Читать онлайн
"пыль"

в кулаках куколки не вылупленных пленных;
не взятых, и озябших, и просящих хлеб.
и на послед, и на расстрел послеобеденных мещан;
я этот плеск, и лязг, и выстрел всегда буду навещать.

- Мне пора, я пошёл. - Клим встал, покачиваясь, устало вырезал взглядом себе траекторию отхода отсюда. Попросил счёт у молодого бармена, уже такого заросшего полуседой щетиной по одутловатым щекам, будто там хранятся в оболочке скорлупы хрустящие запасы на зиму. Но, скорее всего, там копились гнилые зубы и плевки с изжогой и горечью. Словно резко тормозящий хоккеист набросал ему на лицо эти ледяные осколки снегом и морозцем. Клим вытащил из кармана потрёпанную бумагу, смоченную его потом, и передал на стойку. Бармен медленно расправил купюры, кивнул и тут же стал посторонним.

- Ну, давай, - протянул мягкую руку полузнакомый по барной стойке. Клим потрепал его кисть.

Этот кареглазый мужик привлёк его внимание, когда начал, как не в себя, жрать сладкую густую водку с переизбытком глицерина. Как его звали, Клим позабыл. Позабыл сразу же при знакомстве. Зачем запоминать, ежели никогда больше и не вспомнишь. С тем он двинулся к выходу, тяжело дыша, собирая воздух и выталкивая перегар, оседающий на предметах. Входная дверь никак не давала себя поймать за ручку и уныло напоминала ему вялый член. Он протягивал свою крошащуюся пальцами пясть к ней, желая высвободится, дёрнуть на себя, уйти, выселиться отсюда насовсем, но не попадал. В эти моменты его охватывала и обволакивала деревянная паника из просаженных пней в голове, пней, корчёванных из него наружу, пней седалищных, пней растопыренных, размочаленных вниз. Эта пробка в ушах от визжащей музыки трамбовала голоса повсеместных светских бесед, проникая в мозговую плоть, как грязная ладонь в стеклянную банку маринованных опят.

При входе в бар назревала ссора молодых особей. Один, пытаясь увеличится в объёме, широко расставил ноги, да размахивал руками с перепутанными пальцами. Его пытались успокоить, но куда там! Клим прошёл мимо, достал сигарету и глубоко затянулся. Сразу же его вежливо попросили закурить. Он принял запрос, вытащил сигарету, будто извлёк занозу, и протянул просящему. В кишках копошилась тревога, червиво вытираясь о его внутренности.

Сегодня он проиграл пару тысяч. Сначала поднял полторы, вошёл в азарт, набрал, казалось бы, надёжных экспрессов, которые растаяли через пару часов. При этом ещё пару тысяч пропил от волнения и от не терпеливого ожидания. Его то бросало в горячку, то в холодный пот, то в сортир выливать эту побочку эмоций, не попадая даже в их широкий унитаз, ухающий и урчащий. Потом его рвало туда, ворошило всем, что оказалось внутри. И каждый толчок из желудка выталкивал склизкую массу, обёрнутую в нагар, словно из немытой сковородки, пройдя абразивом по горлу. И это горло, будто забитая раковина, отвергало и отрыгивало, и оставляло всё это где-то в зобу: эти крошки, куски, чаинки, жёваную колбасную кожуру. Они мешают дышать, будто гайморитная пробка, грудная жаба, лютый студёный страх. И теперь уже рвота, как слепая моль из шкафа, разлеталась и в самый центр унитаза, и на его обода, и мимо. Несясь из него скользкой мешаниной горечи.

Было ещё не поздно, и фонари не горели. Высушенный воздух вперемежку с городской пылью скрёб ноздри и горло. Навстречу надвигались жилые дома с ячейками окон, заляпанными вязкой жёлтой мазью, стекающей с лупоглазых ламп на потолке. На остановке два грибника в одежде защитного цвета, с корзинами, закрытыми газетами сверху, молча пялились в даль, выгибая шеи и выжидая автобус.

Наконец тот подошёл. Клим и грибники поднялись в салон. В окнах отражалась обжитая до вони внутренность. Флегматичный водитель надолго задерживался на остановках, зазывая пассажиров, терпеливо пережидал светофоры, насаженные по всему городу, как скворечники на берёзе. Наконец автобус вздохнул. Клим вышел. Автобус выдохнул им и пополз дальше. Клим быстрым шагом засеменил к дому, поднялся на свой этаж, открыл дверь.

Черви в кишках заворочались, уплотняясь в узлы, больно бодая изнутри наружу. Клим завёл будильник, разделся и, не включая свет, прилёг.

Он пытался спать, то проваливаясь в не явь с причудливыми видениями, яркими и нелепыми, как попугайские наклейки на холодильнике, то выгребая себя оттуда судорогами на всё тело. Сердце колошматило так, что спать приходилось на правом боку, отчего затекла рука. После долгих и безуспешных попыток заснуть, он приподнялся и взял смартфон. Тот долго отказывался принимать его потный, как роса на паутине, отпечаток. Клим выругался, поводил по экрану пальцем. Сразу не получилось, руки трясло. Наконец экран посветлел, показались цифры: ноль два: двадцать четыре, как хоккейный счет команд из разных лиг. «Спать еще больше трех часов.» Подумал Клим. А спать ему не хотелось совсем. Однако, если встать сейчас, то будет так ломать, что придётся сдохнуть или выпить. И даже, если отпустит, после нескольких глотков, то только на пару часов. А потом опять и опять будет накатывать. И тогда добро пожаловать на работу, с посталкогольным запахом, сторонясь всех дёргающихся по ветру крысиных морд, чего хотелось в последнюю очередь.

«Нет, лежим». А лёжа сердце не так бешено и мстительно колотится колыбелью в тесной комнате. Да, лёжа проще всё это переносить плывущим в сновидения сознанием, которое окружает то, что в нём сейчас, по всему телу и вне его.

Клим открыл глаза и посмотрел в окно. Там уже что-то пытается рассвести, красно проявив бежевую стену напротив, с окнами навыкат, наглухо зашторенными. Он знал, что над ними будет вытаращенный чердак, заправленный в окоём стеклянной амбразуры. Ещё выше бликовал покатый свод крыш, который выпускал вытяжные трубы наружу. На трубах примотаны податливой проволокой бесполезные раскоряченные антенны с оборванными шнурами и путанной оплёткой. Как старые зубные щётки, во все стороны ловят и отдают сигналы, не нужные никому. И сердечник с этих шнуров, словно выпавший от жары собачий язык или елда, выдвигался змеино на него. И оплётка обволакивала ползучей кожей, переваривающей этот мир фасеточный, как у недобитой осы.

Удар. Удар внутри. Клим опять просыпается, опять оценивает время до подъема, опять смотрит за окно, опять… опять... Наконец приходит полноценный сон без этого сюра, который сразу прерывается проехавшей машиной уборочной техники со всеми мигалками, свистелками, шипелками щеток по дороге, ревущей, будто она перевозит целый ремонтно-механический завод.

Клим вскакивает. Наконец-то ноль пять: пятнадцать. К вечеру команда низшей лиги, может быть, сравняет счёт. Можно вставать. Да, как назло, начал накрывать сон. Пришлось переставить будильник на шесть: ноль - ноль и улечься уже на левый бок. На правом было уже не выносимо.

Брутальная мелодия будильника. Клим, не открывая глаз, закуривает, тянется к пульту и включает ТВ: какой-то федеральный канал. Вообще не важно какой. Тошно, кружится голова, но надо следить за временем, хоть и хочется беззаботно и подольше поваляться. По ТВ прошли новости:

«Российские военные нанесли удары по подразделениям ВСУ в районе Клещеевки, Авдеевки и еще нескольких населенных пунктов ДНР. Потери украинской армии — танки, бронированные машины, гаубицы и самоходные пушки. Также успешные операции на Купянском и Красно-Лиманском направлениях. А на Херсонском — удары по частям морской пехоты ВСУ. Кроме того, артиллерия при поддержке операторов беспилотников за сутки уничтожила три склада боеприпасов, базу горючего и несколько радиолокационных станций противника.

Минобороны сообщила об обстановке на запорожском направлении. Там только за сутки ликвидированы более двух десятков боевиков, три автомобиля и гаубица Д-30. Интенсивность обстрелов на этом участке снижается, сказывается отсутствие западной поддержки. Остатки вражеской техники умело уничтожают наши артиллеристы.»

На экране артиллеристы в чистой одежде, в защитных балаклавах, чтоб их не узнали, гремящие из гаубиц куда-то вдаль снарядами и оптимизмом в выставленный микрофон журналиста. Все улыбаются.

Новости из Европы, США. Обязательный Трамп.

Следом региональные новости: ремонт дорог и лесных троп, открытие фонарного столба, выставка хомяков в Зеленограде. Погода.

Далее полезные советы: как выбрать вафельницу и матрац, банановую маску для рук, рецепт творожной запеканки и лазанья из лапши быстрого приготовления. Гороскоп для рыб и прочей офисной живности. Здоровый образ жизни для полноценных семей, реклама мобильной связи, горькой зубной пасты, мази от ревматизма.

И, наконец, то, для чего затеваются эта шляпа: ведущие под веществами, как собаки перед прогулкой со свисающими языками, распространяют инфекцию этого сверхоптимизма. Такого бесцельного, что Клим начал завидовать этому сиянию волн, которые на него накатывали и наматывались на шею разноцветными феньками.

Время. Клим докурил, встал и жутко закашлялся. До рвоты.

«Когда же я брошу эту дрянь?» подумал он и, выплёвывая легкие, пошёл в туалет. Там он основательно проблевался какой-то серой дисперсной слизью. Потом долго ещё стоял, выпячивая вперёд голову и выдавливая из себя рвоту, но из нутра шла всего-навсего обычная похмельная будничная блевота. Ещё немного выжимки, ещё один толчок и выпученные его глаза упадут в унитаз. Он закончил. Вытер пот со лба, липкий и густой, как обойный клей. Вымыл руки. Чистить зубы уже не было сил и целесообразности. Он, качаясь, вошел в комнату. Комната не очень ласково его встретила. Показалось, что её недавно изрядно потрясли, как спичечный коробок. После чего всё попадало и попропадало со своих привычных мест. В окно будто бросили мусор с ближайшей помойки или провели вытяжную вентиляцию из подвала, курилки и вытрезвителя.

Он начал собираться на работу. Как назло, не смог найти одинаковые носки: или один из них был дырявым, как его утренняя зевота, или они были радикально разных цветов и толщины на ощупь. Клим устал. Появилась похмельная одышка: пришлось надеть один черный, короткий, а второй сероватый и длинный, с только намечавшейся дыркой. Он подошел к окну посмотреть во двор, на погоду, по которой стоило одеться для выхода. Первое, что бросилось в глаза, это ватное и водянистое небо, такое же, как он только что едва выблевал. Солнца не было. Не было и дождя. Не было ничего. Пустота застилала глаза, проникая в воспалённый мозг. Он вспомнил:

и красные мухи не тушатся окурками;

размазан вид с окна, и спазмы по вискам;

и в голове моей муравьи носят мусор;

щекочут сосуды самокрутными усиками;

и закрывают норы к осени
в муравейники, наверняка.

Главное, чтобы сегодня эти норы не закрылись. Для этого необходимо превратить гель, распиханный, как мармелад по норам сосудов, в транспортабельную жидкость. Или, как говорят на его химическом предприятии, «разварить козла». А ещё проще: это принять химию, чтоб хоть немного отпустило и можно было двигаться на расстояния большие, чем периметр его квартиры. Клим открыл хозяйственный ящик. Запахло керосином и поликлиникой. Он достал полисорб, аспирин, янтарную кислоту и лецитин. Проглотив это всё, он сел и взглядом, зараженным оконной пустотой, уставился в экран ТВ, ничего не одупляя. Стало понятно, что лучше не станет. До автобусной остановки он не дойдёт и придётся вызывать такси. Спешить, копошиться, носить суету с углов и до двери. Жаль, конечно, денег, но десятиминутный путь до остановки и тремор автобуса с настойчивыми похмельными паническими атаками был бы подобным смерти.

Клим взял смартфон. Ему опять пришлось возить мыльным и жирным пальцем по его замёрзшей форточке. Он открыл нужное приложение, нажал точку на карте и вызов. Согласно выступившей надписи на экране, такси должно было приехать через десять минут.

Ещё есть время собрать рюкзак. О еде речи не шло. Сегодня вся еда для него – смертельная отрава, даже нейтральный чай. Он сложил мятую и хрустящую от использования бутылку из-под минералки с водой из-под крана, чётки из янтаря с вулканическими, как было указано в брошюре, вкраплениями для снятия давления и напряжения дряблых нервных окончаний. Они приятно перекатывались на кончиках пальцев и на ладони, что отвлекало от стрёмных мыслей. Положил туда же флягу со смесью коньяка и спирта, которую он еще со вечера рачительно подготовил.

Клим вышел во двор. Во дворе было свежо после прокуренного и затхлого смога его квартиры. Он сделал несколько глубоких вздохов, запасаясь этим ничейным и перекрученным у самого горла воздухом перед поездкой. Рядом на дереве надрывалась колония ворон. Он посмотрел вверх. Птицы, как черные тряпки, болтались на ветвях, периодически крича пронзительно и противно. Его дико раздражали эти крики, и он считал минуты до спасительного заказа.

Такси подъехало вовремя. За рулем жирный мужик, весёлый с утра и бодрый. В какой-то рубашке кислотных цветов, от чего у Клима закружилась голова. Он сел на заднее сиденье, прижал к себе рюкзак, чтоб не забыть при выходе, и отвернулся к окну.

- Куда едем? - голос мужика оказался каким-то бабским, скрипучим и, что больше всего разозлило Клима, звонким.

- Я же указал адрес. На завод, - монотонно, будто пережёвывая постный мякиш, вытаскивая слово за словом неохотно отвечал Клим.

- Да тут какие-то координаты, вот я и уточняю. На завод? Вас же автобус возит бесплатно, - упрямо продолжал мужик.

Клим опять напрягся: «Да вот какое ему дело до автобуса. Заказали, значит, вези. Бесят эти таксисты – всезнайки. Они осведомлены о том: кого, куда, кто возит, сколько платят. Сейчас он начнёт выяснять про своих знакомых, работающих там же. У них же в каждой кривой избе по соседу».

- Опоздал, - и это «здл», будто прошлось ему по рёбрам, кислой икотой.

- Проспал, что ли? - не унимался таксист.

«Так. Уже в мой распорядок дня влез. Дальше будет совет: чай от бессонницы, который он лично глушит вёдрами перед сном. Секретная чудо таблетка, койю прописывает знакомый врач. Убойная мелодия на будильник, от которой его тёща вышла из комы».

- Да, - односложно ответил Клим.

- А я тут перед тобой двух теток вёз. Лет пятидесяти. Пьяные, в слюни. Думал, машину облюют. Надышали так, что еле проветрил. Были бы помоложе…

- Бывает, - Клим своей отчуждённостью показывал неуместность данного диалога, перебив водителя.

- Местный? - не отставал тот.

- Местный, - так же скупо поворошил Клим сухим языком во рту, желая завершить на этом всякое общение и дальше молча передвигать пространство поближе к его цели.

- А я из Рязани. Сначала там работал. Ну как работал? Таксовать пробовал. На нормальную работу не берут. Возраст, говорят, лишний вес. Так вот и вышел весь, - засмеялся он. - Только заказов с гулькин нос. Людям лучше в автобусах подавится или семь вёрст пешком пройти, а на такси сэкономить. Здесь же любых заказов, - показал ладонью выше головы, - до жопы. Хочешь — таксуй, а хочешь — отдыхай. Вчера ночь таксовал, с людья отбоя нет. Вот сейчас тебя отвезу и спать поеду. Я смотрю, что ты на завод собрался, так и подумал, не местный. Местные или на своем транспорте, или в городах в офисы на маршрутках ездят. У меня племянник сюда перебрался. Как его там это слово. - Он на задумался на несколько секунд. - А! Риэлтор — это тот, кто квартиры сдает, продает, во весь вертолёт. - Он отмахнулся от осы, залетевший в салон - Так вот! Себе хату купил, да машину в придачу. И сженился здесь удачно! А там что в Рязани? Там лишь «грибы с глазами, хе-хе». Неестественно засмеялся всем телом. Пузо затряслось в такт, будто вытряхивали холодную дешевую тушёнку.

Такси встало на совершенно не к месту в этой глуши светофоре, которого долго выворачивало красной выпуклостью наружу. Сзади прибавлялось ещё некоторое количество неудачников, которых обокрали на самое ценное. На время.

Климу становилось все хуже и хуже. В голову лезли какие-то дежавю, будто он уже ехал с этим подрязанским когда-то давно. Послышался резкий, откуда-то знакомый запах, который он не мог вспомнить. Опять стало не хватать воздуха. Клим онемевшими пальцами открыл окно, не спрашивая таксиста. Оттуда этот мутный воздух полез в салон. Он был какой-то вязкий и в то же время колючий от ельника за окном. Виски сжало от мириад воздушных жал. Сознание серой массой перекатывалось и трепыхалось между ними. От напряжения окончательно занемели руки. В животе будто плавали и разбредались рыбы, щекоча внутренности распушёнными плавниками. Невозможно стало сосредоточиться на окружающем. Оно казалось полнейшим бардаком. Мимо проносились непонятные кляксы, разведённые молоком выдоенного серого бесформенного неба, которое не было готово к рассвету и которому навязали это тлеющее солнце. Казалось, что утро никогда не начнётся, оно, как лягушка, будет биться в дряблой хляби сметаны.

И, наконец, солнце забодало их. Его выдавило и клеило со страшным давлением на лобовое стекло. И оно промазало каждую непроходимую щель, каждую неровность. Наконец-то зажегся зелёный, нарочито карандашный свет, омывая спокойствием и сливаясь с хвоей, поглотившей округу. И неестественные цветные фотографии, как-бы перебираемые из окружающего этим осознанием Клима, превращались в аляповатый коллаж проносящегося поперёк леса, по испарине исходящей с дороги, которую казалось, нарисовал третьеклассник.

- Остановите, - стараясь не выдавать своё состояние, тихо попросил Клим.

- Так еще не приехали. Или ты за этим? Что вас сюда тянет? - пытал таксист.

- Нет, мне здесь надо, у завода завершите заказ, а меня здесь высадите. - скороговоркой ответил Клим.

- Ок, оценку поставите?

- Да. Пятёрку поставлю, - он уже готов был придушить этого толстяка.

Но машина остановилась. Климу казалось, что он с трудом собирает остатки сознания, разбросанные по салону. Сердце работало, как кувалда, выбивая начавшиеся судороги. Ноги надо расставлять шире, чтобы идти. Клим вышел, с третьего раза, закрыл дверь, и с обочины двинулся в лес.

“Ходить, ходить, ходить, ходить, пока отпустит, пока не станет тепло и хорошо». А после приступа всегда бывает тепло и хорошо. Лес затягивал прохладой, атмосфера отступила, листва приятно щекотала щетину. Его вывело к болоту, наполненному, как борщ, всякой зеленью, красной гниловатой начинкой внутри, из разбухших остовов деревьев, ржавых и, казалось, что, чуть кисловатых отбойников и металлического хлама, выброшенного с дороги, покрытое сверху масляной пленкой ряски. В этом бульоне кишели насекомые, нежно снимая с поверхности слои пены кипения инородной материи. Скользкие головастики шевелили своими пророщенными языками, встречаясь затылками и дергаясь прочь. Тритоны, как подлодки, лениво расползались по глиняному дну недалеко от берега. Климу иногда казалось, что и в сваренном им борще может зародиться подобная жизнедеятельность. Она, в конце концов, зарождалась после недельного хранения на газовой плите, зарастая зелеными мшистыми колониями, будто тропическими островами в плодородном морском климате.

Он сел у болота на рыхлую породу, зачерпнул ладонью все слои: от земли до ряски, достал флягу, глотнул пару раз. Тело сверху вниз наливалось затхлым теплом, которое пробиралось в каждый его угол, в каждый его закуток и тупик. Затем всё это дружно и медленно, хороводными спиралями выкрутило к голове, а далее и наружу потной испариной. Его отпустило. Хотелось сидеть тут, размякнув, раздавшись по поверхности мысленным туманом, обволакивающим благодарностью округу. Но надо было спешить. Клим поднялся, ноги слабо слушали сигналы его намерений, и в таком виде он и двинулся дальше.

Что-то вспоминалось из детства — это начало этого недуга. Утром, перед школой ему всегда давали хлеб с маслом и чай с сахаром. И сахар всегда оседал на дно, как ил на дне болота, не растворившись. Может быть, его бабушка помешать забыла, а может, от любви к нему, желая сладостью задавить впрок. И масло по хлебу такими ломтями, как доски в комнате на полу уложены крашеные рыжим, выпирающие, скрипучие своими выпуклостями и ноющие во впадинах.

На этом полу случались проливные борщи, кипятки, сливы с нутра батарей, едущая мебель с насиженных мест, цепляющая за свое старое: ножками и боковинами, выцветшей краской, вмятинами, определяющими своей глубиной время стоянки на старом месте. Стул, изогнутый, будто потягивающийся с утра с истомы, гибкий, как кошка. А внутри, под обивкой остались насиженные поколениями яйца старого быта. Под этой материей прессованное время цокает и хрустит брошенными мгновениями. И медленный таракан штурмует память Клима, поднимаясь по стулу бережно, по каждому завитку, к этому седлу вечности.

И в это утро, исходя из дома, Клим вышел и обогнал себя, вышедшего. Он был окружен предметами, прохожими, деревьями, а самое главное — направлением, как и временем, которое стало чужим. Расклеился каждый шаг в эту ранее однозначную необходимость, обыденность. Рядом шло его тело, а окружающее не принимало его и выворачивалось нутром калейдоскопа, приклеивающим эту реальность, как мишуру, как получится. Труба в его голове. И она крутится налево, направо, и туда, и обратно, и вокруг себя, и по всем направлениям. И там этого всего песок, в который мир стёрся абразивом, пылью, которая может заполнить вселенные твои и тебя стереть. И то, что осталось от этого, выдавливало время во всё новые и новые формы. Хватит! Цепляйся, дурак! За что угодно! Пропадёшь!!!! Клим схватил в ограду и сел. «Клим, клим, клим... кар, кар, кар..» Это подлетела ворона и наклонила голову в одну сторону, затем в другую. Смотрит. А Клим, рассыпанный в калейдоскопах её птичьего кругозора, поднялся и пошёл в школу. Ему было десять лет. Потом стало больше, но состояние собственного расчеловечивания и калейдоскопичности окружающего, которое распадалось, как салют и не приобретало целой формы, его так и не оставило, и проявлялось без причины. Он завидовал людям на смотровых площадках, на трибунах, в театрах, на капитанских мостиках. Вот оно, счастье — наблюдать целое и огромное. Понимая красоту, пространство, панораму, постоянство времени и себя в этом целом. И это дикая одинокость до воя, когда знаешь, что всё это — хаотично наваленное множество несчётных и случайных монад, исключительно твоя программа, прошитая внутри. Она позволяет собирать из этого звуки, картинки, прочие логические кружева и вязь.

Клим ускорил шаг. Он сунул руку в карман за мобильником и тут обнаружил, что тот в впопыхах был забыт дома в прихожей. «Значит таксист останется без оценки. Но это мелочи. А вот как теперь вызвать такси? Как платить за проезд? Как вообще платить?» В прозрачном чехле телефона он хранил банковскую карту, которой расплачивался везде. Он не любил наличные. Их присутствие вселяло беспокойство, убивало время: в супермаркетах, в терминалах, возврате долга знакомым. Деньги мялись в карманах, рвались, мокли от дождя, терялись и просто, казалось, глупо ходить с бумагой в карманах. Он носил наличку исключительно на случай встречи с совсем дремучими людьми и конторами, которые потерялись в настоящем. А также для чаевых вежливым и расторопным курьерам, официантам, барменам. Пошарив по карманам, Клим извлек триста пятьдесят рублей бумагой, которую бегло пролистал, да горсть мелочи. Её он считать не стал.

Побродив, он пошёл обратно, а дороги всё не было. Не было и каких-либо следов цивилизации и жизнедеятельности оной. Сейчас он был бы рад любой куче мусора, любой тропинке, ЛЭПам, урчащим, как пригретая кошка, вонючей речке, текущей с завода, просто куску говна, оставленным человеком. Нет. Вокруг лес, одинаковый и дремучий, с поваленными, поломанными ветвями и кронами. И земля рыхлая, травянистая, местами овражная и заболоченная. Он слегка промочил ноги утренним конденсатом, исходящим от свежих трав.

«Просто пойти прямо, не сворачивая. Здесь Подмосковье, а не тайга. Выйду куда-нибудь». Успокаивал он сам себя. Правда, немного хотелось поплутать по здешней природе, а потом обязательно выйти к трассе на остановку автобуса, которая до безобразия покрыта несколькими сантиметрами угоревшей на солнце зелёной краской. Её можно потрогать пальцем: надавить, оставив на фаланге пластилиновый послед этого не высохшего киселя и склязской глянцевости. А потом избавиться от этого, вытерев об траву и об покорную листву.

Полдня и ничего. И вдруг лес кончается. Его зрачки, как рыбацкие поплавки замельтешили и почуяли улов. Клим увидел ручей. «Если идти вдоль ручья по течению, попаду на речку, а там и люди». Пошёл. Ручей то заболачивало, то он становился совсем узким, что не отыскать. Клим совсем промок по колено, нахватал репьёв, колючек от кустов, которые больно саднили. Показалась поляна светлая, так, что с непривычки заболели глаза. Когда он освоился, увидел парня, сидящего на поваленном дереве и пьющего что-то из банки. Клим подошёл и протянул руку:

- Клим, - он обозначил себя.

- Саня, - ответил парень.

- Слушай, заблудился я. Не знаешь, как выйти к дороге?

- Да я и сам заблудился, - усмехнулся парень. - Пива хочешь?

- Да, не откажусь. Угостишь?

- Бери, - Саня кивнул на брошенный неподалёку чёрный пакет.

Клим ухватил первую попавшуюся банку, надавил на ключ. Нахлобученная пена подалась вверх. Он опередил её, сделав основательный глоток.

- Может, вместе пойдем, поищем, как выбраться? - предложил Клим. - А то скоро вечер, не хотелось бы тут ночевать.

- Да не куда мне идти. Находился, надоело, - уныло перебирал слова парень.

Рядом под деревом валялись пустые и смятые банки. На обломанном суку висела летняя куртка. Саня приподнялся, изогнулся, достал очередную пивную банку и за пару глотков опустошил её. Скомкал в руке, приплюснул и бросил рядом.

-Если хочешь, то есть водка. Мне она не лезет, - предложил он.

Клим вспомнил утро и помотал головой.

- А ты как здесь? - спросил Клим. - Я, понятно, заблудился.

- Знаешь, - начал парень, — это моё место. Место силы, что ли. Я сюда приходил после каждого дела, после каждого своего грязного дела. И даже чувствую себя здесь по-особому, как настоящий и свободный, а не как нарядный петрушка, нанизанный на чью-то руку. Кривыми пальцами, вывихнутыми, выпавшими из гнёзд, меня теребит кто- то, и я послушно киваю и руками развожу.

- И что же тут особенного? - удивился Клим. Его немного насторожило настроение парнишки. В нём было что-то безнадёжное, как в сбитом на дороге псе, который инстинктивно лижет переломанные лапы.

- Говорят, лет тридцать назад сюда свезли и закопали какую-то отраву из НИИ. Мне батя рассказывал, что оградили это место колючкой и вентиляторами, чтоб оно во вне не расходилось, чтоб люди этой силой не отравились. Какого-то лесничего завербовали охранять эту зону. Да куда там. Когда начался бардак этот: проволоку и вентиляторы дачники в цветмет сдали. Расползлась зона. И уже границ не знает никто.

У Клима в ухе отразилось только: «рспзлсссс...», и этими звуками в голове пищали комары, ввинчиваясь, даже не в кожу, а в гудящую плоть. Он вздохнул и сразу закашлялся.

- Мне здесь по-другому чувствуется, - продолжал Саня. - Сегодня я сюда просто так приехал. Место что ли это меня позвало. Встал и решил: что всё, хватит. Как будет, так оно и будет. Надоело!

- А как будет? - поинтересовался Клим.

- Как, как, каждому по заслугам будет, - уныло ответил тот. - Чувство у меня. Знаешь, скольких людей положили? Дурак был, жопой думал. А что: дело сделал, вот тебе лавэ полные карманы. Хочешь в кабак, хочешь сауну, что хочешь. Только вот всё просрано. Семьи нет, детей нет, здоровья нет. Ничего нет, ничего не хочу.

- Так молодой ещё для семьи, - попытался приободрить Клим.

- Какой молодой? Тут порезан, там пострелян, - он начал показывать места и болячки. - Там цирроз, тут грыжа, тут, - он показал на голову, - сотрясение сплошное. Клинит постоянно.

Это было заметно Климу. И без пояснения.

- Ну что тебе сказать? Значит, с этим и жить. Какой выбор-то? Болит и болит, поболит и пройдёт. Сколько людей без рук, без ног, а живут.

- Да это я так, к слову. Почему всё так? - продолжал своё нытьё парень.

- Как? - немного раздражённо спросил Клим. Его напрягала эта унылая атмосфера, скорбное течение разговора. Вместо того, чтобы выйти к трассе, ему приходилось слушать жалобы, молодого, по сути, парня.

- Неправильно. Наворотил дел, ума не было совсем, а теперь поздно. Рассказать? - он задал этот вопрос с намерением вывалить на Клима абсолютно не нужный тому балласт.

- Знаешь, да не надо мне знать этого, - отстранено ответил Клим. Единственным желанием его было встать и направится куда угодно, подальше от этого саможаления. Останавливало только намерение увидеть окончание данной пьесы с самим Пьеро в главной роли.

- Как хочешь. Знаешь, что я понял? Здесь всё устроено неправильно. Здесь нельзя просто жить, радоваться этому, спокойно чтоб было повсюду. Здесь ты или терпила, или бандит. По-любому. Никакого промежутка. У меня двоюродный брат живёт в Германии. Вот ему там жизнь: и сыт, и при деньгах. Врач. В выходные по Европе ездит. Куда захочет, туда и едет. К нам приезжал недавно, довольный, как кот. У вас, говорит, люди другие, всякое дело до полного пиздеца доведут, чтоб жалеть потом. У всех голова из одного и того же места растёт. Каждый поступок наш к последствиям приводит, которые понятны, если ты не совсем осёл. А русским скучно так, когда последствия ясны. Им надо так всё переебать, надо, чтоб пиздец совсем лютым стал. И так во всём. Так тут и будет: вот ты кого-то по еблу бьёшь, или тебя бьют, или вы вместе кого-то, или чтоб вообще непонятно было, кто за кого. И так все кривые, косые, поломанные. Так дальше друга дружку добиваем, чтобы уж совсем, чтоб до смерти. А там, после смерти: вот там и заживём.

Он схватился за шею сзади, поводил головой. В кармане у него зазвонил мобильник:

- Да, … сижу вот… нет, не один…так поищите, заебали…сейчас, - обратился к Климу, - можешь трубку взять. Я с ними больше говорить не хочу.

Парень передал мобильник Климу.

- Ты кто? - грубил голос из трубки.

- А ты кто? - тем же тоном ответил Клим.

- В общем, слушай, уважаемый: тот, с кем ты сидишь, очень нужен нам. Вы где? - резало ухо Клима.

- Давайте вы сами у него спросите. Я просто случайно рядом оказался, - ответил Клим, желая соскочить с разговора, который начинал утомлять.

- Слышь, это дело серьёзное. Он тебе ничего не рассказывал? Скажи, где он и можешь идти. Если рассказывал, дождись нас и договоримся без бля. Это кореша его звонят. И лучше сделай, как я сказал. У нас завязки такие: найдем, однозначно! - голос из трубки немного сбавил накал агрессии. - Да ты не волнуйся. Всё ровно будет. Где вы?

Клим передал трубку парню. Тот сбросил номер.

- Видишь «тарзанку?» - парень выставил палец. Прямо по его направлению болталась верёвка с толстой короткой, полированной палкой на конце.

- Да тут и прыгать с неё некуда, - удивился Клим.

- Она и не для этих целей, - усмехнулся Саня. - И ты здесь не просто так, может, богом мне послан, а может, ты и есть сам бог. Вот и ты напоследок меня не выслушал. Значит, достаточно сильно я наследил. А эти, - он кивнул на телефон, - может, и не найдут. Хотя найдут. Даже охота чтоб нашли.

Клим ничего не понимал и решил сконцентрироваться на пиве. Он допил банку. Вкус её напоминал мокрый картон.

- Смотри, - привлёк его внимание парень. Он достал нательный крест — почерневшее серебро со светлыми вмятинами по сторонам. - Здесь раньше Спаситель висел, да отвалился весь. Вот так.

- Я в реке плавал, - продолжал он. - Недалеко, выхожу, а он с креста прыг в воду. Я рукой до дна шарил, да не нашёл. Так и утонул. Распяли, да ещё и утонул. А ты говоришь. Я никогда ничего не носил, ни на шее, ни на одежде: нигде. Ну может, кроме октябрятского значка в школе. Пионером не был, не приняли. Так вот, а в том значке октябрятском что изображено? Там в нимбе белом лицо ребёнка без зрачков, как на иконе. Вот и думай, кто там — Ленин, или Иисус. А из круга пять треугольников выходят...

Тут с берега показались пятеро. Двигались неспешно. Подошли, поздоровались за руку с каждым. Один подошёл к «тарзанке» вытащил палку. Веревка поддалась. Он покрутил около узла и словно фокусник на детском утреннике, убрал руки: на этом месте вместо деревянного обрубка уже зияла петля. Клим замер, как внезапно вставший суслик в поле, с другой стороны, понимая, что их двое, а двоих в петлю не всунуть.

Он почувствовал, как потеют ладони, чем-то клейким. В одну ладонь ему уткнулся телефон.

- Тихо! - зашипел Саня.

Клим взял два пива из упаковки, встал и пошёл прочь. За ним никто не последовал. В начале пути, казалось, его спину кололи взгляды, наполненные сомнением в его безучастности к происходящему. Подспудно он понимал, что второй труп только усугубит их положение. Сознавая, что ужасно наследил на поляне и искать будут именно его, Клим громко выругался и ускорил шаг.

После примерно часа пути на мобильный парня позвонили, на экране показало имя вызывавшего: «Бобёр». Клим сбросил звонок, вытащил СИМ карту и убрал в карман. Покопался в настройках телефона: это был простенький бюджетный смартфон. В правом углу индикатор заряда: всего одна палка. Клим экономно отключил устройство и прибрал в карман.

Еле-еле к вечеру он вышел на тропу. Она извивалась, огибая препятствия: овраги, ручьи, останки животных. Шла по плешам лесным. Нелогично, не прямо. То в самый бурелом, то в заболоченные топи по колено. То в овраги, которые невозможно обойти, то упиралась в скопления деревьев, то в горку одинокую, по обеим сторонам, пологую, но обязательно так, чтоб измотать человека.

Серело вокруг. Клим устало присел на пень. Достал смердящее бумагой злосчастное пиво. Открыл и несколько раз глотнул, без удовольствия. Коряво и наискось цепляя горло и пищевод: эта жидкость прошла в него, раздирая внутренности, вывихнув их сухим глотом, колоброженным спазмом выдавливающем наружу икоту. Ноги наливала кисельная мякоть того же сырого картона. Идти никуда не хотелось. Из заднего кармана он достал измочаленную от сидения пачку сигарет. Внимательно ознакомился с последствиями их употребления во всей красе. Ему досталась слепота с размытым голубоватым глазом и выступающими капиллярами наружу, так откровенно, что захотелось умереть именно от этого.

Он разулся, завернул штанины, обнажив щиколотки, устало сполз с пня на траву, решив так и заночевать. По лодыжкам и лицу тут же закопошились вездесущие муравьи, старательно изучая сие препятствие. Жуки-пожарники из изрешечённого норами пня щекотали уже под одеждой. Лес готовился к ночи: где-то ухало, где-то сверчало, где-то шелестело. Он закрыл глаза и расслабил челюсть. Слюна свесилась.

В этот короткий сон Климу явился этот, будь он неладен, грёбаный Саня со своим затхлым пивом. Он протянул ему вощёный бумажный стаканчик с блядским пойлом, придающим тот самый картонный привкус напитку. Они бродили по районам города. Они собирали монетки, шпонки для рогатки, шайбы для болтов, начинающие спираль гроверы и канцелярские кнопки с высунутыми языками из своего центра.

- Знаешь, - говорил Александр, - я видел его. Он огромный, скошен на бок, и у него там карман. А в кармане такие же мелкие, как мы, ремесленники: один кузнец, второй чеканщик, третий — кидала. Капает мелочь металлом с кармана. И то, что упало, приносят ему обратно такие, как мы. Чтобы кузнец не замёрз, чеканщик не ослабел, да кидала, чтоб не промахнулся. А мелочи знаешь, сколько раскидано? Однако не замечают её те, у кого шея болит. Вот и моя заболела, и вниз не взглянуть. Затекла, поломалась. И сырца у нас полные ладони. Но снести его некуда. Значит, надо Ему бросить и дальше собирать.

Лязгнуло по асфальту дождём плавленого металла. Встало солнце и своими масляными лучами вышло из берегов. Шкворчало металлическими котлетами юбилейных червонцев. Раскалённый рак высунул свои длани из полыхнувшего светила, вырезая заготовки постоянно клинящими клешнями, которые стоило бы смазать, чтоб не оглохнуть от скрипа. Треснул гром, будто перекушенная гренка. Жевало унылым дождём, клевало молотом, оставляя за собой остывающие монеты.

Климу показалось, что он проснулся. На его лице отпечаталась рука, положенная под голову. К ней, саржевый узор рубашки на щеке, бродящий лабиринтами, из которых нет выхода; и отлежалая своё лицо прессформа для изготовления копеек.

Он пробовал на руку россыпь этой мелочи, пробовал на зуб. Всё фальшиво! Вокруг сновали зеваки. Из их карманов торчали наспех понапиханные измятые купюры, которые не примет даже безразличный банкомат. Посреди этой сутолоки стоял мужик богатырского телосложения, ничем не примечательный, с закатанными рукавами косоворотки по локоть.

- Подходи, народ приметный.

Начекань себе монеты! - голосил он из окладистой бороды.

- Давай попробуем, - предложил Клим. Они подошли ближе.

- Ну, господа, какую копейку желаете? - басил богатырь.

- Самое раскупаемое у вас, - ответил Клим.

Мужик оглядел их отдельно, оценивающим взглядом пробежал по Сане.

- Будет тебе царской чеканки, - обратился он к Климу. - А для тебя у меня уже есть, - он достал два жетона на метро и передал парню. - На глаза положишь. - Тут он громко засмеялся. Стало жутко.

- Пошли отсюда! - скомандовал Саня. Они быстрым шагом удалились прочь.

- Так, может, пива ещё купим? Только свежего, холодного, баночного, железистого такого, настоящего, - предложил Клим, ему стало как-то не по себе.

- Так, - ответил парень.

Взяли пиво. Сразу выпили. Клим закурил. С его рта полез вверх дым, образуя кучные облака, будто в небе накашляли. Это небо и оказалось кашлем Клима. С каждым спазмом перхания его раздавало вверх. Он сплюнул. Слюна его вязкая, медленно спускалась всё ниже и ниже, там, где уже была не видна. Клим особо и не смотрел вниз от испуга. Он с детства боялся высоты.

- Прибери слюну, - откуда-то снизу потребовал Саня.

- Я сплюну, - сказал Клим.

- Нет, прибери! - требовал он.

Клим всосал слюну обратно. На её кончике, свёрнутой в петлю, болтался парень. Клим сплюнул. Сплюнул парня, собственно слюну, сигаретный смог, что-то из желудка, перегар, сгусток гайморита: всё это шлепнулось на асфальт и поплыло по луже в канализационный люк. Клим вытер рот.

- Вставай!

Клим вздрогнул, проснулся, вытер рот. По-прежнему в воздухе было серо, хотя казалось, что уже давно небо должна пронизывать глубокая ночь. Над ним стоял старик, трогая его черенком хоккейной клюшки «Ладога». На вид ему было чуть больше шестидесяти. Он сильно сутулился, может даже немного притворно, хотя телом был сбит и широк костьми. Старика в нём выдавал взгляд, устремленный как бы сквозь тело Клима дальше, в сухую землю, до грунтовых вод. На гладком лице скользили неровные клочья щетины, слежавшиеся колтунами, будто истрёпанное мочало. Одежда, явно не по размеру, свисала со всех выступов его, будто моталось на шнурке для просушки в тихом обжитом дворике.

- Ты куда зашёл, дурень. Тут болота одни да заросли. И нет тебе без мене выхода отсюда: звери тебя сожрут, иль мои капканы прихватят, иль сам с голодухи сдохнешь. Тут моя земля. Вставай и уходи отсюда, куда я укажу. Не ходят тут люди твоих пород. Брысь!

- Не хочу. Устал я. Спать буду, - Клим подогнул ноги и лицом уткнулся в землю.

- Да вставай же ты! - и старик без размаха, но больно ударил своей клюшкой в шею Клима. Тот приподнялся, потирая ушибленное место.

- А сам-то что тут делаешь? - спросонья, с явным недовольством спросил Клим.

- А это не твоё дело. Твоё дело заблудиться, а моё — прогнать блудницу, которая шляется не в своих границах. Идём за мной. Выведу тебя на трассу, а там сам решай, куда тебе, - сказал. Он повернулся, будто разбуженный в берлоге медведь, своим липким боком в самый бурелом, как бы говоря с ним: «Как его сюда вынесло? Куда они все прутся, словно голодные курицы. Или тебе жертва? Как ты здесь?» Обратился он к Климу: - Как расскажешь, так с тобой и поступлю.».

Клим уселся, сдвинув колени, обнял туловище, втянул голову в себя. Согреться никак не получалось, а встать не было сил. Он, дрожа и заикаясь, как мог, так и поведал старику свои нелепые похождения голосом, чуждым его обычному, отчего ещё сильнее бросало в дрожь и жуть, будто это случилось не с ним. Зачем-то рассказал про сон накануне пришествия старика, про панический приступ в такси, про свои недуги, недосыпы, судороги, звуки откуда-то. Старик слушал и вздыхал, а ночь никак не могла начаться. Клим так хотел эту непроходимую ночь, чтобы не видеть это сморщенный облик, не совсем явный его пониманию, а ещё более хотел, чтоб прохладный эфир передал его живое испарение. И старче сжалился б над ним и вывел туда, где холод, где трассеры слепых, мёрзлых скоростями машин вывезут дрожащее тело, пусть в охолодь этих тупиков, в которые он бьётся, крошась и капая, как воск, ногтем и огнём, но такое знакомое ему, привычное. Словно сопли со свечей в приямках канделябрах, пока ещё мягкие, и он, как в детстве, лепит из них фигурки рыбок, кубики с кривыми боками, огромного червяка, который застывает, не успев слепиться и стать им. Он греет его дыханием в надежде, что получится, а вот не получается ничего, тот ломается и сухо крошится. А Клим не сдаётся. Он подносит его к всплеску пламени, досадно обжигая пальцы. Он негодует о том, что ничего не получается слепить, как должно быть, как правильно, как он считает.

Его опять сносит в жар, в детство, в эти болезни. Он вспоминает, говорит. Вокруг него вьются потоки и штормы. Они сошлись разницей температур. Смерч поднимается с кожи, с каждой поры. Вокруг головы вращается скрипучая крашеная карусель, солнце, ракеты, кривые горизонты, запавшие за край листа, где положено рисовать. Люди, собранные из палок, огромными, полыми, излишне круглыми головами бодают бумагу. Пузыри их лиц всплывают с листа — и пиздец… всё лопается, кляксой неумелой течёт по пологой школьной парте вниз: на штаны, на кожу, на пол. Кап..кап..кап... Поливая фасоль, которую задали вырастить на школьном уроке за месяц и которая таки не пошла в рост, а просто, банально, просто заурядно, взяла и проросла от сырости не больше-не меньше. Попросту, как комар, раздулся и сел на потолок. А у остальных одноклассников, растящих сие, она до того раздалась, что чуть во сне их не удушила, затейливо умножаясь собой. И шелестела при переноске на вытянутых руках, вносимая по звонку всем выполнившим домашнее задание. Клим с двойкой, условной двойкой карандашом, контужено плёлся домой, наблюдая обвивший забор плющ, довольные, сочные сорняки по обочинам, кусты на гаражах, из рубероида, облитого битумом.

Фасоль в конце концов дала плоды. Но та рвота пророщенной фасолью, когда рвота — ещё наказание, а не избавление, когда Клима тошнило только до блёва, и была ещё целая ночь, а промежуток заполнило так: будто узок ворот, да пионерский галстук, и в горле сгусток узко полощет...

- Так, хватит, я понял, - оборвал старик климовы откровения. - Пойдём, сегодня у меня переночуешь, а завтра прочь отсюда.

И наступила ночь. Тьма грубыми заплатками загуляла по поляне, где сидел Клим. Стало легче. Он поднялся, ничего не разглядев, и хотел уже упасть обратно.

- Так! За меня хватайся и пошли, - приказал старик. — Вот дал тебя мне господь на голову. Когда ступать будешь, ступай аккуратно. На ногу наступишь: палкой переебу. Понял?

- Да как тут не понять, - смирился Клим.

Они пошли. Густая похлёбка ночи вздрагивала изредка фиолетовыми бликами искажений в усталом взоре Клима. Он немного попривык, и полыхнуло чёрным, будто шевелящая перьями ворона обнимала крыльями своих остывших птенцов. Где-то ухало сбоку, где-то плескалось и пахло болотом, где-то зашуршало, словно крошились шишки. «Но то белки, наверное,» думал Клим.

Он сунул руку в рюкзак и обнаружил дыру. Пощупав её, пошарив тщательней, понял, что чётки он потерял. Фляга была на месте. Пустая бутылка из-под воды захрустела в ладони. Он провёл рукою по дну и нащупал жёсткие горошины.

«Разорвало четки, сыпятся по пути. Потом приду, соберу». Успокоился Он.

- Заходи! - скомандовал старик. И хотя глаза Клима привыкли к темноте, ни черта не было видно. - Ладно, постой пока тут, я сейчас.

Заскрипело ветками деревьев, посыпалась земля, и кончились звуки. От этого у Клима начался дикий свист в ушах, производимой абсолютной тишиной. Когда звуки вернулись, Клим услышал свет и кряхтенье. Старик стоял со свечой. Он поводил ей, показывая путь под слоёную почву. Вот они спустились в землянку, и Климу стало тепло и сыро, как в возбуждённом влагалище. Пахло затхлым подвалом, горькими травами, какой-то дохлятиной и, как и везде, керосином. Старик поставил свечу в кружку на земляном полу и уселся у стены, обвитой корнями столетнего дерева.

- Вот тебе и ночлег, а вот и печенька, - улыбнулся он, достав спрятанный в землистой нише гриб трутовик, погладил его, обводя рукой все неровности. - Ты смотри: ничего, что над землёй, что на земле, что у меня под землёй не происходит просто так, кроме одного. Этот плод я назвал «простотак», - Он кисл, сух на языке и является, по сути, обычным грибом-паразитом. - Старик надавил на плод, тот сморщился и сразу же вернулся в первоначальное состояние.

- Как резиновый, - заключил старик. - Иной продукт помнёшь, подавишь рукой — вот тебе и каша. А его рукой не сломаешь, лишь кусать да пережёвывать. Народ их сторонится. Не привычно им, видите ли, такое потреблять. Вот с тобой всё просто так или не просто так?

- Да, со мною всё просто: когда так, когда не так, - неуверенно ответил Клим.

- Скажу, что здесь ты не просто так, а сам целиком «простотак». В этом и твой «простотаковский» парадокс, - заключил старик. - Иной эти места стороной обходит, а ты припёрся и носом клюёшь. Всякий зверь своё место выбирает. Про людских и толковать не приходится. К таким, что вроде тебя, эта заурядная публика уж слишком подозрительна, и с порицанием отзывается. А вы, как побуженные шатуны, слоняетесь, ни черта не понимая, не разбирая своего пути. Побираетесь в чужих огородах — там тьма кругом, и проведёт только поводырь беспородный. Один поводырь из воды, иной с неба гребнем. Их перегной под грибной полусферой. У тебя хорошие тотемы.

- Ты жуй давай, боле сегодня ничем не богат. Все ловушки по чащам пустуют. Берегут одиночество своё. Пришёл, - продолжал старик, - прислушивайся к ним и тогда не пропадёшь…

Клим отрешённо слушал эту ахинею. Он надкусил упругий нарост, как позавчерашнюю булку. Скрипнуло на зубах и во рту раздался вкус квашенной капусты. Он оставил попытку пережевать эту органическую литую массу, широко сглотнул и тут-же подавился, закашлял. Старик терпеливо ждал, когда тот успокоится. Дождавшись, он снова начал:

- Я вот утром выхожу наружу, гляжу на небо, на росу, на траву. И всё ясно: и погода, и улов, и день мой наперёд. Никто меня не съел, и то хорошо. Человек — он сам по себе невкусный. Вот отгрызёт он от себя кусок, прожуёт, да и сплюнет. А с этого куска одни беды: в воду упадет, так рыб потравит, зверь найдёт дикий, так зубы сгниют, поговорит с кем, так и захворает тот. Вот и ходит он по свету, травит этот свет, а потом собою мёртвым травит всю округу. Туда всему и дорога.

- Так, - продолжал он, - про других не буду, не заслужил толковать. Сам серо на цветное смотрел. Ты много пьёшь-то?

- Да, по-разному, - признался Клим.

- Хочешь выпить?

- Можно, - равнодушно ответил Клим.

- Ан нету ни хера! - старик заржал во всё горло. Он хлопал себя по коленям и плескал слюнями вокруг.

- Сам пил, ничему не отказывал. И не только пил, мог и струну запустить. Так жил, что места не было моего. А как только меня прежнего не стало, тогда заменило всего, и мною прикинулось вся округа. И в ней меня нет, одна оболочка. Будто куль смятый, без ничего, из газеты, в которую рыбу завернули, выели, аккуратно смяли, чтоб жир не вышел. Текст уже не разобрать, слился, протёк, как пропись. Такой даже жопу вытереть брезгливо. А пульсировало и болело так, словно вытерли со всеми глистами, смяли и бросили. И шевелюсь то ли от этих червей, то ли от смеха. Да, видно, в газете той и в моём бормотании в унисон событиям изошло что-то и повело меня по миру. И всему, что терпеть во мне притерпело, всему, где быть, меня побывало по миру и помиловало. Богова миска. А ему такие, как я, видно, тоже, как масло.

Старик помолчал, вздохнул. Потом его опять понесло:

- А там каждый монастырь — те же глисты. Войти просто, лишь молитвы свистом. Гордость человечья, что гость я. И лечили мене все, и собачьи лапы давили на плечи.

Тело старика пульсировало, как в эпилепсии. Он закрыл глаза. Под веками бешено гоняли по своим орбитам его серые зрачки, словно хитрый напёрсточник проворными движениями желает заморочить увальня-обывателя. Голова его запрокинулась назад, руки, и без того дряблой кожей, мелко вибрировали.

Красная вязкая юшка прилила к голове Клима, обескровив остальные части тела. Казалось, что она сейчас поделится на фракции и превратится в слоёный холодец. И он устало катал единственную бусину, оставшуюся от рваных чёток, как упругую ртуть, между затёкшими от холода пальцами.

- Давай поспим, - просяще сказал старик, вернувшись в осознание, - а дальше выведу тебя обратно в эти гости ко всем на тебя похожим. И катись на все четыре стороны.

Клим уже спал и не слышал последней фразы.

Он бродил по землянке, такой низкой, что казалось, что у него сплющило шею. Келья из чернозёма, келья из песка. И так снова и сначала. Из черноземельных ниш: с потолка торчали мочковатые корни, как мусульманские бороды, заметно тронувшиеся в рост, бормоча без перерыва бульканьем словесной лавы. Из песочных, спутанных, как монашеские бороды, раздавался гул стремящихся вверх сосен, капала шипящая смола на песок, превращаясь в его потерянные янтарные чётки. Всё это одновременно наливалось и катилось следом. Клим потрогал шею, как юбку гриба, не дающую рассмотреть, что творилось внизу. Он превратился в пешку в этом лабиринте, который был непоследователен, словно условный шашечный гребешок на такси. Клим ушёл далеко, и смола из белых каморок беспорядочно попадала прямо на голову. Голова раскрылась зонтом, напрасно пытаясь принять эти капли. Они жгли и блестели от соприкосновения с плотью. Он рос из землянки и скоро весь вышел на поверхность, где всё вокруг кукарекало, пытаясь склевать эти ожоги с его башки. Резко наступило утро, предательски выдав его миру и всему, что копошилось вокруг. Свет лепил другое пространство, отличное от ночного, и слепил Клима, как чёрную пешку на белой клетке. Тот пытался выпрыгнуть, но туловище его, как резиновый сапог, вросло из подошвы в землю канатным кружевом каких-то грубых лобковых волос, цепляющихся за каждую неровность.

- Вставай!

По плечу Клима ударила холодная рука. Клим открыл глаза: в землянку бил свет, навязчивый и, казалось, пустой. Эта яма уже была наполнена ароматом зверобоя, потом двух мужиков, переживших непростые сны, подсохшими корнями, землёй и, как всегда, керосином. Старик протянул Климу кружку, в которой вчера стояла свеча. В кружке чай или травяной отвар, пробивающий и размягчающий ноздри, законопаченные на ночь засохшей носовой слизью. Клим протёр рукавом лицо, сел, облокотившись к стене напротив старика, понюхал содержимое кружки, отхлебнул, и тепло опять раздалось по организму, придавало сил жизни в унисон рассвету. Старик, кряхтя, разобрал люк, отделяющий их от леса.

- Допивай, пора идти, - добродушно сказал он, выговаривая каждое слово, которое обволакивало землянку и не стремилось во вне, как и тот аромат зверобоя в сосуде Клима и уже в нём самом.

- Снился ты мне сегодня, - старик потрогал голову, поводил рукой по своду черепа, будто желая навести побольше мути там, где её в избытке. - Видать, свидимся ещё. Сам придёшь, как позову.

- А пока походишь по миру, и твоя идея найдётся, - продолжал старец. - Но осторожней с идеями этими. В России каждая идея: в пожар, в кровь, в братскую могилу ведёт. Вот самая гуманная: царство божие построить. Вышли, других положили и постреляли, порезали, выкорчевали, а там пень вверх рогами. Взяли пень и обратно в землю, да так и успокоились. А раз успокоились, там и идея кончилась. Другая пришла: царство слабости человеческой: пол страны разграбили, пол страны на погост перевезли. Так вот, всякая мысль, которая тут всходы даст, зажужжит в мозгах: сначала у шмелей благородных, толстых, чревом волосатых тех, что не всяк цветок тронут, а чтоб послаще, чтоб патока. И понесут этот нектар богу в угоду. Опосля пчела приходит, худа серым телом своим, а там уже скуден луг. Так пчела — не шмель, найдёт, ежели потрудится. Находит и живёт, и хорошо её улью. И как только оказалось хорошо пчеле, так за ней осы летят с яркими туловами, каждая сама по себе. Жрут без разбора всё, пчёл давят. Мало им этого «всего». Пойдут, опустошат луг, а далее: по ямам мусорным, по объедкам, по мертвечине, по всему чуть живому. А в конце муха приходит, сожрёт: и пчёл, и ос, и шмелей останки и гниль какая, повсюду падаль. Луг зарастёт, запахнет, да только некому этот запах почуять. Мёртвым пахнет, мрёт луг.

- Пойдем, покажу, куда тебе, - произнёс он совсем тихо.

Они вместе с Климом вышли из землянки. Туман. Ветер менял тени леса местами. И опять, как в калейдоскопе, рухнуло тяжёлое небо на землю и лёгкие сухие травинки бросило вверх, они отдавали холоду своё промёрзшее нутро, будто холодный чай, который можно вдыхать. Мягкий воздух жидок и в то же время наполнен ароматом смол со сломанных деревьев.

- Туда тебе, - указал старик на пролесок, за которыми змеино шипели шинами автомобили, неслись, сигналя друг другу, перестраиваясь по обочинам в своих шашечных боях. - Дай Бог, свидимся, только уже не случайно. - И старик побрёл к себе, а Клим, ускорив шаг, вышел на трассу.

Он включил телефон, вставил карту, открыл приложение такси. В приложении его место было отмечено. Он заказал поездку до города и стал ждать.

Такси остановилось. За рулём был рязанский водила, который его сюда и привёз.

- О, здорово, местный! - поприветствовал он. - Как прогулка?

- Привет, - ответил Клим. - Нормально, в целом.

Они поехали. Водила периодически вглядывался в зеркало на Клима.

- Так вы знакомы? - наконец спросил он.

- С кем?

- Так парнишка постоянно именно меня заказывал. Доезжал до места, где ты вылез, и уходил. Потом вечером обратно его вёз. Что у вас там? Партизанский схрон? - он потряс своё тело смехом. Затрясло и автомобиль, повело, но тот умело выправил его, будто своё дутое тело, к которому прилагалась этакая вездеходка.

- А давно он сюда приезжал? - спросил Клим.

- После тебя сразу. А я ему говорю: «Остановку тут надо ставить и маршрутку пускать!» - опять хохот потряс салон.

- А обратно?

- Не, обратно пока нет.

- Слушай, а парень тот, как он тебе? - спросил Клим.

- Да, какой-то нервный, но вежливый.

Климу больше не хотелось говорить. Он прижался лицом к стеклу, смазав изображение. Казалось, что из леса выходят по их пути змеи с шелушащейся корой калеченных деревьев, зеркала болот с выдавленными насильно каблуками уступов, ключицами перегнивших веток, далее — пролесками и громадными муравьями наползающих на солнце кустарников.

Водила протянул визитку:

- Вот, вызывай, будешь в этих местах, дешевле обойдётся, как постоянному клиенту. Меня Василий зовут, - он протянул руку, похожую на резиновую перчатку, вставшую над банкой забродившей браги.

- Клим.

- Клима клином вышибает, - он опять принялся хохотать, похлопав по плечу пассажира. - Не обижайся. Тебе куда в этот раз?

- Домой. - Клим назвал адрес.

Дома, как всегда, царил беспорядок. Вечные уличные ветра надували шторы грязным пузырём. Прожжённый окурками линолеум выгибался наружу и извивался узорными закорючками. Шуршали сквозняком: обрывки этикеток, разноцветные стикеры, колбасная кожура. С полок удивленно выглядывала грязная посуда. Журнальный столик в испуге жался к кушетке. На нём пепельница. В ней, словно вросшие в золу пни, торчали короткие окурки с прикушенными концами. На полу разбросан пластик и алюминий, судорожно помятый, как свет в комнате. Клим щёлкнул выключателем: стало ещё грязнее. Заляпанная лакированная мебель поймала обмылок лампочки.

Он нашёл свой мобильный, сел на кушетку, набрал на работу:

- Я заболел. До конца недели возьму за свой счёт... совсем плохо... нет, в больницу не дойду, отлежусь дома... хорошо. - Сбросил.

Теперь можно выспаться. Клим выключил свет, не раздеваясь, повалился на проваленную кушетку, так же прожжённую местами, и закрыл глаза. Веки прозрачно налились красным туманом. В голове гулял тихий шёпот искажений окружающих звуков, преобразуя их во что-то знакомое и членораздельное, в музыку, отмеряемую примитивными ритмами. Мозг заполнило каким-то сюжетом, то ли происходившим когда-то и забытым, то ли происходящим не с ним, сопровождаемый резким запахом, знакомым, как этот сюжет.

Вдруг по всему телу пробежала судорога и необъяснимая паника. Эти образы и запахи застряли в сознании. Их хотелось стряхнуть, как градусник, как что-то инородное, но они накатывали снова, и казалось, что сейчас Клим или сойдёт с ума, или останется с этим навечно. Он открыл глаза и сел на кушетку. Его повело в сторону. Он повернул голову, будто вороша своё сознание, которое не могло зацепиться за реальность и прибывало в нём по ошибке. Не много погодя он рванулся к рюкзаку, достал флягу и крупными глотками запил это состояние, будто нажав аварийную кнопку сбоившего механизма. Сброс.

Со всех сторон давило какой-то плесневелой тоской. Захотелось заплакать или закричать так, чтобы кровь пошла горлом, вымывая из себя эту пыльную мышь, скребущую нутро. Находиться здесь стало невыносимо. Всё напоминало об одиночестве, тревоге, траурной грязи тишины. Копить молчание до конца недели сулило новые приступы депрессии.

Клим снова достал флягу, глубоко отхлебнул. Привычное мурчащее тепло разлеглось и распушилось внутри. Выдохнул. Затем взял телефон и начал звонить всем подряд, без разбора. Хотелось говорить, действовать, только не оставаться в этом оглушенном безмолвием пузыре.

Одиночество наступило пять лет назад, когда он расстался с бывшей после очередной ссоры. Хотя, если признаться, одинок Клим был всегда. Он пытался избегать этого ощущения, но неизбежно оказывался вовлечён ещё в более дикое осознание своего сиротства в окружающем. Друзей не было. Он отталкивал их своей прямотой и безучастным холодом или пугал экзистенциальной самобытностью и эстетическими принципами. В общем, Клим был непонятен и странен основной массе ординарных мирян.

Через время он попытался завязать отношения с противоположным полом, но бессознательно понимал, что тому глубоко серо на его переживания, истории, чувства.

Почти все из них искали в нём сырую глиняную породу, которую они потом приведут в форму этакого цветочного горшка. Туда, по прошествии времени они высадят своё тревожное растение, сохнущее от каждого сквозняка и отклонения в кислотности субстрата, на котором тот должен радужно произрастать. Не стираемой побежалостью по металлу, шевеля благодарными вёслами в солнечном потоке, растопыренными листьями, выдавливающих из нутра полезный кислород. Но глиняный Клим был пригоден только на черепицу, на бесполезные свистульки, на неправильной формы кирпич.

Одна из них с искренностью зрелой самки люто принялась лепить из него удобоваримую массу. Она, как могла, ломала его под себя. Они всё время куда-то шли, ехали, плыли, катились. Её любимыми местами пребывания были громадные, нарочито торчащие промеж вековых построек, торговые центры, от которых стыдливо хотелось отвести взгляд: с нишами бутиков и лавок с обязательными безделицами, с ароматным фастфудом, где можно сидеть на кривых ПВХ стульях и пить трехкратно дорогую газировку, болтая о пустячках и о тех самых лавках с барахлом. Вторым местом являлись циклопического вида жилищные комплексы, куда она непременно всякий раз тянула Клима, ставя в пример успешность народонаселения оных. Эти посещения приводили её в дикий восторг. Дабы исправить перекос из этой кондовой материальности, Клим пару раз посчитал нужным приобрести ей современное чтиво, нейтральное и признанное, по сути, оным даже обывателями всех стран мира, на что получал отпор критики и непонимания современной литературы вообще. Идеалом её являлась литература двухвековой давности из школьной программы, заключённая в обязательную бумагу, от которой его тошнило. Она, по ходу, и жила бы в той реальности и исповедовала бы те идеи, излагаемые в данных распухших и тоскливо огромных томах, если бы не была отчаянно тупа. Ему было лень закончить эти отношения, которые, по-правде, являлись просто дружбой и, как казалось той особе, симбиозом обоюдного сосуществования. Такое впечатление, что никаких чувств и не было совсем. Только обыкновенный, как в учебниках зоологии, паразит присосался к его телу и выкачивает всё живое, оставляя жгучую пустыню. Ей, скорее всего, может, и хотелось растаять в его ласках. Ей было приятно, когда его ладони касались самых её раскалённых мест, но эта осторожность во всём убивала всякую неосторожность Клима. Он вспомнил последнюю встречу с ней, когда они бродили по очередному торговому центру. Она, как всегда, не накрашенная, но приятно пахнущая лавандовым шампунем, вела его в очередную ловушку с втридорога умноженными ценами на одинарное шмотьё. Полимерный мир уютно обволакивал её потребляемой нормой, которой оставалось только задохнуться, как в презервативе. Так и случилось. Он и она просто больше никогда не позвонили друг другу.

Вторая не читала вообще. Она считала это потерей драгоценного времени, которого катастрофически мало. Она почти сразу отдалась ему, немного привыкнув. Они ходили в кино, в кафешки, просто подолгу гуляли по улицам. Клим много говорил, она всегда слушала и невинно улыбалась. Казалось, вот оно, вот тот человек! Нет! Однажды, после одного сеанса какого-то кинофильма, досмотренного до конца, он увидел её, плетущуюся к нему, какую-то жалкую. Клим даже готов был пожалеть её. Но, расставшись, она перезвонила и выдавила столько яда со своей территории, что отравленного Клима тошнило весь оставшийся вечер. Немного освоившись, эта обладательница своеобразного вкуса взяла за привычку постоянно отчитывать его даже за то, к чему он не имел никакого отношения. Ей не нравился район его проживания, жилище, мебель, манера одеваться, образ жизни, сам Клим. Ему она так же быстро наскучила своим однообразием и предсказуемостью, перманентной оглядкой на окружающих. В порядке вещей для неё было просто заехать к нему с работы, чтобы потрахаться. Потом она почти молча одевалась, вызывала такси и направлялась к себе домой. Проживая на рабочем посёлке со своими родителями, одеваясь как тётка, она проводила всё свое время или в офисе, или дома за штопаньем своих колготок и протиранием пыли на полках шкафов с хрустальными сервизами и фигурками, искривлённых стеклодувом животных. С наступлением огородно-дачного сезона встречи стали совсем редкими. Ни за что, ни про что, однажды Клим был отчислен и забанен.

При дальнейших попытках знакомиться перед Климом выдвигались требования, такие как: наличие хорошего автомобиля для поездок за жратвой и сапогами, отсутствие вредных привычек, посещение фитнес-клуба, одноклеточно-позитивное мышление для совместного просмотра дегенеративных ТВ передач и сериалов. И самое главное – много-много денег, хрустящих в карманах, расслабляющихся от трат на счетах и на картах, размножающихся процентами вкладов, кэшбеками и бонусами. За ними заботливо присмотрят, накопят, выследят скидки, как опытный охотник. Их разменяют на бытовой мусор, домашний уют, еду без глютенов, ГМО, быстрые углеводы. Их эквиваленты превратятся в магнитики на холодильнике с воспоминаниями о медузах и отелях, с видами на изобилие воды, в разжиревшую моль в тесных платяных шкафах, в глянцевое цветастое меню, от которого выделяется желудочных сок, в залах с лепниной и люстрами-гирляндами под неоновыми вывесками, со словом заканчивающимся твёрдым знаком.

Клим казался себе нищим, просящим милостыню внимания, которому кинули просроченную мелочь с прошлой реформы. Так он бросил все попытки и решил пропадать в одиночестве.

Зазвонил мобильный. Клим ответил, смахнув на зелёное. Послышалось оттуда:

- Здорово. Это Колян!

- Здорово, Колян.

- На работе?

- Нет. Дома морожусь.

- Слушай, я тут в центре. Может, по паре пива?

- А давай! - обрадовался Клим.

Можно не бродить бестолково по городу, измеряя одиночество траекторией привычного маршрута. Такое себе ориентирование на местности с тупым карандашом, где вместо контрольных точек помеченные места памяти, связанные прошлым. После прохождения каждой такой красной тряпки хочется, чтобы это событие всплыло. А для этого надо залиться алкоголем. А легче оно не станет.

Он собрал рюкзак и вышел наружу. Свежее веяние атмосферы приятно щекотало ноздри до того момента, когда он решил перейти дорогу. Там ему не уступил дорогу автобус с грязевой коростой на боках прямо на пешеходном переходе, вместо того, чтобы притормозить перед ним, он наоборот, резко рванул вперёд, и Клима обдало фантомом запаха из выхлопной трубы, который недавно чуть не до смерти напугал его. Это был тот же аромат, вытесняющий сознание. Один в один! Опять его накатило тревогой, и он ускорил шаг. Перейдя на другую сторону трассы, Клим остановился. Поношенное бывалое сердце, принялось разгонять ленивую густую кровь. Наконец, та поднялась до прожорливой головы. Он вздохнул и пошёл дальше пешком. Медленно и наверняка.

Встретились на вокзале.

Колян был широкий и плотный, в прозрачной майке, через которую просвечивали синие наколки. Надо сказать, что исколот он был как контурная карта: розы, колокол, купола, что-то поменьше. Познакомившись на работе, они часто курили вместе. Колян любил поболтать. Только учитывая его прошлое, разговоров с ним никто не поддерживал, все вежливо уклонялись от бесед. И только равнодушный Клим выслушивал неказистые рассказы вперемешку с байками. Колян любил приврать. Он постоянно что-то клянчил, мог даже заплакать при всех ради своего интереса. Его жалели, прощали косяки, шли на уступки, а он, как мог, использовал всех и каждого, до кого только мог дотянуться. Особо он любил покрасоваться при всех, стебя и унижая собеседника. Один на один же вёл себя на равных, не проявляя высокомерия. Климу он рассказывал про себя столько, что тот знал даже обстановку в его съемной квартире и сослуживцев по работе, сожительницы Коляна.

- Пойдём посидим, а то жарко, - предложил Колян после рукопожатия.

Они зашли в пиццерию и заказали два пива в бутылках. По помещению расходился запах горелого хлеба и керосина, как везде. Официантка в зеленом фартуке, как навозная муха, металась от раздачи до столиков. За соседним столом бухой в слюни мужик распинался, надувая жилы на висках и шее, жестами и мимикой доказывая собутыльнику что-то важное. Общий гул обволакивал, набиваясь в уши стекловатой, как серная пробка, будто вынырнул на поверхность, и надо попрыгать, чтобы вытекла оттуда вода с каким-то теплым всхлипом. Гул дополняла музыка, доносясь издали, не разобрать откуда, словно с соседской квартиры.

- Давай, братишка, за нас! - Колян поднял бутылку, прищурился, открыл рот, положил горлышко на нижнюю губу и влил её в себя.

Клим отхлебнул.

- Эй, девушка, можно повторить, - остановил он официантку. Та кивнула и заспешила, записывая на ходу.

Клим заскучал. Ковыряя этикетку на бутылке ногтем большого пальца, загибая углы в трубочки, разворачивая и опять загибая.

- Не грусти, а то хер не будет расти, - улыбнулся Колян. - Давай пей уже. Чего, как не родной.

Клим высосал бутылку. Принесли ещё. Опустошив, заказали следующие две.

- Слушай, Клим, печень пивом не обманешь. Может по водочке?

- А давай!

После рюмки водки стало легко дышать. Климу уже была не равнодушна эта рожа напротив, со всё заражающим оптимизмом. Словно галки прилетели, загалдели среди этой выгребной ямы, где водились только жирные голуби, которые даже когда ходят, будто пытаются склевать невидимое зерно, из которого рождается воздух. А воздуха мало. Климу его было мало всегда. Иногда он просыпался в панике, что сейчас задохнётся, что на его долю не хватит этого процеженного через москитную сетку окна бульона. Его пытаются вытеснить выхлопы автомобилей, заводов, подвалов, духовок, протухших слов, перегаров из потухших отверстий над подбородком. Он становится вязким, и тогда Клима настигает очередной приступ. Самое ужасное состояние, когда приходится хватать, рвать зубами, глотать это самое необходимое, как парафин, как яблоко, не жуя, обдирая внутренности. И как всегда, его отпускает и становиться хорошо.

- Давай ещё одну, - не унимался Колян.

Клим вздрогнул, глянул на стол: бутылка была пуста.

- А давай!

Они заказали ещё одну. Им принесли. Колян твёрдой рукой наполнил рюмки.

- Слушай, а что ты думаешь обо всём об этом? - Коляна повело в сторону, но он выправился и снова принял исходную позу за столом.

- О чём конкретно? - хотел уточнить Клим.

- О чём, о чём, о нас, о жизни.

- О нас? Да чего о нас думать. Может и нет нас. Может всё в нас. А жизнь — это способ существования белков, из которых состоят тела, - ответил Клим.

- Не скажи, - задумался Колян. - Знаешь, отдыхали недавно мы в Слизях. Там пролесок, а за ним поля. Так вот, выпили, шашлычок, там, огурчики, сидели-пиздели. Захотел отойти, отлить. Иду, значит, по полю, чтоб не видно было. Далеко зашёл. Смотрю, стоит кто-то. Меня прям передёрнуло. Подхожу ближе. Пугало, как на огороде. Думаю, зачем оно тут? И одето по всей моде, чисто, не докопаться, ботинки под жердью. Думаю, а сниму-ка я с него этот шмот родной, а на него своё навешаю. Так и сделал. Обратно иду и понимаю, что Я сейчас пугало, а он мною стал. Жутко сделалось. И снова понимаю, что я не первый, кто так поступил. А вот кто первый, вот тот настоящий псих! Одеться в лохмотья и босиком уйти, а своё пугалу отдать? И стоит оно сейчас в поле вместо меня, а ты с пугалом водку пьёшь!

- Да это прикол какой-то, - улыбнулся Клим. - Просто с огорода притащили вас таких залётных попугать, чтоб не топтались. На то оно и пугало.

- Так, да не так. Пугало зачем нужно? Чтоб боялись вороны, люди, волки. Вот и меня бояться, стороной обходят. Я и есть пугало. Только не с огорода своего местного, где жена боится да родня, а со всеобщего поля, которое Россия! Крутит меня, ломает, ветер треплет по шмотью. Давай ещё водки?

- Давай, - согласился Клим. - А затем давай съездим туда? Ты же не спешишь?

- Добро. В спешке только ферзи, да пешки. Нам слонам — всё диагональ.

- Далеко это твоё место?

- На электричке три станции и минут десять пешком, - заикаясь, отвечал Колян.

- Отлично.

Они заказали очередную бутылку. Колян пил уже из горла, так что Климу почти ничего не осталось. Встали и пошли. Коляна водило. Клим взял его под руку. Еле протиснувшись в то в сужавшиеся, то в расширяющиеся двери, они вышли на улицу. Свежий эфир обдал Клима своей новой дозой. Мелькали автомобили, оставляя за собой пожелтевшие шлейфы огней. Люди, как гармошки троились и собирались обратно в свою плоть. Эхо голосов их било куда-то в затылок. Ничего не разобрать. Вся эта говорильня смешалась около вавилонского здания вокзала, откуда вещала жрица всех направлений и путей равнодушным голосом ко всем смертным. Заплывшее табло крысиными глазами-точками бегало взад и вперёд, мешая сосредоточится. Пришлось поинтересоваться у ожидающих. Им выпал первый путь. Через пару минут заколотило по платформе и из темноты выбросило поезд. Скрипнули дверные створки.

Они вошли в нутро электрички и сели в середину салона. Стало душно, и Колян полез открывать окно. После нескольких попыток это ему удалось. Поехали.

Сразу распахнулась дверь. В вагон зашел мужик с баяном и девочка. Мужик растянул меха и заиграл, а девочка запела «Валенки». Они медленно двинулись по вагону. Клим заметил, что у мужика не хватало пальцев на руке, а девочка нарочито хромала. Клим взглянул на Коляна. Тот спал, пустив слюни. Когда парочка поравнялась с ними, Клим полез в карман. Они остановились в ожидании милостыни. Девочка, удивлённо глядя на просвечивающие через майку наколки Коляна, продолжала песню:

«Ой, ты, Коля, Коля, Николай,

Сиди дома, не гуляй.

Не ходи на тот конец.

Там тебе настанет крест.

Валенки да валенки.

Под крестом охранники...»

Клим отдал ей всю мелочь, которую удалось извлечь, и просящие двинулись дальше. Электричка ухала и дрожала, как раненая многоножка. Дикторша неестественно бодрым голосом взывала к пассажирам. Клима потянуло в сон. Он, как мог, крепился. Перед глазами обитое коричневым дерматином кресло напротив медленно превращалось в школьную доску. Он мелом пишет на ней то, что вещает дикторша по вагону, как учительница, поставленным правильным голосом. Он не успевает, волнуется, и вот ему прилетает подзатыльник… Это дёрнуло электричку.

«Станция Грибное. Осторожно, двери закрываются! Следующая станция Слизи».

Клим растолкал Коляна. Тот, неприветливо бурча, всё же проснулся:

- Есть выпить? - он еле шевелил губами.

- Сейчас на станции возьмём, - ответил Клим.

Дальше они ехали молча. Колян глядел в темноту окна, в котором отражался салон. Подпрыгивал жёлтый воздух, взбитый, словно масло, в такт электричке. Климу казалось, что он давится этим воздухом и его больно бьют по спине, чтобы выплюнул инородные сгустки этого горького масла, которое жирным слоем размажут по полу, чтобы всё скользило и падало. Далее под этими ударами грязь, как рвотные толчки, превращалась в паштет, а сверху будут люди, как шпроты... Наконец остановка. Они вышли. Электричка загремела дальше.

Платформа была пуста. Остывшее поднебесье приятно проникало внутрь, расходясь по телу. Прошли до ночного магазинчика, выглядывающего из-за станции. Взяли полный рюкзак пенного и двинулись дальше.

- Кажется, там, - указал Колян. - Тут по путям и вглубь.

Прошли вглубь, вышли в поле. Сверху распирало кусок опухшей огромной луны голубоватого оттенка со впалыми оспинами. Ни тропинки, ни дороги. Но Колян упрямо шёл напрямки, сверяясь со своими, только ему ведомыми ориентирами.

- Доставай пиво, - скомандовал он.

Клим достал. Стоя выпили.

- Давай ещё. Я тогда в слюни был.

- Да ты и так в слюни, - заметил Клим, но достал ещё. Следом ещё. Наконец, Колян, шатаясь и наступая себе на пятки, зашагал быстрее и увереннее.

- Там!

Он показал направление. До самого горизонта ничего не было видно.

- Холодно мне, - жаловался Колян. - Не замёрзнуть бы здесь.

- Какое холодно! Плюс двадцать, - Клима начало напрягать состояние друга. - По-моему, нет тут ничего. Пойдём обратно, пока не заблудились.

- Да мы и так заблудились, - вздохнул Колян. - Знаешь что, пойдём на холод?

- Как мы пойдём, если я его не чувствую?

- Я чувствую, - ответил тот. И двинулся, как шахматный конь, зигзагами, выманивая на себя придуманный холод.

Наконец впереди показался силуэт.

- Вот оно! - закричал Колян. - Клим увидел пугало.

Они подошли ближе, рассматривая странный прикид. Сверху торчала шапка-ушанка, плешивая, как псина. Ниже на тулово нацеплена застёгнутая на все пуговицы серая телогрейка с лохмотьями вылезшей ваты. На левой стороне был приколот октябрятский значок. На земле под телогрейкой лежали валенки, казалось, разного размера, с протёртыми пятками.

- Что-то совсем холодно, - запричитал Колян, - и начал срывать одежду с пугала и надевать на себя. Всё оказалось впору, кроме валенок. Колян кряхтел, сопел, тужился, но так и не смог натянуть их.

- Ноги мёрзнут, - опять разнылся он.

Клим достал флягу и протянул:

- Пей!

Колян в два глотка осушил её. Клим вывалил всё банки из рюкзака и осмотрел остов пугала. Только сейчас он заметил, что каркасом этой конструкции служил кладбищенский крест. Его передёрнуло и бросило в холод. Он заглянул на лицевую сторону креста. Там, куда овалом крепится фотокарточка покойного, чёрно-белой глазурью нависало лицо встреченного им вчера старика.

Клима затрясло. Он надел валенки, которые оказались точно по ноге. Свои ботинки он убрал в рюкзак.

- Жарко! - снова захныкал Колян.

- Конечно, жарко, в телогрейке и в шапке, - ответил Клим.

- Нет, внутри зной у меня, - он показал туда, где должно находится сердце. - Солома горит!

- Дай мне значок посмотреть, - попросил Клим.

- Бери, - Колян отстегнул октябрятский значок и передал Климу.

- Внутри солома, - продолжал Колян. - Полная грудь соломы и горит вот здесь, - он опять показал на то же место. - Скоро я весь сгорю. Как тушить?

- Пивка попей, - ответил Клим. - Может потухнет.

- Не смешно мне, - опять заныл Колян. - Я раньше здесь был пугалом, - он показал на висок, - а теперь весь становлюсь. Не хочу! Что делать, Клим?

Климу ужасно захотелось спать. На мгновение он отключился.

- Не спи, - толкнул его Колян. Он полез себе за шиворот. - Потерял, - расстроился он.

- Что потерял? - поинтересовался Клим.

- Крестик свой потерял.

- Да не ты первый.

- Что?

- Слушай, Колян, ты кроме алкашки ничего сегодня не принимал? Тебя что-то жутко заворачивает.

- Нет. Меня не заворачивает. Мне страшно. И крестик не уберёг. Что же делать.

Он поднялся, обхватил голову руками и завыл вверх. Затем схватил могильный крест, вырвал из земли и положил себе на спину. Клим с удивлением наблюдал за ним.

- Я пойду, за мной не ходи. Это моего пугала крест, и мне его нести. Коли пропаду, так мне и надо, за всё!

Он неспешно двинулся дальше в поле. Клим собрал остатки пойла обратно в рюкзак и пошёл в другую сторону. Люто хотелось спать. Тогда он начал колоть себя октябрятским значком, больно и глубоко. С болью сон отступил. В голове будто варили бульон, кипели последние события. Мозг, как переваренный холодец, болтался в черепной коробке, чавкая и нагреваясь. Клим шёл бесшумно. Точнее он не слышал ничего. Может из-за валенок, а может от безысходной тишины вокруг, будто попугай в накрытой скатертью клетке.

Со временем он пришёл на луг и стал искать место для ночлега. Однако ни оврага, ни деревца в пределах его взора не было. На ходу на него наплывала мутная дрёма. Явь было не отличить ото сна. Они сцепились, как собачий замок. Клим поднял голову: луна, словно скомканная скатерть убаюканного попугая медленно распрямилась, заблестели надписи звёздными точками. Табло упорядочилось, на нём зажглась надпись: «Франция: Канада», и счёт 0:0. Клим опустил голову. Вокруг него, не замечая его, люди играли в футбол на лугу. Он увидел ворота, разметку, ограждения поля. Только далее, там, где должны быть трибуны, всё заволокло темнотой, так ярко светило в цель лунное табло. Мяч выскочил за пределы поля. Свистнул судья, показывая на угловой. Француз пошёл подавать. Клим двинулся в штрафную площадь дабы рассмотреть это. Мяч подан. Он летит, перекручиваясь в пространстве, скользя и сверкая предутренней ночной росой, Клим пытается уклонится, но уже поздно. Мяч попадает прямо ему в лицо, в его кривую переносицу…

- Вставай!

Клим почуял знакомые нотки и интонации.

- Вставай!

Сознание тяжело и медленно выкорчёвывало явь из кромешного кошмара делирия.

- Вставай!

Клим открыл глаза. В них сразу попала солома. Подняться было не выносимо тяжело. Он проморгал её до трухи, до заслезившегося глаза, отнял башку от настила и посмотрел: «Да; это солома!».

Он приложил усилие и с шейным сухим треском вывернул голову вверх. Туда, откуда доносились звуки. Попытался зафиксировать её. Но сразу же вся эта болезненная конструкция рухнула вниз.

«Так соберись!». Он уже смог не много приподняться, вытащил непослушную руку из-под обмякшего тела. Уже легче. Он смог обернуться.

Наконец сознание схватило его. Он повернулся и присел. Сразу прищурился, глянул вокруг. Мир упорядочивался. Посмотрел на руку: Знакомо! Посмотрел под себя: там солома. Знакомо. Достал из кармана мелочь: Знакомо! Отлично!

Теперь можно оглядеться. Около него суетились сотрудники скорой помощи, немного поодаль стояла парочка, которая, наверное, их и вызвала. Мозг пришёл в себя. Отлично!

- Живой! - обрадовался парень в белом халате, - думали уже всё! Ну что, поехали?

- Куда? - спросил отрешённо Клим.

- В больницу, конечно!

- Нет, спасибо, - отказался Клим. Больницы он сейчас точно не вытянет. Под черепом пульсировало и ноюще зудело. Во рту было сухо и погано, как во время острой простуды. Он сглотнул. Нёбо раздалось и больно напомнило о себе. Он посмотрел на место своего ночлега – стог соломы. Клим сразу вспомнил про Коляна. Пронеслась мысль: «Не Коляна ли это выпотрошило?» Но он сразу отогнал эту нелепицу, встал, тщательно отряхнулся и медленно начал уходить. Ноги, затёкшие за время сна, ещё плохо слушались.

- Куда? - удивлённо повысил голос дежурный из скорой.

- Вперёд, - тихо мямлил Клим.

- Долбоёб, - прошептал дежурный.

- Сколько времени? - равнодушно спросил Клим у толпы. Его деревянный голос без эха, звучавший будто из бочки, утонул в потрёпанном им стоге.

- Восемь вечера, - ответила девушка из пары.

- А где я? Далеко до Слизей?

Никто не ответил.

Клим, шатаясь, вышел на тропу и побрёл, постепенно приходя в себя. Он посмотрел вниз. Стопы обволакивали блестящие, как стекловата валенки. В этот раз они сильно жали ноги. Может быть, сели, пока он лежал на открытом солнце. Клим снял их, надел ботинки, а валенки убрал в рюкзак. Достал телефон. Тот почти сел. Он набрал Коляна, в трубке загудело короткими сигналами. Клим отключил телефон, проверил карманы. Всё на месте. Он достал оставшееся пиво, выпил одно, остальное убрал обратно и двинулся прямо.

Ближе к ночи Клим вышел к лугу. Вдалеке расплющило полосу тумана, ровную, будто ремень, перетягивающий рыхлое разряженное пространство, стелящееся по траве. Оно с мясными прожилками крон, с чёрными торчащими венами кустов, колючих и сухих. Сверху — размазанное по небосводу млечное бельмо луны, словно игла в набухшей артерии неба. Звезды, как подростковые прыщи, уже готовые прорваться и залить кровавым масляным гноем всё живое и притихшее к этому времени. Тишина. Клим осторожно наступал на высокую траву, опасаясь потерять равновесие. Одинокие комары выделяли раздражающие звуки, то увеличиваясь, то пропадая в темных проёмах растительности. Никого. Клим прошагал дальше, к кустам, и все чаще ему попадался навязчивый писк насекомых: где-то должна быть вода. Он прошел сквозь кусты и заметил огонёк, прерывисто барахтающийся вдалеке. Клим двинулся на свет. На берегу сидели двое и ловили рыбу. Клим подошёл ближе. На травянистой земле он увидел мальчика и мужчину примерно лет сорока: их лица то вспыхивали, то наливались темнотой.

- Добрый вечер, - начал Клим.

- Здорово, - ответил мужчина, мальчик промолчал.

- Выпить хотите?

- Чтоб речку зарыбить, надо выпить. А деньги у тебя есть? - оживился мужчина. Мальчик продолжал молчать.

- Рублей триста найдется, - Клим похлопал по карману.

Мужчина заметно засуетился. Достал удочку из воды и начал ускоренно скручивать леску. Он запутался в ней, заматерился, распутывая узлы. И так снова и снова. Наконец оставил всё как есть.

- Слышь, малой! Сворачиваемся. Гаси огонь! - обратился он к мальчику.

Малой медленно и так же молча начал собираться.

- Аккуратней ходи, тут говна кругом… - предупредил Клима мужик. - Скотина ходит, пьёт. Лежит бревно, под бревном говно, под говном – воробей, в воробье – муравей. - Он неестественно засмеялся, словно от щекотки.

Поздно, Клим уже поскользнулся и упал, отряхиваясь, марая руки и штаны. Поднявшись, начал рвать листву и вытирать руки. Затем, пошаркав ногами по траве, спустился к речке и омыл сначала обувь, залив ботинки, потом зачерпнул ладонями, отерев их друг о друга, и вытер о штаны.

- Пойдём до меня, помоешься, - суетился мужик. Клим согласился.

Через десять минут вышли к какому-то хутору с редким частоколом. Мужик успокоил собаку, решившую напомнить о себе. Зашли в дом.

- Так, малой, спать, а я сейчас приду, - мальчик медленно стал подниматься вверх по лестнице.

- Давай свои триста, - Клим протянул деньги. Мужик набросил куртку и скрылся.

Клим остался в кухне. Ужасно воняло неприхотливой едой вперемешку с грязными носками, перегаром, горелым деревом и керосином, как везде. По обе стороны стола стояли две грубо сбитые деревянные скамьи с щелями, крашенные каким-то мутным узором, и все равно, кое-где подгнившие. Печь в углу, на неё навалены тряпки, там же сушили одежду, и зачем-то, валенки. Всюду хламилась разнообразная утварь: щипцы, ухваты, половники, шампура, всяких видов и размеров, ложки, ножи, почерневшие до блеска котелки, сковородки, прочая нужная заваль. Тараканы, как водомерки, скользили по столу. Мухи налипли, к подвешенной на гвоздь в потолке, грязной тряпке, обмазанной то ли вареньем, то ли фекалиями. Над этим всем нависала гнилая груша пыльной лампочки ватт на сорок, только обозначающая все эти предметы, переводя их из небытия в зазёванную дрёму этого места, не давая совсем рассыпаться в труху, смешаться с грязью, с тараканьим тленом. Унылым взглядом с иконы из угла, тоже завернутой в клетчатую тряпку, как скучающая старуха у окна, облокотившая лицо на кулак.

Клим открыл расшатанную форточку, осмотрел двор. За окном скривился щербатый сарай, рядом конура, окружённая экскрементами. Собака показалась такой уставшей и жалкой. Она задрала заднюю лапу и жадно выгрызала очередную блоху. Вслед за этим погремела цепью и ушла в пустоту своей арки. По курятнику важно шагал петух, который заметил Клима, наклонил голову и заглянул в глаза.

Потянуто в сон. Клим сел на лавку и, подперев стену спиной, начал проваливаться в дрёму. Но сон не шёл. Всплывали навязчивые картинки в памяти о совсем другой жизни, где прямо строем по столу ногу в ногу маршировали тараканы. Иногда, застигнутые врасплох, они с разбегу прыгали со стола и маневрировали при беге. Жили везде. В его радиоприемнике бегал прозрачный нутром таракан-альбинос, выглядывающий иногда из-за убитого динамика. Они жрали всё, даже друг друга. Примерно раз в полгода найдя их кромешные скопления на заднем фанерном полике, в самом жарком местечке, пригретым чугунными рёбрами батареи и отодвинув насиженную мебель на середину комнаты: все они обильно поливались дихлофосом и, спасаясь, подыхали на бегу. Самки сбрасывали свои кубышки в надежде на спасение потомства. Кажется, Клим слышал их вопли и топот, их последние жесты жизнедеятельности. Затем просто предстояло собрать совком это крошево и выбросить.

Сон наступал, обволакивая и волоча за собой его усталость. В этом неторопливом караване в бессознательное, с мозолистыми засаленными горбами брели навьюченные верблюжата, истекающие пышной бытовой пеной, которую снимали шумовкой наездники в белых накрахмаленных колпаках. Они везли в мешках накопленное, прожитое за сегодня, в надежде обменять его на бодрость и свинцовое спокойствие.

Клим забылся. Цветасто брызнуло сновидением. Он увидел знакомых и не совсем знакомых женщин со своей работы, у которых вместо ресниц торчали по сторонам тараканьи усы. Они кокетливо и нелепо пили чай, весело хохотали и хвалились своими кулинарными навыками. Одна, по фамилии Костина, присела напротив и начала рассказывать, как варить холодец, далее про важность кормления грудью и про то, что сегодня у нее месячные. Клим присмотрелся к ней: помимо тараканьих ресниц в уголках рта росли одиночные волоски. Зрачки её были неестественно расширены, в них отражалось панорамное окно столовой. В тёмных зеницах и в окне будто что-то вспыхивало и снова темнело. «Что у неё с глазами? Вещества, что ли, жрала сегодня?» - Подумал Клим.

- Смотрите, что я сегодня приготовила! - бодро подсунула тарелку Костиной какая-то баба из бухгалтерии. Она обошла всех и раздала свое угощение. Только взглянув на тарелку и почуяв запах, Климу показалось горелой резины, у Костиной потекли слюни. Сначала обычные, а затем какие-то паутинообразные. Они обволакивали эту жратву вместе с тарелкой. Костина открыла пасть и начала жрать, не используя рук и приборов. Усики в уголках рта начали костенеть, наливаясь красной жижей и стали похожи на жвала. Она подняла лицо от тарелки. К этому овалу приклеился не съеденный кусок. Она начала отдирать его руками, продолжая грызть. Руки также приклеились ко всему этому, и она жрала уже не только эту клейкую херню, но и свои пальцы, быстро забрызгав кровью стол.

Клим вскочил. Вскочила и Костина, и все остальные вскочили и стали выгрызать лакомство друг у друга. Клим побежал к выходу, оглянулся и оторопел: тела превратились в одну липкую кровавую массу, чавкающую и грызущую и себя, и соседа. Более всех бесновалась баба из бухгалтерии, которая между этим успевала еще кричать: «Ну как, девочки, правда, пальчики оближешь?». Впоследствии она замолкла, и её возгласы было уже не разобрать. На полу лежала котлета из людей с вытекающими соками, мозгами, содержимом кишок и желудков.

Клим рванулся в мужскую раздевалку. Как обычно запахло перегаром, не стиранными носками, ядреным парфюмом, конским потом, рыбными деликатесами и керосином, как везде. Скрипели дверцы ящиков, как охрипшие от доминирования коты, хотящие в заспанный дом. Как обычно, моргала всем потолком, коробка с люминесцентными трубами. Как обычно, в самое время для неё, шныряла уборщица, толкая ногой причиндалы для размазывания грязи.

Мужики с тараканьими животами гармошкой у открытых шкафов перебирали одежду. Затем долго перепоясывали каждую хитиновую складку, что-то записывали на внутренних дверях шкафов. Потом каждый очень долго возился с замком, закрывая и следом открывая, что-то забыв, вспомнив, опять забыв, опять записывая.

Прозвучала сирена, означающая начало работы, и все разом побежали, толкая друг друга, падая, наступая на доступные к наступу части тела. Клим застыл в оцепенении около своего шкафа. Вдруг его сбил пробегающий мимо невзрачный мужичок, так ещё к тому же и его пнул упавшего. Клим вскочил, догнал этого хама, пытаясь попасть кулаком в лицо. Однако тот легко уклонялся от его ударов. От отчаянья Клим с размаху всадил кулак в его живот. Послышался хруст. Утроба его провалилась во внутрь, оттуда потекла какая-то слизь.

- Я ж не перемотал! - закричал тип. И Клим услышал этот хруст ото всюду. Ломались и текли туловища, кругом летали кулаки и локти. Клим бросился в обратную сторону бегущего потока. На ходу он разделся, надел уличное и побежал к выходу.

На проходной, прямо на вертушке были насажены головы то ли бобров, то ли сурков, то ли выдр. Охраны не было. По всему КПП разбросаны перья, как после петушиных боёв. Клим зашагал к выходу. На стеклянной двери оказался приклеен цветной плакат: «Визуальная инструкция по ощипыванию петуха на проходных химических предприятий. Утверждено Министром Мужского Сельского Хозяйства». Далее следовали рисунки и подписи к ним. Клим успел бегло прочитать: «Способов ощипывание петуха существует несколько. На химических предприятиях преимущественно используется метод: «паровая баня». Дальше Клим читать не стал. Он вышел на улицу, достал из рюкзака флягу, отхлебнул и выплюнул. Вкус пойла был металлическим, теплым и вязким. Он вылил содержимое фляги на газон и заспешил в магазин. Если не выпить, можно запросто спятить.

В магазине никого не было. Клим быстро выбрал себе бутылку джина и направился к кассам. Из всех открыта была только одна. За нею сидела женщина на шестом десятке лет и залипала в смартфон. Клим успел заметить на экране фигурки ядовитых цветов, которые она смахивала пальцем с перстнем у основания. Клим видел такие, ими удобно открывать пиво в стеклянных бутылках.

- Карта магазина? С Вас шестьсот пятьдесят семь рублей. Картой, наличными? Карту магазина, пожалуйста. Списываем бонусы?

Наконец Клим расплатился картой, списав часть денег в счёт лояльности к данной сети магазинов.

- Слышали, что произошло сегодня? - спросила кассирша и без права на ответ сказала: - Пиндосы напали. Москву, Питер, Тулу: всё снесли нахрен. - Говорила она это с таким спокойствием, будто это обычная её повседневность.

Клим взял свою бутылку и вышел из магазина. Моментально открыл, выпил половину и сел на корточки. Вдали молча распускался дымовой гриб. Тот встал в полный рост, по ножке пошли дымные колечки. Клим допил остатки Джина и стал ждать. Полную тишину нарушила сирена. Люди выскакивали из домов, подвалов, торговых забегаловок в суете и ужасе; кто в чем: в белых накрахмаленных рубахах, в майках и без маек, в обуви, в носках, босиком…

Через время волна достигла всех, нарушив летний зной приятной прохладой. Клим выдохнул и вдруг почувствовал резкую боль в ногах, будто наступил на гвоздь. Он хотел сделать шаг, но не смол оторвать подошвы от земли. Ноги зудели, будто он весь день простоял на посту. В них что-то шевелилось, резало, уходило к пяткам. Захотелось почесать их, зайти в холодную воду, сесть на корточки, как сидел недавно. Но тело онемело и стало покрываться белой коркой. Голову будто плющили прессом, глаза выкатило из орбит. И тут он увидел, что люди, находящиеся там, где доставал его взгляд, испытывали те же трудности. В какой-то момент Клим почувствовал, что боль уходит, но в голове появляется некий улей, наполненный не собственными переживаниями, а общей возней и копошением. Он с трудом держал себя в собственном сознании, но казалось, что если немного расслабиться, весь этот рой влетит в тебя дребезжащим сквозняком. И в самый последний момент он понял, что стал грибом в нескончаемой клетчатой грибнице со всеми остальными прохожими. И теперь ему вечно стоять здесь, пока кто-то не пнет или не срежет, или он сгниёт по осени, или станет запасом на зиму для белки. «Почему белки?» Успел подумать он и растворился в толпе.

- …точно съедобный. Тут таких под каждым деревом, - мужик срезал подберезовик, понюхал, отряхнул и убрал в корзину.

- Где я? - испуганно и тихо шевелил сухими губами на жёлтом лице Клим. Словно палая листва шепталась на сухом ветру.

- Ты чего? Сейчас к речке выйдем. Я же тебе живых бобров обещал показать, - мусорно вываливал вопросы вперемешку с ответами обескураженный мужик. - Что с тобой? Перепил?

- Немного перепил, немного перенервничал, - заверил его Клим.

- Пришла белка: привет опохмелка. Вот и не спишь совсем. Я ночью-то ушел за мутненьким. Прихожу, а ты уже бок давишь. Ну, думаю, не буду будить, пусть отдохнет. Так ты минут через десять оклемался: «давай, говоришь, наливай срочно, худо мне». Я ж тебе налил полста, а ты мне затем всю кухню облевал. Я тебе ещё налил — тот же эффект. Не лезет в тебя местное. Мы то привыкшие. - Он достал мятую мутную полторашку и сделал несколько глотков. Взял какой-то гриб из корзины и глубоко занюхал.

Клима бросило в жар, затем в калёный холод. На упругом лбу выступил гранулированный пот калейдоскопическими стекляшками, будто внутри его кто-то давил и выжимал, выдавливал наружу и сливал в канализационный приямок впадающий в мировой океан.

- Есть попить здесь? - спросил он у мужика.

- К речке выйдем, там и попьёшь, - пожал плечами тот.

Они двинулись дальше. Мужик собирал грибы. Климу казалось, что все подряд, он не особо в них разбирался. Стало рассветать; закричали петухи, и Клим разглядел собеседника, хотя разглядывать особо было нечего: недельная щетина клочьями, местами седая плешь до темени, грязь под ногтями, кажется, уже вечная. Ноготь большого пальца чёрный; перегар, пот, слизь в уголках губ.

Наконец они вышли к речке, если так можно было назвать этот заросший, почти стоячий ручей. Зеркало было накрыто покачивающимися крышками кувшинок. Будто разбросали бумагу по столу. Чуть поодаль колом стоял распушённый камыш и плавало какое-то тряпьё. Клим ужасно хотел пить. Он черпал, раздвигая зелень и насекомых, и жадно хлебал затхлую воду. Попив, ему захотелось отлить, и он двинулся в камыши, раздвигая их опухшими руками. Наконец нашёл место и начал избавляться от аммиачного балласта, глядя на ветошь перед собой. Вдруг от всплеска из тряпки показалась человеческая ладонь. Клим отпрянул и позвал на помощь. Мужик прибежал и уставился на утопленника. Он слышно отломал ольховую ветку и пошевелил тело.

- Надо лезть, так не видно, - заключил он. - Снял сандалии, носки, закатал промасленные штаны и полез в воду. - Плохому охотнику и бобёр — утопленник, - сетовал он. Затем вытянул на берег опухшее тело. Клим узнал своего недавнего знакомого Саню, теперь уже мёртвого и чересчур молчаливого. Податливое тело, как размазня, приняло очертание берега.

- Не, не наш, - потерял интерес мужик и потащил тело в воду.

- Ты чего делаешь! - возмутился Клим. - Надо же в полицию! Вдруг убили.

- Да ему теперь все одно. Убили или сам потоп. Куда его нам? Полиции тут нет, а кто хоронить будет? Ты будешь? - Клим покрутил головой. — Вот. А там полежит, раки да сомы поглодают. А я через месяц сюда рыбачить приду, - улыбался он. - Я тоже, может, уже давно мертв. Жизнь, что ли это? Да не хмурься ты. Ну, потоп, парень по пьяной лавочке, пропал. Ну, поищут его, не найдут, да и успокоятся. Дескать, может, в город решил податься, может, на север уехал, чего расстраиваться. Сейчас кипишь поднимешь, набегут сюда всякие. А ежели убили, утопили, так с района понаедут, будут тут своими городскими жалами водить, людей беспокоить. Допросы разводить. Вот придут такие ко мне: «А что вы делали, Иван Семёныч, с такое-то по такое число, с такое по такое время?»: А что я делал? Может, дома сидел иль ещё что? «Ах, не помните. Тогда, может, вы его и порешили. Может, у него при себе какие побрякушки особо ценные или денежки? А вот и отпечатки ваши на трупе. Да и вообще, зачем шляться изволили на рассвете, да ещё с приблудным каким-то. Может, его тоже хотели так же, да вот не срослось? Собирайте-ка вы, Иван, сухариков побольше и одежду, какая есть, желательно поприличней. И поедем мы с вами в райцентр». И поеду я в один конец. Нет, не надо мне этого. И тебе не надо. Скажут: «А с какой целью, гражданин, вы в этих ебенях осуществиться изволили? Где живёте, где работаете? А тут чего вами забыто? Да у вас, гражданин, ручонки потряхивает. А ну давай, признавайся, сука, как дело было. Говори, а то пакет на голову надену и вздохнуть не дам.». Я эти ментовские выкрутасы знаю. Плавали, видели. И поедешь ты со мною вместе. А я больше не хочу. Знаю, как заговорить любого заставить можно. Не такие на себя вину брали. А ежели взял, поминай, как звали. - Он жадно допил полторашку до конца и сунул в корзину к грибам. - Пойдем отсюда, пока нет никого. Нашёл Ваня труп о семи залуп, и в кажду залупу ввернул по шурупу.

- Так ты ж бобров мне хотел показать, - нашёлся Клим. - Где здесь бобры живут?

- Вон там они живут, - махнул рукой мужик на место, где река сужалась. - Пойдем домой.

И они пошли.

В доме было по-прежнему. Вернее, в кухне, куда они переместились.

- Ну что, полегчало? - спросил мужик. - Давай, может, ещё накатим?

- Можно попробовать, - ответил Клим.

- Ну, давай. Хороший спирт и ежу приятен, - мужик достал две кружки, дунул в каждую из них и начал разливать резко вонючую жижу из бутылки. Не дожидаясь Клима, он выдохнул и залпом выпил. Затем судорожно схватил луковицу со стола, надкусил, содрал кожуру и начал есть. Лицо его порозовело. - Буду суп варить, а ты поправляйся.

Клим влил в себя жидкость, закусил луковицей и усердно подавил стремительный рвотный позыв то ли от лука, то ли от пойла. Он долго молчал. Через пару минут в организме успокоилось. Клим налил еще немного. На этот раз выпил спокойно, не закусывая. Его тут же сморило в сон. В этом сне он ехал в деревню к своей бывшей. На пути затопило дорогу, и Климу пришлось вброд переходить по зыбкой бревенчатой гати, на которую были навалены венки с близлежащего кладбища и временные кресты с пушком расслоившейся в углах древесины, обнимающими рыжие пророщенные гвозди.

Гать зашевелило усталой одышкой, и Клим, беспорядочно ступая по годовалым крестам, пропорол ржавыми стержнями мякоть своих босых ступней да напустил клинья щеп под кожу и под ногти. Весь настил учащённо задышал, закашлял. Клима выбросило сначала на край, а затем он, падая, пребольно ударился рёбрами о переправу и скатился в болото. Схватился за первый попавшийся пластиковый венок и погрёб к берегу. Там он перевязал раны потной одеждой и уселся переждать этот прилив боли и пульсирующего зуда.

Вскоре он услышал шаги. С кладбища приближалась длинная худощавая фигура с торбой на плече. Фигура поравнялась с Климом и присела рядом, ковыряясь в горле мешковины.

- Водицу посолить, он и всплывёт, - бормотала фигура, обращаясь к нему. Выгибаясь от тяжести, она ловко опрокинула торбу и высыпала белую крупу в болото. Вода запузырилась, зашипела карбидно-мыльными мутными пузырями. На поверхность начали вплывать дохлые рыбы с нитеобразными последами из брюха, несколько лишних в хозяйстве котят на боку, размером с ладонь, живая и недовольная голова взъерошенного, потревоженного бобра. Наконец из воды показалось очертание человеческого тела. Клим вскочил и бросился бежать.

- Ну и жених, - кивала головой бывшая, увидев Клима. - Перед соседями будет стыдно с таким кавалером. В общем, так: я всё собрала, идём обедать на природу. Такого я тебя в дом не пущу. Понесёшь мангал, а я мясо, - приказала она. Быстро похлопотав на веранде, собрала необходимый скарб в дорогу, и они огородами, чтобы не встретить никого лишнего, протиснувшись сквозь щель в заборе, вышли к близлежащему речному водоёму.

От реки дурно воняло, она напоминала то болото, что недавно видел Клим.

- Чем так пахнет? - скривился Клим.

- Сюда сбрасывают отходы с петушиной фермы. Ты же помнишь, что я там работаю петушиным психологом?

- Чего? - оторопел Клим.

- Простым петушиным психологом. Известно, что у петухов тонкая психика. Они много умнее, чем куры. Такова их природа. Курица — она всегда под присмотром, всегда накормлена, всегда в тепле, всегда в чистоте. В отличие от них, у петухов часто случается стресс, депрессия, петушиные бои и даже, представь, суицид. Природой в них заложено: поддерживать порядок среди кур, охранять даже от животных гораздо сильнее их. Не допускать конкурентов, решать спорные моменты, топтать их, в конце концов. А тут чисто петушиный коллектив. И как быть? Драки, травля слабых, петуложество. Бывало и такое. Они и впадают в уныние, теряют вес. Мясо становиться жёстким, невкусным, даже вонючим от избытка гормонов.

- И чем же ты занимаешься на работе? - рассердился Клим, но сразу же успокоился. На своей работе он занимался чем-то похожим.

- Работаю с норовом петуха. Проводим тесты, естественно, петушиные. Выявляем девиантных особей, но до этого редко доходит. В основном справляемся профилактикой, как нас учили на курсах. Ну ладно, давай начнем!

Она раскрыла пакет. Там лежал мертвая громадная петушина, неразделанная и в перьях.

- И что мне с этим делать? - удивился Клим.

- Ты ощиплешь его, а я разделаю, - ответила она.

- Я не умею ощипывать птиц, стричь овец, доить коров: дальше перечислять?

- Ты же работаешь на химическом предприятии! Вы же сдаете аттестацию, вас инструктируют. Вы должны уметь ощипать петуха на проходной! Когда я была на собеседовании, на твоем, кстати, на заводе вся проходная была в перьях, и на входной двери висела инструкция. Ты что, не читал? Зачем вам её повесили в картинках со всеми этапами ощипки. Ты как там работаешь вообще? - Она уже кричала.

На её крик с пригорка спустился полицейский в чёрной мятой форме с закатанными рукавами. Лицо его было, будто бы он только что вылез из воды. Всклокоченные волосы в разные стороны, заходящие на лоб, оставляя ему только узкую полоску около бровей. Содержимое глазниц пунцово вздулось, словно его варили в кипятке, как раков. Когда он открыл рот, из-под верхней губы показались два огромных зуба-резца.

- Старшина Бобров, почему нарушаем? Предъявите документы, граждане.

- Мы отдыхаем! - вспылила бывшая.

- Я сейчас заберу вас в отделение, а перед этим грибы подброшу, тогда и прокукарекаете мне тут. Нельзя разводить открытый огонь в общественных, не предназначенных для этого местах.

- Мы и не разводим, - ответил Клим.

- Намерение – это уже половина преступления, - поднял вверх палец Бобров.

- Давайте с нами, у нас мяса много, - заигрывающе замурлыкала бывшая.

- А что у вас? - поинтересовался Бобров.

- У нас петух, только ощипывать никто не умеет, - вздохнул Клим.

- Так я умею! Я же раньше охранником работал на химзаводе, нас учили на КПП, - сообщил Бобров.

- Хоть кто-то прилежно относится к своим должностным обязанностям, - похвалила бывшая.

- Будем ощипывать методом «Паровая баня»! есть котелок?

- Сейчас сбегаю, - подорвалась бывшая.

После ощипа кочет был расчленен и жарился на решетке, капая жиром и аппетитно шкварча. Все уселись в кружок и принялись жадно уплетать его мясо. После того, как весь петух был съеден и Бобров собрался уже уходить, он вдруг вспомнил:

- Совсем забыл. Вы не знали такого Петухова Александра Александровича, 1985 года рождения. Утоп вчера тут. Его к бобриному гнезду прибило, так те труп на берег и вытащили. А я с утра нашел. Есть у меня свои связи средь бобров, - выпятил он впалую грудь, втянув живот с потной испариной под голубой рубахой. - Так вот, повесили того утопленника, да в реку сбросили. Вон там, вверх по течению, - показал он рукой. - Место мы нашли. Там и петля, и следов до жопы, и банки из-под пива. Всё на экспертизу отдали. Ждем. Но, может, вы видели что? Может, пришлые какие? Так мы по горячим следам их, - сжал он кулаки с крошечными пальцами и узкими, кривыми и крошащимися ногтями, будто из целлулоида.

- Нет, не видели, - соврал Клим.

- Ну ладно, бывайте, не нарушайте, а то грибов подкину, а каждый грибок и пуст, и глубок, - сказал Бобров, засмеялся в свои два зуба и пошёл прочь.

«Вот сука! Вот я встрял! что делать, что делать...» стучало в голове и в сердце Клима. Взгляд его упал на бывшую. Она огромными зрачками смотрела на свои руки и удивленно шевелила губами, еле слышно:

«Ехала на рынок я,

И купила петуха.

Посадила между ног,

Он нанюхался и сдох.»

Клим почувствовал немую кислую сухость во рту, будто его ударили с размаху по затылку. Немного позднее он расслышал кукушку, которая повторяла его имя. Она отвлеклась и инстинктивно посчитала отставшее время от поверхности, а потом громко и часто закричала: «Ко-ко-ко-ко-ко-ко…». Клим грязно и мутно посмотрел на реку, которую начало вертеть из берегов вверх-вниз и справа-налево. Из реки, как из сетки координат, выпадала рыба, костляво дыша и выгибая пространство отравленным воздухом. С разбегающихся деревьев падали дятлы, совы, сороки, из земли, подавившись ею, полезли кроты и мыши. Мир стал мяться и сворачиваться в Клима, как лист бумаги, с шелестом и плеском. Когда он уже почти свернулся, как спящий кот, уместившись в его голове, тот понял, что это конец, и прошептал: «Подкинул всё-таки грибов мусор». И отключился.

- Не заснул? Я думал, что ты поспишь часок, - разбудил его мужик.

Клим приподнялся, потер глаза, размазывая виды кухни. Воняло грибным варевом. Мужик стоял у плиты и жарил изнурённый лук с морковью. Рядом кудряво дымило из кастрюли. Он ловко закинул туда содержимое сковороды, кажется, даже не рассыпав ничего по плите. Убавил огонь, вытер липкие руки о замасленные штаны и сел рядом с Климом.

- Почти готово, - вздохнул он. - А пожрать тебе сейчас да поспать – самое то! Сил набраться. Я хорошие супы варю.

Он встал и погасил огонь.

- Сейчас настоится немного, - сказал он и вышел из кухни. Минут через десять он вернулся с глубокими тарелками, блестящими жёлтыми ложками и половником: «из сервиза», подумал Клим.

- Из сервиза, - повторил мужик и разлил суп в тарелки. - Садитесь есть, пожалуйста. Хотела гадюка во сне пожрать, да хвост обгрызла…

«Уроборос!» всплыло у Клима.

Суп был густой. Сверху плавали обрезки грибов. В глубине картошка с преднамеренно оставленными, торчащими с боков глазками и овощи. На дне не подъёмный груз фасолин. Клим поковырял золотистой ложкой. То ли ему показалось, то ли правда: среди нашинкованных мелкой соломкой грибов встречались конопатые ломти мухоморов. Суп странно шевелился и монотонно шептал, как показалось ему. Он приблизил ухо и прислушался. «Сыроешь..сыроешь..сыроешь». Ласковый пар обволакивал лицо Клима, оседая на щетине и ресницах, наливаясь ароматными каплями, двигающими податливые веки по склизи глазного яблока до поволоки томного прищура. Он решился попробовать. Зачерпнул ложкой, проглотил. По пищеводу потекло уютное тепло. Клим начал есть.

Мужик же уплетал быстро и размашисто. Он потел, вытирая насиженные пресные капли тыльной стороной ладони, стряхивая вниз. Ошмётки супа, выдернутые резким движением ложки, летели обратно в тарелки, его и Клима, на стол, на пол. Он ел и нахваливал:

- Хорош суп, хорош суп! - затем плутовато посмотрел на Клима и спросил:

- Ну как?

- Вкусно, только я фасоль не люблю, - констатировал Клим.

- Хорош бы суп, да без круп. А тут и фасоль тебе.

Клим пожал плечами и продолжил трапезу. Мужик разлил ароматные остатки из кастрюли поровну обоим. Через минуту они закончили, и он свалил тарелки и ложки в кастрюлю и убрал всё это в печь.

- Пойдём, я тебе дом покажу, а опосля и поспим немного.

Они вышли из кухни и зашли в какой-то предбанник. В нём, как ни странно, было идеально чисто. На полу лежал ковёр с рисунком, стоял сундук без замка, на вешалке висел махровый розовый халат. Они прошли дальше и вошли в одну из комнат. Посередине у стены стояла большая кровать, над которой висел портрет двух суровых пожилых людей. В углу у окна письменный стол, два стула, большой шкаф с книгами, шкаф для белья, антресоль. На полу ковёр той же расцветки, что и в предбаннике. Вышли в коридор, заглянули в следующую спальню, которая повторяла по обстановке предыдущую, только на портрете двое молодых людей, будто только что со свадьбы. Поднялись на второй этаж: те же помещения, с той же обстановкой, с тем же ковром, только с разными людьми на портретах: и так все девять комнат.

- А кто эти люди? - спросил Клим.

- А хрен их знает, - вздохнул мужик. - В первом закуте вроде дед с бабкой жили, а в остальных дети их. Короче, как слышал я, много детей было. И была в них одна диковинка, короче, секта, как сейчас говорят. За двор не выходили, да и выходить было некуда. Здесь выселка какая-то находилась секретная. Всё необходимое солдаты приносили и уносили. Вход и выход по пропускам. А все местные недавно пришли. Место особое, говорят, тут. И атмосфера особая. Из человека заурядного и плоского русский всё время получается. Но я не совсем в курсе. Говорят, где-то рядом Хозяин живёт, но он следов не оставляет, себя видеть не даёт никому. А самое главное: обладает веществом каким-то, которое это «русское» и производит. И под этим веществом люди что-то изначальное ощущают. Но я не совсем понимаю, да и тебе не советую.

- А с сектой что? - поинтересовался Клим.

- Так вот, жили они скромно, плодились друг с дружкой, а потом исчезли все разом. Никто их больше не видел. А может, врут. Народ — он такой. Напридумывает себе всякого, а потом ходит, оглядывается. Мне говорили, что здесь по факту отродясь никто не живёт. Вот, например, я тебя встретил, а тебя нет. В самом деле, взаправду ты есть, конечно, но только далеко отсюда. Или меня нет, а ты есть, а я уже давно в других местах поселился. И с этой семейкой, наверное, та же история. Одно точно — есть только Хозяин, и только ему решать, кому здесь оказаться.

- А ты как здесь оказался? - забеспокоился Клим. Он уже пожалел, что затеял этот бессмысленный разговор ни о чём.

- Оказался, как хвост у зайца. Да, как-то появился здесь, показали на пустой дом, вот и живу. А кому он тут нужен. Тут ни работы, ни больниц, ни власти. А власть я не люблю. И города не люблю. Пусть эти дураки в них задыхаются и власти прислуживают. Я как освободился, так место искать стал: у меня ни угла своего, ни прописки, ни жены, ни друзей — никого. Один. Вот посоветовал мне ещё там один знакомец, мол, есть деревня, а то ли не деревня. Короче, домов меньше десятка, да с десяток людей населения.

- А долго сидел? - поинтересовался Клим.

- Да не сидел толком. В дурку отправили. Там вот долго пробыл, лет десять, поди, не считал. Так вот, лучше тюрьма, чем дурка. По началу связывали меня, кололи всякое, хоть на стену лезь! Зрение терял, под себя ссался. На том свете побывал. Вот ты веришь в другой мир?

- Нет, - ответил Клим.

- А я знаю, что есть он, - мужик изменился в лице. На лбу зазмеились ухабы морщин и мгновенно наполнялись выступившим потом. Землистое его лицо перепахала гримаса отвращения. - Посещал, только не такой он, как в религиях и в церквях рассказывают. В это только дети верить могут и слабаки. Как не поступай на земле, там свои законы. Это как в тюрьме: никого не волнует, что с тобой на воле было. Если уж только совсем не беспредел, так вон там и беспредел не волнует. И населён он всем, что ты себе представить не можешь, хоть во сне, хоть в бреду. И всё это или служит тебе, или тебя изживает. Это уже как с ними договоришься. Вокруг меня такие демоны ошивались. Коих я подкупил, с коими договорился, а коих на иных настроил. Вот такой баланс. Только кроме твоих тварей чужие могут докучать. В основном те, которых хозяин бросил. Теперь они как псы бездомные и мыкаются в поисках жертвы. А если слабый, например, человек или ребенок какой, пожрут его, потопчут и другого хозяина ищут, а он им прислуживать останется, пока силы не наберется, или навсегда. Вот что есть. Вот кололи меня, кормили всяким, что тело покидал. Но хоть место себе там обустроил на будущее. Много там ещё живущих понавстречал.

- Да, дела, - вздохнул Клим. Ему захотелось перевести разговор. - А тот малой, вчерашний, который рыбу с тобой удил, он чей?

- Какой малой? - на лице мужика отразился испуг. - Ты чего? Я один вчера тебя повстречал.

Клима затошнило: «Надо бежать отсюда быстрее! Воздух, что ли, здесь отравлен или земля?».

- Ладно, проехали, - улыбнулся он. Но растерянность осталась на лице мужика.

Они стояли молча. Заскулила собака.

- Пойдем глянем, что там, - предложил мужик.

Они вышли из дома. Собака уже не скулила, а радостно рвалась с цепи, клацая зубами воздух, размахивая хвостом, как финишным флагом на гонках. Конура ходила ходуном, доски выгибало, гвозди лезли, как удивленные глаза.

- Что с ней? - спросил Клим.

- Бывает. Она у меня немного с ебанцой, а так добрая и дело свое знает. Приснилось Жучке собачья случка — семь кобелей с елдой в колючках.

Около собаки Климу показалось, что свет стал немного с изнанки. Такое вот ему пришло в голову. Будто полутораметровый овал вырезали из окружающего: увеличили, уменьшили и наспех пришили обратно. Неровно, немного не на то место, как заплату. И если вокруг всё было потрёпано и поношено, то там сияло и казалось ярче.

- Пойдем поспим немного, - предложил мужик. - Хватит! – крикнул он на собаку. Та, скуля, нырнула в будку.

- Выбирай любую каморку и заваливайся; и я пошёл, - зевая, произнес мужик и поднялся наверх. Клим прошел в комнату деда с бабкой.

Спать не хотелось. Он подошел к шкафу с книгами, надеясь что-то почитать и развеяться. На стеллажах стояли странные для сектантов книги: полное собрание сочинений Маркса, книги Дарвина, учебники естественных наук для вузов, методички, книги по мифологии народов мира, куча художественной литературы. Он открыл «Мифология народов мира» сборник статей и пробежался по строчкам:

«значение бобров, как культовых животных, связанно с подводным (загробным) миром. У индоевропейцев есть упоминание о бобре, как сыне бога неба и хозяине Нижнего мира. В славянских народных песнях бобры соотносятся с корнями Дерева мира. В латышских народных песнях «боги-близнецы» пляшут в шкурах бобра и выдры, что позволяет отождествить самих близнецов с бобром и выдрой. В иранской мифологии накидка великой богини Ардвисуры Анахиты, связанной с водной стихией, сделана из бобрового меха. Среди охотников и рыболовов Сибири бобёр был очень почитаемым животным. Животное ценилось не только из-за меха, но и за бобровую струю…».

«Какую на хрен, струю» Клим закрыл книгу. «Надо спать, спать…» повторял Клим про себя. Он подошёл к кровати и уставился на портрет. С портрета смотрели монументальные лица, будто слепленные из грубых комьев кожи. Ничего острого в них: плоские обезьяньи носы, широкие скулы, совсем не выделяющиеся. Морщины, как трещины на деревянном лбу. Оба почему-то в зимних шапках.

Клим отбросил одеяло и завалился на жёсткую кровать. От постельного белья пахло луговой травой, такой обыденной, с невзрачными головками, обозначающими скромные цветки, которые никто не собирает за ненадобностью, даже для заваривания в кипятке.

В животе Клима забурлило. Может, проголодался, может, от супа. Закружилась голова. Клим повернулся на бок. Вдруг тонким-тонким детским голосом его позвали:

- Клим, Клим, помоги!

Клима бросило в ледяной пот. Он приподнялся и подумал: «Что это?».

- Это мы, Клим, спаси нас, Клим!

Клим силился понять, откуда голоса.

- Мы на здесь, Клим, на кухне.

Клим вскочил и побежал в кухню. Никого не было.

- Мы в корзине у окна.

Клим схватил плетёное лукошко, оглянулся и увидел смятый полиэтиленовый пакет. Он высыпал содержимое плетёнки туда. Послышался хруст, будто ломают ветки. Клим завязал пакет сверху. Он вдруг почувствовал чье-то присутствие, оглянулся и увидел вчерашнего мальчишку.

- Ты откуда здесь? Он сказал, что тебя не было, - испуганно и хрипло спросил Клим.

- А ты бы поаккуратней с ним. «Мухоморыч» - его прозвище. Не человек он, а гриб поганый, - ответил мальчик.

- Так ты есть или нет? - спросил Клим.

- И да, и нет. Какая разница. Ты же супа нажрался, вот и чудится всякое. Трезвым посмотришь — нет меня. Поешь его зелья и вот тебе здрасте.

Клим выбежал во двор. Собака удивленно посмотрела на него, зевнула и улеглась. На заборе соседнего дома сидел уже куцый петух. Одной стороной морды он поглядывал на Клима. Тот замахнулся на него пакетом. Петух спрыгнул на землю и не спеша и хромая пошёл восвояси. А Клим уже бежал по лугу, по пути сотрясая прозрачной оболочкой и раскидывая из неё грибы. Он добежал до утреннего мертвеца, разделся ниже пояса, вытащил того на берег, достал телефон, включил и набрал 112.

На том конце трубке послышалось:

- Дежурная. Говорите.

- Это Клим К. Я нашел утопленника... место назвать не могу... не знаю... я мимо проходил... могу сбросить координаты... давайте номер.

Ему медленно проговорили номер, совсем простой для запоминания. Он открыл карту, сделал скриншот экрана и отправил своё местоположение, а затем снова выключил телефон.

Клим пошёл прямо по берегу речки, куда вывезет. Трава лезла клочьями из плеши мокрой земли. Пахло водорослями застоявшейся речки. Воздух мутнел. Скоро вечер. Речку выворачивало, как провода наушников в кармане, плело и выгибало ручьями, разбрасывало по сторонам остатками луж. Идти становилось совсем не удобно. Он то наступал в болотистую паутинообразную топь, тепло обнимающую по щиколотку, то выходил на тяжелую грязную землю, обволакивающую его, как растаявшим шоколадом.

Тут ему показалось, что речка окончилась, резко оборвалась лесом, наваленным поперек. Он прошёл дальше: река продолжилась. Посреди у неё было что-то похожее на навозную кучу из мокрых палок, ила, трав. Рядом у воды сидела мокрая крыса с прижатыми к морде ушами и внимательно смотрела на него. Она скользнула под воду, и Клим увидел хвост, напоминающий весло байдарки.

«Вот он, бобёр», - заключил Клим и двинулся дальше.

Вышел к стрелке. Направо река казалась шире, и поэтому лучше было бы выйти к ней. Но вот незадача: надо перебираться на противоположный берег, мёрзнуть, мокнуть, сохнуть. А вечер накатывал. Клим повернулся и устремился к плотине. По пути опять повстречавшись с взглядом бобра. Он плашмя забрался на ствол дерева и осторожно переполз реку. Отряхнулся, кивнул бобру в знак благодарности. Тот, потеряв интерес, снова скрылся под водой.

Продолжая путь, Клим ускорил шаг. Берег новой речки казался более крутым, и ему пришлось забраться на насыпь. Нашлась тропинка, неожиданно еле различимая от сумерек и проходящих тут. Река ускорялась против хода, на какое-то время сузилась, почти превративший в ручей, и Клима вынесло к огромному зеркалу озера. Вдалеке обозначались многоэтажки упорядоченными созвездиями окон, как на карточках игры в лото, градирни, согревавшие поднебесье своим дыханием, вышки ЛЭПов — каркасными перстнями с рубинами, словно на новогодних ёлках.

Он уже ближе и ближе к ним. Озеро закончилось стекающей струёй из ржавой трубы с оврага. Он шагнул на эту трубу, прошёл овраг и вышел под мост. Под мостом тлели остатки костра. Рядом сидел измазанный углями мужчина средних лет. Он был прилично одет, перемазан сажей. Более подробные детали съела тьма. Клим подошёл ближе и увидел, что тот печёт картошку.

- Извини, далеко до города? - как можно вежливее спросил Клим.

- Мне да, да, и тебе не близко, - нехотя, словно вороша обугленные плоды ответил тот, водя веткой по золе.

- Можно присесть погреться?

Мужчина обернулся: сначала в одну сторону, потом в другую. Пожал плечами и начал выталкивать почерневшие корнеплоды на траву.

- Будешь? - кивнул он на картошку и надкусил.

- Да, - ответил Клим. Он жадно впился зубами в клубень. Пища приятно обжигала дёсны, захрустела на зубах кислая земля. И тут же сладкий аромат стал расходится по телу, разваливаясь во рту и разливаясь теплом, утробной плотью зудящего детства. Настоящего, потерянного эхом хруста и чавканья, прибившимся обратно. В этом юном возрасте они так же пекли картошку, прикопав её в угли. Потом, раскидав всю съедобно-несъедобную кучу, обжигая руки и рот, жадно откусывали крахмальные, рассыпающиеся по тёплой ладони бока. Когда это происходило, сразу темнело вокруг. И вот картошка кончалась. Тогда уже они кормили костёр всею окрестностью до оскала и сытости пламени. И на лицах друзей извивались его всполохи. Дети краснели от жары. Над огнём они грели грязные руки и рассказывали друг другу страшные, нелепые истории.

Климу стало казаться, что этот костёр — скопище муравьиной возни. Как он, отдыхая на шашлыках на лугу, увидел бегущих ордой рыжих от солнца, сбитых телом атлетичных насекомых, раздающих земле дробь своего строя. Они, топчась до мурашек по Климу, по его товарищам, по всему: по нестройной гитаре, ныряя в резонатор; по расплющенным тапкам, находя выход; по пищевым отходам, не обращая внимания; устремлённо скакали на вычурных арабесках одеяла; вязли в гуще пролитой водке, резались брюхом о хлебные колючие крошки. Но шли и шли. Через время эта толпа прошла тем же путём, неся чужие муравьиные яйца на вытянутых передних лапках, так же не замечая ничего. Краснопузые, уверенные, превозмогая страх и расстояние.

- Муравьи ползают костром. Не видишь? - человек начал ворошить костёр, выхватил уголь и бросил Климу. Тот инстинктивно поймал его и выбросил, обжёгшись.

- Ты чего? - возмутился Клим.

- Смотри! - тот взял уголь ладонью, перекинул в другую, взял ещё и ещё, жонглируя. - Вот! Обжегся, говоришь? - Засмеялся, заикаясь. - Не понял? У того корень, кто ничего не понял. А у меня огонь, и мене холодно.

Он отбросил угли в сторону. Угли, возмущаясь зашипели во влажной траве.

Клим встал, сразу замёрз и пошёл на огни цивилизации с надеждой быть согретым.

Через полчаса он вышел к гаражному кооперативу. Белые кирпичные ячейки, беспорядочно сложенные как попало, окружали огромные, под крышу, красные ворота со створками для людей и прочей техники и мебели. У входа, как придверный коврик, налит неровно бетон. Кривые вытяжки, как поганки, хаотично торчали из дырявых стен.

Клим услышал лай. Он обернулся. На него, суча лапами и поджав хвосты, двигалась стая собак. Он остановился. Собаки, подбежав, замерли неподалёку. Клим сделал шаг. На него сразу бросилась какая-то псина с лишаем и сбитыми колтунами на спине. Клим замер, псина то же. Тогда он достал валенки из рюкзака и пошёл на стаю. Собаки зарычали, и одна из них с рёвом бросилась на Клима, но уткнулась мордой в валенок, дербаня его и пытаясь изорвать. Она вырвала трофей из рук, наступила лапой и продолжила обкусывать. Тогда Клим достал второй валенок и запустил в центр стаи. Псы наперегонки накинулись на него, отнимая один у другого с яростью. «Пора сваливать», подумал Клим, и пятясь спиной, отошёл, а затем повернулся и побежал. Оглянувшись, он увидел, как собаки, кусая распотрошённый войлок и друг друга, лаяли и извивались вокруг добычи. Клим свернул за угол.

Вырвало желтым светом грязный фонарь прямо ему в глаза. Клим ослеп на мгновение. В зрачках завиляли мошки, как под запылённым стеклом светильника, на четверть наполненного мёртвыми насекомыми. Серый мотылёк с раздавшимся брюхом ломился к ядовитой лампе. Проморгавшись, Клим осмотрелся. Несколько гаражей нараспашку источали свет и бензиновый запах.

Проходя мимо, он заглядывал внутрь: в первом — тучный мужик ковырял руками под капотом старого автомобиля, словно потрошил курицу. За следующей дверью двое в одежде, будто в неё заворачивали рыбу, дико бухали под ревущую музыку, крича в лицо друг другу. Пройдя ещё немного, Клим увидел потухший закопчённый мангал. Около него мочился парень на стену, облокотившись на неё головой. Услышав шаги Клима, он оглянулся. Лицо порезала улыбка.

- О! Вот это встреча!

Клим узнал одного из тех пятерых. И холодок, скрутив живот, осушил горло и вышел холодным потом наружу. Он хотел бежать, но заметил, что парень был настолько пьян, что не представлял никакой опасности.

- Здорово! - протянул руку он.

- Здорово, - пожал руку Клим. Рука была сырая, то ли в поту, то ли в моче. Климу стало противно. Он вытер ладонь о штаны, понюхал: вроде не моча.

- Пойдем посидим, - предложил парень. - У меня тут пиво, сосиски есть. Бухнём-пожарим.

- Да мне домой надо. Поздно уже.

- Да мы недолго. Пару кружек и по домам. Мне завтра на работу.

- Ну, если недолго, то пойдём.

Они зашли в гараж, который своим хламом напоминал модуль космической станции. В центре находилась кое-где прикрытая досками яма. Дерево съёжилось, подгнило, лопалось и делилось по структуре. Глазки от сучьев чернели на выкате. На стенах висели пузыристые, готовые треснуть плакаты с голыми моделями из девяностых. Календарь за тысяча девятьсот девяносто девятый год с жёлтым кроликом с опавшими ушами, прибитая фанера с корявыми рисунками выжиганием на тему русалок, волчих и львиных морд. На десятисантиметровых гвоздях болталась промасленная одежда, высокие кирзовые сапоги с проволочными петлями на голенище, телогрейка с повисшими пуговицами. В углу стоял распотрошённый диван с поролоновой начинкой наружу, старый стол с фигурными ножками, накрытый покрывалом, два недавно покрашенных, ещё, казалось, крепких табурета. На противоположной стороне — хромой самодельный стол во всю стену, прикрученные тиски с обожженными губками. На столе навалены инструменты, крепежи, гайки, гвозди, болты, мятая проволока различной толщины и изогнутости, разной потёртости и чумазости абразивы, банки с краской, растворителями, пустые консервные банки с пеплом и окурками, кассетный магнитофон с отломанным кассетоприёмником, запавшими кнопками, и прочий хлам. У дверей сгорбился велосипед без переднего колеса и сиденья. У входа стояли деревянные лыжи с расщепленным кончиком и бамбуковые удочки со спутанной толстой леской вокруг огромных пузатых поплавков, напоминающих осиное гнездо.

- Иван, - представился парень. - Для своих «Бобёр».

- Клим.

- Ну, Клим, сейчас сообразим.

Иван подошёл к столу и начал разгребать беспорядочную утварь. Он нашёл стопку нанизанных по горло пластиковых стаканчиков, снял нижний, протянул Климу. Достал заляпанную краской канистру литров на двадцать и разлил жидкость цвета лимонада по стаканам.

- Разливное. «Прямо с завода», —жадно произнёс он.

Клим отхлебнул. Как ни странно, пиво было не плохим, немного горьким и плотным. Он допил стакан. По пищеводу приятной прохладой, покалывая, прошёлся хмельной привкус. Иван допил у себя и разлил ещё.

- Рассказывай, - заговорил он. - Откуда будешь? чем живёшь?

- Местный я, - ответил Клим. - А живу как все, ничего интересного.

- Такая ж херня, - вздохнул Иван и после вздоха осушил стакан. - А Санька правда не знал или насвистел?

- Правда, случайно встретил.

- Ой, не говори! Нет ничего случайного. Коль встретил, значит, угодно кому-то, чтоб встретил. Ты пойми, я пару дней назад исповедаться решил. Много грехов на мне. Прихожу, значит, в храм, подхожу к батюшке, а он мне и говорит: «Вижу в душе твоей тьму, а на тебя гляжу в глаза, а там не глаза, а угли шевелятся, чёрные-чёрные, как ворон над покойником». Я ему крестик показываю, мол, верю я в бога нашего. А он мне: «Только зря ношу такую взял». Потом взялся за мой крест и на спину его развернул. «Пока говорит, так поноси, тяжело будет, терпи. А как совсем невмоготу, тогда и придёшь ко мне. Встретишь себе похожего – сторонись». И тут будто весь воздух из меня вышел. Ничего сказать не могу. А сегодня утром иду, значит, сюда, в гараж, а навстречу мужик. И несёт тот мужик на спине крест прямо с могилы, ещё земля не затвердела. Я ему и говорю: «Что же ты делаешь, упырь гнилозубый?». Гляжу, а у него взгляда нет, будто мимо мира глядит. Глаза чёрной пеленой заволокло, слюна прямо с языка свисает, розовая, как компот клубничный. Телогрейка вся в лохмотьях. Идёт, бормочет что-то своё и непонятное. Я уж подумал, кобели покусали бешеные, ан нет, пошёл за ним. И тут псы показались, на него рычат, да только как глянули, так и бросились в рассыпную, скуля и хвосты поджав. А он будто не видит никого, прёт себе дальше.

Он замолчал.

- И куда же его понесло? - спросил Клим просто, без интереса. Внутри он понимал, что Колян объявится сам, или, что более вероятно, удобрит ещё большей бессмысленностью климовы потуги к восприятию его манёвров.

- А кто его знает. Дальше пошёл: по крапиве, по ямам заболоченным, весь в порезах и репьях. Только вот что он говорил, из головы не выходит. Хотя я ни черта не понял что. Жутко сделалось. А ты говоришь случайно.

Клим вздохнул. Они помолчали ещё.

- А Александра за что вы? - Клим будто выпрашивал милостыню этим вопросом, всё было понятно и без него.

- Достал он уже всех своим нытьём. Что за человек? Ну, наломали мы с ним дров, так не хочешь, так никто больше не заставляет. А он каждому встречному, как на исповеди, всё выкладывает. Так ладно бы про себя, он про ребят треплется. Как баба плаксивая. Сколько ещё повторять, чтоб прибрал сопли и не отсвечивал. Нет, бесполезно. Недоволен, как здесь всё? Ну и кончай с собой. А он себя жалеет, а мы ему по боку. А у нас так нельзя. У нас в стране поодиночке нельзя. Поодиночке правды нет. Правда – она одна на всех. Правда слабых не любит. Смотри, например, тропа в лесу узкая, что двое не разойдутся. Для одного только. А если сойти, там обе стороны заболочены так, что промокнешь. И вот ты идёшь по тропе, и навстречу человек идёт. Что делать будешь?

- Ну, смотря кто идет? - ответил Клим.

- Да кто бы ни был.

- Ну, если старик или девушка, то уступлю.

- А я вот что тебе скажу, как бывает. Идут навстречу два человека, и оба уступают, и оба мокрые. А я никогда не уступлю. Если я сильнее, то я и должен идти. А если, как ты рассуждать, то ты мокрый всегда будешь. Ведь мы сильные мужики, не калеки, не старики, не бабы, а будто всем должны. Тут уступи, там уступи, здесь придержи, подожди. Вот и наплодили слабых. Раньше, как было: садятся все за стол и большая порция хозяину хаты. Так как ему работать и этих бездельников кормить. И если он голодный работать пойдёт, то всему дому хана будет. А сейчас как? Если ты сильный, то эту силу из тебя как жилы вытягивают эти иждивенцы. А потом удивляемся, сколько беспомощных в округе.

Он замолчал. Молчал и Клим.

- Пойдём сосиски пожарим. - вдруг оживился Иван.

- Пошли, - неохотно согласился Клим. Была уже густая ночь, и хотелось домой.

Иван встал, шатаясь, и пошёл разжигать мангал. Он полил угли какой-то смоляной смесью с керосином и поджёг. Угли весело захрустели и начали наливаться красными животами, как светляки. Запахло жженой резиной. Иван зашёл в гараж, долго искал что-то на столе, разгребая хлам. Так и не найдя нужного, он подошёл к стене, выдернул гвоздь, освобождая фанерный лист с выжженной на нём то ли галкой, то ли вороной.

- Хорошее поддувало, - усмехнулся он и двинулся к мангалу. Подходя ближе, его повело. Он, пытаясь удержать равновесие, чтоб не упасть назад, выгнулся дугою вперёд, да так и рухнул в мангал лицом и руками. Зашкворчали угли, вся конструкция повалилась на бок, а Иван в другую сторону. Падал он молча. Когда Клим подбежал к нему, тот лежал на животе лицом в пыли асфальта. Клим перевернул тело, и его отдернуло в сторону. По разбитым клочьям его анфаса, меж свежих кровяных потёков, чёрными тараканами с рубиновыми откормленными брюхами, расползалось палёное мясо. Во впалых его глазницах догорали два огонька. Когда они погасли и стали чёрными, Иван ужасно закричал. Он катался по земле, пытаясь выдрать из глаз инородные головешки, но те крепко вцепились в плоть смоляным клеем.

Клим достал телефон и вызвал скорую. Он уже не обращал внимания на вопли отемневшего парня. Зашёл в гараж и налил себе ещё пива. Потом сел на пороге и принялся ждать. Иван успокоился. Теперь он только тихонько стонал. Носом шла кровь, заливая подбородок и шею. Клим снял майку с гвоздя, смочил пивом и протёр ему лицо. Потом надел на него телогрейку, так как тот дрожал крупной дрожью. Иван руками трогал лицо, пытаясь освободиться от углей, но тремор рук уводил их непременно в сторону.

- Не трогай, врачи разберутся. Только хуже сделаешь, - отчитал Клим парня.

Подъехала скорая. Оттуда вышла знакомая Климу бригада. Дежурный посмотрел на Клима и зацокал языком во рту:

- Как же вы задолбали!

Далее он со своими коллегами молча загрузил размякшего Ивана, и машина уехала, трясясь и гремя ухабами и руинированными останками кирпичных строений, наслоений, внутренностей. Клим прикрыл дверь гаража насколько смог и зашагал домой.

«Прогулки черепах моих заканчиваются Прохоровками» по пути вспоминал он строчку известного поэта. Так и было.

Наконец он вышел в ночной город. От недосыпа сложно было сфокусировать взгляд: картинку мутно подергивало. Окружающие предметы наплывали друг на друга. Клим шёл будто по игрушечной улице с домами из папье-маше, как в мультфильме, по тротуару, подобному наждачной бумаге, с прилипшими пятнами света от близлежащих фонарей. Пошёл дождь. Дорога сморщилась потоками воды, как лоб дряхлой старухи. Никого. Через пару минут дождь прекратился. Улица заблестела, переливаясь радужными бензиновыми разводами. Остывал асфальт, выпуская испарину цвета самогона-первача. Запахло смолой. Клим вдохнул, стараясь собрать в себя побольше от этого вздоха, выдохнул. В арке старого дома мелькнуло калейдоскопом. Климу показалось, что осколки разноцветных стекляшек изрезали серый воздух.

Он остановился под сводом напротив незнакомого двора, затем двинулся во внутрь. Посередине стояла нарядная детская площадка, освещаемая сразу несколькими фонарями, которые свесили вниз свои жёлтые пуза. Клим подошёл, наступил на прорезиненную серо-изумрудную подстилку, под это павлинье разноцветие. Его замутило от сочетания красок и яркости, будто он под кислотой. Он попутно вспомнил, как в детстве закрашивал фломастерами какие-то контуры в альбоме, и эти токсичные, пахнувшие спиртом и ацетоном трубки пропитывали насквозь белёсую бумагу, выедая её структуру. Эти яркие пятна размывали чёткие контуры, изначально наброшенные, безгранично расплываясь, смешиваясь, претворяя другие цвета, чаще всего серый и чёрный. И эти лужи растекаются и капают на пол, на руки, шипя и проникая под кожу, заменяя кровь и прожигая пол.

Клим подошел ближе: две вычурных горки с шатровым завершением, песочница под куполом, скамья-качели, какие-то брусья, увенчанные жирафами. Он потрогал: всё пластик, кроме каркасов и перекладин. Показалось, что сейчас мерзкий разукрашенный клоун вытряхнет свой подол и высыпет на этот настил упругих хохочущих кукол, которые побегут играть, неестественно выкручивая ноги, сминая в руках свои разбухшие несуразные лица, визжа, как проржавелые петли качелей и ухая, словно охрипший цепной пёс на проходном дворе.

Клим отошёл и сел на скамейку. Под скамьёй спала собака. Она то и дело тяжело вздыхала, потом снова клала голову на лапы, пытаясь уснуть. Клим огляделся: слева от входа в арку на бетонном постаменте в темноте тонули четыре мусорных контейнера с выпирающим наружу содержимом. Ветер шелестел полиэтиленом, обволакивающим отходы настоящей людской жизнедеятельности. Справа он увидел перекошенную, наполовину ржавую перекладину для выбивания ковров. Он погладил пса, тот пару раз коснулся хвостом земли и успокоился. Успокоился и Клим. Он резко поднялся и вышел, как и зашёл, через округлый кирпичный коромысловый изгиб арки обратно на пустую улицу. Окна бросали на асфальт пригоршни своего домашнего уюта. Кому сколько не жалко.

Вспомнились строки:

«надписано по изгибам коромысл -
кому ползти, кому то прыгать вверх и вниз.
в моем колодце крутится ведро за волосы;
плетутся косы из улиц, и для колесниц.
и скользкий воздух, и в лёгких гололёд, и в горле кость,
или указка, иль лом за пазухой гнут скобой.
и мне пиздец, и уголь чёрный с хлебом проглочу;
моего сердца шашлычок на моём ребре попробуй.»

По пути из головы никак не уходил Колян. Что с ним? Куда он движется со своим крестом на спине? Где встанет новое пугало? Ответ не приходил в голову. Что с нами со всеми? Когда это началось? Мы же все были детьми, беззаботными, ищущими. А теперь что? Будто в паутине, в разных её углах трепыхаемся, барахтаемся, сходим с ума, бьём по её струнам, поём и воем под этот аккомпанемент в ожидании паука. Вот он скользит неслышно, а может, это и не он. А может, никакого паука и нет нигде, только свист ветра о сплетения тенёт. И эти сети морскими узлами переплетены между собой, как системы координат. И когда любая точка начинает свои спасительные колебания: трясёт все системы, которые в конце концов превратятся в плотный кокон клубка всеобщей гусеницы, которая никогда не выспится.

«все ископаемые из капкана до тюрьмы;
и куда нам? и не пасётся на тропинах,
и ударили эти выстрелы по спинам,
и проталины мои в портал и в другой мир.
а миры все поумерли, и мухи жрут их;
и на шухере с честными словами шлюхи;
чумными клювами цокают на солнце;
сломался секундомер высшей меры.».
Стало совсем тоскливо и безысходно. Клима холодило. Он потрогал лоб. Температура. «Вот этого мне сейчас и не хватало», расстроился он. «А что я хотел: мокнуть, спать на земле и в соломе.». Он увидел по пути ночной бар и зашёл. В помещении никого не было, если не считать хозяина, который в углу играл в нарды с барменом.

- Водки можно грамм триста? - спросил Клим.

Бармен нехотя встал и пошёл наливать.

- А перец есть у вас?

- На втором столике перец и соль, - нехотя ответил бармен.

Клим взял графин и стакан и сел за второй столик. Там он насыпал в стакан перец, налил водки, взболтал эту смесь и залпом выпил. Горло обожгло, будто его скоблили ёршиком для посуды. Клим сглотнул несколько раз. Когда всё улеглось, он долил водку в стакан, допил и пошёл прочь.

Когда он пришёл домой, уже расцвело. Он задёрнул шторы, разделся, лёг на кушетку, долго боролся с одеялом, наконец, укрылся потеплее. Потянуло в сон. Как назло, во дворе начались ремонтные работы. Всё гудело, грохотало, визжало, материлось. Клим сел, потом нашёл градусник, сунул подмышку. Через пять минут ртуть пробралась направо, аж до тридцати девяти градусов. Он вышел на кухню, и на него набросился бардак. Пустая грязная посуда в несколько ярусов, как годовые кольца дерева, указывала на то, что не мыли её уже вторую неделю. Как ветки, из этого ствола торчали вилки-ложки. Хлеб на столе зачерствел, обильно растрепавшийся и разбросавший крошки вокруг. Клим взял чайник, заглянул внутрь. Там было сухо, только соляная шуба накипи белела крупой на дне и по стенкам. Он вскипятил чайник, сделал чай, выпил, открыл шторы, посмотрел на ремонтные работы во дворе. Затем снова лёг, на сплошь укрывшись. Через минуту он уже проваливался в свой обычный сонный потрёпанный мешок.

Клим наблюдал, как по стене ползёт многоножка, словно в игре на старом телефоне. Её изгибает, разворачивает. Она постоянно удлиняется. Ей нельзя трогать своё тело, иначе фигура замкнётся. Клим проникся сознанием, и вот он уже управляет её движениями. Стену заволокло серым, мохнатым, копошащимся ковром с растрёпанными нитками-ножками. Касание... и она начинает пожирать саму себя. Клим просыпается.

Его опять бросает в этот морок. Он видит медленно идущего Коляна. Он одет в ту же телогрейку, на голове вместо шапки, свернувшись клубочком и прикусив себе хвост, спит серая собака из подворотни. На спине у него деревянная оконная рама с открытой форточкой, которая маятником раскачивается под частоту шагов.

- Колян, почему у тебя форточка открыта? «Тебе же холодно?» —спросил Клим.

- Мне душно, - ответил Колян. - Всё равно уже мухи налетели.

- Какие мухи?

- Вон, между рам.

Клим заглянул туда. Окно было проклеено по периметру. Между рам лежала вата пожелтевшими кристаллическими иглами. Запахло потными тряпками, нарезанными из постельного белья, и хозяйственным мылом. Слышался гул насекомых, который всё нарастал и нарастал, и нарастал.

- Сам заклеивал, каждую щель промазал, - хвастался Колян.

Он говорил дальше, но его было не разобрать из-за гула. Собака с его головы лениво повернула морду в сторону Клима и зевнула во всю пасть. Завоняло гнилыми зубами. Мухи через распахнутую форточку устремились в распахнутую пасть собаки на запах гниения. Та начала дико лязгать зубами, отгоняя мух. Насекомые сбились в стаю и, громко жужжа, покинули место.

Колян всё это время продолжал говорить:

- …а когда красить начал, их всех и закрасил. - он замолчал. Им на встречу шёл Иван Семёнович с корзинкой.

Когда они поравнялись, он спросил:

- Мужики, будете мухоморы свежие, только собранные?

- Нет, спасибо, - ответил за обоих Клим.

- Ну, как хотите, а я съем, - он надкусил шляпку и принялся жевать. - Вот на них одна надежда. Надысь бобры во двор приходили и всем петухам головы пооткусывали: вот и ходят мои петухи без голов совсем.

- А собака куда смотрела? - спросил Клим.

- А собака моя занята, круглосуточно яму роет. Как проснётся, так и роет и роет. До ночи роет и роет...

- Зачем?

- Луну будет закапывать и всё, что там сверху вниз перенесёт. Поэтому некогда собаке моей на ерунду отвлекаться. А петухи и так поживут, им голова ни к чему. Дольше спать будем.

Он пошёл дальше. Клим и Колян вышли к шоссе. Над трассой стоял туман жёлтого цвета. Это полопались фонари и уронили на трассу тепло и желчь своих ламп. Они, как пустые гильзы, бесполезно стояли и размахивали мачтами вслед уходящим насовсем автомобилям.

Неожиданно прямо перед Климом остановилась машина. Послышалась матерная ругань. Тот заглянул за стекло и увидел знакомого таксиста.

- О, местные! - обрадовался тот. - Садись прокачу.

Колян прибрал раму на крышу авто, бережно закрепил ремнями, и они сели в салон. В салоне воняло подвальной затхлостью. Источник её сидел на заднем сиденье, недовольно отвернувшись к окну – знакомый старик из землянки. Что-то было непривычно в салоне. Когда он тронулись, Клим заметил, что водитель врос в кресло туловищем, торчащим из грязного пятна на кожаной обивке. Обрубок тела в месте соединения был обшит красной бахромой, как на шторах. Опухшие ноги он прислонил к животу и, когда необходимо было нажимать на педаль, брал ногу рукой и давил что есть силы.

- Не смотри, пророс я, - пояснил таксист. — Вот из-за этого всё, - он махнул головой назад. - Порассыпал тут землю из своей землянки, а я пророс. Главное теперь не зацвести, а то всю машину раскурочит.

Старик гневно посмотрел на таксиста и опять отвернулся в окно.

- Ты там зубами не скрипи. Приедем, сам будешь меня выкапывать с сиденья и ноги на место прививать. Развёл тут огород, Мичурин. - он зло сплюнул в окно чем-то похожим на сливовую косточку.

Они подъехали к мосту. Такси остановилось.

- Приехали. Вылезай. Вроде здесь.

- Подождите, я скоро, - попросил старик.

Клим и Колян вышли. Колян отвязал раму и взвалил себе на спину. Скоро показался и старик. И они пошли вдоль реки. Собака на голове Коляна потянулась и начала лизать ему ухо. Колян только неохотно отмахивался.

Старик заговорил первым, обращаясь к Коляну:

- Молодой человек, можно просьбу?

- Смотря какую, - туманно ответил Колян.

- Отдайте мне эту раму. Я вход в землянку застеклю, а то солнца не видно.

- Забирай, я твой крест забрал, а ты бери раму. Только у неё форточка не закрывается, продует тебя.

- А я её открытой форточкой вверх положу.

Колян сбросил раму со спины. Старик подхватил её и мелкими шагами засеменил прочь. Он шёл, но так и не мог скрыться из виду. Друзья смотрели ему вслед казалось, что бесконечно.

Клима дёрнуло и повело. Он понял, что давно не спит, а пялится на оконную раму квартиры. На улице темнело, в комнате было светло. Он забыл погасить свет.

Клим оторвал глаза от рамы, померил температуру. На шкале отразилось тридцать девять и пять. Он полез в аптечку, достал аспирин, принял сразу три таблетки, не запивая, просто насухо разжевал и проглотил. Затем опять залез под одеяло. Ничего не хотелось делать, хотелось просто залипать на любой предмет. Он выбрал ночную штору.

Штора колыхалась от уличного ветра: её то надувало, то расправляло обратно, то скручивало. Наконец её плотно, будто хлопок кнута, обернуло вокруг себя, и она равномерно начала изгибаться, окончательно превратившись в небольшого удава с грязными пятнами по всей длине.

«Ну и чем тебя кормить?» - подумал Клим.

Он выбрался из-под одеяла и подошёл к окну.

«Давай я тебя выпущу?» - спросил он у змеи. Но та продолжала извиваться, насаженная мордой на зацепы карниза. Клим приставил стремянку и аккуратно снял удава с крючков.

Вдруг распахнулась дверь, и в комнату зашёл их участковый. Он огляделся вокруг, помотал головой в недовольстве и направился к змию.

- А это откуда у тебя? - осведомился он.

- На карнизе висело. Нашёл, - ответил Клим. - Только не знаю, чем кормить.

- Как не знаешь? Глобус есть? А то неровно будет.

- Глобуса нет, есть атлас. - Клим поднялся и снят с полки дутую книгу - Только он годов семидесятых прошлого века.

- Пойдёт, - оживился участковый. - Наши границы скоро от нас обратно отползут, и будет как раньше. - Он схватил атлас и начал выдирать глянцевые страницы, методично и медленно. Потом так же медленно сминал их, поплёвывая на руки. Наконец, он погладил получившийся ком, как ручного зверька, подошёл к змее, одной рукой схватил её за морду, другой за хвост и притянул их друг к другу. Удав схватил хвост ртом и начал пожирать себя. Он глотал своё тело до тех пор, пока не превратился в геометрический тор. Участковый вставил бумажный утрамбованный ком в образовавшееся кольцо.

- Зачем он сожрал себя? - удивился Клим.

- Ты совсем дурачок? Лента Мидгарда – огромный змей, обвивший планету, который постоянно держит свой хвост во рту. Во время массовой битвы и гибели богов, которая называется Рагнарёк, он сразится с Тором, богом грома и молний. Тор убьёт его, но сам погибнет от яда змея. Но это там, - он показал на улицу, - а для тебя Рагнарёк уже начался. Не прозевай.

- Что-то далековато ему до того змея. Да и Тор – просто тор, фигура какая-то.

- Каков человек, такие ему и боги. Кто духом мелок, тому не боги, а куклы да игрушки. Да не парься, сейчас все измельчали. И Рагнарёк тебе индивидуальный будет, как битва пластиковых солдатиков в руках пятилетнего пацана.

На улице завыла собака.

- Фенрир, - заключил участковый и поднял вверх указательный палец. — Вот и конец твой Клим К., Фенрир должен убить Одина. Ты один?

- Да, один. А причём тут Один?

- Один – верховный бог. А с тебя хватит, что ты один.

Участковый развернулся и вышел. В окно с бешеной силой бил ветер. Дорожная пыль, песок и мухи полетели в комнату. Клим бросился к окну, чтобы закрыть, и увидел пса. Пёс внимательно посмотрел на него и зарычал.

Клим очнулся от судороги. Голова болела и, казалось, весила столько, сколько если бы была из камня. Во дворе рычала ремонтная машина, иногда скуля от напряжения на износ. На полу валялась скомканная штора и обрывки перекидного календаря за прошлый год. Он потрогал лицо — оно напомнило морду резиновой советской куклы. От пекла с него искажался кислородный раствор вокруг век. Он часто заморгал, чтобы спугнуть эту обстановку вокруг. Комната наливалась его жаром, сворачивалась в две плоскости, прижимая его к постели, как раздавленного клопа. Воздух в окно входил, как из лёгких курильщика, вращаясь, будто в циклоне, и оседая на грязный пол, а из его тела выдыхало к потолку, отравленным отработанным и болезненным ветром, горелым изнутри. Раньше Клим мог только чувствовать этот воздух, а теперь он видел его своими воспалёнными глазами, как течения в реке, как поломанные ручьи на пересечённой местности. Он запускал в ручьи выдуманные бумажные кораблики, а в этот мёртвый воздух — журавликов Садако. И были их армады и эскадрильи. Нельзя останавливаться, нельзя сдаваться никогда.

Поэтому он загружал на них то, что пока связывает его с этим миром: пуговицы на суровых нитках, таблетки от головной боли, бисер из аквариума для обмена с туземными племенами. Он бормотал во бреду разные нелепицы, которые именно сейчас начинали обретать смысл. Главное — не останавливаться, не одуматься, и если пустить их вхолостую, то комната вместе с ним свернётся газетой, которой только мух и бить.

Клим пошевелился, потрогал лоб. Пальцы рук и ног онемели и покалывали. Усилием воли он схватил телефон, пока его не покинул разум. Пластилиновыми пальцами с трудом набрал номер скорой, затем на четвереньках пополз в коридор и открыл замок. На большее сил не хватило. Он лёг у двери и потерял сознание.

- Вставай!

Послышался стук по металлу.

- Входите, - выдохнул Клим. Подняться не было сил.

- А чего это мы тут лежим, - донесся голос Иван Семёныча. Тот вошёл и встал в обзоре Клима. - Смотри, что принёс!

Он достал из пакета петушиные головы.

- Надо суп варить. Люблю я супы варить, - мечтательно проговорил Семёныч. - Только гребни надо срезать, возни с ними много. - Он прошёл на кухню, переступив через лежащего Клима, долго возился там, то открывал, то закрывал воду, тихонько матерился. Наконец, несколько раз пощелкав зажигалкой, зажёг плиту и поставил кастрюлю.

- Хороший бульончик будет! А ты знаешь, как лесные пожары тушат? Навстречу большому пожару разжигают ещё пожар. Встречный пал называется. - Он начал расставлять гребни на груди Клима. Они тут же вспыхивали и затухали, опять разгорались от горячего дыхания Клима. Стало совсем невыносимо от огня, жара, какого-то угара печного, душного. Он превращался в уголь, в красный свет светофора, во взмывающую вулканическую паль.

- А теперь ешь, тебе надо, - Семеныч начал засовывать Климу в рот петушиные гребни.

- Они же сырые, - пытался возразить Клим.

- Не боись, у тебя в животе горячей, чем в духовке, там и приготовятся, - смеялся Семёныч. Когда Клим прожевал всё, тот наклонился к самому его лицу и зашептал:

«Плавала хворь слева направо,

пламенем скорым, речкой с отравой;

вечность, и лечит огонь, и стрекочет сердечко;

вытащен корень больной из тебя этим вечером.»

Он поводил рукой у рта Клима. Тот видел, как наматывается на неё уже видимый кислород, выходящий перегар, повседневная его рвота. Потом всё это было скомкано и брошено в угол. Далее этот клубок был пнут и раздавлен, и Семёныч вышел вон.

- Будь здоров, - сказал напоследок.

Клим очнулся. Дверь была открыта настежь. Он услышал шаги в подъезде. Поднимались на его этаж. Пришлось приподняться и закрыть дверь.

«Видимо, скорая не доехала или адрес не нашла», подумал Клим. В этот момент в дверь постучали. Он, не вставая с пола открыл. На пороге стояли сотрудники скорой помощи. Всё та же знакомая бригада. Они молча переглянулись. Знакомый дежурный в ярости плюнул на стену.

- Что на этот раз? - сквозь зубы спросил он.

- На этот раз снова я, - промямлил Клим. - Ложный вызов.

Медики развернулись и нарочито громко стали спускаться по лестнице, матерясь на весь подъезд.

Клим встал, к удивлению, обнаружив в теле бодрость и аппетит. Прошёл на кухню, заглянул в холодильник. Пусто. Оглянулся. На плите стояла огромная кастрюля. Он приподнял крышку. В кастрюле находился мутный наваристый бульон, на поверхности плавал желтоватый жирок. Клим взял ложку перемешать варево. Ложка подняла на поверхность головы петухов без гребней, с равнодушными глазами и шляпки мухоморов с вытаращенными веснушками.

Он зажёг газ и разогрел бульон. Налил полную чашку и съел. На лбу выступил холодный пот, из глаз выдавило пресные слёзы. Клим присел у окна. Проникающая в кухню атмосфера приятно холодила горячий лоб и немного трепала волосы. Он вспомнил, как впервые ощутил колючее одиночество в чужом городе, без знакомых, с кастрюлей холодного борща на плите, которого лучше бы не было вовсе. Казалось, что оттуда пахнет беспробудной тоской, ничем, не излечимыми расстояниями, какими-то похоронами и поминками. И он уже целует холодный лоб ложки и ничего не хочет разогревать. Но нельзя сдаться, а тем более жалеть себя. И из одиночества можно сделать себе хорошего союзника. Русские люди не любят одиночество. Они любят застолья: пьянки, свадьбы, поминки, порой не видя различий между этими мероприятиями. А после этих застолий они любят погрустить, посмотреть с обрыва вдаль, любят исходить большие пространства, а потом непременно с кем-то поделиться нагромождениями чувств и несовершенством собственного бытия. И одиночество, если оно встречается у русских, то оно беспризорно, колюче, мучительно-смертельно. Поэтому, подружившись с ним, обмениваешь у окружающего сувенирную мелочь малых дел, пустую болтовню, поцарапанные зеркальца, пластиковые бусы с блестящей булавкой. А взамен тебе мир, как он есть. Во всю твою кривую рожу.

И вот уже наслежено, натоптано вокруг: там колея по обод, классическая лыжня, трасса восьми полосная, и ясно, куда идти. Только оступаешься — и тебя повело по нехоженому. Огляделся — да ковыляют по этому насту и оврагам разбуженные праздничными салютами шатуны, колобки бездрожжевые и постные, как на поминках, вечные жиды без прописки, цели и обязательные перекуры по пути к смерти.

Клим услышал сигнал телефона. Он принял вызов. Это звонил Колян:

- Здорово, - вымученно сказал он.

- Здорово, Колян, ты где?

- Давай встретимся на том же месте, - голос звучал монотонно и устало.

- Когда?

- Когда сможешь. Я уже там.

Клим сбросил вызов, вышел в подъезд и закрыл дверь на замок. Он бодро спустился по лестнице и сразу почувствовал слабость. Ударило в пот. Из тела, как из мясорубки, давило клейкую жижу пота. В глазах потемнело, заискрило, захотелось пить.

Он набрал номер с визитки.

- Василий?

- Да, привет, местный!

- Свободен?

- Да кто ж меня посадит? - в трубке заквакало.

- До центра подбросишь?

- Довезу. Если, конечно, хочешь, чтоб подбросил. Боюсь не доброшу, - задыхался в телефон таксист. - Ты где?

- Около дома. Помнишь, где забирал первый раз.

- Окей, еду. Минут через десять буду.

- Жду.

Клим не спеша поднялся к себе, зашёл на кухню, открыл кран, подставил лицо под струю воды, умылся и попил впрок. Затем спустился медленно и встал у двери подъезда.

Опять поблизости раздавались дикие крики. Клим поднял голову, посмотрел на дерево, на котором гнездились вороны. Их не было. Оглянулся. У соседнего дома бегали и орали дети лет двенадцати-тринадцати. Первый мальчик скакал и визжал, как баба. Он вырывал из земли корни одуванчиков, трав-сорняков, подымал сухие ветки и, не глядя, метал в преследователей. За ним перебирал ногами такой же по виду одногодка. На бегу он так же поливал округу тонким голосом, то ли от восторга, то ли от азарта. Замыкала погоню девочка с ногами-прищепками. Она косолапо перебирала кривыми ступнями, безнадёжно отстав. Остановилась, а потом, поняв манёвр убегающего, снова засеменила уже наперерез. И на бегу её грудь, уже сформированная, взрослая, колыхалась под майкой, искажая мультяшный принт с мордой котика. Догнав преследователя, она повалила его на землю, взяла свою самую верхнюю ноту, как парной поросёнок, а тот, сбитый с ног, начал кусаться и плакать.

Клима затошнило. Он отошёл за угол, и его обильно вырвало серой слизью. Пока он вытирал рот и пот со лба, мимо проехало такси. Он вернулся к подъезду, открыл дверь авто и мгновенно нырнул вглубь салона.

- В центре куда? - спросил таксист.

- К вокзалу.

Пока ехали, Клим смотрел на дорогу, на перебегающих в неположенных местах пешеходов и собак. В салоне было жарко от солнца, которое к вечеру нарывало у горизонта, как вчерашний ожёг. Пахло беляшами и потом. Прохожие с довольными лицами и с шуршащими пакетами сновали по магазинчикам и торговым центрам.

- Лето проходит, а я даже не искупался, - начал таксист. - Может как-нибудь махнём на озеро, я бесплатно отвезу.

- Можно, - согласился Клим.

- Давай на следующей неделе?

- Хорошо. Звони.

Дальше ехали молча. Василий остановился на стоянке у вокзала. Клим расплатился и вышел. Он перешёл улицу, увидел Коляна, стоящего у дверей пиццерии.

- Только по паре кружек, - сказал Колян. - Здоровье чтоб поправить, не хочу, как в прошлый раз.

Клим кивнул. Они зашли внутрь. Ничего, казалось, не поменялось. Так же официантка, как бильярдный шар, металась между столиков. Обязательные двое, пьяные в сопли, доказывали свою правоту, каждый на своей волне опьянения. Ревела музыка, звенела посуда, пахло гарью с кухни.

Они сели за свободный стол. Заказали пиво.

- Слышь, сделай потише свою шарманку, не слышно нихера! - закричал Колян в сторону бара.

Музыку немного приглушили. Клим с жадностью отпил половину кружки.

- Помнишь что? - спросил он.

- Самое интересное, что помню. Я как ушёл, долго по пригороду бродил, прохожих пугал и собак. А потом злоба на меня нашла, на всё это. Зашёл в какие-то гаражи, как в лабиринт. Выйти не могу. «Хватит!» думаю. Смотрю в один гараж ворота открыты, керосином пахнет. Побросал эти шмотки с чучела, крест этот; попросил керосину, мне налили в консервную банку. Мне последнее время постоянно запах керосина преследует. К чему бы это? Может, с желудком что не так?

У Клима вырисовывалась та же тема! Такое чувство, что всё кругом им пропиталось. Мир вспотел керосином, устал. В лужах его разводы, изо ртов пары его, изо всех помещений выступает на стенах испарина, как сок из берёзы. Только алый фитиль языка поднести — и запылает. А что делает огонь? Так, ничего особенного. Просто эти слова, предметы и свалки становятся пеплом. Они становятся лёгкими, будто их выпотрошили от всяческих болезней, избавили от непосильных нош и добавили в автомобильные шины для лучшего сцепления с клейкой лентой дорог.

Клим выпал из диалога и начал теребить волосы ладонью. На стол выпадала белая сажа перхоти. Он смахнул её рукой со стола.

- ...и сжёг к херам. Даже легче стало. Я же, правда, не в себе был. Какая-то пелена в глазах. Иду, блюю горькой слякотью. Голова деревянная, дышу пастью как пёс в жару. Язык вытекает, скользит чуть ли не по туловищу.

- А телефон зачем выключил? - спросил Клим.

- Телефон я тоже сжёг. Вот купил, - он достал новый мобильник, обычную звонилку без наворотов. Она сиротливо смотрелась в огромной руке Коляна. - Начнут звонить всякие, а я не хочу. Да и чтобы соблазна не было: всякие ВК, Одноклассники, Инстаграммы-Телеграмы. Всё это по-пустому. - Он допил кружку.

- Короче, уезжаю я отсюда, - после недолгой паузы сказал Колян.

- Куда?

- Подальше куда-нибудь в село. Знаешь, устал я от этих городов. Вот вчера думал, всё понять хотел, что со мной? Испугался, идиот, пугалом стать. А всё равно стал. Так лучше им, чем вороньём этим. Вечером прогуляться вышел, а там все эти вороны ходят, каркают в телефоны свои. Или просто как зомби идут, ноги расставив широко, чтоб не рухнуть, и пялятся в экран. Одного плечом толкнул, другого. Один пассажир свой телефон так и выронил, но на меня и не посмотрел даже. Поднял и дальше пошёл. Вот как это? Что мне таким становиться? Донашивать за ними их биографии, их привычки? Стараться быть удобоваримым для них? Ходишь, улыбаешься, как придурок. Врёшь постоянно, всем просто так врёшь, без всяких выгод и с выгодой. Куда ветер подует, туда и поворачиваешься.

В глазах его наливались слёзы.

- Когда уезжаешь? - поинтересовался Клим.

- Завтра иду увольняться, а там сразу собираюсь и еду.

- Куда, если не секрет?

- Говорят, недалеко деревня есть. Место силы и всё такое. Туда пока подамся, а там видно будет.

Они допили пиво.

- Ладно, мне пора, - сказал Клим и встал из-за стола.

- Давай, может, увидимся как-нибудь, - сквозь слёзы улыбнулся Колян.

Клим вышел на улицу. Он решил пройтись пешком до дома. Уже темнело, воздух трепыхался приятной телу прохладой. Он выбрал путь подлиннее, через пруды, рассчитывая посидеть на скамейке, поразмышлять о приятных пустячках. Он не совсем хотел в своё сиротливое жилище, созерцать беспорядок и прислушиваться к утробной пустоте комнаты.

«Изменился Колян», подумал он. «Из беззаботного весельчака, хитрожопого и корыстолюбивого он прямо на глазах превратился в самобичующего копателя в себе. Может, и к лучшему это, а может и надоест, и опять возьмётся за старое». Ему сложно было представить Коляна, вечно торгующегося за пустяки и выгоды, а теперь сподобившимся на поступок. Пусть детский, типа я в домике, ничего не вижу, не слышу, не скажу. Буду таким, самим собой, да на задворках. Надолго ли хватит его? Клим загадал навестить друга через время. А пока время пусть навестит его.

Он вышел к прудам, присел, наблюдая игривых уток жирные закорючки. Те ныряли, хлопали крыльями по воде, пытаясь взлететь. Некоторые клянчили еду у немногочисленных прохожих, иные, положив голову на туловище, отдыхали в высокой траве.

Климу показалось, что знакомый голос окликнул его по имени. Он повертел головой, но не обнаружил источника зова. Закружилась голова – последствие высокой температуры. И вот он уже не мог сосредоточится ни на одном предмете. Мысли путались, ладони вспотели, пруд поплыл в сторону.

«Этого сейчас только не хватало», подумал Клим. Он встал и быстрым шагом зашагал в магазин. Там он взял дешёвого красного вина в коробке, решив пока не употреблять крепкие напитки. Он вышел, открутил пробку, отхлебнул. Тело приняло вино и радостно одарило Клима истомой. Он не спеша побрёл вдоль пруда, наблюдая чешуйчатую зеркальную рябь на поверхности, вдыхая глубоко воздушный кислородный кисель, пощипывающий кончики веток деревьев и торчащих прядок из стриженных кустарников.

Он пытался понять, откуда пошло его одиночество и аутсайдерство. Он же может построить карьеру, жениться, найти себе хобби, нормальных друзей. Но что-то не лежит к этому. В этих «нормальных людях» он чувствует настоящую опасность своей самобытности. Да и они отталкивают его от себя. Они не знают его и поэтому боятся на каком-то зверином уровне, когда он открывается им. И поэтому к нему притягивает весь этот сброд: полусумасшедший и полууголовный, с воспалёнными в бреду идеями, дурацкими поступками и искорёженными мирами вокруг них.

Вспомнилась школа. В класс, неотапливаемый и поэтому ледяной, как и все кабинеты, где он сидел за первой партой прямо по центру, в огромной угловатой разбухшей куртке, купленной на городском рынке. В общем, первого сентября зашел преподаватель. Уставился на Клима. Его глаза за плюсовыми очками были, как всплывшие дохлые рыбы в болоте, с мутью, с маслом, с мучными пельменями век. Он долго смотрел, а потом говорит: «Отсядь на заднюю парту, ты какой-то большой для первой». Клим ушёл назад, причём насовсем, и больше никогда не лез туда, где нужно тянуться вверх узкими щучьими головами, чтоб не мешать обзору и консервированию в роговых шайбах его очков, которыми он играется в классики. Оттуда, с задней парты, оказался хороший обзор. Кругом играли в цифры, выстраивали стратегии получения этих цифр в линованную, обёрнутую полиэтиленом стандартную бумагу, прошитую стальными крепкими скобами.

Пока он размышлял, ноги сами привели его к дому. Он покурил у подъезда и начал подниматься к себе, сторонясь хранящихся на лестничной площадке велосипедов, самокатов, детских колясок. Он зашёл в квартиру и включил свет. Ничего не поменялось. Клим разулся, прошёл в комнату, допил вино из коробки. Затем разделся догола и немедленно уснул. В зрачках бешено перекатывались события прошедшей недели. Но сны на этот раз миновали его.

Проснулся Клим на несколько минут раньше будильника. Так всё и обернулось ожидаемо. Тело не болело, единственное, мутило голову, как после долгой дороги, и тошнило. Он, как всегда, включил свой ТВ, потыкал кнопки, остановившись на спортивном канале. На экране играли бабы: два на два в волейбол на снегу, летом. Клим подумал, что он ёбнулся, однако комментаторы своими наигранными эмоциями сеяли небрежными к данному действу сигналами, что стало спокойней. «Наверное, повтор», подумал Клим.

За окном послышались голоса: орал какой-то пьяный, какую-то дичь. Его пытались успокоить, что его только больше злило. Клим встал посмотреть: в прошлом году один такой пациент высадил ему окно, благо дело было летом. Клим нашёл его. Им оказался вежливый молодой парень. Он так долго до неуместности извинялся, что Клим даже почувствовал себя неудобно. За окном рассветало. Солнце сплющило между туч, как подбитый глаз. Казалось, что оно сейчас выскользнет, залетит в комнату, отскочит от пола и прожжет потолок. Как слюни в вишнёвом компоте, всплывали облака. На чердаке и в оконных проёмах дома напротив сидели, ходили, чесали спины клювами голуби.

Он долил спирта во флягу, собрал пустые пивные банки в пакет, опять долго подбирал носки. Напоследок зашел в туалет, глянул в зеркало. По ту сторону находился опухший небритый немолодой тип, с выцветшим взглядом и причудливо лохматой головой. Он постоял над унитазом, пытаясь поймать рвотный толчок внутри. Наконец его вырвало. Утеревшись ладонью, он пошёл в комнату и стал собираться.

Собравшись, он вышел во двор. Сразу кругом повырастали люди: одни клевали сигареты с балконов, да валилось с них всякое вниз, другие собак выгуливали, изливающих по пути лишнее их телу, третьи спешили, как будто угли в обуви забыли. Ворочались автомобили во дворах, как слепые жуки на запах свежести, превращая её в унылую жару асфальтовой сковородки. Клим заспешил на остановку. На этот раз он решил добраться на общественном транспорте, идти на служебный сегодня ему было лень. На остановке никого не было. Стояли и валялись как попало углы массивных самокатов, будто калеки или пьяные. Стекло остановки расходилось огромной трещиной, напоминающей карту Московской области. Клим ткнул пальцем в то место, где должен был располагаться его город. Место было целым, без опасных заусенец рек, дорог, делящими всё это на округа и районы. Закурил и заметил, что урны не было. Он бросил бычок на дорогу. Из-за угла показалась маршрутка. Клим оплатил проезд и сел на свободное место.

Смотреть некуда. Кругом пассажиры, все с рыбьими утренними глазами, с куриными какими-то лицами. Кругом разговоры: про огороды, про грибы, полезный имбирь, про больного лишаем. Пена болтовни по телефонам: про то, кто что проезжает, когда будет, где встретится предстоит. Как будто улей всякого чумного гнилья в костёр несут, чтоб получить полезное тепло, а не это вот уродство.

И вся эта разноголосица вяжется в вполне с тем, что за окном: сначала панельные жилища, в стыках, будто наспех смазанные варёной сгущёнкой, замороженной и обозначающей геометрию территории уюта. Окна — как рты спящих или блаженных, с которых капает слюна кондиционера. Дальше, проехав: дома с клавишами кирпича, со своими диезами и полными нотами, с белыми подбородками карнизов. И тут и там на балконах отсыревшая утварь: её выставили за ненадобностью, надеясь на то, что эти вещи исправятся и будут пущены обратно, целиком или расчленено. Потом поехали деревья, домики из этих деревьев, сложенные кое-как. Солнце бешено выскакивало и пряталось, билось об стекло маршрутки, как сердце после недельной пьянки.

Засверкали помятые отбойники, словно змеи на солнце, с красными катафотами глаз. Светофоры красным, будто вспученным знаменем качали его в потоках горячего смога, смешанного с вонючими бензиновыми выхлопами. Дорога ушла в лес, как пластырь наматывалась на брюхо больной людьми маршрутки.

Вдали показался завод: профлист, окрашенный серым с красными пятнами, будто давили клопов на простыни. Один среди пустыря, выброшенный из города, дабы не распространять заразу, вонь, пожары, выбросы — в общем, то, что ему предстоит в конце концов. Клим пришёл сюда больше года назад, был принят в «команду профессионалов», которая только и делала, что стучала на того, до кого дотянется, сплетничала, затевала всякого веса интриги. Пафосно справляла корпоративы, лизала потные жопы неумелым руководителям. Клим в принципе ничего там не делал. Врят-ли кто-либо даже заметил его отсутствие. Он сидел в кабинете пропахшим ядовитым бабским парфюмом, рвотными аромамаслами, которые пропитали шкуры стульев и всю хранящуюся документацию чернилами принтера, греющегося при работе, как утюг. Свои дела он делегировал подчинённым и сам «работал» от силы час. И то это время тратилось на убогую переписку и немного на его входящие звонки. Здесь уважали электронную почту. За день можно было получить полста писем, хотя писем Климу было одно – два, но зато копии рассылались от получателя до генерального по всем должностным ступеням. А далее начинался срач между отделами, не усматривающими в своих должностных обязанностях даже намека на выполнение сути письма. В конце концов, цепочка замыкалась на генеральном, и он иногда, угрожая и матерясь, умело находил несчастного исполнителя.

В остальное время Клим слушал треп близ сидящих баб: о делах огородных, диетах, давлении, погоде, ценах на картошку. Фоном этому курятнику звучала дикая попсятина какой-то радиостанции. «Какой дегенерат в наше время слушает радио?» - спрашивал он себя. Ответ растворялся в окружении.

Но самое отвратительное начиналось каждое утро – блядская планёрка. Толпа со всех подразделений, человек тридцать, набивалась в маленькую комнату, дыша жвачкой, перегаром и чесноком. Кто сидел, кто стоял, нависнув над столом, кто подпирал косяки в коридоре в надежде что-то услышать. Сначала каждый говорил о выполненных задачах, в основном незначительных и бесполезных. Потом начинался опрос, и Клим слушал пустотелую инфу о сроках поставки металла, о покупке краски для замазывания грязи на оборудовании, о количестве и качестве обнаруженных дефектов продукции, которую кто-то тупо уронил. Потом всю биографию уронившего, потом шутки про его ориентацию и прочее… Кончалось всё тем, что каждый ставил себе задачу на текущий, наполовину оконченный рабочий день. И эта половина разбегалась в этот недодень, по пути объединяясь по интересам и просто покурить. Оставшиеся здесь, в комнате, высосанной до вакуума, пытались подсунуть ценную отбеленную макулатуру руководству для оставления закорючки в нужном месте. Каракули ответственно извивались, как спирали Бруно, карябая бумагу, присаживаясь важными гусеницами. Самые тупые уточняли что-то и записывали в распухшие от склероза ежедневники.

После убитого дня Клим приходил в свою убитую квартиру, молча ел, пил пиво перед ТВ, переключенным на «Ютуб» и уходил в сон, в котором, как суп в унитазе, плавал его очередной убитый наглухо день.

Клим вышел на остановке и двинулся к заводу. У проходной стоял полицейский автозак. Увидев его, навстречу вышли два полицая. Первый протянул ксиву:

- Клим К, вы подозреваетесь в совершении убийства статья 105 УК РФ. Проедем те с нами.

На Клима надели наручники, провели в автозак. Один полицай уселся сзади него, второй запрыгнул в кабину, и они тронулись прочь от завода. Клим смотрел в окно, пока двигались в гору. Казалось, что дорога выпрыгивает перед ними, как встряхнутая скатерть перед обедом. Захотелось есть.

Через полчаса подъехали к отделению. Клима вывели из автозака и повели в здание. Его посадили около дежурного, который увлечённо играл во что-то на ПК. Первый полицай пошёл оформлять какие-то бумаги. Его долго не было. Второй сидел рядом с Климом и зевал во весь рот. Всюду пахло быстрорастворимой лапшой и керосином, как везде. Бесконечно входили и выходили люди в форме и в штатском. Они протягивали друг другу мятые ладони, коряво шутили и неестественно вытряхивали смех из мешковатых туловищ. Когда пришёл первый полицай, Клим уловил запах крепкого алкоголя. Он подмигнул второму, и тот скрылся за дверью, приложив пропуск. А Клим с первым двинулись в коридор.

- Посидишь здесь, пока все не придут, - остановившись у камеры, сказал первый. - Вещи сдавай.

Клим отдал рюкзак, телефон, снял ремень и его провели внутрь камеры.

Ударил в глаза запах мочи, какой-то не естественный, будто у его обладателя проблемы с почками или с мочевым пузырём. Камера представляла собой тёмную бетонную коробку с кривыми стенами, полами, потолками, словно её лепили для пластилинового мультфильма с дикого похмелья. Всё было окрашено в коричневый цвет, так обильно, с обязательными разводами на стенах и с нависшими каплями высохшей краски на потолке. Там же, в углу, колонии чёрной плесени с белым налётом. На полу, в углу лужа мочи – источник едкого запаха. Сверху лампочка в мутном плафоне, заляпанным той же масляной краской. В глубине камеры деревянные нары от стены до стены. Коричневый слой на них облупился, обнажив синий. Сверху нар лежала деревянная дверь с вытащенными ручками, замками и петлями. Клим устроился полулёжа и упёрся взглядом на входную дверь с грубо сваренными ржавыми решётками. За дверью сидел ещё один дежурный и играл в телефон. Спать не хотелось, зато ужасно хотелось есть. Он пожалел, что не позавтракал с утра. Делать было нечего, и он стал ждать. Начала моргать лампочка. Наконец потухла, затем загорелась снова. И так постоянно, будто заикались скороговоркой.

В полдень Клима вывели из камеры и сопроводили на третий этаж. Он вошёл в кабинет. За столом сидела уставшая следачка. Не здороваясь, она сразу начала:

- Вас задержали по подозрению в убийстве Петухова Александра Александровича, 1985 года рождения. Рассказывайте, как всё было, как познакомились, что видели. Вобщем, сначала представьтесь, назовите адрес проживания, регистрации, место работы.

Клим представился и назвал всё, что она хотела.

- Рассказывайте дальше.

- Познакомился я с потерпевшим в этот же день. Он сидел у ручья и выпивал. Я, надо сказать, заблудился немного и решил скоротать время. Сидели мы около часа, потом за ним пришли.

- Кто?

- Друзья его видимо. Я их не знаю.

- Что дальше было?

- Я ушёл.

- Почему?

- Испугался, наверное.

- Наверное?

- Нет точно, испугался.

- То есть больше вы ничего не видели и не знаете?

- Так точно.

- Вы знаете его друзей?

- Первый раз увидел. Ему позвонили, а потом они подошли.

- У потерпевшего не нашли телефон.

- Он у меня дома.

- Как он оказался там.

- Он мне сам его отдал.

- Понятно. Вот что я вам скажу. Труп потерпевшего обнаружен в пятистах метров от места убийства. На месте, на пивных банках отпечатки только ваши и его. Больше никаких отпечатков не найдено. Потерпевшего удушили, труп бросили в реку. Если это сделали, как вы говорите, его друзья, то вы бы всплыли где-то рядом. Кто же оставляет свидетелей после такого. В общем, давайте ключ. Мы проведём обыск квартиры. Хотите, можете присутствовать. Меру пресечения вам изберёт суд. Это будет завтра, а пока переночуете в камере. Завтра же съездим на место, покажете, как всё происходило с ваших слов.

Она начала заполнять бумаги. Клим смотрел в зарешеченное окно сзади следачки. Через это решето просеивался только отравленный неволей свет, самый невзрачный и тусклый. Остальной: яркий и наиболее солнечный, оставался на свободе, не в силах протиснутся внутрь, играя и гнездясь во вне, дразня его, как домашнего кота. Копчёное стекло своими внутренностями, напоминающими рыбий скелет, скрипело на зубах до дрожи в холке.

Через полчаса она закончила. Клим расписался. Она набрала кому-то.

- Можете забирать.

Клима проводили в какую-то кладовку. На стеллажах валялись постельные принадлежности. Ему выдали матрац, подушку, пару наволочек и сопроводили уже в другую камеру. В камере находилось двое арестантов. Клим занял свободное место на шконке. В помещении было невыносимо душно, да ещё пахло, как в сортире при сельском клубе. Он осмотрелся: бельмо окна из оргстекла, за решёткой из арматуры; пол из крашенных досок, сильно потёртый у стола и у шконок; собственно, две двухэтажные койки, также обильно окрашены и облезлы. Металлический стол и четыре табурета, намертво привинченные к полу. В них отражалась еле живая лампочка, защищённая рифлёным плафоном из пластмассы. Около двери — напольный унитаз на возвышении и небольшая раковина.

- Здравствуйте, - сказал Клим. Представился.

- Здорово, меня Влад зовут, - ответил парень лет тридцати. Он выглядел бодрым и здоровым. Лицо живое и острое, длинные волосы до плеч, в глазах накопленная уверенность и рассудительность. Он на время оторвался от книги и после знакомства опять погрузился в чтение. Одет он был в красную футболку с Мао и в шорты защитного цвета.

Второй ничего не сказал. Он сидел на кровати и смотрел в одну точку потухшим взглядом. На вид ему было лет сорок. Даже одежда выдавала его уныние, свесившись с плеч, с колен, с локтей. Чёлка прикрывала и без того невысокий лоб, на макушке торчали взъерошенные волосы. Он постоянно шмыгал носом и вздрагивал при каждом звуке.

Почти сразу принесли обед: похлёбка из перевареной капусты и слипшийся рис с тощей и костлявой рыбой. Клим ужасно хотел жрать с самого утра. Он быстро опустошил посуду и улёгся на кровать. Время нескончаемо долго тянулось, как ноющая пульсирующая рана, и вечер всё не мог начаться никак.

Влад дочитал книгу, захлопнул, потянулся и начал свои расспросы. Клим рассказал обстоятельства своего дела подробно, насколько помнил. Сокамерник вызывал симпатию, излучая жизнерадостность по этому убитому и вытоптанному помещению.

- А моя 228, - с улыбкой сказал Влад. - Хранение в особо крупных. Но повинтили явно не за то. Давно они за мной ходили, беседы вели. Да только толку ноль. А утром сегодня ломятся в дверь с ордером, я открываю, а они сразу на кухню. Соседей подтянули понятыми, а те с убитыми глазами, ещё спросонок. Перегар на всю квартиру. Хоть опохмелиться бы им дали. Короче, открывают ящик, где специи я хранил, вытаскивают пакет с белым порошком. «Ваше?» Спрашивают. «Нет!» Уже не важно. Кладут на пол, заламывают, что заламывается, что не заламывается, то ломают. Весело!

- Что же тут весёлого?

- Да то, что по-другому они не могут, не умеют. Они же скучные, вот нам, весёлым, и завидуют. Они серые и вообще никакие, как собаки на службе. Лапу дают под козырёк, исполняют команды: сидеть, лежать, фас, фу. Когда в этом замесе тебя крутит, ничего не ясно, а ты возьми и отойди на пару шагов назад. И всё понятно становится. Но всех не перевешают. Если все верёвки на петли пойдут, то штаны их держать нечем будет.

- А с этим что? - Клим показал на их соседа.

- Поломали, выдоили его, надавили куда надо. Как всё выдоят, пойдёт на мясо. Жаль его. Курьер обычный. Лёгких денег захотел. По той же статье идёт, как и я и многие здесь, большая половина. Только все барыги под ментами. Они сдают клиентуру, та, которая нужна. Зачем он им такой, сам не знаю. Зачем я — это понятно. Достать вещества для серых вообще не проблема. Поэтому даже если ты с этим дело не имеешь, то для них подбросить нужному клиенту, как на время посмотреть. Если мелкий торчок, то можно договориться за некую сумму. Если перешёл дорогу или крупная рыба, то можно дырку сверлить под звезду.

- Я им давно костью в пищеводе, - продолжал Влад. - Я и наша организация, которой тоже хочется участвовать в этой игре. Не для привилегий, не про деньги, не про удобства. Мы про страну. Кто они такие? Они холопы. Вчера собаку доедали, кривые лапти плели, в реке камнем мылись. Их читать научили, мир показали, одели, накормили. А когда время закончилось, и каждый за себя стал, вот тут их нутро и полезло. Они же умеют только жрать и наёбывать. И в это наглое время выродились они в упырей. Понастроили дворцов, приласкали собак и полицейских. Сидят там, фантики пересчитывают. Думают, что всех купят. Всей страной строили заводы, плотины, шахты. Ничего, будет как в стишке: «Волки от испуга скушали друг друга». Извини, что я как старый дед на ярмарке. Просто так доходчивей. Есть у нас и идеологии, и теории, и понимание, как переустроить это всё. Только огромная работа предстоит, чтобы заново из людей рабов выдоить, равнодушие раздавить. Нам не всё равно, что будет с нами, с вами, со всеми. И идей множество должно быть. И каждому своей идее надо следовать. Не одной общей, как здесь окрашено в один цвет, а поскрести — там другая краска, ещё поскрести — третья. Вот такой пирожок, слоёный, с мясом, и есть человек. Наш человек, просто подгорел он сверху. Ничего, поскребём, понадкусываем. Ведь что такое русский человек? Это настолько широкая людина, что узка ему любая идея. Как будто дверной проём. А тебе только боком туда можно. Но ты боком ходить не сможешь всё время. А идеи у нас — это все миры перепахать, засеять, собрать урожай, а потом обожраться им и сдохнуть. И опять сначала. - Он засмеялся.

- Я тут не первый раз, - продолжал он. - И всегда удивлялся нашим людям. Один жену на спор пырнул. И самое страшное — трезвым был. Поругались. Она ему нож дала: «Пыряй, говорит, спорим, не пырнёшь. Трус, потому что». А он возьми и пырни. И насмерть. Другой башку соседу проломил. Интересно ему, видите ли, мозги вживую посмотреть. Когда ещё такое увидишь, говорил. Вот и сел за любопытство. Был ещё третий такой, молоденький. С девчонкой своей по крыше гулял, так и столкнул её вниз. А зачем — объяснить не может. Скромный. По маме всё скучал, неслышно скулил ночами. Высох весь и тихо помер одной ночью. Четвёртого, помню, поймали из-за ёлки, с который тот под новый год из леса вышел. Его приняли, оформили. Ну, заплатил бы штраф. Так нет, он в сортир отпросился, отковырял там со сливного бачка поплавковый держатель и при выходе вогнал его конвоиру в самый глаз, до конца. Пока тот мучился и помирал, этот герой сбежал. Домой заявился, новый год отметил с супругой и детьми, а на утро сам сдаваться пришёл.

- Знаешь, ведь люди те же остались, а творят такую дичь, что на воле страшно находиться, - продолжал Влад. - Будто в последний день живём. Всем же ясно, почему это. Потому что, кто в лес, кто по дрова, кто за грибами, кто на грабли. Когда в стране максимально успешной становится кривляющаяся макака с красной жопой, которая чешет свои гениталии, подтирается ладонью и размазывает по татуированному лицу. Головы переполнены информацией, но в перфорированных мозгах остаётся только отвалившаяся накипь и кипень с протухлого мяса. Тогда в системе растёт давление, тогда срабатывает аварийный клапан. У каждого по-своему. Кто-то жену режет, кто-то водочку уничтожает. Ведь все видят, что строится всё так, чтоб максимальное неудобство тебе доставить. А когда тебе неудобно, то ты и в маршрутке нахамишь, и как у Чехова, младенца задушишь.

- Борьба — это хорошо, конечно, но этим людям, по-моему, и так хорошо, - вставил своё слово Клим.

- Так и мухе хорошо. Знаешь, как Полковник пел: «у меня на кухне лягушка живет, сыро и прохладно, чего ж ей не жить», - Влад улыбнулся. - А ещё помнишь остров дураков из приключений Незнайки, со всеми удовольствиями, и с одним «но». На нём коротышки в баранов превращались. Так и у нас, кругом — бараны и бароны.

- А если закроют тебя надолго? - спросил Клим.

- Какая разница, в какой зоне сидеть — во внутренней или во внешней. Иногда, кажется, здесь даже и свободней. Мы не сидим, мы здесь живём. Иногда кажется, что это охранники здесь маются и прочий персонал. А что ещё мне надо. Во «вне» отвлекаешься от главного...

В коридоре началась какая-то возня. Кричали, лязгали дверьми. Через время Клим услышал стук.

- Поговорить просто! Я сказал! Да, я отвечаю! Отворяй!

Скрипнула дверь, как деревенская калитка, и в камеру ввалился тип в штатском, следом сотрудник. Тот, что в штатском, был пьян, но старался не выдавать себя. Сотрудник был изрядно испуган и виновато смотрел на Клима.

- Клим К, на выход! - жёстко отрезал пьяный.

- С вещами? - спросил Клим.

- С еблом и с прыщами! - разозлился штатский. - Поговорить надо.

Клим поднялся со шконки и вышел в коридор.

- Туда, - показал штатский на лестницу.

Ступеньки окончились, и они прошли в кабинет, который был обложен сверху до низу деревянными стеллажами, разбухшими, влажными, с выпирающими дверцами, свисающими набекрень. Под ногами щербатый паркет, пропитанный глянцевым лаком. У стены деревянный стол, под стеклом таблицы и вырезки из газет. Там же телефон с выемками для указательного пальца и ограничителем, напоминающим корабельный якорь.

- Опер я, опер по твою душу, - сказал пьяный. - Ты чего в отказ идёшь?

- Не убивал я его, - ответил Клим.

- А какая разница. Убивал — не убивал, сидеть будешь всё равно. Какая разница, кто убивал. Будто важно, кто убивал? Заебали вы. Убиваете, а мне разбирайся? Вот уж нет. Сначала ты посидишь за кого-то, потом за тебя посидят. Олень мышиный! Не умеешь сделать так, чтоб следов не осталось, значит, сиди. Хочешь, могу устроить, чтоб тебя там петушили каждый день. А там сам смотри, может понравится. Давай руки!

Клим убрал руки за спину. Опер схватил его за плечи, но Клим упёрся.

- Ветров! - крикнул опер. В кабинет заглянул нос, затем показалась, немолодая, высокая личность, шмыгающая соплями, постоянно прибирая их себе, будто что-то важное, без чего ему будет сложно здесь.

- Давай наручники, - приказал опер. - Руки его доставай.

Клима заковали. Ветров посмотрел на окно, взял вторую пару наручников, прикрепил к первой и к оконной ручке. Клим повис. Тело заломило, руки ужасно заболели. Удар в тело, ещё удар. Вот уже оба неумело месили его живот, будто пытаясь вытащить из него эти сливы синяков и прочие сладкие, набухшие и спелые плоды. Клим вспомнил, как он выбивал неподъёмный от пыли ковёр из своей комнаты. Только ковром сейчас приходилось быть ему. «Хоть от пыли избавлюсь», раздавалось в голове.

- Это тебе не курей мариновать, - приговаривал опер, глядя на Ветрова. - Не бей его по лицу, ему завтра на суд. Должен быть в хорошем виде. И ещё мыша поймать надо. Спать не даёт.

- Что-нибудь придумаем, - ответил Ветров.

Клим потерял сознание. Очнулся уже в камере. Влад прикладывал к его голове свою мокрую майку с Мао. Мао промок и помог голове Клима.

- Поспи. Извини, врача не дают. Просто поспи. Лучше будет, легче, - слова скрипели изо рта Влада.

- Встать! Суд идёт. Слушается дело...

Судья начала читать материалы дела Клима. Быстро и монотонно побежали слова по залу. Без всякой эмоции, перебором какого-то чужого языка. Намёками на последствия. Они наскакивали окончаниями на начала следующих слов, без интонаций. Одним тембром. Весь этот речитатив напоминал ему церковную службу, на которой батюшка, извергающий череду молитв, как швейная машинка, клюющая заплату вокруг дыры, латал разноцветные лоскуты в то одеяло, под которым дрожали от холода, под которым чешется, как от стекловаты, желудок переваривает битое стекло. Воробьи стучали по крошкам. Пионеры били в барабан. Крысы шли на запад.

Климу стало скучно. Он вспоминал школу, где его судили впервые и не единожды. Так, в первых классах частенько после перемены и жалобы какой-нибудь недовольной особы, его вызывали к доске. Сначала он должен был встать, потом, опустив голову, сутуло и обязательно пройти сквозь созревшее вымя, налившееся глазами учителя, даже перезрело и мелкой галькой зрачков его одноклассников. Пока он шёл, недовольно скрипели линованные полы, как тетрадь под его фиолетовым почерком. В этой предательской тишине хромали берёзы с ветра за оконной рамой, во всеобщем внимании пытающимся уйти отсюда.

Класс заполняло это внимание, и начинался сам суд. Прелюдия: само событие, кто кого толкнул, подрался ли, обозвал обидным прозвищем. Далее следовали моральные основы. Клим чувствовал эти смирительные рубашки. Он не понимал, почему, чтоб доказать ему его неправоту, надо, чтоб его вырвало прилюдно, причём так обильно из его восвоясья. И вот его полощет на уже и так коричневый пол: их не переваренными деликатесами. И скребут горло корки хлеба, кровь из нутра. Слёзы брызгали, как из упавшего на землю, наполненного водой презерватива случайному прохожему.

В заключении поднималось по очереди несколько человек с осуждением любого его поступка. Они долбили деревянные фразы, как богородский мужик с медведем выбивают в наковальню бесполезный воздух треснувшей киянкой. У них менялся голос, становясь скрипучим и дверным. Эти пафосные, неживые голоса до сих пор преследуют Клима. Он слушал их на школьных линейках, в поздравлениях коллег по работе, на совещаниях и планёрках из ртов докладчиков. Весь мир в это время переживал избиение, отчаянную вину из-за своей неодинаковости.

Он вспомнил, как однажды на спор распотрошил глобус. Только внутри была набита газетная бумага, просроченная на несколько десятилетий, как заполнение не особо ценной и хрупкой посылки по почте.

- Клим К. Вам понятно решение суда?

- Если не понятно, то вы мне разъясните?

- Два месяца содержания с следственном изоляторе. - ударил молоток по деревянной основе, как богородский мужик.

- А можно теперь медведь ударит? - попытался пошутить Клим, кивнув на конвоира.

- И штраф за неуважение к суду.

Его заломали и вывели из зала. Потом недолго били в машине «за неуважение», будто кто-то родился с этой опцией. Потом долго везли куда-то. Выгрузили около СИЗО, завели и загрузили в карантинную камеру. Клима проверяли, измеряли, фотографировали, снимали отпечатки. Он чувствовал себя как породистый кот перед выставкой, как космонавт перед полётом или как инопланетянин после. Из тела вынимали кровь, мочу, прочий хлам. Позже оставили в покое.

Он прилёг на шконку, попытался уснуть. Сильно болела голова. Голова плыла в окно, плыла наружу, из этого всего в огроменный мир. Мир ранее казался маленьким, тёплым и уютным. Он напоминал деревеньку с кривыми человечками и цветными душными избушками. И куда не суйся, всюду знакомые, и всё знакомо. Даже в удалённых городах и посёлках Клим отмечал похожесть этого всего, понаставленного на землю: жилищ, одинаково разбросанных, как игральные кубики, застывшие по окраинам, кривые вьющиеся тропы и реки в узлах и язвах, хвойное редколесье, испаряющее скипидар. Там, даже встречая незнакомца, в том находились черты какого-то старого знакомого. Со временем старый знакомый сливался с новым, и уже было не отделить их внешность и повадки. Они собирались в единое. У Клима было несколько этаких людских болванок. Ему оставалось просто нарядить их и окрасить согласно форме болванки всяческими безделушками.

Теперь же мир его стал яснее, но в то же время ледовито холодным и огромным. Ранее он приходил в знакомые места, казалось застывшим, надувшимся прошлым. Теперь он не узнавал их, не узнавал людей из прошлого. Они казались чужими и нелепыми. Будто разбивают бильярдную пирамиду его прошлого, и разлетелись шары по столу во все стороны. И до сих пор бродят там.

Часто, закрыв глаза, трудно было понять, в каком месте ты находишься. На обратной стороне век налипли готовые пейзажи из прошлых мест. Груша и берёза под окном, сосновый небольшой лесок с тропинками, заросшая хоккейная площадка, панельный дом, который когда-то был стройкой...

Скрипнула дверь. Вошёл конвойный.

- Клим К. пройдёмте.

Они прошли коридорами и вышли во двор. В лицо бросился запах трав и свободы. Липкий от тополей ветерок потрепал макушку. Клима посадили в автозак. Там сидела следователь и вчерашний опер, около которого стояла большая тёмная бутылка с неизвестным содержимым. Сзади сидели ещё два пассажира в форме. Пахло перегаром и керосином, как везде.

- Были сегодня у вас, изъяли телефон. Не волнуйтесь, квартиру закрыли и опечатали, - затараторила следователь, опять даже не поздоровавшись. - Телефон из квартиры и изъятый у вас отдали на экспертизу. Ваш был заблокирован. Назовите пароль разлокировки.

Клим назвал, и они молча поехали. Опер постоянно вздыхал и отхлёбывал из бутылки. Через несколько минут по салону помимо керосина начал распространяться запах свежего алкоголя с примесью боярышника. Следачка что-то прошептала ему на ухо, и из этого уха шипело, словно из морской сувенирной раковины. Казалось, что язык её сейчас раздвоится, но она отстранилась и обиженно отвернулась в окно.

Клим то же отвернулся. Мимо прыгали полупалые ветви с деревьев у обочины, как беспорядочная колючая проволока на заброшке, которой от одиночества хочется зацепить любого заблудившегося путника. Даже на расстоянии это всё целилось в шею, в глаза, в пах, будто сам хозяин леса огораживал вход. Свистнуло в не плотное окно автозака. Щели завибрировали из-под задубевшей прокладки бывшей резины, вулканизированной людским потом, спиртовыми испарениями и редким в этих местах ультрафиолетом. Снаружи собиралась песочная и земляная пыль. И вот небо стало натягивать тёмную майку через голову, запутавшись, да так и оставило попытки высвободится. Брызнуло. По окнам неровно двинулись капли, обходя эту пыль и слипшийся мусор.

- Зонт кто-нибудь взял? - спросила следователь.

Опер вздохнул, но промолчал. Проехали ещё минут десять. По земле полоскало. Чёрные ручьи, как грязные носки угрюмо свесились в кювет с дороги. Машина встала на обочине у колеи, в которой дождевая вода грязно пузырилась, будто фритюрным маслом месячного срока.

- Я туда не поеду. Ливень такой. Завязнем! - запричитал водитель.

- Подождём, когда закончится, - скомандовала следачка.

Никто не спорил, все молча сидели и участливо смотрели в окна. Клим решил вздремнуть. Сначала он, не закрывая глаз, наблюдал округу, будто замотанную в полиэтиленовый пакет, хрустящий вне машины. Глубокая, неровная, кривая колея в лес следами протекторов напоминала громадного крокодила с блестящими боками. Он уползал вглубь, пожирая грязь. Клим закрыл глаза, сквозь сон слыша, как пререкается следачка и опер монотонными, гипнотическими, убаюкивающими интонациями. Послышалась музыка, но то было искажением звуков дождя по крыше.

- Вставай.

Клима растолкал опер:

- Пойдём! - Клим поднялся. Дождь закончился. На небе, как петушиный хвост, распушился обрубок радуги. Вышло солнце с короткими зубчатыми лучами, словно раскрытый капкан.

- Глупости не будешь делать? «Или тебя пристёгивать?» —спросил опер.

- Куда же я денусь, - ответил Клим.

- Так, Ветров с нами. Миронов, сиди здесь на связи, - командовал тот. - Пошли. Он проверил рацию. Та признательно затрещала, как кошка, увидевшая птицу в окно.

Они вышли из машины и повели Клима в лес. Зашли глубже. Опер шагал впереди с дорожной раздутой сумкой, затем Клим. За Климом шёл конвойный. Следачка сильно отстала, пытаясь пройти по сухому на согнутых коленях.

- Подождите, я вся промокла, - умоляла она. - Опер только усмехался:

- Так разуйся, у нас мало интереса здесь долго возиться.

Следачка выругалась, а опер достал ещё одну бутылку, остановился и жадно начал пить. Проходящий мимо Клим учуял запах какой-то сивухи.

«Купил бы что-нибудь приличное. Вот уж мусор и есть мусор. Даже похмелиться нормально не может», подумал он. После вчерашнего вечера болело всё тело, даже там, где не били. Лицо опухло, овально вздулись ладони и ступни, будто мозоли тихо плавали под кожей. Болел затылок, от этого першило во рту и тошнило. Постоянно хотелось пить. Ещё больше хотелось заснуть в безопасном месте.

Следачка уже безнадёжно отбилась от них, как корова от стада, и исчезла из виду.

Опер запьянел. Он обернулся к конвойному:

- Ветров, ты мыша поймал? Я вчера всю ночь заснуть не мог. Скребёт, падла под полом. Сколько раз говорил: не жрите в комнате отдыха!

- Я кота притащил, - ответил конвойный.

- Ты совсем, что ли, мудак? Приедешь, уберёшь нахрен! Я ещё котовьей ссаниной не дышал!

- Так как я её поймаю? Я мышей не ем, - продолжал конвойный.

- Дебил! Мышеловку поставь! Как ты меня бесишь! - раскраснелся опер.

Он прибавил шаг, достал свою поилку и на ходу начал отхлёбывать, глядя на ощетинившееся солнце. И вдруг резко упал. Сначала молча, с деревянным хрустом и металлическим лязгом, будто сланцами по пяткам на бегу. Через мгновение пространство разорвал крик, дикий и колючий. Опер катался по промокшей траве, лязгая цепью. Конвойный замер, а Клим подошёл посмотреть: стопа по основание находилась в пасти капкана. Из-под зубьев выступила тёмная кровь.

- Ветров, вытащи меня отсюда, сука! - надрывался опер.

- Помоги, - попросил конвойный Клима. - Тут в одного не осилю.

- Сами разбирайтесь. - Клим равнодушно отвернулся и присел на землю.

Конвойный недовольно поглядел на него и подошёл к трофейному. Трясущимися руками он пробовал разжать створки. В образовавшуюся щель он начал просовывать пятку опера, но то ли тот дёрнулся, то ли рука конвоира соскользнула. И снова капкан щёлкнул на стопе опера. На этот раз тот смог изобразить лишь душный хрип, он затряс животом и потянулся к кобуре.

- Мышеловка захлопнулась, - констатировал Клим.

Опер вытащил табельное и прицелился в конвойного:

- Сука криворукая, мстишь мне, гнида! - прошипел он и выстрелил тому в бедро. Ветров вздохнул и упал. Уже лёжа, он начал ныть и причитать:

- За что? Я на вас рапорт напишу…

- Я тебе жбан сейчас прострелю, - заурчал опер и потерял сознание.

Клим подошёл к конвойному. Тот рыдал во весь голос. Кровавое пятно, как ядовитые гусеницы, расползались по штанинам. Он снял ремень с конвойного, отбросил кобуру подальше, пошарил по карманам. Нашёл мобильник, поднёс к лицу раненого. Телефон включился. Клим перетянул ремнём ногу выше раны. Тот застонал.

- Не плакай, не помрёшь, - подбодрил он конвойного. Клим двинулся назад, где встретил уставшую, в хлам растрёпанную следачку.

- Там двое раненых. Первую помощь оказал. Вон там, - он показал направление.

Следачка мелко моргала и, как рыба, хватала ртом воздух.

- Ну, я пошёл, - сказал Клим. - Хорошего дня.

Он зашагал к трассе, сделав небольшой круг, чтобы не пересечься с автозаком, постоянно нажимая на экран, не давая погаснуть.

Через полчаса он вышел к дороге. По памяти набрал номер Василия:

- Василий, привет! Это Клим. Не отвезёшь в город?

- Здорово, - послышалось из телефона. - Может, не в город, а на озеро. Я сегодня выходной, не таксую.

- А давай. Только меня захватишь?

- Конечно. Я тебе сегодня целый день звоню. То занято, то не берёшь. Где ты?

- Сбрасываю координаты.

- Минут через пятнадцать буду, - откликнулся таксист через минуту. - Расскажешь, что ты там прячешь постоянно, гы-гы-гы! - Засмеялся голос в трубке. - Всё, жди. Выхожу.

Клим спустился в кювет, отошёл и сел за деревом в ожидании Василия. Через время около него на обочину съехало такси. Клим молниеносно рванул к машине, через секунду захлопнув за собой дверь.

- Поехали, - выпалил он.

- Поехали, - повторил Василий и тронулся. - Ну и ливень был недавно. Оно даже к лучшему, вода теплей будет. Я в этом году никак не могу вырваться. А потом подумал: «Работа, работа, сколько её ещё, этой работы. Так и пожить не успеешь».

У Клима зазвонил мобильник. Он глянул на экран — высветилось «Упырь». Он выключил телефон, вытащил СИМ карту и положил её в карман.

Минут через двадцать выехали к озеру. В пределах видимости не было никого. Слабый ветерок поглаживал озеро. Послеобеденное солнце гнездилось на ветках редких кустарников.

Василий расстелил плед, разделся и двинулся к озеру. Клим опустевшими от усталости зрачками провожал его в озёрный окоём. Его туловище — цилиндрический контейнер с эллиптическим днищем, равномерно выдавливал из себя овал головы через тройной подбородок, набитый окрестным запылённым воздухом, как пылесосный мешок. Конечности, будто кривые коряги, воткнулись в тело и криво растопырились во все стороны. Так на школьных уроках в начальных классах Клима они ещё детьми бродили лесами, собирая материал для своих примитивных поделок. В перезрелые жёлуди втыкались четыре спички, изображая руки-ноги с серными культями в окончании. На пятую, короткую, заточенную с обоих концов, насаживалась голова из мелкого жёлудя с плюской. На ней лемех, как на деревянном куполе церкви. И задача была в организации бытовых сцен с разнообразием уродливых для этого персонажей. Дети собирали мам-пап-себя, домашних животных, школьные будни. Клим тогда нашёл огромную сосновую шишку, насадил на неё множество желудиных голов, головы соединил спичками, в основание шишки нанизал найденный, потерявший белизну гриб дождевик, а на него — гусиные перья, которые он смог выщипать из своей подушки. Объяснять сие он отказался, за что и получил заслуженную очередную двойку в дневник. Он вышел из школы, забрёл в дубовый лесок около дома и долго топтал эти опухшие дутые плоды, пока не устал. А придя домой, уткнулся в колючую от куцых перьев подушку и заплакал в неё. А ей было словно с гуся вода.

Клим наблюдал, как таксист своими промокшими спичками шевелится в водоёме и фыркает, как лошадь. И казалось, в этом туловище находится только рыхлая требуха жёлудя. Вот сейчас скорлупа эта лопнет и наружу выдавит пережёванную маслянистую ореховую начинку. Интересно, из желудей можно получить желудиное масло, дабы смазывать высохшие стволы дерев, чтобы не скрипели на ветру?

- Давай, заходи, вода отличная! - кричал Василий уже с середины водоёма. Потом лёг на спину и запел:

- На речке на Клязьме купался бобёр,

Купался бобёр, купался черно́й;

Купался, купался, не выкупался,

На горку взошел, отряхивался,

Клим вздрогнул, подошёл к воде, умылся, взбодрился.

«Когда еще на природе поплаваю?». - Подумал он. Разделся, разбросав шмот в разные стороны, вошёл в озеро. Лёг на спину и, теребя ногами, поплыл. Слепило солнце, вода ласково и нежно поглаживала по лицу. Клим закрыл глаза, но настырное светило, уже собравшееся за горизонт, приятно щекотало веки. Он выплыл на середину водоёма, застыл звездой. Хотелось смыть с себя всё произошедшее с ним последнее время. Куда теперь? Денег нет, нет работы, в квартире засада, наверняка. Только решать все эти неудобства он будет не сейчас. Сейчас он будет лежать на воде, которая так далеко от его коллег, ментов, сумасшедших знакомых. Сверху пищали стрижи, пикируя и взлетая в молочное, слипшееся в глазах небо чёрными зольными точками. Пролетал самолет на реактивной тяге, таща за собой огромный пушистый хвост.

Клим задремал. Сначала он услышал какое-то хлюпанье по водной глади. Он открыл глаза и обнаружил, что озеро с ним посередине уплывает со своего места прямо в лес. Клим спокойно оплывал высокие кусты и деревья. Вокруг него всплывали отвалившиеся от дряблости наросты коры, ощетинившиеся шишки, пустая и сухая трава. Так они влились в русло мелкой, но очень текучей речки и, громко журча, двинулись дальше. По пути на изгибе затопили какую-то заброшенную фабрику, где к ним добавились керосиновые радужные вонючие пятна, перевязанные узлами худые серые папки с документами, плакаты по технике безопасности и рабочие инструкции, напечатанные на механической печатной машинке с икающими вверх несколькими символами.

Вскоре они вышли в город и с размаху въехали в продуктовый магазинчик на окраине. Здесь к ним добавилась туалетная бумага, салфетки, яблоки, огурцы, червивые сливы. Вода окрасилась чайным оттенком. Клим отхлебнул чайного раствора и выплыл из магазина. Он направился к берегу озера, но сразу устал. Он лёг на спину и снова закрыл глаза. Вода миновала город и снова вошла в лес. Теперь он стал гуще, и Клима тут же принесло головой в ствол дерева. В глазах потемнело, во рту он ощутил знакомую горечь. Наконец их вынесло на потайную поляну и закружило воронкой, в центре которой находилась охотничья вышка. У входа сидел знакомый сумасшедший старик и ножом вырезал из дерева какую-то свистульку. Он положил губы под хвост деревянной птичке и пронзительно в неё засвистел. Потом, обращаясь к Климу, улыбнулся:

- А тебе не досвистишься, - сказал он и ушёл в избу.

От свиста у Клима заложило уши, и он, как контуженный о дерево жук, слышал только потрескивание в голове, которое пульсирующей болью раздавалось по всему телу. Через несколько минут озеро вернулось на своё пригретое место. Клима затрясло. Это был Василий.

- У тебя, по-моему, солнечный удар, - заволновался таксист. - Сам сможешь выплыть? - Слова его звучали совсем издалека, хотя он громко и звонко кричал. Клим ощущал звуки, как ругань в квартире с закрытыми окнами слышал прохожий по двору. Он только кивнул, нырнул несколько раз и стал приходить в себя. Через минут десять его отпустило.

- Ты меня так не пугай, - предупредил таксист.

- Да я что-то задремал, вот и напекло. Уже лучше, даже можно сказать, что хорошо, - улыбнулся Клим.

- Может, перекусим? - спросил Василий.

Клим ужасно хотел жрать, ещё с утра.

- Давай, - сказал он, - и быстро погрёб к берегу. Таксист пыхтел следом, но скоро отстал. Клим вышел из воды, встал во весь рост, глядя на солнце, падающее на горизонт. Заворчал Василий:

- Вот что им надо? - возмущался таксист. — Вот они твари.

На его лодыжках суетливо шевелились несколько пиявок. Он сел, матерясь, отдирая их от себя. Кожа выделяла кровь.

- Знаю, что пиявка тварь полезная, но сука неприятная совсем. Я вам что, Дуремар? Кыш отсюда! - он оторвал всех, бросил обратно в водоём. - Как же чешется!

Он открыл автомобиль, достал аптечку и пакет с едой.

- Давай, накрывай. Я пока йодом помажусь.

После перекуса они еще несколько раз поплавали, пока не стемнело. С соседнего посёлка потянуло одиноким утробным рыком. Завыла уныло псина с осколками хрипоты. С берега заблеяли лягушки.

- Тебя зовут, - кивнул в их сторону Клим.

- Кто зовёт? - не понял Василий.

- Они. Слышишь: «вааась, ваааась»?

Таксист прислушался.

- И правда! Что за херня?

- Сходи, посмотри, - усмехнулся Клим. - Вдруг это судьба, поцелуешь — и вот оно тебе счастье.

- Если бы, - вздохнул Василий. - Пошли в машине посидим, холодно. Потом домой тебя отвезу.

- Домой не хочу. Давай, может, покатаемся по городу.

- Без проблем, - ответил тот. - Знаешь, а я вот домой хочу. Думаю, рвануть обратно в Рязань. Ни друзей тут, ни родни.

- Так племянник же был?

- Был и вышел весь, в Питер подался. Тут, говорит, одни колхозники, а там столица, культура.

- А там что делать будешь?

- Да уж, не пропаду. Руки и ноги есть. А тут что? Просыпаешься ни свет ни заря: сначала вчерашних развозишь, пьяных в хлам, потом всяких хмырей на работу. А те глядят на тебя свысока, важные все, в костюмах, с портфелями. Сидят прямые, будто штыри проглотили. Днём почти никого, только туристы изредка, как галки, трещат. Вечером утренние хмыри с работы едут, а ночью опять пьяные. Устаёшь от этого. Но теперь решил — еду обратно. Знаешь, что в Рязани грибы с глазами?

- Да ты говорил уже.

- Так вот, приехал в Рязань немец-купец, остановился на постой у одного домовладельца. «Что, говорит, в ваших краях водится, что я никогда нигде не отведаю?» Хозяин пошёл в лес, грибов набрал больших и разных. Присел у речки, а тут лягушка скок-скок и в корзинку попала. Пришёл хозяин в дом: «вари, говорит, хозяйка суп грибной, немца удивлять будем». Хозяйка всю корзину и высыпала в котелок. Садится немец обедать. Плеснули ему в миску с самого дна, чтоб по наваристей. Ест немец, ест и видит в миске лягушку. «Что это?» удивился он. «Грибы наши рязанские,» отвечает хозяин. «А почему с глазами?» испугался гость. «А потому, что у нас в Рязани есть грибы с глазами. Их едят, а они глядят». Нашёлся мужик. Сегодня эти грибы с глазами меня домой позвали. А раз позвали, то надо ехать. - вздохнул Василий.

- Да, - выдохнул Клим. - Ну что, поехали, прокатимся?

- Поехали, - согласился таксист.

Раздался свет с выпуклых фар. Машина фыркнула, дёрнулась и с треском двинулась к трассе. Василий заметно повеселел:

- Может, на меня пиявки так подействовали и всю гадость высосали. Даже легче стало, хоть и чешется. Самое большое удовольствие человека — это когда почесаться можно, а самая большая пытка — когда нельзя. А вокруг и внутри нас зудит и чешется.

Их внесло в вечерний город. Василий выбрал маршрут по узким безлюдным горбатым улочкам, чудом сохранившим кособокие заборы вдоль дороги, заплатанной и перемазанной грязью. Иногда они оканчивались непроходимыми тупиками, заросшими диким хмелем или мусорными отвалами пустой алкогольной тары и старой мебели.

- Давай выпьем, - предложил Василий.

- Ты же за рулём, - чуть упрекнул его Клим.

- Потом такси возьму тебе. Отвезут тебя куда надо. «Я же вижу ты без денег», —заметил таксист.

- У меня есть деньги, только пока не вариант их получить.

- Так и не получай. Деньги — такая вещь, которая не очень-то и нужна. Знаешь, деньги одиночество порождают. Нами выстреливают, как дробью на магниты. И все разлетелись по своим мишеням. Сидят, мелочь перебирают. А раньше вместе жили, и как-то легче было.

Василий остановился у какой-то пивнушки, у входа в которую горел тусклый фонарь, набитый мошкарой и мотыльками. Рядом ходила собака взад-вперёд. Её вело вниз, но она с усилием поднимала морду и мутно смотрела прямо. Из заведения был слышен бой стекла, глухая ругань и блядская музыка. Они вышли из машины и двинулись ко входу. Собака попыталась подойти к ним мелкой дрожью частых шагов. Костлявый хвост свалился между задних лап. Её опять дёрнуло вниз, зашатало. С трудом, тихо скуля и сопя, она ткнула носом в протянутую ладонь Клима.

- Держись, собака, - успокаивал Клим пса, потрепав по слежавшейся холке, сбившейся в аморфные комья. - Я бы пристрелил тебя, только нечем. А значит держись.

Они зашли внутрь. Внутри завис полумрак. Из колонок у стойки тянуло в уши какое-то музыкальное старьё.

- Пошли! - скомандовал Василий, указав на свободное место у барного стола. - Держи место, а я пойду за пивом.

Скоро он вернулся, неся четыре кружки.

- Давай только не спешить. Наслаждайся, - разомлел таксист.

- Сложно здесь наслаждаться, - огляделся по сторонам Клим.

К ним подошёл бледный потрёпанный мужик с оттопыренной нижней губой. На лице неравномерно налеплены клочья щетины. В руках плотный мятый облезлый пакет.

- Здравствуйте, господа! - громко произнёс он. - Не желаете приобрести очень нужный в хозяйстве инструмент. - Мужик зашуршал рукой в пакете, извлёк огромный газовый ключ и положил на стол.

- Ну и зачем нам это? - спросил Василий, вот тебе, Клим, нужен такой ключ?

У меня есть такой, - ответил Клим.

- Вот и у меня есть. Зачем мне второй?

Мужик опять полез в пакет и достал зимнюю шапку:

- Натуральный бобёр! - гордо изрёк он.

- У меня есть шапка, Клим, тебе нужна шапка? - Клим мотнул головой по сторонам. Мужик тяжело вздохнул и вытащил на свет фонарь.

- Электрошокер с фонариком. Берите, хорошая вещь.

- О, другое дело! Давай, Клим, тебе куплю, а то шляешься по лесам в одну морду. Сколько тебе?

- Шесть кружек «Крепкого» и два по двести водочки.

- По рукам! - Василий пошел к барной стойке, вернулся с подносом и передал барыге, лицо которого мгновенно подрумянилось. Он схватил поднос и быстрым шагом двинулся к своему месту.

Клим сидел и щёлкал выключателем фонарика. Что с ним происходит? Неделю назад ещё жизнь его, пусть и бесцельная, пусть как у всех, была стабильной и беззаботной. Теперь он просто единица безо всяких прилагательных, будь то дом, работа, деньги. Вот он сидит, как выброшенный кот, который не умеет ничего, что позволило бы ему хотя бы просто оставаться живым. А всё этот проклятый лес. Сколько раз он проезжал мимо него, и ему ни разу не хотелось посетить это место. «Вход и въезд в лес запрещен». Он каждый день видел эти знаки, но зачем-то попёрся поперёк них. А ведь это Василий привёз его туда. Но если что не так, он предупредил бы. Или он со всеми заодно, кто желает неприятностей Климу.

Он начал вспоминать обитателей этого места: одного приговорили друзья, другой, полусумасшедший, живёт в землянке, третий вообще мухомор, делит избу с маленьким приведением. Какой-то эксперимент, которому он не придал значения. Какой-то хозяин этого всего… Клима пробил холодный пот. Так ненормальный старикан — это и есть сам хозяин! И на кресте, который унёс Колян, было его изображение. И Колян, похоже, в эти места собрался! Он забрал крест старика, старик забрал окно Коляна, ни хрена не понятно. И почему до Клима не досвистишься? Откуда эти грибы, бобры с петухами? Нет, надо разобраться. Надо навестить старенького. Только к нему путь, остальное в капканы и тупики. Надо действовать, а не позволять себе плыть по течению, даже если как недавно, плывёт озеро вместе с тобой.

Вспомнился детский сад. Однажды он обосрался прямо в трусы на тихом часе. Сначала он лежал и терпел, но не решился отпросится в туалет. Воспитатель и санитарка в это время занимались личными делами и дико злились, когда их беспокоили. По окончании тихого часа воспитатель зашла в спальню и учуяла запах. «Кто?» спросила она. Тишина. Тогда она двинулась к окну, срывая покрывала с проснувшихся детей. В ярости она сдёрнула одеяло с Клима, схватила за ухо и потащила в зал, собрав там всю группу. При всех она сняла с него штаны и долго отчитывала, пока санитарка не подмыла его. Дети смеялись и показывали пальцем. «Будешь ещё так?» грозно спросила она. «Нет.» ответил Клим. До вечера они с санитаркой спорили, чем же угораздило обосраться Климу. Воспитатель настаивала на курице, доказывая, что после потребления оной, газы, выходящие из неё, пахнут тем же. Санитарка делала упор на своём стаже работы в палате для не ходящих и о непосредственной зависимости больничного обеда от запаха, исходящего из отхожего судна. По её экспертному мнению, запах принадлежал жареному минтаю с нотками мятого картофеля.

Так иногда, чтобы не обосраться, надо побеспокоить окружающее: потрясти яблоню, спугнуть вора, бросить работу, ввязаться в драку, в конце концов...

- Тебя точно сегодня солнцем не припекло, - тормошил его Василий.

Клим глянул в закопчённое окно пивной. За ним будто стояла стена, выкрашенная серой краской, поверх которой пастельными тонами, широкими грубыми мазками изображены избы и столбы, на проводах которых спали комочки, которые скоро проснутся и станут обычными серыми птицами.

- Мне пора, - растягивая слова, произнёс Клим.

- Хочешь, давай у меня переночуешь, - уже хмельно запинаясь, просил Василий. - Клим мотал головой. Ему хотелось скорее разобраться и решить, что делать дальше.

- Вызовешь мне такси.

- Куда поедешь?

- Туда, где ты меня забирал первый раз.

- Вот ты неугомонный. Чего тебя в этот лес тянет?

- Так это я и хочу выяснить.

Таксист достал телефон, открыл карту, потом набрал номер:

- Здорово, Иваныч. Надо человека в одно место доставить, потом сочтёмся… да, сейчас… координаты сбросил… очень благодарен. Ну, давай, скоро машинка будет, - обратился он к Климу, - звони, будет время. Это тебе на завтра, если плохо станет. - Он протянул начатую пол литру водки и рублей триста.

Через несколько минут подъехало такси. Клим пожал помятую руку Василия и уселся в салон. Скоро они уже мчали по городу, который уже начинал потрошить рассвет.

- Вроде здесь, - таксист притормозил у обочины.

- Спасибо, - сказал Клим.

- Давай, - ответил таксист, и рванул обратно.

Клим спустился в кювет и вошёл в лес.

- И как мне тебя найти? - произнёс он.

Он не придумал ничего лучше, чем просто ходить по лесу, изредка меняя направление. Глаза слипались, сознание экономило его рассудок. Включился автопилот. Тело сбрасывало излишнюю температуру и медленно остывало.

В этой предрассветной душной полутьме, как игральные кости, выпадали плоские очертания местности, будто заштрихованные мягким карандашом по рельефной поверхности леса.

Опять хлынуло детство из фильер пор на лбу, вытягивающим под давлением эти макаронины памяти, которые, выходя из горячей переваренной головы, слипались и перекручивались, как локоны волнистой серой пряжи по часовой стрелке, вышвыривающей постепенно его из худеющего клубка детства.

Тогда он ещё рисовал. А потом размазывал углеродную маслянистую мякоть указательным пальцем, только не по контуру, а за и не доходя до него. Далее твёрдым карандашом разрезая и разрывая эту ватную бумагу. И за это, как всегда, натянутая, будто детские колготки донельзя, школьная двойка. Он снова мусорил карим взглядом по обочине, по бочине случайного прохожего. Затем сворачивал в знакомый пролесок. Достав свой складной ножичек, он вырезал из земли плодородный слой с травой и с корнями. Разламывал, как булку. На изломе червиво выкорчёвывало вершки да корешки, которые он связывал узлами, получая клубок всякого разнотравия. Через пару дней он приходил и наблюдал, как им сосоществуется. Только они росли, не обращая внимания на причуды мальчугана. Куда им надо, туда и росли. Оказалось, что в земле всё очень путано и упорядоченно одновременно. На третью неделю он запустил руку, чтобы достать свой экспериментальный слой, и в этот момент был укушен земляным шершнем. Тот ещё покружил, пожужжал над Климом и спрятал своё бледно-оранжевое тело подальше от тронутого гнезда.

А палец ещё долго чесался, зудел и выделял это «жу-жу-жу» краснея и нагреваясь. И будто это насекомое стало его указательной фалангой.

Рассвет никак не мог начаться. Клим достал уже свой шокер-фонарь, поводил пальцем по выключателю. Брызнуло электричество. В нос проник свежий запах озона, разбавив лесную духоту. Он нащупал второй выключатель. В этот раз на землю вывалился пучок холодного света. Трава засияла росой из паутины. В ней сверкнуло что-то жёлтое. Клим поднял и узнал бусину своих чёток. Он прошёл по смятой траве и нашёл ещё одну, потом ещё…

На пути у него стоял тот самый старик. Он рассматривал Клима медленно и удивлённо, не решаясь подойти.

- Ну, привет, Хозяин! - изо рта Клима сквозило злой иронией. — Вот досвистелся до меня.

- Дурак ты, - прохрипел старик, откашлялся и сплюнул в сторону. - Велено тебе было купить свисток, а не эту херню, - он посмотрел на фонарь. Заходишь и свистишь, а я выхожу. Мало тебе того упыря в капкане. Я вашего брата лечить не умею, так и сдох бы здесь.

- Я сдох бы здесь? - у Клима от возмущения перехватило дыхание. - Слушай, старый, ты это затеял всё, тебе и разгребать.

- Тихо, тихо. Разгребать — не мусорить. Вот и ты не сори словами. За каждым нагнуться придётся потом, чтоб прибрать. А ежели хочешь говорить, так пойдём, здесь только пустословить негоже.

- Там твой крест немного пожгли, - сообщил Клим.

- Хорошо горел? - спросил старик.

- Не видел.

- Раз не видел, зачем говоришь? Крест — это как рама оконная, вставил в проём между этим и тем миром и смотришь оттуда сквозь него. Дай мне эту штуку, - он опять кивнул на фонарь.

- Меняю, - выпалил Клим.

- Согласен, - протянул руку старик.

Он осмотрел свою добычу, развернулся и пошёл. Клим последовал за ним.

После мрачного нутра города выползло утро. Солнце, огромное, как кочан, болтало красными листьями. Климу казалось, что давление сейчас собьёт его с ног, раздавит, и потом его останется только завернуть в эти листья и жарить на асфальте в луже, раздавленного, как голубец.

Душно очень. Воздух желтеет и становиться гуще. «Интересно, куда он сливается потом, выдохнутый, ненужный таким никому, думал Клим, скорее всего, в канализацию, где его дожуют крысы и кроты». А сейчас ему приходиться его жевать, давиться. Он становится сыром: дырявым, норчатым. По нему снуют эти крысы, ходят в голове, как в канализации, стучат когтями по узким, наполовину забитым шлаком сосудам. Заблудились, пищат, и писк этот слышен, и хочется их задавить.

Да и всё понятно. И не страшно это, пока не страшно… Накатит ещё… И оно накатывает снизу. Клим понимает, что рухнет сейчас. Нет, не упадёт, не присядет, а именно рухнет в ебеня, молча, и обыденно. И эта обыденность противна до тошноты. И надо что-нибудь схватить, то, что вернёт его обратно. Надо опять в угол, как крысам его сытым. Да и в углу ждёт его то, что раздавит, да не убьёт.

Накатывал приступ. Клим знал, что после этого становится кошмарно хорошо. Спокойно, мирно за пазухой и ясно кругом. И его вряд ли свалит с ног что-то. И сдаться, то же некому...

Приступ. Немеют руки и голова. Мучительно кажется, что давно знакомый двор, поплывший сверхяркими красками прямо туда, за глаза, минуя их, и не был никогда знакомым, только чуждым и ядовитым. Клим присел на скамейку, судорожно достал бутылку Василия, открыл, выпил чуть-ли не половину и стал ждать отходняков, наблюдая за происходящим. Люди, которых он знал ещё с детства, неузнаваемо изменились, совершали нелепые действия, как-то: прохаживались, излишне распрямившись, будто петухи, седлали велосипеды и мельтешили ногами, изгибались под ношей содержимого пакетов с огромными эмблемами магазинов на видном месте. Дом выделял и поглощал людей, собак, котов, пакеты самого необходимого барахла и мусора, масляные запахи с кухонь, земляную вонь из-под лестниц, уютные и ледяные огни спален и гостиных. Пробил пот. Клим вытер его онемелой ладонью, а когда снова взглянул на дом, тот уже не было прежним: его будто разрезали, разрубили рёбра и заглянули в пульсирующую грудь. Там: двигали мебель, протирали пыль, мешали супы, сидели на унитазах, тыкали телефоны, спали, сношались, обувались, молились. Клим тупо смотрел сквозь, и от взгляда это всё начало зарастать стеной, пока не стало прежним и привычным. Отпустило.

Он поднялся с лавки, и тут его окликнули. Он обернулся и увидел своего знакомого еще по молодости. Клим не знал его имени. Совсем давно, когда они случайно пересеклись на чьей-то квартире, тот представился как Мрак. В их среде, где они обитали в то время, имена мало кого интересовали. Имена-фамилии все имели на другой стороне, которую между собой старались не упоминать. Что собрало их всех вместе, никто не понимал. Читали разное, слушали разное, думали каждый по-своему. Хотя как по-своему: принимали, что есть, кто политически радикальные течения, кто учения с уклоном в метафизику, кто был просто ярым фанатом маргинальной музыкальной группы. Короче, в этих нарративах, эклектичных обрывках, из которых собирались кривые, прокажённые миры восприятия, они сблизились и далее питали друг друга воспалёнными идеями.

Разные по внешности: Мрак был небольшой, с впавшими внутрь глазами, худобой по всему телу, кроме лица, с одутловатой линией подбородка. Разные в плане эмоций: тот мог заболтать любого быковавшего гопника, сковывая своим дружелюбным настроем и логикой, приводящей того в ступор, что какой-то неформал оказывается правым даже по его понятиям. Клим никогда не видел его в драке, в истерике, в гневе. Он завидовал и восхищался этими манерами, не свойственными ему, замкнутому, неразговорчивому, отчасти хмурому. Тот мог так ни с того ни с сего вдруг заговорить с любым: с ребёнком, со стариком, с пьяным, располагая к себе. Вокруг него всегда были неплохие девушки, несмотря на его репутацию наркомана и алкаша. Да, было и то, и другое. И не могло не быть, когда в ты контрах с окружающими, в обороне своей крепости, где приходится сыпать валы, копать рвы, лить кипящую идеями смолу сверху им на головы, и когда не уже можешь взять себя в руки, остановиться, доводя до беспредела всё, к чему прикасаешься. От него исходило что-то настоящее из всего бытия: оголенный шампур, поросший жёстким мясом, нашпигованным специями белого порошка в спиртовом маринаде.

Клим вспоминал их занятия сталкингом, когда Мрак, как цыган, забалтывал случайного прохожего близкими тому пустяковыми фразами, безделушками, канарейчатым бессмысленным речитативом, располагая того к разговору, а он наводил жути и мистики могильной безысходности, дыша холодком, проникающим под слои каждой его матрёшки, оканчивающейся дубовой корой: от одежды до полой души, в самом нутре, вызывающей ужас первобытный, зарытый в нём без ведома и вскрытый, как девчачий секретик, набитый фантиками от карамелек. И вот прохожий хочет дальше быть прохожим. Но он попался, его ломает. И когда его соберёт обратно по инструкции детского конструктора с болтами и гайками, и шайбами между ними? А им было интересно перебирать эти механизмы, поливая маслом клинящую резьбу, ржавые элементы.

- Привет! Клим! - крикнул Мрак. Он был коротко пострижен, одет по-пляжному: шорты с рисунком на морские темы, майка-алкоголичка и сланцы не по размеру.

- Привет! Мрак, - сказал Клим. - Откуда в наших краях?

- Отца хоронил. Оказалось, что мы смертны. Вот и он взял и помер без спроса.

- И что случилось?

- Что-то с почками. Ночью плохо стало, отвезли в клинику, там и помер. Позвонили — я сразу сюда. Вот ныкаюсь по моргам, по больничкам и конторам за справками, по церковникам, по кафе. В общем и целом, тот ещё квест с этих похорон. Чтоб как у людей. Ненавижу как у людей, но их тупо больше.

- Надолго приехал?

- Через пару дней обратно.

- Ты никогда не говорил. Где ты сейчас осел?

- Под Ленинградом, в посёлке. Организовали коммуну, так и живём. Место глухое, никакой администрации, никаких ментов, врачей и прочих управдомов.

- Сколько же вас?

- А кто нас считает? Люди приезжают, уезжают, рожают, умирают. Хочешь, давай к нам.

- Я бы съездил, посмотрел. Только я сейчас в розыске. И денег ни копейки.

- Не парься, мы ни ментов, ни денег не держим. Давай вечером встретимся, посидим. А пока подумай. Только не найдись своему розыску, - улыбнулся Мрак.

- Давай часам к восьми, на этом месте.

- Давай, до встречи. - Мрак пожал климову руку и удалился, щёлкая пятками по сланцам.

Климу зверски захотелось жрать. Он зашёл в супермаркет, долго бродил между прилавками с товаром. Навязчиво пахло свежей выпечкой и горячим кофе. Он постоял у стеллажей с колбасой, с шоколадом, с орехами. Вздохнул. Так и не решив, чем заесть дикий голод, он направился в столовую у вокзала. Там набрал еды на полноценный обед и с удовольствием это употребил.

Денег почти не осталось, зато времени до вечера хоть отбавляй. Клим направился на городскую оптовую базу. Там его тут же определили в бригаду каких-то грязных бедолаг не титульной национальности. До вечера они разгружали постоянно прибывающие фуры, сортировали, перекладывали, паковали. И к концу дня в кармане Климу прибыло пару тысяч денег.

«Завтра надо повторить», - подумал Клим, не смотря на усталость в шее, в руках, на боль в пояснице. Он приобрёл шаурму на вокзале, откусил. В животе стало спокойно и уютно, даже тяжесть в ногах приятно успокаивала. Вчера у старика его будто вырвало всем, что копилось годами, шелушилось коростой, перманентным насморком в его одинокой холодной вселенной. Старик опять нёс околесицу, но она была так ясна Климу, как советский учебник ботаники. Больше не капало машинное масло с гильотины на голову. Больше не было необходимости дышать этим керосином, чтобы осветить сумрак своей унылой избы. И не нужно перекрашивать скрипучие скамейки от прилипших ко вчерашней краске мошек.

Мрак подошёл вовремя. Они зашли в кафе и заказали чай из каких-то горных трав. Климу показалось, что он только что прожевал какое-то вялое луговое растение, которой кормят коз на выпасе. Мрак рассказывал подробности быта в своей коммуне:

- Я там с самого основания. Собрались в Ленинграде, в какой-то общаге. Упились, убились в хлам и давай накидывать про будущее, что б не в рабстве у города, у начальника, у обывателей этих, липких к нам. Тут какой-то паренёк задвигает телегу, типа: давайте, братцы, сами всё сделаем, построим. Как в Простоквашино. Такой примитивный коммунизм, междусобойный замутим, и будет нам счастье. А эти пускай дальше в ярме живут. Сами латают его, полируют, чтоб не сжимало особо. Тут все и возликовали, и обнадёжились. Потом протрезвели и забыли. А этот паренёк упорный попался. Нашёл поселок полузаброшенный, съездил, договорился с местными. Решили ехать. Как обычно, половина отвалилась. Приехали, а там нихера: ни воды, ни газа, только электричество. Сначала вообще бардак был: бухали как не в себя, драки, блядство. Потом надоело, собрались всей общиной, правила прописали. С пару человек пришлось попрощаться. Ну так, высшая стадия развития общества. Не все вытянут, - он засмеялся. - Не всякая людина способна. С местными обмен наладили. Они поначалу нас сторонились, потом попривыкли, на контакт пошли эти братья по разуму. А сейчас у нас всё своё: каждый и милиционер, и охотник, и зоотехник.

- Каждый человек живёт одновременно во множестве миров, и каждый мир в себе он упрямо пытается засрать, да так, чтобы не восстановить никогда. Миры подают нам знаки, но мы настолько ленивы это интерпретировать правильно, что просто отмахиваемся от откровенного разговора о них, как от помойных мух, - говорил Клим. - Наступил век пластика, кругом все в своих полиэтиленовых нимбах: скомканых, стрейчёванных, прессованных. Каждое отклонение от Генерального курса решается и карается таблеткой, после которой кажется, будто тебе между ног гол забивают.

- У тебя что нового? - искренне, как показалось Климу, поинтересовался Мрак.

- Я теперь новый, - оскалился Клим.

- Давай, рассказывай. Ты прямо амбассадор интриги, Клим. Тебя и раньше было сложно раскачать, а сейчас ты совсем вязкий стал. - Мрак смеясь похлопал Клима по плечу.

- Есть тут недалеко одно беспокойное место, с которым у меня свои счёты, - продолжал Клим. Он достал голубую школьную тетрадку, исписанную аккуратным убористым почерком. На линованных поперёк красных полях были набросаны небрежные химические формулы и схемы из прямоугольников, соединяемые в разных направлениях стрелками. Он продолжил, глядя в тетрадь:

- Лет пятьдесят назад в одном местном НИИ проводились эксперименты, целью которых было глобальное изменение сознания и повышение комплекса эмоционального восприятия окружающего человеком. Была поставлена цель — воспитание нового индивида, способного творчески высвободится и навсегда решить проблему деградации, связанной с моральным выгоранием, усталостью от монотонного бытия, и с большинством психосоматических расстройств. Использовать это, как биооружие или как средство восприятия мира и погружения обывателя в условное разнообразие и преодоление отчуждения от самоанализа его жизнедеятельности, еще предстояло выяснить. В результате лабораторных исследований выявили вещество с нейротоксическими свойствами типа веселящего газа. Только его состав до сих пор засекречен. Что интересно, это вещество получили при ферментировании почвы определённым видом гриба. Гриб не может переварить сложную органику, поэтому выделяет ферменты, которые помогают превращать этот перегной в простые мономеры и с лёгкостью её употребить. Часть выделяемого фермента, попадая в почву, теряется, и увлекается в корневую систему растений, вместе с влагой. Достигнув хлоропластов, происходит процесс фотосинтеза, где помимо углеводов и кислорода образуется этот самый нейротоксический газообразный условный оксид. Он летуч и только слегка тяжелее воздушной смеси, находясь в ней во взвешенном состоянии. Поэтому активное вещество инертно экспансии на смежные территории и подлежит распространению только через мицелий гриба. Однако при скорости ветра более пяти метров в секунду вероятно заражение близлежащих природных объектов. Органолептически он не определяется и накапливается в лёгких. При смешении с влагой обладает слабо выраженным запахом керосина. Вкуса не имеет, прозрачен. В целях безопасности носителем фермента был выбран красный мухомор, ввиду устоявшихся предрассудков и традиций. Данный гриб не употребляется перорально как человеком, так и животными, обитаемыми в данной местности. В итоге: получен модифицированный гриб «Мухомор 077», обладающий необходимыми к исследованию свойствами. В качестве выбора места эксперимента было решено использовать квадрат номер N, N-го района Московской области. Для недопущения проникновения опытного вещества за его пределы оборудовать по периметру квадрата вентиляционные установки радиальные по ГОСТ 5976-73. Зону поражения оградить колючей проволокой оцинкованной, рифлёной по ГОСТ 285-69. Поручить военной части ВЧ-522** круглосуточную охрану объекта согласно устава.

- Вот так, - продолжал Клим. - На границе зоны стояло заброшенное село. В него оперативно свезли добровольцев, медиков, зеков. В то время за это прилично платили и снабжали всем необходимым. Через пару месяцев начали захоронение грибниц. Система начала работать. Проведённые замеры указывали наличие целевого вещества, которое назвали «пыль». Подопытные чувствовали себя нормально, жили своей обычной жизнью. Никаких отклонений не было, пока концентрация «пыли» не начала стремительно увеличиваться. Попытки сократить число грибниц к успеху не приводило. Решили продолжить эксперимент, не смотря на риски, пока в один из дней караульный взвод не устроил перестрелку. Несколько срочников было убито. После допроса выживших никаких предпосылок к агрессии у них выявлено не было. Часть расформировали. Эксперимент надо было закрывать, но решения по утилизации так и не было принято. Село расселили. С жителей взяли подписку о неразглашении. В это же время страна шла к распаду, и руководству стало не до науки. НИИ расформировали, документы засекретили. А в село стал стекаться всякий сброд: те же зеки, сектанты, просто любители эзотерики. Ограждения и технику растащили местные, а зона продолжала расширяться. И никто не может сказать, где её край сегодня.

- Я вчера видел ведущего научного руководителя проекта, - заговорил Клим после небольшой паузы. - Оставшись без работы, он вернулся и решил на себе испытать последствия своих исследований. Сначала он поселился в том самом селе, но, ежедневно наблюдая последствия своей работы, переселился в самый эпицентр выработки «пыли». Бесцельно бродя по территории, он часто наблюдал посторонних. Они, как шатуны слонялись по лесу, после них оставался мусор, мёртвые звери, висельники. Наперекор этому людскому потоку он расставил ловушки, небольшие капканы, насажал колючие кустарники по периметру всей территории. Он объездил близлежащие населённые пункты, где распространял слухи о Хозяине леса, о несчастьях тех, кто осмеливался войти в его владения. Это подействовало. Лес стал пользоваться дурной славой, и его посещение усиленно табуировалось. А слухи местных сами сделали своё дело. В лес больше не совались.

- А тебя как туда угораздило? «Да ещё к самому Хозяину?» —спросил Мрак.

- Я случайно там оказался. А потом завертелось всё так, что уже и не разгрести. А вчера я разобраться хотел. Старый, хоть и из ума давно выжил, но всё расписал так очевидно, что я потом себя слабоумным почувствовал.

- И что за разборы такие?

- Понимаешь, сны нелепые снится стали. Явь со сном перестал различать. А он мне говорит, - Клим опять достал тетрадь, - «займи сторону. В тебе борются, но борьба не твоя, тебе по-любому проиграть. А там, как у кабеля, три провода: фаза, земля и ноль. Соединишь все и убьёт. Держись, говорит, одного. Животные твои сакральную силу имеют. Они как эти фазы в жиле: петух, бобёр и гриб. Верхний мир — петух, который даёт сигнал к окончанию ночи. И солнце шевелит петушиными гребнями. И даже грязь блестит от света. Каждой кукарекой своей взрывает то, что устоялось и зачерствело. Праздник. Это путь, который проходит луч, не касаясь всего прилипшего на плоть любой вещи. Ходи по полю петушок. Рыхли землю петушок радугой и хвостом. Нижний мир — это бобёр, животная сила. Ходит по земле, похлопывает, трамбует то, что петушок взрыхлил. Это тело мира — медленно переворачивающееся, жирное, с обязательным мехом, практичное и автономное. Буднее, но надёжное, как бетон. И вся эта борьба под грибом происходит. И ему нейтрально на победителя, потому что его нет и не будет никогда. Тело гриба аморфно.» Про грибы он вечно может говорить: доцента миколога не пропьёшь.

- Да уж, - вздохнул Мрак. - И что выбирать будешь?

- Так в том и суть, чтоб эти маскоты сами пободались. Перетерпеть этот момент, а далее так легко становится, что скользишь по земле, как по пруду водомерка.

- Да, и вправду живёшь, как прибитый к стене, как в гербарии, - улыбнулся Мрак. - ну а с поездкой, что ты решил? Я послезавтра выдвигаюсь.

- Решил, конечно. Как тебя увидел, так и решил. Завтра пару дел закончу, и я в твоём распоряжении. Есть где упасть у тебя сегодня?

- Да не вопрос. Как такого петушка не приютить? - на лице Мрака опять вырезало улыбку.

- Да пошёл ты! - беззлобно оскалился Клим.

Они расплатились и вышли из кафе. Мрак достал чиллум, высыпал в него содержимое кармана и затянулся.

- Будешь? - протянул он Климу.

- Нет, меня с этого теперь жутко заворачивает. Никакой лёгкости, только ожидание, когда отпустит, - объяснил Клим.

- Да, - ещё раз затянувшись и выдохнув ароматный смог, сказал Мрак. - Тут ты прав. В моей глубокой молодости я без этого себя вообще не видел. Зайдёшь, бывало, в лес и все звуки слышишь: совы, сороки, зяблики, дятлы невидимо торкаются, трава играет ежами, жуками, ящерицами. Вечером, как стемнеет, лес даёт послушать лягушек вдалеке, комаров рядом совсем. За годы тренировок я научился отключать разум, так как в глуши. Он только мешает осознанию целого. И вот в непроглядной темноте, аккуратно наступая, чтоб не поломаться, выходишь к этому слоёному городу, а там звери другого вида, по-вавилонски несут тарабарщину, как будто никакого леса и нет. Будто нет и таких нас, будто кроме них ничего нет. Только каменные пузыри и кожаные волдыри на животах. Их мир давно проиграл. Так они взяли и переписали правила. Вот тебе и шашки-поддавки. Единство, которое не стоит яйца выеденного. И в этой столовой все глядят, с какого бока яйцо это выедается. И тут два пути: блефуску или лилипутия. Остальное всё запретили. Но знаешь, Клим, только хуй им гулливера, который ссал по их дворцам... ха! И спас их. И пожар погас. - Мрака понесло.

- На, хлебни, - Клим достал недопитую бутылку Василия.

- Извини, иногда так заворачивает, - Мрак изрядно отхлебнул.

- Допивай, я больше не пью. Завтра надо быть в хорошей форме.

- А помнишь, мы собаку разговаривать учили, - смеялся Мрак, - и научили-таки. Бедная собака. Как трудно говорить, когда сказать нечего.

- Не часто встретишь собаку в шоке, - вторил ему Клим, - а помнишь, как мы козу в лесу встретили, белую, в ошейнике. Ты ещё сказал, что это пёс-оборотень неудачно обратился в человека и стал козлом. Ты ещё целую историю про это развернул.

- А помнишь, как мы медленное время ускоряли…

Клим проснулся около шести. Мрак спал на полу на спине с открытыми глазами, при этом так богато храпел, то переливами, то раскатами. В комнате пахло затхлостью и мелом, обозначающим длительное отсутствие жильцов. Обычно проживающие приносят с собой, помимо вещей и барахла, собственный запах, обозначающий вредные привычки, хронические болезни, вытяжки пота из кожи, метки территории и лотки домашних животных. Мебели в комнате не было совсем. На полу лежал огромный цветной ковёр с завёрнутыми краями у стен. У входа стояла впалая, как глазницы Клима, дорожная сумка, обделённая необходимой для таких путешествий кладью. У самого лица Мрака чернел сонный ноутбук с несколькими вывалившимися клавишами.

Клим наспех собрался и быстрым шагом направился к оптовой базе. К вечеру там же, на заработанные деньги он приобрёл краденый перепрошитый смартфон и симку. Сразу набрал Василию:

- Куда не кинь — всюду Клим, - засмеялось из трубки.

- И тебе привет! Ты шашки свои ещё в Рязань не отвёз?

- Привет, на неделе выдвигаюсь, - ответил голос.

- Завтра сможешь нас до Твери подбросить. Деньги есть и до Твери, и долг тебе возвратить.

- Конечно, во сколько?

- С рассветом.

- Рассвет у меня по особому тарифу едет. - В трубке привычно захрюкало.

- Часа в четыре, - улыбнулся Клим, назвал адрес. - Только просьба, ебенями и захолустьями нас провези. Хотелось бы нашим бездорожьем насладиться, а не подорожниками, которые с полосатыми стеблями.

- Само собой, доставим. Так, что мышь не увидит.

- Вот это и пугает, - хихикнул Клим. - В наше время все мыши по мышеловкам сырки поедают, кота поминают. Давай, до встречи.

- Пока, - таксист положил трубку.

Клим достал мобильный подстреленного Ветрова, вставил симку и полистал контакты. Нашёл номер следачки, набрал:

- Алло, кто это? - устало спросили издалека.

- Это Клим К, телефон вашего Ветрова у меня. Хочу вернуть. Кладу в камеру хранения магазина N по адресу N, ячейка 1. Кстати, что там с моим мобильником и с моим делом?

- Приезжайте, поговорим. Всё не так однозначно. Мы нашли настоящих убийц. Они действительно, как вы и говорили, звонили покойному. В телефоне Петухова обнаружили его дневник со всеми подробностями. Для нас там целая кладезь интересного. Все будут наказаны по всей строгости. А к вам будет только несколько вопросов, - дозировали слова из трубки.

- Я в розыске? - с надеждой спросил Клим.

- В данный момент, к сожалению, да.

- До свидания!

- Кли…, - но тот уже нажал отбой.

Клим уже находился в нужном магазине. Ячейка 1 была занята. Тогда он неторопливо прогулялся по помещению. Набрал пиво себе и Мраку, отстоял очередь, расплатился. Положил в нужную ячейку телефон, закрыл, вышел и выбросил ключ в урну.

Жизнь возвращалась, и приятно оживал онемевший город, будто отлежал руку в кошмаре, будто обрезал свой чёрный плесневелый кусок со сливочного масла. Небо, как бесформенная вата, приложенная к нарыву заката, поглощала и впитывала это солнечное ранение. Градирни электростанции делились с этой высью отработанными теплом. Климу казалось, что небосвод надет на его голову. Он дышал им, оскудняя и наполняя эти атмосферные океаны своим запахом.

В подъезде у квартиры Мрака его встретил бродячий кот. Клим остановился. Кот по-подхалимски прильнул к ногам и, оставляя рыжую шерсть, вытирался о пыльные штаны человека. Клим опустил руку, погладил мурлыку:

- Извини, кот. Ты любишь своё место, а у меня его нет. Мне нужен весь мир, а не огороженная обитель. - Он постучал в дверь.

- О, пивко! - обрадовался Мрак.

- Ты сильно не налегай, нам завтра в четыре утра выезжать. Оставь на дорогу. Она может быть не совсем простой, - предупредил Клим.

По комнате разносился стойкий запах травы. Окно было нараспашку. Сквозняк колобродил по холодному полу. Ковёр был скручен и переставлен к стене.

- Слушай, Клим, а давай сегодня спать не будем. Погуляем, погудим напоследок на наши берега, а поспим в поезде потом. Эх, сколько же меня не было здесь. Прости, моя Родина. Ну, а посему просто необходимо дико наследить тут. Пусть город помнит. - Лицо Мрака в этот момент соответствовало его прозвищу.

- Только свой гудок здесь оставь, - Клим кивнул на чиллум.

- Не вопрос, Родине я требован трезвым, - оживился Мрак.

- Пожрать бы. Я консервы купил в дорогу. Давай нож, перекусим. - Клим вырезал крышку, и они уселись есть на полу.

- Вилки хоть есть у тебя? - с усмешкой спросил Клим.

- Какие вилки? В России всё должно есться ложками. Что такое вилка? Что ей можно зачерпнуть? Только проткнуть врага. А у нас такой мир, который только в ложку и помещается. - Мрак долго копался в сумке, пока не нашёл пластиковый набор посуды.

- Знаешь, что есть самая вкусная и полезная консерва? - спросил Мрак с набитым ртом. Не дожидаясь ответа, продолжил. - Мозги. Древние люди с помощью каменных инструментов научились вскрывать черепа мёртвых животных, поэтому всегда были сыты. А какая калорийность! Чистый жир! Так и выжили наши предки. А сейчас что? У одного в черепе овощи, у другого фасоль, у третьего рыба, - он поднял банку с пивом. - Так выпьем за то, что бы в наших мозгах было свежее тушёное мясо, а не зелёный горошек и кабачковая икра.

- Пусть будет так, - улыбнулся Клим.

Наевшись, они вышли в город и бродили до утра, не отвлекаясь на разговоры, стараясь оставить в памяти как можно больше родных мест. К утру измождённые вернулись домой, наполнили сумку запасами шмотья, посидели на дорожку и вышли. Во дворе было безобразно тихо, а их животах пряно урчало и ворошило лёгкой тоской.

На стоянке их уже ждал Василий, прокладывая виртуальный маршрут в навигаторе. Они молча поздоровались за руки и молча ехали до самой Твери. Там, на месте, Клим крепко обнял таксиста и, уходя, поднял вверх большой палец.

Друзья прошли на вокзал, зашли в туалет и так же молча выпили по банке пива. Каждый думал о своём, и это своё каждого являлось единым и целым. Скоро подали поезд. Мрак, показав документы, налегке зашёл в салон. Клим дождался отправления и рванул к последнему вагону, бешено стуча в закрытую дверь.

- Откройте, опаздываю! - Орал он.

Дверь открылась. Он бросил сумку в проём и запрыгнул сам.

- Тринадцатый вагон, - прохрипел Клим молодому проводнику и двинулся по узкому коридору, где каждый пассажир, суетливо копошась, обустраивал себе гнездище для долгой и муторной поездки. Вагон качало, и Клим, широко расставляя ноги, протиснулся в тамбур мимо очереди у сортира. В тамбуре пахло креозотом, краской и керосином, как везде. Переждав там полчаса, он неспешно переместился к плацкарте Мрака.

В плацкарте стоял тёплый запах бытовки одинокого сторожа на сутках и пряностями быстрорастворимой лапши. Носочно-перегарный фон, смог, как от короткого замыкания. Напротив Мрака сидел молодой человек, безучастно болтавший в телефон всякую бессвязную околесицу, не затыкаясь. На обеих верхних полках кто-то тихо храпел. Клим не проявил к ним интереса.

- Билеты уже проверили? - спросил Клим.

- А то! - Улыбнулся Мрак. - Сейчас Игорёк подойдёт. Я тут прошёлся в соседний вагон, смотрю — сидит, рожа серая. Предложил опохмелиться. Прямо ожил человек. Короче, он приходит, и я отправляюсь на его место. Сплю до полудня, потом меняемся.

- Не вопрос, - ответил Клим.

Через минуту подошёл Игорёк:

- Мужики, что у вас?

- Пиво будешь? - спросил Мрак.

- Спрашиваешь! - чуть не обиделся похмельный пассажир.

- А мы у тебя поспим по очереди, пока тебя зарядим, - тот непонятно, то ли закивал, то ли то была чудовищная дрожь с отходняков. Мрак удалился.

Клим совершенно не слушал собеседника, да и нужды не было. Тот выделял из себя нечленораздельные скороговорки, учащённо отхлебывая эль цвета утренней мочи.

Клим огляделся по сторонам, прицениваясь к соседям. Напротив сидел знакомый дежурный со скорой. Он как крот курносо вынюхивал из воздуха свежий перегар Игорька.

- Живой ещё? - он ехидно кивнул Климу.

- А то! - ответил тот и отвернулся.

За окном чередовались посёлки с пьяно расставленными избами, уставшие кладбища частоколами с нанизанным туманом сверху, мосты, замелькавшие, как мошкара, своими парапетами над гладкой поверхностью овражной корки. И обо все эти препятствия, словно по забытому фонарю, билось бражником мёрзлое утреннее солнце.

Вернулся Мрак:

- Совсем не спится. Там какая-то мамаша с головастиком какую-то настырную хрень слушают по сто раз. Какой-то синий трактор, который едет к ним, сука. И не один едет, а с прицепом. Наверное, и мамаша с этим самым прицепом куда-то прётся. И там, в этом засраном этими тварями прицепом, какие-то зверюги сидят: кто гавкает, кто мекает, кто бекает, сука. И этот мамкин прицеп во всю глотку голосит, будто его зарезали и не добили. Я его, мать, вагон шатал. Хочешь, сходи, попробуй, может, тебя рубанёт.

Клим неспешно поднялся. Тело затекло, ломало от вчерашней физической нагрузки. Он нашёл место Игорька и лёг, отвернувшись от назойливой песенки, продолжающей звучать из планшета ребёнка. Ватный сон проникал с увесистым воздухом и отходил вязким потом из тела, приклеивающим его к одежде. Из далека ещё слышалось:

«По полям, по полям
Коричневый трактор едет к нам.
У него в прицепе кто-то песенку поет!
А ну, малыш, давай!
Попробуй - отгадай
Кто же, кто же, кто же, кто же
Песенку поет?!
Ку-ка-ре-ку-ка-ре-ку!!!

Ку-ка-ре-ку-ка-ре-ку!!!

Будет Климу перекур.»

Трактор встал среди поля, кое оказалось ковром, оставшимся в жилище Мрака. Из кабины вышел Колян в промасленной телогрейке. Он сплюнул в сторону, достал белую пачку с папиросами. Вытащил одну, дунул в гильзу, сметая лишнее. Закурил. Поправил фуфайку с расстёгнутой октябрятской звездочкой на левом плече.

- Твоё? - он строго спросил Клима. В прицепе всё ещё кукарекало и копошилось.

- Моё. Ё-моё, товарищ майор. Да район не мой, - язык испуганно возило во рту замысловатыми вензелями.

Колян передал ему звёздочку и петуха. Петух сразу же попытался выклевать Климу глаз. Зацеп звёздочки захлопнулся сам собой. Клим прищурился, и в этом момент в сомкнутые щели век дунуло слепящим светом. Дёрнуло вагон. Раздался скрип и мотивирующая речь диктора:

- Уважаемы пассажиры! Наш поезд номер восемьсот восемьдесят восемь, Бобруйск — Петушки прибывает на конечную станцию. При выходе из поезда не забывайте свои вещи. О вещах, забытых другими пассажирами, просьба больше не беспокоиться. Желаем, чтоб всем вам было по пути…

Клима растормошил Мрак.

- Вставай!