Читать онлайн
"Холодный огонь"

Огонь души – холодный огонь высшей Божественной справедливости, огонь любви – источник законов души. Он разгорается из маленькой искры, зажженной Богом в душе каждого человека. Не открыв для себя законы души, невозможно встать на путь духовного развития, невозможно уйти из старого времени, невозможно подойти к новой жизни. Холодный огонь справедливости прозрачный, как вечность. Он манит и обжигает, ласкает и пугает, обвиняет и прощает, но всегда исцеляет. Холодный, тонкий, ментальный огонь, это наш внутренний̆ свет, чувство вдохновения, ощущение новых открытий и познание прежде неведомого. Это те внутренние процессы, происходящие в нашей̆ душе, которые позволяют нам двигаться вперед. Огонь духовный – символ вечной связи души со своим источником. Небесный Божий огонь – со временем принял другую форму: уже не огня, а плоти. Огонь живого Бога теперь мог ходить среди нас и учить, как быть светом для этого мира. Люди несущие в себе этот свет - живут вечно.

Эта ночь казалась мне длинной, мучительной и странной. Я лежала на необычайно мягкой перине, внимательно изучая три фигуры, почти бестелесные, но в тоже время мощные, как три столпа. Спокойно и таинственно смотрели они, сидя за столом с обратной перспективой, на меня, восхищённую и смиренную, на меня сомневающуюся и верящую во всё происходящее, на меня, задающую вопросы и отвечающую на них. Так началась новая эра в моей жизни. Окончательный путь, ведущий меня к главному.

(Миа Суоно-Оро)

Научно-познавательный роман «Холодный огонь»

Жизни и творчеству Миа Суоно-Оро посвящается.

Пролог
Мистическая игра чувств или «Решение Соломона»

Вернулся с востока я, совершенно с другим лицом. И дело здесь не в бронзовости скул и выгоревшей на беспощадном солнце шевелюре. Произошло нечто особенное, затронувшее внутренние черты моего экзальтированного образа. Можно даже сказать, я стал человеком без наивного прошлого: родственных долгов, семейных обязательств и краткосрочных, берущих в полон образ человечности, желаний, но с глубоким, приобретённым чувством привязанности к великому прекрасному, о чём только может мечтать душа художника, где степень идеала зашифрована среди различных, иногда незаметных мелочей.

Начиналось с малого.

Увидев однажды, как моя Дара, проводит рукой над разложенными в рыночных рядах фруктами, и вынимает тот, один единственный плод, впитавший в себя всю сладость камбоджийского лета, я страстно захотел научиться проделывать то же самое. Через какое-то время моих наблюдений за едва уловимыми движениями её природной сущности, за блеском океанического цвета зрачков, за движением слишком тонкого запястья, которое и бывает то лишь у годовалых младенцев, мои перезрелые отношения с рыночной едой вошли в нужное зеленовато-спелое русло. Наш неожиданный роман, увитый цветущими леями, стремительно набирал беззаботные дни. Месяц за месяцем откладывал я свой отъезд на родину и наконец, решил остаться. Неожиданно для самого себя, я научился на прилавках сувенирных лавок находить ту одну единственную фигурку вырезанного из кости слона или сидячего Будды, которая заменяла своим значением все выставленные рядом новоделы. Как правило, цена её была невелика, а облик невзрачен, и никто не обращал на неё внимания, даже сам хозяин торгового заведения. Всё, что нужно было, это внимательно осмотреть прилавок и почувствовать суть искомого предмета, почти так же, как с фруктами. Иногда таковых не находилось, и я со спокойной душой покидал лавку, как бы призывно не блестели сусальные ценности, как бы ни было обманчиво желание прибрать всё это к своим скучающим по тактильной истории рукам. Предлагаемые сувениры имели значительный эквивалент только в одурманенной яркостью новой обстановки голове туриста. Чуть позже меня перестали интересовать экзотические безделицы, и я увлёкся свойствами ритуальных вещиц. Когда же количество устрашающих деревянных масок и ленивых до исполнения желаний, жезлов судьбы достигло предела, взгляд мой переключился на краски художественных холстов. Но найти что-либо приличное на рисовальных развалах Сием Рипа, было невозможно, потому что основу продаваемых там, разрисованных самодельными красками картонок из под обуви, мешковинных полотен с логотипом кофейных компаний на обороте, составляли наивные произведения с изображением гипертрофированных местных животных; схематичных, почти картографических джунглей, и непропорциональных, просвечивающих насквозь бронзовыми телами мулаток, бамбуковых бунгало у разляпистого сине-зелёного пятна, изображающего океан. Все эти работы местных рисовальщиков были похожи на неумелые каракули под руководством воспитательницы младшей группы детсада «Кхмер».

Одну картинку я всё-таки себе приобрёл. Она имела приличные размеры, чем собственно меня и привлекла, (этим густо закрашенным холстом, можно было закрыть большой участок дощатой стены сквозь рассохшиеся щели, которой, утром пробивалось солнце и мешало проживать лучшие утренние часы необычных моих сновидений). Изображённая на ней белая пантера во весь формат была инкрустирована жирно намалёванными зелёными помидорами и золотыми бананами в разных изогнутых позах, что создавало впечатление оригинального панно с неподражаемым местным колоритом.

Позже и эта невинная живопись перестала питать мои отчаянные домыслы и претензии к миру. Я стал довольствоваться созерцанием лишь настоящих багровых закатов и узнаваемым рисунком чёрных силуэтов пальм на диком оранже угасающего неба. И после захода солнца, воображение моё научилось продлевать то бесконечное счастье, настигнувшее меня в этой древней колыбели цивилизации.

Это было долгое путешествие - дорога к самому себе, к лёгкому и в то же время практичному пониманию мира. И первая моя ночь на родине, никак не желавшая породниться с глубоким и крепким сном, всё возвращала меня обратно - в джунгли моей славы, в дом на сваях, в жаркое дыхание, наполненное её дивным женственным шёпотом, в пространство, сотканное её тонкими гибкими пальцами. В сочетании с музыкой, умеющими говорить на языках любви и блаженства. Ах, если б только вы видели, как она выводит своим гибким телом танец Апсары, как верно и призывно цокают блестящие браслеты на её быстрых запястьях, перекликаясь гипнотической мелодией со своими двойниками на щиколотках! Какая непозволительная божественная нега разливается в наблюдателе, до этого дня считавшимся обычным человеком.

Но не в этом дело, совсем не в этом.

Первое же утро моё, в пустой и относительно безопасной квартире, напоминало раздвоение личности. Одна моя часть ещё откидывала невидимый полог над здешней удобной кроватью, а глаза пристально искали на иссини-белой плёнке натяжного потолка надоедливых гекконов или паука-птицееда. Рука сама тянулась к месту, где в том положении мира всё ещё лежал мачете, с потемневшим лезвием от фруктовых кислот, без него я никогда не выходил из палафитта. Но всему есть предел, даже ожившим воспоминаниям на уровне соматических реакций.

Уже за обязательным кофе, раскрывающим вкус нового дня, с влажными от душной душевой волосами на голове (никак не сравнится с росистой испариной камбоджийского утра), я почему-то вспомнил ни к чему не обязывающий разговор в креслах лайнера, усердно доставляющего, меня домой. Дама довольно приличного возраста, без тени загара на её цветущем ещё лице, рассказывала своей подруге историю о картинах, которые она, придирчиво заказывала у необычного художника. Но, как изменчива женская природа, как тонок баланс ума и желаний. В большинстве своём всё упирается в слова: «Разве я могла такое сказать?» А если и было сказано, то признаться в этом не сможет ни одна женщина, потому что просто забудет, что некоторое время назад её мимолётная мысль была сформулирована именно так и только поэтому неумолимо наступающие последствия этой мысли теперь пугают.

Я всё время проваливался в дрёму, щадящую мои полюбившиеся восточные образы, надвинув sleep mask на всё ещё слезившиеся глаза от недавнего прощания с Дарой, с моей путеводной звёздочкой, в аэропорту Бангкока. Но уснуть не представлялось возможным: пузатый, плохо сшитый наглазник, непривычно давил на лицо, вызывая фиолетовые круги в области моих экзотических фантазий, добавляя несуществующие воспоминания в разбитую копилку опыта. Мне пришлось его снять, чтобы не разрыдаться тут же в кресле от цикличного фейерверка чувств или не бросится к кабине пилотов, чтобы умолять развернуть самолёт. Я старательно делал вид, что равнодушно сплю. Слушал навязчивый рассказ незнакомой дамы, стараясь вникнуть в отвлечённый сюжет чужой истории, чтобы притупить сегодняшнее восприятие своей. Постепенно я втянулся, а поскольку заняться в моём разобранном состоянии было чем-либо трудно, то когда подруги понижали голос до шёпота, подозревая мой сонный обман, и обходя, таким образом, самые пикантные места, - я весь обращался в слух.

Дело состояло в следующем: знакомая нам уже по соседнему креслу дама, заказала у художницы, писавшей под знаком мистического реализма, полотно, на котором пожелала видеть себя со своим возлюбленным. По весьма понятным, общепринятым ассоциативным причинам, пара изображалась бегущей по берегу океана, в лучах восходящего солнца (здесь, следуя сладострастно хвастливой логике разговора двух подруг, в моём тексте, должны были разместиться уколы их душевных тонкостей и синонимы интимных пристрастий, но мы опустим эти неудобные подробности, режущие слух). Картина была написана в соответствии её пожеланиям и точно в установленный срок. Но, по словам нашей, уже знакомой дамы, увидев её, она испугалась. Потому что в эти бегущие фигуры художник вложил столько неподдельной страсти, столько огненного желания, что всё это мгновенное счастье, открытого вдруг мира, оказалось не по силам нашей героине её собственного романа.

«Я хочу обычной тихой спокойной любви и обеспеченности, точнее сказать, любви в благосостоянии. А такого экстаза мне не нужно. Нарисуйте, на этом что-нибудь другое!» Как бы то ни было, но художница исполнила и эту её прихоть. Картина получилась крайне одиозная, сказавшаяся непонятным образом на судьбе заказчицы. В центре полотна была изображена женщина с условными гендерными чертами розовой стороны мира, в платье такого же цвета, с чёрной поверх него накидкой, с наброшенным капюшоном, с замершей на бедре скрипкой и смычком в другой руке, так словно она только что закончила играть свою, без сомнения, главную партию или не начинала её вовсе. А вокруг неё в божественном саду парами бродили дивные животные и птицы целовались в райских кущах. «Эта картина какое-то время висела у меня в гостиной», - сказала дама дрогнувшим голосом, чуть не сорвавшись в слезу, - «И я получила всё, о чём мечтала в то время. Представляешь! Абсолютно всё!» - дама перешла на громкий восторженный шёпот, - «Не знаю, как она это делала (здесь имеется в виду личность художника), но всё что она рисовала, всегда сбывалось. Ко мне пришёл и покой, и достаток, но я так и осталась одна!» Подруга тревожно прикрыла рот рукой, и широко раскрыла полные удивления и испуга глаза. В это время и я уже пытался разглядеть их своим очнувшимся взором, мне всегда интересно с каким выражением лица люди могут произносить столь странные, непринятые в обществе реалии.

Соседки по креслам заметили моё нежелательное пробуждение, и перешли на саркастический шёпот, в котором я едва уловил обрывки приглушённого разговора: «…безусловно, продала любимой подруге…», «…нужно было двигаться дальше…» и часть фразы, видимо, повествующей о дальнейшей истории общения её с волшебной художницей: «…тратилась на заказы, чтобы изменить судьбу…желания продолжали исполняться».

Не знаю, почему мне вдруг вспомнился именно этот эпический кусок их тринадцатичасовой беседы, прерываемый иногда стыдливой тишиной, и уксусным запахом рыбных деликатесов. Этот подслушанный разговор, спас тогда моё состояние, переходящее на пиках близких воспоминаний в лёгкую любовную панику, спас сопереживанием, и додуманной моим воспалённым тогда воображением счастливой развязки необычной истории.

Вся эта не совсем мне понятная расстановка героев в рассказе моей попутчицы показалась бы мне надуманной, ничего не значащей фантазией, спровоцированной расслабляющим туманом перелёта, так красочно клубившимся за синеватой шторкой окошечка под куском видимого крыла лайнера, если бы весомая часть меня уже не жила в мире, обозначенном другими знаками и наполненными другими желаниями. В том месте, откуда я сейчас пробирался домой, водились не только отпугивающие злых духов, воинственно раскрашенные деревянные маски; глиняные и костяные новоделы и потёртые по древность бронзовые статуэтки божков, для домашнего алтаря; амулеты из когтей диких животных, дурно пахнущие мешочки с сухими внутренностями змей и много другой всякой продажной всячины, но и кое-что ещё, до чего нужно было добираться, только оседлав свой уснувший разум, опоённый дурманом здешней экзотики. Великое и прекрасное - можно было увидеть поверх всего этого наносного и не всегда действенного, с точки зрения практического применения, эта непреходящая субстанция таилась под каждым зелёным листком, в мутных водах глинистого потока после тропического ливня, в оранжевом, прожаренном солнцем, вечернем небе, в предрассветном тумане, скрывающим фигуру девушки с кувшином на плече. И поэтому, не смотря ни на что, душа в очередной раз отказывалась принимать объективность мира и в ней распускалась нездешним цветом уверенность, что альтернатива земному праху есть, а знак бесконечности не просто татуировка на твоём плече, закопчённом благословенными днями. В одни из таких обычных тянущихся по минутам суток, мир, построенный по твоей прихоти, в который даже если ты не веришь сам, приходит, располагается в твоём любимом кресле, и начинает вносить свои коррективы в твою замороченную до нельзя жизнь. Тем паче, если удалось не просто увидеть, а подержать в руках предметы, наполняющие его сущность, то он начинает разрастаться, заполнять собой всё пространство жизни, вытесняя из неё всякую социальную, условно навязанную чушь.

Местные камбоджийские кмаи пользовались такими вещицами, и они спасали от притаившегося в мутных водах крокодила или налогового инспектора с шариковой ручкой вместо смертельного жала, как у местного шершня размером с указательный палец.

Но чтобы картины меняли судьбу? О таком я слышал впервые!

Я выпил ещё кофе, смакуя каждый его горьковатый глоток, всё ещё пребывая под впечатлением этой милой женской истории, потом примерил свой деловой костюм, скучно взирающий из тусклого целлофана, уснувший почти на полгода. Он мне показался тесным и чересчур сковывающим движения рук, сердца, внутреннего полёта привыкшей уже к океанскому простору мысли. Одеть его, однако, пришлось, потому что отложенные на неопределённый срок дела ждали моего неминуемого возвращения.

Пока разговорчивый шофёр такси с неискоренимым кавказским акцентом расплетал новые хитроумные дорожные развязки, я с некоторым удивлением разглядывал изменившуюся Москву. Эти лояльные ленты расчерченных белыми линиями шоссе, висящие в утренней синеве многоэтажные кондоминиумы, затяжные до негодования светофоры. Хотя в моём воображении всё ещё покачивались ржавые пальмы вдоль пыльных красновато-глинистых дорог и безногие со сморщенными лицами торговцы жареными пауками и кокосами на обочинах показывали мне знаками цену: один доллар, один доллар - указательный палец вверх, а второй указательный рядом чертит в воздухе знакомую змейку.

Вот проплыла аббревиатура модного банка на бесконечном козырьке нескончаемого многооконного дома, вот снова она дубликатом на плакате в стиснутом толстеющими продуктовыми павильонами, умирающем парке, тянущего к проезжей части, сплетённые в мольбе о свободном пространстве ветви. Реклама печатного издательства во весь строительный забор. За ним, жёлтая рука экскаватора упорно ковыряет здешний исторический грунт. На обочине, облагороженной зелёным бобриком травы, то и дело выплывают умалишённые образы рекламы: лак для ногтей в египетской бутылочке, шоколад со смыслом орехов, мыло из целебной грязи, восстанавливающий шампунь для коленок, магазин детской обуви - малыш с лицом пророка плывёт по морю в огромной пинетке, - глаза соскучились по эдакой отрицающей живую природу ерунде.

На повороте открытое кафе с почти королевскими маркизами и ухоженными столиками под ними, приятное сочетание цветов в пластиковых горшках. Ага, вот какая-то картина мелькнула на дорожном щите, то ли лицо знакомого русского средневекового царя, то ли показалось. Название: ярко броско, - чья-то художественная выставка, тройное имя, - быстро проскочили, буквы не успели сложиться в понятные слова.

Моя контора встретила меня приветливо, но с некоторой видимой опаской, спрятанные и уклончивые взгляды, шёпот за спиной: «Что этому заграничному гулёне теперь взбредёт в голову?»

«А ничего не взбредёт», - ответил я своему поверенному в делах и бородатому завсегдатаю барбершопов, сидевшему напротив меня с бокалом какого-то древнего коньяка со сложным названием. Он источал ведический запах мужского парфюма и неуверенность в своей дальнейшей спокойной жизни. «Зачем что-то менять, если нет на то причины? Восточная мудрость», - добавил я, разглядывая свой несколько изменившийся кабинет с развешенными на стенах картинами, которых ранее не было. И когда эта утешительная весть разнеслась по всем офисным отделам, улыбки работников стали заметно приветливее - люди не любят перемен.

«Не похоже на жикле!?» - Вывесил я в пространство вопрос-утверждение для поверенного - Петра, всё ещё цедившего свой привычный напиток, - «Кто их повесил? И не чрезмерные ли это траты?» «Это секретарь», - ответил Пётр, - «Ждала вас. Как она объяснила: картины гармонизирующие пространство, мистический реализм,… я был не против. И потом это аренда». «Что значит аренда?» - Не понял я. «Мы не купили эти картины, а просто повесили их за некоторую плату, на некоторое время», - Пётр сделал последний глоток из своего пузатого бокала и по козлиному приподнял бороду кверху. Я отвёл взгляд. Этот его, вошедший в привычку жест победителя, всегда вызывал у меня крайнюю степень брезгливости, казалось, что он здесь главный и терпит мою лишнюю персону лишь по одной причине – всё вокруг ещё принадлежит мне, но это ненадолго.

«Мистический реализм, - говоришь!» - И я вспомнил, где уже слышал это словосочетание.

Оставшись в кабинете один, вздохнул свободнее, словно сбросил с себя московский лоск безукоризненного глянцевого Петра. И, стоя у современного окна, уходящего в пол, смотрел на Москву с высоты своего финансового небоскрёба, а видения моей памяти всё ещё плескались в водопадной чаше вместе с Дарой, с радугой из брызг вокруг её мокрых волос, с её волшебным золотистым смехом. «These snake sdon't bitein the water» (Эти змейки в воде не кусаются), - говорит она мне, и её макушка, свитая в тугой волосяной пучок, скрывается в зеленоватой воде.

Мне показалось, что за спиной кто-то стоит, и это чьё-то присутствие выведет меня из странного состояния ничегонеделания, и более того нежелания во всё это начинать вникать, но глянцевый Пётр не терпит пустоты – в этом его опасность и одновременно - величие. В голове уже крутилась новая концепция развития, чего, кого, для чего? Вспомнилась картина с белой пантерой в зелёных помидорах и золотых бананах - не плохая идея для отдела рекламы. Я обернулся, желая поприветствовать вошедшего, но в кабинете никого не оказалось, только лёгкая тень промелькнула от стола к стене с картинами, что-то вроде солнечного блика, отразившегося от стеклянных витрин выставочных полок с сувенирами за моим поворотным креслом, где многорукая богиня Кали застыла в бронзовом танце.

Действительно, вышло солнце, и синеватое защитное стекло окна просветлело до океанской бирюзовой прозрачности. Картины на стене засветились по новому, и тут я разглядел - «Даму в розовом».

Я сразу понял, что эта та самая картина. Внутренним чутьём, интуицией, понимайте, как хотите. Восторженный холодок пробежал у меня между лопаток.

«Та самая картина! Та самая! Ну, надо же какое совпадение! Ну, надо же!» Ещё не совсем понимая, как такое могло произойти именно со мной, я стоял у полотна и растерянно разминал пальцы в кулаках.

Дверь кабинета бесшумно приоткрылась, и в медленно раскрывающийся створ заглянуло пол-лица моего секретаря Анны: «Ва…», - хотела она меня назвать по имени отчеству, но я опередил её. Меня от этих церемониальных названий себя любимого - мутит. Всегда, кажется, что ты не можешь принадлежать к такому неестественному, в некоторых местах даже позорному, сочетанию гласных и согласных. «Заходи, заходи, расскажи-ка мне про это!» - И я кивнул на висящие, на стене полотна. «Вам не понравилось?» - Анна проявилась в кабинете целиком и смешно, по-детски, надула губы. Так обижаются дети, не понимая причины обиды. «Что ты, что ты! Наоборот! Я бы хотел поподробнее узнать их историю. И возможно познакомится с человеком, …с художником».

Лицо Анны просветлело, и она затараторила в своей обычной манере, выдавая в минуту гигабайты полезной и бесполезной информации. Одновременно подошла и села за стол переговоров в центре кабинета, разложив на его лаковой поверхности, покрывающей желтоватые волны карельской берёзы, свои четыре печатных листка и блокнот для записей.

Я старался выуживать из этого потока нужные и подходящие под мою тему слова, и почему-то первый раз за всё существование этой девушки, как секретаря, стал разглядывать её. Сознание, обработанное церемониальным востоком, полным значений и условностей, теперь искало себе достойный образ для сравнения с тем великим прекрасным, вдруг поселившимся внутри тебя. В общем и целом, она была похожа лицом на мультяшного суслика, но суслик этот был стройным и симпатичным. Ей очень шла красная помада и чуть подведённые чёрной тушью большие глаза. Её обтягивающий бежевый деловой костюм, с однотонными гобеленовыми вставками, юбка чуть выше колен, светлые капроновые лодыжки, красиво скрещенные одна с другой у металлической ножки стула и красные туфли-лодочки. «Теперь это называется деловым стилем?» - Подумал я, и тут же решил, что безнадёжно отстал за полгода своего отсутствия от веяний городской моды.

Анна встала и подошла к одной из картин с листком в руках, и заглянув туда, продолжила: «Эта картина называется «Странница на букву С». Таинственная, роковая, страстная, сметающая всех на своём пути - такой мы видим эту женщину с закрытым чачваном лицом. Чувствуется раскалённый от зноя воздух (солнце в зените), женщина кинула удивлённый взгляд. Можно придумать целую историю, глядя на это полотно. Додумывая сюжеты картин, вы как бы раскрываете магию, заложенную сюда художником, и планируете тем самым свою будущность». «Что значит будущность?» - я удивлённо поднял обе брови. «Здесь в аннотации написано – «своё пространство», но мне такая трактовка показалась неуместной и непонятной, в связи с сегодняшним месторасположением образцов, и я заменила словосочетание «своё пространство» на слово - будущность». Я нерешительно кивнул слову «будущность», поморщившись на слово «образцы», и Анна перешла к небольшому этюду в красно-коричневых тонах. Перевернула руку ладонью вверх и, словно поддерживая картину снизу начала: «Этот этюд называется «Гоголь в Италии». Здесь мы видим…». «Спасибо, Анна всё замечательно!» - прервал я начинающую набирать обороты неожиданную экскурсию, - «Я сам разберусь с Гоголем». «Скажи мне только, а кто составлял аннотации?» «Я в сети поискала отзывы», - смутилась она неожиданному вопросу. «Хорошо, оставь! Я их сам посмотрю». И Анна, кажется довольная собой, выпорхнула из кабинета.

Вникать в офисную работу по-прежнему не хотелось. Я подошёл к подносу, где всё ещё царствовал ополовиненный коньяк в овальной бутылочке, со стеклянной под гранёный хрусталь пробкой, напоминающий огромный флакон с духами. Пробка с причудливым пшиком поддалась, и я чуть-чуть налил себе в низкий и толстый стакан соломенно-бурой магии. Присел на кабинетный диван.

Выпил одним глотком, и вдруг почувствовал, что в комнате, что-то изменилось, будто сам воздух пришёл в движение, замелькали тени в потемневших вдруг окнах, стал приглушённее свет потолочных ламп, что-то звякнуло за спиной, где-то сбоку послышался шорох. Я обернулся.

За столом, на стуле, где недавно сидела Анна-секретарь, расположился странного вида господин, одетый в коричневый, цвета гнилой вишни костюм, явно не современного кроя, смотрел прямо на меня. Скулы его были стиснуты высокими белыми стойками воротника сорочки, который в свою очередь был подвязан индийским морелевым шарфом на выправку. Правая рука опиралась на круглый набалдашник трости, а левая спокойно лежала на столе из карельской берёзы.

«Ну, с-с!» - Сказал гражданин в плаще, поморщив небольшие усики под чуть крючковатым носом, - «Как вам нравятся «образцы»? Нет, вы только подумайте! Образцы? Вот вы! Образчиком чего вы бы хотели быть? Невежественной глупости или мещанской пошлости? И то и другое, к вашему сведению, приводит человека к умственному краху, обезвоживает его и без того высыхающий мозг». Я хотел было возразить. Ответить что-то необычному гостю. Но он, учуяв моё желание, выставил лежащую на столе руку вперёд, как бы преграждая путь моим ещё не появившимся словам: «Нет, нет и нет! Не говорите ничего! Вы только всё испортите. Для пошлости нет оправдания, а глупость простительна только женщинам!». Гость неожиданно встал и прошёлся от стула к двери кабинета и обратно, отстукивая тростью каждый шаг, словно прогуливался по площадной брусчатке. «Вы должны продолжить свои изыскания, иначе вы не поймёте, не поймёте ни за что, и никогда!» Я снова попытался ответить и вдруг заметил, что мои руки не могут двигаться. Я попытался их поднять, не смог, и тут же, от переполнившего меня страха, открыл глаза.

Сидел я в своём кресле, в своём кабинете, и совершенно бессовестно спал на своих собственных руках, подложенных под голову. Они затекли: ныли и кололись в кончиках пальцев. «Интересно?» - Подумал я, - «Когда это я успел уснуть? В какой именно момент?»

Комната была пуста.

Офисные поясные часы московского округа на противоположной стене показывали несколько минут следующего дня. В голове ещё звучала последняя фраза необычного гостя. «Что я должен понять? И кто это вообще был? Странный сон!» Потом я подумал, что через час вокруг дома на сваях первые лучи солнца озолотят сонные макушки пальм и низкорослый рамбутан во дворе, и расплодившиеся кусты личи, и раскидистое манговое дерево чуть поодаль. Ещё через час откроет глаза Дара и будет думать обо мне, поглядывая на мою фотографию над спинкой кровати. Привычно заварит кофе в глиняной турке, и станет пить его, стоя на высокой дощатой веранде, иногда отставляя чашечку на рассохшиеся перила. Откуда, после зелёной полосы джунглей, изредка прошитой петлями спускающейся вниз жёлтой дороги, видно лазоревую полоску океана на горизонте. Вокруг будут перекликаться разными голосами невидимые птицы и тихое курлыканье местных сизарей на крыше дома заведёт утро.

Я встал с мягкого кресла, незаметно усыпившего меня, прошёлся по кабинету до дверей в приёмную, и снова остановился возле картин. Четвёртое полотно несло в себе озеро, обрамлённое скалистым берегом. На переднем плане у конусовидного ступенчатого каменного причала на берег выходили две фигуры в белом из частично скрытой пирсом лодки. Краски и оттенки цвета на этой картине сразу привлекли моё внимание, ещё, когда я днём разглядывал все картины сразу, в присутствии Анны. Теперь мне показалось знакомым это место и сочетания родных глазу цветов уводили меня в приятную, казалось давно забытую сказку. «Где же я видел это место? Я точно был здесь», - продолжая вспоминать, я вышел в приёмную. Здесь, в полутьме дежурного света на кожаном диванчике для гостей дремала Анна, поджав коленки, насколько позволяла тесная юбка. «Почему-то не ушла домой?» - Подумал я, где-то внутри себя, на уровне опасливой интуиции, понимая, что вокруг что-то не так. Туфли лодочки аккуратно стояли на полу острыми носиками наружу. Решив, что её нужно укутать чем-то тёплым я открыл рядом стоящий шкаф, в надежде найти там какое-нибудь укрывало. При этом одна из разбуженных петель разразилась ругательным скрежетом. В шкафу кроме прозрачных коробок с папками ничего не оказалось. И вдруг я услышал, что в моём кабинете тихо заиграла скрипка.

Нерешительно и бесшумно, я вернулся обратно к двери. Нервно дрогнул указательный палец на правой руке. Оглянулся на Анну, она всё также крепко спала, подложив под щёку две молитвенные ладошки. Я ещё подумал, что так рисуют спящих только на картинках в детских книжках. Звуки скрипки стали чуть громче и я с опаской толкнул рукой дверь, чтобы издалека поглядеть, что там происходит.

В кабинете никого не было. Со стены, где висят картины, разливался мягкий свет, и именно оттуда доносилась музыка. Я решительно вошёл. Сразу всё прекратилось. Бросил взгляд на «Даму в розовом», она по-прежнему держала скрипку у подбородка, а смычок на струнах. Я отвёл глаза и уже решил, что мне показалось и музыка, и наваждение, связанное с этим. Но тут я вспомнил, что скрипку дама должна держать внизу у колена и под ухнувшее и провалившееся от мистического страха сердце, резко обернулся и снова взглянул на полотно. Скрипка у дамы в розовом застыла в нижнем положении. «Фу-у-ух!» - Вырвалось у меня ничего не значащее, то ли ликование, то ли адреналиновый испуг, - «Что за…». Я внимательнее пригляделся к её центральной фигуре на полотне и увидел у её ног внизу почти огненное свечение, всё ещё мерцающее в полумраке кабинета. «Почему я называл её «Дама в розовом? Почему разговорчивые подруги в небесном лайнере, не смогли разглядеть в этой фигуре основного и даже невнятно описали своими словами само устройство картины?» «Если на ней тёмный плащ, собравший в себя все цвета сладострастной ночи. А в руке она держит красную скрипку, олицетворяющую самые прекрасные чувства на земле!» Я слышал эту чудесную музыку. Для кого она играла, «Дама с красной скрипкой»?

Но тут забористый, почти нашатырный запах кофе и невнятное трепание по плечу, заставили меня усомниться в увиденном, сознание начало проклёвываться сквозь сонную пелену. Словно кто-то пытался вытащить меня из вишнёвого киселя, и вот я на самом деле приоткрыл глаза. Сидел я на своём кабинетном диване, передо мной на круглом одноногом столике парил ароматный напиток, и Анна-секретарь, придерживая меня за плечо, спрашивала всё ли у меня в порядке.

Еще, наверное, с минуту, я был не в силах ответить на её вопрос. Видимо сказался и долгий перелёт, и первая бессонная ночь в своей пустой московской квартире. Я просто сидел и смотрел, как беззвучно двигаются её губы, и смысл сказанного доходил до меня каким-то далёким небесным эхом. И вот, наконец, границы реальности восстановились, углы у кабинета встали на свои места, перестал дрожать свет в зрачках, и звук напрямую достиг ушей. Я кивнул в ответ, что всё в порядке и сделал глоток настоящего чёрного кофе, который благородным ветерком прошёлся внутри моего я, и быстро разогнал туман наваждения.

Анна сообщила мне, что в приёмной уже сидят люди и просто жаждут со мной деловых встреч. «Сколько времени?» - Спросил я машинально. «Около трёх. Вы минут тридцать спите, ничего страшного. Я специально, какое то время не будила. Устали, наверное, с дороги». Я утвердительно кивнул. «Да, вот ещё что, Анна! Устройте мне, пожалуйста, встречу с автором этих работ», - я снова посмотрел на висящие, на стене четыре полотна. «Конечно, Вал…», - она снова хотела назвать меня по имени отчеству, но я вовремя махнул рукой и Анна, улыбнувшись, вышла из кабинета.

Этот вечер после рабочего дня, я провёл в пыльном одиночестве своей квартиры, то и дело, отвечая отказом на приглашения старых приятелей прознавших невесть откуда, что я прибыл в Москву. Позвонила даже моя «бывшая», приятная добротная девушка с навязчивыми мечтами о мирах Борхеса, олицетворяющая пресловутые «кровь и молоко», но определённо живущая в поиске лояльных претендентов на пелёнки, распашонки, ползунки для своего неминуемого сипсика (так она стыдливо называла будущее дитя), при этом счастливо повизгивая, как нерожавшая кошка. Конечно, я привёз ей подарок, утончённую бронзовую статуэтку полубожественной Apsara, которую она, непременно, поставит на полку и станет сдувать с неё пыль во времена широкомасштабных квартирных уборок. Но мне сейчас не хотелось никого видеть. Два раза я набрал номер Дары, однако, соединения не произошло, тем более что по четырёхчасовому опережению времени там уже была глубокая полночь.

Эту вторую, ещё не привычную ночь в московской квартире, я проспал без снов, в абсолютной чёрной неге сонного присутствия и только под утро, неизвестно откуда пришедшее, с первым лучом светила ко мне в дощатый домик на сваях залетел наш ручной попугай, отодвинув цепким клювом приколотый к проёму дверей матерчатый полог. Я уже слышал, как он хлопает крыльями, гоняя утреннюю прохладу по комнате, и сев в изголовье на спинку нашей с Дарой, кровати он громко сказал: «Rsnnu iur!», - Что обозначает в переводе с кхмерского «живите долго».

А я открыл глаза в московской квартире.

На тумбочке рядом захлёбывался мелодичным звонком телефон. Попытался дотянуться до него, но сонные пальцы выпустили неорганичный предмет. Он свалился на прикроватный коврик и обиженно примолк. Тут же с пола, зуммером, донеслось приветственное уведомление об смс. Я выцарапал настырный девайс с цепкого ворса, и, сдувая с него намагниченные пластиковые волоски, наконец, добрался до присланных букв.

Писала Анна-секретарь: «Встреча с автором картин (следовало тройное имя, которое я осознал только потом) назначена на 18.00. Пятница, такого-то августа, и имелся адрес художественной мастерской, где меня будут ожидать в назначенное время». В ответ моей заботливой Анне я отправил ликующий смайлик и, удостоверившись, что сегодня и есть та самая осмысленная пятница, почувствовал странный холодок в области затылка. Так всегда бывает со мной, когда я начинаю заранее волноваться по ещё непонятным, но уже захвативших разум, далеко ведущим поводам.

Весь день я поглядывал на часы, хотя прекрасно понимал, что времени ещё предостаточно. Два раза я посмотрел на циферблат в плавучем кафе на набережной Москвы-реки, пока мелкое хлюпанье водной ряби о понтоны сопровождало мой завтрак. Покинув это шумное место из-за явившихся туристов, и шествуя по набережной, я ещё четыре или пять раз взглянул на часы, почти через равные промежутки бесконечно долгих минут. Моя деловая активность, назначенная на первую половину пятницы, замылилась опозданием оппонента, но потом проблема решилась за пару минут, и я несколько раз подряд снова смотрел на циферблат, не совсем понимая, почему прошло так мало времени. Потом я специально снял с руки часы, и убрал их во внутренний карман пиджака, чтобы не отвлекать себя этим бесполезным вскидыванием запястья к глазам, но тут же их достал и вернул обратно: руке потерявшей этот небольшой, но спасительный вес сделалось неуютно, а мой затылок от нарастающего волнения похолодел в два раза сильнее.

После обеда, который я пропустил, заменив его сигаретой, до меня дозвонилась Дара, и на своём чудном, ломаном английском вперемешку с русскими глаголами, сообщила мне о своём безусловном присутствии в моей жизни. Я сразу поддался её очарованию, плавая в лотосах её слов, а когда очнулся, то пора было ехать на встречу, которую мне устроила Анна.

Вот я стою перед дверью, за которой меня ждёт Миа – автор работ произведших на меня самое сильное, я бы даже сказал магическое, впечатление за всю мою жизнь. Сердце моё бешено ухает: «Как рассказать о том, что со мной произошло? Как можно вообще об этом говорить?» - И я переминаюсь на ватных ногах некоторое время, прежде чем нажать на кнопку звонка.

Дверь открыла выразительная женщина. «Прошу пожаловать», - произнесла она приветливо. Я моментально уловил внутри себя давно забытый, непонятный мне самому фотографический отпечаток её лица. Я знал его, определённо знал, и видел много раз. В этом живом образе соединилось всё сразу, да так искусно, что невозможно было определить принадлежность к какой-либо одной национальности. «Кого-то напомнила? - Произнесла Миа с оттенком риторического вопроса, заметив мой растерянный взгляд, - Разоблачайтесь, обувь снимать не нужно». Я утвердительно кивнул.

В полутьме тесного коридорчика, её, до узнаваемого безумия явные черты лица, дали толчок необыкновенно далёкому воспоминанию, лежащему в самых древних и пыльных архивах памяти. И пока я вытаскивал руки из тесного летнего плаща, её удаляющийся голос сообщал мне интересное наблюдение из детства: «Когда, я училась в младших классах обычной школы, мальчишки затаскивали меня в пустой класс на перемене, распускали мне волосы, и с криками разбегались. Пугали себя таким образом. Им казалось, что я похожа на «панночку» в только что вышедшем на экраны фильме «Вий»». Голос вернулся обратно в коридорчик и продолжал говорить совсем недалеко, практически рядом, но из-за прислонённых к стене нескольких высоких мольбертов, самой хозяйки мастерской не было видно. «В те советские времена появление такого рода картины, как собственно и других выдающихся фильмов, было очень заметным явлением. Киношные шедевры появлялись достаточно редко, но каждый был по-своему точен и всегда находил свою аудиторию. Вот эта, так сказать аудитория, и ловила моменты с помощью моего изображения. Я ещё для пущего страха научилась сверкать глазами и делала лицо жутко серьёзным».

Я моментально, как бы невзначай, увидел в сознании эту далёкую детскую картинку, полную наивных странностей, и расплылся в благодатной улыбке.

Вошёл я в лёгкий запах сандала, ароматной канифоли и масляных красок, кажется, ещё примешивался запах ладана, и едкого лака, но эти два запаха были еле уловимы.

В мастерской горел верхний свет. Люстра в виде дракона с перепончатыми стеклянными крыльями распространяла его красно-жёлтую ауру. В этом магическом сочетании тёплых полутонов, я и разглядел лицо Миа. В нём присутствовали, казалось, все основные черты обязательной художественности: высокий приятный лоб, обрамляющие его длинные тёмные прямые волосы, большие русские глаза с еле заметным восточным разрезом, прямой греческий нос и приятной полноты итальянские губы, от которых я никак не мог оторвать мужского взгляда, когда они двигались в параллельной транскрипции к произносимым словам.

«Вы тот человек, у которого сейчас находятся три моих картины и один этюд?» Я утвердительно кивнул. «У вас есть способность видеть», - Миа протянула мне открытую ладонь, как это делают все мужчины при знакомстве, но сделала это как то по-женски, я бы даже сказал по-царски снисходительно. Видимо она просто хотела, чтобы я подержался за её руку. Я коснулся её своей ладонью и не успел произвести дружеского рукопожатия, как она убрала её.

«Дама с красной скрипкой проснулась?» - спросила она как бы невзначай. «Откуда вы…», - начал было я удивлённо, но подумал, что художнику лучше знать, на что способны его полотна, - «Да, знаете, необычное проявление живописи. Было нарисовано одно, теперь другое. Музыка чудесная, свет…». «Я знаю, знаю!» - Миа вздохнула, - «Хотите кофе?» Я сказал своё растерянное: «Да, можно».

Из-за небольшой палисандровой ширмы отделяющей кухню от пространства мастерской доносилось равномерное гудение газовой плиты, несколько раз взвизгнула электрическая кофемолка. «Когда у меня не выкупили ту картину, Я имею в виду, то, что было написано на полотне до «Дамы с красной скрипкой, - Миа начала рассказывать историю полотна в процессе приготовления кофе, словно знала, что я уже пойму о чём она говорит, - Заказчица тогда решила, пусть будет то, что само родится из моего сознания». Миа выглянула из-за ширмы, протирая в руках кофейную чашку полотенцем и уточнила: «Таких заказов, как этот было много, и вы знаете, всегда сбывалось написанное. Дама со скрипкой не единственная». Я слушал очень внимательно, полагая, что это раскроет тайну моего случайного видения. Миа продолжала: «Новое изображение появлялось на холсте медленно, в соответствии с интуитивной дорожкой. Небо горело золотистым светом. Дама в розовом с накидкой иссини-чёрной, почти траурной, но торжественной с красной скрипкой и придворным лицом ничем не напоминала заказчицу. В строгом одиночестве стояла она среди холодных синих растений, лишь где-то у ног почти из земли пылал то ли свет, то ли огонь. Стволы деревьев не имели ни плодов, ни даже листьев. Страсть влюблённых превратилась в двух жаб, слившихся в экстазе продолжения рода, на которых пикировала фантастическая птица. Природа была пустынна и в тоже время наполнена любовью, но только для других. Парочка ланей спускалась по склону. Архитектура на высокой горе была почти разрушена, так как разрушилась впоследствии жизнь испугавшейся истинного чувства. Так и стоит она в гордом одиночестве, даже не смея сыграть на пылающей скрипке свою мелодию. Хотя вашу мелодию она сыграла, что меня, несомненно, радует». Миа вышла из-за ширмы и поставила на круглую столешницу две чашки кофе.

«Но как такое возможно!» - Как мог, выражал я своё удивление, - «Ведь я видел и слышал всё так явно, так реально!» «На свете есть много миров вокруг нас, которые нам не дано увидеть, но при определённых условиях, при назначенных для этого предметах, кстати, - мои картины могут стать такими окнами, мы можем заглянуть в них, и весьма успешно», - Миа сделала глоток кофе и прикрыла глаза от вкусового удовольствия. Я уважительно промолчал в ответ. Теперь мне стало интересно, как выглядит моё лицо, принявшее за правду эти непозволительные в обществе реалии. Поискал глазами зеркало, но взгляд везде натыкался на лики одетые в потемневшие, с островками серебра, оклады или лаковые полотна картин в рамах с истёртой позолотой.

«Нет места для нового зеркала, - продолжила моя собеседница, словно опять услышала мои мысли, - зеркал в мастерской - хоть отбавляй, но все из разных времён, если они что-то ещё отражают, то лишь прошлое. Даже у кота здесь есть своё место для воспоминаний. Вот то большое с косыми гранями, что стоит прямо на полу». Миа показала тихим взмахом руки в наполненный предметами сумрак небольшой комнаты. «Он в него смотрится, иногда приставляя к стеклу лапу. Чувствительный очень и разговорчивый».

«Вон то стекло, рядом с иконой Николая - чудотворца, расскажет о моей бабушке», - Миа указала рукой на висящее рядом с образом небольшое зеркало в тонкой рамке, - «Да и свои отражения всегда разные, зачем гоняться за каким-то одним».

Я ещё раз оглядел комнату, понимая про себя, что только что видел уже знакомое мне изображение, но не найдя его случайно скользнул взором по стопке бумаг, лежащих на жёлтом солнце стола. Вот на полиграфических буклетах – портрет царя, виденный мной недавно на рекламном плакате с тройным именем. Миа заметила моё любопытство: «Иоанн Грозный, сейчас на выставке…», - но не успела договорить. На диванчик рядом с ней прыгнул с пола вислобрюхий серебристо-серый кот, и, глядя на меня умаляющими жёлтыми глазами, что-то проворчал хриплым басом. «Это Тролль, пришёл познакомиться», - сказала Миа, и продолжила объяснение, - «Дело в том, что техника, в которой я работаю, имеет странное свойство. Иногда цвет меняется. Он вообще играет при разном освещении. Не мудрено, что вы увидели совершенно другую даму. Другой зритель, владелец, слушатель, - и дама будет отражать действительные чувства и желания каждого нового человека, к которому она попала в руки. Вообще на ней накидка под названием «ночь», а ночь, как вы понимаете, бывает разноцветной».

Повисла кофейная пауза.

«Вы говорите, слышали чудесную музыку? Если это правда, то вы просто влюблены. Вы ведь влюблены?» - Миа вопросительно вскинула на меня взгляд своих с восточным узором глаз. «Да, да без сомнения, я влюблён и сильно скучаю!» - ответил я смутившись. Однако неожиданно для самого себя осознал, что совершенно забыл в пылу увлекательного разговора о своей далёкой Даре.

«Вот видите, значит, всё работает - это музыка вашей любви. Вы слышали музыку своего чувства». «Да, она прекрасна», - ответил я задумчиво. Уголки губ Миа едва заметно приподнялись.

Разговаривали мы долго, время сжималось, освобождая пространство, и не хотело расставаться с нами. В беседу вплетались то египетские названия, включая разрушенный храм Карнак и далёкие прекрасные Фивы, то угольная тема викторианской эпохи, угрожающая длинным кринолиновым платьям лондонских красавиц, то ледниковый период, ожидающий в будущем непокорную Москву. И уже когда я неохотно, но по понятным соображениям вежливости собирался покинуть гостеприимную мастерскую, Миа откинулась на диванную спинку и взяла на руки сонного кота, показывая всем видом, что разговор ещё не окончен и произнесла: «Николай Васильевич, пояснит вам суть вещей, если сочтёт нужным. Не пугайтесь! Вероятность его появления в вашем случае велика». Конечно, я кивнул с пониманием, хотя ещё не совсем догадывался о ком идёт речь, но решил уточнить, тот ли это о ком я думаю. И тут выяснилось, что оба мы в юном возрасте бывали в гоголевских местах на Украине и даже жили там по нескольку месяцев к ряду. Я у родственников, а Миа знакомой тётки, знакомой тётки. Возможно, даже мы ходили по одним тропинкам обозначенных гусиным спорышом, растущим здесь повсеместно, пили воду из одного журавлиного колодца и боялись в одной и той же непроглядной украинской ночи, дававшей приют, как влюблённым, так и нечистой силе, поселившейся, с лёгкой руки Николая Васильевича в этих заповедных местах. «Первый раз, именно там он мне и явился», - говорила Миа, - «Я тогда читала его взахлёб, и до сих пор это мой любимый писатель. Первый приближённый к Богу». «В смысле?» - переспросил я. «На картине Иванова «Явление Христа народу», он изображён всех ближе к фигуре Спасителя. Думаю, что скоро, совсем скоро я вам это покажу». Я вспомнил, что тоже читал про сей знаменательный факт, но как то не придавал этому значения. «Так что ждите гостя. Мне расскажите потом». Я кивнул утвердительно и произнёс неуверенно: «Мне кажется, что он уже посещал меня, говорил что-то о женской глупости и о каком-то необходимом исследовании». Миа протянула ко мне руку и крепко сжала мои пальцы: «Хорошо запоминайте, то, что он вам скажет, и не пытайтесь спорить с ним».

Ещё у нас осталось на двоих одно воспоминание, восприятие места этой благословенной земли: удивительной розовой нежности высокие мальвы с большими болотного цвета листьями на фоне выбеленной цыганской белой маслянкой хаты под соломенной крышей и подведённым бельевой синькой основанием. Солнечный день в подарок вместе с фруктовым запахом сада.

Откланивался долго, не хотелось уходить. Неожиданно стали всплывать всё новые и новые темы для беседы: паракасские черепа, давно терзавшие мою любознательность или заброшенные катакомбы подземных городов по всему земному шару. Последнее - до свидания - и придворная тишина пустынной парадной, ещё какое-то время продлевали мою эйфорию, где присутствовали все участники увлекательной беседы со своими темами. В том числе и Аменхотеп, взирающий на синий луч, бьющий в небо из брошенного его прародителями пирамидона. В его глазах тоска и надежда. И только на улице я понял, прикурив от ликующего волнения удивительно вкусную на первой затяжке сигарету, что всё это со мной происходит на самом деле.

Тот мой гость, в чёрной накидке, оказался не менее реальным, чем «Дама с красной скрипкой». «Кажется, он мне сказал продолжать изыскания. Что бы это могло значить?»

На улице разливался запахом нагретых солнцем лип душистый августовский вечер. С ближайшего шумного проспекта в проёмах сермяжных пятиэтажек просачивались сквозь ветви деревьев огни оранжевых фонарей. Я внутри себя, радуясь, какой-то своей небывалой удаче, поймал такси и вместо домашнего адреса почему-то назвал офисный, обнаружив подмену, только когда машина остановилась в конечном пункте. Но всё равно вышел и стал подниматься на свой рабочий этаж по боковой лестнице, получая удовольствие от движения мышц в ногах, в спине, от счёта этажей. Мысли всё ещё перебирали недавний разговор с Миа, поворачивали его, чтобы рассмотреть с разных сторон, пробовали на вкус новыми идеями, темами и возможными ответами.

Сверху, навстречу мне спускался человек. Его поступь была неспешна и почти совпадала с моими ощущениями шагов. Я ещё подумал, что не все любят астеническое скольжение зеркального лифта, где приходится молчать несколько минут с полузнакомыми людьми в закрытой коробке, стараться не дышать, чтобы не хапнуть случайно носом полдневный запах из чужого рта, который не принято замечать, словно ты в элитном коровнике. Запах набитый неунывающим языком в бестолковых разговорах о том, как бы ещё прилежнее и бессовестнее устроить себя в метановом болоте социальной жизни и благословенную, разъедающую ноздри, вонь дорогого парфюма.

«Ага, и вы про тоже!» - Услышал я голос, надвигающийся на меня сверху, - «Да, знаете ли, эти господа и раньше не умели прилично пахнуть. Вы даже не представляете, как мог чадить у своей конторки коллежский регистратор или какой-нибудь губернский секретарь. Что-то среднее между прелой листвой и прошлогодним навозом. Просиженные на облучке портки извозчика пахнут пристойнее, чем истёртые о присутственные кресла форменные панталоны. Что уж говорить о статских и тайных советниках, тем более, если он действительный и имеет класс. Запах этих господ не заглушить ни чем. Даже если вы, скажем, идёте по городской площади и, приподнимая в приветствии краешек цилиндра перед знакомыми дамами, поведёте литературным носом в их сторону, то наверняка поверх розовой туалетной воды и горьковатой ванильной пудры унюхаете, мужеский аромат из кабинетов департамента, а у иных от безделья и сердоболия, мужнин запах сквозит из самой тайной канцелярии. Дело здесь даже не в естественных выделениях человеческого тела, здесь что-то другое, отвергаемое пока наивной наукой, но очень важное. Я бы даже сказал запах души, духа, весьма и весьма специфический, его ермолкой ни с каким вышитым узором не прикроешь».

Я слушал этот монолог не видя говорившего, пока он не появился на лестничной площадке, на которую я поднимался сам. Узнал я его сразу. Тот мой, уже знакомый персонаж. Только одет он был, на сей раз, весьма и весьма экстравагантно: малиновый свитер и жёлтые восточные шаровары, заправленные в тёплые вязаные носки. На ногах толи кожаные калоши, толи меховые нанайские онучи. На голове у незнакомца сиял, вышитый речными неровными жемчужинами высокий синий кокошник. Такой надевали русские красавицы на церемониальные праздники.

Незнакомец присел на первую ступеньку, спускающуюся с верхней площадки, и жестом указал на место рядом. Я медленно поднялся к нему и присел, искоса поглядывая на его чёрные прямые волосы, подстриженные под высокий горшок.

«Все истории, чему-то учат», - сказал незнакомец, не поворачивая ко мне лица, - «но никто не хочет слушать. Изначально многие хотят быть правы и правоту свою подтверждают кулаками, узловой плетью, поддельными бумагами, хитрыми уловками, предательством или ещё какими пакостями друг для друга. Вот и в вашей пока ещё нетронутой завистниками судьбе, произойдёт насилие над душой. Но речь теперь не об этом. История моя не столь скабрезна, сколь поучительна.

Знакомая вам уже дама, исполняющая свои желания с помощью заказных полотен, несколько раз обращалась к мастерству художника, чтобы получить то, что ей не может принадлежать. Смирение не удел страждущих. Ею были хитростью выманены у мастера несколько картин якобы на продажу, и оставлены себе. Взять, например, полотно с изображением Храма Христа Спасителя. В те недостойные времена, когда храм сей был разрушен и на его месте воздвигнут водяной котлован, где люди оголялись посереди матушки-Москвы. Прости Господи!», - при этих словах незнакомец три раза ловко перекрестился, – «художница писала выделяли это знаковое место непременно с храмом, словно он до сих пор там и стоит. Так вот присвоение сего достойного полотна, позволило даме этой жить теперь рядом с восстановленными верой и правдой святыми стенами. И многое так она в своей жизни получила с помощью лукавства и обмана».

Я сидел рядом и словно впал в неизлечимый столбняковый ступор, всё понимал и слышал, но не мог двинуться с места. Незнакомец продолжил после того, как указательным пальцем правой руки вспушил кончики усов: «Только Соломон не дался ей в руки!» Тут вдруг я почувствовал, необыкновенную лёгкость во всём теле. Язык мой заворочался и тут же с него сами собой слетели слова: «Так Соломон то когда жил, этой дамы ещё и в помине не было!» Незнакомец повернул ко мне лицо, и я увидел, как наливаются гневом его зрачки: «Соломон тем временем, в двух домах сразу пребывает, стараниями Всевышнего, не иначе. Потому как, дама сия, что любви всеобъемлющей и пылающей испугалась, как только прознала, что наместник монастыря, духовник самого управляющего порядком, чиновника высших сфер, решил подопечному своему дорогой подарок преподнести, в качестве полотна рисованного, прикинулась эдакой несчастной да обделённой и ну выклянчивать «Решение Соломона». Вот ведь, скверная баба, где надо и слезу пустит, и горы золотые наобещает. Картина это, невежда!» - почти крикнул он мне в лицо, я вздрогнул и открыл глаза.

«Гражданин, гражданин! Горазд ты спать, приехали уже! Минут пять добудиться вас не могу. Эх, работы нынче пошли, люди засыпают чуть ли не насмерть». Я осмотрелся по сторонам, ещё не совсем принимая неожиданную смену картинок в своей голове и только через несколько секунд до меня дошло, что я сижу на заднем сидении такси, которое стоит у моего московского дома.

Пришлось с извинениями расплатиться за поездку, и выйти в оранжевый свет уличных фонарей.

Поднялся, стараясь сильно не вдыхать, на пахнущем псиной и сладкими духами лифте на свой жилой этаж, скинул с ног ботинки, не развязывая путаные затейливо шнурки, прошёл в спальню и рухнул на не заправленную с утра кровать лицом вниз.

Сон отказывался возвращаться. Мысли плодились и размножались с неимоверной скоростью, не давая тонкому живому мостику сна соединить заново два чуждых берега реального и нереального. Перевернулся на спину и достал из кармана летнего плаща телефон.

Миа ответила сразу, будто уже ждала звонка: «Решение Соломона это?» - Начал было я свой пространный вопрос, но голос в трубке настойчиво переспросил: «Приходил?» «Приходил», - ответил я. «Не совсем мне ясна…», - начал я снова говорить ещё даже не понимая, что хочу узнать. Но Миа, опять меня остановила решительной фразой: «Значит, вам нужно знать!» И я уже замолчал, не понимая о чём спрашивать, а она продолжила: «Решение Соломона - это картина, купленная у меня настоятелем одного храма и подаренная президенту. А для настырной заказчицы я написала другую, такую же, однако, та первая и есть главная. Сами понимаете, Николай Васильевич не может не обратить внимания на такого рода двойную историю одного образа. Вот только почему именно на неё, для меня пока тоже загадка». Миа помолчала, помолчал и я. Спросила вдогонку: «Что ещё говорил?» «Обозвал меня невеждой», - ответил я смущённо. В трубке раздался смех: «Это он может! Не огорчайтесь. Одно то, что он к вам приходит, уже многое значит. Звоните, если что», - разговор прервался.

Первое что я решил сделать, оставшись один в тишине зашторенной квартиры, это выкупить все четыре картины себе навсегда, сколько бы они не стоили. Именно сейчас в эту минуту мне стало понятно, что несут они в себе больше чем пресловутые деньги мира. Второе моё спонтанное желание было дозвониться до Дары и постараться уговорить её приехать в Москву, что само по себе уже могло лишить её идентичности. А это значило только одно, что она превратится в дурно пахнущую цивилизацией московскую мегеру с желаниями соразмерными её врождённой наивности, что хорошо уживалось в ней только в местности, где она родилась. Но мне хотелось, чтобы она приехала, правда всё меньше и меньше, однако я не мог себе позволить так думать. В третьем же своём желании, я боялся признаться даже самому себе, потому что связано оно было с Миа. И я отпустил своё последнее желание на волю случая и попытался объяснить себе всё происходящее в последние дни накопившейся усталостью и резкой сменой временных и климатических поясов.

Этим долгим вечером я никак не мог уснуть. Мне вдруг показалось, что я совершенно зря проживаю свою жизнь, вернее проживал её до поездки на восток, а теперь это ощущение вернулось, и этот самый восток меня держит, не позволяя идти дальше. И что только теперь, вернувшись оттуда, с новыми значениями духа, с новым видением реальности, я столкнулся с неизвестными ранее для меня свойствами мира, которые никак не мог объяснить, если бы не побывал там. Если бы не встретил Дару. Но более всего меня сейчас угнетала мысль о том, что во всём этом огромном многоквартирном доме, где я живу, нет ни одной родственной мне души. Я оглядывал свысока своего появившегося у меня видения дом, заглядывая в каждую квартиру; улицу, расчерченную освещёнными окнами; квартал, со слепыми прямоугольниками крыш; город, весь в электричестве, но без света, и не находил нужного огня, кроме горящего яркими лучами сияния из мастерской, где я сегодня понял себя.

Плодом моих саркастических размышлений о быте и бытие явился собирательный образ законопослушного мужика в майке алкоголичке на голое зеленоватое тело, поедающего на своей кухне пельмени. Нет, он не пил водку стаканами и не курил взасос Беломор, он просто мирно поужинал и лёг спать, потому что ему завтра на работу и так изо дня в день, из года в год, из века в век. Он будет всегда приходить с работы в свою квартиру и есть пельмени и ему не захочется разглядывать картины или читать стихи. Он будет равномерно жевать тесто с мясными шариками и думать, что завтра рано вставать. И это всё о чём он будет думать.

В этом месте мне должно было стать страшно, но мне стало всё равно, и я хотел было заварить себе любимый ночной кофе, но обернувшись на плеск воды, увидел подплывающую к конусовидному причалу лодку.

Две почти невесомые фигуры в белых одеждах стояли на разных концах небольшого судёнышка. Старец с седой бородой, словно парил над носовой частью лодки, а девушка мерцала на корме, то источая яркий белый свет с радужными отливами, то пропадала, оставляя место пустым. Лодка медленно скользила по совершенно тихой воде и, поравнявшись со мной, сидящим на причале, остановилась. Я зашёл в неё, и мы снова двинулись по гладкой зеленовато-синей глади между причудливых колючих желтовато-пепельных скал на другой берег этой странной сонной реки.

Мои спутники не проронили ни слова, и только когда лодка коснулась бортом песчаной отмели на другой стороне, старец показал мне рукой, куда следует идти. Шел я недолго, потому что попал на извилистую жёлтую дорогу, поднимающуюся в гору, показавшуюся мне очень знакомой. И уже через какие-то мгновенья, я понял, что сейчас сначала будет небольшой садик из фруктовых деревьев, потом утоптанный глиняный двор с вымощенными дорожками из камней и дом на сваях.

Дара сидела на низкой трёхногой табуретке под верандой и что-то размалывала деревянным пестиком в медном блюде. Она меня давно заметила, но продолжала сидеть и делать своё дело. Я подошёл и примостился рядом на землю, удивлённый и восторженный от того, что так легко смог к ней попасть, не смотря на ментальную дальность разделявшую нас. Некоторое время мы молчали. Потом она произнесла равнодушно на кхмерском: «Ты освобождён и можешь идти». Я хотел было возразить, но прилетел наш ручной попугай, сел ей на плечо и, переминаясь с лапы на лапу, распушил грозно свой цветной хохолок, зацокал изогнутым клювом, выражая крайнее недовольство. Он всегда делал так, когда пытался своим грозным видом прогнать чужака со своей видимой территории.

Я открыл глаза.

На часах было десять. Сквозь неплотно прикрытые жалюзи пробивалось солнце. Совсем неожиданно и бесповоротно пришло осознание того, что мы с Дарой никогда не будем вместе. Просто потому, что принадлежим к разным мирам. А если и был краткий по земным меркам миг нашего единства, то блеск его уже затерялся в шумном и многолюдном аэропорту Бангкока; в фирменных бликах магазинных витрин суетливого Гонконга, где мы совершали необдуманные покупки, только лишь для того чтобы потешить себя; в потерянной тишине Анкор Бата, привыкшего уже хранить свою вечную тайну.

Я тут же набрал номер Дары, пытаясь по инерции чувств разрушить пришедшее вдруг наваждение, но соединения не произошло. И вот странное обстоятельство, мне стало легко, словно на том конце нашей невидимой связи, уже было всё решено и её гибкие небесные пальцы, удерживающие меня, разжались.

День собирался быть долгим, и я никак не мог найти себе в нём места. Анна-секретарь, видя моё рассеянное состояние, всё чаще носила мне кофе, самовольно отменила все назначенные встречи, о чём я узнал только после обеденных часов, но промолчал, не желая себе лишнего внутреннего шума. Бородатый Пётр приволок мне после полудня чрезвычайно бумажные отчёты, в которых мы лениво разбирались и подсчитывали выросшую вдруг в несколько раз прибыль. Ушёл довольный, и унёс с собой свою полированную сущность мегаполиса, и сегодня почему-то этим меня расстроил. Мне было одиноко, и жалостливая слабость к самому себе самовлюблённым ядом разливалась внутри. Только оставшись один, я как бы невзначай подошёл к картинам.

Они весь день присутствовали на периферии моего сознания, толи, помогая, толи, поддерживая меня. И только сейчас я решился подойти к ним и на картине с лодкой и причалом узнал своих возничих, доставивших меня к Даре. Почему-то этому не удивился. Не удивился я и через неделю, когда в очередном моём видении появилась странница на букву «С» из третьей картины и на мою просьбу снять чачван ответила отказом: «Если я сниму его, то ты меня узнаешь, и не пойдёшь со мной, а тебе нужно идти дальше». Потом она надела мне на безымянный палец правой руки кольцо со словами: «Царь Соломон прислал его тебе», - взяла меня за руку и повела в области пока ещё далёкие от моего воображения.

А пока я стоял в своём кабинете и разглядывал четыре полотна странным образом повлиявших на мою жизнь.

Зазвонил телефон. Я подошёл к столу и взглянул на экран. Светилась давнишняя моя фотографическая заставка: серый чешуйчатый ствол пальмы с растопыренными пальцами острых листьев на самой макушке свешивался над полукругом песчаного заливчика, тут же в песке торчала отполированная волнами ветка, похожая на спящего крокодила. Это фото я сделал, когда бродил в одиночестве по побережью Сиама недалеко от городка Сиануквиль, ожидая катер на острова. На фоне заставки было написано «Входящий звонок. Миа»

Я с нетерпением схватил трубку.

Глава 1
Викторианская эпоха. Лондон. Знакомство.

Познакомились мы с Эльзой во сне. В каком-то совершенном смысле это вообще было не сновидение, а лишь отпечаток давнего воспоминания, найденный в библиотеке, где собраны все образцы человеческих встреч и расставаний. Я, как оказалось, в ту пору бессознательно бегал по улицам Лондона четырнадцатилетним мальчишкой: в гетрах, бриджах, чёрных ботинках на толстой практичной подошве и модном тогда шерстяном пиджаке с отворотами и двойной застёжкой. Мой внешний вид интересовал меня мало, как и моих родителей, образы которых до скупости ничтожно прорисованы дальностью вспоминаемых событий. С утра в мою ладонь отец клал один пенни, наверное, только для того, чтобы не видеть меня весь оставшийся день. Хотя, припоминается мне и обильный поздний обед при свете жировых фитилей, и пустоватый второй завтрак и даже плотный первый breakfast с варёными яйцами, беконом и склизкой фасолью, после которого, я устремлялся на волю, изучая коридоры каменных мостовых и уличные привычки таких же, как я городских шалопаев.

Мне уже собирались заменить мягкое домашнее обучение, где я отсутствовал по причине уличной занятости, на строгое школьное, где наказания за непослушание, даже по меркам того времени, были весьма и весьма жестоки. Но я, неожиданно для родителей, изменил своё вызывающее поведение – проявил редкое повиновение и усидчивость в занятиях. А причиной тому послужило появление в соседнем с нами доме новых жильцов.

С утра, невзирая на спасительные уговоры нашего давнишнего слуги, ставшего моим доверительным другом вопреки желанию отца, я с местной разношерстной шпаной изображал очередную горделивую дуэль. Мужские рандеву по выяснению отношений были популярны в те чопорные годы, когда за одно случайно обронённое словом можно было схлопотать немедленный вызов, и как следствие непомерной гордыни, остужающий задорный пыл дуэлянта - заряд свинца. Дети, как зеркальные нейроны того времени, повторяли в своих играх всё самое запретное и самое значимое, выражающее превосходство одного человека над другим.

На небольшом клочке земли через узкую мостовую, отделявшую фасады этой стороны улицы от другого её берега, где вчера, под крики и ругань уличного торговца, рухнула ветхая овощная лавка, развернулись события нашей игры. На этом нагромождении пыльных камней и подгнивших брёвен, царствовали мы с приятелем в окружении наших поверенных - уличных мальчишек в штопаной, перештопанной одёжке. Стояли, направив друг на друга изогнутые палки в виде пистолей. Близился кульминационный момент. Один из игроков должен быть повержен. Если после воображаемого выстрела, соперник отказывался эффектно шлёпнуться в настоящую лоснящуюся серым английским небом грязь, или живописно раскинув руки пасть в недельную подсохшую на жидком солнце пылюку, то поверенные в игре должны были забросать его, чем придётся под руку и заставить совершить красивый жест доброй воли. Сам падать естественно никто не собирался. Упасть первому - означало проиграть, а на это не мог согласиться ни один уважающий себя джентльмен, поэтому копирование мира взрослых, превращалась в пулянье сухими комками глины, пока одна из сторон не отступала под натиском противника. Победитель ещё имел право плюнуть в лицо низвергнутому дуэлянту или макнуть его этой частью тела в жидкую чёрную жижу, если таковая ещё не пересохла в ближайших лужах.

Именно в этот момент к соседствующему с нашим домом особнячку, месяц уже пустующему и привлекавшим уже меня тихими вечерами своим огороженным садом, громко шкрябая металлическими ободьями по каменной брусчатке подкатил крытый экипаж. Краем глаза, целившимся в противника, я заметил, как из его распахнутой дверцы вышла пышнотелая мадам в тёмно-зелёном дорожном платье, мистер в строгом камзоле с длинными полами и юная леди моего возраста в бирюзовом кринолине с кружевами по окружности пышного подола, сквозь которые просвечивали миниатюрные цветные башмачки.

Я, словно узнал её! Этот знакомый овал лица, повёрнут и наклонён под трепетным ракурсом. И её мимолётный взгляд, сразу выделивший меня из всей играющей ватаги. Этот изгиб локтя у придерживающей платье руки в белой перчатке. Это была она! Но кто она? Почему так знакомы мне её черты, наклон головы, движения рук?

Я по-мальчишески вспыхнул каким-то непередаваемым, знакомым мне неизвестно откуда, внутренним огнём и первым пальнул из своего воображаемого пистоля, но противник остался стоять и вопреки правилам, только лишь для того чтобы привлечь внимание юной незнакомки, ринулся на него в рукопашную. Поверенные в игре кинулись за мной, завязалась пыльная уличная потасовка. Юная леди остановилась у ворот к дому, повернулась на шум и я, старательно бросающий на неё взгляд в пылу шуточной битвы, заметил её снисходительную улыбку.

Ещё через некоторое время к особнячку вяло подобрались, и устало охнули осями три длинные гружёные доверху телеги с вещами и мебелью: разноцветные короба, уложенные кверху по уменьшению габаритов, были перетянуты толстыми витыми верёвками от борта к борту. Телега с мебелью, казалось, была шире двух других, и немного запылённые усталые от тряски шкафы, с разъехавшимися дверцами, коротконогие тумбочки с резными вензелями на выставленных взгляду выпуклых поверхностях, напольное зеркало, покрытое серым полотном с овальным красноватым боком, ещё какие-то сооружения из стульев и столов со стыдливо выставленными из под покрывающей дерюжки, изогнутыми плавно коленками своих ножек - всё сгрудилось и стояло стянутое вокруг и поперёк такими же толстыми крепёжными верёвками.

Раскрыли двустворчатые кованые ворота, громкие восклицания и суета наполнили двор. Наш слуга, никогда не упускавший возможность получить лишний шиллинг, тут же оказался рядом и махнул мне рукой. Игра уже давно закончилась безоговорочной победой над строптивым противником, и я теперь, весь из себя, гордо скучал, прохаживаясь по улице, заложив руки за спину, напротив особнячка с новыми соседями. А сам уже внутри таял от полученной улыбки, ещё не совсем понимая, что стало причиной столь волнительного чувства.

Как бы нехотя я подошёл к нему, всем своим видом показывая, что мне совершенно безразлично происходящее здесь. И когда он мне предложил заработать, разгрузив эти телеги со скарбом и поделить поровну выручку, я ответил ему, что в деньгах не нуждаюсь и таскать это барахло не стану. «Как можно не хотеть заработать!?» - сказал он мне с нескрываемым удивлением, словно эта мысль совершенно не требовала доказательств. Под влиянием его эмоционального всплеска: оживших от негодования густых бровей, напоминавших двух почти сросшихся гусениц; лобных морщин, выгнувшихся между ними тройной параллельной аркой; и раскрывшихся до предела белков глаз, похожих на чищенные варёные яйца, меня осенила простая и яркая мысль, что я попаду в дом, и возможно увижу юную леди. Сердце пустилось в пляс от неожиданно пойманной возможности. Я согласился, с улыбкой наоборот, всё ещё делая вид, что мне эта затея совсем не к месту и времени.

«Вот и правильно, вот и правильно», - бубнил слуга, вернувшись лицом в привычное услужливое состояние. Имя его от частого употребления вслух, износилось в отголосках памяти. Да, и зачем помнить имя без выгоды? «Вот если бы мне платили каждый раз, когда я вспоминал его, тогда конечно», - это его слова. Он мечтал, чтобы ему платили за слова, иногда этот фокус у него монетизировался. Однако всё его накопительство пошло прахом. Беднягу обокрали, он скончался от разрыва сердца, как тогда было принято говорить, и не сохранился даже в своём историческом названии.

Конечно, у новых хозяев особнячка нашлась и личная расторопная прислуга, но и от нашей, предложенной вовремя помощи, никто не отказался. К моему мальчишескому сожалению, внутри дома, в его пустых темноватых комнатах, мне удалось столкнуться с юной леди всего один раз. Она проплыла мимо, в каком-то замедленном варианте себя самой, солнечно колыхаясь в моём сознании частью невыносимо яркого света, когда мы затаскивали в комнату не очень тяжёлое, но оберегаемое самим хозяином бюро, и взгляд мой ухватил только лучистые пружинки бронзоватых локонов у виска незнакомки. И только потом, когда её отец, высокий бородатый джентльмен в клетчатом жилете с полумесяцем золотой цепочки идущей от пуговки к кармашку для часов, выдал мне лично шиллинг за старанье, а узнав, что я живу по соседству, погладил меня по пыльной макушке, и добавил ещё две монеты, я столкнулся на выходе из особнячка с Эльзой. Она первая, чуть присев, назвала своё имя, чем сразила моё мальчишеское «я» наповал. Вроде так не принято было в обществе строгих манер и говорящих взглядов молодой леди знакомится первой, но мне это до щекотки в моей мальчишеской холке понравилось. Я неожиданно почувствовал и понял, что этот необходимый жест между нами всего лишь формальность, которую нужно срочно преодолеть, потому что мы давно знаем друг друга, потому что мы, по какому-то невероятному стечению обстоятельств помним что-то о самих себе. И чтобы соответствовать этому милому кивку головы, этим недосягаемым локонам, этой улыбке и чудному голосу, я поступил так же, как мой отец в ответ на приветствия незнакомых дам – чуть наклонил голову вперёд и твёрдо произнёс: «Авери».

В этот же вечер, на заработанные деньги, я купил Эльзе смешанный букет из белых и жёлтых роз, значения посланий их цветных лепестков я подсмотрел в книге мисс Корутес о цветочных традициях, когда днём помогал разгружать телеги с вещами. Одна из коробок развалилась в моих руках и я, сидя на полу в пустующей зале, успел полистать эту красочную книгу, что и навело меня на мысль о живых бутонах. Да и весь Лондон в те времена был просто набит цветами. Ими торговали везде, и даже ночью можно было выйти на любую притихшую площадь и, в свете газовых фонарей, найти там целый их набор букетов, соответствующий времени года.

Мы с Эльзой бродили по внутреннему садику, в который я так стремился попасть, пока дом пустовал. Она иногда прятала лицо в душистые лепестки и без всякого смущения разговаривала на разные цветочные темы. Оказывается, белые розы означали искренность помыслов, а жёлтые можно было преподнести в знак дружбы. Конечно, я не признался, что подсмотрел эти благородные знаки в её же книге, но чтобы не подарить невзначай что-то неподобающее, мне пришлось завтра же приобрести в книжной лавке точно такой же фолиант. Чуть позже: через месяц, два, я уже очень уверенно научился шифровать лепестками целые цветные письма. Tussie-Mussie (тусси-мусси) - так забавно назывались маленькие букетики в кружевных салфетках, стянутые атласной лентой. Через год примерно я добрался и до страстных красных тюльпанов, а ещё через два перешёл на драгоценные камни, имеющие такой же скрытый смысл. А пока, наши встречи становились всё чаще, щёки краснели всё гуще. Каждое касание рук отдавалось в сердце неповторимой негой.

Я забросил свои уличные бои и на радость родителям сидел за книгами, постигая не только популярные тогда науки, под сонным руководством приходивших учителей, но и образцы поведения с противоположным полом, в чём выказывал больше усердия.

Конец этой истории, как сна или видения, не ясен. Похоже, что мы сбежали с Эльзой из Лондона, а потом и из Англии. Потому что клубы паровозного дыма окутывали нас в последних увиденных картинках: одежда для путешествий, небольшой, но увесистый багаж в клетчатых чемоданах и двустворчатый саквояж, похожий на золотогубого моллюска в моей руке, скрывающий выращенные юностью жемчужины наших отношений. Потом надутые паруса и плеск игрушечных волн Ла-Манша. И возраст нашего побега и причина также навсегда утеряны. Но это и не важно, важно то, что я, как Авери, а за мной и бывшая Эльза вспомнили этот момент, как впоследствии и все остальные моменты наших длинных жизней, прерывающихся иногда краткими провалами неизбежных смертей.

21 век. Россия. Москва. Мастерская.

Пожилой книжный шкаф из светло-коричневого дуба – хранитель фолиантов из разных времён, нашел, чем удивить меня и на этот раз. Миа приоткрыла его единственную говорливую створку, вечно жалующуюся на судьбу необычно писклявым голосом. «К сожалению, у меня нет именно той книги о букетах, - дверца застыла на полуслове, таинственно поблёскивая волнистым бирюзовым стеклом, похожим в свете верхней люстры на кипящую пучину морских вод, - Есть только словарь Шарлотты де ля Тур «Язык цветов», но ведь как ты помнишь, значения в этих книгах не всегда совпадали, а чтобы отправлять, друг другу букетные послания, нужно было пользоваться одним пособием». Я непроизвольно улыбнулся, кому, как не мне было об этом знать. Озвученное воспоминание было настолько ярким и явным, что не отпускало нас обоих. «После твоего рассказа, - продолжала говорить Миа, протягивая мне старый фолиант издания 1807 года, - я хочу рассказать тебе о нашем возвращении в Англию. Я всегда его помнила, но лишь очень подробно почему-то этот момент. Вероятно от того, что он очень страшный для меня». Я взял у неё из рук книгу и открыл на первой попавшейся странице и прочитал: «To express his adoration, the man sent a bouquet of dwarf sunflowers». (Чтобы выразить свое обожание, мужчина посылал букет карликовых подсолнухов).

Викторианская эпоха. Англия. Возвращение.

Парусный бриг несло на прибрежные камни. Команда уже более не могла противостоять обезумевшему ветру и разрушительным волнам: матросы устали, паруса уничтожило бурей, их жалкие клочки, болтавшиеся на реях, издавая звук пушечной стрельбы при резких порывах гудящего воздуха. Все, кто был на палубе, бесконечно проваливались в бездну, то вновь ненадолго выныривали из неё, готовились прыгать за борт, когда судно, наконец, достигнет близкого, но опасного берега. Корабль угрожающе наклонился на правый борт и удар о спасительное дно, и камни пришёлся на укреплённый киль. Только дощатая обшивка не выдержала удара, вода хлынула в трюмы, и вместо того чтобы, сев на мель, остановится и утихнуть наконец, пробитый корпус корабля начало мотать из стороны в сторону. Волны, изнемогая от собственной ярости, били по останкам поверженного стихией брига. Устоять на месте не представлялось возможным. Что-то вспыхнуло и загорелось, высунувшийся огненный язык из треснувшей вдруг палубы корабля лизнул двух оказавшихся на месте провала матросов, и они с воплями бросились за борт. Я заметила яркий всполох огня, потому что была уже на палубе, готовая вместе со всеми прыгнуть в ледяную воду и плыть к берегу что есть сил. Но письмо! Вспомнила о нём в последний момент.

В каюте осталось рекомендательное письмо лорду Унке! Я стала пробираться обратно, меня швыряло об стены так, словно я была мячиком для игры в крокет, и с трудом добралась до двери своей каюты, но открыть её не смогла. Тут корпус корабля дрогнул и совершенно диким хрустом и скрежетом лёг на один борт. Дверь открылась внутрь сама, и я сразу провалилась в свою комнату, моментально оказавшись в холодной водовороте. Ничего нельзя было разобрать. Вещи плавали, как причудливые осьминоги, загребая в прибывающей быстро воде растопыренными штанинами и рукавами. Вот шкатулка, в ней письмо, но её ещё нужно поймать. И только я смогла, наконец, ухватить её, как твои сильные руки вытянули меня в дверной проём, который был теперь потолком. Нам удалось снова выбраться на воздух. Мы практически вынырнули из коридора, по которому пробирались наверх, поток воды чуть не смыл нас обратно, и по какой-то счастливой случайности, спасательная шлюпка, оторванная диким шквалом со своего места, оказалась рядом. Она вертелась как юла в завихрениях наполнявшей корабль воды, но ты смог остановить её и перевалил меня вовнутрь, а сам схватился за борт. В довершение всего обломок мачты с оборванной парусиной зацепил наш спасительный островок, и порыв бешеного ветра выдернул нас с опрокинувшегося корабля. Мы почти сразу оказались на берегу, оставалось только без дополнительных увечий дойти по дну до суши. Но и здесь нас достигали рассыпавшиеся о прибрежные камни гребни бесконечно накатывающихся волн. Здесь ты и подвернул ногу на скользком илистом дне.

Уже через какие-то полчаса почти вся команда и немногочисленные пассажиры собрались на берегу и укрывались в прибрежных скалистых гротах от свистящего ветра. Жуткий холод собрал спасшихся в многоголовую, пытающуюся сохранить остатки тепла массу. Меня трясло, словно я сидела на паровой камнедробилке. Всё тело ныло. Мы были мокры с головы до пят. Но, шкатулка была у меня в руках. Ты открыл её, чтобы проверить, стоило ли так рисковать из-за этого куска дерева. Письмо лежало на месте под специальными шёлковыми ленточками, пришитыми к бархату дна. Также на месте оказалась и твоя маленькая фотокамера, замаскированная под часы, несколько моих колец и жемчужная диадема. Я уже тогда любила жемчуг!

Англия встретила нас неласково.

Я дрожала в твоих объятиях, и тревожные мысли о нашей судьбе теснились в моей голове, наступая друг другу на призрачные мечты. Наше будущее напоминало мне сейчас беспросветное небо в комьях синих туч, придавившее нас к этому пустынному, но родному берегу. А обжигающий кожу колючий ветер, мнился мне тогда невзгодами и лишениями, ожидающими нас у входа в новую жизнь. Однако мы были целы, здоровы и начинался новый день. Первый день в нашей повзрослевшей Англии.

21 век. Россия. Москва. Мастерская.

«А я как раз этот момент помню не совсем хорошо, в отличие от наших имён, - сказал я, - твоё имя по-английски пишется вот так». Я взял со стола квадратик бумаги для записей и начертал печатными буквами: «Elsa». Я любил его выводить пером. А моё писалось так: «Avery». Авери тогда было достаточно редкое имя и не совсем популярное в отличие от твоего». «Интересно, сколько нам тогда было лет?» - Миа закуталась в плед и села у меня в ногах. «Думаю меньше тридцати. Пережить такое кораблекрушение могли только очень молодые и крепкие влюблённые!» - Я старался держаться ровно в глазах бывшей Эльзы, хотя при каждом, даже небольшом открытии память доставляла почти явную душевную боль. И через неё, я всё больше возвращался в то удивительное время. «Ещё помню нашу английскую фамилию!» - Загадочно улыбнулась Миа. «Да ты что!? Я весь в нетерпении». «Benson. Мы носили фамилию Бенсон. Обычная для того времени фамилия». «Нужно будет кое-что уточнить по этому поводу, наверняка остались наши следы в соблюдающей древние записи Англии, - предположил я, - и фотокамеру вспомнил из шкатулки. Знаю, как ей пользоваться. Это камера на один снимок. Сзади открывалась крышечка, между механизмом часов и объективом. Вставлялась пластина - фотоэлемент. Чтобы запечатлеть образ, нужно было на несколько секунд отвести в сторону пальцем задвижку на скрытой пружинке у небольшого выдвижного объектива». «Вот видишь! - Миа посмотрела на меня тем своим, знакомым мне одобрительным взглядом, который я помнил, как обязательную, непреложную часть наших викторианских бесед, - То ли ещё будет! У нас вдвоём вспоминать получается быстрее!»

Я высмотрел на одной из полочек, заполнивших почти каждый свободный уголок мастерской, фигурку средневекового рыцаря с флагом Англии на длинном щите. Миа заметила мой взгляд: «Это подарок Королевы Англии». «Что, прямо из того времени?» - Удивился я. «Нет, конечно, из этого! У меня сейчас в Лондоне живёт племянник, Алекс, его личная награда за организацию выставки английского костюма». «Понятно, связь с островом не теряется», - ответил я, одновременно разглядывая механических фарфоровых кукол 19 века выпуска, замерших в позах, заставших их в последнюю секунду их бывшей подвижной жизни. «У меня там очень много друзей, - сказала Миа несколько отрешённо, - иногда ностальгия по прошлой жизни просто невыносима. Здесь, в нашем времени моё английское «я» мешает мне жить. Никак не могу привыкнуть к сегодняшним пошловатым условностям, сноровистым подругам и навязчивым друзьям которые только и ждут удобного случая, чтобы воспользоваться твоей добротой или случайной ошибкой». «Но ведь это же так естественно, - начал я развивать мысль, - улицы Лондона тоже были наполнены всякого рода мошенниками и их разновидностями. Облапошить могли не только на рынке, могли и украсть прямо из кармана последнее». «Не скажи, - Миа прервала мою адвокатскую речь в защиту человечества, - тогда это было открыто и честно и, как правило, с такими людьми маститые дамы и джентльмены не водили знакомство. По крайней мере, умному и образованному человеку было понятно, как отличить человека склонного к обману от добропорядочного гражданина. Это сейчас уловить разницу практически невозможно». Я недоверчиво парировал: «Не знаю, не знаю, мне уже сейчас видится, что мы с тобой попали в такую ловушку того времени, из которой с огромным трудом выбрались».

Я закончил разглядывать чуть потемневшие фарфоровые лица: «Даже куклы имеют память, въевшуюся в них с пылью лет, поэтому руками трогать я их не стану, а то увижу, как горничная Эмма подливает яд в вечернее молоко своего хозяина. Каждое прикосновение к предметам в твоей мастерской, открывает целые истории чужих взлётов и падений. А я бы хотел сосредоточиться на своей многочисленной судьбе. Вот, к примеру, я прекрасно помню последовавшее за кораблекрушением утро», - сказал я. Миа взяла меня за руку, тем самым, остановила мой ещё не начавшийся рассказ: «Всё-таки я тебе сначала докажу, что нынешние подруги-прилипалы неизмеримо хитрее и коварнее моих викторианских знакомых дам. Твоя спутница в самолёте, которая рассказывала соседке по креслам про картины, моя бывшая подруга Боветская. Это она всеми правдами и неправдами выуживала у меня мои художественные работы, под видом продаж и потом оставляла их себе. Это она получила с помощью картины «Дама в розовом» достаток вместо любви. А с помощью картины с Храмом Христа Спасителя, квартиру около этого места в Москве. И чтобы получить ещё больше она стала моей «подругой», запоминая каждое моё слово, изучая каждое моё движение, копируя мои интонации и поведение, воруя у меня значимые книги и мои записи в черновиках, чтобы потом выдать за свои. Я ничего этого не замечала, потому что была вся в творчестве, я обожала часы, проведённые за холстом с кистями и красками. Мой огонь разгорался именно так, и за ним уже таким скрытым образом начиналась охота. Как-то она мне проговорилась на совместном отдыхе у моря, когда моя непритязательная фигура стояла между её бледной персоной и заманчивой вакансией подруги рядом с миллионером: «Если бы я имела, то, что имеешь ты, - давно бы нашла приличную партию!» Боветскую привлекало во мне то, что я имела много поклонников, а она, выбравшая достаток, получала только деньги. Однажды мы вышли из мастерской утром (оставалась ночевать, готовила ужин, смотрела, как я работаю за холстом), только стоило нам выйти из двери, как она тут же нашла кошелёк с этими самыми деньгами. Не я нашла, а она! Нашла и заплакала. Я уже начинала догадываться, что с ней происходит – вместо любви она неизменно получала свой достаток. Я же почти совсем не обращала внимания на поклонников. Редко кто мне нравился. Поклонники приходили и так же уходили, не внося в мою жизнь каких-либо серьёзных изменений. Я не замечала, что она мне завидует – всё было шито-крыто, сплошная любезность и покой. Пока однажды на званом вечере с друзьями я не узнала от своего самого близкого человека, что она приглашала его к себе, устроив шикарный вечер, и пыталась затащить в постель. Хорошо, что у меня нет друзей поддающихся архаичным позывам рептильного мозжечка. Следом за ним и другие мои знакомые мужчины стали признаваться в её сакраментальном поступке. А теперь рассказывай утро после кораблекрушения, - неожиданно сказала Миа победным тоном, - я внимательно слушаю».

Мне абсолютно нечего было ответить на этот короткий, но ёмкий рассказ. Посидев немного в тишине, переваривая, перемалывая в себе родившуюся неприязнь к прилипчивой Боветской, я потихоньку начал излагать своё воспоминание.

Викторианская эпоха. Англия. Лондон.

Это была довольно большая гостиная с высоким массивным камином и тяжёлым бархатом на окнах, золотая бахрома по краю. Я в парчовом халате, поблёскивающем узорными изгибами от огня камина, сижу с вытянутой перевязанной ногой на причудливом шезлонге с вензельной спинкой и утопленными в мягкую ткань матерчатыми пуговками обивки. Ко мне наклоняется прекрасная женщина и показывает бумаги, шелестит ими передо мной и, найдя нужную страницу, подчёркивает миниатюрным мизинцем, где нужно прочитать. На ней утреннее платье, такое густое бордо. Я обожаю этот цвет, я обожаю её! От неё пахнет свежестью и цветами? Конечно, конечно это розовая вода. Пытаюсь поцеловать её в губы. «Avi, you're not listening! Pull yourself together, my friend! We have until tomorrow» (Ави, ты меня не слушаешь! Возьми себя в руки, мой друг! Нам нужно всё сделать до завтра), - говорит она озабочено. Но я-то вижу, как игривые огоньки блестят в её глазах, и не могу отпустить её и плыву вместе с ней по волнам её дивных волос.

Раздевать леди, так же как и одевать леди, во времена дамских приспособлений, сконцентрированных именно в этот отрезок равнодушно-стеснительного времени, было занятием не из лёгких. Если с утренним облачением в соблазнительные «доспехи» помогала обученная прислуга, то для неожиданных любовных желаний эта преграда могла стать непреодолимой. Поэтому каждый любовник того времени, вынужден был учиться раздевать и так же аккуратно одевать предмет своего вожделения. Мы же были исключительными выдумщиками и заранее убирали из всех окружающих наши тела материй, лишние.

Уже через час, после внезапного порыва, мы обнаружили себя полусонными в темноватой спальне и, спохватившись о намеченном на сегодня деловом дне, стали облачаться в уличные костюмы. Я комично хромал. Эльза со смешками помогала мне натягивать непроходимо тесные штаны, как неожиданно к нам явился посыльный от лорда Унке с разрешительной бумагой и приложенным письмом, где сообщалось, что визит наш сегодня к нему не обязателен. Всё решено и без нашего присутствия. Наш благодетель извинялся, что не может принять нас, потому что уезжает в другой город по неотложным делами, и вручает с посыльным необходимые нам бумаги.

Мы достали из большого конверта строго оформленный патент с именной печатью лорда, и тут же он был выпущен шаловливыми пальчиками Эльзы на волю. Бумага съехала, сделав два забавных кульбита, по воздуху в дальний угол спальни, и прилегла до поры отдохнуть под креслом красного дерева в стиле Хэпплуайт. Благородный лаконизм, безупречная элегантность этой мебели – означали триумф английского вкуса, как одной из вершин многочисленных искусств этой страны, куда теперь добавилась и наша мистическая игра.

Сегодня мы не собирались выпускать друг друга из объятий.

21 век. Россия. Москва. Мастерская.

«Во-о-о-от, это как раз было после кораблекрушения! Очень странно, мы помним всё в определённой последовательности, но каждый запомнил только то, что сильнее всего затронуло его душу. Я и в самом деле, очень люблю розовую воду!» - Миа в порыве чувств дотянулась рукой до меня, и я поймал её ладонь. «Как ты это всё запоминаешь? И слова, и даже на английском?» «Я на древне арамейском запомнил, что там английский! Просто сразу записываю особо значимые вещи, даже несколько раз принимался писать роман о своих видениях и останавливался, потому что воспоминания были неполными. Не то, что сейчас! И потом за столько лет можно было уже разработать память. Правда иногда люди в видениях и снах говорят на непонятных языках, и тогда приходится наблюдать только картинку. Смешно, ведь об этом даже спросить не у кого, как перевести то, что ты слышишь?» Миа задумалась на секунду и произнесла нежно и вкрадчиво: «Аvi, ты вспомнил меня, это же я Эльза!» И мы обнялись в этом веке первый раз, осознав себя одним целым через невообразимую груду лет.

Викторианская эпоха. Англия. Лондон.
Из общих воспоминаний.

Мы с тобой всегда снимали комнату на один день. Помнишь?

Я всегда спрашиваю, помнишь ли ты, потому что надеюсь и хочу услышать это заветное: да, конечно помню. От этого рождается весомое чувство значимости в твоей жизни, а это для меня важно, как если бы я открыл дверь в своё счастье, а меня там ты уже ждёшь. Мы действительно, не смотря на забывчивое время, дополняем и продолжаем друг друга. И воспоминания, распахнутые для меня твоим восклицанием: «А как мы с тобой играли!?» Обернулись целым шквалом ярких особенных слов. Безумным открытием, непомерной радостью, звучащей во мне правильной, ещё неизвестной никому нотой. Музыкой из этих, беззвучных забытых до поры знаков, слышимых пока только нам двоим.

Так вот, мы снимали меблированную комнату, и каждому предмету была назначена своя часть тела. Ты делала руки лодочкой, и склоняла голову, предвкушая мой эффектный выход. Я являлся под звуки медитативного механического барабана для пущего эха, спрятанного в большую шляпную коробку. И когда я сияющий деловитой небритостью и модифицированным под Европу костюмом раджи с небольшой чалмой на голове указывал на загаданный публикой предмет, раздавались восхищённые чутким обманом вздохи дам и одобрительное покрякивание джентльменов.

Откуда им было знать, что лишь наша искусная память и чёткое внимание, позволяют нам с лёгкостью манипулировать их лишними деньгами. Ты одним своим видом заставляла раскошеливаться зажиточных жителей туманного Альбиона, ну и, конечно же, всемогущая личность лорда Унке, так благосклонно разрешившая нам гастролировать по его землям, собирала с нас небольшую дань.

Как же ты великолепна!

Твоим стройным ножкам, так шли эти полупрозрачные турецкие шаровары, заманчиво приспущенные на бёдрах, с защипами у щиколоток; и восточные туфли: синие с вышивкой золотых звёзд и чуть загнутым носами серебристого полумесяца. Стан твой покрывал струящийся китайский шёлк, широкими рукавами которого ты мастерски делала мне тайные знаки, указывая на своё тело, тем самым раскрывая облик загаданного предмета.

Нужно признать, мы имели нешуточный успех. Нас приглашали в приличные дома и в очень богатые усадьбы. Порой мы и сами назначали свидание со зрителем, снимая комнату для своего спектакля. Наши дела быстро пошли в гору, но гора эта становилась всё круче и неприступнее. И, в конце концов, мы скатились с неё в самый низ, откуда и начинали, но как оказалось не по своей вине.

Вот видение, короткое и яркое, которое проливало свой наивный свет на неприятные события предшествующие нашему изгнанию с олимпа обманчивых муз.

Три женщины в пастельных платьях до пола и подобающем их нарядам кабинете обсуждали происшествие. В пространстве витало недоумение и тревога. Кожаные кресла с глухими воланами подлокотников и массивный дубовый стол завершали композицию сна. Я пришёл к выводу после анализа событий, что раскрыт наш секрет добывания денег и выдан интеллектуальным прохиндеям.

Молодая девушка в оливковом кринолине с пунцовыми щеками, видимо была случайной виновницей всего происходящего. Она сидела в кресле, и дрожащие ресницы выталкивали обильные слёзы раскаяния, бледные руки с открытыми рукавами по локоть дрожали. Я помню досаду и злость охватившую меня. Эльза в пастельном розовом, со своей подругой в пастельном голубом, отчитывала её за столь неаккуратное поведение, а иногда, подходила ко мне, клала руку на моё сердце и произносила: «I'm so sorry, Avi, I'm so sorry!» (Мне так жаль, Ави, мне так жаль!) Кажется, роняющая слёзы девушка в оливковом платье случайно раскрыла кому-то нашу mystery (мистерию).

Не знаю, была ли оливковая дама нашей дочерью или участвовала вместе с нами в каких-то делах, но она явно была глупа и совершила всё не со зла, а лишь по наивности. Так закончилась наша счастливая игра, и мы даже не подозревали, что может прийти ей на смену.

21 век. Россия. Москва. Мастерская.

Миа слушала глядя в одну точку на старинном ларце, занимавшем почётное место на столь же почтенной этажерке, кажется, взгляд её остановился на крупной овальной бирюзе. Камень действительно был выпуклым, как глаз сказочного дракона. Я заметил это и примолк. «Ты быстро вспоминаешь, - сказала Миа тихо, - от каких-то моих слов сразу целый кусок жизни. Я была счастлива с тобой в Англии! Очень счастлива! Мы так дружно и хорошо жили. Но ты всё время хотел уехать из этой страны. Нас постоянно преследовали, постоянно гонялись за нами. Мы, кажется, нашли другой способ заработка после игры, но он был ещё опаснее». «Когда - нибудь наше интеллектуальное жульничество было бы раскрыто и тогда никакой, даже самый влиятельный покровитель, нас бы не спас», - я взял её ладонь и впервые за всё время нынешнего знакомства прикоснулся к ней губами. Миа вздрогнула, но руку не отняла: «Я сейчас попробую тебе кое-что рассказать. Это не много, но зато, правда. Меня всегда трогает то, что связано с Лондоном. Даже теперь, в наше время этот город привлекает меня. Хотя конечно же от того Лондона, там не осталось и следа. Очевидно, сама атмосфера авантюры всего нашего существования тогда способствовала таким событиям. Порой я часами, уже в этом веке, лежала, уткнувшись лицом в подушку, и в моей памяти всплывали воспоминания связанные с дорогим мне мужчиной. Любимым и обожаемым мною. Одно из них довольно страшное.

Как-то поздно вечером нас внезапно посетили трое господ. Джентльмены были злы и нетерпеливы. Между тобой и ими произошёл жуткий разговор, они громко кричали, ссорились, потом скрутили тебя и потащили куда-то. К счастью не тронув меня. Я как будто для них вообще была пустым местом. Очень шустро я сумела сунуть уличному мальчишке деньги, чтобы он проследил за кэбом, на котором тебя увозили, но мальчишка тоже пропал.

Ещё помню, как оставшись одна, я вечером, после бесплодных поисков тебя на пустынных тёмных улицах, возвращалась домой, кутаясь в свой плащ. Было сыро, страшно, везде шныряли крысы, бездомные калеки выплывали своими кривыми лицами в редких газовых фонарях. Дом оказался пустым, ты так и не вернулся, и только аквариум с двумя красными вуалехвостами, подаренный тобою, согревал мое сердце. Я пила чай с печеньем, не спала. Горели свечи. И прислугу мне пришлось выгнать, так как это она что-то натворила. Я говорю тебе эти обрывки, зная, что ты сможешь вспомнить больше. Возможно даже то, что моя память не в силах восстановить. Но это мои действительные воспоминания. И таких обрывочных видений достаточно. У меня сейчас у меня есть плащ, такой с высоким воротником, лиловый, напоминающий тот викторианский. И вообще у меня достаточно странный гардероб. Как будто из разных времён. Словно я пытаюсь повторить хоть немного то, что было со мной, с нами. Именно потому я люблю старинные вещи. Я тоскую по тебе и прошлым временам. И хотя я знаю, что мы здесь последний раз все же нам удастся побывать в будущем, но уже просто гостями. Мы с тобой захотим посмотреть на новый золотой век. А он будет только в конце третьего тысячелетия.

Теперь, когда я пью чай с печеньем (что бывает редко) мне всегда грустно и хочется закутаться в тёплую шаль, как тогда в Лондоне.

У нас была спальня в бордовых тонах. Мебель темного дерева и глубоко зелёные, почти чёрные стены с золотом. И картины, в тяжелых рамах. Две квадратные и одна овальная. А вот что на них изображено, забыла. Возможно, ещё вспомню!
В одном из моих сновидений я проснулась от того что ты влетел в спальню радостный, счастливый. На тебе была белая свободная рубашка и темно-синяя лента вместо галстука. Обхватил кроватный столбик и, - балдахин рухнул, я едва успела выскочить из сна. Едва пришла в себя. Какой же ты там был веселый, обворожительно прекрасный человек, и какой любящий. Обожаю тебя».

Миа встала, помолчала, переводя дыхание воспоминаний, и уже почти ровным голосом добавила: «Кофе или чай? Спать не хочется, а завтра утром рано на выставку – Гоголь ждёт». Но голос её всё-таки дрогнул двумя незапланированными буковками «г» в фамилии писателя.

Кот Тролль сидел на подоконнике, аккуратно сложив под себя лапки, и смотрел в окно на движения ночных огоньков.

Викторианская эпоха, Англия. Лондон.
Из воспоминаний «Эльзы»

Это был прозрачный солнечный день. Один из немногих дней посещающих эту часть света. Я шла по узенькой дурно пахнущей улочке, по которой никогда раньше не ходила, возвращалась с продуктового рынка, где под соломенными навесами торговали жители пригорода Лондона. На мне было обычное платье моей служанки Эммы. Её я вчера выгнала в порыве тихой истерики, после твоего исчезновения, а поскольку без её помощи я не могла надеть свой обычный наряд, то мне пришлось облачиться в её немного просторное для меня платье, отобранное мною у неё в порыве гнева и женского безрассудства. Чувствовала я в нём себя ужасно, но необходимость выйти на улицу пересилила все мои страхи.

В вязаной из ивовых прутьев плетёнке, взятой тут же у торговца, у меня лежала пара золотых луковиц, мытая до бледно-розовой кожицы морковь и два тёмно-сиреневых баклажана в зелёных шапочках с хвостиками. Обычный наш овощной завтрак, который Эмма готовила для нас каждое утро и за которым обычно сама ходила на рынок. Она обжаривала овощи в курдючном жиру, обильно приправляя их китайскими травами и перцем. Но именно сегодня я решилась это сделать сама, наивно изобретая в голове возможность твоего спасения, что проделав этот ритуал для завтрака, обнаружу тебя дома, целого и невредимого.

Я купила всё, что нужно машинально и теперь, не зная совершенно, где ты и даже где тебя искать, шла по улице, припоминая вчерашний сумбурный день и часть ночи. Да я вышла тебя искать и бродила по улицам, по холодным тёмным улицам, по которым в это же самое время бродил и лондонский потрошитель. Стоптала и побила о камни мостовой туфли, едва ли предназначенные для таких ночных прогулок, разорвала верхнюю юбку на платье, зацепившись в темноте за торчащий из стены крючок для вывешивания таблички о ценах на хлеб возле пекарни. Испачкала весь подол в угольной саже, что в изобилии летает и садится толстым слоем на мостовую по всему Лондону.

Меня, всю разбитую и усталую приютила подруга, вернее я сама зашла к ней, чтобы просто не быть одной в этом холодном ночном городе, кажется её имя Мари или Мэри. Сложно вспомнить через столько истёртых лет. Она напоила меня горячим шоколадом и утешила словом. Именно в эту одинокую и тревожную ночь я впервые осознала всю ценность и глубину нашего с тобой союза.

Остаток ночи продремала у неё на диванчике в гостиной, завернувшись в шерстяной плед, а теперь с базарной корзинкой и овощами для завтрака шла домой с надеждой найти тебя именно там.

В переулке играл мальчик лет десяти в светлых бриджах и таком же пиджачке. Он хлопал розгой, изображая порку, по лужице, добиваясь полного её осушения, отчего сам уже весь был в грязных брызгах, не подозревая, что именно это наказание его и ожидает. Недалеко от него разговаривали две женщины в длинных и скромных коричневых платьях с чепцами на головах, полукружевные воланы заключали их румяные лица, словно в овальную рамку. Я слышала их говор и смешки, как сквозь сон, тяжёлый и долгий сон. Джентльмен в котелке и со звонкой медной тростью, цокавшей по камням, попался мне навстречу и важно пронёс свой одетый по фигуре чёрный шерстяной костюм мимо, коснувшись презрительным взглядом моего растрёпанного вида.

Я свернула на улицу, где был наш дом, и уже держала в руке ключ от двери, который всегда висел у меня на поясе, как рядом со мной остановился экипаж. Он подъехал так тихо, что я едва не шагнула под лошадиные головы, и только окрик возничего меня разбудил от собственных мыслей.

«Elsa Bens(on)?» - Я обернулась скорее не на вопрос, а на свою фамилию. «Лорд Унке ожидает вас в своём поместье и приглашает к себе на обед. А также, просил передать вам, что ваш муж Avery Benson, находится сейчас у него и также ожидает вашего приезда». Молодой человек щеголевато одетый, приоткрыл мне дверцу экипажа и слегка поклонился, предлагая зайти внутрь. Я заметила, как по его обильно припудренному лицу бегают весёлые, почти озорные искорки полуулыбки, полунамёка на улыбку.

В глазах у меня помутилось. Наверное, я собиралась упасть в обморок, сказалось и ночное напряжение, и усталость, и страшная неизвестность. Но слегка покачнувшись, я сделала вид что оступилась и не чувствуя уставших ног, осознавая счастливый прилив радости покалывающий изнутри щёки, зашла в экипаж.

Никто может похвастаться тем, что катался по викторианскому Лондону в карете, а я до сих пор помню этот небольшой дворец на колёсах обитый пухлым бордовым бархатом изнутри. Даже небольшой свечной фонарь висел на потолочке для внутреннего уюта. Пахло ванилью и розовой водой. Бахрома из золотых ниток и вплетённых в них таких же золотых колокольчиков в виде пушистых кисточек обрамляли каждое оконце, каждое сиденье и даже изгиб бронзовой ручки на помпезной двери с вышитым гербом на внутренней обивке имел пухлый золотой волан из перетянутых ниток, сплетённых в канатные жгутики.

Сопровождающий молодой человек, тут же предложил мне вина и на специальном, обрамлённом резными перильцами столике в виде миниатюрных балясин, лежал разрезанный аккуратно персик и твёрдый шоколад - редкая достопримечательность того времени. Я ехала молча, потихоньку пьянея от вина и приятной горечи во рту. Самое главное для меня тогда было, что нашёлся Ави. Всё остальное: антураж, манеры, даже великолепие проплывающих пейзажей за окном в бирюзовых занавесях, мерно покачивающимся вместе с мягкими рессорами экипажа уже мало имело значения. «Где же я видела этого молодого человека? Кажется, он нас уже навещал в нашем доме?»

Потом, когда кончились улочки Лондона, мы ещё какое-то время ехали по ухоженному огромному саду с фонтанами и причудливо постриженными кустами в виде животных. Стук колёс о мостовую сменился шелестом мелких камешков, а ближе к парадному крыльцу и вовсе прекратился. Карета подплыла к мраморным вымытым и выбеленным с утра ступеням почти бесшумно. Я уже издалека заметила тебя, твою свободную белую рубашку с широкими рукавами с плотными застёжками на запястьях.

Полдень уже совсем раскрыл свои объятия солнцу. Оно блестело во всех капельках осевшего вечного тумана, оставшихся мелкими радужными бриллиантами на зелёном бобрике стриженых кустов и посыпанной разноцветным песком дорожке. Яркость и чистота этих блестящих отражений, сузила мои зрачки до твоих долгожданных рук. Ты почти подхватил меня с раскладных ступенек экипажа. Вот тут я точно потеряла сознание.

Очнулась я несколько раньше, чем того требовал негласный этикет потери чувств, и пока ты нёс меня на руках, успела надышаться твоим родным телом. Вокруг голоса, лёгкая паника прислуги. Вот ты осторожно опускаешь меня на что-то мягкое, и я тут же открываю глаза. Очень мне не хотелось, чтобы мне плескали в лицо водой, пусть даже с розовой отдушкой.

«Эльза, моя дорогая Эльза! Всё уже позади! Эта ужасная ночь позади!»

В комнату вошла прислуга и принесла мне смену одежды. Невозмутимый дворецкий, похожий на чёрного ворона с белой манишкой держал на белых перчатках аккуратно сложенное что-то, а девушка-служанка, опустив скромно глаза, подавала мне пышное расправленное платье, на согнутых руках.

Ворон-дворецкий разложил принесённое на диванах, и сказал нарочито громко: «Мистер Benson, ваша комната! Вам следует переодеться». При этом указал чуть приподнятой шёлковой ладонью, куда тебе следовало удалиться.

Ты ещё раз поцеловал меня, и высокая двустворчатая дверь тихо закрылась за вами.

После продолжительного обряда облачения в платье служанка лорда Унке, («Вы можете называть меня Эмма, миссис Benson») отвела меня в комнату, где особы в разноцветном кринолине ожидали колокола к обеду. Дама с огромным веером, представила меня остальным, подводя отдельно к каждой. Я присела пять раз в почтительном реверансе. Говорить мне было с ними особо не о чем, и после нескольких фраз, под милые улыбки, о том, что моего мужа от бандитов спасли люди лорда, и восхищённых охов о проведённой мною жуткой ночи, нас пригласили в обеденный зал.

В столовой, увешанной множеством картин различных размеров и сюжетов, в самой её центре, стоял длинный сервированный стол под белой скатертью, украшенный букетами цветов и многоступенчатыми вазами; стулья с высокими спинками, каждый с резным фамильным гербом. Мужчины вошли в зал одновременно с третьим ударом колокола, звонившего к обеду. Я бросила на тебя взгляд. Ты мне скромно улыбнулся, соблюдая мужскую эдентичность. Тебе очень шел этот новый светлый фрак и шейный шёлковый платок на белом высоком воротнике рубашки, заколотый золотой брошью с рубином, пылающим широкими гранями.

Начали рассаживаться. Мне досталось место рядом с хозяйкой дома, а ты, я заметила, сразу попал в милостивые руки лорда Унке, и сел справа от него. Меня всё не оставляла любопытная мысль: «Почему нам такие почести и зачем мы ему понадобились?»

Первым блюдом, после сырного салата, был черепаховый суп.

Разговор протекал медленно под тихие звуки застолья. Бесшумные руки прислуги деловито разливали содержимое вместительной супницы и обслуживали многочисленные приборы. Я внимательно слушала, ловила каждое слово, относящееся к нам и проходившее рядом с нашими именами. После тушёной баранины с овощами мне стало понятно, зачем нас сюда пригласили. И хоть не был ещё озвучен мотив и назначение, но было уже понятно, что мы приняты в могущественный клан под предводительством всемогущего лорда.

Медленные застольные разговоры в основном вертелись вокруг последней новости о подделке чая на рынках Лондона. Весть о том, что ушлые торговцы собирали спитую заварку, подкрашивали его какой-то дрянью и продавали снова, не удивила меня. Весь торговый Лондон был напичкан разного рода мошенниками, и желающими быстро подзаработать. Деньги, и невозможность существования без них, заставляли простой люд идти на всё: на любой подлог или обман, лишь бы как-то выжить. С тех пор мало что изменилось, разве что некоторые формы мошенничества были узаконены.

Пока я обмахивалась в соседней комнате веером, после окончания обеда, в скучной компании розовощёких дам, благоухающих пудрой и отдушенными квасцами, мужчины уединились в столовой, пробуя новый рецепт перчёных колбасок под горячее вино. Там в разговоре, между манерами и чопорным бахвальством, лорд настоятельно советовал нам, заняться перспективным банковским делом, только ещё зарождающимся в стране, как признак возникающей денежной системы. Видите ли, у каждого в то время были свои средства заработать, а заработать честно, как и в наше время, являлось обозначенной фикцией. Но банки, эти аккумуляторы новых денег, являли собой несомненную победу экономически настроенного общества.

Мы согласились.

Вернее согласился ты, а я лишь мысленно одобрила твой безусловный выбор и сразу успокоилась окончательно, ведь такое покровительство открывало весьма и весьма заманчивые финансовые перспективы.

Пока словоохотливые дамы сюсюкали со своими стриженными щпицами, уменьшительно лаская их всякими померанскими словечками, вывезенными вместе с питомцами из самой Германии, я вся превратилась в слух. Снова, как за столом, пыталась уловить хоть какие-то значащие слова из соседней комнаты, ведь именно от них зависела дальнейшая наша судьба и жизнь в этой стране.

Услышать мне удалось не много, только лишь по весьма снисходительному тону разговора и изредким подбадривающим восклицаниям стало окончательно понятно: мы снова обрели работу и довольно сносный достаток. Восхищение Лорда Унке нашими мистическими способностями, за которые мы принимали от поражённой в самое сердце публики, весьма неплохую плату, спасло нас и в этот раз.

Мне пришлось выйти со всеми в сад, обмахивая лицо подаренным мне бумажным веером, раскрасневшееся от любопытства и нетерпения всё подробно у тебя выспросить, где ты и догнал меня после окончания разговора в мужской компании. Таким гостям, как мы, не следовало задерживаться в усадьбе более отведённого нам времени, и тут же с многозначительной вежливостью был подан скромный экипаж, менее комфортабельный, чем тот на котором меня сюда доставили. Но я была счастлива, хоть и пришлось молчать всю дорогу, избегая лишних ушей кучера, держала тебя в объятиях так крепко, что на одной из кочек, при въезде в каменный Лондон мы стукнулись лбами.

Около дома, прямо на мостовой нам встретился музыкант, судя по закопчённому солнцем лицу, итальянец. В довольно сносном на вид камзоле с ещё не убранной в футляр скрипкой в руках. Он как раз собирался это сделать, остановившись на крыльце у нашей двери, но ты дал ему целый соверен и сказал, чтобы он сыграл популярную в те времена на улицах балладу «Люби меня, нежная Эльза».

Мы уже давно расположились наверху в своей спальне: поведали друг другу все свои недавние приключения, включая моё кратковременное заточение в тёмном и сыром подвале; поделились снизошедшей на нас радостью о перспективах будущей работы на Лорда Унке; даже выпили по кружке пенистого эля, а скрипка всё плакала и плакала под нашим открытым окном, повторяя незатейливую милую мелодию.

Стал накрапывать повседневный вечерний дождичек, переменился ветер, и с Темзы потянуло едкими запахами нечистот. Окно пришлось закрыть, музыкант тут же умолк. Так тревожно начавшийся день, благополучно закончился. Все были целы и здоровы.

Только небольшой синяк на твоей скуле, который просвечивал из под стёртой моими щеками пудры, напоминал о волнительном приключении.

Викторианская эпоха. Англия. Лондон.
Из воспоминаний «Авери»

Дружественный вексель, или как его ещё называли вексель - призрак, стал нашим незаменимым помощником в денежных аферах. Это идеальное орудие для отъёма чужой собственности, придуманное и разрешённое кажется самими изобретателями денег, стало мощным рычагом новой банковской системы. Тем более что в случае с векселями, обман раскрывался не сразу, а мог обнаружиться через год или два, а иногда и через десять лет. И тогда все активы компании, а также сама компания и всё её имущество переходили в руки векселедателя.

Признаться, мы и сами не сразу поняли всю глубину и скрытость мошеннических схем с этими ценными бумагами, а когда разобрались, то было уже поздно что-либо менять.

Я ежедневно общался с поверенными Лорда. Людьми прямыми и бескомпромиссными, готовыми приколоть вас пикой из разъёмной трости по первому требованию хозяина или носить вам чай в постель, так долго, сколько было бы нужно. Но всё это они выполняли с такими каменными лицами, и с таким изысканным холодом манер, что становилось страшно и до едкой щекотки в душе неприятно, уже только от их надменного вида и ледяного взгляда. Это всё что я могу рассказать о работе, которая стала разъедать нашу до этого безмятежную жизнь.

Всё тяжелее и неохотнее приходилось нам совершать и проворачивать задуманные лордом Унке банкротные дела. Всё опасней и трудней становились наши обязательные посещения векселедержателей. Задания, приходившие к нам от лорда с угрюмым человеком, приносившим вознаграждение за прошлые удачные сделки, всегда настораживали своей нарастающей наглостью. От последнего я даже пытался отказаться, приводя слабые доводы молчаливому джентльмену. Он долго на меня смотрел мутными безразличными глазами, не моргая и без эмоционально уже было потянулся к раздвижной трости, как я обернул всё в шутку, и принял приглашение к действию. Только потом, после ухода неприятного гостя, мудрая Эльза указала мне другой путь выхода из этой авантюры. Но ростки сомнения уже взошли в дремучей голове посыльного и скорей всего были доложены кому нужно.

«Ави, не стоило тебе при этом грубом и не совсем сообразительном джентльмене вступать в рассуждения о целесообразности последнего предприятия. Он лишь посланник и видимо не имеет более никаких полномочий. Мне неприятна вся эта ситуация, так же, как и тебе, и я предлагаю спросить совета у наших новых друзей. Думаю, Оскар не откажет нам в такой любезности». Таковы были слова Эльзы, и они немного успокоили меня. Одновременно с нашим желанием освободится от этого опасного бремени, пошли слухи между держателями лавок и мелкими торговцами, что моё появление в их и без того нелёгкой судьбе, приводит к ещё большим несчастьям. Люди начали нас сторониться. Как-то на улице, когда меня не было рядом, Эльзу закидали грязью, а однажды ночью к нам в окно спальни залетел булыжник. Никто тогда ещё не связывал разорение и ограбление путём махинаций с самой денежной системой – виноваты были только мы, наша семья Бенсонов. Все многочисленные предприниматели, ловцы богатства и удачи, считали новую систему эквивалентов самой собой разумеющейся, оправданной и справедливой, родившейся вместе с ними в колыбели матери и сопровождающей их по жизни всегда и везде. Никто из желающих соответствовать всем правилам новой монетной системы, даже не подозревал, что обман кроется именно в ней самой, и пока она существует, всегда будет неравенство и несправедливость. Королевский двор поначалу вроде пытался уравнять шансы малоимущих выплатой небольшого безусловного дохода, но он не прижился, потому что ушлые работодатели стали платить наёмным работникам меньше на эту же сумму государственных выплат.

Напряжение нарастало. Я понимал, что когда нибудь настанет тот самый момент, где сойдутся все путаные нити коварных дел спровоцированных лордом Унке, и пострадает не пышущий показным благородством, наш покровитель, а наши головы будут положены на плаху его благополучия. Такова цена денег и ничто не может изменить эту цену, ни в какие времена и эпохи.

Я мучительно искал выхода из этой ситуации и взгляд мой обратился на декаданс, куда и указывали слова проницательной Эльзы, как на спасительное движение. Не то чтобы мы вместе пустились вплавь по фривольным волнам этого весьма экстравагантного течения людской мысли, но приверженность этой группы людей: к эстетике искусств, к отрицанию неумеренного пуританизма, к восприятию экономического роста, как признака упадка и деградации общества в целом, позволяла нам обрести хоть немного радости и забвения в ужасно расчётливом мире, лишённом сострадания души.

В отличие от элиты, к которой мы не принадлежали, нам с Эльзой удавалось какое-то время разграничивать жёсткие обязанности работы у лорда и личную скрытую от чужих завистливых глаз лирическую жизнь. Мы не испытывали радости от потребления бессмысленных вещей как, например многофункциональная трость с дудочкой и курительной трубкой или кресло-качалка, с которой падаешь на спину, пытаясь на ней раскачиваться. Дурные примеры денежной экспансии уже тогда не радовали нас, и мы не опустились на этическое дно Дориана Грея. Всё дальше отделяла нас невидимая пропасть от холодного аристократизма лорда Унке и его верно подданных. Я даже стал подозревать, что наша карьера с «игрой», не только началась с его высочайшего позволения, но также закончилась по его негласному распоряжению. Однажды я убедился в этом сам, случайно оказавшись по другую сторону разросшихся в садовом порядке кустов рододендронов, разделяющих две галечные дорожки парка в поместье лорда Унке.

«Эти Бенсы начинают раздражать, - говорил незнакомый хриплый баритон, - возможно, совсем скоро они станут бесполезными и опасными для нас». Раздался женский смешок и какая-то недолгая возня с вздохами и шорохом кринолина. Потом тот же голос сказал: «Возьми вот это, при удобном случае, капни им в еду или питьё, пора заканчивать этот благотворительный акт, но не раньше, чем я тебе подам наш обычный знак».

Я скрывал своё инкогнито в ядовитых ветвях кустарника до тех пор, пока эта парочка не выбралась на открытое место, и тогда мне удалось разглядеть обоих. Джентльменом с хриплым голосом оказался Тайгером - «немым» кучером самого лорда, поэтому я никогда не слышал этого голоса, хотя знал почти всё окружение лорда, вплоть до работников конюшни. Именно он передал яд кринолиновой даме. А она оказалась той самой девушкой в оливковом платье, которую в своём видении я принял за нашу с Эльзой дочь, выдавшей наш секрет «игры» на всеобщее обозрение, тем самым лишив нас средств к существованию. Кажется, её звали Марта. Теперь мне всё стало понятно, как ловко наш благодетель переключил нас на нужную для него работу. Так умело режиссировать чужую жизнь мог только всемогущий лорд Унке. И вместо того, чтобы отправится на встречу к своему суверену, которого я хотел увидеть по поводу последнего задания, и внести свои, как оказалось, пагубные для самого себя коррективы, я тотчас отправился домой, чтобы незамедлительно начинать продумывать ходы к отступлению из ловушки, в которую нас заманили. Разумеется, ни о каком выполнении нового задания уже речи не шло, поэтому нужно было торопиться, пока наше бездействие не стало явно заметным.

Эльза была поражена моим рассказом настолько, что несколько часов к ряду у неё всё валилось из рук. «Что ты делал в парке в такое время? Вдруг всё, что ты слышал, к нам не относится? Неужели Марта может нас отравить? Что же нам делать Ави? Что нам делать?» «Ты же сама предложила спросить совета у Оскара», - ответил я спокойно. Эльза тут же молча начала собираться.

Уже когда мы подходили к нужному нам дому, до него оставалось не более сотни футов. Я обратил внимание Эльзы, что за нами давно и неотступно следует вороватого вида человек. Небрежно одетый в неряшливой обуви, но тогда я просто подумал, что это обычный попрошайка, коих в Лондоне невообразимое количество, хотя его зеркальное поведение по отношению к нашей паре было явным – этот малый никак не мог нас обогнать, даже когда мы останавливались ненадолго чтобы отдышаться. Он застывал поодаль вместе с нами и делал вид, что разглядывает свои нелепые ботинки.

Оскар встретил нас радушно, как может только свободный душой человек встретить своих друзей. В современно обставленной гостиной горел камин, было основательно накурено, двое сонных гостей, обитавших здесь, видимо уже давно, лениво кивнули нам в знак приветствия модными бородками. «Располагайтесь, друзья мои, и расскажите лондонскому денди, что вас привело к нему в столь неурочный час?» «Это долгая история», - сказал я, но Оскар не дал мне продлить свою печальную речь. «Все истории, мой разлюбезный друг, - он приобнял за талии меня с Эльзой, начал подталкивать к свободному дивану, расположенному напротив его лежбища, обложенного расшитыми узорчатыми подушками, - начинаются в этом доме, а всё что снаружи называется праздным лицемерием. Так что вот ваше место…». Он отпустил нас на пружинное тело широкого оттомана и вдруг крикнул громко в бархатную темноту занавесей: «Анри! Damn it, Анри!» Из соседней комнаты медленно выплыла фигура заспанного слуги в зелёного цвета ливрее, настолько новой и модной, что его помятый вид и нос рябой картошиной, никак не вязался с её элегантным видом.

«Принеси мне моё пальто, а джентльмену и его даме вина, - и почти прошептал вслед уходящему слуге, - нам нужно поговорить».

Пальто у Оскара было подбито зелёным мехом, и длина его больше смахивала на королевскую мантию, чем на уличный наряд. Оскар завернулся в него и, разложив своё тело между расшитых золотыми нитями подушек, вставил в рот полупотухшую трубку, показывая всем видом, что готов нас выслушать. Я налил себе и Эльзе по стеклянной чашечке вина, отхлебнул и начал рассказ.

Слуга подбросил в камин дров, отчего оранжевые всполохи на потолке и стенах оживились. Стало гораздо теплее и уютнее. Оскар меня внимательно слушал. Изредка, выколачивая прогоревшую трубку в глиняный горшок и насыщая её новым табаком. Так прошёл час или полтора. Поленья в камин подкидывали ещё два раза. Потом Оскар молчал какое-то время, и вдруг обернувшись в полутьму комнаты спросил: «Поль, а что ты думаешь на этот счёт?» Из-за спинки дивана, похожей завитками на морскую пенистую волну, ленивым голосом, склонным к зевоте ответили: «Наверняка им нужно покинуть Лондон, а лучше и страну, а ещё лучше Европу или совсем уехать на другой материк, но и то, я не уверен, дорогой Оскар, что их не найдут. А их будут искать, потому что власть «новых денег» безгранична, будь они неладны». «Да, задали вы мне… . И ведь вот в чём штука снова, ты слышишь, Поль, снова виноват этот «праздный класс», потребляющий не только свои опасные и смешные изобретения, но и самих людей в качестве пищи. А я давно твержу этим остолопам, что измерять жизненный успех рыночной рациональностью глупо и необратимо для человеческой сущности. Хотя нам бы сейчас пригодилась какая-нибудь современная придумка в виде летающего паровоза, чтобы унести вас подальше от этих страшных людей. К сожалению, эмоциями и идеалами эстетизма в этой истории не отделаешься. Хотя постойте, постойте!» Мы с Эльзой обратились в слух. Для нас в такой шаткой ситуации, угрожающей нам смертью, мы были готовы принять любую помощь или идею этой помощи. Оскар продолжал: «Был у меня один знакомый научный человек, я его прозвал библиофилом. Забавный был старикан. За свою жизнь он прочитал столько книг, сколько нам всем вместе не выпить бутылок вина. Он просиживал на улице Пэлл-Мэлл, а потом и на Сент-Джеймс в читальных залах практически всю свою жизнь. Там и скончался прямо за столом с открытой книгой под правым ухом. Так вот. О чём я! Он оставил мне некий манускрипт, найденный им между страниц одного древнего издания и какие-то гнутые железяки, которые сам соорудил по нарисованной там схеме. Так вот, он всегда напоминал мне, что этим устройством можно воспользоваться только один раз, навсегда скрывшись от человеческих глаз. По-моему, этот случай настал!»

Я сразу же почему-то подумал, что эта странная соломинка нам не поможет. Слишком всё расплывчато и туманно: железяки, манускрипт. Наверное, нам просто придётся бежать из Лондона и как можно быстрее. Но Эльза заинтересовалась предложением Оскара и уже через несколько минут, рассевшись на персидском ковре возле камина, мы разглядывали странные изогнутые металлические пруты, вынутые из обычного холщового мешка. Они были соединены в зигзаги под разными углами, и на каждом подвижном сочленении зияла пустая дырочка размером с миниатюрное блюдечко от цветочного горшка.

«Как с помощью этого можно скрыться от людских глаз? - Я был в недоумении, - Разве что отбиваться этими железяками от острых пик посланников лорда Унке!» «Не кипятитесь, мой друг, вероятнее всего ответ в этой папке, - Оскар достал из стола раскладыш из плотной бумаги, перевязанный лентами и отдал Эльзе, которой нетерпелось прочитать, что всё это значило. А я привык доверять природному чутью своей жены. Она всегда чувствовала правильный путь и ни разу ещё не ошиблась.

После ещё одной чашки вина и обречённого ожидания, пока Эльза в свете каминного огня читала манускрипт, я заглянул за портьеру в окно и в темнеющем пространстве улицы увидел всё того же попрошайку следовавшего за нами. Он стоял, прислонившись к стене на противоположной стороне улицы, и поглядывал на окна Оскара. Только я, было, хотел сообщить об этом, но Эльза меня опередила – начала говорить первой.

«Это же ключи! Все эти устройства являются ключами!» - Сказала она. «Но ключами от чего?» - спросила почти вся комната разрозненным хором. Даже дремавшие до этого «бородки» проявились из тёмных углов гостиной в круг света. «Это ключи от Стоунхенджа!» Воцарилось неловкое молчание, после которого, выдержав нелепую паузу, Оскар сказал: «Да, друзья мои, даже я такого не ожидал. Давайте я просто дам вам денег, и вы сегодня же покинете Лондон. Похоже, наш библиофил просто сошёл с ума, а мы сейчас идём босыми ногами по его безумному следу. Как бы не пораниться!» «Нет, - возразила Эльза, - вот он пишет, вдобавок к манускрипту, что проделывал опыты и отправлял различные предметы в пустоту, предметы исчезали и вновь уже не появлялись». «Даже если это и так! Вы же не предметы! Я бы вам не советовал пользоваться столь непроверенным и опасным способом». «Вот тут дальше есть, - продолжала читать Эльза, - в каждое сочленение нужно вставить соответствующий схеме камень и они перечисляются: сапфир, рубин, алмаз, изумруд, аметист, топаз, опал, янтарь и жемчуг. Затем эти устройства прикрепить к выемкам в камнях на малом круге каменных изваяний и поворачивать согласно схеме справа налево, вверх и вниз поочерёдно. Далее поместить перемещаемый предмет в столб голубого света и ждать пока он исчезнет». «Ну, хорошо, хорошо! – Оскар встал со своего лежбища и сам начал вчитываться в жёлтые страницы манускрипта, - Где же камни? Про камни старик мне ничего не говорил. «Камни таких размеров стоят целое состояние, - сказал чей-то голос из темноты, - наверняка старик их где-то припрятал». «Анри! Damn it, Анри!» - снова заорал Оскар в бархатную темноту занавесей. На зов опять явился заспанный слуга, потирая кулаком свой картофельный нос. «Анри, - начал вкрадчивым тоном Оскар, - не мог бы ты припомнить, не передавал ли покойный мистер Морс ещё что-нибудь вместе с этим мешком. «Передавал, сэр, плотную бумагу перевязанную синими лентами», - ответил сонный слуга. «Это мы знаем, знаем. А ещё что-нибудь? Может коробку или увесистый кисет?» Все с надеждой смотрели на помятого сном Анри. Ему даже стало неудобно от такого непонятного внимания. Он морщил лоб, кривил губы и сказал: «Нет, сэр, скорее всего нет. Был только мешок и бумага перевязанная лентами». Все разом перевели взгляды на валявшийся на ковре возле камина старый холщовый мешок.

Оскар подошел к мешковине, грудой громоздившейся на ковре. Наклонился, ещё не веря своей догадке, присел на корточки и начал медленно ощупывать грубую ткань. Все в комнате смотрели на его движения рук затаив дыхание. Вдруг пальцы его замерли. Он быстро вывернул мешок наружу. Из него посыпалась жухлая трава, сухие листья и к его дну была пришита кожаная сумка, набитая чем-то тяжёлым.

Да, это были камни, описанные в манускрипте: «Сапфир, алмаз, изумруд, аметист, топаз, опал, янтарь, жемчуг», - медленно перечислял Оскар, взвешивая каждый камень в ладони и раскладывая его в линейку на ковре перед камином. Камни были одинакового размера с одинаковой огранкой, кроме жемчуга. Он сохранил свою сферическую форму. Это была довольно увесистая жемчужина, стоившая немалых денег. Эльза взяла один из камней и примерила его в пустое сочленение металлических прутов. Камень плотно сел в готовое седло, да так крепко, что только я потом смог его вытащить обратно. «Стал бы старик Морс заказывать такие дорогие изделия, если бы игра не стоила того», - сказал Оскар задумчиво. «В наш век сумасшедших изобретений, - продолжил Поль, - я поверю во что угодно». «Нужно просто попробовать, - добавила Эльза. «Кажется, здесь не хватает рубина», - сказал я, внимательно ещё раз посчитав камни и лунки для них. Все переглянулись. Пересмотрели камни ещё раз. Одного не хватало.

Перерыли ещё раз мешок – пусто. Все вместе со свечами ползали по чулану, где лежал этот мешок – ничего. Потом долго сидели, подбросив дров в угасающий камин, и молчали в табачном дыму, пока Эльза не протянула руку к моему шейному платку и с ликующей улыбкой не сняла с меня рубиновую брошь, подаренную мне лордом Унке в день моего чудесного спасения от рук бандитов.

Тут же рубин из броши сравнили с другими камнями. «Вероятно, делал один мастер, - выразил предположение Оскар, - подходит идеально. Подсказка всё время висела у вас на шее, мой дорогой друг. Где вы взяли эту странную брошь?» «Это подарок лорда», - ответила за меня Эльза. «А ваш Унке весьма дальновидный человек, если он и здесь специально…», - начал было говорить Оскар. Но я его оборвал: «Этого не может быть! Этого просто не может быть! Такое предсказание событий или их планирование не под силу ни одному человеку! Откуда он мог знать, что мы придём именно к вам? Он же был должен подсунуть вам этот манускрипт». «А может он не человек, - предположил спокойно Оскар, - люди, стяжающие к себе богатство, теряют человеческий облик и приобретают иные, чуждые добру свойства». В моей, начинавшей гудеть голове, события никак не выстраивались в нужную цепочку. Почему именно рубин оказался в броши подаренной лордом? Кто этот человек снаружи наблюдающий за нами? Что вообще происходит вокруг нас с Эльзой?

Наконец в свете каминного огня проявилась и вторая бородка, до этого мирно дремавшая в недрах гостиной и вяло принимавшая участие в беседе. «Разрешите, я посмотрю на ваши камни. Видите ли, мои дорогие, я имею некоторое отношение к добыче драгоценных минералов и знаю наперечёт всех ювелиров Лондона, так что могу вам точно сказать, принадлежит ли рубин из броши к серии ваших камней или нет». - «Меня можно называть Анатоль, если кому-то это интересно», - пошутила бородка, и поднесла к глазу увеличительную линзу. Эльза слегка присела в знак приветствия и принесла с каминной полки подсвечник с пятью свечами.

Анатоль долго разглядывал рубин в броши, потом сами камни и с видимым удовольствием резюмировал ситуацию: «Этот рубин из вашего набора камней. Я даже могу назвать мастера, делавшего огранку. У него характерный угол наклона граней, теперь вышедший уже из моды. Да и оправа у броши сделана наспех, камень можно легко достать, если с силой определённого инструмента нажать вот здесь, он сам выпадет». С этими словами Анатоль показал место на другой стороне броши, куда нужно нажать.

После слов эксперта по камням, только всё ещё больше запуталось. И тут я вспомнил про попрошайку за окном. «А вы знаете, что за нами следят!?» - сказал я неожиданно и показал кивком головы на окно. Оскар тут же встал и подошёл к портьере, аккуратно заглянул за неё и некоторое время вглядывался в тёмную уже улицу. «Да, действительно», - сказал он задумчиво. «Что ж, - видно было, что Оскар принял решение, - это вызов, не только вам друзья мои, но и всему нашему братству. Теперь мы просто обязаны ответить! Мы просто должны вывести на чистую воду этих мошенников, а заодно спасти Эльзу и Авери. Вы даже не представляете, какой гнев клокочет в моей груди». «Анри! Damn it, Анри! - Снова гаркнул Оскар в бархатную темноту занавесей, - Где мои револьверы?»

Викторианская эпоха. Англия. Лондон.
Из воспоминаний «Эльзы и Авери»

Утро следующего дня застало нас всех в той же гостиной у Оскара. Я проснулся от того, что Поль безостановочно крутил ручку телефонного аппарата, пытаясь куда-то позвонить. За окном было слышно громыхание повозок и экипажей по мостовой. Я посмотрел на Эльзу, мирно спящую под шерстяным пледом экстравагантной фиолетовой расцветки, поднялся с дивана и подошёл к окну. Попрошайки на прежнем месте не было. От Сердца отлегло. Туман закрывал добрую половину улицы из него то и дело выплывали кэбы, увлекая за собой его вихрастые молочные лохмотья, а повозки с другой стороны улицы вплывали в его жидкую стену и очень быстро теряли свои очертания.

«Завтрак подан, сэр», - услышал я за спиной и обернулся. Анри в парадной ливрее стоял у двери, которую я не заметил вчера в темноте. Она была приоткрыта, и оттуда доносился приятный запах жареного мяса. Оскар, ещё не открывая глаз, сказал довольно бодрым тоном со своего лежбища: «Надеюсь завтрак на всех, Анри, ведь нас тут довольно много». «Обязательно на всех, сэр, я помню порядки нашего дома», - ответил слуга, сдерживая неожиданную улыбку.

Оскар встал и, не обращая внимания на помятость своего вида, сказал: «У нас по-простому, без церемоний! Все поднялись и в столовую!» От громкой речи проснулась Эльза и Анатоль. Они изъявили желание посетить современный туалет, только входивший в моду, с водяным сливом подобным рёву извергающегося вулкана. Как раз под его клокочущий рык, немного смущённый оттуда явился Поль. И пока гости занимались утренним туалетом, Анри раздвинул портьеры, и бледный свет утреннего Лондона проник в гостиную. И сразу из массивной золочёной рамы, занимающей добрую половину стены с тёмно-зелёной обивкой, напротив окна, глянул на всех присутствующих любимый всеми образ королевы Виктории.

Завтрак проходил оживлённо. Вчерашний запал не иссяк, но заметно поубавился. Всё было обращено в шутку: и неожиданная догадка с брошью («А вы то каковы, мой друг, с вашей нашейной безделицей); и нелепый преследователь в тёмном окне, («Какой-то голодранец под уличным фонарём напугал нас до смерти!»); даже сама идея добраться до Стоунхенджа и там развешивать на замшелых камнях гибкие железяки, утыканные драгоценными камнями.

«Представляете, как бы мы выглядели! Пара перепуганных идиотов, и с ними ещё трое декадентов с револьверами. A great end to the day! (Великолепное завершение дня) ».

Смеялись все от души, и пенистый эль только добавлял задора громкой дружеской компании. А когда Анри сообщил что нашел, наконец, коробку с револьверами, приступ беззвучного хохота повалил всех. Сам не имея уже сил вздохнуть от гомерических спазмов, я видел, как Оскар, лежа на спине у потухшего камина дрыгал ногами, держась за вздрагивавший живот в порыве надрывных конвульсий от душившего его смеха. Эльза, с лицом мокрым от выступивших слёз, раскраснелась и обмахивалась веером не в силах вымолвить ни слова, а наши новые знакомые - Анатоль с Полем, уткнувшись лицами в диваны, иногда обречённо вздрагивали плечами. Только ничего не понимающий слуга Анри стоял в своей нелепой парадной ливрее и держал в руках открытый короб с двумя револьверами, утопленными в алых бархатных лунках.

Ещё через какое-то время, я, всё ещё вытирая слёзы, непроизвольно выступившие от смеха, подошел к окну и сразу отступил назад в полутьму гостиной. Вчерашний попрошайка стоял на своём месте и поглядывал на окна квартиры Оскара. Всю весёлость с меня, как рукой сняло. Увидев мою реакцию, ко мне присоединился и Оскар, затем и наши новые друзья. Уже никто не смеялся. В гостиной повисла тяжкая тишина. Её нарушил щелчок револьверного барабана. Эльза вздрогнула, словно ударили в колокол. Оскар держал один из пистолетов в руке и молча набивал его барабан патронами. «До Стоунхенджа восемьдесят с небольшим миль. Мы сегодня же должны отправиться в Солсбери, чтобы снять там ночлег. Причём это нужно сделать быстро и тайно. Оттуда мы сделаем вылазку к камням Стоунхенджа, и если у нас ничего не получится, то мы попытаемся вас переправить во Францию на парусной лодке. Думаю, домой вам возвращаться, более не следует. Я позабочусь о вашем имуществе». Оскар привычно дёрнул рукой, и барабан револьвера со щелчком встал на место. Эльза снова вздрогнула.

На улицу мы выходили через окно, выходящее во двор соседнего дома. Нас провожал Анри. Я нёс мешок с ключами и драгоценные камни. Эльза манускрипт, который ещё не дочитала до конца.

Где-то рядом громко лаяла собака. По всему Лондону гудели фабричные гудки, созывая рабочих на дневные смены у арки, из которой мы выходили на мостовую, группа бродячих музыкантов, одетых в мятые и пыльные фраки, играла на арфе. Звуки её вызывали во мне чрезмерную тревогу, словно кто-то играл на моих и без того перетянутых нервах. Эльза тоже вздрагивала при каждом щипке благоговейных струн.

Поль поймал кэб, и мы направились к тихим окраинам города, где были междугородние станции, на которых можно было нанять соответствующий транспорт. Вокзальная суета убаюкала нас. Всё словно забыли, куда и зачем мы едем. Оскар читал Эльзе стихотворения собственного сочинения. Поль с Анатолем обсуждали с джентльменом в высоком котелке и пышными бакенбардами принцип работы паровой машины. Он ожидал свою оказию на почтовом дилижансе и с удовольствием принял участие в беседе. А я ждал возничего, заказанного нами, изредка натыкаясь мыслью на своё волнение, присутствующее на втором плане сознания. Но начинался такой приятный в своей английской медлительности день, рядом Эльза вдыхает поэтическое утро, глаза её счастливо блестят. Замечательные в своём безусловном присутствии друзья – они просто рядом. Я начал воспринимать это вынужденное путешествие, как увеселительную прогулку. Если бы я только знал, что это последние часы нашего пребывания в этом привычном для нас мире, возможно, я бы не решился на столь отчаянный шаг.

Моё сознание было расстроено и дезориентировано, и потому я никак не мог задать себе вопрос: «А что мы вообще затеяли? Где та грань, за которой начинается безумие? Почему мы поверили этому старикану Морсу и куда мы попадём, если всё пройдёт удачно?» Все эти вопросы я, конечно, себе задал чуть позже, но выбора к тому часу дня у нас с Эльзой уже не осталось. А пока, поменяв экипаж на более удобный для дальних путешествий, мы двигались по солнечному живописному дню, украшенному щебетанием птиц и буколическими видами природы. Возничий наш, получил тройную плату, поэтому мы катились по ровной дороге без багажа и лишних пассажиров. Навстречу нам довольно часто попадались почтовые дилижансы, засиженные путешественниками, как мухами, но ни один экипаж не обогнал нас. Несколько раз мы останавливались, чтобы поменять лошадей и перекусить на постоялом дворе, где вместо еды Эльза от волнения читала и перечитывала манускрипт, пытаясь найти в нём хоть какой - нибудь изъян и не находила. Всё казалось неизбежно: внушали доверие древние буквы старинного текста, подбадривала доступная своей простотой неизвестность, наши новые друзья были полны решимости, и подгонял, преследующий от самого Лондона неприятный полустрах, полунегодование. Как получилось, что мы вдвоём с Эльзой, закалённые своей бесконечной мистической игрой, смогли пропустить такую явную опасность?

Солсбери встретил нас низкими тучами и порывами крепкого ветра. Вроде собиралась гроза, но вечер утихомирил, разошедшееся было небо, и крутившиеся пыльные вьюны вдоль дороги, утихли, опустив песок и пучки, принесённой с полей соломы на обочины.

К концу этого долгого дня мы прибыли, наконец, на место и кружили по улочкам городка, больше похожего на деревню, непременно пожелавшую стать пригородом Лондона. Всё здесь было устроено по-столичному, но с явными намёками на провинциальную простоту. Первый гостиничный двор, куда мы пытались заехать, был уже переполнен предпринимателями в круглых котелках и почему-то форменными моряками в чёрных шляпах с широкими полями с синими отворотами матросок из под шерстяных коротких жакетов. Во дворе стоял гвалт и на открытом огне в нескольких местах жарили бараньи туши. На землю быстро падали сумерки, из придорожных канав выползал туман. Огонь костров выхватывал из раздвинутой темноты багровые, сдобренные вином и хорошей закуской лица. Такое место нам совершенно не подходило. И во втором случае, при подъезде к постоялому двору, где у стояночного бревна отдыхали распряжённые коляски и кареты, Оскар и я заметили дилижанс из дома лорда Унке. Более того, когда мы проезжали мимо, то видели, как из местной конюшни выходит Тайгер – «немой» кучер лорда.

«Что бы им здесь делать?» - Оскар был удивлён не меньше меня. И правда, что делать людям лорда Унке в городе, куда мы сами отправились почти спонтанно и тайно? Этот вопрос не давал нам всем покоя. Ответить мы на него не могли, подозревать нам тоже было некого, кроме Анри, слуги Оскара, но хозяин горячо за него поручился. Решено было не снимать ночлег вовсе, дабы опередить преследователей, если таковые действительно тут оказались не случайно. Но Эльза валилась с ног, да и мы подустали. Сказывалось напряжение последних дней. И не доехав до места последнего нашего события в этой стране полторы мили, мы таки остановились на ночлег в доме фермера и тут же расположились в его гостиной у камина, если это помещение вообще можно было назвать гостиной. Хорошо утоптанный глиняный пол, грубая мебель из плохо обработанной древесины, глиняная посуда и кислое вино с варёными куриными потрохами, но с другой стороны горящий камин и радушие улыбчивых хозяев. На ночлег расположились в этой же комнате. На рассвете решено было направиться к камням.

Я долго не мог заснуть. Все ворочались на неудобных узких деревянных лавках, как и я. Мыслей в голове почти не было. Вспомнился наш с Эльзой выезд за город ещё в самом начале нашей лондонской карьеры. Солнечный день, корзинка с едой, бутылка кипрской командарии, хриплый писк чибиса, наши планы и надежды на лучшее. Я рассказывал Эльзе, что впечатлённый нашей «игрой» один из джентльменов, после сеанса по угадыванию предметов, просил меня осмотреть его жену, и сказать ему случалась ли измена с ней, когда он по делам уезжал в другой город. Эльза смеялась, и смех её бесконечно долгим эхом гулял в моём сознании, пока её же голос не сказал тревожно: «Ави, Ави, пора, уже утро!» И я открыл глаза.

Сквозь небольшие окна фермерского жилища уже пробивался жиденький свет. Сам хозяин разливал в чашки на столе что-то горячее, пахло печёным хлебом. Потом он присел рядом с Оскаром и, судя по всему, продолжал рассказывать: «Со стороны Стоунхенджа частенько видно свет, будто само небо сияет. Костры что-ли там жгут или устраивают, какие гуляния. Только погорит, погорит и перестанет. Туда и обратно ездят разные люди и днём и что самое странное ночью. Кто такие и что они там делают, я не узнавал. Зачем это мне? Я простой фермер. Развожу кур и гусей. Мне хватает своей земли, чтобы жить. Поговаривают, что прогулки между этих камней опасны. Многие люди там исчезли. Вот так запросто - был человек и нет человека. Но те, кто ехал в ту сторону, к камням, иногда останавливались у нас, а однажды, примерно через год, один такой джентльмен, заехал к нам и на обратном пути. Я узнал его по родимому пятну на запястье, когда он расплачивался со мной за ночлег, слишком сильно вытянул руку из камзола, и я заметил. А вообще у него в привычке было сильно руки вытягивать. Очень приметное пятно. Он мне дал римскую монету, золотую. Откопал, наверное, в земле, говорят римляне и сюда приходили в своё время. Я на эту монету половину своего хозяйства отстроил. Сам как-то решился пойти к камням, ещё монет поискать, но не нашёл не разрытых могильников, ни просто ям, а самому рыться в таких местах страшновато. Поискал в траве рядом с камнями, но тщетно. Заросло там всё вокруг, а в центре, в круге камней, словно бесы потоптались, выезжено до тла, до самой земли. Так что вот, всё что могу рассказать вам об этом месте».

После завтрака, уже, когда мы все вышли во двор, в набирающий силу мутноватый рассвет, Оскар шепнул мне на ухо: «Я знаю этого господина с пятном на руке. Это мистер Морс, его привычка высовывать руки из манжеток и чесать запястья. Похоже, старикан, что-то нам не договаривал».

Последние полторы мили до Стоунхенджа мы преодолели почти за час. Было сыро и промозгло. Фермер отказался нас туда провожать, лишь указал направление, махнув рукой в колыхающееся на уровне пояса молоко тумана, парившего более жидкой своей субстанцией повсюду. Мы шли молча в какой-то напряжённой гулкой тишине, казалось, каждый наш шаг отдаётся незабываемым присущим только ему эхом. А поскольку все ступали вразнобой, то дорога вибрировала постоянным навязчивым шумом. Вроде как за нами, невидимый в тумане, кто-то незаметно крался. Мы даже остановились, чтобы прислушаться, но нас тут же окутала непролазная тишина. Было слышно, как с носа Поля на покрытую тонкой влажной коркой пыль дороги упала капелька воды.

Затем дорога кончилась, и пришлось идти по высокой мокрой траве. Небо над нами значительно просветлело, и утреннее мерцание разбавило белёсую мглу. Неожиданно оказалось, что камни совсем рядом. Чёрный влажный бок одного из них проявился из остатков тумана в нескольких футах от меня.

«Пришли, - сказал Оскар, - готовьтесь. Я пойду, осмотрюсь».

Эльза настроенная всё это время на серьёзные приключения, вдруг осознала, что всё, что она слышала в последнее время об этом месте – пугает её. «Ави, так ли мы всё делаем? Может нам стоит отказаться от этого решения? Я вдруг подумала, мы ведь не понимаем, что ждёт нас». «Наверное, ты права, - ответил я и вставил последний камень в сочленение металлических ключей, - нам нужно отказаться от этой затеи. Не знаю, как мы вообще увязли в этой абсурдной идее. Сейчас бы уже были на пути во Францию и в безопасности. А здесь мы всё ещё…». К нам подошёл Анатоль с револьвером в руке и сообщил полушёпотом: «Мы здесь не одни. Прошу взглянуть».

Туман только что рассеялся вовсе, и мы увидели, что совсем недалеко от нас на поле стоит вместительный дилижанс лорда Унке, с его гербами на обтянутых кожей дверцах, походивший больше на вагон железной дороги. Четвёрка лошадей запряжённых по двое мирно помахивала хвостами. Вокруг никого не было видно.

«Мистер Бенсон, так-то вы выполняете свои обязанности? Если вы решили устроить выезд на природу, то выбрали странное место и далековато от Лондона», - прокричал нам в жестяной рупор хриплый голос Тайгера. «Скажите вашим друзьям, чтобы они сложили оружие. И мы их не тронем. Мы даже довезём вашу супругу, миссис Бенсон обратно до дома. Нам нужны только вы, мистер Бенсон».

Я вышел к большому кругу камней и, прислонившись спиной к одному из них, прокричал в ответ: «С каких это пор «немой» кучер смеет отдавать мне приказы?» Последовала недолгая пауза. В жестяной рупор уже сказал другой голос: «Бенсон, вы же прекрасно понимаете, что у вас нет выбора, выйдите к нам, и никто не пострадает. Наши совместные дела не должны касаться более никого», - это был голос лорда Унке. Я попытался выглянуть из-за камня, чтобы удостоверится в том, что наш с Эльзой благодетель самолично бросился за нами в погоню. Но стоило мне высунуть нос, как раздался выстрел, и в камень ударила пуля. Револьверы наших друзей ответили по разу, кто-то с той стороны вскрикнул и чертыхнулся.

«Вы бесчестный человек Унке. Вы грабите людей и забираете их жизни, чтоб процветала ваша», - крикнул я снова, и в это время ко мне подобралась Эльза. «У меня всё готово, - прошептала она, потянув меня за руку, - я нашла, куда вставлять ключи и почти все повернула по схеме, остался только последний, но там уже что-то происходит. Ави нам пора». «Вам некуда деваться Бенсон, если вы думаете, что то, что вы притащили с собой, вам поможет, то вы глубоко ошибаетесь. Это всего лишь моя прощальная шутка», - опять пробубнил в рупор нам бывший благодетель. «Не слушай его, - Эльза всё тянула меня к центру каменных кругов, - там уже действительно что-то началось!» Я последовал за ней и когда оказался на месте, то увидел, что изогнутые разными фигурами ключи висели на камнях в специальных лунках. По самим камням ужа там и сям прыгали зеленоватые и синеватые искры. «Раздевайся! – крикнула мне Эльза и сама начала первая стягивать с себя одежду, - там написано, что лучше раздеться!» Я начал скидывать с себя рубашку, свой камзол я уже давно где-то оставил. «Помоги мне развязать корсет», - Эльза повернулась спиной. Я достал короткий нож из сапожка и разрезал утянутые верёвки. Через несколько долгих и суетливых минут, мы стояли абсолютно голые. «Кольцо, сними с пальца кольцо!» - заметил я последнее, что осталось на Эльзе. «Это же твой подарок, Ави!» Но раздумывать было некогда, она сняла его и выбросила за малый круг, потом пошла и повернула последний ключ. Из земли ударил в небо толстый синий сноп света, который пронизал и наши тела, монолиты задымились, задрожали, о них начали звенеть металлические пруты, запахло жжёной окалиной и озоном, само пространство загудело вокруг. Я едва успел схватить за руку свою Эльзу и прижать к себе, но наши объятия разорвало, разъединило, и непреодолимая сила подбросила нас вверх.

Лорд Унке сложил зрительную трубку и в сильной задумчивости протянул её Тайгеру. «Собирай всех, - сказал он спокойно, будто сейчас не случилось ничего необычного, и налил себе в стеклянную рюмочку, стоящую на козлах, креплёной бузины, - Вот и повеселились. Ловушка захлопнулась. Да, Тайгер, верните мне эти ключи от Стоунхенджа и манускрипт, если конечно от них что-либо осталось». И когда Тайгер ушёл собирать своих людей притаившихся вокруг каменных кругов Стоунхенджа, сказал сам себе: «А этот книжный червь - Морс не врал. Время от времени нужно прислушиваться к одержимым мистикой людям».

21 век. Россия. Москва. Мастерская.

«Как ты мог видеть, что было после того, как мы исчезли», - улыбаясь, спросила Миа. «Я просто предположил, что так могло быть и не более того. А ведь было именно так. Только вот насчёт Оскара и его друзей я не уверен. Надеюсь, что с ними не случилось ничего страшного, и им не пришлось истратить все свои пули и жизни в глупой перестрелке». «И я надеюсь, - Миа вздохнула и взяла на руки кота и он недовольно муркнул, - Если бы не они, нам бы пришлось туго. А ты знаешь, что Оскар был ирландцем?» - «Нет, а это имеет какое-то значение?» - «Конечно, имеет, у нас в истории есть только один знаменитый ирландец, переевший плешь даже современному капитализму, поэт, драматург, писатель. Это же он написал «Портрет Дориана Грея», но написал он его позже, гораздо позже пережитых с нами приключений, а значит остался жив. Вообще он был нашим человеком, в самом правильном смысле этого слова, и всей своей жизнью доказал, что экономический ужас мира и пошлость денежных отношений противоестественны человеческой природе». «Да, - я наконец-то понял о ком идёт речь, - мне не хватает его эмоциональных вечеринок и обличающих общество лекций. Помнишь его фиолетовый пиджак с кружевами, как у лондонских модниц? Я представляю, какой décadence обнаружил бы он, попади он сейчас в наше время. Только одни налоги повергли бы его в ужас! Вот и личность мистера Морса вызывает у меня похожие воспоминания. Я хоть его и не знал лично, но…». «Всё очень просто, - Эльза перебила мои размышления, - мистер Морс изобрёл азбуку Морзе, поэтому ты его помнишь, как отдельную единицу из нашего времени. Эту идею он привёз из какого-то путешествия в прошлое через камни Стоунхенджа. Он научился возвращаться в ту точку пространства, из которой ушёл, но унёс эту тайну с собой в могилу. Хотя мне до сих пор не совсем понятно, как мы рискнули воспользоваться столь неизученным способом, ведь мы могли запросто погибнуть? Неужели только страх толкнул нас на этот безрассудный шаг? Мне кажется, наша степень доверчивости была запредельной». «Ничего не обычного, - сказал я, - если ты хорошо помнишь весь настрой общества того времени, то поймёшь почему. Люди, окрылённые тысячами новейших изобретений, очень уверовали в себя и могущество науки. Паровозы, аэропланы, корабли из железа – взлёт человеческой мысли! Проверялась и воплощалась в жизнь любая бредовая идея. И если что-то не срабатывало или не получалось, то изобретатель был искренне уверен, что он просто что-то не так сделал и в конце концов у него всё получится. И ты понимаешь, получалось! Поэтому мы так легко поддались на этот манускрипт, хотя конечно проще было бы просто уехать на лодке во Францию и затеряться в Европе, что, скорее всего, не спасло бы нас от вездесущих людей лорда». Миа посмотрела на часы и охнула: «Мы с тобой провспоминали до глубокой ночи! Я спать. У меня завтра какое-то нескончаемое количество дел». «Хотела бы спросить напоследок перед сном, - Миа улыбнулась, той своей английской улыбкой, которую я помнил с тех самых викторианских времён, - А куда мы с тобой попали после камней Стоунхенджа? Ты можешь хотя бы приблизительно описать это место? Хоть намекнуть?» Я отрицательно мотнул головой и тихо произнёс: «Это ещё предстоит вспомнить».

21 век. Россия. Москва.

Утром в мастерской, я проснулся от того, что кот-Тролль призывно, с ворчливой хрипотцой, мурчал у меня где-то рядом с ухом. Я открыл один глаз и увидел что под столиком из оникса, давно облюбованным двумя метровыми кальянами: бронзовым иранским и египетским из тёмного серебра, сидел пушистый хозяин комнаты и разговаривал со мной на своём кошачьем языке. Кажется, я понял, что он хотел мне сказать. Второй мой глаз был прижат к диванчику беспробудным сном и не открывался. Сразу почувствовал, что в мастерской я уже один. Вчерашняя осязаемая наполненность комнаты исчезла, словно осиротела без хозяйки, но хранила её невидимые знаки. При случайном взгляде на бронзовый бюст Спасителя со скорбным выражением лица и закрытыми глазами, голос Миа повторил мне уже сказанное ещё раз: «Я Его делала для папы Римского, но он не доехал до него… . Да, глаза закрыты. Разве можно сейчас смотреть на мир открытыми глазами». На круглом столе, прямо на пустом массивном бронзовом подносе с неровными ложбинками орнамента, придавленная филигранной сканью вазочки с лакричными конфетами, лежала записка от Миа: «Кофе в турке. Встретимся у музея Гоголя. 16.00».

К себе в офис я не рискнул поехать, не был готов к работе, к навязчивому вниманию озабоченных неистовыми и ненужными проблемами людей. Решил провести время в парке и в размышлениях.

Зной в густом городском воздухе становился всё более плотным, и уже начинал липнуть к телу. Не спасала и близость воды, по художественным ленивым всплескам которой бесшумно шли, прогулочные катера, с картинно рассевшейся публикой на открытых палубах. По широкой асфальтовой спине моста, выгнутой над Москва - рекой, словно сам мост решил перескочить её и застыл в предполагаемом прыжке на своих бетонных ногах, двигались разноцветные легковые авто с жужжанием гигантских жуков врезаясь в остановившийся вязкий воздух. Я спустился с другой стороны пешеходной эстакады по широким, ведущим к зелени парка ступеням и сразу стало прохладнее. Вернулся запах воды, уже испарившийся на загривке путепровода. С лотка на больших спицованных колёсах торговали шариками мороженного. Девушка в красном бумажном чепчике с фирменными инициалами добывала их полукруглой ложкой на длинной ручке из открытого блестящего на солнце жестяного бака и ловко укладывала особым образом в конусовидные стаканчики. Вот уже осчастливленная родителями, девочка в зелёном сарафане сосредоточенно пытается обтянуть губами верхний зелёный шарик. Её уводит за свободную руку мама, потому что она стоит посереди дороги, по которой носятся подростки на скейтах.

По налитой солнцем набережной, переходящей в толстое каменное ограждение, слышится ленивое хлюпанье воды, прогуливаются те, кому посчастливилось сегодня не работать. Подошёл к ограждению и взглянул на воду, она отливала желтовато-чёрным, и в месте соединения с крутым бетонным берегом, на крошечной песчаной отмели, плавало несколько мутновато-зелёных листьев кувшинки.

Предполагая пройти дальше вдоль берега, зацепил краем глаза за разросшейся дикой клумбой, полностью захваченной космеями, палатки с картинами в рамах, и свернул туда. Палаток оказалось гораздо больше, чем позволяла увидеть высокий цветник, похожий на отдыхающего слона. Это был целый городок по продаже наивной живописи. Здесь стояли на подиумах, висели в несколько рядов на уровне глаз и выше, масляные, пастельные, угольные полотна были также поделки из дерева и удобных сучков, приспособленных авторами для продажи, отполированные и залакированные.

Нужно было обладать несметными запасами оптимизма и безразмерным кошельком, чтобы что-то могло появиться в твоём доме с этой выставки-продажи. Я с нескрываемым удивлением разглядывал бесконечных мультипликационных котов и кошек, летающих над крышами, пьющих чай из блюдечка, обнимающихся друг с другом, присутствующих на портретах, постерах, брелоках. Словно это уже была страна не людей, а обезличенных животными персонажами мимимишек. Скрупулёзно выписанные пейзажи в золочёных рамах, которым позавидовал бы любой фотограф, будь он трижды умелым. В некоторых домиках преобладали птички и пантеры, в некоторых пантеры и собаки, были ещё сочетания собак и лошадей и обнажённая натура, как пик творчества автора венчала всю эту мишуру. Мол, мы не простые анималисты, а ещё и вон как можем. И лица художников: скучающие, бородатые, дремлющие, наполовину женские, не прозрачные. Короткий шезлонг, кофе в пластиковом стаканчике, иногда тонкая сигарета промеж пальцев – портрет продавца, но не живописца. «Я никогда ничего не найду здесь ценного, всё до предела упрощено и обезличено. Дешёвые предложения для дешёвых потребностей. Своеобразная денежная экспансия! Апофеоз модной пошлости, расценённый за эквивалент».

Когда я устал разглядывать красноречивые игрушечные полотна, и раздосадованный тем, что увидел, запрокинул голову в небо так чтобы кроме него ничего не осталось. На верху глаза отдыхали. Белёсая полуденная синева захватила всё. От долгого глядения вверх закружилась голова, поплыло всё оранжевыми кругами, потом яркие золочёные мушки медленно залетали на периферии зрения. Опустил голову обратно, и собрался, уже было шагнуть дальше в свои мысли, но в голове остались крупной плакатной строкой слова - «Холодный огонь». Помотал головой, разгоняя назойливых мушек: «Стоял, считал себе ворон, а написал оксюморон!» Ещё раз взглянул перед собой и сквозь верхушки деревьев, сквозь незаметное присутствие дня, составляя спрятавшиеся в листве сегменты букв, прочитал огромную рекламную афишу, растянутую на фасаде коренастого каменного здания: «Миа Суоно-Оро «Холодный огонь». Живопись, графика, кабинетная скульптура, художественное литьё». Подошёл поближе, чтобы прочитать место прохождения выставки, написанное внизу более мелким шрифтом.

И тут бутылочка запахов снаффа открылась. Все призрачные истины сегодняшнего дня вдруг стали понятны и читаемы, непонятное доселе чувство, таившееся в глубине сознания, соединилось с гранями всеобщего «Я» великой земной памяти. Границы настоящего, словно размыло странным сильным ветром. Задребезжал воздух вокруг. Струи фонтана, в котором резвились дети на жаре, застыли все до последней капли. Притихли звуки, и даже общий прогулочный гул перестал присутствовать в пространстве. Наступила обморочная тишина, ничего не двигалось, не шевелилось. Только голос, знакомый голос сказал: «Мне сегодня прислали конфеты, попробуй!» Запахло шоколадом и ванилью, потом густой запах сандала и чайного дерева купажируя друг друга с чем-то нестерпимо родным и близким, бросился наперегонки в ноздри. Мелькнула картинка: Миа в цветном балахоне испещрённом знаками похожими на иероглифы, наливает мне чай в миниатюрную пиалку.

Дальше мир двинулся по своим накатанным рельсам, прозвенев рядом настойчивым звонком. Он оказался на специальной дорожке и чуть был не задет пролетевшим мимо велосипедистом.

«Миа…», - пошевелил я губами. И вдруг неожиданно для самого себя почувствовал, что она где-то рядом, совсем рядом. И вроде как её дыхание и взгляд с явным вопросом: «Ты звал меня?»

Имя оказалось объёмным, почти круглым и упругим, как энергетический шарик в ладонях. Когда я начинал его произносить, оно набухало во рту и на выдохе, заканчивая длинный звук «а», лопалось на языке нежным ароматным послевкусием. Я несколько раз произнёс его вслух, пытаясь найти нужный объём, интонацию звучания.

День перешёл во вторую свою половину и остановился на примятой траве газона, куда я тоже присел отдохнуть. Недалеко от него под плакучими ветками декоративной ивы лежал на спине и копался пальцем в экране телефона молодой человек астенического вида. Через лужайку от него на изумрудном пятне бобрика травы загорала девушка в бледно-розовом, она лежала изгибом вниз, растянув тонкие брови купальника, на мальчишеских ягодицах и листала медлительную книгу. Молодой папаша водил ещё не совсем устойчивую дочку между молоденькими деревцами, с захватанной до жирного блеска гладкой корой и высиженными лунками подсохшей травы под ними, и когда он её отпускал, чтобы дать походить самой, она неизменно падала, сопела громко с придыханием, вот-вот расплачется. Вставала и снова падала. Потом сидела, надув губы, как наряженная кукла, брошенная на лужайке.

В глубине небольшого садика венчающего газон в центре, кусты хоть и стриженные и облагороженные садовниками, таки распустили свои ветвистые руки, стыдливо прикрывающие, потерявшую терпение девочку, присевшую на корточки и орошавшую собой землю. Я отвернулся: «Я всегда буду рабом своего внимания», - сказал я, сам себе улыбнувшись.

Этот солнечный день и блестящая безмолвная вода в каменном русле, витиеватый памятник Петру I, похожий на огромное высохшее дерево, и лениво-прогулочная атмосфера «Музеона» не отпускали. На выходе из парка мне удалось найти ещё несколько ягод шелковицы, на уже почти осыпавшемся дереве, отчего под ним вся трава и земля, и кусочек асфальта были сине-красно-чёрными от раздавленных подошвами ягод.

Уже опять перебравшись по Патриаршему мосту на другую сторону реки, я ещё около часа глазел на барельефы храма Христа Спасителя и когда решился - таки зайти внутрь, сражённый величием архитектуры, то меня на входе задержали - был в не подобаемых английских бриджах.

Теперь же я стоял перед музеем Гоголя, всё ещё, выуживая, своё бешено летящее «я» из грохочущего вагона метро. И когда оно присоединилось ко мне, запыхавшееся и натолкавшееся в подземных тоннелях между сосредоточенных торопливых пассажиров, с выпученными от панического ступора глазами души, я, наконец, смог полностью собрать себя и решиться на откровенное восприятие мира.

Увидел я своё тело на какой-то краткий миг, в совершенно другом месте: странные доспехи на мне, узкая полоска меча блестит в руке, и в голове образ прекрасной девушки. Отрывистая мяукающая речь звучит где-то рядом, но я знаю, что это слово обозначает: «Принцесса!»

Постоял немного во внутреннем дворике музея перед памятником писателя, с наклонённым изломом каменного тела. Перед лавочкой около памятника, на которой маялась о жары послеобеденная старушка, перед квадратной колоннадой входа, недавно побеленной, решился войти. Знакомая афиша указывала на то, что он прибыл по назначению. Я взялся за массивную медную ручку тяжёлой двери, и мир снова замер в ожидании. И замер он так внезапно и быстро, что непонятно сразу было кто говорит со мной, кто окликнул меня: «Любезный, завтракать в ваше время, видимо, не принято, но я бы посоветовал вам новое итальянское изобретение. Научились делать из простой пшеницы. Быстро варится и так же быстро съедается. Особенно с соусом, особенно острым. Это чудо вкуса! Я лично готовил своим – все довольны. Некоторые, конечно, были в ударе и опрометчиво называли блюдо «варёным мылом», но это всего лишь шутка, глупая неуместная шутка! Непременно соль, непременно масло, желательно коровье, попробуйте достать настоящие помидоры, а не размазню, что продают теперь у вас в стекле, полевая зелень. И проходите, проходите, раз пришли. Она будет вам рада. Она - тоже мой гость».

Я очнулся от видения, потому что дверь больно ударила меня по плечу.

«Ох, простите!» - уже знакомое лицо, тревога в голосе, случайное касание пальцев, - «Я тебя не заметила, двери здесь не прозрачные!»

«Миа…!» - прошептал я губами. «Я слышала, ты звал меня, - тут же сказала она, - сейчас подожди ещё немного, у меня встреча с посетителями». «Мне только что Николай Васильевич проговорил рецепт варки макарон и пока я его слушал, задержался у двери, если бы вошёл сразу, мы бы наверняка разминулись», - сказал я. «Какая прелесть! - С улыбкой произнесла Миа, - Давненько он тебя не навещал».

Из дверей музея выходили посетители. Мне стало неловко, что я тут стою со своим ещё не реализованным императивом, мешая процессу общения. И я немного отступил, сделал шаг назад, пока Миа разговаривала с подошедшими людьми. Они благодарили, восхищались, договаривались о чём-то, и всё это длилось и длилось, пока настойчивые сумерки не сказали своего веского слова уходящему дню. Если бы не её заинтересованный взгляд, который она бросала на мою растворённую в тени вечерней липы фигуру, я, наверное, подумал бы, что обо мне забыли.

Потом, чуть позже, когда благодарный поток посетителей иссяк,

мы молча шли какое-то время, привыкая к походке, друг друга - ещё никогда не ходили вместе по улице в этом веке. Вечер тоже безмолвствовал: наливался огнями, тихими редкими прохожими, запахами разросшихся ныне сдобных пекарен и кофейными отголосками открытых веранд, наполненных подсвеченными жёлтыми фонарями людей в образе отдыхающих.

Первой молчание нарушила Миа: «Ты вспомнил что-нибудь?» «Я вспомнил, как призывать тебя сквозь пространство, пока гулял. Я сегодня весь день провёл в парке, - ответил я, почему-то мне иногда хочется назвать тебя «моей принцессой», словно я уже тебя называл так давным давно. При этом я чувствую отголоски своего низшего сословия и твоего величия по рождению. А ладонь тянется машинально к рукояти меча на поясе. Я сегодня, взявшись левой рукой за невидимые ножны, правой вытащил из них длинный невидимый меч и кулаком чуть не задел прохожего. Пришлось скоро извиняться».

«А я помню, как я тебя называла, когда ты был голубоглазым римлянином!» - Миа сделалась печальной, и тревожная тень мелькнула по её лицу, - «Это давняя история, но ты вспомнишь. Я помогу». «И как? Как ты меня называла?» - «Это случилось с нами в Египте!» Я взял её пальцы в свою ладонь, и яркая ароматная картинка тут же вздохнула дымным прохладным вечером.

В плоских чашах горит масляный огонь, едва-едва пахнет горелой смолой, огромная река на бледно-оранжевом горизонте поблёскивает лунными раковинками тихих плесков, прикрытая по изгибающемуся руслу почти чёрными барханами берега. Кое-где видны тёмные пальмовые силуэты на фоне гаснущего неба. Стираемые подступающей ночью мегалитические колонны неведомого дворца растворяются одна за другой в густой черноте. Несколько лодок с вытянутыми вверх носами, как у восточных туфель, ещё видны в небольшой низине под холмом, в холодном свете проявившейся луны. Женщина рядом, в небесном свете, в бело-золотом одеянии, на её прекрасном правильном лице, то гаснут, то разгораются бронзовые всполохи близкого огня.

Я вздрогнул и отдёрнул задрожавшие пальцы: «Ты видела, видела?! Что это?» «Это наши прошлые жизни», - тихо ответила Миа и подобрала мою испуганную ладонь обратно в свою руку:

«Я знала, что ты где-то живёшь, чувствовала, но найти тебя мне не представлялось возможным. За все эти века мы с тобой и встречались всего-то несколько раз. Только всё бегом. Бегом от мира, от его меркантильности и глупости. В Англии, правда, пожили неплохо и достаточно долго. Я там с тобой была счастлива. Этот зыбкий мир не дал нам возможности каждый раз при встрече проживать долгую жизнь». «Не очень весёлые истории ждут нас», - ответил я. «Какие есть и они все наши», - Миа улыбнулась, но отчего-то тяжело вздохнула.

И тут, я понял, что за непривычными событиями прошедшего дня, начиная с утра, я ничего не ел, не считая чашки кофе и трёх ягод шелковицы. «Я совсем забыл, что нужно есть! Эти воспоминания, как многодневный марафон, отнимают уйму сил», - начал было я намекать на насущные потребности. «Всё ясно, идём, идём, идём, идём!» - Миа настойчиво потянула меня за руку.

Ужин в мастерской мы готовили вместе.

Я резал овощной салат, единственное доверенное мне для приготовления блюдо и одновременно рассматривал многочисленные полки с предметами: «А череп настоящий или подделка, вроде маловат?» «Это мой череп, - серьёзно ответила Миа и поставила на стол две тарелки из китайского сервиза, с соцветиями сакуры на глянцевом фарфоре, - Меня тогда убили лет в 14, потом расскажу. И кстати, человек, который это сделал, вспомнил об этом и я его знаю в этом веке. Представляешь, он криминалист». «Расскажи сейчас, потом может не остаться времени. Кому как не тебе знать об этом», - я, продолжая нарезать салат, приготовился слушать. Миа присела на диванчик: «Да, рассказывать то особо нечего, потому что я помню только это. Мы тогда с тобой ещё ни разу не встречались, и это воспоминание относится к таким давним временам, что я даже боюсь представить цифру, обозначающую это время. Единственное, что помню, как я шла по степи: солнце, лёгкий ветер, ковыль. На мне цветастое платье очень длинное и очень много юбок, как на цыганке, вся одежда пёстрая красочная. Пояс из дырчатых монеток, украшения из них же. Много металлических украшений на груди и шее. Я очень молода. Меня догоняет мужчина на взмыленной лошади и соскочив с неё подходит ко мне и тут же вонзает мне в живот нож. Это всё. Все воспоминания», - Миа замолчала. «И что же нынешний криминалист сказал?», - спросил я. «Сказал, что был моим мужем, а меня оговорили злые языки. Вот и убил не разбираясь». - «Ну, теперь то хоть извинился?», - пошутил я. «За что тут извиняться, сознание человека, как и всего человечества, в разные эпохи разное. Вот мы с тобой, как викторианцы очень наивны, а как представители современности достаточно циничны и недоверчивы. А тогда, видимо, имело большое значение общественное мнение, и только оно управляло жизнью людей. У некоторых южных народов это до сих пор сохранилось». «Да, до чего же мы дойдём, в конце концов?» - я свалил нарезанные овощи в салатницу. «А череп откуда? Как ты его нашла?» - «Это мне мама принесла, сказала что мой, а я его в руках подержала и вспомнила, вернее, увидела», - Миа встала и вышла на кухню, там что-то призывно булькало.

Я едва успевал двигать в голове нужный мне в данный момент кухонный образ, требовался: то нож, то ложка - чистое блюдце, разделочная доска, - как Миа уже протягивала желаемое или говорила, отлучившись для сервировки стола, где найти ментально обозначенный предмет. «Посмотри в шкафчике около плиты», - и я следовал внутри своего сознания тем предоставленным картам и дорожкам, которые тут же моментально чертились в моей голове. Она словно слышала оттенки моих ликующих посылов, и то, что мы называем мыслеформой, и даже перчинку образа моего ещё не оформившегося к ней желания, приделанного к видимой части её груди, слегка оголённой домашней небрежностью.

Я точно знал, что понимаю все движения её мыслей тоже: вот она раздосадована, что не может найти подходящий только для этого момента, заварочный чайник; ей не хочется чистить картошку, и я с нескрываемым удовольствием отбираю у неё нож; вот она радуется, что ему понравилась её ещё не законченная, стоящая на мольберте работа. Я вдруг почувствовал, как меняется её настроение и что не правильно подвинутый стол, раздражает её и его нужно поставить ровнее, или она устала сидеть на стуле с непомерно прямой спинкой, и предлагал ей переместиться на диван. Мне было так странно от этого, что будто бы я знаю про неё всё: каждый штрих и чёрточку мимолётной мысли, каждую невидимую тень настроения.

Это ощущение давнего знакомства и даже какого-то родства, постоянно усиливалось, раскрывалось в узнанных жестах, запахах, всплывающих из ниоткуда картинках. Мы разговаривали, как старые знакомые, словно встречаться и расставаться, для нас было привычным делом, и вот случайно снова встретились, и за пролетевшие дни, годы, тысячелетия накопилось, накопилось: новостей, смешных историй, снов об одном, слов о главном. О том, что сейчас кружило вокруг них, то разгораясь в полную силу, то притихая на несколько мгновений, то опаляя лица до красноты щёк, то обдавало холодом тактильных воспоминаний ладони.

Так незаметно в ожившую комнату вползли и расположились сумерки, благородными полутонами скрасив очертания предметов.

Весь день не было дождя, и вдруг он закапал с шипением по сухой земле, по листьям тополей за открытым окном, заскребся коготками острых капель по жестяному подоконнику. И так тепло стало, в пространстве дома, и так вдохновенно, что единственная залетевшая муха, притихла на потолке. Лишь далекий гул самолёта отметил ночную высоту.

Глава 2
21 век. Москва. Мастерская.
Из воспоминаний Миа. Древний Египет (4 год до н.э.)

«Наш древний Египет я почему-то вспоминаю с нашей последней встречи. Я помню, как мы расставались. Точно помню наши имена.

Это был солнечный, но довольно прохладный день, вернее почти вечер. Солнечный свет стал совсем белым, а тени от колонн разрушенного храма длинными, голубоватыми и тревожными. Я стояла на ступенях храма около одной из колонн, держа в руке цветок мака, думала, что ты поймёшь символ вечной любви.

Не знаю, кем я была, быть может, еврейкой. Но скорее всего, что нет. Мне кажется (сейчас) что еврейки не носили белой одежды, а на мне было белое одеяние с золотой каймой. Но я точно знаю, что не была из богатой семьи. На душе было тревожно. И это мучительное ожидание. Наверное, я никогда не забуду этого состояния. Я понимала, что увижу тебя в последний раз. А быть может, и не увижу вовсе. Тебя могли не отпустить. Ты же был римским воином и должен был покинуть Фивы (это точно, совершенно точно были египетские Фивы, но уже с разрушенным храмом)

Моя семья жила на другой стороне Нила. Я хорошо помню наш дом, потому что прожила в нём долгую, долгую жизнь. Дул сильный ветер, с запахом воды и песка. Людей не было. Это были часы отдыха.

Ты появился там, вдалеке. Почти бежал. Ты был не темноволосый римлянин. И одежда твоя не была такой, как сейчас изображают воинов Рима. Смуглый мужчина со светлыми короткими локонами и синими, синими глазами. И одежда у тебя была легкой. Мне казалось, что тебе холодно. Обнаженные ноги и руки и этот ветер. Тебя отпустили всего на несколько минут. Ты ничего не сказал, только лишь взял мою руку и положил мне на ладонь небольшого золотого скарабея. Подарок дорогой. Я помню наши руки. Моя белая, почти с голубизной и твоя золотистая темная, против моей кожи. Потом ты крепко сжал мою ладонь, прикрыв моими пальцами скарабея, поцеловал мне руку, и не слова не говоря, резко повернулся и быстро ушёл. На моей руке остались твои слезы.

Странно, но у меня были длинные вьющиеся, очень сложно переплетенные и одетые в золотую сетку волосы цвета карамели и глаза мои (да, я знаю, как я выглядела) были желто-зеленоватые, но иногда неимоверно темнели от переживаний. А переживаний в моей жизни было много. Ты так больше никогда и не появился. Может быть, тебя убили? Да, скорее всего. Ты не мог просто так исчезнуть. Всю жизнь я помнила тебя и хранила скарабея с нашими именами в картушах. Тебя называли - Лар, а меня - Нанум. Любовь наша была безмерной, не похожей на земную любовь. Я слушал Миа и старательно копался в памяти, но пока ничего не находил, кроме цветка в руке. Только теперь в моей голове эта рука с цветком алого мака, наконец, обрела ту, кому она принадлежала: «Все наши жизни состоят из таких вот мелких моментов. Мы никогда не будем помнить, кто в это время был у власти, или какая война шла в соседнем государстве. Мы будем помнить свои маленькие радости: свою кровать, одежду, цвет любимых глаз, цветок в руке. Я спешу тебе сообщить, что запомнил твой мак! И все прожитые далее жизни я очень любил эти цветы и люблю теперь!» Миа задумчиво сказала, глядя в открытое окно на ночные отблески в высоких тополях ближайших огней соседнего дома: «Быть может, нам все ещё предстоит? Но ты точно был римлянином».

Из воспоминаний Лара
Древний Египет (4 год до н.э.)

Это был военный корабль, римская парусная трирема. Но корабль мог идти и без паруса, когда не было ветра. Мы двигались против течения великой реки. Равномерный плеск вёсел о воду, гортанные выдохи и вдохи рабов, удары счётного барабана. По обе стороны сходились постепенно зелёные берега Нила. Я стоял почти у самого носа этой очень длинной глазастой лодки, рассекающей воду таранным носом. От воды пахло пряной свежестью, и воздух: влажный и густой, охватывал тело, когда корабль замирал на почти незаметное мгновение в каком-то своём очередном вёсельном прыжке. Казалось, эту душистую смесь, наполнявшую грудь, можно пить, а не вдыхать. Темнеющее зеленовато-жёлтое небо, отражающее близкие пески и красный диск солнца по мою правую руку. Где-то наверху на самом куполе ультрамаринового неба уже были видны несколько блестящих звёздных точек. На сердце у меня было легко. Путешествие из Рима прошло по спокойной воде. Два попутных с нами корабля пришвартовались в Александрии, а наш, шёл в Фивеи, где стоял римский военный лагерь. Мы уже миновали крепость Вавилон недалеко от Мемфиса, оставили позади расположения главных легионов Рима, держащих в повиновении весь Египет, и шли по широкому руслу вверх по реке.

Уже в верхнем Египте, на подходе к властвующему городу, как его называли местные копты. Пока ещё солнечный диск не успел коснуться холмистого горизонта, я увидел на близком берегу дымные костры и распятия непокорных рабов, как водится на главном холме для большего устрашения. Полуголые люди, видимые с воды в свете угасающего солнца, похожие на паучьи силуэты снимали тела с вкопанных в землю крестов. Сладковатый запах жареного мяса достиг моих ноздрей.

«Что делают эти отверженные?» - спросил я гегемона, игравшего на палубе в краплёные кубики с моим другом Вакхой – удивительно метким лучником нашего отряда. «Едят друг друга», - не отрываясь от игры, произнёс Тит Семпроний Гакх или гегемон для солдат из нашей центурии. Тогда я подумал, что он шутит или язвит. Для этого сплетённого из одних мышц римлянина любые местные жители, будь то британские кельты, непокорные галлы или иудеи, были хуже варваров. Он приписывал им самые страшные свойства: вплоть до поедания собственных детей, добавляя при этом фразу: «Только великий Рим образумит их!». Но на этот раз Тит её не добавил, а ещё раз бросил кубики, приятно рассыпавшиеся с ореховым стуком об игральную доску, и судя по его громкоголосому: «Аа-а-а!» - Выпало победное число.

Но то, что сказал Тит, оказалось правдой. Уже на берегу, при обходе дозором лагерные окрестности, я не раз натыкался на останки жутких пиршеств: человеческие кости, брошенные в кострище и отвратительный запах жжёного мяса. Не то чтобы я не знал в Риме о таких случаях, слухи об этом доходили до моих ушей регулярно, но так и оставались слухами, как страшилки о каре невидимых и своенравных Богов. Но воочию я видел всё это первый раз и не понимал, как я, например, мог съесть своего друга Вакху. При одной мысли об этом мне становилось смешно. Сложно сейчас с высоты нашей новой, заново разложенной цивилизации, сказать, что именно в этом противоестественном действии так веселило меня: того смуглого юношу в толстой льняной тунике, слоёной кожаной кирасой на груди, солдатской лацерне и коротким мечом на поясе. Одно можно сказать: общечеловеческое осознание мира допускало поедание себе подобных, по крайней мере, не запрещало.

В военные полномочия нашего военного отряда не входило воспитание в местных жителях начал и правил римского гражданина. Мы лишь удерживали обозначенные границы разросшейся империи Октавиана Августа, а поскольку нападать на нас с этой стороны было абсолютно некому, то лагерь, отнимавший уйму средств и сил у распухшего от своей гордости и значимости государства, было решено убрать с этого места. В этом и заключалась наша плавучая миссия.

Дни тянулись за днями, принося одно и то же: ветер, песок, ночной холод, яркую тяжёлую луну или песок, ветер, невыносимую жажду и смертельное солнце. Совершенно застывшие в своём однообразии гористые пейзажи, развалины храмов, разобранные на невероятных размеров камни и пугливых прохожих, на полупустых улицах окраины Фивей.

Мы с тобой встретились на рынке в один из таких дней. Я отсчитывал медные пластинки торговке овощами. Рядом со мной держал обеими руками корзину с покупками носильщик. Ты же на другой стороне повозки с колёсами выше твоего роста выбирала такие же корнеплоды с почищенными боками. Наши взоры пересеклись, слились, словно нашли неожиданно утерянное и давно забытое, но всегда хранимое в самых доступных местах памяти, готовое воспрянуть по первому зову мимолётного взгляда. Я как всегда это и бывает, при наших таких встречах, сразу узнал тебя. Мы как будто бы просыпаемся, находя друг друга в новом месте и времени. Наши сознания оживают, начинают раскрывать нам наши же утраченные тайны, обогащают нас друг другом, но обстоятельства, эти безжалостные уродцы, не оставляют нам места.

У тебя всегда был с собой маленький кинжальчик. Желание носить с собой острые клинки, видимо осталось у тебя с нашей эпохи «Ся», для которой ещё найдутся свободные страницы. Я все никак не мог понять сквозь мутноватость своего видения, что иногда ты вертишь в руках? Пока мы вечером с тобой, в определённое моими начальниками свободное время, не стали вкушать персики на развалинах египетского храма. Ты отрезала от них колечки фрукта, оставляя бугристый мозг косточки посередине. Эту твою особенность, я уже помнил.

Ножны кинжала прикреплялись кожаным ремешками выше запястья левой руки, чтобы пальцы этой же согнутой руки могли дотянуться до рукояти, и лезвие плотно сидело в нём полосато-золотой ручкой вниз, скрытое широким рукавом твоего калазириса и полотняного плаща.

21 век. Москва. Мастерская.

«Я всё время покупаю кинжалы. Даже сейчас. И нож с собой ношу, - Миа засмеялась, - Даже для книг ножи имеются (для страниц) хотя они и не нужны теперь. Потому и говорю: «Рука моя не дрогнет, если будет нужно защищаться!» - «Ой, вспомнила! У меня был друг по фамилии Дубров, так вот он надо мной всегда подтрунивал, говоря, что персик женщина должна откусывать, а не ножичком!»

Я отдыхал на диванчике в мастерской от наплыва воспоминаний. Эти, казалось, простые картинки прошлого отнимали много сил и после того, как заканчивался очередной сеанс, приходилось несколько часов восстанавливаться, разглядывая многочисленные загадочные предметы на полках удивительной мастерской. Создавалось впечатление, что ты, вместе со своим преувеличенным «Я», вдруг уменьшился в размере и попал внутрь сказочной шкатулки, где ожидали тебя, и дышали прошлыми мгновениями старинные волшебные вещи. Они делились здесь своей значимостью, сохраняя некую часть памяти безвозвратно утраченную, если бы не их молчаливые старания. Они напоминали о былом, нисколько не теряя своей идентичности, словно живые люди.

Я встал, выбрал для осмотра одну из полок и когда дотрагивался до предмета, Миа коротко описывала его. «Итальянская маска «Казанова», между прочим золотая. Веер 18 века, - уставший от женских страданий. Две пузатые мандолины с улыбками на лакированных италийских лицах. Лента священника и пояс от восточного кинжала, давно живут в дружном союзе. Скульптура девушки неизвестного итальянского автора – это моя бабушка, кстати. Серебряное ведро для шампанского – кажется, оно здесь всегда стояло, совсем не современных объёмов фарфоровая чаша для ополаскивания рук перед едой. Восточные кувшины различных пузатых размеров по именам: Иран, Афганистан, Узбекистан. Супница - давно потерявшая всю прислугу из многочисленной свиты сервиза. Потемневшие искусственные розы на фоне павлиньих перьев, ублажавшие чей-то неприхотливый взгляд ещё в 19 веке. Тройной мраморный подсвечник, не знавший свечей. Фигурка козы (я по гороскопу коза), слон из потемневшего дерева, индийский тисовый. Мраморный бюст Гоголя на колоновидной ножке». «А вот этот странный кувшин, не подходящий росписью ни под одну мне знакомую школу?» - Я взял его в руки. Он оказался лёгким, - «Похоже, он из дерева?» «Да, это лагерные сидельцы вырезали из цельного куска дерева для моей бабушки за хорошее к ним отношение. Она работала в тюрьме сестрой милосердия».

Я поставил кувшин обратно на полку и сказал: «Хотел уточнить для тебя, как появляются воспоминания в моей голове, как я улавливаю их через такое густое пространство событий, вмещающих в себя столь наполненную историю Земли. Происходит всё в такой последовательности: возникает желание вспомнить что-то, и это что-то воплощается в слово, фразу или небольшую картинку. Если воспоминание не правильное и дополнено вымыслом, лучшим другом писателя, то дальнейшее обдумывание желаемого не оживляет картинку, не продолжает фразу и не наполняет смыслом слово. Все эти начинания так и остаются статичными и более того, даже если ты эту картинку прошлого составишь насильно её становится невозможно описать подобранными к ней словами, потому что можно наткнуться на незнание того о чём ты пишешь и внутренний компас души покажет тебе вместо направления пустоту. Но если картинка оживает вплоть до дуновения ветерка, до запахов, витающих в воздухе, до осязаемости движений и восприятия звуков (будто рядом кто-то кашлянул или сказал фразу на незнакомом языке), тогда это то, что нужно. Такое живое воспоминание тянет за собой и остальные, составляя из них общую живую историю. Твою историю. Иногда эти воспоминания, граничащие с видениями, настолько длинны и реалистичны, что даже недавняя жизнь кажется ненужной, забытой, блёклой».

Миа подошла и обняла меня. Потом словно спохватилась, получив от прикосновения ко мне новую искру информации, и начала говорить: «Вдруг, сейчас, поняла, что в Фивах я была отнюдь не из бедной семьи. Я могла передвигаться по городу, правда меня всегда сопровождали два чернокожих мужчины. Явно рабы нашей семьи. Жила я на другом, берегу. И всегда спешила к Лару, переправляясь через Нил в папирусной лодке, в сопровождении всё тех же рабов и ещё нескольких людей. Надо искать, что было на другой стороне Нила, почти напротив храма, чуть левее, если стоять спиной к храму, а лицом к Нилу». Я тут же ответил: «А там был наш лагерь. Римские войска расположили лагерь на восточном берегу Нила, около древних Фив, рядом с большим храмом Амона в Луксоре». «Да, скорей всего это было именно так, - Миа продолжала развивать тему, - Мы встречались в разрушенном уже тогда храме Карнак. Я жила на другой стороне если стоять лицом к Нилу, то слева. Сейчас считают, что там не было построек, но это совершенно не так. Там были дома. Это гораздо левее. Фивы когда-то были столицей Египта и вся знать жила на стороне Карнака. А там, на другой стороне жили не очень богатые люди. Но как видно достаток у них был весьма неплохой. Дома были почти у самого берега. Несмотря на разливы Нила. По-видимому, в этом месте, что то было иначе – не затапливало. За все времена дома могли так разрушиться, что ничего не осталось. Они были глинобитные, а утварь там до сих пор находят. В этих домах были очень невысокие стены и маленькие комнаты. Стены были выбелены. Интересно, что крыши были съёмные. Из тростника, наверное, все зависло от погоды. В самих Фивах у меня явно был покровитель. Но из Египтян. И явно богатый родственник, вот откуда могли быть чёрные рабы и папирусная лодка».

«Я все думала о своей совершенно «не египетской» внешности. Но вот нашла информацию о белокурых женщинах Египта. А у меня волосы были, не как у блондинок, а золотистые и кожа очень белая. И ещё я подпудривала ее пудрой из перламутра. Вот сейчас я понимаю, что жила всё-таки в Фивах. Просто почему-то постоянно ездила на тот берег Нила и после твоего отъезда и вовсе уехала из квартала, где жила знать. К сожалению, я не помню, как называлось это место. Что-то заставило меня покинуть городские Фивы, и я стала жить в этих скромных домах, много там помогала разным людям. Это я помню весьма неплохо».

21 век. Москва. Мастерская.

Утром я обнаружил себя свернувшимся калачиком на том же диване. За окном в солнечном шуме о чём-то спорили воробьи. И желтоватые блики, отражённые от тополиных листьев блуждали по комнате в такт лёгким колыханиям воздуха. Я расправился, как слежавшаяся ящерица, потянулся до бешеных мурашек в лопатках, многозначительно зевнул, был бы хвост, я бы вильнул и им.

На кухне звякнула чашка, зашипел и пыхнул пламенем газ. «Я проснулся!» - сказал я, обращаясь к дверному проёму. В нём показалась Миа в своём длинном удобном балахоне разрисованном закорючками похожими на иероглифы и небольшим подносом в руках. Я стал расчищать место на вчерашнем столе, так и уснувшем с книгами нараспашку.

«Мне сегодня прислали конфеты, попробуй! Рано утром принесли от благодарных поклонников, ты ещё спал», - она загадочно улыбнулась. Запахло шоколадом и ванилью. Миа медленно наливала мне чай в миниатюрную пиалку. «Уже было такое в видении!» - Подумалось мне радостно.

«Ты знаешь, наверняка знаешь, - сказала она, пробуя горячий напиток крошечными глоточками, - из любой воды можно сделать лекарство. Кладёшь руку на стакан и размышляешь, какое тебе нужно. Словами не нужно проговаривать, только состоянием своей психики. А когда тебе подают чай в чужом доме, обязательно возьми ложечку и тихонько стукни по чашке, при этом вся ненужная информация уйдёт в блюдце, если нужно очистить и блюдце стукни по нему. Вся хозяйская неприязнь, если таковая имеется, уйдёт в стол. Ты же не знаешь, с каким настроением и мыслями тебе наливали и подавали этот напиток. Выпьешь чего-нибудь в незнакомом месте и заболеешь. Открытую воду в графинах тоже следует накрывать крышкой, да, хоть листом бумаги, а если была не закрыта, то сливать резким рывком верхний слой. Раньше считалось, что в открытую воду в сосудах бесы прыгают и сидят, ждут, пока их выпьют. Почти правда, к воде липнет всё. Нужно ограждать себя от лишних влияний». Я хотел взять ложечку и стукнуть по пиалке с чаем. Миа засмеялась: «Я сказала в незнакомом доме! А здесь твой дом!» «Был такой псевдосвященник Яков Кротов, - продолжала Миа внезапную лекцию о воде, - к нему все наши учёные мужи бегали – изучали. К обычным священникам как-то неудобно было в советское время, так вот к нему повадились ходить. Он службы прямо на квартире проводил, потом чаепитие, разговоры по душам, есть, где разгуляться апологетам науки. Так вот, пригласила я его к себе мастерскую освятить. У меня даже есть специальная чаша с кисточкой, только для святой воды. И как только он зашёл ко мне на порог, я сразу уже ощутила жуткую ментальную вонь. Ты же её тоже всегда чувствуешь от людей». «Да, да…», - вставил я быстро своё утверждение. «Ну, побрызгал он. Ушёл. Не стала я с ним чай пить. А на следующий день святая вода в моей чаше протухла. А всего-то он в руках её подержал. Вот и думай после этого, какие бывают люди и что они могут оставить в воде, которую ты пьёшь. Вода чувствует, отвечает».

«Расскажи мне что-нибудь о себе. О себе нынешнего века», - попросил я. «И что же? - Миа поставила пустую пиалку на стол, - Ты понимаешь, что мы помним одно и то же? Разве тебе не хватает этих воспоминаний». «Мне теперь всего хватает! Жизнь словно напиталась живительной влагой, заполнившей все пустоты сознания. Если бы я только знал, что кому-то в этом мире снятся такие же сны? Я бы бросил всё и пришёл к этому человеку», - чай мне показался необыкновенно вкусным. «Никогда не замечал вкус чая, а теперь вот не могу оторваться. Расскажи о своём детстве, хочется знать о тебе больше. Может, найдутся пересечения и в этом веке. А то получается, мы помним себя всякими, и в разных временах, кроме сегодняшнего воплощения, нужно потихоньку восполнять пробелы знаний о себе самих», - настаивал я. «Хорошо, давай попробуем. Есть интересный факт моей биографии», - Миа достала альбом с фотографиями из книжного шкафа, который снова пожаловался на жизнь разговорчивой дверцей, и протянула мне.

Рассказ Миа.
Вьетнам, 20 век. 1973 -1974 годы.

«Моя мама была тогда военным врачом и смогла взять меня во Вьетнам на работу медсестрой. Летели мы туда на военном транспортнике по кличке «арбуз», военные так называли самолёт «Ан» за его округлое, словно надутое брюхо фюзеляжа. С аэродрома долго и опасно добирались до места – госпиталь в джунглях, в окружении рек и болот. Атмосфера войны ощущалась во всём: недоверие, отрывистые приказы на незнакомом языке, молчаливые сопровождающие, оружие на каждом близком плече, металлический запах крови. Нас разместили в одноэтажном длинном доме, сделанном из самана с выбеленным фасадом с неким подобием архитектуры, в виде глубоких ниш, там, где находились входные двери. Потом, правда, ради безопасности переселили в глубокие землянки с соответствующим бытом и железной мебелью цвета хаки. Там я и встретила Павла, врача из Москвы. Такой статный мужчина с типичной жюль-верновской бородкой, переходящей в густые чёрные бакенбарды, а потом в жёсткую почти вьющуюся шевелюру. Рядом с ним всегда на коротком поводке присутствовала макака, что-то вроде домашней кошки. Такая подвижная, с ищущими шкоду глазами.

Война во Вьетнаме уже подходила к концу, но обстрелы продолжались. Сайгонская армия активизировала тогда боевые действия. Её войска регулярно проводили большое количество так называемых «операций умиротворения». А американские ВВС регулярно бомбили районы, не помню точно какие, но и нам доставалось.

Павел частенько заглядывал в наше подземное жилище. Мы много разговаривали. Он водил меня на рыбалку, таскал по джунглям и местным деревушкам. У меня тогда был фотоаппарат такой маленький, назывался «Вега», я всё подряд им снимала: буйвола с детьми, пойманную рыбу, самого рыбака, нашу землянку, обезьянку эту на поводке.

Мне было интересно с Павлом, он мне казался красавцем – умным и храбрым. Всё мысленно его перемещала в разные части света. Он у меня то полярником был, то археологом, подходил, короче, ко всем путешествиям и приключениям. Влюбилась я в него по уши, а он такой взрослый был, всё меня оберегал, боялся лишнего слова сказать, и относился ко мне, как к восемнадцатилетней девчонке. А мне было обидно, что меня воспринимают, как ребёнка.

Война моя длилась недолго, но именно тогда я поняла, что во мне что-то есть такое, чего нет у других. Я раненых перевязывала. С некоторыми вьетнамцами до сих пор дружу, получаю от них восхищённые письма и небольшие подарки. Вот, например, фигурка старика из слоновой кости в «нон ла», что в переводе значит «шляпа-лист».

Мои вьетнамские друзья, с присущим им природным виденьем и чутьём, первые рассказали мне про это моё свойство. Просто стали замечать, что обработанные моими руками раны заживали быстрее, и ко мне потом очередь выстраивалась на перевязку. С тех пор не выношу крови, и даже запаха её.

Обезьянку Павла потом американцы застрелили. Переживала очень.

Улетели мы по окончании мисси в разные города, и встретила я его уже снова, когда мне было лет тридцать, в Москве, в клинике Краснова, он был заведующим отделением гипербарической оксигенации – «насильственное» насыщение крови кислородом при различных болезнях. Лучший специалист в России, только в его барокамерах не горели люди.

Здесь, в Москве, мой придуманный «роман» из пропахших кровью и порохом джунглей, перешёл в стадию настоящих страстей, к которым теперь, я вроде уже не хотела иметь никакого отношения. Павел увидел во мне цветущую эмбру. Каким желанием налились его глаза, сколько слов было сказано о своём чувстве! Он не давал мне проходу, звонил, приходил, посещал мои художественные выставки, старался быть рядом, даже когда я хотела остаться одна. Уговорил меня поехать с ним в Грецию, где античное солнце и благородные оливы, заставили меня по-другому взглянуть на наши форсированные отношения. Хорошее время было, но тянулся он не ко мне, а к тому, что жило во мне, к моей способности видеть и чувствовать больше чем обычные люди, к странным нелогичным для него, как для врача, способностям, что удивляло его и восхищало, но было ему непонятно, и не доступно. И я это осознала постепенно, потому и нашла выход из этой затянувшейся перегоревшей огнём напалма прошлого ситуации. Я просто отвела его в церковь и покрестила. До этого момента он вообще не имел никакого отношения к христианству. А став его крёстной матерью, все его любовные посылы сводила на – «нет». Так мы и остались только добрыми друзьями».

После того как Миа перестала говорить, Я ещё несколько секунд продолжал играть с обезьянкой под банановым деревом. Обезьянка то карабкалась в невысокую листву, то спускалась вниз, запрыгивая мне на руки. Ещё мгновение и видение рассеялось. «Да, это она, та самая», - в уголке глаз Миа появились слезы. «Прости, я не стану её больше оживлять». «Ничего, оживляй, нам ещё много придётся делать такого, один Египет чего стоит». «Ты тоже видишь это моё такое?» «Вижу, когда ты рядом», - Миа умиротворённо вздохнула.

Древний Египет (4-3 год до н.э.)
Из воспоминаний Нанум

«До встречи с тобой я говорила только на древнеегипетском языке и даже умела писать, что было редкой диковиной в те времена. Эллинскому языку научил меня ты во время наших встреч. Училась я быстро – любовь чувство чудес и на его ярком фоне наши фонетические игры быстро превратились в правильную речь. Мы с тобой так ни разу и не воспользовались переводчиками, всегда имея ввиду услужливое, но болтливое, их наличие. Стеснялись, предпочитали поначалу молчаливое уединение. Ты говорил мне перед отъездом вашего римского отряда, что обязательно вернёшься, что будешь недалеко в девяти днях пути по Нилу, недалеко от Мемфиса в Вавилонской крепости, но тебя очень долго не было и сердце моё устало ждать. Я решила добраться до нижнего Египта, чтобы найти тебя. Конечно, я была полна решимости, и ничто не могло меня остановить. Сила любви тогда руководила мной. В те времена по Нилу ходило очень много кораблей и у богатых жителей Фивей были поместья в дельте Нила. Они путешествовали по реке туда и обратно очень часто. Я могла бы попроситься, с ними в очередную поездку, но тогда раскрылась бы тайна наших отношений. Мы почему-то скрывали это! И, чтобы не привлекать особого внимания к своей персоне я договорилась, чтобы меня взяла с собой лодка, шедшая из Нубии с грузом зерна и белой полбы.

Ничего необычного в этом коротком путешествии не было, за исключением моего инкогнито, которое оберегали два чернокожих раба, бритых налысо, чтобы не плодить вшей – бич того времени. Они готовили мне еду в носовой комнате лодки-дома и черпали воду из Нила для умывания. Я помню, что мы много раз останавливались, и я видела из центральной комнаты, где размещались пассажиры, и приятно пахнущий сыпучий фрахт, как по сходням на невысокие пристани наёмные носильщики выносили и заносили грузы в плетёных корзинах: ступать они старались в такт с друг другом, чтобы дело спорилось в одном ритме и пели заунывные песни.

Должны ли мы день целый
Таскать зерно и белую полбу?
Полны ведь уже амбары.
Кучи зерна текут выше краев,
Полны корабли,
И зерно ползет наружу,
А нас все заставляют таскать.
Воистину из меди наши сердца!

(Перевод М. Э. Матье)

Примерно на седьмой день моего путешествия, я увидела по берегам реки множество львов. Они мирно сидели и лежали на берегу отдельными стаями, почему-то только на восточном берегу, и не обращали никакого внимания на проплывающие мимо ладьи и плоскодонные баржи. Некоторые из этих барж перевозили скот, в достаточной близости от места отдыха хищников, что могло бы привлечь их внимание. Они могли бы без особого труда напасть, но по какой-то необъяснимой причине не делали этого.

В последнюю ночь мне приснился странный сон. Я увидела скромную хижину: в некоторых местах вместо стен сухие сплетённые пальмовые листья, где жила голубоглазая светловолосая женщина с младенцем и яркий белый свет осязаемыми лучами вырывался сквозь многочисленные прорехи прямо сквозь стены этого жилища. Я никогда не видела такого наяву, и это заставило меня открыть глаза от переполнившего меня волнения.

Было утро, начало десятого дня, как мы покинули Фивеи. Ладья уже подходила к причалу и совсем рядом на берегу были видны многочисленные постройки из камня, повозки запряжённые лошадьми и волами, укрывала над разложенными на земле товарами и вдалеке, утреннем дребезжащем от наступающей жары воздухе, виднелись стены Вавилонской крепости. Я не стала дожидаться обычного праздника по окончании путешествия, хотя меня и уговаривали остаться взявшие меня на ладью торговцы, поэтому меня снабдили провизией в дорогу, и я удалилась в Гелиопольский номе.

Как оказалось, я ошиблась, приняв обычные сплошные стены улиц с дверями в глухих камнях за крепостные. Сама цитадель римских легионеров находилась немного дальше, и мне пришлось пешком добираться до неё, плутая по пыльным и кривым руслам глухих улиц, похожих на храмовые коридоры без потолка.

От рабов не было толку. Они брели за мной мокрые от пота с поклажей на мускулистых плечах. Я чувствовала их запах и равнодушие к происходящему со мной. Чем дальше мы удалялись от пристани, тем меньше нам навстречу попадалось людей. Но я спрашивала, и спрашивала про крепость – все указывали в одну и ту же сторону. Наконец, выпутавшись из лабиринта этих пыльных путепроводов, вышла на открытое место, и через небольшое зелёное пространство, засаженное редкими пальмами и кустарниками, увидела стены крепости, холщовые красные транспаранты на них, колыхаемые изредка внезапными движениями застывшего от жары воздуха и скучающих римских воинов внизу у ворот и на кирпичных стенах.

От сердца у меня отлегло, и волнение моё сразу пропало. Помню, что поначалу я сильно испугалась, словно приехала не туда. Сильно смутили меня эти кривые улочки с камышовыми крышами, похожие на кварталы для бедных.

Среди многочисленных солдат, видимо ожидавших чего-то перед входом в крепость, сидевших то тут, то там со своими шлемами в руках, я выглядела лысоватого римлянина в красном хитоне и решила обратиться к нему с вопросом. Этот низкорослый, отчасти тучный гражданин методично жевал жвачку, усевшись на каменную лавку в тени листьев пальмы и выслушав мой вопрос ещё какое-то время, видимо предавая себе значимости, молчал, а когда до него дошло, что обращаются именно к нему, громким окриком вызвал из тени арки стражника, который меня и проводил внутрь крепости. Рабы остались ждать снаружи.

Какое-то нехорошее предчувствие охватило меня тогда. Я вдруг ощутила не уютность и жестокость этого места, но желание найти тебя было сильнее всего. Мы совсем недолго шли по каменным прохладным коридорам, и я очутилась в просторной зале. Из узких окон на каменный пол падали солнечные яркие лучи, выхватывающие пыльные вихри при малейшем движении потревоженного воздуха. Пахло потом, виными испарениями и чуть-чуть цитрусовыми. В глубине зала на каменном столе стояли подносы с горками зерна и печёным хлебом. Чуть позже я почувствовала и этот приятный запах молотых отрубей.

На высокой скамье, со спинкой увешанной шкурами и цветными тканями полулежал человек в бело-золотистом одеянии, рядом шумел небольшой фонтан в каменной чаше. Один из проникших в окна лучей освещал и фонтан, отчего тот искрился и переливался радужными пузырьками. Рядом, в окружении множества раскладных табуретов, стоял столик с апельсинами и несколько стеклянных кувшинов с напитками. Приняли меня радушно, с улыбкой, и незнакомец даже встал со своего ложа. Когда я вошла в прохладный зал, он сделал знак рукой, чтобы все лишние удалились. У арочного проёма остались стоять только два римских солдата с ничего не выражающими взорами, устремлёнными в противоположный конец полутёмной залы. «Нубия? - Спросил он добродушно, - Только что оплатили пошлину с вашей лодки». Явно показывая свою язвительную осведомлённость, как и положено всякому начальствующему гражданину. Я начала сразу без предисловий: «Мне нужен центурион Тит Семпроний Гакх. Четыре луны назад они выехали из Фивей со своими людьми». «Что же он там такого натворил, что прекрасные египтянки бросаются за ним в погоню?» - С улыбкой спросил подошедший ближе человек в белом хитоне. «Можете обращаться ко мне Марк - Антоний», - добавил он слегка высокомерно, но тут же предложил жестом пройти и сесть на раскладной деревянный табурет в виде перекрещенных завитых вензелей с материей вместо седушки. Я прошла и села. Он молча налил мне в серебряную чашу тёмного вина. Запахло кислым виноградом. «Мне нужен не именно он, а солдат в его подчинении по имени Лар», - сказала я и почувствовала, как щёки мои наливаются жаром. «Ах вот оно что! Солдат?!» - Марк-Антоний снова прилёг на свою кушетку напротив меня и взял со столика свою чашу с вином. Сделал глоток, посмотрел мне в глаза с каким-то предвкушающим задором, поставил чашу на столик и, щёлкнув пальцами, сделал кому-то знак в полутёмное пространство проёма дверей. Явился толстый пожилой человек с невероятными складками на огромном белом хитоне и огромной жировой прослойкой под подбородком. Он едва заметно поклонился. «Скажи ка мне, любезный Ктесий, здесь ли ещё прохлаждается игрок и зануда, Тит?» - «Отбыл в Александрию с поручениями, а далее направлен в Рим», - Марк-Антоний махнул запястьем и Ктесий растворился в дверном проёме. «Вот видите…», - посмотрел он на меня и понял, что не знает моего имени, за своим чрезмерным самолюбованием, забыл его спросить. Только я собиралась его произнести, как послышались шумные шаги, многочисленные голоса и в дверной проём ввалились римские офицеры в плащах и сверкающей меди. Пахнуло грязными телами, тошнотворный металлический запах наполнил зал. Так пахло от жертвенников, где первосвященники резали животных в Фивеях. Я запомнила этот запах подсохшей на солнце крови потому что, не только животные становились обречёнными на смерть, но иногда и люди.

Офицеры шумно припали на одно колено и один из них, самый первый и крупный, поднял голову и, держа в руке шлем сказал: «Восстание, мой гегемон, - евреи!»

После небольшой суматохи и грозных начальственных криков, я осталась в зале одна и совсем не знала, что мне делать. Посидела ещё некоторое время, затем встала и вышла тем же путём каким меня сюда и привели. Меня никто не остановил, хотя мне на пути встретились бегущие люди по трое и по десять человек в полной боевой амуниции и нахлобученных на головы шлемах с длинными пиками в руках. Оказалось, что я всё-таки перепутала коридоры и попала во внутренний двор крепости, где в тени одной из её стен работали люди в обычных одеждах, совсем не военные. Они что-то мастерили из деревянных стволов деревьев: двое пилили их медными пилами по размерам, а третий вязал и скреплял обработанные длинные жерди в однообразные лежаки, готовые они стояли прислонённые к стене в несколько рядов. В другом углу под матерчатым навесом сидели солдаты и видимо играли в игру в «голову и корабль» на желания, высоко подбрасывая монету. Эмоциональные возгласы доносились оттуда. Под деревянным настилом сидел скрючившийся солдат с красным от досады лицом, проигравший в предыдущем заходе. Я подошла к человеку, вязавшему лежаки, и обратилась к нему на эллинском языке, но он не понял меня, и тогда я спросила на своём родном языке, только тогда он ответил мне. «Я работаю здесь не так давно, чтобы знать всех в этом доме. Идите с миром!»

Но я не могла сразу поверить, что ты уже уехал. Не укладывалось у меня это в голове, и я полна решимости, направилась к играющим солдатам, чтобы спросить и у них про тебя. Незнакомец, вязавший лежаки, пытался меня остановить, но отступил, видя мою непреклонность.

Солдаты увидели, что я подхожу к ним, и остановили свою игру. Я повторила свой вопрос на эллинском языке краснолицым воинам, разгорячённым азартом игры. Они совсем были не похожи на тебя, низкорослые и смуглые с кривыми разбитыми в бою носами, пахнущие кониной и загнившим потом, но помня и зная тебя, я тогда не чувствовала опасности.

«Сыграй с нами на желание, - сказал один из них скрипучим голосом, - если выиграешь, я расскажу тебе про Лара, если проиграешь ты сбросишь перед нами свою одежду». Не знаю, почему я согласилась, наверное, твоё имя, произнесённое другим человеком, так подействовало на меня. Я почему-то подумала, что эти люди должны знать и тебя, и твоего начальника, а игра это всего лишь путь узнать, то, что мне нужно. Монета была подброшена и я загадала «корабль», корабль, который должен был вернуть тебя в мои объятия. О последствиях я как-то не думала, совсем не понимала их, не представляла. Для меня тогда весь мир искал только тебя, а вместе с ним своего Лара искала и я.

На звякнувшей о каменный пол монете, выпала «голова двуликого Януса».

Солдаты повставали со своих мест, предвкушая неожиданное развлечение, но тут за моей спиной оказался незнакомец. Он тихо взял меня за руку и повёл к выходу. Один из солдат крикнул ему что-то обидное, но преследовать нас не стали. Незнакомец вывел меня из крепости полутёмными прохладными коридорами и сказал напоследок: «Иди и не возвращайся в это место, потому что помножаться твои печали». Его слова прозвучали для меня обжигающим сердце лекарством. Я поняла вдруг, что тебя нет в этой человеческой пустыне и я совершенно одна, без поддержки, участия и любви.

Рабы ожидали меня снаружи. Пространство широкой улицы перед крепостью было пустынно, только четыре стражника маялись от липкой жары в тени арочного входа.

Конечно, я была расстроена, я просто была в отчаянии. Слёзы текли из моих глаз, и я не в силах была их остановить. Даже мои равнодушные и уставшие сопровождающие начали жалеть меня, тянули в тень, искали место, где присесть. Из ворот крепости выбежал один из солдат, игравших в монету, увидел меня и подошёл: «Он уехал в Рим много дней назад, - сказал он извинительным тоном и опустил глаза, - вот возьми, его брошь для плаща, проиграл мне в «монету». Отдашь, как вернётся». Солдат протянул мне твою медную застёжку, в виде двух барельефов львиных голов на круглых отливках и, изогнутую в виде крючков, змейку между ними, на которой я знала каждую царапинку. Ушёл не оглядываясь.

В конце концов, мы все втроём пристроились под крепостной стеной в спасительной тени окружающего её прозрачного сада, и оставались там пока длинные тени сумерек не начали вползать на каменные стены крепости под названием Вавилон.

Очнулась я от того, что кто-то трепал меня за плечо и на моём родном языке предостерёг: «…Вас не должны найти здесь римские солдаты! Зачем вам лишние неприятности? Нужно найти другое место для отдыха». Сказал это смуглый моложавый мужчина с невероятными участливыми глазами, выражающими заботу и внимание. Он подал мне руку, помог подняться. Ноги мои затекли, и когда я встала, подкосились, и я упала прямо в объятия этого человека. Это был незнакомец из крепости, спасший меня от позора. Вообще-т я и сама могла постоять за себя, нож в моём рукаве всегда был начеку, но справится с таким количеством солдат мне, конечно, было не под силу. Двое моих рабов совершенно безмятежно спали, прислонившись спинами к каменной, уже теряющей солнечное тепло, стене.

Уже была ночь, неполная близкая луна посеребрила всё вокруг, и только горящие костры неподалёку перед входом в крепость освещали пространство оранжевым ореолом. «Мы издалека, - ответила я, - и нам уже не найти ночлег». Тогда незнакомец взял меня за руку, и потянул за собой. Мои сопровождающие, уже разбуженные к этому времени нашим разговором, взвалили мои тюки с вещами и провизией на плечи и двинулись за нами.

Такое проявление участи к чужой судьбе я встречала впервые. Обычно люди в те времена сторонились друг друга, потому что любого зазевавшегося человека могли попросту заманить куда-нибудь и приготовить из него себе ужин или продать бедолагу в рабство. Жизнь человеческая каждую секунду висела на волоске, но именно от этого человека исходила уверенность и добрые посылы. Я почувствовала их сразу, и доверилась.

Мужчина был одет странно для моих понятий о гардеробе. Никто так не одевался в моём родном городе: длинная до земли рубаха с рукавами, именно с рукавами, а не свободный хитон или накидка, поверх всего этого накидка тоже с рукавами из более тёмной и грубой ткани, войлочный пояс, отдельная шапочка на голове вместо капюшона. Всё это я успела разглядеть на незнакомце, пока мы не удалились в серебристую глубину ночи. Но пока мы продвигались куда-то, нам навстречу неоднократно попадались идущие строем с факелами римские квадраты солдат. Они шли молча, с поднятыми вверх копьями и длинными прямоугольными щитами, повёрнутыми в одну сторону, не обращая на нас никакого внимания, поднимая ритмичным топотом с дороги невероятное количество едкой сухой взвеси.

Когда мы, наконец, свернули в более спокойные переулки, я почувствовала, что всё моё тело скрипит от осевшей на него грязи, даже на зубах щёлкал песок. Я тихонько выискивала языком заблудившиеся песчинки во рту и старалась их незаметно вытолкнуть наружу. «Меня называют Иосиф, - сказал неожиданно мой ночной поводырь, - у нас есть место, где можно омыться перед сном». Я с благодарностью ответила: «Меня называют Нанум. Я приехала из Фивей искать моего Лара». Иосиф остановился на мгновение и посмотрел на меня. Я угадала в слабой полутени на его лице понимающую улыбку.

Когда мы пришли, я, словно попала в свой недавний сон, пришедший ко мне в последний день путешествия по Нилу. Даже при свете тускловатой луны я узнала хижину, в которой жила голубоглазая светлая женщина. «Это Мария», - сказал Иосиф. Мария встала и слегка поклонилась мне с полуулыбкой на приятном молодом лице. На деревянном столе грела масляная лампа, в её световом ореоле барахтались несколько ночных бабочек. Я тоже выразила ей своё почтение поклоном и только сейчас заметила, что рядом с ней сдоят на ножках деревянные ясли, в которых спит ребёнок.

Умывалась я около двух разбитых до половины больших глиняных кувшинов под деревянным стоком, направленным в них с соломенной крыши хижины. Воды было немного, дождя не было давно. Потом была вечерняя трапеза, для которой я достала все свои припасы, имеющиеся у меня. Мне хотелось отблагодарить этих гостеприимных людей за небывалую и удивительную доброту. Ели все вместе за одним столом, куда были приглашены и мои сопровождающие, что было для меня необычно. Я всё тайком подглядывала как раб по прозвищу Исса, брал чёрными пальцами еду и клал себе в белозубый рот. Потом, то до чего он дотрагивался, я боялась взять, чтобы есть. Настолько была сильна моя внутренняя иерархия между людьми. Второй раб по прозвищу Отта, налегал на пиво, предложенное ему Иосифом. Он черпал его и черпал глубокой ложкой из глиняного горшка, пока не захмелел и не замычал свою обычную песню. Мария несколько раз подходила к ребёнку, укрывая его сползающей дерюжкой. Иосиф всем готовил спальные места: достал несколько укрывных полотен, открепил от стен и поставил на землю лежаки. Но мои сопровождающие не остались ночевать в хижине, иерархия присутствовала и у них в голове, забрали спальные принадлежности и разместились во дворе под навесом.

За разговорами я узнала, что мои гостеприимные хозяева были выходцами из Иудеи, и что ищут лучшей доли в нашей стране. Говорили они на моём языке плохо, поэтому вскоре мы угомонились и легли спать. Уснула и я, сжимая в руке твою застёжку от плаща, уснула на таком же в точности лежаке, какие мастерил Иосиф в Вавилонской крепости.

Утро пришло неожиданно для моего уставшего сознания. Я помню, что мне снился мой дом в Фивеях и ты, твои руки, твой голос. Я не сразу поняла, где нахожусь, а когда Мария, уже хлопотавшая по дому, улыбнулась мне сквозь пелену моих догадок, я вспомнила вчерашний день. Дитя начало издавать громкие радостные звуки, и я проснулась окончательно. Она сидела у яслей, взяв на руки ребёнка и кормила его грудью. Малыш увидел нового человека, опустил лоно и, повернув головку ко мне, радостно засмеялся, как это делают дети, чуть взвизгнув и при этом, икнув, но тут же присосался к ней снова.

А я лежала и думала, что же мне теперь делать. Отправится в Рим за тобой или подождать тебя здесь, раз солдат из крепости сказал, что ты вернёшься? Но чтобы отправиться в Рим, нужно было вернуться домой в Фивеи, чтобы найти подходящих богатых попутчиков. Сама из этого места одна, даже в сопровождении рабов я не добралась бы до Рима никогда. Ожидать здесь? Сколько это продлиться никто не может сказать, и я решила ждать столько, сколько времени потребуется военному кораблю дойти до Рима и обратно. Прибавила к этому ещё десять запасных суток и решила ждать в Гелиополисе.

Так прошло несколько дней, наполненных приятными домашними заботами, в которые мы с Марией и подружились. Она как могла, рассказала мне свою спонтанную историю путешествия, я же поделилась с ней своей конкретной, но когда дело доходило до вопросов о цели бесконечных переездов, Мария старательно начинала заниматься хозяйством и избегала последовательного ответа. Говорила, что-то вроде: «Мы решили сменить место. Иосиф сказал, так будет лучше. Там было очень неудобно. Слишком много вокруг любопытных». Но однажды, аккуратно отвечая на мои бесконечные вопросы тактичными короткими ответами, она произнесла, неожиданно схватившись за горячее блюдо: «Нам указали другой путь!» Отдёрнула руку и пошла, остудить её в воде, в кувшинах за хижиной. Так для меня и осталось тайной, Кто указал, и зачем указал.

Когда утром Иосиф уходил в крепость на работу, мы отправлялись на местные рынки за продуктами, оставляя Отта сторожить хижину и кормить домашнего ослика, а Иссу брали с собой носить корзину с едой. Ребёнка Мария носила в грудной люльке из куска полотна, привязывая его к груди через шею, я помогала ей делать двойные узлы на поясе и под волосами. Мальчик так и сидел к ней лицом, иногда посасывая свой палец на правой руке, разглядывая по сторонам многочисленных разношёрстных людей или шумный базар, иногда он засыпал, от утомительной тряски, положив головку на грудь матери, но я ни разу не видела, чтобы он плакал или хныкал.

Мария была женщиной скромной и очень тихой. Настолько незаметны были её даже вынужденные желания, что мне самой приходилось догадываться, что нужно и даже необходимо сделать в данный момент. Например, попить воды или остановиться передохнуть. Она, словно была обременена этим своим непонятным для неё, скрытым предназначением, обрекающим её на постоянные переезды с места на место на спине терпеливого ослика, но молчаливо сносила все волеизъявления человека, находившегося рядом, вдруг ни с того ни сего решавшего, что настала пора снова куда-то идти. Так же немногословна она была и во время разговоров. Иногда и вовсе отвечала односложно, но всегда радостно улыбалась, принимала участие в беседе всей мимикой лица, словно забывала на эти мгновения, что это не стоит ей делать, и помогала себе жестами, когда не знала, как сказать по-египетски какое-то слово. Мария была юна, податлива и терпелива. Иосиф же напротив был словоохотлив и всегда оберегал свою жену, как-то стараясь отгородить от неё любых приближающихся незнакомцев. Причём действовал он не только уговорами и хитрыми уловками, а даже своим телом отстраняя нежелательных людей. Если с его женой кто-то заговаривал, будь то случайный зазывала на рынке или решивший посоветоваться покупатель, он тотчас становился всей своей мощной фигурой между ними, кажется, отгораживая даже сами слова идущие к ней, к ребёнку. Но мне показалось, что вёл он себя не как её муж, а больше как её отец, хотя иногда и целовал Марию в лоб и нежно приобнимал.

Через несколько дней я выяснила для себя, совершенно случайно, что мои новые знакомые живут у дальних родственников Иосифа. Во время нашего отсутствия, в хижину наведывался хозяин земли и сада, на которой стоял это временное жилище, и застав там дремлющего Отта, пытался выгнать его палками. Но тут появились мы с корзиной продуктов, и Мария с улыбкой что-то говорила недовольному хозяину на непонятном мне языке, и по мере её слов хмурое его лицо светлело и под конец рассказа, вовсе заулыбалось. Мне он выразил почтение тем, что пригласил меня перейти к нему в дом, сказав, что его гости (Иосиф и Мария) не хотят этого делать по неизвестным для него причинам, хотя там намного удобнее и достаточно места. Но я тоже отказалась, сославшись на то, что нам с Марией вдвоём дружнее.

Когда хозяин земли удалился, я подумала, что стоит пригласить моих новых знакомых к себе в Фивеи. У меня был дом в достатке большой и прохладный, сад с ухоженными тенями уютных уголков, безопасная сытая жизнь. Мария ответила мне, что посоветуется с мужем, хотя мне уже было видно её желание поехать ко мне, но тут же становилось ясным, что Иосиф не согласится на столь замечательный и удачный вариант. Глаза её от этого становились грустными, и в них начинало проблёскивать небывалое смирение и покорность. Мария замолкала и вообще переставала разговаривать на какое-то время.

Сегодня в нагретой на солнце воде, принесённой из хозяйского дома и разлитой в тёплые гранитные купели, мы купали дитя. Ребёнок вёл себя, как всегда послушно, показывал маленькой ручкой то на меня, то на птиц, коих небывалое количество расселось по окружающим кустам и деревьям. Птицы молча чистили клювами свои перья и не собирались никуда улетать. Я оглядывалась по сторонам, обращая внимания Марии на странности с пернатыми, но она будто извиняясь за то, что я это вижу, приговаривала одно и то же: «Это так всегда, это так бывает! Бывает так, ничего, потом улетят!»

Пока она промакивала тельце ребёнка припасённым заранее полотном, малыш взял меня за палец правой руки и потянул к себе, желая поиграть. Я протянула ему палец и другой руки. Он взял и его. Тихонько потряс меня за оба пальца. Улыбнулся, потом засмеялся с чуть писклявым младенческим задором, и я сразу почувствовала, как яркая прохладная волна прошла по моему телу. Я вдруг как бы увидела себя со стороны, обнаружила своё место в доселе невидимом для меня мире, будто бы специально скрывавшем от меня посредством самого себя все свои явные черты. И весь предел мира увидела со стороны: его важные и второстепенные значения – необходимость одних событий перечеркнула желание других. Все мои верования слышимые с детства от священников, родителей и близких знакомых, оказались разрушены этой прохладной голубоватой волной. Словно тысячелетние каменные храмы они крошились внутри меня, обращались в песок, уносились холодным синим, но полным жизни ветром и, когда в внутри меня не осталось точки опоры, точки осознания мира и всех его ипостасей, во мне вдруг что-то зажглось, как звезда Сириуса на опустевшем небосклоне. Это её понятное близкое пламя стало разливаться по мне, наполнять меня совершенством и смыслом – силой этого смысла. Мне вдруг стали понятны мотивы поступков людей, проистекающие из наивной пустоты, причины этой явной пустоты, сжигающие их жизни нелепыми суевериями. Словно многовековая пелена развеялась в моей голове, и всё вокруг прояснилось, стало понятным до последней, казалось бы, ничего не значащей мелочи, до кончиков крошечных усиков неожиданно присевшей бабочки на широкий волнистый рукав моего калазириса. И я стала разглядывать эту бабочку, внимательно и с упоительным интересом, что раньше никогда не делала, потому что мир начинал открываться мне совершенно с другой стороны. Не с телесных лишений и голодной смерти, бесконечно льющейся крови жертвоприношений и страха за свою жизнь перед каменными богами, а со стороны необыкновенных удивительных открытий в нём. Открытий светлых и увлекательных, отрицающих всю мою пугливую жизнь до этого небывалого момента. Я становилась причастной к этому необычному для меня освещённому особым светом и особым образом миру, словно заново рождалась, вылезала из старой пережитой кожи, и сразу привыкала к себе новой, бесстрашной, пылкой, любопытной, всезнающей.

Птицы вдруг все разом снялись с места. Я вздрогнула, и младенец выпустил мои пальцы из своих ручонок. Стаи разных размеров и расцветок взлетели единым облаком на небольшую высоту и стали кружить над садом, где мы купали дитя, а когда Мария унесла его в хижину кормить, постепенно разлетелись в разные стороны. Высоко в небе осталась только одна гигантская птица с невероятным размахом крыльев. Она, словно висела над нами, почти не двигаясь с места. Я первый раз видела такое чудо.

Иосиф вернулся сегодня с работы в крепости почему-то в середине дня и сразу сообщил мне, что в порт пришёл корабль из Рима. Я тут же с волнительным сердцем, скорым шагом отправилась к реке. Нужно ли говорить о том, как я торопилась, Отта и Исса едва поспевали за мной. Но корабль оказался из Александрии и среди сошедших на берег офицеров и солдат знакомых имён не нашлось. Я почти металась по пирсу, всё спрашивала и спрашивала: у торговцев, у солдат. Отта и Исса помогали мне, обращаясь к таким же рабам, как они, с вопросами про Лара. Через какое-то время поняла всю тщетность моих попыток. А когда вернулась обратно, медленно перебирая ногами уже знакомые улицы, то ни Марии, ни Иосифа уже не было в хижине и куда они делись, я не знаю. Но я вдруг поняла неожиданно и точно, что так было нужно, чтобы они внезапно ушли и этот их поступок совершенно не относится ко мне, к нашей с Марией дружбе.

Я вдруг осознала, словно кто-то очень мудрый подсказал мне, что Лара мне здесь не дождаться и, кинув взгляд на опустевшую хижину, где провела достаточно много дней, решила зайти в хозяйский дом попрощаться.

Иаков, хозяин дома, сидел во дворе под раскидистой тенистой сикоморой и, словно ожидал меня, чтобы хоть с кем-то перекинуться словом: «Ушли, - с лёгкой досадой сказал Иаков, и заулыбался при моём появлении, - не сидится им на месте. Сегодня последняя звезда Минтака вошла в пояс Исиды, значит, скоро взойдёт красный Сириус и разольётся Нил, наверное, они торопились преодолеть реку, пока она ещё не слишком широка. Нил всегда наполняется в начале года, будут праздники: явится Фараон со своей супругой, думаю, они бегут от этих многолюдных шумных гуляний и песнопений. Для тебя они оставили слова: что обязательно воспользуются твоим приглашением, если окажутся в твоих родных местах».

Сердце моё порадовалось, но каким-то шестым чувством уже развивающимся во мне после недавних событий с чудесным кружением птиц, поняла, что этого никогда не случится, и непонятная тревога и в то же время приятие событий такими, какими они будут, примирило меня с собой и моими страхами.

Иаков предложил мне остаться у него, если мне это нужно, и я согласилась на одну ночь, всё моё существо не хотело покидать место, где возможно появишься ты, и эта небольшая отсрочка в дружелюбной тишине за благопристойным ужином, помогла мне окончательно принять решение покинуть Гелиополис.

После ужина, Отта и Исса отправились спать в хижину, где жили Иосиф с Марией и младенцем, а хозяин увлёк меня навязчивым рассказом о том, как он работал на вседержителя – возил в Гизу на другой стороне Нила провиант для строителей дороги. И однажды, видел одиноко путешествующего фараона без свиты. Я слушала в пол-уха, не понимая значения странного повествования, меня по-прежнему волновала тишина вокруг, невозможность получить весточку о тебе. Но я сидела и слушала, и потихоньку, вышла из своего кокона ожидания и, очень отдалённо, почти незаметно, на уровне глупого или смешного предположения, начинала о чём-то догадываться.

«Я даже не понял по началу, что это Фараон, потому что подъехали они к пирамиде на довольно неприметной колеснице запряженной одной лошадью. Весьма странно для вседержителя не иметь знаков отличия. Сам он был завёрнут в белую ткань, скрывавшую признаки власти на нём. Но я его узнал – видел много раз на праздниках. Он и его несколько сопровождающих поднялись к дверям пирамиды. Солдаты всегда стоящие у ворот открыли им вход. Двое сопровождающих остались вместе с солдатами, а двое с длинными ритуальными трубами для извлечения звуков и сам Фараон вошли внутрь пирамиды. - Иаков помолчал, будто вспоминая свои ощущения, и продолжил, - Я собирался уже, было ехать дальше по своим делам, не было мне никакой надобности сидеть и ждать, пока вседержитель выйдет обратно, да и небо уже темнело. День быстро сменялся ночью. Что-то меня остановило, какой-то тихий протяжный звук разлился в вечернем воздухе, и этот звук начал усиливаться, разрастаться, становиться громче. Я пытался понять, откуда он идёт, и когда мои волы, запряжённые в повозку, начали мотать головами и переступать с ноги на ногу, что говорило об их крайнем беспокойстве, я заметил, что дрожит сама пирамида и земля под ней. Я посмотрел на её верхушку, очертания которой почему-то стали более размытыми в угасающем небе, и увидел яркий голубой свет, исходящий из её пермедиона прямо в проявляющееся на небосводе звёздное крошево». Иаков замолчал. «Что же было дальше?» - заинтересованно спросила я. «Да ничего особенного, я уехал на переправу через Нил, но мои волы ещё долго мотали головами, пока не удалились от пирамиды достаточно далеко». «И что же всё это значит?» - снова спросила я. «Я думаю, что вседержитель в этом доме Богов тайно разговаривает с Ними, а я просто слышал Их звенящий голос. О чём тебе, моя дорогая гостья, и поведал».

Чуть позже Иаков проводил меня в комнату с кроватью, а сам удалился, слегка пьяный и довольный своим рассказом.

На следующее утро, так и не дождавшись пробуждения хозяина, я отправилась к Нилу искать себе попутную ладью до Фивей. Отта и Исса брели за мной накормленные и довольные жизнью. Оба в плетёных пальмовых колпаках от солнца подаренных вчера Иаковым, в порыве не в меру разыгравшегося чувства одиночества.

21 век. Москва. Мастерская.

Рассказ Миа подействовал на меня весьма и весьма странно. Мне стало неожиданно плохо. Противно кружилась голова, создавая иллюзию правого поворота, и тошнота не отпускала несколько часов, но потом в моём сознании пошли соответствующие картинки давних воспоминаний. И я, сняв со лба уксусную примочку, которую Миа положила, спасая меня от исторического головокружения, сказал довольно бодро: «Моё воспоминание о наших встречах начинается с ноги обутой в сандалии. Песок, моя нога и перевёрнутый горизонт с зеленовато-синей полоской воды. Я разгибаюсь и принимаю нормальное положение – это я поднимал что-то оброненное тобой. Подаю тебе, а ты мне в ответ улыбаешься. Аж дух захватило, насколько была удивительна твоя красота. У тебя на голове была белая накидка с золотой каймой, и всё платье было именно такое. Солнце кругом и ветер прохладный идёт упругим потоком с Нила. Мы стоим у колонны. Я касаюсь твоих пальцев». Миа достала из книжного шкафа альбом с фотографиями и открыла нужную страницу: «Здесь есть фото колонн храма Карнак, где мы встретились последний раз». Я смотрел на чёрно-белую фотографию и образы в моей голове становились всё яснее и яснее, а Миа, тем временем, продолжала: «Когда в 20 веке я путешествовала по Египту, в Луксоре со мной случилась временная амнезия, то я очнулась именно в этом месте, а перед этим, оказывается, зашла в магазин и купила белую ткань с золотой каймой и была одета в неё, совершенно по-египетски. Хотя на самом деле не знала, как это делается. Как из куска ткани сделать платье!? Совсем недавно, лет пять назад, я нашла в библиотеке моих родственников альбом с фотографиями. Это их путешествие по Египту в конце 19 столетия. Дело в том, что на этих фотографиях есть то самое место, но альбом этот я не могла видеть ранее никоим образом».

Я продолжал наполнять словами свои картинки: «Мы с тобой ходим среди этих руин, разговариваем, иногда я запрыгиваю на разбросанные прямоугольные камни, показывая тебе свою молодую удаль. А когда я обнимаю тебя, твой стан слегка прогибается, и ты иногда закрываешь глаза. Это так сладко. Даже не описать. И пахнет от тебя таким свежим здоровьем, смешанным с ароматным маслом. Не разберу с каким. Наверно просто не знаю этот запах. На сандал похоже». Миа достала с самой верхней полочки, почти под потолком, небольшую коробочку и в ней оказался пузатенький пузырёк в длинным горлышком: «Да, только это не сандал, а тёплый обволакивающий запах мирра и роз, более мягкий и сладкий немного. У меня есть этот запах. Сохранился (привезли в 19 веке родственники) есть немного совсем. Это именно он. Берегу его». Она открыла плотную крышечку флакона, и я ощутил именно тот аромат, того времени, когда был римским солдатом.

«Удивительно, - сказал я, - тот самый, твой запах! Вот не ожидал! Вот так подарок!» Я почувствовал, что дверца памяти в моей голове начала приоткрываться всё шире и шире, и я начал рассказывать, то, что видел сиюминутно: «Очень странно видеть там других людей в непривычных одеждах. Женщины ходят одна за другой - гуськом. А мужчины все полуголые, передвигаются парами или ровными прямоугольниками. Будто кто-то ими командует. Вообще вольных бродяг тут не видно. Всё чем-то заняты и только мы как бы отсутствует во всеобщем деле, как впрочем, и сейчас». Миа добавила: «Мы не оставались вдвоём. Надо было суметь укрыться от лишних глаз, а мы не могли. Всегда почти прилюдно встречались. Только иногда мельком ты обнимал меня за колонной или ещё где-то. И когда ты ушёл, я всегда говорила с тобой, пела песни. До последнего дня. И свет в душе был до последней минуты. Мы просто не успели побыть наедине. Правила были не очень то и строгие. Но всё-таки». Я продолжил: «Я был тогда ...слишком воином, чересчур воином. Я был подвержен воинственности, и любовь для меня была на втором плане. Я только сейчас это вдруг понял, вспомнил. Мне нравилось плыть на военном корабле и ощущать себя частью несокрушимой армии Рима. Я был победитель, и мне даже прочили какое-то звание, из-за чего я и уехал, чтобы получить его. Это только сегодня я знаю настоящую цену всему этому наносному и патриотичному». Миа вставила реплику: «Нежным воином, на удивление, был... очень утонченным». А я продолжал: «Хотелось бы мне узнать, где я жил в Риме, пока только это вспомнил и момент гибели. Это были битвы кораблей недалеко от берега, берег видно было. Но чьи это были корабли? Я утонул, облитый горящей смолой, прыгнул в воду, но погасшая смола обволокла тело и застыла. Я утонул, слишком тяжела она была. Я ещё хотел тебе сказать: про то, как я тонул, видение меня всё не отпускало, и я заснул на несколько секунд сейчас – побывал в нём. И тонул я очень долго, очень. И был в сознании, и всё видел. И падающих людей в воду, и всполохи пламени сквозь толщу воды. И я всё падал, и падал в бездну, и дышать не хотелось, видимо, лёгкие были здоровые и большие, всё темнело и темнело, дна всё не было и не было. Очень глубоко, уже давило в уши, давило глаза всё сильнее и сильнее. Появились большие хищные рыбы. И одна подплыла совсем близко. Я закричал в воде от ужаса, рыба была огромная с открытым ртом. С тех пор я боюсь, глубины и акул. А потом, темнота, но и даже темноту я помню. Ни боли, ни каких-то подробностей смерти, нет, темнота и тишина и она всё длилась и длилась, но я помню, как хотел из неё выбраться, бродил по этой темноте, слушая своё дыхание. А потом вдруг вспышка света и снова твои глаза, улыбка, твоё дыхание. Такое впечатление, что я и не умирал вовсе, хотя дна так и не достиг. Наверное, смерть - это особая длительность времени, где можно подумать, осознать себя, своё предназначение, чтобы выбрать себе место и время рождения, - а лишь затем получить ответы».

Миа помолчала, и сказала, вытирая подступившую слезу: «Ужас, ужас! А у меня всю жизнь душа болела, понимала, что ты погиб. Не хотел тогда от меня уходить. Вынужден был – такое время».

Чтобы перевести разговор на другую тему, я спросил, как ни в чём не бывало, ограждая чувства от многовековой эмоциональной вспышки: «А вот эти ритуальные трубы, с которыми сопровождающие фараона заходили вместе с ним в пирамиду! Они для чего? Кажется, я про них что-то слышал!» Миа посмотрела на меня с благодарностью – всё поняла моментально, и постепенно, подбирая слова, начала мне рассказывать, где и когда эти трубы проявили себя: «Когда я путешествовала по Египту в 20 веке, то естественно побывала и в Каирском музее, экскурсию проводил один из арабских египтологов. Это абсолютно мистическая история и я специально собирала материал по этой теме. В 1922 году археологическая команда Г. Картера обнаружила в гробнице Тутанхамона две трубы. Они были признаны самыми древними музыкальными инструментами. Одна из труб изготовлена из дерева и серебра, другая - из меди и бронзы. С ними связана череда мистических событий, которые происходили уже в 20 веке. Трубы эти молчали 3000 лет. И вот человечество вновь пожелало услышать их звуки, хотя даже министр по делам древностей Египта и несколько известных египтологов отговаривали совершать невероятную хулу, понимая, что добром это не кончится.

Идея послушать звуки трубы Тутанхамона была просто завораживающей! Это как на машине времени вдруг одним ухом услышать звуки давно ушедшего мира.

Была выбрана труба из меди и бронзы. Концерт прошёл в Каирском музее в 1939 году он транслировался в прямом эфире по радиоканалу ВВС. Звуки древней трубы услышали миллионы человек по всему миру», - Миа замолчала, переводя дух, - дальше сплошная мистика. Была репетиция, а перед самым концертом - неожиданно, по непонятным причинам во всём здании Каирского музея выключился свет, и все попытки включить его ни к чему не привели. Да, что я тебе рассказываю, всё равно всё не помню! Сейчас найду свои,…я помню, их собирала». Она подошла к ворчливому шкафу и достала из старой коробки на нижней полке потрёпанный блокнот. Полистала его и ткнула пальцем в наклеенную газетную вырезку, пропитанную насквозь жёлтыми разводами канцелярского клея. «Вот читай отсюда!»

«… Концерт прошёл при свечах, потому что отменить такое масштабное мероприятие было уже невозможно. А через пять месяцев началась Вторая мировая война. Вот тогда известные египетские учёные и заявили о том, что войну вызвал звук трубы Тутанхамона. А выключение света в здании Каирского музея - это лишь маленькая составляющая возможностей данного инструмента. Вновь труба Тутанхамона зазвучала в 1967 году. В этот раз электричество отключилось уже во всём Каире, а вскоре началась война между арабами и израильтянами. И это не остановило людей, звуки трубы снова раздались в 1990 году, отключив свет во всём городе. После этого начался конфликт в Персидском заливе. В 2011 году представитель Каирского музея решил продемонстрировать звучание древней трубы делегации из Японии. В Каире отключилось электричество по всему городу. Через неделю началась Египетская революция, в которой погибло более тысячи человек и около шести тысяч получили ранения. Во время городских беспорядков группа мародёров проникла в Каирский музей и выкрала часть экспонатов, среди которых была труба фараона. Но через какое-то время экспонат нашёлся - создалось впечатление, что мародёры сами вернули этот музыкальный инструмент. Возможно, они столкнулись с тёмной магией данного артефакта и вернули его из страха. После 2011 года на трубе Тутанхамона больше никто не играл. Может быть, вняли предупреждениям известных египтологов, а может быть, узнали что-то ещё о магических силах, содержащихся в древних музыкальных инструментах. Создаётся впечатление, что археологи и исследователи знают на самом деле гораздо больше, чем говорят...»

Я отложил блокнот и задумался. «Всё что мы не в силах объяснить, всегда называем магией. Возможно, я понимаю, почему всё время гаснет свет в Каире», «И почему же?» - Спросила недоверчиво с ехидной ноткой Миа. «Просто у египтян очень плохая и старая проводка!» Миа засмеялась. Можно ещё сделать глупейшее предположение: «Труба, вернее её звук, предназначен для пирамиды, как требование ответного звонка. Гудишь в неё – тебе отвечают. Это не музыкальный инструмент. Это звонок. Звонок вызова тем, кто построил эти пирамидальные устройства, как средства связи. А труба активирует этот огромный телефон посредством своего звука. Для этого в пирамиде есть даже своя резонаторная комната. После чего пирамидальное устройство начинает собирать энергию из пространства, чтобы связаться с теми, кто находится далеко, а в случае с музеем гаснет свет, а поскольку там, где дудят пирамиды нет, ответный звонок не происходит, а происходит бесконтрольный выброс энергии, который провоцирует людей на войны. Такая вот сила артефакта!» Миа улыбнулась: «Да, нет конечно, всё это полная чушь и череда совпадений. Игра репортёров на интересе человека ко всему необычному и мистическому». «Я тоже так считаю, - мне почему-то тоже не нравилась эта история с трубами Тутанхамона, - по крайней мере, я попробовал объяснить это вслух. У меня нет научных званий и мне терять нечего». Теперь Миа снова улыбнулась. В общем-то, я этого и добивался, просто развеселить человека.

«В нашем 21 веке, - продолжала она развивать тему мистических историй, - очень много дешёвых фальшивок и досужих выдумок. Слова и сама человеческая речь настолько обесценились, что можно болтать о чём угодно. Очень трудно отличить, где, правда, а где ложь или просто газетная «утка». Вся информация упрощена до предела, ничего конкретного никто никогда не скажет. Факты тасуются, как выгодно для более сильного впечатления на читателя. Настоящую мистику низвели в ранг увеселительной байки. Такая деградация не приведёт ни к чему хорошему. Мне жаль нынешнее поколение. Ведь оно даже не понимает, в каком мире находится, и объяснить ему это не представляется возможным. Желательные и нужные связи с былым заменены на современные пустышки, в угоду опять же современным целям, которые далеки от целей индивидуальной личности».

Теперь настала моя очередь успокаивать разошедшегося оратора. Я снова попытался сменить тему разговора.

«Всё своё детство я играл в античных солдатиков. Эти пластмассовые наборы продавались в любом детском магазине. Прочитал детское издание - «Книгу будущих командиров», «Легенды и мифы древней Греции» и развёртывал масштабные баталии на полу в детской комнате. Делал из пластилина римские военные корабли, устраивал походы под кровать, в царство Аида, и обратно. Был у меня и Агамемнон, и Менелай. Трою брали. Карфаген был разрушен». Миа смотрела на меня, ещё не совсем понимая, куда я веду нить разговора. «Да, да, настоящий Карфаген, - продолжал я, - только из пластилина, с воротами и крепостными стенами.

В пятом, шестом классе нашей советской очень скучной школы заразил своих сотоварищей игрой в древних римлян. Мы выстругивали из дерева короткие римские мечи и с крышками от больших кастрюль, в которых раньше кипятили бельё, вместо щитов, бились до захода солнца в полях и рощах. Смело бросались в бой на заросли репейников или крапивы». «Представляю тебя с крышкой от кастрюли и деревянным мечом, эдакий совдеповский шпет в пионерском галстуке», - Миа усмехнулась.

Вдруг и я замолчал, и сказал уже без улыбки: «Память о прошлых жизнях, ожившая уже в детстве, не давала мне покоя».

Древний Египет (27-30 год н.э.)
Из воспоминаний Лара

За 20 с лишним лет, я несколько раз приезжал в Фивеи и даже один раз специально, без попутчиков – искал тебя, но ни одного раза не застал дома. Конечно, я получал твои весточки. Любимый тобой могущественный дядя с другого берега Нила, передал мне все твои послания, оставленные на случай, если я вернусь.

Последнее моё посещение Фивей, как раз и случилось в одиночестве. Я получил повышение - звание кентуриона, и мог себе позволить передвигаться по своему усмотрению. На мне теперь были новенькие доспехи гребневидный шлем и палудаментум. Твой уже достаточно пожилой родственник встретил меня уже, как родного, но с улыбкой судьбы на участливом лице, сообщил мне, что мы возможно разминулись на реке, двигаясь навстречу друг другу. Он сказал, что ты направилась в Иудею, прослышав о каком-то чудесном проповеднике, провозгласившим себя Царём человеческим, искать встречи с ним.

Мы сидели с Кахотепом, так, кажется, именовали твоего дядю, во дворе его каменного дома, под круглым соломенным навесом. Невдалеке от нас под такой же крышей работали три женщины - занимались шитьём, часто поглядывая в нашу сторону. Мы же пили привезённое мной виноградное вино. Пиво, которым пытался меня угостить хозяин дома, было похоже на взбитую сотнями конских копыт грязь. Как они его едят? Вино твоему дяде понравилось, хоть он и чихал без остановки после первой чаши достаточно долго. А когда закончил, потрепав свой нос морщинистой рукой, я спросил: «Уважаемый, Кахо! Я хочу, чтобы вы передали возлюбленной Нану моё настоятельное письмо. В нём нет никакой тайны или подвоха. Я лишь хочу на словах озвучить его содержимое, чтобы у вас не было желания его раскрывать. В этом письме говориться о том, что, если Нану вернётся домой, то пусть непременно ожидает меня именно здесь и никуда более не спешит ехать. Я же после посещения Иудеи, куда направлен принципатом для восстановления порядка и подавления нарастающих волнений, окончу свою службу в римских войсках и вернусь в Фивеи для нашей совместной жизни». «Обязательно всё передам в точности, - сказал раскрасневшийся от вина Кахо, - и не бойтесь за своё письмо, - он улыбнулся и снова хлебнул вина, - мне ваши любовные истории уже не интересны. Этот мир убивает сам себя, и вносить свою лепту в его предсмертную агонию у меня нет никакого желания». «Что ты имеешь ввиду, уважаемый, Кахо?» - Продолжал я беседу. Слуги принесли жареного на вертеле кролика и фрукты, хлеб. Я расположился на удобных римских лавках, такая мебель ценилась тогда в Египте у знати, и слушал, положив голову на подушку пожелания мироустройства от Кахотепа, слегка заплетающимся языком. «Ни один римский префект не может полноценно управлять вверенной ему территорией. Он жил в другом месте и потом снова будет жить в другом месте! Ему наплевать на здешние дела и местное хозяйство. Ведь что такое самоуправление без независимости? Это всё равно таже зависимость, те же налоги, та же пугливая жизнь с оглядкой на чужие имперские замашки. И ведь всё выкачивается из земли. Для каких-то общин это непомерная ноша. Вот и ты едешь усмирять недовольных. Помяни моё слово, когда-нибудь всему этому придёт конец. Надеюсь, мой придёт раньше. Я уже не могу на всё это смотреть».

Таким я его и запомнил немного пьяным, немного обиженным на императора Октавиана Августа и всецело любящим тебя Нанум, свою единственную отраду, для которой он не жалел ничего. Это был замечательный старик: в меру ворчливый и в меру любящий. Мы потом с ним обнялись на прощание, и теперь он живёт в моей памяти нестираемой запятой, после которой появилось ощущение бессмысленности происходящего.

Через две луны я со своими солдатами причалил на четырёх военных кораблях к порту города Аскалон, чтобы дальше пешим порядком следовать в Иерусалим под начало действующего тогда префекта. Во время пути я дал распоряжение моему другу Вакхе, давно уже шедшему вместе со мной по службе и ставшему моей правой рукой расспрашивать людей попадающихся на пути о новом Мессии, чтобы найти тебя по его следам. На привалах он рассказывал мне, что большинство попадавшихся нам навстречу иудеев шарахались от него, как от прокажённого, вернее от его римского вида, некоторые не знали языка, а кто понимал слова и не страшился, тот либо делал вид, что не слышал о Мессии, либо уходил от ответа. Но был один человек, хваливший Его. Он сказал, что действительно Сын человеческий делает чудеса и что он сам видел исправленных Им людей.

«Что значит исправленных?» - переспросил я Вакху. «Значит, что они болели: были калеками или слепыми, находились при смерти – всех вылечил. Даже, говорит, воскресил мёртвого». Я в мыслях своих позволил себе усомниться в словах своего друга, и сказал: «Я бы сам поверил, если бы увидел своими глазами. Но меня интересует, где сейчас находится этот врачеватель, потому что рядом с ним должна быть, Нанум». «Будьте уверены, гегемон, ответил мне Вакха, - обязательно отыщем». «Почему же его так странно называют «Сын человеческий?» Он что, рождён без отца и без матери?» - «А как ты думаешь! Я тоже задал такой вопрос пилигриму, - в шутку обиделся Вакха, - мне было сказано, что он пришёл из горнего мира, потому и не отсюда Он». И тут же закричал, обернувшись на несколько квадратов воинов пылящих за нами по хорошо утоптанной дороге: «Шире ша-аг, шаг шире! Шире ша-аг, шаг шире!» Слова его полетели передаваемые от декана к декану. Топот за нами усилился, и колонна войск двинулась быстрее. Нам с Вакхой тоже пришлось идти, чаще переставляя уже уставшие ноги, но разве могло нас остановить палящее солнце и дорожная пыль, забивающая ноздри. А я буркнул себе под нос: «Но ведь должна же у него быть мать, хоть из какого мира Он не явись…».

Через час, у небольшой реки, больше похожей на ручей, где на желтоватой прибрежной траве паслись несколько коз, я сказал Вакхе: «Привал. Всех в воду». И тут же понеслись в прожжённом солнцем воздухе слова перекличкой: «Вода, привал, всех!»

Солдаты стали разоблачаться, составив пики в конусовидные опоры. Раздались довольные крики и плескание воды. Я и сам забрался в спасительную влагу прямо в амуниции и только потом разделся сушил всё на солнцепёке, сидя рядом со своим другом. «И все-таки, не спросил ли ты, где теперь находится этот врачеватель?». «Конечно, спросил! Я не настолько глуп, чтобы избегать нужных вопросов!» - Вакха засмеялся. «Сказал бы сразу, если бы рядом был. Говорят он за морем Галилейским в Капернауме». Я развернул карту, чтобы посмотреть, где это. Долго искал глазами, наконец, Вакха ткнул мне пальцем в разлинованный пергамент. «Да, далеко…», - вдруг представил сразу, что мне придётся придумать, чтобы префект мог отпустить меня в Капернаум. На это должна быть очень веская причина, но вслух, ничего не произнёс.

Ещё через три дня надоевшей до колик ходьбы, мы были в Иерусалиме. Префект даже не вышел нас встречать, прислал своего скриба (секретаря). Этот напыщенный, с красными глазами «индюк», надменно и высокомерно раздавал указания, показывая всем видом, что главный здесь он, а префект – это так, лишняя фигура, но без неё, к сожалению, невозможно.

Нас разместили в прохладной каменной казарме с деревянными лежаками. Наконец-то после долгого пути можно было с наслаждением разложить гудящие ноги. И я завалился спать на это жёсткое ложе в окружении своих солдат, и проспал довольно долго, продолжая искать во сне свою возлюбленную, но даже в пределах сна, не находя её.

Меня разбудил Вакха, и сообщил, что меня вызывает префект, и что мне бы стоило привести себя в порядок, потому что за время липкого жаркого сна я приобрёл вид совершенно не соответствующий неутомимому виду римского воина. Меня окатили холодной водой на каком-то заднем дворике казарм, смыв с меня и личные желания, и воспоминания о моей Нанум, и я снова превратился в послушного легионера, готового выполнить любой приказ, даже если это мне будет грозить смертью.

Но на этот раз, ни о какой смерти речи не шло. Требовалось лишь сохранять порядок среди прибывающих в Иерусалим паломников на предстоящий праздник Пасхи. Люди начали съезжаться в город задолго до начала церковных церемоний, и местное римское начальство боялось необоснованных волнений.

Префект выглядел усталым: утянутые бритой кожей скулы, почти впалые щёки, глубокая впадина, разделяющая подбородок надвое, какой-то небывалой правильности римский нос и тонкие губы с синюшным оттенком. Глаза ничего не выражали. Просто смотрели на тебя без интереса, без каких-либо желаний и вопросов. Такой же в точности взгляд я в последний раз видел у императора Тиберия, когда он объезжал свои войска, посылаемые удерживать просторы империи, на колеснице. Глаза эти не выражали ничего, кроме тяжести бремени власти. Такими же они оставались и на философских застольях и в собственной спальне с наложницами. Ничто не могло оживить тяжёлый начальственный взгляд. Вот и сейчас префект смотрел на меня таким ничего не выражающим взором и лишь на какое-то мгновение в его зрачках промелькнул интерес к новому человеку. Рядом с его каменным стулом, в тени навеса, поскольку приём проходил во внутреннем дворе усадьбы, лежала остромордая собака, такая же худощавая, как и сам хозяин, с такими же усталыми, молящими о покое глазами. Он перебросился со мной парой ничего не значащих слов и знаком отпустил меня, поскольку все его (или не его) указы мне и так уже были известны. Просто посмотрел на меня и удостоверившись каким-то своим чутьём, что мне можно доверять без лишнего напряжения, избежал обременительных разговоров, разъедающих и без того его надорванный императорской службой мозг.

Когда я вышел от него, то внутри себя понял, если мне будет нужно, то с этим человеком я смогу договориться о поездке в Капернаум, но всё вышло совсем по-другому и мне не пришлось ехать так далеко.

Город Иерусалим в те времена напоминал перед праздником Пасхи восточный караван-сарай. Он сам и его окрестности настолько наполнялись паломниками, что в любом месте, где дерево или стена имели тень, сидели, спали, ели и разговаривали люди. Они бродили по городу в ожидании священнодействия или собирались отдельными бело-серыми островками около воды, питаясь, чем придётся и, разделяя то скудное что у них было с ещё более бедным сословием. Особенно много было калек и людей с разными увечьями. Они сидели вдоль больших дорог, и даже вдоль прохожих тропинок: слепцы протягивали руки, прося о милости, реагируя на любой звук, проходящий мимо, а калеки выпрашивали еду или мелкую монету, совершенно не стесняясь прикасаться к прохожим. Всё это было опасно, поскольку больных лепрой и другой не выводимой заразой было в избытке. Так что передвигающаяся по городу знать или люди высокого сословия всегда расчищали себе путь с помощью своих беспощадных слуг: пинками, тычками пик или плетью. Некоторые, добравшись до Иерусалима, паломники истощались настолько, что им оставалось только умереть. Поэтому, каждое утро несколько команд сборщиков трупов под предводительством римских солдат, собирали оставшиеся лежать после ночи тела вдоль дорог и отвозили их на телегах за город в яму. Там едва присыпав землёй и песком, на следующий день укладывали ещё слой трупов, и так пока яма не заполнялась доверху. Так римское «рацио» побеждало на этой отвоёванной у предрассудков земле и хоть выдумки и верования были безобидны по своей сути, но могли доставить много неприятностей завоевателям, поэтому любое недовольство подавлялось очень жестоко.

После того, как прошло достаточно много дней моего пребывания в этом городе, Вакха принёс весть, что Мессия находится совсем рядом с Иерусалимом и в данный момент направляется в Ефраим с группой своих учеников. Это местечко было совсем рядом. Нужно ли говорить, как обрадовалось моё сердце, ведь я думал, что найду там свою потерявшуюся Нанум. Мне даже не пришлось ничего выдумывать, чтобы покинуть расположение войсковых казарм. Мы с моим другом Вакхой просто взяли по лошади и лёгкой прогулочной рысью отправились в означенное местечко под названием Ефраим.

Уже через час, мы проделали половину пути, желая быстро найти Нанум и завершить своё неожиданное путешествие ещё до наступления полуночи. Но у нашей с Вакхой двойной судьбы были другие планы!

Вакха ехал слева от меня, вслух рассуждая «Об искусстве поэзии» Аристотеля. «Приобретать знания весьма приятно не только философам, но равно и прочим людям, с той разницей, что последние приобретают их ненадолго и не того свойства», - выдал Вакха мысль Аристотеля за свою. Он полагал, что я не читал вышеупомянутый трактат, и продолжил своими более грузными словами: «Смотрят на дела рук человеческих, и не замечают ни мудрости, ни глубины содеянного. Принимают лишь эстетическое удовольствие от красок, либо от форм. Переносят всё это в свою жизнь, оформляя особым образом дома или комнаты, свою одежду, украшения и также запросто забывают об этом, ища для глаз новую утеху. Наши патриции напоминают мне тех птиц, которые без разбору тащат к себе в гнездо всё блестящее и яркое. Даже стихи на пирах они слушают из уст поэтов только потому, что это принято и показывает их осведомлённость среди других, ещё не читающих стихи на пирах». Вакха задумался на мгновение и начал декламировать строки, где, как ему показалось, есть и смысл и глубина:

«На пиру за полной чашей

Мне несносен гость бесчинный:

Охмелённый, затевает

Он и спор и бой кровавый,

Мил мне скромный собеседник,

Кто, дары царицы Книда

С даром муз соединил,

На пиру беспечно весел».

Первый камень, выпущенный из пращи, попал мне в правое предплечье, впрыснув в моё тело вспышку нестерпимой боли второй с живым хрустом отскочил от доспехов, третий попал лошади в голову. Вакха успел поднять свой лёгкий щит, и в него с дробным стуком вонзилось три стрелы. Лошадь моя упало влево, как подкошенная и придавила мне ногу. Выбраться я не мог и только лишь видел вполоборота, как мой преданный друг сражается за мою жизнь с несколькими разбойниками, выскочившими из нависшего над дорогой, окрашенного вечерними сумерками низкорослого леска.

Бой продолжался недолго. Что такое пять человек для хорошо обученного римского воина? Когда стихли последние мольбы и стоны и Вакха вытер свой меч об одежды поверженных и подошёл ко мне, лежащем на боку одной ногой под тяжёлым лошадиным боком. «Если ты жив, отзовись?» - Сказал он, тяжело выдыхая, свистящий в лёгких воздух. «Виват тебе от Архилоха, - пошутил я и продекламировал нарочито громко, хотя боль в придавленной ноге стучала вторым сердцем, -

«Пусть везде кругом засады, - твёрдо стой, не трепещи.

Победишь - своей победы напоказ не выставляй,

Победят, - не огорчайся, запершись в дому, не плачь.

В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй

Признавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт».

Вакха засмеялся и плюхнулся рядом с моим лицом на пыльную дорогу: «Что с тобой будет-то гегемон!? Ты вечен, как Зевс!» «Лошадь подними!» - Проскрипел я сквозь стиснутые зубы.

Вакха дотронулся до моего плеча, и у меня потемнело в глазах и всё бы хорошо, но идти я уже не мог, придавленная нога распухла и не гнулась, обе наши лошади неподвижно лежали на боку с округлившимися окаменевшими животами.

Какое-то время мой друг тащил меня на своих плечах в сторону Ефраима, потом мы оба поняли, что не доберёмся туда в таком состоянии и решили повернуть обратно. Именно в это время нас и настигла усталая прохлада сонной ночи.

Я лежал на спине, заглушая мыслями ноющее тело, и разглядывал живое звёздное небо. Думал я не о ранах, а о своей Нанум. Мне было досадно, что я теперь нескоро её снова начну искать: пока всё на мне заживёт, пока опять выпадет удачный момент - пройдёт немало времени. Нет, о смерти не помышлял, не существовало её, пока я не увижу свою возлюбленную.

«Вакха, что это были за люди, напавшие на нас?» - Спросил я друга, сопевшего рядом, и сопение его иногда переходило в забывчивый храп. «Людоеды, - сказал, почмокав сонными губами Вакха, - из нас хотели сделать ужин, мой гегемон». «Как ты узнал, что они людоеды? У них что, кровь другого цвета?» - «Дубинки и костяные ножи из человеческих костей, наконечники для стрел из них же», - Вакха перевернулся на бок и захрапел, как праздничная дудка. Начал забываться и я.

К утру меня уже молотило в лихорадке, мир погрузился в медленный туман, где все слова доходили долгим эхом, и я запомнил только, что надо мной склонились несколько человек, в том числе и лицо моего друга. Это последнее, что я видел, перед тем как снова открыл глаза снова, и почувствовал, что в горле пересохло. Поднялся на ноги я сам, совершенно забыв, что со мной произошло вчера, с одной лишь мыслью найти воду и когда уже стоял на ногах, вдруг, десятым кругом сознания увидел картину что несколько часов назад лежал почти бездыханным.

Я осмотрел себя. Поводил плечом, оно послушно двигалось без признаков боли. Место второго удара камнем под доспехами должно было явить моему взору огромный синяк размером с бычью голову, но никакого синяка там не оказалось. Нога, на которую упала лошадь, была совершенно нормальной и прекрасно сгибалась в коленке. Я стал здоров, словно прошло уже несколько месяцев после ранения, а не одна сегодняшняя ночь. Во всём теле витала необычайная лёгкость, какую я по ощущениям помнил только с детства – я мальчишка, ныряющий со скалы в прозрачную морскую рябь.

Тогда я огляделся вокруг и среди незнакомой мне местности с клочками буйной растительности и песчаными проплешинами, уходившими к недалёкому обрыву, где слышался шум воды, увидел своего друга сидящего ко мне спиной. Почувствовав мой взгляд, он повернулся, радостно вскочил на ноги и вприпрыжку побежал ко мне.

Первое что я услышал, жадно отхлёбывая воду из его походной фляжки, что врачеватель, которого мы искали, был здесь. На лошадях мы обогнали его и его учеников, идущих в Ефраим. «Он как нельзя вовремя появился со своей свитой, - сказал Вакха, - иначе бы ты не выжил. Он пришёл сам, словно знал, куда идти, специально свернул с дороги в лес, где я тебя спрятал. И вот ты здоров! Ну, не чудо ли это?» Вакха от радости схватил меня в объятия и долго не отпускал, будто прощаясь. Почувствовал я от него это состояние искренней дружеской привязанности, которое необходимо было сегодня разорвать по какой-то ещё неведомой мне причине.

«Я хочу уйти с Ним», - сказал он, отвернувшись, чтобы не смотреть мне в глаза, на это у него сил не хватило. «Я видел, как Он вылечил тебя! Как Его слов слушается каждая травинка, каждая песчинка. Воистину Его власть безгранична. Отпусти меня к Нему! Скажи всем, что я погиб, защищая тебя! Отпусти! Я хочу знать, всё, что знает Он. И воля Богов, когда-нибудь я приеду, к вам с Нанум в Фивеи и буду служить у вас до конца жизни».

Конечно же, я его отпустил, крепко обняв на прощанье. Он отдал мне свой короткий меч за ненадобностью и куцый шлем воина, дабы я представил доказательства его гибели. Себе же он оставил только небольшой нож, не смог совсем без оружия.

А ещё Вакха поведал странные слова сказанные врачевателем: «Сын человеческий велел тебе передать, когда ты проснёшься: той, которую ты ищешь, нет среди его учеников, но чтобы не случилось, вы с ней никогда не потеряете, друг друга, и всегда будете находить Его слово и Своё дело, ибо уготовано вам великое бдение», - кажется, только теперь в двадцать первом веке я понимаю смысл сказанного тогда. А сейчас я воспринял их, как скорую надежду на встречу с тобой, моя Нанум, и, ликуя от благодарности к этому необычному Человеку – своему Спасителю, с чистой, наполненной радостью душой, отправился обратно в расположение римских войск, в город Иерусалим. А Вакха ушёл догонять ушедшую в город Ефраим процессию. Я ещё какое-то время смотрел с расплывшейся слезой в глазу на его удаляющуюся спину и он, почувствовав мой долгий взгляд, обернулся и помахал мне дружеской рукой.

Праздник Пасхи в Иерусалиме проходил своим чередом. Отовсюду слышались хоровые, иногда не совсем стройные пения псалмов. Они пересекались разной интонацией и протяженностью голосов. От этих постоянных нестройных хоров некуда было деться, казалось, голова скоро лопнет от этого невозможного шума. Блеяли бараны, кричали торговцы, расхваливая свой жертвенный товар, пахло всклокоченной пылью перемешанной с навозом и пробойным человеческим потом. Паломники всё шли и шли в главный храм Иерусалима, некоторые из них несли в руках зелёные ветки.

Моя римская сотня следила за порядком внутри храма, нельзя было допустить излишне бурных потасовок среди прибывающей толпы. Я насовал себе в уши разодранной канатной пеньки, чтобы сгладить надоедливый гомон, а нос и рот прикрыл небольшой тканевой повязкой, которую скрыл под шлемом. Сильно пекло солнце, голова вспотела, как и весь я, но уходить было нельзя. Подо мной дергался, выказывая свой дикий норов, недавно объезженный конь (мой смирный погиб по дороге в Ефраим) и пока я улаживал с ним детали послушания, пытаясь медленно курсировать по рыночной толпе внутри храмового двора, не заметил, как один из паломников начал переворачивать торговые столы и стегать верёвочной плетью разбегающихся торгашей. Началась паника, ещё сильнее заблеяли бараны, закричали люди, кто-то упал, и его чуть не затоптали.

Я указал пальцем на бегающего с плетью самаритянина и римские солдаты, стоящие по периметру двора двинулись к нему. Но тут я увидел Вакху. Он стоял прямо передо мной, преграждая моему коню путь, и делал мне знаки руками, о которых мы с ним договаривались ещё во времена нашей совместной службы. Он говорил мне жестами, чтобы я не трогал этого человека, что это и есть тот самый врачеватель, спасший меня. Я тут же поднял руку вверх, и римские солдаты отступили обратно на свои посты. Когда я огляделся, и понял, что моему Спасителю ничто не угрожает, то снова взглянул на Вакху, но его уже на прежнем месте не было. Больше я его в этой жизни не видел.

Когда Сын человеческий закончил хлестать торгашей, то забрался на каменное возвышение с кольцами, куда привязывали жертвенных животных и начал что-то кричать в толпу. Все сначала притихли, а потом загомонили, посыпались реплики на чужом языке, но в целом всё было пристойно, больше никто не нарушал указанный порядок. Мне же тогда только это и было нужно.

А что говорил мой Спаситель?

Арамейский я знал совсем плохо.

21 век. Москва. Мастерская.

«Вот что мне удалось вспомнить», - я замолчал, просто устал говорить. Во рту пересохло, словно я снова оказался на той жаре в то время. По мне даже текли капельки пота: по щекам, шее, подбородку. Лоб покрылся испариной. Миа принесла салфетку смоченную уксусом и стала меня промакивать: «Значит, ты видел Христа?» «Видел ли я Христа? - повторил я эхом, - сдаётся мне, что это Он меня видел насквозь, раз передал мне такое послание через моего друга. Только сейчас я понимаю полностью Его слова. Он же всё знал на многие тысячелетия вперёд! А тогда я понял лишь, что тебя там не было». «Я была и слушала его проповеди, но именно тогда меня и правда не было, к сожалению, эта часть воспоминаний утеряна». «Что же было с тобой дальше? Почему ты не приехал ко мне в Фивеи?» Я посмотрел на полку в мастерской, где в ряд стояли бронзовые головы небесного воинства, и вдруг меня обдало холодом воспоминания снова. «Я кажется, тебе уже говорил, что утонул, но не мог вспомнить при каких обстоятельствах. А сейчас вот получилось. Тогда по всему средиземному морю орудовали морские люди, на сегодняшнем языке они бы назывались пиратами. У них были хорошие корабли и метательные машины, бросающие смоляной огонь, мощные тараны для пробивания городских ворот, кованое оружие. Их было гораздо больше чем нас. Они держали в страхе всё побережье. Это уже случилось, когда я плыл в Александрию, закончив свою службу в римском военном корпусе в Иерусалиме. Чуть позже я собирался подняться вверх по Нилу до Фивей и уже остаться там навсегда, но так не случилось». Миа закончила меня вытирать, села на диван: «Я так и чувствовала, что с тобой что-то не так! Я знала, ты не мог просто не вернуться, - она помолчала, разглядывая Тролля, который мирно дремал на венском стуле, - А ведь я тоже помню свою смерть в том времени. Мне было много лет, очень много. Волосы мои побелели, а кожа на руках сморщилась как пергамент. Лёжа на своей кровати (кстати, в этой жизни в Каире в национальном музее я видела очень похожую кровать) я прижимала к груди золотого скарабея и вспоминала нашу последнюю встречу. Почему-то я думала о том маке, что был в моих руках. Мне было жаль, что ты не заметил его. Вот и все. Но каждый раз, рождаясь снова и снова, мы ищем, друг друга, мы находим друг друга, но никогда не бываем вместе, как это принято на данной планете. Но мы вместе больше, чем кто либо».

«Раз уж мы нашлись и в этом веке, - сказал я через значительную паузу, - расскажи теперь ты что-нибудь о своём детстве, а то всё бегом, да с приключениями, когда-нибудь можно посидеть в тишине и послушать что-то хорошее». «Я не очень люблю пересказывать свою жизнь, давай я тебе дам почитать то, что мой двоюродный брат Юрий когда-то написал о моём детстве, даже издал небольшой книжкой, у меня остались черновики, а я пока порисую». Она достала из книжного шкафа толстую общую тетрадь и подала мне.

Глава 3
Из черновиков двоюродного брата Юрия.
«История Снегурочки» 20 век, 1955-1966 годы.
21 век. Москва. Мастерская.

«Она родилась на дальнем севере, в последние минуты Часа Быка, сияющей полярной ночью, ставшей ей земной колыбелью. Щедрая рука грозной царицы снежной тишины и холодной мудрости, качала эту зыбку. Она отдала своему творению загадочную бесконечность звёздного неба, чтобы дочь её умела летать в своих мыслях в любой конец вселенной, одарила её магией богини Мораны, чтобы она сама могла о себе заботиться и способностью слышать любое горе, чтобы люди любили её.

Акушерка, принимавшая роды, была поражена тем, что у такой крошки уже имелась тонкая талия, белокурые локоны и глаза, с прозрачными изумрудами радужки. Ребёнок был тихий и когда его брали на руки, оглядывал окружающих с приветливой улыбкой, словно все были давно ему знакомы.

Родители Миа, так назвали девочку, были совсем не похожи на местных жителей. Статный высокий отец, приехавший сюда не по своей воле, заметно выделялся среди низкорослых и коренастых аборигенов. Он смотрел на мир широко открытыми глазами, в отличие от местных жителей с северным врождённым прищуром, защищавшим глаза от бесконечных метелей и ветров. Мать, совершенная в своём отношении к мужу и дочери, тоже была светлой и высокой женщиной, с многозначительным выражением глаз преданных вечной любви.

Полярная ночь ещё некоторое время спасала новорожденную от солнца в своей благородной тени. Она почти всегда лежала в закрытой коляске, крепко и тепло запелёнатая, с кружевным уголком, хранившим спасительную тень на крохотном личике, и до поры не касалась опасного света. Но даже, когда первые лучи огненного светила, дотронулись до ещё не оттаявшей земли и пришёл долгий день, никто не понял сразу, что солнце малышке вовсе не друг.

Так должны начинаться сказки со счастливым концом, но если рассказчик добавит в повествование часть объективной реальности, победившей здравый смысл в те времена, то даже видавший виды искушённый читатель или слушатель, не склонный в результате научного прогресса воспринимать печатные буквы, удивится получившейся истории.

Кто первый заметил у дочки на лице и руках глубокие ожоги, летописец обходит молчанием, но никто и предположить не мог, что это косые северные лучи почти холодного заполярного солнца наносили такие раны, незаметно пробравшись под купол коляски. Первая догадалась бабушка, потому что была всегда рядом, и ей не нужно было ходить на всеобщую повинность, называемую работой в объективной реальности. В день, когда она сообщила об этом родителям Миа, выпал странный снег. Крупный, мягкий, спасительный июльский снег заполярья, прощальный знак внимания от царицы ночи».

Я оторвался от чтения и спросил: «Как же ты жила? Невозможно же всё время сидеть в темноте или прятаться под одеялом?» Мои быстрые вопросы лопнули в повисшей тишине мастерской воздушными шариками. Миа, увлечённая написанием тонкой линии на холсте, вздрогнула: «Фу ты! Напугал! Я до сих пор помню эти раны! Я не выносила и секунды, даже мгновения, света солнца. Летом на улице мне приходилось всегда быть в шляпе, шёлковых чулках и перчатках. А мои белые батистовые платья, сшитые мамой, всегда были наглухо застегнуты, чтобы ни один лучик не попал на мою белую кожу. Это не проходило очень долго, пока меня не спасла одна целительница. Сделала заговор». «Читай, читай, я пока порисую».

И я продолжил собирать глазами непослушно разбегающиеся буквы с лихими заворотами «ш» и невозможными пиками «м» в понятные образы.

«Зиму родители работали на севере, а долгие летние отпуска проводили в Москве. Иногда у тётушки на Данилевском кладбище, где она работала при церкви и там же жила. Иногда ездили на море. В первый же год московского отдыха мама с папой смотрели салют на Красной площади, Миа тогда было около шести месяцев, и носили её на руках. После очередного залпа орудий, довольно увесистая головня, от разорвавшегося в небе красочного снаряда, ещё дымившаяся с адским свистом пролетела в нескольких сантиметрах от головы ребёнка. Это было просто чудо, что всё так обошлось. Начиная с этого момента роковые случайности, открыли сезон смертельной гонки за Миа. Слава её Ангелу Хранителю, спасавшему и отводившему слепую десницу судьбы!

Года через три выдалось удачное лето, когда «объективная реальность» разрешила показать ребёнку «дальние страны». Все мы знаем нетерпение родителей по этому поводу, хочется показать всё и сразу, не дождавшись более удобного возраста. Да, не важно, сколько малышу исполнилось лет. Он смотрит так внимательно, всё понимает, даже что-то говорит - это же здорово оказаться в новой местности и желательно в деревенской, разбавить своё приевшееся городское однообразие. И такая деревня в пять домов нашлась у дальних родственников очень дальнего знакомого. Так Миа отправилась в своё детское путешествие из городской заполярной жизни на ближний среднерусский юг.

Ехали через город Горький до Пучежа. Потом до какого-то сельского центра, название которого стёрлось в памяти, как неопределённого цвета вывеска над крашеными зелёным дверями магазинчика около будки без окон, заменяющих вокзальчик. От этого места на другом резвом автобусе, лихо поднявшем грозовую тучу приставучей пыли на конечной станции, где его, увядшие от жары пассажиры, ожидали нескончаемый летний час; до остановки в лесу, наполненном скрипами высоких корабельных сосен; и ещё пешком несколько долгих комариных километров до затерянной деревни, обозначенной на самой подробной карте чёрной точкой с инвентарным номером, где не было ни лавок, ни магазинов, ни каких либо других примечательных мест, кроме разве что конюшни с двумя гнедыми и одной кобылой. Лишь покосы, заливные луга, да топкие болота окаймлённые бобриком леса на близком горизонте.

Дело в том, что человек, не имеющий деревенских корней и плохо представляющий повседневную жизнь на земле, с одной стороны, испытывает головокружительный восторг от растущих прямо за калиткой ярких сказочных мухоморов; от затёртого до тёмной лаковой гладкости коромысла на плече, уравновешенного строптивыми вёдрами с колодезной водой; от обычая ранним прохладным утром ходить босиком по траве, внимая вечной кукушке в предрассветном тумане, а с другой стороны сам во всей этой сказочности смотрится нелепо. Будто бы ты увидел рыжего орангутанга на крепкой русской берёзе, а он не только спустился к тебе вниз с повседневным видом завсегдатая здешних мест, протягивая лысую розоватую ладонь, но и поздоровался на французском, - такое вот сложное восприятие городского «я» в деревенском пейзаже.

Хорошо, без оглядки на историю, встречаться на гумне и петь матерные песни, как когда-то в матерные недели, которые разрешал барин. Однако барина теперь нет, а власть назначенной объективной реальности добраться в столь отдалённые места не в состоянии по причине той же самой реальности. Потому и существует деревня сама себе на уме со своей простой жизнью в голоде и бедности.

С другой же стороны городскому жителю, приехавшему подивится крестьянскому быту, сложно будет научиться мыть волосы и стирать своё бельё золой и воду при этом экономить. Ещё невыносимее жить в одной избе со скотиной, потому как пахнет навозом, сеном и только иногда этот запах перебивается сладковатой ноткой парного молока, да печёным недельным хлебом. Местные - это и взрослые, и дети, вроде как заискивают с приезжими, а на поверку просто издеваются над незадачливыми поселенцами с вечны заковыристым вопросом наизготовку. Нет - нет, да и вставят язвительное словечко или пошлют на «Кудыкину гору» рожна искать. А в отсыревшей кровати под соломенным одеялом двухвостки, и везде они там, под какой смородиновый листик не загляни. Пальцы исколоты о крыжовник, руки по локоть искусаны, не пойми кем, и с опаской глядишь на чернеющий к вечеру лес.

Вокруг же деревни, что-то непроходимое из болот и чёрной стены ёлок, наполненных звуками толи кричащих леших, толи ухающих кикимор. Страшное дикое, но прекрасное место.

Мужики смотрели недоверчиво, исподлобья на прибывших с большой земли гостей, бабы прижимали к себе мальцов, стоя у калиток. Смотрели на приезжих, словно они беду с собой принесли. И только лишь после обеденного застолья повеселели слегка, с хитрой ухмылкой в глазах, и разговорились осторожно, о том, о сём: сколько крупа нонче стоит, почём на рынке чугунки и почему их не достать; сколько девке на выданье нужно платьев для приданого и зачем яловые сапоги мужику, ежели он простолюдин. Крепостное право припомнили и барина, что за деревней следил. Он хозяином был, дорогу делал. Извели хозяйскую руку! Барин, он ведь то, да сё и об том, и об сём разумение имел. Учился в самом Петербурге! А теперь то, что? В магазин за мылом и тушёнкой через болото по брёвнам, как через линию фронта к врагу, только дубины в руках не хватает. Вся деревня за ходока волнуется, и не вернуться ведь может. Потонет, сгинет в трясине. А нас тут и так осталось - мал, мала, да поросячий хвостик. Пять домов последние, и сгинем ведь со свету.

Разомлели, раздобрели все гости разбрелись по овинам да по избам, а как смеркаться стало, выяснилось, что, трёхлетняя Миа, пропала.

На поиски выдвинулось всё поселение. Кряхтели недовольно, бубнили что-то себе под нос, а глядь, то тут, то там уже аукаются.

Бродили и кричали долго: и вкруг деревни, по лесу околотком, заглянули даже в единственный колодец, прикрытый тяжёлым затвором, и запертые дворы пораскрывали, но лишь деревенский юродивый сподобился. Прибежал к растревоженным родителям, что по берегу реки с баграми уже бегали, и на своём тарабарском, выкатывая глаза и заламывая руки, с мычанием и присвистом объяснил направление, где видел потерявшегося ребёнка.

Это оказалась небольшая конюшня в конце деревни, у самого леса. Как туда добралась трёхлетняя девочка, было не ясно. Однако когда вошли под крышу, Миа сидела верхом на самой статной лошади, держалась за нечёсаную гриву и улыбалась».

Я задумался: «Слушай, ты столько всего помнишь. Даже помнишь, как плавала в животе у матери. Помнишь, ты рассказывала, как тебя и роддома принесли? Тут тоже должна». «Конечно, помню! Это я так, для остроты момента. Пришла туда, своими ножками, да и всё! А вот кто меня на лошадь посадил? Этого я не знаю. Сама я на неё точно влезть не могла!» - Миа загадочно улыбнулась. Я хмыкнул: «На лешего намекаешь!» «А хоть бы и на него!» - Миа опять поиграла уголками губ, - «Там, в деревне, ещё овчарка взрослая злющая, презлющая была. На всех лаяла и проходу никому не давала. Её при мне на цепь посадили, а мне её жалко стало. Пришла я к ней. Сижу рядом глажу по вонючей шерсти, жалею. Так и пробыли вместе допоздна, никто к нам подойти не мог. Никого не подпускала ко мне, пока я сама не ушла. Там, в деревне этой, вообще очень много странного было. Христу только премудрые, побитые жизнью старики молились, а иконки прятали, прямо, на огороде «объективная реальность» понимаешь, не давала в доме держать. Но и молодые и старые лесным духам поклонялись вовсю. Христианство христианством, а корни свои языческие не забывали. И через костры прыгали и травы сушили, собирали специальным образом, купались по ночам в маленькой речушке, что текла за домами. Камешки собирали для обрядов своих, плели из соломы кукол, шили им одежду. Украшали поделки перьями птичьими и сушёной рябиной. И всё это со смыслом и серьёзно то как! Видела, и домового благодарили, и лешего – молоком, хлебом, да лоскутами красными, да с поклоном низким. Кикимору гнали, чтобы дом не разрушала», - Миа налила себе стакан воды из гранёного штофа на столе, звякнув стеклянной пробкой неваляшкой, и стала беззвучно пить, растягивая минутную передышку слов.

«Ух, просто в горле пересохло!» - отставила недопитый стакан, - «Но я старалась не общаться с детьми из этой деревни. Было в них что-то грубое и пошлое, почти дикое. Вели они себя бесцеремонно. Мы и второй раз потом туда приезжали. Лет пять мне было, и я тогда уже понимала, что не по пути мне с ними, слишком озабоченные, хватаются, за что ни попадя, как обезьянки на выданье. Я каждый день ходила на край деревни к одной старушке и вот она то, мне много чего поведала. Всё говорила: «Смотри и слушай. Учись. У тебя ангелы за спиной и Христос внутри». А я не знала тогда кто такой Христос. Она мне всё рассказывала».

Я ещё раз хмыкнул, покачал голову указательным пальцем правой руки за подбородок, почесал левой пятерней коленку, потом взял себя за нос тремя пальцами, хотел было что-то сказать, но передумал, потом передумал снова и сказал: «А я ведь тоже детство в деревне провёл. На Полтавщине село есть небольшое, недалеко от Гоголевской Диканьки. Туда дед с бабкой жить уехали по линии матери, а мы их навещали каждое лето. Тоже единение с природой. Много всего там понял и узнал, как и ты в своей деревне».

«Всё умолкаю! Читаю дальше», - я снова раскрыл тетрадь, которую всё это время держал в руках.

«Миа росла хрупкой и болезненной. С первого дня своего рождения, родители не совсем понимали, что надо делать, чтобы дочь захотела принять пищу. Её кормили, просиживая с ней по часу, а то и по два за обеденным столом. Считалось большой удачей, когда удавалось заставить её проглотить хотя бы ложку супа или жидкой каши. Когда Миа исполнилось пять лет, родители совсем отчаялись в борьбе и с коварным солнцем, обжигающим кожу, и с невозможностью полноценно накормить дочь. Детский врач посоветовал им не кормить девочку, подождать пока она проголодается и попросит кушать сама. Так и поступили, но прошла неделя, а ребёнок всё равно ничего не просил даже начал падать от бессилия. Тогда её мама вопреки всем советам врачей решила кормить дочку насильно. Но она отворачивалась от ложки с едой. Понятно было, что это не капризы, а сознательное решение какого-то взрослого человека внутри её сознания».

«Послушай, я не могу без содрогания читать твои записи, - сказал я, - Не ела то ты почему?» Миа положила кисти, подошла и села рядом на диван. Кот-Тролль спрыгнул со своего любимого места сверху и стал ластиться к её рукам: «Мне не нравилась еда! Так бывает у девочек! Мне жалко было потраченного времени на это действие. Я и сейчас не всё могу кушать, лучше буду голодная ходить. Конечно же, я что-то ела. Не было всё так плохо. Особенно я хорошо поддавалась кормлению, когда мне что-то рассказывали, и впоследствии сидела за столом только с книгой на специальной подставке. Тогда любая еда походила незаметно для меня и видимо шла на пользу. Это пока я не знала буквы, мне бабушка во время еды читала Гоголя, так вместе с информацией в меня попадала пища».

«Я тоже в детстве любил читать за обедом, почти всегда так и делал. И подставка для книг была, такая зелёная с держателем страниц под своим весом. Особенно на толстых книгах хорошо работала, они же тяжёлые», - я взял Миа за руку и тут же почувствовал это её странное детское свойство-желание – жевать только во время чтения.

Вдруг я увидел её в нежном возрасте: в синем немного великоватом свитере, в красной до колен юбочке и коричневых детских колготках, на ногах сандалики с обычными застёжками в язычок. «А что это ты пьёшь? Такое бордово-красное в стакане?» Миа посмотрела удивлённо: «Никак не могу привыкнуть, что ты всё видишь, и я вместе с тобой попадаю в эти картинки! Это томатный сок. Родители выяснили случайно, что я люблю его и только им меня поили. А ещё я полюбила финский сервелат, такая солёно-мясная конфета, держишь её на языке и всё время вкусно. Его хоть и очень трудно было достать, но как то справлялись. Остальное, по-прежнему ничего не принимала!» «Однако доставила ты родителям хлопот!» - видение перескочило на широкий железнодорожный разъезд с большим количеством пересекающихся рельсовых путей, запах креозота ударил в ноздри. Около домиков, недалеко от путей были сложены чёрные просмолённые шпалы. «Где это мы? - Я протянул виртуальную руку Миа, - Идём туда, спросим у кого-нибудь». Мы перешагивали и перешагивали через рельсы и их сочленения, пока не оказались около домиков. На одном из них висела небольшая табличка с надписью «Кировск». «Понятно!» - Миа показала рукой направление по уходящей к подножию Хибин на горизонте дороге, - «Здесь километрах в пятнадцати от станции на окраине Кировска наш дом, мы обычно на автобусе ездили». «Какой прекрасный, величественный вид!» - Я достал из кармана смартфон и стал снимать висящие в розоватом мареве верхушки сопок и уходящую вдаль каменистую равнину с палевыми обочинами по обе стороны желтовато-молочной дорожной ленты. Миа смотрела на него с удивлением: «Мы же в видении, ты же эти фотографии даже посмотреть не сможешь! Надо же смартфон!» «Я смогу! Всегда ношу его с собой. В нужный момент он позволяет мне в него заглянуть. Но автобуса мы ждать не будем, вряд ли он сегодня придёт. Или ты хочешь на автобусе?»

Но видение уже дрогнуло и показало широкую улицу, утыканную деревянными столбами под электрические провода, с одноэтажными белёсыми домами по обе стороны, больше похожими на многоквартирники старого образца с покатыми железными крышами. «Смотри, смотри наш дом и наши окна. Заглянем?» - Миа потянула меня в сторону одного из бараков.

Уже у самого окна, замешкалась: «Господи, как страшно то и необычно, вдруг увидишь эдакое…». Но я уже смотрел в окно.

За немного мутноватым от пыли и внешних отражений стеклом, было видно стол, и за ним сидела девочка в синем свитере и красной юбочке. Она рисовала цветными карандашами на листке бумаги. Лицо у неё было серьёзное, сосредоточенное. «Боже мой, это же я!» - Миа не смогла сдержать восклицания. Девочка повернула голову и посмотрела на нас. С таким же спокойным и серьёзным видом сползла с высокого стула и пошла в другую комнату. «Давай зайдём, скорей зайдём! Там ведь и мама, и папа!» Мы подошли к двери, открыли её, но внутри уже никого не было. В комнате стоял стол и стул, на столе лежали цветные карандаши в коробочке из под конфет «Белочка», и лежал рисунок. На листке был изображён большой чёрный жук и неровным детским почерком подписано «скарабей». Прошли в другую комнату, но вместо привычной мебели и домашней обстановки по стенам комнаты были расставлены двухъярусные грубо сколоченные из тёса кровати с соломенными матрасами, пахло грязным бельём, дымом и хлоркой. Дощатый не крашеный потолок и пол, небольшая печка-буржуйка у рассохшейся двери. «Пойдём отсюда!» - Миа закрыла лицо руками.

В мастерской уже царствовала ночь. Тролль, уснувший на коленках у хозяйки, тоже встал, потянулся прямо тут же до тихого хруста в лопатках и грузно спрыгнул на пол. «Что это была за комната с деревянными кроватями? Я таких раньше никогда не видел», - я отпустил руку Миа. «Это нары, мы забрели с тобой немного не туда, мой отец был заключённым сталинских лагерей, жил вот в таком месте, а мы рядом, мама устроилась туда работать. Отца потом освободили по амнистии. Он ведь всю войну прошёл до Берлина, а посадили его сразу после, за девушку вступился». Я заметил, как в уголках глаз у Миа мелькнули стальные колкие блески.

«Сегодня уже не смогу рисовать, - Миа замолчала, - Знаешь, там вокруг лагеря был очень высокий забор и наблюдательные вышки по периметру. Громадные ели, снег хлопьями. И прожектор на вышке. Гуляющий свет. Это завораживает, когда в детстве не знаешь смысла. Стоишь на крыльце дома, смотришь вдаль на этот белый холодный луч. Отчего-то боль чувствуешь и сердце щемит, хоть и не знаешь, что папа был в лагере и провёл там целых восемь лет из присуждённых пятнадцати. И морозище такой, аж дышать больно, а снег всё сыпет и сыпет и жуткая иллюзорная красота от этих гуляющих огней».

«Пойду спать. Спасибо тебе!» - Миа поцеловала меня в лоб и тихо ушла в другую комнату.

Я снова взял в руки тетрадь Миа, и уже какими-то другими глазами и с другой громко звучащей нотой внутри себя начал читать дальше.

«У ребёнка был отличный слух и ещё, бабушка говорила, что девочка видит прошлое и будущее, потому что бабушке она доверяла все свои секреты. Однажды, в один из доверительных и уютных вечеров Миа рассказала, совершенно серьёзным и немного отстранённым тоном не позволяющим сомневаться, что когда-то жила в древних Фивах и встретила там свою самую настоящую любовь, память о которой пронесла сквозь многие свои перерождения». Тут же в дневнике лежали черно-белые замыленные пожелтевшей стариной фотографии с мужчиной в английской форме путешественника и пробковом шлеме, сидящим между верблюжьими горбами. Отпечатки каменных развалин, на фоне которых несколько женщин в старомодных длинных платьях с тёмными накидками поверх, в застывшем движении при попытке подняться к ним на песчаный холм, массивные колонны какого-то храма. Я взял последнюю фотографию, перевернул и расшифровал глазами почти истёршуюся карандашную надпись, которую невозможно было бы прочесть, если бы не ложбинки продавленные грифелем: «Путешествие моих родственников по Египту. Храм Карнак». Фотография в руках у меня задрожала, и видение тут же перенесло меня. Но куда я и сам сразу не понял.

Я увидел женщину в белых длинных одеждах с широким золотым кантом по свободным рукавам и накинутом на светлые волосы капюшоне с такой же блестящей тесьмой. Она стояла около массивной колонны храма и явно кого-то ждала. Был день. Солнце и синее небо владели видимой далью за тенью колонн исчерченных непонятными знаками. Некоторые из этих громадин уже лежали уроненные полузанесённые песчаными дюнами. Не затихая ни на секунду, дул настойчивый прохладный ветер. Очередной его шаловливый воздушный вьюн, запутавшийся между пустынных развалин храма, бросил несколько песчинок прямо мне в лицо. И пока я смахивал их рукой с влажных губ, женщина, стоявшая вполоборота, повернулась ко мне. «Миа», - хотел сказать я, но вместо этого, тело в котором сейчас находились мои глаза, подошло к женщине так похожей на Миа и, припав на одно колено, склонило голову, а руки сами протянули какое-то подношение. За мгновение, пока незнакомое тело выражало благоговение и покорность, я успел разглядеть, моя - его мускулистая загорелая нога обута в кожаную сандалию, а на выставленном вперёд бедре лежит подол короткой полотняной туники. Приятный и знакомый голос что-то сказал на странном певучем языке, и я понял, что нужно подняться.

Только теперь, когда поднявшись с колена, и взглянул в уже знакомые, удивительно знакомые, глаза и понял, осознал, вспомнил, что ждали здесь именно меня. Это была последняя наша встреча, последняя в той жизни. Я вложил в руки женщины свой подарок - золотого жука скарабея, и, развернувшись, побежал прочь, прочь от душивших меня неистовых чувств, нахлынувших безудержных слёз, которые не престало показывать римскому воину.

Видение исчезло.

«Я вижу, ты вспомнил наш последний момент? Твои картинки летают по комнате, когда ты что-то видишь», - Миа стояла рядом. В мастерской по-прежнему был полумрак, - «Не спится, что-то. Я знала, что это ты. Меня в той жизни, как ты уже видел, называли Нанум, а твоё имя было Лар. Так что, здравствуй Лар!» «Здравствуй Нанум!» - ответил я и сам удивился своему голосу, словно говорил кто-то другой, незнакомый далёкий, и кажется, произнёс он ответное приветствие, сам того не осознавая, на древнем певучем языке и даже сделал неуклюжую попытку поклонится.

Тянулись молчаливые минуты, каждая проходила на мягких лапах Тролля и ложилась между Миа и мной на диванчике в мастерской, где мы сидели рядом и ещё не совсем понимали, что делать с проявленными воспоминаниями. А когда ночь достигла своей законной середины, висевшие на стене часы девятнадцатого века, давно остановившиеся, со свинцовыми гирями в латунной обёртке, замершими в безысходном положении, вдруг дёрнулись и начали бить глухим приятным тоном. По круглому стеклу, закрывавшему циферблат со строгими латинскими цифрами, мелькнула лёгкая тень.

Миа вздрогнула: «Смотри, сами пошли, а я хотела мастера вызывать. Всё никак руки не доходили». Я ещё помолчал вдогонку и произнёс: «Тетрадь брата Юрия просто кладезь видений». «Это потому, что написано с любовью!» - Миа хотела встать. Но я её задержал, положив руку на коленку: «Давай хоть обнимемся, что-ли, а то столько веков, а мы, как пионеры». «Давай обнимемся», - Миа, ничуть не смутившись, протянула руки навстречу.

Теперь мы сидели так близко к друг другу, что коту-Троллю не осталось места между нами и он, забравшись на спинку дивана, периодически скромно муркал, подёргивая верхней губой, и обнажая желтоватый клык, пытаясь, когда кончалось терпение, просунуть свою удивлённую мордочку между двух лиц, словно слившихся в одно целое.

Даже сумрак комнаты, казалось, стал более прозрачным и тени на стенах от многочисленных предметов, расставленных на полках, задвигались, зашевелились, словно ожили и обрели смысл в новом, подкравшемся незаметно к ним времени. Белый отблеск, блуждавший по тихой мастерской замер над их головами, и Тролль попытался дотронуться до него своей лапкой. Осторожно протянув её к светлому пятну, но не достиг цели, попробовал ещё раз, выпустив несмелый коготок. Вдруг понял, что нет никакой опасности в этом блуждающем огоньке, оставил попытки достать, то, что поймать невозможно. Но Я и Миа этого не заметили.

«Слушай, у твоего брата такой почерк, будто он медицинские рецепты выписывает каждый день – труднослогаемый. Тут вот совсем не могу разобрать», - я раскрыл тетрадь в нужном месте. Миа взяла его и стала произносить слова, следуя за своим указательным пальцем, иногда останавливаясь и разглядывая непонятно написанную букву.

«И когда бабушке стало понятно, что не нужно смотреть на столь юный возраст Миа. Она начала читать ребёнку книги, взрослые книги. Она читала ей Куприна, Голсуорси, Гоголя и много, много других замечательных писателей. А девочка просила всё новые и новые истории. По её просьбе папа купил рояль - большой, чёрный прекрасный «Блютнер». Ребёнок играл целыми днями, разучивая взрослые произведения по разлинееным нотам, и сам быстро научилась складывать буквы в слова, словно всегда знал, как это делается. Друзей у девочки не было».

Миа остановилась и пояснила: «Я когда маленькая была, дружила только с взрослыми людьми Антонов-Овсеенко, Светлана Тухачевская (папа её в лагере от голода спас). Дети меня не принимали и не интересовали. Точек соприкосновения не было. Молодые люди в моей жизни начали появляться уже после того как мне исполнилось 38, но и то, я их старательно избегала.

Знала, что ты где-то есть, что ты уже родился, и что наша встреча уже близко», - она посмотрела на меня. Голова моя лежала рядом на валике дивана, и макушку её подпирал свернувшийся калачиком Тролль. Оба мы мирно сопели сражённые внезапным сном. Миа взглянула на часы. Стрелок было не видно в полумраке комнаты, но образы их показывали далеко за полночь. Она встала и пошла в свою спальню, а по пути выключила свет.

Сон
21 век. Москва. Мастерская.

Утром, я проснулся первым и лёжа на диванчике в сине-жёлтых складках утра, демонстрировавшего в незанавешенное окно свои летние прозрачные одежды, пытался понять сон, в котором я только что побывал. Мне часто являлись именно такие сны, как я их сам называю - видения присутствия, когда почти невозможно различить своё местоположение в матрице пространства, настолько чётким и изобилующим достоверными мелочами изображалось там бытие, что можно было остаться в нём навсегда и не заметить этого. Разве что мог, например, не работать фонарик при целых батарейках или вкус поглощаемой пищи изменялся прямо на языке, знакомая улица, выходившая ранее на проспект, в этот раз привела бы в мусорный тупик, но разве это всё сразу найдёшь во сне, где нет ни каких дополнительных указывающих на вариативность пространства ориентиров.

Сон.

Ещё несколько минут назад я шёл по улице во дворе дома, где сейчас лежал на диванчике. Шёл из ближайшего магазина продуктов, что был расположен при выходе из двора через дорогу с вечно красным, ожидающим перехода человечком на кругляше светофора. Нынче мне повезло сразу, и свора нетерпеливых хамоватых авто, напирая сзади, друг на друга, сгрудилась у стоп линии, как только я сошёл с тротуара на зебру перехода. Потом я, минуя кремовую трубочку красно-белого шлагбаума, защищающего сквозной двор, поднялся чуть в горку по придомовой дорожке, идущую длинным чёрными пирогом с лоснящимися маслом бисквитными краями, пропитанными тёмным шоколадом асфальта. Обошёл припаркованные автомобили, блестящие сахарным лаком разноцветной глазури в утренних лучах московского солнца, пробравшихся сквозь ветки давно переросших лип.

В руках у меня были две авоськи с продуктами. Я только что тщательно выбирал все эти счастливые изыски: благородные анчоусы в отжатых оливах, взял сразу; небольшой квадрат сливочного масла со сладковатым запахом, отрезанный продавщицей специальной струной от замороженного жёлтого куба; молоко, перелитое в литровую банку, с матовым чуть тягучим плеском, мерным ковшом с длинной загнутой на конце ручкой, которой женщина в белом халате зацепляла его, с приятным глухим стуком, за край алюминиевого бидона по окончании священнодействия; спагетти шуршащие погремушкой в синей картонной коробке с приличным названием; ломоть пахучего сыра, лоток белокурых яиц и так ещё по мелочи, включая хрустящий батон аппетитного цвета и пегие ржаные булочки уже подмигнувшие маринованной рыбке.

Я шёл и уже представлял попутно, что приготовлю из всего этого на завтрак для Миа.

Набрал, уже привычный код подъезда, немного вертлявыми железными кнопочками, и, поднимаясь на квартирную площадку первого этажа по бетонным ступенькам пролёта, вынул из кармана свои ключи от входной двери. Недолго возился с замком, придерживая на сгибе локтя другой руки висящие авоськи. Наконец дверь открылась.

В тесном коридорчике хрущёвки стояла Миа, облачённая в свой обычный кофейный балахон, а перед ней молодой мужчина в песочном пиджаке с лицом похожим на Алена Делона. Он держал в руках её ладони. Но в обычно полутёмном коридорчике было светло, потому что за спиной мужчины дверной проём в большую комнату, горел ярким слепящим светом. Просто излучал его, вырываясь из пространства, вдруг раздвинувшего свои границы жилища молочно-белыми лучами с радужками на их кончиках.

«Здравствуйте, Валерий!» - произнёс мужчина чётким приятным голосом, - «Очень рад с вами познакомиться!» - При этом он освободил одну руку, чтобы поздороваться со мной. И пока мы совершали рукопожатие, я чувствовал его большой интерес ко мне и явное расположение. «Подождите, пожалуйста, в комнате, пока мы с Миа поговорим на кухне, - продолжил он очень вежливо, - Проходите, проходите, не разувайтесь».

«Здравствуйте!» - тихо ответил я.

Ну, никак я не ожидал встретить в месте, которое уже полюбил всем сердцем, другого мужчину, но почему-то послушался и пошёл с авоськами в комнату. И как-то совершенно без всякого страха зашёл в это белое молоко света.

Первое, что было видно сразу, у комнаты совсем отсутствовали стены. Вместо них мерцал, обволакивал, сиял, казалось сам эспас вокруг, но диванчик был на том же месте. Я присел на него и стал ждать. Ждал не долго, потому что просто открыл глаза, и ещё долго не мог понять, по какую сторону мира находилось моё сознание.

Заполнявший комнату свет остался по ту сторону видения, и, казалось бы, странность эту можно было постепенно забыть, но дорожки от белых, приятных, обволакивающих, нежных, почти осязаемых лучей остались где-то внутри меня. Мне даже показалось на мгновение, что руки мои, особенно кончики пальцев, загадочно излучали тёплые молочные волны.

В комнату вошла Миа и, почувствовав странные изменения, остановилась так резко, что даже кофе в одной из чашечек, что она держала в руках, чуть плеснулось в блюдце. «Что здесь случилось?» - поставила поднос с шатким фарфором на круглый столик.

«Я видел во сне артиста, Ален Делона, он держал тебя за руки в коридоре!» Миа улыбнулась: «Я только что оттуда, там никого нет». «Может у тебя есть знакомые похожие на него лицом? Во всяком случае, я его хорошо запомнил. Он даже со мной поговорил». «И что же он тебе такого сказал? У тебя такой вид, будто ты только что родился и не знаешь, как называются предметы!» - Миа улыбнулась уголками губ. Я завернулся в простыню, подвинулся к столику и взял за миниатюрную ручку чашечку с промокшего блюдца. Пока пил, на блюдце из пролившегося кофе сложилось лицо, но его никто не заметил.

Некоторые дамы, особенно в возрасте, нарочито помпезно говорят с придыханием, будто они только что бежали именно на эту встречу и, запыхавшись, ещё не поймав ритм дыхания, глотают и путают слова, вязнут на букве «з», перепрыгивают по междометиям основное русло предложения и стеснительно путают пугающие эротикой глаголы – «дала» и «взяла». Именно такая сопровождающая досталась мне сегодня в музее Гоголя, где мы уже были через час после завтрака в мастерской. Миа отлучилась по своим выставочным делам, а я, занятый расшифровкой бесконечных абракадабр неожиданного экскурсовода: скучал. Вспоминал Николай Васильевича (Гоголя) и мысленно вопрошал: «Где же ты мой невидимый друг?»

Но мне, как всегда повезло! На проштампованной синими невыцветающими чернилами музейной фразе: «Перейдём к следующему полотну», - женщину с уже пылающими русским языком щеками позвали к телефону, и она, удаляясь на неуверенных каблуках, в глубины залов, была съедена кессонной двухметровой дверью, ровесницей самого здания, и отрыжки не последовало.

Я остановился у работы Миа, где мужчина и женщина выходили из лодки у ступенчатого круглого причала, к горизонту тянулось озеро, и был виден скалистый берег. Эта работа прижилась в моём рабочем кабинете, а теперь была вытребована на выставку. Я был доволен. Ощущение места, которое ты уже видел, но точно знаешь, что на земле такого места нет, но там, где ты его видел, оно есть.

«Да, я тоже считаю, что все искусства родились в таких вот местах из древних праздников. А это жрецы. Даже женщины могли быть жрецами. Именно они давали людям прикоснуться к иным, возможно вымышленным мирам, но эти миры были реальнее, чем тот, котором мне довелось побывать. Я вроде, как и сам стал «жрецом искусства», - где-то в центре зала раздался жуткий кашель. Обернувшись, я увидел только спину уходящего в прозрачную пустоту Николая Васильевича. Он махал ладонью над головой, всё больше растворяясь в противоположной стене зала, и сказал быстро, задерживая другой рукой у горла, душивший его надрыв: «При своих и побалагурить любил, и выпить за добрым застольем и отменным угощением, коленки гнул в плясовой, э-эх…», - и кашель Николая Васильевича затих медленным эхом.

Миа появилась только к обеду. Я уже успел обойти все залы и даже два раза отведал казённого кофе в заведении, которое приманило меня ароматами, когда я в астральной рассеянности бродил по Никитскому бульвару. Она нашла меня на лавочке в сквере музея возле памятника Гоголю. Я почти дремал, то и дело, прочерчивая носом падающую дугу.

Села рядом: «Нужно пойти съесть чего-нибудь. Я жутко проголодалась. Но у меня есть два специальных хачапури, или две хачапури? Как правильно?» - достала из сумки надутый маслянистыми капельками полиэтиленовый пакет, и, развязав ноготками узелок, выпустила из него вкусный печёно-сырный дух.

«Знаешь,… призрак Николая Васильевича,… намного лучше той женщины, что ты с утра… ко мне… приставила», - сказал я, набив полный рот тягучей тёплой выпечкой. «Он хотя бы понимает, что изображено… на твоих картинах. А куда ты ходила так долго?»

«У музейных работников, своё видение процесса творчества. Они заканчивали наши современные институты, и заглянуть для них в прошлое или раскрыть чужую фантазию, - это значит просто открыть учебник. А иначе все научные деятели и даже те, кто учебник писал, просто прожили свою жизнь зря, а этого допустить нельзя. Понимаешь для них нельзя. Нужно уважать старших, даже если они не правы». «Понимаю, почему при попытке построить египетскую пирамиду заново в качестве эксперимента, у них каменные блоки тонут вместе с лодками. Экспериментаторы пытались на соломенных лодках возить четырёх тонные каменные блоки. Поражаюсь упёртости научных деятелей», - я дожевал хачапури, - «Так куда ты ходила?» «Фотографии старые цифровала. У меня сканера нет, а их необходимо сохранить». «Что за фотографии? Вот смотри: мама, папа, друзья мои!» - Миа достала из сумки небольшую плоскую коробку из под конфет «Белочка». Под немного потёртой крышкой лежали чёрно-белые отпечатки прошлого.

«Вот этого я во сне видел сегодня. Тебя за руки держал. Это кто?» «Это мой отец!» - Миа и я переглянулись.

Мы молчали и в столовой, запивая комок проглоченного теста, горячим куриным бульоном, и в громыхающем подземном вагоне сделались отстранёнными, даже не смотрели друг на друга, подражая московской безразличности, насколько поразил нас уже несколько раз, пересказанный мной сон-видение. Мы молчали, потому что каждый пытался найти объяснение, а я ещё силился вспомнить всякие подробности, возможно ускользнувшие от сонного ума, но более ничего не вспомнил.

Только на улице, решив прогуляться от метро до мастерской две троллейбусные остановки спросил: «Как его имя отчество?» «Эдуард Владимирович!» «Как думаешь, зачем приходил?» «На тебя посмотреть, познакомиться! И, кстати, пиджак у него был жёлтый в молодости, почти песочного цвета, правда, недолго, быстро износился».

Вечер так же прошёл в тишине. После разбухшего в желудке хачапури, есть не хотелось. Каждый забился в свой насиженный угол уютной мастерской и читал. Миа уткнулась в печатные листки, что дал ей я, (это было начало романа о моём детстве, давно начатого мной, но так и не законченного), а я листал сборник версий о постройке египетских пирамид, сам себе нашёл интересующую тему.

Тролль лежал на поднятом торце дивана и внимательно наблюдал за пустотой в кресле восемнадцатого века, полукруглой спинкой откинувшегося неподалёку в неосвещённую люстрой тень комнаты; седушка кресла была отделана богатой атласной обивкой в бело-коричневую полоску, витиеватые подлокотники его тускло поблескивали потёртой бронзой.

Из моих записей
«Инферно» (первая попытка романа)
Временной охват 1966 - 1984 гг.

«Дело в том, что семья Германа носила редкостную фамилию - Белоконь. Слышались в ней и отголоски рыцарства, и голубых кровей и даже возможно, что нам ближе - дворянства. Поэтому, родители мальчика подбирали имя специально под неё. Отец - бывший авиатор на излёте, статный ловелас, решивший, наконец, остепениться, и носитель сего старинного, как ему казалось, рода настоятельно требовал красоты произношения. Не смотря на литературные и прочие принадлежности этого имени, оно волевым решением было утверждено на семейном совете без участия самого именуемого, поскольку он в это время безответственно спал в огороженной сеткой кроватке. Мать - местная прелестница из крестьян, была согласна, потому что роды прошли легко, и недавняя свадьба, и любовь ещё не иссякла, и счастью не было предела.

Дед Белоконь - бывший офицер в роговых очках (дужки скреплены резинкой на затылке), нужно сказать, справедливо заметил, что с таким именем не миновать внуку шутейных прозвищ. Фраза эта была оставлена без внимания, в окружавшей тогда всех эйфории рождения. Он же оказался отчасти прав. Светское Герман, лихо, перепрыгнув век, переросло в советское Гера. Образ: худой дрищ в застиранной майке-алкоголичке, синем потёртом трико, вытянутом на коленях, и сандалиями на босу ногу, накрепко привязался в те времена к этому имени. Дразнить Германа начали ещё в детском саду: «конём», а особо находчивые и развитые детки подделывали лошадиное ржание ему вслед.

Мальчик рос плаксивой тихоней. Уже после первого слова «дай» выяснилось, что всё предыдущее безмолвное время руки его тянулись к отцовской библиотеке, скрупулезно собранной им за годы гарнизонных путешествий по стране. Это семейное чудо, поблёскивая тиснёными корешками, занимало от пола до потолка все свободные стены в большой комнате хрущёвки.

Научившись сидеть, Герман выплакивал себе какую-нибудь не особо ценную книгу и часами листал, разглядывал картинки и непонятные знаки, возился с ней, презирая другие игрушки своего возраста, даже пробовал на зуб.

Особенно сильно он орал по ночам и хоть уже умел говорить,

добиться от него к чему эта ночная паника родители не могли. А секрет у Германа был. Ведь мир ребёнок воспринимает, как данность, как аксиому, которую не нужно проверять и доказывать. А видел Герман своим непорочным глазом куда больше чем окружающие.

В спальне, где стояла его кровать, за правой шторой, если смотреть в окно, жила огромная цапля. Голова с хохолком под самый потолок. Уже топая, купленными на вырост шлёпанцами, после вечернего умывания через проходную комнату-библиотеку обычной хрущёвки он с некоторым волнением всегда входил в полутёмную спальню и косил глаза в оживший угол. Цапля была уже там. Она, отодвинув яйцевидным тяжёлым крылом занавесь, внимательно наблюдала одним глазом за Германом, изредка ковыряя на груди перья длинным серым клювом. Страха не было, вообще, он был мальчик не из пугливых, её размеры смущали ребёнка и поэтому он просился спать с родителями. Но сами понимаете, после двух, трёх грозных окриков приходилось забираться под своё одеяло и укутываться с головой. Дверь в спальню закрывалась, оставляя спасительную желтую ниточку света внизу, но и она вскоре гасла. Тогда комната начинала жить своей ночной жизнью.

Каждый раз любопытство Германа выгоняло его поверх одеяла и он, раскрыв как можно шире в темноте глаза, наблюдал за ночными движениями. Вот, тяжело дыша, из под кровати вылезала огромная псина. Она всегда вставала на кровать только передними лапами. Долго обнюхивала одеяло, пускала слюни из рыхлой пасти (мать всегда замечала: «Что за странные засушины на белье, словно лошадь высморкалась») и, тряхнув пару раз мордой ложилась рядом на полу. Потом хлипкий замок у кладовки в торцевой стене начинал потихоньку скрипеть, дверь приоткрывалась, бесшумно съезжала на петлях до конца, образуя, в стене, чёрную дыру дверного проёма. Оттуда, чавкая и посапывая, вываливался тучный медведь. Он чуть слышно ворчал. Огрызался на псину. Ей приходилось шумно вскакивать, цокая когтями по крашеному дощатому полу, и укладываться в другом месте. Медведь вставал на задние лапы и неуклюже боком заваливался на кровать рядом с Германом. Отчего пружинный матрац сильно проминался, и мальчик скатывался в шерстяную яму-берлогу. И это было хорошо, потому, что какой бы ещё персонаж не появился в комнате, а их было предостаточно, медведь уже никого не подпускал к своему лежбищу. Главное, пока он не придёт, нельзя было смотреть в сторону цапли, иначе она подбегала с быстротой молнии и очень больно клевала в живот. Именно от этого и приходилось реветь Герману по ночам. А под боком у целого медведя было безопасно и тепло. Шкура пахла подгнившим потом и влажной землёй, но зато можно было спокойно заснуть.

В такие ночи, когда медведь иногда запаздывал, и любознательность Германа пересиливала страх, цапля брала своё.

Мать прибегала на истошный крик своего чада со светом и охами, выговаривая с досадой отцу одно и то же: «Починишь ты или нет, этот чёртов замок в кладовку… дверь опять открылась и напугала ребёнка!»

Истерика Германа у бабушки, где он был оставлен, пока сбежавшие от его неординарной личности родители, наслаждались простоватой свободой в застольных гостях.

Во время исследования пахнущей мятной старостью комнаты, внимание любопытного Германа привлёк потемневший от времени сундук под кроватью. Среди упругих, подвязанных под горло тряпичных тюков и целлофановых мешков, просвечивающих разноцветные слои прожитой жизни, он стоял полный странными ассоциациями. Герман сразу понял, что в нём кто-то живёт. Его, словно притянуло любопытство, будто бы даже он услышал шестым чувством еле заметное шевеление внутри. Кованые позеленевшие углы, желтоватые ажурные ручки по бокам, угоревшее от старости дерево, вызвали в воображении Германа воспоминание о пиратах и сокровищах, про которые недавно читал ему отец. На небольших ушках, оберегая тайну, висел, соответствующий воображению, кованый замочек. Не заглянуть в него было просто невозможно!

«Пошто тебе энта рухлядь? Там ведь одно старьё…», - сетовала бабушка, но, уже опустившись на колени перед высокой железной кроватью, поднимала кружевной подзор и сильно нагнувшись, лезла в темноту. Герман стоял рядом и с нетерпением наблюдал. Когда остался торчать только бабушкин подол и два подшитых кожаными заплатками валенка, перед Германом выпрыгнул небольшой чёртик. Ростом он был чуть выше мальчика, весь седой и только на морде возле свиного пятачка торчали клочки чёрной шерсти. Чёртик показал язык, а потом стал кривляться, корчить рожи, всячески толкать и задирать мальчика. Длиннющие ногти на его кривых пальцах оцарапали Герману лицо. Сделалось больно, и пришлось от страха заорать. Именно заорать, а не заплакать. Чёртик ещё раз высунул язык и лопнул в воздухе, мыльным пузырём. Пока бабушка медленно пятилась задом и с третьей попытки поднялась с колен, на крик сбежались соседи по коммуналке: две старушки и маленькая девочка.

Обидно ещё было и оттого, что сундучок так и не был открыт. Старушки, насмеявшись вдоволь над рассказом о нечистой силе, уже пили чай с клубничным вареньем. Бабушка скоро напекла блинов, и Герман всё реже всхлипывал. Только девочка, имя которой не сохранилось, отозвала его за большой платяной шкаф и, приблизив своё милое личико к его уху, спросила: «А чёртик был такой белый с длинными ногтями?» «Да-а-а!» - с удовлетворением своей правоты ответил мальчик.

Однако к соответствующему врачу Германа все-таки отвели.

Мужчина в белом халате и холодной комнате долго разглядывал зрачки. Трогал ледяными пальцами шею, царапину на правой щеке, просил открыть рот. Писал скоро на листке. В результате было запрещено смотреть телевизор, и разрешено играть в подвижные развивающие игры. Герман вспомнил, как тогда пытался сказать этому странному снежному человеку, вдруг лишившему его десятиминутных ежедневных мультфильмов, что телевизор тут не причём, но громко поставленная печать на бланк объективного реализма завершила посещение.

Дома мать снова предприняла попытку выяснить, что же так беспокоит сына. Она внимательно его выслушала без попытки отмахнуться, как это она делала прежде, и когда до неё стал доходить весь ужас происходящего, глаза её округлились, и рука машинально прикрыла начинающую подрагивать нижнюю губу. Потом она взяла Германа за плечи и повела искать цаплю. Они вместе отодвинули письменный стол от окна. Сняли занавеску, но там кроме зияющего пылью и пустотой трёхмерного угла с белой крашеной трубой отопления, тянущейся из потолка к ребристой батарее, ничего не было. Про пса и медведя Герман почему-то не рассказал.

Следующую ночь он не спал вовсе. Как не открывал широко глаза, как не звал, тихо шевеля губами, медведя и пса, никто не появился рядом. И даже цапля перестала шуршать в углу. Он лежал, и слёзы тихо катились по щекам. Вот уже и подушка намокла, и напухли глазки, и кулачки их трут и трут. В полной мгле и бесконечном одиночестве, пребывала его покинутая душа, выжимая и выжимая слёзными приступами: жалость, досаду и ещё что-то, что не объяснить, словно целый мир отобрали у него.

Но вдруг у него в голове заиграла музыка!

Герман хоть и не очень любил скрипку, но сейчас она так нежно ныла, так истово звенела, так переливалась всеми музыкальными фигурками: то медным перезвоном, то металлическим скрежетом, то плакала колокольчиком, внезапно стихла. Мужской голос произнес: «В эфире радиостанция Маяк, московское время 24 часа. Прослушайте последние новости…».

Слушать новости совсем не хотелось. «Ещё бы музыки», - подумал Герман и тут же почувствовал внутри головы шарик. Он был такой подвижный вертлявый и, кажется, именно из него исходил голос. Он покрутил его мысленно, получилось как в радиоприемнике у отца. Эфир шумел сотнями радиостанций и голосов. Герман остановился на самой громкой волне, оркестр исполнял, …. но мальчик ещё не знал этого названия, он просто слушал, и ему ужасно нравилось.

Новая забава так увлекла Германа, что он теперь с радостью ложился спать, чтобы втайне от всех слушать, слушать и слушать. Родители успокоились, но мать каждый вечер по нескольку раз проверяла как там её сын в темноте спальни. А днём внимательно следила за ним и даже какое-то время не водила его в детский сад, а брала с собой на работу. Там, просиживая время с книгой в процедурном кабинете, где она выполняла несложные манипуляции медсестры, Герман и научился читать. Он шумно бегал по больничному коридору, спрашивал у людей, сидящих вдоль стен на сколоченных вместе стульях, очередную букву. Те дружелюбно называли её. Затем несся к маме и сообщал новость. Так вместе они складывали буквы в слова.

А дома Герман читал. Сначала медленно, но набирая обороты, как дровяной паровоз, толкая себя и свой ум желанием новых знаний. Только вместо поленьев у него были книги.

Через некоторое время Томик Жюль Верна или Майн Рида в кулак толщиной проглатывался за один вечер. Все, что было тоньше, вообще читалось между игрой и ужином. Любимым занятием стало просматривать Большую Советскую Энциклопедию. Это изъятие нового могло длиться часами, пока бывало не остановлено родительской полицией времени. В толстую тетрадь заносились первые пробы пера: стихи о природе и коротенькие сказки «Лиса и заяц», «Ворона на кормушке», «Медведь и цапля».

Но однажды ему всё-таки пришлось проговориться, про музыку в голове. Мать, теперь наученная опытом, прислушалась к словам сына. Она остановила его, в порыве игры поцеловала, прижала к себе, и сказала так, чтобы он запомнил: «Я тебе верю! Понимаешь, - верю! Только слышишь, не говори больше об этом никому, слышишь никому!»

Как ни странно, но после этих слов Герман понял, что это страшная тайна. И что сам он страшная тайна, и что люди вокруг могут навредить ему и маме, и его семье, если узнают об этом. Он стал сторониться людей, больше молчал и слушал, старался не смотреть другим в глаза, чтобы себя не выдать себя и свою семью.

Подготовка к школе, и сама школа, новые знакомства, обилие девочек вокруг, которых он почему-то стал замечать, всё это несколько отвлекло Германа от его внутреннего мира. Шелковые тетради, вкусно пахнущие полиграфом учебники, глянцевый зелёный ранец, даже пластмассовый пенал для ручек и карандашей с крышечкой, как у чемоданчика, приводили его в восторг. Первые уроки и первые пятёрки в дневнике. Этот удивительный школьный год сделал из Германа – Геру, из тихого книжного мальчика – делового отличника, командира октябрятской звёздочки. Когда в конце года он из любопытства заглянул в учебник третьего класса, пропустив второй. Ему вдруг стало непонятно зачем так долго всё это изучать, если можно прочитать за три дня и запомнить вот и всё! И с этого момента у Геры стали копиться вопросы, и с каждым днём их становилось всё больше. Только задать их было некому, а если он их озвучивал, приставая на кухне к маминому переднику или папиной развёрнутой газете, то получал односложные не раскрывающие тему ответы.

Например, он не понимал, зачем нужно было классной даме Марине Константиновне, по секретному прозвищу «Брюнхильда», большую часть урока разбирать проштрафившихся учеников. Бить их метровой линейкой по рукам или макушке орать и всячески обзывать. Но странное дело остальным ребятам в классе это, похоже, нравилось, все нетерпеливо ждали, кого же сегодня отчихвостят сразу после первого звонка. Остальным - это тем, кому посчастливилось сегодня избежать наказания. Потом они с явным азартом обсуждали количество подзатыльников и подзатрещин выданных кандидату на кол за поведение. Разборы полётов были за всё: неправильно приколотый на лацкане значок с профилем Ленина, минутное опоздание к занятиям, окропленная брызгами грязи форма, беготня на переменке, шепот во время урока, кривое слово, сказанное в сторону учителя (доносчики работали исправно).

Чем ужаснее был проступок, тем занимательнее была кара, тем больше удовольствия она доставляла наблюдателям. Да что говорить, и Гера испытывал мятежное наслаждение при виде мучений и позора других. Какое-то время он слыл неприкасаемым, поскольку его отец был довольно известным человеком в городе. Да и сама Марина Константиновна являлась дальней родственницей звучной фамилии Белоконь, хотя давно уже променяла её на банальную - Загорулько.

Как то, отец Геры стоял в очереди в местном советском гастрономе с классическим название «Рыба-Мясо», за студнем. А нужно напомнить, что в те времена студень из обрезков от здешнего мясокомбината, был исключительной редкостью, и название магазина отражало лишь исключительно мечту об этих продуктах. В этой же очереди жаждала деликатеса и Марина Константиновна Загорулько. Однако она явилась позже и заняла очень невыгодную и дальнюю позицию по отношению к прилавку. Дело ещё усугубилось тем, что Белоконь, взяв свой килограмм в одни руки, ушёл, даже не заметив её обделённого присутствия. Весь гнев и обиду за этот инцидент впоследствии ощутил на себе Гера.

Однажды коварные сети сработали.

Дома Гере до сих пор не разрешали смотреть телевизор, и после уроков он иногда заходил к своему единственному другу помочь ему якобы порешать задачки по арифметике и зацепить по второй программе, ну совершенно случайно, дневные мультфильмы. Вчера они, после разбора общеизвестных труб в бассейне, впускающих и выпускающих воду, смотрели «Кота в сапогах». Когда король проезжал в карете мимо полей и спрашивал: «Чьи это владения?» Ему косари отвечали весёлой песенкой: «Маркиза, маркиза, маркиза Карабаса!». А сегодня, Гера в школьной столовой жевал яйцо со слипшимися макаронами и проталкивал в себя эту сухую даже несолёную смесь глотками тёплого противного какао.

Одновременно, совершенно счастливый и беззаботный, напевал про себя эту прилипчивую песенку. Среди общего шума кто-то из старшеклассников выкрикнул имя - Марина и она отозвалась с другого конца, заставленного столами помещения неприличным смешком. «Марина…, - застряло в голове у Геры, - … похоже на щепотку моря, такое же бирюзовое, нет зеленоватое…, нет, фиолетовое и глубокое… и почему на щепотку, на солнечную бухту, нет на целое море…!» И слово «Маркиза» в песенке само собой заменилось на слово «Марина».

Заканчивая обед, он уже пел про себя: «Марина, Марина…» Но рифма никак не находилась, а всё его поэтическое существо требовало её. «Машина», «бензина» и «картина» не подходили. В голове пронёсся ураган из слов, но все они были не те. Тогда он решил изменить само слово. «Маринка» ему показалось забавным, как крошечная лодочка на волнах.

«Маринка, Маринка, Маринка, - имя всё ещё искало рифму и первое что нашлось в голове, - Константинка!»

Довольный своей находкой машинально и безотносительно, как это делают все чада, купающиеся в горячих лучах родительской любви и детства, ускорил шаг в так своей мелодии. Он перескакивал с одной ноги на другую и запел получившуюся песенку не то чтобы громко, но вслух. В рекреации около класса он наткнулся на красавицу - одноклассницу Ирину, от вида которой всегда краснел. Она странно посмотрела на него, сверкнула глазами, и отвернулась. Чтобы продлить своё замечательное настроение Гера ещё несколько минут разглядывал милые косички, завёрнутые бубликами в синие банты.

«Если бы я был пиратом,… я бы её спас», - восторженно подумал Гера. От чего или от кого собирался он её спасать, было неважно, главное чтобы этот прекрасный взгляд зелёных глаз был обращён только к нему.

Прозвенел звонок. Гера сидел за партой и разглядывал обложку новой тетради по природоведению. Там олень, белка и заяц выскочили на одну поляну и застыли в позах, отвернув головы, друг от друга. Почему? Вопрос не нашел ответа никогда. Стальные пальцы «Брюнхильды» стиснули его маленькое ухо и голос, не предвещавший ничего хорошего, зажужжал сверху «Ну ты и жук, ну и жук!»

Как в тумане, возвышался Гера посереди сидящего класса. Ему казалось, что он вырос до потолка и упёрся ухом в горячую лампочку. Постепенно перед ним беспощадный голос открывал всю бездну его преступления. Оказывается, он не просто пробежался от столовой до класса, он ещё и громко орал эти страшные слова. «Ну-ка повтори, повтори их!» - Требовал устрашающий голос, переходящий на визг.

Через две парты в пол-оборота ехидно улыбалась Ирина. Гера всё понял! И как сквозь сон повторил: «Маринка Константинка». Класс замер в ожидании очередной экзекуции.

С Геры тут же была снята нарукавная повязка звеньевого, которую он носил целый год. Пока ухо его наливалось жаром, её отвязывала Ирина - девочка с синими бантами. Это было так унизительно, обидно и невозможно постичь, что Гера разревелся тут же при всех, брызнул соком, как спелый раздавленный гранат. Он пытался, правда, пытался сдерживать себя, но ничего не мог с собой поделать. Слёзы лились, всхлипы переходили в жалкое хрюканье, сердце страшно колотилось.

Герман был уничтожен окончательно!

Потом он стоял в углу спиной к классу целый урок. Сознание, поначалу в панике метавшееся, наконец, притихло, замерло, притаилось. Оно находилось будто бы отдельно от Геры и вспоминало о медведе и псе. Вот бы их сюда, они бы показали, они бы дали! Новый всплеск обиды резко дернул плечи. Сознание рванулось и забилось под плинтус не очень ровно сошедшийся в углу. В этой маленькой щели оно и застряло.

Он простоял так всю следующую переменку и весь следующий урок, и за это время превратил все наплывы краски перед глазами на стенах в острова, стену в море, а незаметно сделанные ногтем метки в пиратские корабли. И когда в конце второго урока его попытались вывести оттуда, угол странным образом пошёл за ним вместе с пиратами кораблями и морем. С этих пор Гера всегда носил этот угол с собой.

Вечером, после уроков, он был принят в школьную ватагу. Его перестали дразнить «Конём» и стали называть «Горынычем» за тот вой, который он устроил сегодня в классе. Это несколько сгладило все потери, и благодушное ржание одноклассников над этой историей даже несколько успокоило и развеселило его.

«Не ссы, Горыныч…», - дружески похлопывал его, ещё заплаканного, по плечу Женька Косых, - «Прорвёмся!». Он ходил в секцию бокса. У него была кривая переносица, и от этого лицо его внушало какое-то магическое доверие.

После этого случая интерес к учёбе затерялся на просторах выдуманных миров. Вместо портфеля у Горыныча теперь была дырявая сумка, куда он перед походом на уроки ссыпал все необходимые предметы. Он посещал занятия, чтобы только к нему лишний раз не приставали, и отвечал уроки, даже не вникая в суть предмета, просто у него была очень хорошая память. Конечно же, он ходил в ненавистную теперь школу, и бесполезно высиживал там положенные часы, получал какие-то отметки. Даже к третьему классу стал твёрдым троечником. Непременно всё это забылось и утряслось, менялись учителя, и не один раз сменились ученики в классе, но угол так и следовал за Горынычем. У него даже появилось некоторая способность видеть у других детей такие же углы, ремни, чуланы, кулаки и прочие методы воспитания, клеймом отпечатанные на прилично одетых калеках. Эти тёмные образы бедняги волочили за собой повсюду, и если сильно прислушаться, можно было даже разобрать и обидные слова, и крики, и ругань, исходившие от них. Что, несомненно, пугало. Поэтому он сторонился даже друзей и предпочитал в одиночестве играть далеко в полях за микрорайоном, каким-нибудь с весенним ручейком или прозрачной лужей с набором цветных камешков на дне.

Ещё его излюбленным занятием, кроме чтения, конечно, стала лепка из пластилина моделей старинных бригантин, парусников, дредноутов. Особенно он любил делать Римские Триремы. Горыныч населял их пластмассовыми солдатиками из магазина и сам лепил римских воинов в полном облачении, не упуская никаких мелочей, вплоть до накладок на голени, сделанных из фольги от шоколада. Он устраивал баталии, и целые водяные сражения на дощатом полу спальни, специально покрашенным для него в голубой цвет моря.

Для пущей наглядности морского дна он завёл аквариум и уложил среди подводных растений специально приобретённый керамический фрегат. Часами он мог наблюдать, как разноцветные рыбки заплывали в пробитое днище понарошку затонувшего судна. В это время ему представлялись далекие страны, непроходимые джунгли, опасности на каждом шагу и конечно безответная пылкая любовь к своей сверстнице.

В играх и мечтах закончился шестой год его пребывания в школе. Горыныч поехал на каникулы к тётке в другой город и там познакомился со своим двоюродным братом. Брат был старше на три года, занимался радиотехникой и в этот же день Горыныч побывал с ним в магазине радиодеталей, где он выбирал себе на витрине разноцветные колбочки, пластиночки, цилиндрики с металлическими усиками. Этим же вечером, корабли были забыты, а он сидел за столом и вместе с братом и миниатюрным паяльником скрупулезно приделывал детали к медной пластинке. Когда же это пахнущее горелой канифолью произведение из разноцветных штучек подсоединили к батарейке, а из небольшого динамика заиграло радио, Горыныч всей кожей ощутил начало новой эры.

Электрические схемы, криво нарисованные детской рукой, заполнили все блокноты и тетрадки в его письменном столе. Художественные книги заменили пособия по радиотехнике и справочники по деталям и параметрам. К началу занятий в школе он уже знал, как работают электронные лампы, транзисторы, конденсаторы и много ещё чего. Детали для своих опытов он извлекал из выброшенных телевизоров на свалке, куда ходил с небольшими кусачками и отвёрткой. Этих драгоценностей собралось в его комнате великое множество. Каждая коробочка, каждая баночка была подписана и хранила собранные по типу штучки, из которых он паял, паял и паял.

На первый урок физики он притащил собственноручно сделанный блок питания с ручкой переключения напряжения и силы тока. (Что-то там не получалось, решил спросить). Когда физик узнал, что это сделал он сам, сначала ему не поверил, но убедившись в его, так сказать, компетентности. Долго удивлялся и непременно захотел видеть его в своём радиотехническом кружке, где занимались только светлые головы старших классов.

Как-то раз, Анатолий Андреевич, так звали учителя физики, притащил на факультатив ламповый телевизор (знаешь, дорогой читатель, других раньше не было). Поставил его на высокую кафедру перед классом, и загадочно улыбаясь, сказал: «Я его сейчас включу в сеть, и подключу к антенне, и кто первый из Вас скажет мне по определённым признакам, какая у него поломка, тому сразу за четверть ставлю пятёрку по физике».

Телевизор зажужжал, и по черно-белому экрану пошла рябь. Ребята подходили, делали предположения, крутили ручки настройки, переключали каналы, изменений не было. А. А. весело посмотрел на своего любимца и сказал: «Ну, Гера, давай, твой выход!» Горынычу стало так приятно. Он даже не сразу понял от чего. Толи потому что его назвал Герой человек, которого он уважал, толи от вдруг возложенного на него доверия, толи от хитрой и доброй улыбки на лице учителя! Но, ни как его целью не была пятёрка по физике!

Сознание дернулось и потихоньку стало вылезать из щели между плинтусами, потом, повинуясь, мысли, оно покинуло опостылевший угол и стремительно ринулось в сетевой шнур от телевизора. Благополучно миновало проволочные витки трансформатора, разветвилось по многочисленным разноцветным проводам, дрожало вместе с генерацией контуров, задерживалось в сопротивлениях, накапливалось в конденсаторах, усиливалось электронами в лампах. Горыныч словно видел телевизор изнутри, словно путешествовал по нему со скоростью выше скорости электричества,… и вот мгновенное правильное движение дало сбой. Вот она поломка!

«Не правильно стоит катушка кинескопа…», - тихо сказал Гера. А. А. протянул ему отвёртку: «Иди, поправь!» Гера выдернул вилку из розетки, снял заднюю крышку, поправил катушку и снова включил телевизор. На экране появилась голова диктора и сообщила, что надои молока по сравнению с прошлым годом выросли в полтора раза. Ребята в классе ему захлопали.

С этого дня угол исчез из жизни Геры, вернулся восторг открытий и радость познания. Вернулось и ещё кое-что, о чем Гера давно забыл. Поначалу он даже испугался! Такая неизбывная тревога, за себя, за маму и отца, за то, что он сам страшная тайна. И это нечто такое быстрое, лёгкое, безоблачное и огромное, как небо в тоже время пугало и давило его. Если в детстве он старался не замечать этого, то теперь, считая себя достаточно взрослым, пытался найти ему определение, описание, и не мог.

Заниматься радиотехникой расхотелось, пропало её уединённое очарование, больше не требовалось собирать готовые схемы, отгородившись от мира. Он ещё для приличия походил в кружок к Анатолию Андреевичу и даже поучаствовал в радиотехнической выставке, где представлял терменвокс – аппарат для извлечения музыкальных звуков из воздуха. Но жюри не оценило задумку, хоть он на нем очень удачно исполнил «Подмосковные вечера», размахивая на сцене руками, и сорвал в зале шквал аплодисментов. Первый приз занял незамысловатый электронный пистолетик, лучом из которого нужно было попасть в определённую точку на мишени, чем стрелок и показывал свою узконаправленную меткость души.

Больше Гера в радиотехническом кружке не появлялся.

Это непонятное что-то внутри него странным образом сделало из него к концу седьмого класса безразличным к обучению, а к концу десятого Гера и вовсе начал заниматься, что называется, - лишь бы не выгнали. Его реактивный мозг никак не мог найти соотношение себя во всех предлагаемых ему извне человеческих делах. Изучаемые науки были бессмысленными за исключением литературы и физики. География, астрономия и русский язык ещё были терпимы, но бестолковый английский доводил его иногда до инфернального гнева. Этот почти ничего не выражающий способ общения, кроме: «подай», «принеси» и «как против туалет», только отнимал время и путался под ногами своими безликими фонемами. Герман уже видел и знал, что он никогда не станет пользоваться странным забугорным пустословием и всячески игнорировал его.

Алгебра стала для Германа просто выжженным местом. Не то чтобы он не мог понять, о чём ему сообщал учитель на длинных тягучих уроках, полных досадных головных болей и невыносимой скуки. Эти эфемерные, без цвета и запаха, «А» плюс «В» равные бесконечной глупости в виде тупоголовой «С», раздражали его небывалой своей отсталостью и запутанностью. Зачем они ему были нужны, если он и без них каждый день или ночь мог слетать в любую точку солнечной системы, не выходя из дома. Побывать на взбалмошном ветряном Юпитере, где сумасшедший ураган, пронизывая его сущность, щекотал любопытство и нервы; или посмотреть бледный восход солнца на блестящем странными зеркальными озёрами Нептуне. Как-то раз он совершенно случайно, после нелепых школьных неудач, нажал на «полный газ» в своей голове и очутился в месте, которое объяснил только с помощью астрономии. С тех пор, разобравшись в обстановке планет, путешествовал по ним почти ежедневно, дела для себя всё новые и новые открытия.

За всё своё наказание алгеброй Герман не решил ни одного уравнения, не написал ни одной контрольной, не ответил ни одного урока, тем более не сделал ни одного домашнего задания и был бы выгнан из школы со справкой, если бы его не спасли на выпускных экзаменах, подсунув вовремя правильные ответы.

Особенно Германа подстерегали опасности на уроках истории. На этих занятиях он не совсем понимал, как себя вести, потому что считал, что история должна быть правдивой, а когда он читал учебник по этой самой истории, и слушал объяснения учителя, пожилой полной женщины с турецкими усиками под властным носом, практически всегда и во всех направлениях получалось наоборот. Исторические видения случались с Германом постоянно. Стоило ему представить какое-то время или услышать о нём из уст той же учительницы, он сразу видел, как было, а не как написано в учебнике. Он пытался донести правду до одноклассников и до преподавателя, но всегда бывал, не понят и высмеян, несколько раз даже выгнан из улюлюкающего ему вслед класса.

Но однажды, случилось вот что.

Проходили тему Великой Октябрьской Социалистической революции, а конкретно, нужно было в ответе расписать, как вооружённые солдаты и матросы брали Зимний дворец в Петербурге. Герман был вызван учителем к доске, и как всегда, думая, что его видения совпадают с написанным в учебнике, выдал версию истории, которая была удалена из памяти даже самых достойных коммунистов того времени, на самых так сказать правительственных верхах.

Он совершенно отчётливо и чётко заявил на весь притихший класс, что в атаку на Зимний дворец шли не рабочие и крестьяне, а посланные переодетые в рабочих и матросов полки германских наёмников. Шли молча и не вступали ни в какие переговоры, чтобы не выдать себя. Учительница истории тут же прервала его выступление, что-то себе пометила в журнале и посадила Германа на место без обычных обидных комментариев. После этого инцидента, оставшегося не выясненным, она частенько оставляла Германа после урока и задавала ему наводящие вопросы. Например: «Кто такие фараоны?» И получив ответ, что фараоны вовсе не коренные египтяне, а пришли со среднерусской возвышенности, или, узнав, что пирамиды Египта вовсе не гробницы тех самых фараонов, а энергетические установки и средства передачи энергии на большие расстояния, отпускала его с миром. И в конце каждого года, незаметно для окружающих в табеле Германа по истории появлялась тихая пятёрка.

Наступавшее время сильно меняло Германа. Он уже записывал приличные стихи их в пухлый блокнот. Научился чувствовать людей только лишь при одном взгляде на их озабоченные социумом лица. Научился отчасти менять ход событий вокруг себя, но чтобы ненароком не выдать, свою растущую сущность, мало этим пользовался. Причём всё вышеперечисленное он научился делать по наитию, без тягостной беспомощной школы.

В основном Герман мог делать так, чтобы ему попадалось то, что в данный момент необходимо больше всего. Он мог задумать для себя и найти зонт, совершенно целый, как только что из магазина, если он был голодный, то сумки с продуктами иногда поджидали его по дороге к дому. Однажды он нашёл целый портфель сарделек, и питался ими неделю. В следующий раз под наступление зимы нашлась на заснеженной дороге пушистая шапка-ушанка. Множество разных предметов, включая деньги, появлялись вовремя и в срок. Таким образом, социальные гарантии окружающего стали просто не нужны.

После школы с родителями Герман жить уже не мог и с помощью своих внутренних свойств, справлялся с внешней жизнью сам, всё больше отдаляясь от привитых ценностей, делающих из человека послушного исполнителя.

Однажды к нему в руки попала брошюрка под названием «Тайны и загадки древнего мира», в которой он увидел рисунки индийских летающих виманов и прочитал, что такие машины работали на ртути и могли вылетать даже в космос. Не то чтобы он сильно удивился, но вдруг нашёл в себе лазейку памяти, которая говорила ему, что он видел такие машины и даже летал на них, но в каком месте его снов это происходило, не мог осознать.

А далее: сны-видения приходили каждую ночь.

Он успел попутешествовать на небольшом, но быстроходном судёнышке по реке Ориноко, поразившим его обилием растительности в нависающих лиановых берегах и необычной азартной рыбалкой, где каждая пойманная рыбёха, была размером со сковороду. Случилось ему попасть и в экспедицию к древнему подземному озеру «Караваджи», где в пещере был обнаружен странный вид спрута похищавшего людей из местных племён, которых он, естественно спас. Герман летал на странных машинах никогда им, не виданных, попадал в истории, требующие от него смекалки и смелости, бродил по местам, возможно, никогда не существовавших в головах работоспособных землян.

В одном из видений он попал в нечто похожее на город, каждая видимая стена которого была сложена из огромных, мастерски подогнанных к друг другу камней. В одном из величественных зданий, прозрачный лифт, (под ногами даже видны были рыбки, плавающие между водорослей) поднимался наверх плавным напором воды, и он быстро доставил его в просторное помещение, где уже несколько молодых людей кого-то ожидали в совершенно пустой белой комнате с раздвигающимися стенами. Поразило то, что в этой молочной пустоте приятная завершённость форм стен и потолка складывалась исключительно от состояния мысли присутствующего в ней человека. И когда приятный голос, принадлежавший появившейся худощавой женщине в атласном бирюзовом кимоно, пригласил всех пройти в учебный зал, Герман вдруг на какие-то мгновения вспомнил, что бывал в этом месте не раз и видел эту женщину. Но когда и при каких обстоятельствах… припомнить не мог.

Все расселись в позе лотоса на коврики, разложенные на полу, и лекция началась.

В воздухе висела картинка объемного человеческого тела. Лектриса очень ловко правой рукой, начиная с макушки манекена, распускала человека по ниточке, словно вязаный свитер и левой рукой также ловко собирала его с другой стороны от себя. При этом она говорила что-то о важной последовательности цепочек, которые ни в коем случае нельзя переставлять, не смотря на их идентичность. Говорила она и об отдельных фрагментах цепочек, которые можно исправлять при перемещениях, зная коды и цифровую закономерность этих кодов. Когда одной стороны от лектрисы повисла полностью собранная голова без тела, а с другой болталось обезглавленное тело, с розоватой анатомией горла, женщина настороженно взглянула на сидящих. Замолчала, словно почувствовала что-то опасное, непозволительное, и подошла к слушателям. Она внимательно стала вглядываться в глаза учеников и когда дошла до Германа глаза её вспыхнули, сверкнули безумным огнём: «Чужой!» - взвизгнула она изменившимся вдруг голосом, и указательный палец, с насаженной на него указкой, задрожал в метре от головы Германа, указывая на кощунственное присутствие.

Все ученики обернулись. Лица их, только что прилизано-прилежные, исказила маска ужаса и злобы. В зал уже вбегали люди одетые в чёрные облегающие комбинезоны, но Герман, повинуясь инстинкту самосохранения, уже открыл глаза у себя в спальне и ещё несколько минут лежал неподвижно, сдерживая не на шутку разбежавшееся сердце и постепенно осознавая, что он в полной безопасности.

А к новому году в семье Белоконь случилось прибавление. Брата назвали Славой.

Несмотря на новое занятие, в виде всегда кричащего и плачущего по неизвестным никому причинам, родственника, которого ему оставляли на попечение, отец и мать баловали Геру, но ему не доставляло это того наивного удовольствия, живущего в душе каждого обычного ребёнка. Душа его, оглядываясь по сторонам, не видела себе равных и подобных. Он ежедневно ждал какого-то отвратительного поворота событий или наоборот великой радости совершенно непозволительной в этом мире. Вот-вот, нынче должно что-то случиться, (но не случалось), вот сейчас, именно в этот момент, нагрянет неизбежное, (но проходило стороной).

То, что он с опаской и ждал, жило где-то рядом, присматривалось к нему, примеривалось своим неизменно мудрым взором, как живое существо или как наставник, отпустивший ученика выполнять самое сложное экзаменационное задание, и по видимому до поры до времени решало, что не стоит начинать сегодня, - ещё не готов.

Видимые только ему, попадающиеся всуе знаки, говорили яснее всяких слов. Иногда выражающие жалость взгляды людей, вносили поправки в его скрытное поведение, и Герман начинал прятаться ещё глубже в песок своих противоречий с современным обществом. Реакция любой личности на него в бытовом вакууме рождала крайне недоумение: «Как ты не хочешь работать? А на что же ты будешь жить?» - Сложно было объяснить оппоненту что то, что он считает жизнью вовсе не жизнь, а сплошное беспардонное, незаметное для уснувшего духа, рабство. Ведь платишь ты за предложенные тебе обществом безделицы, самым дорогим, что у тебя есть - своим личным временем жизни, которое предназначено совсем для другого.

Бесконечная скука обучения бесполезным бездарным предметам уже в педагогическом институте, отнимающим большое количество времени от предметов действительно интересных и правильных, словно этот студенческий воз намеревались нагрузить до краёв, пока учебная телега не треснет, и сверху ещё гиря невыносимой «методики преподавания». Нападки слишком агрессивного общественного и научного окружения, зашоренного принятыми правилами поведения: «Должен ты делать то, что скажем, а не то, что ты там решил!» А как им – учёным со званиями и регалиями, объяснить, что ещё несколько лет назад их диссертация, работа по теме или книга устарела, они-то с тобой на Юпитер не летали и про ближайшую Луну только от бездушного лунохода знают. Вот поэтому и станет их обеспеченная власть длиться, пока не вымрут они, как мамонты, а тебе уже и эта учёба, к тому времени, будет не нужна.

Так рождается отчаяние одиночества, без намёка на участие озабоченных своим местом под солнцем зашоренных друзей, и не менее озабоченных бытом будущего подруг, медленно вплывающим стыдливо растущей грудью в период размножения, присущий млекопитающим. Только всё это ненужно, глупо и не нужно! А что нужно? Что?

Прятался Гера в свой наращённый опыт жизни не совсем подходящей для этой планеты, даже от родителей, потому что объяснить, что он есть на Земле такое, - не умел даже себе, предпочитая, сравнятся с окружающими, скрыться за обыденность, которую избегал и потихоньку игнорировал. Но, то, что он ждал, должно было произойти, поэтому знал и ждал.

И, наконец, всё свершилось!

Ноябрь 2011 года. Продолжение следует».

21 век. Москва. Мастерская.

От автора: «Так было написано моей рукой, но далее, именно в таком виде и с этими же псевдонимами, продолжения не последовало. Однако любознательный и внимательный читатель уже понял, и обнаружил, оное, если начал чтение романа «Холодный огонь» с самого начала».

Миа отложила листки и спросила: «Почему ты не продолжил? «Я не знал что писать. Видел только сны и видения. Не мог же я составить роман только из снов, а видения не имели связи друг с другом, не хватало твоей составляющей, подтверждения что-ли. Кому бы он был интересен? Написано же в Библии: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них". И потом всё это недоказуемо, то, что я вижу, пока человек не побывает вместе со мной в моём сне или в видении, в том месте, которое я посещаю. А это возможно, но не все умеют, опять же! Представь, если бы я дальше продолжил в угоду социуму темой «заводской проходной, со счастливым семейным, но бедным исходом главных героев» или в угоду забугорным ловцам советских душ «эмигрантскими воплями недовольного режимом диссидента», я бы умер, как человек, а ведь была возможность - желания не было. У нас не то, что во сны, люди в самих себя не верят! Вообще не понимаю, и не хочу понимать смысла их растительной жизни. Копят себе бумажки с Гознака, а тут я со своими снами-видениями!» - Последние слова я произнёс с нарастающей злостью.

«Ладно, ладно, успокойся, - Миа подошла и пригладила меня по макушке ладонью, - мне бы это было очень нужно. Да, я думаю и не только мне. Теперь понятно, откуда у тебя такая способность оживлять видения, твои «антенки» очень чувствительные. Но теперь то, что ты видишь, объяснено и доказано. У меня есть доказательства, и это вся моя жизнь. Я чуть позже расскажу. Правда досталось мне в этой жизни сильно, как впрочем, и во всех остальных, хотя викторианский период в Лондоне был, не смотря ни на что великолепен. Странное имя для тебя – Герман. Понимаю, что романический псевдоним, но и сегодняшнее неплохое, хотя Авери и Лар привычнее. Хочется всё время назвать тебя «Ави»! В те советские годы школа, конечно, была не лучшим местом для обучения детей. Везло только тем, у кого учителя попадались из «старых». Я имею в виду былой интеллигентской закалки, с родовыми знаками и знаниями о Боге. А рабоче-крестьянские или техническая интеллигенция, столь модная в те времена, уверовала в «объективную реальность», распространяемую марксистко-ленинской философией, и естественно потеряла связь с тем, с чем ты её поддерживал от рождения. Поэтому раскрыв твой секрет, минимум, что тебя ожидало – это лечение у психиатра, а максимум пожизненное заточение в стенах особенной больницы. Да, такие были, там изучали психику людей и их скрытые возможности».

Становится страшно, когда осознаёшь, чему ты мог бы быть подвержен обществом, заблудившимся в собственных выдумках. Чтобы успокоится, я стал рассматривать подставку для блюд из Пакистана. Она была вырезана из большого куска тиса и складывалась и раскладывалась в весьма необычную фигуру с лапками для поддержания полукруглого фарфора. Снова вырвался из пространства и подул знакомый ветер воображения. На нижней полочке, под подставкой в сбежавшей от сервиза соуснице лежала раковина наутилуса, её перламутровый бок с волнообразными метками по всей поверхности, тускло поблёскивал при движении зрачков. Рядом стоял бюстик Гоголя на колоновидной ножке. «Расскажи, расскажи ей», - сказал кто-то немного хриплым голосом, и я словно очнувшись, начал: «Ты знаешь, у меня для тебя есть подарок в виде воспоминания. Я давно хотел тебе о нём рассказать, но всё не было к месту. А ведь это был тот самый первый раз, когда мы с тобой познакомились. Самый, самый первый. До этого мы никогда не встречались на Земле, но рождались». «Хм, интересно! Теперь видимо мне придётся вспоминать, - Миа заинтересованно устроилась рядом на диванчике, - давай начинай, рассказывай, я ужасно нетерпеливый человек. Не отстану, пока не расскажешь».

«Эти последовательные видения начались уже где-то 1998 году, я тогда работал журналистом в одной областной газете в Ярославле, поэтому в своём рассказе я буду сбиваться на свои чаяния того года. Так вот…».

Китай, эпоха династии «Ся». 2070 - 1765 год до н.э.
Из моих воспоминаний.

Всякое своеволие начинается в саду, превращая надкушенный фрукт в историю двух людей. Где этот сад и что в нём растёт дело описания и возможностей таланта автора. Но сад должен быть безмятежен, ухожен и иметь закрытую территорию, потому что за его пределами бесчинствует управляемый хаос мироздания. Только в таком заповеднике тишины срываются запретные плоды, получившие дар жизни жители придумывают названия неизвестным растениям и восхищаются живыми творениями всегда присутствующего, но невидимого Создателя.

Вот и сейчас, ты держишь в руках то, что кажется тебе милым. Такое пушистое, ушастое, красноглазое и постоянно жующее существо. Этого белого крольчонка ты облюбовала в императорском питомнике и теперь всегда носишь с собой. Я специально для него соорудил небольшую клеть с ручкой наверху, чтобы ты могла его везде носить.

Я так давно наблюдаю за тобой со стены сада. Я твой страж и сжимаю рукоять меча. Я жарюсь в доспехах на солнце, обливаюсь потом на песчаной площадке для тренировок, махая бамбуковой палкой, поглощаю еду простолюдина. Всё только для того чтобы принцесса, дочь нашего Императора, могла спокойно гулять по тропинкам между бамбуковых стеблей с листьями похожими на кончик кисти для написания иероглифов; чтобы она наслаждалась видом красных и белых в крапинку карпов в императорском пруду с ажурного полукруглого мостика; чтобы она могла сидеть в тишине камней расчерченных придворным садовником замысловатым узором.

Каждое утро узор разный.

Когда я отдавал тебе домик для кролика, то встал на одно колено и опустил голову, для того чтобы ты одним движением мизинца могла лишить меня её за такую дерзость. Но ты приняла подношение! С тех пор, я иногда чувствую твой быстрый взгляд и когда пытаюсь поймать его, ты отводишь взор, словно случайно засмотрелась на цветок бордового гибискуса пышно цветущего тут же у твоей любимой скамьи в бамбуково-полосатой тени.

Ты часто являлась мне во снах именно такой, неприступной, недосягаемой принцессой моего Императора. И кто бы он ни был, как бы он не был благосклонен ко мне. Я должен был бы стать царём вселенной, чтобы мечтать о его дочери, поэтому я и думать, не смел, что ты когда-нибудь возьмёшь меня за руку.

Очнувшись в настоящем, я всегда стараюсь цепляться за тающие мгновения сна: полуявное, полупризрачное, редко удаётся вернуть, но цепкая память всегда восстанавливает, казалось бы, навсегда потерянные мгновения той летаргической жизни. Бесцеремонная реальность уже здесь. Ещё чешется спина от струек пота под доспехами, ещё руки в кожаных полуперчатках сжаты как по уставу в полукулаки, а ты уже открыл глаза, и лежишь в позе воина на своей просторной кровати, всё ещё выискивая взором врага в недалёких зарослях по ту сторону стены императорского сада. Что это? Воспоминания прочитанных книг? Может компиляция образов, не исполнившихся мечтаний? Но вчера я был занят сбором материала про водоканал для очередной статьи в любимую газету, а позавчера копал грядки на родительской даче. Сегодня мне предстоит встретиться с рекламодателем, чтобы подзаработать денег. Где я вас спрашиваю место для посетившего меня сна? И думаю я не об этом, а лишь о том, что пора бы заменить мебель в квартире и кирпичи для постройки загородного дома заказать определённой марки и хорошо бы сразу с доставкой.

Я, прихлёбывая кофе, беру в руки самопишущее перо и начинаю: «Сегодня во сне я видел…». Я ещё не знаю чем, это закончится, но уже чувствую, всё это неспроста, и мне пригодится то, что я пишу, очень пригодится: «…число, время, подпись».

День прошёл незаметно, день прошёл неуместно, день прошёл. Не было воспоминаний о ночном приключении среди беспощадных договоров и подписанных справок о том, что кто-то кому-то чего-то должен. Вернулся я домой навеселе. Немного бравый, как оловянный солдатик от возможности купить на заработанное аж целую бутылку дорогого коньяка, которую мы распечатали в редакции и сам шеф зашёл к нам на рюмочку общения. Мы сегодня долго говорили об искусстве, обсуждали выставку японцев, приехавших просить курильские острова. Гости из «Страны восходящего солнца», навезли гравюр, устроили фуршет, ещё раздавали грибы «шитаки» от всех болезней. Я поостерегся взять. Теперь я дома. Я пишу завтрашнюю статью про то, как полезен при гриппе препарат «Ю» и, кажется, я засыпаю. От усталости, от выпитого. Я совершенно забыл, все, что было со мной прошлой ночью.

Наверняка вы считаете, что события во время сновидений идут от сна до сна. Оказывается нет. События идут помимо вас, даже игнорируя вас, даже забывая о вас, что вы есть вообще. Что вы человек с чувствами и желаниями! Сегодня ночью я попал уже сразу в «рай». Не могу сказать, как именно произошло наше знакомство с принцессой. Возможно, мне удалось оповестить её о своих чувствах. Может быть, ей первой удалось это сделать. Но я застал во втором сне именно тот момент, когда мы уже стояли, обнявшись в темноте около садовой стены. Я лишь могу описать тот трепет и тот восторг охвативший меня. Наши первые прикосновения, именно прикосновения. Большего нельзя было представить.

Музыкально стрекотали сверчки. Однобокая луна совершенно бессовестным, всё открывающим взором передвигала спасительные тени. Да и сад был устроен таким образом, что проглядывался каждый заповедный уголок. Мои соратники на стене знали, что я сейчас внизу в этом саду с принцессой, иначе бы этому свиданию не бывать никогда.

А чувствовал я тогда так сильно, и так честно, что готов был умереть за свои чувства, как умирает японский самурай, когда знает, что провинился перед хозяином, но по-другому поступить он не мог и сейчас выбрал смерть. Никто тогда мне и сказать, не смел, что это и есть начало свободы, начало счастья основанного на свободе, ибо в мире, где власть Императора безгранична, другого счастья не бывает, как не бывает поэзии без обожания музы. И я запомнил это ощущение и с этих пор всегда носил его с собой. Это ощущение в пору нынешней юности, сразу переросло в чувство одиночества, стало искать выход, пыталось вырваться наружу, примеряя к себе то одну, то другую женщину. Ничего не находило, и жило во мне томительным ожидание невысказанного счастья.

Мы стояли долго и молчали долго, и не знали, что сказать друг другу. Я уже начал видеть, как рассвет проникает через небесное полотно, похожее на розовую рисовую бумагу, и как бамбуковые листья, словно все разом указывают на нас своими острыми концами. С дворовой кухни потянуло предательским дымком. Пора было уходить. Я держал её руки, лёгкие, как сам воздух. И решительно дотронулся губами до невидимой жаркой щёки девушки, тут же потянул за верёвку и друзья на стене быстро подняли меня на садовую стену.

Проснулся от того, что сильно стукнулся плечом об пол, потому что упал с кровати. Хотя в том мире просто перевалился через перила устроенные на садовой стене.

Китай, династия эпохи «Ся» 2070 - 1765 год до н.э.
Из моих воспоминаний.

Следующей ночью видение бросило меня в самую гущу сражения. Оно появилось сразу солнечными бликами в глазах и густым сосновым запахом. Две стрелы с коротким свистом впились в дерево прямо между нашими головами. Я схватил принцессу за руку и потянул вниз. Мы быстро присели. Повозка наша была разбита, лошади оторвались и сбежали. Вокруг был низкорослый лес и шёл бой. Звенел металл о металл, и раздавались гортанные крики. Мои соратники гибли один за другим. Я с сожалением смотрел, как они падают на груды тел оставленные их мечами. Воины в чёрных одеждах и лёгкой броне давно взяли нас в кольцо. Нам оставалось либо умереть, либо сдаться на милость победителя. Мы с моей возлюбленной стояли спина к спине. В моих руках блестело на солнце чуть изогнутое разящее лезвие меча, а принцессе я отдал свой, второй меч, ещё и потому, что ей просто не справится с этой длинной, как у меня, полосой сверкающего металла.

Вот дошло дело и до нас. Первые удары меча. Падает один воин в чёрном, падает второй, третьему удаётся задержаться, но и он повержен. Я чувствую спиной, что мои уроки владения мечом для принцессы не прошли даром, два коротких крика противника от боли - это переданный мной на долгих занятиях, любимый скользящий удар, и один длинный стон это прямой удар в открытый живот. Я горжусь своей ученицей и люблю её! Прямо во сне всплывают в памяти минуты, проведённые на дворе, где тренируются все воины императора. Я показываю принцессе, как изгибать руку, когда меч отбит противником, и он уходит под тебя, под твою подмышку и как нанести скользящий удар, когда он будет одну лишь секунду к тебе спиной.

Пока у нас счёт на поверженных ровный. Я чувствую её силу твёрдость духа. Я чувствую, как она стремится к свободе, как она жаждет её, как она любит всё то, что показал ей я, а не придворный этикет грубой увядающей династии. Мы сражаемся вместе. Мы единое целое.

Ещё пятеро водят передо мной своими мечами. Улавливаю их медлительность, замечаю отвлекающие движения рук, нарыхи, передвижения впустую. Я резко поворачиваю голову и краем глаза вижу, что перед принцессой нападающих в два раза больше. Они медлят, выжидают, даже не подходят к нам. Что-то не так, чувствую, что-то происходит, но не вижу. Кричу принцессе: «Во ай ни!»(1)Она мне отвечает твёрдым голосом, без тени испуга: «Во е ай ни!»(2)Гулким эхом повторяются эти фразы в тихом солнечном лесу, перекрывая друг друга. И лишь лёгкая тишина тревожимая хрустом раздавленных ногами сухих веток щёлкает по кругу. Я напряжён, и в то же время расслаблен, как идущий на жизнь, все мои чувства открыты, все мои желания ясны, всё моё существо подчинено одной цели - спасти твоё будущее. А что это? Я даже и сам не знаю. Не знаю пока, потому что живу сейчас чувствами. Сердце моё полно решимости биться до последнего и остаться в живых, и я знаю, что останусь в живых, держа свою принцессу в руках. Я уверен настолько в себе и в своей уверенности, что всё прочее становится лишним. Страха нет. Есть желание, наконец, разрешить этот затянувшийся исход. Снова говорю принцессе, но уже тише, чтоб не слышали нападающие: «Генг даи вэй хи».(3) Начинается наше движение, и я слышу напоследок сквозь звон будильника, как на нас сверху со свистом летит упругая тяжёлая сеть.

Сноски

(1) Я тебя люблю! 我爱你！ [wǒ ài nǐ].

(2) Я тоже тебя люблю. 我也爱你。 [wǒ yě ài nǐ].
(3) Меняемся местами. 更改位置 (Генг даи вэй хи).

Китай, эпоха династии «Ся». 2070 - 1765 год до н.э.
Из воспоминаний Миа.

«Постой, постой, - Миа перебила меня, - а я то, всё думаю, что это за живые картинки я вижу иногда с восточным оттенком! Они ни когда у меня не связывались в одно целое, но теперь мне понятно, откуда они. Мои воспоминания как пазлы подходят в твои, и тогда вырисовывается целая картина». Кот-тролль подтвердил правдивость высказывания осознанным мурлыканьем.

«Вот что я видела: это было что-то похожее на большую террасу с деревянными стройными резными колоннами из тёмного дерева. Резной узор покрыт золотом. Терраса вплотную окружена кустарником, с розовыми благоухающими цветами, похожими на шиповник. Всё это накрывали сумерки и аромат, исходящий от цветов усиливался. На этом возвышении лежал громадный «матрац». На самом деле не знаю, как он называется. Такая плотная толстая, но не очень жёсткая подстилка, покрытая шёлковой тканью и шёлковое очень объёмное и шуршащее покрывало. От этого шёлка было тепло и прохладно одновременно. Даже не знаю, как это ощущение описать! Мы лежали обнявшись. Ты обнимал меня левой рукой, а я уткнулась лицом к тебе в шею и плечо, чувствовала макушкой головы твой подбородок. Всё никак не могла тобой надышаться. На мне было узкое (вот странно) с разрезами внизу по бокам, тоже шёлковое платье. Когда твоя правая рука коснулась моего плеча, а затем скользнула на талию и по бедру вниз к коленке и дотронулась до голой ноги, я не знала, куда деться от стыда, потому что, как мне казалось, была похожа на общипанного гусёнка - вся покрылась мурашками. И от этого прикосновения поджала под себя коленки, пытаясь ускользнуть от твоей руки. Покрывало шуршало, что-то начало шуметь, и тут зазвонил телефон - гад такой!»

Я от волнения встал, но поскольку ходить в тесной комнате было негде, то сел обратно на диван: «Матрац, название которого ты запамятовала, называется «татами», а принцессы не могут быть похожи на гусёнка, они же принцессы. И твоя правда, дотронуться тогда до голого тела была не позволительная роскошь. Приличия были, прежде всего, даже прежде любви. Однако судя по моему вооружению, носимому мною в наших видениях, мы с тобой находимся в эпохе «Ся», в каком-то совершенно дремучем веке до нашей эры признанной учёными зазнайками. Вся наша любовь к востоку, холодному оружию, внезапному самопожертвованию, наше бесстрашие перед лицом любой опасности, умение управлять чувствами – идёт именно оттуда. Я уже это понял».

«Однако мы сегодня попутешествовали! Так далеко я ещё не заглядывала, - Миа устало потянулась, - Не пора ли лечь спать?» « Наверное, пора, - ответил я, тоже зевая, но только хочу сказать на последок, что черты твоего лица, за эту кучу времени, включая смерти и рождения, совсем не претерпели никаких изменений, когда я тебя впервые увидел в этом веке, то сразу узнал. Всё таже китайская принцесса! Так что этот вопрос к нашим учёным. Может это какое-то духовное ДНК, сохраняющее облик человека от рождения к рождению». Миа засмеялась: «Не скажи кому-нибудь! Упечь в психушку не смогут, уже время не то, но и ответа ты не дождёшься. Пока всё это недоступно обычной науке».

Сон – видение.
Палестина времён императора Тиберия. 30-37 г.н.э.

Во-первых, я долго не мог уснуть, проигрывая весь мой прогулочный путь с Миа по эпохе «Ся» ещё раз, пытаясь выудить из сознания ещё что-то. Во-вторых, я уже шёл по пыльной дороге под палящим солнцем, и на мне было навёрнуто груботканое просторное полотно, вроде одежды странника и деревянная гладкая палка в руке соразмерно моим шагам, отмеряла пройденный путь. Я огляделся вокруг. Со мной рядом молча шли так же одетые люди. Уставшие выжженные солнцем лица. Некоторые головы скрыты башлыками, пришитыми к вороту одеяния, у других на головах грязные тряпицы, привязанные прямо к длинным и грязным волосам. Нас ведёт человек с непокрытой головой. Он идёт быстро, всё ускоряя и ускоряя шаг. Мы же плетёмся еле-еле, успевая за ним, но никто не говорит ни слова, все терпеливо переставляют свои ноги, поднимая облачко пыли, которое движется за нами какое-то время и сворачивает на обочину дороги влекомое небольшим ветерком. Там и оседает. Кругом равнина, небольшие холмы на горизонте.

Тянется долго наш переход. Уже слышно как стучит сердце, руки покалывает, они немеют, и ноги отказываются идти, не хотят сделать следующий шаг, но похоже нашего, впереди идущего человека, это мало беспокоит. У меня возникает ощущение, что он никогда не устаёт. Он лишь один раз оборачивается и говорит нам весело: «Ла тэахарун яти!»(1) и мы идём дальше, не спрашивая ни о чём и не ропща. Я успеваю заметить его молодое лицо, блеснувшее потом в солнечном заливе и рыжеватую или выцветшую густую бороду, недавно подрезанную ножом под лопатку, может быть, мне так показалось.

Ещё через какое-то время мы располагаемся на отдых в месте, где растут деревья и видны землистые дома. Под кроной небольшой смоковницы, нас встречает благодарственная тень, и ноги ною, ноют, хочется спать. Хочется бросить всё и никуда больше не идти. Лишь бы больше не вставать на эти уставшие ноги, лишь бы не вставать на них. Я слышу приглушённый разговор на незнакомом мне языке спокойный, размеренный, певучий. Кто-то что-то спрашивает. Наш бородач отвечает громко, чтобы все слышали: «Ла-колль медем завна».(2)

Принесли воду. Все жадно пьют. Воды много, несколько кожаных вёдер с деревянными распорками для устойчивости. Я слышу, как ругается человек, который нас ведёт. Слышу слово Иерусалим, которое угадываю лишь по звенящим и шипящим звукам, лишь примерно похожими на это название города. Он очень зол на что-то на кого-то. Он почти кричит.

Вдруг всё стихает. Все встают и начинают собираться. Я тоже нехотя поднимаюсь, ноги словно деревянные, и иду вслед за всеми дальше, превозмогая боль в коленях. Оглядываюсь на нашу стоянку, где нам вслед смотрят несколько мальчишек принесших вёдра с водой, и вижу, что листья на дереве под которым мы сидели, пожухли и висят как тряпочки.

Сноски

(1) «Не задерживайте меня» – арамейский язык. Палестина времён императора Тиберия.

(2) «Всему своё время» - древне-арамейский язык. Палестина времён императора Тиберия.

21 век. Москва. Музей Гоголя.
Третьяковская галерея.

Путь на выставку сегодня оказалась более коротким, чем вчерашнее вечернее путешествие в древний Китай. Увенчанное полуночными разговорами и классическим сном-видением, утро заставляло меня бесконечно зевать. Едва забрезжил дневной свет в окнах мастерской, я схватился за словари, пытаясь перевести сказанные человеком слова на непонятном языке. Ничего не смог найти. Сначала я записал их по звукам, ещё среди ночи. Для этого у меня всегда рядом лежит бумага и карандаш. А потом, примерно представляя, Кто сказал эти слова, начал искать перевод. Искал я его долго, уже почти отчаялся. Не было арамейского словаря и на просторах интернета, но кое-что мне удалось найти и составить представление о смысле сказанного. В сносках романа написано, что они значат.

Потом мы отправились в музей.

«Странный какой-то Иисус в твоём видении, - Миа висела над моим ухом, держась за шаткий поручень вагона метро, и сквозь дикий вой пыталась донести до меня свою мысль - говорит устоявшимися выражениями, кричит, раздражается. Очень возможно, что Он именно так себя и вёл. Очень сложно преодолеть человеческую косность, оживить умы учеников, погрязших в суевериях и наивных правилах жизни. Я бы тоже орала и раздражалась». Вагон остановился на нашей остановке, и мы быстро вышли вместе со стремительной толпой. «Однажды я испытала на себе силу раздражения и гнева. У меня в тарелке моментально прокис суп только что сваренный мамой. Хотя у всех остальных за столом ничего подобного не произошло. Но я даже не помню, из-за чего так нервничала. С тех пор стараюсь сдерживать себя, потому что перестаёт работать электроника и разные механизмы ломаются, падают полки со стен и гаснут лампочки в люстрах. Вот бы мне с тобой побывать в таком видении! Это вообще возможно?» «Конечно», - ответил я, и вдохнул полной грудью. «А то, что Иисус говорит устоявшимися выражениями!? Это для нас они устоявшиеся, а Он их специально повторял эти формулы бытия из раза в раз, чтобы они отложились в головах учеников. Они же и отложились. Теперь они у нас «устоявшиеся». Он в сне-видении ещё много чего говорил, но запомнить эти звуки не реально, тем более записать среди ночи. Хоть эти две фразы удалось сохранить».

Мы вышли на поверхность в ласковую тишину московского утра.

Миа оставила снова меня в залах музея, а сама исчезла в какой-то их дверей с надписями «администрация». Я даже не успел заметить в какой. Лёгкое беспокойство по этому поводу быстро пропало - переросло в интерес к экспонатам. Уже через несколько минут он увлечённо разглядывал главную часть «Небесного воинства», оставившего своё небольшое подразделение в мастерской для виртуальной охраны. Начищенные до золотого блеска металлические головы с узорами пустоты в них, и такие же отлитые из жёлтого металла украшения в разделе «Магический реализм». Разглядывая эти чуть потемневшие барельефы профилей лиц и узоров с оттенком потемневшей бронзовой грусти, таинственными неровностями и краями в стиле фрактальных материков, я услышал уже знакомый голос: «Вы даже не представляете, сударь, что значит обрести дом, когда при жизни ты всегда скитался по съёмным комнатам и умывался по утрам из кувшина ледяной водой над жестяным тазом. К месту сказать, мы с художником Ивановым одновременно начали работу: Он над своим «Христом», а я над «Душами». Но и в нынешнем веке обыватели восхищаются лишь размером его полотна, а в моих словах выискивают съедобную мертвечинку. Мало что изменилось! Я и сейчас, иногда предпочитаю хрюкнуть свиньёй или козлом крикнуть, лишь бы не с ними. Я правильно понял, вы тоже видите?» Я обернулся, но Николай Васильевич уже шел по длинному коридору, призывно загребая рукой вверх. Одет он был престранно: вместо обувки - шерстяные чулки, выше колен. Бархатный лиловый свитер, шея обмотана разноцветным шарфом, на голове – малиновый кокошник, шитый золотом. Я последовал за ним. У первой двери в коридоре писатель остановился и повернулся: «Тэ-экс! Удивительно вам, сударь, меня в таком виде лицезреть? Не расстраивайтесь, и в голову не берите. Мои причуды по сравнению с человеческими поступками и желаниями толика малая. Я хоть и не приверженец новых знакомств, посему и одет по-домашнему, но картины показать вам должен и сопроводить, как полагается. Прошу заметить, как смотреть станете, обратите внимание на прозрачность краски, тонкие слои, от угла зрения цвет меняется. Техника старых мастеров! Приведённые здесь сказочные полотна позволяют заглянуть в самую древнюю историю, о которой не осталось других воспоминаний. Прошу вас заходите, а я тут на креслице посижу, может, вздремну часок другой. Заходите же, не бойтесь!»

Признаться, я был несколько озадачен таким напором и такими откровениями, но вошёл в предлагаемую дверь, потому что в данном случае слово «выбор» не имело никакого значения.

Первое что почувствовал небывалую вязкость и упругость пространства, куда попал. Но вдруг понял, что воображение и обезличенные знания, привитые школьными учителями, здесь не смогут помочь, и начал созерцание, как бы заново, осваивая незнакомый, переосмысленный мир цветов. Я и сам когда-то пытался рисовать, смело смешивал краски, вдаваясь больше в разбавленный болотный и используя без меры размытие титановыми белилами, когда срисовывал с обычной репродукции «Ива зацвела» Грицая, но всё это было баловство по сравнению с тем, что предстало перед моим сознанием. Судя по названию полотна - я шагнул в Венецию. И дома и каналы, и мосты через них всё дышало сиюминутным мгновением, порывом, отчаянным движением. Я разглядывал отмеченные большими приливами стены, камни на стенах, где был заметен и уровень воды, и уровень мастерства. Настроение ночи и движение шуршащего платья. Девушка, женщина, она только что была здесь. И захотелось пойти за ней. Никогда ещё я не хотел познакомиться с рисованными персонажами, но тут вдруг очарование требовало - догнать остановить, взглянуть в глаза. Стоя один на мосту через канал, где только что была незнакомка, засмотрелся на зеленоватую рябь воды, откуда выпрыгнула рыба, и с плеском упала обратно.

«Вот ты где», - Миа дёрнула меня за рукав, и я очнулся от своего видения, - «Пойдём, успеешь, досмотришь, у нас ещё уйма времени. Мне нужно доехать в одно место вместе с тобой. Пойдём, пойдём, мы ещё вернёмся». «Но, Николай Васильевич, хотел провести мне показательную экскурсию», - пытался возразить я. «Он всё равно сейчас спит, тем более дело касается именно его», - Миа взяла меня за руку, и потянула к выходу.

Мы уже полчаса стояли в очереди в Третьяковку. «Я когда вчера засыпала, подумала ещё, откуда во мне такая твёрдость, если нужно могу воткнуть нож в кого угодно. Буду защищаться, а не прятаться, рука не дрогнет. Это всё Китай! Его проявления во мне», - Миа положила мне ладонь на плечо и придвинулась. Я вдруг ощутил всю нежность её близкого тела и правдивость своих воспоминаний сотканных из коротких и длинных видений, прошлого, и даже будущего. «Да, я знаю, только ты так можешь!» - Ответил я смутившись.

Кассовый зал галереи был полон народу, но все вели себя размеренно и тихо, терпеливо дожидаясь заветного билета. Наконец и нам распечатали две красивые картонки с терракотовым логотипом, которые проверил на входе придирчиво-вежливый мужчина в чёрном костюме.

«Потом погуляем по залам, потом. Я должна тебе показать кое-что сначала», - Миа увлекая меня за собой своим волшебным теплом, шла, не оглядываясь, иногда путаясь в зелёных стенах освоенных разноразмерными прямоугольниками картин, с лицами, пейзажами батальными сценами. Вот круглая рама, вот мраморное изваяние, вот натянутая лента, преграждающая дорогу. Тогда она меняла направление на противоположное, обдавая меня настойчивым взглядом опытного проводника в мир огромного парка художеств, где исхожены зеваками все тропинки, а она знала ту, единственную, основную.

Я следовал за ней, угадывая её направление по еле уловимому движению воздуха вокруг, и вот мы стоим перед громадой «Явление Христа народу».

«Найди здесь Гоголя», - сказала она, а сама пошла и присела на ещё не занятый краешек смотрового дивана напротив полотна. Я стал вглядываться в нарисованные лица. Потом, всё-таки оглянулся на неё. Она кивнула мне: мол, он там ищи. И повернувшись, мои глаза, мгновенно обнаружили знакомые черты лица, что давеча я лицезрел в музее его имени. «Да, это он самый первый к Христу, - Миа подошла и продолжила, - Иванов так и говорил: Первый приближённый к Христу! Николай Васильевич за границей перенёс странную болезнь. Его посещали видения наяву. После он стал очень набожным и заговорил с друзьями тоном пророка. Но я думаю, Бог специально изменил его, помог ему стать таким. Не было никакой болезни. Мы всё, что непонятно нам называем болезнью, а подчас за этим скрывается колоссальный прорыв в развитии человечества. Он видел, чувствовал, знал больше чем остальные люди, но, к сожалению, боялся сам себя. А ты не боишься, ты уже другой». «Я, я не знаю пока, что тебе ответить на это…», - смутился я. «Ты же меня нашёл! Понял, что это я!» - Миа взяла меня за руку, - «Ни один бы человек не смог этого сделать, кроме тебя. Вот и весь тебе ответ. Мы ещё поговорим на эту тему, а пока пошли разглядывать искусство, раз уж мы сюда проникли». «Послушай! Но ведь у тебя должна была быть какая-то жизнь до нашей встречи, родственники, друзья муж, наконец!» - Я ещё никак не мог прийти в себя после таких серьёзных открытий. «Конечно, она была эта жизнь, была, но все её проявления вокруг были лишь попыткой окружающих людей получить от меня то, что я ношу в себе с рождения. Они просто гонялись за этим. Я расскажу тебе чуть позже, обязательно расскажу».

Ещё два часа в тихом шорохе музейных стен, сопровождаемых то негромкой поучительной иностранной речью экскурсоводов, то шепелявым шушуканьем посетителей, то тихим щёлканьем телефонов со встроенными фотоаппаратиками пролетели незаметно. И когда они совершенно неожиданно, пройдя через пустующий музейный выход, оказались на улице. Я плавно, словно всегда слушавший этот женский, наполненный живыми гармониками голос, оказался в рассказе Миа!

Китай, эпоха династии «Ся». 2070 - 1765 год до н.э.
Из воспоминаний Миа.
Москва 21 век.

«Мы брели уже усталые по густому изумрудному лесу, цвет у него был такой яркий, листья блестели на солнце, как драгоценные камешки. Гористая местность спускалась к нам покрытыми низкорослым деревьями склонами, переходящими в небольшое русло ручья. Россыпи гладких тёмных, затёртых потоками бурной весенней воды камней и нагромождения лысых валунов, подбитых снизу болотной зеленью мха. Исхудавший к этому времени ручей почти бесшумно мурлыкал свою песню у наших ног.

Пили воду, наклонившись к его прозрачной дорожке в цветные мелкие камешки, как вдруг я краем глаза заметила тигра. Он ещё не видел нас, но уверенно двигался в нашем направлении, останавливаясь и потягивая воздух, поднимая к верху огромную голову с грязно-желтыми бакенбардами на нижней челюсти. Тигр был со впалыми боками, брюхо его слиплось и болталось между ног, как бурдючная шкура.

Дотронулась до твоей руки! Ты сразу понял опасность и тише кошки быстро переместился по шатким камням к лужайке земляного берега, где высушенные солнцем свисали листья старой осоки. Подпалил их искрой от кресала. Я стала рвать сухую траву руками и бросать в разгоравшееся дымное пламя.

Тигр взобрался на валун совсем рядом, но учуяв дым, потоптался на нём в нерешительности, и вместо того чтобы спрыгнуть и повернуть к нам, скакнул чёрно-оранжевой пружиной вверх, в гору на ещё более высокие камни. Оглянулся напоследок, показав клыки, и исчез в изумрудной зелени леса», - вот такой отрывок ещё сегодня ночью всплыл в моей памяти. «Всё-таки нам удалось убежать от преследователей. Воины императора не смогли остановить нас». «Думаю так и есть, - ответил я, - раз мы видим тигра, значит, мы каким-то образом освободились из сети. Но куда мы пошли потом?» «Это уже не так важно, - сказала Миа, - главное что мы были свободны от безграничной власти императора».

«Да, да! Мне частенько приходит этот тигр во снах! Всё ещё охотится за нами. Однажды он таки загнал меня на какое-то возвышение и не хотел уходить. Так и сидел там до конца пока не открыл глаза!» «А знаешь, почему так происходит?» - Миа хитро прищурилась, - «Все события, произошедшие и те которые ещё будут происходить, находятся и двигаются в пространстве одновременно, а уж потом, будь это сон или наша видимая явь наше сознание расставляет их в определённой последовательности. Ко снам это точно относится, потому что они происходят внутри нашего сознания, а вот кто расставляет во временной последовательности события на яву? Вот вопрос?» «Ну, мы то знаем кто! - Я попытался изобразить тон знатока, - В чьём сознании мы сейчас живем, по-твоему, а?» «Ну, ну, не зазнавайся, всё гораздо сложнее и проще одновременно, - Миа улыбнулась неожиданному моему порыву, - если бы это было только сознание Бога, то мы бы все тут были прозрачными и бестелесными мыслеформами, думаю, что на заре творения так и было, но теперь каждый электрон несёт информацию в себе и знает, какую субстанцию ему сотворить. Всё несёт в себе информацию, абсолютно всё: вода, камни, воздух запахи в нём». «Да, понятно это, понятно. Кстати насчёт запахов! Тут во дворах есть столовая… недорогая, Может, зайдём, а то Третьяковка сожрала практически весь мой завтрак». Миа удивлённо посмотрела на меня: «Что по запаху почуял?» «Да, нет! - я засмеялся, - бумажку рекламную на выходе из музея взял, тут вот, смотри, и план подхода имеется».

Мы прошли двумя витиеватыми переулками, миновали кованые ворота с тяжёлой ажурной калиткой, перешли проезжую часть тесной, засиженной легковушками по краям улочки и свернули в институтский дворик. «Вон, вижу указатель - «Столовая» написано. Слушай, ни в жизнь бы не нашёл без этого плана», - я остановился напротив стеклянного входа и внимательно посмотрел на стену. «Что, что ты там увидел?» - Миа остановилась рядом. «Увидел табличку, на которой написаны наши имена». «Зачем здесь табличка с нашими именами?» - Миа недоумевая, смотрела на пустое место на стене. «Там написано, что мы здесь обедали в нынешнем году!» «Странно, кому это нужно?» - она смотрела то на стену, то на меня, - «Я ничего не вижу». «Значит ещё не определено», - я толкнул пластиковую дверь с дымчатым стеклом, в котором на мгновение её поворота отразилось зыбкое будущее: две каракулевые тени, кусочек зимнего пасмурного неба и краешек сугроба у ступенек.

Небольшое помещение без окон было наполнено ровным белым светом, пахло едой. Пригоршня китайцев обедала за двумя четырёхместными столиками в углу, оттуда доносилось их разговорное мяуканье. Миа, скользя пластмассовым подносом по никелированным рельсам раздачи, выбрала тёмно-бордовый свекольник с тяжёлой каплей сметаны и жёлтое, подсвеченное сливочным маслом картофельное пюре, куда ей добротная женщина в ослепительном люминесцентном халате, положила два шишкастых ёжика в оранжево-мучной палитре: «Мне ещё вон тот прозрачно-сиреневый в ягодах компот и пастельное песочное с розочкой. Да, да пирожное». Я обошёлся зеленовато-болотным рассольником с кувшинкой лимона и металлического оттенка гречкой с те ми же братьями-ежами: «А мне вот этот жёлтый и пирожок». «Это напиток из изюма и яблок», - услужливо сообщила дежурная по раздаче, - «А пирожок с чем?» «А давайте вот этот румяный!»

Из двери, где по-домашнему уютно шумела вода, вынимая из ассоциативной памяти звонкую оцинкованную купальню и желтого гусёнка, загнанного струёй воды к задней стенке детской ванны, вышла стройная деловитая девушка, прихлопнув пружинной дверью, рванувшие вслед за ней клочки пара, в таком же сияющем люминесцентном халате; вытерла руки полотенцем, тут же повесила его на спинку кассового кресла, села, и бойко прострочила по клавишам наш обед, смахнув рукой, с лёгким треском, длинный чек, который так и пролежал на моём подносе до конца трапезы, намокая фиолетовыми циферками в чуть-чуть пролитом напитке из изюма и яблок. А упитанный румяный пирожок оказался с избытком набит луком и яйцом.

21 век. Москва. Парк Горького.

Остаток дня мы провели в парке Горького, плавно и молча перемещаясь между людьми и клумбами, пока от усталости не приткнулись на небольшой дощатый помост, на набережной Москва-реки.

«Знаешь байку, что будто бы луны раньше не было», - начал я ничего не значащий разговор. «Луна была всегда, - Миа пресекла моё начинание, - когда мы бежали от Императора в эпоху династии Ся, я помню хорошо одну из ночей. Было это в гористой местности на краю леса. Ты уже спал, а я держала клетку с кроликом и смотрела на луну. Она словно висела рядом, недалеко от горного уступа, на котором мы расположились на ночлег. Луна была просто огромной, мне тогда казалось, что сама природа даёт нам силу с её светом, настолько она была восхитительна. Больше я такой луны никогда не видела. Мне тогда казалось, что на ней видно всё до мельчайших подробностей». «Интересно, мы когда-нибудь вспомним, чем закончилось наше путешествие, наш побег из эдемского сада Императора?» - Я вопросительно посмотрел на Миа. «Думаю, нет, - коротко ответила она, - Да и какая разница!? Мы могли остановиться в любом месте, подальше от условностей тогдашнего общества и прожить счастливую свободную жизнь, а могли и погибнуть, что вероятнее всего. Но то, что мы сумели отказаться от власти имперских самодуров, их прихотей и подачек, даёт мне право гордиться нашим поступком. Это сегодня бежать некуда. Негде спрятать свой огонь. А за ним охотятся! Ой, как охотятся, и, как правило, его замечают и хотят иметь при себе люди, которые даже не представляют, для чего он нужен и что он в себе несёт. Зависть, зависть мучает их, что у тебя есть, а у них нет. Люди, помешанные на деньгах, пытаются приобрести огонь, извлечь его из меня, таким образом. Они как мотыльки слетаются на его воистину живительный свет и сгорают, не понимая, что он может быть смертельным, выпучив глаза от удивления в последний момент».

«Я тоже раньше полагал, - продолжил я тему хищений огня, - что у человека можно отобрать всё, кроме души и того, что за ней кроется, то, что подарено нам Создателем. Материальное меня мало интересует, а за внутреннее состояние духа я спокоен, уж его-то никто не отберёт. Но сначала сильные мира сего начали с отъёма телесной свободы, настроили тюрем, потом дошли до того, что начали изымать органы для трансплантации, даже у живых, чуть позже научились ломать души человеческие, вбивая в голову постулаты несуществующего мира. И вот уже, какой год решают, чем ещё можно поживиться от обычного гражданина, что у него там внутри ещё есть такого, что позволяет ему жить, даже когда у него нет денег. Вот теперь и покушаются на внутренний огонь духа». «Думаю, что именно эта часть человека, им не по зубам! - Ответила Миа, - Это принадлежность иного мира, Слава Богу!»

Глава 4
Из воспоминаний Миа
20 век, 90 годы. Похищение.

Я ехала тогда в Мурманск тайно, даже скрывая свои собственные мысли. Мне просто нравилось куда-то двигаться, а делать это лучше всего, перемещая своё волновое «Я» по объективно существующему миру в головах других людей. Я его не поддерживаю, не переживаю за него, не наслаждаюсь его экивоками, но пока живу в нём! А поскольку это было место, где я провела детство, то ездила туда одна, всегда одна. Всё вокруг подавало мне знаки: синица, неслучайно зачастившая на звонкий для её коготков подоконник, с дробным зовущим стуком в безответное стекло моей одинокой московской спальни, и яркое воспоминание дивным морозным узором раскрасившее мои разнополые сны. Это что-то тихое, обитающее на периферии моих сновидений, и полуденных видений, такое, о чём ты знаешь из далека, давно, давно, но неизменно проснувшись или очнувшись от себя самого, забываешь в сутолоке навалившегося дня. Эта метка, эта пропущенная ранее дверь, со знакомым кодом в пространстве, не востребованная ещё, хотела, что бы я открыла её, до нельзя, до конца, до того, что уже дальше не открывается, до алой сердцевины ещё не раскрывшегося счастьем цветения бутона.

А эти северные полустанки, обозначенные таинственной непонятной мне жизнью, пересечения с гудящим рельсовым полотном обычных пылью припорошенных дорог, с жёлтыми, как на детском рисунке обочинами, побитые оспой старого асфальта и стыдливо прикрытых шлагбаумом, за протянутой выцветшей рукой которого, все машины терпеливо ждут, пока твоя персона промчится мимо них в своё искомое далёко.

Таинственность моя заключалась только лишь в желании побыть одной, побродить в холодной прозрачности строгих улиц родного города. Всё-таки я ощущала себя человеком холода, таким, который видит в обыкновенной снежинке цветок, в простом, заледенелом камне - самородок. Я уезжала из места, где была в данный момент, не жалея накопившихся ассоциаций. Душа ещё не смела, привязываться к всегда открытой кофейне у сонного дома, напичканной знакомыми, или водной ряби московского канала, куда можно было вглядываться бесконечно, поэтому, возвращалась я часто не совсем туда, откуда сбегала. Жизнь следовала за мной. Сама по себе и её не нужно было искать, превозмогая разрастающееся в знакомых улицах одиночество.

Я всегда любила дорогу, перемену мест, как слагаемых своего интуитивного поиска: другой вид из окна бледным утром, другой солнечный настрой внутри себя, телефонный разговор, окрашенный в яркие цвета юношеского максимализма: «Вы ещё там, а я уже в Мурманске!» «Помилуйте, а что вы там ищите?» «Ищу? Разве я что-то ищу? Если изволите, - не прожитые без вас дни, наверное».

Те ощущения и радости, которые мне гостеприимно предоставляла Москва, не всегда трогали моё «я», вернее совсем не трогали. Холод, ледяные прикосновения к чужим зачаткам души, и мой пылающий огненный дух, пышущий этой, неоткрытой ещё никем Антарктидой, отталкивал окружающих - квартирных теплокровных, отполированных ритмичным городским бытом. Друзья частенько натыкались на непроходимую стену и страсть моего обжигающего всепоглощающего творчества, сделавшего вокруг меня непреодолимый для них барьер, поэтому так тянуло мою натуру в прохладу, в уединённость пустынных мест, в знакомую глубину, где ещё был слышен лёгкий шаг моих детских сандалик.

И вышло так, что никому не сказавшись из своих московских приближённых, я и очутилась снова в маминой квартире.

Мне всегда было хорошо одной. Но моя мама, моя Александра Павловна, мой герой детства, только к ней я могла почувствовать, что огонь, взятый ею для меня у северной ночи, горит не зря. Только с мамой, моё истинное предназначение вдруг высвечивалось, как на флюорографическом снимке изнутри с подсветкой её благости.

Нынче Александра Павловна сказалась занятой. Но я то, знала, что её деловитость и есть проявление чувств ко мне. Я всегда слышала её молчаливые вопросы, без всяких сюсюканий: позавтракала я или нет, нет ли у меня температуры, как я вообще доехала и решилась на такое замысловатое передвижение по поверхности Земли, сколько можно не есть белков? «Не обязательно всё время закрывать щёки от солнца платком. Ты похожа на бедуина! И ещё эта швейковская шапка сверху! Ну, чистый бедуин!»

«Мяу!» - Так звала она меня в минуты особой нежности. «Мяу, я сегодня уже вся в делах с утра, и пойду на почту!» - Говорит она мне уже из прихожей. Сходи, развейся, нечего вечно сидеть, уткнувшись в книгу, на улице, - есть улица! В наш любимый магазин завезли Пастернака и Оми - Ё».

Но только за мамой захлопнулась дверь, в неё настойчиво стали трезвонить. Если честно, я думала, что она вернулась. Мало ли зачем тут же возвращаются люди, даже ели забыли просто поцеловаться на прощанье! Трель дверного звонка заливалась соловьём, пока я закрыла книгу на читаемой странице, пока искала заблудившуюся под диваном шаткую туфлю: «Да, что за нетерпячка, мама!?»

Передо мной стоял знакомый парень, которого я помнила ещё со времён детских гуляния во дворе дома. С тех пор он вытянулся, повзрослел, а под глазами синие мешки. «Как же его имя?» Он приветливо улыбнулся, поздоровался и попросил денег по старой памяти. Выглядело это весьма странно: «Слушай, ты приехала!? Тут такое дело! Мне нужно, ну, совсем немного… Александра Павловна мне всегда давала!» Я молча протянула ему зеленую купюру. Обрадовался, глаза сверкнули крошечной надеждой. Сказал, что вернёт вечером, что, конечно же, и сделал бы. Я просто хотела, чтобы меня, оставили одну. Он ещё стоял и беспечно улыбался, вроде хотел ещё что-то сказать, но я прикрыла это сомнамбулическое явление дверью. Уверенная в том, что меня теперь никто не побеспокоит, стала собираться на прогулку.

Я тянула время за ускользающий хвост: ходила по комнатам, трогала руками мебель, собирая крошки пыли с полированных поверхностей - я ещё ехала в вагоне скорого поезда, а эти частички маминой жизни уже лежали здесь и ждали, что я их смахну своей рукой; подходила к окну и смотрела на часть центрального проспекта, где почти все дома разыгрывали своими фасадами венецианскую партию каменных масок. И наш дом, мамин дом, с потрясающим подъездом, с колоннами, сквозной парадной лестницей - величественный родной.

Стоило мне выйти на улицу после любимого кофе, после перечитанной главы знаменитой саги Джона Голсуорси, так впитывала глазами ради успокоения. Его буквы даже в переводе действовали на меня магическим образом, фокусируя в пространстве мои не оформившиеся ещё желания и хрупкие мечты о туманном Альбионе. Или это внезапно проснувшаяся память о прошлых воплощениях играла со мной в игру «вспомни меня». Искала совпадения с антуражем старой Англии с её …ширами, …эльсами и …лэндами, откуда я, возможно, вернулась несколько десятилетий назад, совершая свой обычный человеческий, не признанный здешней стыдливой наукой, путь по планете Земля.

Ещё «Гордый Доссет» укладывал последний камень в благосостояние своей семьи, а я уже открыла дверь в пасмурное лето Мурманска. Мысли мои бежали впереди меня. Я уже спускалась по улице, ведущей к книжному и встречный прохожий, в плаще старого кроя, весь в усах, кивал мне, нарочито сдержанно приподняв полукруглый котелок зажиточного буржуа.

На повороте этого абзаца меня и окликнул, стоящий у подъезда человек. При ближайшем рассмотрении, лицо его напоминало карту некоего мира. Состоящую из уже известных стран, существующих на самом деле, и других Terra incognita, присущих только этой части света.

Совершенно серые до металлической точности швейцарские глаза, бескрылый греческий нос, утонувший вслед за впалыми французскими щеками египетский подбородок, разделённый складкой надвое. Последний, иногда подрагивал, усиливая раздвоение, и становился похож на ту область тела, которой путешественники приманивают себе приключения. Покатый к густым японским бровям, лоб с залысинами в барханах морщин, уходящих бороздами в белёсые уже виски. Но основную территорию суши занимали ушные раковины. Такие русские оттопыренные, красневшие не к месту и выдававшие его принадлежность именно к этому этносу. Венчала это всё всклокоченная редковолосая западносибирская равнина с озерцом лысины на макушке. Затылком в воротник бежевого пиджака сползала Италия и Испания, намекая, что существуют и другие, тайные части континентов, скрытые под атмосферой одежды на этой планете под названием Вадим. Так он представился. Но подойдя к нему ближе, я увидела, что мой нарисованный фантом испарился.

Фантазия моя всё ещё прибывала на семейном торжестве, приём в честь помолвки мисс Джун Форсайт с мистером Филипом Босини. Я настолько была увлечена прочитанным, что кажется передо мной, явился сам Филип. Но окликнул меня не он, а лишь тень его, моложавая его тень.

Стоило мне выйти на улицу, машинально пересчитав давно знакомые ступеньки до тяжёлой скрипучей двери подъезда. Все оказались на месте и новых не выросло. Но ступеньки эти шли вниз, а не вверх, как я ошибочно пыталась себе представить.

Стоило мне выйти.

«Вадим!» - Ещё раз повторила своё имя тень Филипа и протянула мне руку. «А ушные раковины и вправду русские», - заметила я, даже прошептала эти слова губами.

Приняла его лёгкую ладонь.

«Видите ли, в этом далёком от цивилизации городе, мне совершенно некому поиграть свою музыку», - Вадим не хотел отпускать меня. Я так и стояла, неудобно держась за него. А он продолжал начатое знакомство и когда понял, наконец, что я не собираюсь от него убегать, с видимым сожалением выпустил мои пальцы на волю.

«Моя ирландка "Rudall & Rose" так давно ждёт уши, которые оценят её глубокий звук. Я был бы польщён вашим присутствием в моём скромном доме. И, конечно же, вся музыка сегодня только для вас!» - Вадим указал на машину, стоявшую тут же у тротуара. «Вы не заметите, как пролетит время!» - Шептал он мне вслед окунающейся в его серебристую иномарку, - «Это, кстати, Пежо!»

«Здравствуй, Пежо!» - сказала я тихо, и мы поехали по знакомым мне улицам.

Величественный центр сменился северным пригородом, никаких заборов, открытые пространства изумрудных лужаек, правильно расчерченная лента дороги и аквамариновое небо вдруг заиграло безоблачной синевой, усилив и без того насыщенные цвета домов: синий, красный, бордо, жемчужный крем, очеловечивая северный пейзаж. Малоэтажные, под двускатными яркими крышами всегда блестящими на солнце среди величественных сопок.

Я вспомнила, как в детстве, поднималась на эти окружающие город холмы, больше похожие на округлые горы, поросшие редкой однообразной травой, превращающейся осенью в рыжевато-красный ковёр. Я обычно собирала альмандин (гранат) его иначе здесь называют саамской кровью. Научилась добывать. Мой обычный набор инструментов небольшой молоточек, почти дамский, и тоненькое зубильце, всегда лежали в моей полотняной сумочке через плечо. Порода древняя, и насобирать его не трудно, тихонько выбиваешь кристаллы из валунов, а потом держишь в ладони это несметное богатство, оставленное ледником эпохи Мадлен (верхний палеолит).

На вид Вадим был гораздо младше меня. Годилась я ему скорей всего только в старшие сёстры. Он сразу взял меня в оборот и говорил, говорил, одновременно вращая рулём и выглядывая через лобовое стекло прочие опасности; пытался покорить меня тактичностью и даже какими-то наплывами осведомлённости из области литературы. Знания его о современных текстах плавали, как опавшие листья в бочке с дождевой водой, которую после грандиозного шквала насобирала ливневая система; основная часть воды утекла и впиталась в землю, а то, что осталось, хватило бы на долгое время засухи, если черпать по маленькому ковшику. Вот на поверхности воды плавает кленовый листок – это Гумилёв.

Только сейчас я понимаю, что есть люди, которые хотят успеть везде. Они с удовольствием поправят ваши стихи, даже если вы не станете просить их об этом. Придут без вас в вашу мастерскую и попытаются внести свои кривые мазки в вашу не законченную картину; они с садистским удовольствием и учительским пафосом посоветуют вам как лучше написать самую значимую главу вашего романа; они даже выпьют с вами вместе после унизительного обучения премудростям гуманитарных изысканий и будут хлопать вас по плечу со словами: «Обращайся, я всё тебе подскажу! Фигли тут делать-то!» Так же, не имея никакого понятия, кроме своей никому не ведомой дремучей премудрости, они могут прийти и в вашу жизнь, потоптаться там, по вашим взращённым в муках творчества цветникам и клумбам, отменить вам будущее и приделать к вашему мироощущению болезненный аппендицит низкосортных домыслов. И вот эти последние, самые опасные, самые отъявленные грабители вашего времени.

Я не сразу поняла, что попала в западню. Крылья моего любопытства ещё были расправлены, и я думала, что в любой момент смогу упорхнуть. В то советское время, представить себе, что с тобой может произойти что-то из рук вон, было просто невозможно. И время это прошло. Теперь выгуливать молодую поросль можно только в сопровождении вооружённого кулаком отца, а мать в это время прикрывает с верхних этажей, разглядывая в прицел снайперской винтовки подошедших на детскую площадку чужаков.

Дом у Вадима был действительно большой, и как оказалось свой. Это была северная вилла, тогда их только начинали строить. Открытое пространство двора, приятная этажность, комнаты, количество услужливых людей вокруг, всё внушало странную доверчивость и силу. Но мне дом не понравился и после сбивчиво-хриплой флейты, никак не соглашавшейся на полную версию музыкального произведения, Вадим вдруг поменял тему: «Это о нас!» - сказал он быстро. И флейта божественно запела, мелодия полилась медленно и приятно, набрала обороты, зазвенела своей последней превосходной нотой и внезапно оборвалась, словно он не смог больше, словно не хватило воздуха в лёгких. Он качнулся, покрылся крупными каплями пота, и всё ещё держа ирландку в одной руке, попытался схватиться за стол, около которого стоял. Я встала и быстро подошла к нему, его зрачки были огромны, как две чёрные жемчужины и только по краям еле заметный ободок серой радужки. Мне сделалось не по себе, видите ли, я где-то читала, что это обозначает.

В комнату вошла женщина в сиреневом фартуке и сказала, что накрыли обед.

Я уже устала от любезностей молодого Вадима, и начинала с подкравшимся и присевшим неподалёку страхом понимать, что музыкальный предлог удался, но не в мою пользу.

Если бы я знала тогда, что в этом, ещё достаточно внятном доме, уже проявляется грань безумия, и острие иглы шприца пускает по венам, разведённое в ложечке ложное счастье, я бы повела себя по-другому, но рок постепенно открывал свою жестокую правду.

Однако чувства мои сложно было обмануть. Мне вдруг захотелось обратно в Москву, к друзьям, к своей мастерской, к своим краскам и полотнам. Я твёрдо решила уехать, потому что поняла, - покоя мне новый знакомый не даст, а утренний визитер, был лишь его посыльным, за которого он вернул все отданную утром деньги и пытался добавить от себя ещё, но я оставила лишнее на столе, среди тарелок и недопитых бокалов.

Этим же вечером мама, что-то писала в свете настольной лампы и одновременно разговаривала со мной: «Ты ездила к Вадиму?» Я смотрела, как скоро двигается в её руках вечное перо по бумаге в жёлтом размытом круге света и словно заворожённая отвечала: «Да. Как ты узнала?» «Мурманск не Москва. Имей в виду, он хороший человек, но не тот за кого себя выдаёт». «Это предупреждение?» - Я знала, если мама говорила так о человеке, значит, это было серьёзно. «Нет, это констатация факта», - она закончила писать, сложила листок бумаги пополам и положила в конверт. Чуть позже, когда я проходила мимо стола к окну, чтобы посмотреть на вечерний город, то увидела, что на конверте нет адреса.

На следующее утро Вадим заехал за мной, чтобы проводить на железнодорожный вокзал. Он был в чёрном спортивном костюме, модным в те времена у людей такого сорта с тремя белыми полосками по всему периметру тела. Купил билет, посадил в вагон, всё это молча, виновато, как-то неловко. Остался на перроне ещё полчаса пока поезд не начал своё медленное качение. Мне казалось, что я успела поймать в толпе его взгляд печальный и счастливый одновременно.

Был обычный пасмурный день. Будничность и суета вагона немного успокоили меня. Наконец-то я осталась одна, это было как спасение. Но любая мысль о новом знакомстве отзывалась неприятным эхом образов, словно мой город детства завоёван неприятелем и мне было необходимо сдаться на милость победителя, а я просто бежала с поля боя.

Под мерный стук колёс я думала о странных стечениях обстоятельств и тревожила меня скорей не сама встреча и знакомство с Вадимом, а какая-то безысходность этой встречи, вообще таких мимолётных наивных рукопожатий.

Снова разглядывая пробегающие мимо северные полустанки, мне вдруг стадо неимоверно грустно и защемило под ложечкой. Почему он сразу, не ушёл с вокзала? Вдруг представился его дом - шикарный, но неухоженный, пустоватый с большими пространствами, полный бессмысленных, чуждых друг другу предметов и разношёрстной мебели, расставленной по углам, словно её покупали в разных концах света и свезли сюда на выставку - продажу. Представила себя в этом доме за мольбертом, без своего натюрмортного фонда, без, костюмов, драпировок, без единого намёка на мою творческую атмосферу. И, Вадим... Вадим!!! Какой-то одержимый, неистовый, играющий на своей прекрасной флейте, но бледный, худой, с бегающими чёрными бусинами глаз.

После обеда в доме Вадима, прилетел баклан на подоконник столовой, стал стучать в окно и я, вместе с ветром впустила в дом прохладный воздух и кормила его свежей мойвой, которую для этого специально и принесли. Вспомнила кухню, кофе, кофе, кофе ... и я, в воображении своём жарящая воображаемые «котлеты». Стало жутко, вдруг внезапно улетучилось все вадимовское обаяние. Не стало ни его музыки, ни стихов, ни его милого, почти деревенского обращения ко мне: «Родненькая!» Вспомнила слова мамы и вдруг четко поняла - с Вадимом что-то не то, не ладно, не хорошо, гадко так и снова засосало под ложечкой, затошнило. Вдруг я увидела себя беременной расхаживающей, по гулким комнатам его особняка, где мне досаждают сладковато-липким вниманием; как я, располневшая и потерявшая смысл, свой смысл, сижу с крикливым ребёнком, которого не люблю, не люблю ставшего моим мужем Вадима и его странный дом. Мне стало даже немного страшно от того что он был со мной рядом и тут же я поняла, что всё уже позади и я более никогда его не увижу. Я легла лицом в подушку - стало легче, и вскоре я уснула.

Это долгожданное ощущение конца пути, вот в окне мелькают последние знакомые предвестники: высотный дом с грязными фрамугами, ещё один пониже и покоренастей, но тоже закопчённый и блёклый; начинается бетонный забор, который, кажется, никогда не кончится, и вот он постепенно замедляет свой обратный ход, подиум перрона подставляет свой шершавый серый язык, смоченный слюной небольшого дождичка, чтобы через несколько мгновений слизнуть всех высыпавших на него пассажиров; он бесшумно высовывается вдоль окон вагона. Первый тормозной толчок - вздрагиваешь, второй – накидываешь сумку на плечо, третий самый тихий - встаёшь. Очередь к выходу движется безропотно и медленно. Москву ещё не слышно, но уже чувствуется её дыхание, её вокзальный шёпот.

Я шла по перрону, уже забыв про поезд и свои надуманные волнения. Всё осталось позади в стране, которую невозможно взять с собой, и которая существует где-то далеко, за гранью этого явного мира. Торопливого, сумочно-тележного: «Багаж, багаж!» - мимо, громыхая колёсами железной повозки, скоро огибая встречных людей, прошёл грузчик. «Посторонись!» - обогнал меня ещё один с полной телегой чемоданов и сумок. Я уже строила планы на вечер, я уже предвкушала уют друзей и даже братскую рюмочку сухого - ускорила шаг, чтобы выбраться из этой толкотни, как вдруг остановилась. Я смотрела и не могла поверить глазам.

Передо мной стоял Вадим с букетом красных роз. Да, это был он! Стоял и смотрел на меня. «Как, как он успел? Как он посмел, тут появится?»

Не то чтобы я сильно испугалась, но беспричинное беспокойство, преследовавшее меня всю дорогу, вдруг вырвалось наружу. У меня задрожали руки и стали подкашивались ноги. Именно в таком ватном состоянии я и была украдена у самой себя, и мы снова поехали в Мурманск. «Доверься мне! Всё будет хорошо!» - Повторял он, как заведённый, одновременно хлюпая прохудившимся носом.

Я тогда ещё не пыталась бежать и совсем не думала о побеге. Ощущение какого-то бесконечно тянущегося сна охватило меня. И сон этот становился всё тяжелее и несноснее.

Двое молодчиков взяли меня тихо под локотки и настойчиво, как больную повели к ждавшему нас у вокзала такси. Потом был аэропорт, но не тот где приземляются гражданские лайнеры, а другой военный, с форменной охраной на въезде и бесконечной проверкой документов. Но нас не проверяли, нас пропустили так, будто мы старые знакомые, как своих – деньги могут решить всё.

В багажном отделении военного транспортника было душно. Я вообще плохо переношу полёты, а здесь не было даже креслица: тюки, коробки, затянутые камуфляжной сеткой и бесконечный гул винтов, долго ещё потом круживший мне голову.

Мы прибыли в Мурманск через два часа, на заброшенный аэродром, и если в Москве шумные воробьи купались в солнечных лужах и тёплый день поглаживал тебя ласковой рукой по щекам, то здесь резкий пронизывающий ветер встретил нас. Он бил в лицо, выворачивал одежду наизнанку, забирался в рот в лёгкие, и я уже начала заранее скучать по своей прошлой жизни.

До сих пор я с содроганием вспоминаю этот почти фантасмагорический перелёт. Редкие слова, безвкусную еду, сунутую мне в руки, и ещё двоих спутников, которые больше напоминали моих стражей, чтобы я ненароком не сбежала из его цепких лап. Но бежать было некуда. Один из них, лысый, похожий на абрека, с вонючими подмышками, постоянно пытался придерживать меня под руку, создавая мне ещё большие неудобства. Букет роз давно увял, и я оставила его на тюках, где и просидела всё это время, бесполезно прикрывая уши ладонями от проникающей всюду вибрации. Я не понимала как себя вести, и что всё это значит. Туман в моей голове всё сгущался, мысли прыгали и путались, в основном я спала или дремала, отдавшись на волю провидения.

Вадим, всё время куда-то отлучался, потом пришёл, сел рядом и пытался развлекать меня разговорами, молчаливую и раздражённую несносной дорогой. Сквозь равномерный гул винтов самолёта, он рассказывал про свою мать, которая, как оказалось, жила в нашем дворе в Мурманске и была самой ненавистной великовозрастной девчонкой, эдакой пацанкой с отклонениями ниже пояса, задиравшей и дразнившей меня. У неё была скверная шутка: тихо подкрасться сзади и быстро стянуть колготки с зазевавшейся жертвы, если это удавалось сделать вместе с трусами, то всё выглядело вдвойне веселей. Веселились все, она имела свойство собирать вокруг себя таких же ущербных и злобных отпрысков, жаждущих изуверства над всеми, кто ниже ростом. Её соратники по разврату прятались в кустах или за углом дома, или в облюбованном ими подъезде, где после их ужасного присутствия оставался запах прелого навоза. И с гиканьем и улюлюканьем вылетали из укрытия, когда обескураженная девочка, иногда попадался и мальчик, стояли без штанов посереди двора. «Наказанный за несогласие» – так называли жертву, пыталась натянуть штаны обратно, но чтобы это сделать, приходилось нагнуться, или неловко присесть, что ещё больше веселило дворовую гопоту.

Она родила одна из первых, в своём шальном временном помёте, и я помню, то ощущение брезгливости, когда она не по годам мамаша, распираемая самолюбием, расхаживала с коляской по двору и разрешала с высоты своего разрешившегося бремени, всем посмотреть на задрапированного марлей младенца, гордо приподнимая прозрачное укрывало. Мне тогда было десять лет, но я тоже посмотрела, встав в принудительную очередь: «Да, глянь, зараза, боишься что-ли?» Я улыбнулась, сморщенной рожице, наглухо заткнутой соской. Так я первый раз и увидела Вадима. Самое примечательное в этой истории, что он тоже открыл глаза и увидел меня. Мамаша тогда пошутила с явным упрёком в будущее: «Увидел тебя, значит запомнит. Он у меня умный, кракозябра моя!» Но догадавшись об этом, сидя в плену этого самого младенца, решила, что в данном случае все мои воспоминания должны остаться при мне. Не очень приятная ситуация, совсем не приятная свекровь. А то, что она скоро ей станет, я даже не догадывалась.

Машина, забравшая нас с аэродрома под Мурманском, неслась куда-то по сопкам, забираясь всё выше, выше по вертлявой пыльной дороге. Но даже в ней я умудрилась уснуть, вот насколько моё «я» пыталось укрыться от происходящего. Мне помог проснуться, усилившийся за время пути запах моего сопровождающего, колыхающийся около моих ноздрей и полностью поработивший меня в сдавленном пространстве машины. Второй сопровождающий был нейтрален и всё время пил пиво, шутил умно и иронично, именно ему я обязана хоть каким-то весельем за время навязанного путешествия.

За рулём был Вадим. Стражи мои уже дремали. В машине стояла нестерпимая феромоновая вонь, и когда мы остановились около небольшой церквушки, я вышла подышать, предварительно растолкав одного из уснувших.

Так мы посетили несколько приходов и один достаточно большой собор. Вадим всегда выходил из машины и ничего не объясняя заходил в церковь. Потом тут же выходил и снова нажимал на газ. Всё молча, всё быстро. На восьмой раз ему повезло. Неказистая, казалось, заброшенная церковь на фоне чёрных линий гор с покосившейся маковкой без положенного креста.

Я поначалу думала это шутка, может быть просто попытка привлечь моё отстранённое внимание. Но нет, венчальную корону уже держали над нашими головами, и батюшка пел положенное. И когда нужно было сказать «да», Вадим наклонился к моему уху и прошипел сквозь зубы: «Не скажешь - да, твоим родственникам хана».

Как вы думаете, что я сказала?

Это было насилие объективного мира, придуманного другими, чужими мне людьми, над моим, ещё не окрепшим, ещё не сложившимся. Именно в таких случаях можно говорить, что так получилось. Но ведь всегда всё можно исправить, и огонь, таившийся до времени во мне давал на это право!

Обратно в Мурманск отправились после обеда в грязной и дешёвой столовой, (тут же за церковью расположенной) с закопчёнными окнами, немногочисленные посетители то тут, то там звякали алюминиевыми ложками о железную посуду. Кто-то уронил поднос, возвращая миски на окно раздачи. Я вздрогнула от этого взрыва и треска железных приборов о кафельный пол. Немного нервный Вадим отлучился на какое-то время и когда вернулся, казался спокойным и даже повеселевшим, глаза его излучали негу. Откуда мне было знать, что у него хватило совести и денег устроить весь этот спектакль с венчанием специально для меня, а люди, топтавшиеся вокруг нас, были лишь его слугами, которые впоследствии не раз попадались мне на глаза. Всё было давно подготовлено и церковная амуниция и актёры, которые никогда не были служителями церкви. Батюшка то был, как настоящий!

Откуда мне было это знать!

Обратно мы ехали без сопровождающих. Дорога снова и снова петляла по сопкам. В какой-то момент, когда мотор взвизгнул и с особой силой мелкие камешки, цепляемые протектором стали биться о днище легковушки, понеслась к повороту дороги над обрывом, я вдруг поняла, что Вадим просто спит с отрытыми глазами. И, забегая вперёд своим ещё доверчивым сознанием, я вдруг увидела, словно со стороны, что машина понуро опустив свои четыре колеса, словно гигантский жук, опустив лапки, висит в синеве неба, вернее летит. Воздух с какой-то неистовой и жуткой силой начинает повышать свистящую бесконечную ноту в приоткрытом окне. Машина постепенно наклоняется двигателем вниз, и я с общего плана перешла внутренним взглядом на приближающиеся снизу булыжники на покатом чёрном склоне горы, разглядела даже мелкие трещинки и сколы на самом большом валуне.

Я посмотрела на Вадима. Он всё также сидел, вцепившись двумя руками в руль, и смотрел прямо перед собой не моргающими, невидящими глазами. Тогда я, что есть силы, вывернула это круглое колесо, спасая себя и его от падения в пропасть. Мы остановились, чуть наехав на склон, сползающий с другой стороны узкой дороги. Он очнулся и посмотрел на меня своими расширенными бусинами чёрных зрачков. Он смотрел на меня и молча улыбался. Я всё поняла.

Так началась моя жизнь у бандитов.

Сам Вадим не принадлежал к беспросветному мраку тюремного братства и был больше творческой личностью, хоть уже и имеющей чёрную метку судьбы, живущей в двух разнополярных мирах, как заблудившийся христианин среди буддистских храмов. Я даже оценила его совершенно наглый поступок похитить меня у самой себя.

Могло ли так продолжаться долго? Например, всю жизнь? Наверное, нет. Мне было тесно с ними, мне не хватало воздуха. Я начала вянуть, как те розы, подаренные Вадимом на перроне в Москве. Я начала задыхаться. Мой внутренний огонь, хоть и не погас, но еле тлел и никак не мог разойтись до нужной для принятия решения величины. Вадим подавлял меня, мою волю, моё значение, мои стремления и мою радость от жизни. Хорошо, что это длилось не очень долго. И, я, переждав, какое-то время, дав разгореться своему огню в полную силу, ушла от него. Просто уехала и всё, словно бросила давно и тяжело навязанное состояние духа несвойственное мне, и как только это случилось, меня как воздушный шарик, наполненный водородом, подбросило к небесам.

А пока началось моё негаданное замужество. Мы жили в постоянном не проходящем волнении, в постоянном беге от свободного времени, вдали от значимых для меня людей, в стороне от творчества. Когда я выбиралась из его дома на машине с личным шофёром, и гуляла по улицам Мурманска, вдыхая элементарные частицы мнимой свободы, то буквально натыкалась на встречные колкие взгляды прохожих, удаляющихся за моей спиной с ядовитым шёпотом: «Это она! Это жена того самого! Того самого богача. Того чей дом стоит там в стороне от других».

Иногда мы ездили в Питер. Вадим там проворачивал денежные дела, связанные с валютой. Его многочисленные подельники, которые однажды и довели нас до криминальных разборок, сменялись в моём видимом периметре каждый день. В результате, чьих-то подстав и махинаций Вадима, нам пришлось спешно бежать из Петербурга.

В тот злополучный день, я была на съёмной квартире в Питере одна, очень хотелось есть, и я тушила на сковороде целый пакетик свежей куриной печени, с луком и с морковкой. По квартире разносился приятный запах почти готового блюда. Вчера мы были на американской компьютерной выставке, где Вадим купил современный, никем тогда ещё не виданный компьютер, новый телевизор, и ещё какие-то странные электронные приспособления, которые я даже не успела распаковать. Посреди комнаты стояла огромная спортивная сумка доверху набитая пачками долларов, а я тушила куриную печень.

Я уже сняла сковороду с плиты, как позвонил Вадим, и спокойным железным голосом, не требующим возражений, сказал мне, чтобы я немедленно уходила из квартиры. «Бросай всё, бери только сумку, и езжай на вокзал, положи её в камеру хранения. Потом приедешь на наше место, я буду тебя там ждать на машине. Кстати, какую лучше купить? Иномарку или нашу?» - «Купи «Волгу», - сказала я спокойно, и положила трубку. Бросила тревожный взгляд на часы, чтобы узнать не время, а чтобы чётко координировать свои неожиданные сборы. Я дала себе минуту, потому что в любой момент за дверью могли оказаться бандиты, и тогда у меня вообще бы не осталось времени.

Уже в такси, переводя дыхание, я решила ехать не на вокзал, а к знакомой семейной паре и оставить сумку у них, так, по моему мнению, было надёжнее, и уже через час была на нашем назначенном месте. Кто о чём думает в такие спонтанные и сложные моменты: трусливый волнуется за свою жизнь, гордый боится потерять лицо, жадный борется за деньги, а я при всей своей хладнокровности, думала о той вкуснятине, оставшейся на сковородке, которую я так и не успела попробовать. Странное равнодушие присутствовало во мне. Не было жалко ни новый компьютер, ни телевизор, ни оставленные вещи, а вот тушёную куриную печёнку с пряным ароматом специй, я вспоминаю до сих пор.

Кстати, за этими оставшимися там вещами, на съёмной квартире, пошёл один из наших знакомых. Мы его не просили. Он сам по своей инициативе. Жалко ему стало, что столько добра пропадает. Хотел, видимо, себе забрать. Пришёл, а там его ждут. Ну, и получил пулю в лоб.

Из Питера мы уезжали окольными путями. Все основные дороги были перекрыты. Нас ловили, словно мы были шпионам из соседнего созвездия добротных, но падших людей. Тогда нам удалось уйти и по приезде в Мурманск, Вадим купил мне в коммерческом магазине сумку из бизоньей кожи, стоившую, как половина маминой квартиры. Сумка была большая и нелепая, с множеством отделений и кармашков на молниях невидимках. Я всегда всё в ней искала и иногда даже не находила, а находила потом, когда уже это было не особенно нужно.

С этой странной сумкой у меня даже был такой случай: в автобусе ко мне однажды подошёл пожилой мужчина и сказал почти шёпотом: «Девушка, вы такая чудно красивая и так прилично одеты, а вот сумка у вас не очень, купите себе новую!» - Сунул мне быстро деньги и тут же вышел на случившейся остановке.

Что-то надломилось во мне после этого. Я начинала понимать несоответствие своего предназначения на этой планете с жизнью, которую мне сейчас приходилось осваивать. Постоянные дозы героина, которые Вадиму уже нужно было принимать, чтобы продолжить хоть ненадолго приличное существование, заменили ему меня. Я так и не привыкла к нему, возможно и не пыталась. Внутренний мой огонь не давал это сделать – опустится ниже своей сущности. Ни о какой музыке и счастливой жизни речи уже не шло. В один из таких, почти тайных, выходов в город, я и уехала, сказавшись маме, что более не хочу изнурять себя столь бессмысленным существованием, основанном на обмане и худшим из пороков человека.

Просто села в поезд до Москвы и снова, глядя на любимые северные полустанки, сделала то, что пыталась сделать четыре года назад - уехала. Я сбежала, но не домой. К маминой знакомой, чтобы Вадим не смог меня найти. Сначала я вообще не понимала и не знала, что мне делать и где прятаться. Сидя в вагоне скорого поезда, Мурманск – Москва, уже чувствуя приближающуюся свободу, никак не могла найти ключи от своей московской квартиры. Я вытряхнула всю сумку перед собой, залезла в каждый кармашек - ключей не было. На глаза мне попался конверт. И я вспомнила этот бумажный прямоугольник с рисунком новогодней белочки на зимней ветке. Ещё тогда, в первый день моей встречи с Вадимом, я видела его у мамы на столе. Конверт без адреса теперь оказался в моей сумке. Я достала сложенную вдвое бумагу и мамин почерк, спокойный твёрдый спасительный почерк продиктовал мне, что делать дальше. «Если ты читаешь это письмо, значит, ты ушла от Вадима, что и следовало ожидать. Вот тебе адрес, по которому тебя никто не найдёт. Следовала далее улица номер дома и квартиры, фамилия и имя спасительницы. Эта женщина тебя спрячет до поры, пока всё не наладится!» Я так и сделала.

Но он и там меня нашёл.

Приехал весь измученный своей больной любовью и героином. Взгляд его тревожно бегал, скакал, торопился, ожидая следующей ломки. Он пытался убедить меня, что всё ещё можно поправить, клялся, божился встать на путь праведный и заниматься только музыкой. Попросил денег, чтобы на самолёте молниеносно вернуться домой и решить все свои проблемы одним разом. Хотя, к тому времени он считался самый денежным человек на Кольском полуострове. А теперь совершенно был гол. Прогероинил всё! Сказал, что по прилету в Мурманск, позвонит и когда наладит свою жизнь и все исправит, то заберёт меня, и мы уедем в Лондон, у него там, видите ли, брат.

Я отдала ему тогда последние свои деньги. Но прошёл месяц, другой, ... ни звука. Человек как в воду канул, исчез, растворился. И я смогла спокойно вернуться к себе домой в свою квартиру, и ключи от неё нашлись совершенно неожиданно в кармашке моего летнего пиджачка, куда я пыталась положить платок полный моих невыплаканных и даже не накопившихся слёз, случайно на них наткнулась. А месяца через три он позвонил из клиники для душевнобольных в Апатитах, где когда-то моя мама работала. Рассказал мне надтреснутым голосом свою версию событий, разглаженную от морщин судьбы. Но как ни странно она меня не тронула.

Вся его история укладывалась в самый плохой сценарий фильма про сломанную наркотиками жизнь, сломанную в прямом смысле этого слова. И даже та прекрасная музыка, которую он начал писать, прикоснувшись к моему огню, не спасла его от кабалы наркотиков.

Получив от меня тогда деньги, он не купил себе билет на самолёт, а отправился за новой дозой героина. Возможно, Вадим и пытался совершить переворот в своей судьбе, уколовшись напоследок мнимой радостью, но бросать старое необходимо всегда в момент решения, а не растягивать удовольствие при переходе в новое измерение бытия.

Вместо самолёта приключился вагон пассажирского поезда, где он под воздействием своего пафосного счастья натворил бед и был сброшен разозлёнными попутчиками где-то под Мурманском на полном ходу из тамбура вагона.

Его, всего переломанного, но ещё живого подобрали сердобольные местные жители и отправили в больницу, как оказалось навсегда.

Моя мама всегда сравнивала Вадима с Шерлоком. Острый ум, флейта, заменившая скрипку великого сыщика и опиум, в данном случае героизация героина. А так же постоянная игра ума, ума незаурядного, но слабого, как всё человеческое существо.

Гораздо позже я поняла, что ничего не бывает просто так и моя встреча с Вадимом также была для чего-то нужна. Ведь у каждого человека есть свой мир, и этот мир никак не соприкасается с другими человеческими мирами – по существу каждый всегда одинок. И я задала себе вопрос, что же мне нужно было в мире мошенников, в мире бандитов и продавцов героина? Ведь если бы я не захотела, никто бы меня не похитил, значит, я сама дала согласие на это. Так что же нужно художнику в совершенно чужеродной среде? Ответ пришёл сам собой: я искала приключений, мне нужен был материал для моей души, она должна была чем-то питаться, что-то перерабатывать, чтобы писать полотна. Но это ещё был не основной момент. Изучая влияние наркотиков на мозг человека, (а я всегда старалась понять, то, что попадалось мне на жизненном пути), в конце концов, я пришла к выводу, что время в голове человека при их приёме течёт по-разному. Некоторым это даёт увидеть свои эволюционные моменты жизни, что приводит к в конечном итоге к пониманию понятия смерть. Другие могут увидеть картины будущего или прошлого, но вряд ли запомнят их или поймут, так как нужно. Выяснилась одна очень важная деталь, чем страшнее образы наркомана в его сознании, тем мрачнее и невыносимее видения, охватывающие его при приёме наркотиков. И чем радужнее и совершеннее в образах мир человека, тем более счастливые видения его будут сопровождать. Правда и в том и другом случае смерть когда-либо наступит обязательно, и тогда видящий видение навсегда остаётся в нём. Вот это то и страшно! Только останется он там, на других планах бытия, где и хранится наше земное сознание, память и сопутствующая этому всему возможность веры – соединительной нити с тем, что никогда не умирает. Но поправить уже будет ничего нельзя, поскольку даже сам Бог не может отменить выбор человека, и ему приходится находиться, в созданной им же самим реальности очень долгое время, практически до момента пока не придёт избавление спасением всех, что и было обещано в Библии. Получается, что пресловутый ад, человек создал для себя сам и у каждого он свой. Это относится не только к наркоманам, но и ко всем остальным людям с ущербным и страшным внутренним миром, а чтобы он не стал таковым, необходимо развиваться: читать, слушать хорошую музыку, смотреть прекрасные фильмы получать положительную информацию для себя и избегать ужасных и отвратительных людей. Вот что я вынесла из встречи с Вадимом и этот, казалось бы, не очень приятный факт моей жизни продвинул меня достаточно далеко по лесенке обязательных знаний. Теперь я точно понимала, что такое смерть и как именно её стоит бояться, и как не стоит.

Москва, в которой я тогда жила, вдруг стала голодным городом. Полки продуктовых магазинов пустовали, для многих не стало работы. Особенно бедствовали творческие люди, к которым принадлежала и я. Вот тут-то судьба и отплатила мне добром за моё «похищение». Вадим стал присылать мне деньги и хоть ситуация в стране скоро наладилась, но тогда он спас меня. Всё-таки он не хотел меня отпускать до конца и оставался верен моему огню. В наше с ним время он частенько называл меня твердокаменной, за мою непреклонность, но потом он начинал понимать, что не я сама такая, что-то внутри меня заставляло меня быть такой и этого что-то, он боялся и в то же время преклонялся перед ним. Даже научился пользоваться свойствами моего огня. Всегда брал меня с собой чтобы уладить какую-то желающую выйти за рамки свою ситуацию, обжить квартиру, в которой никак не мог выветриться дух прежних жильцов при частых своих поездках, иногда подолгу держал меня за руку, думая, что таким образом часть того самого, непонятного перетечёт и к нему. Но всё моё оставалось только во мне, а ему приходилось довольствоваться отблесками странного пламени и моей всё уменьшающейся снисходительностью. Именно мой огонь привлекал его ко мне, но удержать его в своих руках вместе со мной он уже не мог. И я чувствовала в нём эту слабость, эту житейскую немощь и бессилие удержать желаемое. И вся его последовавшая денежная помощь, всего лишь продолжение желания держать при себе, быть приверженным к тому, что он понять и постичь не в силах.

К чести сказать, был ещё один человек, сумевший прикоснуться к моему огню, и правильно им воспользовался, в отличие от Вадима. Это короткая история и не займёт много внимания. Как-то я провожала в аэропорту своего друга и после того, как он был унесён в небо крылатой сигарой аэрофлота, заскучала и пила одинокий кофе в здании вокзала. Ко мне подошёл молодой человек, хорошо одетый с приятными манерами и предложил подвезти до города. Это было начало восьмидесятых, и поездка на машине до Москвы стоила достаточно дорого. Я естественно отказалась, но он ещё раз предложил подвезти бесплатно. Мы доехали быстро, и тогда уже я пригласила его в свою мастерскую, где уже тогда работала попить кофе. За беседой об искусстве и смысле жизни, выяснилось, что он бандит, (везло мне тогда на бандитов) прожигающий свою жизнь на быстрой красной спортивной машине, в обществе денежных купюр и молчаливо-быдловатых подельников. На том мы и распрощались. Пришёл он ко мне в мастерскую снова в конце девяностых. Это примерно через двадцать лет поле нашей случайной встречи в аэропорту. И мы снова пили кофе. Он показал мне свою книгу об английском языке и сказал, что доработался до звания профессора филологии. Я была удивлена и естественно пыталась выяснить, как из бандита получился профессор? Он ответил, что как только двадцать лет назад покинул мою мастерскую, изменился. Вернее за порог мастерской шагнул уже совершенно другой человек. А сейчас он просто пришёл сообщить мне об этом.

Огонь заставляет людей подчиняться. Он меняет их. Его или ненавидят и бегут или любят и поклоняются. Он разгорелся, набрал силу и жил у меня внутри, как истинная человеческая сущность.

21 век. Москва-сити. Кабинет.

Этот полный волнений и неожиданных поворотов рассказ Миа захватил меня до глубины моих самых потаённых чувств. Я долго не мог уснуть. Ворочался, проигрывая в голове, столь удивительный, и опасный сюжет жизни, а утром встал рано и отправился на работу, которую давно забросил. Мне хотелось что-то наверстать, что-то изменить, как-то быть подходящим под уровень судьбы услышанной мной. Мне казалось и виделось, что у меня мало что происходит, почти ничего. И этот факт меня разъедал своим незаметным присутствием.

Я долго сидел в своём кабинете и разговаривал с поверенным Петром, изображая заинтересованного бенефициара, и разбирая накопившиеся рабочие нестыковки. Пётр был по-деловому внятен и, как всегда излучал московскую недосягаемость и бородатую аккуратность. Он тактично переходил от одной проблемы к другой, стараясь совсем не говорить о моём отсутствии в делах фирмы. Из чего я сделал вывод, что я ему здесь не особо и нужен. Он вообще был бы рад не видеть меня месяцами, как это было при поездке в Камбоджу.

Я что-то отвечал ему, в основном с ним соглашался и, какая-то моя параллельная вселенная, связанная с Миа, умирала от тоски, причём сразу всеми галактиками. Потом он ушёл, с усталым причмокиванием и унёс с собой всю бессмысленность этого проявленного мира.

Секретарь Анна, по моей просьбе, положила мне на стол пачку бумаги для принтера, принесла две бутылки «Чёрной лошади» и гранёную рюмочку, доставшуюся мне от бабушки по отцовской линии. И вместо тусклого делового вечера, намеченного мной на сегодня, я сел за компьютер и огонь моих юношеских лет разгорелся что есть силы.

Я щёлкал по буквам на клавиатуре долго и вдохновенно, иногда подливая горючего в свой растревоженный воспоминаниями мозг. Прошлое поставляло картинки исправно, и я их вдохновенно описывал. Когда же за синеватыми окнами окончательно зажглась ночь, я поставил последнюю точку и отправил всё это распечатываться на уснувший принтер. Он обрадовался, услужливо загудел и начал выплёвывать испещрённые паучками букв листки. Я сел на диван, скрипнувший кожаным голосом, с очередной рюмочкой в руке, и почувствовал на себе пристальный взгляд.

Николай Васильевич расположился за моим столом, где я только что переносил на бумагу мысли о былом. На этот раз он был одет весьма скромно, я бы даже сказал по-деловому: белая сорочка, тёмно-вишнёвый сюртук с отворотами. «Сочиняете!?» - Сказал он как-то вкрадчиво, не предполагая ответа. Откинулся на спинку кресла и продолжил говорить: «Многоуважаемый князь Безбородко, из лучших своих побуждений, основал на юге России гимназию высших наук, где мне, под именем Никоша, довелось восемь лет разгребать разного рода псевдонаучный хлам. Пожалуй, лишь ботаника да словесность увлекла меня, и, имея особое пристрастие к последней, я заразил сочинительством всех своих сотоварищей по обучению. Действительно, весьма и весьма заразное занятие, но лишь тот увидит в нём истинный смысл, кто цепляется взглядом и умом за любую говорящую мелочь, за почти невидимые подсказки, за фантом того, что в основной массе никто и не чувствует, но самое, самое главное должна быть в пишущем человеке незыблемая сердцевина правды, от которой он и меряет все свои наблюдения, перенося их на бумагу. Ведь грязное к чистому не пристаёт! А иначе получится, как у многих современных авторов: бытовые рассказы о скорбной любви, что возможно читать лишь малолетним курсисткам или скучнейшие повествования на фальшивые исторические темы, давно переработанные десятками умозрительных толкователей и испорченные специально подтасованными фактами.

Однако у вас, и любого другого пишущего человека, должен сам собой возникнуть вопрос: А что это за правда такая непогрешимая может жить в человеке? И откуда берётся то она, что слушаться то её должны все, и придерживаться?» Николай Васильевич хитро прищурился и положил руки на стол, принимая доверительную позу: «Я считаю, что это чистая внутренняя совесть, данная нам от рождения: божественное напутствие, свод правил незримо присутствующий в нас. Падения в грех, от которых, моментально заставляют душу мучится. Этот вечный огонь совести, должен всегда оставаться пристальным и холодным, дабы чувствовать изменения вокруг и вовремя спасаться от бездарности и глупости окружающего. Если же в тебе спит эта совесть, объединяющая тебя с Создателем, либо вообще её нет или продана она за минутное удовольствие, то лучше бы такому тебе и вообще не родиться». Николай Васильевич снова откинулся на спинку кресла и сказал с улыбкой: «Ну и мебель нынче пошла, сидишь и сам себя не ощущаешь, не то, что в какой-нибудь затрапезной канцелярии или присутственном доме на прокрустовых деревяшках». Он ещё раз оглядел кресло и снова продолжил говорить: «Вот, к примеру, в гимназии, где я имел несчастье проводить время, мне никак не хотелось сходиться с кичливыми детьми знати. Я всегда весело дурачил или выставлял их напускное чванство, струящееся из горделиво приподнятых подбородков. Всяк, кто вёл себя сообразно своему безусловному денежному сословию, был высмеян мною. Многое, что казалось им изящно-возвышающим, такое как: щеголянье в мундирах их дорогого сукна среди «захудалых» дворян или сверкание новенькими брегетами в толпе простолюдинов, сводилось мною к скабрезной шутке. Отчего виновник её, чуть ли не лез в драку, защищая своё посрамлённое самолюбие. То, что казалось им приличным, как то: ходить пьяными по ярмаркам, задирая тех, кто послабее, и посещать публичный дом в тайне от матушки, я представлял наоборот – безобразным. Отчего вся эта братия ненавидела меня и брызгала добротной ядовитой слюной при любом удобном случае».

Николай Васильевич демонстративно потянулся, отталкиваясь ногами об пол обернулся на вертлявом стуле два раза и задержался руками за крышку стола на последнем витке: «Так вот, о чём я? Взять, допустим, церковь! И кто же это положил, что ты, находясь перед святыми образами, должен отбивать поклоны и креститься пока рука не отвалится? А я скажу кто! Человек придумал, больше некому! Только человек может придумать себе глупость, коей свет не видывал, и исполнять её чётко, каждый день, добиваясь, всё большего количества этой глупости. Прикрываясь этой глупостью от насущных дел, пестуя её ежечасно, и возводя в абсолют. Я понимаю, что душе нужно молиться. Ну, дак и помолись, что тебя тянет выстаивать часами службы. И так нищ да убог, дел никаких не творишь, дак ещё полдня литургию слушал, и последний пятак на свечу истратил. Бог и так слышит все твои чаяния, зачем ему в уши то долдонить. Живут, как попугаи, один на другого смотрит и то же самое делает, а своего разумения и на копейку нет. Хотя деньгу берегут, пуще глаза своего. А некоторые и убьют за монету или предадут ради корысти».

Что-то громыхнуло в моей голове, и я открыл глаза. Оказалось, что я уронил ногой одноногий столик возле дивана, в порыве встать и подойти к Николаю Васильевичу в своём неожиданном видении.

В кабинете горел верхний свет, небо за стёклами фрамуг давно захватила ночь. Только разыгрывалась небольшая шахматная партия жёлтых квадратов на соседней тёмной стене небоскрёба. И красные опознавательные огоньки его же повторяли съеденные темнотой очертания. А там дальше у городского горизонта светилась разноцветная маска Москвы.

В моём кресле за столом, где только что витиевато изъяснялся автор «Мёртвых душ», никого не было. Мне, однако, показалось, что спинка кресла слегка качнулась. Принтер, распечатавший все мои воспоминаниями юности, снова уснул, не дождавшись похвалы. Я взял листки, бегло просмотрел, и сказал сам себе под нос: «Вечный огонь совести, должен всегда оставаться пристальным и холодным».

Россия, 20 век, 90 годы.
Из моих воспоминаний.

Как прекрасно декламировать стихи! А особенно резво скачут в эфир строки собственного сочинения. Неважно, что слушателей мало и пусть к концу последнего долгожданного и убойного четверостишия публика начинает шептаться, всё равно похвалят. Отметят и образность, и рифму, если запомнят, конечно.

Для этого Нина всегда печатала на самопишущей машинке несколько дополнительных экземпляров и раздавала участникам литобъединения перед чтением. Она была молода, пышногуба, носила приталенные платья, чтобы подчеркнуть совершенный стан и быть неотразимой перед зрителями.

Грешен, я тоже несколько раз посетил этот местный литкружок, но говорливый ведущий, постоянно упиравшийся нравоучениями в свои книги, отвадил меня от этого мероприятия.

Пока я ещё здесь, и после первого же посещения, небесным весенним вечером, она сама взяла меня за руку и повела гулять к Волге. Так мы шли молча какое-то время. Я не совсем понимал, что ей от меня нужно. Сам я себе казался тогда и плохим чтецом, и неважным стихоплётом, но послушно шёл рядом, изображая примерного кавалера. Она же была вся на подъёме, сияла счастьем юности.

Потом-таки мы разговорились. Размяли губами подходящие слова, и когда дошли до глаголов «быть» и «любить» стало совсем весело. Так я первый раз проводил её до дома, где в полумраке задохнувшегося горячими батареями подъезда она чмокнула меня в ускользающую щёку.

После следующего посещения городского литературного гнезда, мы снова провели вечер вместе. Но на этот раз я уже сидел у неё в квартире на кухне: полустеклянная дверь за спиной, кофе – чашка за чашкой, после которых я зачем-то нещадно дымил английскими сигаретами, изображая несвойственную мне привычку. Она говорила, что отец её тоже курит, и что давно привыкла, но затёртое блюдце, где появлялся новый раздавленный окурок, тут же омывалось водой из шипящего пузырями крана.

Через несколько дней и пустых на сны ночей, за исключением приснившегося мне замполита нашего батальона, который снова забирал меня в армию, уже, наверное, раз третий, Нина пригласила меня за город на пикник. Я как раз был сильно занят, какими-то серьёзными статьями о тяжёлом быте тружеников, или газетными разворотами на промышленную тематику, дай Бог память, но она сильно просила, и я выкроил время в середине дня в надежде разделаться с её просьбой довольно быстро. Время меня поджимало в моих делах. Редактор дал мне фору до завтрашнего утра. Я уже представлял себя полусонного, пишущего из последних сил в жёлтом круге настольной лампы. Конечно, я нервничал, смотрел на часы, болтавшиеся в то время на моём правом запястье, прислушивался, не дребезжит ли в кармане мой маленький сотовый «Сименс». А нужно было бегать за мячом среди зелёных невысоких холмов, нужно было улыбаться, жевать бутерброды и отвечать на реплики окружающих. А их было ещё четверо: молодая пара, кормившая друг друга с рук, ещё одна худая и молчаливая девушка кроме Нины, все время грустно вздыхавшая и мускулистый милиционер в форме с домиком кобуры подмышкой, откуда, пристёгнутая засаленной полоской кожи, нагло выглядывала воронёная рукоять пистолета.

Этот страж закона и привёз нас на берег реки в служебной машине с притихшими красно-синими мигалками и раздражающей надписью на обеих передних дверцах. Казалось бы, безопасность обеспечена, но я чувствовал себя крайне неловко. Даже то, что он оказался братом Нины, не смогло удалить моё нарастающее волнение. Эти мышцы, обшитые плотным серым милицейским цветом. С припасёнными перепонками для погон на рубашке и усиками резинок, торчащими с изнанки галстучной бобышки, висящей на галстукодержателе. Непроницаемые зрачки с нарочито подозрительный взглядом на всё: берёшь бутерброд - смотрит, встаёшь - смотрит, куда идёшь; не поймал мяч - презрительно ухмыляется, что-то говоришь, отворачивается в сторону, встречая твои слова бритым затылком, и выпячивает нижнюю губу, словно не дождётся, пока ты закончишь свою никчёмную фразу.

Этот постоянный прицел всевидящего ока меня достаточно утомил. Не были в радость ни пушистые речные берега, ни сама река, призывно блестящая под игривым молодым солнцем, ни натянутые на оружейный шомпол разговоры о существе поэзии и стихосложения. Через какое-то жутко длительное и невыносимое время, мы так же быстро собрались под руководством нашего негласного надзирателя: не забыв мусор, не закончив ни одного начатого предложения и даже траву, примятую расправленным покрывалом, милиционер заставил нас взъерошить обратно.

Удивлённые междометия блуждали в моей немного припухшей от напряжения голове. И казалось, всё было закончено. Я сейчас выйду из набитого людьми служебного жигулёнка, (сидели один на одном) и удалюсь навсегда в своё слегка испуганное настоящее, но нет, всё только начиналось.

Нина была весела и открыта, заигрывала со мной счастливыми зайчиками глаз и ничего такого не замечала, в отличие от остальных притихших спутников, опасливо делающих вид, что всё с ними в порядке. Даже если бы наш поводырь решил бы поиздеваться над чьей-нибудь нелепой юностью, то все бы только лояльно поулыбались. В том числе и я, что больше всего меня и раздражало.

Следующей нашей остановкой случилась квартира того самого служителя закона. Мы явились туда несколько смущённые заездом в попутный продуктовый магазин и несметным количеством пакетов с продуктами, которые он купил на свои деньги. Я лично нёс специальную нервущуюся сумку с тремя бутылками водки, что меня очень настораживало, пить совершенно не хотелось, и я в тайне надеялся, что просто донесу этот символ доверия до квартиры и уйду.

Уйти не получилось. Переступив порог жилища, все дружно стали снимать обувь и молча внедрятся из тесноватой прихожей в единственную комнату по закрашенным до гладкости доскам пола, потерявшим уже всякий цвет. Пахло старым жилым домом и аскетичная обстановка в виде стола и некоторой привычной мебели с немного дребезжащими стёклами пустующего зеркального серванта – несколько настораживала. Было видно, что жили здесь набегами, не чувствовалось ни семейного уюта, ни присутствия женщины. И только две огромные колонки на полу и современный музыкальный центр в паре с модным телевизором, сглаживали унылость холостяцкой квартиры.

Уже через полчаса надсадно и громко ухали басами мощные динамики – явная гордость форменного меломана, наверняка наводящая ужас на всех молчаливых соседей. Мои подвыпившие покорные спутники, выгнанные хозяином из-за стола на танцы, лениво изгибались посередине комнаты, создавая лирический антураж. Я сидел за столом с Ниной, но пялился, не на неё - всю такую цветущую и вдохновлённую, а на кобуру с пистолетом вместе с портупеей, висевшую около стола на специальном крючке в стене и сохранявшую объёмный призрак милиционера. Нам всем строго настрого было сказано с явной угрозой в голосе, ни при каких обстоятельствах не трогать сей могущественный предмет, в каком бы состоянии мы не были, и что бы ни хотели сделать. Так вот я смотрел на кобуру, и мне хотелось вынуть оттуда этот молельный аппарат и приставить его к бритой башке брата Нины, который в позе диктатора победно курил на кухне в открытую форточку. Но я уже прекрасно знал, что пухленькие патроны, похожие на отрубленные фаланги мизинцев, давно из него вынуты, и висит он тут, соблазняя моё самолюбие для того, чтобы показать своей сестре кто я есть на самом деле. Кого она выбрала, попросив его устроить нам эту унизительно-увеселительную прогулку?

Потом всемогущий пьяненький хозяин положения развозил нас по домам, пользуясь своим служебным могуществом. Вошедший в своё обычное состояние, с явными чертами алкогольного добродушия, он язвительно, но необидно шутил, создавая тем самым ещё большую напряжённость среди разомлевших гостей, казалось вот-вот, и кто-то будет высмеян. Перед очередным чужим подъездом, я сказал, что выйду здесь. Только сейчас брат Нины, оказавшийся в звании капитана, о чём словоохотливо и не без гордости всем сообщил, дружелюбно потряс мою руку, и по-товарищески потрепав меня по плечу сказал: «Ладно, всё нормально!»

За первым же скрывшим меня поворотом, натянутая стыдливая улыбка сползла у меня с лица. Я пошёл быстрым шагом, стараясь выветрить из себя липкий душный приставучий день. Мне казалось, что я иду по пепелищу, и вокруг ещё кое-где тлеют красно-пепельные угли. Чёрные остовы деревьев вдоль дороги дымятся обгорелыми культями, и едкий дым от них застилает вдруг потемневшее небо. Исчезли дома вокруг, машины на улочках и прохожие. Осталось только пространство неба в чёрном дыму и серый, без единого проблеска, горизонт. Дышать становилось всё труднее. Я начал надсадно кашлять, эта липкая чернота, заполонившая всё вокруг, не прекращала душить меня. Пришлось остановиться и беспомощно ловить ртом ускользающий воздух. Какой-то мерзкий запах не давал мне свободно вдохнуть. Казалось, что тысячи тухлых яиц одновременно лопнули у меня под носом. Вокруг тлела сама земля, распространяя эту смертельная вонь.

«Нет, нет более я не хочу видеть Нину! Она была стройна, красива лицом, и больше того желанна, но от её девственности, надрывно стремящейся к противоположному полу, меня бросало в дрожь». Что скрывается за внешней оболочкой этой сущности, я и представления не имел, но то, что я чувствовал, меня убивало.

Наш социальный закон ведь не запрещает чувствовать? Но, как правило, вопреки своим чувствам, почти каждый продолжает жить в этом аду, уговаривая себя терпеть, терпеть и терпеть.

Ко мне подошла сердобольная старушка. Тронула меня за руку: «Плохо тебе родной! - Сказала она со вздохом и тревогой и тут же весело помахала ладошкой у меня перед глазами, - Смотри, как солнышко-то играет, чай не последний раз!» Когда я проморгал слезившиеся от гари и удушливого кашля глаза, старушки уже не было.

Казалось бы, ну что в этом такого. Пригласили тебя на пик-ник, потом ты потанцевал немного – бери, радуйся, целуйся, люби. Подумаешь, брат работает в милиции! Что в этом такого?

Но я уже читал Евангелие! Все четыре, подряд, запоем. Я не мог оторваться. Выписывал я тогда журнал «Литературная учёба», и там как раз в каждом отдельном номере печаталось по одному Евангелию. Больше всех по информативности мне понравилось Евангелие от Иоанна. Уверяю вас, если вы вдумчиво, без оглядки на интерпретации святых отцов, с расстановкой личных приоритетов, начнёте обдумывать прочитанное в этих книгах, то многое откроется вам. Не сразу, но откроется. Вы начнёте жить и чувствовать по-другому – иначе. Постепенно окружающий мир, мир настоящий не связанный с социумом и его адептами, откроет вам свои тайны, и эти тайны будут только ваши. Вы узнаете основы жизни и её негласные правила и всё только для того, чтобы когда-нибудь начать строить свой собственный мир, потому что эти книги для этого и предназначены.

Я стал удаляться от гибельного социума и его навязанных искушений.

Россия, 20 век, 90 годы
Из моих воспоминаний.

Этой ночью, я долго не мог уснуть. И ещё какое-то томительное время приходил в себя после приглашения Нины, доминирующий образ её жутковатого брата источал в моём сознании картинки близкие к апокалиптическим. Видение с обугленной землёй повторилось ещё несколько раз, но уже менее отчётливо, однако с тем же противным удушливым запахом. Беспричинное волнение и многозначная оторопь долго не отпускали. Потом я незаметно для себя провалился в сон.

И мне приснилась Нина. Она сидела на стуле и вязала спицами, кажется, это был длинный тёплый шарф, добравшийся готовым своим концом до самого пола. Рядом с ней на столике, стопочкой лежали маленькие тоненькие книжечки, где на обложке самой верхней была написана её фамилия и имя, а чуть пониже и покрупнее слово «стихи». Она посмотрела мне прямо в глаза в моём сне и сказала равнодушно: «Купи книжку!» Я отказался. И тут же лицо Нины начало стареть: покрылось морщинами, провалился беззубый рот, волосы, уносимые ветром времени стали редеть и опадать на глазах. Постепенно исчезла, растворилась в воздухе и вся Нина. На стуле остались только две скрещенные спицы и недовязанный шарф.

Проснулся я в совершенном отчаянии.

Утром медленно пил кофе, наслаждаясь каждым глотком и обдумывая адский пик-ник. Я не знал, что с этим делать и потому просто пытался отстраниться на какое-то время. Но думалось об этом и в жужжащем всеми электрическими силами полупустом троллейбусе живо доставившим меня к моей редакции по зелёному берегу Волги, и даже в редакции, пока я не дошёл до своего рабочего стола, где меня уже ждал рабочий «сюрприз» - вызов к редактору.

В неприятном своим значением кабинете, с присутствием тучного с громким голосом мужчины, уже сидела корреспондентка нашей газеты Краповицкая. «Ага, вот и второй, - сказал Владимир Иванович и потянул за тугой узелок галстука, освобождая затянутую крахмальным воротником короткую толстую шею. «Статья твоя откладывается, - редактор посмотрел он на меня из под нависающих бровей, - Я всё Людмиле уже объяснил,… всё она тебе расскажет». «Ты ведь расскажешь?» - Обратился он к Краповицкой шутливо-приказным тоном начальника. «Конечно, Владимир Иванович!» - С льстивой улыбкой ответила Люда. «Машина у порога, давайте, много не пейте!» Когда мы выходили из кабинета, редактор уже забыл о нас и вглядывался сквозь приставленные к глазам очки со сложенными дужками, в листки бумаги, лежащие перед ним на столешнице из оникса.

Необходимо было поехать в соседний город на похороны известного в своих узких кругах корреспондента случайно погибшего. Сам Владимир Иванович по причине своей малоподвижности и алкогольной усталости совершить этот акт прощания не мог. Когда он изредка выходил из своего кабинета, то казалось что по редакции ходит только его огромный пиджак, так низко наклонял он голову к тяжкому животу, а достигавшие пола безразмерные брюки были только продолжением этого пиджака. Он был честен со своими работниками при увольнении и при разборе статей на планёрках. Он мечтал сделать собственный сыр, где-то на загородной даче. Приносил в редакцию и оставлял на видном месте отрубленные головы уток, которых добыл на охоте. Они потом лежали на вощёной бумаге целый рабочий день, пугая подошедших в задания корреспондентов, и никто не смел их тронуть. Лежали до тех пор, пока уборщица с гремящим ручкой цинковым ведром и двухметровой шваброй, больше похожей на летательный аппарат для нечистой силы, молча совала их в пакет для мусора. Он был, а потом его не стало. И, чувствуя свою ограниченность во времени, он отдал эту уже не нужную часть своей жизни нам, послав нас с лёгким заданием совершить обряд закапывания гроба, посидеть на поминках и написать текст, соответствующий ситуации, сделать трагическое фото.

В ту сторону мы ехали молча. Я не очень хорошо относился к корреспондентке Краповицкой. От неё всегда пахло гречневой кашей и табаком, хоть она и курила тонкие дамские сигареты. Она противно смеялась, откидываясь назад, и всегда задевала отставленным на отлёте чинариком некстати проходящего мимо человека, долго не могла понять, как так получилось, и потом бегала по всей редакции и сообщала каждому, что она не виновата в случившемся инциденте. Но статьи писала правильные, а также умела нажимать на кнопочку фотоаппарата.

Теперь я сидел с ней рядом на заднем сиденье просторной редакторской «Волги» и молчал, отвернувшись в мелькающие за окном идиллические пейзажи. И я уже совсем пригляделся к видам за окном и впал некую полудрёму, из которой вдруг увидел скачущую конницу императора эпохи «ся» вслед за машиной по зелёному ковру пробегающего мимо поля.

Очнулся я уже на месте от того, что перестал ощущать покачивание своего тела.

Мы успели вовремя, и сразу пересели в ритуальный автобус. Невесело катились на кладбище, елозил по полу у задней выносной дверцы обитый синей тряпицей гроб с белыми кружевными рюшами по периметру дощатого ящика. Сзади сидящие придерживали его ногами, но потом из вежливости перешли на руки, и так терпели до приезда на место это непредвиденное неудобство.

Я не знал этого человека, это был друг Владимира Ивановича. Стала понятна трагическая причина смерти из обрывков фраз собравшихся: из шёпота у свежей могилы, отдельных слов, сказанных случайно чуть громче, из слова «ядовитый» и «краска». Стал понятен весь нелепый смысл случившегося из молчания матери завёрнутой в кружевной чёрный платок с красным всполохом рисованного цветка мака, выглядывавшего из под расправившегося сгиба на спине. И отца приветливо-молчаливого и пошатывающегося, ходившего с початой бутылкой между кучками людей и разливающим в припасённый пластик грамульку водки. Из всего этого следовало, что не стоит спускаться в подвал, стены которого вчера были покрашены отвратительно вонючим составом, произведённым на местном заводе.

Потом была поминальная столовая, и я не понимаю, как очутился рядом с Людой, и мы вместе молчали. Она даже всплакнула, уткнувшись мне в шею. Пришлось её обнять, чтобы утешить. Наш шофер, снабжённый в дорогу хозяевами целым кульком еды, позвякивал тарой в пузатой сумке и подгонял нас: «Чё сидите-то? Дело сделали? Айда домой!» В результате, на крыльях его желания мы долетели до родного города ещё засветло и блестящий солнечными искрами на кончиках липовых листьев летний вечер нашёл нас Людмилой целующимися в центральном городском парке около детского городка, где копался в высокой, а значит свежей куче песка брошенный невидимой мамой малыш.

Неожиданно Люда проголодалась, вернее даже другое, ей захотелось продолжения и обязательно с едой. Первое, что она заказала в ближайшем парковом кафе, был прозрачный бульон с клёцками. По её требованию принесли двести грамм водки в пузатом холодном графинчике и две забавные рюмочки, чтобы отметить наше близкое визави. Бульон с клёцками был заказан повторно, на ура! Минут через пятнадцать, всё кафе уже знало историю её безгрешной жизни, а раздражённый официант принёс счёт, давая понять, что нам пора очистить помещение от самих себя.

Потом её вырвало этими клёцками между трёх скрывающих елок в этом же парке, и я тащил её, сползающий с моих рук бюст, по дороге домой, которую она всё время путала. А когда мы добрались до памятника архитектуры, где она жила и по гулкой чугунной лестнице круто уходившей вверх доскреблись на второй этаж, я взгромоздил её тело на заправленную старой скатертью кровать. Её ещё раз вырвало в подставленную мной коробку из под обуви, которую я, выбросив стоптанные туфли, тут же умудрился подхватить около её двери в комнату, подозревая новую катастрофу. Через час ей стало лучше, а через два она поднялась и, пошатываясь, пошла варить какао на общую кухню огромной коммуналки с тёмным общим коридором и единственным туалетом в его конце под тусклой лампочкой. Я всё это время сидел с ней рядом на шатком стуле, изредка проваливаясь в пустой алкогольный сон, а когда вдруг вздрагивал от неловкости чужого места, то щупал пульс на её оставленном у края кровати запястье.

Тут и я засобирался домой, видя, что спутница моя навязанная нашим редактором пришла в себя.

«Напишешь заметку?» - сказала она виновато, протягивая мне чашку с дымящимся напитком, - «Я что-то сегодня устала от жизни!» «Конечно, напишу, какие вопросы», - ответил я вялым голосом.

Не было здесь никакого огня, было просто какао.

Этой ночью мне приснилась собственная квартира только с очень высокими потолками. Потолки были настолько высокие, что забраться наверх можно было по гулкой железной лестнице, какие обычно ставят сбоку зданий как пожарные с выходом и площадкой на каждый этаж. В моей лестнице было десять поворотных колен и одна площадка наверху с еле заметной дверью, закрашенной под белую стену. Сначала я, сидя на диване, в своей преобразованной сном квартире смотрел наверх, не решаясь подняться и узнать, куда ведёт эта еле заметная дверь. Но любопытство пересилило. Забирался я туда долго, со страхом поглядывая вниз. Мне даже показалось, что комнату мою внизу скрыли облака, и я летел поверх них, как на аэроплане.

Дверь к удивлению была не заперта и открылась с первого раза. Я вошёл и увидел длинный коридор в обе стороны. Подумал, покрутил рукой с оттопыренным указательным пальцем, и он почему-то указал направо. Я пошёл в эту сторону. По обе стороны в комнатах без окон были палаты с больными. Одни лежали тихо и не пытались даже двигаться, некоторые сидели на кровати в полосатых пижамах в ожидании чего-то и с удивлением смотрели на меня. В одной из палат почти в самом конце коридора я увидел медсестру, которая делала уколы больному. Это была такая женщина, что называется, в теле. В белом, подвязанном сзади на бантик из бечёвок халате, и шапочке таблетке на прибранной голове. Пациент её сильно нервничал, что-то говорил. Я прислушался. Человек просился домой, но хмурая медсестра уверенно делала своё дело и скорбно молчала. Вдруг больной не выдержал и заорал: «Выпустите меня отсюда! Выпустите!» И тут он увидел меня и замолчал. Я постоял, посмотрел на него пристально и пошёл дальше. Что-то знакомое мне показалось, мелькнуло в его лице. Но он вырвался от медсестры, догнал меня, вцепился мне в руку и стал шептать в ухо: «Как ты попал сюда? Как попал? Забери меня отсюда! Забери! Выведи меня отсюда!» Следом за ним из палаты выскочила эта женщина в белом халате и стала тянуть его назад. И я узнал его. Это был тот, задохнувшийся парами ядовитой краски в подвале своего дома парень. Страшно такое увидеть? Страшно. А кто бы, не испугался? Я нёсся обратно по коридору, пока не увидел свой открытый проём в стене, и всё ещё слышал шлёпанье босых ног и крики позади себя, выпрыгнул на железную площадку и захлопнул за собой белую дверь. Она тут же растаяла, словно и не было её никогда на стене. Линии проёма слились с белым, и не стало видно даже очертаний входа в это дом скорби. Ещё через какое-то время я спустился к себе в комнату и всё поглядывал на железную лестницу, потому что ко мне во сне пришли гости, целый выводок детей в спортивных костюмах с сухопарым тренером во главе, на шее у него висел оранжевый свисток на бечёвке…

Неожиданно среди ночи я открыл глаза. И тут же вспомнил лицо усопшего, которого видел несколько минут назад живым и здоровым. Как-то мне сделалось не по себе. Пришлось включить свет и дождаться пока утихло не на шутку разошедшееся сердце.

Первый раз я попытался логически объяснить свой сон. Нашёл соответствие лестниц, длинного коридора и коммунальных комнат в старинном доме Людмилы с похожим во сне местом. И вдруг вскрикнул, поражённый ярким сравнением, наша жизнь наяву мало чем отличалась от того странного и неподвижного существования людей в этих палатах без окон. Но никто не кричит, никто не пытается вырваться и убежать от неё. «Интересно? - Думал я, - а если бы этому парню удалось выйти вместе со мной наружу, он бы ожил что-ли? Или он бы не смог последовать за мной? Просто не смог бы выйти в эту дверь? А если бы я остался там, а он сумел выйти?» Вопросы всё теснились и теснились в моей голове. Множились, и никак мне не удавалось найти точку ответа.

Я постоял у ночного окна, разглядывая школьный двор, обсаженный оранжевыми уличными фонарями, здесь каждое утро бегали школьники, отрабатывая свой урок физкультуры. Пока всё было тихо. Небо начинало светлеть белёсой дымкой и тянуло за собой новый день. «Нужно идти поспать, на работу скоро», - сказал я сам себе вслух.

И как подарок под конец ночи! Немой фильм, отрывок из него, словно режиссер забыл наложить звуковую дорожку: мы с принцессой династии «СЯ» так и не пойманные хитрой сеткой бежим по лесу; она мне что-то говорит, но я не могу разобрать, не слышу. Наши мечи в ножнах, в руках у неё клеть с белым кроликом. Тропинка ведёт в гору.

Россия 20 век, 90 годы.
Из моих воспоминаний.

Сегодня на планёрке в редакции как обычно разбирали прошлый номер нашего еженедельника. Подошла моя очередь вести летучку, я начал сбиваться, путать страницы и заголовки и сам того не желая привёл к краху все заслуги и тексты корреспондентов. Редактор стал зол, гремел грузным басом по поводу и без повода. Под конец собрания грохнул пятернёй по столу и послал всех - работать.

Я, словно почуял, - за дверью уже стоит и ждёт моё прошлое. Оказалась, Наталья – школьная подруга, десятиклассное увлечение. Она уже и тогда умела вносить в мою жизнь неразбериху, а когда что-то случалось по её вине, тряслась от истерического хихиканья, махая вялыми кистями, как курица. У меня даже рассосалась послепланёрочная оторопь, и началось скомканное удивление. И пока я его расправлял вместе с сигаретой на высоком крыльце «Дома печати», мы обменивались общедоступными фразами. Стеклянная вывеска над входными дверями давно треснула и облезла с внутренней стороны, но менять её никто не собирался. Она смотрела на это безобразие, затягиваясь моим «Винстоном», словно это была картина известного импрессиониста, случайно тут оказавшаяся. Тихо елозила уголками губ и молчала. А я ждал, что мне скажет моя одноклассница Наталья, которую я бросил без сожаления сразу после окончания школы.

Всё это гендерно-классовое влечение к школьному короткому коричневому платью с наложенным на него крахмальным белым передником, символом аккуратной непорочности, частенько употребляемым в фильмах для взрослых и длинными манкими ногами в телесном капроне, быстро прошло. И закончилось оно не от того, что объект влюблённости был чрезмерно стеснителен или блистал недоступной гордыней юношеского максимализма, нет. Она была больна сексуальными фантазиями, рождавшими похотливых демонов в её душе. Даже разглядывая округлую дверную ручку или конец древка швабры, засаленной ладонями учеников, её воображение принимало надлежащую позу. Однажды, стремление, наконец, воткнуть в себя что-то стало нестерпимым, и она отправилась в гости к нашему бывшему учителю литературы, ставшем в последствии депутатом городского собрания, и по какой-то причине наилучшей своей впечатлительности отдалась ему после просмотра сделанных им же цветных открыток. Я без особого труда и сожаления могу, представит их скоропостижную возню среди разбросанных по полу видов саркастичной природы, фотогеничных бабочек и увеличенных до человеческого лица отвратительных червеобразных гусениц с гадкими ворсинками на зелёном теле.

Я помню как он, встречая нас на школьных переменах, держащих друг друга за руку, говорил мне: «У твоей подружки выправился воротничок. Давно бы нужно поправить». И тут же сам бесцеремонно поправлял рукой, зверски надушенной зловонным Шипром. Я помню как нежно, и заботливо двигались его пальцы прямо перед моими глазами, как краснели щёки у Натальи, и она медленно и незаметно освобождалась от моих пальцев.

Рассказывала она мне эту историю своего грехопадения с нескрываемым хвастовством в запахнутом халате после душа у себя в комнате, где за стеной на кухне нарочито громко гремела посудой её маман, невропатологиня нашей городской больницы. А при попытке ущипнуть «падшую» за мягкое место ловко уворачивалась и говорила, что всё будет, но гораздо позже. Однако, позже не случилось. Я в тот ветреный промежуток времени собрался жениться. Толи приблизилось общечеловеческое время этого события, толи тестостерон некуда было девать, но явно не для того, чтобы завести крепкую семью.

Мы расстались с Натальей под её рёв и сопли, которые она собирала в скомканный платок, на общем балконе четырнадцати этажного дома, аж на тринадцатом этаже, куда меня она завезла на стонущем и свистящем от непомерной житейской ноши грузовом лифте, и откуда хотела сигануть в отместку за оскорблённые чувства. Я не стал её останавливать, и тогда, постояв несколько секунд перед бездной, она ринулась вниз по ступенькам, со стеклянным звоном, хлопнув балконной дверью. Долго ещё был слышен её удаляющийся плаксивый гул на пустых площадках обособленной домовой лестницы.

Теперь я смотрел на неё и не мог понять, какого хрена ей здесь нужно?

Докурила и протянула мне сложенную вдвое бумажку: «Вот телефон! Позвони, девушка хочет с тобой познакомиться». Расчёт на то, что любой мужик откликнется на такой призыв. Если бы она знала, в какие миры я погружаюсь по ночам, что я вижу и что осязаю даже в близости своей, то не рискнула бы даже подойти ко мне. Ведь червячок сомнения сразу стал ползать у меня в руках, но Наталья, не попрощавшись, уже удалялась в лето, в городскую суету, довольная содеянным.

Она никогда ни во что не хотела поверить просто так. Как бесконечно тупой дипломированный страной технарь при слове «душа» морщилась и требовала доказательств. Документов за подписью и печатью Бога, фотографий этой самой субстанции в разных чётких видах. И даже если бы её всё это представили по её сомнительной просьбе, и то она бы не смогла найти у себя, сей образчик внутри тела, потому что чувства и доказательства находятся по разные стороны одной вселенной.

Месть по её мнению должна быть выдержанной и холодной. И эта глупость, сказанная кем-то, до сих пор бродит в отсталых умах сонных пролетариев. Но уж лучше пролетать над кольцами Сатурна, взирая на красоту этой безмолвной части мира, с билетом в один конец, на звездолёте собранном такими вот двоечниками, но не позволять своему сознанию уподобляться массовому расстройству желудка и футбольно-хоккейной агонии на ревущем до одури стадионе в куче лиц раскрашенных флагами разных стран.

Видите ли, уважаемые читатели, огонь нельзя просто так взять и принести на клочке бумаги. Его нельзя получить от кого-то, тем более, если у тебя его нет, можно лишь правильно зажечь маленькую толику, вспомнить этот эталон света и носить оберегаемую искру в себе самом, терпеливо и трепетно дожидаясь пожара.

Этой же ночью мне привиделся очень яркий сон, граничащий с явью. Мы с будущей женой, с которой, кстати, также быстро потом развелись, завтракали на кухне моей собственной квартиры. И я бы не отличил сон от реальности, если бы вдруг из туалетной комнаты, опорожняя сливной бачок, не вышло это чудо в одном лифчике и чёрных колготах. Больше на фантоме женского рода ничего не было надето.

Она вошла, бесцеремонно облокотилась на мой низенький бесшумный холодильник и сообщила нам тоном, не терпящим возражений: «Я приду к тебе в дом и уничтожу твою семью!» Моя девушка поперхнулась и закашлялась. Я как-то не ожидал такого поворота событий и послал фантом подальше, всеми словами, которые смог вспомнить в этом месте, поскольку уже понял, что нахожусь в другой реальности. Но тётка в колготках не сдавалась и продолжала стоять у холодильника, мерзко искривляя рот.

Пришлось открыть глаза.

В комнате висела какая-то осязаемая густотканная тьма. Я включил фонарик, который кладу всегда рядом на такой случай и посмотрел на будильник сквозь мерцание или даже лучше сказать, потемнение густого пространства, словно чёрные нити, похожие на тонких угрей шныряли вокруг. Часы показывали ровно три часа ночи. Ну и, чтобы удостоверится в своих ощущениях, прошлёпал босым на кухню. Включил свет. Всё было также как во сне, на тех же местах. Потрогал холодильник за место, где на него облокачивалась незваная гостья, в нос ударило незнакомым парфюмом. Чихнул от сладковато - густого виртуального запаха злости и зависти!

Следующие несколько дней в редакции прошли под знаком музыкального ключа. В городе начался джазовый фестиваль. Я ходил на каждый концерт, обрастая потихоньку своей музыкальной историей. Общество со мной всегда было разное. В основном женское. Мы катали в голове эти медные блестящие шарики джаза под собственные восхитительные взгляды и выглядели весьма модно. Такие сумбурные ассоциации вызывала у меня музыка джаз-бендов.

Возвращался я домой довольный, с сухим красным в ошалелых нейронах от ударной дозы эндофинов. Раскатистые барабаны и стонущие беспощадным щщаааа, под ударными палочками тарелки ещё долго звучали во мне, не давая уснуть. Но когда я засыпал измождённый остатками реактивной музыки, то видел странные сны. Ничего похожего не имеющие с пройденной сегодняшним днём реальностью. Да и про предложение своей одноклассницы Натальи, я совершенно забыл и даже выбросил бумажку с телефоном. И незваная тётка в чёрных колготах стёрлась за яркими впечатлениями музыкальных вечеров.

Россия, 20 век, 90 годы
Из моих воспоминаний.

В какой-то из следующих дней, после обеда, мне позвонила прямо в редакцию некая Ирина и слёзно просила прийти по адресу восстановить справедливость в квартирной ссоре соседей по лестничной площадке. Я, было, начал отнекиваться. На такие глупости корреспонденты центральной городской газеты ходят редко. Толку от этого материала мало, а времени занимает много. Но вдруг она сказала, что узнала мой голос и как-то странно искусственным образом обрадовалась или может мне так показалось. Оказывается, мы с ней виделись на каком-то давнем дне рождения, и она теперь узнала меня по голосу и даже назвала по имени. Что мне оставалось делать? Пошёл выручать пропащую знакомку.

Адрес, куда меня позвали, оказался недалеко от редакции. В соседнем дворе. Я поднялся на небольшой этаж, уже примеряясь к остальным квартирам, и гадая, кто есть зачинщик ссоры.

Дверь открыла хозяйка в домашнем халате цвета выцветшего под столетними лучами солнца песка Каракумов. «Наконец-то вы пришли! Проходите, проходите! Вот вам креслице». Миновав полутёмный коридор, толкающийся разными предметами со всех сторон, я оказался в её немного затхлой комнате, похожей на безразмерный пенал, с высоченными потолками. С одной стороны пенала стояли полки, со всякой женской ерундой едва-едва доходя до середины стены. Однако несколько тощих книжонок там ночевало. Их загораживали жуткие фарфоровые фигурки, изображающие многочисленных домашних собак и сцену охоты егерей в форменной одежде на медведя - шатуна, судя по изображённым сугробам в раскрашенном постаменте. С другой стороны комнаты стояла распахнутая книжка дивана с бутербродом из цветных одеял, и зелёным покрывалом сверху, словно огромный лист салата накрывало оно этот гигантский гамбургер ложа. Два бугра спрятанных под ним подушек явно что-то напоминали.

Дом был старый, времён нашей нехорошей истории. Чувствовалось влияние плесени и сырости на здешнее пространство.

«Спирт будете пить?» - Спросила меня хозяйка, лица которой я хоть убей, не мог вспомнить ни на каком дне рождения. «Я врач, в больнице работаю, пейте, не бойтесь, спирт чистый медицинский», - Ирина протянула мне рюмочку и сама из неё пригубила, показывая мне, что зелье не отравлено. «Вот шпротики, сырок!» - На деревянный подлокотник кресла легли два сервированных закуской блюдца,- «Устали чай на работе? И не обедали, наверное? Хлебушка отрезать?» Я ещё так засомневался сразу, но согласился: «Ладно, отрежь - те хлебушка. Так что вы говорите, тут у вас случилось?»

Я уже глотнул вторую рюмочку, тут же протянутую мне после первой, но так и не добился сути званого дела. Разговор всё соскакивал, то на знакомых, которые на поверку оказывались незнакомыми, то на её рассказы о работе в своём медучреждении, где какой-то забывчивый Санька путал карточки клиентов и постоянно входил к ней в кабинет с эрегированным членом в узких брюках. Я не понимал, в этом месте мне печалиться или аплодировать Саньке и решил, что эти разговоры меня сильно утомили.

Вдруг она встала напротив, так близко, что я уловил резковатый запах парфюма: «Где-то я уже его нюхал?» Постояла так недолго и решившись вдруг со словами: «Ну, когда же? Когда?» - скинула с себя каракумский халат. Вот они: чёрный лифчик, чёрные колготы из моего недавнего сна. Фигура, лицо, запах – образы у меня в голове совпали мгновенно. Я тихонько оттолкнул её нависшее надо мной тело. Встал и спросил уже заплетающимся языком, показывая на неё пальцем: «Подруга Натальи?» - «И что? - Переспросила она, - Да, я знаю её, что с того?» - «Ничего…», - ответил я довольно грубо и пошёл в прихожую надевать ботинки.

«Куда же ты? Куда? - Лепетала она бабьим птичьим голоском, - Не нужно никуда уходить! Я так долго тебя ждала!» Но я ушёл и, еле добежал до улицы, густой, пряно-приторный запах обмана разъедал ноздри. Я чихал, кашлял, меня вырвало. Сегодня я не смог вернуться в редакцию.

До следующего утра я маялся желудочными коликами и удушливым упадком сил, но я продолжал читать Евангелие от Иоанна и уже дошёл до того момента, когда диавол искушает в пустыне Христа. Мне показалось это место очень коротким. Захотелось узнать больше, но интернета тогда не было, а в своей библиотеке я более ничего не нашёл. Задумался! Ведь искушения очень серьёзная вещь. Ты можешь даже не заметить, как поддашься на какое-нибудь из них. Тут любая мелочь имеет значение.

После моих столь радикальных отказов от навязываемой мне кем-то судьбы, желающей пристроить меня к периоду размножения незамысловатой самки человеческого вида, ко мне во снах стал являться чёрный монах. Выглядел весьма колоритно в черной с капюшоном накидке до пола и светящимися зрачками ярко красным огнём. Он пытался выгонять меня из снов и видений, пугая меня неожиданным появлением с громом и молнией, произнося громогласно слова: «Вон отсюда!» Поначалу я действительно пугался и почти в панике открывал глаза. Но этого монаху показалось мало, и он подстроил мне показательный сон полного присутствия. О, это было незабываемо! Меня до сих пор иногда навещает первобытный ужас, сохранившийся в глубинах памяти.

Первый сон полного присутствия.

Я как обычно проснулся утром в своей квартире, открыл глаза и лёжа на боку, смотрел, как утреннее солнце играет на золотинках тюли колыхающейся от ветерка, проникающего в открытую форточку. Было лето, не помню, какой месяц, но солнце ещё в силе и чирикали воробьи, где-то совсем рядом. Я подумал о работе, о своих планах на сегодняшний день. Протянул руку и взял с тумбочки открытый брегет, тогда у меня был такой хронометр с российским флагом на циферблате. Было как раз около девяти утра. Можно было встать, позавтракать, и смело отправляться в редакцию доказывать своё право на существование в этом мире. Я откинул одеяло, чтобы именно это и сделать, ну и естественно машинально зацепил взглядом спинку своей кровати. Поначалу мне показалось, что на спинке висит странное чёрное одеяние, но мозг мой сразу усомнился в этом, потому что никакого чёрного у меня и в помине не было. Тогда я повернул лицо в эту сторону и чуть не закричал от ужаса. За спинкой кровати стоял этот самый монах и смотрел на меня своими красными глазами, казалось, что прямо из них вырываются огненные всполохи, а вместо лица была сплошная чернота. Бежать было некуда. Это была моя квартира, обычный день и я просто закрыл глаза от наступившего на меня бессознательного состояния, но тут же снова открыл. Я опять лежал на боку в своей кровати. Видимо теперь окончательно очнулся, вышел из того параллельного мира, очень похожего на наш. Всё было также как во сне: солнце блестящие занавеси, лёгкий ветерок, часы на тумбочке. Я быстро повернул голову к спинке кровати, но монаха там уже не было.

Чуть позже, а именно через несколько дней, я настроился довольно решительно против этого невидимого обидчика. Отпор, который я ему дал в одном из снов, куда он бесцеремонно пожаловал, был настолько явным, кажется, я разрубил его самурайским мечом надвое. Это ему не сильно повредило, но огнеглазый перестал появляться. Однако, это было только начало.

Россия, 20 век, 90 годы
Из моих воспоминаний.

Охота уже за моим огнём была не шуточной, хоть я этого факта ещё и не осознавал в полной мере. Как, наверное, и всех людей на свете, меня отвлекали от главной канвы жизни приставучий быт и бестолковая во всех смыслах работа на благо надоевшего уже всем печатного издания, давно уже потерявшего свою былую славу и возможности. Кратковременные, не приносящие никаких душевных плодов, влюблённости в участниц событий, проходивших рядом со мной и мимо меня, газетные перипетии рекламщиков и их однозначных желаний, - прочая рутинная дребедень. В одну из таких ночей, перемежавших мои суетливые корреспондентские будни, я и попал в это видение. Оно было настолько не случайным, что я сильно задумался о своей дальнейшей судьбе.

Второй сон полного присутствия

Я сразу очутился в этой треугольной комнате, где у одной из сторон стояла обычная железная солдатская кровать, заправленная тёмно-синим одеялом с тремя чёрными полосками с противоположной от пузатого треугольника подушки стороны. Справа от меня водной из косых стен была дверь, видимо в другую комнату. Она была закрыта. Пока я озирался по сторонам, разглядывая вокруг себя странные острые углы, заметил справа от себя движение. Обернулся и увидел нечто похожее на большую крысу, но с человеческим лицом. Между прочим, это было лицо моего друга, что меня и расположило более менее к этому существу. Крыса была метра полтора в высоту и вся была слеплена словно из пластилина, двигалась так же, как в пластилиновых мультиках. Она залезла на кровать, где я сидел, и стала тянуть ко мне свои тонкие лапки, сжимая и разжимая когтистые пальчики. При этом она говорила чуть надтреснутым голосом: «Ты меня не бойся, я добрый! Очень добрый!» Лицо моего друга на крысе пыталось улыбаться, что вызывало у меня некое странное отторжение. Я чуть было не поверил этой пластилиновой подделке. Движение моей души, всё ещё сомневаясь в увиденном, сделало попытку поверить, но не смогло этого допустить. Тут я увидел за спинкой кровати мужскую фигуру в чёрном костюме и лаковых ботинках. Вместо лица у него были разноцветные мелкие квадратики, как в телевизоре, когда замыливают неудобное изображение. Именно эта фигура в костюме и держала на поводке крысу. И когда та пыталась подвинуться слишком близко ко мне или почти дотрагивалась своими коготками до моего лица фигура оттягивала поводок чуть-чуть назад, крыса с человеческим лицом начинала задыхаться от давившего на горло ошейника и отступала. Страха не было, сомнения обуревали меня. Помню, как я боролся с собой, чтобы не поддаться этому странному явлению. Но, в конце концов, встал с кровати и пошёл к двери в стене и открыл её. В тесном квадратном чуланчике, куда я попал, ничего особенного не было какой-то развалившийся стул и стол без одной ноги, упиравшийся в пол наклонённой столешницей – всё это было в паутине и пыли. Ещё было круглое окошко под потолком с куском синего неба и сидящий в нём голубь. Он посмотрел на меня одним глазом, потоптался на одном месте и заворковал. Я прикрыл за собой дверь в чуланчик и видение моё начало таять.

Когда я открыл глаза, комната была наполнена тьмой. Я всегда спал с закрытыми гардинами. В воздухе висел какой-то нестерпимый химический запах, как потом оказалось запах серы. Воняло так, словно взорвался химический завод. Я бросился к окну, раскрыл шторы, распахнул форточку, балконную дверь, и никак не мог надышаться свежим воздухом. За окном ещё была ночь, но верхний свет уже пробивался сквозь фонарную густоту пустой улицы.

Россия, 20 век, 90 годы
Из моих воспоминаний.

Не скажу, что я был сильно напуган, но столь прямые отношения с тёмными силами меня удивили. Кто я такой, для них, чтобы вот так обращать на меня внимание. У меня даже искушений порядочных не было, хотя я с особым пристрастием читавший Евангелия, конечно же, обратил внимание на пустынные искушения Христа. И столь немногословные их описания апостолами. Конечно, я представлял, вынес бы я такие искушения или нет? Пришёл к выводу, что не вынес бы. Но ведь это моё заключение ровным счётом ничего не значило, и я решил спросить у кого нибудь другого, более подходящего для этой темы.

Возможно, я совершил ошибку, возможно, но мне больше некуда было пойти, как к другу, лицо которого изображала крыса в видении. Друг мой был психологом и иногда увлекался мистикой, захаживал в нашу редакцию и даже писал статьи, когда не был сильно занят. Он выслушал мой рассказ с интересом и произнёс многозначительно: «Да тебе, брат, выбор дали! Не каждому такое выпадает!» «Так за что мне такое внимание?» - Настаивал я на своём вопросе. «Да этого никто не знает, и ты пока не знаешь. Они же там в своём астрале всё заранее видят. Узнаешь когда-нибудь, - ответил психолог спокойно, - Хотя тут есть одна колдунья, моя знакомая, можно у неё спросить». И тут же начал крутить телефонный диск редакционного телефона. Говорил он долго, рассказывая мою историю. Я старался не слушать, мне было не по себе, но до ушей долетали фразы: «да, необычный человек», «сны», «чёрный монах», «сны особого присутствия» и так далее и тому подобное.

Алла Ивановна Як приехала к редакции через час на новеньком мерседесе (предметная зависть каждого в нашем городке) и вызвала меня предупредительным звонком. Что в те времена было очень необычно и вызывало некоторую профессиональную журналистскую заинтересованность. Мы с психологом вышли на приступок перед «Домом печати», куда высыпала курить неожиданно вся редакция, и я, под удивлённые взгляды коллег, направился к затонированному наглухо мерседесу.

Приоткрылось переднее окошко, и рука с накрашенными фиолетово чёрным лаком ногтями показала мне жестом, чтобы я сел на заднее сиденье. Я открыл дверь и забрался в кожаный сумрак салона. Пахло какими-то благовониями, но сквозь них пробивался очень знакомый неприятный запах, который я чувствовал совсем недавно, совсем вот-вот… .

С переднего сиденья ко мне повернулось женское худощавое лицо со строгим и чуть пренебрежительным взором злых чёрных зрачков. И как только её взгляд встретился с моим колдунья Алла Ивановна Як сильно занервничала и сказала, кривя губы, мне ли, шофёру, сидящему рядом с ней или сама себе: «Подключка! - И добавила уже очень раздражённо, не скрывая своего пренебрежения, - Вы молодой человек, низшая ступень человечества, прыщ на ровном месте, идите и занимайтесь своими мелкими делишками, и никогда не суйте нос в чужие владения. Вон отсюда!» Я также, ни слова не говоря, без тени волнения, спокойно вышел из машины, как и зашёл, поднялся на приступок, где ожидал меня с сигаретой в руке и с вопросительным выражением лица мой друг психолог, и только сейчас вспомнил, где я в последний раз чувствовал этот неприятный запах серы.

«Что так быстро?» - спросил разочарованный моим скорым возвращением психолог. «По-моему, Алла Ивановна Як, была не на шутку напугана», - ответил я, чувствуя у себя внутри необыкновенный приток силы.

21 век. Москва. Мастерская.

Следующим вечером я молча смотрел, как Миа читает мои, напечатанные в офисе листки, и с нетерпением ждал хоть каких-то её реплик по этому поводу. Наконец она отложила моё ночное вдохновение и сказала заинтересованно: «Много лет назад я видела во сне эту женщину в чёрном лифчике и чёрных колготках, но не знала, кто она и к чему мне она видится! Я очень явно помню некоторые моменты из прошлого, из снов и чёрного монаха в том числе. Это ещё с детства. Многое, что у тебя здесь описано, мне знакомо, потому что именно нас связывает особая платиновая нить. Мы видим друг друга и чувствуем, но никогда не были вместе в полной мере. Каждый раз, встречаясь вновь и вновь, мы ощущаем эту явную мистическую силу притяжения, но также понимаем и её болезненность, в силу постоянного расставания или отсутствия возможности быть вместе».

Кот-Тролль попытался забраться мне на руки, но я не знал, куда их деть от избытка чувств, и он примостился рядом, будто успокаивая меня. Приобнял лапой мою ногу. Миа продолжала: «А колдунья действительно испугалась, хотя вроде не должна была. Она же посланник всех этих монахов и самого в чёрном костюме с крысой на поводке. Она даже слова те же самые сказала, что и монах в твоём сне. А гнали тебя отовсюду потому, что ты не принадлежишь к тёмным силам. В этом мне кажется вся разгадка твоих видений. Но чем ты им мог навредить? Вот вопрос! И никакая это не «подключка», просто она от страха не знала, что сказать. Я думаю, и, наверняка, это правда, здесь твой огонь сыграл большую роль. Видимо это сила, которую мы ещё не ощутили в себе до конца».

Тролль уснул, и лапка его сползла с моей ноги. Я тихонько встал с диванчика и прошёлся по мастерской два или три раза. Миа спросила: «Вот я вижу некоторые твои видения, когда нахожусь рядом. Ты можешь взять меня в какое - нибудь. Очень хочется посмотреть». «В этом нет ничего сложного для тебя, - ответил я, - рано и поздно нам бы пришлось так сделать. Куда ты хочешь попасть? Вернее, выбери что-нибудь известное всем, потому что при образной настройке очень важны частности, а копаться в интернете, сейчас нет ни какого желания». «Я никогда не была за пределами Земли, - произнесла Миа совершенно серьёзно. Я заулыбался в ответ: «И не ты одна там не была! Хотя эта мысль, для тренировки подойдёт. Короче! Мы должны лечь рядом, взяться за руки и представить одно и то же. Первые три секунды представляй, что ты вылетаешь с Земли, как ракета, а потом сразу представь меня, и мы попадём в одно место». «Как это сразу?» - Миа уже устраивалась на диванчике. «Ну, в это же мгновение, со скоростью мысли», - уточнил я. «Аааа, поняла».

Когда порыв ветра ударил мне в лицо, я огляделся, и в прищурах глаз никого рядом не обнаружил. Ещё раз огляделся. Рыжеватое небо и серые скалы вокруг. Образ моей спутницы заморгал, задребезжал рядом. «Мысль держи ровно, держи мысль, не отпускай её», - крикнул я. Изображение Миа рядом со мной установилось, и я держал его за руку. «Обалдеть! Где это мы? - Миа во все глаза смотрела вдаль, - какая-то каменная пустыня». «Вот и я про то, вместо того, чтобы развивать мозги или пользоваться ими по прямому назначению, мы на Земле космические корабли строим, которые никогда сюда не доберутся. А могли бы где угодно уже побывать. Не потому пути развития пошла наша цивилизация». «Скучновато здесь как-то. Однообразно», - Миа разочарованно огляделась вокруг. «Это древний Арес, и мы тут не одни», - сказал я. «Как не одни? Ты думаешь, тут кто-то живёт?» - «Живёт, не живёт, но останавливается точно» - «И кто же это?» - «Если бы знал, сразу бы сказал. Это вообще удивительная планета. Вот попробуй, дотронься до любой скалы или камня, выбери только помассивнее, с маленькими не работает я уже пробовал». Миа подошла к нагромождению слоистых пород выветренных ветром и временем. Сразу за ними начиналась достаточно глубокая чаша низменности с растрескавшимся дном. Ещё раз посмотрела на меня и опасливо дотронулась до каменного выступа. «Тактильные ощущения присутствуют, - сказала она, будто сама себе, - я чувствую шершавый камень пальцами». Прошло ещё несколько секунд и от места её прикосновения начала расползаться картинка, абсолютно меняющая пространство. Всё вокруг словно оживало: небо стало синевато-белёсым украшенным на горизонте оранжево красным закатом; камни, до которых она дотронулась, превратились в стену здания, и мы оказались внутри строения. Чаша низменности с растрескавшимся дном, заполнилась водой и от террасы, на которой мы стояли, к зеленовато-прозрачной воде шли ступени. Я посмотрел вдаль и увидел другой берег озера, покрытого низкорослой зеленью. Внизу у небольшого каменного причала покачивалась на тихой волне лёгкая лодка, похожая на индейскую пирогу. Пока мы смотрели на всю эту неожиданную красоту, за нашими спинами раздался гулкий звук шагов. Мы обернулись. На окрашенную цветами заката террасу вышла женщина в длинных серо-белых полупрозрачных одеждах с худым лицом и тонкими бледными пальцами. За ней тесным рядом виднелись колонны, прикрывавшие большой скрытый зал. В его центре горел огонь в массивной каменной чаше. Женщина увидела нас, и я заметил, что она поначалу испугалась. Не зная, что предпринять она так и стояла, замерев от неожиданности. В глазах и мимике лица её отразилась решимость и уверенность в себе.

Я взглянул на растянутый треугольный фронтон, венчающий наверху колоннаду, и увидел там вполне понятную для меня надпись, выделенную из камней – «Аквалон».

«Мы с Земли, - сказала Миа, и тут же поправилась, - вернее с Геи». Женщина достала из складок платья странный предмет, напоминающий крест, только верхняя его часть была выполнена в виде небольшой пустотелой петли и направила его на нас. «Только шпионы Фаэтона, могут называть себя посланниками Геи», - внезапно ответила она на вполне понятном нам языке, только было видно, что давался он ей с большим трудом, и слова её дошли до нас с очень жёстким неизвестным нам акцентом. Словно какой-то механический голос сказал эту фразу вместо неё.

Тут же из-за колонн стали появляться мужчины одетые в странные блестящие серебром доспехи. Один из них метнул в нашу сторону что-то вроде топора, и этот предмет, пролетев через моё изображение, разорвал живую картинку.

Однообразная, рыжевато-серая равнина Ареса, стала бледнеть, последними, растворились небольшие вмятины в песке, где мы стояли. Мы снова оказались в мастерской, лёжа на одном диванчике и держась за руки.

«Обалдеть! Я была на другой планете!» - Миа встала с диванчика и никак не могла найти себе места от восторга - «А эти люди? Неужели мы видели обитателей Ареса?» «Возможно. Теперь это трудно доказать. Обычно такие видения держаться несколько секунд, не больше. Хорошо хоть название места увидел на фронтоне. Аквалон, тебе ни о чём не говорит?» - ответил я. « Нет, пока ни о чём. Но эта решительная женщина упомянула Фаэтон!» «Мы не можем наверняка знать, что это такое, - сказал я, - Это может быть предводитель враждебной армии, не зря же в нас запустили топором, или планету Фаэтон, которая тогда ещё была, или место на Аресе, враждебное Аквалону. Да, мало ли чего!» Миа подумала и сказала: «Давай ещё куда-нибудь слетаем!?» «Это нельзя делать бесконечно, устаётся очень, большое напряжение. Сама же видела, как тяжело держать мысль. Но вот слетать бы туда, где есть возможность вспомнить, куда мы перелетели тогда из Стоунхенджа». «Я знаю куда, - сказала Миа, - знаю, Кто нам может в этом помочь, но это очень странное решение. Даже боюсь его произнести вслух». «Тогда шепни на ушко», - сказал я с улыбкой. Миа наклонилась к моему уху и стала говорить. Я посидел, подумал и сказал: «Нужно такое место, где Он будет долго один, чтобы ему никто не мешал. И потом я не уверен, но попробовать, наверное, стоит. Вообще-то любая церковь посчитала бы это богохульством», «Думаю, что нет, думаю ещё бы и с нами напросились», «Я не уверен, что перетяну ещё одного человека в другое место, хотя если честно, ни разу не пробовал», «О чём на этот раз нужно думать, что представлять? Ну, не знаю! Представляй Его, последнюю ночь перед арестом. Он там долго был один. Я читал, я знаю». И мы снова взялись за руки на маленьком диванчике.

Палестина времён императора Тиберия. Гефсимания. Иосфатова долина.

Вокруг темно, только едва заметный шорох листвы выдавал движение природы вокруг. Через какое-то время полной тишины, где-то вдалеке раздался собачий лай, потом снова всё стихло. «Где мы?» - спросила тихо Миа, опасаясь двинуться с места. «Думаю, что нужно ждать», - ответил я сдавленным голосом, и хотел ещё что-то добавить, как вдруг мы услышали невнятный шорох рядом. Кто-то глубоко вздохнул и начал быстро шептать. Говорил Он так долго, казалось, эти звуки никогда не кончатся. Но вот шёпот оборвался.

«Я узнал ваши лики светловолосый римлянин и потерянная египтянка. Твой друг Вакха последовал за мной, и претерпел многое. Он скоро будет там, где буду я. Вы же получите то, зачем пришли. Говорю вам, и разделяю свои слова: создавайте свои миры, будте всеведущи в них и добры. Множите Отца своего новыми мирами и прославляйте Его в них, и Он умножит вашу славу», - сказал Он мыслию на чистом русском языке. Очумелые мурашки пробежали по всему моему эфирному телу. У меня аж дыхание сбилось от этих неожиданных слов в темноте ночи. Его бледный силуэт на фоне подкрашенного малым светилом неба на половину скрывал сросшийся с темнотой ствол оливкового дерева. «В новом небе и на новой земле не будет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения, ибо Господь Бог сам будет светом для спасенных народов и они будут ходить во свете Его», - сказал Он устало, словно уже предвосхищая вопросы, твердил ученикам не усвоенный вовремя урок. После этих слов воцарилась долгая тишина. Молчали и мы поражённые неожиданным эффектом нашего присутствия. Было слышно только стрекотание невидимых цикад. Сползший с Елеонской горы пласт тяжёлого холодного воздуха коснулся моих разгорячённых щёк. Сами себя мы не видел в серебристой темноте ночи, а только слышали тяжёлое дыхание. Своё ли, чужое? Мне вдруг показалось на какое-то мгновение, что вокруг нас собралось очень много людей, каждый со своим вопросом и со всеми Он продолжает говорить, и отвечать одновременно. Просто мы не слышим этого, потому что в этой точке пересекаются все времена и все народы, жившие до и после этой минуты, а Он чувствует и видит каждое время.

Снова было очень долго тихо, но видение не отпускало нас, и мы просто стояли в объятиях тишины и темноты. И вот снова залаяла собака, потом другая. Лай всё приближался. Потом заскулила протяжно одна собака, следом за ней другая, затем третья, четвёртая. Послышался издалека шум множества шагов. Миа прижалась от страха и волнения ко мне: «Я поняла, где мы!» - прошептала она. Шаги всё приближались, а вместе с ними приглушённый тревожный звук разговоров и свет фитильных фонарей или факелов. Мы стояли в темноте дерева охваченные оцепенением безысходности. Когда круг желтоватого света выхватил их темноты Его фигуру, смолкли и цикады.

Я прислонился к дереву, ощущая ладонями шершавую поверхность коры, то же самое сделала и Миа. Кто-то что-то спросил на непонятном языке, Он ответил. Несколько римских солдат отошли от пришедших с фонарями и стали ходить по округе, заглянули и за наше дерево. Сердце моё ушло в пятки, но нас не обнаружили. «Мы что невидимые?» - Спросила Миа и я почувствовал в её голосе нескрываемое волнение. «Если римский воин прошёл сквозь меня, - значит невидимые», - ответил я, ещё дрожа от неосязаемого прикосновения. «И мы им не сможем помешать?» - снова спросила Миа. «Нам и не нужно им мешать, иначе дальше ничего не будет», - ответил я, успокаиваясь. «Но я-то тебя вижу», - сказала Миа чуть тише. «У меня такое ощущение, что мир с этой минуты разделился, каждый видит только своих. Я имею ввиду духовное состояние», - выдал я, что первое появилось в голове. «Значит мы сейчас в состоянии духа?» «Выходит так». «Почему же я тогда чувствую запахи и звуки, прикосновение к дереву?» «Тихо, - сказал я, - началось».

«Равви, Равви!» - Произнёс человек в тёмной накидке, стоящий перед Ним, и вдруг обнял Его и поцеловал. Тут же началась какая-то странная потасовка, непонятно кого с кем: то ли солдаты перегруппировались, то ли сопровождающих римских воинов людей оттеснили от Него. Грубыми тычками в спину Его заставили идти в окружении солдат. Некоторые люди последовали за желтоватым облаком света. «Кто из них Пётр?» - спросил я. «Не знаю, - ответила Миа, - может вон тот завёрнутый в одну простыню». Она показала рукой на фигуру, медленно идущую в полумраке поодаль, чтобы её не заметили римские солдаты.

Видение начало дрожать, пропуская в себя обрывки сегодняшнего мира, и через несколько мгновений обернулось лёгким белёсым облачком под потолком мастерской. Мы лежали с открытыми глазами, держались за руки и, поражённые явной картиной увиденного, и словами, обращёнными к нам.

21 век. Москва. Мастерская.

Первой прервала сонное оцепенение Миа: «Я почему-то именно сейчас вспомнила, вернее, поняла, что за картинки меня преследуют всю мою сознательную жизнь. Когда мы ещё с тобой ни разу не встречались, я уже рождалась, и в одной из жизней меня убили лет в 14. Я шла по степи, решительно настаиваю на том, что это была именно степь: ковыль, невысокая трава. На мне было платье из очень лёгкого материала всё цветное и очень длинное, такие носят на востоке. Многочисленные витки бус из монеток украшали шею, запястья стягивали блестящие браслеты. Помню ещё пояс с широкой металлической пряжкой. Меня догнал всадник, проскочив меня на всём скаку, и преградил мне дорогу. Быстро соскочил с коня, подошёл и, ни слова, ни говоря, воткнул мне в живот кинжал. Странное воспоминание. Из всей той жизни помню только это. Кстати мой обидчик нашёлся совсем недавно, рассказал мне эту же историю, только со своей стороны. Как интересно распоряжается судьба, он теперь работает криминалистом. Извинялся» «Ты уже мне рассказывала эту историю», - сказал я, понимая, что таких количествах жизней можно запутаться. «Разве? - Миа улыбнулась, - Ах, да вспомнила, и правда рассказывала». «Тогда слушай другие. Мы ещё с тобой жили в начале 20-го века в России на окраине какого-то большого города. Помню одноэтажный жёлтый дом. Узкую улицу, мощенную камнями. Пятиглавый собор неподалёку на набережной озера. У нас была семья. Я тебя очень любила, как это всегда бывает при наших встречах. У нас был ребёнок, по-моему, девочка. Около 30 лет ты умер от инфлюэнцы. Была жуткая метель, когда грузили гроб в сани, чтобы отвезти на кладбище. Помню, как я шла за санями по этой холодной стуже. Следом за тобой умерли и мы. Совсем не люблю начало 20-го века, страшное неустроенное время. Даже фильмы про это время смотреть не люблю и не могу. Зато во Франции, ещё до эпохи королевы Виктории мы жили достаточно весело, как всегда с авантюрами и погонями. Последний твой поцелуй я помню, когда за тобой пришла стража или солдаты, и ты удирал от них по крышам домов. Уж не знаю, что ты там совершил, но это тоже был последний раз, когда я тебя видела в том веке. Помню белый дом двухэтажный с низкими потолками, своё длинное сборенное на поясе платье того времени и ты в чёрных узких штанах и высоких сапогах, тоже чёрных, белая свободная рубашка. Яркое воспоминание». Миа замолчала, и вдруг сказала с явным надрывом в голосе: «Такое впечатление, что за нами гоняется весь мир. Стоит только родиться, и ты уже бежишь, теряя любовь, жизнь, будущее. Поддаёшься смертельной болезни. Я надеюсь, что хотя бы в этом времени мы можем спокойно поговорить и побыть вдвоём! Пусть никто не постучится в двери, и не предъявит разъединяющий нас ультиматум!»

В двери мастерской постучали. Я вздрогнул: «Никак не привыкну, что ты знаешь всё наперёд!» «Это дворник-узбек, я ему обещала кое-что. Сейчас вернусь», - Миа вышла в коридорчик и вернулась через несколько минут. «Смотри, - она подала мне потёртую икону в окладе, - принёс Николая Угодника. Говорит: ваш Бог на помойке лежит – нехорошо! Отдала ему взамен кое-что из одежды».

Я посмотрел на потёртый лик своенравного старца и спросил:

«Ты же в курсе, что современное христианство считает ересью даже мысль о том, что прошлые жизни существуют?» «В курсе, но как раз это нас не касается, пусть думают, что хотят. Кто же убрал эту информацию из Евангелия, наверняка чтобы людьми было легче управлять. Вот пусть, тот и отвечает». «Мы ещё и видим, - добавил я, - и, кстати, мы только что видели «поцелуй Иуды». «Я поняла! Страшновато, как-то, видеть всё и бездействовать. Не по-человечески что-ли. Смотришь, словно кино и ничего сделать не можешь». «У меня такое ощущение, что мы ещё не раз столкнёмся с решениями кого-то высшего, которые нельзя отменить или проигнорировать, - я вдруг неожиданно осознал слова, сказанные нам в полной темноте, - А фразу помнишь? Его фразу. Что он нам дал?» «Помню, но пока не понимаю. Как Он мог говорить на современном русском языке?». «А я, кажется, начинаю понимать! Он может говорить мыслию на любом языке, включая даже полное молчание, - я хитро прищурился, - Вспомни, как в Стоунхендже мы улетели неизвестно куда? Просто подумай об этом, просто представь в сознании. Представляй: Англия, Викторианская эпоха, до Стоунхенджа нас сопровождал Оскар с друзьями». Миа закрыла глаза и посидела так минут пять, а когда их открыла, произнесла, с каким-то даже небывалым здравым отчаянием: «Не может быть! Неужели это мы!? Это произошло с нами!?»

Глава 5
Длинноголовые.
Из общих воспоминаний.
Пангея, 175 млн. лет назад. Ранний мезозой. Район современной реки Нил.

Зелёная страна, куда мы перенеслись, пока ещё плавала в зрачках изумрудным миражом. Голова никак не могла остановить монотонный, непрерывно скользящий вокруг неё мир, руки налились такой тяжестью, что двинуть даже мизинцем не было никакой возможности.

Что-то произошло с нашими телами, с сознанием. Окружающее заболело гигантоманией. От самой земли, от невозможных похожих на булыжники песчинок, комьев рыхлой земли со слипшимися в них клубком змеиными корнями, почему-то хрустящей трухи перепревшей травы, взгляд плавно поднимался всё выше и выше и, наконец, остановился, получив в фокусе зрачка реальные размеры травы и зелёного листа. Только ширина травяной осоки оказалась, с длинный отрез кринолина, расправленный на кроечном столе у маститого лондонского портного, а лист, закрывавший большую часть неба, походил размером на перевёрнутую подвешенную в воздухе лужайку, которую я каждый раз наблюдал у дома Лорда Унке. На ней всегда копошились садовник в кожаном переднике со своим сыном-помощником, высаживая узор из разноцветных маргариток.

Мы лежали на боку в позе зародыша, абсолютно голые, не в силах пошевелиться и от нас, и вокруг нас клубился белый пар. Пахло горелым волосом, словно палили свиную тушу в мясной лавке и жжёной сухой травой с примесью горечи прелых старых листьев, обычно по берегам Темзы и за пределами Лондона такой запах витал, когда сжигали весной садовый мусор.

Попытался дотянуться до тебя, но рука почти не слушалась. Смог дотронуться пальцем до спины. Ты тихонько вздрогнула и застонала. Через какое-то неопределённое время, застывшее было сознание начало впитывать всё вокруг. Сонность и тошнота, которую я перебарывал с неимоверными усилиями начала отступать. Наверняка то же самое чувствовала и ты.

Потом мы уже сидели на земле и, щурясь, смотрели молча сквозь гигантские кое-где в дырах листья и прогалины зелени на белёсое в мутных солнечных разводах небо. Становилось жарко и душно. Издалека послышался нарастающий дребезжащий звук, отдававшийся в ушах щекотливым зудениеми и от этого не очень приятный. Я попытался встать. У меня получилось. Выглянул из-за края невозможного по размерам, но явного, листа, стараясь не трогать длинные острые, как иглы, ворсинки на нём, мне они показались опасными, увидел двух летящих головастых существ размером с английскую кошку с длинными членистообразными хвостами. «Ави, это же стрекозы!» - Я обернулся. Эльза стояла рядом. «Почему они такие большие?» - вопрос повис в липком густом воздухе.

Существа пролетели прямо над верхушками высотных растений, и дребезжание удалилось вместе с ними. «Нужно идти, нам нужно идти!» - Мысль у меня была простая: оглядеться, освоится в этом незнакомом месте.

Мы осторожно пошли, держась за руки, старательно огибая телами всяческие стебли, больше похожие на корявые стволы у комля деревьев, и низко свешивающиеся листья с острыми концами. Я двигался за тобой, потому что боялся упустить из виду, говорил только куда повернуть в зависимости от более свободного от зелени направления. Смотрел на твои восхитительные бёдра, столь беззащитные среди всей этой гигантской пугающей травы, и непонятная тревога нарастала во мне. Твоя бледная английская, совершенно непривычная к грубой среде, нагота никак не уживалась в моих глазах с исполинскими представителями окружавшей нас природы.

Какое-то время мы брели только под покровом этих, закрывающих почти всё небо макрофиллов. Некоторые из них, самые нижние и обширные, пожухли в большинстве мест, покрылись бурыми ржавыми пятнами и свисали достаточно низко и опасно. Приходилось аккуратно обходить их колючие задеревенелые края: уклоняться плечами и бёдрами, играя своим, ещё не совсем послушным телом. Эти непомерно высокие растения пахли пряным масляным ароматом, и только увядшие их части отдавали прогорклой или горьковатой ноткой.

Звуки, окружавшие нас, были более чем странные. Преследовавшее шуршание, потрескивание ни на секунду не прекращалось. Однако вокруг никого не было видно, но чувствовалось, что эта густо заросшая местность скрывала больше опасностей, чем показывала. Неожиданно совсем недалеко от нас что-то заклокотало или забулькало. Возможно, это какой-то зверь или птица издавали такой гортанный звук. Стало страшно, и мы старались идти как можно тише, аккуратно ступая на сухую подстилку, покрывавшую здесь всю поверхность земли. Но иссохшие до состояния хвороста останки растений предательски похрустывали под нашими голыми ступнями, кололись, и от любого случайного касания хотелось одёрнуть руку.

Неожиданный громогласный звериный рёв заставил нас остановиться и присесть на землю. Мы укрылись под широким листом осоки, присели на корточки. Я обнял Эльзу и прижал её голову к своей груди, закрыв ей уши ладонями. Пока мы так сидели, затаившись, рык и звуки собачей грызни, где-то совсем рядом говорил о разыгравшейся драме между представителями здешней фауны. Я представил на мгновение, какой величины должна быть собака, издающая такие громкие и злобные звуки, и мне стало не по себе. Земля от топота вздрагивала так сильно, что отголоски невидимого бедствия отдавались даже в наших пятках. Эта пугающая какофония постепенно удалялись, и через какое-то время всё стихло, осталось только потрескивание, кружившее по недосягаемому взором периметру.

Наконец мы вышли на довольно большую, как мне показалось искусственную поляну, судя по ровным срезам стеблей и полукруглости выкошенных областей, где эти же растения лежали высохшими разновысокими кучами, уже увядшие, а в некоторых местах совсем сухие. На поляне в молодой изумрудной поросли, которая уже скрывала срезанные пеньки растений и доходила нам почти до пояса, краснело, белело, синело много невиданных цветов. Соцветия также были не маленькие. Некоторые достигали несколько футов. Я взглянул на небо, открывшееся мне наконец-то во всей красе. Оно было мутным, затянуто дымкой, пеленой, но не облаков, а какого-то тумана из мелкой взвеси воды. По мере того как диск солнца всё больше просвечивал сквозь эту полупрозрачную мантию, становилось всё жарче и жарче и одновременно, как в турецкой бане, которую мы с тобой посещали в Лондоне, небольшой ветерок обдувал тело горячим воздухом. Отчего кожа покрывалась липкой плёнкой пота.

«Ави, это похоже на Эдем, смотри какие цветы! Ты когда нибудь видел в пригороде Лондона такие цветы? Они же райской величины!» И действительно, многообразие красок и форм сбивало меня с толку: «И правда, где мы?» Ты увидела несколько больших соцветий с глубокой чашечкой, и, раздвинув желтоватые тычинки, размером с баранью почку, нашла там воду. Наконец-то мы умылись и напились. Вода была чистой и ароматной, видимо от сока цветка. Потом ты сделала из волокон листа осоки небольшую мочалку и, макая её в очередной цветок, стала смывать с себя пыль и грязь, прилипшую к нам во время нашего путешествия по пахучему травяному лесу. Я последовал твоему примеру: умылся, намочил руки до плеч и волосы на голове. Стало намного легче переносить усиливающуюся жару, сдобренную ароматами прелых и цветущих растений.

Наше внимание привлекли необычно раскрывшиеся бутоны, похожие на два скреплённых у основания веера их перламутровая популяция расположилась неподалёку в высокой траве. Но даже издалека было видно, что бутоны ведут себя достаточно странно, то открывая, то закрывая свои большие блестящие в свете дня лепестки. «Смотри!» - Показал я Эльзе кивком головы направление, - «Словно вся полянка нам машет лепестками цветов!» «Сейчас принесу тебе один», - сказал я и не успел сделать двух шагов в сторону необычных растений, как все они с шумным шорохом взмыли вверх и закружились над нами белым крылатым облаком. Я даже присел от неожиданности. «Это же бабочки!» - Эльза засмеялась от восторга. Зрелище действительно было впечатляющее: сотни этих крупных веероподобных созданий заполнили собой пространство и кружили, и кружили в своём завораживающем танце, пока снова не опустились, на другое, покрытое распустившимися бутонами место на поляне.

«У меня такое нарастающее ощущение, что мы совершили глупость. Все эти пугающие звуки, удушающая атмосфера, отсутствие людей, даже бабочки размером с противень, на котором наша служанка Эмма готовит нам баранину. Мне уже хочется назад в мой прохладный, пусть и дурно пахнущий Лондон. Что нас тут ждёт? Неизвестно!» - Я начинал понимать цену безумной ошибки. Но ты меня успокоила: «Мы же хотели сбежать? Вот и сбежали. А мне тут нравится! Смотри», - Эльза вытащила из чашелистиков ещё не раскрывшийся цветочный бутон, оторвала у него донышко и надела его через голову, как юбку. Цветочная одежда продержалась не долго, до первого приседания – лопнула по изгибу, пришлось её выбросить, но идея была хорошая. Я нашёл листья поплотнее и привязал их распушёнными прожилками от их же стебля к стопам ног. Получились импровизированные сандалии. Передвигаться стало гораздо удобнее и, несомненно, быстрее.

Чтобы оглядеться вокруг мы забрались на одну из самых высоких куч из скошенных стеблей и листьев, что-то вроде стога. Тут нашему взору и предстала равнина, до горизонта заполненная порослью из этого своеобразного пахучего рапса. В одной из сторон нашего обзорного круга были видны такие же, как наша поляна, ярко зелёные холмы. И я подумал: что возможно именно у этих возвышений могут жить люди. Во всяком случае, я решил двигаться именно туда, показывая тебе направление, хотел было спуститься с пересохшей кучи. Но потрескивание и шуршание в окружающем нас лесу из неизвестных нам растений вокруг нас, вдруг стало громче и интенсивнее. Звуки быстро приближались, и мы задержались на верху, только лишь присели.

Из зарослей со стороны звуков выползла стая жуков. Их тёмные панцири, почти чёрные, но с явным фиолетово-синим отливом, выглядывали из травы, которая была нам по пояс, когда мы первый раз вышли на поляну. Жуки, со знакомым потрескиванием, быстро преодолели открытое пространство наискосок и скрылись в противоположной стене зарослей, оставив после себя примятые дорожки, словно проехали несколько гружёных телег. «Похожи на скарабеев!» - Сказала ты удивлённо, - «А что тут с размерами у насекомых? Какие-то не правильные размеры. Интересно мы входим рацион их питания?» Я огляделся вокруг, высматривая себе хоть какое-то орудие защиты и ничего лучше не нашёл, чем подсохший до состояния дубинки стебель на котором я стоял. Однако отломить его я не смог, высохший он был, как камень.

Мне на щёку упала сильная, внушительных размеров капля, следом на вторую щёку ещё одна. Эльза посмотрела на меня, так же вытирая с лица расплескавшуюся наверху небесную влагу: «Нужно спрятаться». Мы спустились вниз и добрались по своим старым следам до первого укрытия, свисающего исполинского листа похожего по форме на аномальный фикус.

Секундой позже грянул ливень. Нарастающие полосы дождя окружили наше временное убежище. Его струи стекали с поверхности нашей зелёной крыши над головой так быстро, что уже через несколько мгновений мы оказались за сплошной полупрозрачной стеной воды. Её поступало так много, что земля не успевала впитывать. Вода начала скоро подниматься. Вскоре мы уже стояли по колено в бурой жиже. Мимо проплывали, заворачиваясь вьюнками небольших водоворотов, мелкие сухие обломки растений и лепестки давешних цветов, захлебнувшаяся бабочка, прилипшая к тёмной текучей поверхности потока. Уровень воды продолжал нарастать, и когда достиг моего пояса, я взял Эльзу за руку, и мы почти поплыли обратно к своей спасительной возвышенности из засохшего рапса.

Ливень хоть и превратился в дождь, но от этого лучше нам не стало. Головы наши намокли, от долгого пребывания в воде мы охладились и, взобравшись снова на спасительную рапсовую горку, всей кожей ощутили холод поднявшегося ветерка с резкими, вызывающими мурашки, порывами. Я уже подумал, что это станет нашим глупым концом, настолько была безвыходная ситуация. Травяные сандалии раскисли ещё в воде и слетели со ступней.

Нас начало трясти от холода, и мы прижались к друг другу на верху кучи из неизвестных растений, в незнакомой местности, без всякой надежды на спасение.

Дождь уже собирался заканчивать своё плаксивое поведение, когда послышался равномерный гул. Звук был не сильный, но продолжительный. С опаской оглядывались мы по сторонам, ожидая опять увидеть каких-нибудь новых летающих тварей и, готовы были при любой неожиданности, снова броситься в холодную, но спасительную воду. Однако увидели висящий в небе, прямо над полем, вернее над макушками растений, огромное нечто. Тогда мы не могли знать, как называется это перевёрнутое летающее ведро. Только ведро это было колоссальных размеров.

Ты сказала с явными признаками ужаса в голосе: «Летающее ведро! Этого нам только не хватало! Почему здесь всё такое огромное?!» Я думаю, если бы не технический прогресс, с которым мы так удачно столкнулись в развивающейся не по дням, а по часам Англии, то явление столь странного механизма действительно привело бы нас в состояние пугливой истерики. А так мы восприняли его появление спокойно, лишь с некоторой долей иронии, переходящей в любопытство и наивное удивление.

Летающее нечто действительно поражал размерами. Оно остановилось совсем недалеко от нас, его тёмный матовый корпус, намокший под дождём, казался нам чем-то нереальным среди этого зелёного поля, вдруг превратившегося в озеро. Он просто висел над землёй, и на нём не было никаких крутящихся или движущихся механизмов, отчего моё сознание сразу попыталось отрицать его существование. Я смотрел на это чудо, словно на моих глазах вынули из камня меч-эскалибур, из всем известной сказки, или из святого Грааля окропили водой раны умирающего и они неожиданно затянулись – такое у меня было ощущение происходящего.

Было видно, как он выбросил из своего круглого конца корзину на верёвках и кого-то поднял с земли вовнутрь. Потом он с таким же размеренным гулом стал медленно двигаться в нашу сторону. Когда же он был совсем рядом, я разглядел на нём окна, квадратные и круглые, расположенные по корпусу не совсем симметрично, пришла волна горячего воздуха, а вместе с ней и специфический его запах, похожий на сильно перегорелое, на металлической сковороде масло. Казалось, он занял всё небо, настолько он был велик.

Эта чёрная громада нависла над нами. А мы, задрав головы, смотрели на её дно, к которому с трёх сторон были приделаны довольно внушительные опоры, с круглыми толстыми пятками.

Корзина на верёвках шлёпнулась в воду рядом с нашей спасительной кучей, обдав нас брызгами. Мы стояли, обнявшись на верхушке рапсовой горы, и тряслись от холода. Поэтому нам ничего не оставалось, как забраться в корзину, приняв единственное спасение. Плетёная люлька быстро потянулась наверх.

Смуглый юноша в одной набедренной повязке остановил рычагом повизгивающий подъёмный механизм, повернулся к нам и что-то удивлённо спросил, глядя на наши голые и продрогшие тела. Мы вышли из корзины на тёплый шершавый пол. Он спросил ещё раз, немного повысив голос, перебивая чуть усилившийся гул. Язык напоминал немного тявкающий собачий разговор с множеством следующих одна за другой гласных, конечно же, я ничего не понял. Даже если бы я мог ответить сквозь стучавшие зубы, то вряд ли бы мой английский тоже был воспринят правильно. Внутри было очень тепло, а это для нас было сейчас самое главное.

Юноша по-деловому, зычно, крикнул в уходящий чуть вверх коридор. Из ближайшего проёма появился человек, замотанный в белую ткань, и так же громко кричал ему в ответ, неестественно быстро махая руками, словно разозлился, что его побеспокоили зря. Пока он шёл к нам, летающее ведро снова остановилось, и юноша опять нажал рычаг. Корзина полетела со свистом вниз. Я успел заметить краем глаза, что там, на специальном постаменте, видимо построенном из дерева, ожидали четыре человека. Правда, они не были голыми, как мы и в руках у каждого было какое-то орудие труда с длинной ручкой.

Подошедший человек в простыне, осмотрел нас с ног до головы, даже заставил своей небольшой палкой с круглым набалдашником поднять руки и зачем-то внимательно оглядел наши подмышки. Потом спросил снова на таком же непонятном тявкающем языке и, не дождавшись ответа, махнул нам своей тростью, чтобы мы следовали за ним.

Поднимались наверх мы достаточно долго, двигались по коридору, тянущемуся по краю внешней стенки летающей машины, в котором могли разойтись только двое, всё время чуть поднимающемуся вверх под небольшим углом. Столь привычных нам ступеней не было. Иногда этот серпантин доходил до площадок с отворотами внутрь тела аппарата, были видны большие комнаты, в них находилось множество людей, они были чем-то заняты. В основном все в набедренных повязках, так что нашей наготе никто не удивился. Даже когда в коридоре нам попадалась встречная процессия, никто не обращал на нас никакого внимания. Иногда на пути светилось дневным светом квадратное окно, в которое мы мельком видели всё то же движущееся под нами зелёное поле. Летающее нечто, довольно часто забирало новых пассажиров, вдыхая на остановках из себя воздух, и снова медленно парило дальше, чуть усиливая свой внутренний гул.

Наконец мы добрались до последней площадки перед откидным пологом больше похожем по цвету на разрезанный, на полоски каучуковый плащ, входивший теперь в лондонскую моду. Наш провожатый что-то громко сказал и сначала подтолкнул в проём двери Эльзу, затем меня, при этом полоски полога гладко скользнули по моим уже высохшим плечам, и сам вошёл следом.

Помещение, куда мы попали, очевидно, было самой верхней комнатой летающей машины, потому что купол потолка завершал архитектуру просторной круглой комнаты. По её стенам через равные промежутки источали дневной свет круглые окна, почти такие же, как на наших английских чердаках, только здесь их было достаточно много. Из-за высокой стойки, издалека напоминающей дубовый письменный стол Лорда Унке царствовавший в его кабинете, вышел человек в ультрамариновой ниспадающей до пола одежде. «Смотри, золото!» - Шепнула ты мне. Но провожатый нас услышал и цыкнул, замахнувшись на меня тростью.

Действительно, когда зрение привыкло к внутреннему свету, более тусклому, чем был в коридоре, я заметил, что вся одежда незнакомца расшита золотой тесьмой: края рукава, полог и вся ткать была прошита золотой нитью. Ультрамарин при движении принимал различные оттенки синего, что очень хорошо сочеталось с матовым блеском золота. На груди его висел большой жёлтый медальон размером с чайное блюдце, судя по натяжению толстой цепи из того же материала довольно увесистый, и на нём был изображён открытый человеческий глаз, а голову венчала узкая длинная шапка. Шапка была похожа на лондонский цилиндр только намного длиннее, вся расшита причудливыми узорами и всей своей длинной наклонена назад к затылку. В области лба к шапке было приделано украшение в виде раскрывшей капюшон кобры. Я ещё успел подумать: «Зачем носить слишком неудобную вещь, такой трубой можно задеть за что угодно». После этой неосторожной мысли глаза любопытного инкогнито остановились на мне, и он с нескрываемым удивлением разглядывал моё астеническое лицо несколько секунд.

Незнакомец едва заметно махнул пальцами правой руки, провожатый тут же, без лишних слов, удалился, исполнив бессловесный приказ. Человек в ультрамариновом одеянии подошёл ближе и стал так же бесцеремонно разглядывать наши тела, словно мы были неодушевлённой, но весьма ценной находкой. Особенно он заинтересовался Эльзой. Обошёл её два раза. И только когда она прижалась ко мне, ища защиты от назойливого и пытливого взора, вроде как опомнился, подошёл к ящику у стены, открыл его и подал нам две холщовые простыни, в которые мы тут же стали неумело заворачиваться.

Всё это время он внимательно наблюдал за нами, и когда мы закончили, указал рукой на пустые скамьи, приделанные вдоль круглых стен. Мы сели. Я постарался занять такое положение, чтобы мне было видно сбоку, что он делает за столом, но стол вместе с полом под ним повернулся к нам лицом и из-за широкой планки на его краю, нам стало почти ничего не видно. Только сейчас я заметил, что в комнате абсолютно тихо, нет никаких запахов, и что кожа на скуластом лице незнакомца имеет лёгкий голубоватый оттенок.

Так мы сидели молча довольно долго, переглядывались с Эльзой и смотрели в круглое окно, что было между нами. Там внизу проплывали всё те же зелёные посадки с полянами в них и с людьми на этих загадочных полянах. Пару раз мы видели странных, очень больших животных с длинными шеями и очень маленькими головами, и, судя по их колоссальным туловищам, нам просто повезло, что мы с ними не встретились, там внизу, на душистом рапсовом поле. Потом я устал разглядывать проплывающие за окошком однообразные жёлто-зелёные пейзажи, и вспомнил наш лондонский дом: уютную, задрапированную тёмно - красным бархатом спальню с двумя полотнами в тяжёлом багете кисти модного тогда художника Теодора фон Холста, ученика знаменитого Фюссли, проникшего в нашу реальность демонами, ночными кошмарами и редкими ангелами. Созерцание столь странных, я бы даже сказал, пугающих сюжетов, приоткрывало дверцу иного, невидимого нами мира. По крайней мере, так считалось в аристократических кругах. Вспомнил нашу кровать с резными херувимчиками и бархатно-бордовым балдахином, под которым я ласкал твоё вечно желанное тело Эльза; и дымный отсыревший камин на первом этаже, который мне с трудом удавалось разжечь, когда и прислуга уже не могла с ним справиться. Витиеватые канделябры с горящими свечами проплыли в моей подверженной ностальгии голове и наш последний тревожный ужин, когда уже не хотелось ни вина, ни засахаренных фруктов, ни каких-либо радостей, потому что что-то ужасное и неотвратимое угрожало нашему счастью. Вспомнил последние трагические события, заставившие нас бежать из города, поспешные сборы. Весёлый завтрак у Оскара и его друзей, поездку в Солсбери, перестрелку с людьми лорда Унке, и сам момент болезненного перехода в Стоунхендже - вспышка, боль, беспамятство, почти смерть - вспомнил всё, вплоть до момента, как я оказался сидящим здесь и ожидающим сам не знаю чего.

Я уже несколько раз клюнул носом от разморившего меня тепла, а Эльза пыталась уместиться у меня на руках, потому что от усталости просто не могла сидеть прямо. Как вдруг мы оба услышали тихий совершенно неэмоциональный голос: «Подойдите ко мне», - будто из соседней комнаты звали кого-то, совсем не нас, а услышали мы. Я и Эльза встрепенулись и снова переглянулись. «Не бойтесь, подойдите», - повторился голос прямо в моей голове. «Ты тоже слышишь, что нас зовут?» - Спросил я тихо. «Слышу», - ответила она стеснительным шёпотом. И мы, неуверенно, делая мелкие опасливые шажки, пошли к столу. Я ещё умудрился споткнуться на ровном месте, наступив на край простыни неровно свисающей с меня.

Планка, которая закрывала нас от незнакомца, медленно опустилась и увеличила поверхность стола, на котором было абсолютно пусто. Незнакомец посмотрел ещё раз на нас пристально, провёл рукой над получившейся столешницей, и на ней, словно из ниоткуда, проявилась карта земного шара, состоящая из двух частей. На одной части был нарисован большой, причудливо изогнутый материк и несколько небольших островов, а на другой части только несколько островов, совсем крошечных. Всё остальное был океан.

«Откуда вы прибыли? Покажите», - снова я услышал, вернее мы услышали вопрос в голове. При этом голос прозвучал уже значительно громче, хотя губы незнакомца были неподвижны. «У нас другая карта», - сказала Эльза вслух. Незнакомец поморщился и ответил в наших головах: «Ведите себя достойно. Говорите только внутри, не нужно сотрясать воздух». Мы ещё некоторое время перебивали друг друга мыслями, пока не выяснили, что лучше говорить, так как требует незнакомец - по одному.

Тогда он достал из под столешницы большой желтоватый лист, похожего на бумагу материала и положил сверху две палочки: «Рисуйте свою карту».

Палочка оставляла на листе весьма чёткий след, и мы быстро научились с ними управляться, сначала у нас получилась, похожая на длинную фигу, Африка, затем, с грехом пополам лошадиная Евразия с соском Индии на вздутом животе. Пока я трудился над овальной Гренландией, Северной и Южной Америкой, вспоминая последовательность очертаний их конусов от северного полюса, сомневаясь, куда приделать открытую пастью Мексиканского залива, Эльза уже дошла до Англии. Обвела её два раза, поставила точку у самого побережья в знакомом месте и написала английскими буквами LONDON. Я ещё успел изобразить одинокую заплатку Австралии и прибрежные к ней острова, правда, весьма схематично. Про Антарктиду от волнения мы кажется, забыли.

Незнакомец опять внимательно наблюдал за нами, и когда работа была закончена, его лицо таки посетила краткая, но доверительная улыбка. Нам тут же в двух больших пиалах с дугообразными плетёными ручками принесли фрукты. Больше, за время полёта, он не сказал нашим мыслям ни слова.

Подкравшийся незаметно вечер, как апофеоз долгого и полного приключений дня, завершился, наконец, незаметной посадкой и мы, уже изрядно утомлённые, безуспешной борьбой с подступающей сытой дремотой, вместе с незнакомцем спустились с верхушки летающей машины на очень интересной маленькой комнате, которая выросла прямо из пола залы. Комната эта, украшенная причудливыми угловатыми узорами, резными решётками и витиеватыми пуфами с позолоченными ножками, быстро доставила нас вниз. А я, полагаясь только на своё несовершенное знание, представлял уже, как мы долго и нудно будем спускаться вниз по пологому серпантину, по которому ещё в начале дня поднимались наверх.

Сказать, что мы были удивлены, ничего не сказать! Мы были просто поражены простоте, и оригинальности инженерной мысли. Когда овальная дверь с лёгким шипением уехала в сторону, мы ступили прямо на каменные плиты посадочной площадки. Вышли из под стоящего, на основательных опорах аппарата, и перед нами открылась удивительная картина.

На фоне гаснущего матового неба с оранжевыми пятнами заходящего светила на сплошном покрове из пелены облаков, мы увидели множество причудливых геометрических фигур. Некоторые из них имели невероятные размеры, но в основном преобладали небольшие, сравнимые величиной со средним лондонским домом. Были, однако, и другие машины в форме перевёрнутого ведра, которое нас сюда доставило, на самых гигантских из них сверху и по бокам замерли винтовые лопасти, такие же, как на новых английских аэропланах, только несоизмеримо длиннее. Разнообразие форм и расцветок этих странных построек поразило нас. Здесь были и длинные, похожие на вагоны поезда с закруглёнными концами овалы, висящие над каменной площадкой без всякой опоры и совершенно круглые, без изъяна окружности шары, покоящиеся в специальных лунках на невысоких пирамидальных строениях. Здоровенные трёхногие или четырёхногие диски, удивительно правильные по своей форме, утолщённые к середине и напоминающие китайскую шапку «доули». Но ни на одной из этих гладких блестящих отражённым светом фигур не было ни окон, ни дверей.

Такое же исполинское перевёрнутое ведро, стоявшее по соседству, на возвышенности в виде ступенчатой пирамиды, в отличие от нашего, тёмного и матового отражало, уходящее солнце почти зеркальным блеском. Я и Эльза, даже издалека увидели в нём свои замотанные в ткань фигуры.

«Что это такое, дома? - Мысленный вопрос Эльзы, был кстати, в моей голове он тоже вертелся на уровне интереса, но я машинально боялся его выпустить в эфир. «Это машины. Идите за мной», - услышали мы в голове знакомый бесцветный голос. Обогнули ступенчатую пирамиду с блестящим аппаратом на её макушке, поднялись по нескольким каменным ступеням, пронизывающим длинную балюстраду, и оказались на небольшой площадке. Там стояла обыкновенная колёсная повозка, запряжённая парой лошадей, правда лошади эти были несколько больше и массивнее, чем наши лондонские и ноги их по сгиб колена были покрыты густым белым расчёсанным волосом, так, что казалось, они висят в воздухе. Да и колёса у экипажа отличались от лондонских кэбов, на них совсем не было спиц, а сплошной блестящий металл, чуть вытянутый в конус к середине оси. Я ещё, непривыкший скрывать свои мысли подумал вслух: «Такие возможности, а всё на лошадях». Незнакомец вдруг остановился, обернулся, и его золотой глаз на цепи поймал уходящее оранжевое свечение прямо мне в зрачок: «Это для безопасности», - услышали мы в головах совершенно не информативный ответ. С этого момента я начал понимать, что нужно осторожнее выражать свои мысли в неразговорный слух, но подумал нарочито громко: «Не очень-то разговорчив наш сопровождающий!» На что не получил вообще никакого ответа.

Повозка ехала медленно, я бы даже сказал, нехотя. Возничий, молодая смуглая девушка в соблазнительно короткой накидке, с узкими глазницами на миловидном лице, длинными нескладными ногами, почти никак не управляла лошадьми. На изгибах каменной дороги, она просто тянула на себя один из рычагов торможения с нужной стороны, складно расположенные у неё под обеими руками, и лошади немного приостанавливали тягу повозки, поворачивали, потом отпускала, и они снова шли обычным шагом в нужном направлении. Вокруг нас тянулись улицы из фасадов полностью сложенных из плотно пригнанных камней. Тяжёлые деревянные осеребрившиеся от долгого стояния под ветрами и осадками двери, выходящие прямо на улицу, определяли в толщине своей все здешние страхи хозяина, а рассохшимися в тело древесины глубокими не крашеными трещинами, его бережливость или моё непонимание происходящего. Сверху виднелись почерневшие от воды камышовые крыши. Здания в два этажа самое большее. И то второй этаж неказист и напоминает домик прислуги. Три этажа уже редкость, но уж если три, то каждый последующий меньше предыдущего, такая самобытная пирамидка. Если бы не впечатления от летающих машин, я бы подумал, что мы находимся в весьма древнюю эпоху, когда ещё люди не знали что такое развивающиеся блага цивилизации. Возможно, я ошибался, и это всего лишь была видимость невидимого.

Эльза, не смотря на то, что ей уже давно очень хотелось спать, всё смотрела и смотрела на проплывающие медленно мимо нас дома. На редкие короткоствольные деревья с пальмовыми листьями на макушке, торчащие вдоль дороги в неухоженном порядке под различными несадовыми углами. На небольшие, ограждённые квадратными и прямоугольными одноцветными валунами палисадники, где красовалась красно-бурая трава, с признаками английского лесного хвоща, только сочная и толстая, не то, что в нашем пригородном лесу, высаженная нарочитым узором по оттенку окраски. Отчего у разных домов прослеживался в её рисунке определённый взгляд на символ этого мира - человеческий глаз.

«Почему не видно людей?» - задал я мысленный вопрос. Незнакомец, сидящий в повозке напротив нас, ответил: «В этом месте пелепсы не могут быть». И этот его ответ, показался мне более чем странным. «А вы тогда кто?» - мелькнула громкая предательская мысль, но ответа не последовало.

Когда мы въехали на возвышенность и какое-то время двигались по длинному холму, заметили в надвигающихся сумерках колоннаду высотного здания с портиком почти плоской крыши и высокие, видимо каменные столпы четырёхугольной формы с заострёнными концами наверху по обе его стороны. Но всё это уже скрадывала ночь, первая наша ночь в этом загадочном непостижимом времени.

Когда же, наш странный сопровождающий грозным окриком остановил повозку, Эльза крепко спала на моём плече, и я немного завидовал ей, обитающей уже во мне, полагающейся на меня во всём, безгранично доверяющей, любящей душе. Я взял её на руки, вызвав тем самым некоторую растерянность нашего незнакомца, поскольку нас уже ожидала пара могучих силачей в набедренных повязках с носильным балдахином. Но я не доверил её удивительный английский сон неизвестно кому.

Помещение, жилище, дом, место, куда нас поселили, было чрезвычайно скрытным. Высокий, терракотового цвета, каменный массив забора, небольшой благоухающий цветущим садом дворик с выложенной плоскими шершавыми камнями дорожкой - от глухой входной двери до виноградной беседки, и входа в полог открытой прихожей с камышовым навесом. Несколько комнат с относительной нашей английской эпохи мебелью (чего только стоил деревянный ящик-комод, набитый довольно приличной одеждой); своеобразный римско-греческий туалет со знакомыми лондонскими запахами улиц, и даже купальня с неглубоким проточным бассейном, где декорированные мозаикой стены были украшены неприличной росписью человеческих излишеств. Но всё это я уже разглядел новым безумным днём.

А сейчас я лежал на мягком подиуме, заменяющем нам английскую кровать с балдахином, обняв свою драгоценную Эльзу, и догонял её уставшим сознанием в приятном сбывшемся с нами сне, который ещё ранним английским утром казался нам непреодолимым смертельным кошмаром, и который нам ещё предстояло осознать.

Длинноголовые.
Из общих воспоминаний.
Пангея, 175 млн. лет назад. Ранний мезозой. Город Ниппур.

Я начал ощущать пробуждение от того, что ноздри щекотал приятный запах незнакомой еды. Пока я просыпался, гадая сквозь ласковую полудрёму, что это такого выдумала с продуктами наша служанка Эмма, и уже предвкушал завтрак с тобой, как всегда весёлый и не совсем совместимый с воображаемыми английскими правилами. Вдруг рассудок мой подкинул на излёте сна небывалых стрекоз, сотрясших его умиротворённое пространство тревожными вибрациями; гигантских жуков, наступавших военным строем из окультуренных зарослей лондонского центрального Гайд-парка; незнакомец в ультрамариновой одежде, вышедший из тумана на Португальской street, повернулся неожиданно резко, окатил меня ледяным взглядом, и я сквозь видение, почувствовал что-то неладное, угрожающее Эльзе, мне - всему нашему счастью.

Я открыл глаза, и сразу всё вспомнил. Засосало под ложечкой. Эльзы не было рядом. Вскочил. Выбежал в мутноватый оранжевый день.

Под камышовым навесом веранды, на членистоногом раскладном пуфе с оттопыренной спинкой полулежала Эльза и пила из серебристой чаши, перед ней на конусообразной подставке, воткнутой острым концом в землю, стояло того же гарнитура серебряное блюдо, где лежала полуразваленная горка раскрывшихся от жарки кукурузных семян. Рядом с верандой на прикрытом решёткой огне глинобитной печи молодая темнокожая девушка готовила завтрак. Она была в короткой накидке, из-под которой выглядывали и длились подростковыми неоформившимися линиями до каменного пола чуть выгнутые ноги, создавая видимость, что коленки сгибаются назад. Вся эта живая композиция напоминала заглавную, немного покосившуюся, букву «А» с высокой перемычкой подола. Икры до колен крест-накрест были перемотаны тонкими золотистыми завязками сандалий. Вкусный мирный дымок витал по саду.

Эльза заметила меня и едва улыбнулась, сделав ладонью «квакушку». Я тут же успокоился: «Смотрю, ты тут освоилась?» «Ты видишь, кого к нам прислали! Разве прислуга может ходить в такой одежде. У плиты с голыми ногами, волосы собраны в бесхозный лошадиный хвост. Где скрытая причёска? Где белый чепец? Ты посмотри, этот веник из волос висит до самого пояса!» - Эльза вернула чашу на подставку. «Что пьёшь?» - поинтересовался я. «Сама не знаю, но очень вкусно».

После завтрака из двух крупных яиц и каких-то довольно приятных на вкус жареных корней, приправленных неизвестным нам сладковатым соусом, цветная прислуга, бросавшая в мою сторону многозначительные заинтересованные взгляды, удалилась. На выходе, с ней чуть не столкнулся мужчина в белом одеянии с благородным выражением синеватого лица, в такой же длинной, наклонённой в сторону затылка, разлинованной сине-золотыми полосками шапке. Он проковылял к нам с видом обречённого на свою участь чиновника, поставил на каменный парапет веранды, довольно объёмный резной ларец, и достал из него две золотые диадемы с раскрывшими капюшон кобрами по центру полукруга.

«Подойдите ко мне, Странники», - услышали мы в своих головах, - «Подойдите и преклоните колено, потому что получаете вы великий сан, от «Самого» властелина мира!» Я и Эльза робкими шажками, ещё не понимая, что происходит, стали двигаться к раскрывшему объятия человеку. В каждой вытянутой руке он держал по диадеме, а его острый подбородок так пафосно был приподнят, что округлый верх величественной шапки смотрел прямо в землю.

«Вот так просто, после завтрака», - успела ты мне незаметно шепнуть. Я улыбнулся твоей неожиданной шутке. «Кажется, он не понимает, то, что мы говорим слух, если ты не будешь шевелить губами, то он вообще не узнает, о чём ты говоришь», - прошептал я в ответ. «Ещё бы разучится думать в этот момент», - ответила ты мне тихо.

Мы подошли и преклонили колено, сдерживая свои язвительные полуулыбки. Сначала синелицый молча и с отсутствующим видом водрузил диадему на голову Эльзе, потом подошёл ко мне, и прежде чем проделать то же самое, поскрёб ногтем указательного пальца вдруг зачесавшийся нос. Немного театрально вскинул руки вверх, видно было, что не тренировался, как-то несимметрично и нелепо это у него получилось, и произнёс вслух несколько тявкающих слов на непонятном для нас языке. «Вставайте, Странники», - услышали мы в головах. Я встал и посмотрел на Эльзу, огранённые изумруды в глазах её диадемовой кобры тускло светились. «У тебя тоже светятся», - услышал я её голос в своей голове.

Губы синелицого посетила тень ухмылки, и он сказал своим бесцветным внутренним посылом: «Когда вы будете в пределах головных колец, глаза змея подскажут вам что делать. Никогда не снимайте ваши кольца, это ваша безопасность и ваше величие». После этого он потерял к нам интерес, забрал свой ларец, который почему-то отказался запираться, и его пришлось нести подмышкой, а не за откидную ручку на его крышке, и с нескрываемым безразличием направился к выходу. Я успел вдогонку подумать: «А если мы захотим выйти отсюда на прогулку». Синелицый остановился, обернулся и с начальственным безразличием, мысленно сказал: «Я пришлю сопровождающих». Но в последующие дни, как бы мы не посылали в пространство мысли о прогулке вне стен нашего дома, сопровождающих, так и не дождались.

Когда массивная дверь за ним закрылась, я тут же снял диадему со своей головы и сказал вслух: «Очень небрежный спектакль, очень! На наших английских показах правдоподобнее получалось. Помнишь, как ты не с первого раза угадала, в каком кармане лежит кольцо с аметистом у фабриканта Дугласа, но обернула это в свою пользу, сказав, что это крашеный кварц и поиск его затруднён не благородным происхождением?». «В любом случае я его тогда не обманула. Аметист - это и есть кварц! А уж крашеный он или таким уродился, откуда об этом знать человеку, который режет из кожи стельки для обуви, - Эльза тоже стянула кобровое кольцо с макушки и добавила уже относительно ушедшего, - да, что-то здесь не так! Ощущение, что нас держат за простаков».

Мы остались одни. Я осмотрел дом, небольшой ухоженный сад и гладкий без единой зацепки забор в два моих роста, прикидывая, как можно будет перебраться через него, если возникнет такая срочная надобность. Эльза устроилась в тенистой беседке в центре сада, и, насытившись свисающими там гроздьями крупного бордового винограда, сидела на деревянной скамье, разглядывая кобровую диадему. «Украшение со смыслом!» - она показала мне на обратной стороне капюшона кобры еле заметные ложбинки, вроде как от небольшой дверцы, замаскированной под линию узора. Но как мы ни старались поддеть эту плотно пригнанную крышечку, у нас ничего не вышло.

Потом мы плескались в купальне, разбавляя брызгами свои дурашливые смешки. Перекидывались осторожными шуточками, полагая, что нас всё-таки слышат и отчётливо, и громко намекали на скорейшую встречу.

Вода была настолько приятная и чистая, что я, наигравшись с тобой, разморённый её негой и бесконечным журчанием из жерла каменного родника, чуть не уснул, устроившись на нагретом собственным телом, небольшом парапете с мозаичной инкрустацией обнажённой барышни.

И снова лакомились виноградом: кормили с рук любимые уста краснобокими восковыми ягодами, размером с английское куриное яйцо. Затем валялись на мягком подиуме в прохладной спальне, лениво переговариваясь о происшедшем с нами вчера чрезвычайно опасном приключении. Не выпуская друг друга из рук - задремали.

Разбудил нас непонятный толчок, будто кто-то дёрнул за плечо. Поднялись нехотя, вышли во двор.

Нас ожидала женщина. Расположившись на одном из пуфов, она сидела, закрыв глаза, и положив голову в такой же неестественно длинной шапке на специальную выемку в откидной спинке. Немного угловатые черты лица её, и кожа с голубоватым налётом, были сравнимы с видом лондонских красавиц, добивающихся прозрачной бледности с оттенком аристократического недомогания с помощью аммиака и мышьяка. Она была одета не как все наши остальные посетители, а в бирюзовый слишком широкий балахон с очень свободными панталонами, до щиколоток, который при нашем появлении заструился, словно перетекал сам в себе приятной наполненной тяжестью, и поднялся с пуфа сам, без её участия. После этого она открыла подёрнутые усталостью веки.

Первое что мы услышали в головах: «Наденьте ваши кольца». Пришлось вернуться и надеть на голову змеевидные диадемы. Только тогда она, как бы нехотя, глядя на забор по верху, которого грациозно шла рыжая кошка, не обращая на нас никакого деятельного внимания, начала первый урок.

«Всё в мироздании имеет право на эволюцию. Все в мироздании имеют возможность для эволюции. И всё и все в мироздании имеют право выбора. Выбор пути определят всё. На каждой ступени эволюции свой закон. Закон формирует уровень, план в виде структурной единицы. Изобразим закон, как сферу, основа которой понимание, оно и только оно переходит на новый уровень», - женщина провела рукой в воздухе, и появился объёмный полупрозрачный зеленоватый шар с яркой точкой по его центру, обозначавшей Абсолют. На что она и обратила наше внимание. При этом точка внутри шара запульсировала и окрасилась в красный цвет. От этой точки к внутренней стороне шара шёл конусовидный сегмент, который слушался её длинных пальцев и блуждал по внутренней поверхности шара. Он, как мы поняли, из посылаемых нам образов, обозначал низкие энергии. «Поднимаясь вверх, - продолжила она, при этом от шара к центру по конусу побежали зелёные искорки, - сущность, постепенно теряет свои плотные тела и превращает материю в тонкие энергии, до тех пор, пока не достигнет Абсолюта, сверхпластичного сконцентрированного состояния сверх тонкой энергии. Но и Абсолют переходит на новый этап развития. Таким образом, процесс безграничен. Всё в мире и пространстве существует, чтобы «питать» Абсолют и давать ему движение в бесконечности. Закон сохранения энергии плана не допускает перехода на следующую ступень развития, поэтому Абсолюта достигнуть сложно».

Лектриса махнула рукой и демонстрационный шар исчез. «Какой мы сделаем вывод?» - Наша классная дама вопросительно посмотрела на нас. Мы с Эльзой, ещё не совсем понимая, зачем нам все эти странные знания, синхронно пожали плечами. Наставница невозмутимо продолжила говорить, словно и не было никакого вопроса: «Низшие слои, всегда питают высшие! Значит, для роста высших энергий обязательно необходимы низшие энергии! Это закон эволюции».

«Теперь рассмотрим замкнутые системы, - показала она нам образами, от которых в моей голове случился уже такой кавардак, что я еле успевал их ловить и осмысливать, - именно в таких системах возникают застойные явления, а значит воспаления плоти и болезни. Система закрытая живёт только за счёт своей внутренней энергии, практически не получая поддержку из космоса. Например: техносфера – замкнута, биосфера – открыта. Окружающие вас соплеменники будут делиться на два вида «техно» и «биосы» или «гумы», как мы их ещё называем, и те и другие в процессе жизни будут стремиться к смешению своих видов энергий. Отсюда, например, в более закрытых организмах «техно» воспалительные процессы происходят чаще. Смешение этих энергий и их равномерное распределение является основной задачей нашего открытого общества. Сущность, живущая в закрытой системе, рьяно обустраивая свой быт, всё меньше зависит от биосов своего организма и процессов эволюции, она даже не задумывается, до каких пределов может безнаказанно совершать преступления против Абсолюта. Что, как вы понимаете не допустимо! Если процессы будут продолжаться подобным образом, то сущность не будет иметь продолжение в результате гибели биосистемы или же в закрытом «техно» начнёт появляться неполноценное потомство или станут рождаться телесные уроды». Наставница сделала паузу, и за ней последовал вывод озадачивший нас: «Поэтому в нашем обществе всё сделано для того, чтобы сущность не имела личной собственности и возможности самому обустраивать свой быт, игнорируя Абсолюта и закон эволюции, не отвлекая внимания от своего прогрессирующего «Я». У наших соплеменников есть всё, что они пожелают в любой момент времени, и в то же время у них ничего нет. Это непременное условие освобождает их от генерации низших энергий и поддерживает определённый план высших энергий».

Лектриса подошла к Эльзе и поправила кобровую диадему у неё на голове, съехавшую чуть на бок. «Каждая сущность - своего рода мир или система, - продолжила она, набивать наши головы знаниями, - Система при своём развитии стремится к упорядочиванию внутренней структуры, если же происходит её ухудшение, то есть система стремиться к хаосу в своих элементах, то она идёт по пути деградации, разрушения. При достижении полного хаоса система распадается, а её элементы переходят на более низкую ступень и так до самого низа. А там «переработка».

Женщина устала ходить взад вперёд перед нашими следящими за ней носами и присела на пуф.

«Поэтому, - сказала она многозначительно высокопарным образом, отразившимся в моей голове какой-то величественной царской особой, - «Старший» обязан создавать условия для развития «Младшего», но при этом ни в коем разе не навязывает свои законы. Не ускоряет и не замедляет процессы нижней ступени. Но при этом контролирует, чтобы всё происходило по тем законам, которые там существуют. Только тогда и «младшая» сущность добивается сама всех знаний низших уровней».

Учительница подошла к продуктовому сундучку, который принесла с собой, и преобразовала для себя чашу с жидкостью. Мы же, тогда увидели этот прибор первый раз, но не поняли смысла этого удивительного артефакта, полагая, что это просто такой сундучок для переноски чего-либо. Выполненный в стиле небольшой пирамидки, инкрустированной драгоценными камнями, громоздкий и не очень удобный, скажем, как витиевато украшенный, но потерявший свой смысл саквояж. Мы с Эльзой молча смотрели, как она красиво глотает напиток, держа сосуд у губ с приподнятым локтем.

Наставница перевела дух и продолжила более умиротворённо, почти таинственно, полушёпотом, явно намекая нам, что это важнейшая часть её лекции: «Вы должны общаться только с себе подобными по плану и знаниям. Если вы, каким-то образом попадёте в более высокий круг, то внутреннее несоответствие и не способность понять высокие идеи, будет угнетать вас. Вы либо постараетесь уйти вниз, либо начнёте разрушать окружающий мир и от этого пострадаете сами». Лектриса сделала паузу и спросила: «Понимаете о чём я?» Мы с Эльзой кивнули головами. И женщина в струящемся балахоне добавила снисходительно: «Поэтому не лезьте не в свои дела и держитесь того соплеменника, к которому вас прикрепят». Лекция продолжилась: «Если же вы опуститесь до общения с более низким планом сущностей, например, с пелебсами, которые являют нам образцы более низкого состояния сущности, то вы будете пытаться уйти наверх, вернуться. Это закон сохранения энергии плана, будет удерживать вас. Если вам не удастся вернуться на свой обжитый план, то вы начнёте болеть, мучатся, с вами будут происходить разного рода несчастья. Если сущность оказалась в сфере действия закона, которому она не гармонична, то нарушается гармония всего плана. Следовательно, эту сущность нужно опустить вниз, в более плотные планы. До тех пор, пока её внутренние качества не придут в соответствие с окружающими её условиями, иначе она не попадёт на тот уровень, которого она достойна. Тогда опять наступит гармония в самой сущности, и на плане, и в мироздании».

Наставница замолчала, задумалась, даже у меня в голове мелькнули распространяемые её открытой сейчас мыслью непонятные картинки жизни, подходящей примерами под вышесказанное. Потом произнесла вроде как сама для себя: «Вот отсюда и берутся все страдания и лишения».

По мере объяснения, всё больше увлекалась своим собственным рассказом и пояснениями, увлекала и нас за собой - благодарных слушателей.

«Соответствуйте, - произнесла она почти торжественно и подняла длинные худые руки к рыжеватому небу. Берегите идею Абсолюта. Храните дар данный вам Всевеликим. Выполняйте свою задачу, и гармония вам будет обеспечена». Лектриса опустила руки и постаралась принять рабочий вид, сбросив с себя патетический образ: «Но, никогда не говорите умных речей перед теми, кто не сможет их понять. Но, не стремитесь уйти от сообщества и жить отдельно, если не готовы к этому, и в то же время не бойтесь одиночества, если нет рядом достойного соплеменника - лучше быть одному, чем вместе с лишней сущностью с вами рядом. Относитесь к нижестоящему со снисхождением и любовью, а к вышестоящему с уважением. Не критикуйте ни того, ни другого».

«Итак, ваши выводы?» - Наставница протянула к нам руку, словно выбирая кого спросить, и её палец, удлинённый специальной золотистой насадкой, указал на меня. «У нас есть Абсолют, к которому мы стремимся, проходя этапы обучения у «старших», - выпалил я скороговоркой. Палец учительницы с указкой передвинулся и показал на Эльзу. «Мы не становимся замкнутой системой, чтобы не пойти по пути разрушения», - сказала она быстро, подражая моей скорострельной фразе.

Женщина в струящемся балахоне тут же продолжила: «Мы выяснили, что есть две великие силы: сила закона сохранения энергии данного плана, препятствующая переходу сущности с одной ступени на другую и сила Абсолюта – сила эволюционного развития. Направление развития от ступени к ступени называется – градацией, а направление ухудшения или утраты достигнутого уровня, называется – деградацией. А критическое значение накопленных энергий Абсолютом, переводит его в новую мерность».

Я успел тихо сказать Эльзе вслух по-английски, пока наша учительница отвлеклась на гигантскую бабочку, севшую на её наклонную шапку: «Кажется, я понимаю, зачем им пелебсы». «Зачем?» - переспросила Эльза. «Кто-то должен вырабатывать низшие энергии для них самих». Эльза округлила глаза, показывая удивление. «Интересно, как они забирают эту энергию!?» - Успела она мне шепнуть на ухо.

Лектриса продолжала: «Хотелось бы обратить ваше внимание на то, что в циклических процессах гармонизация отсутствует, - лекторша вернулась к теме, не заметив нашего шептания, - При движении по циклическому пути, процесс движения идёт до тех пор, пока существует запас энергии в объекте, но его пополнение не происходит, так как не вырабатывается положительный опыт и в определённое время начинается движение по направлению деградационного вектора. При достижении критического значения «отрицательного» опыта происходит разрушение объекта и его «утилизация». В мироздании существует закон, если план, процесс, объект не реализует в строго определённое время, используя строго отведённое количество энергии, свою идею, заложенную Абсолютом, то он становится вредоносным для соответствующей масштабности. Поэтому правильно выбирайте и рассчитывайте свой путь, чтобы не попасть в долгую ловушку цикличности». Наконец она объявила для нас перерыв, а сама села на пуф, уперев край своей длинной шапки в специальный подголовник, и накрыла себе лицо полупрозрачным золотистым платком.

Следующим уроком был урок произносимого вслух языка.

Мы прилежно, я бы даже сказал с неистовым интересом, начали постигать тявкающий гласными язык и всевозможные правила поведения в разных жизненных ситуациях. Здесь, собственно, и выяснилось окончательно, что разговаривать вслух (сотрясать воздух) можно только с пелебсами, тем более что они лишены возможности слышать молчаливые образы, с равными себе нужно говорить тишиной. Всё это весьма утончённое, великолепие новой для нас культуры языка и общества, куда мы попали, давалось нам достаточно легко, потому что объяснения сами выстраивались в нашем мозгу понятными мыслеформами и тут же воспринимались как свои. Дело было за малым, удержать всё это в своей голове. В основном всё обучение и сводилось к тому, чтобы знать эти многослойные правила поведения. Наставница вела себя с нами подчёркнуто официально, ничего дополнительного не обсуждала, в споры не вступала, вопросы не по теме игнорировала, будто ей было жаль сказать лишнее слово подбодрить учеников за хорошо усвоенный материал или шуткой пожурить за кислые полуденные лица. Впечатление от её присутствия создавалось такое, что высокопрофессионального учёного, оторвали от очень важной работы и нагрузили сверх меры чтением незапланированных лекций для очень странных людей, к тому же совсем не похожих на её соплеменников, поэтому она пыталась от нас быстрее отделаться. Конечно, к выпускному дню мы половину запамятовали, поскольку проверять наши знания и проводить контролирующие опросы наш таинственный воспитатель даже не пытался.

С этого момента и потянулись дни вынужденного заточения. Сколько их прошло? Может двадцать, может тридцать. Сначала мы не удосужились начать им счёт, а потом, уже путались в бесконечно одинаковых учебных буднях. Из тех дней, что удалось счесть, получилось пятнадцать.

Женщина с усталыми глазами приходила каждое утро. Занималась с нами без эмоционально и планомерно, предвосхищая все наши вопросы по теме и даже самые бестолковые. Ещё к нам присылали девушку, готовить еду. Всё в той же короткой накидке и закрученных ремешками до колена сандалиях. Больше нас никто не навещал, словно о нас забыли, насовсем и бесповоротно. Мы уже приели в беседке весь виноград и теперь там висели только обглоданные конусовидные плодоножки, некоторые уже начали подсыхать. Подвижные игры, которыми мы поначалу себя занимали, уже не радовали, а заняться тут особо было нечем. Всё было переговорено и обмусолено по нескольку раз. Наступило межвременье, приведшее нас к тихому наивному отупению: я иногда просыпался утром с мыслью, что мне нужно срочно ехать в банк на Беккер стрит, а Эльза во сне настойчиво звала нашу английскую служанку по имени.

В один из дней, уже после того, как наша немногословная наставница оставила нас переваривать новую порцию знаний об этикете, где рассказывала, как нужно принимать пищу в общественном месте; и какие разговоры следует поддерживать, чтобы не потерять уважение и расположение именитых лиц, с коими нам предстояло встретиться, мы слышали, как за каменным забором проехало достаточно много повозок, а потом зычные звуки, похожие на звуки труб, поочерёдно возвещали о начале грандиозного действа. Доносились до нас и громогласные крики толпы, словно кто-то хором отвечал на неслышимые призывы. К ночи всё стихло. И в этой громкой, до писка в ушах, тишине я лежал на пуфе во дворе, наблюдая за огромной птицей, медленно кружившей над нашим садом на большой высоте, и переводил в слова образные обломки последних лекций: «Принципы троичности или методы триады, - повторил я дважды, и попытался вспомнить, что скрывается за понравившимся названием, вспоминая яркие образы наставницы, - всё в мироздании можно рассматривать на основании тройственности: идеи, содержания и формы. При этом получить какую-то составляющую невозможно в мире нарушится внутренний смысл. Идея направляет содержание. Содержание изменяет формы. С другой стороны форма даёт возможность содержанию развиваться в направлении идеи». К моим размышлениям подключилась Эльза. Я услышал её заинтересованный голосок в своей голове, хотя думал, что она давно уснула, скрывшись в спальне какое-то время назад: «Помнишь её основной пример? - Эльза имела ввиду наставницу, - Идея – Абсолют, содержанием которого является материя в самых разных формах». «Конечно, помню, но я также помню и другой пример, - ответил я радостно, обнаружив бодрствующую Эльзу в своей голове, - Рыба в прозрачном кубе: с главной стороны она плоская и имеет формы рыбы, рассматривая её с головы непонятно какой она формы, но мы узнаём рыбу. Вид сверху, как и снизу не даёт нам никаких знаний о рыбе. Если же посмотреть с хвоста, вряд ли ты угадаешь, что это рыба, но это тоже будет являться рыбой. Всё запутано», - я посмеялся. Эльза так же хихикнула. «В Лондоне я никогда не задумывалась о таких вещах, - сказала она, и я уловил её затяжной зевок, и зевнул сам, - но это оказывается жутко интересно, когда ты знаешь, где находишься и по каким правилам играть». Я послал ей поцелуй и утвердительный образ, вместе с вопросом, который интересовал меня с самого начала нашего обучения: «Тебе не кажется странным, что мы ничего не записываем, не ведём конспектов. А также у нас нет никаких книг и учебников по теме уроков?» Эльза ответила вопросом со смешливой интонацией: «А ты хоть раз что-нибудь забыл, чтобы обращаться к записям?» «Нет», - ответил я, и сам вдруг поразился этому неожиданному открытию. «Вот видишь, - Эльза прислала перечёркнутый чёрным крестом образ библиотеки, - я тоже думала об этом и поняла, что хранилище знаний находится у них где-то в другом месте. Причём мысленный доступ туда есть у всех и в любое время». Я попробовал представить себе такое место, но так и застрял среди воображаемых и привычных полок с книгами. «Что бы это могло быть?» - спросил я у пространства, задумчиво и медленно разливая свою мысль в пространстве. «Так тебя туда и пустили», - сказала Эльза, протяжно зевая. Зевнул и я ей вдогонку.

Солнце за всё это время так ни разу и не появилось из-за бесконечной небесной пелены. Иногда только был виден его размытый плотной атмосферой перламутровый шарик, как сквозь подкопчённое стекло, от этого всё вокруг приобретало оранжево-мутный оттенок. Иногда нас навещала рыжая кошка, любившая медленно ходить по верхушке нашего забора. Как-то она нашла возможность спуститься в сад, откликнувшись на наши призывы, и долго нежилась на руках у Эльзы, потом также деловито ускользнула. Я без всякой надежды, попытался выглянуть за окружающую наш двор стену, но на совершенно гладких камнях не за что было зацепиться и желание это так и осталось желанием вместе со ссадинами на кончиках пальцев.

Однажды к концу такого вот скучного терракотового дня, когда мы уже даже между собой старались поменьше разговаривать и растянутое мыслями время давило своей неизвестностью и тишиной, к нам явилась наша молоденькая цветная служанка. Дело было уже после ужина, мы никого не ожидали и валялись в разных комнатах, медленно копаясь в собственных выдуманных историях. Я слышал мысли Эльзы, а она слышала мои - дополняли друг друга, составляя один долгий развлекательный рассказ. Теперь это для нас стало таким привычным делом, что если бы не учёба с этой странной холодной женщиной, похожей на экономку детского приюта, так же являющуюся, в покинутом мире, моим английским вексельным клиентом, мы бы вообще разучились говорить вслух. Так вот, наша молоденькая темнокожая камеристка принесла нам забавный с виду сундучок - вылитая коробка для субботних загородных пикников. Я ещё успел мысленно заметить: «Смотри ка, не по графику явилась! Никак про нас вспомнили!» Ты мне лениво ничего не ответила, пребывая уже в тихом раздражении по поводу нашего сумрачного ожидания.

Сундучок содержал в себе две чаши с золочёным нутром на коротких устойчивых ножках и полупрозрачный сосуд необычной приплюснутой формы, обычно на лондонском рынке из похожих разливали масло. Но тут был довольно приятный не сладкий напиток, предложенный нам и по мере его глотания я начал понимать, что это что-то похожее на английское вино из бузины, только гораздо крепче, потому что немного перехватило горло, и ароматнее, потому что сильно отдало в нос.

Чернокожая всё не уходила, а заботливо прислуживала нам, подливая и подливая в наши пустеющие чаши этот густо сдобренный пахучими приправами кюммель. Всё время пока мы молча пили и пьянели, она стояла перед нами как провинившийся красивый истукан, не двигаясь и не пытаясь с нами заговорить. Даже в Лондоне служанки ведут себя по-другому, свободней что-ли, могут и подсказать, и пошутить, по крайней мере, в нашем не обременённом правилам доме на Уил-роуд так и было. И я попытался нарушить запрет говорить с прислугой строго настрого привитое нам нашей синелицой учительницей в струящемся балахоне, не удосужившейся даже назвать хотя бы свой псевдоним, поскольку при общении мыслями это не сильно требовалось.

«Скажи мне, - обратился к нашему голоногому виночерпию с вопросом, - Как твоё имя?» Даже пьяненькая Эльза, растянувшаяся на откидном пуфе и улыбающаяся рядом, хоть какому-то развлечению, удивилась. Ведь спросил я это вслух и на тявкающем языке, который мы благополучно изучали. Такой реакции на мой простой вопрос я не мог ожидать.

Наша прислужница вдруг припала на оба колена и стала быстро с всхлипывающим надрывом говорить. Так быстро, что я не совсем успевал переводить её скороговорку внутри себя. Её монолог был похож то ли на покаяние, то ли она так сильно просила прощения, что мне пришлось встать и силой поднять её с колен, но она снова на них повалилась и молча склонила голову, спрятав руки на животе. Так и застыла намертво в этой позе. Из всего, что она успела выпалить, я понял, что она просит её не убивать за то, что она не смогла нам надлежащим образом угодить.

Я посмотрел на Эльзу и увидел в её глазах всепоглощающий животный страх, обозначающий только одно – мы чего-то не знаем об этом мире, и это, то, что мы не знаем, может сыграть с нами злую шутку в любой момент. Вдруг Эльза, смекнув, что нужно сделать, подмигнула мне и сказала громко: «Мы не станем тебя убивать. Можешь идти». Девушка тут же вскочила, и её унесло ветром непостижимого для нас страха. Когда она закрывала за собой калитку, я заметил сквозь листву сада, как трясётся её худенькое тело. Её руки не находили себе места, а ноги непроизвольно подгибались, словно сущность её не принадлежала сама себе.

«Ты что-нибудь понимаешь?» - обратил я свой взор на Эльзу, но она только пожала плечами. Наше сознание уже чуть размытое дурманом выпитого не восприняло этот странный факт, как должно было бы воспринять, и я подумал вслед мечтательно: «Сейчас бы жареных каштанов или кусочек хлеба обугленного на огне» При этом сундучок загудел и великолепные изумруды, украшавшие его поверхности, замерцали зеленоватыми огоньками.

Самым большим достижением в нашей учёбе оказалась не сама учёба, а то, что нас приучили машинально с самого утра надевать на голову кобровую диадему, а то и вовсе её не снимать. И, кажется, я начал понимать, в чём её практический смысл.

Мы подошли с Эльзой к сундучку и обнаружили на его дне что-то похожее на печёные кусочки мяса. Однако на вкус это было не мясо, возможно кукурузная лепёшка, засахаренные фрукты и мороженное одновременно. Эльза поморщилась, но взяла второй кусочек, потом третий: «А вроде так приелось, - сказала она со вздохом, - и даже вкусно». После выпитого сильно хотелось хорошего ужина ещё раз, и эти сочные кусочки утолили наш голод на какое-то время. Только я подумал заказать у этого чудо-сундучка ещё что-то, как в калитку вошёл наш старый знакомый, тот который приносил нам диадемы.

Я сразу его узнал, но поток его мыслей в этот раз был такой расслабленный и блистал, как ему, верно, казалось, остроумием, сравнивая одного длинноголового по имени Энлиль с его соплеменником по имени Энке. Образы в его атонической голове путались, и такие понятия, как всемогущий ветер или разделение прав на владения, а также лик женщины, которую, оказывается, возжелали оба длинноголовых, всё это было превращено нашим весёлым гостем в язвительную шутку. Мы с Эльзой хоть и мало что поняли из его несвязных мысленных посылов, но интригу уловили, и я неожиданно для себя понял - сегодня вечер будет насыщенным. Он как-то без особых церемоний, не считая его ленивого кивка обутой в тяжёлую шапку головы, сообщил нам, не шевеля губами, что нас сегодня ждут на приёме. Праздник устроен в честь какого-то Сира. (Так я не распознал Исиду). Оказывается, у нашего куратора, закончились сроки отведённого нам карантина и обучения, мы, что называется, должны были созреть в этом учебном заточении. А теперь нас стало возможно представить именитым соплеменниками.

Хочу здесь сделать небольшое отступление. Невозможно переводить образы в своей голове дословно, даже если ты знаешь или учишь чужой язык. Образы всегда будут отличаться за исключением основных понятий. А передаваемая мысль несёт в себе исключительно эти основные понятия без излишеств, собственно, поэтому ты её и понимаешь. Но тонкое восприятие эмоций тоже присутствует, его только нужно правильно уловить. Поэтому всё, что нам говорилось мысленно, мы с Эльзой воспринимали сначала как посыл к действию или видели только описание чего-либо, пока не осознали остальные, тонкие чувства и позиции мысленного языка.

Сейчас нам было сказано одеться, причём в такой шутливой форме, которую я сначала не совсем понял: «Выглядите, как хотите, но чтоб не было видно всякой чуши и ерунды». Уже через несколько минут я осознал, что это такая шутка, но сначала мне показалось, что меня тоже хотят убить, как это привиделось сегодня нашей «тупоголовой» чернокожей прислужнице.

И тут только до меня и до Эльзы стали доходить разницы сознаний тех, кого они называли пелебсом и ими самими. «То есть «тупоголовые» обслуживают длинноголовых?» - спросил я вслух у Эльзы. «Похоже, что так! И запугана бедная прислуга очень сильно», - ответила мне она также вслух. «Я ещё удостоверился, что «тупоголовые» не знают мысленного языка и не слышат его». «Но мы-то слышим!» - сказала Эльза, поглядывая в окошечко нашего дома на развалившегося в пуфе нежданного гостя. «Поэтому мы здесь, а не на месте прислуги», - ответил я, примеряя новый белый балахон. «Управлять легко, когда разница в энергетических планах велика», - подытожила Эльза.

Наконец-то нам предстояло выйти за границы своего временного убежища. А пока мы собирались, стараясь соответствовать увесистой шутке нашего куратора, он сидел на пуфе у сундучка и всё прихлёбывал из добытой оттуда чаши с напитком. Наш, несколько опьяневший сопровождающий, совершенно не скрываясь, транслировал в пространство, которое мы тоже слышали, странные, иногда совсем не понятные мне образы. «Вот он в клубах пара с нагими девами пьёт из чаши, а вот сидит одиноко в пустыне на камне в чёрном рубище и оплакивает убитого воина, лицо его выражает горькую печаль. А вот он несётся сквозь тьму в полупрозрачном шаре, пересекая бурные вспышки пламени. В следующей картинке, яркий световой всплеск, ярче тысячи солнц и ветер, срывающий крыши с хижин и выдирающий с корнем деревья, и снова нагие девы в клубах пара или дыма или и того и другого». Я не мог долго выносить эти всплески чужой мысли и пока одевался, снял диадему, но чёткость образов уже не ослабевала, пришлось терпеть.

«Что это за странные образы, исходят от вас?» - любопытная Эльза задала-таки неуместный вопрос, когда мы вышли одетыми на улицу. Наш подвыпивший куратор, ни сколько не стесняясь, эфирной раздачи картинок своего бурного прошлого, ответил нам философской фразой: «Смерть самое главное в жизни! Все мы рождаемся, чтобы умереть! Хотя, зачем вам это всё? Торопитесь, торопитесь, друзья мои, вас уже видят».

За калиткой, нас – уставших затворников, ждала всё таже безлюдная улица, огранённая каменным коридором заборов, по которой мы приехали сюда в первый раз. И передвигаясь пешком за нашим провожатым вдоль нескончаемой каменной стены, я и представить себе не мог, что мы сюда уже больше не вернёмся. Но так радостно было идти, хоть куда-нибудь из этого надоевшего места.

Из-за вечно пасмурного, затянутого влажной пеленой неба быстро надвигались сумерки. Мы преодолели небольшой подъем в горку и, перевалив за его линию, там открылась в темнеющем уже густом тёплом воздухе мутновато-зелёная равнина до горизонта заполненная огнями факелов - толи селения, толи города. Были ещё различимы улочки и крыши строений в надвигающейся темноте. Но вот мы свернули следом за повернувшей стеной каменного забора и вышли на площадку, где стоял серебристое металлическое яйцо, размером с нашу хижину во дворике, который мы только что покинули.

Нам с Эльзой всё казалось странным: и вход в яйцо без открывания какой-либо двери, прямо сквозь вдруг ставшей мягкой стенку; и само пространство внутри, кажущееся в разы больше чем форма снаружи; и манипуляции нашего синелицого провожатого, предложившего нам сесть на пустое место под нами. Мы переглянулись, и осторожно стали садится, но, испугавшись, передумали и остались стоять. Вокруг преобладал белый молочный цвет, ни стен, ни потолка видно не было. И Мы в этом свете, как в густом молоке плавали, всё больше в нём растворяясь. Сам синелицый погрузился в это вязкое молозиво и мы, не успев испугаться как следует или хотя бы пошептаться друг с другом, не почувствовали ни рывка ни толчка, ни какого-либо другого движения, - уже прибыли.

Когда мои глаза, растревоженные таким ярким свечением, стали приходить в норму, я почувствовал, что Эльза взяла мою ладонь, и мы вместе стоим и смотрим на очень широкую пологую каменную лестницу, восходящую к подножию величественных колонн, каждая, из которых, была сделана в виде человеческой фигуры. Почему-то именно эти громадные статуи вселили в меня несвойственное мне мнимое подобострастие, длившееся несколько неприятных секунд. Дрожь прошла по телу и Эльза, почувствовав моё странное смятение, сжала мне пальцы, с такой силой, что и я теперь ощутил её нешуточный трепет.

Через это страшное мгновение, нас догнал словоохотливый сопровождающий, затеявший короткий переброс мыслями с сильно бородатым соплеменником, оказавшимся на его пути. Только теперь я стал замечать, что на этой лестнице, больше походящей на гигантские сочленённые площадки, идущие к верху, то тут, то там стали вырисовываться группы людей. Они словно проявлялись из воздуха, раздвигая наступающую ночь, фигурами в белых одеяниях. Сумрак вечера был окрашен синеватым пламенем, лижущим его самые тёмные окраины своими языками из широких каменных чаш по краям массивных лестничных парапетов. Приятно пахло благовониями и немного горелым маслом.

Зал, в который мы вошли, мимо большой каменной ступни одного из колоссов, был наполнен мягким белым светом. Сколько я ни оглядывался по сторонам, так и не смог найти его источник, казалось, что светились сами стены.

Наш неторопливый проводник повёл нас прямиком через огромный, наполненный длинноголовыми людьми зал. Это даже было трудно назвать помещением, это было поле, вымощенное каменными плитами с расположенными внутри монолитными подиумами, видимо вместо столов, и довольно высокими мраморными изваяниями различных людей с бородатыми лицами и оперёнными крыльями за спиной. Всё это великолепие скульптур и блестящих почти зеркальной поверхностью подиумов, находилось под высоким потолком. Очертания его узорной росписи с огромным раскрытым глазом, вычерченным посередине красочных фресок. «Это вам не у лорда Унке в тесной английской столовой», - шепнула мне вслух Эльза, и я почувствовал её безграничное удивление и восхищение увиденным.

Нужно сказать, что люди, попадавшиеся нам на встречу в этом бесконечном зале, почти все были с синим оттенком лица, а некоторые из синелицых ещё и очень высокого роста, словно их кто-то с детства вытягивал специально и скелет вытянулся, а мышцы на нём так и не успели дорасти до нужного состояния. Одеты они были, я бы не сказал, что сильно празднично, обычные их любимые белые простыни. У некоторых только проскальзывал золотой кант по широким рукавам и полам, но все, исключительно все гости были в длинных наклонённых назад шапках-цилиндрах. Уж тут-то разнообразию красок не было предела, и каждую шапку на лбу украшала раскрывшая капюшон кобра с изумрудами светящихся глаз. Мне даже стало, как-то не по себе от того, что у меня нет такой шапки и моя давно не стриженая шевелюра, пусть и придавленная диадемой, вкупе с давно отросшими бородой и усами, выставлена на всеобщее обозрение. Однако бородатых в этом зале было предостаточно, некоторые бороды были причудливо завиты в мелкие колечки, и моё небритое, можно даже сказать мохнатое лицо не вызвало ни у кого нездорового подозрения.

Пока мы пересекали это озеро образов, плавно вплывавших в наши с Эльзой головы и так же плавно их покидавших, когда мы проходили мимо очередной кучки собравшихся вместе гостей. Все они, похоже, обсуждали между собой одну тему какого-то исхода или перехода куда-то. Мелькали картинки неизвестной мне, блестящей, искрящейся различными огнями местности с невиданными мной строениями и желтоватым, почти тёмным горизонтом. Видимо этот вопрос занимал их больше всего. При том, что в зале было тихо, нам казалось, что все вокруг разговаривают вполголоса. На нас никто не обращал внимания, и наконец, мы добрались до другой стороны просторного зала.

Потом мы долго шли по достаточно широкому полутёмному коридору с гладкими, как зеркало, стенами, мерцавших полированным камнем и полукруглым сводом, миновали несколько смотровых площадок, выходящими своими открытыми террасами на пустую квадратную площадь с монолитом каменного подиума по центру. Я успел заметить, что по её периметру так же расположены каменные ступени. Место это было похоже на жертвенник, только под открытым небом и, конечно же, впечатляло своими размерами. Я даже разнервничался не на шутку, но старался прятать мысли, чтобы случайно не выдать свою надуманную тревожность, как это уже случалось с нами не один раз, и которая, как мне казалось, совсем нас не красила.

Наш провожатый довёл нас до арочного проёма, плавно закончившего коридор, и показал рукой, что нам следует туда войти. Сам же с видом выполненного долга, похоже, обременительного и не очень нужного для него, поторопился удалиться.

Первое, что мы услышали в своих головах: «Это место для собраний, а не жертвенник. Смысла в убийстве нет никакого, польза бывает только от живых существ».

Совсем небольшая комната, куда мы вошли, не имела окон. Запах был приятный, свет мягкий. «Все называют меня Энке, но вы можете обращаться ко мне Эа, так назвал меня отец. Это восклицание, обозначает крик радости».

Перед нами стоял высокий и совсем не худощавый человек, а наоборот плотный и мускулистый. Выше нас с Эльзой на целых три или четыре головы, но лицо у него было, тоже с голубым оттенком и завитой в мелкие кудряшки длинной бородой. А ещё на нём не было шапки, но голова его была похожа на яйцо, только очень вытянутое.

«Не удивляйтесь, такое строение черепа признак нашей расы. Я не очень люблю большие пространства и стараюсь избегать окон, хотя наш этикет и мой, отсутствующий ныне, брат требует величия. Мы любим, принимать вкусную пищу. Размножаемся, таким же способом, как и вы. У нас принято носить кудрявые бороды. Пелебсы или Лулу - это существа с генетически укороченными цепочками спиралей жизни и с уменьшенной продолжительностью существования. Кто вам ещё ответит на всё, что вас тревожит в незнакомом мире. Мои ленивые подданные заняты собой и своими «важными», как им кажется делами. Все они в ожидании знаменательного события, которое нам всем необходимо совершить. Простите их за недостаточное внимание. Ещё вопросы есть?» Я посмотрел на Эльзу, она прикладывала массу усилий, чтобы скрыть свои скачущие от волнения мысли, но это у неё очень плохо получалось, оказывается, вот кто здесь тараторил без умолку, провоцируя спонтанные ответы Эа. Но именно я по какой-то неизвестной для меня причине, не смог вовремя остановить поток любопытных вопросов, а может и сам машинально задавал их, совершенно этого не замечая.

«А где у вас находится библиотека?» - Решил я всё-таки выявить один из вопросов, на который спонтанного ответа не последовало. Эа поймал мой образ с книжными полками и читающими людьми, несколько замешкался и осторожно уточнил: «Вы хотите узнать о нас всё?» И сам себе ответил: «Пока это для вас невозможно, но место концентрации знаний есть». Сказано это было, как мне показалось несколько устрашающе и предостерегающе, поэтому я и Эльза отступили со своими расспросами и смутились.

«Ничего страшного здесь не будет происходить. Со временем вы научитесь мыслить правильно», - снисходительно успокоил наше волнение Эа, - «В нашем мире всё тайное становится видно сразу, но стоит только быть честными перед своими мыслями, как тут же всё наладится и обернётся вам помощью и участием». Я вдруг уловил от Эа чёткий образ входящей в комнату девушки с подносом в руках и даже обернулся, чтобы посмотреть на арочный проём. Девушка уже была там. Она без всякого поклона и лишних церемоний подошла к каменному столу и плавно опустила на него поднос с тремя чашами, и так же со спокойной улыбкой удалилась. Эа взял один сосуд и демонстративно сделал глоток, показывая, что угощение безопасно, предлагая нам свободной кистью руки, присоединится к нему.

Я и Эльза сделали по глотку белого тягучего напитка и тут же начал чувствовать тихие щелчки по всему телу. Щёлкало в руках, ногах в спине, даже в голове. Скорость этих ощущений быстро нарастала и вдруг резко оборвалась. Я посмотрел на Эльзу и заметил, что кожа на её лице изменилась, просветлела что-ли, и исчезли еле наметившиеся морщинки в уголках глаз и на переносице. «Что это за чудесный напиток?» - Прервал я молчание. «Аурум. Восстанавливает силы и продлевает жизнь. Изобретение моей возлюбленной сестры Нинхурсаг, которой я вас позже представлю. Она на пути к нам». Эа как-то плавно и бесшумно, (здесь бы даже было уместно слово: призрачно), дрогнул в воздухе своими очертаниями и на какую-то долю секунды совсем исчез из виду, но если не учитывать эти небольшие неполадки с его изображением, то переместился он к нам поближе вполне реальным, и предложил сесть на расставленные полукругом пуфы. Сам же расположился напротив. «А пока вы мне расскажите, как вам удалось попасть с вашего плана к нам?» - Тут он почувствовал, что я не совсем понимаю, что он имеет в виду, и заменил образ «плана» на образы слов «время», «пункт», «платформа». «Просто вспомните и представьте, то место, откуда вы пришли и поподробнее расскажите, как именно вы это сделали? Мне, как естествоиспытателю это будет очень интересно».

Я стал вспоминать наш дом в Лондоне. Самые посещаемые и любимые места: ухоженные парки, наполненные детьми, цветочные площади с разноцветными грудами бутонов, магазинные лавки с надуманной мелочёвкой, где мы с Эльзой бродили в дни отдыха, изображая самих себя, и поддаваясь благоуханию наших влюблённых сердец. В памяти всплывали и наши приглашения на званые вечера, дорогие обильные обеды: обходительные джентльмены в строгих костюмах движения в них исполнены достоинства, присыпанного сверху шоколадной крошкой высокомерия; слегка стеснительные дамы, их модные пышные туалеты – порхание вееров, целая наука распознавания скрытых посланий. Мужские курительные комнаты, со сладковатыми ароматами Вирджинии, наполненные редкими, как бриллианты, многозначительными скупыми словами, и женские собрания, привыкшие к язвительному шёпоту и сдержанным улыбкам. Вынырнули в памяти и наши нечастые посещения церковных служений, кресты на алтаре, гулкое эхо соборов, моё скрытое от Эльзы недоверие к чёрным балахонам и строгим костюмам святых отцов. Меня настораживала их двойственность, слегка припудренная религиозным мышьяком, которую я чувствовал, но потакая желанию и восторгу своей возлюбленной перед тайной причастия, перед тайной Христа, всегда сопровождал её в такие умиротворённые дни.

Я пытался вспомнить лучшее из нашей с Эльзой жизни, но почему-то, как всегда некстати, больше вылезали воспоминания о зловонных, подёрнутых налётом сажи, улицах, загаженных отходами берегах Темзы, плавающих в ней трупах животных; полчища надоедливых мух, увеселительные фотографии с мертвецами, Джек-Потрошитель, выпускающий проституткам кишки, отвратительное шоу уродов, грабительские векселя, которые мы раздавали под руководством лорда. Вспомнились недруги, похитившие меня, Мрачный Тайгер и его подруга - предательница. Дом лорда Унке занял главенствующее место во всей этой истории, плававшей сейчас в моей голове. Возникали и проговаривались сами собой обрывки фраз моих поверенных в делах, трассантами подписывались разорительные бумаги, мелькали чужие деньги, заключённые в железные ящики под охраной нескольких новомодных замков. Всё это теперь казалось чем-то ненужным, абсолютно лишним. Тут же проявился и Стоунхендж последним ранним утром, выросший из вязкого тумана чёрным каменным оскалом. Ключи старины Морса, сделанные из драгоценных камней и металлических прутьев, как мы их прикрепляли к сырым скользким камням, ещё не ожидая, что у нас что-то получится, вертели стрелы приспособлений на каменных лунках. Неожиданная яркая, затмившая белый свет, вспышка голубовато-зелёного света и вот мы здесь.

Эльза, видимо тоже шла мысленно по моему пути. Нашему внимательному слушателю оставалось только сравнить и сделать вывод.

Эа с молчаливым интересом вглядывался в наши глаза, и когда я уже начал вспоминать по второму кругу малозначительные вещи, такие как песню бродячего музыканта или случайно не удержанную сознанием обнажённую Эльзу с длинным бокалом горячего вина в тонких руках, он сказал: «Достаточно».

И тут же его бородатая улыбка сообщила нам с Эльзой, что он остался доволен нашим рассказом.

«Лорд, видимо это звание?» - Переспросил он, и, не дождавшись ответа и произнёс: «Унке, скорей всего наш генетический модификатор, только наши гены могут выдумать как с помощью металлических кругляшей, папируса и надписей на них можно управлять пелепсами. Что ж - это достойно уважения!» Эа встал с пуфа, прошёлся по комнате, разминая налитые силой толстые кисти рук. «Потрошитель - явная деградация! Генетические отклонения, не всегда цепочки стабильны. Не думаю, что вы сможете с этим справиться. Я бы предложил вам создавать группы поиска по выявлению диких аномалий. Это будет частичным выходом из неразрешимой ситуации». «Да, но мы здесь, …, - я замешкался. И за меня выправила образ Эльза: «У нас есть специальные люди для таких необычных дел, называется Скотленд-Ярд (столичная полиция)». «У вас яркий насыщенный мир!» - Эа растянул улыбку, и я понял, что он не любит когда его перебивают. «А вот этот человек на службах, - продолжил он свою мысль, - Христос! Я почему-то увидел, что он присутствует в каждом символическом месте, которое вы посещали, но обычный человек не может так поступать. Или ваш образ был не читаем?» Эльза успела ответить первой: «Это наш Бог. Он создал мир, и мы в него верим и молимся ему». «Что значит Бог? Что значит создал? Я не вижу смысла в понятии, идущем от вас», - Эа молчаливо смотрел на нас. И тут я вспомнил лектрису: «Абсолют! К нам приходил Абсолют из человеческой плоти и крови. Он оставил нам заповеди бытия!» Было видно, что Эа едва сдерживает смех: «Вы утверждаете, что к вам приходил Абсолют из плоти и крови? Вы это утверждаете!?» Эа смотрел нам прямо в глаза, не отрываясь, с пристрастием и вдруг зрачки его перестали смеяться и словно окаменели, видимо образ Христа, посылаемый нами, дошёл до него. Или не дошёл? Он вдруг весь словно встрепенулся, приобрёл величественный вид, и начал говорить мыслию чётко и с расстановкой, чтобы мы слышали каждое слово: «Мысль об Абсолюте даёт незыблемую основу для внутреннего равновесия. Приходится прибегать к парадоксу: нет жизни – нет смерти, поскольку есть жизнь, и есть смерть, поскольку они одномоментны, поскольку бытие тождественно небытию. Абсолют в проявлении множественности и времени – есть бытие. Абсолют в проявлении целостности, ничто и вечность – есть небытие. То, что является смертью для дробной множественности – есть жизнь, для монолитной целостности – наоборот. Чтобы приблизится к сокровенному смыслу Абсолюта, чтобы понять, что отличает его от нас, - помни об этом!»

Мы с Эльзой молча потупились, растерялись, и наши призрачные образы видимо заметались в подключённом к нам сознании Эа.

Он, словно опомнившись, снова заулыбался, изображая радушного хозяина, и произнёс мягко, очень мягко: «Это ничего, мои добрые гости, ничего! Мысли о Всевеликом не сразу находят правильную нишу в голове. Ведь я хотел поговорить с вами совсем о другом». Он глотнул напитка и сразу перешёл к подготовленной теме.

«В нашем, казалось бы, справедливом обществе, - продолжил он тут же без паузы, - так же есть некоторые разногласия. Это я вам рассказываю, дорогие гости, чтобы вас не застали врасплох связанные с этим ситуации. Не стоит придавать мелким ссорам большого значения». Эа задумался на мгновение, остановился, повернулся к нам и сказал, словно очнувшись от собственных мыслей: «Так о чём это я? Ах, да! У нас, например, самой большей проблемой является примирение «гумов» и «техно», - и, предвосхищая наш вопрос уже отразившийся у нас на лицах, пояснил, - «гумы», они же «биосы» - пишут словесные оды, занимаются украшательством всевозможных праздничных событий, они так же придают нашей архитектуре незабываемый вид, любая геометрия или рисунок в их власти. Способных к извлечению звуков также можно отнести к «гумам». Они напрямую связаны с космосом и иногда получают от него подпитку за двоих. «Техно» обычно занимает устройство процессов: из чего сделана та или иная деталь, точный расчёт и верность тайным знакам наук их удел. Эти соотечественники не менее талантливы, но связь с космосом у них прерывиста и непостоянна. Всеми достижениями нашей расы мы обязаны обоим этим сословиям. Они прекрасно дополняют друг друга и порознь не могут сделать ни одного открытия или произвести необычайное изобретение. Ссорятся эти сословия ежедневно и ежечасно, потому что примеривают на себя возможности противоположного знания и умения. Нет ничего отвратительнее «техно», начавшего писать оды и ничего глупее «гума» решившего спроектировать новую летательную машину». Эа, поморщился и спросил: «Вы понимаете образы, идущие от меня?» Мы с Эльзой дружно кивнули головами и дополнили кивки чем-то вроде мысленного удовлетворительного удовлетворения. Эа убедился в нашей лояльности и продолжил, как мне показалось немного оправдываясь: «Я и сам более «техно», чем «гум». И понимаю, как иногда хочется вместо точности и логики поймать безграничную свободу «гума», отпустить своё внутреннее «я» на волю космических волн, написать оду или выгравировать на камне прекрасный барельеф, но всё это у «техно» получается достаточно сухо и не несёт в себе биоэнергетических посылов «гума». Все «техно» гоняются за биологией «гумов», а некоторые и сами пытаются ими стать, что вызывает только жёсткое напряжение у соплеменников и зло их веселит. Никто из группы «техно» по рождению не может заменить настоящего «гума» с его безграничным свободным умом. Но зависть, зависть гложет соплеменников». Эа поник на мгновение, словно эта непонятная зависть была присуща и ему, и словно очнувшись от невидимого морока, продолжил беседу: «Так вот, хотелось бы для себя уяснить, как на вашей платформе решается этот вопрос и существует ли такая проблема в обществе, оставшемся без управления…». Тут Эа внезапно замолчал, и мы почему-то поняли, что он сказал лишнее.

Я начал посылать ответные образы сразу же: «В Лондоне каждый занимается своим делом. И если честно я никогда не слышал о такой проблеме. Технически образованные люди, руководствуясь своими знаниями, выполняют техническую работу, но и стараются быть приверженными к развлечениям искусства, например, ходят в театры или в мюзик-холлы». - В моей голове сразу возникли образы старого театра «Глоб», где мы с Эльзой бывали пока он не закрылся, потом возник образ Чаринг Кросса и Хай-Холбона с конным манежем. Я заметил, как Эа отреагировал на величественную красоту внутренней обстановки лондонских театров, многозначительно вскинув брови. - «Однако и деятели искусств заняты только своим делом и никогда не стараются примерить на себя знания и умения технически одарённых людей, но с удовольствием пользуются плодами их трудов, например, машинами для передвижения или кухонными приборами. Но во всех этих талантах, и потребителей этих талантов, большое значение играют всё те же деньги, которые вы определили, как металлические кругляши или папирус. Выигрывает из всей этой гонки тот, кто за своё внедрение: будь то техническое изобретение или произведение искусства, получит больше этих кругляшей или папирусов, то есть - денег. Получается, что эти самые деньги очень сильно влияют на развитие общества и в конечном итоге сильно тормозят его развитие, потому что ради выгоды и накопления денег отметаются, а то и вообще запрещаются лучшие из изобретений. (Это я уже вспомнил размышления Оскара о ненавистных деньгах). Но с другой стороны деньги сглаживают борьбу, в понятом соотношении, между гуманистически и технически настроенными людьми, делая упор лишь на накопление замещающего эквивалента продукции, а не на ссоры».

Когда я закончил свою мысленную речь, Эльза посмотрела на меня с каким-то неправдоподобным уважением, и как мне показалось, почувствовала себя увереннее под любопытным взглядом Эа. Он предостерегающе зацокал языком, выказывая знание вопроса по опыту: «Что ж, это достаточно правильная и быстрая возможность, отвлечь внимание от борьбы сословий накоплением эквивалента, но это совсем не мудрое решение. Наша раса не пользуется эквивалентами. У нас был такой этап, но он оказался задерживающим фактором развития общества. Любой продукт, который производился за эквивалент, обманывал ожидания потреблявших его соотечественников, потому что был сделан без достаточных качеств, только для того чтобы похитрее сбыть его. Кроме того, началось производство никому ненужных предметов, которые не требовали лучших материалов и сложности производства, а обменный эквивалент на них был сильно завышен, что совершенно подорвало доверие соотечественников к «техно». Ведь именно они владели большей степенью производств, обрекая «гумов» жить ниже своего уровня достоинств.

Умы, же принадлежащие к сословию «гумов», в свою очередь, руководствуясь тем, что вы называете деньгами, вместо действительно полезных и нравственных открытий, начали производство развлекательных акций для думающей части общества, чем привели её к деградации и свели на нет творческие процессы, в том числе и в сословии «техно». Эквивалент срочно был отменён, за чем последовал недолгий, но вынужденный провал в движении общества по вектору развития. На восстановление равновесия потребовалось достаточно много времени. В пределах одного поколения, а поколения у нас измеряются огромными промежутками времени. Теперь же всё налажено, даже более чем». Эа тут же поинтересовался: «Интересно было бы узнать, какой именно частью энергий обеспечены ваши деньги? Мне как наполовину «техно» и наполовину «биосу», пишущему историку своей платформы, хотелось бы это знать». Он смотрел на нас и видел, что мы не только не понимаем вопроса, но даже не представляем, как деньги могут быть обеспечены энергией. «Ну, например, - решил помочь нам Эа, - каждая единица эквивалента, у нас оценивалась в одну меру энергии». Он скатал в руках невидимый шарик и вдруг он у него окрасился в беловатый цвет. «Это для наглядности», - пояснил наш новый друг. «Каждый соотечественник мог иметь столько эквивалента, (таких шариков) сколько энергий в таких количествах он вложил в своё произведение или дело. По желанию производитель мог просить больше энергетических шариков за свою работу. Он накапливал их в энергетически ёмких минералах или обменивал их на другие необходимые ему производства, как то пища или одежда или то, что ему было нужно, но у него не было. В результате таких, не совсем правильных перемещений и накоплений жизненно важной энергии, у наибольшего количества соотечественников осталось энергии только чтобы выживать, а у других, более удачливых в обмене, скопилось её нецелесообразно много. Развитие общества остановилось. Мы стали вымирать из-за неправильного распределения энергии биосов. И вот в чём главная проблема! Эти распухшие от энергетических излишков соотечественники не хотели делиться своими накоплениями с более несчастными своими соплеменниками». Эа потупил взгляд, и тут же сказал: «Как всегда увлёкся! Вот такой шарик энергии и являлся обеспечением одной единицы эквивалента». При этом он подержал шарик на ладони правой руки, посмотрел на него и дал разглядеть нам, а потом вложил его себе в грудную клетку прямо через одежду.

«Кажется, я понял, о чём речь, - сказал я, - на нашей платформе в качестве обеспечения выступают золотые слитки. Золотой стандарт был принят в Англии в 1819 году». Эа поморщился и прислал вопросительный образ: «Что это за обозначения количества дней? Мне они ни о чём не говорят». Я оставил его вопрос-уточнение без ответа, стараясь более не смущаться, и продолжил объяснение: «Золото - это металл, который ни подлежит коррозии и весьма красив, поэтому его решено было сделать основой денег, каждый выпускает столько эквивалента, сколько у него имеется золота в хранилищах, но не больше». Эа выставил перед собой руку и у него на ладони появился видимый образ золотого прямоугольного слитка, потом он уплотнился и упал прямо в ладонь, от чего рука немного качнулась. «Этот металл?» - спросил Эа. Я был поражён увиденным, но старался не выдавать себя: «Да, очень похож». «Этот металл просто лежит у вас в хранилищах?» - Переспросил Эа с какой-то долей показавшейся мне иронии. Я кивнул головой. «И вы его никак не используете?» - снова переспросил Эа. «Только так и используем. Ну, иногда из него делают украшения», - ответил я, чувствуя, что Эа распирает рассказать какие же мы дураки в этом случае.

Эа встал, и снова прошёлся по комнате, разминая свои могучие запястья. Он ещё ухмылялся себе в бороду несколько долгих молчаливых минут. Потом остановился перед нами, наклонился к нашим лицам и произнёс восторженной мыслию: «Вы неправильно используйте золото! У нас даже пелепсы знают, что этот металл даёт здоровье и продлевает жизнь. Мы из него делаем напитки, мы распыляем его в воздухе и дышим, мы добавляем его в пищу и это лишь малая толика, его бесконечных ресурсов. Его свойства помогают нам строить летательные машины и добывать руды. Этот металл настоящий кладезь сюрпризов. Он помог нам совершить многие открытия и расширить наше жизненное пространство».

После этих слов он ещё некоторое время ходил по комнате возмущённый нашими упущениями, словно там, откуда мы пришли, был его мир, и ему совсем не всё равно, как у нас обстоят дела с использованием золота.

Успокоился. Вложил слиток золота мне в руку, и подмигнул с улыбкой. Я же положил его на каменный стол, побоявшись взять с собой, где потом и оставил.

Потом сразу прислал нам образ удовлетворённого беседой человека, и как бы невзначай вспомнил: «Кстати! Мне нужно произвести идентификацию ваших камней, с помощью которых вы оказались здесь. Я представлю вам образцы». Мы с Эльзой дружно кивнули.

И тут в комнате появилась Женщина. Она вышла словно из воздуха. Я даже почувствовал лёгкий хлопок, будто где-то шлёпнула от сквозняка оконная форточка. Комната сразу наполнилась приятным сладким ароматом.

«О, моя великолепная Нин, ты порадовала меня своим появлением!» - Было видно, как глаза Эа засветились обожанием. Женщина была и вправду красива. Необычно, талантливо привлекательна: изящные тонкие длинные пальцы с красными удлинёнными, однообразной овальной формы ногтями, глаза были так ярко обведены черным цветом и заканчивались завитыми линиями на висках, потом эти линии незаметно переходили в две тонкие каплевидные брови, подчёркивавшие медленные махи длинных чуть загнутых ресниц; чёрные, почти смоляного цвета, волосы были утянуты назад, так что был виден приятный покатый лоб, и они по всей своей длине были аккуратно уложены на таком же, как у Эа удлинённом черепе; остренький тонкий нос с небольшой милой горбинкой и почти прозрачными маленькими ноздрями, и губы, накрашенные красным в тон необычным ногтям – яркие манящие, сохраняющие под собой нежный заострённый подбородок. Лёгкая полупрозрачная накидка почти не скрывала стройное, совершенное в своих формах поблёскивавшее золотинками тело сквозь радужную прозрачность одежды.

Женщина, даже не удостоив нас с Эльзой краешком своего взора, медленно подошла к Эа и приветственным жестом положила руку ему на плечо, сцепленную у запястья с просторным рукавом платья золотым браслетом.

Я почувствовал молчаливый ревнивый укол острого эльзиного ноготка в свой расслабленный бок. Я ещё едва-едва не выпустил наружу мысль: «Нашим английским красоткам такое и не …», - но вовремя затёр её своим сознанием.

Только после того, как Эа представил нас с Эльзой как своих лучших друзей, прибывших издалека, Нинхурсаг соизволила, снизошла до того, чтобы поднять на нас свои смоляные ресницы: «Чем же привлекли твоё избирательное внимание эти тупоголовые?» - Подумала Нин высокомерно, и я, надеюсь, и моя Эльза в первый раз за всё общение с этими людьми почувствовали яркую колющую, немного злую эмоциональную составляющую дошедшей до нас женской небезучастной мысли. Ощущение было такое, будто твою макушку натёрли густо каменной солью, залили водой и заставили всё это терпеть.

Эа спокойно приложил кончики указательного и безымянного пальцев ко лбу своей сестры, и я заметил, как зрачки его тихо блеснули. После чего Нин, словно всё неожиданно осознав, изменилась в лице, приветливо нам улыбнулась и сказала мягким голосом, обращаясь ко всем сразу: «Сегодня назначен предварительный день праздника перехода. Предлагаю проследовать в храм крылатой Исиды и последовать примеру воздающим ей почести. Эа, я развлеку гостей!» Эа одобрительно закрыл глаза, присев на свой пуф: «Идите, я появлюсь позже». Как я ни старался понять их молчаливый диалог, у меня ничего не получилось. Ни одной мысли они не проронили в прослушиваемый мной и Эльзой эфир. Наверняка у них был какой-то другой секретный способ общения, но то, что они о чём-то договорились прямо при нашем присутствии, я был уверен.

В храм мы попали несколько другим способом.

В стене комнаты неожиданно и бесшумно открылся невидимый до этого проём, просто прямоугольный кусок стены растворился в воздухе, и мы с Эльзой пошли за Нинхурсаг по ярко освещённому тоннелю, по которому можно даже было прокатиться с ветерком на хорошей упряжке лошадей. Мы уже начинали привыкать, что никогда не передвигаемся дважды по одному и тому же месту, коридору, улице. И теперь, мои представления о том, что мы попадём обратно в тот зал, по которому нас провёл сопровождающий, когда мы шли к Эа, не оправдались. Шли мы молча. Но меня так и подмывало спросить у нашей новой спутницы: «Как её имя? В том смысле, как к ней обращаться?» Нин остановилась, услышав мой вопрос и даже не повернувшись к нам лицом быстро скороговоркой, вернее мыслеговоркой, ответила. И почему-то от этого ответа мне сделалось не по себе. «Если ты спрашиваешь, как твоё имя у пелепса, значит, ты недоволен им и хочешь его наказать. Если он называет тебе своё имя, значит, - он виноват в том, что сделал, и ты можешь его стереть. В своём кругу, ты должен сам представиться всем кого посчитаешь нужным или тебя кто-то высший представит всем. Если ты кому-то не сказал сам своё имя, значит тот к тебе никогда не подойдёт и не спросит его и не заговорит с тобой, потому что это крайне невозможное поведение. Меня же называйте - сестра! И берегите своё имя!»

Мы с Эльзой переглянулись, и она театрально выкатила глаза и сжала подбородок, скорчив рожицу неведения. Показывая мне, мол, вот так вот, а на уроках нам про это не рассказывали. Может быть специально, чтоб заранее не нагнетать обстановку.

Через такую же потайную дверь мы вошли сначала в небольшую полутёмную комнату с приятными запахами благовоний, где Нинхурсаг водрузила себе на голову цветную наклонную шапку, и затем сразу попали в зал храма. Но это уже было другое помещение, хотя такое же просторное, обставленное по периметру колоннадой, уже обычной, сквозь которую проглядывало оранжевое небо, наполненное здешним желтоватым утром. В центре зала было пусто, собравшиеся на церемонию, многочисленные гости, прогуливались у колонн и между ними. При нашем появлении эфирный гул образов утих. Я почему-то думал, что ещё длится вечер прошлого дня, а уже брезжил солнечный свет сквозь густую земную пелену. Но усталости, после напитка, коим нас угостил Эа, не чувствовалось.

«Тебе не кажется, - спросил я шёпотом у Эльзы, - что сутки в этом мире несколько короче или у нас с тобой украли незаметно несколько часов?» «Я уже давно это заметила, ещё в нашем домике с соломенной крышей, потому что вставала раньше тебя», - ответила Эльза быстро, потому что Нинхурсаг, воссевшая на трон в парадной части зала мысленно подозвала нас.

И мы подошли к ней не замеченные занятой разговорами публикой. Было несколько удивительно в полной тишине, нависшей над огромным залом, наблюдать лица людей с мимикой эмоций не понятной для несведущего наблюдателя. Доносились обрывки, отголоски чужих мыслей и образов, но полностью составить картину всеобщей беседы не представлялось возможным. Отчасти, видимо из-за того, что мы с Эльзой были неопытными в этом довольно сложном деле мыслительного общения с таким количеством людей одновременно.

«Ты звала нас, Сестра?» - начал было я говорить, пытаясь обратить внимание Нинхурсаг на нас. Мы с Эльзой уже какое-то время стояли рядом с её праздничным каменным троном с наброшенным на него ворсистым мягким, в коричнево-жёлтую полоску, полотном и наблюдали, как она отдаёт приказы двум длинноногим «тупоголовым» прислужницам с покорно опущенными глазами. За ними стоял такой же юноша в белой тунике, и на поясе у него висела юбка из золотых пластинок, доходящая почти до колен. Нинхурсаг остановила мои мысли направленные в её сторону ладонью. Я вдруг почувствовал её скрытое раздражение и понял, что мне нужно помолчать и терпеливо ждать. Более того, я даже не пытался смотреть в её сторону, потому что прозрачность её платья, под которым виднелись весьма условные непрозрачные места, вызывали у меня непривычный стыдливый трепет, а у Эльзы приступы шутливой ревности.

Наконец прислужницы также, не поднимая глаз, удалились в сопровождении золотоюбочного юноши, и, восседавшая на троне тут же подняла руку вверх. Вся публика прекратила перемещения по залу и обратила свои лица к ней.

Нинхурсаг заговорила вслух. Мы услышали её речь: звонкую, приятную, скорую, как и её мысли. Я еле успевал переводить в своей голове образы уже знакомых слов, но всё ещё это получалось медленно. Сестра говорила эмоционально, поворачивая своё точёное личико то в одну сторону зала, то в другую. Мне даже показалось, что громкость её голоса была многократно усилена акустикой помещения. Речь её лилась чётко, ясно, без запинок и помарок. Она даже мне напомнила выступление Пэра Эддингтона перед зданием парламента в Лондоне, когда нужно было предвосхитить людские волнения по поводу загрязнения улиц города и связанных с этим болезней простолюдинов. Но Нинхурсаг говорила не только о виновнице праздника Исиде – матери всех матерей, Абсолют – венец её красочной речи. В моей памяти сохранился небольшой отрывок: «…ни формы, ни бесформенности - вот что такое Абсолют, ни смерти, ни бессмертия - вот что такое Абсолют. Он никогда не повторяется, и каждое его мгновение отмечено редкой насыщенностью и уникальностью. Ловите каждое мгновение, цените его, будте благодарны за дары Всевеликого!»

Под конец своей красочной женской речи, Нинхурсаг встала с трона и уже стоя, завершила поздравительные выкрики поднятием вверх обеих рук. Я настолько увлёкся пьянящей мелодикой её голоса, что уже перестал подставлять знакомые образы к незнакомым словам, чтоб не портить общую картину восприятия, сравнимую с ликованием. Как вдруг понял, что весь собравшийся зал смотрит в нашу с Эльзой сторону, а рука Нин указывает на нас.

Вот так мы были представлены достопочтенной публике в незнакомом для нас мире, на празднике крылатой Исиды, в зале для избранных.

Тут же мы с Эльзой были втянуты в круговорот разговоров расспросов и хитрых дружеских улыбок. Нинхурсаг подсоединила нас к всеобщему «Я», многоголосому разговору и единому понятию здешних социальных отношений. Этот хитрый момент я уловил, надеюсь и моя драгоценная Эльза тоже, потому что всё сразу изменилось. С этого момента представления, мы стали слышать всех и понимать всех намного лучше, чем было до этого. Например, обрывки попадающих в нашу голову фраз, никак не связанных между собой и потерявших из-за этого смысл, теперь выстраивались в стройные мыслеформы с подчёркнуто явными мелочами. Не всё нам было понятно, но зато выстраивалась цельная последовательная картина, к которой мы потихоньку привыкали. К нам теперь мог подойти любой и завести с нами мысленную беседу.

И поверьте, в этот день наши персоны были нарасхват.

Мы с Эльзой так устали от внимания, от чрезмерных приглашений присоединится к тому или иному кругу; от настойчиво вежливых лёгких приветствий, вынуждающих совершать ответный наклон головы, и выслушивания, различных не совсем понятных для нас сочинений, которые нам читали по-очереди участники беседы. Что-то высокопарное, похожее на стихосложение или уличные баллады столь популярные в Лондоне нашего времени. Я старался вдумываться в образы, идущие один за другим, составляя из них целостную картину повествования, и у меня получались висящие в кромешной темноте комнаты, разукрашенные непонятными моему пониманию письменами и узорами. В них жили и работали люди, почему-то не выходя на солнечный свет. У меня в голове мелькали высокие могучие в плечах атлеты в сверкающих доспехах, похожих на сказочных героев, что упоминаются в английских сказках и песнях. Такие же могучие женщины с мужским телом, блеск золота на их туниках и неизвестные мне, грозящие уничтожением, приспособления в их руках. Ещё я видел несколько планет, (образ, поразивший меня своей масштабностью) освещённых звёздным светом и взрыв одной из них. Обломки от неё разлетались с такой силой и скоростью, что был поврежден и соседний зелёно-голубой шар. Огромный осколок врезался ему в самую макушку и через какое-то время цвет шара сменился на рыжий. Эту планету в своих балладах длинноголовые называли Арес.

К середине дня лица, люди с голубоватыми лицами, завёрнутые почти в одинаковые белые одежды, в своих разноцветных шапках-цилиндрах, сдобренные постоянными глотками пьянящего напитка, стали сливаться в моём сознании в одного идеального до крайности высокомерного человека, которого совершенно невозможно распознать, как отдельную личность.

В какой-то из одиночных моментов этого большого светского раута мы затерялись между двумя назойливыми компаниями, явно борющимися за наше внимание, вышли за колонны на улицу и присели вдвоём на огромную каменную ступень храмовой лестницы, потому что ноги наши требовали отдыха.

«Я спрашивала Эа, кто они такие, но он не ответил на этот вопрос»,- быстро сказала Эльза вслух по-английски, - «Да и вообще много на что не ответил, выбрал самое незначительное». Я не успел ничего сказать в ответ, потому что за нашими спинами раздалось шарканье сандалий и один из новых длинноголовых друзей по имени Шамсиэль, озаботившихся нашим отсутствием, позвал нас обратно в круг чтецов. Я запомнил его только потому, что у него на завитой мелкими колечками бороде у нижней губы была прикреплена к волосам небольшая золотая булавка с красным камешком, похожим на драгоценный камень рубин.

На этот раз нам было предложено прочитать, что-либо из культурных сочинений общества бывшего нашим домом совсем недавно.

Вообще конечно сложно переводить мысли и намерения другого человека на язык слов, поэтому иногда это будет выглядеть весьма неуклюже.

Я хотел было по привычке открыть рот, чтобы прочитать вслух бессмертные стихи моего любимого английского поэта, и тут же поймал на себе удивлённые взгляды, стоящих вокруг нас с Эльзой гостей, и вспомнил, что сотрясать воздух, является более чем неприлично. Тогда я представил себя стоящим на Трафальгарской площади и читающим стихи Джорджа Байрона собравшимся зевакам: «Первый поцелуй любви!» Мысль моя вдруг повеселела и приобрела поэтический задор. И я со всеми присущими мне романтическими нотками начал мысленно читать полюбившиеся строки:

«Мне сладких обманов романа не надо,
Прочь вымысел! Тщетно души не волнуй!
О, дайте мне луч упоенного взгляда.
И первый стыдливый любви поцелуй!

Поэт, воспевающий рощу и поле!
Спеши, - вдохновенье свое уврачуй!
Стихи твои хлынут потоком на воле,
Лишь вкусишь ты первый любви поцелуй!»

Не бойся, что Феб отвратит свои взоры,
О помощи муз не жалей, не тоскуй.
Что Феб музагет! что парнасские хоры!
Заменит их первый любви поцелуй!

Не надо мне мертвых созданий искусства!
О, свет лицемерный, кляни и ликуй!
Я жду вдохновенья, где вырвалось чувство,
Где слышится первый любви поцелуй!

Созданья мечты, где пастушки тоскуют,
Где дремлют стада у задумчивых струй,
Быть может, пленят, но души не взволнуют, -
Дороже мне первый любви поцелуй!

О, кто говорит: человек, искупая
Грех праотца, вечно рыдай и горюй!
Нет! цел уголок недоступного рая:
Он там, где есть первый любви поцелуй!

Пусть старость мне кровь беспощадно остудит,
Ты, память былого, мне сердце чаруй!
И лучшим сокровищем памяти будет -
Он - первый стыдливый любви поцелуй!

Я читал самозабвенно, отрешившись в эти минуты от всех беспокойных дум и надуманных опасений, что подстерегали нас в последние дни. Не скажу, что это было просто, сопровождать каждое слово образом, но я вложил в свои чувства и проецируемые картинки, всю тоску по своей покинутой земле, по Лондону, по нашему дому, так скоропостижно покинутому, как теперь мне казалось совершенно напрасно.

Когда я закончил читать, то первым делом взглянул на Эльзу. Она смотрела на меня восхищённым взором. Слушатели мои никак особым образом не отреагировали, хотя и благосклонно закивали своими наращенными шапочными головами. Молчание в эфире мыслей воцарилось такое, что я даже подумал о полном провале нашей английской культуры. Но вдруг услышал в общем громком эфире язвительный голос Нин, обращённый ко всем притихшим слушателям: «Так выглядит ваша молчаливая зависть? Не правда ли мои дорогие соплеменники!» При этих словах Шамсиэль усмехнулся. Отчего его рубиновая булавка в завитках бороды сверкнула отражённым светом, вдруг ударившим промеж колонн храма.

Солнце за многие, многие дни впервые выглянуло из плотного массива туч. Продержалось не больше минуты, освещая яркими тёплыми лучами ступени к храму и само его строение, величественное и массивное. Весь народ высыпал на внешние площадки, радуясь столь редкому в этом мире явлению.

«У нас солнце появляется в небе довольно часто», - обратился я мыслями к Шамсиэлю, и послал ему картинку синего лондонского неба и зелёной лужайки из сада лорда Унке, где мы с Эльзой любили сидеть в тени молоденьких сосен и вечно засыхающих миртовых кустиков, которых садовник никак не мог отпоить.

Шамсиэль ничего не успел ответить. Только лишь взглянул на меня и чуть заметно наклонил голову в знак благодарности за необычный образ. Приятные звуки плавной музыки возвестили о начале какого-то действия и все гости стали спускаться по площадкам ступенек вниз под арочные своды другого не менее величественного здания. Небольшие группы людей медленно, беседуя между собой, тянулись и тянулись вниз к арочным сводам, как оказалось трапезной, где уже на каменных подиумах были расставлены угощения и девушками-слугами всё в тех же коротких туниках разливались напитки из высоких кувшинов. «И опять ни одного стула или пуфа, или диванчика», - подумал я и поймал те же мысли от Эльзы. Последний раз мы долго сидели только в кабинете Эа, и ещё успели примоститься на каменных ступеньках. Ноги уже гудели от постоянного хождения и почтительного выстаивания в читающих свои сочинения компаниях. Эльза уже всем своим уставшим весом висела на мне, хоть как-то облегчая передвижение, а я терпел, не подавая вида, и продолжал мило улыбаться в ответ на заинтересованные взгляды гостей. «У них, наверное, металлические ноги», - шепнула мне Эльза вслух с досадным сожалением. «А я не совсем понял слова Нин про зависть», - ответил я таким же скрытным шёпотом.

Между тем, светский раут шёл своим чередом. С низкого сводчатого потолка трапезной пролился на столы и собравшуюся вокруг них публику белый, неестественно покалывающий свет. Поначалу он даже пощипывал глаза, но чуть позже мы с Эльзой привыкли к его мягким успокаивающим волнам, заиграла музыка совсем не похожая на бренчание итальянских гитар или струнные пассажи арф бродячих лондонских музыкантов. Музыка была плавной, чуть протяжной, переходящей на высоких нотах в почти свистящий едва осязаемый ветерок. Я даже затрудняюсь предположить, какой из знакомых мне инструментов мог издавать такие своеобразные звуки. Гости совершенно бесцеремонно пили из своих чаш, надкусывали фрукты и тут же их клали обратно на блюда, если им что-то не нравилось, брали другой фрукт и снова его надкусывали. «Никаких столовых приборов, всё руками», - шепнул я тихо Эльзе. «Зато, какие удивительные тарелки и вазы, словно из тонкого стекла. Смотри не толще ногтя! И, похоже, что это камень!? Как можно такое сделать? Уму непостижимо, какая тонкая работа», - ответила Эльза.

Есть уже хотелось давно. И мы хлебнув всё того же ароматного крепкого напитка увлеклись поеданием очищенных банановых плодов и винограда, избегая уже надкушенных образцов, единственно знакомые нам продукты из всего, что там было предложено. Хотя стол просто ломился от различных блюд непонятных и неизвестных для нас.

При всём внимательном к нам отношении окружающих, мы с Эльзой чувствовали себя несколько странно среди долго стоящих на своих крепких ногах голуболицых людей. И я уже несколько раз посылал в пространство ненавязчивую мысль о том, что неплохо бы было присесть, но так и не дождался ответа. Конечно, нам было интересно, и не смотря ни на что, ни на усталость, и чрезмерное стеснение от незнания возможных правил поведения, после нашего длительного заточения это был новый рай. Даже если бы нам прямо сейчас выделили комнату для отдыха и предложили удалиться, я бы, наверное, остался, настолько всё вокруг было ново и удивительно, как сон, долгий увлекательный сон.

Я немного пьяный и умиротворённый на уже одеревеневших ногах, превратившихся в негнущиеся костыли, делал вид, что разглядываю, орнамент из неизвестных мне знаков и стоящих с вытянутыми на руках подносами изображений человечков. Одновременно поглядывал на Эльзу, которая, уже, облокотившись на каменный стол, спасала себя около полупустого блюда с виноградом и делала вид, что грациозно скучает. Именно за этим несуществующим занятием и застали меня её непроизвольные мысли о том, что где-то в этом месте должен быть туалет или комната отдыха, как во всех приличных английских домах. Наши новые друзья разбрелись и когда снова появлялись рядом, то лишь уважительно кивали в знак того, что они рядом, избегая разговоров с нами. Народу вокруг поубавилось, и я, наблюдая за передвижением гостей, увидел, что все они периодически уходят в широкий проём, не замеченный мною ранее за последней аркой трапезной. Мы с Эльзой решили последовать их примеру.

Как только мы вошли в приятно ухоженный дворик с круглой центральной площадкой, также выложенной каменными плитами и обсаженный по окружности плотным подстриженным под рост среднего человека зелёным кустарником, я понял, какие мы были дураки.

Весь насытившийся люд давно уже сидел, лежал и разговаривал в этой специальной зелёной зоне под открытым небом. Здесь были устроены не только скамейки, покрытые приятными мягкими покрывалами, но и своеобразные полукресла с подушками и даже полукровати с валиками для рук и ног. Мы тут же нашли свободное полусидячее ложе и незамедлительно расположились на нём. Наши утомлённые коленки и ступни отходили, приятно понывая.

К нам сразу подошёл Шамсиэль и спросил, довольны ли мы угощением? И слова моей благодарности не знали границ. Тогда я постеснялся спросить, почему никто никуда никого не зовёт, но как потом выяснилось, прерывать чужое питие и трапезу словом или намерением считается невозможным поведением. Поэтому к нам никто не подходил, пока мы сами не удалились от столов.

Нам был представлен близкий друг Шамсиэля по имени Кокобиэль. Такой же высокий статный мужчина с лопатистой в завитушках бородой. Его сопровождала симпатичная женщина со строгими статичными чертами лица, напоминающими кукольно раскрашенную театральной пудрой маску, по имени Натилла, тут же сделавшая долгий комплимент по поводу моего чтения в храме: «Столько эмоций! В наших сочинениях это большая редкость. Я бы даже отметила, что вы теперь заразили новым веянием всю нашу пишущую публику! При случае я бы хотела ещё что-нибудь послушать от вас!» Я мило улыбнулся и улыбка сделалась такой искренней, ещё и от того коленки мои благодарно понывали в горизонтальном положении.

Эльза воспользовалась моментом и постаралась как можно тише спросить у Нат про возможность посетить дамскую комнату, но, к сожалению, это услышали все присутствующие и к моему удивлению совсем не обратили на это внимания. Натилла благосклонно вызвалась проводить незаметно изнывающую Эльзу до места, а я остался с моими новыми друзьями, которые присели на соседнюю скамейку. «Мой друг, - произнёс с гордостью Шамсиэль, - рисовальщик и строитель! Ему интересно, в какой художественной последовательности вы соединяли камни при движении со своей платформы, и каким металлом пользовались?» Кокобиэль добавил, чтобы не выглядеть совсем молчаливым, потому что до этого он только улыбался и вежливо кивал головой, при этом его борода смущённо ёжилась: «Да, простые рисунки иногда говорят о многом, возможно, это мне пригодится для орнаментов и украшений». Он тут же достал из складок одежды желтоватый лист с пишущей палочкой и протянул мне.

Я, конечно, почувствовал настырные ухищрения, выведать у меня секрет камней, но быстро набросал знакомую схему, выбор был не большой. У меня получилось что-то вроде вьющейся змеи, на каждом изгибе которой должен был стоять образ определённого камня. Кокобиэль взял протянутый рисунок, и уголки его губ загадочно приподнялись: «Да, да мне знаком такой узор, но хотелось бы уточнить размеры». «Дорогой Коко! - Встрял в разговор Шамсиэль, - Оставьте ваши скучные измерения на потом, развлеките нашего друга игрой в Лок!» «А что это за игра?» - Спросил я, всё ещё не желая слезать с мягкого ложа и машинально высматривая Эльзу. «Оооо, вам должно понравиться!» - Зацокал языком Шамсиэль, - «Это игра различных позиций, практически планирование будущего!»

Тут неожиданно из-за бобрика стриженых кустов появилась Эльза в сопровождении Нат. Щёки у Эльзы пылали стыдливым жаром и были окрашены в соответствующий этой эмоции цвет. Я почувствовал неладное и сполз с насиженного места ей навстречу. И пока восхищённые взгляды присутствующих были заняты внезапно появившимся выводком чётных котят во главе с такой же смоляной мамой кошкой, запрыгнувших с камней пола на моё нагретое место, Эльза незаметно наклонилась ко мне, шепнув скороговоркой по-английски: «Ави! У них на всех один общий туалет! Я чуть со страху не умерла!» И я в очередной раз был обескуражен.

За большим круглым столом, искусно выточенным из цельного камня, кстати, будет заметить также как и всё вокруг, собрались игроки. Они сидели по кругу на высоких специальных пуфах с высокими спинками, на каждой из которых было сделано полукруглое углубление для того чтобы можно было положить, прислонить свою длинную шапку, предаваясь раздумьям и смыслу игры. У меня в голове созрел спонтанный вопрос ко всем сразу по поводу камней и изделий из них: «Ведь это же трудоёмко и не очень удобно делать из массива камня даже мебель?» «Что вы! Что вы!» - Сразу зароились в моей голове ответные мысли, - «Для нас камни - это, несомненно, выгодный материал!» И только теперь я заметил, вернее, узнал нашего уже знакомого Эа, занявшего место за игорным столом. Далее говорил только он: «Камни есть везде. Ничего лишнего не нужно изобретать. Природа их такова, что они энергоемкие создания и долго и хорошо держат форму. Поверте, мы преуспели в обработке такого материала. Камни – это живой материал и с ним всегда можно договориться. Работа с ними проста и эффективна. Вот наш дорогой Коко, как раз занимается этими вопросами. Думаю, он найдёт время показать вам преимущества именно такого наземного строительства». Я посмотрел на Кокобиэля, и он, уловив моё восхищение, слегка наклонил голову в мою сторону.

Мы с Эльзой тоже сели за стол на свободные пуфы. Темнокожие служанки снова принесли на подносах веселящие напитки и поставили перед каждым по уже знакомой чаше. «Итак!» - продолжил свою речь Эа, - «Нет смысла, дорогие мои соплеменники, рассказывать вам правила игры, поскольку вы все осведомлены об этом. Я лишь повторю их специально для наших превосходных гостей». Эа повернулся к нам, и мгновенно составив образ игры, отправил его нам с Эльзой.

Я не сразу понял, что именно нужно представить, держа в руках золотую пластинку с выдавленными на ней знаками, и уловив мыслеформу Эльзы, присоединился к ней. Других игроков я не слышал, словно наступила тишина в мысленном эфире.

Это был наш дом, только новый, отстроенный где-то за Лондоном в красивом зелёном месте в окружении сосен и солнечных лужаек. Небольшой сад с глазом овального фонтана перед парадным входом. Я прикрыл веки и вдруг, словно очутился в этом месте. Всё происходило, как наяву. Эльза сидела перед мольбертом у открытого окна мастерской, устроенной в одной из комнат дома и смешивала краски на палитре. Перед ней стоял холст с намеченными на нём линиями угольным грифелем. «Ты начинаешь новое полотно?» - Спросил я её. «Да, Ави! Я видела удивительный сон сегодня, где мы с тобой плывём на лодке по прекрасному голубому озеру, а потом выходим на берег у величественного дворца. Таких, я ещё не встречала в Англии. Потом ты берёшь меня за руку и ведёшь по длинной лестнице на смотровую площадку, с которой виден прекрасный город. Город счастья и солнца!» Эльза улыбнулась, и я поцеловал её в пылающую от творческого задора щёку. «Я напишу серию картин про это место. Это волшебная страна! Наша страна!» И мне стало так тепло и приятно от того, что у нас есть своя страна, своё место в этой огромной вселенной.

Я вдруг почувствовал, что что-то происходит вокруг и открыл глаза. Над каменным столом, в самом его центре бешено вертелся огромный полупрозрачный синеватый шар. Он вращался так быстро, что из его центра разлетались, попадая на каждого игрока угловатые электрические дуги, бесшумные и тонкие. Только тихое потрескивание выдавало их мощь, когда они касались головы того или иного игрока. И я более не успел ничего подумать или сказать своей мыслью, как синеватый шар беззвучно лопнул, и моя золотая пластика в руках обожгла меня. Я выпустил её, и она со звоном упала на каменный стол. Следом за мной пластинка выскочила из рук Эльзы. Она стала дуть на пальцы и тереть ладони друг о друга.

Наступила, какая-то неуютная тишина. Все игроки за столом смотрели на нас с недоумением, но похоже быстро справились со своей неуместной эмоцией. Эа встал со своего пуфа и произнёс, будто ничего экстраординарного не произошло: «Победит тот, чья фантазия переиграет другие!»

«Похоже, что мы у них что-то сломали», - шепнула мне Эльза вслух по-английски.

«В чём же заключается победа?» - спросил я мысленно. Было видно, как Эа замешкался с ответом, но всё-таки произнёс с неестественно широкой улыбкой: «Вы наши дорогие гости, и тем самым вы уже победители!» Все дружелюбно закивали вслед этим учтивым словам и стали подниматься со своих пуфов. Но что-то витало в воздухе: недоговорённость какая-то. Я отнёс это к тому, что не совсем понял образ игры, но попасть в своей фантазии в несуществующую Англию было приятно.

Настало время и мне посетить экстравагантный здешний туалет, куда Эльза сопровождала меня по моей же просьбе. «Только по сторонам не смотри», - шептала она мне вслух с саркастической улыбочкой, - «это не для твоих пытливых глаз».

Мы прошли ещё один такой же каменный круг полный отдыхающих людей и ещё один, спустились по широким ступеням к арочному своду одиноко висящему и ничего не подпирающему. Перед ним были вделаны в пол несколько скамеек. Эльза осталась ждать меня здесь вместе с синелицым, который с мечтательным видом, что-то чертил самопишущей палочкой на квадрате желтоватой бумаги. Я прошёл за арку.

Не скажу, что увиденное меня сильно удивило. На небольшой возвышенности расположенной квадратом располагались лунки для справления естественных нужд, без перегородок, достаточно близко одна от одной. Получается, сидящие на корточках над ними всегда видели лица друг друга, а сидящие рядом даже могли соприкасаться коленками. В центре зала било несколько фонтанчиков на высоких ножках, где можно было ополоснуть руки, и несколько фонтанчиков у самого пола, я ещё подумал: «Интересно, для чего так низко?» Привычный запах нечистот отсутствовал. Наоборот, откуда-то подувал воздух, наполненный густым пряным ароматом. Я сразу представил, как это могло бы выглядеть в английском исполнении, и улыбнулся сам себе в бороду.

На выходе из этого приятного, на мой взгляд, заведения, куда можно ходить разнополыми парами, (при моём посещении только я застал двоих, продолжающих бесконечную беседу), к нам подошёл юноша с голым торсом и в юбке из золотых пластин. Он учтиво поклонился и сообщил вслух, что ясноликая Нинхурсаг желает видеть нас в своём кругу, и плавно указав рукой направление, пригласил следовать за ним.

Мы прошли скорым шагом по нескольким цветочным аллеям из удивительных разноцветных гигантских бутонов, и по мере удаления от всеобщего праздника в мысленном эфире пропали даже отголоски мыслеформ, доносившиеся до нас, как тихий говор. Оказались перед глухой каменной стеной, в которой незамедлительно открылась потайная дверь, растворилась в воздухе, как обычно, и мы опять оказались в просторном коридоре приведшим нас к небольшой движущейся комнате, доставившей нас наверх в покои Нинхурсаг.

Она была одна. Стояла у большого полукруглого окна и смотрела вниз на своих подданных, отдыхающих на нижних площадках зикурата. Повернулась к нам, приветливо улыбнулась. Юноша с голым торсом остался в движущейся комнате, и она унесла его обратно вниз. Одета Нинхурсаг уже была в разноцветную галабею, подпоясанную широким серебряным поясом с пряжкой изображающей открытый человеческий глаз. Пригласила нас с Эльзой сесть на мягкие пуфы, чему мы в очередной раз оказались очень рады.

«Наслышана о вашей безоговорочной победе в Лок», - произнесла Нин как-то вкрадчиво по кошачьи. От её бывшего высокомерия не осталось и следа. «Разве мы победили? - Спросил я с искренним удивлением, и тут же решил пояснить этот неудобный случайный момент, - В любом случае мы не знаем цены этой победы, но сам процесс был удивителен!» Эльза продемонстрировала покрасневший указательный палец с набухающим белым волдырём: «Вот обожгла. Пластинка в игре стала горячей».

Нинхурсаг подошла к ней, взяла её руку обеими ладонями и что-то тихо вслух пошептала с закрытыми глазами. Она была настолько трогательна в этом желании помочь, что у меня в одном глазу навернулась слеза. Когда ладони Нин раскрылись, палец у Эльзы приобрёл свой естественный здоровый цвет. «Чудеса!» - воскликнула восхищённая Эльза. «В этом нет ничего чудесного. Слово-мысль - есть действие, главное знать, как сказать или подумать. Настоящее чудо - это вы! Вы вдвоём. Ваша пара, так ведь принято говорить в вашем мире? У нас нет пар, каждый носит свой оттенок личности», - Нин немного помолчала, будто сомневалась, стоит ли нам знать, то, что родилось в её голове, и вдруг решилась: «Понимаете, мои дорогие друзья, игра в Лок…, - она снова задумалась, - …игра в Лок не так проста, как может показаться сначала. Это поединок мыслеформ, поединок мысли. А вы победили, даже не заметив этого. Отнести вашу победу к тому, что вы не знали и не страшились, также нельзя. Нужно признать, что вы обладаете тем, чем не обладают мои иногда завистливые и гордые собой подданные». Нин улыбнулась и продолжила: «Конечно, они не ожидали такого исхода игры, но не пытались вас обмануть, а просто промолчали о том, что теперь обязаны воплотить вашу победившую фантазию, какая бы она ни была, тем более что она уже самопроизвольно встала в намеченный план событий и её оттуда уже не убрать, даже нам. Все сидевшие тогда за столом «локализации» теперь в вашей пусть и игровой власти, что их, безусловно, смущает». «Раз такое дело, - начал я от нетерпения, перебив Нин, - мы отказываемся от игровых претензий, тем более что фантазия невыполнима». Нин вдруг оказалась рядом и положила мне руку на плечо: «Не спешите отворачиваться от своих желаний. В нашем мире прогрессирующей и реализующей мысли, возможно всё, и даже больше. Когда вы это поймёте, то можете захотеть невозможного и не совсем позволительного, это желание, иногда искушает даже моих приближённых, у которых имеется всё, о чём они могут только мечтать». Нин немного помедлила и нерешительно спросила: «Эа передал мне нечитаемый образ Христа. Вы мне можете что-нибудь рассказать о нём?» «Что значит нечитаемый?» - Переспросила Эльза. «Я вижу этот образ, но не могу его раскрыть для себя», - терпеливо пояснила Нин. «Но Эа очень недоверчиво отреагировал на разъяснения об этом человеке, - сказал я, - хотя наш план безоговорочно наполнен верой большинства людей в его существование. Это подтверждают многочисленные чудеса, происходящие от его имени, например, мироточение икон, неожиданное излечение больных, чудесные спасения в совершенно катастрофических ситуациях». «Я не стану поступать, как Эа, - тут же перебила Нинхурсаг, - Он импульсивен и не сдержан в некоторых вопросах. Его бывает трудно сдвинуть с насиженной точки знания, если он не прав. Не волнуйтесь, вы можете доверять мне».

Она вернулась к окну и посмотрела с высоты башни на погружающийся во мрак город, день праздника заканчивался, потом резко повернулась и сказала, будто приняла решение чёткое и бесповоротное: «Я хочу, чтобы вы стали моими друзьями, только моими, понимаете. Не нужно больше называть меня «сестра». Я буду для вас Нин, как для Эа! Моим именем здесь откроются для вас любые двери. Доверяйте мне». Нин снова очутилась за нашими спинами и теперь положила нам обоим руки на плечи. Я вздрогнул вместе с Эльзой - сложно было привыкнуть к таким вот моментальным перемещениям. Поэтому она сказала ласково и вкрадчиво, чтобы успокоить нас: «А сейчас отдыхайте. В этом зикурате вы найдёте всё, что вам потребуется. Я зайду за вами завтра, и мы полетим в страну Гиз, мне нужно вам что-то показать».

«Можно один вопрос?» - любознательная Эльза воспользовалась неожиданно проявившимся расположением нашей гостеприимной хозяйки. Нин положила ей на другое плечо вторую руку и послала разрешительный образ, состоящий из частички иронии, удивления и желания помочь, но желания было всех меньше. Эльза продолжила: «Кто такой «генетический модификатор?» Я обернулся и посмотрел на Нинхурсаг. Она поймала мой взгляд и как-то очень ласково ответила мне всплеском чёрных ресниц. Я засмущался и повернул голову обратно. «Болтливый, хвастливый Эа! - Ехидно сказала Нин вслух, и продолжила объяснения образами, - Наши знания распространяются не только на внешний исследуемый мир, но и на мир внутренний, создающий свойства живых существ. Мы проводим опыты по скрещиванию видов животных и растений. Строительные кирпичики созданий находятся внутри живых клеток и называются – генами. А модификация – это приобретение новых свойств, для наших новых живых созданий. Из генов-кирпичиков, возможно, создать что угодно, например, лошадь с торсом человека вместо головы, тем самым вы получаете умную лошадь и человека с силой и быстротой животного. Бывает незаменимо в различных прикладных областях научной деятельности. Надеюсь, я удовлетворила ваше любопытство». «У меня тоже есть вопрос!» - успел я вставить свою мысль. «Как попасть в ваше хранилище знаний, в вашу библиотеку?» - И я послал образ многочисленных книжных полок и читающего человека за столом при свечном свете. Нин многозначительно помолчала и ответила, стараясь не обидеть нас: «Вы обязательно попадёте в эту, так называемую, библиотеку, но не сегодня и ни завтра. Всё должно идти своим чередом. Вы сами поймете, что это она, когда очутитесь там. А пока вы должны медленно постигать науки».

Когда я снова обернулся, почувствовав вдруг пустоту за плечом, Нин уже не было, только лёгкий ветерок прошёлся по моим заросшим щекам.

Мы остались одни.

«А я всегда полагал, что кентавры - это вымышленные существа», - произнёс я как можно менее беззаботно, но от этого страх в глазах Эльзы не стал отражаться меньше.

«Ты заметил хоть одного ребёнка, Ави?» - Эльза встала и подошла к чёрной пустоте окна. Я заметил, как подрагивали её пальцы. «Кажется, я видел низкорослых, когда мы проходили через первый большой зал, но не могу сказать, дети это были или просто люди такого телосложения», - я тоже встал с пуфа и присоединился к Эльзе. Из полукруглого проёма полностью затянутого чернотой ночи, до нас не долетало ни звука. Хотя внизу, как мы могли удостовериться, взглянув туда, горели бездымные факела в круглых зонах отдыха, даже было видно угол трапезной окутанной куполом белого матового света. Внизу всё ещё ходили люди – праздник плавно перетекал в ночное философское бдение. Я протянул руку к окну, и она наткнулась на что-то гладкое и холодное. Оказывается, вся поверхность его полукруга закрыта прозрачным материалом совершенно незаметным в воздухе.

«Я уже устал удивляться!» - сказал я почти равнодушно. Эльза тоже потрогала невидимое препятствие в нескольких местах окна, но везде оно было одинаковое. Однако стоило ей опереться на глянцевый каменный подоконник, как я почувствовал прилив свежего воздуха и доносившуюся из трапезной всё ту же странную музыку.

«Я начинаю привыкать к здешним удобствам, хотя пока у меня от них одни проблемы, - сказала Эльза, - я боюсь, что не так что-нибудь нажму или скажу, или возьму, или сяду не туда, всё время одёргивать себя – просто устала! Я так испугалась, когда обожглась о табличку за столом! Хоть и не подала виду, но мне было очень страшно! Вот опять мне нужен туалет, а где его взять здесь!» Я понял, что эта небольшая истерика результат напряжённого дня, проведённого в незнакомой, непривычной обстановке. Мне и самому было не по себе. Я тихонько обнял Эльзу и прижал её голову к груди, в это время, размышляя о насущной потребности. Пришлось вспоминать инструкции нашей таинственной наставницы. И вот она сила мысли: одна из стен растворилась, открыв нам путь к необходимой комнате и не только к ней.

В увеличившемся пространстве помещения, появился уютный бассейн, три просторных алькова с подиумами для отдыха, искомая туалетная комната на несколько сидячих мест с такими же фонтанчиками журчащей воды: высоким и низким, торчащих из каменного пола. За туалетом открылось что-то вроде кладовой или кухни (мы так и не разобрались), но один из сундучков отозвался на зов наших кобровых колец мерцанием зелёных изумрудов и предоставил нам всё необходимое.

Для начала мы задумали фруктов, и, насытившись, так как этого требовал желудок, а не приставучий этикет, развлекались добыванием всяких английских блюд, которые поварской механизм сундучка воспринимал по-своему, и выдавал нам наши несовершенные рецепты как смог понять. Например, образ жареных гусиных крылышек, обернулся прямоугольными пастообразными котлетками, с удобной костяной прихваткой у каждой; заказанные Эльзой почки ягнят в соусе из горчицы, уксуса и специй, выглядели на серебряном блюде, добытом из сундучка, как расплывшиеся шары, политые липкой слизью. Похоже, удался только черепаховый суп. Он больше всех походил на настоящий. Однако мы попробовали всё приготовленное этим чудо-механизмом, и остались довольны. Вкус соответствовал нашим ожиданиям, потому что только его мы помнили досконально.

«Как всё-таки точно нужно знать чего ты хочешь! Чуть дрогнет твоя мысль и на, получи совсем не то, что задумал. Надеюсь, к такому получению благ можно привыкнуть. Не нужно раздавать векселя, не нужны деньги и общение с опасными людьми. Столько свободного времени! Куда его девать?» Размышлял я. Эльза не отвечала.

«Эльза!» - сказал я вслух имя, лёжа на одном из подиумов и глядя в гладкий почти зеркальный каменный потолок. «Что?» - отозвалась она с другого края. «А ведь английские правила этикета, ничуть не лучше здешних. И, по-моему, даже строже и несноснее. Зачем лондонским дамам утягивать себя железным корсетом, если без него гораздо удобнее набивать желудок едой или сбривать бороду опасной бритвой каждое утро, подвергая себя опасности пореза?» «Не знаю», - ответила Эльза нехотя. «И почему куриную ножку за столом у нашего разлюбезного лорда, нельзя назвать «ножкой»? Это как-то отразится на ножках его жены? Или от этого неприличного высказывания она станет похожа на курицу?» «Ави! Что с тобой? Наверное, ты выпил лишнего! Если так заведено, значит так и следует поступать. Я считаю!» - Эльза протянула руку и дотронулась до моих пальцев. «А мне нравятся здешние туалеты. Есть в них непривязанная ни к чему свобода!» - Я сжал её тёплую ладонь. «Точно лишнего выпил!» - Эльза отняла руку, в порыве напускного раздражения, но потом вернула её на место, - «Лучше подумай, что в нас такого, отчего они тут все без ума!» «Я подумаю, подумаю! Наверняка это связано с головой. Им так нравится нас испытывать. Ты тоже это заметила? Возможно у них не получаются дети, раз их нигде не видно и за счёт нас они попытаются размножиться и восстановить свою популяцию, может они все тут ген модифицированные. Я даже не знаю, как это будет выглядеть со стороны? А может быть, их так привлёк секрет нашего сюда с тобой попадания. Но если честно, я не знаю что им сказать. Я вообще не понимаю, как это у нас получилось и думаю, что нам просто несказанно везёт, и как только мы им надоедим, нас выбросят на улицу или нет, будем рубить мотыгами душистый рапс, а могут заставить сторожить городские ворота с копьём в руке. Эльза? Ты меня слышишь? Эльза?»

Но Эльза уже спала крепким сном.

Длинноголовые.
Из общих воспоминаний.
Пангея, 175 млн. лет назад. Ранний мезозой. Страна Гиз и Афир.

Я ещё плавал в открытом бассейне, обставленным по периметру тонкими высокими колоннами из яркого малинового камня, поддерживающими прозрачный потолок с желтоватым утренним небом. Нырял на небольшую глубину, и открывая глаза в бирюзовой воде, разглядывая его каменное светящееся синеватым цветом дно. Эльза окликнула меня, когда моя голова в очередной раз вынырнула на поверхность, и так приятно было слышать её голос, и так неестественно по-домашнему звучал он в этом молчаливом королевстве. Вылезал я нехотя, мокрый и довольный, шлёпал босыми ногами по шершавому плиточному полу, оставляя за собой неровные лужицы следов, совсем иссякших, когда я очутился в гостиной. Здесь уже ожидал вчерашний юноша в юбке из золотых пластинок. Он стоял у дверей в подвижную комнату и невозмутимо смотрел перед собой, сохраняя ожидающее выражение лица.

«Нин призывает нас! Нужно спуститься вниз», - Эльза уже была почти готова, но ещё расчёсывала нефритовым гребнем длинные волосы. Я из всех своих расслабленных купанием сил, постарался поторопиться. Прыгал на одной ноге, одновременно вытряхивая из уха застрявшую там воду, и натягивая сандалию на другую ступню. Окончательно заворачиваться в нательное полотно, досадно липнувшее к мокрому телу, я закончил, когда платформа плавно остановилась внизу.

Мы покинули комнату для подъёма и спуска, ступив с подвижной платформы на гулкие каменные плиты, и она вместе с молчаливым юношей начала подниматься обратно. Я проводил взглядом его безучастный взор, устремлённый на несуществующее нечто впереди, расставленные на уровне плеч мускулистые голые ноги и руки сложенные на груди, такие же мышастые и загорелые. Создавалось впечатление, что с таким видом вечно выслушивает многочисленные приказы и такие же претензии по выполнению оных. Даже не знаю, что могло бы включить его отсутствующее внимание, чтобы он заулыбался или поприветствовал нас свободным поднятием руки.

Ярко освещённый тоннель был пуст, и только в его акустической тишине, слышалось журчание воды. Простояли мы в ожидании недолго. Только я, было, собрался продолжить свои размышления о нашем здесь пребывании, как в одной из гулких сторон, раздались привычные для нас звуки лошадиных копыт, и через несколько минут перед нами остановилась колесница, запряжённая тройкой скаковых белых лошадей. Возницей была девушка с тупоголовым черепом и необычайно правильными чертами лица всё в той же короткой накидке и с голыми стройными ногами. Мы зашли на платформу, где можно было только стоять, взялись за металлический поручень и покатились навстречу своему новому дню.

Из прохладного и блестящего каменными стенами тоннеля лошади вынесли нас в жаркий липкий с приглушёнными красками полдень. Проскакали около мили по каменной чистой и гладкой дороге, рассекая лицами застоявшееся безветрие атмосферы.

Помня о том, что лучше не спрашивать имя у прислуги, я не знал, как начать разговор с нашей возницей. А мне хотелось. Эти молчаливые молодые люди, так безропотно всё выполняли, что их бесконечное молчание начинало меня задевать. Всё-таки сквозь мягкий шорох колёс и дробный топот копыт, я спросил вслух, слегка дотронувшись до её руки: «У тебя есть семья?» - «Есть», - ответила девушка, не поворачивая ко мне лица. «А где ты живёшь?» - Не отставал я. Видно было, что она и хочет ответить и боится. Эльза, стоящая с другой стороны возницы, поддержала меня пояснением: «Мы ничего тебе не сделаем! Нам просто интересно!» Тогда девушка сначала пристально посмотрела на Эльзу, потом бросила взгляд на меня и сказала с видимым напряжением, выровняв взгляд на мускулистые спины лошадей: «Я живу в долине за стеной. Отец и мать рядом со мной, есть брат». «А где вы получаете еду и одежду?» - Продолжал я настойчиво. «Нас кормит, одевает, и охраняет Сестра», - скупо ответила возница. Я понял, что разговора не получится и замолчал сам. До меня только дошло, что я никогда не слышал от прислуги никаких мыслеформ и тут же поделился этой догадкой с Эльзой. Она прислала мне ответный образ своего озадаченного лица.

Вокруг парила дрожащим нагретым воздухом каменистая равнина с небольшими всполохами холмов и просвечивающими насквозь рощицами из низкорослых почти стелющихся по камням кустарников. Завернув за один из таких оазисов, мы уже издалека заметили блестящие, разной формы корпуса летательных машин, повторяющие правильные геометрические фигуры, и несколько усечённых значительного размера пирамид с четырёхсторонними лестницами.

Уже знакомое «перевёрнутое ведро» при нашем приближении к комплексу с протяжным вздохом опустилось с неба недалеко от нашей остановившейся колесницы, обдав нас волнами горячего воздуха и запахом горелого масла. Опустилось оно прямо на одну из макушек лестничной пирамиды, присосалось дном к её плоской вершине с громким чмокающим звуком, и там застыло, как неотъемлемая её верхняя часть. Я, не отрываясь, смотрел на всё это великолепное и непонятное для меня действие, держа Эльзу за руку и, конечно же, пропустил момент, когда появилась Нинхурсаг.

Мы сошли с колесницы на тёплые каменные плиты, растерянные и поражённые увиденным, ведь по сравнению с окружающим мы выглядели, как две крошечные затерявшиеся в неизвестности, живые пушинки. Настолько величественными и таинственными казались нам все эти механизмы.

Наконец-то я услышал в голове знакомые приветливые нотки, и вся не уютность состояния в незнакомом, даже пугающем месте сгладилась. Нин стояла поодаль и с интересом наблюдала за нашей восторженной реакцией. «Приветствую вас, друзья мои!» - Одета она была так же как мы в обычное белое полотно, мастерски накрученное на её хрупкое тело. На красиво уложенных чёрных волосах, повторяющих её удлинённый череп, красовалась кобровая диадема, такая же, как у нас, а на груди висел отличительный знак этого мира, круглый, размером с чайное блюдце золотой медальон с изображением раскрытого человеческого глаза.

«Приветствуем тебя Нин!» подумали мы с Эльзой хором. «Мы опять полетим на этом …», - я хотел сказать ведре, но осёкся, испугался своих чрезмерно шутливых мыслей. «Это Вейман. Он в основном предназначен для технических нужд. У меня есть средство - быстрее, - ответила Нин всё так же ровно и приветливо, - следуйте за мной».

Мы прошли по абсолютно ровному широкому каменному полю, по обе стороны которого возвышались лестничные пирамиды, очень приличных размеров, и мой естественный вопрос, который я стеснялся выдать в эфир, всё равно незаметно от меня выплыл. Но моментально полученный ответ меня удовлетворил. «Это заправочные зиккураты. Они сохраняют летучий опасный для вдыхания компонент». Больше я старался не задавать отвлекающих вопросов, хотя это было очень трудно сделать, потому что удивлял здесь любой попавшийся на глаза заведомо таинственный предмет, тем более мегалитическая постройка, тем более умозрительный механизм. А угадать его назначение, своим пытливым желанием, иногда не представлялось возможным. Этого не смогли сделать даже учёные мужи через много тысячелетий.

Аппарат, в который мы вошли по откинутой его сегментарной части, был похож на две наложенные друг на друга суповых блюда. Он казался совсем небольшим по сравнению с Вейманом, но внутри пространство, казалось более чем расширенным и не соответствовало внутренним ожиданиям входящего в него. От этого несоответствия даже закружилась голова, и стало подташнивать, но когда сегментарный трап закрылся, это неприятное ощущение пропало. Отовсюду лился яркий белый свет, ставший вдруг более приветливым для глаз, когда мы расположились на мягких, и вертлявых стульях, совершающих движения вслед за твоей ещё не укрощённой мыслью. Поэтому, чтобы не вертеться по своей неустойчивой воле пришлось заставить замолчать рождающую вопрос за вопросом голову. У Эльзы этот процесс получался эффективнее. Она сидела спокойно по примеру Нин, закрыв глаза, и ждала начала полёта.

Совершенно неожиданно для меня все стенки нашего летательного аппарата стали прозрачными и оказалось, что мы уже давно в пути, и в какой момент произошло начало движения, мы с Эльзой не смогли заметить.

Не скрою, страшно вот так лететь на стуле, пусть очень мягком и удобном на немыслимой высоте над землёй, когда под тобой нет пола. Даже Эльза когда открыла глаза, машинально поджала ноги от страха. Но посмотрела на меня и постаралась успокоиться. Внизу проплывали зелёно-жёлтые леса с проплешинами изумрудных полян, словно художник-великан набросал огромной кистью на сочный зелёный их цвет мазки красных, оранжевых, синих, пепельно-белых цветочных плантаций. Как на самой подробной карте видны были блестящие полоски, покрытых ветреной рябью, рек и зеркала голубых озёр причудливой формы, попадались и горы с поросшими буйной разноцветной растительностью склонами. Стада животных казались бурыми подвижными пятнами, а низко летящие стаи птиц были похожи на чернильные капли, расплывающиеся в стеклянном кувшине с прозрачной водой. Вдруг внезапно летающая машина нырнула в плотную пелену облаков, и стремительно пронзив их, вылетела в яркий свет солнца, ослепивший на какую-то секунду мои глаза, но верхняя поверхность аппарата тут же слегка потемнела, уменьшив верхний поток сияния. С этого момента под ногами был виден только бугристый, высвеченный яркими жёлтыми лучами, сплошной ковёр из сероватых облаков.

Мы с Эльзой так давно не видели солнечного света и так скучали по нему. Здесь было всегда пасмурно, как на нашем туманном Альбионе, но в отличие от здешних мест солнце посещало Британию, и это были лучшие времена для прогулок. Они - то и вспоминались чаще всего - наши английские счастливые дни: прогулки по заполненным пешеходами в котелках и утянутых корсетами дам на тесных улицах Лондона. Скучали даже по мусору, которого везде на улицах было в избытке, по угольной саже, оседающей на всё и вся, по мухам от которых не было спасения. Я отчего-то вспомнил уличного торговца, мальчика. У него частенько покупал для Эльзы фиалки, и когда я клал в его немытую маленькую руку шиллинг, он всегда мне вслед пел песенку о том, как простая фиалка полюбила колючую розу, мечтавшую о принце кактусе и не разглядевшую великую любовь простого цветка.

Вспомнились грохочущими коваными колёсами о мостовую коляски и вагонные экипажи, почти заглушающие размеренный цокот лошадиных копыт и крики глашатаев раздающих бумажные рекламки, ресторанов, магазинов и концертов. Всплыли в памяти и вечера в доме лорда Унке, сладкий запах табака в курительной комнате, его строгое лицо с крючковатым носом в сизоватом дыму и почему-то грушевое мыло, тонкий и пряный аромат которого я всегда улавливал, прижимая к щекам эльзины ладони.

Завершил моё короткое воспоминание паровой локомотив, обдавший платформу белыми тёплыми клубами, и мы с Эльзой в белёсой дымке, провожаем своего поверенного в Ньюкасл с письмами в портовое ведомство. Вся эта наша размеренная и уютная жизнь теперь казалось такой далёкой и неестественной, ушедшей, забытой, умершей.

«Занимательный рассказ! - Открыла глаза Нин, как мне показалось с несколько озадаченной улыбкой, - Интересная форма у женской одежды».

Наши кресла и мы вместе с ними снова нырнул под облачную завесу. Вот под нами появились строения, вернее их камышовые крыши, и когда аппарат начал замедлять ход я и увидел сияющую своими белыми гранями величественную пирамиду. Почти рядом с ней уже была одна чуть поменьше, а третья ещё только строилась. Уже над площадкой возвышалось квадратное основание и наметившиеся наклоны стен. Аппарат завис совсем рядом с пирамидальным комплексом, и мы с Эльзой могли хорошо разглядеть эти грандиозные строения.

Уже готовая пирамида сияла своими белыми гранями на фоне зелёной равнины, они были такими ровными и блестящими, что при определённом попадании на них света слепило глаза. К строениям вели несколько дорог, с высоты кажущиеся плавно изогнутыми руслами рек, только без воды и небольшой глубины. Видны были губастые отвалы по бокам устроенных проездов, по одной из которых двигался на четырёх больших сплошных колёсах какой-то механизм, с торчащей из его центра подвижной штангой. У недостроенной пирамиды стояло несколько человеческих фигур в блестящих костюмах. Ещё несколько работников ходили уже по возвышающемуся сегменту квадрата начатой постройки.

«Я видела такие фотографии в книжной лавке у мистера Россета, но только там все пирамиды были на месте и выглядели они немного по-другому», - сказала Эльза. «Как именно выглядели отпечатки станции на папирусе?» - Переспросила Нин, по-своему приняв образ фотографии, посланный Эльзой. «Выветренные временем, немного разрушенные, но их было три. Вокруг была песчаная пустыня». Нинхурсаг удовлетворённо улыбнулась. Видно было, что ей доставляет удовольствие знать, сколько продлится «величие» этих построек. «Почему именно пирамиды?» - спросил я, имея ввиду саму их строительство и форму. «Это вы их так называете. Это станции дальнего действия», - Нин свернула образ ответа, но потом передумала и снова его открыла, - «они имеют многоцелевое назначение. Вашему народу когда-то придётся восстановить эти сооружения. Без этих знаний не перейти на другой уровень». Но картинку, которую она прислала я так и не смог понять. Я увидел человеческую фигуру, стоящую в центре прозрачной пирамиды. От её граней исходило сияние. Уточнить что-то по этому вопросу у меня не получилось, оказалось, что мы слишком торопимся.

«Мы вернёмся сюда, и Кокобиэль выполнит своё обещание. Но сейчас следует отправиться в страну Афир. Меня призывает туда Эа», - Нин снова закрыла глаза. И я вдруг вспомнил, как наш новый друг молчаливо согласился показать нам возможности каменных технологий. «Приятно, что все здесь пытаются сдерживать свои обещания, как это по-джентльменски, - подумал я, - но про человека в пирамиде нужно будет спросить ещё раз».

Прозрачный пол в аппарате исчез и засветился обычным белым светом, как и всё его внутреннее пространство. Я не успел даже осознать то, не совсем приятное ощущение, когда тебя таскают по своим делам, люди от которых ты зависишь, как это иногда случалось с приставленным к нам представителем дома Унке. Им нужно то в одно место, то в другое, и ты вынужден тащиться за ними попирая уже ущемлённое «Я», а сам думаешь о своих отложенных делах, скопившихся за последнее время и вопиющих своей навязчивой обязательностью, или, за неимением возможности и желания их исполнить, о кружке доброго эля с жареными каштанами. Но не в этом случае. Пустота пребывания в чужих понятиях, заменяет интерес к себе на вынужденные скитания и весьма неприятные ощущения выживания. Выживание в среде, где хотя бы есть выбор, что случалось с нами в Англии, всё же сноснее, когда нет альтернативы ничему. Когда нет возможности остановиться и просто осознать происходящее вокруг. Здесь вообще выбора не было, да и кому он был тут нужен, в этом беспрекословном молчаливом мире.

Да, я ничего такого не успел осознать, надеюсь и Эльза тоже. Всех больше я, конечно, всегда волнуюсь только за неё.

Всё - мы прибыли.

Снаружи было ветрено и не очень тепло, что, несомненно, радовало. Нин при выходе из аппарата попросила нас взять с собой дополнительные накидки, которые нас уберегли от колючих порывов воздуха, наполненного жгучей земляной взвесью. Но сама Нин не воспользовалась предложенной аппаратом услугой и её аккуратно сложенный плащик, перевязанный алой тесьмой, так и остался лежать на выскочившей полочке перед выходом.

Я не успел разглядеть всё, что находилось вокруг, потому что столбы жёлтой пыли, поднятые ветром, значительно уменьшили видимость, но успел заметить в своём защитном прищуре, что мы находимся среди больших каменных зданий, очень высоких и очень массивных.

По широкой каменной лестнице наша троица спустилась куда-то вниз под землю и просторный вход, сразу за нами закрылся. Стало тихо, тепло и почти темно. В просторном помещении с круглыми толстыми колоннами, подпирающими потолок, моментально вспыхнули желтовато-красным светом несколько факелов, равномерно распределённых по стенам, но запаха гари не чувствовалось. «Имитация огня», - шепнула мне Эльза. Нинхурсаг сразу перепоручила нас подошедшему синелицому и не менее бородатому, чем я, соплеменнику, и исчезла, оставив после себя на полу только вьюнок из залетевших за нами песчинок.

«Ну, вот, как всегда», - шепнула мне Эльза, - «Нами опять некому заниматься. Сейчас снова придётся ждать, а ещё хуже и ночевать в новом и незнакомом месте». Я ободряюще сжал её пальцы в своей руке.

И вновь мы шли бесконечными коридорами с пустыми гладкими стенами, и даже наши мягкие шаги отдавались многозвучным шорохом в этих странных катакомбах. Провожатый, ни разу не обернувшись, с безучастным видом провёл нас в небольшое помещение с тусклым синим светом и наконец произнёс, оформившимися в слова, своими до того сумбурными мыслями и значениями: «Пройдёте по мосткам и спуститесь каждый в свой футулус. Падайте на имеющееся там ложе и ждите. Проснётесь, и я вернусь». Даже мне стало неуютно после такой невнятной инструкции. Я почувствовал, как от страха запрыгало сердечко моей Эльзы.

Голуболицый даже не стал дожидаться выполним мы его указания или нет, сразу с подчеркнуто безразличным видом отправился восвояси. И я смотрел ему вслед с вопросом: «А зачем? А это не опасно? А как?». И мы с Эльзой пошли по еле видным в полутьме трапам к прямоугольным сооружениям, напоминающим угольные ящики, внизу под нами мерцала синим блеском вода. Как оказалось, это были вырезанные из камня прямоугольные, похожие на большие короба устройства с лежанками внутри, стоящие прямо на полу в неглубокой воде.

«Какой выбираешь?» - Спросил я будничным голосом уже трясущуюся от страха Эльзу. «Вот этот», - показала Эльза на самый первый футулус. «Ладно, я буду в соседнем. Если что зови». «Ави, мне страшно! Это что какой-то эксперимент над нами? Может не стоит в них забираться? Ави! Тут же темно, как в угольном подвале!» - Эльза стояла перед своей каменной коробкой и не могла решиться спуститься в него. «Если бы нас хотели убить или стереть, давно бы это сделали», - ответил я её спокойно. И когда наши пальцы расстались, оттягивая этот момент до последнего, я услышал, как Эльза читает шёпотом помогальную молитву.

Лежанка на дне каменного короба оказалась достаточно жёсткой и неудобной, пахло горелыми кремниевыми камешками, словно кто-то до нас тут баловался, высекая искры из огнива, но я улёгся и спросил вслух по-английски: «Как ты? Устроилась?» Эльза ответила уже более спокойным голосом: «Что за странное место? Похоже на какие-то лечебные процедуры. Тебе не кажется?»

«Это не процедуры. Это то, что нам хотела показать Нин. Так что давай подождём, что будет дальше», - ответил я.

Ждать пришлось не долго.

Началось с того, что синий цвет становился всё ярче и ярче. И вот я уже прекрасно различал достаточно низкий потолок комнаты, где мы лежали в каменных коробках, похожих на угольные ящики. Потом заискрилась синими всполохами вся внутренняя поверхность футулуса и когда, казалось, сила искр достигла предела, тонкие мягкие молнии протянулись от каменных стенок до моего тела. Они бегали по внутренним поверхностям, и потом перескакивали на меня, и всё внутреннее пространство футулуса засияло изнутри голубыми огоньками. Стало тепло и светло. Я хотел что-то сказать Эльзе, подбодрить её, но когда шевелил губами, то уже не слышал своего голоса. Попробовал связаться с ней по мысленному эфиру, но тоже её не нашёл. Попытался встать и не смог, потому что вдруг нашёл себя висящим над лежанкой на небольшой высоте и почти потерявшим контроль над телом. Единственное, что удалось сделать, это пошевелить пальцами на руках, отчего синие молнии забегали по мне быстрее и накинулись на пальцы. Стало клонить в сон, и я поддался его сладкому плену.

Обнаружил я себя в совершенно незнакомом месте. Маленькая комната с окнами в крупную клетку и сами окна весьма странные: большие и квадратные поделённые на секции белыми перемычками. Меня внимательно слушает человек в одежде похожей на военный мундир, что видно по нашивкам на плечах расшитыми золотом с большими мастерски вышитыми искусным портным тремя пятиконечными звёздами. На столе перед ним стояли необычные вещи, которых я никогда не видел, и придать им какое-то значение, для меня не представляется возможным. Чего только стоит плоский прямоугольник, в котором было видно движущиеся фигуры похожие на людей, только маленькие, а с другой стороны этот прямоугольник, стоящий на невысокой единственной ножке, был абсолютно чёрным, и за его краями в комнате не происходило абсолютно ничего. Я как раз сидел в таком месте обширного стола, что мне было видно, как в прямоугольнике мужчина без всяких на то оснований пользуется обнажённой женщиной, а она не кричит и не пытается убежать. При виде такого безрассудства, каждый уважающий себя джентльмен, обязательно защитит особу подвергшуюся такому гнусному нападению! Попытка самому себе объяснить, что этот прямоугольник есть окно для подглядывания за столь не пристойными действиями по отношению к дамам и мой вопрос к носителю золотых эполет, закончились его заметным смущением, и прямоугольник неожиданно погас, сокрыв непозволительное деяние.

Потом я тщательно подбирал слова, избегая вопросов временных платформ, чтобы объяснить этому человеку, что Эльза моя жена и что мы всего лишь приезжие, потерявшиеся в этой ледяной стране. Что временная потеря памяти, это результат нападения бандитов, желавших меня ограбить, и как я попал в другой город, совершенно не помню.

Эльзу привели сразу. Человек в таком же кителе, только менее привлекательно украшенном, вошёл с ней в комнату и мы бросились в объятия к друг другу и за нами не нужно было подглядывать, потому что на то у нас были основания. Нам выдали гибкие из гладкого материала таблички с нашими именами, где мы зачем-то приложили свои большие пальцы. На одном из листков на столе человека с расшитыми золотом плечами, что попадается мне на глаза - я читаю написанное мелкими английскими буквами: Moscow. Bolshaya Lubyanka Street и какие-то цифры, которые я, к сожалению, не запомнил.

Потом видение моё перескакивает в наш английский дом, виденный мной в эльзиных мечтах при игре в Лок, и мы зачитываем нашим друзьям в викторианской гостиной развёрнутый свиток из желтоватой бумаги. Я вижу название, написанное на языке синелицых: «enūma eliš» Энума Элиш». Гости слушают с вниманием, потому что Эльза тут же тщательно им переводит прочитанное мной:

«Когда наверху небо не было названо,

Твердая земля внизу по имени не была еще названа,

Ни изначальный Апсу, их родитель,

Ни Мумму – Тиамат, породившая их всех,

Еще не смешали воедино свои воды.

Тростниковая хижина не была еще циновкой застелена,

Болотистая почва еще не появилась.

Когда не существовало еще ни одного Бога,…».

Затем я увидел поезд №1966, почти такой же, как в Англии, только не короткий railcar, как было изначально принято департаментом железных дорог в 1856 году, а длинный, с окнами, без обычных боковых дверей в каждое купе на его вагонном теле и тянущим паровозом без чёрной конусной трубы. Состав шёл по полотну между строем расступившихся жидкорослых сосен и остроконечных худощавых елей с долгими промежутками безлесья. На рваных ветрами полях, не покрытых ещё ярко-зелёной весенней краской, по обе стороны железной дороги то тут, то там возвышались серовато-синие валуны, поблёскивая своими доисторическими лысинами. Они, древние свидетели планетарной истории, не принятые мохнатыми мшистыми болотами, оставленные на вечное поселение сбежавшим ледником, равнодушно слушали размеренный перестук, нарушающих их уединение поездов. Когда-нибудь пропадёт всё: и эта дорога, и эти современные локомотивы с удобными вагонами, и люди, ехавшие в них по своим пустым делам, а они так и останутся стоять на своих насиженных местах, - вечные свидетели мимолётных эпох. Будут мокнуть под обильными дождями, засыпать под метровыми сугробами, возможно им удастся стать свидетелями строительства нового счастливого мира. Сейчас же, они впитывали ещё не разогревшуюся до конца солнечную желтизну и белёсое небо в этот выбранный мной для рождения прохладный весенний день.

Странным образом я знал, что за встреча меня ожидает в стране прозрачных озёр, прописанной в картах, как Заполярье. Уж не я ли всё это устроил, чтобы возвестить о своём прибытии?

Вдруг, неожиданное лязганье и внезапное толкание заспанных тел, убаюканных монотонным перестуком колёс, в неприкрытое пространство между полок, остановило состав перед скрывшими пути водными разливами. Пассажиры высовывались в открытые фрамуги окон, чтобы выяснить причину столь резкой остановки, досадно пожимали плечами.

Дальше путей не видно – только ровное зеркало воды.

В четвёртом вагоне на месте обозначенным номером семнадцать даже был пролит чай, принесённый услужливым проводником в звонких подстаканниках.

В этом не совсем понятном мне видении, я мог смотреть из разных глаз: вот я вижу начальника поезда, озабоченного редкой, но бескомпромиссной обстановкой. В руке дымится табак, завёрнутый в тонкую трубочку. Он её тянет и тянет нервными губами, выдыхая сизые минуты отчаяния и испуга. Вот выходят люди на воздух полный пения птиц и первозданной тишины полустанка под негласным названием Лапландия, где один единственный деревянный дом, путевого обходчика, заменял все цивилизованные постройки в этом тихом и проезжем месте. Небольшой колодец, штабель потемневших досок во дворе и где-то на отшибе, почти у леса чуть покосившийся дощатый туалет с заклинившей на полпути к закрытию бесполезной дверью. Вот и он сам, коренастый работник путей, с красным флажком в руке, и мятой форменной одежде, с чёрными вкраплениями значков на лацкане, сочетающейся по цвету разве что с тусклой синевой подступающей уже ночи. Я смотрю на это всё и словно сам переживаю безысходность происходящего.

Состав так и остался стоять на путях беспомощный и безмолвный, потому что вода преградила ему все пути отступления. Между тем пассажиры пролитого чая девочка лет десяти и её отец, высокий статный мужчина, уже гуляли среди здешних красот, бледнеющих в наступающих сумерках.

«Ты опоздал!» - сказала обиженно девочка кому-то невидимому, разглядывая прошлогодние разноцветные листья черники в зародившемся среди сосен выводке кривоствольных берёзок. Отец бродил неподалёку, осторожно ступая на пропитанный талой влагой лесной ковёр. Солнце било сквозь редкие сосновые ветки, окрашивая жёлтыми полосами куцый, ещё не покрывшийся новыми листочками черничник. Между кадмиевых стволов сосен и худых до прозрачности еловых лап витал прохладный лесной дух. На девочке была шляпа с широкими полями и белое батистовое платье с длинными рукавами. Она насобирала радужных прошлогодних листочков, похожих на одинаковые овальные монетки с ягодных кустиков и теперь рассыпав на ладони, раскладывала их по цвету. «С кем ты тут разговаривала?» - спросил отец. Девочка посмотрела вокруг, словно выискивая глазами знакомого собеседника, и вдруг показала пальцем прямо на меня, наблюдавшего за ней из-за ствола ближайшей сосны. Я даже обернулся и посмотрел назад, полагая, что за мной могут находиться и другие пассажиры этого застрявшего в неизвестности поезда. «Но там никого нет!» - сказал удивлённо отец. Девочка промолчала, хитро поджав губы, и они пошли к своему вагону, замершему неподалёку в прозрачной тишине весеннего дня.

Отец положил ей в руку две небольшие, раскрывшиеся аккуратным ежом, слегка потемневшие шишки, при этом она обернулась и улыбнулась моему провожающему взгляду.

Я пробыл с ними в этом водном плену ещё несколько дней и ночей, наблюдая оранжево-золотые закаты и утреннюю бирюзу на низком северном небе; впитывал вместе с ними сладкие земляные запахи ковровых мхов и добытых лишь ради своего пряного аромата подсохших на скупом весеннем солнце неизвестных травинок и веточек. А когда припасы в вагонах закончились, и девочке с её отцу совсем нечем было утолить голод, я пригнал им совершенно послушного глухаря, и он был пойман и зажарен на открытом огне, да будет благословенно упоминание о нём в этих строках.

К концу четвёртого дня плена, вода в колодце путейщика закончилась, и ведро зачерпывало только глину. А также закончилась она и в вагоне-ресторане, и вообще во всех бойлерах и бутылках. Штабель досок был разобран для прокладки мостков к лесу, потому что туалет не выдержал наплыва посетителей и просто сломался. Рухнул со скрежетом на влажную землю, едва не присвоив себе какого-то засидевшегося в нём пассажира. Провизия также сошла на нет, и оставшийся от тетерева хвост, похожий на веер викторианской эпохи, равномерно обмахивал лицо девочки в 4 вагоне на 17 месте. На пятый день вынужденной стоянки, с военного аэродрома Африканда прибыла помощь. Она спустилась с неба, пучеглазое стрекозиное тело с кругляшами морских иллюминаторов по толстым бокам и огромным шумным вихрем наверху. Эта пузатая машина долго кружила, выискивая место для посадки в столь топких местах, и до неё потом пришлось добираться по щиколотку в холодной воде. Видение закончилось тем, что сумасшедшая рябь и брызги из ближайших лужиц стоячей воды и рвущий одежду ветер, поднятые винтом севшей неподалёку от поезда летающей машины, долго не давали пассажирам подобраться к спасительной экспедиции.

Вскоре вода стала спадать. Я помню, что мне нужно было уходить. Кто-то сильный и невероятно могущественный звал меня, а я всё медлил. Когда я уже совсем не смог сопротивляться этому зову, меня затянуло в очень тесное и тёплое место, где я вдруг попытался вдохнуть всей грудью, у меня не получилось, и я решил заорать, что есть мочи.

Потом перед моими глазами мелькнуло женское лицо в белой шапке и завязанной тряпкой носом и ртом. Я услышал детский плач или крик. По-моему, это был мой крик.

Очнулся от сна, потому что и вправду кричал, и как бы сам себя разбудил собственным вскриком. Вокруг было светло, и с низкого каменного потолка лился белый приятный свет. Я сел на лежанке, но глаза не доставали до края гладкой каменной стенки, пришлось встать: «Эльза? Ты здесь?» «Здесь, здесь», - над краем соседнего футулуса замелькала эльзина кобровая диадема.

В коридоре послышались шумные голоса, и мысленный эфир наполнился странными, как мне показалось примитивными образами. Я, ещё чувствуя некоторую дрожь в коленках и слабость в мышцах всего тела, выбрался по небольшой лесенке из футулуса наверх и по трапам добрался до Эльзы, которая сидела на краю своего каменного ящика и не могла встать. Подал её руку, придержал. И мы пошли к выходу, откуда раздавался шум.

В тоннеле, к великой нашей радости, бегали дети, такие же длинноголовые и голуболицые в просторных белых накидках, но дети. Их было человек двадцать. Мальчики и девочки одного возраста играли в какую-то игру, и носились по всему широкому и светлому пространству катакомбы. На нас сначала никто из них не обратил никакого внимания, пока в Эльзу в пылу игры не воткнулся юркий сорванец. Мальчик остановился, засмущался, потом быстро проскользнул под её рукой и побежал дальше, улепётывая во весь дух от настигавших его игроков. Гнавшиеся за ним шумно обтекли своей раздвоившееся ватагой эльзину фигуру, а последняя бежавшая девочка схватила её за руку и потянула с собой. И Эльза сначала нехотя, а потом всё быстрее и быстрее начала эту непрекращающуюся беготню. И пробегая в очередной раз мимо меня, прокричала по-английски, улыбаясь во весь рот: «Эти сумасшедшие детки!» Я смотрел на эту задорную погоню, на то, как замотанная в свои не совсем удобные для таких движений простыни Эльза старается не отставать от маленьких, снующих всюду голосистых «метеоров» и меня начал разбирать заразительный смех, взявшийся вдруг из самой этой нелепой ситуации. Я смеялся так, что из глаз потекли слёзы и вся моя боязнь окружающего, неизвестного и таинственного мира синелицых, пропала, растворилась в этом задорном детском веселье.

Продолжался этот шум и гам, пока не появился наш давешний сопровождающий и не прикрикнул на всю эту галдящую вслух и в мыслях мешвоху набором непонятных для нас с Эльзой команд, состоящих почти из одних звонких гласных. Дети тут же притихли и выстроились около него в две длинные шеренги по десять человек, и послушно последовали за ним, при этом пихаясь и толкаясь, как всякая раззадоренная игрой детвора. «Ну, Слава тебе Господь Всемогущий! Дети у них имеются!» - Сказала мне немного запыхавшаяся Эльза. Нас услышал провожатый, обернулся и махнул нам рукой. Мы последовали за всей этой интересной процессией.

«Я видела тебя в разных местах, но многих я не знаю и где это сказать не могу. Но точно знаю - это был ты, и я была с тобой рядом», - сказала Эльза вслух, - «Такие ничем не связанные отрывки какой-то нашей жизни, совершенно мне незнакомой». «Признаться, я видел тоже самое. Весьма увлекательное путешествие! Ты когда нибудь бывала в Москве?» «В Московии? Это же город в русских землях! Что мне там делать?»

Мы вышли в светлую и просторную рекреацию, где на каменных скамьях группами расположилось много народа. Синелицые сидели по двое, по трое в своих неизменных раскрашенных шапках и чего-то ждали. Все дети разбежались по просторной рекреации и, как оказалось, каждый к своим родителям. Мысленный эфир наполнился нежными чувствами, эмоциональными рассказами и восторженными криками. «Теперь я понимаю, почему их держат отдельно», - сказала мне Эльза с улыбкой. «Слушай, может, ты знаешь, что такое Bolshaya Lubyanka?» - спросил я. «Даже не представляю», - ответила Эльза. И тут же спросила сама: «Что такое Murmansk?» Я пожал плечами так же, как однажды на распродаже полотен, на лондонской бирже, когда мы выбирали между итальянцем Federico Andreotti и французом Джеймсом Тиссо, и там, и там художники изображали девушек.

«Вот и за нами пришли», - шепнула мне Эльза вслух. Я увидел как из бокового хода, ведущего в рекреацию, к нам идёт с широкой улыбкой Эа.

«О, ещё раз извините нас, мои дорогие друзья! - Эа был сама любезность, - Такие неотложные события, и совершенно некому было вас поручить. Надеюсь, вы замечательно провели время в наших оздоровительных системах». При этих словах у меня ещё раз отлегло от сердца, значит – это просто госпиталь или что-то подобное. Я и вправду начал чувствовать себя немного по другому, но почему-то сразу не придал этому значения. Хотелось бегать, прыгать и не сидеть на месте за увеселительной чашей с вином, в размышлениях о смысле жизни. «Да, это впечатляет! Но, можно вопрос?» - Я решился-таки выяснить природу синих огней в футулусе. Эа сразу понял причину вопроса.

Мне так нравилось, что не приходится объяснять человеку по нескольку раз одно и то же. Здесь вообще ничего не приходилось объяснять. Тебя понимали с первого раза и именно так, как ты и планировал, чтобы тебя поняли, без подозрительных домыслов и уничижительных выдумок.

«Мы называем это холодным огнём, его собирают прозрачные тасиусы в форме четырёхсторонней станции из субстанции под названием эфир. Это что-то вроде холодной плазмы, если вам знакомо это понятие, синие молнии, которые вы видели, - первооснова жизни. Этот благодатный материал, возможно, использовать для различных целей, в том числе и для оздоровления тел. Деление клеток и…». Эа не дали договорить. С форточным хлопком, прямо из воздуха, перед ним явился незнакомый нам синелицый соплеменник и молча дотронулся до ладони Эа. «Вот опять меня призывает Нин. Мой друг Мардук распорядится с вами», - и Эа незамедлительно растворился в воздухе.

Мардук тут же продолжил прерванный рассказ Эа: «…и удлинение особых телец клеточного механизма, который с течением времени при долговременном делении клеток износится и тело стареет. Холодный огонь удлиняет тельца и восстанавливает молодость клетки и всего тела в целом. Вам понятны мои образы?» Я и Эльза утверждающе наклонили головы. «Прошу за мной, - сказал Мардук, - я покажу вам минералы». Мардук пригласил нас рукой следовать за ним и пошёл первым. Я посмотрел на Эльзу, она посмотрела на меня и мы поняли, что объяснение про синие огоньки нам не совсем доступно.

Мы уже привыкли с Эльзой к переходам по нескончаемым коридорам зиккуратов. И на этот раз просторные сводчатые катакомбы сменились узкими проходами, поднимались по ним то вверх, то опускались вниз по бесступенчатому наклонному полу, и наконец, один из длинных и монотонных тоннелей привёл нас в комнату, освещённую бездымными жёлто-оранжевыми факелами. Она была достаточно просторной без колонн, но с каменными подиумами, заменяющими столы. Там и были разложены обещанные для показа минералы. Это была кладовая драгоценных камней. Для нас с Эльзой драгоценных, потому что в нашем мире они очень ценились.

Мардук так же вежливо и отстранённо попросил нас показать камни, которые мы применяли при своём перемещении и заинтересовано ходил с нами от подиума к подиуму, где лежали в большом количестве различные необработанные кристаллы и с виду обычные булыжники с ровными распилами, чтобы можно было видеть внутреннюю красоту породы.

Мы сразу же указали на полупрозрачный синий сапфир. Его внушительная горка из природных округлых окатышей попалась нам первой. Каменная плита, на которой они лежали, сразу под ними засветилась белым, придавая блёклому естественному цвету внутреннее голубое сияние. Следующими нашлись рубины, торчащими из пустой магмовой породы красновато-розоватыми прямоугольниками и совсем маленькими кровяными вкраплениями на сером фоне осадочной опоки. Попадались и достаточно крупные экземпляры монокристаллов. От вспыхнувшего нижнего света плиты они заиграли бордово-красным оттенком. Потом нашлись алмазы, похожие внешне на кварцевый крупный песок, но с благородным зеленоватым оттенком. Самый крупный из них, с кулак размером, больше походил на покрытый морским мхом прибрежный голыш. При подсветке эти камни стали выглядеть только ещё невзрачнее. Изумруды нас порадовали приятными естественными гранями, точностью прямых линий, своей прозрачностью и ярко зелёным добротным блеском. Фиолетовый аметист заворожил розоватым ультрамарином и его каменные соцветия, огранённые самой природой, спаянные в единое целое, словно сказочные маленькие горы торчали в разные стороны шестиконечными пирамидками. Голубоватый топаз, на пристенном подиуме, соседствовал со своими оранжевыми и жёлтыми собратьями.

Эльза обожала, что называется – precions stone and semi - precions stone, особенно такие, цветные. Я любил ей дарить кольца настроения – одна из модных прихотей нашего викторианского времени, когда подарок любимого мужчины содержал инкрустированные камни, и первые буквы их названий составляли сообщение или имя. Моё английское имя Avery без труда можно было составить из аметиста (amethyst), изумруда (emerald), рубина (ruby), унакита (ynakit). Я даже нашёл новомодный вулканит (vulcanite), который делали в то время из каучука по американскому рецепту, но чуть позже заменил его неприглядную серость, взятую лишь ради первой буквы, на блистательный полупрозрачный везувиан (vesuvianite). Жаль, что это кольцо пришлось снять при бегстве в Стоунхендже! Мы не знали, как поведут себя металлические предметы на наших телах.

Мардук с интересом и вниманием выслушал мои мысли и с совершенно невозмутимым видом подошёл к сундучку, похожему на те из которых мы добывали еду, и достал из под его пирамидального створа такое же в точности золотое кольцо и протянул его Эльзе. «Очень похоже, - промыслил он с улыбкой, - только вместо вулканита и везувиана наш камень под названием Вердет. Он зелёный и сочетается с вашим камнем названым изумрудом». Эльза посмотрела на меня, словно спрашивая разрешения, но уже протянула руку и приняла неожиданный подарок. Кольцо, точно село на её безымянный палец правой руки, там, где она его и носила.

«Как всё-таки работают эти странные сундучки, - послал я Мардуку свою вопрошающую мысль, - ведь не может же в нём прятаться целый завод по изготовлению ювелирных изделий! Нужно расплавить металл, вылить кольцо по форме, обточить и вставить камни в оправу на кольце?!» Мардук направил на меня взгляд полный удивления, но потом вдруг осознал, что мы прибыли с другой платформы и снисходительно улыбнулся. И потом эта растерянная улыбка не сходила с его лица во время рассказа о сундучках. «Это очень просто, - начал он слегка хвастливым тоном, но потом выправился, и говорил ровно и спокойно, - об этом знают даже дети. В наших классах есть такая дисциплина, называется «Положения Эфира». Это элемент или пласт элементов или волновая субстанция, как вы её представите, такой она и будет, которая словно подложка под видимый мир находится всегда рядом. Да, её никогда не заметно, и не зная о том, что она есть, придётся прибегнуть к манипуляциям по сотворению кольца, какие вы и описывали в своём образе. Конечно, это энергетически затратно и не выдерживает никакой критики в смысле действия. С помощью несложного генератора, позволяющего проникать в податливый эфир и приёмника созидающей мысли из субстанции эфира можно сделать всё что угодно, зависит лишь от масштаба и качества мыслительных процессов оператора. Но лучше разделить продуктовые сумки и предметные, опять же ради безопасности. У каждого съедобного вещества, своя частота. Например, получая чашу душистого кюммеля, мы сначала получаем воду и меняя частоту продукта, получаем кюммель. Вроде бы это не заметно для простого глаза, но очерёдность именно такая. С другими продуктами и вещами точно также. Вам даже не нужно думать о частоте или других свойствах продукта. Вы просто представляете его вкус, форму и подачу. Эфир многое помнит и делает за вас, слушаясь вашей мысли. У нас это понимает и умеет любой учащийся в классах». Мардук довольный своим почти нравоучительным рассказом даже многозначительно крякнул вслух. Мы с Эльзой почтительно наклонили головы, принимая эту простую тайну, так запросто нам отданную.

Я воспринял благородный жест с кольцом, как высшую степень благосклонности к нашим персонам, и желание, также сделать что-то приятное и полезное подстегнуло меня сказать: «К нашей выбранной коллекции, не хватает опала, янтаря и жемчуга», - конечно же, представив всё это поочерёдно в своей голове. Радужный опал нашёлся, хоть его было немного, и лежал он отдельной горкой на отдельном подиуме – редкий водянистый камень удивительной красоты, сохранивший в себе и оранжевые лучи солнца, и зеленовато-синеватый блеск моря, и болотные оттенки летних полей и кварцевую млечную туманность космоса.

А вот с Янтарём и жемчугом мне и Мардуку пришлось повозиться. Пока я объяснял своей неокрепшей мыслеформой, что это такое застывшая древесная смола и почему жемчуг нужно искать в морских моллюсках, чудо-сундучок выдавал нам каменные жёлтые шарики и перламутровое водянистое желе.

Длинноголовые.
Из общих воспоминаний.
Пангея, 175 млн. лет назад. Ранний мезозой. Страна Афир.

Нас поселили в зиккурате окна, которого выходили на тасиус - кварцевую станцию. Мы разглядели её только утром, потому что весь вчерашний вечер и сегодняшнюю ночь бушевала песчаная буря. Желтая пелена из остатков мелкой взвеси, поднятой сильным ветром, ещё висела в воздухе и придавала атмосфере монохромный терракотовый цвет.

Очертания пирамиды-станции постепенно проявлялись ровными наклонными плоскостями, и я даже поначалу решил, что это один из летательных аппаратов, стоящих неподалёку. Но когда стало видно всю конструкцию целиком, мы с Эльзой долго не отрываясь, разглядывали, это чудо инженерной мысли. Пирамида была высотой примерно с Big Ben часовую башню Вестминстерского дворца в Лондоне или даже выше. Её стороны, покрытые мальмом, принесённым неистовым ночным ветром, ссыпались теперь по её идеально гладким склонам готическим остроконечным узором. Было видно, как по ним от своего веса и резкого движения воздуха скатывались небольшими лавинами и дорожками вниз задержавшиеся там наносные слои сыпучки и пыли. С неиссякаемым любопытством я смотрел и смотрел, как открываются полупрозрачные грани величественного строения, как светлеет даль на зубчатом горном горизонте; как на зелёную равнину под высоким окном зиккурата, разрисованную затейливыми береговыми линиями разлившихся озёр, приходит новый желтоватый день.

Потом ударил беспощадный здешний ливень и стена воды, обрушившаяся на землю, заштриховала своими линиями весь обзор из окна. Мы отправились с Эльзой в бассейн, который присутствовал и в этих покоях. Вообще мне показалось, что у длинноголовых достаточно однообразная архитектура и планировка комнат в этом месте точно повторяла планировку предыдущего нашего места ночлега. Ничего нового: просторная гостиная, те же три подиума для отдыха, бассейн с окружающей его разноцветной колоннадой и туалет с примыкающей комнатой хранения. Единственное отличие, эта полупрозрачная пирамида за окном, блестевшая после дождя своими идеальными синеватыми гранями, как драгоценный камень небывалых размеров.

После обеда, состоявшего из наших с Эльзой, более менее удачных заказов, у продуктового чудо-сундучка, нас посетила Нинхурсаг. На этот раз она поднялась на подвижной комнате и была одета скромно, без изысков, в плотную, мне даже показалось, тёплую ткань и на правой руке у неё плотно сидел толстый золотой браслет с изображением открытого человеческого глаза. Вид у неё был усталый, и какая-то недобрая тень блуждала по безупречному лицу. Когда она появилась, то приветливо улыбнувшись мне, развалившемуся на мягком пуфе, Эльза ещё плескалась в бассейне и напевала вслух одну из лондонских модных новелл, что играют уличные музыканты. Нин сделала мне знак пальцем, чтобы я не прерывал эту импровизацию, села рядом и кажется, с наслаждением стала прислушиваться к долетающим до нас ноткам.

«А ты помнишь что-нибудь подобное?» - Спросила она, когда Эльза перестала петь. «Конечно, помню!» - Я тут же мысленно попытался воспроизвести «Счастье» Рихарда Вагнера. Мелодию я эту знал почти наизусть, потому что Эльза часто её наигрывала на концертном рояле, приобретённом специально для её занятий по музыке. Он, на своих зачехлённых резных ногах стоял у нас в гостиной, искушая наше желание прекрасного своими волшебными звуками, безупречно выходящими из под живых пальчиков Эльзы.

Где-то после четвёртой или пятой ноты взятой моей мыслью, звук зазвучал в пространстве комнаты на самом деле, казалось, что кто-то действительно играет на рояле. Я был удивлён, от этого пришёл в замешательство и перестал представлять музыку. В гостиной появилась Эльза с немым вопросом в глазах и мокрыми волосами. Тут же всё поняла: «Я сейчас сыграю, как нужно», - сказала она, и поздоровалась, - «Хорошего утра, Нин!» Нин кивнула в ответ с улыбкой и, поймав мою мыслеформу рояля, провела рукой над подиумом, заменявшим стол, на нём появились нарисованные клавиши инструмента. Эльза замешкалась на несколько секунд: «Как играть прямо на этом?» «Играй, - подтвердила Нин, - мы всё услышим». Эльза ещё недоверчиво села на пуф перед рисованными клавишами и тихонько дотронулась до одной из них, раздался обычный звук ноты «до». Тогда она медленно начала нажимать пальцами на несуществующие клавиши, всё больше привыкая к необычному роялю.

Пока звуки небывалой чистоты и красоты наполняли пространство вокруг нас, я наблюдал за Нин, и видел, как меняется её озабоченное лицо. С последней долгой нотой оно совсем просветлело.

«Надо сказать, что вы достигли успехов в извлечении спонтанных звуков», - Нин встала и подошла к окну. «Надеюсь, что наши футулусы не доставили вам неудобств?» «Что вы? - Ответил я, - Это был занимательный эксперимент и очень эффективный. Мы помолодели лет на десять! Но вот видения». «Видения?» - переспросила удивлённая Нин. «Да, мы видели кое-что во время процедуры». «Видений не должно было быть», - Нинхурсаг смотрела на нас пристально с пугающим вопросом в глазах и неловкая пауза затянулась.

Положение спасла Эльза: «Как ты считаешь, Нин, мы с Ави, на твой взгляд кто? Какой энергии в нас больше от «гумов» или от «техно»?» Нин улыбнулась, наконец-то, словно оттаяла и ответила с присущей ей хвалебной хитринкой: «Вы настоящие «биосы», даже я, когда нахожусь рядом с вашей парой, чувствую необыкновенный удивительный прилив космических сил. Ваше присутствие делает пластичнее мой ум».

Но вдруг к Нин вернулось её «величие», которое выразилось в гордо поднятом подбородке и несколько царственной позе, и она сказала с оттенками холода в голосе: «Предлагаю вам долгую прогулку». Тут я понял, что говорить про видения в футулусах не стоило, потому что «великой» и всевидящей здесь может быть только Нинхурсаг.

Время, что дали нам на сборы, мы с Эльзой провели в недоумённых разговорах. То нам казалось, что мы своим присутствием нарушаем какие-то важные планы наших новых друзей, то вдруг ни с того, ни с сего решили, что нечаянно нанесли обиду Нин. «А может, мы просто не понимаем, что от нас хотят? Может, мы должны что-то предложить или хотя бы спросить о возможности что-то сделать?» - Эльза от волнения не находила себе места. Я так же был в расстроенных чувствах и решил при первой возможности выяснить все тайные обстоятельства столь странного поведения нашей гостеприимной хозяйки. Но всё решилось само собой, и много позже мы увидели всё своими глазами.

На этот раз на каменном взлётном поле между пустующих заправочных зиккуратов, куда нас доставила конная повозка, как и в прошлый раз, нас ожидала летающая платформа овальной формы, переходящая в острие на одном из концов.

Небольшое ограждение высотой по пояс по периметру этой блестящей металлической капли, кресло водителя посередине и закрытые пирамидальные сундуки за его спинкой завершали видимую конструкцию. Мы молча взошли на платформу, которая тут же, сохраняя равновесие, медленно поднялась над землёй и поплыла в сторону видневшихся горных хребтов на горизонте. Водителем у нас сегодня был незнакомый нам синелицый соплеменник, занимавший положенное ему место в кресле управления платформой, а Нинхурсаг стояла у полукруглого края, держась за перила ограждения, и смотрела вперёд. Мы присоединились к ней.

Местность вокруг была довольно пустынная: каменистая равнина и невысокие нагромождения огромных валунов. Затем, по мере движения стали появляться разливы воды и клочки буйной зелени с торчащими из них высокими стволами, похожими на пальмы деревьями. Платформа плыла чуть выше их раскинувшихся местами поржавевших желтизной растопыренных лап. Эльза толкнула меня в бок и показала рукой в сторону, куда я не собирался смотреть. Массивные туши животных на четырёх толстых ногах и с маленькими головами, жевали пальмовые листья, вытягивая к ним длинные шеи. «Смотри, смотри, хвосты у них толще, чем шеи!», - произнесла Эльза вслух машинально и тут же прикрыла рот рукой, вспомнив об этикете. Нин улыбнулась в ответ на внезапную реплику и сказала мысленно: «Эта местность наполнена диковинными особями. Они будут вызывать у вас восторг и удивление». Тут же после её слов под платформой, словно из песчаных дюнов выскочили странные твари, сразу несколько штук и быстро стали убегать на двух длинных и сильных ногах, потревоженные нашим появлением. Я даже затрудняюсь описать строение этих существ, но покрыты они были перьями удивительного окраса и были больше английской коровы. Когда закончились протоки и началась сплошная вода, мы пересекали на небольшой высоте мелкое (было видно дно) и прозрачное озеро, под нами резвились популяции похожих на крокодилов зверей только с очень большими и головами и тупыми мордами. Эти длинные создания безмятежно плескались и плавали в неглубоких и видимо тёплых водах. И действительно, становилось всё жарче. Затем платформа ускорила свой ход и направилась прямиком к горному массиву.

«Все эти животные очень опасны. Никогда не оставайтесь с ними один на один. Вы всегда проиграете!» - сказала Нин, предостерегая нас. Но я даже и представить не мог ситуацию нашего отдельного с Эльзой путешествия по здешним диким местам, полных зубастых и когтистых опасностей.

Парочка знакомых стрекоз попалась нам на встречу. Потом следом ещё одна с неприятным дребезжанием проскользнула мимо. Рой неизвестных мне длинных и шустрых насекомых, размером с ладонь, попытался напасть на нашу платформу, но при подлёте к ней у них начали обгорать, противно шуршащие крылья, и большая их часть свалилась в озеро, где ими тут же полакомились поднявшиеся с глубины существа похожие на рыб, но с лапами. Запахло горелым мясом.

Нинхурсаг почувствовала моё смущение и трепет от увиденного и положила мне руку на плечо, чтобы поддержать меня. Этот жест нёс в себе высший знак расположения. Внезапно я понял её безграничную уверенность и силу и какое-то жадное, для меня страстное, желание жизни, желание быть выше всего и вечно лететь в бесконечности, бессловесное, но явное, до щемящего ощущения в груди. Сердце ухнуло, и застучало в тон неопределённого мной чувства, переданного мне таким образом. Эти яркие осязания словно втекли в меня по её изящной руке. Я вдруг вспомнил, как Эа в первую нашу встречу, дотронулся до Нин и её отношение к нам сразу изменилось. Теперь и мне удалось испытать на себе этот необычный метод общения. Почувствовал я вдруг, и очень явно, будто бы я решил это сам, бесповоротно и навсегда, что я должен остаться, остаться с ней, в её жизни, в её руках. Ничто не должно помешать этому моему решению, даже моя Эльза. Чувство, наполнившее меня, было настолько сильным, что я было, уже поддался ему, поверил и согласился. Но мой внутренний рецензент, всегда сомневающийся, с иронической ленцой в глазах и почему-то на этот раз с лицом Оскара, нашего лондонского друга, произнёс с усмешкой: «Тебе ли, мой друг, ещё искать чего-то? Посмотри на Эльзу!» Я перевёл взгляд на милое мне лицо. Эльза смотрела на ровный в пальмах горизонт, и в глазах её светился удивительный покой и нескончаемое счастье. У меня тут же всё прошло, будто спал невидимый морок.

Нин сразу же убрала руку с моего плеча, почуяв отторжение, и сама вдруг опустила глаза. Губы её слегка дрогнули: «Я что-то упускаю, произнесла она очень тихо, - и если вы уйдёте о нас, я никогда больше этого не найду. Иногда мне удивительно, почему ваш мир, который я знаю по вашим представлениям, не такой совершенный, каким должен быть. И совершенство сохраняется только внутри вас». «О чём ты, Нин?» - Переспросила Эльза, поймав тревожный тон от Нинхурсаг. Но та уже не ответила, а сделала знак управляющему пилоту.

Летающая платформа остановилась, словно передумала двигаться в то место, куда собиралась с утра, и потихоньку набирая скорость до лёгкого свиста воздуха в ушах, понеслась вдоль подножия гор к проглядывающей между ними заросшей пальмами низине. При подлёте на дне её стало заметно русло дороги с отвалами по краям и движущиеся по ней колёсные механизмы, без лошадей и какой-либо тягловой силы.

Мы пролетели вдоль этой волнистой ленты, поднимавшейся слегка вверх, и зависли у большой воронки, уходившей выработанными уступами вглубь горы. Туда же конусовидным серпантином петляло и полотно дороги, наезженное колёсами этих безлошадных повозок. «Здесь мы добываем нужные нам материалы: камни и металлы», - сказала с напускной гордостью Нинхурсаг. Потом платформа переместилась к невысокой вышке, на которой нас уже ожидал голуболицый. Он молча отдал в руки Нин кусок породы. Она протянула его нам, показывая блестящие вкрапления в осколке: «Это Аурум, весьма технологичный материал и полезный материал!», - Нин вернула кусок камня голуболицему.

Я был поражён, что такая женственная и хрупкая Нин, занимается такими мужскими делами, как добыча руды. Мой взгляд мелькнул по лицу Эльзы, и я заметил, как она шепнула мне губами: «Золото».

Нин услышала мои мысли и слегка поклонилась в ответ на удивление и похвалу. «Здесь, на этой выделке, работают пелебсы специально выращенные для этого. Они похожи внешне на вас формой черепа, но не умеют разговаривать в тишине и не слышат тишину. Их судьба: работа и еда», - Нин сделала знак сидящему в кресле управления водителю, и платформа отделилась от вышки, повернулась вокруг своей оси и полетела к площадке видневшейся неподалёку, устроенной прямо в отвесной скалистой стене.

Когда мы пролетали над центром многоступенчатой каменной воронки, я разглядел в самом её основании много рассредоточенных по её коническим стенам фигурок людей и огромную механическую машину, которая занимала всё дно этого огромного карьера. Её изгибающиеся многочисленные конечности, как у огромного паука, обрабатывали скальную породу. В каких-то местах её дробили механическими зубастыми кругами, слышно было отдалённый скрежет и его мощное эхо, исходящее из раструба воронки. В других местах железные руки машины плавили породу, направляя в неё, красные и синие пучки лучей. В тех местах поднимались клубы белого пара, и казалось, дребезжит само пространство вокруг.

Площадка оказалась намного больше, чем казалась издалека. Прямо в гору был сделан арочный вход. И когда платформа мягко опустилась в центре площадки, к нам навстречу из арки вышел Эа, оттопыривая свою завитую бороду и радостно улыбаясь, при этом лицо его имело победоносное значение, которое почему-то вызывало у меня неприязнь.

«О, лазоревая Эльза, странник Авери и ясноликая сияющая Нин!» - мысленно приветствовал нас Эа. На что Нин, спускающаяся с присевшей платформы, и поднявшей небольшое облачко пыли, ответила с явными признаками иронии: «Вот видите Авери, как вы заразили всех красочными эпитетами из вашего мира! Не только технологичный Эа страдает врождённой манией складывания строк. Ваши чтения на празднике крылатой Исиды имели результат. Многим вы дали толчок к лирическому складыванию образов». Я не знал, как воспринять эти слова, толи, как похвалу, толи, как лёгкий упрёк, но на всякий случай пригнул голову в небольшом поклоне, показывая, что внял этим речам.

Вокруг нас были голые горные вершины и с высоты площадки мы с Эльзой видели их каменистые хребты, переходящие один в другой, словно хребты гигантских животных. Небо сегодня было светлее, чем обычно, с матовой розоватой подсветкой солнечными лучами с другой стороны облачной пелены. Воздух был напоён теплом и влагой. В этой утренней тишине, в горном окружении, дышалось легко. Значительно легче, чем на равнине.

Над пиком горы, где находилась площадка, кружили высоко в небе две громадные птицы с полупрозрачными крыльями и длинными клювами. Я засмотрелся на них.

Нас пригласили войти в арку.

На этот раз, после небольшой комнаты с пуфами и подиумом, заменявшим стол, небольшой тоннель с тёмными, в цвет породы стенами, подсвеченным синим светом, вывел нас на другую сторону горного массива. А пока мы его преодолевали, Эа постоянно посылал в речевой эфир свои волны радости по поводу нашего всеобщего прибытия, и не забыл поблагодарить за выбранные цветные камни, что мы разглядывали в сокровищнице с Мардуком.

Площадка с другой стороны, выглядела точно также, Но вид с неё выходил прямиком на зелёную долину, окружённую скалистыми горами. На ней, висящей над пропастью, прямо под открытым небом стоял всё из той же породы каменный подиум в окружении четырёх пуфов, и на нём красовался конусовидный сундук со знакомыми нам изумрудами в инкрустации. Эа обогнал нас и подошёл к полукруглому краю площадки. Здесь было очень высоко, но он не страшась этого, встал на него и, раскинув руки, сказал с нотками романтики: «Здесь мы откроем новый цикл изысканий! Это отличное место и пробы показывают это. Мой брат и отец будут довольны!» Нинхурсаг подошла к подиуму и провела над ним рукой. На каменной плите появился рисунок рояльных клавиш. Теперь уже более чёткий, чем сегодня утром. «Сыграйте нам, Эльза! Что у вас слушают в торжественных случаях. Пусть Эа познает эти превосходные звуки!» Эльза подошла к виньетке. Я двинул ей пуф. Она села и начала перебирать пальцами несуществующие клавиши инструмента сразу, наполнив громкими звуками рояля и долину и вибрирующие эхом горные склоны. Музыка так переливалась и так перескакивала нереальным двойным, тройным зигзагом отражений в этом диком пустом пространстве, наполненном только криками невиданных животных, шумом дождя и ветра, что никто не мог двинуться с места, пока не прозвучала последняя нота. Чтобы разрядить напряжённую обстановку очарования, я спросил, так словно это для нас обычное дело, будоражить восприимчивые души: «Почему «Свадебный марш?» «Потому что это Вагнер, Ави!», - ответила Эльза, смекнув мою разговорную уловку.

Эа ещё несколько секунд стоял поражённый произошедшим с ним музыкальным ударом. Потом подошёл и как-то так взял Эльзу за плечи обеими руками, что показалось, будто он хотел сделать и больше, но присутствие Нин остановило его. «Это именно то, что подходит мне, именно то, что нужно. Вы просто уникальные создания», - Эа ещё несколько секунд сжимал хрупкие плечики Эльзы своими могучими ладонями, не отрываясь глядя ей в глаза, но вдруг опомнился и отпустил. Мне показалось, что Эльза была слегка напугана таким взрывным поведением Эа. «Это создание Вагнера?» - Спросила с напускным равнодушием Нин. Она отвела взгляд, чтобы не видеть сцены между Эа и Эльзой. «Человек, который написал эту музыку, так именно и назывался!» - Ответил я и, старясь перевести разговор на другую тему поинтересовался, - «Так что вы собираетесь здесь исследовать?» Но проницательную Нин трудно было свернуть с намеченной темы: «В вашем мире каждый выполняет только какое-то одно дело?» - Спросила она всё так же отстранённо. «Не всегда, бывает, что и несколько. Смотря у кого какой талант?» «Что такое талант?» - Не отступала Нин. «Это когда человек делает что-то лучше других». «А если он лучше других ест?» - В мыслях Нин появились насмешливые нотки. «Значит у него такой талант!» отшутился я, понимая, что вопросы сыплются только для того, чтобы задеть меня в отместку за ситуацию с Эльзой. Нин поджала мысленные губы и замолчала.

Эа, словно вернулся на землю из своего любовного дурмана. Я первый раз видел его нерешительность и какое-то пренебрежение тем, что буквально несколько минут назад пытался нам показать. Он вроде как даже нехотя, со словами: «Здесь будет новая разработка богатых руд», - он достал из конусовидного сундука предмет, напомнивши мне английскую гантель. Два таких забытых образца пылились в шкафу на первом этаже нашего лондонского дома, ожидая выполнения моих обещаний качать мышцы ими каждое утро. Только вместо плотных набалдашников на концах рукояти значились похожие на нераскрывшиеся бутоны тюльпанов металлические лепестки.

Эа подошёл к краю каменной площадки, направил гантель одним концом вниз и, воздух под её лепестками затрепетал, будто сильные водяные испарения от булыжной мостовой в жаркий лондонский полдень. Мы с Эльзой подвинулись поближе и увидели как внизу сама земля, включая скалы и камни, плавиться у нас на глазах превращая только что существовавшую материю природы в пустое место. Эа убрал гантель, и упругая волна воздуха поднялась снизу, обдав нас покалывающим кожу жаром. «Это ваджра, - пояснила спокойно Нин, - с помощью её силы мы открываем твёрдые недра планеты». Мне, конечно, хотелось спросить, на каком принципе основана такая невиданная мощь, сосредоточенная в столь небольшом предмете, но, что-то мне подсказывало – не стоит этого делать. Я заметил, как любопытство, смешанное с ужасом, промелькнуло в эльзиных глазах. Эа сказал, не оборачиваясь, глядя на поднимающиеся снизу клубы пыли и горелой земли: «Мысль в сочетании с мощью эфира, даёт такой результат!» Мы, с Эльзой, чуть напуганные отошли от края обрыва и когда моя рука, коснулась пальцев Нин, специально её поймавших, я услышал скрытое чувство негодования: «Эа, хвастун и болтун! Он бывает невыносим!»

Конечно, у нас возникало много вопросов к таинственным гостеприимным хозяевам. Но мы с Эльзой чувствовали меру и сверх неё не могли залезать мыслью в области, куда вход нам был запрещён. А мы делали вид, что это нам просто не совсем интересно, хотя, очень хотелось узнать. Приветливые хозяева и так рассказывали нам, то, что считали нужным. Вот и на этот раз я промолчал, оберегая наш хрупкий покой.

Назад в зиккурат с кварцевой пирамидой мы вернулись через яйцо пространства, как мы с Эльзой стали называть эту бело- молочную субстанцию внутри него. Оно было скрыто в скале на второй площадке, и я опять обманулся, думая, что мы будем возвращаться назад на летающей платформе, что меня расстраивало. Ведь уже вечерело, становилось прохладно и хотелось плотно поужинать и просто поваляться на кровати. Благословен тот изобретатель, который выдумал такие быстрые и безопасные перемещения.

Вечер тянулся долго. Нин сегодня задержалась у нас, осваивая с Эльзой навыки игры на рояле. Она просто загорелась желанием получить это умение, и уже несколько часов подряд пыталась вникнуть в суть бемолей и диезов. К наступившей тихой и безветренной ночи она уже довольно сносно играла сама «Пение Ангелов» Вагнера и Henry Purcell - Toccata Amajor, причём при воспроизведении второго композитора, приходилось перенастраивать звуки рояля на звуки клавесина, но упорная Нин справилась и с этим. Она не успокоилась, пока не сыграла без единой ошибки оба произведения три раза подряд. Не скажу, что мне было так же весело, в ушах уже звенело.

Я поразился способности Нин к обучению. Стоило ей один раз показать, а иногда просто намекнуть, как её неутомимая мысль строила нужную обучающую цепочку и тут же её могла повторить. Так что в конце вечера, довольная собой, она заказала душистого кюммеля и мы, полулёжа на откидных пуфах, рассказывали друг другу различные истории из своей жизни. Умеющая ласково хитрить Нин, всё больше сама задавала вопросов о нашем викторианском мире. То её интересовали столовые приборы, особенно удивляли ложки: «Зачем, то, что нужно пить, приходится медленно черпать?» То вдруг она останавливала наши образы и пыталась разобраться в принадлежности женских аксессуаров: вееров, сумочек, перчаток. По её просьбе я принёс из кладовой более массивный сундучок, похожий на продуктовый, но видимо созданный для получения других предметов, и заказала себе удивительно похожие реплики. Тут же их примерила. Перчатки в мелкую сеточку до локтя, показались ей не удобными, миниатюрная холщовая сумочка, созданная по скопированному эльзиному воспоминанию, с золотой вышивкой и удлинёнными ручками была надета через голову и осталась висеть на Нин, как подарок-напоминание о нашей прошлой жизни в Англии. Резной складной веер, сотворённый из чего-то похожего на слоновую кость, оказался бесполезной безделицей. Нин махнула рукой, и прохладный поток воздуха приятно начал скользить по нашим чуть раскрасневшимся от вина лицам.

Потом она заинтересовалась символами нашего англиканства. Внимание её остановилось на изображении распятого Христа. Я почему-то понял, что именно к этому она и подводила свои многочисленные вопросы. Пришлось ей вкратце показать историю Евангелий и упомянуть про Ветхий завет. Здесь Нин очень внимательно слушала, и как мне показалось что-то начала понимать, хоть и не подавала виду. Особенно красноречиво выглядела Эльза. Она разбиралась в этом религиозном вопросе лучше, чем я, и её пыл, её неукротимая вера, вызвали уважение со стороны нашей любопытной хозяйки. После рассказа и моих не очень точных дополнений по поводу святой плащаницы и лица человека отпечатавшегося на нём, я вдруг уловил от Нин полностью понятый образ. Только теперь я не мог понять идущий от неё обратный Его образ. «Смена частиц тела! – Сказала Нин с явным удовлетворением, и добавила, - история этого человека имеет право на существование. Некоторые наши учёные мужи вплотную подошли к возможности применения этого явления. Я не вижу здесь ничего выдуманного. Эа, как всегда ни в чём не хочет разобраться. У меня, друзья мои, остаётся к вам всего лишь один вопрос. Почему Абсолют выбрал именно вас?» Она помолчала. Было видно, что в ней борется её «величие» и какое-то совсем незнакомое ей чувство. Но она, заметив моё наблюдение, тут же закрылась и перевела разговор на другую тему.

Тут нам и удалось узнать у Нин, оттаявшей под нашими разговорами от пережитого дня, причину её утреннего волнения. Вернее она сама проговорилась, почувствовав себя в нашем обществе достаточно комфортно. Любопытная Нин ещё просмотрела своей мыслию несколько наших лондонских курьёзов, связанных с добычей денежных средств, на мифическую власть и могущество, которых она удивлялась не меньше Эа. «Мы давно отменили эквивалент, - подытожила Нин, - Эа уже говорил вам про этот нелицеприятный факт нашей всеобщей биографии. Он вносит в жизнь только войны и разлад. Меня же сейчас беспокоит совсем другое».

Оказывается пелебсы, коим доверена добыча металлических руд, частенько поднимают восстания, что приводит к необоснованной жестокости по усмирению таких вот революционных, к нашему благу, пока только разрозненных очагов.

«В них была заложена уникальная способность к подчинению, к выполнению поручений, чего нет у нашей расы, выносливость к тяжёлому труду, перекрывавшая способности наших соплеменников, желание к активному размножению и привита слишком сильная тяга к своим сыновьям и дочерям, коей также не всегда обладают наши соплеменники. Лишь короткая жизнь, отсутствие долгой памяти и скудная речь через сотрясение воздуха отличает их от нас. Но цепочки жизни, доставшиеся им от наших доноров, имея неукротимую силу, вскрылись в некоторых особях сами по себе, и эти люди стали неуправляемыми. Более того они собирают вокруг себя сообщества таких же как они и начинают вести фитна-беседы, вовлекая всё новых и новых участников. Некоторые, ранее стабильные общины, насовсем выходят из под контроля. Так не должно было произойти, и мне жаль эти создания. Без нашего управления и охраны они будут обречены на вечное повторение цивилизационных ошибок из-за отсутствия долгой памяти, и как следствие их частую смену. Каждая цивилизация будет начинаться с примитивных орудий труда и в своём пике сама себя уничтожать из-за отсутствия информации о прошлом. Слишком сильная любовь к детям разделит их общество на женщин и мужчин, что приведёт к вымиранию особей одного пола. Скорей всего мужчин, поскольку женщины могут требовать невозможного. Обладая хитростью и колоссальной способностью к выживанию, которую сохранили наши спящие гены. Женщины, будут требовать от своих мужчин того, что они не в силах им предоставить, потому что жизненные цепочки их укорочены. Чем сведут семенную популяцию к минимуму.

А способность к подчинению и выносливость, не дадут особям развиваться в разных направлениях, что и будет приводить цивилизацию к одному и тому же концу. Хотя разделение на «техно» и «гумов» также будет явно выражено, но объединения их в одно целое для развития общества не последует. «Техно» будут довлеть над «гумами» и низведут их биологическую первооснову необходимую даже для них самих к пустоте и обесценят её. Да и, выносливость рассчитана не на очень долгий срок – до первой седой пряди. Этот признак я специально ввела, как индикатор годности человека к тяжёлому труду. Я ещё думаю, как в будущем не оставить наших сыновей и дочерей без внимания. Ведь когда-то мы уйдём из этой мерности, а они останутся. Им будет очень тяжело. Много лишений ждёт их. Я пока думаю. Я обещаю, что не оставлю их на верную гибель», - Нин закончила свою речь и облегчённо вздохнула, словно выговорилась, наконец, и нашла участие.

«А кто их создал?» - спросил я, ещё не совсем понимая реальную подоплёку разговора. «Всё это мои дети! - Ответила с заметным волнением Нин, - Когда-то, Ану, Отец Энке, научил меня смешивать типы жизненных цепочек, с тех пор я развила эту способность». Мы с Эльзой примолкли. «Я тревожусь о них, всегда. Мне не безразлична их судьба. Два десятка соплеменниц нашей расы вынашивали в своём чреве первых сынов этой земли. Наши опытные соотечественники научили расплодившийся пелебс мудрому ведению хозяйства и знаниям, способным продлить их благородную жизнь. Но они пошли против своей матери и своих отцов! Я чувствую их боль и трепет, потому что память детей моих коротка, и хранить вечное за них может только символ на камне или золотой табличке. Но сохранённые символы бывают утеряны или специально уничтожены, и тогда наступает забвение, даже в пределах одного поколения. Они прекрасны, как бабочки, освещающие своими крыльями всего один день, пусть даже грусть и любовь в их глазах сродни нашим чувствам». Нин выключила трансляцию своих слов в эфир и наступила образная тишина, удвоенная тишиной внешней. Я посмотрел случайно на упавшие, на каменный пол, реплики викторианских перчаток и полураскрывшийся веер, и мне сделалось страшно и тоскливо от её слов. Невообразимо и невозможно было видеть эти обычные предметы нашего времени здесь, но я старался молчать, сдерживая образ отчаяния.

Конечно, в нашей голове не укладывалось, что одно живое существо может посредством каких-то цепочек, создать другое живое существо, тем более что наша с Эльзой религиозная принадлежность к англиканам не позволяла даже помышлять об этом. Мы чтили триединство Бога, и Священное Писание, которое содержало все стандарты веры. Если бы не книга «Происхождение видов» Ч. Дарвина, как-то пролистанная мною в библиотеке лорда Унке, я бы наверняка сейчас не понял о чём даже идёт речь. Лично мне, казалось, что заведи я эту тему и крах наш в этом молчаливом и напичканном чудесами мире неизбежен. А пока мы сохраняем тайну нашего божественного происхождения и являем нашим друзьям только, неизвестно откуда взявшиеся у нас способности – мы живём. Поэтому я плавно перевёл разговор сначала на детей, и оказалось, что питомники по их содержанию, мера вынужденная, дабы не отвлекать соплеменников от их благотворного умственного труда. Потом мы поговорили о чрезмерно больших животных, виденных нами с летающей платформы, о защите поселений от их разрушительных набегов. Нин рассказала нам и показала своей мыслию, какие приходится принимать меры по ограждению живущих там пелебсов от нападения этих диких и зубастых гигантов. Стали понятны мне и постройки зиккуратов, похожие внешне на неприступные крепости с высокими стенами без окон на нижних этажах или расположенные на высоких гористых плато, и переплетения подземных лабиринтов, прочие скрытные комнаты и места. «Долгий свет этой звезды губителен для наших кожных покровов (имелось ввиду земное солнце), и очень даже хорошо, что всю поверхность Геи (имелась ввиду Земля), затянута толстым слоем облаков. Нашей расе привычнее жить под наружной поверхностью, потому что там, где мы ступали ранее (имелось ввиду бывшее место жительства), было достаточно далеко от светила и небо напоминало всегда красно-бурый закат (имелись ввиду земные цвета заката солнца). Нам привычнее быть при искусственном свете».

Нин сегодняшним вечером была разговорчива, и когда, казалось бы, всё уже было переговорено и лёгкая усталость от непрерывного мысленного взаимодействия, уже подступала, давала о себе знать долгими паузами и нарочитым молчанием в эфире, она высказала напоследок ещё одну интересную для нас мысль. «Мы с Эа обсуждали и рассматривали ваш мир, всеми доступными нам средствами», - было видно, как она сомневается, стоит ли вообще говорить нам это, но продолжила, - «мы пришли к выводу, что ваше высшее общество, к которому вы непременно принадлежите, поставило перед собой ложные цели. Ваши рассказы о погоне за несуществующим эквивалентом в виде того, что вы называете деньгами, монетами, в конечном итоге будет способствовать потере качеств самого человека. Какое-то время вы и ваша система будет существовать, управляя вашим пелебсами, но потом неизбежны катаклизмы, войны и революции, потому что накопление чего-либо несуществующего всегда приводит к краху. Потеряв свои способности, человек разрушит сам себя. Я хочу, чтобы вы знали про это свойство управления эфемерными понятиями и никогда не теряли своих качеств, столь «талантливых», - при этой мысли о таланте Нин улыбнулась, и я припомнил наш сегодняшний разговор на горной площадке. «Когда-нибудь я вернусь на вашу платформу и изменю это бессмысленное состояние потребности эквивалента. Тогда «биосы» займут своё законное место и станут первыми, а остальная безумная надстройка рассыплется в прах», - Нин как-то по-особенному ласково посмотрела на нас. Встала и взяла нас с Эльзой за руки, чтобы мы до конца поняли её вечную мысль. И я после её прикосновения, вдруг действительно ощутил всю бездну и тщету нашей гонки за деньгами. Увидел, как вредно их действие сказывается даже на самой планете. Увидел горы разноцветного мусора, заполонившие зелёные просторы земли, грязные реки и океаны, с мутными чёрными пятнами и дохлую рыбу, целые острова из гниющей рыбы. Увидел разлагающиеся трупы животных, прямо в городах, на широких странных улицах. А ещё я подсмотрел, как на протяжении многих веков людей будут мучить эти деньги: сколько трагедий и войн произойдёт из-за них, сколько предательств и грехопадений принесут они людям. Если бы Нин не отняла свои руки, показывая нам образы возможного будущего, мы бы с Эльзой, наверное, начали биться в истерике. Слёзы в уголках глаз своей чувственной жены, я всё же заметил.

Перед уходом Нин принесла нам из комнаты-хранилища свиток желтоватой бумаги: «Это история сотворения мира Энума Элиш», - и добавила с сарказмом, - «Правда в изложении Эа, но всё равно почитайте, вас это заинтересует. Кажется, ему помогал писать Мардук». И мы с Эльзой остались одни.

«Никак не могу привыкнуть, что Нин всегда так неожиданно исчезает и появляется. У меня всегда дух захватывает, и сердце начинает сильно биться», - Эльза лежала на раскладном пуфе и говорила вслух. «А я вроде начинаю привыкать. Мне кажется это очень удобно. Не нужно расшаркиваться и прощаться, выискивая свой зонт на подставке или выпрашивать котелок, когда тебе принесли по ошибке не тот. Просто взял и исчез, когда все надоели, и ты уже дома. Хотел бы я так научиться». «А мне нравятся здешние одежды, очень практично, снимаются легко, ведь иногда так важно вовремя самой снять платье», - Эльза рассмеялась и потянула за поясную вязку, чтобы та развязалась. Мы ещё помолчали лёжа в матовом свете, собираясь одновременно, дотянуться друг до друга, и видимо оба не заметили, как уснули, потому что утро наступило сразу, как в безоблачном детстве. Кажется, мне снились родители: отец в своём тёмном шерстяном сюртуке протягивал мне один пени, и мать, занятая вышиванием в гостиной на нашем тёмного бархата - a Victorian mahogany chaise lounge (викторианский шезлонг из красного дерева)

Но всё это неточно.

Длинноголовые.
Из общих воспоминаний.
Пангея, 175 млн. лет назад. Ранний мезозой. Страна Гиз.

В страну Гиз мы вылетели на знакомом уже нам круглом крыле похожем на две сложенные верхом суповые тарелки. Летели быстро в собственном внутреннем свете без прозрачных стен и прекрасных видов сверху. Эа управлял машиной, сидя в центральном кресле пилота, а Нин, сохраняя тишину эфира, расположилась вместе с нами на пассажирских местах. Она сидела с открытыми глазами, и видно было, что о чём-то размышляла, зрачки её, то вспыхивали непонятным для меня огнём, расширяя накрашенные чёрной с золотинками краской веки, то затуманивались и становились неподвижными, жестокими, но мы с Эльзой её не слышали. Несколько раз Нинхурсаг взглянула на меня, с явным намерением, что-то сказать, но показное равнодушие на её лице не позволило ей этого сделать.

Я тоже вспомнил сегодняшнее утро, мягкие эльзины губы, её желанный волнующий шёпот у моего уха, тёплые любимые ладони на моей спине. Эти минуты блаженного счастья, подаренные нам в безрассудном пространстве чужого времени. Я слишком увлёкся этим утренним воспоминанием и не заметил, что и Эльза, и Нин смотрели на меня с многозначительным вопросом в глазах. Только если у Эльзы он был – спасительным, а у Нин – заинтересованным.

Прекратив трансляцию, я смутился, и в этом месте моего легкомыслия мы прибыли в Гиз.

Вернее мы уже стояли на посадочном плацу, потому что открылся выпускной сегмент и Эа открыл глаза и, потянувшись, словно он только что спал за троих, зевнул и начал вылезать из кресла управления.

На выходе из аппарата нас перепоручили Кокобиэлю с группой синелицых соотечественников, которые нас тут же потащили в столовую, расположенную под временными камышовыми навесами недалеко от задней части возводимой лежачей фигуры огромной кошки, которую мы не видели в первый раз, или не заметили. Она была почти готова, сияла своими отполированными поверхностями, как и сама станция-Пирра неподалёку.

Эльза, доедая очередной сочный фрукт, поинтересовалась у рядом сидящего длинноголового по имени Нергал, что означает эта скульптура сидящего животного. «Не потому ли», - предвосхитила она ответ, - «что кошки-попрошайки совершенно бесцеремонно ведут себя здесь?» И действительно, кошачьих было много. Они запрыгивали с земли на руки, тёрлись под скамьями о ноги, выпрашивая еду. На столе не было ничего, что бы могло их насытить, но они вились и вились вокруг.

Нергал вылез из-за стола, перекинув ноги в сандалиях через скамейку, бросил обгрызенную сердцевину фрукта в траву, и мысленно пригласил нас пройти к лицевой части скульптуры. Когда мы, отойдя от головы изваяния на расстояние чтобы было удобно разглядывать столь величественную постройку, обернулись, то вместо головы кошки увидели лицо, напоминающее всех синелицых с завитой каменной бородой строгой цилиндрической формы, что делалось только для официальных приёмов и в цилиндрической шапке, чуть наклонённой назад и скрывающей удлинённый череп. «Подразумевается, что это Ану, символизирующий власть над всем, что мы видим, но у него, я имею ввиду само тело скульптуры, есть определённые технические возможности для данного стационарного комплекса», - Нергал посмотрел вдаль за наши спины и прищурил глаза. Мы с Эльзой поблагодарили его своими мыслями за исчерпывающее и понятное объяснение, и тоже повернули головы в сторону, куда смотрел наш экскурсовод.

В зыбком мареве оранжевого горизонта, что-то двигалось, казалось сама его линия. Нергал раскланялся с нами и сказал, что вынужден уйти, потому что его ждёт работа. Он и ещё несколько синелицых стали подниматься на косой пологий подиум, приставленный к строящейся четырёхугольной станции, и когда достигли её вершины, мы с Эльзой перестали различать их лица.

Так мы и стояли перед громадным каменным изваянием с лицом Ану и телом кошки, вглядываясь в горизонт, который приближался к нам довольно быстро и уже через небольшое время мы стали различать белые прямоугольники, идущие как вагоны по рельсам один за другим.

«Ты знаешь, кто такой Ану?», - спросил я, просто так напрягая и прищуривая глаза в дрожащую полуденную даль. Эльза не отрывая приставленной ко лбу ладони и глядя в ту же сторону: «Ану – это отец Эа. В Энума Элиш прочитала». «Когда хоть ты успела?» Но вопрос остался без ответа.

При совсем близком приближении белых прямоугольников, воздух наполнился еле ощутимым дребезжанием, и Эльза сказала вслух по-английски, выразив тем самым и эмоции и удивление: «Святые угодники, это же камни для Пирры!» Теперь уже стало хорошо видно, как над проложенной дорогой сами по себе, один за другим летят белые каменные блоки и сопровождающий их четырёх колёсный экипаж без лошадей, который сам ехал рядом с ними.

Мы с Эльзой как заворожённые смотрели на это удивительное деяние. Массивные четырёхугольные камни довольно быстро сами поднялись наверх, отталкиваясь невидимой силой от пологого подиума и руководимые принимающими тремя или четырьмя строителями спокойно и точно стали ложиться на свои места по периметру возводимых стен.

«Давай подойдём поближе, Ави! Мне это кажется или я вижу это собственными глазами?» Я выдавил из себя какое-то удивлённое междометие, и мы направились к месту, где дорога подходила к станции. А каменные, ровно обрезанные, одинаковые строительные камни всё поступали и поступали сами по себе и укладывались на место. Длилось это долго, пока солнечный свет стал тускнеть за пеленой низких облаков. И тогда Кокобиэль, как оказалось управлявший всей строительной бригадой синелицых, появился рядом с нами. «Моё обещание выполнено только на половину», - сказал он и пригласил нас жестом руки подняться на площадку. Пока мы забирались на эту искусственную гору, он сообщил нам, что утром следующего дня будет открытие уже построенной Пирры. Внутрь внесут усиливающий элемент и запустят станцию на полную. «Вы, кстати, приглашены, как наши друзья и гости, а также победители игры в Лок», - Кокобиэль вышел на площадку, где недавно сами по себе укладывались каменные блоки. Мы последовали за ним.

При ближайшем рассмотрении строительные камни выглядели просто неприподъёмный. Это были прямоугольные куски породы, даже один из которых с места не смогли бы сдвинуть и два десятка лошадей. «В этом прямоугольном камне четыре меры веса по тысяче единиц. Вы удивлены, друзья мои! Этого и следовало ожидать», - Кокобиэль хитро улыбнулся. Мне даже показалось, что ему нравится хвастаться достижениями своей науки, потому что именно мы представляем для него определённый интерес. «Я наслышан о ваших успехах в извлечении звуков и даже слышал ваши выступления, да будет прославлена Нин за её доброту, но

наши достижения в технологических областях, тоже имеют вес, вернее лишают его в нужный момент. Именно на применении компенсатора массы основана доставка столь громоздкого строительного материала с места добычи», - с этими словами Коко достал из складок своего одеяния серебристый цилиндр и, сжав его в ладони, направил круглым торцом на лежащий, на площадке, забракованный, расколотый каменный строительный блок.

Не было слышно, ни звуков, не видно ни каких либо других внешних проявлений, просто тяжёлый камень вдруг шевельнулся и плавно приподнялся над строительной площадкой. Так он висел на одном месте, пока Кокобиэль не отвёл цилиндр в сторону, и блок послушно последовал в этом же направлении. «Как видите, друзья мои, простота этого действия не вызывает сомнений». Эльза тут же встряла с вопросом: «Человек тоже поднимется над землёй, если на него направить цилиндр?» «Всё что угодно, всё что угодно. Нужно только чтобы компенсационная масса была рассчитана на определённые размеры объекта», - Кокобиэль опустил камень на площадку и убрал серебряный цилиндр в складки своей одежды. Сразу же достал другой такой же по размерам, только золотой.

«Этим похожим по форме аппаратом, но основанном на другом принципе разложения материи на составляющие мы режем и подгоняем, плавим строительный массив, что позволяет одному человеку приводить задуманное в действие», - с этими словами Коко направил золотой цилиндр, сжатый в ладони на треснувший каменный блок. Воздух у его конца поплыл прозрачными, словно жаркими волнами и когда они через мгновение достигли камня, в нём появилась круглая сквозная дырка и только лёгкий дымок или пыль задрожали в воздухе. Кокобиэль повернул цилиндр в руке и круг превратился в линию. Сию же секунду от камня отвалился отрезанный угол, словно это был кусок коровьего масла.

Я воздержался от лишних вопросов. Да и что тут было спрашивать, мы и так увидели, и узнали больше, чем могли себе представить. Но Эльза, с её неуёмной силой познания вставила своё почему: «И всё-таки, как!? Как это происходит!? Одно лишь знание об этом изменило бы любую строительную отрасль любой страны на нашем плане!» «И не только «строительную», - добавил я, - перевозки грузов тоже могли бы стать эффективнее».

Кокобиэль ухмыльнулся и в пылу своего желания похвастаться, видимо это доставляло ему небывалое удовольствие, казаться знающим и снисходительным, начал объяснять суть физики этого явления. «Всему виной «гравитационный дым» - так мы его называем. Каждый предмет и даже человек, наполнены этим дымом и если его убрать, каким либо способом, то предмет теряет вес. Вообще-то это даже не дым, а мельчайшие частицы, невидимые глазом». С этими словами Коко будто бы протёр ладонью стекло над каменным блоком уже порядком истерзанным испытаниями, и мы с Эльзой увидели, словно в проявившемся свете будто только что мутная вода стала вдруг прозрачной, каменный блок наполненный фиолетовым дымом. Потом Кокобиэль опять направил на него свой серебряный цилиндр, и мы увидели, как фиолетовый дым стал покидать камень, уходя из него в пространство, словно цилиндр выдувал из него эти фиолетовые частицы и камень снова медленно начал подниматься в воздух.

«Более чем, более чем», - промямлил я себе под нос по-английски, и взглянул на восхищённую Эльзу.

На недостроенном квадратном периметре пиррры появились Нин и Эа. Они вышли из пространства с лёгкими форточными хлопками один за другим, словно торопились поприсутствовать на триумфальном показе Кокобиэля. Эа тут же встрял в разговор, водилась за ним такая позволительная начальствующим особам погрешность, предложил мне самому попробовать разрезать камень при помощи золотого цилиндра. «Нужно сжать его в ладони, строго направить на возделываемый материал и представить себе мысленно, что ты хочешь сделать с этим предметом», - назидательно учил Эа. Он взял из рук примолкнувшего Коко цилиндр и торжественно передал мне. Это оказалась довольно увесистая вещь, гладкая, но не скользкая, она приятно обхватывалась ладонью, и я почувствовал, как моя рука слегка завибрировала от прикосновения к этому прибору.

Нин и Эльза с интересом наблюдала за происходящим. Нин даже дотронулась до плеча Эльзы и та ей улыбнулась в ответ. Я так и представил, как они шутят над мужскими забавами.

По примеру Коко, я сначала сделал в камне сквозную круглую дыру, правда, с увеличенным диаметром, потом разрезал блок напополам, превратив мысленно круглый резец в плоский. Затем меня осенила мысль, которую я тут же решил воплотить, не подозревая, чем это может закончиться. Я аккуратно направил цилиндр на одну из целых половин не испорченных сквозными дырами и посмотрел на Нин, как бы мыслью перенося её образ на камень. Ладонь мою, держащую прибор, стало сильно покалывать, но с камнем стали происходить странные вещи: он как бы начал стекать по краям, и то, что стекало с него исчезало в дрожащем от температуры, почти гудящем воздухе и через минуту на устойчивом постаменте, также задуманном мной попутно, осталась стоять герма, увенчанная каменной головой Нин с застывшей улыбкой на утончённом лице.

Я так увлёкся этим действием (удержание мысли требует сосредоточенности), что не заметил, как округлялись от удивления глаза Коко и Эа. Об этом мне потом рассказала Эльза. А Нин была просто в восхищении и даже с какой-то робкой гордостью взглянула на меня и сразу опустила глаза. Когда я закончил и вернул золотой цилиндр хозяину, она подошла, и, дотронувшись до моего плеча, передала что-то вроде благодарности и тайного приятного обещания, которое мне пришлось скрыть даже от Эльзы.

Конечно же, я был доволен собой, а после переданного мне Нин послания, чувствовал себя не очень уютно. И в то же время меня изнутри грыз какой-то настойчивый интерес, граничащий с опасными последствиями.

А пока все сделали вид, что ничего необычного не произошло, и, завершив, таким образом, показательные выступления, обещанные Кокобиэлем, мы пешком отправились обратно к кошачьему изваянию Ану, где между его каменных гигантских лап, примерно расставленных, словно он сидит за столом на светском приёме, был вход в подземные тоннели. По дороге с подиума прислонённого к пирамиде Эа неустанно посылал нам мыслеформы объясняя смысл того или иного строительного объекта и даже показал стороны света, по которым была ориентирована сама постройка. «Это потому, - развивал он хвастливо свою мысль, - что у этих приборов есть абсолютно похожие копии направленные на них точно также, только далеко отсюда». Он так увлёкся, что Нин пришлось прикоснуться к его плечу, чтобы он, наконец, понял, что всем надоел. Эа замолчал, но не смутился, а как-то запросто развеселился сразу, будто знал за собой грешок безостановочной болтовни. А Нин шла с ним рядом и вся светилась от улыбки. Мы с Эльзой первый раз видели её такой запросто душевной, без всякой тени печали на лице.

Кокобиэль догнал нашу процессию почти у самого входа в подземный город, появившись внезапно перед нами. «Я ещё хотел показать вам технологию мягких камней». Нин язвительно хмыкнула, распространяя образ «техно-хвастунов», но взглянув на меня и Эльзу, поняла, что мы бы не отказались понаблюдать за предложенным экспериментом. Эа зевнул широко и сладко, но потом махнул рукой Кокобиэлю, чтобы тот скорее начинал показ и не задерживал надолго принятие пищи. И Кокобиэль, чтобы выполнить своё обещание до конца показал нам ещё один опыт.

Серебристым цилиндром он собрал по округе довольно приличные валуны. Причём сделал он это весьма искусно. Близлежащие камни поднялись над землёй все разом и направившись к одному центру, сами сложились в подобие небольшого прямоугольника. Потом золотым цилиндром мастер каменных дел поводил быстро по наружному периметру прямоугольника, и мы с Эльзой увидели, что камни начали мягчеть и проседать друг в друга, образуя монолитную скреплённую такими извилистыми соединениями конструкцию. Причём сам фасад, расплавляемый невидимой силой, стал равномерно выпуклым, подравнялся от лишних бугров и выступов. «Так мы строим стены из сопутствующего материала, которого во вселенной больше, чем всего остального. Не нужно тратить усилия на производство материалов, их всегда в избытке в любом месте». Я подошёл и посмотрел на почти спёкшиеся камни. Потрогал их рукой. Они были еле тёплые и плотно стояли в друг друге, в своих получившихся нишах.

«Надеюсь, всё на сегодня!» - Эа широко зевнул ещё раз. Кокобиэль слегка поклонился и промолчал. «Если бы у нас была такая возможность, - сказал я под впечатлением от увиденного, - насколько бы облегчилось строительство даже своего собственного дома». Эа приподнял бороду от удовольствия и прислал мне успокоительную и обнадёживающую мысль, мол вам то что волноваться, у вас всё будет.

Не станем утомлять читателя описанием нескончаемых переходов по подземному городу синелицых, хотя немыслимая бесконечность и однообразность этих лабиринтов могла свести с ума. Иногда казалось, что проходцы этих подземных улиц, лишь по своей прихоти вынимали тонны грунта, потому что широкая галерея могла закончиться тупиком или раздвоиться, соединившись через сотню ярдов снова. В конечном итоге мы оказались в очень просторном зале с множествами коридорных ответвлений и стенных ниш для лежачего отдыха, где нас ждал роскошный ужин. Ярко, с едва слышимым гудением, горели бездымные факела. На высоких подиумах расставлены сверкающие от нижней подсветки блюда. Витал запах пищи и пряных трав. В основном присутствовал запах размятого листа рапса, которого мы с Эльзой нанюхались на поле в первый день своего присутствия в этом мире. Все встали за каменный стол с блюдами начали трапезу.

Я наблюдал за Нин. Она, едва пригубив свой кюммель и положив в рот терпкую ягоду эриса, не стала топтаться вместе со всеми, а сразу отправилась на подиум для отдыха в ближайшей нише и стала играть там с кошкой, глаза которой поблёскивали лунным светом в полутьме алькова. Я же хорошо заправился чем-то похожим на мясо в пикантной заливке. Помыл пальцы рук в чаше для омовений и тоже отправился полежать. Эльза последовала за мной. Она казалось, добродушно урчала от удовлетворения и не узнанного, но высокого вкуса блюд, выражая всем видом довольную сытость. На соседний подиум прилёг Эа, положив руки под голову, и стал молча гонять зубами во рту небольшую палочку, глядя в высокий каменный потолок. Эльза лениво поинтересовалась: зачем это. Он встал, вынул из небольшого кармашка на поясе две палочки, и протянул нам, сопровождая образом здоровых зубов.

Я последовал его примеру вместе с Эльзой. Мои дёсны тут же начало щипать и постепенно они немного онемели, но эффект быстро прошёл. Я хотел было уточнить, чем пропитаны эти образцы дерева и каков их эффект, но Эльза уже задавала свой вопрос Нин, присоединившейся к Эа. Она ка та самая кошка, разместилась около его широкой груди, видимо поближе к нам. А он приобнял её и ласково поглаживал между лопаток.

«Всё-таки мне интересно узнать, - спрашивала мыслью Эльза, - каким образом «гумы» влияют на «техно», ведь они иногда даже посчитать правильно не умеют и им не доступны сложные расчёты?» «В этом-то и заключается парадокс!» - Ответил Эа вместо Нин. Они оба оживились и заинтересовались своевременным вопросом, после ужина хотелось пообщаться. Нин продолжила, а Эа благосклонно позволил ей сказать: «Закрытый ум «техно» не в состоянии вовремя увидеть ошибку. Глобальную ошибку. Он может много времени проводить в своих изысканиях, следуя по ложному пути. Но если с ним рядом будет находиться его «гум», сроднившийся с ним дружбой и участием, то он без особого труда сможет указать ему на его неправильную позицию, потому что будет в курсе его изысканий. Сам «техно» этого сделать не в состоянии, голова у него не для этого создана Всевеликим. Он может потерять много времени и заблудиться в своих научных выводах, что приведёт, в конечном итоге, к краху всю цивилизацию». Эа тут же добавил к мыслеформам Нин и свои образы: «Гум» в этом случае, как и во всех остальных похожих примерах, выступает, как направляющая сила, как проводник к истине, потому что ум его свободен и соединён с хранилищем знаний Всевеликого. Каждый образ «гума» - это открытие и свет для «техно». «Биосы» прокладывают путь, по которому должен пройти обременённый ум «техно». Лучше них никто не может этого сделать». Нин снова посмотрела на меня ласково и долго, поглаживая в руках золотой амулет круглой формы с открытым глазом, лежащий на груди Эа. Я снова почувствовал неловкость.

Эльза тут же спросила: «А что означает этот открытый глаз на золотом амулете?» Нин ответила задумчиво с неким трепетом в образе: «Мы видим сквозь последовательность событий, сквозь платформы, какой бы части мира они не принадлежали. Это свойство Абсолюта, к которому мы стремимся. Он видит нас и помогает нам. Мы видим его и идём к нему. Бесконечность существования и открытость перед Абсолютом несёт в себе этот символ».

После столь обильного ужина Нин проводила нас в одну из здешних двухместных комнат, оснащённой, на этот раз, небольшим походным туалетом, на чём весь шик заканчивался.

Она осталась с нами в комнате, вдруг стала тихой и задумчивой. Лёгкая грусть витала вокруг неё. Я даже заметил два раза, как она исподтишка наблюдает за мной. При этом я не слышал от неё никаких мыслей, все-таки она умела их скрывать, когда было нужно. Мы сидели на пуфах в этой небольшой каменной комнате, и молчали. Я изредка прикладывался к чаше с прохладным бодрящим напитком, сделанным из здешних плодов с весьма приятным вкусом, отдалённо напоминающим ваниль, но с благородной фруктовой кислинкой. Наконец, Нин открыла эфир, и мысль её прогремела в наших головах неожиданным вопросом: «Так что вы видели, когда лежали в футулусах?» Я замешкался, собираясь с растёкшимися от дневной усталости мыслями, и Эльза успела ответить: «Мы видели самих себя, но в какой-то другой жизни, которая с нами никогда не происходила. Видели дом в Англии, откуда мы прибыли, но в том месте у нас нет такого дома на поверхности земли. У нас не принято строить подземные города. Мы читали Энума Элиш. Вернее это видел Авери и мне, потом рассказал. А я видела, что нахожусь в холодной комнате довольно долго с небольшим окошечком под потолком и ко мне приходили плохо одетые люди похожие на ваших пелебсов одинаковые и хмурые. Они меня спрашивали о чём-то, что я не могла им рассказать, не понимала их язык. Ещё я видела город занесённый снегом с большими домами, в каждом из которых живёт сразу много людей. Эти дома были почти все одной формы – прямоугольные и в них светились квадратные окна жёлтым светом. Я видела горы занесённые снегом и пустынные холмистые равнины вокруг этого города. Но я никогда не была в этих местах. И эти странные названия Мурманск, Апатиты, Краина,… нет, нет, Украина. В этой Украине я жила в белом домике с соломенной крышей, такие крыши есть на ваших наземных постройках. Вокруг домика благоухал фруктовый сад и ночи были тёмные, как если тут в комнате выключить свет».

Нин остановила рассказ Эльзы, подняв вверх раскрытую ладонь, помолчала многозначительно и сказала вслух, вероятно её хотелось передать больше своих эмоций: «Жаль, что вы не уйдёте с нами. Я надеялась, что это произойдёт, но одно дело планировать будущее на игре в Лок, и совсем другое видеть его последствия. Я уже ничего не могу изменить, и вам придётся покориться своей судьбе. Но я всегда смогу наблюдать ваши удивительные всплески жизни на рисунке мира, на расстоянии, которое будет нас разделять и даже иногда помогать вам. У меня никогда не было таких таинственных и способных друзей, как вы». Я первый раз за всё время пребывания здесь увидел, как лицо Нин приобрело отчаянно обеспокоенное выражение. И только я хотел послать ей мысль успокаивающую и поддерживающую, как она исчезла с пуфа, оставив после себя только лёгкий ветерок. Наверное, не хотела, чтобы мы видели её простые женские слёзы.

Эльза тоже расстроилась, хоть и не совсем могла понять причину, но что-то близкое, ещё не сформировавшееся, готовое уже случиться и ожидающее где-то рядом, мы почувствовали оба.

Ночь в этом подземном царстве была бессонной и тяжёлой, не смотря на то, что из отверстий в стене дул приятный свежий воздух. «Как они живут в этих катакомбах? - Говорила сама себе Эльза, лёжа рядом со мной, - Ну, ладно, дикие животные, ну, песчаные бури и ливни, но зачем так глубоко. Я прямо чувствую эти слои грунта над собой и мне от этого не по себе!» Я же молчал, и мне казалось, что я иногда проваливался в дымку полудрёмы и Эльзин голос снова вытаскивал меня из этого состояния полусна, полубодрствования. «А эти запредельные фокусы с цилиндрами! Я готова была поверить, что лорд Унке летает под рождество на метле или превращается по ночам в прыщавую жабу, но то, что я увидела сегодня! До сих пор сама себе поверить не могу! Как ты умудрился сделать Нин из камня? Что они так все онемели после этого?» Голос Эльзы всё удалялся и удалялся и я уже бродил по гостиной нашего лондонского дома в поисках золотого цилиндра и никак не мог его найти. Наконец я наткнулся на свой котелок-цилиндр, который потерял, когда меня похитили наёмники и очень удивился его цельному немятому виду, ведь я же прекрасно помнил, что он упал на мостовую и на него наступил один из похитителей, втоптав его в угольную пыль.

Я открыл глаза. Эльза уже была готова и сидела рядом одетая и причёсанная. «Ты сегодня соня! Сейчас за нами уже приду-у-ут. Breakfast».

Что и говорить, мы с Эльзой с удовольствием наконец-то выбрался наружу, на воздух, и пусть прикрытый пеленой облаков свет тускло разгорался от восходящего солнечного пятна, зато как пах пряный ветерок, доносивший волны раскрывшихся неподалёку огромных соцветий смешанные с запахами мокрой земли и травы.

Завтрак проходил всё под тем же навесом рядом с полукошачей фигурой Ану, символизирующим власть над миром. Одеты все были по случаю открытия и запуска готовой пирры-станции торжественно, но скромно. Нин нигде не было видно. Я оглядывался по сторонам, в надежде увидеть её хрупкую фигурку в каком-нибудь прозрачном платье среди бушующей вокруг зелени. Но все вытоптанные и сохранившие траву полянки вокруг грандиозной стройки, заполненные сегодня шелестящим ковром из бабочек, были пусты, а отдалённые высотные пальмы покачивали своими игольчатыми лапами в такт всё усиливавшемуся ветерку. К концу завтрака горизонт просветлел более чем когда либо, и даже на несколько минут выглянуло солнце. Лучи его так редко посещавшие землю упали прямо на один из гладких боков Пирры, и она сверкнула зеркальным лузгом. Раздался тихий гул и воздух над её маковкой, увенчанной резным металлическим пермедионом, задрожал и стал потрескивать. От него вверх пошли густые волны нагретого воздуха, заметные даже издалека.

Эа, допивая свой утренний напиток, как всегда нетерпеливо, пояснил: «Наше устройство уже работает, но ему для полного набора мощи требуется усилитель, который мы сейчас в него и внесём». Речевой эфир был абсолютно пуст, и когда из-за левой кошачьей лапы Ану появились четверо, несущих, как на угольных носилках приличного размера ящик, украшенный сверху золотыми фигурками крылатой Исиды, все присутствующие зашумели, заговорили мыслями. Стало понятно, что наступает очень ответственный момент. За этой четвёркой шла Нин в сопровождении Кокобиэля и ещё нескольких длинноголовых со знакомыми лицами. «Кажется, я знаю вон ту женщину!», - шепнул я. «Это же Натилла», - сказала тихо вслух Эльза, - «Я тоже её узнала».

Сегодня Нинхурсаг была одета в просторное цветное платье свободного кроя, подпоясанное золотой цепью с тоненькими звеньями и на голове у неё красовалась шапка, повторяющая кобровую диадему только большая расцвеченная сине-золотыми полосами. Знакомый нам Коко тоже был одет весьма странно. На его груди красовался золочёный жилет, державшийся на плечах широкими, также золотыми лямками с видимой крепёжной защёлкой. А на самом жилете в несколько рядов были расположены драгоценные камни.

Эльза незаметно толкнула меня в бок и сказала шёпотом по-английски: «Это же наши камни по порядку! Смотри - сапфир, рубин, алмаз, изумруд…». И действительно, на жилете Кокобиэля присутствовали все до единого, указанные нами камни, и лишь одинаковая овальная огранка уравнивала их всех в размерах. «Да, интересно, что они могли с ними придумать?» - ответил я тоже шёпотом, - «И где им удалось раздобыть такую огромную жемчужину?»

Процессия прошла мимо нас, сидящих за столом, и направилась к входу в пирамиду. Нин едва заметно скосила на нас глаза, гордость и «величие» момента не позволили ей посмотреть в нашу сторону.

Завтракающие, повставали со своих мест и направились за процессией. Эа пригласил нас с Эльзой движением руки следовать за ним.

Так мы шли по вытоптанной траве с песчаными проплешинами и пыльными кустиками разросшегося повсеместно вьюнка с листьями в виде сердечек, что изображали на лондонских открытках, продававшихся в книжной лавке у мистера Россета. Живой ковёр из крыльев огромных белых бабочек, собравшихся на влажной земле и вокруг лужиц воды, оставшейся после ночного дождя, шелестел непрекращающимся звуком, словно несколько дворников сразу подметали ивовыми мётлами каменную мостовую.

Ящик на носилках занесли внутрь пирамиды. Нин и Кокобиэль остались стоять у входа. Мы же все остановились у подножия. Прошло какое-то совсем небольшое томление, ожидание, тишина. Я на всякий случай взял Эльзу за руку и приготовился к чему-то, что нас должно ожидать. Вдруг Пирра-станция завибрировала, гул её усилился и из маковки пермедиона вырвался синий луч и ударил в розоватые облака, которые, как мне показалось, стали прозрачнее вокруг него. И тут я услышал голос Нинхурсаг: «Все, кто участвовал в игре, поднимитесь ко мне!» Я бы так и остался стоять на месте, если бы рука Эльзы не потянула меня вперёд. Конечно же, я забыл и про игру в Лок и про данные в этой игре обещания игроков. Просто послушно пошёл следом, потому что все двинулись к ступенькам, ведущим наверх.

Эльза шла чуть-чуть впереди меня, и я из-за её спины смотрел на приближающиеся глаза Нин. Оказывается взор её, был направлен на нас или на меня. И чем ближе я подходил к ней, задрав голову к верху (ступеньки были достаточно крутые и как всегда каких-то невероятных размеров, не приспособленных для человеческой ступни), тем больше убеждался, что смотрит она именно на меня – не отрываясь, пристально, с пристрастием. И я на секунду отпустил руку Эльзы, чтобы почесать нос, на который хотела сесть непонятно откуда взявшаяся гигантская бабочка, защекотавшая мне его своими мохнатыми лапками. Я едва успел совершить это скребущее движение ногтями на пальцах, отмахнулся от назойливого насекомого, обдавшего меня прохладой своих веероподобных крыльев, и снова взглянул на Нин. И увидел страх и сожаление на её лице. Из глаз её текли слёзы. Я попытался снова найти Эльзину руку, но ей впереди меня не оказалось, да и сама Нин стала бледнеть в воздухе, протягивая ко мне руки, но вот и она уже полностью исчезла, растворилась, словно её и не было. В моей голове остался только прощальный образ посланный ею: «Я найду вас! Найду!» Пропало всё вокруг: Пирра-станция, люди, пальмы, небо, бабочки. Последняя моя мысль об Эльзе, обернулась ужасным холодом, вокруг меня засвистело, шумные струи густого ледяного воздуха ударили в лицо и я понял, что у меня быстро немеют руки и ноги.

21 век. Москва. Мастерская.

Я всегда знал, чувствовал, что-то подобное с нами должно произойти, и кто-то старательно стирающий память в начале каждой жизни, не смог справиться с моей тягой к воспоминаниям. С другой стороны застыла мраморным изваянием эта ложная вера, что ты получаешь лишь одну стремительную жизнь, «и прожить её нужно так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Человек, сказавший эту сакраментальную фразу, въевшуюся в мозг обывателя, свято не понимал, где он и сам находится. Поэтому мы простим его за столь категоричное высказывание, обманувшее несколько поколений. Теперь же, после всего воскресшего в памяти, смешна вся эта глупая бравада с трагедией одной жизни! До отвращения, до тошноты! Если вы хотите верить, что похожи на мотыльков-однодневок, никто вам не сможет этого запретить.

В это московское утро я вышел из мастерской в заставленный автомобилями двор. Ночью, под руку с ураганным ветром здесь хулиганила гроза и её последствия, в виде рухнувшей старой липы, теперь лежали на продавленной крыше синего, как просветлевшее небо авто.

Сейчас я стоял на тротуаре и смотрел, как упавшее дерево пилят на сегменты люди в блестящих на солнце оранжевых жилетах. А после каждого натужного монолога бензиновой пилы, я делал затяжку, и через трубочку губ выдыхал освоенный легкими никотиновый дым в прохладный воздух утра.

Мне вдруг привиделось, что режут меня самого. Как будто я, ещё подключенный к мировому сознанию, лежу без движения, примяв под собой эту мокрую, в росе, траву, и крышу невинного автомобиля. Зубастая пила вгрызается в моё тело, оголяя годовые кольца ещё влажной древесной плоти. Кожа-кора в местах стигматических соединений заныла, засаднила болью. Воображаемые зубцы прошлись: по коленкам - дрогнули и немного подогнулись ноги; чуть повыше печени, захватив рёбра - перехватило дыхание; в районе шеи - голова пошла кругом, и застучало в висках. Но я продолжал стоять и смотреть, как целое распадается на части, мучая себя одушевлённой фантазией.

Горьковатый запах опилок и цианистые выхлопы пилы, прихватив с собой отчаяние примятой травы, истоптанной рабочими, наконец, достигли моих ноздрей. Сигарета погасла, и её последний кудреватый выдох присоединился к астральным запахам умершего дерева.

Я вернулся в мастерскую.

Миа стояла перед мольбертом и отмачивала подсохшие кисти: «Я начинаю понимать, что холодный огонь – это не просто синие огоньки полезные для здоровья и продления жизни. Это нечто большее. Вот зачем охотились длинноголовые, прикрываясь желанием заполучить знания о камнях. Они и без камней могли это делать. Им нужен был только огонь, но постичь они его так и не посмели. Хотя все свои обещания выполнили». – «Это были даже не обещания, а нежелание упускать нас из виду в самом гуманном смысле этого слова», - ответил я. «Во дворе дерево придавило машину». Миа не отреагировала на мои слова. Размышляла о чём-то художественном. Тогда я вернулся к теме длинноголовых: «Однако стоит похвалить их метод общения, при котором нельзя обмануть или принять человека за того, кем он не является. Очень прогрессивно и, я бы сказал, экономично. Не нужно тратить уйму времени на проверки дружбы и лояльности. Ничего невозможно скрыть, невозможно схитрить. Все помыслы и посылы человека становятся явными при одном лишь движении мысли, которую все вокруг слышат. А эти удивительные цилиндры!? Египтологи до сих пор понять не могут что это у статуй фараонов в руках зажато. Между прочим, академик Охатрин проводил опыты с компенсацией веса и даже создал генератор удаления «гравитационного дыма». Только называлось это у него по-другому, - микролептонным полем». « Я в курсе», - сказала Миа, продолжая отсутствовать в моём монологе, набрала на щёточку белил и стала растирать по чистому ещё холсту: «Ты уже знаешь, что было с нами дальше?» «Знаю», - ответил я. «Уже хорошо! Но перед этим следует кое-что понять. Поскольку намёки будущего известны нам только с высоты, проживаемой сейчас жизни. То, что мы видели в футулусах, ещё не случилось с нами, кроме твоего рождения в Советском Союзе и моего Мурманска. Это мы уже прожили и помним сегодня. А в день, когда ты родился, наш поезд действительно застрял на станции Африканда. Есть такая между Мурманском и Москвой. Мы тогда с отцом ехали в столицу. Я прекрасно всё помню, тебя и тетерева, и вертолёт с помощью голодным пассажирам - всегда отчётливо. Ты нашёл меня прямо перед своим рождением, а потом явился только через сорок лет. Понимаю, раньше не мог, но всё-таки». Миа закончила растирать холст и присела на диванчик: «А если бы я умерла, и мы не встретились!? А ведь у меня был такой период непонятной болезни, когда я по стеночке ходила и действительность плавала зелёным киселём у меня в глазах». Она посмотрела на мой извиняющийся разломленный её словами вид и выровняла ситуацию: «Ладно, ладно, не делай вид измождённого веками, просто хотела тебе рассказать, что меня спасла странная личность. Звали её Наталья Алексеевна. Жила она в Мурманске. Была она алкоголичкой и бомжихой, обитала в котельной – ничего, как говорится примечательного. Но вдруг начала лечить людей. Да так умело и быстро, что к ней выстроилась очередь на месяцы вперёд, и не было человека, которому она не помогла. Вот к ней меня и уговорила пойти мама. Не хотела я идти к этой бомжихе, но болезнь моя странная не отпускала и волей, неволей пришлось.

Осматривала она меня, как опытный хирург, вопросы всякие задавала умные, руками надо мной поводила, и стало у меня всё проходить. Но оставила меня при себе, хотела вроде как научить всему. Просила, чтобы я присутствовала на сеансах лечения. И чего только там я не повидала, каких только скабрезных историй о людском предательстве и эгоизме не наслушалась. Страшно это всё в человеке, но речь не об этом. Заметила я в Наталье Алексеевне одну странность, будто вселяется в неё кто-то, когда она лечить начинает. Врач какой-то, и он, этот врач был мужчиной, а когда он уходил из её тела, бывало и такое, то она начинала нести такую словесную чушь – снова превращалась в бомжиху и алкоголичку. Странно даже становилось, как такой человек вообще кого-то может лечить». Миа встала с диванчика и залезла на тумбочку, доставая с дальней полки под потолком пыльную деревянную шкатулку, инкрустированную золотистой соломкой. «Вот, вот фотография, вглядись внимательно в неё, - смахнула она с крышки серый слой пыли, сложившийся под её ладонью в смятый коврик, - на паспорт просила сделать, я себе одну оставила». На меня смотрели глаза почти безумного человека, и в то же время удивительная серьёзность сознания просвечивала сквозь этот взгляд исподлобья. Даже с чёрно-белой фотографии глаза словно сверлили тебя, вскрывали все твои болячки. И тут я вспомнил, почувствовал, ощутил её уже знакомую мне сущность и сказал: «Я видел эту женщину!» Миа посмотрела на меня, и уже не удивляясь, а просто соглашаясь с моими утверждениями ответила: «Ну, рассказывай!»

«Видел я её всего два раза и оба они были в видениях связанные со смертью и болезнью. Первый раз в видении после похорон журналиста погибшего от паров ядовитой краски в погребе. Это было, когда я ещё работал в газете много лет назад, и второй раз уже совсем недавно. Здесь стоит рассказать поподробнее.

У меня заболели дёсны и стали вываливаться зубы, как говорится, никто не ожидал. Вроде как ни с того, ни с сего. И я, что-то уже понимая о своих возможностях, стал молиться и просить помощи. Пришла она. Причём я попал не прямиком к ней на приём, а в больницу, где было много пациентов, которые упорно ждали, когда она к ним подойдёт, сидя на своих койках и ожидая её вердикта. Помещение с больными было огромным, ждать пришлось долго. Кого-то она оставляла на лечение и те ложились и болели дальше, кого-то сразу излечивала, и те уходили довольные. Делала она это медленно, уделяя внимание каждому. Пока я ждал её, познакомился с молодым парнем с соседней койки. Он очень волновался и всё говорил вслух: «Если оставит меня здесь – это плохо. Отсюда уже не выберешься, если вылечит - у меня жена и ребёнок, пойду к ним. Я ещё думал тогда, что же это за место такое, откуда больному выйти нельзя? Потом мы поговорили с ним о литературе и театре, даже стихи почитали. И вот настал его черёд. Подошла эта невысокая, не толстая, но коренастая женщина с серьёзным лицом и в медицинском халате и шапочке, осмотрела молча моего соседа и оставила его лежать на койке. Я помню, как он расстроился». «А что у него было?» - прервала меня Миа. «Вроде поджелудочная, всё время держался за левый бок пока со мной разговаривал». - «Ну, а тебе что сказала?» - «Представляешь, по теме ничего. Даже осматривать не стала. Я гляжу, она мимо меня и вроде как к выходу пошла. Я за ней бегом, кричу: «А мне что делать? Что со мной?» Она обернулась и так ехидно говорит: «Вы вообще не знаю, что тут сидите. У вас «тяжёлый рот». Идите домой, пусть вас жена лечит. Нечего вам тут делать и место не занимайте. Вот так вот!» Но потом зубы и дёсны у меня прошли, перестали выпадать, остановилось всё. Вот не знал, кого поблагодарить. Теперь знаю».

«Да, дела, видимо, можно и так лечить, - сказала Миа, - а ведь это точно Наталья Алексеевна она всегда так ругалась, когда зря к ней приходили и отнимали время. Потом она в Мурманске перестала заниматься практикой. Принесли младенца, девочку – сразу отказалась. Не могу, говорит помочь и всё. Её и уговаривали так и сяк. Попробовала, но не помогло. С тех пор и перестало получаться. А мне просто видится, что подселенец в её теле врач-хирург ушёл, и стала она снова алкоголичкой и бомжихой. Потом её полковник Дубров вызывал в Москву, разговаривал с ней. Может изучать хотели, может, ругали, не знаю, только после этого она вообще пропала, растворилась своим бросовым телом среди частиц мироздания или перешла на другой уровень».

«А кто такой Дубров?» - Спросил я.

Глава 6
Жаждущие огня.
Из воспоминаний Миа.
20 век, 90 годы. Третья сила. Торсионное поле.

Эйпс потянулся, чтобы выключить телевизор, и перекрестился, поймав взглядом икону с изображением Троицы, висевшую рядом на стене. Вдруг начал медленно, словно симпатический больной, случайно провалившийся за позолоченный оклад складывать слова, подражая экрану, говорившего со вчерашнего вечера, телевизора: «Сейчас мы знаем, что электромагнитное поле есть особая форма материи, способная при некоторых процессах превращаться в вещество...» Эйпс сплюнул, чертыхнулся, снова перекрестился, глядя на Троицу, и выдал сам себе в приказном порядке: «Сегодня похмеляться не стану. Иначе - академиком не бывать!» Редактируя стройность шага, в бежевом костюме и серебряных очках, он чувствовал себя незаменимым тружеником Министерства Обороны, талантливым физиком и почти гениальным художником, а главное, он чувствовал себя непревзойдённым ловеласом, способным дарить всем дамам мира, не только бриллианты звёздного неба, но и толику света, льющуюся из его озорных и добрых глаз. Эйпсом он называл себя, когда напивался до «положения риз», когда терял чёткость линии в рисунке, когда чувствовал себя вольно, почти разнузданно... и означало это: «Эй, полковник-с!»

Будучи в оном звании он имел на удивление тонкое чувство юмора и, - никаких рамок. Мечтая о Дамах Мира, полковник постепенно приходил из состояния Эйпса в состояние Академика, и стал им окончательно, когда с ужасом не обнаружил кейса, содержимом которого являлась папка под грифом совершенно секретно.

Пропажа была катастрофической.

Перетянув голову каким-то серо-белым шарфом, пытаясь таким образом избавиться от головной боли и ужаса, он вышел на улицу, и ещё не понимая, куда направиться в поисках потерянного, остановился на тротуаре, разглядывая железный мусорный бак, с остатками зелёной краски на помятых боках. Он заглянул туда на всякий случай, но бак был пуст, Академик уже понял, что так и будет, но всё равно заглянул. «Какая странность, - подумал, он вслед своему машинальному действию, - бак был пуст, потому что я знал, что это так или потому что в него заглянул, совершенно уверенный в этом? Если бы я так не думал, возможно, на его дурно пахнущем дне лежал бы мой потерянный кейс. Но я так думал. Вот в чём проблема этого мира. Мы его выстраиваем сами того не осознавая, а потом улепётываем от коварных обстоятельств не понимая, что причиной и виной всего безобразия, что творится вокруг, являемся мы сами». Двигаясь за своей вчерашней мыслью о возможном маршруте по близлежащим переулкам с их лавочками и помойками, кафешками и рюмочными, Академик представлял, нет, он явно видел, что искомый предмет может находиться именно там, где находится его сегодняшняя мысль. А мысль его почему-то витала вокруг женского имени Маргарита, но он упорно направлял её на свой сегодняшний маршрут. Последняя разливочная, с надписью «Старый друг» над подпёртой кирпичом дверью, которую он помнил, как последний рубеж своего алкогольного путешествия, также не принесла результатов.

«Верен Палладиевич, вам как обычно?» - Спросила его расплывшаяся в заботливой улыбке продавщица-Дульсинея, так он её сам внутри себя называл. «Я тут ни чего не оставлял?» - Ответил он вопросом на вопрос Академик, и, получив нежелательное пространное повествование о невнимательной тяжёлой жизни, хмурый удалился.

Кейса нигде не было!

«Ну, допустим отчёты об испытаниях, - размышлял он логично, - я смогу восстановить. Все они пишутся не в одном экземпляре и подлежат немедленной архивации. Но вот чертежи и описание летательного объекта, оказались в кейсе случайно, и их необходимо было вернуть буквально завтра. А ведь ещё там было…» . От одного понимания, что там было ещё, Верену Палладиевичу Дуброву – полковнику Министерства Обороны, руководителю группы по паранормальным явлениям, чуть не стало плохо. Закололо под сердцем и скрутило желудок.

С горя Академик поплёлся в фотомастерскую старой знакомой, толстой и никому не нужной Марковне. Конечно, опять пил, совершал геройские поступки, вызывая вертлявым диском попавшихся в телефонной книге женщин, если слышал мужской голос, то тихо клал трубку на мягкие рычажки. И, в конце концов, выклянчив у Марковны принесённый кем-то, огромнейший холст, за одну мутную и пьяную ночь написал всё, что творилось в его душе. Здесь были: и смерть в капюшоне с топором в руке, и уготованная всем грешникам плаха, и обнажённая жена, между ног которой имелся маленький треугольник похожий на чёрную коллапсирующую дыру, и толстуху-Дульсинею с отрубленной головой. Себя же он изобразил висящим в воздухе над пропастью, со сползшей на ногу грязной повязкой. На переднем плане картины лежал пакостный кейс, а незнакомый мальчишка пытался вскрыть ему брюхо. Где-то на линии горизонта гигантское яйцо выплёвывало нескончаемое количество клонов. Но на востоке полотнища небо было голубым и безоблачным.

Эйпс бросил кисти, и стал думать, чем бы ему заняться, чтобы не сосало под ложечкой от предстоящего скандала в министерстве. Под гранёным стаканом лежала газета. Полковник прищурил глаза и прочитал: «…миловидная девушка по имени Маргарита ищет друга способного поиграть с ней и чёрным котом, устроив маскарадный бал в маленькой уютной квартире». Полковник решил позвонить Маргарите. Дело в том, что недавно он начал писать «Полёт Маргариты и Наташи» по Булгакову, но работа застопорилась, не было натурщицы и вдохновения. Распахнув окно, и глубоко вдохнув холодного воздуха для храбрости, решительно набрал её номер.

Голос был приятный. Выяснилось, что Булгакова Маргарита любит и встретиться, согласна прямо сейчас. Она предложила пригласить какого-нибудь друга, заехать в супермаркет, чтобы купить продукты и навестить знакомую художницу.

Эйпс был в восторге. К тому же он понял, что девушка голодна и это ему понравилось, ведь голодные девушки согласны на многое. Он уже представлял, как будет кормить её податливые губы клубникой, и накачивать непуганое сознание шампанским. Через час - полковник, Маргарита и усатый торговец изотопами, Вольдемар, загружали в машину продукты. Маргарита, оценила попавшихся на манкий булгаковский крючок, примерно так: «Ну, хоть поедим», - велела им подождать, и пошла, звонить подруге по телефону-автомату.

В те времена я уже была узнаваемым художником и продолжала свою работу в личной мастерской. В один из таких трудовых дней, абсолютным вечером, когда я уже мыла кисти в еловом скипидаре, вдыхая его упругий аромат, и раздался этот телефонный звонок. В трубке писклявым птичьим голоском поселилась Марго-Рита, - эта последовательница ветхозаветной Евы с признаками дворянства на милом лице, иногда подрабатывала у меня натурщицей. Женщиной она была зацикленной на своём благосостоянии и все выгодные встречи устраивала так, чтобы не остаться внакладе. Вот и теперь ей приспичило, заехать с кавалером. Я посмотрела на часы. Была без пяти полночь. Но Марго не собиралась сдаваться, слышно её было отвратительно, наши телефоны-автоматы передавали слова ещё по проводам спутанных в змеевидные клубки где-то под асфальтом Москвы, и я, сквозь саркастический треск и завывающий до жути электронный ветер, разрешила ей приехать ненадолго: «Да, привози хоть чёрта лысого!» - Крикнула я ей в конце разговора раздражённо и бросила трубку. Через полчаса в дверь позвонили.

Открыла я не сразу, потому что задремала, в нелепом ожидании не пойми чего, а когда распахнула дверь, ожидая увидеть Марго с хитрым выражением лица, на коврике стоял мальчик лет пятнадцати и держал в руках чемоданчик. «Тётенька, купите портфель, ну купите! Совсем новый! Ну, купите!» «А что в портфеле?» - Спросила я, понимая, что либо он украден, либо найден. «Бумажки какие-то, - ответил наглый мальчик, - я нашёл его тут недалеко». И опять продолжил канючить: «Ну, купите тётенька! Ну, Купите! Очень кушать хочется!»

«Ладно, - подумала я, - верну владельцу, если найду в портфеле адрес!» Сунула мальчишке какие-то деньги, взяла портфель и закрыла дверь. Зашла в комнату, положила чемоданчик на тумбочку и нажала на кнопочки замков. Они дружно щёлкнули. Внутри действительно было много бумаг. Прямо сверху лежал напечатанный на машинке листок с синей гербовой печатью и размашистой подписью. Я взяла его в руки и стала читать: «Докладная-акт о проведении работ по телепортации и перемещению неодушевлённых и одушевлённых предметов…». «Интересно, - подумала я, ещё не совсем понимая, что я читаю, - и куда же их перемещают?» Глаза стали читать дальше: «…в воздушном пространстве». Пропустила какие-то заголовки, кто проводил опыт, фамилия имя отчество, звание. «Та-ак, - произнесла я вслух, понимая, что ко мне в руки попало что-то очень особенное, и вслух же продолжила читать, - … ранее испытуемый предмет поднимается вверх, раскручиваясь по спирали постепенно таял в воздухе, и когда его вращение достигало пика, исчезал, но в ожидаемом месте проявляется через раз. Предполагаемые силы…».

На кухне что-то громыхнуло. Я отложила бумагу и вышла посмотреть – ветром захлопнуло форточку. Открыла её снова и подложила выпавший ступор в виде небольшого резинового ёжика. Вернулась, но не смогла найти, где закончила и вырвала глазами текст наугад: «…испытуемый имел вес 83 килограмма 400 грамм на начало эксперимента, в отличие от предметов, масса значительная и в отличие от них испытуемый исчез без каких либо предварительных действий сопутствующих этому процессу в предыдущих опытах, поэтому отключение силового поля было произведено несвоевременно и с опозданием…».

Раздался звонок в дверь. Я ещё мельком взглянула на гербовую печать под этим странным отчётом, где по кругу синим оттиском шло «Министерство обороны СССР» положила листок в чемоданчик, защёлкнула его замочки и пошла открывать.

Кавалеров оказалось двое, и оба были слегка под шафе, но степень их опьянения была молчаливо-согласная. Они держали в руках пакеты с продуктами, которые их заставила купить Марго, живущая под девизом «С паршивой овцы, хоть шерсти клок». Она уже поняла, что ей не дотянуться в своих помыслах до пойманной удачи и переключилась на гастрономические удовольствия.

Это только потом выяснилось, что она подала объявление в газету знакомств (да, уважаемый читатель, такие ранее существовали), где написала, что приличная дама из рода булгаковских маргарит, желает познакомиться с приличным мужчиной для проведения совместного досуга. Конечно, за этим скрывалось, её неуёмное желание обогатится, хоть на порцию пельменей или килограмм сосисок, но для несведущего мужчины, владеющего литературным прошлым, она могла бы стать подарком на один пьяный вечер.

И вот этот вечер настал, и желаемое было на столе, и первый голод был утолён, но разговор не клеился. Как всегда, пришлось его склеивать мне, после чего выяснилось, что сидящий напротив меня гражданин по фамилии Дубров и есть тот самый руководитель проекта по паранормальным явлениям, куда я ходила двадцать лет подряд, как на работу.

Меня пригласили в группу по паранормальным явлениям в качестве медиума и биоэнерготерапевта, что и доказывала на протяжении всего своего там нахождения. Вернее даже сказать меня изучали наряду с другими такими же гражданами нашей страны. Мы приходили в условленное время в лабораторию и выполняли различные задания по угадыванию чисел или фигур на перевёрнутых листках бумаги, чтению текста пальцами, сдвигания предметов не прикасаясь к ним и даже передачи мысли на расстояние. Всё это было достаточно серьёзно и на это выделялись огромные деньги. А ещё всё это было жутко засекречено, и я едва знала своих сослуживцев, уж не говоря, о самом руководителе проекта. Каждый из испытуемых обладал каким-то даром, иногда способностей у человека было несколько, но мы не представляли, насколько это было масштабно. Не возможно было сопоставить всю картину исследований целиком для отдельного участника. Но потом, финансирование этого проекта было прекращено. Почему и что они, в конце концов, открыли, так и осталось тайной, но только не для меня, как носителя того, что они искали. А сейчас руководитель проекта сидел напротив меня за столом, всё больше увлекаясь разговором со мной, чем с непрерывно жующей сардельки Марго-Ритой.

Второго кавалера представили как торговца изотопами. Он был безнадёжно лыс и ужасно картавил, создавая неповторимую атмосферу революционного семнадцатого года нынешнего столетия.

После чрезмерных возлияний, к утру он мирно задремал, предоставив увлекательную нить беседы только мне и академику. Дубров почему-то решил, что нас обоих зовут Маргаритами и всё время путал слова обращения. Говорил, что влюблён в роман Булгакова «Мастер и Маргарита» и, что окончательно сам пришёл к краскам и кистям, понимая важность процесса творчества. Мы беседовали обо всём том, о чём я ранее не могла ни с кем даже заговорить, начиная от Циолковского с его «Лучистым человечеством» до энергетических свойств различных биосистем. Я поняла, что нашла своего собеседника. И только когда за посветлевшим утренним окном громко каркнула ворона, два солидных гостя стали прощаться и покинули гостеприимную мастерскую. Марго-Рита ушла сразу вслед за ними сонная и сытая, готовая при первой возможности повторить гастрономическое преступление.

Так в моей жизни появился академик Дубров. Мужчина редкого ума и такого же редкого таланта сопровождающего этот незаурядный ум. Он совершенно не был похож на военного, и даже причастного к этой великой когорте человека, хотя носил кожаное пальто цвета дикой вишни и звание полковника. С виду это был статный, с правильными чертами лица на крупном черепе зеленоглазый мужчина, у которого всю красоту его всегда весёлых и доброжелательных глаз прикрывали густые ресницы. А голливудские губы всегда наполняли уши собеседников шутками и научно-фантастическими историями. Верен Палладиевич чувствовал себя учёным романтиком, и предпочитал общество почти сумасшедших в своей области знаний людей. Он процеживал их сквозь своё пристальное сито душевнобольной адекватности, выбирая самых отъявленных мечтателей.

В состоянии абсолютной трезвости, он проводил минимальное количество времени, и иногда только для того, чтобы добраться из пункта «А» в пункт «В» на личном автомобиле. Пил он однако не наслаждаясь, обществом разговорчивого Бахуса, а лишь приводил себя в состояние, в котором был способен общаться с окружающими его людьми. Они же были и его подчинёнными, желающими приближения к его величественной фигуре, окружённой заботами государства. Через алкоголь он пытался заставить свой мозг стать чуть более развязным и творчески-гуманитарным, но мозг не сдавался и всё так же хорошо совершал вычисления и технически доминировал. Поэтому запредельное в мироздании Дуброву приходилось искать в других паранормальных людях.

В число распределяемых им благ, конечно, входили и деньги, выделяемые на различные проекты. В состоянии подпития полковник очень душевно мог разговаривать с любым человеком, и лишь стоило ему протрезветь, как он терял эту способность, присущую каждому обывателю. Он становился угрюм, молчалив и безответно далёк от бытовой действительности, словно выражал тем самым всякое пренебрежение к ней и к живущим в ней странным созданиям, изрекающим в пространство ненужные всуе приветствия, такие как: «Здравия желаю!» - или, - «Я к вам с вопросом!»

Его обширное сознание охватывало все сферы бытия и иногда казалось, что нет науки, истории, вещи или даже слова, которое ему не известно. Его широкий чуть покатый лоб, скучающий взгляд, помутневший от постоянных поисков содержимого в окружающих и уголки губ, направленные к волевому подбородку – всё говорило о натуре, стремившейся к большему, к неизведанному, к тому, что ещё никто не видел и не знал никогда на планете Земля. Тот период отчаяния и одиночества, который он постоянно переживал, будучи трезв, постоянно толкал его на бессмысленные поиски. Чего? Да он и сам с трудом представлял, что это. Что он ищет? И такое, можно сказать, попавшее в точку объявление Марго в газете знакомств было очередной попыткой найти желаемое. И наконец, ему повезло. Вернее даже, он сам, своими поисками, спровоцировал это везение.

Дубров Верен Палладиевич, слыл человеком управляемым, как, в общем, и все неординарные люди. У него просто не было времени и сил заняться направлением самого себя в русло семьи и устройства добротного очага. Денег он у государства не воровал, был честен в этом смысле, но мог разработать понравившееся ему научное направление и давал деньги другим. Для работы конечно, а там уж как знать! Он частенько заглядывал в свою любимую лабораторию, где испытывали возможности экстрасенсорики и аномальных явлений. Вглядывался в лица сквозь тёмное одностороннее зеркало, всё пытаясь увидеть, разглядеть, почувствовать, наконец, то, что он ищет, но всё тщетно. Люди умели многое, в том числе и такое, что если это здесь написать, то государственная тайна будет выдана с потрохами. Однако, того, что искал он, не было нигде и ни у кого. Понимал он и то, что наряду с точными науками, безусловно, нужными и полезными для развития страны, существует ещё искусство, творчество, поэзия, поэзия книг, слов, букв. И что эта, именно эта часть жизни таит в себе больше открытий, чем присадки к углеродистой стали и разработки нового топлива для ракет. Так Дубров начал сам рисовать картины. Покупал краски и холсты. И когда водил кистью по белоснежной грунтовке, старался из всех сил постичь таинство рисовального дела. Ещё написанием полотен он стал заниматься потому, что хотел узнать мысли безумных художников, несущих в себе свет человечества. Без этого знания невозможно было двигаться дальше, невозможно было просто жить, зная, что ты, именно ты, его не понимаешь.

Через несколько дней после столь сумбурного знакомства в обществе Марго и продавца изотопов, мы сидели с Дубровым в ресторане «Прага» на Арбате, глаза его светились, он был трезв и весел, улыбка не сходила с его ожившего вдруг лица. У меня даже сложилось впечатление, что он неожиданно даже для него самого стал счастливым, но он совершенно был не в моём вкусе. Я поначалу, можно сказать, терпела его присутствие, но постепенно за разговорами и за кучей знаний вываленных на меня так неожиданно, мне становилось с ним интересно. Он знал всё и мог донести до слушателя серьёзные вещи в шутливой почти игровой форме!

«Верен, а кривая Гаусса?»

«Верблюда видела?»

Он мог увлечённо рассказывать о квантовой физике, и тут же перескакивая на закон числа «3». «К примеру! - Говорил он загадочно, - Потеряли вы ключи от квартиры. Если вы их потеряли один раз, то не факт, что вы потеряете их и второй и волноваться пока не о чем. Сделали новые, и все дела. Но если вы их в течение небольшого времени после этого потеряли ключи второй раз, стоит задуматься о верёвочке для них. Случилась сия неприятность третий раз – всё, считайте, что это будет повторяться даже с верёвочкой». «Это даже не закон, - продолжал он, разминая в руке бокал с аперитивом, - это, как зевота. Зевнул в троллейбусе один пассажир, и поехало, пока весь салон не перезревает, не остановится назойливое эхо события».

«А вы знаете?» - вопрошал он, таинственно понизив голос, - «что любую гайку можно отвернуть, не прикасаясь к ней. Будь она хоть на огромном железном корабле или современном автомобиле. Нужно всего лишь найти на корпусе определённое место и тихонько постукивать по нему. И о чудо, гайка сама отворачивается и падает на пол. Какая бы она приржавевшая не была». Верен смотрел на меня уже влюблёнными глазами, но не оставлял свою мысль: «Этим и занимается славная наука Кибернетика!»

Я слушала его и понимала, что этот внешне не симпатичный мне человек, на самом деле мой. Задумывалась я о таких вещах давно и мельком, сталкиваясь в жизни с ними, всегда обращала на них внимания. Когда болела мама, я всегда узнавала это первой, просто чувствовала. Всегда замечала цикличность мира, когда спорится работа, и его сбои, когда всё валится из рук. Но, уж никак я не могла подумать, что такими, с позволенья сказать, недоказуемыми глупостями занимается государство в своих тайных лабораториях. А то, что Верен Палладиевич был заинтересован во мне, стало заметно с первых часов нашей встречи: «Наконец-то я нашёл, то, что давно искал!» - Сказал он мне, не таясь и не скрывая своих чувств, потому что это уже была не притяжение к женщине, как к продолжателю своего рода, а нечто большее. Это было притяжение разумного существа к разумному существу. Но я обладала чем-то таким, чего не было у него. И Дубров стремился к этому! Он хотел понять, что это за сила!

У Верена Палладиевича имелась жена, с которой он давно развёлся, и в разговорах обозначал её, как Арнольдовна, теперь её заменяла бесконечная вереница женщин. Такое не совсем правильное приобретение из прошлой жизни, когда ты ещё молод, успешен и ни чего не желаешь знать о чаяниях, ищущих достойного брака подруг. Последняя любовница работала патологоанатомом в одном из московских моргов, отчего её и прозвали «трупорезкой». Вроде она пыталась писать какие-то научные труды, выуживая скользкие знания их, из кишок и потрохов, проживших свою социально-значимую жизнь горожан. Ей наверное казалось, что она найдёт в окоченевших внутренностях отголоски того синего огня, того блеска и сияния света жизни, к чему так стремился Дубров. Видимо, это и стало основополагающим принципом их знакомства, но ничего она не смогла найти в формалиновой плоти. Ведь то, что она так яростно там искала, находится совершенно в другом месте и даже не в этом временном анклаве.

Оттого-то так тяжелы, становились их отношения. Частые ссоры, выяснения присутствия и отсутствия, уже не ревность, а тихая злая ярость женской несостоятельности, не способной жить вместе с гениальным человеком, и всячески нивелирующим под него своё мелкое «я», заблудившееся в бесконечно лояльном и отвлечённом от семейных дел, сознании мужа.

Лежащий в моей мастерской кейс был опознан Дубровым, только через две недели после нашего первого знакомства, хоть и выжидал своего часа на совершенно открытом месте в полной безопасности. Дубров зашёл ко мне, чтобы в очередной раз поужинать за компанию, после какой-то рабочей жути происходящей с ним в министерстве. Он наткнулся на свой портфель, лежащий на тумбочке, потому что хотел бросить на неё пальто.

Когда я вошла в комнату, неся с кухни две чашки кофе, он стоял над ним и смотрел на его покрывшийся пылью кожаный бок, как заворожённый. «Откуда он у тебя?» Я даже сначала не поняла вопроса: «Ах, это! Мальчишка принёс, как раз перед вашим первым появлением. Они частенько сюда что-то тащат, знают, что здесь мастерская: то доску, то деревянные реечки, то кусок материи, несколько раз даже иконы приносили. Попался однажды потрёпанный жизнью голландский пейзаж – отреставрировала». «Понятно!» - сказал Дубров и нажал на замочки кейса. Они дружно дзынькнули. Порылся в бумагах, закрыл кейс. Прошёлся по комнате, будто бы ещё не совсем осознавая происшедшее, плюхнулся на диванчик и расплылся в умиротворённой улыбке. А я вдруг неожиданно пожалела, что не заглянула в этой кладезь тайн ещё раз, просто забыла.

Жаждущие огня.
Из воспоминаний Миа.
20 век, 90 годы. Спиритический сеанс 1977 года.

«Дак ты говоришь, что тебя привлекли в нашу группу, как медиума?» - Дубров закурил, обрастая облаком медленного дыма. «Да», - ответила я. «Расскажи что-нибудь. Как дошла до жизни такой», - пошутил он. «Это долгая история», - пыталась уйти от ответа я. «После того, как я нашёл свой чемодан, да ещё у тебя в мастерской, да ещё и…», - он спохватился, встал с диванчика, подошёл к телефону и набрал номер. «Документы нашлись, всё в порядке. Да, сам растяпа, Да, ничего не пропало. Да иди ты, подальше…», - повесил трубку. «Теперь у меня ума времени, чтобы тебя выслушать», - сказал он серьёзно, и я поняла, что мне не отвертеться от этой беседы, которая так некстати отвлекала меня от более важных, как мне казалось, дел.

«Вообще с руководителем группы, меня в то время познакомила Светлана Тухачевская, она случайно увидела, как я заставляю усилием мысли двигаться шарик от пинг-понга. Так я и попала к Нинель Кулагиной. Она в то время набирала такие группы. А уж свойства медиума у меня обнаружились потом. А вот как я ими воспользовалась». Я перевела дыхание, соображая, что лучше рассказывать дальше, и продолжила: «Тогда я поступала в МАХУ – Московское Академическое Художественное училище памяти 1905 года, - начала я свой рассказ с официальных названий, - 175 человек на место, ужасное столпотворение. Ты наверняка, знаешь, что оно находится на Сретенке в бывшем публичном доме?» Дубров задумчиво кивнул: «Про публичный дом я не знал». «Так вот, - продолжала я, - В переулках, примыкающих к зданию этого училища, выделяли художникам подвалы для всякой работы: металл травить, рамы делать. А поскольку жить в ту пору прекрасную, мне было совершенно негде, я и приютилась в одном из них. Та же мы собирались с друзьями такими же поступающими, как и я». «Помнишь кого-нибудь?» - «Конечно, помню: Сибирцева, Бугров, ещё сын монгольского посла, фамилию запамятовала, толи Мышаев, толи Камышев, Марина Мохова» - «А почему Мохова с именем?» - «Это моя близкая подруга». - «Поступили?» - «Да, все поступили, талантливые неординарные люди». «В этих тёмных подвалах мы и рискнули, как-то раз, провести спиритический сеанс. Конечно, мы были веселы и какой-то степени беззаботны. Относились к этому как удачно проведённому времени, но не более того. Вырезали круг из ватмана, написали по окружности буквы в середине цифры, плюс, минус по бокам, ну всё как положено. На блюдце стрелку нарисовали, нагрели её свечой снизу, поставили в центр бумажного круга. Расселись в этой закопчённой полутьме подвала вокруг древнего круглого стола. По два пальца так легонько каждый на краешек блюдечка положил. Начали вызывать.

Первый вопрос был: «Кто такой Христос?» Блюдце в центре стола заворочалось под нашими пальцами, и мы записали: «Проявление Нано, но оно было неполным». В 77 году ещё было неизвестно о нано частицах, и мы до появления этого термина называли нано с ударением на второй слог. Так я по жизни и называю это слово с неправильным ударением. Все конечно подумали, что это имя какое-то, имя Бога, например.

Второй вопрос был: «Кто придёт к власти?» Блюдце со стрелкой двигалось уже быстрее: «Придёт Андропов» В политике мы особо не разбирались и поэтому перестали о ней спрашивать дальше.

Далее вопросы были о новом веке, начиная с 2000 года.

Ответы: «В 9 году начало диктатуры крови».

- «19 год, кровь, вся земля в крови, медленною смертию помирать станете».

- «22 год, всеобщий контроль. Не многие из вас доживут до этого времени».

- «32 год, полное уничтожение истории».

- «42 год, голод, страшнее, чем в предыдущие года».

Был ещё вопрос о Лучистом человечестве Циолковского. В том смысле, когда оно наступит, на что был более чем странный ответ.

- «Инородность в антимирах».

Потом тот, кто нам отвечал на вопросы, а это был мужчина, куда-то делся и появился кто-то другой. Я резко почувствовала эту перемену, стало очень холодно. Блюдце под нашими пальцами закрутилось со скоростью вентилятора. Мы и пальцы то с него убрали, а оно всё вертится. Спросили робко: «Кто пришёл?». Был ответ: «Люцифер». Мы, однако, подбадривая себя, хихикали и продолжали тешить чувства получившейся страшилкой. Он нам сказал, что если мы не верим то «переверните блюдце и я появлюсь». Ничего переворачивать мы не стали, и сеанс поспешили закончить. Разошлись молча с каким-то невнятным выражением лиц».

Дубров помолчал, поморщил брови и повторил, словно эхом: «Инородность в антимирах. Хорошо, что меня уже не будет, - завис он на пару секунд в умозрительной прострации, - давай съедим чего-нибудь». - «Я до сих пор не понимаю, что означает эта «инородность». Это или совмещение двух слов «иные» и «рождаться», или что-то ещё? Уж про антимиры я вообще молчу!» «Есть, есть антимиры», - Академик утвердительно кивнул. И в этот момент я поняла, что наш спиритический сеанс рассказал сейчас Академику Дуброву больше чем нам, проводившим его. Он явно знал, о чём здесь говориться, но почему-то не хотел об этом мне сказать.

Мы молча жевали, что-то прямо из холодильника, почти не замечая вкуса. На нас напала воздыхательная молчанка и продержала нас в таком состоянии около часа. Потом Дубров неожиданно спросил: «Как ты всё это запомнила?» - «Что именно?» - «Ответы с вашего сеанса». - «Разве такое забудешь, и потом у меня сохранился листочек с этими записями. Сейчас, наверное не найду, но он точно есть». - «Вызывали ещё кого-нибудь?» - «Да, вызывали. Куприна» - «Он то вам, зачем понадобился?» - «Художник всё-таки, принято было вызывать подобных себе, считалось, что они всё знают». - «И что?» - «Мы ему поставили рюмку с водкой и накрыли кусочком чёрного хлеба, а когда вызвали, то рюмка эта треснула ровно пополам и развалилась на две половинки. Он нам сказал: «Встаньте и больше не гадайте!» - «И как? Вы не гадали?» - Дубров усмехнулся. «Не гадали, не гадали, смешно тебе! А нам не до смеха было. У меня тоже есть вопросы к твоим бумажкам из портфеля». - «Всё-таки ты их посмотрела?» - «Только одну успела, ту, что лежала сверху». – «Ну, задавай свои вопросы!» «Что это за опыты такие по исчезанию предметов, к чему они?» - «Пробуем телепортацию. Ты же в курсе, что это такое. Пока не очень удачно, хотя перспектива есть». - «А человек, куда делся 83 килограмма 400 грамм?». - «И это успела прочитать?!» - Я посмотрела на Дуброва, как на сумасшедшего: «Вы проводили испытания на человеке!? И что?» - «Исчез, но он сам вызвался, терять ему было нечего. Так получилось. Случайность. Сейчас живёт, наверное, в каком-нибудь измерении и радуется, если его там рептилии не сожрали. А может на атомы распался, но судя по заявленным опытам это исключено, предмет, как и живое тело, обязаны сохранять форму». - «А что ещё в портфеле было?» «Да я бы рассказал, но это военная тайна. И потом, много будешь знать, рано уложат спать». Дубров подумал несколько долгих секунд: «Хотя, одну вещь тебе я могу показать, именно показать. Сделанная, так сказать, по образу и подобию. Ну да ладно сама увидишь».

Жаждущие огня.
Из воспоминаний Миа.
20 век, 90 годы. Сделано в СССР.

На следующий день Дубров явился на обещанную встречу хмурым и совершенно трезвым. На вопрос что стряслось, ответил коротко: «Моя формалиновая бестия, совсем с ума сошла». Я решила не наседать с вопросами, сам всё расскажет чуть позже, потому что мы уже садились в служебную Волгу и она услужливо, с мягким покачиванием, повезла нас смотреть обещанное нечто.

На небольшой военный аэродром Тушино, на севере Москвы, приехали уже к вечеру. Нас уже ждал легкомоторный кукурузник, жужжавший на всех парах своим единственным пропеллером с чёрными непроницаемыми окнами на фюзеляже. Внутри самолёта он дал мне подушку и одеяло и заставил забраться на лавку с привязанным к ней матрасом: «Спи пока, всю ночь лететь». А сам устроился рядом в просиженном старом кресле от какого-то древнего квартирного гарнитура. Кресло было привинчено к полу и внушало логическую устойчивость к качке.

Я устроилась на лавке, которая на поверку её телом оказалась своеобразной люлькой с сильно прогибающимся дном. От одеяла и подушки пахло недавней стиркой - хлором и крахмалом.

Конечно, я не ожидала, что мы отправимся так далеко. В какую-то таинственную неизвестность, о которой нельзя было задавать вопросы и вообще говорить вслух. Заснуть мне так и не удалось. Единственное, что у меня получалось, это, делая сонный вид, лежать и слушать равномерный гул двигателя, отказавшись от мыслей и, … .

Когда моё шестое чувство вдруг запаниковало, потому что неслышно было успокаивающего шума пропеллера, перестали захватывать дух воздушные ямки, и вокруг образовалась такая обморочная тишина, что мне привиделось наше молчаливое падение с высоты. Я вздрогнула и открыла глаза. Внутри корпуса кукурузника действительно всё не соответствовало полёту, было пугающе тихо, горел желтоватый свет небольших плафонов, Дуброва в кресле не оказалось. Я села на неудобной лавке и тут же приоткрылась овальная входная дверца в фюзеляже, потянуло сигаретным дымом. «Проснулась? Пошли, кофе выпьем».

Утро захватило меня сразу своими прохладными объятиями. Обволокло сыростью. В едва начинавшем пробиваться свете наступающего дня были видны рваные клочки тумана вокруг, но основная его сплошная белая масса, колыхалась рядом в невидимой пока каменной чаше. Я подняла глаза и поняла лишь по высоким скалистым теням, что мы находимся в горах.

Преодолев сосем небольшое расстояние от самолёта, мы уткнулись в железную дверцу с круглым окошком на уровне глаз. Дубров дёрнул её на себя, она тяжело, но плавно поддалась, и мы вошли.

В помещении, похожем на сдвоенный строительный вагончик, было тепло и по-военному уютно. Здесь уже сидели пилоты нашего кукурузника с чашками в руках и поедали бутерброды, ещё несколько человек в белых лабораторных халатах, видимо пришли на завтрак. Пахло, как в школьной столовой: квашеной капустой и кипячёным молоком. С кухни открылась дверь. Внесли два подноса, накрытые вафельными полотенцами. Нос защекотал приятный запах свежей выпечки.

Мы сели за приделанный к стене полукруглый столик и человек в повседневной военной форме, явно очень новой, и белоснежном переднике, принёс нам чёрный парящий кофе, бутерброды с маслом и горячие пироги.

«Надень вот это, - сказал мне Дубров, после того, как я поставила на столик свою полупустую кружку. Он достал из кармана тёмные очки сварщика, полностью закрывающие глаза и положил их на столик. «Это обязательно?» спросила я, унимая подкатившее к горлу незапланированное волнение. «Обязательно», - ответил он с прохладной интонацией, не терпящей возражений.

После того, как очки оказались на моих глазах, я почувствовала, что меня взяли под руки невидимые люди, направляя в гулкую темноту. Шли мы по какому-то туннелю или коридору. Пахло краской или чем-то химическим, пару раз скрипнула железным голосом дверь, несколько ступенчатых пролётов, уходящих вниз, преграждали нам дорогу, о чём я была предупреждена заранее незнакомым мне голосом.

«Где мы?» - Спросила я, когда уже очки попыталась снять не очень аккуратная рука. Я ей помогла, освободившись от тугой резинки, прилипшей к моим волосам. «Грубо говоря, это горы, но точное место тебе ни о чём не скажет. Да, и лучше тебе об этом не знать. Всё пришли».

Я повернулась в ту сторону, куда смотрел Дубров, и почти ничего не увидела. На достаточно большой и ровной площадке что-то стояло. Это что-то, словно сливалось с окружающей полутьмой, но контуры овала всё же были различимы. «Какая-то полупрозрачная», - сказала я вслух. «Это маскировка. Пошли, пошли!» - видно было, что Академику Дуброву нравиться удивлять женщин. Это было даже не хвастовство, а какое-то ликование превосходства над всеми остальными несведущими мужчинами. Но это совсем не трогало меня, я давно вышла из возраста непреходящего удивления, так забавлявшего мужское самолюбие.

Перед нами открылся сегмент входа в это сооружение. Он плавно опустился на тёмный пол площадки. По нему мы и поднялись вовнутрь, в окрашенный светлым матовым тоном внутренний объём, казавшийся больше наружных размеров, или мне просто это показалось. Там уже работали несколько человек, утянутых в пластичные серебристые комбинезоны. Один из них подошёл к Дуброву и, покосившись на меня, сказал: «Всё готово, товарищ полковник, можно начинать». Дубров кивнул, а потом шепнул мне: «Садись и смотри!»

Всё абсолютно ровное внутреннее пространство круглой, приплюснутой сверху комнаты, засветилось равномерным белым светом. Четыре кресла и пульты управления были в центре зала. Я села на указанное мне место и Дубров сам застегнул на мне широкие ремни безопасности, вытянув их из невидимых пазух. Два человека сели в свои кресла ближе к пультам управления. Сел и Академик Дубров, а остальные вышли из комнаты по тому же сегменту, что заходили и мы, и он за ними закрылся так плотно, что не было видно даже соединительных линий. Теперь мы сидели в белой освещённой комнате и вдруг все стены этой круглой лаборатории стали почти прозрачными, стало видно всё вокруг, словно не было ни каких преград, ничего. Остался непроницаемым один лишь пол, на котором стояли кресла и пульты управления. Только теперь я поняла, что мы давно висим в воздухе, потому что сквозь эту прозрачность было видно восходящее солнце и закругляющийся тёмный ещё гористый горизонт.

«Мы что, летим?» - спросила я почти шёпотом, потому что дыхание у меня перехватило от высоты. Я не сразу смогла понять, где именно я нахожусь. Дубров мне кивнул и приложил указательный палец к своим губам. Я замолчала.

Аппарат совершенно бесшумно и плавно повисел ещё на небольшой высоте, и вдруг с неимоверной скоростью упруго выстрелил сам себя в сторону и понесся. Что странно, никакого движения почти не чувствовалось, мелькали только изменения в ландшафте, словно с высоты смотришь на большую объёмную карту из папье-маше. Вот синяя гладь воды, льдины, облака. Аппарат остановился, я почувствовала лёгкий толчок. Вот он выстрелил сам себя в другую сторону, появилась тайга, горы, какой-то город, небесная синь. Легкий толчок, снова остановка и снова бешеная скорость прыжка.

Академик Дубров победоносно наблюдал за моим лицом, и видно было, что сам доволен до состояния – почему бы сейчас не выпить. Одно меня смущало, что где-то это всё я уже видела: особенно такие скорости, особенно прозрачные стены. Чувство стремительного полёта жило внутри меня, напоминало мне о чём-то. Но об этом я ничего не сказала Академику. Могут же и у меня быть какие-то тайны.

Когда мы с помощью тёмных очков и кукурузника вернулись в Москву, я молчаливая и смущённая, обрела дар речи. «Надеюсь, объяснения будут?» - Спросила я, переступив порог своей мастерской. «Нет, - ответил Дубров, хитро улыбнулся и добавил, - Теперь забудь всё, что ты видела. Эта прогулка, - тебе подарок за найденный кейс».

21 век. Москва. Мастерская.

«После этого необычного полёта в наших отношениях с Дубровым произошёл перерыв. Он куда-то исчез на полтора – два года. Вроде бы звонил несколько раз, но предмета разговоров я не помню, наверняка просто хотел услышать меня. Виделись раза два на светских раутах, совмещенных с научными конференциями. Чуть позже стало понятно, почему так произошло. Его последняя любовница приняла все разрушительные меры по удержанию денежного и влиятельного мужчины возле себя, и как потом выяснилось, эта её странная забота, сильно отразилась на здоровье Верен Палладиевича», - Миа погладила прыгнувшего на руки кота – Тролля. «Представляешь, как-то ко мне в окно заползла гадюка. Здесь недалеко парк и заболоченная низина, а в сухое лето змеи ищут влагу и тень. Так вот этот герой, - она ещё раз погладила своего спасителя, - загрыз её прямо в коридоре, а ведь она несколько дней ползала по мастерской. Кажется, я её видела даже под ободком унитаза, но подумала, что показалось». «Как же она забралась в окно, здесь же достаточно высоко для существа, у которого нет ни рук, ни ног?» - Спросил я. «Так и забралась, по водосточной трубе и кирпичному бортику прямо под окном, а оно всегда открыто. У этого окна потом Тролль всё лето дежурил». – «Понятно, какой молодец! Ведь обычно коты и кошки боятся змей. Прям твой кот, особенный», - сказал я с оттенком магического утверждения.

«Так вот Дубров, - продолжила Миа рассказ об Академике, - ещё в первое творческо-разговорное отделение нашего знакомства успел рассказать мне про классификацию экстрасенсов. Кто такие и с чем их едят». «И с чем же? А то развелось в последнее время, определённо здесь что-то не чисто!», - Мне нетерпелось услышать, потому что степень доверия к этому человеку возросла многократно после истории со стремительным полётом, знакомым и мне по воспоминаниям с длинноголовыми. «Экстрасенсы все разные. Одни за деньгами гоняются и работают свои рептильным мозгом только на животном уровне. Да, у них отчасти всё получается, но впоследствии человек, обратившийся к ним, теряет в тысячи раз больше, по правилам закона сохранения энергии. Общаются они только с низшими духами, не способными переработать негативные последствия вторжения в планомерное течение энергий. Поэтому лучше вообще не обращаться к экстрасенсам. Не стоит даже вводить такое понятие. Есть только биотерапевты, у меня, кстати, тоже есть такой диплом, но я им не зарабатываю и своими способностями пользуюсь крайне редко. Только в случае особой необходимости, потому что только носители холодного огня могут быть проводниками самого Бога, а значит, могут выполнить преобразование без последствий для человека. Ну, и потом если ты, как носитель Божественного дара зарвёшься: позаришься на те же деньги или станешь выполнять чёрную работу во зло другим людям, этот дар может исчезнуть. В один день его не станет, и всё». «Как же узнать, кто есть кто? Люди доверчивы и наивны, легко поддаются обману и не видят дальше своего носа и своих мелких интересов», - сказал я. «Ну, не все, не все! Есть даже очень проницательные граждане! Почти у всех интуиция развита на определённом уровне. Обычно ориентируются по ощущениям: если первое ощущение неприятное и заставляет сомневаться, вот что-то не так и всё и непонятно в чём дело, как правило, продолжать отношения не стоит. А скрыть это горе-экстрасенсу невозможно, каким бы артистом он не был. Это как нестираемый маркер, как пятно на личине души, незаметным не остаётся. Некоторые особо одарённые могут ещё почувствовать неприятный запах, ментальный естественно, его не заглушишь никаким парфюмом. Но Николай Васильевич, кажется, тебе уже об этом докладывал?» « Да, да, помню, помню», - ответил я.

«Вот не зря стала рассказывать про гадюку, забравшуюся ко мне в окно. Эта природная метафора, очень хорошо показывает мои отношения с Боветской. Это твоя попутчица из самолёта, когда ты летел из Камбоджи. Она ещё про картины рассказывала. Ползала, ползала она по моей жизни, прячась за ободком унитаза, и, в конце концов, решила меня укусить. Принесла мне две бутылки вина в подарок. Но что это было за вино?»

Жаждущие огня.
Из воспоминаний Миа.
20 век, 90 годы. Тени из лазерного луча.

Однажды, совершенно непредсказуемо для моих творческих ожиданий, Верен Палладиевич, приехал ко мне на выставку с «трупорезкой» - своей любовницей, и, восхищённый работами, тут же настойчиво начал приглашать разделить с ними дачную аудиенцию, самим у себя и устроенную, будто бы он уже чувствовал что-то неладное и интуитивно просил у меня защиты. Сам он выглядел весьма и весьма нездорово: круги под глазами, впалые щёки, усталый вид и синеватая бледность кожи. Он очень похудел, и от того пышущего здоровьем человека, который впервые появился в моей мастерской два года назад почти не осталось ничего. Но в его движениях и разговорной речи просвечивала некоторая ангельская воздушность, сравнимая лишь с лёгкостью священнослужителей, когда они говорили о Боге.

В машину мы сели все вместе. Я сразу почувствовала, что эта женщина всё ещё держится за Дуброва, но мёртвая ранее хватка уже ослабла, как у пиявки, которая уже насосалась крови. Она показательно красилась, показывая всем видом, что место рядом с академиком ещё занято. Отнеслась она к моему появлению снисходительно, даже слегка высокомерно, поскольку я была представлена как сотрудница министерства, что отчасти являлось чистой правдой. А я уже тогда поняла, поскольку обладала такой возможностью, что это её последние дни на незаслуженно занятом троне любовницы.

Всю дорогу Дубров, игнорируя капризные задвиги крашеной патологоанатомши, рассказывал мне о твёрдом, пятом состоянии воды. Настаивая на том, что именно такой горячий лёд находится под всей корой планеты Земля. И вторая тема, появившаяся неожиданно из последнего слова предыдущего предложения, поясняла эволюцию живых видов и совершенно не отрицала, а наоборот подтверждала существование Бога. Я слушала, вникала, и у меня создавалось впечатление, помимо полученной увлекательной информации, что если бы Дубров не давал «трупорезке» денег, то она с доисторическим криком и диким дрыганьем ног добивалась бы того, чтобы он не мог разговаривать на такие скучные научные темы, а лишь веселил бы её россказнями скабрезных анекдотов. Но деньги он давал, и она терпела его гениальность из последних сил.

Скандал между Дубровым и актрисой «погорелого театра», сдавшей основную роль любовницы, без всякой борьбы, полыхнул на даче. Приятного отдыха не получилось. Над накрытым на улице столом летали скворцы, воруя восточное курабье, а из беседки, увитой диким виноградом, доносился истошный визг «трупорезки» и басистые хохотки прозревшего, наконец, Дуброва.

Несносная капризная патологиня наконец-то решила показать, что может уйти насовсем, на всякий случай, забыв закрыть за собой дверь, но прикарманив все накопленные совместно с гражданским мужем средства. Она тут же была отпущена на волю, вместе с дензнаками и квартирой в центре Москвы, на все четыре стороны, давно известные читающим людям по сказкам Пушкина, но выбрала для себя лишь то из направлений, где был явно виден дурно пахнущий, увязший в её формалиновой колее житейского абсурда, бабий, истерично виляющий, патологоанатомический след.

Только после её шумного трагикомичного ухода, я смогла побывать в художественной мастерской Дуброва, где он ваял свои ночные иногда пьяные полотна в свободное от службы время. И здесь, наблюдая тактические следы недалёкой любовницы, мне пришлось почистить окружающее пространство от ужаса её присутствия.

Для начала я выбросила все черепа различных животных, вываренные, выбеленные и распиханные по полкам. А так же отрезанные козьи головы, заформалиненые и рассованные по стеклянным сосудам, откуда их помутневшие зрачки взирали с невообразимой запредельной тоской. Ей казалось, что вся эта мертвечина, создаёт эстетику творчества. Возомнившая себя ведьмой, она пыталась внести, столь почитаемую Дубровым, булкаковскую чертовщинку. Но, как всегда вместо подражательной похожести на главную героиню романа, у неё получался обыкновенный морг. А ведь всё это были любимые животные Верен Палладиевича, и существовали они у него на даче под присмотром садовника, но были умерщвлены коварной сожительницей под предлогом сохранения памяти о них, таким образом, ну и для создания антуража художественной мастерской. Вскрылось и то, что она, будучи медицинским работником, подсыпала Академику снотворные и веселящие порошки, в зависимости от того, что в данный момент было выгоднее, а в моменты снятия последствий творческих запоев подливала ему в капельницу разбавленный её завистью и алчностью удерживающий тягу к ней приворотный наркотик.

Если честно! Если честно, я до сих пор не понимаю, как такое можно было совершить, но в умственные способности этой сварливой женщины не входили основные понятия о живой жизни.

Так я познакомилась с программой разрушения, которую Дубров, глядя на свою нелепую любовницу, включил и у себя. Он умел такое делать. Вообще это целая история про энергетические потоки, но об этом возможно позже. Он включил её (программу разрушения), чтобы исследовать её действие на своём примере. Он поступил, как настоящий учёный и естествоиспытатель, но впоследствии отключить этот убийственный вирус уже не смог.

Потом мы вместе с Дубровым вынесли на помойку все полированные и прессованные опилки, сложенные на мебельной фабрике в подобие современного гарнитура, установленные бывшей любовницей в мастерской, где по всем законам визуализации должна была царствовать мебельная богема. Даже Арнольдовна, бывшая жена академика, с которой я подружилась, с удовольствием помогала нам менять атмосферу мастерской. Мы почти за бесценок приобрели в комиссионке новую - старую обстановку: круглый стол на изогнутых ножках, антикварные шкафы с кессонными дверцами и потёртый бабушкин буфет. Вся эта, душевная, на первый взгляд, рухлядь, способствовала приятной работе и красочному вдохновению.

На владимирский полигон меня так же заманили невиданным дивом. Академик обещал такое, что перевернёт моё мировоззрение на все 180 градусов. Конечно после полёта на необычном аппарате, я согласилась. И уже предвкушала удивительные вещи, которые картинками уже мелькали в моём сознании, как предвестники удивительных знаний.

Приехали мы туда и поселились в домике для приёма Устинова (члена политбюро правительства). Нас прекрасно принимали и Академик Дубров по этой причине выпал из жизни на несколько дней, и стал Эйпсом. Ранее я предлагала поехать вместе со мной и Боветской, в то время открывшей пошивочною мастерскую, под предлогом кройки костюмов для лётных экипажей новых летательных средств. Однако, столь прилипчивая дама, не упускающая возможности поучаствовать в моей бурной жизни, в надежде получить от неё хоть какую-то лакомую часть, на этот раз отказалась. «Зачем мне эти проблемы!» - Сказала она испуганно, узнав про опасные военные дела и преддверие дворцовых тайн Министерства обороны. Я тут же вспомнила её слова о картине, где была изображена её страстная любовь, а позднее по её желанию, на этом же полотне была написана «Дама в розовом». Человека ничто не учит, человек не любит меняться.

Перед отъездом она принесла мне две бутылки марочного вина. С видом тихим, почти виноватым, глаза отводит, странные слова говорит, будто прощается. Я ещё подумала: «Не похоже на неё! Знала я её, как прижимистую, жадноватую, почти скупую особу. А тут на вино разорилась! С чего бы такая щедрость?». Это вызвало у меня подозрение и, подержав в руках одну из бутылок, я увидела, нет скорее почувствовала горький холодок смерти, и сразу всё поняла. Пить, конечно же, я их не стала. Но взяла с собой на полигон, чтобы предоставить в биоэнергетическую лабораторию – узнать состав этого прощального гешефта. По её показательной реакции я поняла, что уже увязла глубоко в отношениях с Дубровым, и что дальше даже для неё наступает запретная зона. Теперь я считала, что таким образом избавлюсь от подруги – прилипалы. Но и в этой зоне, она не хотела оставить меня самой себе, наверняка, её губительная мысль выглядела так: я не смогу воспользоваться тем, что ты имеешь от своего таланта, но и ты не сможешь получить желаемое без меня. Какая-то древняя сказка про двух царевен соседних королевств и чёрную зависть.

Меня же, всё что напугало её, совсем не трогало, таких людей. Как Дубров более рядом не существовало. А они были мне нужны, как воздух! Потому что только он до конца мог понять, что я иногда вижу сквозь мировые слои пространства и смело рассказываю, без оглядки на испуганного обывателя. Без него мой огонь устрашал бы всех окружающих, испепеляя непонимание и косность. Он же давал правильное направление, как заинтересованный наблюдатель, как уже почти родной человек.

Поэтому я бродила по полигону одна, до тех пор, пока развесёлый говорливый Эйпс не превратится в хмурого философа Дуброва. И однажды утром он явился трезвый, гладко выбритый, в облаке ядовитого «Шипра», и повёл меня за руку в длинное километровое здание, где хотел чем-то в очередной раз удивить.

Весь этот длиннющий дом, с окнами и подъездами, оказался одним прибором, выдающий в итоге когерентные лучи, именуемые в простонародье лазером. Да и сам световой луч не имел той формы, которую нам представил Алексей Николаевич Толстой в своём «Гиперболоиде». Это был достаточно плоский, высотой с обычную жилую комнату и толщиной в несколько сантиметров, квадратный сегмент видимых волн, занимавший перед собой всю предоставленную длину, и в этом срезе пространства, как в солнечном луче с комнатными пылинками были видны, очень и очень странные фигуры. Они двигались внутри луча, словно кто-то невидимый проходил мимо. Начиналось с его носа, потом живот и плечи, неуловимые блики подвижных рук, голова спина, остаток ноги мелькал последним. Иногда проплывало вообще что-то не представляемое. То есть сама тень была видна, но кому она принадлежит, определить по видимым сегментам было не возможно. И тогда, на уже существовавших компьютерах, с помощью поэтапной сьёмки сегментов фигур, был составлены объёмные рисунки того, что высвечивал в пространстве лазерный луч.

Это были страшные и странные образы, абсолютно белых дымчатых созданий с красными глазами. Вот что-то похожее на дракона с неимоверным размахом перепончатых крыльев, вот неизвестное науке клыкастое животное величиной с бегемота, вот устрашающего вида ящер, с открытой зубастой пастью, множество бесформенных сущностей, напоминающих огромных амёб, было даже подобие чёрта со свиным пятачком и горбинкой на заросшей шерстью спине. Особенно меня поразил бледно-дымчатый мохнатый объект пятиметрового роста, похожий на обезьяну, но прямоходящую обезьяну. И это было единственное существо, хоть как-то стыкующееся с животных из нашей зоологии.

Оказалось, что нас окружает невидимый, наполненный жизнью мир. Он совсем рядом! Мы ежедневно проходим сквозь его жителей, а он проходит сквозь наши тела и неизвестно, и непонятно, как это скрещение миров на нас влияет. И самое, самое волнительное во всём этом созерцании, было то, что фигуры по ту сторону нашего мира, несомненно, поняли, что мы их видим. Это было заметно по их агрессивному поведению, и они сами смотрели на нас красными однотонными, ничего не выражающими, глазами, но ухватить своими клювами и когтями не могли, хотя пытались.

То, что я разглядела, лишь подтвердило кое-какие мои догадки. Но одно дело знать, что это где-то есть, а совсем другое увидеть воочию.

На следующий день, я отнесла подаренные Боветской бутылки марочного вина, в биоэнергетическую лабораторию, где уже познакомилась с замечательными и талантливыми людьми. Они могли не только лечить, но и разобраться в любом запутанном медицинском анамнезе, который не смог бы раскрыть ни один современный дипломированный врач. Это были люди, какого-то нового поколения всеведущие и прозорливые. Ни один из моих вопросов не мог их поставить в тупик, будь это вопросы о здоровье или таинственная тема космоса. Я даже подозреваю, что они без всяких ракет могли бывать на любых планетах солнечной системы. Так же ка ты, когда катал меня на Арес.

Буквально через час мне уже всё объяснили. Этот, так называемый подарок, был запрограммирован на последовательное уничтожение того, кто его выпьет. Самое меньше, что меня могло ждать после употребления сих напитков: смерть от отёка квинке, неожиданный инсульт или даже трагическая случайность в автомобильной аварии. Да, такая изощрённая программа уничтожения была заложена в это подарочное вино от Боветской.

Узнав об этом, рассерженный Дубров, отобрал у меня бутылки с вином, но почему-то не выбросил, а спрятал, и предостерёг меня в тоне, не допускающем возражений: «Эту твою подругу, как её там? Да, правильно, Боветскую! Необходимо от тебя убрать, отдалить. Запретить ей появляться рядом с тобой! Но сама, скорей всего она не сможет от тебя уйти, как её не отпихивай. Такова природа людей-прилипал. Ладно, я что-нибудь придумаю».

И на следующий день мы уехали в местечко Кувырдай, захотели погулять по просторам Владимирской области, где и случилась со мной следующая странная история.

21 век. Москва. Мастерская.

«Я в детстве видел эти дымчатые фигуры с красными глазами. Всё детство и даже в начальных классах. Белёсые полупрозрачные драконы вылетали у меня из канализационных люков. Какие-то сущности жили прямо в моей спальне. Это высоченная, под потолок, глазастая цапля, сопливая псина, размером с бегемота, и что-то похожее на земляного медведя. Ну, и про чёртика из под бабушкиной кровати ты тоже читала в «Инферно». Он, кстати, когтем мне щёку тогда расцарапал, но все подумали, что это я сам себя поранил от истерики». «Да, человеческий глаз, это очень чувствительный прибор, - поддержала меня Миа, - Мама у меня видела эти фигуры, но только уже в пожилом возрасте. Уж не знаю, влияем ли мы на их мир, но на наш они точно влияют». Миа многозначительно помолчала, подыскивая пример. «Вот, сразу после полигона, мы с Дубровым поехали в Кувырдай, а там мне нужно было нарисовать этюд к фильму «Вий». И как раз церковь полуразрушенная нашлась и в администрации посёлка мне выдали ключи. Я устроилась, поставила мольберт и как только стала рисовать наверху на лесах что-то зашумело, задвигалось, я пошла посмотреть, и на то место, где я только что сидела, упала огромная кирпичная глыба. Мой раскладной стульчик разлетелся на мелкие осколочки. Ощущение не из приятных. Побежала за Дубровым. Он пришёл, всё проверил, и никого не нашёл. Заперли церковь и отдали ключ обратно». «А не думаешь ли ты, что дымчатые сущности с красными глазами запоминают нас и в нашем мире могут двигать предметы и получается своеобразный полтергейст, - высказал я предположение. «Возможно, - ответила Миа, - это бы всё объяснило, но пока этого никто не знает, кроме тех, кто иногда их видит».

Мне позвонили с работы, и пока я разговаривал с Анной – секретарём, Миа делала кофе. Анна напомнила мне, что моя назначенная назавтра встреча состоится, и я её поблагодарил, потому что сам уже об этом факте совсем запамятовал. И всё больше и больше я понимал, что я вынужден волочь за собой этот всё тяжелеющий бизнес, хотя моя настоящая жизнь находится в совершенно другом месте. Эти досадные для меня, лишние связи с Петром, с людьми несущими идеи по зарабатыванию денег, посиделки в переговорной комнате, соблюдения обременительных контрактов, а также фуршеты, праздники и новогодняя конторская мишура – всё отвлекало меня от главного, от моей жизни.

Разговор с конторой закончился, и я тупо уставился на перевёрнутые стеклянные колпаки, доверху заполненные ракушками и полудрагоценными камешками. Миа принесла кофе и задымила ароматную курильницу. По комнате разлился приятный сандаловый дымок. «Зачем тебе столько разноцветных камешков и ракушек?» - «Я вставляю их в рамы, авторские рамы. Особенно хороши для этого дела камни, они имеют особую энергетическую ёмкость, сохраняющую память о наблюдателях картины, её владельцах и их суждениях - это всегда дополняет художественное изображение. Это как одежда для картин! Без неё нельзя!» - «Да, всё хотел спросить. А что стало с Боветской? Как ты от неё смогла избавиться?» - «С этим пришлось повозиться. Мне помогла Изольда, такая своеобразная ведьма из белых. Попросила, чтобы я прислала её к ней. А она, когда я сказала прийти, почему-то не смогла отказаться. Уж не знаю, что она с ней делала, только Боветскую я больше в своей жизни не видела, и даже не знаю, где она теперь». - «Что, так и не появилась ни разу после Изольды?» - «Ни разу! Вообще, у меня складывается такое умозаключение, что наше общество, можно даже сказать наша сегодняшняя цивилизация, идёт по пути деградации. Вроде бы должно быть всё лучшее впереди, в будущем, ан нет, всё лучшее, в том числе и замечательные научные умы, остались только в прошлом. Наши бабушки и дедушки – самое ценное, что у нас было. Теперь появляются только Боветские в разных вариациях. Но с этим моим утверждением никто не захочет согласиться, потому что уже не осталось даже знания и памяти о том, каким должен быть воспитанный и интеллигентный человек. Всё это очень печально. Возможно, такие волны развития - это просто цикличность и нормальное течение истории вернётся». – «Не думаю, что вернётся. Я тоже ощущаю в общении с людьми жуткие провалы человечности, такое невозможно восполнить за короткий промежуток времени или цикличности, как ты говоришь. Видимо нужно цивилизации полностью упасть, чтобы заново набрать, то, что она растеряла в своей инфантильной и цифровой современности. Самое страшное и странное, люди даже не понимают и не хотят понимать, где они находятся. Их больше всего интересует состав продуктов или качество одежды и только единиц занимает вопрос: что же представляет собой мир, в котором эти продукты и одежда появляются». - «Думаю, не стоит их в этом винить», - Миа подошла к шкафу и достала листки с записями. Старый шкаф опять простонал потревоженной дверцей: «Вот читай, - показала мне место на размашисто исписанных страницах, - «Старшие» должны создавать условия для развития «младших», чтобы сущность сама добивалась успехов в познании. Учить и назидать нельзя! Возникнет только отторжение вместо учёбы». – «Что это?» - спросил я. «Это вертикальные законы мироздания, иерархическая лестница», - ответила Миа. «Где ты это взяла? - я был удивлён, и видел, что Миа ещё не догадывается почему, - Это же то, чему нас учила лектриса у длинноголовых!» Зрачки у Миа вспыхнули краткой искоркой воспоминания. «Точно! - Прошептала она громко, - Я как-то сразу не сопоставила! Это лекции из министерства», - и показала мне размашисто исписанные листки.

Я пробежал глазами спотыкающийся быстрый почерк, испещрённый сокращениями и всевозможными приписками и пояснениями. «Да, всё точно, тот же материал», - констатировал я, сей необычный факт. «Но если мы знаем эти законы, то следующим пунктом развития нашего общества может стать полная отмена денег!» «Не-е-ет, до этого ещё далеко, - Миа засмеялась, - мозгов не хватит деньги отменить. Вряд ли это случится в ближайшие времена, в крайнем случае, чтобы поддержать то, что у нас называется экономикой, их будут раздавать гражданам, да и то по чуть-чуть. И потом технологии не позволяют. Слишком мы пещерные ещё. Но вот кое-что, о чём уже начинают говорить в научных кругах, я могу рассказать». Я примостился на диванчик рядом с неё и приготовился слушать.

Жаждущие огня.
Из воспоминаний Миа.
20 век, 90 годы. Великая иллюзия.

«Однажды Дубров подарил мне кольцо с изумрудом и сказал так: «Меня не станет в 55 лет и пусть этот камень напоминает тебе мои глаза». А зрачки у него и правда, были зелёные презелёные, яркого изумрудного цвета. Взяла я это кольцо, смотрю на него – не понимаю, к чему это предварительное прощание. А он мне начал рассказывать про смерть. Всё что узнал, всё, что удалось нашим учёным открыть, изучая предсмертные состояния человека и саму смерть мозга.

Начал он привычно, словно читал знакомый курс курсантам в аудитории: «Все мы рождаемся, чтобы умереть, более того, только и живём, чтобы совершить этот последний в своей жизни обязательный акт. Очень важный акт, неизбежный и по-разному воспринимаемый. Что же нас ждёт за роковой чертой? Эммануил Кант, например, относил веру в бессмертие души к основным элементам религии. Уильям Джеймс, американский философ и психолог, говорил, что религия обозначает, прежде всего, бессмертие и, пожалуй, ничего больше. Фаворский – православный теолог, если нет бессмертия – нет и христианства. Монах Митрофан – «Ежели веруем в Господа, то должны верить, сто и умершие живут». Эпикур же говорил, когда мы ещё существуем, смерть ещё не присутствует, а когда смерть присутствует, мы не существуем. Адвентисты, признавая Божественное происхождение души, отрицают её бессмертие, ссылаясь на писания в которых нигде не учат молиться за умерших и вообще нет конкретных указаний о бессмертии души, но признавая смертность души, они, в то же время верят в бессмертие. И это, пожалуй (не различие) души и духа, где душа может быть смертна, дух же нет. Они утверждают, что смерть является сном без сознания. Вечная жизнь – дар Христа, превратившего смерть, которая должна была длиться вечно в краткий сон».

«Что значит в краткий сон?» - Спросила я. И дубров пояснил: « Когда человек спит и видит сон, то видит он его не в последовательности времени, как ему кажется, а все события сразу, в один момент, в одной точке. И только после пробуждения сознание его выстраивает цепочку событий в голове. Так работает время. Так же и в жизни все события с нами и в истории происходят одновременно, и в прошлом, и будущем, но лишь время или субстанция под названием «время» распределяет их в определённой последовательности. Это как виниловая пластинка, ты держишь её в руках и видишь всю целиком, но, только опустив на неё звукосниматель, который постепенно и последовательно будет извлекать из её дорожек звуки, поможет вам услышать всю мелодию, записанную на ней. Понятно?»

«Пытаюсь представить. Хотя с пластинкой доходчиво!» - ответила я. «Так вот, - продолжил он, - Известный хирург Войно-Ясинецкий, он же архиепископ Лука (святой) пишет: примитивная душа животных смертна, как смертны и те элементы самосознания человека, которые исходили из умершего тела (органические и чувственные восприятия). Но бессмертны те элементы самосознания, которые связаны с жизнью духа. Бессмертен дух, который может существовать без связи с телом и душой. Материалисты отрицают, бессмертие души именно потому, что ничего не хотят знать о духе. Итак: уже не душа, а дух бессмертен!»

«А как же быть с душой?» - я всё больше запутывалась в последовательности его рассуждений.

«Душа получает своего рода бессмертие, но такое – вроде оно есть, и вроде его нет. Последний смертельный сон умирающего и превращается мозгом в вечность души. На самом деле она умерла и мы видим, что личность человека утеряна. Но для умершего последняя секунда его сна становится вечностью. Это и есть великая иллюзия смерти для души. Дух же вечен. Понятно?»

Я невнятно пожала плечами: «Я не хочу, чтобы ты умер, как личность». «В этом смысле, я не умру, а буду висеть без движения и времени, без действия и развития, пока меня не воскресит то, что мы называем Абсолютом, - снова продолжил Дубров, - Жизнь мозга, сердца и необходимые для них совокупное координирование всех органов тела, нужно только для формирования духа и прекращается, когда формирование закончено, поэтому все замечательные, проницательные, умнейшие люди умирают рано. Про них ещё говорят: «Бог к себе забрал». А у них просто закончилось формирование духа.

В бессмертном духе продолжается вечная жизнь и бесконечное развитие в направлении добра или зла. После смерти тела, мозга и сердца, прекращается и деятельность души. Но в том, что происходит всеобщее воскресение, Лука, наш известный хирург Войно-Ясинецкий, даже не сомневается».

«Значит, великая иллюзия, это всего лишь процессы умирающего мозга, своего рода галлюцинация?» - Спросила я немного разочаровано. «И так, и не так!» - «А как же?» Дубров почесал затылок и сказал более добродушным тоном: «Короче душа остаётся в этой последней секунде навечно и там живёт. И от того что увидит она в свою последнюю секунду в своих видениях зависит её потенциальный рай или ад. Понятно!» Я молча кивнула.

«Смерть самое главное в жизни, - продолжал он читать мне свою неожиданную лекцию, - Мы рождаемся, чтобы умереть и перед этим пройти путь становления духа. Духовный рост – главная задача всей нашей жизни, но стремясь к божественным высотам, не стоит забывать и о душе. Ибо недаром она создана волею Абсолюта.

Если всю свою земную жизнь наш мозг работает только в режиме приёмника, что намного легче, то в момент смерти от переключается в режим передатчика и те 98% мозга отдыхающие все годы начинают бешено работать, создавая нам посмертную реальность, наш собственный мир, собранный при жизни в режиме приёма. И даже когда сам мозг исчезнет, реальность, созданная им, остается, и мы продолжаем там жить. Если не захотим снова родиться, вдруг нам не понравиться то, что у нас получилось, изменить мы это сможем только через новое рождение. Поэтому, быстрая кремация тела после смерти, - это противоречащий последовательности действий поступок, лишение человека опыта всей его жизни».

Потом он замолчал и долго, долго смотрел мне в глаза, пытаясь что-то там разглядеть. Я устала держать его взгляд и попыталась отвернуться, но он снова повернул моё лицо рукой и смотрел и смотрел, будто хотел высмотреть что-то.

21 век. Москва. Мастерская.

«Я помню, меня так поразили его слова! Я вдруг поняла, почему дева Мария не узнала Христа после воскресения, а приняла его за садовника, потому что это был Он, но выглядел Он по-другому. И не разрешал Он трогать себя, потому что в теле сменились частицы, которые были опасны для обычного человека». «А как же Фома неверующий? Он же вкладывал пальцы в раны Христа?» - Спросил я. «Нет не вкладывал. Он отказался, - ответила Миа, - В любом случае мы сможем это с тобой проверить». Миа сделала паузу и перешла на другую тему: «Вообще Дубров, очень много успел за свою жизнь. В лаборатории они делали голограммы и выращивали из хрусталя черепа, которые теперь везде выдают за найденные черепа пришельцев. Он даже вырезал по дереву, обычно женские головы. А сколько он написал картин? Он знал, что холодный огонь, живущий во мне, может влиять на пространство и как-то из этой простой мысли у него родилась идея, воплотившаяся в чертежи и пробные разработки. Он придумал, как уничтожить всё ядерное оружие, даже в шахтах. Эта штука должна была работать из космоса. Но перед смертью он сжёг все чертежи, потому что сохранить их не мог, а за ними уже охотились другие люди. Приезжал и его приятель, продавец изотопов, уже после его смерти. Расспрашивал про эту секретную папку, даже предлагал поделиться деньгами после продажи, но документов уже не было, и он раздосадованный удалился».

«А тебе не кажется, что рассказ Дуброва о смерти напоминает речь Эа о «биосах» и «техно», особенно в месте, где материалисты ничего не хотят знать о духе?» - выразил я свою догадку. «Пожалуй, почти все наши «техно» материалисты, и они сейчас заполонили нашу жизнь, оставив «биосам» жалкое существование на подмостках увеселительной эстрады. Отсюда все беды нашего общества. Мы сейчас стремимся к закрытой системе, после гибели, которой будет «переработка», - Миа посмотрела на меня. «Однако, какие в твоей голове рождаются параллели», - сказала она с интересом, наблюдая за моими хитрыми зрачками. «А мне ещё вдруг стало видно, - продолжил я свои гениальные изречения, - что понятие духа у длинноголовых отсутствовало, как впрочем, и понятие души». «Но возможно у Абсолюта тогда и не было таких понятий, - сказала Миа, - Он ведь постоянно развивается, и тогда длинноголовые были вершиной всех созданий!» «Возможно», - я задумался. И тут же меня осенила мысль рождённая воспоминанием: «Но ведь Нинхурсаг, была чувственной женщиной и все они, включая их «техно»: Мардук, Шамсиэль, Кокобиэль, да и сам Эа, писали оды, обижались и переживали. Неужели это не говорит о наличии в них души?» «Души может быть, но не духа. Сущность, обладающая духом, никогда бы не стала конструировать кентавров и других уродцев для своего блага. Миа уточнила: «Ты же помнишь, как они пристально искали в нас дух, сами не понимая, что ищут. Нинхурсаг просто сама не своя была, когда ощущала незнакомую для неё часть Абсолюта в нас». «Конечно, помню», - ответил я. Миа хотела было закончить беседу и пойти ставить чайник, давно хотелось пить, но вдруг остановилась и заметила как бы невзначай: «Чем выше душа поднимается к духу, читай к Абсолюту, тем лучше человек помнит прошлые жизни. Это и есть смена планов внутри одного человека». «Вот такая вот неожиданная серендипность», - подумал я вслед её словам.

После молчаливого чая с кусочками вчерашнего бисквита, купленного по случаю – просто захотелось, я долго листал прекрасно иллюстрированную поэму «Мертвыя души» (ПохожденIя Чичикова) издание А.Ф. Маркса, С.- Петербургъ. Я так увлёкся ситуативными гравюрами на каждой странице, что когда Миа дотронулась мне до плеча и сказала: «Пора». Я опять же не понял куда, зачем, для чего это «пора» было сказано, и смотрел на неё с гоголевским развесёлым задором. «Нам нужно уточнить про Фому. Вкладывал ли он пальцы в раны Христа, и если вкладывал, то почему с ним ничего не произошло?» - «Да, да, увлёкся Николай Васильевичем!» - Ответил я согласием в порыве обещанного путешествия в прошлое, но тут же понял, что нас ожидает серьёзное и долгое мысленное напряжение. А я знаю, как это выматывает.

Миа спросила меня: «Что нужно делать?» - «Хм, если бы я точно знал, что нужно делать!? Давай хотя бы думать о строках из Евангелия. Что там говорится?» Мы открыли четверть от Иоанна, нашли место, и стали читать. Ничего не происходило. Обычно начинавший дребезжать воздух, словно в жару над поверхностью раскалённой земли, стоял болотом и не пускал в другое пространство. Давай ляжем на диванчик и возьмёмся за руки, как при полёте на Арес. И снова лишь лёгкая дремота начала одолевать меня, лишь моя голова коснулась маленькой сувенирной подушечки. «Ничего не получается, - посетовал я, - что-то мы делаем не так. Может быть в руки, что-то взять? Какой-то предмет того времени» - «Что?» - Миа посмотрела на меня с длинным вопросом, перешедшим в отчаянное молчание.

«У меня был древний папирус из Египта. Может быть, он подойдёт», - она обследовала очередную полку в мастерской, переставляя сонные молчаливые предметы. За пузатыми длинношеими кувшинами из Бирмы и Индии украшенными резьбой по металлу, нашлась шкатулка из дерева: «Вот флорентийская мозаика 18 век, - сказала она, - вроде бы здесь должен быть». Достала скрученный в рулончик, перевязанный мохнатой верёвочкой папирус. «Что на нём написано?» «Я бы тоже хотела знать», - ответила она с улыбкой.

Я аккуратно дотронулся до него одним пальцем, но ничего не произошло. Тогда я взял его в руки и стал разглядывать и посмотрел в его пустотелый просвет одним глазом, как в подзорную трубу.

Воздух дрогнул, запахло горелым, стало жарко и темно. Когда глаза привыкли к свету масляных ламп, я увидел почти голого человека сидящего на знакомом мне раскладном пуфе у одной из них. Перед ним на деревянном столе лежали папирусы. Он читал. Я попытался подвинуться ближе, чтобы рассмотреть незнакомца. Он же словно почувствовал меня, - обернулся. Я замер. На нём ничего не было кроме набедренной повязки, и смуглая кожа его блестела в отсветах огня, и он смотрел мне прямо в глаза. Во взгляде его не было страха, но бесконечная усталость. Потом незнакомец взял в руки светильник и поднял его над головой, давая свету больше простора. Я увидел много маленьких полок, образованных в квадраты и в каждом квадрате лежали папирусные свитки. Тусклый свет не смог выхватить всю комнату или зал, но то, что было освещено, всё было в этих полках с папирусами. Незнакомец что-то спросил, обращаясь ко мне на тявкающем гласными языке и к своему ужасу я понял, что он спрашивает, потому что язык длинноголовых въелся в моё подсознание. Я затрудняюсь воспроизвести эти неудобные для слуха звуки, но если говорить по-русски, смысл был такой: «Если ты посланник Амона, назови своё имя?» И только сейчас я разглядел его удлинённый череп и наклонную шапку с отворотами, лежащую на столе.

Видение оборвалось. Миа вынула у меня из рук связывающий меня с видением папирус. «Это Аменхотеп, - сказала она, - а нам нужна другая историческая личность». «Ты тоже это видишь?» - Спросил я, протирая онемевшие глаза. «Я же тебе говорила, что вижу, когда ты рядом!» - «Ах, да, точно! Значит, ты слышала его речь? Он говорил на языке длинноголовых». - «Он и есть один из последних длинноголовых. Остальные ушли в другую мерность. Кстати именно это они тогда подразумевали на празднике Исиды, где мы с тобой смогли поиграть в самую удивительную игру под названием - Лок». - «Интересно, почему он остался, и ведь не один он, были ещё длинноголовые?» - «Я думаю по разным причинам, в том числе из-за привычки считаться исключительными на этой планете. Напускное «величие» было их слабой стороной, - Миа продолжала рыться в шкатулке, - Смотри-ка, что у меня ещё есть!» Она достала тоненькое потемневшее медное колечко с бирюзой, - Это первый век нашей эры. Из Израиля привезли в подарок. Совсем про него забыла. Сейчас и проверим еврейскую честность». Она заулыбалась и положила мне кольцо в ладонь.

Я сжал его в руке и приготовился смотреть.

Но вместо этого, в одно еле уловимое мгновение, оказался стоящим на коленях перед бородатым человеком в странной, совсем не современной одежде, больше похожей на платье, из под складок которой, исходило бледное, но явное свечение. Я что-то сказал ему, сам не понимая набора произнесённых звуков. Человек развязал поясную бечёвку и отодвинул часть одежды, показывая мне открытую рану между рёбрами. Он что-то начал говорить мне на совершенно непонятном языке, явно призывая меня подойти, но я отказался. Мне вдруг стало страшно и обидно за самого себя, за своё глупое неверие. Я испытал такую гамму чувств, что сердце заплакало от навернувшегося счастья. Тут же оно начало ухать, всё поплыло перед глазами, и я очнулся от видения.

«Видела?» - Спросил я. «А я и не знала, что у Христа была рыжая борода», - сказала Миа удивлённо. «Я же говорила, что Фома отказался, вкладывать пальцы в рану, - Миа взяла у меня из рук колечко и положила обратно в шкатулку, - Запомни, во флорентийской мозаике лежит Аменхотеп и первый век нашей эры. Вдруг пригодится». И я отправился ставить шкатулку на место за потревоженные ранее кувшины, вечно посылавшие мне свои восточные сны.

«Нужно было хоть как-то подучить арамейский, когда я был римлянином! - Сказал я, спускаясь обратно, - Совсем не понял, что сказал Фома, когда я в нём сидел». «То, что написано в Евангелии, то он и сказал! Всё правильно», - Миа полистала Писание. «Вот слова Фомы: «Господь мой, Бог мой!» «А если бы Фома дотронулся до ран Христа, что бы с ним было?» - «Думаю Иисус что-то предпринял, для того чтобы обезопасить своих учеников, нано частицы из которых он состоял после воскресения в активном состоянии опасны. Они даже отпечатались на посмертной плащанице, в которую его заворачивали, в виде Его портрета». - «Ну, всё-таки, что бы было, если бы дотронулся?» - «Не знаю, ожог руки, вспышка света, полное уничтожение того, кто дотронулся – всё что угодно. Христос в этом состоянии мог сквозь стены проходить и появляться в любом месте и быть невидимым среди своих учеников, одновременно слушая их. Его тело стало своего рода молнией по сравнению с нашими телами. Это явные проявления холодного огня».

«Кстати, насчёт «огня», - Миа продолжила говорить, - Дубров после смерти мне снился несколько раз. В одном из снов он нёс холодный огонь в руках по тёмной дороге, по обочинам которой стояли голые чёрно-серые деревья, словно обуглившиеся. И небо было чёрным, и бледно-серый горизонт. Только в его ладонях плескалось небольшое синее пламя. В другой же раз, явился ко мне при полном параде и заявил, что мастерские для нас готовы, и он ждёт меня там для успешной творческой работы».

Миа помолчала немного и сказала тихо: «Но я туда не тороплюсь». А я вдруг понял, что уже когда-то давно видел эту тёмную дорогу с голыми чёрно-серыми деревьями, и запах, запах сопровождавший меня тогда.

Жаждущие огня.
Из воспоминаний Миа.
20 век, 90 годы. Объяснения.

«Незадолго до своей смерти, Дубров пришёл ко мне в мастерскую, заставил бросить все дела и сказал: «Запиши себе для потомков, я буду диктовать. Говорил он долго и увлечённо с примерами и отступлениями. Но я старательно ловила каждое слово, потому что этой информации я бы не нашла более нигде.

Вот этот текст: «Наша галактика находится внутри огромной нейтронной звезды, и весь мир буквально пронизан неисчислимым количеством элементарных частиц, особенно нейтрино. Суммарная масса их всех равна суммарной массе планет всей галактики. В свою очередь планеты окружающие нас так же излучают огромное количество различных элементарных частиц. Поэтому любой объект материального мира, живой или неживой природы и его агрегатные состояния, необходимо рассматривать не только, как волновое образование той или иной степени сложности, а как результат динамически изменяющегося взаимодействия не только с окружающими нас объектами, но и со всей вселенной. То есть, как динамически изменяемую через энергоинформационное воздействие структуру.

В понимании глубины этого процесса, как раз и лежит ошибка большей части исследователей, занимающихся проблемой изучения паранормальных явлений. Все объекты материального мира постоянно излучают в окружающее пространство ряд элементарных частиц таких как: глюоны, фотоны, промежуточные векторные бозоны, гравтоны и т.д. Разной силы и дальности действия. Например, глюоны обеспечивают сцепление атомных ядер путём сильного взаимодействия на расстоянии, примерно 10-13-10-14 а промежуточные векторные бозоны на этом же расстоянии, обеспечивают слабое взаимодействие, примером которого может служить бета распад атомных ядер.

Нас интересует фотон. Он имеет нулевую массу и неограниченную дальность действия, а также является носителем любого электромагнитного излучения. (Это важно). То есть является представителем всего диапазона – от резонанса Шумана до ионизации вторичного космического излучения. Но для образования фотонов требуется значительная энергия, коей биосистемы не обладают, поэтому интерес представляют частицы отличные от реальных фотонов, но имеющие их свойства – отсутствие массы, расспространяемость и дальность, способность вступать во взаимодействие с другими частицами. Со значительно более низким импульсом, чем реальные фотоны.

Только нейтрино и виртуальные фотоны соответствуют требованиям. Тем более что нейтрино не участвуют в электромагнитном взаимодействии с неограниченной дальностью, а только принимает участие в организации гравитационного взаимодействия.

(Виртуальный – от латыни, дремлющий) чтобы ты не решила, что они виртуальная выдумка. Они настоящие.

Одна треть электрона содержит бесконечное число виртуальных фотонов. Энергия возбуждения виртуальных фотонов мала. Для их эмиссии достаточно, когда энергия электростатического поля другого электрона или энергия клетки живого организма. Отсюда становится понятным вихреполевая организация чакр человека, расположение которых точно соответствует максимальным центросплетениям нервных окончаний в организме человека. То есть отдача (испускание) виртуальных фотонов может быть вызвано слабыми импульсами электрических структур биологических систем».

Дубров, помолчал, подумал несколько секунд, словно подводя невидимую черту под вышесказанным и пояснил: «Этим можно объяснить телепатические феномены».

«Другое важное свойство фотонов, их спин, позволяющий регулировать перенос и накопление информации, а так же их не ограниченную во времени и в количестве способность к аккумуляции внутри электрона. Они не меняют свой спин без внешнего воздействия по истечении миллионов лет».

Дубров снова пояснил: «А ты знаешь, что это значит? А значит это, что воспринимая эту сохранённую информацию можно как по телевизору посмотреть, что было раньше, послушать или почувствовать. Взял в руки предмет или дотронулся до реликвии или артефакта, и сразу понял, увидел, что тут случилось, и кто здесь шалил. Хоть через миллион лет после сохранённого действия».

«Этим объясняется ясновидение, психометрия, радиоистезия и регрессия. Основанные на накоплении информации в живых системах и в «мёртвой» материи.

Виртуальные фотоны в зависимости от частоты могут возбуждать у молекул вещества состояния трансляции вращения, колебания, и электронное состояние и этим вызывать физические воздействия. Отклики биосистем регистрируются при организации при организации и взаимодействия на полевом уровне не только непосредственно на биообъект или его составляющие: органы, кровь и т.п., но и на любые его голографические составляющие, как-то фотоснимки и кусочки эпидермиса, волосы, ногти и т.д. Дубров: «Причём действует это мгновенно и на расстоянии. Смотри теорему Дж Беля 1964 год».

После того, как Дубров ушёл. А ушёл он с чувством выполненного долга, словно освободился от чего-то давившего на него всё это время, словно рассказал тайну человечества, которую следовало давно озвучить, но никто не решался, не зная, что из этого получится. А эта его выстраданная информация просто сметает все досужие выводы «технарей» про объективность мира, не оставляя камня на камне от этой объективности, и возводя во главу угла субъекта, индивида, человека в конце концов, как биологически связанное с космосом и материей управляющее начало.

Именно из таких интуитивных догадок, основанных на собственном опыте, и родилась идея о ноосфере. Вернадский говорил о ней, как о единстве «природы» и «культуры», как о реальности будущего и уже действительности наших дней. Человек всё больше создаёт в социальной среде новую научную мысль и этой мыслью изменяет геологическую биосферу планеты. От этого биосфера переходит в новое эволюционное состояние, в ноосферу, что далее развивает её совместными усилиями людей в интересах всестороннего развития всего человечества и каждого отдельного человека.

Только поэтому мы видим и слышим свои прошлые жизни. Ноосфера запоминает всё, что когда-то было и выдаёт нам по мере надобности. И когда мы с тобой старательно выуживаем воспоминания из недр бесконечного хранилища информации, даже те воспоминания, которых вроде бы ещё и не должно быть, мы пользуемся всеми свойствами индивида, данными нам Всевышним с Его бесконечными парадоксами, и сами являемся таким парадоксом». Миа замолчала, просто устала говорить, положила на стол старый советский ежедневник, откуда зачитывала послание Дуброва, оставленное для потомков. Я аккуратно взял его в руки и тут же почувствовал: и смятение, и боль, и желание жить, и желание умереть, но только бы узнать, как же это оно всё так устроено, так сделано, так подвластно Божественному огню. Это желание познать, настолько сильно стало давить на меня, что я почувствовал как кончики пальцев, державшие ежедневник стали накаляться, будто мы всё ещё играли с длинноголовыми в судьбоносную игру «Лок». Я выпустил артефакт из рук и облегчённо вздохнул, даже мне показалось, тихо простонал. «Вот- вот, - сказала Миа, - Дубров так же стонал от бессилия и невозможности понять, что такое холодный огонь. Только когда умер, понял и нашёл его. Не зря же он мне снился».

Жаждущие огня.
21 век. Москва - сити. Кабинет.

Эту ночь я провёл в офисе, на скользком кожаном диване, то и дело, просыпаясь от неудобного соскальзывания рук и ног. Накопилось много неотложных дел и Пётр, мой бессменный заместитель, в предыдущие два дня, терзал моё ухо телефонными разговорами, вынуждая моё «я», наконец, явиться на земное рабочее место.

Вчера мы провели с ним целый день, планируя и разбирая, то, что нужно было планировать и разбирать. Пётр был непреклонен и даже местами грубоват, показывая всем своим видом, что я тут лишний, в этом царстве объективных денежных реалий, а он главная и очень важная составляющая. Вначале нашей долгой и деловой беседы, похожей местами на разговор двух непримиримых врагов, Пётр всё время повторял фразу: «Вы не оставляете мне выбора». Потом, после долгих споров и досадных хождений по кабинету, выбор я ему предоставил. Тогда сменив тактику беседы, возомнивший из себя акулу бизнеса и незаменимого адепта нашей конторы, Пётр, начал оперировать фразой: «Теперь вы мне не оставляете места!» Эта фраза была не совсем правильно понята мной изначально, и когда он таки ушёл обиженный, но непобеждённый, до меня, наконец, дошёл её сакраментальный смысл.

Оказывается я своим отсутствием и якобы пренебрежением к делам конторы и к нему, Петру лично, не оставляю ему места в том смысле, что все его действия для меня не имеют никакого значения. Что он в этом случае пустое место, ноль, и жизнь его пусть и благополучная не имеет никакого смысла. Хоть это уже и не относится к делам конторы, но относится к желанию работать в этой конторе. Я, конечно, был несколько удивлён, столь чувствительным восприятием человека понимающего лишь красоту денежных схем и форм бороды. И полагая, что похвала в виде зарплаты избавит меня от душевных мук Петра – ошибался. Пётр сегодня всеми силами пытался мне доказать, что тоже имеет право на место в моей системе координат и был возмущён, тем, что я не замечаю его, как единицу, как собеседника, как друга, наконец.

«Холодный огонь – вот что всему причиной, - размышлял я, - он, Пётр, видит и чувствует, но не может понять, что это во мне такое. А узнать ему очень и очень хочется. Огонь манит и привлекает людей и даже когда у тебя всё есть в этой материальной жизни, без его ощущения внутри себя, без трепета его пламени на границах души и сознания, жизнь кажется не полной, иногда пустой, иногда никчёмной. У кого-то огонь выявляет желание заняться своей жизнью и творчеством, что-то поменять в устоявшемся однообразном окружении. Эти люди потом обязательно придут к вам, чтобы показать чего они достигли в своей жизни. Единицы захотят стать вашим другом навсегда, чтобы быть рядом с живительным огнём. Большинство пожелает высмеять вас, унизить и уничтожить. Эти люди и распяли бы вас на кресте, но сейчас это просто не модно. У особо бесноватых, мой внутренний огонь вызывает сильное раздражение. Они даже со мной в одной комнате находиться не могут – их начинает трясти, глаза у них бегают, им страшно. Они исчезают и стараются больше не попадаться мне на пути. Некоторые становятся агрессивными, и бросаются на меня с кулаками, даже не осознавая причины своей импульсивности. А сомневающиеся просто пугаются и уходят с непонятным для себя самих желанием вернуться. У кого-то это вызывает беспричинную зависть. Она вспыхивает от одного вашего вида.

Зависть случилась и с Петром. Вместе с этим разъедающим душу чувством он и попал на мой видимый план и поскольку был не готов принять его, что следует из вертикальных законов вселенной, то начал разрушать всё вокруг себя. И этот наш разговор с ним был первым звоночком о тотальном наступлении его на меня, с целью уничтожить.

Но с другой стороны, если бы я вдруг, ни с того, ни с сего, начал рассказывать Петру о себе, тем самым сближая наши разнополярные планы, то притяжения не последовало бы. Наоборот, Пётр счёл бы меня безумным, относительно того, что в его представлении является адекватным поведением и вместо притяжения мы оттолкнулись бы так, что больше никогда не встретились. Но я был нужен Петру, а он был нужен мне, но лишь в том виде и состоянии, в котором мы находились сейчас. Поэтому, пусть он сам доходит до всего, сколько бы миллиардов жизней ему для этого не потребовалось. Я же ничего ему не скажу, и более того, постараюсь вернуть его на своё место к его любимым барбершопам и денежным схемам.

Так размышляя, я и уснул в своём кабинете, встретив на излёте ночи Николая Васильевича, любившего меня здесь навещать.

Сначала, как всегда издалека, я услышал знакомый голос:

«Раскрыли вы занимательную катавасию с этими «гумами» и «техно»! А ведь и в самом деле, разделение присутствует, как человеческий мозг, состоящий из двух половин, одна из которых отвечает за точность счёта, а другая за видение поэзии. Так и в обществе, у кого какая половина больше варит, тот тем и занимается. Уж никак младший чин практикующий счет и протирающий свои форменные портки в людской конторе, не станет писать романы. И читать чужие он также не сможет по причине карьерного узкомыслия и потребительской зашоренности. Так же и поэт, не отправиться тянуть баржи по рекам, и сам в себе не станет пестовать техническую мысль, потому что она вредна для него, суха и безлика. Ибо каждый должен заниматься своим делом, ведь чужое дело может разочаровать и убить. Уничтожить ваше «я». А для общего дела, две эти половины общества должны объединяться в одну огромную и работоспособную голову, которая нужна не только для носки котелков и шляпок. Тогда и прогресс не применёт посетить вашу еле плетущуюся цивилизацию. Ежели, кто-то перетянет одеяло на себя, тот нарушит равновесие. Тут уж и на Бога пенять нечего, раз Он разделил людей по такому состоянию, значит, в этом есть определённая нужда для Него, а в Его этом разделении для каждого разделённого есть место. Наше дело следовать его мысли и воле. Мне это уже известно, как никому другому! Поэтому, размышляя о месте человека, - начал он затронутую Петром тему, появившись вслед за голосом на другом конце дивана у меня в ногах, - мы полагаем, что значит реплика или пассаж: Вы мне не оставляете места! А зачем вам его оставлять? Из вбитого с измальства розгами уважения, или из-за другой какой глупой напасти? Место должно само за себя говорить. И в человеке оно должно говорить. А если его не замечают твои же близкие, значит нет у тебя места. Хоть хвастайся ты им, хоть выворачивай себя наизнанку, напоказ. Не видят люди, значит и места такого нет, вместе с тобой. А вот у святого Георгия место есть, даже здесь, где он никогда не был, место для него оставлено.

Император Диоклетиан, яркий пример земной глупости и упёртости. Просто какой-то кладезь пороков и предательства, как впрочем, и все императоры Рима. Георгий же, не оставивший места Диоклетиану, свёл все его гордые достижения, как императора, к полному фиаско, и привёл к вере целую толпу потерянного народа. Он был твёрд, как гора! Поэтому его имя всегда находит себе место и в памяти людской и в названиях исторических мест. Вот, к примеру, гора святого Георгия».

Я проснулся от того, что рука съехала на пол. Осмотрелся. В кабинете никого не было. Навязчиво громко шуршали стрелки часов. За окнами уже было светло, но тени ночи ещё присутствовали. Я снова опустил голову на мясистый валик дивана и Николай Васильевич появился снова.

«Вы молодой человек не увиливайте от разговора, - пошутил он, поправляя загнувшийся воротничок, - у Бога для нас место есть, а если его не хватает, то он идёт и готовит его нам, каждому в отдельности. У нас же друг для друга места нет, мы не слушаем друг друга, не хотим видеть друг друга, игнорируем друг друга, считаем все заслуги другого человека незначительными, не стоящими внимания. Более того мы пытаемся занять место другого, если оно нам больше нравиться или изгоняем многих, чтобы поселиться одному на их месте. И ежели в мою бытность сие действо считалось верхом неприличия, то сейчас это развито повсеместно и вроде как даже название имеет. Да, вспомнил - «конкуренция». Забавное нужно признать словечко! В нём на заведомо ложный игровой «кон», можно поставить всех своих «кур» и получить «енцию». Ну, а дальше, как вам угодно: «деменцию», «импотенцию» или постепенно добраться до «экзистенции», которая сведёт вас с ума. А вам, между прочим, чем заниматься всякой ерундой, выискивая места для обидчивых чинов, нужно продолжить ваши изыскания. Вы свернули с пути, упустили нить повествования, остановились на самом интересном месте, что делать не следует. Уже и мне решительно захотелось узнать следствия ваших мезозойских перемещений. Кажется, в последний раз вы со ступенек пирамиды ускользнули неизвестно куда? Вот извольте вспомнить! Смотрите, слушайте, запоминайте! Дело, прежде всего! Прежде всего!»

Глава 7
Малый ледниковый.
Из общих воспоминаний.
Россия, 24-29 век. Время не определено. Крым. Побережье чёрного моря.

Я видимо очень долго брёл в беспамятстве по заснежённому берегу, огибая ледяные угловатые глыбы, торчащие на пути. Сандалии мои уже почти примёрзли к ногам, а я всё шёл, обняв сам себя за плечи, принимая в лицо колючие удары ветра со снегом. Моя немного влажная от пота простыня, в которую я был, завернут, заледенела и стала мешать движениям, превратившись в негнущуюся корку на теле. Кобровая диадема с головы пропала. Но об этом я узнал чуть позже, пока я совершенно ничего не помнил. Не помнил даже кто я.

Меня подобрали несколько человек в чёрных пушистых одеяниях, похожих на медвежьи шкуры. Я вообще сначала принял их за диких животных, но защищаться у меня уже не было сил.

Очнулся я один в небольшой комнатке с несколькими кроватями, расставленными по стенам, и тут же попытался подняться, чтобы подойти к единственному большому квадратному окну в конце этой комнаты, но каждая рука оказалась у меня замотана тугой белой тканью и при попытке на них опереться, резкая боль пронзила всё тело. Я рухнул обратно на жалобно скрипнувшую железным звуком кровать. Дверь в комнату приоткрылась, послышались голоса, смех – женский смех. Вошли несколько девушек в странных одеждах с намотанными на головах тюрбанах из разноцветной ткани. Сначала они говорили и говорили вслух на незнакомом мне языке и снова смеялись, рассаживаясь по своим кроватям, и вдруг одна из них в розовом пушистом одеянии перевязанная на талии таким же ворсистым однотонным кушаком, увидела, что я лежу с открытыми глазами. «Девчонки! Кажись наш проснулся!» Все повернулись ко мне. «Наконец-то, трое суток спал, как убитый!» Девушка в розовом подошла ближе, положила мне руку на лоб и спросила: «Ты кто? Разве можно бродить по заледенелому морю в одной простыне! Ты же мог замёрзнуть!» Я попытался мыслями поблагодарить её за заботу, за спасение, за тёплую руку на моём лбу, но похоже она не отреагировала, просто не слышала меня. Тогда я с трудом разорвал запёкшиеся губы и сказал каким-то далёким почти незнакомым мне голосом: «Where Am I?» (Где я?) «Он ещё и не русский! Вот дела! Что делать то будем? А если узнает кто?»

В комнате наступила звенящая тишина. «Слушай!», - сказала другая девушка в синем одеянии, - «Я сейчас спущусь на факультет иняза, приведу кого-нибудь! Во дела! Откуда он вообще взялся? С самолёта что-ли выпал?»

Так я лежал и смотрел на своих спасительниц, которые с опаской поглядывали на меня, но продолжали молча наносить серебристую пудру на лица и мазать веки какими-то кисточками и палочками, отчего они становились синевато-блестящими, а сами ресницы вроде как покрылись толстым слоем белого инея. Расчёсывали мокрые волосы, сушили их шумной трубой, источавшей горячий воздух, с воткнутой в стену верёвкой. Отчего их причёски сделались пышными и объёмными. Потом собрались в кружок у окна, где стоял квадратный стол, покрытый яркой скатертью в цветочный сине-серый узор, и шептались, хихикали, иногда оглядываясь на моё обездвиженное тело.

Дверь снова открылась и вошла хорошо одетая в строгий костюм леди, приятно облегавший её стройную фигуру, что я про себя отметил и тут же испугался собственных мыслей, думая, что всё ещё их слышно. Леди подошла, ей придвинули стул и она села со мной рядом: «Who are you and how did you get here?» (Кто вы и как сюда попали?) Я облегчённо выдохнул, хотя незнакомый акцент был таким, что я едва понял её английскую речь: «I don't remember, I can't remember anything. Where am I?» (Я не помню, ничего не могу вспомнить. А где я?)

Но мой вопрос остался без ответа. Лицо у женщины приобрело озабоченное выражение, и она молча встала и что-то стала довольно нервно объяснять девушкам, которые сразу притихли, виновато заморгали уже подкрашенными ресницами, помрачнели и перестали улыбаться.

Чуть позже все по-очереди уходили из комнаты и возвращались переодетые. Тут я понял, что я просто мешаю людям, развалившись тут в незнакомом мне месте, занимаю чью-то кровать своим недвижимым телом. Мне стало не по себе. Захотелось уйти немедленно, покинуть это место.

Перед уходом одна из девушек положила мне на кровать два яблока. А потом я остался один и снова сделал попытку подняться. На этот раз удачную. Оказалось, что под укрывавшим меня одеялом я был абсолютно голым. И ещё одно неприятное открытие: ноги до колен тоже были перемотаны белым рыхлым полотном и жутко чесались.

Набросив на себя одну из оставленных на кровати пушистых накидок, я аккуратно выглянул из комнаты и увидел длинный, длинный коридор с такими же дверями. На каждой был номер. На всякий случай запомнил свой 221. Проковылял на непослушных ногах до проёма в стене, где двери не оказалось, и свернул туда. Там по периметру стен располагалось несколько больших блестящих металлом квадратных очагов, и на некоторых горел синий огонь, на нём на специальных решётках стояли кастрюли, совсем как у нас на кухне,…а где была эта кухня, я вспомнить не мог. «Место, где готовят еду», - подумал я. Вкусно пахло незнакомыми мне приправами и что-то булькало в них под неплотно прикрытыми крышками.

Я похромал, к большому трёхстворчатому окну, в стеклянных проёмах которого светилось довольно ярко синее небо, расцвеченное в прищуре кругами солнечных лучей, и обомлел.

Передо мной открылся вид, достойный кисти художника. С очень высокого берега, полностью занесённого снегом, было видно уходящее в горизонт замёрзшее море. Да, да полностью замёрзшее море. Сплошное белое полотно, поблёскивавшее в солнечных лучах отраженными искрами, упиралось в синеватый горизонт. И куда не взгляни, была эта белая безмолвная искрящаяся снегом равнина. Солнце светило так ярко, что можно было ближе к берегу увидеть желтоватый лёд, расчищенный здешними ветрами. И даже сейчас я заметил, что из щелей окна сильно дует морозным воздухом. У меня за спиной в кухню кто-то вошёл. Я обернулся. Это были две девушки, пришедшие проверить свои кастрюльки. Они не обратили на меня никакого внимания, возились с посудой, что-то мыли в специальной нише, где прямо из стены по тонкой трубке звонко текла вода. Над мойкой висело зеркало, в углу которого нарисованная бабочка сидела на белом цветке с жёлтой серединкой. И тут я вздрогнул.

Воспоминание пришло само, внезапно. Меня словно проявили в растворе для фотопластинок, где секунда за секундой выплывали из тумана события последних дней и различные мелочи им сопутствующие. Сначала запорхали вокруг меня большие белые бабочки. Они привели меня к лицу, сразу показавшимся мне знакомым, - родным, затем явилась пирамида со своими неудобными ступенями и с воспоминанием, как я на секунду выпустил руку. Чью?

Эльза! Где Эльза?

Первым моим порывом, было броситься бежать! Искать! Найти! Но ноги не дали мне этого сделать, и я чуть не упал на гладкий и скользкий в квадратик пол. Пошатнулся, но устоял. В кухне уже никого не было. Но и куда было бежать. Я ещё раз прильнул к окну, надеясь в этой белой пустыне разглядеть Эльзу, но тщетно.

Теперь я лежал на чьей-то кровати в комнате под номером 221,

с наслаждением надкусывал, оставленные мне яблоки, и, пытаясь рассуждать спокойно, заставлял память работать.

Мне очень быстро удалось восстановить всё до последней минуты. И как только я решился действовать, на свой страх и риск, всё-таки нужна была одежда, которую я собирался украсть, как дверь открылась и в комнату с давешней леди в строгом костюме вошли несколько странно одетых джентльменов, с серьёзными и ничего не выражающими лицами. Их верхний костюм был прочно сшит вместе со штанами и составлял единое целое. Я ещё подумал, через какое место они попадают в эту одежду, и предположил, что сзади есть специальная дыра для этого. Однако, не смотря ни на что, привычно послал мысленное приветствие, но в ответ ничего не услышал. Отчего-то мне стало не по себе.

Джентльмен в сером, хотя они все были в этом сером, подошёл ко мне и бросил на кровать что-то похожее на одежду. «Dress» (Одевайтесь), - сказала мне леди-женщина и отвернулась, видимо, чтобы меня не смущать.

Пока я разбирался, в какую именно дыру просовывать здесь ноги руки и голову, один из мужчин наставил на меня небольшой механический глаз и неустанно водил им, пока я неуклюже обследовал эти странно сшитые тряпки. Всё-таки им пришлось мне помогать, иначе я бы не справился. Да и руки с ногами меня ещё плохо слушались.

Однако я заметил, что джентльмены были в некотором недоумении. И вдруг я услышал, как один из них громко подумал: «Что за придурок свалился на нашу голову. Одеться не может. В Москву его отправим, пусть там разбираются. На хрена мне тут это тетиво нужно». Из этой мысли я не понял только два образа «на хрена» и «тетиво», но слово Москва меня обрадовало. Я вдруг поймал яркое воспоминание наших с Эльзой видений и решил уточнить: «Tell me, will we be at Bolshaya Lubyanka in Moscow? (Скажите, а в Москве мы будем на большой Лубянке?)

«Что, что он сказал?» - переспросил джентльмен, который умел думать вслух, обращаясь к женщине. «Он спрашивает, сможет ли он посетить в Москве Большую Лубянку». Джентльмен выпучил на меня глаза и произнёс злым шёпотом: «Будет тебе Лубянка, а ну встал и пшол отсюда. Шутник хренов». Он хотел схватить меня за плечо, но покосился на механический глаз и убрал руку. Я посмотрел на леди-женщину, и тоже спросил: «Will it be so or not?» (Так будем или нет?) «Go, don't make them angry. They'll take you there» (Идите, не злите их. Вас туда и отвезут), - ответила мне женщина, несколько смутившись поведением одинаковых неприветливых джентльменов.

Теперь я немного успокоился, ведь это был шанс найти Эльзу по своим видениям из футулуса длинноголовых. Я встал с кровати, и другой джентльмен, стоявший рядом, кинул мне из-за спины под ноги чёрные сапоги, ужасной неряшливой формы, сделанные полностью из плотной шерсти. Я вставил в них ноги, но пошёл с трудом. У них была неправильная кривая подошва, и они сильно тёрли лодыжки. Однако я успел душевно поблагодарить леди, которая хоть и не умеет думать вслух, но так быстро направила меня туда куда нужно. Ещё я просил её передать моим спасительницам, мои уважительные благодарности, но в это время был грубо прерван одним из джентльменов. Пришлось ограничиться помахиванием руки издалека. А она в ответ всё-таки смогла испустить слабую мыслишку, и я уловил её бледную и еле внятную: «Какой приятный молодой человек, дай Бог ему здоровья! И спаси его!»

Джентльмены зачем-то держали меня под руки, пока мы спускались вниз по узкой зигзагообразной лестнице, отчего одному из них пришлось идти чуть ниже, а другому чуть выше и я болтался между ними в позе, не приспособленной для ходьбы, всё время, соскальзывая с каменных ступенек в неудобной обуви. На выходе из дома, где в большом зале с дверями находилось много молодых людей, стоящих у больших окон и просто сидящих на длинных желтых скамьях, мне на голову один из джентльменов нахлобучил мягкую с отвисшими меховыми ушам шапку, а двое других практически засунули мои руки в тесную и тёплую накидку, от которой приятно пахло хлопком и чуть-чуть техническим маслом. Такой запах я припомнил на конюшне лорда Унке, всплывшего неожиданно в моей голове пластом донных воспоминаний, где добродушные конюхи смазывали оси разобранных колясок.

Когда мы появились в зале, то находящиеся там люди притихли и с каким-то затравленным интересом смотрели, как меня практически тащат к выходу. Я уловил несколько испуганных мыслей: «Хорошо, что не меня!» «Что натворил этот бедолага?»

У самого выхода на стенах висели огромные зеркала. Я ещё успел поразиться их размерам, ведь в Англии это была редкость и небольшое зеркальце для Эльзы, купленное мной, тянуло не малых денег. «Сколько же монет стоили эти две громады по обе стороны двери?» Я отразился в них, и ужаснулся своему нелепому виду. На какие-то несколько секунд, пока мы шли навстречу дверям, на меня из зеркал смотрело бронзово-жёлтое лицо худощавого мужчины с огромной лопатистой бородой, на голове которого была странная меховая шапка с ушами, причём одно ухо торчало к верху, и на нём висела пришитая к его концу короткая вязочка.

Потом несколько самодвижущихся прозрачных дверей и яркое солнце ударило мне в глаза, а морозный воздух защипал ноздри. Пока я двигал веками, пытаясь как-то обрести ясность видения, то уже оказался в небольшой железной, но красиво отделанной изнутри коробке, которая вдруг загудела и поехала сама по себе. Джентльмены сели по обе стороны от меня.

Так мы двигались довольно долго. Сильно трясло и на большой скорости, у меня начинала кружиться голова, слегка подташнивало, но я справился. Окон не было за исключением небольшого овального на самой двери, в которое мало что было видно. Однако я понял, что вокруг очень много снега.

Всю тряскую дорогу мы молчали, и только видимо под конец пути, один из джентльменов завязал мне вязочки шапки на её макушке со странной мыслью: «Ну, и пугало мы везём…». Снова солнце в глаза, снова стеклянные двери, пустые гулкие коридоры освещённые белым искусственным светом с низкими перемычками и какими-то пустыми квадратами вместо потолков, а за ними трубы и провода и чернота каменных сводов.

Меня оставили в зале с высокими закопчёнными стенами, закрашенными наполовину ядовито-зелёным цветом, большими стеклянными и грязными окнами высоко приподнятыми над землёй, в компании человека сидящего за столом и читающего меняющиеся буквы на гибком, как страница у книги, альбомном листе. Я попросил показать мне это чудо. Он не дал, отложил своё занятие и стал пристально на меня смотреть, не отрывая глаз. Тогда я встал со своего тесного кресла, куда меня настойчиво усадили джентльмены и, разглядывая за окном странные аппараты, стоял у двух тёплых, таких же, как стены, зелёных труб, висящих одна над другой, они были горячие. Человек с газетами что-то стал мне настойчиво предлагать, показывая на место, где я сидел, но когда понял, что я не говорю на его языке, махнул рукой и отстал от меня.

На ровное пространство, расчищенном от массы снега, его огромные отвалы были видны на краю поля и стояли эти величественные аэропланы. Своеобразные, с массивными толстыми крылами, словно выросшими из округлого прямоугольного тела. Там, где чуть наклонённые крылья сходились, была видна расчерченные перегородками окна кабины. Я так сразу и понял, что это то, что летает, потому что подъёмная сила воздуха, соединённая с крылом, была мне уже известна и для чего нужны такие длинные и массивные крылья, тоже мне было понятно. И пока я размышлял над тем, каким образом эта тяжёлая, по-видимому, металлическая машина поднимается в воздух, меня окликнули на родном языке.

«I will accompany you. My name is Anna». (Я буду сопровождать вас. Меня зовут Анна), - сказала приятная худая девушка в строгом серовато-серебристом костюме с неприлично обтягивающей юбкой чуть выше тонких коленок. На её рукавах и лацканах были различные нашивки, видимо обозначающие звание или принадлежность к какой-то категории военных. «Come with me, and I'll take you to the gate» (Пойдёмте со мной, я провожу вас на посадку), - и она, повернувшись, зацокала на своих тоненьких каблучках по каменному полу в серую плитку. Я последовал за ней.

Когда мы подошли к одной из тех крылатых громадин, что я видел из окна, то я уже знал, что она называется самолётом. Анна оказалась на редкость разговорчивой, и видимо, имея возможность поговорить на приобретённом языке, болтала без умолку. Откуда мне было знать, что это всё сработано специально, чтобы выведать у меня в непринуждённой обстановке, как можно больше фактов о моём появлении. Но Анна всё равно мысленно проговорилась об этом. Молча она называла меня object (объектом) и всё время разговаривала вслух ещё с кем-то, через устройство, висящее у неё на ухе, прикрытым выправившимся из утянутой причёски пучком русых волос, полагая, что я вообще ничего не понимаю из произносимого вслух. Возможно, это так и было, но мысли от меня спрятать было не возможно.

Я отвечал ей уклончиво, упирая на то, что ничего особо не помню, не знаю и знать не хочу. Но уже когда мы сели в самолёт и вежливая леди в форменной одежде проводила нас в отдельное помещение с тесными, но сносными стульями для такого путешествия, намертво приделанными к полу. После свободных, почти мыслящих кресел синелицых в их стремительных летательных аппаратах, я почувствовал себя здесь бесконечно ненужной букашкой, подчинённой чужой воле, лишённой здравомыслия.

Анна продолжала наседать на меня с разными наводящими вопросами о моём появлении, одновременно удивляя и смеша меня своим акцентным произношением английских слов. Почему-то обращаясь ко мне, называла меня «Андрей», и я через несколько её приветливых фраз усердно стал откликаться на это название-имя, видимо русское, хоть оно и сильно кололо мне слух.

Мы уже вовсю неслись, набирая скорость по длинной расчищенной от снега дороге, и меня начало подташнивать от голодного щекотания в желудке, поэтому я, глотая подступающую обильную слюну, молчал. Тогда она заподозрила, что мои короткие ответы и нарочитое молчание не совсем искренни, то, потеряв терпение, надменно виляя обтянутыми юбкой бёдрами, принесла из недр самолёта небольшой чемоданчик, как последний уличительный аргумент, поставила передо мной и открыла с вопросом: «What's it»? (Что это?) В чемоданчике на специальной мягкой подкладке, повторяющей контуры предмета, лежала моя кобровая диадема.

Самолёт ровно гудел, набирая высоту, и я видел в овальное окошечко, как удаляется белая земля: постройки покрытые блестящим инеем, дорога, наезженная серым и ведущая к ним, какой-то образ города на далёком голубовато-белом горизонте и даже краешек замёрзшего моря, окаймлённого провалом высокого берега – всё мелькнуло в моём окошечке. Тошнота отступила. Потом самолёт развернулся так, что солнце стало нещадно палить прямо в стекло, и Анна закрыла его синей шторкой, перегнувшись через меня, моё место и стул с неудобными подлокотниками, потянув за торчащую сверху оконного овала ручку. Мне в нос забрался её сладковатый неестественный для женского тела запах.

Я снова перевёл взгляд на раскрытый передо мной чемоданчик, где лежала диадема. Анна вопросительно молчала.

«Where did you find this?» (Где вы это нашли?), - спросил я, и понял, что тем самым выдал себя. «We found more than that!» (Мы нашли не только это!), - Анна удовлетворённая своей хитростью откинулась на свой жёсткий стул, - «We also found an incredibly large frozen butterfly and several kilograms of soil in a ten-meter shallow ice hole and frozen lashes of a green plant similar to an unknown species of ivy that disappeared from our planet billions of years ago. We found all this not far from the shore on the frozen sea, where we picked you up, dressed not at all for the local weather. Can you say anything about this?» (Мы нашли также невероятных размеров замороженную бабочку, и несколько килограммов грунта в десятиметровой неглубокой ледяной лунке, и примороженные плети зелёного растения похожего на реликтовый вид плюща, исчезнувший с нашей планеты миллиарды лет назад. Нашли мы всё это недалеко от берега на замёрзшем море, где подобрали и вас, одетого совсем не по здешней погоде. Вы можете, что либо сказать по этому поводу?) - Анна замолчала и пристально заглянула мне в глаза. Пришлось отвести взгляд.

«Can I have something to eat?» (Можно мне что-нибудь съесть?), - у меня уже начало сводить желудок. Анна нажала на кресле небольшой красный выступ и из-за занавеси появилась леди, провожавшая нас на эти места. «Принесите, пожалуйста, один обед», - сказала Анна на непонятном мне языке и леди скрылась за шторкой.

Я взял диадему в руки, и изумрудные глаза её засветились зеленоватым светом. Анна испуганно прикрыла удивлённый рот ладонью и чуть ли не отпрыгнула от меня со своего стула. «This decoration is put on the head, what's not clear here» (Это украшение, надевается на голову, что тут непонятного), - с этими словами я пристроил диадему на мою давно не стриженую шевелюру и выпятил бороду, как это делал Эа, когда радовался. Анна вернулась на место и спросила, показавшимся мне странным, сходящим на нет, голосовым тоном: «Where did you get it? After all, it is unusual and glows only in your hands?» (Откуда оно у вас? Ведь оно необычное и светится только в ваших руках?) Конечно, я бы мог ей рассказать всю свою замечательную историю, но если честно, мне было лень. Хотелось молча посидеть, подремать, вытянуть и почесать затёкшие и запревшие ноги, и вообще, я не располагал к разговорам, которые могли привести неизвестно к чему, а мне нужно было найти Эльзу. Поэтому на свой страх и риск я приказал мысленно в эфир: «Now you will close your eyes and sleep until the end of the flight, and when you Wake up, you will forget about the tiara, and I will keep it» (Сейчас ты закроешь глаза и будешь спать до конца полёта, а когда проснёшься, забудешь про диадему, и она останется у меня). Как ни странно, но это подействовало. Через минуту Анна тихонько посапывала немного простуженным носом, запрокинув свою очаровательную головку на неудобный подголовник стула, а я наконец-то снял с ног эти несносные шерстяные сапоги, и леди в форменной одежде принесла мне в чудной коробке еду, разложенную по углублениям разного размера. Она с видимым равнодушием посмотрела на спящую Анну, потом на меня с диадемой на не стриженой шевелюре, ничего не сказала, и осталась стоять рядом с моим стулом, опустив руки и с непонятной тоской глядя перед собой в невидимую точку. Мне не очень нравилось её присутствие, и я спросил: «Are you waiting for me to finish my meal? (Вы ожидаете, пока я закончу трапезу?)» «I'm waiting for your orders. (Я жду ваших распоряжений)», - ответила она, не меняя положения взгляда. «You can go now. (Можете идти)», - сказал я, не придав этому большого значения, и подумал ещё: какая приятная услужливая и внимательная дама.

Дама поспешила удалиться, торопливо виляя обтянутыми тканью бёдрами.

Я не сразу догадался, как снимается прозрачный колпак с принесённой коробки с едой, пришлось повозиться: дважды эта неприятно скрипевшая квадратная тарелка чуть не вырывалась у меня из рук. Потом что-то громко лопнуло под моими пальцами, и запах еды приятно защекотал ноздри. Я поковырялся невесомой ложечкой, которая тут же лежала в отдельном отсеке тарелки, в желтоватой пасте, она оказалась картофельного солоноватого вкуса. Потом попробовал зелёную пасту, что напомнило мне перезрелый зелёный горошек, красная паста оказалась приторно кислой и в то же время сладкой, вкус был необычный, но я на всякий случай не стал это есть. Вот куриное мясо, хрустнувшее на зубах приятной прожаренной корочкой и ломтик белого пористого хлеба, нарезанный тонкими дырчатыми квадратами, доставили мне удовольствие.

Летели мы около двух часов. Я заметил это по миниатюрным часам обхвативших запястье Анны на свисавшей с подлокотника стула сонной руке. Меня удивил их размер, и я, чтобы посмотреть на время наклонялся так низко, разглядывая изящное устройство, смотревшее циферблатом в пол, что диадема свалилась с моей головы, и я её спрятал за пазухой. Кажется, чуть позже я и сам задремал и на этот раз не видел никаких снов, видимо сказывалась усталость и моё тревожное состояние.

Очнулись мы с Анной вместе от того, что нас несильно тряхнуло. Это самолёт коснулся колёсами земли. Анна удивлённо оглядывалась по сторонам, соображая, что могло с ней произойти, но увидев, что я сижу рядом и тоже протираю пальцами заспанные глаза, успокоилась. Взглянула на отрытый чемоданчик, где лежала диадема, но ничего не сказала, а подала мне знак рукой: мол, вставай, мол, на выход.

У лестницы, с которой мы спустились от овальной дверцы самолёта, нас уже ждал четырёхколёсный самодвижущийся экипаж чёрного лакового цвета, блестевший в свете недалёких желтоватых прожекторов. На улице было очень ветрено и холодно. В темноте ночи ярко светились дневным светом окна огромного стеклянного здания изысканной архитектуры, с наклонёнными под разными опасными углами стенами. Было видно, как за стёклами в тёплых помещениях сидели и ходили люди, много людей.

Ехали мы на этой лаковой коляске почти столько же сколько летели на самолёте и в отличие от подземных городов синелицых, все эти постройки: дороги, наполненные живыми самоходными повозками разных размеров, возвышающиеся над поверхностью заснеженной земли, высотные дома с узором светящихся окон, башни, подсвеченные разноцветными огнями, улицы полные света и людей. Этот город был совсем не похож на наш с Эльзой Лондон, который при приближении сумерек погружался в беспросветную тьму ночи, разбавленную редкими газовыми фонарями. Несколько раз мы, правда, ныряли в подземные тоннели, в которых было светло, как днём, но всё они были не очень длинные и мы всегда снова выезжали на поверхность.

Я только и успевал вертеться по сторонам, разглядывая необычный для меня мир. Мир огней и искрящегося от них снега. Возница этой повозки, молодой безбородый мужчина, неотрывно глядел на дорогу, и всё время выполнял сложные манипуляции с небольшим колесом, которое держал в руках. И когда он его начинал поворачивать, то следом за его движениями поворачивала и сама повозка. Правда всё это он проделывал, исключительно опираясь на то, что видят его глаза и без всяких мысленных усилий.

Анна молчала всю дорогу и только когда мы стали въезжать в открывшиеся перед нами массивные ворота, как мне показалось в свете фонарей металлические, кованные, то стала говорить с кем-то невидимым вслух, совершенно не стесняясь своего громкого голоса.

Несколько ступеней и массивные высокие двери привели нас просторный холл. «This Is The Lubyanka?» (Это Лубянка?) - спросил я Анну. Она посмотрела на меня более чем удивлённо, немного выпучив оба глаза, как делают дети нарочито чему-либо удивляясь и покачав головой ответила медленно: «No!» (Нет!)

«How do you know about Lubyanka? (Откуда вам известно про Лубянку?) – Анна остановилась и пристально посмотрела на меня. «They promised to take me there» (Меня обещали привезти именно туда), - соврал я, и вдруг понял, что не врал с тех пор, как оказался в стране Длинноголовых. Необычное чувство безнаказанности вновь охватило меня, как в Англии, когда я с помощью словесных ухищрений пытался продавать заведомо провальные векселя, разорившие многих соперников лорда Унке.

«Tell me your real name, and not what I was told by the representatives of the border service, and then I'll tell you why you could not have a report. So you are obviously telling a lie» (Скажите ваше настоящее имя, а не то, что мне передали представители пограничной службы, и я тогда скажу, почему вам не могли такое сообщить. А значит, вы заведомо говорите неправду), - Анна пропустила меня вперёд на широкой, устланной по ступенькам красным ковром, лестнице. И мы прошли через вращающиеся небольшие ворота с моргающими зелёными и красными огоньками, рядом с которыми в стеклянной будке сидел человек в такой же форме, как у Анны, и с плоской круглой шапкой на голове. На околыше этой шапки, подпоясанной плетёными золотыми бечёвками, красовался герб, который ни о чём мне не поведал. Я попытался мысленно поприветствовать его, но он не отреагировал, лишь ответил кивком на молчаливый кивок Анны.

Пока мы шли по узкому длинному, тускло освещённому аскетичному коридору, я машинально подумал, что донося свою мысль вслух, путём произнесения звуков, нужно быть более аккуратным в подборе слов, потому что привычные уже мыслеформы в этом мире не воспринимались правильно, но лишь подвергались сомнению и постоянному неверию. Я вообще стал сомневаться, как можно общаться с себе подобными в такой атмосфере неприятия и подозрительности.

Уже в комнате с мягким и приятным светом, задёрнутыми шторами на высоких окнах и ужином, вкусно пахнущим на низком столе перед парой кресел, завёрнутых в клетчатые английские пледы, я сказал Анне своё настоящее имя. Она кивнула, мне, изображая полное доверие и сообщила, что утром ко мне придёт парикмахер, чтобы подстричь мои, не на шутку распустившиеся космы. И вдруг, собравшаяся было уходить Анна, задержалась. Потянула меня за руку и усадила рядом с собой на двухместный диванчик с изогнутой вензелем пузатой спинкой. Я засмущался и пока разглядывал и считал от волнения шляпки обивочных гвоздей в виде звёздочек, она спросила с притворной ласковостью: «So who are you Avery?» (Так кто же вы Авери?) Я почувствовал её многообещающее прикосновение на своей ладони и уже хотел довериться приторному коварству этой странной с лисьими повадками леди, как вдруг до меня донеслась её не совсем приятная мысль, которую стыдно даже озвучить в приличном обществе и я холодно ответил лишь: «I don't know who I am». (Я и сам не знаю, кто я).

В зрачках Анны сверкнуло нетерпение и злоба. Она резко встала и быстрым шагом, молча вышла из комнаты, и я услышал, как в замке поворачивается ключ.

Меня заперли.

Я тут же бросился к окнам, но разбросав занавеси, увидел, что окон, как таковых просто нет. Имитирующие их ниши были покрыты ровным белым слоем чего-то блестящего и гладкого, как лак, которым покрывают деревянные поверхности праздничного лондонского экипажа.

Такого безвыходного отчаяния я не ощущал даже когда продрог в щедрых струях ливня на рапсовом поле длинноголовых. Я вспомнил наши с Эльзой последующие дни, проведённые в учебном заточении в каменной хижине с соломенной крышей; вспомнил нашу педантичную лектрису, с редким равнодушием проводившую свои уроки с нами; вспомнил, как нам театрально вручал диадемы усталый длинноголовый и его слова: «…никогда не снимайте ваши кольца, это ваша безопасность и ваше величие…».

Я достал из-за пазухи припрятанную в самолёте диадему и аккуратно надел себе на голову и тут же услышал слабую, но постоянную образную форму Эльзы. Она плавала в бесконечном пространстве эфира, словно светящийся маячок в ночном океане и была где-то рядом, совсем близко. Радости моей не было предела!

Тут же я попытался связаться с Эльзой, но она, толи меня плохо слышала, толи у неё не было диадемы на голове, но по каким-то неизвестным мне причинам нам не удалось поговорить. Я кричал ей своею мыслию, что скоро за ней приду, в надежде, что она меня слышит и даже просил поморгать своим призрачным маячком, но добился лишь того, что он погас совсем и больше не загорался. «Видимо, она просто уснула!» - Подумал я уже несколько успокоенный её безусловным нахождением и с ликовавшим от такой удачи сердцем принялся за предоставленный ужин.

Ковыряя лёгкой белой ложечкой всё те же съедобные разноцветные пасты в одинаковых отсеках тарелки, и пробуя на язык эту почти безвкусную еду, я машинально прощупывал взором все глухие углы своей комнаты. И в какой-то момент встал и заглянул в приоткрытую дверь, ведущую в соседнее помещение. Оно было небольшим и там было жарче, чем в самой комнате и из стены торчали блестящие трубки с ручками кранов, уже знакомых мне по Лондону. При попытке повернуть которые, из маленьких дырочек в потолке брызнули струйки воды прямо на каменный пол, выделанный узорными квадратами. Ну а для чего нужна дырка в полу с металлическими, подёрнутыми лёгкой ржавчиной, следами в форме ступни человека возле неё, я и так догадался.

Спал я на новом месте тревожно, хоть и пережил столько всего за один день. Но мысль об Эльзе и её погасшем эфирном маяке, всё крутились и крутились в моей голове, пока я, наконец, не увидел её своей проницательной полудрёмой, мирно спящую на небольшой кровати в комнатке без мебели и с маленьким окошком под самым потолком. Я даже умудрился заглянуть ей в лицо и поцеловать её в щёку, отчего она поморщилась и потёрла это место сонной ладонью. Тогда я громко сказал: «Эльза, вставай! Я здесь!» Она резко открыла глаза, облокотилась на локоть, и стала оглядываться по сторонам, и вдруг посмотрела мне прямо в глаза.

Утром ко мне явился брадобрей. Я услышал его ещё задолго до того, как увидел. Он разбудил меня своими бессвязными причитаниями о своей глупой и нелёгкой судьбе, как только появился на пороге этого странного дома. Сначала он негодовал по поводу, что его оторвали от какого-то важного дела, и дверь в комнату, где я спал, заперта, потом он, обращаясь к кому-то невидимому, долго искал ключи, и так их и не нашёл. Он досадно транслировал в эфир образ небольшой и тихой реки, где он с рыболовной снастью в руке, стоял по колено в воде, закатав штаны, и азартно вглядывался в качнувшийся поплавок. Я попытался разглядеть в этой мыслеформе местность, но ничего, кроме синего потолка над всем этим не увидел. А когда сам рыбак явился перед дверью моей комнаты с запасными ключами, я разбуженный его неопрятными мыслеформами, ничего кроме раздражения не источающих, уже стоял с распахнутой настежь дверью, ожидая его прибытия.

Он так и застыл в коридоре со связкой ключей в руках и своим жёлтым саквояжем, увидев меня, ожидающего, с заспанным помятым всклокоченным бессонной ночью бородатым ликом. «Господи, а это что за чучело?» - сказал он сам себе неприкрытой мыслью, - «Хоть бы предупредили, что клиент заперся изнутри, а я тут с этими ключами столько времени потерял! Будь они неладны эти гробари! Будь неладен этот гробарский мир и все их сватья и братья гробарские. Будь они все неладны!» Но тут, он был не прав. У меня не было никаких ключей от двери. Я услышав его мысли в эфире просто воспользовался свойствами диадемы и открыл замок рукой, просто повернув ладонью на близком расстоянии его поворотный механизм. Мне натерпелось увидеть человека, который может говорить мыслями. «Доброе утро, многоуважаемый сэр!» - Поприветствовал я мысленно нервного джентльмена, отчего тот застыл, со стеклянным выражением глаз и сначала выронил с мелодичным шлепком ключи, а затем и саквояж с глухим кваком рухнул из его рук на ковровую дорожку коридора.

Мы ещё постояли так несколько мгновений, пока он не сказал вслух сам себе: «Матерь Божья!» и наложил на себя святой крест, но почему-то крестился не пятью пальцами, а тремя, собранными в пучок. «Проходите, любезный сэр, я уже жду вас», - сообщил я, ему мысленно, стараясь снаружи, как можно приветливее сотворить себе выражение лица, - «Удалось ли вам удачно порыбачить? Каков улов, если не секрет?» Джентльмен попытался по привычке ответить вслух, но я приложил палец к своим губам, жест известный каждому, и понятливо кивнув мне сказал: « Это поразительно, вы меня слышите! Это просто поразительно! Вы понимаете, что я уже отчаялся найти такого человека! Я считал себя ущербным и несостоятельным. Я всю свою жизнь потратил на то, чтобы скрыть от других людей эту непонятную даже для меня способность! Никто, никто не мог помочь мне, а теперь вы, как доказательство, как исключение, как светоч…», - он вдруг разрыдался, и мне пришлось приобнять его вздрагивающие плечи, чтобы завести в комнату.

«Положим, со «светочью» вы хватили!» - Я усадил его в одно из кресел и уже теперь подробно разглядел его вытянутое, словно от вечного удивления, покрытое мелкими морщинками мокрое от слёз лицо. Немного впалые щёки, греческий нос, высокий с тремя нажитыми прожилками лоб и серые выразительные глаза через которые мне можно было прочесть всё, о чём он думает. И я вдруг понял, что это чистый и приятный человек, доведённый собственным даром до болезненного неприятия мира, мира отторгнувшего его, как ненужное и бесполезное существо.

Назвался он Герой. Мне было трудно произносить вслух это русское имя, и я нашёл ему замену, слово похожее по звучанию в английском языке «hero» [ˈhɪərəʊ], тем более, что ему подходило значение этого слова, как вечно одинокому герою. Мой новый друг был не против, кажется, ему это даже понравилось.

Чтобы приступить к стрижке, мне пришлось выйти в пустующий коридор, чтобы забрать саквояж с инструментом. Заодно я прихватил и ключи, дабы избежать лишних вопросов от дотошной Анны, которая вот-вот должна была появиться. И когда она вошла в комнату, проверить, как выполняется её поручение по приведению моей личности в стриженый вид, то увидела, что я сижу перед напольным зеркалом в строгой раме, подвязанный спереди простынёй, как чрезмерной столовой салфеткой и Гера заботливо состригает мои доисторические клочья.

Между тем мы с Герой продолжали неслышную для Анны беседу, из которой я узнал о злосчастной судьбе своего нового друга. Как только он взялся меня стричь, то непрестанно рассказывал и рассказывал, дополняя молчаливую свою речь многозначительными кивками, и смешно поднимал брови в самых, как ему казалось пикантных местах рассказа, глядя прямо в зеркало, где я его видел. Он поведал мне, что попал в это заведение, всех работников которого он прозвал «гробарями», от слова гроб, лишь по одной единственной причине – он слышал мысли людей, а они, к сожалению, его не слышали. Долгое изучение его личности в местных лабораториях, подтвердило этот прискорбный и в то же время интересный факт. Потом из него пытались сделать шпиона для тайных государственных дел, но природная тяга чистого гуманитария к литературным жанрам и ко всему, что называлось искусством, напрочь выключила в нём способности к счёту, и вообще к чему-либо точному и бессмысленному, что навсегда исключило его из рядов тайных агентов. А впоследствии засекретили, да так сильно, что и свет стал не мил.

«Эти гробари, чтоб им пусто было на том и на этом свете, только и могут, что доводить людей до гроба!» - Не унимался мой новый друг, очередной раз, смешно поднимая в отражении зеркала брови, - «Выжмут все соки из человека и хоронят с почестями. А для чего жил человек? Зачем ходил на службу? Почему за всю свою поганенькую жизнь, он так и не смог понять: зачем он родился и где собственно находится. Глупая, бестолковая суета!»

Вошла Анна. Гера сразу примолк. Даже в мыслях он опасался гробарей.

«Good morning» (Доброе утро), - произнесла Анна холодным не требующим ответа тоном. Но я всё-таки ответил: «I am glad to see you in good health» (Рад вас видеть в здравии), - а Гера не отрываясь от работы просто учтиво кивнул, презрительно скосив одним глазом. Анна обошла комнату, придирчиво оглядывая все предметы мебели в ней, не скрываясь, внимательно осмотрела пол и даже заглянула под диванчик, на котором мы вчера с ней сидели. Потом сказала, обращаясь в пространство, а не к нам: «I'll be right back» (Я сейчас вернусь), - и вышла из комнаты.

«Она ищет какое-то кольцо на голову», - сообщил мне мой чувствительный друг. «Наверное, вот это!» - Я достал из под простыни диадему и показал её Hero. «Это что-то важное?» - Спросил он, продолжая орудовать расчёской и клацать ножницами. «Еще, какое важное!» - ответил я. Он кивнул с тайным пониманием.

«А как же Англия? Есть ли сейчас Лондон?» - Продолжал я наш неслышный разговор. «Если вы станете задавать такие вопросы окружающим, то вряд ли вас сочтут дееспособным. Это мне отчасти известна тайна вашего появления, поэтому я отвечаю вам на этот вопрос, так как есть. Будте осторожны, и никого ни о чём не спрашивайте в столь глобальных масштабах. Спрашивайте только у меня, я вас не выдам. А насчёт Англии, должен вас огорчить, ледник покрывает всё, практически до средиземного моря, и когда Гольфстрим перестал утеплять Европу своим течением, то Англия покрылась льдом одной из первых. Этот процесс шёл несколько лет, поэтому всё что смогли, перевезли в Египет, правительство которого под давлением общественности выделило место под новый Лондон. Так что этот город теперь в Египте и совсем не похож на то, что было ранее». Я слушал Hero, и невольные слёзы катились по моим щекам. Если мы останемся с Эльзой в этом мире навсегда, то нам негде даже будет найти себе дом. Эта мысль очень, очень меня расстроила. Мир этот мне совсем не нравился. Уж лучше было бы остаться у длинноголовых.

Когда вернулась Анна, Hero уже заканчивал добривать мой шершавый подбородок. Я взглянул в зеркало в последний раз и увидел там некое подобие себя, с совершенно белыми щеками и скулами начисто лишённое индивидуальности и слегка похожее на моего нового знакомого. Только вокруг глаз ещё сохранились загорелые морщинки. Анна принесла новую одежду, которую я напяливал в душевой - понятие, подсказанное мне Hero, «когда из потолка льётся вода - это душевая».

Новая одежда сидела на мне прилично, почти всё оказалось впору и неплохо на мне смотрелось. Однако не обошлось без конфуза. Эти два странных полотняных немного изогнутых мешочка? На перчатки они не похожи! Hero, услышав мои сомнения, прислал мне из соседней комнаты мыслеформу и я натянул эти странные части одежды на ступни и ощутил лёгкий приступ клаустрофобии.

Когда я вышел из душевой, моего нового друга уже не было. Две полноватые женщины в одинаково некрасивых нарядах (синие платья с белыми передниками) складывали мои состриженные волосы в прозрачный мешок. Анна ждала меня на диванчике.

«Did you want to go to Lubyanka? If you please!» (Вы хотели попасть на Лубянку? Извольте!) - Сказала она язвительно, и мы пошли к выходу, где меня ожидало красиво сложенное длинное серое пальто. Эта зимняя часть одежды меня обхватила своими жёсткими полами и так сковала мои движения, что стало душно. Застегнувшись на все пуговицы, я почувствовал, что диадема, спрятанная под одеждой, упёрлась мне в живот.

Малый ледниковый.
Из общих воспоминаний
Россия, 24-29 век. Время не определено. Москва. Неожиданное открытие.

На Лубянку мы ехали не долго. За притемнёнными окнами самодвижущегося экипажа играло солнце и в его льющемся умиротворяющем свете искрились выпавшие сплошным ковром ночные снежинки. Анна досадно молчала, хотя мне наоборот сегодня хотелось поговорить. «You're so silent today. (Вы такая молчаливая сегодня)», попытался я сказать как можно приветливее.

«What should I talk to you about? You're as silent as a fish. (О чём мне с вами разговаривать? Вы же молчите, как рыба)», - ответила мне Анна и показательно отвернулась. Я не придал этим слова никакого значения, и разошёлся в благостной улыбке, наверное, от того, что я точно знал, что сейчас увижу Эльзу.

Мы вышли около значительного парадного подъезда, где нас уже встречали какие-то суетливые люди, пытавшиеся странным образом помочь сопроводить меня за массивные высокие двери. Анна замыкала всю нашу суетливую процессию. Но только я прошёл небольшую, хорошо освещённую прихожую, как всё вокруг зазвенело, запиликало, и двое сопровождающих схватили меня под руки и стали расстёгивать мне пальто. Подбежал третий джентльмен и стал очень рьяно шарить рукой по моему телу. Тут кобровая диадема и выпала на ковровую дорожку, прямо мне под ноги.

«You deceived me. (Вы обманули меня!)» - Крикнула мне Анна, пытаясь протянуть руку между моих ног и первой схватить диадему. Но я, не смотря на то, что меня придерживали за руки два человек, а передо мной стоял третий, первый поднял её и в каком-то замедленном растяжении времени, которое, как мне показалось, сам и создал, так что никто ничего не успел сделать, и совершенно спокойно водрузил её на голову.

«Тихо, - подумал я про себя, - не нужно шума. Все должны успокоиться и просто проводить меня на Лубянку». И снова повторил: «Тихо! Не нужно шума. Все должны успокоиться!»

Мои руки тут же отпустили. Анна вышла вперёд и покорно, с каким-то очень знакомым мне выражением лица, пригласила меня следовать за ней. Я и пошёл, сверкая золотой диадемой на голове, у которой победоносно светились зелёными изумрудами глаза.

Эльзу я услышал сразу, и сердце забилось и охнуло от того, что с ней всё в порядке. Услышала она и меня, и тут же ко мне полетели образы её многодневного заточения. О том что: её пришлось провести несколько ужасных дней взаперти; что её водили к непонятным для неё, похожих на лондонских полицейских, людям, и те долго разговаривали с ней, не давая отдыхать. А что они пытались добиться от неё, она так и не поняла.

В маленькую комнату с решётками на окнах, которую я видел в видении при посещении лечебных футулусов, я вошёл, когда Эльза рассказывала мне о том, что здешняя еда отдаёт плесенью, и что она при перемещении от длинноголовых прямиком попала на арену цирка, где как раз шли номера с львами и тиграми. «Все долго аплодировали при моём появлении, думая, что так задуман номер, особенно всех восхитила огромная выгоревшая яма посередине манежа, и вид у меня был соответствующий, только когда я вышла за кулисы меня уже там схватили и привезли в этот дом». – «Диадема с тобой?» - Спросил я. «Да! они её приняли за реквизит, и я её спрятала». - «Надень сейчас же и не снимай её с головы», - сказал я и посмотрел на обстановку комнаты. Так же, как и в видении зарешёченные окна были большими и квадратными поделёнными на секции белыми перемычками. За столом сидел человек в мундире, обозначающим его явную принадлежность к военным с наплечниками расшитыми золотом с большими мастерски вышитыми на них искусным портным тремя пятиконечными звёздами. Я сразу попросил его убрать из окна, стоящего перед ним на одной ножке все неприличные деяния, поскольку знал, что они там есть, и набросить на него занавесь или какое другое полотно, чтобы предотвратить подглядывание, хотя бы на время моего здесь пребывания. Сидящий за столом человек что-то нажал у себя на столе и повернул окно на ножке ко мне, показывая, что в нём темно. Я посмотрел в его глаза, и человек с золотыми нашивками на плечах встал, опустил руки и глядя перед собой в какую-то непонятную точку замер. Я обернулся. В такой же замершей позе сзади стояла Анна. И тут до меня дошло. Моя догадка вспыхнула в моей голове кучей образов и реплик длинноголовых. «Никогда не снимайте кобровую диадему с головы в ней ваша сила и ваше величие», - пролетела в голове фраза нашего куратора. «Ах вот значит, как работает этот надголовный прибор! Он не только усиливает мысленный образ, но и просто лишает окружающих пелебсов воли, превращая их в рабов. И об этом втором тайном его свойстве, я узнаю только сейчас!» Мне стало не по себе, и я присел на достаточно мягкий чёрный диван у дальней стены комнаты, коленки немного дрожали от какого-то неестественного для меня страха и в то же время неожиданной радости. Я вспомнил прислугу, которая боялась нас, как огня, в доме, где мы проходили обучение и карантин у длинноголовых. Вспомнил возницу, которая не могла ответить на наши с Эльзой простые вопросы, молодого человека в юбке из золотых пластинок. Все они вели себя весьма странно: молчаливые и покорные, без лишних движений и слов, с устремлёнными вдаль взором, таким, какой был сейчас, у стоящей в дверях Анны и военного джентльмена с золотыми наплечниками.

«Bring me Elsa. (Приведите мне Эльзу)», - постарался я как можно мягче приказать, будто от этого сила действия диадемы уменьшится. Анна механическим голосом перевела мои слова джентльмену в кителе. Он ответил что-то на незнакомом мне языке и Анна перевела мне: «We don't know who Elsa is. (Мы не знаем кто такая Эльза)». Тогда я посмотрел в пространственном эфире, где находится синее пламя мой дорогой Эльзы, и увидел дверь с номером 21 и надписями на нескольких языках, в том числе и на английском «recreation room (комната отдыха)».

«Bring me the prisoner from the break room 21. (Приведите мне пленницу из комнаты отдыха 21)», - Уточнил я приказ. Даже здесь, в этой сложно для общения местности, сила мысли требовала точной формулировки. Анна перевела. Джентльмен в военном кителе, что-то нажал на столе и четко произнёс команду на незнакомом языке.

Пока тянулось ожидание, я вдруг подумал, что диадема изменила ход событий, ведь в футулусе я видел несколько иную интерпретацию нашей с Эльзой истории, в которой, как я помню, человек в кителе мучал меня долгими недоверчивыми расспросами и коварными намёками о моей личности.

В комнату вошла Эльза. Человек, её сопровождавший в похожем кителе, только менее привлекательно украшенном, вошёл за ней и остановился рядом с Анной в такой же позе ожидания.

Мы с Эльзой бросились в объятия к друг другу.

«Ави, мой дорогой Ави! Как я рада, что ты нашёлся, что ты нашёл меня! Эти ужасные люди, они словно не слышат меня, словно не видят, как я люблю тебя! Они слепые, как новорождённые котята! Они глухие ко всему живому и бессмысленно подозрительные! За эти дни я устала больше, чем за всю свою жизнь!» Эльза говорила эмоционально, не выпуская меня из рук. Я смотрел на неё, и улыбка моя становилась всё шире. «Что? Что такое? Почему ты так странно улыбаешься?» - Она замолчала, дожидаясь ответа. «Что на тебе надето? - Я прыснул от смеха, - такого смешного костюма я в жизни не видывал». Эльза осмотрела себя и сама заулыбалась. «Что принесли, то и надела!» - ответила она с иронией. А через несколько мгновений мы просто покатывались от смеха. «А сам-то, а сам, - вытирая смешливые слезинки, говорила она с придыханием, - я таких штанов и балахонов с рукавами и в страшном сне не могла представить. Я снял ботинок и показал ей носки, которые она тут же окрестила чехлами для ног и стала обмахиваться ладошками, как веером от нового приступа смешинок.

Когда приступ неожиданной радости закончился, немного разрядившей нервозность обстановки, Эльза посмотрела на трёх человек в комнате безучастно взирающими друг на друга. Анна и человек, который её привёл, стояли у двери и смотрели на джентльмена в кителе мирно покачивающегося за столом, а он в свою очередь смотрел на них. «Что с ними?» - Спросила Эльза. «Оказывается, так работают диадемы! Помнишь нашу прислугу у длинноголовых?» И тут, с моим негласным мысленным образом до Эльзы тоже стало доходить вся скрытая правда наших кобровых колец. Она посмотрела на меня глазами полными неподдельного ужаса. «Это правда, Ави?» - «Правда, к сожалению, правда, - ответил я, - но снимать нам эти кольца с головы нельзя. Неизвестно, что с нами тогда будет». - «И что же нам теперь делать? Не можем же мы вечно прятаться в этой комнате? А если сюда ещё кто-нибудь зайдёт? Их тут потом наберётся полная коробочка, и все вот так будут молча стоять?» - «Вот я и думаю, что нам теперь делать!» - ответил я и снова сел на мягкий диван.

«Знаешь в видении из футулусов, в той альтернативной реальности, нам выдали за этим столом, в этой комнате, гибкие таблички из гладкого материала с нашими именами, - я указал на стол, за которым стоял джентльмен в кителе, - потом мы тыкали пальцами в необычный прибор. Он сверкал и гудел. Дальше видение закончилось». - «По-видимому, нам теперь ничего не выдадут, - сказала спокойно Эльза, - наше положение сейчас мне больше нравится. Сейчас мы в безопасности».

Я подошёл к одному из зарешёченных окон комнаты и посмотрел на улицу. Там на белой заснеженной площади в ярком солнечном свете двигались причудливые экипажи и по кругу, на большом удалении от центра, где стояло на постаменте изваяние человека в тяжёлой длинной одежде, ходили люди. Эльза подошла и тоже посмотрела вниз: «Почему они не переходят площадь, а обходят её по кругу?» «Не знаю! Может это связано с быстрым движением экипажей?» Эльза взяла меня под руку и сказала полушёпотом, оглянувшись на стоящих сзади людей: «Господи, какие огромные дома! Я так устала от этих новшеств, от этих странностей! Как бы хорошо было сейчас оказаться дома, в Англии, в своей кровати и съесть завтрак, приготовленный твоими руками». Я обнял её и поцеловал в лоб. При этом изумрудные глаза диадем засияли с ещё большей силой.

«Я знаю, что нам делать, - сказал я через какое-то время, - у меня появился знакомый – цирюльник. Нужно его вызвать сюда. Он нам поможет». - «И как ты его вызовешь?» - «Так же как Эа иногда призывал Нин на расстоянии, и она его слышала, где бы ни находилась». - «Длинноголовые тебя этому учили?» - удивилась Эльза. «Если ты вспомнишь нашу лектрису, то думаю и сама поймёшь, как это сделать». - «Пробуй тогда быстрей, нам нужно отсюда уходить. Эти молчаливые люди в комнате! Мне от их присутствия становится не по себе».

Я мысленно поискал в окружающем эфире уже знакомый неистовый огонёк цирюльника, который отыскался весьма быстро и совсем недалеко и послал ему чрезвычайное приглашение, почти приказ с указанием в мыслеобразе подробного прохождения к комнате, в которой мы сейчас находились. Огонёк в эфире дрогнул задвигался и поплыл в нашу сторону. «Кажется, получилось, - сказал я с удовлетворением, - остаётся только подождать. Он ведь летать не умеет, как Нин». Я помолчал немного и добавил: «Здесь вообще никто летать не умеет».

Эльза ещё раз посмотрела на стоявших молчаливых людей и сказала: «Пусть они сядут, хоть вон на те стулья, а то ещё упадут. Вон этот с нашивками на плечах уже качается». Я приказал им сесть. Они молча подошли к столу, и расселись вокруг него, сложив руки на коленях. «Так как-то лучше», - сказала она и забралась с ногами на мягкий скользкий диван.

Всё время пока огонёк цирюльника в эфире медленно приближался к нашему местоположению, я рассказывал Эльзе свои злоключения в этом новом мире. И через какое-то весьма продолжительное время дверь в комнату приоткрылась. Медленно, почему-то задом, в комнату проник человек и сказал вслух на непонятном языке: «Не пойму что происходит, все как деревянные. Никто даже пропуск не проверил». «Разговаривай с нами молча, не сотрясай воздух!» - Мысленно, почти хором, прокричали мы ему. Он примолк и понимающе кивнул. «Как я рад вас снова видеть!» - Цирюльник подошёл ко мне и отчаянно начал трясти мою руку, но потом заметил сидящих вокруг стола людей и заметно побледнел. «Не бойся, - сказал я, - они сейчас не в том состоянии, чтобы нам навредить». И начал объяснять моему новому другу образами суть произошедшего в этой комнате.

Когда моя речь завершилась, я представил ему Эльзу, а Эльзе назвал его имя: «Это Гера, но я зову его Hero, по созвучию, мне так удобно, да и он, кажется не против. Однако же, следует отдать ему должное. Наш герой продержался в этом мире один до сего дня в окружении умственно молчаливых пелебсов и заслужил такое звание». Я заметил, как в глазу Геры навернулась слеза.

«Каковы же ваши планы, друзья мои?» - Наконец-то расчувствовавшийся Гера перешёл к здравому смыслу. «Это будет зависеть от того, что вы нам посоветуете. Нам сложно принять решение не зная обстановки вокруг. И потом, на улице не совсем комфортно. Видимо, необходимо убежище и желательно с камином», - ответил я. «Откуда же вы появились, - пробурчал с улыбкой Гера, - если ваши головы венчает беспредельная власть, а отапливались вы, судя по всему, - дровами». Я улыбнулся уместной шутке: «Мы позже обо всём поведаем. Пора принимать решения. Кстати! А что бы с нами было, если бы у нас не оказалось таких замечательных диадем». Гера ухмыльнулся и даже произнёс совсем непереводимое слово вслух, но потом ответил мыслию: «Скорей всего вас бы занесли в базу со всеми вашими потрохами и устроили на учёбу в каком-нибудь секретном центре по переработке личности, а потом заставили работать на благо общества, попутно изучая вас как подопытных крыс». - «А что такое потроха?» - Эльза задала вечный эльзин вопрос. «В переводе с русского языка - это внутренности человека, но я имел в виду и духовные составляющие личностей». - «А что такое база?» - последовал ещё один бесконечный вопрос от Эльзы. «Это такое место, откуда «гробари» за всеми следят. Знаете, это сложно объяснить, но попадать, туда не стоит. Вам бы просто сделали укол и всё. При поднесении к вашему телу считывающего устройства, на нём бы появлялись все сведения о вас, вашей жизни, даже время последнего посещения туалета. И вообще, где бы вы не находились, ваше местоположение всегда бы можно было обнаружить». «Не понимаю, чем это может повредить состоящему в базе», - выразил я, как мне показалось, умную мысль. «О - о - о, - произнёс Гера трагикомичным тоном, - лучше вам не знать этого, мои новые замечательные друзья!» - «А кто такие «гробари?» Мы с широкими улыбками посмотрели на Эльзу.

«Видите ли, - Гера не знал с чего начать объяснения, это было заметно по его сморщенному лбу, - не все в нашей стране, да и в мире, живут так шикарно, как в этом кабинете». Я ещё раз осмотрел комнату и по своему разумению не нашёл признаков особого шика, но продолжал слушать. «В основном люди унифицированы». – «Как это понимать?» - Эльза всё любопытствовала. «Человеческий облик сделали однотипным, технологии это, к сожалению, позволяют. Хотя у каждого есть всё для выживания. Но деревянная мебель в квартире или такой вот старый компьютер, - Гера кивнул на стол джентльмена с нашивками на плечах, - есть не у всех. Сейчас мода на раритеты и прошлую жизнь, которая, как, оказалось, была намного приятнее нынешней технически обставленной. Всё старинное стоит безумных денег. Существуют даже специальные курорты для желающих пожить по старинке. Кровати с перинами, нормальная посуда, одежда из хлопка, натуральные продукты. Цены выше некуда, но людей туда тянет. А сейчас квантовый компьютер может уместиться в перстне на вашем пальце, а ваша единственная одежда никогда не порвётся, а если такое и случится, то сама себя зашьёт и ещё форму изменит, создавая новый морозный образ снежинки. Короче, все вещи обезличены и так нашпигованы новыми технологиями, что уже и обесценены, поэтому все и гоняются за раритетами». – «Послушайте, но в прошлый раз, когда мы свами встретились первый раз, вы ехали с рыбалки…» - начал было я. «Ах, это! - Гера махнул рукой, - Это специальные дома для любителей посидеть с удочкой. Всё под крышей: тепло уютно. Даже птички поют, и туман стелется, будто ранним утром. 18 рублей – всё удовольствие. А на самом деле, удовольствия ни какого. Эта зима уже длиться целую вечность. Ледник наступает. Спасения нет». «Что на Земле нет места, где природа по-настоящему жива?» - моё недоумение всё возрастало. «Есть конечно, но туда не пускают, особенно меня», - сказал равнодушно Гера.

«Однако нам пора покинуть это гробарское заведение», - добавил он веселее и показал язык трём людям, молча сидящим за столом. «Я отвезу вас на окраину города, в самый обычный квартал. Там живут люди, как бы вам это объяснить, отказавшиеся от участия в гонке за благами. Ну, сами всё увидите. Вряд ли вас там станут искать», - Гера вдруг остановился, хотя уже шёл к двери. «А почему на меня не действую ваши наголовники?» - Спросил он, осенённый какой-то неожиданной догадкой. «Потому что ты такой же, как мы», - ответила ему Эльза приятным голоском и подмигнула.

Мы уже собирались выходить в коридор, как нам всем сразу пришла в голову одна и таже мысль: что делать с этими тремя, сидящими за столом. Я подошёл к Анне и сказал ей напутственное слово, всё-таки она была добра со мной: «Начните верить людям, и ваша судьба изменится», - а потом приказным тоном заставил их забыть, о том, что мы были здесь.

Самоходная повозка, в которую нас посадил Гера, отличалась от той, на которой меня сюда везли. Во-первых, у неё были сплошные подвижные ленты вместо колёс. И во-вторых, достаточно просторный стеклянный с изящными перемычками корпус. Внутри было тепло и удобно, имелись даже солнечные шторки самопроизвольно затеняющие особо сильны солнечный свет. Мне очень понравилась эта шустрая и быстрая машина. Она неслась по заснеженной дороге, оставляя за собой белые вихри их блестящих на солнце снежинок, и даже могла развернуться на одном месте, отчего мы все вместе кренились в одну сторону на мягком диване, хоть и были к нему привязаны специальными лентами. Эльза была в восторге от поездки, от созерцания солнечного света, по которому мы так соскучились у длинноголовых, от широких улиц и высотных домов с таким множеством окон, что казалось это дворцы, а не дома. «Какая удивительная у вас жизнь!» - Сказала она, восхитившись мыслью, и обращаясь к нашему новому другу. Гера, не отрывая рук от рычагов управления, повернув голову язвительно ухмыльнулся.

Потом мы ехали молча, без всяких вопросов и восклицаний, потому что городские пейзажи за окнами нашей повозки, встречные диковинные машины различной формы и просторные красочные улицы с невероятными домами, отвлекли всё наше внимание. Я старался вглядываться в лица людей в большом количестве передвигающихся по обочинам дороги, ближе к постройкам, и во время кратковременных остановок машины перед заторами таких же быстрых повозок, я успевал разглядеть некоторых прохожих с румяными щеками. Но в основном, почти на каждом человеке был надет на голове обтекаемый колпак с тёмным стеклом перед глазами. Цвета они были и тёмного с лаковым блеском, и серебристо-матовые, даже попадались тёмно-малиновые и другие приятные оттенки цвета.

«Что это у людей на головах?» - Спросил я у Геры. «Это отапливаемые шлемы для передвижения при сильных минусовых температурах. Там внутри телефон, всемирная паутина, навигатор, музыка, голосовой советник, система фильтрации и обеззараживания воздуха, даже телевизор есть. Можно при желании подправить причёску, стоит только попросить». Из образа шлема, посылаемого Герой, я не сразу понял, что такое телевизор и ещё долго внутри себя сомневался, как огромный английский телефон с массивной ручкой из камня на бронзовой трубке, можно уместить в этот весьма элегантный небольшой шлем. «Нужно вам получить такие, - продолжал объяснение Гера, - их бесплатно выдают всем желающим. Это тоже своего рода средство слежки. Но у меня есть хороший техник, он сделает абсолютно чистые шлемы». «А то ещё нос отморозите!» - Добавил он с улыбкой. Эльза тут же констатировала факт: «Здесь тоже есть «техно».

Мы въехали в подземный лабиринт, хорошо освещённый многочисленными лампами, идущими одна за другой вдоль всего пути, и Эльзу прорвало на вопросы. «А 18 рублей это много или мало?» - Спросила она, видимо вспомнив недавний разговор о рыбалке. «Моё жалование на службе у «гробарей» составляет 300 рублей, - сказал Гера, - Вот и думайте, много это или мало». Машина завернула в боковой карман, остановилась около массивной квадратной колонны и мотор затих. Отстегнулись широкие ленты, освобождая нас, и щёлкнули запертые двери. Эльза не унималась: «А какой сейчас год число, месяц?» Но Гера уже вылез из двери машины на высокую ступеньку и спрыгнул вниз на каменный пол. К нему с его стороны подъехал ещё один такой же шустрый экипаж со стеклянным колпаком вместо кабины, и он завёл разговор с его возницей через открытое окно и последний вопрос Эльзы остался без ответа.

Через какое-то время Гера махнул нам рукой, и мы последовали за ним. Я помог Эльзе спуститься с высоких ступенек машины на пол. «Опять под землёй, - простонала она надсадным шёпотом, - наверху такое солнце!» Гера услышал её раздосадованный образ, подошёл и сказал тихо: «Все дома, что вы видели сверху, только для очень богатых людей. Отопление наземных конструкций безумно дорогое. А под землёй, всё бесплатно, но вы можете выходить наверх хоть каждый день, и сколько захочется, особенно в шлемах. Кстати, у вас какой размер головы?» Эльза пожала плечами: «А что у головы есть размер?» «Но ведь когда ты покупаешь шляпку, ты же берёшь ту, которая тебе впору, а не болтается на макушке, как пустое ведро», - пошутил я. «Ах, в этом смысле, - Эльза устало рассмеялась, - я почему-то всё ещё не могу отделаться от чувства, что мы у длинноголовых. Вообще столько впечатлений, что я потерялась». «Ничего, ничего, - сказал Гера подавая мне из второй машины две большие коробки, - сейчас я вас устрою и вы отдохнёте. Главное, пока постарайтесь без меня на улицу не выходить».

Мы прошли по очень светлому коридору, в боковых нишах которого стояло много различных по форме и окраске машин, и свернули на подземную улицу полную людей в серебристой очень обтягивающей одежде. Никто ни куда не торопился, некоторые даже сидели за столиками, выставленными прямо на тротуар. Пахло кофе и ванилью. Встроенные в стены окна магазинов и лавок светились и мигали разноцветными огнями. Воздух был свеж и откуда-то сверху постоянно дул лёгкий тёплый ветерок. На нас сразу обратили внимание, видимо потому что одежда наша была крайне смешна. «Да, - сказал Гера, - можете снять ваши наголовники врагов здесь нет». Мы с Эльзой переглянулись, но не решились снять защищающие нас диадемы. «Почему на нас все так смотрят?» - Эльза осматривалась по сторонам и везде встречала любопытные взгляды. «Потому что одежда на вас, которую вы считаете смешной, очень дорогая и не по карману живущим здесь людям. Вот и смекают жители квартала, что за гости к ним пожаловали!» - Гера ехидно улыбнулся. Некоторые люди в придорожных заведениях вставали со своих мест и начинали идти за нами с навязчивым видом прислуги, поэтому диадемы пришлось снять.

Мы свернули за угол, прошли ещё несколько овальных однотипных пронумерованных дверей, вереница которых тянулась по стене вдоль всей улицы, и остановились у такой же двери с выпуклыми цифрами 221. «О, у меня такой же номер был на комнате, где меня выхаживали, когда я очнулся после перемещения». Гера уловил мой образ и пояснил: «Вам удалось побывать в самом дорогом Крымском пансионате по обустройству прошлой жизни. При нём же находится одно из лучших учебных заведений нашей страны – Крымский университет природы. Очень символично, что вы попали сразу именно туда». «А я вообще на арену цирка упала!» - Сказала устало Эльза, уже не ожидая никакой реакции на свои слова.

Гера приложил к ручке двери, предмет похожий на круглый кусочек грушевого мыла, что-то по-мышиному пискнуло, и мы вошли в небольшую комнату. Приятно зажглись лампы, похожие на стеклянные лодочки, приделанные к потолку. Серебристо-светлое пространство помещения было абсолютно пустым.

Он закрыл за нами дверь и сразу откуда-то сверху подул тёплый свежий воздух с лёгким запахом только распустившейся горьковатой листвы, как мне показалось. Проходя быстро по глухому освещённому периметру помещения, Гера отдавал по-русски команды, непонятные для нас, но очень чёткие. Вслед за ним из стены отпочковались две одинаковые тумбочки бледно металлического цвета, повторяющие внешнюю структуру стен. Такой же шкаф идеальной прямоугольной формы с распахивающимися вручную дверцами и мигающими разноцветными пуговками на своём прямоугольном лбу. Прямо в стене самопроизвольно начертался и открылся откидной ящик с тёмным нутром. «Это утилизатор, для мусора», - пояснил Гера. Уже знакомая туалетная дырка с двумя металлическими следами для ног, тёмной воронкой образовалась в дальнем углу комнаты и прямо над ней из стены со смешным шлепком выскочила лейка душа на короткой ножке и чуть ниже кран для умывания, почему-то без самого умывальника.

Гера подошёл к туалету, показывая, как при попадании в его зону, вокруг вырастает матовая стена. И просунув сквозь её матовость голову, спросил шутливо: «Понятно, как работает? Она не промокаемая». Мы с Эльзой послали ему такой же смешливый мысленный кивок головой. Последней, прямо из пола, поднялась и разложилась широкая кровать уже заправленная новенькими белыми простынями. Эльза сразу на неё упала и раскинула руки. «Здесь на спинке у кровати, - Гера показал нам еле заметные кнопочки, похожие на пуговицы от кальсон, - регуляторы вентиляции, освещения и температуры в комнате, инструкция к самой комнате и более крупная кнопка заказа еды. Но пока еда у вас есть».

Мы открыли принесённые коробки: «Здесь продукты, чтобы о них не беспокоится. А здесь шлемы». Гера достал один серебристый, похожий на большую каплю предмет. «Вот здесь регулятор размера, - показал он мне за отодвигающейся шторкой кнопочку, - одно нажатие увеличивает на один размер, когда дойдёт до самого большого, начнёт уменьшать». «Понятно», - ответил я мысленно без особого восторга. «Ну, вот и хорошо, - сказал Гера и добавил озабоченно, - а я поеду замету следы нашего пребывания на Лубянке, иначе нас обнаружат при идентификации ежедневного просмотра событий в этом заведении».

Он ушёл, оставив напоследок радостный образ гостеприимства, а мы с Эльзой остались.

«Опять мы под землёй, - Эльза печально потянулась, - я так соскучилась по нашей жизни в Англии, что мне уже не хочется видеть все эти новшества. Хочу на берег Темзы, хочу дождя и запаха улицы, хочу увидеть хоть одну муху!» - «Да-а-а, - протянул я обречённо, - всё это напоминает мне детскую книгу мистера Кларенса Корнуолл «Жизнь кротов». Помнишь, мы как-то листали её, попивая вино из бузины в гостях у твоей подружки. Как её зовут? Толи Мэгги, толи Мэри? Забыл имя. Книга была толстая красочная, с рисунками на целые страницы, и кроты там были изображены какие-то идеальные уж очень. Без человеческих изъянов и слабостей». «Ну, это же книга для детей!» - Эльза всё ещё лежала на кровати и, кажется, боролась с захватывающим её сном. И вскоре глаза её перестали взмахивать ресницами. Я подошёл к спинке с кнопками и нажал на инструкцию. Прямо в воздухе передо мной появились надписи. Я их недолго разглядывал, и обрадовался когда нашёл слово «English», совершенно машинально потрогал объёмно висящую в воздухе надпись, и все надписи неожиданно сменились на понятный мне язык. Первое что я выбрал, в длинном списке предложений: «Как одеться с помощью выдвижного шкафа?» Снова потрогал эту надпись, уже надеясь получить ответ, и стал с удивлением смотреть короткую ожившую в картинках инструкцию.

Нужно было открыть дверцы шкафа, войти туда, поставить ноги на такие же следы, как около туалетной дырки и закрыть за собой дверцы. Я тут же решил этим воспользоваться. Вошёл, закрыл и на чистом английском приятный женский голос мне сообщил, что прежде я должен снять с себя старую одежду. Я снова вышел и стал раздеваться.

Новая одежда оказалась комфортной, такой же обтягивающей, как мы видели на людях, когда шли сюда. Как бы я не тянул руки и не приседал, этот пластичный серебристый костюм, очутившийся на мне странным образом в шкафу, повторял все мои движения и совсем не мешал. Костюм был сплошным, переходящим в обувь чуть утолщённую на ноге с приятной мягкой подошвой. Я надел на голову кобровую диадему, совершенно забыв о её необычных для этого мира возможностях, и стал, придирчиво разглядывать себя в зеркальную дверцу шкафа. «Совершенно другой стиль! И этот облегающий костюм! Ну, и мода! Как же его теперь снимать?» - Подумал я и тут же раздался странный, но приятный звонок, словно кто-то из нашей эпохи звал прислугу медным колокольчиком.

Разбуженная Эльза открыла глаза. Посмотрела на меня сонным взглядом и произнесла с трагичной полуулыбкой: «Надеюсь, что это всего лишь нижнее бельё и сверху будет ещё что-то приличное». После её слов, звонок колокольчика раздался ещё раз. «Я думала, это ты трезвонишь новой игрушкой из здешнего окружения!?» Я тоже стал искать источник звука и когда подумал, что найти его невозможно, звук повторился ещё раз. И тут я догадался, что это просто дверной звонок, как в Англии, только видимо электрический.

Когда я открыл дверь за изогнутую по форме месяца ручку, то увидел на освещённой яркими лампами улице несколько человек в таких же, как у меня сейчас серебристых костюмах. Они молча стояли напротив нашей двери с номером 221, и смотрели в одну точку, покорно опустив руки, и ожидая приказа. «Эльза!» - Позвал я. Эльза встала с кровати и подошла к овальному проёму дверей. «У тебя же диадема на голове, - сказала она, с сонным равнодушием, - хотя у меня есть вопросы. Пригласи кого-нибудь поговорить». «И у меня», - сказал я, и попытался оттянуть немного душный ворот новой одежды.

Я снял с головы кобровую диадему и через несколько мгновений, стоящие напротив нашей двери люди, словно очнулись, стали оглядываться по сторонам и молча расходиться. Ближе всех к нам стояла девушка, которая видимо и звонила в дверь. Я подозвал её по-английски, и к великой моей радости она поняла мои слова без перевода. «I don't understand anything. How did I end up here? (Ничего не понимаю. Как я здесь оказалась?) – Сказала недоверчиво девушка, но всё-таки подошла ко мне. Я посмотрел в её блестящие в свете подземных ламп глаза и как можно приветливее спросил: «Could you tell me how to remove this costume? (Вы не могли бы мне подсказать, как снимается этот костюм?)» Девушка хихикнула, прикрыв рот рукой, и я уловил её несколько непристойные мысли. Но потом что-то смекнула, и ответила вопросом на вопрос: «Are you a visitor? (Вы что, приезжий?)» Из под моей руки, держащейся за металлический дверной косяк, выглянула Эльза: «That you keep a man at the door! Invite him into the house! (Что ты держишь человека у дверей! Пригласи его в дом!)» Я отпустил косяк и показал рукой, что можно войти. «My name is Al, short for Elizabeth. (Моё имя Эл, сокращённо от Элизабет)», - сказала она и переступила порог комнаты.

Мы с Эльзой так же представились по очереди. «Where did you come from? Nowadays it is very rare to meet a foreigner. And I miss speaking practice so much. (Откуда же вы к нам пожаловали? В наше время большая редкость встретить иностранца. А мне так не хватает разговорной практики)», - сказала заинтересованно Эл. Она машинально осмотрела комнату: «Here everything is the same for everyone, there is no diversity. (Здесь у всех всё одинаковое, никакого разнообразия)». Помолчала несколько мгновений и добавила: «I'm studying English, I'm going to go to London. I really need someone to talk to. (Я изучаю английский язык, собираюсь поехать в Лондон. Мне так нужно с кем-то поговорить)». Эльза пыталась что-то спросить про Лондон, но я остановил её своей мыслью. «How did you end up at our door? (Как вы оказались у нашей двери?)» - спросил я, переводя разговор в нужное мне русло. «I thought i heard (Мне показалось), - начала говорить Эл, - that someone is calling me and asking me to help. Then the call was repeated, more insistently and demanding. Then I don't remember. I saw you in the open door. (что меня кто-то зовёт и просит помочь. Потом зов повторился, уже более настойчиво и требовательно. Потом – не помню. Увидела вас в открытой двери)». «Did you hear that I asked you to help me with the costume? (Вы слышали, что я просил помочь мне с костюмом?)» - Переспросил я. «No, probably not, just an urgent call for help. (Нет, скорей нет, просто настоятельный зов о помощи)», - ответила Эл. Она подошла ко мне и показала за шейным отворотом, что-то вроде верёвочки, которую нужно потянуть и облегающий костюм свалится с тела сам. «Then it is disposed of, and in the morning they put on a new one. Of course, it's convenient and cheap, but it's so annoying. For a woman in general, the meaning of life is lost. (Потом его утилизируют, а утром надевают новый. Конечно, удобно и без денег, но так надоедает. Для женщины вообще смысл жизни теряется)», - сказала она и засветилась приятной добродушной улыбкой. «Жаль, что она не слышит мысли, а только сотрясает воздух! Очень жаль! Такая приятная молодая девушка!» - Сказала мне Эльза образом и уже собралась надеть диадему, чтобы выдворить приказом внезапную гостью. Но Элизабет внезапно повернулась к ней и немного неуверенно переспросила: «Did you just say something? I just didn't hear it. (Вы что-то сейчас сказали? Я просто не расслышала)». Мы с Эльзой настороженно переглянулись.

Я усадил нашу гостью на кровать. Рядом с ней села и Эльза, а я расположился прямо на полу перед ними. Эл потрогала странную одежду Эльзы, в которой она приехала от «гробарей» и сказала с напускной завистью: «You have such a beautiful wool tracksuit! Probably worth a lot of money? (У вас такой красивый шерстяной спортивный костюм! Наверное, стоит кучу денег?)» Но Эльза не обратила особого внимания на её вопросительную похвалу, наверное, просто не поняла, как такая жуткая одежда может стоить вообще каких-то денег. «Кажется, мы нашли подружку нашему «Hero», - сказал я мысленно Элизабет. «What, excuse me, did you find? (Что, простите вы нашли?)» Переспросила Эл, но поняв, что мои губы не шевелились, удивлённо посмотрела на рядом сидящую Эльзу. «Похоже, ты прав, - ответила Эльза мыслью, - Она нас слышит. Только не понимает ещё этой способности».

«Yes, who are you!? How can this be!? (Да, вы кто такие!? Как такое может быть!?)» - Элизабет вскочила с кровати, повернулась к нам лицом и от страха попятилась спиной к выходу.

«Do not be afraid (Не бойся), - я протянул к Эл руку, - tell us something with your mind. Just think out loud (скажи нам что-нибудь мыслью. Просто подумай как бы вслух)». Эл остановилась, и я уловил её слабый образ обычного африканского слона. «Why an elephant? (Почему слон?)» - спросил я Эл с улыбкой. Она увидела, что я её понимаю без слов и ответила: «Потому что в Лондоне много слонов», - и начала осторожно, поглядывая на нас исподлобья, успокаиваться.

Уже через час, после тренировочной болтовни с Эльзой, Элизабет довольно громко научилась распространять мысль в пространстве. Ещё через час у неё заболела голова, и она выдвинула из стены нашей комнаты дополнительный диванчик, на котором и устроилась с мокрым полотенцем на раскалившейся с непривычки голове, сгенерированным в шкафу для одежды.

«Неужели такое возможно, - медленно выдавала в эфир свои струящиеся мысли Эл, - а я всю жизнь думала, что мне это кажется. Зачем я учу этот английский язык? Если все люди будут разговаривать головами, язык станет не нужен? А ведь я хотела поехать в Лондон на языковую практику». Тут Эл представила в образе новый египетский Лондон, чем очень сильно удивила тихо внимающую её пока ещё бесхозным и непослушным мыслям Эльзу. Пришлось всё рассказать о трагических изменениях, внесённым в географию мира надвигающимся ледником.

Я видел, как в растерянных глазах моей дорогой Эльзы дрожит набежавшая слеза. Обнял её и стал успокаивать, посылая прекрасно сохранившиеся в памяти образы нашего любимого Лондона, совершенно не придав значения современному положению дел. В моей голове проплыл образ нашего английского дома вместе со служанкой растапливающей непослушный камин, и наши весёлые завтраки без навязанных приличий. Ещё я выпустил в пространство эфира прекрасные виды лондонских площадей, усеянных цветочными лавками и кринолиновым безумием дамских платьев. Шум двигающихся экипажей и выкриков мальчишек, разнощиков газет, наполнил эфир. А когда увидел, какими отчаянно испуганными глазами смотрит на меня Элизабет, уже привставшая с диванчика и замершая внимая необычным видам викторианской эпохи. «Так вы оттуда! Но, но - я не понимаю!?» - Произнесла она в крайней степени удивления. И с ней случилась явная истерика, которая закончилась молчаливой прострацией с обниманием дрожащих коленок на полу.

«Сегодня за несколько часов знакомства вы уже до смерти напугали меня два раза!» - Эл встала и плюхнулась на диванчик. «Но это лучшее, что со мной произошло за всю мою разлинееную социумом жизнь», - сказала Эл. «Хочешь напугаться в третий раз?» - спросил я в шутку. «Стоп, стоп, стоп! - Эл вытянула ладони вперёд, словно останавливала не успевший затормозить перед ней локомотив, - сначала предупредите, чего мне ожидать, а то с вами всё так быстро и кардинально, что кажется, сходишь с ума». Я подумал и решил, что действительно стоит предупредить: «Я сейчас надену вот эту кобровую диадему, а ты мне расскажешь, что ты будешь чувствовать или слышать?» Эл ещё хотела что-то уточнить, но я уже водрузил себе на голову кольцо длинноголовых и изумрудные глаза кобры засияли зелёными изумрудами.

Элизабет схватилась ладонями за виски: «Что это? Сильно давит в голове, Ох, прекратите немедленно!» Я снял диадему и сказал Эльзе: «Вот видишь, стоило Эл начать слышать мыслеобразы, как рабская поза ожидания, улетучилась из её поведения. Что я собственно и предполагал, решившись на этот опыт». «Ты со временем привыкнешь, боль пройдёт», - обратилась Эльза к Эл. «А что если диадему надеть ей на голову», - обратилась Эльза уже ко мне. Я подошёл и, не спрашивая разрешения у Элизабет, надел ей на голову своё кольцо, но ничего не произошло. Глаза золотой кобры остались мутновато-тёмными. «Какие предусмотрительные длинноголовые!» - сказала Эльза опасливо. «Кто такие длинноголовые?» - сразу поинтересовалась Эл. Эльза послала в ответ картинку с красочным изображением Эа и Нинхурсаг. «Интересно, и где такие живут?» - Снова спросила Эл. Но Эльза и я поленились ответить.

Ещё через некоторое время, которое мы втроём провели, нехотя отвечая на вопросы, друг друга, одновременно угощаясь из коробки с продуктами: жареными хорошо подсушенными кругляшами со вкусом хорошо прожаренной со специями картошки, входная дверь открылась, и вошёл Гера. Выглядел он устало, и тут же стал распространять свои ворчливые мысли по поводу, что «гробари» не так просты, как кажутся, потому что он увидел за собой слежку, когда ехал сюда к нам. И неизвестно, что теперь будет, потому что ему удалось уйти от преследования, но теперь это его явное ускользание от глаз закона, выглядит как неблагонадёжное поведение. «Не знаю, что теперь делать! Вот не знаю и всё!» - Сказал он в сердцах и сел на кровать прямо в одежде. «Кто это?» - Спросила мысленно Эл.

Гера обернулся на незнакомый тон мысли, и только сейчас заметил слившуюся с диванчиком Элизабет. «Вот, - начала шутить Эльза, - нашли тебе подружку! Знакомьтесь, не стесняйтесь!» Гера недоверчиво посмотрел на нас и выпустил в эфир проверочное: «Как дела?» - «Нормально дела, - ответила мыслью жующая Эл, - а у вас?» Гера аж подпрыгнул от неожиданности, до сего момента он считал нас с Эльзой единственными, кто понимает его без слов. Глаза его расширились, идиотская полуулыбка прилипла к губам. Он смотрел на это явление под названием Эл и ничего не мог более сказать. Потом встал, подошёл к диванчику на не совсем стойких ногах и вслух произнёс заикаясь: «Г-г-гера!».

Мы все втроём грохнули гомерическим хохотом. Гера обернулся, и я увидел, как на его глазах поплыли слёзы радости и бесконечного удивления. Эл неожиданно встала и обняла своего нового знакомого, потому что такие чувства нельзя оставлять открытыми, необходимо их обязательно забирать себе.

После радостных восклицаний и долгих рукопожатий Гера уже не отходил от Элизабет. И она вроде как благосклонно позволяла всё время держать её за руку. Даже специально как бы забывала её прибрать, чтобы он после эмоциональных жестикуляций оживляющих его вдруг ставшими красочно-смешными рассказы о «гробарях», смог беспрепятственно забрать её ладонь к себе на колени.

«Однако уже давно за полночь, - сказала вслух зевающая Эльза, - не пора ли поспать? У меня такое ощущение, что спокойной жизни нам здесь не дадут, судя по слежке за Hero, поэтому нужно отдохнуть». - «Как, как ты его назвала? - Эл заинтересованно навострила уши. «Hero очень похоже на русское имя Гера», - ответила в очередной раз, зевая Эльза. «It's brilliant, just wonderful! (Это гениально, просто замечательно!), - Эл подбежала, обняла Элизабет и чмокнула её в щёку.

Я уже сильно клевал носом и почти пропустил трогательные минуты прощания. А когда Эл и Hero удалились, пообещав, явится утром, сразу провалился в глубокий сон без каких либо шансов увидеть ещё что-то в другом измерении сознания.

Малый ледниковый.
Из общих воспоминаний
Россия, 24-29 век. Время не определено. Москва. Ноосфера.

Утром дверь пропиликала уже знакомым звоночком. Я встал весь ещё сонный, не совсем набравшийся сил и машинально, уже по привычке накинул на голову кобровую диадему, как это всегда делал у длинноголовых. Одновременно увидел эльзин сон: мы гуляли по викторианскому Лондону мимо красочных цветочных лавок и о чём-то разговаривали. Наши лица светились счастьем. У Эльзы в руках был букетик светло-розовых маргариток.

Я улыбнулся её безмятежной иллюзии и стал напяливать на себя «гробарское» одеяние, потому что свой серебристый костюм, добытый вчера из шкафа, пришлось на ночь распустить за указанную Эл верёвочку. Дверь повторно пропиликала нежным колокольчиком. На этот раз проснулась Эльза и села на кровати, ещё не совсем осознавая, где находится. Я пошёл открывать двери, соображая по дороге, на какую часть дня мы вчера договаривались о приходе Эл и Hero. Но так ничего и не вспомнил. Рука моя уже открывала дверь, когда Эльза что-то с тревогой крикнула мне мыслью.

То о чём она пыталась меня предупредить, я увидел сразу за открытой дверью. Там стояла Анна, моя сопровождающая на Лубянку, и вместе с ней несколько человек в чёрных свободных комбинезонах. Такие я уже видел, когда меня забирали с моего первого местопребывания в Крыму. Все эти люди стояли в позе ожидания приказа, устремив свой взгляд куда-то поверх двери. Я прикрыл дверью эти незваные явления, и сказал: «Эльза они нас нашли! Одевайся! Нужно уходить!»

Я посмотрел в эфире, в надежде быстро найти нашего цирюльника Hero и его подругу, но в видимом мыслью горизонте не обнаружил ничего. Тогда я расширил мысленный обзор, начиная чувствовать знаки своей подступающей паники. Эльза как могла пыталась меня успокоить, хотя тоже понимала, что стояние людей перед нашей дверью не добавляет нам безопасности. А куда нам идти, мы вообще не могли понять. У длинноголовых нас всегда сопровождали, а здесь, я чувствовал какое-то раздвоение мира. Причём одна часть жила с деньгами и за деньги, а вторая без них и вроде как сама по себе, но для неё были предоставлены все условия жизни теми, у кого эти деньги были. К какой из этих частей нам было обращаться, было мне непонятно.

И тут, неожиданно для себя, уже по следующему кругу осматривая мыслью пространство, я наткнулся на область белого свечения. Обследовал его мыслью со всех сторон и, получив ощущение дружественности, сказал Эльзе: «Я знаю куда идти».

Буквально через полчаса, отправив прямым приказом Анну и её сопровождающих обратно на Лубянку, мы, прихватив с собой шлемы, освоенных мною серебристых одеждах, скрывающих нас среди толпы, двигались с Эльзой в сторону этого дружественного света. Улицы подземного города были достаточно оживлёнными, а чтобы за нами не увязались желающие помочь из проходящих мимо людей, кобровые диадемы мы спрятали внутри шлемов, которые можно было носить словно сумки в руках.

«Это какая-то безотвязная канитель, - говорила немного взволнованная Эльза, - они всё время нас преследуют. Ты же им стёр всю память, но они каким-то образом опять нас вспомнили. Надеюсь, последний раз был более результативным». «Если бы я знал, что происходит», - ответил я. Мы свернули на очередную подземную улицу полную разноцветных огней и вкусных запахов. У одной из лавок Эльза остановилась и, наблюдая, как подходящим людям выдают горячие напитки и что-то съедобное, решилась и сама подойти.

Человек в окне, из которого вкусно пахло свежим хлебом, выдал нам по большому стеклянному стакану кремовой жидкости и довольно увесистый пакет с едой. Мы присели за ближайший свободный столик, огляделись вокруг, не понимая ещё что происходит, и стали с аппетитом есть. Денег то с нас здесь никто не требовал.

Не скрою, было вкусно! Особенно напиток, что-то шоколадно- молочное с привкусом явной ванили и сахара. Мы съели всё, что нам выдали в продуктовой лавке и теперь молча сидели на стульях, весьма шатких и неустойчивых. За соседним столиком молодая пара в таких же костюмах, как у нас, тоже поглощала пищу. Они жевали и одновременно разговаривали с набитыми ртами на непонятном для нас языке. Мыслей я их не слышал, но зато совершенно неожиданно услышал в эфире тревожные призывы Эл и Hero и отозвался на них. Эльза тоже почувствовала приближение наших друзей, и вскоре их фигуры, облачённые в такие же серебристые костюмы, появились из-за поворота одной из улиц, примыкающих к этой продуктовой лавке.

Уже на подходе наших новых друзей я послал им образы того, что с нами случилось. И когда Гера и Эл присели к нам за столик, наш гид-цирюльник пояснил ситуацию: «Вероятней всего, на Лубянке ведётся двойная запись происходящего внутри помещения, и поэтому как бы вы не стирали память, стереть видео файлы вы не сможете. Они снова их просмотрят, удивятся в очередной раз, и пойдут вас искать. Один носитель с записью вашего там пребывания мне удалось изъять, ну а до второго, а может быть даже и третьего доступа у меня нет. Теперь они видели, что я вам помогал». Гера замолчал и вдруг понял, что это конец его спокойной жизни, карьеры и работы. Элизабет взяла его за руку и стала нашёптывать в ухо утешительные слова. Эльза как всегда разразилась вопросом: «Что такое видеофалы?» - «Не видеофалы, а видеофайлы», - поправила Эл. «Это когда можно посмотреть всё что было за предыдущее время», - добавила она. «Тогда, Ави, нам придётся вернуться на Лубянку и уничтожить все следы нашего пребывания. Другого выхода нет. А уж потом отправиться в видимую в эфире светлую область». - «Что за светлая область?» - Гера удивлённо вскинул брови. Я попытался мысленно показать ему манящее свечение в эфире. Hero долго блуждал своей мыслью рядом со мной и под конец выдал: «Не знаю что это! Первый раз встречаю. Но ведь я ранее до вас не практиковал такие изыскания».

Когда мы уже сидели в скоростной повозке Hero, и Эл помогала Эльзе пристёгивать удерживающие ремни, она снова не удержалась от вопроса: «Почему в продуктовой лавке с нас не потребовали денег?» Эл щёлкнула застёжкой, отвалилась на своё место и ответила: «Все кто живёт под землёй, получают блага бесплатно, потому что это выгоднее чем заставлять их работать, по крайней мере, нам так говорят. Возможно, в этом есть здравый смысл!»

Гера сел на водительское место и нажал кнопку пуска. Машина дрогнула и стала разворачиваться. Через несколько минут мы уже покинули парковочный тоннель и выехали в полуденную матовую пелену дня. Сегодня шёл небольшой снег, и солнца не было видно. Мы с Эльзой опять припали к окнам, разглядывая удивительный для нас мир.

На площади перед знакомым уже домом работали механические уборщики снега. Мы с Эльзой, как заворожённые смотрели на их подвижные ковши и телескопические лапы, которые шустро управлялись с нападавшим снегом, расчищая дорогу для движущихся повозок. «Смотри, смотри, - дергала меня за локоть Эльза, - раздвигаются как у подзорной трубы. У моего отца была такая». «Надевайте свои наголовники», - сказал Гера и остановил машину на уже расчищенном от сугробов месте.

Когда на диадемах засветились изумруды, Эл слегка потёрла виски. «Уже не такая боль, как в первый раз, но всё равно чувствую ещё». Мы вышли из машины на мороз и направились к входу в здание. Уборка снега сразу прекратилась и машины с вытянутыми ковшами и лапами замерли. Но мы на это уже не обратили внимания, у нас была другая задача.

В пропускном коридоре никого не было. Никого не оказалось и на посту дежурного. Гера только пожимал плечами: «Что за чудеса? Не бывало такого никогда» И далее, поднимаясь по лестнице, мы не встретили ни одного человека. Добрались до кабинета, откуда мы сбежали чуть больше двух суток назад. Гера осторожно толкнул дверь. Она поддалась, но в кабинете никого не было. «Это ловушка, - сказал Гера, - но чем они собираются нас поймать?» «Я что-то волнуюсь!» - Сказала Эльза и повисла на моей руке. Эл озиралась по сторонам пустого длинного коридора, не понимая, что она вообще здесь делает. Всё-таки это государственное здание и она в нём отродясь не была, но слышала, что тут всё серьёзно. А что именно? Да разве в этом разберёшься!

«Я вообще-то собирался приказать уничтожить все следы нашего присутствия», - сказал я с наигранной печалью в голосе. «Они догадались, что мы из себя представляем, поэтому приказывать некому», - растерянно подтвердил Гера. «И что нам теперь делать?» - Спросила, как всегда, Эльза. Элизабет замерла, подняв руку вверх, и сказала смешным тревожным голоском: «Вам не кажется, что к нам кто-то приближается?» «Я тут же посмотрел мыслью в эфире и увидел, что то, огромное белое, к чему мы стремились утром, само идёт прямо к нам, и видимо вот-вот окажется на пороге этого огромного дома. «Идём ему на встречу», - сказал я, чувствуя близкую развязку, затянувшейся за нами погони. И все, как ни странно, поняли куда идти и зачем идти.

Внизу, в небольшой, но уютной зале, с высокими потолками, диванами и пальмами в горшках, мы расселись и стали ждать. Все в совершенно одинаковых серебристых, обтягивающих тело комбинезонах, так похожих на нижнее бельё, которое невозможно снять, если не знать его секрет. Каждый держал в руках свой личный шлем, присутствующий в жизни каждого человека в этом морозном мире, и только у нас Эльзой на головах светились своими изумрудами кобровые диадемы.

Через какое-то время, послышался шорох входной двери и в высоком арочном входе в зал, появилась женщина. Она была одета в необыкновенное пышное платье, гибкие края которого были, словно продолжением воздуха, сливались с ним при движении. Эльза даже охнула от восхищения. Я знал эту её лондонскую слабость ко всему женственно-оригинальному.

Женщина, казалось, не подошла, а подплыла к свободному массивному креслу по другую сторону стеклянного стола, напротив нас и каким-то воздушным образом опустилась в него всем телом – села. Я стал разглядывать её очень утончённые, почти прозрачные пальцы, лежащие на подлокотниках. Она заметила это и приветливо улыбнулась. Лицо её было слегка вытянуто и имело правильные черты. Настолько правильные, что было лишено индивидуальности, ни родинок, ни морщинок. Женщина смотрела молча на нас несколько длинных минут, переводя по-очереди взгляд с одного на другого. Пышные её пепельные волосы колыхались, словно каждая волосинка была подвешена в воздухе, и при лёгком повороте головы эта пышная причёска долго не могла остановиться. Вот настала моя очередь пронзительного взгляда, и я услышал приятные гладкие мысли: «Приветствуем вас, пришедшие сквозь поле. Мне не нужно ничего пояснять. Я про вас всё знаю. Знаю и время вашего следующего перехода. У вас остался один день и 15 часов. О вас беспокоятся ваши друзья и делают всё, чтобы выполнить обещанные условия». Она помолчала немного, видимо наблюдала за нашей с Эльзой реакцией, и продолжила: «Как вы хотите провести оставшееся время в нашем мире?» У меня наконец-то отлегло от сердца, не нужно было больше убегать и прятаться. Я вздохнул свободно и посмотрел на Эльзу, и она как всегда задала свой вопрос: «И куда же наши друзья нас хотят переместить?» - «В Лондон, Эльза, в Лондон! В наш с тобой Лондон!» - Сказал я за женщину. Она лишь кивнула головой вслед моим радостным образам.

Тут уже не выдержали нервы у Эл. Она вскочила со своего кресла и в состоянии близком к панике прокричала вслух: «Who are you all? What does it all mean? Will someone explain to me? I feel like I'm going crazy all the time! (Да кто вы все такие? Что всё это значит? Объяснит мне кто-нибудь? Мне всё время кажется, что я схожу с ума!)» Женщина направила на Эл свой проницательный взгляд и Элизабет внезапно успокоилась. «Люди, живущие под землёй, - начала она посылать понятные образы, - не просто так там находятся, а создают новый вид коммуникации – ноосферу. И вы, прекрасная Элизабет, одна из них, так же как и наш уважаемый парикмахер. Я могу вам показать возможности нового растущего мира, но вы должны дать мне слово, что пока всё останется в тайне». Эл утвердительно кивнула, а вместе с ней и Гера. Мы с Эльзой переглянулись и на всякий случай тоже кивнули. «Ноосфера нашей планеты, - продолжила воздушная женщина, - начала образовываться с тех самых пор, как появился первый человек. Она копила знания и записывала каждое событие, произошедшее на земле. В чём вы сможете убедиться в скором времени. Но никто и никогда не пытался управлять ею, хотя она очень сильно связана с биосферой самой планеты. Это похоже на связь технически настроенных умов с гуманитарными сознаниями способных к этому людей. Союз разнополярных индивидов, должен составлять единое целое, в этом и смысл продвижения вперёд. Если техническую сторону вопроса отделить от гуманитарной, то союз двух разнополярных людей ждёт крах, а цивилизацию таких людей уничтожение. В истории полно примеров погибших из-за этого империй. Очень яркий пример Рима, где материальное было поставлено выше духовного. Пример Советской страны, где роль гуманитариев была сведена к минимуму, также нарушившему баланс сил. Особенно отличилось американское государство, оно стало уничтожать и тех и других, во имя эквивалента, поэтому исчезло с лица Земли. Использование связи разнополярных умов, которая работает, как мощный источник энергии, создавая новые идеи и устанавливая благо в общественных отношениях, может помочь нам не только свести на нет ледниковый период, но продуцировать новые виды животных и растений по нашему желанию в гармонии с биосферой Земли. Но чтобы достичь полного контакта с живой материей мыслеформ ноосферы, человек должен быть освобождён от сковывающего его мысли рабского труда. Поэтому под землёй и была создана зона, где можно было развивать свои умственные, художественные, технические и прочие способности без оглядки на зарабатывание денег. Мы уже достигли значительных вершин в области связи с ноосферой и собранные воедино мысли многих людей почти остановили наступление ледника. Сила мысли безгранична». Женщина замолчала и ещё раз внимательно посмотрела на каждого из нас. Мы молчали сражённые неожиданно открывшейся правдой. «А те люди, что пытались нас поймать?» - спросил я и посмотрел на Геру, лицо которого напоминало изваяние под названием «удивление не стираемое с лица». Женщина снисходительно двинула уголками губ, словно это была мелочь, на которую не стоит обращать внимания и ответила: «Это всего лишь исполнители, привыкшие жить в своём материальном мире. Мы его для них и сохраняем, вместе с их деньгами и связанными с этим проблемами». - «Вы же понимаете, - женщина многозначительно посмотрела на нас с Эльзой, - как путешествующие по мирам, сколь сложно привыкать к новому, видеть новое и пользоваться им. Тем более что вся твоя, привыкшая к прошлому, сущность отрицает проявления нового мира». Я мысленно согласился с этим посылом и Эльза видимо тоже.

«Итак, ваше решение? - Спросила представительница ноосферы, - Где вы хотите провести оставшееся время до перехода?»

«Я хочу увидеть всех своих друзей», - ответил я быстро. Эльза взяла меня за руку, мысленно присоединившись. «Следуйте за мной», - сказала приветливо женщина, встала и направилась к выходу из зала.

Мы поднялись по широкой лестнице, покрытой нисходящей ковровой дорожкой красного цвета, которая скрадывала звук шагов. И вошли в довольно просторную комнату совершенно лишённую окон, где посередине на небольшой высоте над полом висело огромное белое яйцо. При нашем появлении оно засветилось изнутри молочно-белым, а когда женщина коснулась его рукой, по нему пошли круги, как по воде. Эльза сразу шепнула мне мысленно: «Это же яйцо перемещения, как у длинноголовых». «Всё правильно, - уточнила женщина, услышав наш мысленный шёпот, - машина эта сделана по тем же самым принципам, подсмотренным в ноосфере у ваших длинноголовых друзей. Знания и сохранённые мысли никуда не исчезают. Это так же, как с рукописями, которые не горят. Но вы ведь не читали ещё эту книгу?» Мы с Эльзой переглянулись, а Эл и Гера поддерживающе кивнули нам.

«Прошу всех глубоко вдохнуть», - сказала воздушная женщина.

Малый ледниковый.
Из общих воспоминаний
Россия, 24-29 век. Время не определено. Новый Египет. Ноосфера.

Вот мы с Эльзой снова оказались в понравившемся нам своей быстротой перемещения белой субстанции яйца. Уже теперь мы наблюдали смущённые лица Германа и Элизабет, совершенно разбалансированных необычными, быстро протекающими вокруг них событиями. И через несколько секунд очутились в тёплом, ярком, солнечном дне. Когда туман в глазах рассеялся и очертания окружающего, выровняли свои дребезжащие линии, я понял, где мы находимся.

Перед нами стояли три величественные пирамиды, только не разрушенные, как в наше викторианское время, а сияющие своими белыми гранями, как у длинноголовых. На макушке каждой пирры блестел золотом на солнце венчающий их пермедион. Наши костюмы, видимо приспособленные к холоду, изменили цвет с серебристого на белый. Сами по себе сделались чуть просторней, и стали прогонять между телом и тканью воздух. Эльза была в восторге: «Просто чудо какое-то, эта ваша одежда! В своём любимом бордовом платье и корсете я бы тут спарилась на несколько минут». «Это Египет, - пояснила воздушная женщина, - для ноосферы не существует границ, да и вообще границ больше нет. Это бессмысленная трата энергии». Эл и Гера озирались по сторонам с ненужными здесь шлемами в руках. Ведь они с рождения никогда не бывали в тёплых краях. Эл осторожно присела на заросшую травой лужайку, а с ней рядом пристроился Гера и произнёс с обиженным укором, чтобы было слышно только мне: «Почему-то для меня границы есть». «Удивительно, - заметила Эльза, - куда же делся песок, и вся эта пустыня. На фотографиях мистера Россета…». Но она не договорила. Воздушная женщина прислала моментальный образ здешних мест, из которого следовало, что с приходом ледника, изменившийся климат, превратил пустыню в цветущий сад. «А далеко ли отсюда новый Лондон?» - спросила Эл, которую видимо не оставляло желание побывать там. «Совсем рядом, - ответила наша проводница, - вы ещё сможете, там остановится. А теперь нам пора, у нас не так много времени». И мы двинулись прогулочным шагом к самой большой пирре.

Мы с Эльзой уже не были удивлены, предложением лечь в футулусы. Правда теперь они и назывались по-другому, «проводники», кажется. И стояли они теперь в очень светлом и прибранном помещении, хотя тоже под землёй и видимо даже под пирамидой, и вели к ним специальные дорожки по всё той же неглубокой воде. «Совсем другое дело, - с улыбкой подметила Эльза, - светло и не страшно. Вот уж не думала, что ещё раз буду в них лежать, да ещё через тысячи лет как…». Я посмотрел на Эл и Геру, которые с каким-то превеликим сомнением перелезали через каменные бортики футулусов-проводников. Эльза тоже заметила их необычное волнение в эфире, но никак не отреагировала, лишь послала в им успокоительную картинку.

Я лежал на достаточно удобной кушетке внутри футулуса -проводника и размышлял о превратностях судьбы. Англия вспоминалась всё реже. Я уже не знал, не понимал до конца, хочу ли я обратно туда в ту страну, но Эльза хотела, а я был с Эльзой. Почему-то мне было жаль, что я больше не увижу своих длинноголовых друзей, кроме как сегодня. А поскольку я ещё не знал, как именно я их увижу, то необычное волнение мучило меня. Наконец притих верхний свет, запрыгали синие искры от каменной стенки футулуса к моему телу, запахло жжёными кремниевыми камешками и я сразу попал в помещение с белыми стенами. С молочными белыми стенами, свет словно исходил из них, но был ласковый обволакивающий. Постепенно этот свет раздвинулся, не исчезая совсем, и открыл взору комнату. Одну из комнат, где мы с Эльзой когда-то проводили ночь в гостях у длинноголовых. Я увидел, как на откидном пуфе сидит Нин, в своём обычном наряде из скрученных простыней и новой сине-полосатой золотой шапке, которую я у неё не видел в наше последнее утро у длинноголовых. Напротив неё у окна стоит Эа, в таких же одеждах, и как всегда без шапки, губы их как всегда сомкнутые, говорят о том, что они переговариваются образами. Я попытался услышать их, но не услышал. Тогда я как бы шагнул в эту комнату из какого-то своего пространства, не совсем понятного для меня, и тут же оказался рядом с Нин. Её взгляд, словно замер на мне. Она встала с пуфа и мысленно сказала Эа: «Ты видишь нашего гостя, или я одна чувствую его приближение?» Эа, ещё не зная куда смотреть, обвёл взглядом комнату и заметил мой дрожащий в воздухе образ прямо перед Нин. Чуть позже я приобрёл достаточно видимый эффект и мои друзья узнали меня. Они стояли и молча смотрели, не совсем понимая, откуда я появился. Нин провела рукой по моей щеке, и я почувствовал её прикосновение.

«Добрых мыслей, мудрый Эа и ясноликая Нин!» - Сказал я мыслеформой и по движению тонких бровей Нин увидел, что она меня услышала. «Я рад видеть вас издалека и скорблю о том, что не могу видеть своих друзей каждый день, потому что привязанность к вашей мудрости моя безгранична!» - Я слегка поклонился и образ мой повисший в воздухе, переброшенный ноосферой на невообразимое количество лет, замелькал и закачался в воздухе.

Нин быстро сообразила, что времени у неё мало и сразу сказала главное: «Я обещала вам, и мы вам поможем. Мы оставим на этой платформе невидимых и неосязаемых надсмотрщиков, манипулирующих желаниями и поступками пелебсов с помощью невидимых нитей. Отбирающих у них невидимую плату, но и дающих им часть жизненных сил. Три самых сильных соглядатая - это власть, ваши деньги и непреодолимое желание размножаться. Они цепко будут держать вас в своих призрачных руках. Ни одна человеческая особь на земле не уйдёт и не сможет спрятаться от их влияния. Скорей всего эта невидимая паутина коснётся и вас, мои дорогие друзья. Но с помощью неё вы всегда сможете поговорить со мной, стоит лишь направить мысль в мою сторону и ответ или помощь придёт.

«Неужели люди не смогут жить сами по себе, - спросил я, - за что им такое?» Нин быстро продолжила: «Они не смогут долго обходиться сами с собой, в своей замкнутой системе, погрязнут в междоусобицах и войнах, в похоти и гневе. Брат будет ненавидеть брата, а сестра будет завидовать сестре. Всем будет нужен хоть какой-то проводник по смыслам планов. Короткий, почти мизерный период их судеб не позволит пелебсам вести самостоятельную, целенаправленную внутреннюю жизнь, у них просто на это не хватит времени. Им нужны будут направляющие посылы и маяки, чтобы не терять драгоценные минуты жизни. Эти средства организации и наблюдения нужны для того, чтобы оставить пелебсов существовать, когда мы покинем это пространство, иначе нам бы пришлось их уничтожить, как искусственно созданную второстепенную ветвь живого вида, не поддерживаемую извне. Так мы будем издалека приглядывать за своими детьми», - Нин снова дотронулась до моей щеки. «Я же обещала, что никогда не оставлю вас», произнесла она с начинающими увлажняться глазами. Эа, как всегда, сразу перешёл к общим насущным вопросам. «Я послал вам парное количество переплавленного золота, свиток с Энума Элиш и ещё несколько своих од. Камни и жилет, необходимый для перехода, энергетический цилиндр. Так разнообразные подарки. Вы уже получили наше послание?» «Нет ещё, - сказал я, - переход для нас будет чуть позже. Мы его ожидаем».

Эа ещё что-то хотел сказать, но объёмная картинка вдруг свернулась, и я очутился дома в Англии у родителей. Отец стоял у окна и говорил, что во вчерашней газете были упоминания об открытиях новых гробниц в Египте со странными предметами, а мать внимательно его слушала, сидя за чайным столом. Серебряная ложечка упала со звоном в блюдце и эта картинка так же растаяла. Потом я увидел Оскара. Он сидел за письменным столом и работал. Груды исписанных бумаг окружали его и незатухающая трубка дымила. Он был очень занят, чтобы посмотреть мне в глаза, хотя моё лицо находилось прямо перед ним.

В следующем видении проявились люди с узкими глазами и с мечами на поясе. Я шагнул к ним навстречу в белый свет, и они приветствовали меня поклоном. Поклонился и я. И почему-то понял, что именно сейчас это и нужно сделать. Воины в чёрных одеяниях, похожих на доспехи, расступились, и ко мне вышла моя Эльза, только одета она была в китайский национальный костюм: узкий синий шёлк, мешающий ходьбе, и пучок волос на затылке проткнут крест-накрест деревянными палочками. Щеки намазаны белилами и губы подведены тёмно-бордовой охрой. Я назвал её принцессой по-английски, и Эльза удивлённо улыбнулась мне. Тут же явился старый престарый китаец со сморщенным лицом в красном балахоне испещрённом иероглифами. Он что-то крикнул, видимо предостерегая Эльзу. Из белого молока света в него же промелькнула полосатая тень тигра с тихим угрожающим рыком, и картинка тут же исчезла.

Следующим я увидел Вакху, несущего меня на руках, когда он спасал меня и лицо врачевателя, склонившееся надо мной. Потом я видел Вакху в другом месте. Римский суд требовал от него отречься от врачевателя, но Вакха был упрям и молчалив и я видел, как его на арене Колизея разорвали лошадьми.

Я остался один в этом белом молоке света, но пробыл я в таком состоянии не долго. Сначала появился шум прибоя, потом откуда-то сверху забрезжило голубое небо и солнечные лучи разогнали белый туман, скрывавший прекрасный в своём розоватом мраморном отражении света, многоколонный храм и кипарисы вдоль ведущей к нему дорожки вымощенной каменными плитами. Перед входом на дорожку стояло несколько каменных скамей под тенью раскидистых акаций. На одной из них сидел старец в холщовом хитоне и в ожидании опёрся подбородком на небольшой костыль, придерживаемый двумя руками.

Я посмотрел на близкое море, приятно шуршащее волнами, на старца, заметившего моё появление, и услышал в голове: «Я давно жду тебя. Подойди поближе! Что ты там застыл, как мраморное изваяние?» Я улыбнулся шутке и подошёл.

«Садись рядом, - сказал он приветливо, - солнце уже нагрело эти камни». Я сел. «Какая неудобная на тебе одежда», - старик улыбнулся и пощупал рукой материал на моей коленке. «Если именно так будут одеваться мужчины, то лучше умереть насовсем именно в этом столетии», - снова пошутил он. Потом он посмотрел на кобровую диадему, венчающую мою голову и, поймав мой случайно выпущенный образ длинноголовых, сказал: «Символ власти!? Сам Протей не мог бы выдумать лучше. Наши императоры тоже любят украшать свои лысые макушки золотыми кольцами, но твоё, я вижу со скрытым смыслом». Старец помолчал, заглядевшись на чуть изогнутый морской горизонт. Несколько чаек перекинулись призывными криками в дрожащем от зноя прозрачном небе.

«Ты, наверняка не помнишь меня, но мы с тобой были хорошо знакомы, жаль, что ты утонул. А я собирался приехать к тебе в Фивеи. Но теперь ты и сам видишь, не существует смерти чего-либо, за исключением внешности. И также нет рождения чего-либо, кроме внешнего облика. То, что переходит из субстанции в природу, кажется рожденным, и то, что переходит из природы в субстанцию, кажется, подобным же образом, умершим. Хотя в действительности ничего не порождается и ничего не исчезает, но лишь сейчас попадает в поле зрения и исчезает из него. Нечто появляется по причине плотности материи и исчезает по причине разреженности субстанции, но это всегда одно и то же, различающееся только по движению и условиям».

«Как твоё имя? - Спросил я. Вдруг почему-то вспомнил, строгие правила длинноголовых касающиеся имён, сгладил вопрос пояснением: «Нас некому представить друг другу, поэтому я спрашиваю имя». Старец усмехнулся и ответил: «Значит, не помнишь, а ведь мы были друзьями! Конечно, это ужасное вынужденное забвение, - столько веков! Но я уже чувствую, что основное ты не забыл. Моё имя Аполлоний. Аполлоний Тианский».

В моей голове мелькнули знакомые и забытые образы, связанные с этим именем. Одно видение задержалось и распахнуло пространство для яркого воспоминания. Это была римский многодневный праздник. «Это там, где статуи, сошедшие со своих постаментов, прислуживали гостям? И появлялись и исчезали со стола разные угощения по твоему велению?» «Ну, вот, видишь, ты и вспомнил!» - Старец заулыбался во весь рот, показывая неровный ряд истёршихся желтоватых зубов. Мы обнялись, как старые друзья. Я был вне себя от счастья. Я хотел увидеть друзей, и ноосфера мне показала, даже тех, кого моя память упустила из виду за долгие века своего существования.

«А ещё, ещё я помню, как тебя обвинили в каких-то выдуманных грехах в Риме, а у обвинителя вместо записей обвинения оказался в руках чистый лист, - не унимался я, - А ещё я вспомнил, как ты оживил мёртвую девушку, а ещё…». «Ладно, ладно, хватит!» - Старец выпустил меня из объятий. «Меня недавно снова арестовали, - Аполлоний сел обратно на своё место, - обвинили в чародействе, сам император допрашивал меня. А на трибунале спросили: «Почему люди называют меня Богом?» - «И что ты ответил?» - «Сказал им, что и всегда говорил – каждый человек, который добр, имеет право так называться, потому что только доброта позволяет созидать собственные миры». - «Как же ты спасся?» - «Эти римляне, верующие лишь в деньги, не могут задержать ни моё тело, ни мою душу. Я просто взял и исчез у них на глазах. Вот так!» Я лишь почувствовал, как лёгкий ветерок прошёлся по тому месту, где только что сидел Аполлоний и через несколько секунд он появился снова с лёгким хлопком, словно где-то стукнулась о рамы закрывшаяся от сквозняка оконная форточка.

«Вот принёс тебе письмо от твоей Нанум. Хранил его много лет. Ты уже не найдёшь её здесь». Я взял в руки свиток папируса, протянутого мне Аполлонием. «У меня была жена? - Решил я высказать свою догадку. «Бедный, бедный Лар, как ты мог забыть свою Нанум!? Но я предвидел это и принёс тебе её барельеф». С этими словами он протянул другой рукой чуть потемневший медный медальон с выпуклым женским лицом. Я взял его в руки и вглядываясь в слегка позеленевший металл в литых ложбинках углядел в нём лицо Эльзы.

«Так ведь она сейчас со мной, только уже носит другое имя!» - Сказал я, поднимая взгляд на своего друга. «Я так и знал! Так и знал!» - Радостно хлопнул себя ладонями старик по сухим коленкам. «Это всё проделки моего брата!» - Сказал он весело. «Какого брата?» - Спросил я. Но Аполлоний не удосужился ответить.

«Давай читай, я сгораю от любопытства посмотреть на твоё озадаченное лицо, после такого удивительного поворота истории!» - Старец толкнул меня в бок. Я развернул свиток и увидел буквы эллинского языка, которые смог узнать только по их своеобразному рисунку. «Ладно, давай сам прочитаю, небось, всё забыл уже». Я вернул папирус Аполлонию.

« Я, Нанум Мефиер пишу к тебе сильный и прекрасный воин. Когда-нибудь ты внемлешь этим буквам, - начал читать мой друг, - как когда-то внимал моим словам, обращённым к твоему скрытому и тайному. Я пишу к тебе мой незабвенный Лар. Много лун и (стерлось) …., прошло с тех пор, как ты подарил мне золотого скарабея. Солнце не светит мне больше так ярко и воды Нила не поют мне свои песни. Мои волосы стали тусклыми, мой голос больше не слушается меня, и мои слуги не сопровождают меня, потому что я отпустила их. Пусть они идут к своим жёнам, и пусть счастье посетит их. Никто не пришёл и не принёс мне папирус от Лара. Никто не пришёл и не сказал, где храбрый воин. Я сама нашла тех, кто был с тобой, но они не видели тебя ни среди живых, ни среди мёртвых. Моё желание встретиться с тобой, настолько велико, что если ты погиб, то я могла бы воскресить тебя, но смиренно последую за тобой. Я теперь знаю, что царство мёртвых, лишь страшная выдумка, но царство живых ждёт нас. Я отдаю свою последнюю волю твоему другу, несомненно, доверяя ему. Он открыл мне многое в своих рассказах о вечном, и я поняла, почему мы узнали себя. Каждый раз, рождаясь снова и снова, мы ищем, друг друга, мы находим друг друга, но никогда не бываем вместе, как это принято в земной колыбели. Но мы вместе больше, чем кто либо.

Почему-то именно сейчас я думаю о том маке, что был в моих руках при нашей последней встрече. Мне было жаль, что ты не заметил его. Вот и все. Твоя Нанум».

«Я заметил его», - сказал я тихо. «Что ты сделал?» - Переспросил Аполлоний. «Я заметил мак в её руке. Красный мак. Да, это был цветок мака, - сказал я, - спасибо тебе, друг, большего ты и сделать для меня не мог». «Мог, и сделал. Ты же сейчас говоришь со мной», - ответил Аполлоний и хитро улыбнулся.

«Скажи ка мне мой дорогой друг Лар или как там тебя сейчас именуют?» - Аполлоний посмотрел на меня, словно ожидал какого-то совершенно необычного ответа. «Отец мне дал имя – Авери, и живу я сейчас в Англии, в Лондоне, с Эльзой – с моей вечной Нанум», - ответил я. «Где это - Англия? Не знаю такого места», - Аполлоний опустил глаза. «Ну, как же, - раздосадовался я, - Великобритания, Лондон!» «Ты живёшь в Британии, на окраине империи? И с какого это перепугу, она стала «великой»? - Воскликнул удивлённый Аполлоний, и тут же сам себе ответил, - Хотя, какая разница, где жить. Чем дальше от Рима, тем спокойнее». «Британия в 19 веке самая могущественная страна, и много чего добилась в производстве и технике. Рим давно уже не главный город», - сказал я почти с гордостью. «Что ты, что ты! Рима нет, ай, ай! Экая уйма времени прошла!! Что и голода нет, и болезней? Может и деньги перестали владеть миром? Ну, только не говори, что они всё ещё есть на свете!» - Аполлоний с надеждой посмотрел мне в глаза. «Есть мой друг, есть: и голод, и болезни, и деньги. И ещё такие хитрые деньги, что человек становится их рабом, иногда на всю жизнь». «Значит, неверие процветает. Не то, чтобы я расстроился, - сказал Аполлоний спокойно, и посмотрел на бирюзовый горизонт сквозь старческий прищур, - я, конечно, желал другого, но раз так! Пусть многие люди будут достойны хотя бы сочувствия, но те, кто старается ради денег, не только сочувствия не достоин, но и заслуживает ненависти. Потому что не был бы он рабом денег, когда бы ещё прежде не сделался рабом всех других пороков». Аполлоний замолчал, вытирая костяшкой согнутого указательного пальца уголки увлажнившихся глаз, и добавил с сарказмом: «Кажется, я уже это говорил где-то».

В молчании и созерцании синевато-бежевого утра прошло ещё несколько чудесных минут. «Хорошо здесь», - сказал я, просто так, ни чего не имея ввиду. «Только оставаться тебе, мой дорогой друг здесь нельзя. Вижу, ты уже начал таять в воздухе и становиться прозрачным, - Аполлоний улыбнулся своей хитрой и многозначительной улыбкой, - Я хочу успеть сказать тебе, вернее предостеречь, Запомни, всё лучшее уже было до нас, потому нет никакого светлого будущего полного мудрости и небывалых открытий. Будущее всегда не определено. Никто так и не превзошёл Платона, Аристотеля или Хрисиппа. Всегда имей это ввиду, и обращайся к прошлому, нежели к новому, там есть все ответы».

Я открыл глаза в футулусе-проводнике, и ещё лежал некоторое время, раскладывая по полочкам сознания только что просмотренные события с моим непосредственным участием. Мне было странно ощущать себя бесконечной вереницей рождений и смертей, ощущать себя отчасти другой личностью с присущими этой незнакомой личности желаниями и возможностями. Одно меня радовало, что Эльза, моя Эльза, была со мной, и что оказывается, я знал её уже давно, начиная с самой первой нашей встречи, когда она ещё была принцессой далёкой древней страны, где жили люди с узким разрезом глаз.

Снаружи меня уже ждали, покинувшие свои футулусы-проводники мои друзья. Эльза сразу бросилась в мои объятия и говорила и говорила сквозь слёзы, что как бы меня не называли ранее, Ларом или ещё кем-то, но она привыкла к моему теперешнему имени Авери. Но она безумно рада за ту женщину, которой она когда-то была, потому что нет ничего на свете важнее нашей вечной любви.

Элизабет и Герман выглядели притихшими. И только когда Эльза отпустила моё многовековое «Я», Герман подошёл и обнял меня. Мысленно давая посыл-обоснование своего поступка: «Я тоже когда-то знал тебя по имени Лар, но сейчас нет времени рассказывать эту длинную историю. Просто знай, я подтверждаю твои воспоминания и готов подписаться под каждым твоим сказанным словом. Я Симон, если ты помнишь меня? Был я совсем юным, когда мы виделись в последний раз».

Я хотел переспросить его о братских бывших встречах, но явившаяся наша воздушная проводница, соткавшая себя саму, словно из частичек воздуха, прервала наши восторженные объятия.

«Времени остаётся мало, - сказала она, - а мне нужно успеть рассказать вам самую большую проблему нашего постигнутого мира. Это нужно для того, чтобы скорректировать время, в которое вам предстоит вернуться. Возможно, вы станете последней нашей надеждой на сохранение попранного пространства гуманитариев или «биосов», как называют вас длинноголовые друзья».

Мы все молча подчинились её ведической просьбе и, выйдя на поверхность, вновь направились к яйцу перемещения. Оно висело недалеко от пирамиды, переливаясь перламутром в солнечных лучах нового Египта.

Малый ледниковый.
Из общих воспоминаний
Россия, 24-29 век. Время не определено. Новый Лондон. Наследство длинноголовых.

Новый Лондон оказался более чем забавным городом. Помимо всех новшеств, увиденных нами в заснеженной Москве, здесь ещё присутствовали животные на улицах: слоны, буйволы, коровы, многочисленные собаки, похожие на гиен и какое-то нескончаемое количество кошек разных мастей. Пышная зелень, напоминающая огромный оазис, окружала современные блестящие отражёнными лучами солнца постройки колоссальных размеров. Были и старые узнаваемые для нашего взора здания. Как оказалось их перевезли с острова под названием Великобритания, по кирпичику, до наступления ледника, пока это ещё было возможным. Сохранились и Тауэр, и Букингемский дворец. Мы с Эльзой специально остановились во время прогулки, чтобы подойти и потрогать знакомые камни, которые помнили и нас тоже. Я смотрел на эти заново уложенные холодные раритеты знаменитых строений и вдруг ощутил всю глупость и ненужность того, что я сейчас вижу: пытаясь сохранить свою былую жизнь, человек везёт с одного материка на другой кирпичи в виде дворца и только лишь для того, чтобы на них смотреть и понимать своё величие. Эта мысль показалась мне настолько низменной, что от неё стало немного больно. За себя, за весь род человеческий.

Был сохранён и парк перед дворцом, где теперь расхаживали слоны, накрытые ажурными попонами с кисточками, услаждая взор новых жителей этого города.

Одно мне показалось странным. В шлемах предназначенных для холода и здесь ходили люди их не снимая. Только теперь эти шлемы были настроены для нахождения под солнцем. «Это что теперь вроде цилиндра», - сказала Эльза и поморщилась. «У всякого времени, свои приметы», - ответила ей с улыбкой наша проводница. Элизабет смотрела во все глаза на окружающее великолепие. Ведь она так мечтала попасть сюда. Она то и дело показывала пальцем на необычное здание или дерево, или странно одетую пару. Не сдерживая эмоций и ликований. Гера едва успевал цыкать на неё мысленно, но потом перешёл на ручное одёргивание. Нас с Эльзой это умиляло и забавляло.

«В Букингемском дворце теперь проходят общие собрания и там почти музей прошлого», - поясняла нам наша сопровождающая. «Вся земля теперь стала единым целым, без границ и стран. Лондоном это место называется только из уважения к истории. На самом деле это абсолютно новый город. Мы стараемся сдерживать массы людей на своих этнических границах, иначе все бы уехали в тёплые страны, а это не представляется возможным, даже для столь развитых технологий, которыми мы обладаем. И то наследство, оставленное нам длинноголовыми, до сих пор работает, и мы пока не можем справиться с его управлением. Оно настолько совершенно и обладает такими уникальными параметрами, что внести какие-либо коррективы в его работу не представляется возможным. Что могли, мы освоили: это высасывающие эфир пирамиды, футулусы-проводники, перемещения, даже технологии мысли и общения, но возможность спонтанного возникновения ведущих облаков разумной энергии над любым сообществом людей, мы не в силах остановить, хотя и знаем как. Здесь требуются усилия каждого человека. Однако в борьбе за своё существование и пагубной привычке к такой борьбе, человек представляет физический план выше духовного и упускает из виду наши рекомендации по выходу из нежелательных и даже запрещённых ведущих энергетических облаков. Проще говоря, заедает быт и всесильная социальность. Индивидуумы, вроде вас – редкость».

Я попытался пропустить мимо ушей непонятную для меня похвалу и решил сгладить её сменой темы разговора.

«А что будет с Гробарями? С Анной, которая всё время гонялась за нами? С этими странными людьми в форме с военными эполетами?» - Спросил я, не подумав, у воздушной женщины, и заметил, что при этом моём вопросе Гера сильно смутился. «Они так и останутся в своей наработанной иллюзии. Иллюзии денег, иллюзии экономики, иллюзии вечной борьбы с противниками их образа жизни, их устоев и правил. Мы ничего с ними менять не будем, пока эта нежизнеспособная цикличная иллюзия не исчезнет сама, а она уже начала растворяться в запоминающих полях. «Гробарей», как вы говорите, становится всё меньше, - женщина улыбнулась кончиками губ, - всё больше людей рождаются ясно слышащими. Да и уже существующие люди развивают эти способности и переходят на другой образ присутствия. Процесс перехода количества в качество идёт очень быстро. Никто и ничто не в силах его остановить».

«А что это за ведущие энергетические разумные облака?» - На этот раз вопрос задала Эл, потому что в системе составленных таким образом слов мы с Эльзой уже не могли быстро разобраться, хотя и уловили в этих словах что-то необычное. Женщина остановилась и предложила сесть нам на коротко стриженый газон специально для этого утеплённый, что я и почувствовал, когда опустился на него. «Мы считаем, что это и есть главное наследие длинноголовых, сумевших оставить после своего ухода невидимую сеть сбора информации и энергии и переправлять её им по неизвестным пока нам каналам, туда, где они сейчас находятся. Вообще они были мастера по сбору дармовой энергии. Одни пирамиды чего только стоят!

Мы пытаемся разобраться, как избавить себя от этой энергетической утечки, но пока проблема в самих людях. В их нежелании расставаться с чужими мыслями, с чужим управлением. Неизвестно, что будет, избавься мы от этого наследия окончательно. В природе всё очень сильно взаимосвязано, а эта система, внедрённая длинноголовыми, настолько срослась с природой планеты, что любое неправильное отключение от неё может привести к необратимым последствиям. Возможно даже разрушение ядра или мантии планеты, или остановка морских течений». «Но ведь это всё Божественное творение?!» - Перебила Эльза, - «Причём здесь длинноголовые?» «Правильно, - мгновенно среагировала женщина, - Ни причём. Но они настолько хорошо разбирались в устройстве природных полей и явлений, настолько хорошо знали технологию Абсолюта, что смогли подстроить нашу планетарную энергетику под свои нужды. Мы пока это не смогли преодолеть. В принципе, можно существовать и в этом пространстве, но тогда мы лишаемся полной свободы и ограничиваем себя условиями, предписанными нам кем-то другим». «Но ведь Иисус тоже предписал нам условия существования! - Вновь мешалась Эльза, - Что же, его условия не совпадают с условиями длинноголовых?» «В том то и дело, что не совпадают! Условия Иисуса, то есть Абсолюта, предлагают намного больше и оставляют выбор. У длинноголовых за всё нужно заплатить, выбора нет. Хоты вроде бы выбор есть, на первый взгляд, Но выбор, предлагаемый длинноголовыми и Абсолютом, различаются, как ночь и день. Если говорить прямо, платить приходится – частью своей жизни и многими искривлёнными судьбами, что весьма и весьма печально, когда знаешь, что всё могло бы быть по-другому. Мы сейчас живём, словно отдавая невидимую дань кому-то, и это последнее от чего мы хотим избавиться на этой планете».

Женщина замолчала и напомнила неожиданно, что нам с Эльзой осталось всего 12 часов до перехода, а потом, обращаясь только к нам продолжила: «Ваша задача, как «биосов», состоит в неуклонном следовании своим целям, и ни в коем случае не поддаваться на уловки «технарей». Развивать искусства в любых их видах, множить достойную литературу, пытаться исправлять казусы невменяемых «техно». Стараться не допускать их к управлению людьми и странами. Технически настроенные индивиды всегда будут игнорировать вас. Это в лучшем случае. Засилье и доминанта «техно» приведёт цивилизацию к ложному осознанию первичности материи, как начала начал, а значит к войнам, а затем к непоправимым последствиям, которые, к сожалению, мы сейчас переживаем. Поэтому я прошу вас! Старайтесь изо всех сил».

«И как же мы это должны делать!?» - Удивлённая Эльза вскинула свои прекрасные ресницы. Я тоже был в недоумении. «Вы всё поймёте, когда окажетесь в своём Лондоне, в своей великолепной эпохе королевы Виктории. Сейчас мне сложно до вас это донести, но вы увидите и пути и нити, ведущие вас к успеху».

Ещё не совсем осознавая свою безусловную миссию, я смотрел, то на Германа, то на Элизабет, то на Эльзу, словно спрашивая у них поддержки и выуживая ответ на вопрос: «Ну, как же это так-то?» Но Герман и Элизабет опустили глаза под моим растерянным взором, и только Эльза смотрела на меня спокойно, с поддержкой и участием - я протянул ей руку.

Малый ледниковый.
Из общих воспоминаний
Россия, 24-29 век. Время не определено. Новый Лондон.
Переход.

Последние часы в новом Лондоне текли медленно. Эльза и Эл дремали на мягких диванах. Нас всех пригласили в закрытый двор, где было достаточно места для открытия тоннеля, вредные лучи, которого, по словам, сопровождающей нас женщины, могли повредить окружающим нас людям. Здесь под навесами и стояли эти места для отдыха. Я не мог уснуть, хоть и не сомкнул газ уже целые сутки. Ничего не хотелось. Некое душевное опустошение вырастало во мне всё больше и больше. Я как мог, боролся с ним, уговаривая себя, что, сколько бы я ни рождался на этой земле, я всё равно один и тот же человек. Герман сидел рядом и слушал мои мысли, одновременно решая вопрос: пойти ему с нами или остаться здесь. Я мысленно отговаривал его от этого бесповоротного шага. Ведь для Элизабет это будет его смертью, хотя как мы уже выяснили – смерти в мирах Абсолюта не существует.

«Так всё быстро меняется, - сказал Герман мыслию, желая видимо, тоже услышать мой внутренний голос, - «Вчера я ещё считал себя отверженным, душевнобольным человеком, а сегодня я уже сила передовой мысли. Вроде как из последнего стал первым». «Это, смотря где находишься, - ответил я, - в каком окружении. Если в окружении «гробарей», то ты действительно болен для них. С нами ты мастер и друг». «Вот я и думаю пойти с вами!» - Герман взглянул на меня с безответным вопросом в глазах. «Ни в коем случае!» - сказал я. «Там грязь и мухи – не сможешь привыкнуть!» - С улыбой предостерёг я его. «Лучше жить с мухами, чем обществе «технарей», где тебя не ценят, и не слышат», - настойчиво парировал Герман. Женщина ноосферы, сопровождающая нас, до этого отсутствующая в разговоре встрепенулась, отчего все её воздушные волосы плавно задвигались и, как мне показалось, стали излучать внутренний еле уловимый свет: «Не стоит, мой дорогой Герман, покидать нас. Вы нам нужны, даже больше чем вы можете себе пока представить. В каждой эпохе должен быть свой эталон мысли. И было бы большой ошибкой вас отпустить. Тем более, и я вам обещаю, что связь между вами никогда не прервётся. Вы теперь не один и можете выбрать место своего пребывания в нашем мире по своему желанию».

Герман после таких слов несколько успокоился, но всё ещё было видно, что ему что-то не давало окончательно убедиться в правильности своего выбора. «Всё–таки я должен показать мысли после увиденного в «проводнике». Они натолкнули меня на правильные размышления о том, что же всё-таки происходит», - сказал он. «Говорите же, мой друг, - радушно показал я мыслью, время ещё есть!» «Мы рады вас выслушать», - присоединилась к моим образам воздушная женщина. Элизабет и Эльза, казавшиеся спящими, так же поднялись с диванов и заинтересованно смотрели на нас. Герман несколько смутился от такого явного внимания к нему и начал запинаясь: «Абсолют всякий раз посылает в мир расширяющий Его, свою малую часть. Я сейчас объясню. Достаточно одного человека, одной единицы души, чтобы показать людям правильность, силу и мощь мысли. И здесь даже чудеса не главное. Мир и так чудесен. В нём всё можно представить и получить с помощью мысли, починить сломавшееся, наделить счастьем и любовью окружающих». Герман замолчал. «Нет, не так, наверное!» Не могу выразить мысль!» Вот я был третьим. Сначала был Аполлоний Тианский, Потом Иисус из Назарета, потом Я – Симон Маг. Вернее когда я был им Симоном. Каждый из нас показывал то, что должен показать и принести людям! Нет, опять я не знаю, как сказать!» Герман снова замолчал. Собрался с духом и начал снова: «Почему услышали именно Иисуса, что казалось бы выглядело странным, по сравнению с теми чудесами, которые вытворял Аполлоний и я, будучи Симоном? Возвращаемся к тому, что чудеса не главное. Мир и так чудесен! Нет, не знаю, как выразить свою мысль. Всё хожу по кругу. Мои образы не совершенны, наверное!»

«Я, кажется, догадалась, что хочет сказать нам Герман, - Эльза поднялась с дивана. Все взгляды устремились на неё. «Наш дорогой друг хочет донести до нас мысль о том, что Абсолют всё время прощупывает и исправляет всегда заблуждающийся род человеческий. Люди обрастают вещами, начинают их копить, утопать в роскоши – приходит Аполлоний и показывает, что материя это податливая пыль. Люди начинают, есть друг друга, как пищу, приходит Иисус и говорит о причастии, выправляя перекосы дураков - первосвященников, приносящих жертвы. Люди не помнят своего Божественного родства, предают друг друга, воюют. Приходит Симон. А сколько таких пришедших было, которых мы попросту не заметили по причине засилья «техно» и давления их над «гумами». Поэтому все замкнутые системы под руководством «техно» без участия «биосов», всегда приходят к краху. И, как говорила наша длинноголовая лекторша, такие системы ждёт «утилизация». Эльза улыбнулась Герману, и он поблагодарил её за помощь глубоким удовлетворительным вздохом. «Да, да! Именно это и хотел я сказать!» - Герман хлопнул себя по бёдрам от радости.

Сопровождающая нас женщина ноосферы подняла руку, призывая всех соблюдать тишину, и начала говорить: «Каждый человек посланник Абсолюта. Не бывает мусорных людей, потому что истинная и безграничная любовь к миру, божественная любовь, просто отражается в нас различными проявлениями духа. Мы есть единое целое. А как единое целое может не любить какую-то свою часть? Это бессмысленно и противоречит истине. И не важно, какие ты чудеса можешь творить, главное, что ты любишь все проявленные части твоего Отца. Пусть они бывают и не всегда понятны тебе лично. Бог - есть любовь и любовь эта безгранична. Эти слова теперь символ нашего времени».

Женщина замерцала в воздухе, и переместилась к лежащим на столах, по навесами разноразмерным контейнерам: «Простите мою необходимую навязчивость, в столь острые для вас минуты прощания, но вам нужно переодеться, я подобрала вам платья, подходящие для той эпохи, в этих современных костюмах вам там не следует появляться в своём времени». Мы с Эльзой нехотя поднялись с диванов и скрылись за нагромождениями странных закрытых наглухо ящиков. Я без особого сожаления стал распускать свой серебристый костюм. Эльза немного поохала по поводу жары. И всё было так обычно, я бы даже сказал по-домашнему, что мне вдруг захотелось закричать, затопать ногами, чтобы разрушить это спокойствие, стирающее наш достигнутый мир в душе и реальности. Я не представлял даже, что мы будем делать, вернувшись обратно в викторианскую Англию. Впервые за всё наше необычное путешествие мне сделалось невозможно в душе, захотелось остановиться, очнуться от этих свалившихся мне на голову знаний, и просто спокойно жить. «Это обманчивое состояние, - услышал я в своей голове мысли воздушной женщины, - вы очень устали от быстрой смены положений времени и обстоятельств вокруг вас. Но при всём при этом вы достаточно хорошо держитесь. Знания должны быть. Они не могут пугать. Они помогают быть мудрым».

Появились мы из-за ширмы уже совершенно другими, какими-то привычными для себя и в то же время чужими для Германа и Эл. Я уже успокоился в эльзиных мудрых руках и сохранял хладнокровие. Наши новые друзья смотрели на нас, понимая, что это последние минуты, когда мы вместе. Чувствовалось нешуточное напряжение. У Элизабет постоянно увлажнялись глаза. Герман был мрачный и старался не особо смотреть на нас в этой непонятной для него музейной одежде. «Я словно чувствую какой-то запах средневековья. Просто явно ощущаю, - сказал он, потягивая носом у эльзиного плеча, - хотя сами платья ни чем не пахнут. Видимо это ментальный запах моего сознания. Моя голова вас так воспринимает в таком виде». «Герман абсолютно прав, - поддержала его воздушная женщина, - каждое время имеет свой неповторимый аромат и нужно большой талант, чтобы его почувствовать. У Германа он есть. Только это запах не средневековья, у него более резкие ароматы».

«Где средство перехода?» - спросил я как можно более беззаботно. Воздушная женщина их ноосферы указала рукой на массивные каменные ворота, не имеющие прохода внутри себя, но обозначенными контуром дверей посередине. «Через такое мы ещё не проходили», сказала Эльза равнодушно и погладила по лаковому корпусу свой шлем, который ни разу так и не надела. «Хоть померяю напоследок». Она сняла диадему и надела эту блестящую каплю. Шлем немного расширился, и я услышал, как в нём что-то стало происходить. Эльза тотчас его сняла и со смехом стала рассказывать, что там кто-то с ней разговаривал, спрашивая непонятные вещи. «Это голосовой настройщик, - сказал Герман, - он спрашивал, как вам удобнее сделать…то, да сё». Если вы когда –нибудь решитесь к нам прилететь в гости, - сказала с улыбкой Эльза, - возьмите эти «то, да сё» с собой. «Он у вас там не будет правильно работать, - Герман тяжело вздохнул, - если вообще будет». Все заулыбались, напряжение спало.

Вдруг на каменных воротах, в районе обозначенной двери, стало заметно пятно, словно в этом месте размягчились камни, и пошли шоколадными волнами. Заметно, уплотнился воздух рядом, что мы почувствовали на своих щеках, и пошёл выпучиваться синеватым искристым пузырём от каменной стены. Пузырь разорвался, раскрывая от середины разворачивающиеся края, и все мы увидели в его синеватой глубине юношу с голым торсом и в юбке из золотых пластинок до колен. В одной руке он держал в руке большую сплетённую из камыша сумку в другой золотой цилиндр. Края пузыря дошли до его окружности и стали перекатываться, словно волны изнутри наружу, в каменной стене образовалась сквозная дыра.

Юноша, оставаясь на месте, произнёс на языке длинноголовых: «Благодатная Нинхурсаг призывает вас исполнить пророчество «локализации», и шлёт вам от имени великого Энке дары и новую жизнь!» С этими словами юноша раскрыл камышовую сумку, и мы увидели там несколько книг, слитки золота, и ещё различные предметы, сразу не узнанные нами.

Потом мы как-то быстро обнялись с Элизабет и Германом. Сопровождающая женщина показала жестом, что с ней этого делать не следует, и вошли в пузырь к золотоюбочному юноше. Напоследок я успел увидеть только кусок синего Египетского неба и на его фоне две машущие нам руками фигуры наших новых – старых друзей.

Пространство захлопнулось за нами.

21 век. Москва. Мастерская.

«Я вообще плохо помню нас после возвращения в Викторианскую эпоху. Помню хорошо только ощущение счастья. Более менее чётко видится тот момент, что мы узнали при игре в «Лок»: у нас свой дом, бывают гости, мы им читаем Энума Элиш – поэму о сотворении мира, я рисую в своей мастерской. Так ещё по мелочи, разные картинки нашей устоявшейся жизни, но последовательность событий от меня ускользает», - Миа встала с диванчика и отправилась на кухню делать кофе. Я молча глядел в окно, понимая, что и я не могу восстановить этот период времени досконально. Хотя один из моментов той жизни, я помнил очень хорошо: это был некий зал, возможно общественный лекторий или университетская площадка, где я читал лекции о природе вещей и значении искусств в обществе. Зал всегда был полон и под конец лекции взрывался аплодисментами. Вот только конкретные темы этих лекций, ускользали от меня. Правда, иногда я видел во снах и видениях себя читающим эти лекции за кафедрой, и тогда слова восстанавливались и запоминались. С утра возможно было записать довольно значительные куски.

Жужжание кофемолки, вывело меня из состояния оцепенения, и голос Миа продолжил говорить: «У меня в нынешней Англии живёт племянник, по странному стечению обстоятельств у него фамилия Унке, а имя Алекс. Я недавно по видеосвязи попросила его обойти все старые лондонские кладбища и поискать могильную плиту с нашими именами». Я заинтересованно насторожился. За стеной послышалось, как вспыхнула газовая конфорка. Миа продолжила: «Так вот, эта умница, нашла наше последнее пристанище. Точно такое, какое я видела в своих видениях». Я поспешил на кухню, чтобы не пропустить ни слова. Миа держала турку за длинную ручку и наблюдала за набухающей кофейной пенкой. Пахло шоколадом и молотыми кофейными зёрнами.

Миа обернулась ко мне вошедшему и сказала: «Да, да, по моей просьбе он нашёл нашу могилу на старом кладбище Хай Гейт. Мы были похоронены в 1901 году. Фотографию обещал прислать, как только сможет». Я молча смотрел на Миа и не совсем понимал, что мне сейчас предстоит узнать. Миа, с перерывами, трижды дала зашуметь турке на синем соцветии газа, разделённом чёрным крестом чугунной подставки. «Чтобы доехать туда, - продолжила она снова, - нужно сесть на Лондонское метро и по северной линии доехать до станции Хайгейт, долго идти по петляющим меж холмов улицам и остановиться перед глухой тёмно-серой стеной с воротами. Алекс сказал, что туда пускают только туристические группы, а пока только вот эти фото», - Миа разлила кофе по чашкам и стала рыться в телефоне, выискивая сохраненные фотографии.

Я долго разглядывал какой-то вековой лес с покрытыми лишайниками толстыми елями, ковёр из изумрудного сфагнума покрывал под их тяжёлыми нижними лапами всё пространство кладбища. Покосившиеся полукруглые и квадратные каменные плиты над давно сровнявшимися с землёй могилами, массивные каменные кресты, лежащие на земле, могильные портики, остатки каменных склепов. «И где же наша?» - Спросил я, и сам себе ответил, увеличив пальцами на экране один из покосившихся полукруглых камней, снятый достаточно крупно. Там было написано: «Аvery and Elsa Benson 1901». Внизу под цифрами года, была выгравирована голова кобры с раскрытым капюшоном.

«Вот же она!» - Сказал я. Миа с интересом посмотрела в свой же телефон и ответила: «А мне Алекс написал, что позже пришлёт фото, а видимо сразу и прислал. Я сейчас с тобой первый раз вижу эту надпись. Надо же! Дай глянуть поближе!» Я передал телефон Миа, и она также долго вертела его и ещё, и ещё раз вчитывалась в надпись, выбитую на камне.

Я пригубил, уже начинавший остывать кофе: «Почему кобру выбили на камне? Неужели мы и там пользовались диадемами?» «Скорей всего да!» - Ответила Миа. «И почему мы вместе под одним камнем, а не раздельно? Ведь кто-то из нас мог умереть первым», - я всё больше начинал догадываться о странностях этой могилы. «Действительно, странно», - задумчиво произнесла Миа. «Остаётся только одно, - сказал я, - либо мы умерли в один день и час, что маловероятно, либо опять куда-то делись, пропали, и наши друзья устроили нам такое поминальное место с пустой могилой». «Ещё мы могли погибнуть в какой-нибудь аварии», - предположила Миа. «Ладно, не будем гадать, - я вдруг понял, что именно не хватает на этом могильном камне, - здесь отсутствуют года нашего рождения. А это значит…». «А это значит, - Миа догадалась и опередила меня с выводами, - что старых друзей у нас уже не было, а новые не знали, кто мы такие и откуда взялись!» «Да, наверное, и это тоже, - почесал я макушку, - мне кажется, что это говорит о нашем недолгом пребывании в викторианской Англии. И это Нинхурсаг могла найти нас. Она, кстати, это и обещала сделать, если ты помнишь». «Конечно, помню. Но сейчас именно не связала это с нашей пропажей, хотя очень похоже. Я даже думаю, что так и было. Так и было», - Миа допила кофе и поставила пустую чашку на блюдце с гадальными разводами на дне. Я машинально посмотрел на узор кофейного жмыха и ничего странного не увидел. Разве что это было похоже на какую-то далёкую галактику, красиво расположившуюся между скоплений проблесков звёзд и наплывов тёмной материи.

В мастерскую с порывами ветра влетел московский полдень. «Дождь, наверное, будет», - сказала Миа и пошла, закрывать всегда открытые окна. Затем вокруг нас плавал час непринуждённого молчания. Я даже задремал, перелистывая «Розу мира» Даниила Андреева, и очнулся от того, что Тролль прыгнул мне на колени. Я посмотрел в окно, но дождя так и не было, и окна снова были открыты. Миа сидела за круглым столом и читала этикетки на баночках с художественным лаком, заметила, что я очнулся от дрёмы и сказала: «Лак бракованный купила. По этикеткам тот, а на деле растворяет краски на полотне. Даже лак не могут нормальный сделать. Теперь только выкинуть. Вот тебе и товарно-денежные отношения в действии. Мир уже дошёл до той стадии, когда уже не важно, что ты продаёшь, лишь бы получить деньги. А Энке нам говорил, что чрезмерное увлечение эквивалентом тормозит развитие общества и цивилизации в целом. Какой-то сплошной, почти бесконечный лохотрон с этими покупками: в продуктовом обман с ценами и составом товара, в художественной лавке некачественные краски, теперь вот и лак негодный. Выдумали инфляцию! Почему-то при Брежневе не было никакой инфляции». Миа встала, и вышла на кухню. Вернулась с чугунной сковородкой в руке: «Вот смотри!» Я поглядел туда, куда она показывала. С обратной стороны чугунной ручки было выдавлено прессом 1 рубль 80 копеек. «Цена поставлена на самом изделии. Она, когда её выпустили, стоила рубль восемьдесят, и через пять лет будет стоить столько же, и через десять и никакой инфляции», - Миа положила сковородку на стол, и я заметил, как волны от её негодования качнули люстру с драконами. Погашенные лампы на мгновение вспыхнули и громко цокнули - перегорели. «Ну, вот, - сказала она уже спокойнее, - совсем волноваться нельзя, иначе сейчас во всём доме свет гакнется».

«Я вот всё думаю, хочу вспомнить, как мы выполняли наказ воздушной женщины из ноосферы – не давать «злобным технарям» править миром», - сказал я. «Я тоже об этом думала, - ответила Миа, - ведь победа ноосферы будет только в будущем, но даже до этого будущего «технари» не сдадут своих позиций и останутся в виде «гробарей», которых так не любил Гера. А ведь конец 19-го века и начало 20-го ознаменовал расцвет искусств. Значит и мы внесли туда свою лепту». «Похоже, что в этом веке «технари» победили - искусство почти уничтожено, писатели, поэты, художники влачат жалкое существование, а значит, общество идёт по вектору деградации и может настать тот день, когда вся эта весёлая компания потребителей будет «утилизирована» Абсолютом. Но мы с тобой хотели родиться в России, правда, я опоздал на 10 лет», - я замолчал. Миа тут же продолжила: «Мы, наверное, выбрали время ошибочно, хотели же в третьем тысячелетии родиться, а попали в это. Чуть промахнулись. Нам нужно уйти в свои миры до времени и родиться чуть позже. Пока нам здесь делать совершенно нечего. Общество и цивилизация в целом пошла не по тому пути. Вместо волшебной субъективности все ринулись в потребительскую объективность. Видеть не могу эти рыбогубые лица и накачанные тупостью тела». Я посмотрел на потолок и увидел, что люстра уже достаточно сильно раскачивается. На кухне что-то громыхнуло и свалилось на пол. «Опять полка с посудой упала, - сказала Миа, сдерживая волнение, - так можно всю мастерскую разгромить». Я улыбнулся, было приятно, что хотя бы в одной точке пространства занятого «неверием», сохранился обычный, завещанный нам самим Создателем мир. «Если бы на Земле присутствовала объективная реальность, - продолжил я развивать тему, - то мы бы всегда жили при одном и том же. А у нас то Советский Союз, то демократия, то колдуны и инквизиция, то диктатура или бандитизм. Всё говорит о том, что объективной реальности нет. Даже животные циклы на планете и те меняются в зависимости от желания Творца. Просто наши «умелые философы» выдают субъективность за объективность, и так всё запутали, что и сами в это уверовали. Единица им за лженауку».

Целый час мы вешали полку обратно, попивая в промежутках бесконечный кофе. Я заодно поменял сгоревшие лампочки в люстре. «Всё достаточно на сегодня волнений, давай лучше обсудим наши миры. Это важнее на данный момент», - сказал я.

«Нам потребуется память о всех наших жизнях, чтобы создать свои миры. У тебя будет свой мир, а у меня свой, но ты будешь присутствовать в моём мире, а я в твоём, - дополнила мои слова Миа, - давай займёмся мирами чуть позже, мне нужно закончить работу с полотнами».

Следующие несколько часов мы провели в мастерской, занимаясь каждый своим делом. Миа молча разбирала холсты, выбирая работы для переделки, и подолгу разглядывала некоторые картины. Я вдруг явно ощутил, что она смотрит мимо полотен, как бы сквозь них и мысли её сейчас совершенно в другом месте. Я же пытался писать, но уже неизвестно, сколько времени сидел над почти чистым листом, помеченным несколькими незначительными словами, обозначающими, толи новый рассказ, толи продолжение собственных мыслей. «Не каждый день видишь собственную могилу, хоть и при таких жизнеутверждающих обстоятельствах», - думал я, и во мне нарастала смутная, всё возрастающая тревога.

«Интересно, а не говорил ли тебе Дубров о наследии длинноголовых?» - Наконец прервал я тянущееся молчание. «Именно как о наследии не говорил, - Миа отложила в сторону очередное полотно на подрамнике, - Я знаю, что они в министерстве открыли энергетические узоры вокруг людей, где помимо божественных потоков, верхний входит в темя, и выходят между ног, а встречный входит между ног и выходит из темени, нашли странные серые полупрозрачные шланги, идущие в неизвестном направлении от солнечного сплетения человека, по которым утекает энергия. Впоследствии, наши энергоинформационные лаборатории создали защиту от утечек энергии, но, к сожалению, не все в это верят и не все это видят. Хотя партийная верхушка довольно серьёзно отнеслась к этому открытию и сильные мира сего до сих пор пользуются этими разработками. Для обычных людей даже была выпущена книга с разъяснениями и примерами по защите». «Тогда мне тебе нужно кое-что показать, - сказал я, - Пойдём, прогуляемся. Как раз надвигаются сумерки, видно будет хорошо».

Мы вышли в подёрнутый подступающими тенями двор. Воздух был тёпел и липок. Прошли под старыми тополями, свернули направо и очутились на проспекте. Автомобили во главе с сверкающим новизной троллейбусом, застыли на светофоре. Разгорались огни витрин и люминесцентных фонарей. «Нам нужно открытое кафе, где сидит какое-то количество народа», - сказал я. «Здесь недалеко есть», - Миа потянула меня за руку. Через полчаса стемнело совсем, но мы были уже на месте. Остановились недалеко от оранжевой ауры летнего кафе. Столики были почти все заняты. «Мы туда не пойдём, или потом, если захочешь, только с этой точки будет видно то, что я хочу тебе показать», почему-то прошептал я таинственно, словно боялся, что меня услышит невидимая враждебная сила. «Теперь проморгайся, и смотри очень внимательно, как бы вглядываясь в контуры вокруг отдельно сидящего человека или группы людей. Смотри спокойно, зрение не напрягай. На границе света и темноты, особенно у крайних столиков…», - я не успел договорить. «Вижу, вижу, вижу!» - Миа даже схватила меня за плечо. «Да, да, если особым образом приучить зрение, то очень даже хорошо видно», - сказала с азартом Миа. «И самое главное нужно знать, на что смотреть, чтобы потом не сказать самому себе, что показалось», - я наполнился уверенностью, что не один это вижу. Так мы стояли несколько минут, разглядывая людей сидящих за столиками в свете кафешных фонариков.

«Все, абсолютно все подключены этими полупрозрачными шлангами», - сказала Миа «Абсолютно все», - констатировал я факт. «К чему они подключены? А может к кому?» - Миа озадачено посмотрела на меня. «Кажется, я понял, как длинноголовые забирали живую энергию у пелебсов. Вот та воздушная женщина из ноосферы, вероятно, сказала бы точнее, но мы сейчас не станем в этом разбираться», - ответил я. «Почему?» - Миа внимательно посмотрела на меня. «Потому что у нас этих полупрозрачных присосок нет, иначе мы бы с тобой не занимались тем, чем занимаемся, а победить это явление мы не сможем. При самом хорошем раскладе нас просто сдадут в сумасшедший дом, а при плохом толпа затопчет нас ногами». «Понятно», - грустно ответила Миа. Я попытался ей объяснить: «Не мы управляем миром, нами двигают, как шахматными фигурами по разлинованной доске. Попробуй, расскажи это бизнес-леди, читающей курсы по маркетингу, а по вечерам скучающей при самой себе со стаканом виски или денежному мешку, который глядя на церковный алтарь, думает, что ему простятся все плотские грехи. Все люди, ну, почти все люди, заняты собой, своим выживанием, им просто некогда остановиться и задуматься. Только поэтому в будущем созданы области ноосферы, где люди освобождены от работы и занимаются только творчеством».

«Глупо как-то, даже не страшно, а глупо. Столько столетий истории и всё зря! Словно кто-то включил кобровую диадему на всю Землю!» - Сказала Миа, после увиденного в полутьме московских улиц, - Теперь мне понятны спонтанные поступки людей связанные с убийством или предательством. Это объясняет и агрессивных футбольных фанатов, непримиримые правила партийных групп и других многочисленных организаций, где человек лишь винтик в судьбе чего-то общего. Но даже проводники этих объединений, их руководители, не в силах ответить на вопрос чего именно». «Собственно без этого и истории бы не было! Особенно неприятно бывает, когда ты общаешься с человеком и видишь, как этот серый шланг на его животе начинает набухать и пульсировать, - сказал я, - будто ты разговариваешь не с тем, кто стоит перед тобой, а с непонятной невидимой сущностью и сущность эта, как правило, враждебно настроена и без эмоционально холодна».

«Что - то я разволновалась, - сказала Миа, - одно дело об этом знать и другое увидеть самой». «Не волнуйся, я не об этом сейчас думаю. К этим рисункам вокруг людей я уже привык и как то наловчился выживать среди них. Наверняка, Алла Ивановна Як имела ввиду под словом «подключка» именно присутствие этих полупрозрачных шлангов в человеке». Миа посмотрела на меня припоминающим взглядом, в котором отобразилась лёгкая забывчивость. «Ну, помнишь колдунью из моих воспоминаний?» - «Ах, да! Вспомнила. Да, видимо это так и есть. Здесь «подключка» у всех. Этот мир занят и, к сожалению, не людьми, хоть люди в нем и присутствуют. Опять получается всё тот же парадокс». «Вот поэтому, - снова продолжил я, - всё больше и больше склоняюсь к мирам, которые Создатель завещал творить своим разумом. Вот от Луки 12:32-34, специально заучил: «Не бойся, малое стадо! Ибо Отец ваш благоволил вам дать Царство. Продавайте имения ваши и давайте милостыню. Приготовляйте себе вместилища не ветшающие, сокровище неоскудеющее на небесах, куда вор не приближается и где моль не съедает, ибо, где сокровище ваше, там и сердце ваше будет». А раз сердце наше там будет, в чём я лично вообще не сомневаюсь, нужно, необходимо создавать свой мир.

Раз этот мир занят таким непонятным для нас образом, - значит!» Я хотел продолжить, но Миа приняла инициативу на себя: «Значит нужно строить, нужно строить. Я всё яснее начинаю понимать эмоциональную речь Эа, когда он говорил о парадоксах Абсолюта при нашей первой встрече. Ведь именно парадоксы позволят нам создавать миры. Помнишь, что он сказал? А я запомнила дословно: «Мысль об Абсолюте даёт незыблемую основу для внутреннего равновесия. Приходится прибегать к парадоксу: нет жизни – нет смерти, поскольку есть жизнь, и есть смерть, поскольку они одномоментны, поскольку бытие тождественно небытию. Абсолют в проявлении множественности и времени – есть бытие. Абсолют в проявлении целостности, ничто и вечность – есть небытие. То, что является смертью для дробной множественности – есть жизнь, для монолитной целостности – наоборот. Чтобы приблизится к сокровенному смыслу Абсолюта, чтобы понять, что отличает его от нас, - помни об этом!» «Да, я помню его образ, - ответил я, - но как парадоксы помогут нам создавать миры?» «Очень просто», - Миа провела рукой над головой, и я вдруг увидел в тёплом вечернем воздухе радужный воздушный след от её движения. «Как это у тебя получилось? - Спросил я поражённый красочной мистификацией, - Я как-то видел в Камбодже, как тамошний монах просовывал руку в аквариум сквозь стекло и доставал одну рыбку, но если честно, для меня тогда это было просто фокусом».

Вечерняя Москва всё больше набухала тьмой, и даже уличные фонари и шахматные партии зажжённых окон в домах не справлялись с её освещением. Мы решили вернуться в мастерскую и, проходя мимо огромных освещённых изнутри витрин, какого-то мебельного центра, увидели группы подростков, гремящими скейтами по мощёной каменными плитками площадке. «Приглядись, у детей тоже видно», - сказал я. И мы ещё несколько минут наблюдали полупрозрачные шланги, неотрывно движущиеся за быстро летающими на скейтах подростках. «Да, грустное дело! - Сказала Миа, - Как же они будут жить?» «Так и будут, - ответил я, - ни чего не знаю, ничего не помню, что сказали, - делаю».

Когда мы переступили порог мастерской, Миа не сдержала эмоций: «Что-то я злая стала, на всё это безобразное беззаконие, как бы чего не сломать! Вот сам по себе отдельный человек, на первый взгляд добр и приветлив. Может проявить сострадание и даже помочь, но стоит ему оказаться под влиянием какого-нибудь общественного движения или группы людей, неважно как настроенной, так сразу всё меняется и от человека действительно остаётся только функция действия небольшого винтика огромной машины. Вот они проявления этих шлангов, идущих к каждому человеку».

В туалете громко хлопнула лампочка, которую я только что включил. «Ну, вот , - сказала Миа, сдерживая своё плещущееся в пространстве «Я», - опять необоснованные потери». Пришлось мыть руки с открытыми в коридор туалетными дверями.

Комната встретила нас тишиной и тусклым светом люстры. Поблёскивали бронзой головы «Небесного воинства» на верхней полке. Кот-Тролль сонно зевал, развалившись на спинке диванчика.

Затем мы сидели за круглым столиком и разговаривали, как всегда о главном.

«Жизнь в мире – это большая иллюзия, как впрочем, и смерть, всё слушается только мысли, этим можно объяснить любые чудеса, проделанные, как бы подобрать слово, допустим «верующими» людьми», - Миа посмотрела на стол, где в бронзовой жемчужнице лежали вафельные трубочки к чаю. Одна из трубочек неожиданно для меня подскочила и с невероятной скоростью врезалась в стену, разлетевшись на мелкие крошки. Я даже и не удивился особо, но многозначительно поднял бровь. «Так с помощью мысли длинноголовые управляли своими летающими машинами, усиливая мозговые импульсы многократно с помощью специальных кресел, что-то вроде наших кобровых диадем, только в несколько раз мощнее. Стремительное движение их кораблей напоминает, а вернее точно копирует движение мысли, для которой нет преград и расстояний», - сказала Миа.

Меня осенила догадка, которую я тут же решил высказать: «Значит, если веришь в объективную реальность, то есть ставишь в своих мыслях материальное на первое место перед духовным, чудеса и управление мыслью пространством становится тебе недоступным и Абсолют выглядит для тебя грозным всемогущим Богом, который делает то, что никогда не сможешь сделать ты сам. Но как только ты уверуешь и убедишься внутри себя, что мир субъективен и подчиняется тебе, то материя становиться подвластна твоим мыслям, а грозный Бог превращается в лучшего друга, который никогда не желал тебе стать его рабом». Миа улыбнулась на мою внезапную речь: «Ну, издалека похоже на правду. Человек подавленный объективной реальностью, составленной общим количеством людей, любая религия, кстати, держит человека в кабале объективности, всю свою жизнь гоняется не за тем, хотя и стремится к Богу. Весь мир объективной реальности и есть одно сплошное искушение, которое своим постоянным присутствием мешает поверить в парадоксы мира. Весь видимый мир – второстепенное, подверженное изменениям, знание о нём самом, не имеющее никакой ценности, может быть кроме бытовой. Поэтому Абсолют и посылает к нам часть себя, чтобы обратить наше внимание на, скажем так, волшебную субъективность мира, объединённую словом «вера»: жизнь вроде бы есть, и в то же время её нет – это парадокс, но это так. Ты мыслишь, что жизнь есть и поэтому она есть, но как только ты оставляешь без своего внимания элементарные частицы, жизни сразу нет. То, что мы называем холодным огнём, приводит всё в движение. Ты снова обращаешь на них внимания и, начиная двигаться, жизнь появляется снова. В глобальном смысле мы все находимся под неусыпным вниманием Бога. Двигаемся за счёт Его эманации, за счёт его холодного огня. Поэтому он не может явиться сюда весь, Он поддерживает эту иллюзию жизни, и даже иллюзию смерти. Он постоянно работает. Постоянно. К нам в виде Христа приходила лишь часть Абсолюта, приносившая его волю. Поэтому Эа так негодовал, когда мы сказали, что к нам приходил весь Абсолют». «Да, я помню, как он вышел из себя. Ему-то уже было хорошо известно, как устроен мир. Но нужно отдать ему должное, обращался он с нами, как «старший» с «младшими» не напирал своими познаниями и тактично помогал нам учиться, следуя всем правилам своего общества», - ответил я. «Вот мы всё говорим «вера», «верующий» и Аполлоний намекал, что процветает «безверие». Я, конечно, знаю, что ключ к пониманию жизни нам давно дан и звучит он как фраза «по вере вашей, дано вам будет». Также я понимаю после всех наших пройденных жизней, что и правил – то никаких нет в субъективном мире, кроме тех, что в десяти заповедях прописаны. Похоже, на стыке этих двух предложений мне открылось истинное значение слова «вера», - продолжал я свою речь, - «вера» - это не просто знание того, что к нам приходил Абсолют в теле Христа, это внутреннее состояние человека, именно внутреннее, рождающее способность ходить по воде, перемещаться мгновенно с места на место, слышать и чувствовать людей не видя их и ни говоря с ними ни слова. «Вера» - это твоя субъективность, то чем ты, не сомневаясь ни мгновения, можешь менять окружающий мир, не имеющий правил. «Вера» - это твои правила плюс десять заповедей Абсолюта». «Я бы сказала по-другому, - поправила Миа, - Сначала, воля Абсолюта, потом десять Его заповедей, а уж потом твоя субъективность. И только в этом порядке». «Согласен», - ответил я. «Ко мне завтра утром придут ученики, вернее ученицы, получать знания по накладыванию красок на холст. Я бы хотела, что бы ты остался, и как ты давеча сказал, «послушал их, не говоря с ними ни слова». Сделай вид, что ты тоже ученик. Я просто хочу понять некоторые мотивы их действий и мне нужно твоё подтверждение». Миа встала из-за стола и, махнув мне рукой вместо «спокойной ночи», ушла в другую комнату. Я остался один. Развалился на диванчике и естественно не заметил, как уснул, сразу же оказавшись в виртуальной мастерской.

Всё вокруг было так же, как и наяву, лишь необычное поведение Тролля показывало мне, что я уже нахожусь в другом измерении. Кот сидел на столе, что никогда не делал из принципов воспитания в обычной жизни и показывал мне лапой на венский стул заставленный коробками с книгами. Я посмотрел по направлению его лапы и увидел, что со стула встал Николай Васильевич в своём парадном шерстяном костюме с поднятым воротничком и, перебравшись ближе к кругу света, в котором сидел я, устроился в кресле напротив.

«Тэкс, уважаемый, - начал он свою речь, - вот вы и узнали, что должно знать образованному человеку, подавившему в себе тёмную сторону религиозности. А ведь чрезмерное увлечение религией вызывает у людей паранойю. Была мне знакома одна дама, которая не подкрашивала ногти лишь только потому, что считала, что именно под ногтями на каждом пальце живёт по двадцать чертей, и если их накрасить, то солнечный свет не будет попадать на этих чертей под ногтями и они … . А вот дальше, я и сам разобрать не могу ход мысли этой одураченной догмами дамы, толи черти эти начнут дохнуть и ей их жалко, толи устроят бунт и владельцу пальцев и будет больно. В том и другом случае, какая-то странная неразбериха. Так что лучше не трогать ногти совсем, от греха подальше. Вот вам яркий пример тёмного безрассудства, рождённого религией.

И потом, я прочитал ваш роман. Местами не дурно, местами скучновато, местами напоминает научно-популярный журнал «Современник» или «Библиотеку для чтения», но не в этом дело, ведь уже и век не тот и понятия другие. Хотя, что нам до понятий, они всегда одни и те же, только воспринимаются по-разному или вообще не воспринимаются, как ныне. Главное не стыдитесь его печатать. В этом весь великий смысл совместного творчества. Найдутся умы пронзительные и лёгкие, которые обопрутся о ваш текст и пойдут дальше. А вот описания блюд на приёме у ваших друзей нужно прибавить, а то вы там решили бананами с виноградом обойтись. Поленились! Поленились! Вот, к примеру, пропаренная печень диплодока в остром апельсиновом соусе с ломтиками анисии или мясо доисторического крокодила, обжаренное на углях с овощным пюре из стеблей бамбука и кардии. Неплох также вяленый ихтипод. Рыба такая длинноносая. Без соли и специй он имеет специфический вкус морских жареных мидий. Запечённые на огне плоды древнего манго, могут поразить вас не только богатством и оттенками вкуса, но и размерами. А ежели они поданы под белковым соусом из специальных шелковых гусениц, уверяю вас, не оторвётесь. Это станет вашим любимым блюдом на все времена».

Я проснулся от того, что кот-Тролль прыгнул с пола мне на колени. Снял его, посадил рядом, и, глядя с улыбкой на пустующее напротив меня кресло, и встал, чтобы выключать верхний свет.

21 век. Москва. Мастерская.
Ученицы.

Утро наступало долго. С отголосками приятного сна и мурлыканьем Тролля под самым ухом. Запах еды стал добираться до ноздрей. Я потянул носом сильнее и сказал сам себе благодушно: «Амлет». В комнату вошла Миа с тарелками в руках.

«Я только что был в своём мире, - сказал я, заманчиво зевая, - и кажется, читал там лекцию «О последовательности действий в физическом пространстве». Запомнил дословно». «Может, и мне почитаешь лекцию, и расскажешь что это у тебя за мир такой. Ты всегда полон каких-то новшеств», - Миа села со мной рядом на диванчик. Я глубоко вздохнул и начал: «Это по поводу сотворённых миров: в моей голове, в моих мыслях, даже не знаю, как и сказать, вернее всего в облачном хранилище сознания, так, наверное, будет точнее, есть место, где храниться созданный мной мир. Я периодически там бываю, и даже застаю изменения, не принимая в деятельности мира прямого участия. То есть он уже живёт сам по себе. Называется это место Фиолена». «Так, уже интересно! А что с лекцией?» - Миа заинтересованно сложила руки в замочек. «Я рассказывал слушателям, что все действия должны быть обязательно последовательны, если вы, к примеру, заходите в многоквартирный дом, то никак не можете очутиться сразу в квартире на 13 этаже, а сначала сядете в лифт или пойдете по лестнице и никак не раньше окажетесь там, куда шли. По дороге вы можете совершить ещё какие-то действия, например, поговорить с консьержкой или заглянуть к соседу. Этот, казалось бы, простой пример, показывает, что только последовательность действий приводит вас в конечную точку, и даже если вы умеете перемещаться в пространстве, то мерность его от этого не меняется, лишь меняется способ доставки вас в квартиру на 13 этаже». «Понятно, - сказала Миа, - это как в примере с пластинкой и звукоснимателем, чтобы услышать всю музыку целиком, нужно поставить иглу звукоснимателя на начало. Последовательность должна присутствовать во всём. Это важнейшая составляющая мира. Ешь и вставай, скоро ученицы придут».

Я едва успел помыть посуду после завтрака, как в дверь мастерской позвонили.

Первой пришла Елизавета, девушка похожая на великую Джоконду, своей таинственной полуулыбкой, с большими излучающими притягательный свет глазами. Пока она проходила в комнату и усаживалась за учебным мольбертом, сопровождая все действия вежливыми дежурным выражениям, я почувствовал от неё необыкновенно прилежный интерес к знаниям исходящих от Миа. И в то же время, некоторую заносчивость, я бы даже сказал элитарность своей персоны по отношению ко всему, что находилось снаружи за порогом этой мастерской. «Ну, это же не критично», - думал я, собирая все увиденные мною черты ученицы по заданию Миа.

Второй в прихожей появилась Алёна, бойкая высокая женщина, сразу решившая познакомиться со мной, не дожидаясь официального представления, и тут же окружила меня вопросами, как частоколом, из-за которого я с трудом выбрался. «Деловая, но добрая, всё пытается держать в поле зрения, чтобы быть в курсе», - собирал я дальше, подмеченное мной.

Третей пришла заплаканная Анна. Безупречная её красота подкупала. И даже покрасневший кончик носа, натёртый мокрым платком, не портил впечатления от чрезмерно правильных линий лица. Кажется, она писала роман, как рассказывала мне Миа. Но сегодня весь урок откладывался до выяснения незапланированного слезотечения.

Оказалось, что от неё ушёл молодой человек, с которым они прожили восемь счастливых лет и буквально на днях он собирался познакомить будущую невесту с родителями и день свадьбы был уже назначен. Конечно же, я узнал обо всём этом чуточку позже, поскольку было бы не совсем прилично присутствовать при панике чужих чувств почти незнакомому человеку. Но, как вы уже догадывайтесь, всё дело опять было в присутствии холодного огня.

Как вы думаете, почему распяли живого Бога? Да, да, именно из-за этого. То, что большинство понять не может и предпочитает покориться вековой догме, чем увидеть и принять смысл происходящего. То же самое случилось и с Анной. Её жених совершенно случайно увидел в её телефоне снимки картин Миа с выставки в Остафьево. Увидел бронзовое литьё и поблёскивающие головы «Небесного воинства». Этого хватило, чтобы признать Анну ведьмой и навсегда в одночасье отказаться от неё и, собрав все свои пожитки, покинуть обжитый дом и свою подругу.

Я долго слышал голоса в соседней комнате: два возмущённых женских, спокойный и рассудительный голос Миа и тихий всхлипывающий голос Анны. Но всё утряслось. Анна воскресла и посему жизнь её теперь наладится, потому что лишнее всегда должно отпадать за ненужностью. А тот, кто огонь не предал, то будет не только носить его в себе, но и уметь отдавать другим.

«Что ты скажешь о них (ученицах)» - спросила Миа.

«Огонь есть только в Анне», - ответил я. «Да я тоже это заметила», - Миа вздохнула с улыбкой.

Вечером мы сидели с Миа в темноте, почему-то забыв включить свет. «И всё-таки, как повторяется история!» - Сказала Миа. «Это ты про что?» - Я очнулся от своих мыслей курсирующих вокруг сегодняшнего события. «Создатель нам показал историей Христа, что нас ждёт за то, что мы носим этот огонь правды. И эта история повторяется, сколько бы времени не прошло. И видимо будет повторяться в разных вариантах. Вот с Анной так произошло. С кем-то будет по-другому, но всё одно будет - осудят и изгонят. «Не мир, но меч» принёс Он», - Миа тяжело вздохнула. «У меня тоже на работе проблемы. Мой главный работник требует разъяснений и дружбы, но при первой же возможности избавится от меня. Просто их, не признающих огонь, больше и они могут открыть охоту на нас в любой момент», - ответил я.

Миа помолчала и спросила: «А кому ты читал лекцию сегодня ночью?»

«А ты научишь меня швыряться вафельными трубочками?» - спросил я шутливым тоном. Миа ответила с улыбкой: «Ты и так это умеешь, просто никогда не делал!» - «Мне легче показать тебе всю Фиолену, чем рассказывать, кто и зачем там живёт». «Далеко лететь?» - В шутку спросила Миа. «Пока не знаю, - ответил я, просто следуй за мной».

Мы взялись за руки.

Эпилог

(Пишется).