Читать онлайн "Иллюзион. История Любви."

Иллюзион

Не люблю фокусников. Пыльный угар сцены, софиты в глаза. Трюки с платочками, описанные в каждом журнале для домохозяек и школьников в разделе «Разоблачение» или «Обратная сторона луны». Всё насквозь фальшиво: трость, котелок, уголок платка, торчащий из нагрудного кармана чёрного фрака, потянув за который можно достать следом весь гардероб Екатерины Великой. Даже кролик, величественный Белый Кролик, снискавший уважение самой Алисы, и тот смешон, и забавно дрыгает лапками, когда улыбчивый красногубый иллюзионист с выбеленным лицом держит его ловкими пальцами за уши. Но, все хлопают, все восторгаются искусному обману. И угораздило же меня, познакомится на отдыхе именно с такой вот личностью. Этакий обаятельный прохиндей, обворожительный зануда, фантасмагорический трюкач, зажигавший пальцами сигарету и краем глаза, собиравший восторг одураченной публики.

Однако же, вот он сидит напротив за столиком и воодушевлённо рассказывает мне историю своего восхождения на «Олимп» цирковой удачи. Мне-то что до этого? Я слушаю рассеянно, и одновременно потягиваю «Чёрную лошадь» - мой любимый виски. Нет, он не отвлекает меня от моих мыслей, даже наоборот способствует размышлению, и сопоставлению фактов в моей голове, в моей уже немного пьяной голове. Это, как слушать радио или включить телевизор, когда готовишь себе ужин. Это как дополнение, как антураж выгоревшего за день летнего вечера. Это как средство от скуки, когда тишина рядом уже кажется смертельной.

Да, я сочиняю роман. Роман о любви. Единственное время, между процедурами из синей глины и контрастным душем, позволяющее спокойно поразмышлять над его загадочной фабулой, сегодня совпало с посещением летнего театра, куда мой новый знакомый по гостинице, весьма деятельный и спортивный гражданин с усиками знаменитого бельгийского сыщика, затащил, не смотря на почти безвольное сопротивление с моей стороны. Да, и, в конце концов, нельзя же целыми днями сидеть в номере, довольствуясь только видом синей полосы блестящего бирюзой морского горизонта. Он же, весьма бойко, и представил меня своему давнему приятелю, работнику здешнего ТЮЗа, отрекомендовав, как мастодонта, какой-то там литературы. Я, конечно, поморщился, глядя в свой наполовину полный стакан с бряцавшими там льдинками, но промолчал. Что значат такие внезапные знакомства? Да ничего, кроме потерянного времени. Только лишь отражение моё, окрашенное пшеничным цветом напитка поморщилось мне в ответ.

Но вот человек напротив обратился ко мне с какой-то просьбой, предложением ли. Я заметил это потому, что он замолчал и смотрел на меня с неподкупной преданностью интересом и заботой. И чтобы не выглядеть невежливым, я кивнул головой и произнёс с запинкой: «Да,… да, конечно». На что я согласился? Мне было абсолютно всё равно, ведь ждать от него чего-то серьёзного мне не представлялось возможным, а все остальные его пустые эксперименты меня мало интересовали. Потом мы как бы уже по свойски попрощались. Причём он панибратски похлопал меня по плечу и заверил, что всё будет исполнено в точности, как я и задумал. Почему именно я, что-то должен быть задумать? Какая разница! Лишь бы быстрее уйти. Я уже шёл к выходу из кафе, когда он мне что-то ещё крикнул в след то ли: «…мы перешли на ты…», то ли «…купите цветы…» я уже не расслышал.

Следующее утро слишком быстро набрало силу. Не успел я, как следует собраться с мыслями, подпихивая под голову, отощавшую за ночь подушку, и насладиться волной прохлады из настежь распахнутого окна, многообещающий ветерок с моря неожиданно сгинул, забрав с собой последнюю кистеперую дымку, вымершею вместе с ним, как ко мне в номер уже стучался мой усатый приятель. Сегодня он был похож на циркача-силача, обтягивающая в крупную полоску майка, наследие старых цирковых фотографий или казённых ватных матрасов сохранившихся ещё в этой гостинице. И парадно-выходные шорты с липовыми аксельбантами на боках, намекали на важность мероприятия.

«Мой друг, нас ждут великие дела!» - начал он бодро с порога. И уже на улице, на худенькой каменистой улице, где ещё цыкал в зарослях лавра запоздалый ночной сверчок, я почувствовал, как от жары к спине начинает прилипать рубашка. «Куда же мы так несёмся?» - пытался урезонить его я. Но, он был несгибаем и не располагал к выяснению обстоятельств. «Всё сейчас узнаешь, и это пойдёт тебе только на пользу!» - Бубнил он весело под нос и только ускорял шаг.

По прибытию на место, я был мокр и практически зол. На себя за податливый характер, на него за кипучую и бессмысленную деятельность; на этот душный залитый жарой день, на липкий пластмассовый стул, который он под меня подсунул; на кружку пива, столь не терпимое мною; на осу норовившую проползти по ободку этой кружки; на ватное уханье колонок в соседнем открытом кафе; на… .

Они уже садились к нам за столик, что я по причине своей злой зашоренности не сразу заметил. И пытаясь встать, чтобы уйти, столкнулся с ней чуть ли не лбами.

«Катя?!» - Прошептал я пересохшими вдруг губами и медленно опустился обратно на своё место.

«Знакомьтесь!» - Задорно отрапортовал мой сосед по гостинице, - «это Екатерина, а это Елизавета…», - и посмотрел на меня взглядом победителя. «Мол, куда спешим, куда спешим? Вот сюда и спешим».

И бешено вращавшийся до этого вокруг меня такой бесполезный и почти немой мир остановился, замер на мгновение, и потёк плавно по своим выдуманным секундам и минутам. Первое, что я понял: у осы, кружившей вокруг меня - есть звук, потом разнополый шум по сторонам заставил меня осмотреться. Ритмичная музыка в соседнем кафе перешла на скрипку. Светофор, настойчиво горевший красным в проёмах солнечных зонтиков кафе, сразу перемигнул на зелёный, зашипели колёсами машины за зелёной колючей изгородью. С мангала, стреноженного под раскидистым банановым деревом, потянуло подпалённым мясом и чем-то кисло-сладким. Товарищ мой, яростно жестикулируя, рассказывал сальный анекдот и видимо уже не первый. Елизавета саркастически хохотала. «Боже, чтобы я тут без него делал?» Я почувствовал горьковатый вкус пива на языке и отставил кружку, которую, оказывается, держал в руке. И только после этого всего снова посмотрел на неё, сидящую чуть сбоку от меня.

Она тоже изучала меня знакомым прищуром и улыбалась своей тонкой еле заметной улыбкой. Так улыбаться могла только она, моя Катя.

Что там наша студенческая юность, по сравнению с тем, как она бросила меня, ушла к еврею по фамилии Глаз. Ушла в один день равносильный апокалипсису планетарного масштаба. Я помнил свои бессонные ночи, полурыдания, полустоны – жизнь моя тогда висела на волоске. Я, в периоды особой ревнивой ярости, рисовал на листе ватмана этот мифический «глаз» и потом протыкал его всеми ножами, что находил в доме. Как я страдал!! И страдания мои были ещё надрывнее, ещё яростнее, когда она мне мерещилась в толпе или окликала своим голосом с глубокими бархатными нотками среди ночи или окоёме беспомощного дня.

Теперь вот она сидела рядом, и я даже мог дотронуться до неё или что-то спросить, услышав в ответ такой желанный некогда, такой тёплый голос. «Ты замужем?» - «Конечно, как же без мужа…». - «А здесь как?» - «С детьми отдыхаем». «И муж здесь?» «Нет, мы втроём, Анна сейчас с детьми». У меня по спине пробежала толпа безнадёжно одурманенных мурашек.

И тут память снова преподнесла мне давно запечатанный на архивных полках сознания сюрприз. Тишина первого молчания в трубку телефона-автомата, клокочущая возня, чужой шёпот. Уязвлённое самолюбие, нежданное одиночество, познавшее тебя – всё можно было бы описать именно так, если бы не одно, но. С тем, с кем она мне прелюбодеяла первый раз стал недавно моим другом. Моим рыжим нахальным другом. И я к нему приехал потом холодным вьюжным вечером. Адрес тайно узнал в редакции, где мы познакомились и теперь работали вместе. Я скользил от остановки к его захудалому дому на окраине географии, по бесснежным ледышкам на промороженном асфальте и, найдя его квартиру, обошедши барак два раза и чертыхаясь, полным решимости пальцем нажал на кнопку звонка.

Открыла его жена. Представляете, у него была жена! Вытирала руки о передник. Что-то готовила. Из-за подола её выглядывала девочка лет пяти, как выяснилось его дочь. И я, не смог ничего ей сказать - его жене, про его богохульство (он был верующим), и про моё разрывавшееся сердце. Я просто сидел и ждал на кухне под лепет и стряпню приветливой хозяйки. И я дождался его! Встал ему навстречу с молчаливым комком ярости в грудной клетке. Потом стоял и смотрел на него в подъезде у тёплой батареи, готовый броситься и рвать его зубами до крови, до мяса. Он был больше меня в два раза. Так что мог одним ударом решить все надвигающиеся на него проблемы. Но друг мой новый обмяк, присел на корточки, прислонившись спиной к стене и начал говорить о ней, о Кате.

Он говорил, как пронзительно любит её, как вспышка света по имени Катя ослепила его, и он не смог устоять. И он сказал, что не будет просить у меня прощения, потому, что сам бы на моём, а теперь и на своём, месте разорвал любого, кто попробует навредить ей. А ещё, потому что такая женщина не может принадлежать одному человеку. Через час его чувственной апологии я начал ему верить, а ещё через два мы уже сидели пьяные на замороженной ночной лавочке у подъезда его дома и хлопали друг друга по плечам, жали руки, после того как кому либо из нас удавалось лучше описать словами глаза, губы или её голос. Как два знатока одной сложной темы, сошедшиеся в основных понятиях и смакующие частности, упивающиеся восторгом этих частностей до мелочей, которых возможно никогда и не было у предмета обожания.

«Чем занимаешься?» - спросила Катя, и вынула меня этим вопросом из воспоминания. Я что-то начал ей отвечать, а сам не мог полностью выйти из своих или наших общих воспоминаний и продолжал перебирать них со скоростью близкой к предсмертным видениям. Разделился я на двух противоположных людей. Первый, сидящий в моих однобоких воспоминаниях, жаждал мести и чем больше вспоминал, тем больше просыпалась ненависть к прошлому, к времени слёз и разочарований. Второй, сидящий здесь за столиком, слегка опьяневший от встречи, от жары, от вина, которое уже принес и разлил мой активный анекдотичный друг, умиротворённо продолжал беседу и даже смеялся на скабрезные шуточки, испускаемые с другой половины стола.

Однажды мы с Катей поехали на шестисоточную дачу к её родственникам. Устроили что-то вроде смотрин для grand-mere и grand-pere. Эта картинка застряла в моей голове навсегда: престарелая милота пересаживала нечаянно выросшую не у места яблоньку. Дед метился корневищем в лунку, держась за стволик обеими руками, а мадам-садовод, стоя на коленках, помогала ему оплодотворить матушку-землю. Практически тем же занимались и мы в дощатом домике со старинными комодами и я, с юношеским максимализмом, поглядывая в панорамное окно без занавесей, куда неистово било полуденное солнце, боялся выпустить из себя головокружительный предательский стон.

Помнишь, как мы забыли в ванной комнате резиновую игрушку похожую на сегмент ливерной колбасы? Мы приобрели её в фойе одной из гостиниц, куда повадились за неимением места для встреч. Там, в преддверии лучшей доли всегда сидели пухлые женщины с оголёнными бутылочными руками и такими же ногами, отороченным короткими оборками, и ожидали незадачливых иностранцев. «Смотри, какая штуковина, вдруг пригодится!» - Сказала ты громко, и нас приняли за своих. Когда я отдавал деньги толерантному администратору со сфинксообразным лицом, он показал мне под стойкой со звонком для вызова ещё более надёжное орудие, намного толще и пупыристее, запечатанное в заводской пластик - фирма. Хорошо, что ты не успела разглядеть этот амбалистый ужас. Орудие пыток не пригодилось по назначению. Мы его использовали для стирки. Засовывали в стиральную машинку для лучшей дрессировки белья, где и благополучно забыли. Тут его и обнаружила твоя развесёлая мать? Представляю эту безнадёжную сцену: маман держит в руках резиновый фаллос и вопрошает: «Чем это ты тут без меня занимаешься? Ты вообще в университет ходишь или нет?» С этих пор мне пришлось предстать пред её светлые очи и повинится. Женщина она была не то чтобы пуританских взглядов, и сама тогда крутила роман с жилищным продолжением, где из целой квартиры ухажёра получалось две тайные комнаты для свиданий. Одну из которых, мы потом регулярно посещали. Я решился официально просить твоей руки, и, ожидая её у института, где она чертила свои чертежи, был полон решимости. Она вышла не одна, а со своим чичисбеем. Он, явный представитель технической интеллигенции, столь расплодившейся в те времена, слушал мой монолог с какой-то воодушевлённой улыбкой и потом даже пожал мне руку. Как ты кричала на меня тогда, размахивая вечно упругим, но в меру гибким орудием, гонялась за мной по комнате, норовила треснуть меня им по моей забывчивой башке. Всё закончилось тогда в этой же ванной комнате совместной сияющей наготой. «Да выкинь ты эту сосиску, нафиг!» И кафельно-скользкими упражнениями, под шум ниспадающего водопадом душа, после которого, наступало умиротворение и поглощающая всё мировая лень.

Неужели ты сейчас ничего не чувствуешь? Я смотрю на тебя из того времени и пытаюсь это понять.

Отвечая на твой вопрос: «Чем же я всё-таки занимаюсь?» Я понимаю, что всё время занимаюсь только тобой. Я пишу о тебе, я вспоминаю тебя, я сравниваю всех встречных женщин с тобой, я иногда реву белугой, ощущая тебя во сне, я тоскую по тебе. Все эти годы, все эти долгие разлучные годы.

В один из лёгких, окрашенных огнями вечеров по ту сторону сегодняшних дней, мы остановились у дома, куда Катя меня, как бы невзначай привела. Её тайный умысел был раскрыт мною потому, что по дороге она заставила меня купить бутылку супердорогого коньяка, «как бы в подарок», и для заметания следов произнесла: «Фляжка с собой?» - выпятив нижнюю губу и постукивая железной набойкой каблучка о бетонный бордюр. «Хочешь напиться?» - Протягивая блеснувший отражениями подсвеченных витрин никель флакона. «Я буду сегодня веселиться, пока не съеду на пол», - сказала она серьёзно и сделала аккуратный глоток.

Квартиру, куда мы незамедлительно поднялись, населяла негромкая музыка. Что-то протяжное медитативно-китайское шуршало вокруг. Хозяйка появилась перед нами в голубом халате, расшитом аляповатыми азиатскими аистами и крупновышитыми иероглифами. Лицом мила, а голосом чудна, подумалось мне тогда. Через несколько минут я уже привык к её угловатому в скулах веснушчатому лицу, острому носу и даже надтреснувший птичий голосок, который она всё время откашливала, перестал отнимать внимание.

«Это Лиза, Лиз, зови, как хочешь…» - Катя скинула туфли, и тот час направилась к туалету. И пока я подбирал слова приветствия, увязнув в вежливости, стягивал с непослушных рук присосавшийся плащ, ознакомительный поцелуй протянутых мне пальчиков Лиз пришёлся на грандиозный рёв воды в унитазе.

Потом каждый на кухне изъял из коробочки моих сигарет по одной табачной стреле и пузатый флакон с коньяком занял подобающее ему место. С каждой рюмочкой щёки пай-девочек всё больше наливались перламутром, приобретая цвет сумасшедшего задора, форточка для проветривания уже не закрывалась, в ход пошли остатки вчерашней жёстко сваренной курицы, вовремя добытой из холодильника, и жестяная банка с маринованными ананасами была вспорота мной кухонным ножом.

Разговор перескакивал с темы на тему, веселил нас неожиданными выводами. «Он никогда не хотел её!» «А знаешь почему?» «У него такой маленький!!» «Она просто дура необъятная!» «Пончики уже из неё на асфальт вываливаются!» Или обнявшись, они пели несуразную песенку на детский манер, сюсюкая слова: «Отсего на галаве не растут цвиточки, а растут они в трыве и на каждой куочке…» Иногда, две барышни увлекались быстрой французской речью между собой (факультет иностранных языков не зря их муштровал), тем самым, выкидывая меня, медлительного слушателя, прочь из разговора, но кажется, их это не особо смущало. Они смеялись, дымили, и неожиданно Катя просипела мне в ухо, прыская от смеха: «Мы сейчас вернемся,…будь!»

Музыка в соседней комнате стала громче и ритмичнее, смешки перешли в залихватские выкрики и, - наконец, совершенно голая Катя, освещая своей привлекательной худобой всё вокруг, явилась в проеме кухонной двери, озорно подперев свой мальчишеский бок. Схватила меня за кисть, со словами: «Ваш выход, мсье!» - и, потащила в рай.

Теперь издалека я разглядываю это событие, как выданную мне сверху лицензию на грех. Четыре шустрые руки ловко справились со всеми пуговицами и молниями на моей одежде, и вот я уже извиваюсь под беспросветную попсу.

Медленно линии тела Кати перетекали в линии тела Лизы. Губы их слипались и разлипались, оставляя след визуального эха на поверхности пространства. Ладони их скользили по самой поверхности округлой Земли и за ними сразу распускались поля с красно-бордовыми тюльпанами. Разноцветные кэрролловские кролики то болтали без умолку, то молча, приблизив ушастую мордочку, вглядывались мне в глаза, то убегали в алые поля, оставляя в густых зарослях цветов и струящегося везде ковыля змеевидный след. Эти линии вдруг оказывались линиями тел, соединялись с моими линями, и обморочная тишина, - таки приняла нас в свои объятия. Только стук сердца остался в ушах. Он то усиливался, то затихал. То вдруг, я начинал слышать частое тёплое дыхание Кати, то размеренный шёпот Лиз. И темнота нарастала невыносимо долго и сладострастно, и вдруг она лязгнула звоном разбитого стекла, и оборвалась.

Я открыл глаза. Лиз собирала с пола полусферы осколков только что разбитого бокала. В окна саднило солнце и утро. Она была в белой длиной до пяток пузырчатой сорочке. Взглянула на меня, и уголки её губ посетила тень знаменитой улыбки картинной тёзки. Я лежал совершенно расхристанный на огромной кровати, пришлось потянуть на себя одеяло, настолько всё было голо и безмятежно. «Где Катя?» - спросил я, чувствуя некоторую неловкость, но Лиз молча ушла на кухню и тут же вернулась с веником и совком в руках.

Я смотрел, как она подметает шуршащее стекло и бешеные лучи, рвущиеся в окно, пронизали насквозь её белый колокол сорочки, высветив изящный язык тела. Что-то древнее и могучее зашевелилось во мне. Нестерпимое ощущение счастья и бега жизни, которое сдержать нет никаких возможностей, пронеслось, поскакало сей же миг по всем клеткам. Я даже прикрыл глаза, чтобы сдержать натиск природы. Но Лиз уже лезла ко мне под одеяло, распространяя запах вина и зубной пасты и спросить ещё раз, где Катя мне показалось неуместным.

Через какое-то время, проведённое в нехитрой любовной возне между нами, Лиз прошептала: «Она в другой комнате… спит». Лежа навзничь и не открывая глаз от удовольствия, ещё держала меня за руку. Я тут же попытался уйти, но она, потянула меня обратно, дрожа всем телом, присосалась к моим губам и внезапно оттолкнув, сказала: «Передай ей это от меня!»

Катя уже лежала в полудрёме, видимо, прислушивалась к звукам за стеной. Веки её пытались открыться, но моргнув, тут же замирали. И только когда я взял её за кисть, небрежно забытой во сне руки, висящей на излом с края матраца, она вздрогнула, окончательно проснувшись. Тут же пролепетала спросонья без намёка на ревность (ей было приятно, что я это не сделал): «От тебя пахнет Лиз. Даже в душе не был…». Снова засыпая, повернулась лицом к стене и постукала сзади рукой о кровать, приглашая меня на ложе. И, конечно же, конечно же, сердце моё сразу ухнуло и провалилось в её обожаемое тело.

Чуть позже, когда стесняться было уже нечего и незачем, мы втроём возлежали на полу в разбросанных подушках и молчали. Через время дрёмы и тишины обнажённая Лиз встала к источающему свет окну, я ещё успел заметить, как тоненькие волоски на её руках ловили солнечные аберрации, развернула на пюпитре ноты, и голос божественной флейты пролился на наши затуманенные головы.

И этот музыкальный голос, слегка срывающийся в начале партии на первых нотах (не всегда удаётся набрать в лёгкие сразу нужное количество нужного воздуха), мне тоже иногда снится среди теперешней скуки. Девушка у окна вся в лучах солнца играет на флейте. Иногда я слышу только одну музыку, иногда появляется и картинка, но всегда я ощущаю рядом родное тепло Кати.

К полудню наше обнажённое созерцание мира разбавила здравомыслием, пришедшая со своим ключом, ещё одна однокурсница. Мама-Анна, - так называли её две утомлённые счастьем мои подружки. Пришлось быстро накидывать на себя простыни и пледы, изображать невозмутимый вид, ловя на себе её саркастические взоры. Она перемыла всю посуду, прибрала за нами весь подушечный хаос, напоила ромашковым чаем. За что ей: «Благодарю!» от всех бытовых неумех, питающихся только кремовыми верхушками бытия.

Да, да вы не ошиблись, дорогой читатель, эта та самая Елизавета, упомянутая в воспоминании как Лиз, - сидела теперь напротив меня и хохотала с моим новым другом. Знал бы этот ловелас, с кем имеет дело, включая меня?

«Мы познакомились с ним вчера в этом же кафе», сказала Катя, предвосхищая мой вопрос, - «он был такой душка, такой смешной. Я и не предполагала, что он такой «фокус» выкинет. Я тебя имею ввиду». Тут она почти незаметно придвинулась ко мне и чуть задержала губы на моей щеке. Сердце ответило адреналиновым прыжком. От места поцелуя начали разливаться пульсирующие волны цунами, накрывая меня с головой. И тут я понял своё преимущество перед её мужем. Я вдруг совершенно случайно, без каких либо на то оснований, перешёл на другую сторону обыденности, и вся моя ярая ненависть к прошлому оказалась разрушена всего лишь одним прикосновением её тёплых родных губ.

Но обручальное кольцо плотно сидит на моём безымянном пальце. Возможно в отместку, возможно, сама по себе у меня появилась бесконечно обожаемая жена. Не мог же я остаться позабытым бобылём! Она, оставленная дома, моими уговорами и увещеваниями, чтобы я в тишине, замешанной на морском бризе, наконец-то дописал свой денежный роман, с которым вожусь уже почитай второй год. Ведь будущие дети требуют пансиона, а социоапатичная жизнь незамедлительных финансовых вливаний. Да, пишу я, пишу, вот уже две станицы написал за неделю!

Если бы не сны, эти разрозненные обломки нас.

Она, Катя, всегда приходила ко мне во снах на старое место, туда, где мы раньше снимал комнату у пожилой женщины по имени Офелия, в домике у моря (кофе и оладьи по утрам, сладковатый запах подгорелого кукурузного масла). Приходила почти засветло и сразу раздевалась, ложилась в ещё не застеленную кровать. Говорила, что устала. Разрешала себя поцеловать несколько раз, томно потягиваясь, но когда я просовывал ей руку ей между ног, ещё не веря своему счастью, вдруг отстраняла меня брезгливой ладонью и ледяным голосом произносила: «Ты мне никто!» Заворачивалась в непроницаемый кокон одеяла и затихала, а я, наоборот, - просыпался. И долго не мог понять в темноте, пока достоверные клочки сна ещё кружили голову, почему тётушка Феля не зовёт нас на завтрак, ведь так призывно пахнет из кухни. А когда рядом кто-то шевельнулся, успокаивался, и, обернувшись, находил себя в настоящем: женщина за спиной оказывалась женой, комната становилась частью теперешней квартиры, ожидаемый завтрак призрачно таял в воздухе, оставив аромат прошлого на волосках, где-то внутри обманутых ноздрей.

«Какая сильная штука эта память: ни выкинуть, не поменяться, - шептал я, сидя на кровати, опустив ноги в тапочные лягушки, - столько лет прошло, а я всё принимаю от неё такие забавные весточки». И чем чаще приходили эти оживлённые картины во сне, тем больше я страдал по былому: по своей испепеляющей страсти к ней, к её недосягаемому утончённому образу, памятным узором, застывшим в голове и неизбывному блаженству - едва уловимым запахом, почти мистическим, возвращавшим меня в прошлое,- до слёз, до слёз, до горьких слёз.

Она приходила ко мне мягко, не спрашивая разрешения, как бы по старой памяти и всё также оставалась на ночь. Иногда даже удавалось склонить её к ласкам, но довести начатое до конца зазеркалье не позволяло, и призрак белого кэроловского кролика шнырял по поляне, раскатистым смехом завершая дело. Тогда на утро, я страдал во сто крат сильнее, глядя, как жена, впуская день в дремлющую спальню, просвечивает безупречный силуэт сквозь тканые клетки ночной сорочки, затем, не замечая моего впившегося взора, захватывающим движением вверх меняет её на махровый халат, продлевая мучительную пытку.

Женщина рядом со мной теперь была без изъяна – совершенна в линиях тела и ума, но я всегда машинально сравнивал её с Катей. Какой-то внутренний затравленный, но ещё живой рецензент обязательно предпочитал угловатые плечи - мягким и покатым, а плавную женственную линию бёдер жены хотелось поменять на подростковую несуразность Кати, бесполезную в смысле изгибов плоти, но совершенно этим не озабоченную. Именно за такими мнимыми сладострастными буграми, плавно перетекающими в нежно розовые долины, в складках мечтательных рассуждений и прячется роковое слово «моя», но кто же об этом знает кроме самого мечтателя. Тем более, что занимает оно тебя больше, чем настоящее и даже сегодняшнее, потому что, тот человек, всё ещё жив и просыпается в минуты дерзких посещений изгибов времени, принимающих знакомые формы.

Так иногда созерцаешь редкое полотно созданное природой: подтаявшая льдинка причудливой резьбы, по сравнению с другими тоща и в случайных лучах зимнего солнца - гибельна; запоздалый одинокий цветок безвременника, откликнувшийся на последнюю оттепель - совсем не ожидающий скорой смерти с уже подмороженными лепестками; или редкой расцветки бабочка, невесть как попавшая в здешний суровый климат, безнадежно проживающая свои весьма относительные часы.

- «Как ты спал, Солнце моё?»

- «Как всегда, без снов».

Жестокая невозможность снова прикоснуться к тому далёкому короткому случайному мигу, организованному неизвестно какими силами, образовавшемуся в длинной веренице однотипных правильных событий, раздваивает день, месяц, год. Раздваивает тебя, и даже твои сны и ты не в силах, что-либо предпринять, даже пошевелиться под грузом беспощадного времени, до одури, до паники, до безумия.

А прошлое? Так вот оно, оказывается всегда рядом!

Следующим утром прошлой жизни я читал Рейна вслух и Катя, старательно вслушиваясь в рифмованную речь, готовила нам кофе. Тётушка Офелия дымила своими фирменными блинчиками тут же на просторной кухне и бросала восхищённые взгляды на чтеца: «Молодой человек, любит русскую поэзию?» «Я никогда не была в Петербурге, но мой прадед белый полковник (она так и сказала - белый полковник, только слово белый из-за нехватки зубов у неё получилось, как беглый) оставил мне чемодан книг. Он жил тогда в Петербурге». После завтрака мы с уважением и даже с каким-то подобострастием разглядывали поржавевшие обложки с ятями. Сегментированные корешки молитвословов и Старый завет в кожаном переплёте, продырявленном жучками (истинными ценителями старины). Нашлись там и Московские ведомости за 1905 год с двуглавым орлом под названием, и несколько памяток–словарей для крестьян с новомодными словами того времени, и даже томик Пушкина. Но бриллиантом этого чемоданного хранилища явился античный словарь с настоящими гравюрами. Чёрно-белые мускулистые Боги взирали на нас с Катей окаймлённые пожелтевшим временем по краям страниц. «Рождение Венеры» я почувствовал на своём запястье. Катя так сжала свою ручонку вокруг него, что я понял – надвигается «катастрофа». Всё-таки её больше возбуждали обнажённые женские линии. Ну что было с этим поделать? Тётушка Офелия срочно засобиралась в лавку за продуктами, озорно поглядывая на нас, (она уже давно приметила Катины повадки и старалась нам не мешать) Ещё не успела нарочито громко хлопнуть дверь внизу, в прихожей, мы уже плыли по волнам обнажённой античности.

Сколько лет прошло с тех пор, а словарь…… живой и здоровый, подаренный мне за особое отношение к искусству нашей домохозяйкой стоит у меня на полке на самом видном месте. Я иногда открываю его на означенной странице, вглядываюсь в наполненные воспоминаниями линии Венеры. Пытаюсь пройти по той же заросшей тропинке счастья.

«Что ты там разглядываешь, солнце моё?»

«Так, ничего особенного, ищу забытое слово».

Приступы желания случались с ней постоянно, хорошо, если катастрофа намечалась не в гостях, не в кафе или магазине и не в такси. Тогда с ней ещё можно было справиться. Если же место не подходило, пыльные чердаки, глухие подъезды, журчащие водой кабинки туалетов, тесные примерочные, становились нашим прибежищем. Затем мы переводили дух в ближайшем кафе, лениво потягивая чёрный напиток. Катя сидела, обычно вытянув ноги с голыми точёными коленками на соседний стул или на диванчик, за неимением поддерживающего пространства впереди, её разутые щиколотки, протянутые под столиком, доставались мне, и я пытался удержать её озорные, везде проникающие пальчики, на своих коленях. Дома Катя могла долго глазеть в надрывающийся телевизор, грызть до одури ноготь, иногда надсадно висела на мне, нарядившись в мою рубашку после душа, когда я пытался изобразить работу, разложив бумаги на диване и вокруг него. Но обычно, требуя внимания, она обхватывала мою шею нетерпеливыми ручками и начинала исследовать моё лицо губами, медленно, как бы нехотя, пока с упорством желающей ласки женщины, не втыкала-таки со сладострастным азартом свой настырный язычок мне в рот.

Наш домашний страж мадам Офелия всегда грустно улыбалась, провожая нас в опочивальню, наверное, ей вспоминалась своя, опалённая революциями юность, и старалась даже не ходить мимо нашей притихшей двери, чтобы не тревожить свои чуткие воспоминания.

Первый приступ необузданного желания случился с Катей, когда между нами ещё не было сказано ни одного вразумительного слова.

Мы обнаружили друг друга среди отвергнутых покупателями шедевров в картинной галерее у Лати. Это мой старый приятель, наполовину француз, перебравшийся из Польши, где обосновались его родители и мои далёкие родственники. Решил пожить в мире, как ему давно казалось, высокого искусства, остался в России и обзавёлся недвижимостью. Я иногда заглядывал к нему на бокальчик настоящего французского портвейна, который мать переправляла ему через границу добра и зла. Особенно весело у него бывало, когда местная богема собиралась размять языки и лицезреть вновь родившуюся плоть полотна. Ныне была представлена: худая до угловатых лопаток верхняя часть женского тела, талия завёрнута в белую простыню, далее неестественно персиковые мальчишеские бёдра поверх красного выцветшего покрывала, и вся целиком: спиной, вполоборота с нереалистично длинным бокалом в руке. «Это пошло», - говорил я ему прямо, но несколько похожих голых особей в гламурных изгибах у него купили довольно быстро.

В тот счастливый для нас вечер Катя в такой же позе с бокалом поменьше сидела напротив законченной картины, изображая сама себя. С той лишь разницей, что на ней теперь переливалось оттенками белого газообразное платье, просвечивающее синеватую кожу, так безжалостно поменявшую цвет на холсте. Живописец старательно подражал sentimentalisme и пожертвовал естеством в угоду тёплому стилю. Огромная рама с натянутым изображением стояла на деревянной треноге, источая маслянистый аромат, но оригинал меня привлёк больше. Я сразу приметил её для себя, хотя, на первый взгляд, она не блистала, я бы даже сказал, была совсем незаметна. Мелкие черты лица нарочито подчёркнутые макияжем, без особых изысков длинные пальцы с фиолетовыми ногтями и короткая почти тифозная стрижка, (поэтому живописец и взял её образ со спины). Как бы от нечего делать, подсел рядом и протянул ей оливку на шпажке. Она равнодушно приняла подношение, обтянув ягоду зеленовато-помадными полосками губ, и тут же забыла обо мне. Но именно её черты лица показались мне знакомыми, не смотря на густо подведённые ультрамарином веки и вульгарные блёстки на подкрашенных пудрой худеньких скулах.

Где я мог её видеть? На мерцающем космической величины мониторе, в новом деловом квартале, существующем в каждом современном городе? В столице на Ордынке с мороженым в картонном стаканчике, где и я сам любил пройтись, медленно выворачивая длинные носки дедлайновских ботинок? Или на обшарпанном ветрами рекламном плакате между городком Милимоль и деревней Старые Сурки где-то за Уралом? Случайно встретить на деревенской улице, когда я ездил за мёдом в Вологодскую область? В прошлой жизни урывками проникающей в мои сны, если про неё не врут мистики? Так это или нет, но я узнал её. Я сразу увидел – это она! Так, наверное, встречающие узнают гостя на вокзале в толпе проходящих мимо пассажиров. Он такой же, как все, но что-то, едва уловимое что-то выдаёт в нём именно того, кого вы ожидаете.

«Имя?» - спросил я у первого попавшегося мне на встречу приятеля, и едва заметно указал подбородком в её сторону. «Кати Dubois, между нами Фи-Фи, - стервозная я вам скажу штучка, увлекается французским…», - он не договорил, кто-то утащил его за рукав в патефонную музыку и клубы сигарного дыма.

Второй раз мы встретились чуть позже в туалете мсье Лати. Я ворвался туда, ничего не подозревая, и от неожиданности застыл, растерявшись, а она просто забыла запереть щеколду. Только после этого, ещё нарочито, не торопясь, подтягивала чулки, не обращая на меня внимания; закончив, таким образом, свои дела, с издёвкой посмотрела мне в лицо и произнесла своё знаменитое: «Фи-фи!»

В этот вечер я остался ночевать в мастерской, опасаясь милицейских нарядов, государство боролось за нравственность и моральный облик молодёжи, да и выпил я предостаточно. Отыскав в его огромных безмебельных залах полутёмный чуланчик, который населяла всяческая рухлядь, в том числе и перетянутый наспех диванчик времен Наполеона, с потёртой бронзой в местах витиеватых изгибов его спинки. Я пустился на ворчливые пружины и забылся ярким алкогольным сном. Всю ночь девы в белом увещевали меня адриатическими песнопениями, а огромные веера из пушистых перьев в их руках сохраняли на моём лице прохладу. Утром я увидел Катю в третий раз. Она лежала рядом. В полупрозрачной комнате было промозгло, прямо в лицо тянул сквозняк, и она как могла, прижалась к моему просторному овечьему свитеру. В фиолетовом солнечном луче, падающем откуда-то сверху, сквозь витражную фрамугу прямо на нас, вертелись галактики из пыли, до ноздрей доставал еле уловимый запах кофе. Французским дискантом где-то в комнатах тянула звуковую дорожку пластинка.

Она открыла глаза сразу вслед за мной. Молча встала, ругнулась по-французски на уличный манер, (звучит в переводе как - чёртовы сандалии), потому что одна нога не могла попасть в обувь, и пошла, на повороте в коридор её сильно шатнуло. Я развалился на весь диванчик, было здорово лежать вот так, ни о чём не думая. Мне не хотелось возвращаться на окраину города домой. Там меня ждала громоздкая железнозубая, с металлическим оскалом шрифта печатная машинка по имени «Башкирия», с листами уже воткнутыми в неё через три копирки к началу нового рассказа. Эти, ещё пустые страницы, требовали бесконечного участия в их непростой бумажной жизни. Я же провалился в творческое безвременье. Как и всегда, посещая это приватное место. Который раз начинал уговаривать себя подняться, соблазняя то чашечкой густого кофе с толстой американской пенкой, то голландским сырным супчиком, столь приятным с похмелья, как вдруг в коридоре послышались шаги, и в проёме двери появилась Екатерина.

Она быстро подошла и с каким-то торопливым остервенением стала расстегивать на мне джинсы, словно нижняя часть тела мне не принадлежала и она могла ей воспользоваться по своему усмотрению. Я приподнялся, чтобы возмутится, но был отправлен обратно на ложе легким, но терпящим возражения движением её кисти. Она проворно оседлала меня и яростно воткнула мне в бока свои длиннющие ногти, словно шпоры (их лезвиеобразные концы угрожающе проникали сквозь толщину одежды). Я, не мог лишний раз шевельнуться. Галактики пыли в солнечном луче, вяло кружившие надо мной, взбудораженные радостными пружинами, давно не видавшими такой страсти, пополнились млечными путями и густыми, быстро растущими туманностями.

Через десяток напряжённых качков она отвалилась, как удовлетворённая пиявка, и часто задышала рядом. Я попытался нащупать её в полутьме. Ну, хотя бы обнять, что-ли!

«Ты всегда так обращаешься с мужчинами?» - вывесил я в наш пыльный космос первые слова, обращённые к ней. Разразилось неловкое и недолгое молчание. «Па-ашол ты…», - Катя встала и, выдав своё презрительное французское: «Фи!», - пошатываясь на нетвёрдых каблуках, и отряхиваясь от приставучей пыли, покинула полутёмный чуланчик.

Через пять минут я сидел на кухне у Лати, прихлёбывал обжигающий кофе и слушал, как заинтересованно звучит её чуть бархатистый голосок, перемежаясь игривыми слегка басистыми смешками. Равновесие её тела за счёт меня было восстановлено и теперь можно было направить часть своего внимания на общение с прекрасным. Разговор с такого рода «умными старичками» входил в это понятие. Катя перебрасывалась фразами с Ваксманом, худощавым пожилым господином, который также сохранился после вчерашней вечеринки, где-то в недрах здешнего художественного хаоса. Подёрнутый сединой завсегдатай, похотливо поглаживая клиновидную бородку, живо рассуждал о манере письма: «Импрэссио, импрэссио!» - Доносилось до меня с другого конца довольно длинного стола. Откуда Кате было знать, что гражданин Ваксман работает бухгалтером в пиццерии по соседству, и нахватался специальных галерейных терминов у здешней креативной молодёжи для соблазнения таких вот, как она, болтающихся по тусовкам натур. Она ни разу не посмотрела в мою сторону (такое неподдельное внимание к собеседнику), не смутилась, когда взгляд её случайно зацепил моё ещё не остывшее лицо. «Такое веселье! Ха-ха-ха! Я теперь имею право обидеться?» - подумал я про себя и встал, делая вид, что собираюсь уйти. Мне надоела эта бессловесная бравада. Я уже сполз с высокого барного стула и мысленно корил себя за то, что разрешил так с собой поступить, что поддался дьявольскому обаянию бессовестной натурщицы. Я уже почти проклинал себя за слабоволие, как вдруг, совершенно внезапно, Катя преградила мне дорогу: «Я с тобой, радость моя», - пролепетала она беспечным тоном, будто мы давно уже были женаты, и за нами явно тянулся воз житейских радостей и неурядиц.

Целый квартал прошли молча.

Был конец весны, в воздухе преобладал синий градиент, размазанный игривым светилом, радужки на углах молчаливых зданий, если прищурить глаза. Редкие в этот утренний час прохожие выходного дня неспешно двигались нам на встречу, медленно переставляя старческие клюшки. С утра город всегда выглядит мудро. Она тоже подражательно держала меня под руку, приноравливая свой лёгкий шаг к моему мужественному топоту по асфальту. Ножки её всё время подворачивались, и в конце квартала правый каблук совсем отказался идти.

«Катистрофа!» - сказала Катя, подстраивая слово под себя, с оттенком мольбы, чтобы я, наконец, остановился и обратил на неё соответствующее внимание.

Мы присели на первую подвернувшуюся скамью между двух каменных тумб. Я достал сигареты из кармана. Она мне тут же протянула зажигалку, словно всё это время держала её наготове, желая угодить мне. Прикуривать не стал, немного нервно выдал второй вопрос в наш утренний космос: «А что было у Лати? Тоже - катастрофа?» «l’amour…», - мурлыкнула она с неподдельным женским.

«Сегодня ночью обещали дождь», - беззаботно грызя палец и болтая подвешенной на другой коленке ногой, сказала Катя. «Лиза уже отбивалась от навязчивых приставаний моего друга в борцовскую полоску, уже который раз отодвигая, придвигаемый ей пластмассовый стаканчик с вином. «Ну, что за дела!» - сказала возмущённо Лиза: «Катя тебе не кажется, что нам уже пора!». И почему-то показала мне язык, а не своему визави. Катя тихонько дёрнула меня за руку под столом и сунула мне в не успевший ничего понять кулак, быстро сжавшийся при получении смятой бумажки. Вообще соображала Катя быстрее, чем я. Мог бы и сам догадаться. Сижу тут сопли на стол выпустил, слюна прошлого уже ноги склеила ни встать, ни прослезиться, страдаю, смотреть противно – ФИ! И после недолгих (наверняка ложных) обещаний моему настырному другу о завтрашней встрече на этом же месте вечные подружки оставили нас за столиком наедине с недопитой бутылкой Крымского бастардо. Причём Елизавета мне мило подмигнула, надевая свою соломенную шляпку, и игриво помахала четырьмя пальчиками.

Всю обратную дорогу до гостиницы мой новый друг смаковал прелести Елизаветы. Отлучившись на какие-то мгновения, раздобыл ещё выпивки. Он всё время тормошил меня, совал в руку пластмассовый стаканчик с дурно пахнущим содержимым. Мне удалось отделаться от надсады только после того, как я пообещал впустить его в свой номер с Елизаветой, если у них завтра что-то сложиться, хотя я уже знал, что это из области несбывшихся самоуверенных мечт. Видите ли, в его комнате существовал ещё один непримиримый жилец.

Уже приткнувшись на своей засиженной кровати, в одичавшем без присмотра номере, я достал драгоценность из затёкшей ладони. Перебивая нетерпением, запредельный стук сердца, прочитал сам себе вслух: «Завтра в 9.00, причал 7».

Вы когда-нибудь задумывались, в котором часу наступает ночь? Когда уже стемнело или после того как стрелки часов поползут на новый, нулевой круг? Может ночь «время странное» и только три часа нового дня считаются переходом в его новую ипостась. Единственное что я понял – сегодня я не сплю, потому что утро бывает сразу после ночи, и мне необходимо его поймать, как только оно откроет глаза.

Уставший, но всё- таки умиротворённый благостным ожиданием, я опустил голову в лунку подушки, и мысли снова поплыли в прошлое. Тотчас разразился грандиозный ливень с зигзагами ленточных молний и раскатистым громовым эхом, доходящим звенящей дрожью до оконного стекла.

Откуда я узнал, что Катя развелась с чудовищем по фамилии Глаз, я не помнил, наверное, кто-то из сердобольных знакомых мне сообщил эту радостную новость. Но то, что она снова собирается выйти замуж я даже представить не мог, видимо исполнилась её мечта добавлять к имени мужа «мсье». Я же решил найти её, найти и забрать себе. Решимость моя не угасала весь тот длинный путь, который мне уже приходилось проделывать неоднократно, чтобы отразиться в её зрачках. Весть о её брачной свободе застала меня Венеции, где я бездельничал, собирая писательские впечатления. Только в аэропорту по прилёту, некая слабость одолела меня. Пространство двигалось вокруг без связи со мной, словно я был лишним в нём, лишним настолько, что даже вокзальный уборщик наткнулся на меня своей поломойной машиной, оставив синяк на лодыжке. «Посторонись, зашибу!» Знал бы ты: я растворился в здешнем воздухе настолько, что могу проходить через любые стены и заграждения, а ты вернул меня на землю, - поборник чистоты. Я гляжу внутрь прозрачного себя и сквозь грудину, где-то внутри сердечной мышцы, где живёт голубое облачко души, вижу отчаяние и боль – эти жалкие остатки некогда подаренной, а потом отобранной привязанности к человеку, заменившему всех остальных.

Найти Катю не составляло большого труда. Один звонок Лати, человеку, живущему на перекрёстке всех судеб, поджидающему все видимые и невидимые события. Но в этом случае даже его осведомлённость была осторожна и он по-человечески, зная моё отношение к Кате, рассказал, где её искать. Даже пожелал удачи «…потому, что она тебе понадобится, мой дорогой друг, ох, как она тебе понадобится».

Госпиталь, где лежала Катя, я нашел быстро и, прорвавшись на боковую лестницу, чтобы подняться в её палату был остановлен догнавшей меня, раскрасневшейся администраторшей с белым медицинским халатом в руке. Размер не подошел, и эти ангельские крылья были накинуты сверху мне на плечи. На них я и долетел до указанной двери. А теперь дорогие читатели, самое главное: я был спокоен, совершенно спокоен, так, наверное, узник перед казнью, уже смирившийся и бросивший тщетные попытки сбежать, потому что бежать некуда, да и беглецов ожидает снаружи только пустыня воспоминаний о содеянном.

Дверь в настоящее легко приоткрылась, и я увидел Катю. Она полусидела на специальной изогнутой в изголовье кровати. Скромный больничный быт: тумбочка рядом с набором коробочек и пузырьков, немного подвяленные калы в обычной стеклянной банке. Рядом в люльке крошечное дитя. От озорной «фи-фи» ничего не осталось. Немного пополневшее лицо ещё едва, едва сохраняло то выражение, от которого меня бросало в неповторимый любовный трепет. Отросшие шатенистые волосы в беспорядке, поверх одеяла руки с пересохшими, как мне показалось пальчиками. Увидев меня, она всплеснула кистями и сложила их в знакомый замочек на груди.

«Oh, bonjour! Cent ans t'avais pas vu» (Ой, привет! Сто лет тебя не видела) - произнесла Катя незнакомым мне тоном - «Voici ma fille. Elle est belle, n'est-ce pas?» (Вот моя дочь. Она красивая, не правда ли?)

Она совершенно забыла меня, забыла насовсем и бесповоротно. Живой, немного встревоженный взгляд, брошенный при моём появлении в проём двери, предназначался не мне, а молоденькому французику с аристократической небритостью на благородных скулах, вошедшему за мной следом со стаканом воды в руке. «Это Пьер» - представила она нас в одностороннем порядке. Молодой человек почти незаметно, как бы, между прочим, кивнул, поставил стакан с водой на прикроватную тумбочку, и принялся поправлять подушку, а затем, убирать обратно высунувшиеся из под матраса вялые языки простыни. Я всё понял, сказал что-то вроде: «Позвоню или не буду мешать…», - пристроив фиалки на стул возле двери, попятился назад, наткнулся на входящую женщину с подносом в руках, что-то упало на пол, громко зазвенело стекло, но прощальный взгляд «фи-фи» так и не состоялся. Захныкало дитя. Пьер мгновенно изъял запеленатый свёрток из соседней люльки и положил в подставленные руки Кати. Сразу же стал помогать расстёгивать ей пушистый халат - мой подарок. Я отвернулся и быстрым шагом направился к светлой двери в конце коридора, распугивая неповоротливых санитарок.

С этих пор я женился.

«Солнце моё, твой завтрак готов».

«Кого же мне любить, как не тебя».

Возможно, нелепость моего счастливого ожидания и блуждания по мокрому утреннему городу в этом и заключалась: набрать как можно больше приятных мгновений, смыслов, предметов; насытиться местным редким озоном, который различает только счастливчик. Именно такие внутренние метки оставляет расцветший после ливня приморский город, улицы которого поделены технарём-архитектором на пешеходные зоны и проезжую часть. Пожилой центр весь в серовато-голубоватых зданиях с отблесками розового, сиреневого и бежевого в отражениях синих луж. Общий облик размыт, как не настраивай зрачок, кисти вечно живых живописцев сглаживают границы реальности, и ты, смотришь на окружающее, словно через вуаль старомодной дамской шляпки в глаза своей спутницы. Глаза лукавые, зовущие, наполненные блестящей пустотой и обаянием, или того красочнее, видишь романтику размытости через стеклянную витрину всю в подтёках разноцветных дождевых капель какого-нибудь приморского кафе, на каком-нибудь безвестном бульваре. Только умытый дождём город даёт ощущение незыблемости момента, его самодостаточной важности. Время вдруг останавливается, чтобы запомнить твой взгляд: именно на тот дом, вклинившийся в улицу своим единственным острым углом, похожим на нос гигантского морского лайнера, или аккуратненький с изюминкой фонтанчика сквер, или ажурную лавочку, на тротуаре обсаженную деревьями в кадках.

За неимением времени сокращаю путь к месту назначенной встречи и желание пробежаться по ещё нескольким, ведущих в другое пространство, пахнущих ванилью, переулкам прячу вместе со сдачей в портмоне, потому что фиалки цвета бордо уже в руке и вопросительно глядят на меня своими жёлтыми тычинками: «Кто она, мсье? Кто она?»

Набережная встречает меня шепотом и запахом воды, вижу издалека её воздушную фигурку в плащёвой трапеции у плавучего причала, (машет мне рукой). Сразу за ней на уровне парапета плывёт верхняя палуба прогулочного пароходика, увлекая за собой столики, креслица и нескольких опьяненных самим этим событием пар в обнимку, вижу Лизу и Анну с выводком панамированных деток так же протирающих воздух ладонями за её спиной.

«Фи, ты опоздал, негодник, все уже уехали!» - Она подняла клатч и с наигранным недовольством вдавила мне его в макушку. Но вдруг смягчилась, повисла на моей шее. Я начал крутить её, и сделав два оборота, опустил: «Прости, я встал рано, всё вокруг такое медлительно сонное, наверное, от…». «Эх, а я хотела покататься с тобой на кораблике!» - Катя пафосно надула губки, и вдруг засмеялась, закружилась вокруг меня, изящно поднимая, то правое плечо, то левое, прижалась ко мне. «Это была шутка, мсье!» - сказала она, уже шепотом, подражая придуманному нами когда-то говорку, и прильнула к моим губам, скрестив руки с букетиком за моей шеей. Я поддался её порыву. Пароходик пальнул в размеренный шепот набережной два коротких гудка.

«Это хорошо, что ты опоздал, у меня тут недалеко одно дело…», - мы помахали ещё раз пароходику, и он снова ответил нам двумя короткими фу-фу. Я уже начинал понимать, какое меня ожидает дело. Сосредоточенная мимика, целеустремлённая походка, незнакомый подъезд, почти бегом по лестничному пролёту, ключ в замок. Мой неуместный вопрос сразу заткнут напористым язычком, мы перекатываемся по стене коридора, теряя за собой вязкую одежду.

Позже, лёжа на ковре посереди чужой гостиной (до дивана добраться, не успели): «Нужно покормить кошку…хозяйка просила», - говорит насытившийся, с ленцой, Катин голос. Напуганное бедное животное уже полчаса пялится на нас с зеркального под старину серванта.

Я счастлив. Я держу её в своих руках. Я разглядываю её немного изменившееся лицо, еле уловимые, обведённые солнцем морщинки в уголках глаз. Утончённая шея с пульсирующей тёмной жилкой, так любимая моими губами, гладкие загорелые подмышки без тени бритой синевы, где запах её тела сливается с неистребимой лавандой (беглое воспоминание её любимого запаха), два небольших белых бутона, с треугольными следами купальных шапочек, омуток солнечного сплетения, дышащую долину живота со знакомым бисером мелких родинок. Я начинаю говорить, понимая, что это нужно мне сказать теперь, сейчас, возможно в последний раз. Дух перехватывает, и я говорю: « Я тебя…». Она тут же закрывает мне рот ладошкой: «Vous unfou romatigue d′un conte de fees (ты романтичный дурак из сказки)!» И после недолгого молчания: «Не порти мне настроение, сначала кошка, потом кофе. Oui?» «Конечно, моя ненаглядная, я это слово оставлю себе», - подумал я. И что бы было, если бы я всё это не поливал так усердно своими красками? Как бы называлась наша вакханалия сладострастия? Была бы ты сейчас со мной?

Вечером, тихим раскидистым вечером, судя по кронам молчаливо застывших деревьев видимых из окна моего номера и несколько десятков набранных на лэптопе листов самым удобочитаемым кеглем, мой роман о том, чего в жизни быть не может, сдвинулся с насиженного места. Всё окружение обрело назначенные ему провидением пропорции, включая моего нового друга, сетовавшего весь оставшийся день, что его обманули, и никто не явился на запланированную встречу. «Ещё бы!» - Думал я, у тебя такие конкуренты, тайно подразумевая себя. Но на быдловатый вопрос: «А как ты со своей?» (неистребимая мужская глупость), предательски переводил разговор на другую тему. Почему я всегда должен снисходить до чьих-то нелепостей?

Потом зазвонил, мой молчавший уже неделю сотовый. Я вообще запретил жене трезвонить мне каждый час по любому поводу, и с трудом мог представить, кому я мог понадобиться. Взял трубку и пока разобрался, что это тот самый фокусник из ТЮЗа, мучивший меня разговорами в полуденном кафе два дня назад, прошло около получаса. А когда разобрался, то на вопрос: Всё ли прошло хорошо? Послал его на все четыре стороны всеми нецензурными словами так обильно впитываемые писательским умом. Но через час, когда прошла волна негодования за чужое присвоенное счастье, перезвонил и извинился в самых лучших выражениях, тут же придуманных мною. А вдруг он и вправду имеет какое-то отношение к нашей с Катей встрече? А мне бы совсем не хотелось, вернее, совсем бы не хотелось, чтобы она завтра исчезла, так же, как и появилась, по прихоти некой безразличной судьбы.

Теперь же, перечитывая написанное, я не знаю, как принять эту историю. Она бессмысленна по своей сути и прекрасна в воспоминаниях всего четырёх человек, не считая моего смешного друга и нескольких деток, наверняка даже не осознавших своего глубинного «я». Где сейчас Катя, и ждёт ли меня её беззащитное сердце, я не знаю. Время стирает всякие границы и отбирает любые ожидания, кроме одного, ещё хоть раз услышать её безудержное: «Фи!».

30.08.18.Б.В.