Читать онлайн
"глушь"

По оранжевому воздуху комнаты дрожа, ковылял заморенный комар, знакомым, но забытым звуком. Коняхин лениво протянул руку, однако поймал что-то призрачное и невесомое. Комара небрежно заполоскало по пространству и уравновесило только на потолке. Коняхин заглянул в ладонь и обнаружил в ней растрёпанные разноцветные нити, пало свисающие вниз. В углу ладони в складках серой и гладкой кожи, угрюмый и озабоченный паук плёл свою головоломку.

Коняхин дунул на всё это, извлекая горячий воздух из самых заброшенных закоулков прокуренных лёгких, однако букашка ловко собрала паутинки, разбросанные по ладони, потянула на себя, свернув себе убежище.

Он только сейчас осознал, что всё это время кто-то звонит в дверь. Понимание этого напугало Коняхина. Дабы отвлечься он направился к выходу. Звонок уже с диким надрывом обозначал гостя, но когда дверь отворилась, за ней открылись только потёмки лестничной клетки. И никого.

Между тем стрекотание переключилось на тон выше. Заболело в ушах. Коняхин взглянул на кнопку, та была отжата в пассивном бездействии. Чтобы проверить исправность, Коняхин с силой вдавил её внутрь. Звук прекратился. На площадке замигала дикая и одинокая лампочка.

- Нет, тебя я не пущу, ты слишком пузатая, - подбрасывал он вверх волокна слов, оседающих по стенам, полам, потолкам, колючими кристаллами влаги, скопившимися на них, выделяющими из спёртого воздуха, перекрученные нитеобразные спирали в унисон её миганию.

Коняхин закрыл дверь изнутри и направился на кухню. Там он достал табурет, обитый искусственной дерматиновой оболочкой, и уселся у окна, наблюдая своё смазанное светом отражение. Он водил задубевшей головой взад-вперёд, оставляя на стекле жёлтые маслянистые разводы, не излечимые и подгоревшие, словно припёкшиеся оладьи.

За окном послышался свист. Под этот свист он и уснул на тёплом подоконнике, подогреваемым снизу истощённой чугунной батареей.

Коняхин резко проснулся среди ночи от свиста чайника, из которого на стол выползала помятая и всклокоченная вода, похожая на вату. Коняхин достал из кармана плотный сухой пакет и вывалил в него излишнее содержимое со стола, часть напихал в свою фарфоровую чашку, а остальное вытряхнул в мусорное ведро. Чайник опустел и погас. А Коняхин, порывшись в столе, нашёл там упаковку чайных таблеток. Он сковырнул одну, зажмурился, положил на язык и зажевал кипятком. По телу распространялась бодрость и хвойный вкус лесной коры.

Ему тут же неуёмно захотелось в тот лес, беспризорно побродить, колупнуть эту податливую кору, под которой спят до лучших времён личинки неуклюжих насекомых, в своих в уютных выемках, выеденных их родителями. Хотелось провести пальцем по желобам рыхлых, путанных кривых туннелей, оставленных короедами, понюхать ползущую вниз, вязкую, каменеющую по утрам хваткую смолу. Голова его уже отправилась туда, и вечно опаздывающее тело волокло следом, трепыхало ногами по молочному утреннему воздуху, оставляя и копя его серыми промокашками лёгких.

На дороге, около пруда заливали воду прямо в утренний зёв прицепной машины. Наконец бочка всхлипнула и её боковины, как ласкового кота принялась гладить прозрачная ладонь жидких излишков. Из кабины вынырнул тощий расшатанный водитель с окурком наперевес.

Когяхин вышел к перекрёстку у торгового центра. Там прямо с тележек торговали на раскладных туристических столах и стульчиках уже безовозрастные бабули. Торговали смородиной в гранёных стаканах, маринованными огурцами, грибами-опятами, грибами-лисичками, выкрученными вениками из укропа, кривыми кабачками, тыквенными семечками, пыльными листьями щавеля, вяленой костлявой рыбой, кислым яблоками и сливами. Коняхин встал у светофора. Горел вечно-красный свет, горел напротив, горел по диагонали, горел и горел. А он курил одну за одной, бросал под ноги, топтал усердно и курил следующую. А на той недосягаемой стороне уходили один за одним нетерпеливые автобусы, и пропадали за поворотом. Их донельзя набивало людьми с пакетами и рюкзаками, набитыми, будто в них спасительный парашют.

Коняхин развернулся и двинулся обратно, по пути купив кулёк сосновых шишек. Он заходил в обход, трусливо оглядываясь по сторонам, перебегая виновато перед ползущими друг на друга автомобилями, упирающимися в красный, как прыщ вскочивший в этом узловатом нагромождении правил, светофор. Живот скорбно заурчал, почуяв ловушку. Коняхин зашёл во двор.

Там грохотало и выворачивало по сторонам огромную мусорную машину, кружившую около отхожих мест, заключённых в зелёные пластиковые контейнеры, желая насытиться и двинуться дальше, поглаживая своё брюшко о шершавый утренний асфальт. Не найдя себе места, она выдохнула и смирилась неподалёку от цели.

Навстречу ей выкатило похожую фуру, измалёванную рекламой известной торговой сети. Та громко зарычала, почуяв конкуренцию. А пространство от страха жалось и щетинилось всевозможными помехами, дорожными колтунами, свежеокрашенными бордюрами и суетливыми прохожими.

Из кабин полезли загорелые люди, матерясь, цокая ртами, полными золота, изнемогая от нехватки выработанного воздуха и времени, хотя логичнее, казалось бы, вывалить содержимое измалёванной фуры в эту мусорную обитель и мирно разъехаться.

Стало душно и тесно. Тогда он, сплюнув сладкую возню изо рта, лавируя меж этих фур, опять вышел к перекрёстку и смело зашагал на вечно-красный. Сбить его никто не решился. Осторожные морды машин, по-собачьи скуля не смели касаться его вытянутых вперёд ладоней. Они сигналили каким-то знакомым звуком, временно выпавшим из памяти.

Коняхина выкинуло. Посереди поляны стояла деревянная телега с настилом из сена. Сено лениво жевала смиренная лошадь. Коняхин свесил голову с дерева. С животного исходил пар, будто из забытого утюга, или из перекусанной папиросы. Его стелило и ворочало по рыхлой поверхности. Коняхин спрыгнул туда, будто в упругий гамак, и всего его закачало, и затошнило и успокоило. Он свесил ноги и сошёл на земляной настил. Лошадь фыркнула и потянув за собой свою извозь, приблизилась к нему. Коняхин достал орехи из кармана и протянул ей. Та повозила мордой по его ладони, оставляя холодную вязкую слизь, которая продолжала испаряться. Наконец от неё осталось только туманное очертание. Коняхин дунул и развеял увиденное, он забрался в телегу и уснул.

Ему снился троллейбус, ночующий в депо, шевелящий усами, скрипя своим брюхом, будто насытившаяся саранча, которая не может уснуть. В нём болело и судорогами выталкивало прожитое за день, прямо на асфальт.

У кого-то заиграл мобильный, ту же мелодию, что стояла на будильнике у Коняхина. Пришлось проснуться и оглядеться по сторонам.

- Сморкайся,- ребёнок высморкнулся, - сильнее сморкайся! Вот так, ещё сильнее! Кровь пошла? Отлично! Высмаркивай её всю, до конца. Что то лопнуло? Я слышала, что лопнуло, не спорь! Сморкайся! Платок совсем засморкал? Сморкай прямо на платье! На пол! Во все стороны!

- Алло, да я еду. Где еду? На проспекте, светофор проезжаю, где "Пятёрочку" открыли. Нет, не "Магнит", там уже давно не "Магнит". С прошлого лета. Помнишь, мы пришли, а там ремонт, через пару дней пришли, а там всё ещё ремонт. Через неделю пришли, а там пожар был и опять ремонт. Да, там ещё в квартире пожар был. Показывали. Весь выгорел. А я что говорю? Сейчас где еду? Поликлинику проезжаю. Когда приеду? Через десять минут приеду. Я помню, что в магазин. Я помню: хлеб, яйца и колбасу. Я помню. Я помню. Где сейчас еду? Всё там же. На светофоре простояли. Пробка. Когда буду? Минут через десять. Успею, за десять минут успею. Зачем звонить? С кассы позвонить?

- Миш, иди в жопу, долбоёб! Тупой что-ли? Хватит!

- Молодой человек, можно без мата, тут пожилые люди.

- Извините!

- Да, он со школы такой, хулиган.

- Здравствуйте, а я Вас сразу и не узнал.

- Хорошо, что хоть сейчас узнал. Не стыдно тебе?

- Знаете, Наталья Васильевна, стыдно, очень стыдно, видите, как я покраснел. Не знаю куда и деться. Я же всегда говорил, без Натальи Васильевны пропадём, скатимся, да и Вы так говорили.

- Как у тебя дела?

- У меня, Наталья Васильева, всё хорошо, я вот, всё время думал, хороший ли я человек. Оказалось хороший, понимаете, я добрый. Знаете учусь сейчас и Вас вспоминаю, Вы мой любимый учитель. Знаете Наталья Васильевна, у нас хороший лицей, кормят хорошо, а всё равно со школой нашей не сравниться. Я, правда в лицее не ем, дороговато для меня. А зачем? Я в магазине беру, хлеб нарезанный и колбаску. Вкусно, Наталья Васильевна. А кормят хорошо. В столовой светло, в аудиториях светло. В коридоре покрашено. Столы новые, стены крашеные, в туалетах чисто, бумагу кладут двухслойную, убирают. На кого учусь? Робототехника, самая перспективная профессия. У нас экономисты учатся, а толку с них. Я экономику в школе на четыре сдал. Я и так понимаю эту экономику. У меня друг на экономике, а я ему говорю: «И куда ты со своей экономикой?» А я доучусь и в армию. Там нужны специалисты.

Троллейбус тряхнуло.

- Я хороший человек. Куда еду? К бабке своей, она мне за хорошие оценки платит по сто рублей. Я в конце недели к ней заезжаю, забираю. А у нас так, не тянешь учёбу — сразу отчисление. Я стараюсь. А столовая хорошая, только дороговато, я раньше ел. Мне мать по пол тысячи выдаёт, на карманные расходы, на обеды. Вот и не хватает. Я же то же работаю. Учёба — это то же работа.

- Тебе скоро выходить?

- Не, я до станции, там самокат возьму и до дома.

- Тогда я выйду. На остановке, пожалуйста!

Опять раздался дверной звонок. Это кто-то боком прислонился к сигнальной кнопке.

Коняхин вышел из троллейбуса и направился в магазин. Он бродил и слушал убаюкивающую музыку, от которой хотелось взять что-нибудь кислое и проснуться. С удивлением он обнаружил в своей корзине бутылку водки, сливы, минералку, стиральный порошок, одинокую картофелину и чужие чеки. Он принял это, и добавил туда ещё упаковку губок, для мытья посуды и пару луковиц.

Коняхин вышел к кассе. Ему навязчиво казалось, что он что-то забыл. Сознание постепенно прибывало и накатывало. У кассы застоявшиеся помятые люди считали деньги так, будто это последнее. По потолку ползал праздничный воздушный шар гонимый сквозняками. Все скорбно молчали, шевеля губами в такт шуршащим купюрам, кроме одного:

- Где я? В магазине. Почему не позвонил? Забыл. Правда забыл. Да, всё купил. Да, купил. Да купил. Нет, яйца не купил. Дорого. А хлеб купил, колбасу купил. Купить?

- Я быстренько отойду, - обратился он Коняхину, - и пропал.

До него уже дошла очередь, а он всё ещё где-то шлялся. Бесполый кассир вздыхал и охал, высовывая плешивую голову в сторону зала. Наконец тот появился, неспешно приближаясь к кассе. Кассир уже хотел возмутиться, но покупатель жестом указал ему помолчать, кивнув на телефон.

- Я на кассе, да совсем дорого. Всё, не могу говорить. Хорошо, только недолго. Минут через пять буду.

Он достал наличку, Ему не хватило.

- Я же говорил, что не хватит. Что? Хлеб отменить. Отмените хлеб, - обратился он к кассиру. Тот позвонил и посторонне отвёл взгляд к окну. Коняхина передёрнуло, сигал звучал так, будто звонят к нему в дверь, и нужно обязательно идти открывать, или затаиться и приглушить звук на телевизоре.

Через несколько минут подошла старшая, недовольно прислонила бейджик к устройству, удалилась.

Закупившись Коняхин вышел на крыльцо и закурил. По пути задев этого говоруна, вставшего в дверях и продолжавшего болтать в телефон.

- Уже иду, минут через пять буду…

Коняхин глянул на часы, до автобуса ещё минут двадцать. Он зашёл в туалет на вокзале. Умылся. В раковине лежал прозрачный обмылок. На смесителе болтались лохмотья тёмного, слежавшегося льна и приглаженной чёлкой закрывал металлические залысины. В зеркале иглы света вышивали узор одинарных будней, выселенных с ярмарки сегодняшнего выходного. Он набрал в ладони клейкую воду и налепил себе на лицо. Затем примостился в зале, оглянулся. Пассажиры расселись максимально разряжено. Они водили кривыми пальцами по экранам светящихся смартфонов. На липкое лицо Коняхина докучливо пытался сесть солнечный луч. Он отмахнулся, луч упал и покатился в пыльный угол и там исчез.

Коняхину захотелось пить. Он извлек пакет из внутреннего кармана и надкусил пушистую ватную влагу. Во рту остался металлический колючий привкус, будто после наркоза. Приятная тошнота ворошила пищу в желудке. Он поднялся и вышел. Его автобус боком стоял на платформе.

Коняхин вышел у парка. Немного походил, посмотрел рыб в местном пруду заплывшим какой-то зелёной поволокой у берегов. Рядом стояла девочка и рвала, какие-то белые ягоды с куста. Набрав полные ладони она бросила их на асфальтовую тропу и принималась нудно и усердно всё это затаптывать. Около неё, уткнувшись в телефон, стояла рассеянная, раздавшаяся мамаша. Она бегло окатила взглядом действия дочери и снова уткнулась в мобильник. Девочка спустилась к воде и зачем-то начала гладить ладонью прибрежные булыжники. Те не отвечали взаимностью. Тогда она вытерла мокрые руки о пёструю, цветастую рубаху с героями из диснеевских мультиков. Мать обернула её выпавшим отрешённым взглядом и отвернулась.

Рядом на скамейке сидела старушка и кормила голубей чёрным хлебом с ванильной присыпкой, выщипывая мякиш, трясущимися пальцами. Сама украдкой откусывала припёкшуюся корку с самого что ни на есть края буханки, и ела, оглядываясь по сторонам. Увидев Коняхина, она укоризненно помотала головой. Напротив сидел пожилой человек, за пятьдесят, и тайком теснил в себя водку, с показной неохотой, прямо из горла бутылки. Он то и дело оборачивался и убирал спиртное во внутренний карман замшевого пиджака. А на самой дальней скамье, не прерываясь, взасос целовались двое волосатых подростков в одинаковых майках.

Коняхин вспомнил, что у него сегодня то же встреча. Как же он забыл про это? Он заметил её на стрёмном сайте знакомств, и вот, после продолжительного дознания и непродолжительной переписки, как-то наперекор этому, они решили встретиться и выяснить, что они и правда слишком разные для близости и не подходят друг для друга, что им лучше остаться друзьями, что он совсем не тот, с которым можно съесть пуд соли, когда у тебя на балконе пчелиный улей с диким медком.

Коняхин сильно одичал в последнее время, вот и решил разбавить выходные выгодным себе общением, а там как пойдёт, так и выпадет. Он посмотрел на часы. Времени как раз хватит, чтобы вернуться домой, поесть и переодеться.

Дома, за окном, раздавалась, полирующими звуками, колокольня, мерно вымученным цепным колодезным лязгом, повисая в затхлом пространстве. Отзвук звучал грубо и в то же время шерстяно, словно идёшь в шапке, натянутой по уши от холода, забивающего сваи новой обители. Воздух хлебал этот звон, как горячий суп. Осколки и накипь от него дрожали в пустой гранёной хрустальной вазе. Чтобы не звенело, Коняхин высыпал туда купленные, и ещё не спелые, сливы. Налил стопку водки, выпил залпом, немного умерив этот дотошный нудный гул и перезвон, ритмом не попадающим в его виски, которые испускали этот выедающий мозг издроблённый пульс, штробящий округу в сторону, куда повело, выстилающую пути прямо в череп, минуя ватную ушную пробку, донельзя измельчённой минеральной пыли. Он вздохнул. Ноздри наполнило этим содержимом, которое хотелось высморкать во влажную тряпку, или в сухой носовой платок, колючий, скоблящий, принимающий всю эту мразь.

Свистнул чайник, горлом своим, указывая путь забившемуся канифольному запаху, извергая из нутра пушистый кипяток. Коняхин заварил сосновые шишки в кастрюле. Они медленно, с пузырями, с костлявым треском осели на дно. Потом вспыли к поверхности. Коняхин сухими пальцами отщипывал аморфную массу и отправлял в рот. Рот выгибало, казалось, что краденными копеечными и жёлтыми улыбками. Так паскудно и мелко покалывало, горчило, влажным выстелом, будто с пустого кошелька, запавшие во внутрь обложки, его не вовремя найденные медяки. Обожжённый язык разбежался и выпал, мгновенно остыв.

В дверь опять позвонили. Он открыл. На пороге стояла собака и заискивающе виляла хвостом. Он изгибаясь на придверном коврике выглянул в подъезд. Из квартиры слева раздавался упрямый и навязчивый стук. Коняхин вышел. Справа так же вышел зевая, вечно недовольный сосед:

- Чего надо, - растопырился он в дверном проёме. Хлёстко хлопнул по колену позвав собаку. Та, истекая наигранной преданностью, опустив хвост подалась к нему, уткнувшись в захлопнувшуюся дверь.

Из квартиры слева вышел какой-то тип, худой и заросший лицом. Казалось, что эту морду тянуло куда-то и выворачивало во вне. Коняхин не знал конечной точки этого выверта. Лицо казалось ему поросшей коростой овечьей пряжи, будто её давило наружу, как фарш из мясорубки. Казалось ему достаточно облизнуться и вытереть пот, чтобы смыть с себя эту нелепую поросль. Но он то же захлопнул дверь. И снова оттуда послышался размеренный стук. Собака, сделав несколько оборотов вокруг себя, уткнулась в придверный коврик соседа справа, с надписью «Велком» по русски и принялась яростно и сосредоточенно выкусывать блох везде, где доставала пасть. Коняхин почувствовал себя единственным, который ни при делах.

Он взял молоток, вернулся и на площадку и разнёс этот докучливый звонок. Тот крякнул напоследок и окончился насовсем. Коняхин собрал остатки пластика и микросхем и всё это выбросил.

Вернувшись к себе он услышал панический шёпот. Мгновенно вспотели руки, отказала зажигалка попытке прикурить. Он прошёл на кухню и зажег газовую плиту долгим цокающим звуком, потом прикурил от неё, спалив часть брови, и вдохнул смятый воздух через поры еле тлеющей сигареты. Красный ободок расходился по бумаге, приближаясь к нему, ближе и ближе.

Он посмотрел на часы. Пора. Наспех оделся, причесался перед зеркалом, даже не глядя на себя и вышел.

Коняхин встретил её около фонтана у ДК.

- Привет, - улыбнулся он.

- Привет, - равнодушно ответила она, - от тебя лесом пахнет, хороший парфюм.

- Это шишки, просто палые шишки, - его голос постепенно затухал… - высохли,

В кафе было пусто. Им принесли меню, Коняхин отложил его в сторону, а она со всем вниманием принялась нелепо вращать зрачками, пожирая аппетитные картинки, сдобренные текстом и нелепыми ценами.

Ей принесли чайник, примерно литрового объёма, грибной суп, напоминающий картофельное пюре, а ему стакан томатного сока, которого он сразу же отхлебнул половину.

- Почему ты ничего не ешь? - она подняла глаза на него, попробовав свой суп. Что-то клейкое, угрюмым всхлипом, капнуло с ложки в миску.

- Не люблю вычурную еду. Просто не понимаю, зачем они заморачиваются, пытаются нас удивить в этих одинарных заведениях. Я не хочу удивляться, когда принимаю пищу, я хочу просто пожрать. Извини, может я грубоват, но такое вот происходит и плетётся за мной. Я ем пищу или только собственного изготовления, или блюда из обычной столовки, которую местная повариха старается сделать хорошо, по самой простой причине: часть этих блюд она заберёт с собой. А здесь, я бы не дал гарантии, что мне в тарелку не плюнет какой-нибудь студент на подработке.

Она отодвинула тарелку, не съев даже половины.

- Слушай, а почему в тебе такой негатив?

- Негатив? - усмехнулся он, - я вижу разные цвета, вот у тебя платье синее, дай мне руку.

Она послушна протянула ладонь.

- Розовая, здоровая ладонь, - он повернул протянутое, - фиолетовые ногти, они очень подходят к твоему платью и твоим голубым глазам, хотя ты очень напряжена, это я вижу по твоим суженным зрачкам и холоду твоей ладони. Но так и должно быть. Я то же жутко волнуюсь, но стараюсь быть таким повседневным, как обычно. Не вводить тебя в заблуждение касательно себя. Я могу сейчас распушить хвост, как тот фонтан, - он кивнул за окно, - вокруг и так очень много патоки, считай, что у меня диабет на эту слащавость...

- Женщине очень важно то, что ей говорят, - перебила она.

- Согласен, женщина, вообще, очень важное существо, - опять усмехнулся Коняхин.

- Я сейчас встану и уйду, - заёрзала она и попыталась высвободить руку.

- Я тебя не опускал, - уложил он её кисть на стол и сверху прикрыл своей, - я хочу, что бы ты расслабилась и мы, наконец-то поговорили.

- Ты сейчас делаешь противоположное, чём пытаешься сказать.

- Но говорю же я правильные вещи, - широко улыбнулся он.

- Я тебя боюсь, - сжалась она.

- Можно я доем твой суп?

- Да, конечно, - она пододвинула тарелку. Коняхин начал есть, отпустив её руку, которую она тут же вытерла салфеткой со стола.

- Знаешь, я вкуснее приготовил бы, - глотая полуостывшую слизь говорил он.

- Ты, наверное ищешь женщину, чтобы та тебе готовила, стирала за тобой, прибиралась по дому.

- Поверь мне, что нет. Женщине нельзя доверять приготовление пищи, если, конечно хочешь быть здоров, - он отставил пустую миску и допил свой сок. - уборку доверить можно, еду бы не советовал никому. А ты чего ждёшь от мужчины? Зачем он тебе?

- Смотря на тебя, я и сама задаю себе подобные вопросы.

- Вопросы себе задают только слабые люди. Знаешь у меня есть ответы на все твои вопросы, но твои вопросы не интересны даже тебе. Живи с ними, знаешь, как не выгодно мне жить, когда всё очевидно и понятно. Вот и ты испугалась, потому что напротив тебя сидит что-то такое, что ты не можешь переварить.

- А должна?

- Не то что должна, а обязана!

- И чем я тебе обязана? Я никому не чем не обязана.

- А хочешь, можешь быть обязанной, навсегда, насовсем?

- Может быть, но не тебе, и не сейчас, - Коняхина передёрнуло от заурядности услышанного, словно она провела ложкой по пустой тарелке.

- Пойдём погуляем, без обязательств, наружу, там вкуснее воздух, намного вкуснее, чем твой суп. Да и я вкусный, меня просто надо распробовать, и наслаждаться, и изредка поглаживать за это по моей голове.

- Да уж я заметила. Ты точно не маньяк?

- Увы, не на того напала, - засмеялся он на всё кафе.

Они вышли из заведения и направились к прудам. Там снова наполняли теперь уже тёмную вечернюю воду в усталую дневную водовозку. Опять всё перелилось наружу, казалось, что эта беглая от взгляда дорога истекала густым битумом. Из открытой кабины курил водитель. Он бросил свой взор на проходящую пару, заткнул одну ноздрю и высморкнулся на асфальт. Следом сплюнул пропитанную смолой слизь и вышел стуча сланцам по пяткам.

Коняхин взял её за руку, она приняла это. Он почувствовал дрожь в своей горячей ладони. Посмотрел на неё, она отвернулась, слегка улыбаясь. Тогда он обнял её, прислонил к себе.

- Знаешь, от мурашек всегда остаются шрамы, - произнёс он уже шёпотом, - а может даже и родинки — это те же бывшие мурашки, - он провёл ладонью по её шее. - я бы не хотел чтобы они заживали, - говорил он, - это мои мурашки, и не смей их больше никому отдавать, я приду и пересчитаю, и если не найду хоть одну… - он уже целовал её в рот.

Через пару минут он ослабил хватку.

- Какой же ты похотливый кот! - ответила она, - пойдём к тебе.

Они поднялись на его этаж. Коняхин зачем-то хотел позвонить свою в дверь и услышать привычный не унимающийся сигнал. Он протянул руку в потёмках, почувствовав ломаный пластик на пальцах.

- Что ты там возишься? - испуганно спросила она, - Ключи забыл?

- Я никогда не закрываю дверь, - ответил с какой-то потусторонней угрозой непонятно кому.

Открыв дверь и пошарив упругой ладонью по дряблым и влажным стенам он нащупал выключатель и забрызгал себя и её, с ног до головы, желтушным плюшевым светом.

- Можно я не буду разуваться, у тебя так натоптано, - она с удивлением рассматривала внутренности комнаты, из которых выпадал обрадованный хозяину беспорядок.

- Можешь не разуваться, главное не забудь раздеться. Душ там, - он указал на укрытую полумраком арку без двери, а сам прошёл на кухню покурить.

Во время перекура он задремал и стряхнул пепел в солонку и затушил в неё бычок с горящим фильтром. Не спеша, потерянно он бродил по по подворотням, пока откуда-то сверху его не посолили и не окликнули. Он вздрогнул. Шуршала вода в душе и чавкало обувью по сырым полам, по кухне металась слепая муха, пока не попала ему в глаз. Он закурил ещё одну, нехотя, без желания. Потушил в солонке, которая теперь будет пепельницей.

Пока она копошилась, он протёр свой шатающийся табурет, невесть откуда взявшимися у него влажными салфетками, и отнёс его в комнату. Из шкафа была извлечена бутылка чилийского сухого вина, которую он спьяну прикупил на новый год, на которую его уговорила болтливая продавщица. Сыр из холодильника уже покрылся неизбежной от времени синей плесенью, которую Коняхин аккуратно срезал и тонко накромсал его на плоскую тарелку со слюдяным потёртым ободком. Чистых вилок он не нашёл, пришлось мыть грязные.

- Ой! - послышался крик из душа, - Холодно.

Он молча закрыл горячую воду на кухне. Вилки пришлось протереть полотенцем.

Он отнёс всё это в комнату. Выкрутил пару лампочек из люстры, создав полумрак, пару раз брызнул вверх своим дезодорантом для тела и разжёг сразу несколько ароматических палочек.

Внизу надрывалась и скулила сигнализацией одинокая покинутая хозяином машина. Он выглянул в окно, прямо под ним стояла знакомая водовозка. Коняхин закрыл окно, оно чавкнуло уплотнителем и комнату заполнила оглушающая ватная тишина.

- Можно мне полотенце? - послышалось из душа.

Коняхин открыл шкаф, долго вспоминая, наконец извлёк искомый куль и понёс его её. Та стояла за прозрачной перегородкой, переминаясь с ноги на ногу.

- Не смотри на меня, передай сверху, - смущенно сказала она. Он передал и ворча вернулся в комнату, включил виниловый проигрыватель и опустил нежную иглу на диск.

- Ты чего, романтик что-ли, - зашла она, вытирая волосы на ходу. Зачем-то она помыла голову. «Интересно чем, - подумал Коняхин, - неужели моим шампунем?»

Они сели напротив друг друга. Он открыл вино, разлил. И неожиданно понял, что ему совсем нечего сказать. Они молча выпили по бокалу. Коняхин дотронулся до её лица. Она водила головой туда-сюда, скользя по ладони. Он сел рядом, положил руку на её колено и потянулся к её рту. Через секунду они дико целовались, пожирая уже общую слизь, словно две бешеные собаки. Она прикусывала его губы, слегка пережёвывая, отпускала на время и повторяла всё сначала.

Это начало было вкуса каких-то маслянистых орехов, потом, когда он сожрал всю помаду с её рта, с приторной ванильной отдушкой, и добрался до тела, вкус смешался с её ядовитым парфюмом, терпким женским потом, одинаковым у всех. Он двигался всё ниже, на влажный запах исходящий с поспевшего разбухшего лона.

Он какое-то время ещё оставался в ней, пока не исчезли мурашки и не сникли судороги c её бёдер. Коняхин приподнялся и резко сел на край кровати. В глазах порхали зеркальные иголки, заложило уши. Он налил себе вина в бокал и осушил залпом.

В душе он совсем размяк, и долго, и терпеливо напитывался обволакивающим всё вокруг туманом, приятным, будто плюшевая косматая медвежатина обнимает его во сне. Он закрыл глаза. Шершавый пар почёсывал его с ног до головы, смывая тончайшую оболочку отмерших клеток эпидермиса, туда, в самый водоворот под стопами, туда под землю, где они осядут на каких- нибудь грубых фильтрах.

Он смотрел, не фокусируя взор, сквозь мутное зеркало, оно отозвалось безразличным слепым отражением без контуров, аморфно рассредотачиваясь по плоскости. Завядшими ногами, собрав свою попутную половую пыль, Коняхин проследовал в комнату и улёгся рядом с ней. Она повернуло к нему лицо. На нем нелепо перемешалась вся эта обязательная дневная косметика. Он улыбнулся.

- Ты смеёшься надо мной? - уткнулась она в его куцую подмышку, - Считаешь меня дурой?

- Нет. - коротко ответил он. Совсем не хотелось ничего ни доказывать, ни объяснять.

- Мне пора, наверное, - в её голосе, еле различимо, слышалась неуверенность.

- Можешь остаться и переночевать, что тебе там дома делать? Позвони, скажи, что у подруги, - ненавязчиво предложил Коняхин.

- Тогда ты будешь считать меня…, - она замялась, - я и так нарушила сегодня все свои принципы… И я себе этого не прощу. - она приподнялась и лёжа начала одеваться.

Коняхин молча смотрел на неё, потом решил спросить её номер телефона, но сразу же передумал. В этот момент она выглядела так жалко, будто её изнасиловали, вытерли ноги о её незыблемые «принципы». Словно он варварски вторгся к ней, в её нетронутый этой химозной реальностью заповедник, где она блаженно вяжет мягкий шарф из непуганой кудлатой овечки на эту суровую зиму. Словно он спалил храм её туземного племени, вырезал её голубоглазую родню, умеренно и нарочито нарушил все мыслимые табу этого смиренного племени. А она по всякому сейчас очнётся и останется такая же, как и до встречи с ним. Сейчас она найдёт свой потерявшийся шаблон, по которому стригут овец и по которому она сама жила…

- Слушай, ты не видел мой ободок, он куда то закатился, - озабоченно оглядывалась она, в этой чуждой и непривычной обстановке.

- Твой шаблон для головы? - машинально спросил он.

- Какой шаблон для головы?

- Извини, не так выразился, - он запустил одну руку ей между ног, а вторую в расшатанный проём кровати, нащупал и там и там что-то ороговевшее. - Этот? - Коняхин извлёк гибкий пластиковый полукруг.

- Да, - она провела им по изрядно растрепавшимся волосам и плотно зафиксировала их, - спасибо. Спасибо за вечер, - она наспех поцеловала его в щёку, немного смазано и нелепо.

Минут через пять за ней захлопнулась входная дверь. От сквозняка распахнуло оконную раму и на Коняхина поползла вязкая темнота. Он обернул её по окружности, набросив на себя, собираясь уже поспать, наконец. Одеяло этой тьмы нежно обволакивало его тело, до тех пор, пока он не запутался пальцами ног в зёве дыры для пододеяльника, из которой его закололо назойливыми кончиками перьев и звуками, исходящими из вне. За время возни с одеялом он успел нагреться и вспотеть. Машинально повозив рукой вокруг он нащупал надрывающийся телефон и случайно вытолкнул наружу высвободившийся голос:

- Коняхин, привет, не спишь ещё? - роем метало слова по стенам, которые осаждались насекомым помётом в только что расслабившиеся ушные перепонки.

- Сплю, - неохотно ответил он, и попытался сбросить вызов, не открывая глаз.

- Можешь приехать, прямо сейчас!

- Куда приехать? - проговаривал Коняхин, одновременно пережёвывая воздух, вместе с подушкой.

- На работу, меня подменить, моя рожать надумала.

- Пусть рожает, ты тут причём?

- Да там всё сложно, я вот, что ещё хотел спросить? Взаймы можешь дать?

- Сколько?

- Тысяч тридцать. Верну за пару месяцев.

- Хорошо, через час буду, - он яростно нажал на сброс. Посмотрел на время. Было за полночь.

Закурив он почувствовал посторонний привкус на языке, холодный сигаретный смог, казалось, набирался жара и выгорал, уже внутри него. Он залаял. Кашель давил наружу тяжелые медузные сгустки, будто расплавленный полиэтилен. Зачесались губы от прикушенного фильтра, словно от стекловаты.

Коняхин затушил сигарету и вызвал такси. Через десять минут он уже ожидал у подъезда. По городу заходился свист, где-то травили воздух под давлением или излишки пара. По черствому сухому асфальту, прямо перед ним, не спеша пробежал ёж, одарив его своим вниманием. Из клубящегося дуба в темноте слышно выпадали спелые жёлуди. С наждачным шелестом у подъезда остановился автомобиль, приглушив музыку.

На проходной его уже ждали.

- Я наберу, сразу наберу! Давай, удачи, - его коллега принял наличку, передал служебный телефон и занял нагретое место в машине, назвав адрес маршрута.

Коняхин, приложил пропуск и двинулся в цех. По пути свист, слышимый даже около его дома, был здесь уже не выносим. Пахло каким-то протухшим картоном и сладким металлом, от которого слезились глаза. В цеху никого не было. Тогда он проследовал в бытовку, где обнаружил пьяных и разморённых аппаратчиков, обсуждающих последние новости, изволившие происходить и требовавшие их незамедлительной реакции.

- Михалыч разрешил, - кивнул один из них, увидев Коняхина, на ополовиненную бутыль, литра на три.

- Давайте по местам, - устало выдохнул Коняхин.

- Присаживайся, выпей с нами. К тебе у нас есть вопросы. Надо бы, обсудить, - пробормотал самый толстый из них.

- Почему-то у бездельников постоянно больше всего вопросов. Давай, незнайка, надевай каску и на участок. Все вопросы в письменном виде.

- Нет, брат! - продолжат тот. - Вот смотри, Михалыч, нормальный мужик, как и мы. Михалыч нас понимает, не дёргает. Он в коллективе, а ты занозой торчишь, - пока он говорил все продолжали сидеть, поворачивая хмельные головы то на Коняхина, то на оппонента.

- А теперь встал, и пошёл отсюда. Хочешь домой, хочешь к Михалычу, куда хочешь! - все продолжали сидеть, - Я непонятно выразился? - проговаривая и цедя каждый слог прошипел Коняхин.

Толстый приподнялся:

- А если не пойду?

- Если не пойдешь, тогда поедешь. Это всех касается. Всё! Вопрос закрыт. Ты — за проходную, - Коняхин показал на толстяка, - остальные за работу.

- Смотри сам! С завода дорожка у нас одна. Можем и не разойтись.

- Да с таким разве разойдёшься, тут проспект нужен. Последний раз повторяю! Все встают и идут по местам!

Толстый вздохнул и кивнул товарищам на выход. Те, неуклюже, начали покидать помещение, шурша измазюканной, и не по размеру, спецодеждой, которую, казалось, они выиграли в какую-то несуразную слепую лотерею, напоминая рабочих, измождённых вековой давностью, на которых топорщится время и эти запарусившиеся лоскуты, раздавленные ботинки, и просторные, и в то же время, тесные, набухающие водянистыми болючими мозолями. Это надо было заморочиться, и очень стараться, дабы выпустить такое, неуютно-бесполое. Это надо, чтобы человек чувствовал свою нелепость, отчуждение, даже здесь, где, казалось ему можно выделить расстояние для шага вперёд, чтобы между ног не болталось, или не укорачивало этот шаг стиснув и смирив его тугим бондажом. И этот шаблон, по которому кроят и строчат, которого вообще не существует в природе, но по которому до сих пор проводят липким обмылком, и рвут хорошие ткани тупыми ножницами кое-как, везде.

Все вышли, и тогда толстый сбросил с себя униформу, Коняхину казалось, что за комбинезоном, сзади, на пуговице-заклёпке обнаружится пропеллер из целлюлозы, с каплями-лопастями, разбросавшими в момент этот смог и перегар. Но там был только кривой позвоночник и выпирающий операционный шов.

Коняхин вышел. И всю ночь бродил под косыми взглядами аппаратчиков, которые то и дело сновали со своих мест в туалет, проклиная Михалыча. Под утро он снова зашёл в бытовку и обнаружил полуголого спящего толстяка на лавке. Его налитая боками плоть свисала, словно готовая сорваться вниз капля, как слизни с утренней скользкой росы. Тот бормотал свои заурядные сновидения, вздрагивая, будто поплавок, сигналом с пойманной мелкой рыбёшкой. Коняхин не стал его трогать, боясь заразиться этой тюленьей рыхлой высколзью.

Смена закончилась. Коняхин достал телефон и наушники и улегся на соседнюю с толстым лавку, выслушивая слякотный, бичёвый пафос самодеятельного панк-рока, не настоящего, выморощенного, который за уши привели и заставили находится здесь. Все местные панки, почему-то оказывались попсовой элитой в этой глуши. Их опусы на записях всегда тормошило лёгким тремором, как им казалось вырабатываемым настоящим, и, закономерно тонущим в вибрации простенького силоса, в котором всплывало и осаждалось русское, неприхотливое боками зерно, пляшущее в этом навязанном слэме.

Жаркое утро унавозило и без того мерзкий запах бытовки. Воняя поражением, в неё входили и выходили измождённые заводчане, шаркая взглядами по их телам.

Коняхин вызвал такси. Они с одним из сослуживцев, доволокли до машины тело толстяка. Затем, с ещё большем усилием выволокли его, и доставили до квартиры. Им, какое-то время спустя, пока они успели вспотеть, открыла женщина, такая утренняя, не выспавшаяся, державшая в руках пластиковую кисточку с комочками туши. Она собиралась на свою ежедневную работу, обозлённо, обводя их не крашенными и некрасивыми глазами.

Руки болели с непривычки. Коняхин плёлся обратно домой. И опять возле пруда стояла и таяла, как ни в чём не бывало, знакомая водовозка. Водитель, увидев Коняхина, улыбнулся, и закурил по привычке.

Около здания школы Коняхина застал телефонный звонок, какой-то опустошённый, вымученный и скорбный. Где-то слышанный, он стал вспоминать где? От этого заболела голова, он оборвал мелодию принятым вызовом, не посмотрев абонента.

- Поздравь меня, - заплетался расстояниями голос Михалыча.

- Поздравляю, - мрачно выдавил Коняхин.

- Дочь! Слушай, тут такое дело… прикрой ещё пару моих смен.

- Нет.

- С меня зачтётся!

- Нет. - он нажал отбой.

Вовлекаясь обратно в мирское, он услышал, как из здания школы раздавался тот самый звонок, слышимый повсюду. Коняхин неожиданно вспомнил, откуда он... А тот всё звонил и звонил, вытряхивая своей вибрацией из окаменелого здания растрёпанных учеников, которые потянулись домой и в ароматные булочные торговых центров и супермаркетов.

Мимо проехала скорая помощь, тянущая за собой жалобный, звук ноющей сирены, за нею пристроилась знакомая водовозка, переваливаясь с боку на бок, и плескающая по сторонам своё содержимое, отнятое у обмелевшего пруда.