в ненавистную теперь школу, и бесполезно высиживал там положенные часы, получал какие-то отметки. Даже к третьему классу стал твёрдым троечником. Непременно всё это забылось и утряслось, менялись учителя, и не один раз сменились ученики в классе, но угол так и следовал за Горынычем. У него даже появилось некоторая способность видеть у других детей такие же углы, ремни, чуланы, кулаки и прочие методы воспитания, клеймом отпечатанные на прилично одетых калеках. Эти тёмные образы бедняги волочили за собой повсюду, и если сильно прислушаться, можно было даже разобрать и обидные слова, и крики, и ругань, исходившие от них. Что, несомненно, пугало. Поэтому он сторонился даже друзей и предпочитал в одиночестве играть далеко в полях за микрорайоном, каким-нибудь с весенним ручейком или прозрачной лужей с набором цветных камешков на дне.

Ещё его излюбленным занятием, кроме чтения, конечно, стала лепка из пластилина моделей старинных бригантин, парусников, дредноутов. Особенно он любил делать Римские Триремы. Горыныч населял их пластмассовыми солдатиками из магазина и сам лепил римских воинов в полном облачении, не упуская никаких мелочей, вплоть до накладок на голени, сделанных из фольги от шоколада. Он устраивал баталии, и целые водяные сражения на дощатом полу спальни, специально покрашенным для него в голубой цвет моря.

Для пущей наглядности морского дна он завёл аквариум и уложил среди подводных растений специально приобретённый керамический фрегат. Часами он мог наблюдать, как разноцветные рыбки заплывали в пробитое днище понарошку затонувшего судна. В это время ему представлялись далекие страны, непроходимые джунгли, опасности на каждом шагу и конечно безответная пылкая любовь к своей сверстнице.

В играх и мечтах закончился шестой год его пребывания в школе. Горыныч поехал на каникулы к тётке в другой город и там познакомился со своим двоюродным братом. Брат был старше на три года, занимался радиотехникой и в этот же день Горыныч побывал с ним в магазине радиодеталей, где он выбирал себе на витрине разноцветные колбочки, пластиночки, цилиндрики с металлическими усиками. Этим же вечером, корабли были забыты, а он сидел за столом и вместе с братом и миниатюрным паяльником скрупулезно приделывал детали к медной пластинке. Когда же это пахнущее горелой канифолью произведение из разноцветных штучек подсоединили к батарейке, а из небольшого динамика заиграло радио, Горыныч всей кожей ощутил начало новой эры.

Электрические схемы, криво нарисованные детской рукой, заполнили все блокноты и тетрадки в его письменном столе. Художественные книги заменили пособия по радиотехнике и справочники по деталям и параметрам. К началу занятий в школе он уже знал, как работают электронные лампы, транзисторы, конденсаторы и много ещё чего. Детали для своих опытов он извлекал из выброшенных телевизоров на свалке, куда ходил с небольшими кусачками и отвёрткой. Этих драгоценностей собралось в его комнате великое множество. Каждая коробочка, каждая баночка была подписана и хранила собранные по типу штучки, из которых он паял, паял и паял.

На первый урок физики он притащил собственноручно сделанный блок питания с ручкой переключения напряжения и силы тока. (Что-то там не получалось, решил спросить). Когда физик узнал, что это сделал он сам, сначала ему не поверил, но убедившись в его, так сказать, компетентности. Долго удивлялся и непременно захотел видеть его в своём радиотехническом кружке, где занимались только светлые головы старших классов.

Как-то раз, Анатолий Андреевич, так звали учителя физики, притащил на факультатив ламповый телевизор (знаешь, дорогой читатель, других раньше не было). Поставил его на высокую кафедру перед классом, и загадочно улыбаясь, сказал: «Я его сейчас включу в сеть, и подключу к антенне, и кто первый из Вас скажет мне по определённым признакам, какая у него поломка, тому сразу за четверть ставлю пятёрку по физике».

Телевизор зажужжал, и по черно-белому экрану пошла рябь. Ребята подходили, делали предположения, крутили ручки настройки, переключали каналы, изменений не было. А. А. весело посмотрел на своего любимца и сказал: «Ну, Гера, давай, твой выход!» Горынычу стало так приятно. Он даже не сразу понял от чего. Толи потому что его назвал Герой человек, которого он уважал, толи от вдруг возложенного на него доверия, толи от хитрой и доброй улыбки на лице учителя! Но, ни как его целью не была пятёрка по физике!

Сознание дернулось и потихоньку стало вылезать из щели между плинтусами, потом, повинуясь, мысли, оно покинуло опостылевший угол и стремительно ринулось в сетевой шнур от телевизора. Благополучно миновало проволочные витки трансформатора, разветвилось по многочисленным разноцветным проводам, дрожало вместе с генерацией контуров, задерживалось в сопротивлениях, накапливалось в конденсаторах, усиливалось электронами в лампах. Горыныч словно видел телевизор изнутри, словно путешествовал по нему со скоростью выше скорости электричества,… и вот мгновенное правильное движение дало сбой. Вот она поломка!

«Не правильно стоит катушка кинескопа…», - тихо сказал Гера. А. А. протянул ему отвёртку: «Иди, поправь!» Гера выдернул вилку из розетки, снял заднюю крышку, поправил катушку и снова включил телевизор. На экране появилась голова диктора и сообщила, что надои молока по сравнению с прошлым годом выросли в полтора раза. Ребята в классе ему захлопали.

С этого дня угол исчез из жизни Геры, вернулся восторг открытий и радость познания. Вернулось и ещё кое-что, о чем Гера давно забыл. Поначалу он даже испугался! Такая неизбывная тревога, за себя, за маму и отца, за то, что он сам страшная тайна. И это нечто такое быстрое, лёгкое, безоблачное и огромное, как небо в тоже время пугало и давило его. Если в детстве он старался не замечать этого, то теперь, считая себя достаточно взрослым, пытался найти ему определение, описание, и не мог.

Заниматься радиотехникой расхотелось, пропало её уединённое очарование, больше не требовалось собирать готовые схемы, отгородившись от мира. Он ещё для приличия походил в кружок к Анатолию Андреевичу и даже поучаствовал в радиотехнической выставке, где представлял терменвокс – аппарат для извлечения музыкальных звуков из воздуха. Но жюри не оценило задумку, хоть он на нем очень удачно исполнил «Подмосковные вечера», размахивая на сцене руками, и сорвал в зале шквал аплодисментов. Первый приз занял незамысловатый электронный пистолетик, лучом из которого нужно было попасть в определённую точку на мишени, чем стрелок и показывал свою узконаправленную меткость души.

Больше Гера в радиотехническом кружке не появлялся.

Это непонятное что-то внутри него странным образом сделало из него к концу седьмого класса безразличным к обучению, а к концу десятого Гера и вовсе начал заниматься, что называется, - лишь бы не выгнали. Его реактивный мозг никак не мог найти соотношение себя во всех предлагаемых ему извне человеческих делах. Изучаемые науки были бессмысленными за исключением литературы и физики. География, астрономия и русский язык ещё были терпимы, но бестолковый английский доводил его иногда до инфернального гнева. Этот почти ничего не выражающий способ общения, кроме: «подай», «принеси» и «как против туалет», только отнимал время и путался под ногами своими безликими фонемами. Герман уже видел и знал, что он никогда не станет пользоваться странным забугорным пустословием и всячески игнорировал его.

Алгебра стала для Германа просто выжженным местом. Не то чтобы он не мог понять, о чём ему сообщал учитель на длинных тягучих уроках, полных досадных головных болей и невыносимой скуки. Эти эфемерные, без цвета и запаха, «А» плюс «В» равные бесконечной глупости в виде тупоголовой «С», раздражали его небывалой своей отсталостью и запутанностью. Зачем они ему были нужны, если он и без них каждый день или ночь мог слетать в любую точку солнечной системы, не выходя из дома. Побывать на взбалмошном ветряном Юпитере, где сумасшедший ураган, пронизывая его сущность, щекотал любопытство и нервы; или посмотреть бледный восход солнца на блестящем странными зеркальными озёрами Нептуне. Как-то раз он совершенно случайно, после нелепых школьных неудач, нажал на «полный газ» в своей голове и очутился в месте, которое объяснил только с помощью астрономии. С тех пор, разобравшись в обстановке планет, путешествовал по ним почти ежедневно, дела для себя всё новые и новые открытия.

За всё своё наказание алгеброй Герман не решил ни одного уравнения, не написал ни одной контрольной, не ответил ни одного урока, тем более не сделал ни одного домашнего задания и был бы выгнан из школы со справкой, если бы его не спасли на выпускных экзаменах, подсунув вовремя правильные ответы.

Особенно Германа подстерегали опасности на уроках истории. На этих занятиях он не совсем понимал, как себя вести, потому что считал, что история должна быть правдивой, а когда он читал учебник по этой самой истории, и слушал объяснения учителя, пожилой полной женщины с турецкими усиками под властным носом, практически всегда и во всех направлениях получалось наоборот. Исторические видения случались с Германом постоянно. Стоило ему представить какое-то время или услышать о нём из уст той же учительницы, он сразу видел, как было, а не как написано в учебнике. Он пытался донести правду до одноклассников и до преподавателя, но всегда бывал, не понят и высмеян, несколько раз даже выгнан из улюлюкающего ему вслед класса.

Но однажды, случилось вот что.

Проходили тему Великой Октябрьской Социалистической революции, а конкретно, нужно было в ответе расписать, как вооружённые солдаты и матросы брали Зимний дворец в Петербурге. Герман был вызван учителем к доске, и как всегда, думая, что его видения совпадают с написанным в учебнике, выдал версию истории, которая была удалена из памяти даже самых достойных коммунистов того времени, на самых так сказать правительственных верхах.

Он совершенно отчётливо и чётко заявил на весь притихший класс, что в атаку на Зимний дворец шли не рабочие и крестьяне, а посланные переодетые в рабочих и матросов полки германских наёмников. Шли молча и не вступали ни в какие переговоры, чтобы не выдать себя. Учительница истории тут же прервала его выступление, что-то себе пометила в журнале и посадила Германа на место без обычных обидных комментариев. После этого инцидента, оставшегося не выясненным, она частенько оставляла Германа после урока и задавала ему наводящие вопросы. Например: «Кто такие фараоны?» И получив ответ, что фараоны вовсе не коренные египтяне, а пришли со среднерусской возвышенности, или, узнав, что пирамиды Египта вовсе не гробницы тех самых фараонов, а энергетические установки и средства передачи энергии на большие расстояния, отпускала его с миром. И в конце каждого года, незаметно для окружающих в табеле Германа по истории появлялась тихая пятёрка.

Наступавшее время сильно меняло Германа. Он уже записывал приличные стихи их в пухлый блокнот. Научился чувствовать людей только лишь при одном взгляде на их озабоченные социумом лица. Научился отчасти менять ход событий вокруг себя, но чтобы ненароком не выдать, свою растущую сущность, мало этим пользовался. Причём всё вышеперечисленное он научился делать по наитию, без тягостной беспомощной школы.

В основном Герман мог делать так, чтобы ему попадалось то, что в данный момент необходимо больше всего. Он мог задумать для себя и найти зонт, совершенно целый, как только что из магазина, если он был голодный, то сумки с продуктами иногда поджидали его по дороге к дому. Однажды он нашёл целый портфель сарделек, и питался ими неделю. В следующий раз под наступление зимы нашлась на заснеженной дороге пушистая шапка-ушанка. Множество разных предметов, включая деньги, появлялись вовремя и в срок. Таким образом, социальные гарантии окружающего стали просто не нужны.

После школы с родителями Герман жить уже не мог и с помощью своих внутренних свойств, справлялся с внешней жизнью сам, всё больше отдаляясь от привитых ценностей, делающих из человека послушного исполнителя.

Однажды к нему в руки попала брошюрка под названием «Тайны и загадки древнего мира», в которой он увидел рисунки индийских летающих виманов и прочитал, что такие машины работали на ртути и могли вылетать даже в космос. Не то чтобы он сильно удивился, но вдруг нашёл в себе лазейку памяти, которая говорила ему, что он видел такие машины и даже летал на них, но в каком месте его снов это происходило, не мог осознать.

А далее: сны-видения приходили каждую ночь.

Он успел попутешествовать на небольшом, но быстроходном судёнышке по реке Ориноко, поразившим его обилием растительности в нависающих лиановых берегах и необычной азартной рыбалкой, где каждая пойманная рыбёха, была размером со сковороду. Случилось ему попасть и в экспедицию к древнему подземному озеру «Караваджи», где в пещере был обнаружен странный вид спрута похищавшего людей из местных племён, которых он, естественно спас. Герман летал на странных машинах никогда им, не виданных, попадал в истории, требующие от него смекалки и смелости, бродил по местам, возможно, никогда не существовавших в головах работоспособных землян.

В одном из видений он попал в нечто похожее на город, каждая видимая стена которого была сложена из огромных, мастерски подогнанных к друг другу камней. В одном из величественных зданий, прозрачный лифт, (под ногами даже видны были рыбки, плавающие между водорослей) поднимался наверх плавным напором воды, и он быстро доставил его в просторное помещение, где уже несколько молодых людей кого-то ожидали в совершенно пустой белой комнате с раздвигающимися стенами. Поразило то, что в этой молочной пустоте приятная завершённость форм стен и потолка складывалась исключительно от состояния мысли присутствующего в ней человека. И когда приятный голос, принадлежавший появившейся худощавой женщине в атласном бирюзовом кимоно, пригласил всех пройти в учебный зал, Герман вдруг на какие-то мгновения вспомнил, что бывал в этом месте не раз и видел эту женщину. Но когда и при каких обстоятельствах… припомнить не мог.

Все расселись в позе лотоса на коврики, разложенные на полу, и лекция началась.

В воздухе висела картинка объемного человеческого тела. Лектриса очень ловко правой рукой, начиная с макушки манекена, распускала человека по ниточке, словно вязаный свитер и левой рукой также ловко собирала его с другой стороны от себя. При этом она говорила что-то о важной последовательности цепочек, которые ни в коем случае нельзя переставлять, не смотря на их идентичность. Говорила она и об отдельных фрагментах цепочек, которые можно исправлять при перемещениях, зная коды и цифровую закономерность этих кодов. Когда одной стороны от лектрисы повисла полностью собранная голова без тела, а с другой болталось обезглавленное тело, с розоватой анатомией горла, женщина настороженно взглянула на сидящих. Замолчала, словно почувствовала что-то опасное, непозволительное, и подошла к слушателям. Она внимательно стала вглядываться в глаза учеников и когда дошла до Германа глаза её вспыхнули, сверкнули безумным огнём: «Чужой!» - взвизгнула она изменившимся вдруг голосом, и указательный палец, с насаженной на него указкой, задрожал в метре от головы Германа, указывая на кощунственное присутствие.

Все ученики обернулись. Лица их, только что прилизано-прилежные, исказила маска ужаса и злобы. В зал уже вбегали люди одетые в чёрные облегающие комбинезоны, но Герман, повинуясь инстинкту самосохранения, уже открыл глаза у себя в спальне и ещё несколько минут лежал неподвижно, сдерживая не на шутку разбежавшееся сердце и постепенно осознавая, что он в полной безопасности.

А к новому году в семье Белоконь случилось прибавление. Брата назвали Славой.

Несмотря на новое занятие, в виде всегда кричащего и плачущего по неизвестным никому причинам, родственника, которого ему оставляли на попечение, отец и мать баловали Геру, но ему не доставляло это того наивного удовольствия, живущего в душе каждого обычного ребёнка. Душа его, оглядываясь по сторонам, не видела себе равных и подобных. Он ежедневно ждал какого-то отвратительного поворота событий или наоборот великой радости совершенно непозволительной в этом мире. Вот-вот, нынче должно что-то случиться, (но не случалось), вот сейчас, именно в этот момент, нагрянет неизбежное, (но проходило стороной).

То, что он с опаской и ждал, жило где-то рядом, присматривалось к нему, примеривалось своим неизменно мудрым взором, как живое существо или как наставник, отпустивший ученика выполнять самое сложное экзаменационное задание, и по видимому до поры до времени решало, что не стоит начинать сегодня, - ещё не готов.

Видимые только ему, попадающиеся всуе знаки, говорили яснее всяких слов. Иногда выражающие жалость взгляды людей, вносили поправки в его скрытное поведение, и Герман начинал прятаться ещё глубже в песок своих противоречий с современным обществом. Реакция любой личности на него в бытовом вакууме рождала крайне недоумение: «Как ты не хочешь работать? А на что же ты будешь жить?» - Сложно было объяснить оппоненту что то, что он считает жизнью вовсе не жизнь, а сплошное беспардонное, незаметное для уснувшего духа, рабство. Ведь платишь ты за предложенные тебе обществом безделицы, самым дорогим, что у тебя есть - своим личным временем жизни, которое предназначено совсем для другого.

Бесконечная скука обучения бесполезным бездарным предметам уже в педагогическом институте, отнимающим большое количество времени от предметов действительно интересных и правильных, словно этот студенческий воз намеревались нагрузить до краёв, пока учебная телега не треснет, и сверху ещё гиря невыносимой «методики преподавания». Нападки слишком агрессивного общественного и научного окружения, зашоренного принятыми правилами поведения: «Должен ты делать то, что скажем, а не то, что ты там решил!» А как им – учёным со званиями и регалиями, объяснить, что ещё несколько лет назад их диссертация, работа по теме или книга устарела, они-то с тобой на Юпитер не летали и про ближайшую Луну только от бездушного лунохода знают. Вот поэтому и станет их обеспеченная власть длиться, пока не вымрут они, как мамонты, а тебе уже и эта учёба, к тому времени, будет не нужна.

Так рождается отчаяние одиночества, без намёка на участие озабоченных своим местом под солнцем зашоренных друзей, и не менее озабоченных бытом будущего подруг, медленно вплывающим стыдливо растущей грудью в период размножения, присущий млекопитающим. Только всё это ненужно, глупо и не нужно! А что нужно? Что?

Прятался Гера в свой наращённый опыт жизни не совсем подходящей для этой планеты, даже от родителей, потому что объяснить, что он есть на Земле такое, - не умел даже себе, предпочитая, сравнятся с окружающими, скрыться за обыденность, которую избегал и потихоньку игнорировал. Но, то, что он ждал, должно было произойти, поэтому знал и ждал.

И, наконец, всё свершилось!

Ноябрь 2011 года. Продолжение следует».

21 век. Москва. Мастерская.

От автора: «Так было написано моей рукой, но далее, именно в таком виде и с этими же псевдонимами, продолжения не последовало. Однако любознательный и внимательный читатель уже понял, и обнаружил, оное, если начал чтение романа «Холодный огонь» с самого начала».

Миа отложила листки и спросила: «Почему ты не продолжил? «Я не знал что писать. Видел только сны и видения. Не мог же я составить роман только из снов, а видения не имели связи друг с другом, не хватало твоей составляющей, подтверждения что-ли. Кому бы он был интересен? Написано же в Библии: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них". И потом всё это недоказуемо, то, что я вижу, пока человек не побывает вместе со мной в моём сне или в видении, в том месте, которое я посещаю. А это возможно, но не все умеют, опять же! Представь, если бы я дальше продолжил в угоду социуму темой «заводской проходной, со счастливым семейным, но бедным исходом главных героев» или в угоду забугорным ловцам советских душ «эмигрантскими воплями недовольного режимом диссидента», я бы умер, как человек, а ведь была возможность - желания не было. У нас не то, что во сны, люди в самих себя не верят! Вообще не понимаю, и не хочу понимать смысла их растительной жизни. Копят себе бумажки с Гознака, а тут я со своими снами-видениями!» - Последние слова я произнёс с нарастающей злостью.

«Ладно, ладно, успокойся, - Миа подошла и пригладила меня по макушке ладонью, - мне бы это было очень нужно. Да, я думаю и не только мне. Теперь понятно, откуда у тебя такая способность оживлять видения, твои «антенки» очень чувствительные. Но теперь то, что ты видишь, объяснено и доказано. У меня есть доказательства, и это вся моя жизнь. Я чуть позже расскажу. Правда досталось мне в этой жизни сильно, как впрочем, и во всех остальных, хотя викторианский период в Лондоне был, не смотря ни на что великолепен. Странное имя для тебя – Герман. Понимаю, что романический псевдоним, но и сегодняшнее неплохое, хотя Авери и Лар привычнее. Хочется всё время назвать тебя «Ави»! В те советские годы школа, конечно, была не лучшим местом для обучения детей. Везло только тем, у кого учителя попадались из «старых». Я имею в виду былой интеллигентской закалки, с родовыми знаками и знаниями о Боге. А рабоче-крестьянские или техническая интеллигенция, столь модная в те времена, уверовала в «объективную реальность», распространяемую марксистко-ленинской философией, и естественно потеряла связь с тем, с чем ты её поддерживал от рождения. Поэтому раскрыв твой секрет, минимум, что тебя ожидало – это лечение у психиатра, а максимум пожизненное заточение в стенах особенной больницы. Да, такие были, там изучали психику людей и их скрытые возможности».

Становится страшно, когда осознаёшь, чему ты мог бы быть подвержен обществом, заблудившимся в собственных выдумках. Чтобы успокоится, я стал рассматривать подставку для блюд из Пакистана. Она была вырезана из большого куска тиса и складывалась и раскладывалась в весьма необычную фигуру с лапками для поддержания полукруглого фарфора. Снова вырвался из пространства и подул знакомый ветер воображения. На нижней полочке, под подставкой в сбежавшей от сервиза соуснице лежала раковина наутилуса, её перламутровый бок с волнообразными метками по всей поверхности, тускло поблёскивал при движении зрачков. Рядом стоял бюстик Гоголя на колоновидной ножке. «Расскажи, расскажи ей», - сказал кто-то немного хриплым голосом, и я словно очнувшись, начал: «Ты знаешь, у меня для тебя есть подарок в виде воспоминания. Я давно хотел тебе о нём рассказать, но всё не было к месту. А ведь это был тот самый первый раз, когда мы с тобой познакомились. Самый, самый первый. До этого мы никогда не встречались на Земле, но рождались». «Хм, интересно! Теперь видимо мне придётся вспоминать, - Миа заинтересованно устроилась рядом на диванчике, - давай начинай, рассказывай, я ужасно нетерпеливый человек. Не отстану, пока не расскажешь».

«Эти последовательные видения начались уже где-то 1998 году, я тогда работал журналистом в одной областной газете в Ярославле, поэтому в своём рассказе я буду сбиваться на свои чаяния того года. Так вот…».

Китай, эпоха династии «Ся». 2070 - 1765 год до н.э.
Из моих воспоминаний.

Всякое своеволие начинается в саду, превращая надкушенный фрукт в историю двух людей. Где этот сад и что в нём растёт дело описания и возможностей таланта автора. Но сад должен быть безмятежен, ухожен и иметь закрытую территорию, потому что за его пределами бесчинствует управляемый хаос мироздания. Только в таком заповеднике тишины срываются запретные плоды, получившие дар жизни жители придумывают названия неизвестным растениям и восхищаются живыми творениями всегда присутствующего, но невидимого Создателя.

Вот и сейчас, ты держишь в руках то, что кажется тебе милым. Такое пушистое, ушастое, красноглазое и постоянно жующее существо. Этого белого крольчонка ты облюбовала в императорском питомнике и теперь всегда носишь с собой. Я специально для него соорудил небольшую клеть с ручкой наверху, чтобы ты могла его везде носить.

Я так давно наблюдаю за тобой со стены сада. Я твой страж и сжимаю рукоять меча. Я жарюсь в доспехах на солнце, обливаюсь потом на песчаной площадке для тренировок, махая бамбуковой палкой, поглощаю еду простолюдина. Всё только для того чтобы принцесса, дочь нашего Императора, могла спокойно гулять по тропинкам между бамбуковых стеблей с листьями похожими на кончик кисти для написания иероглифов; чтобы она наслаждалась видом красных и белых в крапинку карпов в императорском пруду с ажурного полукруглого мостика; чтобы она могла сидеть в тишине камней расчерченных придворным садовником замысловатым узором.

Каждое утро узор разный.

Когда я отдавал тебе домик для кролика, то встал на одно колено и опустил голову, для того чтобы ты одним движением мизинца могла лишить меня её за такую дерзость. Но ты приняла подношение! С тех пор, я иногда чувствую твой быстрый взгляд и когда пытаюсь поймать его, ты отводишь взор, словно случайно засмотрелась на цветок бордового гибискуса пышно цветущего тут же у твоей любимой скамьи в бамбуково-полосатой тени.

Ты часто являлась мне во снах именно такой, неприступной, недосягаемой принцессой моего Императора. И кто бы он ни был, как бы он не был благосклонен ко мне. Я должен был бы стать царём вселенной, чтобы мечтать о его дочери, поэтому я и думать, не смел, что ты когда-нибудь возьмёшь меня за руку.

Очнувшись в настоящем, я всегда стараюсь цепляться за тающие мгновения сна: полуявное, полупризрачное, редко удаётся вернуть, но цепкая память всегда восстанавливает, казалось бы, навсегда потерянные мгновения той летаргической жизни. Бесцеремонная реальность уже здесь. Ещё чешется спина от струек пота под доспехами, ещё руки в кожаных полуперчатках сжаты как по уставу в полукулаки, а ты уже открыл глаза, и лежишь в позе воина на своей просторной кровати, всё ещё выискивая взором врага в недалёких зарослях по ту сторону стены императорского сада. Что это? Воспоминания прочитанных книг? Может компиляция образов, не исполнившихся мечтаний? Но вчера я был занят сбором материала про водоканал для очередной статьи в любимую газету, а позавчера копал грядки на родительской даче. Сегодня мне предстоит встретиться с рекламодателем, чтобы подзаработать денег. Где я вас спрашиваю место для посетившего меня сна? И думаю я не об этом, а лишь о том, что пора бы заменить мебель в квартире и кирпичи для постройки загородного дома заказать определённой марки и хорошо бы сразу с доставкой.

Я, прихлёбывая кофе, беру в руки самопишущее перо и начинаю: «Сегодня во сне я видел…». Я ещё не знаю чем, это закончится, но уже чувствую, всё это неспроста, и мне пригодится то, что я пишу, очень пригодится: «…число, время, подпись».

День прошёл незаметно, день прошёл неуместно, день прошёл. Не было воспоминаний о ночном приключении среди беспощадных договоров и подписанных справок о том, что кто-то кому-то чего-то должен. Вернулся я домой навеселе. Немного бравый, как оловянный солдатик от возможности купить на заработанное аж целую бутылку дорогого коньяка, которую мы распечатали в редакции и сам шеф зашёл к нам на рюмочку общения. Мы сегодня долго говорили об искусстве, обсуждали выставку японцев, приехавших просить курильские острова. Гости из «Страны восходящего солнца», навезли гравюр, устроили фуршет, ещё раздавали грибы «шитаки» от всех болезней. Я поостерегся взять. Теперь я дома. Я пишу завтрашнюю статью про то, как полезен при гриппе препарат «Ю» и, кажется, я засыпаю. От усталости, от выпитого. Я совершенно забыл, все, что было со мной прошлой ночью.

Наверняка вы считаете, что события во время сновидений идут от сна до сна. Оказывается нет. События идут помимо вас, даже игнорируя вас, даже забывая о вас, что вы есть вообще. Что вы человек с чувствами и желаниями! Сегодня ночью я попал уже сразу в «рай». Не могу сказать, как именно произошло наше знакомство с принцессой. Возможно, мне удалось оповестить её о своих чувствах. Может быть, ей первой удалось это сделать. Но я застал во втором сне именно тот момент, когда мы уже стояли, обнявшись в темноте около садовой стены. Я лишь могу описать тот трепет и тот восторг охвативший меня. Наши первые прикосновения, именно прикосновения. Большего нельзя было представить.

Музыкально стрекотали сверчки. Однобокая луна совершенно бессовестным, всё открывающим взором передвигала спасительные тени. Да и сад был устроен таким образом, что проглядывался каждый заповедный уголок. Мои соратники на стене знали, что я сейчас внизу в этом саду с принцессой, иначе бы этому свиданию не бывать никогда.

А чувствовал я тогда так сильно, и так честно, что готов был умереть за свои чувства, как умирает японский самурай, когда знает, что провинился перед хозяином, но по-другому поступить он не мог и сейчас выбрал смерть. Никто тогда мне и сказать, не смел, что это и есть начало свободы, начало счастья основанного на свободе, ибо в мире, где власть Императора безгранична, другого счастья не бывает, как не бывает поэзии без обожания музы. И я запомнил это ощущение и с этих пор всегда носил его с собой. Это ощущение в пору нынешней юности, сразу переросло в чувство одиночества, стало искать выход, пыталось вырваться наружу, примеряя к себе то одну, то другую женщину. Ничего не находило, и жило во мне томительным ожидание невысказанного счастья.

Мы стояли долго и молчали долго, и не знали, что сказать друг другу. Я уже начал видеть, как рассвет проникает через небесное полотно, похожее на розовую рисовую бумагу, и как бамбуковые листья, словно все разом указывают на нас своими острыми концами. С дворовой кухни потянуло предательским дымком. Пора было уходить. Я держал её руки, лёгкие, как сам воздух. И решительно дотронулся губами до невидимой жаркой щёки девушки, тут же потянул за верёвку и друзья на стене быстро подняли меня на садовую стену.

Проснулся от того, что сильно стукнулся плечом об пол, потому что упал с кровати. Хотя в том мире просто перевалился через перила устроенные на садовой стене.

Китай, династия эпохи «Ся» 2070 - 1765 год до н.э.
Из моих воспоминаний.

Следующей ночью видение бросило меня в самую гущу сражения. Оно появилось сразу солнечными бликами в глазах и густым сосновым запахом. Две стрелы с коротким свистом впились в дерево прямо между нашими головами. Я схватил принцессу за руку и потянул вниз. Мы быстро присели. Повозка наша была разбита, лошади оторвались и сбежали. Вокруг был низкорослый лес и шёл бой. Звенел металл о металл, и раздавались гортанные крики. Мои соратники гибли один за другим. Я с сожалением смотрел, как они падают на груды тел оставленные их мечами. Воины в чёрных одеждах и лёгкой броне давно взяли нас в кольцо. Нам оставалось либо умереть, либо сдаться на милость победителя. Мы с моей возлюбленной стояли спина к спине. В моих руках блестело на солнце чуть изогнутое разящее лезвие меча, а принцессе я отдал свой, второй меч, ещё и потому, что ей просто не справится с этой длинной, как у меня, полосой сверкающего металла.

Вот дошло дело и до нас. Первые удары меча. Падает один воин в чёрном, падает второй, третьему удаётся задержаться, но и он повержен. Я чувствую спиной, что мои уроки владения мечом для принцессы не прошли даром, два коротких крика противника от боли - это переданный мной на долгих занятиях, любимый скользящий удар, и один длинный стон это прямой удар в открытый живот. Я горжусь своей ученицей и люблю её! Прямо во сне всплывают в памяти минуты, проведённые на дворе, где тренируются все воины императора. Я показываю принцессе, как изгибать руку, когда меч отбит противником, и он уходит под тебя, под твою подмышку и как нанести скользящий удар, когда он будет одну лишь секунду к тебе спиной.

Пока у нас счёт на поверженных ровный. Я чувствую её силу твёрдость духа. Я чувствую, как она стремится к свободе, как она жаждет её, как она любит всё то, что показал ей я, а не придворный этикет грубой увядающей династии. Мы сражаемся вместе. Мы единое целое.

Ещё пятеро водят передо мной своими мечами. Улавливаю их медлительность, замечаю отвлекающие движения рук, нарыхи, передвижения впустую. Я резко поворачиваю голову и краем глаза вижу, что перед принцессой нападающих в два раза больше. Они медлят, выжидают, даже не подходят к нам. Что-то не так, чувствую, что-то происходит, но не вижу. Кричу принцессе: «Во ай ни!»(1)Она мне отвечает твёрдым голосом, без тени испуга: «Во е ай ни!»(2)Гулким эхом повторяются эти фразы в тихом солнечном лесу, перекрывая друг друга. И лишь лёгкая тишина тревожимая хрустом раздавленных ногами сухих веток щёлкает по кругу. Я напряжён, и в то же время расслаблен, как идущий на жизнь, все мои чувства открыты, все мои желания ясны, всё моё существо подчинено одной цели - спасти твоё будущее. А что это? Я даже и сам не знаю. Не знаю пока, потому что живу сейчас чувствами. Сердце моё полно решимости биться до последнего и остаться в живых, и я знаю, что останусь в живых, держа свою принцессу в руках. Я уверен настолько в себе и в своей уверенности, что всё прочее становится лишним. Страха нет. Есть желание, наконец, разрешить этот затянувшийся исход. Снова говорю принцессе, но уже тише, чтоб не слышали нападающие: «Генг даи вэй хи».(3) Начинается наше движение, и я слышу напоследок сквозь звон будильника, как на нас сверху со свистом летит упругая тяжёлая сеть.

Сноски

(1) Я тебя люблю! 我爱你！ [wǒ ài nǐ].

(2) Я тоже тебя люблю. 我也爱你。 [wǒ yě ài nǐ].
(3) Меняемся местами. 更改位置 (Генг даи вэй хи).

Китай, эпоха династии «Ся». 2070 - 1765 год до н.э.
Из воспоминаний Миа.

«Постой, постой, - Миа перебила меня, - а я то, всё думаю, что это за живые картинки я вижу иногда с восточным оттенком! Они ни когда у меня не связывались в одно целое, но теперь мне понятно, откуда они. Мои воспоминания как пазлы подходят в твои, и тогда вырисовывается целая картина». Кот-тролль подтвердил правдивость высказывания осознанным мурлыканьем.

«Вот что я видела: это было что-то похожее на большую террасу с деревянными стройными резными колоннами из тёмного дерева. Резной узор покрыт золотом. Терраса вплотную окружена кустарником, с розовыми благоухающими цветами, похожими на шиповник. Всё это накрывали сумерки и аромат, исходящий от цветов усиливался. На этом возвышении лежал громадный «матрац». На самом деле не знаю, как он называется. Такая плотная толстая, но не очень жёсткая подстилка, покрытая шёлковой тканью и шёлковое очень объёмное и шуршащее покрывало. От этого шёлка было тепло и прохладно одновременно. Даже не знаю, как это ощущение описать! Мы лежали обнявшись. Ты обнимал меня левой рукой, а я уткнулась лицом к тебе в шею и плечо, чувствовала макушкой головы твой подбородок. Всё никак не могла тобой надышаться. На мне было узкое (вот странно) с разрезами внизу по бокам, тоже шёлковое платье. Когда твоя правая рука коснулась моего плеча, а затем скользнула на талию и по бедру вниз к коленке и дотронулась до голой ноги, я не знала, куда деться от стыда, потому что, как мне казалось, была похожа на общипанного гусёнка - вся покрылась мурашками. И от этого прикосновения поджала под себя коленки, пытаясь ускользнуть от твоей руки. Покрывало шуршало, что-то начало шуметь, и тут зазвонил телефон - гад такой!»

Я от волнения встал, но поскольку ходить в тесной комнате было негде, то сел обратно на диван: «Матрац, название которого ты запамятовала, называется «татами», а принцессы не могут быть похожи на гусёнка, они же принцессы. И твоя правда, дотронуться тогда до голого тела была не позволительная роскошь. Приличия были, прежде всего, даже прежде любви. Однако судя по моему вооружению, носимому мною в наших видениях, мы с тобой находимся в эпохе «Ся», в каком-то совершенно дремучем веке до нашей эры признанной учёными зазнайками. Вся наша любовь к востоку, холодному оружию, внезапному самопожертвованию, наше бесстрашие перед лицом любой опасности, умение управлять чувствами – идёт именно оттуда. Я уже это понял».

«Однако мы сегодня попутешествовали! Так далеко я ещё не заглядывала, - Миа устало потянулась, - Не пора ли лечь спать?» « Наверное, пора, - ответил я, тоже зевая, но только хочу сказать на последок, что черты твоего лица, за эту кучу времени, включая смерти и рождения, совсем не претерпели никаких изменений, когда я тебя впервые увидел в этом веке, то сразу узнал. Всё таже китайская принцесса! Так что этот вопрос к нашим учёным. Может это какое-то духовное ДНК, сохраняющее облик человека от рождения к рождению». Миа засмеялась: «Не скажи кому-нибудь! Упечь в психушку не смогут, уже время не то, но и ответа ты не дождёшься. Пока всё это недоступно обычной науке».

Сон – видение.
Палестина времён императора Тиберия. 30-37 г.н.э.

Во-первых, я долго не мог уснуть, проигрывая весь мой прогулочный путь с Миа по эпохе «Ся» ещё раз, пытаясь выудить из сознания ещё что-то. Во-вторых, я уже шёл по пыльной дороге под палящим солнцем, и на мне было навёрнуто груботканое просторное полотно, вроде одежды странника и деревянная гладкая палка в руке соразмерно моим шагам, отмеряла пройденный путь. Я огляделся вокруг. Со мной рядом молча шли так же одетые люди. Уставшие выжженные солнцем лица. Некоторые головы скрыты башлыками, пришитыми к вороту одеяния, у других на головах грязные тряпицы, привязанные прямо к длинным и грязным волосам. Нас ведёт человек с непокрытой головой. Он идёт быстро, всё ускоряя и ускоряя шаг. Мы же плетёмся еле-еле, успевая за ним, но никто не говорит ни слова, все терпеливо переставляют свои ноги, поднимая облачко пыли, которое движется за нами какое-то время и сворачивает на обочину дороги влекомое небольшим ветерком. Там и оседает. Кругом равнина, небольшие холмы на горизонте.

Тянется долго наш переход. Уже слышно как стучит сердце, руки покалывает, они немеют, и ноги отказываются идти, не хотят сделать следующий шаг, но похоже нашего, впереди идущего человека, это мало беспокоит. У меня возникает ощущение, что он никогда не устаёт. Он лишь один раз оборачивается и говорит нам весело: «Ла тэахарун яти!»(1) и мы идём дальше, не спрашивая ни о чём и не ропща. Я успеваю заметить его молодое лицо, блеснувшее потом в солнечном заливе и рыжеватую или выцветшую густую бороду, недавно подрезанную ножом под лопатку, может быть, мне так показалось.

Ещё через какое-то время мы располагаемся на отдых в месте, где растут деревья и видны землистые дома. Под кроной небольшой смоковницы, нас встречает благодарственная тень, и ноги ною, ноют, хочется спать. Хочется бросить всё и никуда больше не идти. Лишь бы больше не вставать на эти уставшие ноги, лишь бы не вставать на них. Я слышу приглушённый разговор на незнакомом мне языке спокойный, размеренный, певучий. Кто-то что-то спрашивает. Наш бородач отвечает громко, чтобы все слышали: «Ла-колль медем завна».(2)

Принесли воду. Все жадно пьют. Воды много, несколько кожаных вёдер с деревянными распорками для устойчивости. Я слышу, как ругается человек, который нас ведёт. Слышу слово Иерусалим, которое угадываю лишь по звенящим и шипящим звукам, лишь примерно похожими на это название города. Он очень зол на что-то на кого-то. Он почти кричит.

Вдруг всё стихает. Все встают и начинают собираться. Я тоже нехотя поднимаюсь, ноги словно деревянные, и иду вслед за всеми дальше, превозмогая боль в коленях. Оглядываюсь на нашу стоянку, где нам вслед смотрят несколько мальчишек принесших вёдра с водой, и вижу, что листья на дереве под которым мы сидели, пожухли и висят как тряпочки.

Сноски

(1) «Не задерживайте меня» – арамейский язык. Палестина времён императора Тиберия.

(2) «Всему своё время» - древне-арамейский язык. Палестина времён императора Тиберия.

21 век. Москва. Музей Гоголя.
Третьяковская галерея.

Путь на выставку сегодня оказалась более коротким, чем вчерашнее вечернее путешествие в древний Китай. Увенчанное полуночными разговорами и классическим сном-видением, утро заставляло меня бесконечно зевать. Едва забрезжил дневной свет в окнах мастерской, я схватился за словари, пытаясь перевести сказанные человеком слова на непонятном языке. Ничего не смог найти. Сначала я записал их по звукам, ещё среди ночи. Для этого у меня всегда рядом лежит бумага и карандаш. А потом, примерно представляя, Кто сказал эти слова, начал искать перевод. Искал я его долго, уже почти отчаялся. Не было арамейского словаря и на просторах интернета, но кое-что мне удалось найти и составить представление о смысле сказанного. В сносках романа написано, что они значат.

Потом мы отправились в музей.

«Странный какой-то Иисус в твоём видении, - Миа висела над моим ухом, держась за шаткий поручень вагона метро, и сквозь дикий вой пыталась донести до меня свою мысль - говорит устоявшимися выражениями, кричит, раздражается. Очень возможно, что Он именно так себя и вёл. Очень сложно преодолеть человеческую косность, оживить умы учеников, погрязших в суевериях и наивных правилах жизни. Я бы тоже орала и раздражалась». Вагон остановился на нашей остановке, и мы быстро вышли вместе со стремительной толпой. «Однажды я испытала на себе силу раздражения и гнева. У меня в тарелке моментально прокис суп только что сваренный мамой. Хотя у всех остальных за столом ничего подобного не произошло. Но я даже не помню, из-за чего так нервничала. С тех пор стараюсь сдерживать себя, потому что перестаёт работать электроника и разные механизмы ломаются, падают полки со стен и гаснут лампочки в люстрах. Вот бы мне с тобой побывать в таком видении! Это вообще возможно?» «Конечно», - ответил я, и вдохнул полной грудью. «А то, что Иисус говорит устоявшимися выражениями!? Это для нас они устоявшиеся, а Он их специально повторял эти формулы бытия из раза в раз, чтобы они отложились в головах учеников. Они же и отложились. Теперь они у нас «устоявшиеся». Он в сне-видении ещё много чего говорил, но запомнить эти звуки не реально, тем более записать среди ночи. Хоть эти две фразы удалось сохранить».

Мы вышли на поверхность в ласковую тишину московского утра.

Миа оставила снова меня в залах музея, а сама исчезла в какой-то их дверей с надписями «администрация». Я даже не успел заметить в какой. Лёгкое беспокойство по этому поводу быстро пропало - переросло в интерес к экспонатам. Уже через несколько минут он увлечённо разглядывал главную часть «Небесного воинства», оставившего своё небольшое подразделение в мастерской для виртуальной охраны. Начищенные до золотого блеска металлические головы с узорами пустоты в них, и такие же отлитые из жёлтого металла украшения в разделе «Магический реализм». Разглядывая эти чуть потемневшие барельефы профилей лиц и узоров с оттенком потемневшей бронзовой грусти, таинственными неровностями и краями в стиле фрактальных материков, я услышал уже знакомый голос: «Вы даже не представляете, сударь, что значит обрести дом, когда при жизни ты всегда скитался по съёмным комнатам и умывался по утрам из кувшина ледяной водой над жестяным тазом. К месту сказать, мы с художником Ивановым одновременно начали работу: Он над своим «Христом», а я над «Душами». Но и в нынешнем веке обыватели восхищаются лишь размером его полотна, а в моих словах выискивают съедобную мертвечинку. Мало что изменилось! Я и сейчас, иногда предпочитаю хрюкнуть свиньёй или козлом крикнуть, лишь бы не с ними. Я правильно понял, вы тоже видите?» Я обернулся, но Николай Васильевич уже шел по длинному коридору, призывно загребая рукой вверх. Одет он был престранно: вместо обувки - шерстяные чулки, выше колен. Бархатный лиловый свитер, шея обмотана разноцветным шарфом, на голове – малиновый кокошник, шитый золотом. Я последовал за ним. У первой двери в коридоре писатель остановился и повернулся: «Тэ-экс! Удивительно вам, сударь, меня в таком виде лицезреть? Не расстраивайтесь, и в голову не берите. Мои причуды по сравнению с человеческими поступками и желаниями толика малая. Я хоть и не приверженец новых знакомств, посему и одет по-домашнему, но картины показать вам должен и сопроводить, как полагается. Прошу заметить, как смотреть станете, обратите внимание на прозрачность краски, тонкие слои, от угла зрения цвет меняется. Техника старых мастеров! Приведённые здесь сказочные полотна позволяют заглянуть в самую древнюю историю, о которой не осталось других воспоминаний. Прошу вас заходите, а я тут на креслице посижу, может, вздремну часок другой. Заходите же, не бойтесь!»

Признаться, я был несколько озадачен таким напором и такими откровениями, но вошёл в предлагаемую дверь, потому что в данном случае слово «выбор» не имело никакого значения.

Первое что почувствовал небывалую вязкость и упругость пространства, куда попал. Но вдруг понял, что воображение и обезличенные знания, привитые школьными учителями, здесь не смогут помочь, и начал созерцание, как бы заново, осваивая незнакомый, переосмысленный мир цветов. Я и сам когда-то пытался рисовать, смело смешивал краски, вдаваясь больше в разбавленный болотный и используя без меры размытие титановыми белилами, когда срисовывал с обычной репродукции «Ива зацвела» Грицая, но всё это было баловство по сравнению с тем, что предстало перед моим сознанием. Судя по названию полотна - я шагнул в Венецию. И дома и каналы, и мосты через них всё дышало сиюминутным мгновением, порывом, отчаянным движением. Я разглядывал отмеченные большими приливами стены, камни на стенах, где был заметен и уровень воды, и уровень мастерства. Настроение ночи и движение шуршащего платья. Девушка, женщина, она только что была здесь. И захотелось пойти за ней. Никогда ещё я не хотел познакомиться с рисованными персонажами, но тут вдруг очарование требовало - догнать остановить, взглянуть в глаза. Стоя один на мосту через канал, где только что была незнакомка, засмотрелся на зеленоватую рябь воды, откуда выпрыгнула рыба, и с плеском упала обратно.

«Вот ты где», - Миа дёрнула меня за рукав, и я очнулся от своего видения, - «Пойдём, успеешь, досмотришь, у нас ещё уйма времени. Мне нужно доехать в одно место вместе с тобой. Пойдём, пойдём, мы ещё вернёмся». «Но, Николай Васильевич, хотел провести мне показательную экскурсию», - пытался возразить я. «Он всё равно сейчас спит, тем более дело касается именно его», - Миа взяла меня за руку, и потянула к выходу.

Мы уже полчаса стояли в очереди в Третьяковку. «Я когда вчера засыпала, подумала ещё, откуда во мне такая твёрдость, если нужно могу воткнуть нож в кого угодно. Буду защищаться, а не прятаться, рука не дрогнет. Это всё Китай! Его проявления во мне», - Миа положила мне ладонь на плечо и придвинулась. Я вдруг ощутил всю нежность её близкого тела и правдивость своих воспоминаний сотканных из коротких и длинных видений, прошлого, и даже будущего. «Да, я знаю, только ты так можешь!» - Ответил я смутившись.

Кассовый зал галереи был полон народу, но все вели себя размеренно и тихо, терпеливо дожидаясь заветного билета. Наконец и нам распечатали две красивые картонки с терракотовым логотипом, которые проверил на входе придирчиво-вежливый мужчина в чёрном костюме.

«Потом погуляем по залам, потом. Я должна тебе показать кое-что сначала», - Миа увлекая меня за собой своим волшебным теплом, шла, не оглядываясь, иногда путаясь в зелёных стенах освоенных разноразмерными прямоугольниками картин, с лицами, пейзажами батальными сценами. Вот круглая рама, вот мраморное изваяние, вот натянутая лента, преграждающая дорогу. Тогда она меняла направление на противоположное, обдавая меня настойчивым взглядом опытного проводника в мир огромного парка художеств, где исхожены зеваками все тропинки, а она знала ту, единственную, основную.

Я следовал за ней, угадывая её направление по еле уловимому движению воздуха вокруг, и вот мы стоим перед громадой «Явление Христа народу».

«Найди здесь Гоголя», - сказала она, а сама пошла и присела на ещё не занятый краешек смотрового дивана напротив полотна. Я стал вглядываться в нарисованные лица. Потом, всё-таки оглянулся на неё. Она кивнула мне: мол, он там ищи. И повернувшись, мои глаза, мгновенно обнаружили знакомые черты лица, что давеча я лицезрел в музее его имени. «Да, это он самый первый к Христу, - Миа подошла и продолжила, - Иванов так и говорил: Первый приближённый к Христу! Николай Васильевич за границей перенёс странную болезнь. Его посещали видения наяву. После он стал очень набожным и заговорил с друзьями тоном пророка. Но я думаю, Бог специально изменил его, помог ему стать таким. Не было никакой болезни. Мы всё, что непонятно нам называем болезнью, а подчас за этим скрывается колоссальный прорыв в развитии человечества. Он видел, чувствовал, знал больше чем остальные люди, но, к сожалению, боялся сам себя. А ты не боишься, ты уже другой». «Я, я не знаю пока, что тебе ответить на это…», - смутился я. «Ты же меня нашёл! Понял, что это я!» - Миа взяла меня за руку, - «Ни один бы человек не смог этого сделать, кроме тебя. Вот и весь тебе ответ. Мы ещё поговорим на эту тему, а пока пошли разглядывать искусство, раз уж мы сюда проникли». «Послушай! Но ведь у тебя должна была быть какая-то жизнь до нашей встречи, родственники, друзья муж, наконец!» - Я ещё никак не мог прийти в себя после таких серьёзных открытий. «Конечно, она была эта жизнь, была, но все её проявления вокруг были лишь попыткой окружающих людей получить от меня то, что я ношу в себе с рождения. Они просто гонялись за этим. Я расскажу тебе чуть позже, обязательно расскажу».

Ещё два часа в тихом шорохе музейных стен, сопровождаемых то негромкой поучительной иностранной речью экскурсоводов, то шепелявым шушуканьем посетителей, то тихим щёлканьем телефонов со встроенными фотоаппаратиками пролетели незаметно. И когда они совершенно неожиданно, пройдя через пустующий музейный выход, оказались на улице. Я плавно, словно всегда слушавший этот женский, наполненный живыми гармониками голос, оказался в рассказе Миа!

Китай, эпоха династии «Ся». 2070 - 1765 год до н.э.
Из воспоминаний Миа.
Москва 21 век.

«Мы брели уже усталые по густому изумрудному лесу, цвет у него был такой яркий, листья блестели на солнце, как драгоценные камешки. Гористая местность спускалась к нам покрытыми низкорослым деревьями склонами, переходящими в небольшое русло ручья. Россыпи гладких тёмных, затёртых потоками бурной весенней воды камней и нагромождения лысых валунов, подбитых снизу болотной зеленью мха. Исхудавший к этому времени ручей почти бесшумно мурлыкал свою песню у наших ног.

Пили воду, наклонившись к его прозрачной дорожке в цветные мелкие камешки, как вдруг я краем глаза заметила тигра. Он ещё не видел нас, но уверенно двигался в нашем направлении, останавливаясь и потягивая воздух, поднимая к верху огромную голову с грязно-желтыми бакенбардами на нижней челюсти. Тигр был со впалыми боками, брюхо его слиплось и болталось между ног, как бурдючная шкура.

Дотронулась до твоей руки! Ты сразу понял опасность и тише кошки быстро переместился по шатким камням к лужайке земляного берега, где высушенные солнцем свисали листья старой осоки. Подпалил их искрой от кресала. Я стала рвать сухую траву руками и бросать в разгоравшееся дымное пламя.

Тигр взобрался на валун совсем рядом, но учуяв дым, потоптался на нём в нерешительности, и вместо того чтобы спрыгнуть и повернуть к нам, скакнул чёрно-оранжевой пружиной вверх, в гору на ещё более высокие камни. Оглянулся напоследок, показав клыки, и исчез в изумрудной зелени леса», - вот такой отрывок ещё сегодня ночью всплыл в моей памяти. «Всё-таки нам удалось убежать от преследователей. Воины императора не смогли остановить нас». «Думаю так и есть, - ответил я, - раз мы видим тигра, значит, мы каким-то образом освободились из сети. Но куда мы пошли потом?» «Это уже не так важно, - сказала Миа, - главное что мы были свободны от безграничной власти императора».

«Да, да! Мне частенько приходит этот тигр во снах! Всё ещё охотится за нами. Однажды он таки загнал меня на какое-то возвышение и не хотел уходить. Так и сидел там до конца пока не открыл глаза!» «А знаешь, почему так происходит?» - Миа хитро прищурилась, - «Все события, произошедшие и те которые ещё будут происходить, находятся и двигаются в пространстве одновременно, а уж потом, будь это сон или наша видимая явь наше сознание расставляет их в определённой последовательности. Ко снам это точно относится, потому что они происходят внутри нашего сознания, а вот кто расставляет во временной последовательности события на яву? Вот вопрос?» «Ну, мы то знаем кто! - Я попытался изобразить тон знатока, - В чьём сознании мы сейчас живем, по-твоему, а?» «Ну, ну, не зазнавайся, всё гораздо сложнее и проще одновременно, - Миа улыбнулась неожиданному моему порыву, - если бы это было только сознание Бога, то мы бы все тут были прозрачными и бестелесными мыслеформами, думаю, что на заре творения так и было, но теперь каждый электрон несёт информацию в себе и знает, какую субстанцию ему сотворить. Всё несёт в себе информацию, абсолютно всё: вода, камни, воздух запахи в нём». «Да, понятно это, понятно. Кстати насчёт запахов! Тут во дворах есть столовая… недорогая, Может, зайдём, а то Третьяковка сожрала практически весь мой завтрак». Миа удивлённо посмотрела на меня: «Что по запаху почуял?» «Да, нет! - я засмеялся, - бумажку рекламную на выходе из музея взял, тут вот, смотри, и план подхода имеется».

Мы прошли двумя витиеватыми переулками, миновали кованые ворота с тяжёлой ажурной калиткой, перешли проезжую часть тесной, засиженной легковушками по краям улочки и свернули в институтский дворик. «Вон, вижу указатель - «Столовая» написано. Слушай, ни в жизнь бы не нашёл без этого плана», - я остановился напротив стеклянного входа и внимательно посмотрел на стену. «Что, что ты там увидел?» - Миа остановилась рядом. «Увидел табличку, на которой написаны наши имена». «Зачем здесь табличка с нашими именами?» - Миа недоумевая, смотрела на пустое место на стене. «Там написано, что мы здесь обедали в нынешнем году!» «Странно, кому это нужно?» - она смотрела то на стену, то на меня, - «Я ничего не вижу». «Значит ещё не определено», - я толкнул пластиковую дверь с дымчатым стеклом, в котором на мгновение её поворота отразилось зыбкое будущее: две каракулевые тени, кусочек зимнего пасмурного неба и краешек сугроба у ступенек.

Небольшое помещение без окон было наполнено ровным белым светом, пахло едой. Пригоршня китайцев обедала за двумя четырёхместными столиками в углу, оттуда доносилось их разговорное мяуканье. Миа, скользя пластмассовым подносом по никелированным рельсам раздачи, выбрала тёмно-бордовый свекольник с тяжёлой каплей сметаны и жёлтое, подсвеченное сливочным маслом картофельное пюре, куда ей добротная женщина в ослепительном люминесцентном халате, положила два шишкастых ёжика в оранжево-мучной палитре: «Мне ещё вон тот прозрачно-сиреневый в ягодах компот и пастельное песочное с розочкой. Да, да пирожное». Я обошёлся зеленовато-болотным рассольником с кувшинкой лимона и металлического оттенка гречкой с те ми же братьями-ежами: «А мне вот этот жёлтый и пирожок». «Это напиток из изюма и яблок», - услужливо сообщила дежурная по раздаче, - «А пирожок с чем?» «А давайте вот этот румяный!»

Из двери, где по-домашнему уютно шумела вода, вынимая из ассоциативной памяти звонкую оцинкованную купальню и желтого гусёнка, загнанного струёй воды к задней стенке детской ванны, вышла стройная деловитая девушка, прихлопнув пружинной дверью, рванувшие вслед за ней клочки пара, в таком же сияющем люминесцентном халате; вытерла руки полотенцем, тут же повесила его на спинку кассового кресла, села, и бойко прострочила по клавишам наш обед, смахнув рукой, с лёгким треском, длинный чек, который так и пролежал на моём подносе до конца трапезы, намокая фиолетовыми циферками в чуть-чуть пролитом напитке из изюма и яблок. А упитанный румяный пирожок оказался с избытком набит луком и яйцом.

21 век. Москва. Парк Горького.

Остаток дня мы провели в парке Горького, плавно и молча перемещаясь между людьми и клумбами, пока от усталости не приткнулись на небольшой дощатый помост, на набережной Москва-реки.

«Знаешь байку, что будто бы луны раньше не было», - начал я ничего не значащий разговор. «Луна была всегда, - Миа пресекла моё начинание, - когда мы бежали от Императора в эпоху династии Ся, я помню хорошо одну из ночей. Было это в гористой местности на краю леса. Ты уже спал, а я держала клетку с кроликом и смотрела на луну. Она словно висела рядом, недалеко от горного уступа, на котором мы расположились на ночлег. Луна была просто огромной, мне тогда казалось, что сама природа даёт нам силу с её светом, настолько она была восхитительна. Больше я такой луны никогда не видела. Мне тогда казалось, что на ней видно всё до мельчайших подробностей». «Интересно, мы когда-нибудь вспомним, чем закончилось наше путешествие, наш побег из эдемского сада Императора?» - Я вопросительно посмотрел на Миа. «Думаю, нет, - коротко ответила она, - Да и какая разница!? Мы могли остановиться в любом месте, подальше от условностей тогдашнего общества и прожить счастливую свободную жизнь, а могли и погибнуть, что вероятнее всего. Но то, что мы сумели отказаться от власти имперских самодуров, их прихотей и подачек, даёт мне право гордиться нашим поступком. Это сегодня бежать некуда. Негде спрятать свой огонь. А за ним охотятся! Ой, как охотятся, и, как правило, его замечают и хотят иметь при себе люди, которые даже не представляют, для чего он нужен и что он в себе несёт. Зависть, зависть мучает их, что у тебя есть, а у них нет. Люди, помешанные на деньгах, пытаются приобрести огонь, извлечь его из меня, таким образом. Они как мотыльки слетаются на его воистину живительный свет и сгорают, не понимая, что он может быть смертельным, выпучив глаза от удивления в последний момент».

«Я тоже раньше полагал, - продолжил я тему хищений огня, - что у человека можно отобрать всё, кроме души и того, что за ней кроется, то, что подарено нам Создателем. Материальное меня мало интересует, а за внутреннее состояние духа я спокоен, уж его-то никто не отберёт. Но сначала сильные мира сего начали с отъёма телесной свободы, настроили тюрем, потом дошли до того, что начали изымать органы для трансплантации, даже у живых, чуть позже научились ломать души человеческие, вбивая в голову постулаты несуществующего мира. И вот уже, какой год решают, чем ещё можно поживиться от обычного гражданина, что у него там внутри ещё есть такого, что позволяет ему жить, даже когда у него нет денег. Вот теперь и покушаются на внутренний огонь духа». «Думаю, что именно эта часть человека, им не по зубам! - Ответила Миа, - Это принадлежность иного мира, Слава Богу!»

Глава 4
Из воспоминаний Миа
20 век, 90 годы. Похищение.

Я ехала тогда в Мурманск тайно, даже скрывая свои собственные мысли. Мне просто нравилось куда-то двигаться, а делать это лучше всего, перемещая своё волновое «Я» по объективно существующему миру в головах других людей. Я его не поддерживаю, не переживаю за него, не наслаждаюсь его экивоками, но пока живу в нём! А поскольку это было место, где я провела детство, то ездила туда одна, всегда одна. Всё вокруг подавало мне знаки: синица, неслучайно зачастившая на звонкий для её коготков подоконник, с дробным зовущим стуком в безответное стекло моей одинокой московской спальни, и яркое воспоминание дивным морозным узором раскрасившее мои разнополые сны. Это что-то тихое, обитающее на периферии моих сновидений, и полуденных видений, такое, о чём ты знаешь из далека, давно, давно, но неизменно проснувшись или очнувшись от себя самого, забываешь в сутолоке навалившегося дня. Эта метка, эта пропущенная ранее дверь, со знакомым кодом в пространстве, не востребованная ещё, хотела, что бы я открыла её, до нельзя, до конца, до того, что уже дальше не открывается, до алой сердцевины ещё не раскрывшегося счастьем цветения бутона.

А эти северные полустанки, обозначенные таинственной непонятной мне жизнью, пересечения с гудящим рельсовым полотном обычных пылью припорошенных дорог, с жёлтыми, как на детском рисунке обочинами, побитые оспой старого асфальта и стыдливо прикрытых шлагбаумом, за протянутой выцветшей рукой которого, все машины терпеливо ждут, пока твоя персона промчится мимо них в своё искомое далёко.

Таинственность моя заключалась только лишь в желании побыть одной, побродить в холодной прозрачности строгих улиц родного города. Всё-таки я ощущала себя человеком холода, таким, который видит в обыкновенной снежинке цветок, в простом, заледенелом камне - самородок. Я уезжала из места, где была в данный момент, не жалея накопившихся ассоциаций. Душа ещё не смела, привязываться к всегда открытой кофейне у сонного дома, напичканной знакомыми, или водной ряби московского канала, куда можно было вглядываться бесконечно, поэтому, возвращалась я часто не совсем туда, откуда сбегала. Жизнь следовала за мной. Сама по себе и её не нужно было искать, превозмогая разрастающееся в знакомых улицах одиночество.

Я всегда любила дорогу, перемену мест, как слагаемых своего интуитивного поиска: другой вид из окна бледным утром, другой солнечный настрой внутри себя, телефонный разговор, окрашенный в яркие цвета юношеского максимализма: «Вы ещё там, а я уже в Мурманске!» «Помилуйте, а что вы там ищите?» «Ищу? Разве я что-то ищу? Если изволите, - не прожитые без вас дни, наверное».

Те ощущения и радости, которые мне гостеприимно предоставляла Москва, не всегда трогали моё «я», вернее совсем не трогали. Холод, ледяные прикосновения к чужим зачаткам души, и мой пылающий огненный дух, пышущий этой, неоткрытой ещё никем Антарктидой, отталкивал окружающих - квартирных теплокровных, отполированных ритмичным городским бытом. Друзья частенько натыкались на непроходимую стену и страсть моего обжигающего всепоглощающего творчества, сделавшего вокруг меня непреодолимый для них барьер, поэтому так тянуло мою натуру в прохладу, в уединённость пустынных мест, в знакомую глубину, где ещё был слышен лёгкий шаг моих детских сандалик.

И вышло так, что никому не сказавшись из своих московских приближённых, я и очутилась снова в маминой квартире.

Мне всегда было хорошо одной. Но моя мама, моя Александра Павловна, мой герой детства, только к ней я могла почувствовать, что огонь, взятый ею для меня у северной ночи, горит не зря. Только с мамой, моё истинное предназначение вдруг высвечивалось, как на флюорографическом снимке изнутри с подсветкой её благости.

Нынче Александра Павловна сказалась занятой. Но я то, знала, что её деловитость и есть проявление чувств ко мне. Я всегда слышала её молчаливые вопросы, без всяких сюсюканий: позавтракала я или нет, нет ли у меня температуры, как я вообще доехала и решилась на такое замысловатое передвижение по поверхности Земли, сколько можно не есть белков? «Не обязательно всё время закрывать щёки от солнца платком. Ты похожа на бедуина! И ещё эта швейковская шапка сверху! Ну, чистый бедуин!»

«Мяу!» - Так звала она меня в минуты особой нежности. «Мяу, я сегодня уже вся в делах с утра, и пойду на почту!» - Говорит она мне уже из прихожей. Сходи, развейся, нечего вечно сидеть, уткнувшись в книгу, на улице, - есть улица! В наш любимый магазин завезли Пастернака и Оми - Ё».

Но только за мамой захлопнулась дверь, в неё настойчиво стали трезвонить. Если честно, я думала, что она вернулась. Мало ли зачем тут же возвращаются люди, даже ели забыли просто поцеловаться на прощанье! Трель дверного звонка заливалась соловьём, пока я закрыла книгу на читаемой странице, пока искала заблудившуюся под диваном шаткую туфлю: «Да, что за нетерпячка, мама!?»

Передо мной стоял знакомый парень, которого я помнила ещё со времён детских гуляния во дворе дома. С тех пор он вытянулся, повзрослел, а под глазами синие мешки. «Как же его имя?» Он приветливо улыбнулся, поздоровался и попросил денег по старой памяти. Выглядело это весьма странно: «Слушай, ты приехала!? Тут такое дело! Мне нужно, ну, совсем немного… Александра Павловна мне всегда давала!» Я молча протянула ему зеленую купюру. Обрадовался, глаза сверкнули крошечной надеждой. Сказал, что вернёт вечером, что, конечно же, и сделал бы. Я просто хотела, чтобы меня, оставили одну. Он ещё стоял и беспечно улыбался, вроде хотел ещё что-то сказать, но я прикрыла это сомнамбулическое явление дверью. Уверенная в том, что меня теперь никто не побеспокоит, стала собираться на прогулку.

Я тянула время за ускользающий хвост: ходила по комнатам, трогала руками мебель, собирая крошки пыли с полированных поверхностей - я ещё ехала в вагоне скорого поезда, а эти частички маминой жизни уже лежали здесь и ждали, что я их смахну своей рукой; подходила к окну и смотрела на часть центрального проспекта, где почти все дома разыгрывали своими фасадами венецианскую партию каменных масок. И наш дом, мамин дом, с потрясающим подъездом, с колоннами, сквозной парадной лестницей - величественный родной.

Стоило мне выйти на улицу после любимого кофе, после перечитанной главы знаменитой саги Джона Голсуорси, так впитывала глазами ради успокоения. Его буквы даже в переводе действовали на меня магическим образом, фокусируя в пространстве мои не оформившиеся ещё желания и хрупкие мечты о туманном Альбионе. Или это внезапно проснувшаяся память о прошлых воплощениях играла со мной в игру «вспомни меня». Искала совпадения с антуражем старой Англии с её …ширами, …эльсами и …лэндами, откуда я, возможно, вернулась несколько десятилетий назад, совершая свой обычный человеческий, не признанный здешней стыдливой наукой, путь по планете Земля.

Ещё «Гордый Доссет» укладывал последний камень в благосостояние своей семьи, а я уже открыла дверь в пасмурное лето Мурманска. Мысли мои бежали впереди меня. Я уже спускалась по улице, ведущей к книжному и встречный прохожий, в плаще старого кроя, весь в усах, кивал мне, нарочито сдержанно приподняв полукруглый котелок зажиточного буржуа.

На повороте этого абзаца меня и окликнул, стоящий у подъезда человек. При ближайшем рассмотрении, лицо его напоминало карту некоего мира. Состоящую из уже известных стран, существующих на самом деле, и других Terra incognita, присущих только этой части света.

Совершенно серые до металлической точности швейцарские глаза, бескрылый греческий нос, утонувший вслед за впалыми французскими щеками египетский подбородок, разделённый складкой надвое. Последний, иногда подрагивал, усиливая раздвоение, и становился похож на ту область тела, которой путешественники приманивают себе приключения. Покатый к густым японским бровям, лоб с залысинами в барханах морщин, уходящих бороздами в белёсые уже виски. Но основную территорию суши занимали ушные раковины. Такие русские оттопыренные, красневшие не к месту и выдававшие его принадлежность именно к этому этносу. Венчала это всё всклокоченная редковолосая западносибирская равнина с озерцом лысины на макушке. Затылком в воротник бежевого пиджака сползала Италия и Испания, намекая, что существуют и другие, тайные части континентов, скрытые под атмосферой одежды на этой планете под названием Вадим. Так он представился. Но подойдя к нему ближе, я увидела, что мой нарисованный фантом испарился.

Фантазия моя всё ещё прибывала на семейном торжестве, приём в честь помолвки мисс Джун Форсайт с мистером Филипом Босини. Я настолько была увлечена прочитанным, что кажется передо мной, явился сам Филип. Но окликнул меня не он, а лишь тень его, моложавая его тень.

Стоило мне выйти на улицу, машинально пересчитав давно знакомые ступеньки до тяжёлой скрипучей двери подъезда. Все оказались на месте и новых не выросло. Но ступеньки эти шли вниз, а не вверх, как я ошибочно пыталась себе представить.

Стоило мне выйти.

«Вадим!» - Ещё раз повторила своё имя тень Филипа и протянула мне руку. «А ушные раковины и вправду русские», - заметила я, даже прошептала эти слова губами.

Приняла его лёгкую ладонь.

«Видите ли, в этом далёком от цивилизации городе, мне совершенно некому поиграть свою музыку», - Вадим не хотел отпускать меня. Я так и стояла, неудобно держась за него. А он продолжал начатое знакомство и когда понял, наконец, что я не собираюсь от него убегать, с видимым сожалением выпустил мои пальцы на волю.

«Моя ирландка "Rudall & Rose" так давно ждёт уши, которые оценят её глубокий звук. Я был бы польщён вашим присутствием в моём скромном доме. И, конечно же, вся музыка сегодня только для вас!» - Вадим указал на машину, стоявшую тут же у тротуара. «Вы не заметите, как пролетит время!» - Шептал он мне вслед окунающейся в его серебристую иномарку, - «Это, кстати, Пежо!»

«Здравствуй, Пежо!» - сказала я тихо, и мы поехали по знакомым мне улицам.

Величественный центр сменился северным пригородом, никаких заборов, открытые пространства изумрудных лужаек, правильно расчерченная лента дороги и аквамариновое небо вдруг заиграло безоблачной синевой, усилив и без того насыщенные цвета домов: синий, красный, бордо, жемчужный крем, очеловечивая северный пейзаж. Малоэтажные, под двускатными яркими крышами всегда блестящими на солнце среди величественных сопок.

Я вспомнила, как в детстве, поднималась на эти окружающие город холмы, больше похожие на округлые горы, поросшие редкой однообразной травой, превращающейся осенью в рыжевато-красный ковёр. Я обычно собирала альмандин (гранат) его иначе здесь называют саамской кровью. Научилась добывать. Мой обычный набор инструментов небольшой молоточек, почти дамский, и тоненькое зубильце, всегда лежали в моей полотняной сумочке через плечо. Порода древняя, и насобирать его не трудно, тихонько выбиваешь кристаллы из валунов, а потом держишь в ладони это несметное богатство, оставленное ледником эпохи Мадлен (верхний палеолит).

На вид Вадим был гораздо младше меня. Годилась я ему скорей всего только в старшие сёстры. Он сразу взял меня в оборот и говорил, говорил, одновременно вращая рулём и выглядывая через лобовое стекло прочие опасности; пытался покорить меня тактичностью и даже какими-то наплывами осведомлённости из области литературы. Знания его о современных текстах плавали, как опавшие листья в бочке с дождевой водой, которую после грандиозного шквала насобирала ливневая система; основная часть воды утекла и впиталась в землю, а то, что осталось, хватило бы на долгое время засухи, если черпать по маленькому ковшику. Вот на поверхности воды плавает кленовый листок – это Гумилёв.

Только сейчас я понимаю, что есть люди, которые хотят успеть везде. Они с удовольствием поправят ваши стихи, даже если вы не станете просить их об этом. Придут без вас в вашу мастерскую и попытаются внести свои кривые мазки в вашу не законченную картину; они с садистским удовольствием и учительским пафосом посоветуют вам как лучше написать самую значимую главу вашего романа; они даже выпьют с вами вместе после унизительного обучения премудростям гуманитарных изысканий и будут хлопать вас по плечу со словами: «Обращайся, я всё тебе подскажу! Фигли тут делать-то!» Так же, не имея никакого понятия, кроме своей никому не ведомой дремучей премудрости, они могут прийти и в вашу жизнь, потоптаться там, по вашим взращённым в муках творчества цветникам и клумбам, отменить вам будущее и приделать к вашему мироощущению болезненный аппендицит низкосортных домыслов. И вот эти последние, самые опасные, самые отъявленные грабители вашего времени.

Я не сразу поняла, что попала в западню. Крылья моего любопытства ещё были расправлены, и я думала, что в любой момент смогу упорхнуть. В то советское время, представить себе, что с тобой может произойти что-то из рук вон, было просто невозможно. И время это прошло. Теперь выгуливать молодую поросль можно только в сопровождении вооружённого кулаком отца, а мать в это время прикрывает с верхних этажей, разглядывая в прицел снайперской винтовки подошедших на детскую площадку чужаков.

Дом у Вадима был действительно большой, и как оказалось свой. Это была северная вилла, тогда их только начинали строить. Открытое пространство двора, приятная этажность, комнаты, количество услужливых людей вокруг, всё внушало странную доверчивость и силу. Но мне дом не понравился и после сбивчиво-хриплой флейты, никак не соглашавшейся на полную версию музыкального произведения, Вадим вдруг поменял тему: «Это о нас!» - сказал он быстро. И флейта божественно запела, мелодия полилась медленно и приятно, набрала обороты, зазвенела своей последней превосходной нотой и внезапно оборвалась, словно он не смог больше, словно не хватило воздуха в лёгких. Он качнулся, покрылся крупными каплями пота, и всё ещё держа ирландку в одной руке, попытался схватиться за стол, около которого стоял. Я встала и быстро подошла к нему, его зрачки были огромны, как две чёрные жемчужины и только по краям еле заметный ободок серой радужки. Мне сделалось не по себе, видите ли, я где-то читала, что это обозначает.

В комнату вошла женщина в сиреневом фартуке и сказала, что накрыли обед.

Я уже устала от любезностей молодого Вадима, и начинала с подкравшимся и присевшим неподалёку страхом понимать, что музыкальный предлог удался, но не в мою пользу.

Если бы я знала тогда, что в этом, ещё достаточно внятном доме, уже проявляется грань безумия, и острие иглы шприца пускает по венам, разведённое в ложечке ложное счастье, я бы повела себя по-другому, но рок постепенно открывал свою жестокую правду.

Однако чувства мои сложно было обмануть. Мне вдруг захотелось обратно в Москву, к друзьям, к своей мастерской, к своим краскам и полотнам. Я твёрдо решила уехать, потому что поняла, - покоя мне новый знакомый не даст, а утренний визитер, был лишь его посыльным, за которого он вернул все отданную утром деньги и пытался добавить от себя ещё, но я оставила лишнее на столе, среди тарелок и недопитых бокалов.

Этим же вечером мама, что-то писала в свете настольной лампы и одновременно разговаривала со мной: «Ты ездила к Вадиму?» Я смотрела, как скоро двигается в её руках вечное перо по бумаге в жёлтом размытом круге света и словно заворожённая отвечала: «Да. Как ты узнала?» «Мурманск не Москва. Имей в виду, он хороший человек, но не тот за кого себя выдаёт». «Это предупреждение?» - Я знала, если мама говорила так о человеке, значит, это было серьёзно. «Нет, это констатация факта», - она закончила писать, сложила листок бумаги пополам и положила в конверт. Чуть позже, когда я проходила мимо стола к окну, чтобы посмотреть на вечерний город, то увидела, что на конверте нет адреса.

На следующее утро Вадим заехал за мной, чтобы проводить на железнодорожный вокзал. Он был в чёрном спортивном костюме, модным в те времена у людей такого сорта с тремя белыми полосками по всему периметру тела. Купил билет, посадил в вагон, всё это молча, виновато, как-то неловко. Остался на перроне ещё полчаса пока поезд не начал своё медленное качение. Мне казалось, что я успела поймать в толпе его взгляд печальный и счастливый одновременно.

Был обычный пасмурный день. Будничность и суета вагона немного успокоили меня. Наконец-то я осталась одна, это было как спасение. Но любая мысль о новом знакомстве отзывалась неприятным эхом образов, словно мой город детства завоёван неприятелем и мне было необходимо сдаться на милость победителя, а я просто бежала с поля боя.

Под мерный стук колёс я думала о странных стечениях обстоятельств и тревожила меня скорей не сама встреча и знакомство с Вадимом, а какая-то безысходность этой встречи, вообще таких мимолётных наивных рукопожатий.

Снова разглядывая пробегающие мимо северные полустанки, мне вдруг стадо неимоверно грустно и защемило под ложечкой. Почему он сразу, не ушёл с вокзала? Вдруг представился его дом - шикарный, но неухоженный, пустоватый с большими пространствами, полный бессмысленных, чуждых друг другу предметов и разношёрстной мебели, расставленной по углам, словно её покупали в разных концах света и свезли сюда на выставку - продажу. Представила себя в этом доме за мольбертом, без своего натюрмортного фонда, без, костюмов, драпировок, без единого намёка на мою творческую атмосферу. И, Вадим... Вадим!!! Какой-то одержимый, неистовый, играющий на своей прекрасной флейте, но бледный, худой, с бегающими чёрными бусинами глаз.

После обеда в доме Вадима, прилетел баклан на подоконник столовой, стал стучать в окно и я, вместе с ветром впустила в дом прохладный воздух и кормила его свежей мойвой, которую для этого специально и принесли. Вспомнила кухню, кофе, кофе, кофе ... и я, в воображении своём жарящая воображаемые «котлеты». Стало жутко, вдруг внезапно улетучилось все вадимовское обаяние. Не стало ни его музыки, ни стихов, ни его милого, почти деревенского обращения ко мне: «Родненькая!» Вспомнила слова мамы и вдруг четко поняла - с Вадимом что-то не то, не ладно, не хорошо, гадко так и снова засосало под ложечкой, затошнило. Вдруг я увидела себя беременной расхаживающей, по гулким комнатам его особняка, где мне досаждают сладковато-липким вниманием; как я, располневшая и потерявшая смысл, свой смысл, сижу с крикливым ребёнком, которого не люблю, не люблю ставшего моим мужем Вадима и его странный дом. Мне стало даже немного страшно от того что он был со мной рядом и тут же я поняла, что всё уже позади и я более никогда его не увижу. Я легла лицом в подушку - стало легче, и вскоре я уснула.

Это долгожданное ощущение конца пути, вот в окне мелькают последние знакомые предвестники: высотный дом с грязными фрамугами, ещё один пониже и покоренастей, но тоже закопчённый и блёклый; начинается бетонный забор, который, кажется, никогда не кончится, и вот он постепенно замедляет свой обратный ход, подиум перрона подставляет свой шершавый серый язык, смоченный слюной небольшого дождичка, чтобы через несколько мгновений слизнуть всех высыпавших на него пассажиров; он бесшумно высовывается вдоль окон вагона. Первый тормозной толчок - вздрагиваешь, второй – накидываешь сумку на плечо, третий самый тихий - встаёшь. Очередь к выходу движется безропотно и медленно. Москву ещё не слышно, но уже чувствуется её дыхание, её вокзальный шёпот.

Я шла по перрону, уже забыв про поезд и свои надуманные волнения. Всё осталось позади в стране, которую невозможно взять с собой, и которая существует где-то далеко, за гранью этого явного мира. Торопливого, сумочно-тележного: «Багаж, багаж!» - мимо, громыхая колёсами железной повозки, скоро огибая встречных людей, прошёл грузчик. «Посторонись!» - обогнал меня ещё один с полной телегой чемоданов и сумок. Я уже строила планы на вечер, я уже предвкушала уют друзей и даже братскую рюмочку сухого - ускорила шаг, чтобы выбраться из этой толкотни, как вдруг остановилась. Я смотрела и не могла поверить глазам.

Передо мной стоял Вадим с букетом красных роз. Да, это был он! Стоял и смотрел на меня. «Как, как он успел? Как он посмел, тут появится?»

Не то чтобы я сильно испугалась, но беспричинное беспокойство, преследовавшее меня всю дорогу, вдруг вырвалось наружу. У меня задрожали руки и стали подкашивались ноги. Именно в таком ватном состоянии я и была украдена у самой себя, и мы снова поехали в Мурманск. «Доверься мне! Всё будет хорошо!» - Повторял он, как заведённый, одновременно хлюпая прохудившимся носом.

Я тогда ещё не пыталась бежать и совсем не думала о побеге. Ощущение какого-то бесконечно тянущегося сна охватило меня. И сон этот становился всё тяжелее и несноснее.

Двое молодчиков взяли меня тихо под локотки и настойчиво, как больную повели к ждавшему нас у вокзала такси. Потом был аэропорт, но не тот где приземляются гражданские лайнеры, а другой военный, с форменной охраной на въезде и бесконечной проверкой документов. Но нас не проверяли, нас пропустили так, будто мы старые знакомые, как своих – деньги могут решить всё.

В багажном отделении военного транспортника было душно. Я вообще плохо переношу полёты, а здесь не было даже креслица: тюки, коробки, затянутые камуфляжной сеткой и бесконечный гул винтов, долго ещё потом круживший мне голову.

Мы прибыли в Мурманск через два часа, на заброшенный аэродром, и если в Москве шумные воробьи купались в солнечных лужах и тёплый день поглаживал тебя ласковой рукой по щекам, то здесь резкий пронизывающий ветер встретил нас. Он бил в лицо, выворачивал одежду наизнанку, забирался в рот в лёгкие, и я уже начала заранее скучать по своей прошлой жизни.

До сих пор я с содроганием вспоминаю этот почти фантасмагорический перелёт. Редкие слова, безвкусную еду, сунутую мне в руки, и ещё двоих спутников, которые больше напоминали моих стражей, чтобы я ненароком не сбежала из его цепких лап. Но бежать было некуда. Один из них, лысый, похожий на абрека, с вонючими подмышками, постоянно пытался придерживать меня под руку, создавая мне ещё большие неудобства. Букет роз давно увял, и я оставила его на тюках, где и просидела всё это время, бесполезно прикрывая уши ладонями от проникающей всюду вибрации. Я не понимала как себя вести, и что всё это значит. Туман в моей голове всё сгущался, мысли прыгали и путались, в основном я спала или дремала, отдавшись на волю провидения.

Вадим, всё время куда-то отлучался, потом пришёл, сел рядом и пытался развлекать меня разговорами, молчаливую и раздражённую несносной дорогой. Сквозь равномерный гул винтов самолёта, он рассказывал про свою мать, которая, как оказалось, жила в нашем дворе в Мурманске и была самой ненавистной великовозрастной девчонкой, эдакой пацанкой с отклонениями ниже пояса, задиравшей и дразнившей меня. У неё была скверная шутка: тихо подкрасться сзади и быстро стянуть колготки с зазевавшейся жертвы, если это удавалось сделать вместе с трусами, то всё выглядело вдвойне веселей. Веселились все, она имела свойство собирать вокруг себя таких же ущербных и злобных отпрысков, жаждущих изуверства над всеми, кто ниже ростом. Её соратники по разврату прятались в кустах или за углом дома, или в облюбованном ими подъезде, где после их ужасного присутствия оставался запах прелого навоза. И с гиканьем и улюлюканьем вылетали из укрытия, когда обескураженная девочка, иногда попадался и мальчик, стояли без штанов посереди двора. «Наказанный за несогласие» – так называли жертву, пыталась натянуть штаны обратно, но чтобы это сделать, приходилось нагнуться, или неловко присесть, что ещё больше веселило дворовую гопоту.

Она родила одна из первых, в своём шальном временном помёте, и я помню, то ощущение брезгливости, когда она не по годам мамаша, распираемая самолюбием, расхаживала с коляской по двору и разрешала с высоты своего разрешившегося бремени, всем посмотреть на задрапированного марлей младенца, гордо приподнимая прозрачное укрывало. Мне тогда было десять лет, но я тоже посмотрела, встав в принудительную очередь: «Да, глянь, зараза, боишься что-ли?» Я улыбнулась, сморщенной рожице, наглухо заткнутой соской. Так я первый раз и увидела Вадима. Самое примечательное в этой истории, что он тоже открыл глаза и увидел меня. Мамаша тогда пошутила с явным упрёком в будущее: «Увидел тебя, значит запомнит. Он у меня умный, кракозябра моя!» Но догадавшись об этом, сидя в плену этого самого младенца, решила, что в данном случае все мои воспоминания должны остаться при мне. Не очень приятная ситуация, совсем не приятная свекровь. А то, что она скоро ей станет, я даже не догадывалась.

Машина, забравшая нас с аэродрома под Мурманском, неслась куда-то по сопкам, забираясь всё выше, выше по вертлявой пыльной дороге. Но даже в ней я умудрилась уснуть, вот насколько моё «я» пыталось укрыться от происходящего. Мне помог проснуться, усилившийся за время пути запах моего сопровождающего, колыхающийся около моих ноздрей и полностью поработивший меня в сдавленном пространстве машины. Второй сопровождающий был нейтрален и всё время пил пиво, шутил умно и иронично, именно ему я обязана хоть каким-то весельем за время навязанного путешествия.

За рулём был Вадим. Стражи мои уже дремали. В машине стояла нестерпимая феромоновая вонь, и когда мы остановились около небольшой церквушки, я вышла подышать, предварительно растолкав одного из уснувших.

Так мы посетили несколько приходов и один достаточно большой собор. Вадим всегда выходил из машины и ничего не объясняя заходил в церковь. Потом тут же выходил и снова нажимал на газ. Всё молча, всё быстро. На восьмой раз ему повезло. Неказистая, казалось, заброшенная церковь на фоне чёрных линий гор с покосившейся маковкой без положенного креста.

Я поначалу думала это шутка, может быть просто попытка привлечь моё отстранённое внимание. Но нет, венчальную корону уже держали над нашими головами, и батюшка пел положенное. И когда нужно было сказать «да», Вадим наклонился к моему уху и прошипел сквозь зубы: «Не скажешь - да, твоим родственникам хана».

Как вы думаете, что я сказала?

Это было насилие объективного мира, придуманного другими, чужими мне людьми, над моим, ещё не окрепшим, ещё не сложившимся. Именно в таких случаях можно говорить, что так получилось. Но ведь всегда всё можно исправить, и огонь, таившийся до времени во мне давал на это право!

Обратно в Мурманск отправились после обеда в грязной и дешёвой столовой, (тут же за церковью расположенной) с закопчёнными окнами, немногочисленные посетители то тут, то там звякали алюминиевыми ложками о железную посуду. Кто-то уронил поднос, возвращая миски на окно раздачи. Я вздрогнула от этого взрыва и треска железных приборов о кафельный пол. Немного нервный Вадим отлучился на какое-то время и когда вернулся, казался спокойным и даже повеселевшим, глаза его излучали негу. Откуда мне было знать, что у него хватило совести и денег устроить весь этот спектакль с венчанием специально для меня, а люди, топтавшиеся вокруг нас, были лишь его слугами, которые впоследствии не раз попадались мне на глаза. Всё было давно подготовлено и церковная амуниция и актёры, которые никогда не были служителями церкви. Батюшка то был, как настоящий!

Откуда мне было это знать!

Обратно мы ехали без сопровождающих. Дорога снова и снова петляла по сопкам. В какой-то момент, когда мотор взвизгнул и с особой силой мелкие камешки, цепляемые протектором стали биться о днище легковушки, понеслась к повороту дороги над обрывом, я вдруг поняла, что Вадим просто спит с отрытыми глазами. И, забегая вперёд своим ещё доверчивым сознанием, я вдруг увидела, словно со стороны, что машина понуро опустив свои четыре колеса, словно гигантский жук, опустив лапки, висит в синеве неба, вернее летит. Воздух с какой-то неистовой и жуткой силой начинает повышать свистящую бесконечную ноту в приоткрытом окне. Машина постепенно наклоняется двигателем вниз, и я с общего плана перешла внутренним взглядом на приближающиеся снизу булыжники на покатом чёрном склоне горы, разглядела даже мелкие трещинки и сколы на самом большом валуне.

Я посмотрела на Вадима. Он всё также сидел, вцепившись двумя руками в руль, и смотрел прямо перед собой не моргающими, невидящими глазами. Тогда я, что есть силы, вывернула это круглое колесо, спасая себя и его от падения в пропасть. Мы остановились, чуть наехав на склон, сползающий с другой стороны узкой дороги. Он очнулся и посмотрел на меня своими расширенными бусинами чёрных зрачков. Он смотрел на меня и молча улыбался. Я всё поняла.

Так началась моя жизнь у бандитов.

Сам Вадим не принадлежал к беспросветному мраку тюремного братства и был больше творческой личностью, хоть уже и имеющей чёрную метку судьбы, живущей в двух разнополярных мирах, как заблудившийся христианин среди буддистских храмов. Я даже оценила его совершенно наглый поступок похитить меня у самой себя.

Могло ли так продолжаться долго? Например, всю жизнь? Наверное, нет. Мне было тесно с ними, мне не хватало воздуха. Я начала вянуть, как те розы, подаренные Вадимом на перроне в Москве. Я начала задыхаться. Мой внутренний огонь, хоть и не погас, но еле тлел и никак не мог разойтись до нужной для принятия решения величины. Вадим подавлял меня, мою волю, моё значение, мои стремления и мою радость от жизни. Хорошо, что это длилось не очень долго. И, я, переждав, какое-то время, дав разгореться своему огню в полную силу, ушла от него. Просто уехала и всё, словно бросила давно и тяжело навязанное состояние духа несвойственное мне, и как только это случилось, меня как воздушный шарик, наполненный водородом, подбросило к небесам.

А пока началось моё негаданное замужество. Мы жили в постоянном не проходящем волнении, в постоянном беге от свободного времени, вдали от значимых для меня людей, в стороне от творчества. Когда я выбиралась из его дома на машине с личным шофёром, и гуляла по улицам Мурманска, вдыхая элементарные частицы мнимой свободы, то буквально натыкалась на встречные колкие взгляды прохожих, удаляющихся за моей спиной с ядовитым шёпотом: «Это она! Это жена того самого! Того самого богача. Того чей дом стоит там в стороне от других».

Иногда мы ездили в Питер. Вадим там проворачивал денежные дела, связанные с валютой. Его многочисленные подельники, которые однажды и довели нас до криминальных разборок, сменялись в моём видимом периметре каждый день. В результате, чьих-то подстав и махинаций Вадима, нам пришлось спешно бежать из Петербурга.

В тот злополучный день, я была на съёмной квартире в Питере одна, очень хотелось есть, и я тушила на сковороде целый пакетик свежей куриной печени, с луком и с морковкой. По квартире разносился приятный запах почти готового блюда. Вчера мы были на американской компьютерной выставке, где Вадим купил современный, никем тогда ещё не виданный компьютер, новый телевизор, и ещё какие-то странные электронные приспособления, которые я даже не успела распаковать. Посреди комнаты стояла огромная спортивная сумка доверху набитая пачками долларов, а я тушила куриную печень.

Я уже сняла сковороду с плиты, как позвонил Вадим, и спокойным железным голосом, не требующим возражений, сказал мне, чтобы я немедленно уходила из квартиры. «Бросай всё, бери только сумку, и езжай на вокзал, положи её в камеру хранения. Потом приедешь на наше место, я буду тебя там ждать на машине. Кстати, какую лучше купить? Иномарку или нашу?» - «Купи «Волгу», - сказала я спокойно, и положила трубку. Бросила тревожный взгляд на часы, чтобы узнать не время, а чтобы чётко координировать свои неожиданные сборы. Я дала себе минуту, потому что в любой момент за дверью могли оказаться бандиты, и тогда у меня вообще бы не осталось времени.

Уже в такси, переводя дыхание, я решила ехать не на вокзал, а к знакомой семейной паре и оставить сумку у них, так, по моему мнению, было надёжнее, и уже через час была на нашем назначенном месте. Кто о чём думает в такие спонтанные и сложные моменты: трусливый волнуется за свою жизнь, гордый боится потерять лицо, жадный борется за деньги, а я при всей своей хладнокровности, думала о той вкуснятине, оставшейся на сковородке, которую я так и не успела попробовать. Странное равнодушие присутствовало во мне. Не было жалко ни новый компьютер, ни телевизор, ни оставленные вещи, а вот тушёную куриную печёнку с пряным ароматом специй, я вспоминаю до сих пор.

Кстати, за этими оставшимися там вещами, на съёмной квартире, пошёл один из наших знакомых. Мы его не просили. Он сам по своей инициативе. Жалко ему стало, что столько добра пропадает. Хотел, видимо, себе забрать. Пришёл, а там его ждут. Ну, и получил пулю в лоб.

Из Питера мы уезжали окольными путями. Все основные дороги были перекрыты. Нас ловили, словно мы были шпионам из соседнего созвездия добротных, но падших людей. Тогда нам удалось уйти и по приезде в Мурманск, Вадим купил мне в коммерческом магазине сумку из бизоньей кожи, стоившую, как половина маминой квартиры. Сумка была большая и нелепая, с множеством отделений и кармашков на молниях невидимках. Я всегда всё в ней искала и иногда даже не находила, а находила потом, когда уже это было не особенно нужно.

С этой странной сумкой у меня даже был такой случай: в автобусе ко мне однажды подошёл пожилой мужчина и сказал почти шёпотом: «Девушка, вы такая чудно красивая и так прилично одеты, а вот сумка у вас не очень, купите себе новую!» - Сунул мне быстро деньги и тут же вышел на случившейся остановке.

Что-то надломилось во мне после этого. Я начинала понимать несоответствие своего предназначения на этой планете с жизнью, которую мне сейчас приходилось осваивать. Постоянные дозы героина, которые Вадиму уже нужно было принимать, чтобы продолжить хоть ненадолго приличное существование, заменили ему меня. Я так и не привыкла к нему, возможно и не пыталась. Внутренний мой огонь не давал это сделать – опустится ниже своей сущности. Ни о какой музыке и счастливой жизни речи уже не шло. В один из таких, почти тайных, выходов в город, я и уехала, сказавшись маме, что более не хочу изнурять себя столь бессмысленным существованием, основанном на обмане и худшим из пороков человека.

Просто села в поезд до Москвы и снова, глядя на любимые северные полустанки, сделала то, что пыталась сделать четыре года назад - уехала. Я сбежала, но не домой. К маминой знакомой, чтобы Вадим не смог меня найти. Сначала я вообще не понимала и не знала, что мне делать и где прятаться. Сидя в вагоне скорого поезда, Мурманск – Москва, уже чувствуя приближающуюся свободу, никак не могла найти ключи от своей московской квартиры. Я вытряхнула всю сумку перед собой, залезла в каждый кармашек - ключей не было. На глаза мне попался конверт. И я вспомнила этот бумажный прямоугольник с рисунком новогодней белочки на зимней ветке. Ещё тогда, в первый день моей встречи с Вадимом, я видела его у мамы на столе. Конверт без адреса теперь оказался в моей сумке. Я достала сложенную вдвое бумагу и мамин почерк, спокойный твёрдый спасительный почерк продиктовал мне, что делать дальше. «Если ты читаешь это письмо, значит, ты ушла от Вадима, что и следовало ожидать. Вот тебе адрес, по которому тебя никто не найдёт. Следовала далее улица номер дома и квартиры, фамилия и имя спасительницы. Эта женщина тебя спрячет до поры, пока всё не наладится!» Я так и сделала.

Но он и там меня нашёл.

Приехал весь измученный своей больной любовью и героином. Взгляд его тревожно бегал, скакал, торопился, ожидая следующей ломки. Он пытался убедить меня, что всё ещё можно поправить, клялся, божился встать на путь праведный и заниматься только музыкой. Попросил денег, чтобы на самолёте молниеносно вернуться домой и решить все свои проблемы одним разом. Хотя, к тому времени он считался самый денежным человек на Кольском полуострове. А теперь совершенно был гол. Прогероинил всё! Сказал, что по прилету в Мурманск, позвонит и когда наладит свою жизнь и все исправит, то заберёт меня, и мы уедем в Лондон, у него там, видите ли, брат.

Я отдала ему тогда последние свои деньги. Но прошёл месяц, другой, ... ни звука. Человек как в воду канул, исчез, растворился. И я смогла спокойно вернуться к себе домой в свою квартиру, и ключи от неё нашлись совершенно неожиданно в кармашке моего летнего пиджачка, куда я пыталась положить платок полный моих невыплаканных и даже не накопившихся слёз, случайно на них наткнулась. А месяца через три он позвонил из клиники для душевнобольных в Апатитах, где когда-то моя мама работала. Рассказал мне надтреснутым голосом свою версию событий, разглаженную от морщин судьбы. Но как ни странно она меня не тронула.

Вся его история укладывалась в самый плохой сценарий фильма про сломанную наркотиками жизнь, сломанную в прямом смысле этого слова. И даже та прекрасная музыка, которую он начал писать, прикоснувшись к моему огню, не спасла его от кабалы наркотиков.

Получив от меня тогда деньги, он не купил себе билет на самолёт, а отправился за новой дозой героина. Возможно, Вадим и пытался совершить переворот в своей судьбе, уколовшись напоследок мнимой радостью, но бросать старое необходимо всегда в момент решения, а не растягивать удовольствие при переходе в новое измерение бытия.

Вместо самолёта приключился вагон пассажирского поезда, где он под воздействием своего пафосного счастья натворил бед и был сброшен разозлёнными попутчиками где-то под Мурманском на полном ходу из тамбура вагона.

Его, всего переломанного, но ещё живого подобрали сердобольные местные жители и отправили в больницу, как оказалось навсегда.

Моя мама всегда сравнивала Вадима с Шерлоком. Острый ум, флейта, заменившая скрипку великого сыщика и опиум, в данном случае героизация героина. А так же постоянная игра ума, ума незаурядного, но слабого, как всё человеческое существо.

Гораздо позже я поняла, что ничего не бывает просто так и моя встреча с Вадимом также была для чего-то нужна. Ведь у каждого человека есть свой мир, и этот мир никак не соприкасается с другими человеческими мирами – по существу каждый всегда одинок. И я задала себе вопрос, что же мне нужно было в мире мошенников, в мире бандитов и продавцов героина? Ведь если бы я не захотела, никто бы меня не похитил, значит, я сама дала согласие на это. Так что же нужно художнику в совершенно чужеродной среде? Ответ пришёл сам собой: я искала приключений, мне нужен был материал для моей души, она должна была чем-то питаться, что-то перерабатывать, чтобы писать полотна. Но это ещё был не основной момент. Изучая влияние наркотиков на мозг человека, (а я всегда старалась понять, то, что попадалось мне на жизненном пути), в конце концов, я пришла к выводу, что время в голове человека при их приёме течёт по-разному. Некоторым это даёт увидеть свои эволюционные моменты жизни, что приводит к в конечном итоге к пониманию понятия смерть. Другие могут увидеть картины будущего или прошлого, но вряд ли запомнят их или поймут, так как нужно. Выяснилась одна очень важная деталь, чем страшнее образы наркомана в его сознании, тем мрачнее и невыносимее видения, охватывающие его при приёме наркотиков. И чем радужнее и совершеннее в образах мир человека, тем более счастливые видения его будут сопровождать. Правда и в том и другом случае смерть когда-либо наступит обязательно, и тогда видящий видение навсегда остаётся в нём. Вот это то и страшно! Только останется он там, на других планах бытия, где и хранится наше земное сознание, память и сопутствующая этому всему возможность веры – соединительной нити с тем, что никогда не умирает. Но поправить уже будет ничего нельзя, поскольку даже сам Бог не может отменить выбор человека, и ему приходится находиться, в созданной им же самим реальности очень долгое время, практически до момента пока не придёт избавление спасением всех, что и было обещано в Библии. Получается, что пресловутый ад, человек создал для себя сам и у каждого он свой. Это относится не только к наркоманам, но и ко всем остальным людям с ущербным и страшным внутренним миром, а чтобы он не стал таковым, необходимо развиваться: читать, слушать хорошую музыку, смотреть прекрасные фильмы получать положительную информацию для себя и избегать ужасных и отвратительных людей. Вот что я вынесла из встречи с Вадимом и этот, казалось бы, не очень приятный факт моей жизни продвинул меня достаточно далеко по лесенке обязательных знаний. Теперь я точно понимала, что такое смерть и как именно её стоит бояться, и как не стоит.

Москва, в которой я тогда жила, вдруг стала голодным городом. Полки продуктовых магазинов пустовали, для многих не стало работы. Особенно бедствовали творческие люди, к которым принадлежала и я. Вот тут-то судьба и отплатила мне добром за моё «похищение». Вадим стал присылать мне деньги и хоть ситуация в стране скоро наладилась, но тогда он спас меня. Всё-таки он не хотел меня отпускать до конца и оставался верен моему огню. В наше с ним время он частенько называл меня твердокаменной, за мою непреклонность, но потом он начинал понимать, что не я сама такая, что-то внутри меня заставляло меня быть такой и этого что-то, он боялся и в то же время преклонялся перед ним. Даже научился пользоваться свойствами моего огня. Всегда брал меня с собой чтобы уладить какую-то желающую выйти за рамки свою ситуацию, обжить квартиру, в которой никак не мог выветриться дух прежних жильцов при частых своих поездках, иногда подолгу держал меня за руку, думая, что таким образом часть того самого, непонятного перетечёт и к нему. Но всё моё оставалось только во мне, а ему приходилось довольствоваться отблесками странного пламени и моей всё уменьшающейся снисходительностью. Именно мой огонь привлекал его ко мне, но удержать его в своих руках вместе со мной он уже не мог. И я чувствовала в нём эту слабость, эту житейскую немощь и бессилие удержать желаемое. И вся его последовавшая денежная помощь, всего лишь продолжение желания держать при себе, быть приверженным к тому, что он понять и постичь не в силах.

К чести сказать, был ещё один человек, сумевший прикоснуться к моему огню, и правильно им воспользовался, в отличие от Вадима. Это короткая история и не займёт м�