Читать онлайн
"Остров"

Потом все говорили, что виновата гроза. Выманила из дома, повлекла, чуть не погубила. Как цыганка. Нашла с кем связываться, злодейка — Насте тогда пять лет было. Ещё три года прошло, а грозу эту в селе до сих пор помнят.
Сперва из-за горизонта, «с мокрого угла» — как говорила бабушка Варя, потому что горизонтов было четыре – на все стороны света – с мокрого угла шли «деды». Высоченные облака, похожие на великанов в полный рост. Шли глашатаями – возвещая грозу и расчищая ей дорогу.
Хозяйки спешили снять бельё с верёвок. Птицы держались ближе к курятнику. Ветерок лёгкой рукой трепанул золотую чёлку Насти, заставил её поднять голову. Мол, видишь? А там уже шла, наступала несметным полчищем молний и громов Она, туча – не свинцовая, а чёрная.
Что тогда понесло Настю из дому – навстречу грозе? Когда полагалось прятаться. Бабушка рассказывала, что Настя побежала, как полетела. К тому одинокому дубу, что рос далеко за деревней, посреди поля. Никто ещё не объяснял Насте, что в грозу нельзя стоять под деревьями. Даже дома бывает страшно, когда полыхнёт молния, озаряя неземным светом комнату, а чуть позже воздух расколет удар грома – такой, что задребезжит посуда в шкафу.
Бабушка не разрешала включать во время грозы телевизор, и требовала, чтобы все окна были закрыты. Обязательно рассказывала, как когда-то, когда Настина мама была ещё девочкой – и вот в этой комнате вместе с подружками учила уроки — в дом влетела шаровая молния.
— А я вот тут сидела в кресле и вязала, — говорила бабушка, — Мы все замерли. Я одними губами сказала девочкам: «Не шевелитесь». А она медленно-медленно проплыла по кругу, и опять улетела в форточку.
Страшная эта гостья была – сама судьба. Почти касаясь, плыла мимо затаивших дыхание девчонок, и бабушки со спицами в руках… И, помиловав, своей собственной волей помиловав, даровав им жизнь, ушла – исчезла, растворилась, вернулась в тот непостижимый мир, откуда она родом.
А Настю приводил в восторг – этот горячечный воздух, этот ветер, взметнувший занавес пыли – представление начинается! И она бежала – или ветер её нес – туда, где штормом уже плескалось овсяное море. И тяжелеющие колоски хлестали по голым ногам.
Дуб казался ещё так далеко, что Настя, захлёбывающаяся от ветра, теряла надежду, что успеет нырнуть под защиту его кольчуги – из веток и листьев – до того, как ударит дождь.
Но она бежала, так, что горячий воздух, кажется, ворвался внутрь и опалил лёгкие. И ножки её, маленькие, грязные, не успевали в своих прикосновениях смять расступающиеся колоски.
Волна ударила, когда она уже подбегала к дубу. Невидимая волна – жар и власть. Дуб запылал, пойманный в сеть молнии, а Настя окаменела, и невозможно ей было сдвинуться с места.
Это был замок огня – языки вспыхивали на ветках, как огоньки на его этажах, дорожки пламени струились то верх, то вниз и, наконец, все дерево было охвачено алым плащом. Это было страшно — живой дуб горел, становясь мёртвым навеки.
Позже говорили: там, где стояла Настя, тоже жар должен был быть нестерпимый. Почему же она его не чувствовала? Ведь уже не дерево было – костёр. Настя стояла неподвижно, и глаза у неё были огромные.
Впервые видела она не то, что было перед ней, а то, что хотел показать ей мир, для других невидимый. Вот и дерево это, сгорая, представлялось ей мучительным усилием кого-то…чего-то… освободиться из-под него, дать о себе знать. Она ощущала, что сейчас, именно сейчас этот кто-то шлёт её, даёт ей, Насте, наказ исполнить то, что подвигает его сейчас – встать из-под земли столбом пламени.
Волна жара толкнула её в грудь, а перед глазами темнело и… так легко было падать назад, раскинув руки… Тело казалось невесомым…
А потом оно наоборот сделалось таким тяжелым, и холодно было… дождь. Настя села с трудом, и поняла: замёрзла так, что зубы стучат. Дуб ещё догорал, ещё дымился даже под этой стеной дождя.
Настя не помнила, куда надо идти, но побрела верно – к дороге. Теперь поле казалось бесконечным, а дождь лил такой, что трудно было дышать. Настя не знала – добралась бы она до дома или нет, если бы её не увидел Колька Снегирёв, возвращавшийся домой на своём Пепле.
— Эй, ты откуда здесь? – оторопело спросил он, осаживая лошадь.
Настя стояла у края дороги как сомнамбула, и молчала. Она была мокрая до нитки, ноги и платьишко в грязи, и Колька испугался, что с ней что-то случилось. Напугали? Побил кто?
Он спешился, кое-как затолкал Настю наверх, на широкую лошадиную спину. Видно было, что девочка совсем продрогла. Настя запомнила только жёсткую, резкую Колькину руку – он прижимал её к себе, чтобы она не упала.
Бабушка бежала навстречу им по улице:
— Господи, что случилось?! Где ты её нашёл?
Настя помнила, что за неё так перепугались, что такую вот, перемазанную, и положили на кровать. Что бабушка сидела рядом, и плакала, и мокрой тряпочкой – тёплой и мягкой, осторожно стирала с неё грязь, и вдруг, начинала целовать то руку Настину, то её щёки – которые только что отмывала.
— А это что у тебя? – вдруг со страхом спросила она, указывая куда-то на Настину грудь.
Настя опустила глаза и постаралась увидеть. Тёмный, будто химическим карандашом нарисованный, ветвился в центре её груди узор.
Он имел форму молнии.
**
Настя почувствовала это, когда ещё стояла глухая зима — без конца и без края: январь. До весны ещё как до неба. Мать, в редкие свои приезды к ним, удивлялась, говорила:
— Какой у вас снег белый! И сколько его!
—У вас! — с горечью откликалась бабушка, — Ты забыла уже, что это и твоё тоже…
— Но у нас там чистят же, — оправдывалась мама, — Иначе как? Город…
Настя помнила, как шла с мамой рука об руку по центральной городской улице. Шёл снег, а плитка под ногами была совсем чистой, как летом. И там, и сям работали дворники. Какие-то особенные люди – черноволосые и с глазами, которые будто прищурены. Настя подумала, что они, наверное, когда уберут снег, поднимают головы, и дышат на снежинки, чтобы они таяли на лету, и ни одна не долетела до земли.
Была зима, и у них в деревне дома едва виднелись: сугробы – до окон, снежные покрывала свешивались с каждой крыши. Тут из дома-то лишний раз не выйдешь, но Настя сказала Кольке:
— А мы отсюда скоро уедем.
— Куда? – чуть ли не с испугом спросил он.
Колька стал приходить к ним после того, как привёз замёрзшую и мокрую Настю домой в тот грозовой вечер. С тех пор почти каждый день приходил.
И не сразу, но заметили они с бабушкой: то, что Настя говорит вот так, мимоходом, будто сама не отдавая себе отчёта – эти брошенные вскользь слова – сбываются.
—Так куда? – допытывался Колька, — Когда?
— Летом, — сказала Настя, — Все случается летом.
Она сидела на полу, в узком закутке – между своей кроватью и столом, сидела, обхватив колени руками, и смотрела в окно, из самой низкой точки – вверх, на падающий снег.
Стоило передвинуться немножко, и она окажется под столом – в своём собственном деревянном «доме», с низким потолком — изнанкой столешницы. Он янтарного цвета, и пахнет старым деревом, а вот коричневый след от сучка. Тут свой особый мир, и взрослым сюда ходу нет. Тут тесновато, но места, в общем, хватает. Можно лежать на диванных подушках, и рассказывать Кольке истории, которые только здесь, в этом почти сказочном домике, обретают несомненное право быть.
—Эй, молодёжь! – говорит бабушка, — Вы там не читаете ли в потёмках? Не надо глаза портить.
А у Насти сказочных книг – тома и тома. Это её самая большая страсть. Всё, что есть в школьной библиотеке читано-перечитано, даже «Сказки народов Африки». И теперь мама не спрашивает, что ей привезти, только иногда уточнит: «У тебя эта книжка есть?»
Раньше Насте и про мишек, лисичек, зайчиков было интересно. Она думала, что дома у зверят вот такие же, как у неё тут – маленькие. Зверюшки ссорятся, мирятся, грозятся друг друга съесть, и подстраивают всякие западни – точь-в-точь как соседи.
А потом манить Настю стало только неведомое, таинственное, даже страшное немножко. Волшебники, выходцы из других миров, колдуньи, русалки. Как хотелось увидеть Синюшку, из «Синюшкиного колодца» — «вечно старую, вечно молодую, к здешним богатствам навеки приставленную»! Подглядеть, как выходят на берег русалки в лунные ночи…
В сказках было всё, его так страстно хотелось, и чего – вроде бы не могло быть в жизни. Хотя и тут, рядом нередко таилось это неведомое и волшебное. И Настя удивлялась – почему она это видит, а другие – нет.
Один из таких дней выдался в феврале. Странный месяц февраль! Уже истомила зима, уж состариться должна бы она, а вьюга точно начинает всё заново. Не бывает таких щедрых метелей, как в феврале, таких крупных снежных хлопьев. Последний блеф зимы – не уйду никогда, не надейтесь. А солнышко уже прокладывает себе осторожно дорожку всё дальше и дальше. Уж не за берёзу по вечерам заходит, а за крышу сарая, и там — зависает над полями, и вечер всё медлит и медлит, не спеша переходить в ночь.
И вот всё были морозы, так что окна ночью покрывались прихотливыми сверкающими узорами льда, и пса Тумана пускали дом – переночевать в тепле. Но вдруг открыла Настя форточку – а там такой нежный воздух, даже не холодный, а прохладный и свежий. Точно не здесь, а где-то в неведомом краю, очутился их дом вдруг. И так легко и печально стало, как бывает по воскресеньям, когда солнце клонится к закату. Понимаешь, что время должно идти, и что там, впереди, будет ещё много хорошего, а всё-таки жаль уходящего дня. Жаль зимы, запаха хвои, наполнявшего дом, когда в нём стояла ёлка, сухого шуршания золотых нитей «дождя», аромата крепкого кофе с густой пенкой – бабушкиного, и шоколада – Настиного. Долгих вечеров, которые истаивают, истаивают, как свеча…Когда идти никуда не надо, когда бревёнчатые стены дома ограждают их от мёртвого мира зимы.
— Давайте гадать!
Каждый год зимой гадали. Наклоняли над блюдцем с водой свечку, и роняли восковые капли, стараясь попасть в одно и то же место. А потом, когда воск остывал, доставали из воды, переворачивали и смотрели. Насте всё казалось, что рог изобилия получился, или корзина с розами. Она брала себе хрупкие восковые медальоны, хранила их в коробочке.
А ещё интереснее – поджечь на блюдце лист бумаги, и когда он уже сгорит до конца – поднести к стене, и при свете свечи смотреть на тень – что она напоминает? Бабушке то лес выходил, то какая-то фигурка женщины в платке, с ребёнком на руках… А Настя на свою тарелку с сожжённым листом бумаги смотрела долго, будто письмо читала. И губы шевелились.
— Ну, лошадь же, — сказал Колька, думая, что подсказывает ей, — Вот, смотри. А это камень, что ли?
— Дом, — сказала Настя, не слыша его, — Дом у озера меня ждёт. И камень, да. А на камне – собака сидит. Маленькая. Вот, видишь, ушки, вот мордочка.
— А эта тень…что?
— А это, — и брови у Насти сдвинулись, – Это – пожар.
Сказала она это так ровно, словно – хочешь, не хочешь, а будет. И говорить тут не о чем.
Ей начали сниться сны, в которых неизбежным ей было – покинуть дом, и она в снах этих собиралась в дорогу, зная, что прощается со всем здешним – навсегда. Но не могло это свершиться прежде лета. И как ей не жаль было расставаться со всем, что знала она здесь, даже во сне она торопил отъезд. Так в школе, листая раскраску-календарь, где картинки полагалось раскрашивать одну за другой, согласно временам года, она всё торопилась перевернуть следующую страничку – и та картинка, до которой ещё не дошли ни учительница, ни одноклассники, казалась ей заманчивее, интереснее.
А потом дом вдруг оброс сосульками, и каждый день, как только пригреет солнце, начиналась неистовая капель. Простые эти звуки – с одной сосульки капли срывались прямо на жестяную тарелочку, забытую в саду, били по ней – простые звуки эти были радостны.
Тумана теперь нельзя было пускать в дом – лапы и бока его всегда грязны, он встряхивался изо всех сил, точно хотел сбросить с себя шубу – по бабушкиной пословице: «После Сретенья цыган шубу продаёт».
И воробьи с наслаждением купались, почти тонули, в глубоких лужах талой воды, махали крыльями, расправляли перья. И голуби ворковали иначе — радостно, зазывно. А если лицо повернуть к солнцу – свет его был уже горячим.
Зима убегала талой водой, и весна приходила, как год назад, и сто, и тысячу лет назад. И Настя думала, что у какой-нибудь девочки, за десять веков до неё жившей, так же разбегались по щекам и носу веснушки. И, может, у того же ручья, что и Настя, та девочка находила пушистые лиловые цветы сон-травы.
Так хотелось пуститься вдаль по неведомым дорогам! Туда, куда стремились ручьи, откуда прилетал тёплый ветер, в те земли, которые видели с высоты своей облака.
Бабушка по одному принесла из сарая тяжёлые деревянные ящики, в которые ещё с осени была насыпана земля – и в комнате сразу запахло лесом. Эти вечера за большим круглым столом, стоявшим посреди комнаты! Перед Новым годом вырезали они тут снежинки из бумаги. Прихотливыми дорожками гуляли ножницы, ничего, кажется, не оставляя от сложенного листка. Разворачиваешь с трепетом, потому что никогда не знаешь наперёд, что получится – и ах! – неповторимое, которого не было доселе и не будет потом – кружево, и пышные снежинки, как пачки балерин покрывают стол, а на пол метелью слетают обрезки бумаги. Теперь Колька карандашом делает во влажной земле ямочки, а Настя бросает туда семена. Как они поймут в полной темноте – куда тянуться ростку, а куда спускаться корням? Но они – понимают! Они – совсем живые!
Несколько дней ящики будет укрывать запотевшая плёнка, на внутренней стороне её соберутся мелкие капли. А потом – приподнимаешь плёнку за уголок, тут и там – зелёные петли всходов. Плетёт весна узор свой. Трёшь первый листочек новорожденного помидора между пальцев, и вдыхаешь терпкий его запах, с запахом земли смешанный.
Самая верная примета весны – во второй декаде марта, у родника, там, где старая бесцветная трава клонится к ледяному хрусталю воды – раскрываются крошечные, но такие несомненные, такие ярко-жёлтые солнышки мать-и-мачехи. Поднимаются на коротеньких стеблях, состоящих из толстых чешуек.
Потом возвращались птицы. Осенью Настя и Колька видели улетающие на юг стаи. Будто галочки в тетради проплывали они одна за другой. А тут на тебе! Когда прилетел — неведомо, но уже ходит по огороду большущий и ужасно деловитый чёрный грач. Словно отлучался ненадолго, и вернулся, и всё ему тут знакомо, и он проверяет сейчас свои захоронки с червяками.
Что и говорить – май! Он обрушивается: наклонённым над головами тёплым синим небом, рогом изобилия. Наградой за долгую зиму, за страдание и терпение безнадёжно мглистых, сырых и холодных вечеров. А теперь — на тебе всё сразу! Запах черёмухи — из каждого двора, алые паруса тюльпанов затопляют шёлком лепестков – каждый сад. А клейкие листья тополей! А белые и розовые кружева зацветших деревьев? Вишни и яблони стоят, сами ошеломлённые своей красотой, такие нарядные и торжественные, что боязно к ним прикоснуться.
В школу ходишь – будто прощаешься. Впереди лето – целая вечность свободы. И учителя понимают, раздают наказы, провожая надолго. Вот этот длинный список книг – прочитать. Старые, надоевшие, измучившие учебники – сдать в библиотеку. Настя в третий класс переходила, а Колька в пятый. Обычно говорили – возьмите новые книги. И вечная тревога, что на всех не хватит учебников в их крошечной школьной библиотеке. А потом тащишь домой тяжёлую стопку, а дома, листая, проглядывая, боишься заглянуть в конец, особенно нового учебника математике. Бр-р, неужели через год я это всё сумею решить?
Но в этот год про книги им ничего не говорили. Раздали дневники с оценками и выпустили – в лето.
**
Первый луч солнца, пробравшись в комнату, всегда ложился на Настину подушку.
Настя просыпалась с рассветом даже в июне, когда ночи вроде бы и совсем нет, даже скучаешь по ней. По небу, усыпанному звёздами. Вот будет август, и Настя с Колькой — недаром они дружат, сколько помнят себя — отправятся в поле, смотреть звездопад. Колька всегда знал, что в августе звёзды падают, для него это просто: в сентябре — листья, а в августе — звёзды. А Насте бабушка рассказала про метеоритный поток, про Персеиды. Красиво. Бабушкины ученики – а она тридцать лет работает в сельской школе учительницей русского языка и литературы – нашли даже метеорит.
— Как ты догадалась, что это он? — Настя лезла кудрявой головой бабушке под руку.
— А ты посмотри сама. Он же такой… неземной. Если камень ни на что не похож, то это метеорит. Я в город когда ездила – зашла в музей. Там подтвердили.
Небольшой, чёрный, будто вытканный из каменных нитей метеорит лежал у бабушки на ладони. Она поворачивала его так, чтобы свет падал на грани, но он не отражался от них – исчезал как в чёрной дыре.
Колька горел мечтой найти такой же. А для Насти эти августовские ночи были хороши запахом скошенной травы — в запахе этом всегда чувствовалась горькая нота полыни, бескрайним небом, и счастьем обретённого чуда — увидела! Ярко чиркнула по небу звёздочка. Будто Бог зажигает спички, и никак не может зажечь.
Но до августа ещё дожить надо. Настя думает степенно, как бабушка. Варвара Ивановна отвечает так на все вопросы типа «Баб, а мы будем делать то-то и то-то?». Надо дожить. До зимы. До весны. До августа.
Сейчас июнь. Пятый час утра. Уже совсем светло, только свет ещё нежный. Утром время такое юное, чистое. И оно принадлежит Насте, потому что все ещё спят. Бабушка спит.
Все люди знают, что такое засидеться глубоко в ночь. Когда к ним в деревню приезжают дачники — они никогда рано не ложатся. И всегда шумят. Включают музыку. Бездарную – как грохот половника о ведро. Они разжигают костры, жарят шашлыки на мангалах и разговаривают у себя в садах так громко, что их слышно на улице. А на самом деле они не слышат ничего. Даже соловья, который поёт взахлёб – не услышат. Насте кажется, что дачники приезжают в скафандрах. Ничего не видят, не слышат, не знают. Как приехали, так и уехали, не поразившись ничем. Ни от чего у них не захолонуло сердце.
И вот это время рассветное, от четырёх часов утра – для них совершенно неизвестное. Они спят как мёртвые.
Это – Настино время.
Настя в одной рубашонке пробирается в коридор, босиком шлёпает тихо, чтобы бабушку не разбудить. Достает из холодильника банку молока, двумя руками – банка тяжёлая — наливает себе в кружку. Молоко козье. Они не держат скотину, только кот да собака, но бабушка считает, что тот, кто вырос на козьем молоке, будет здоров всю жизнь. А Насте нравятся козы с их фантастическими глазами, и ехидными блеющими голосами. Козы — личности в отличие от коров. Капризничают, ябедничают, хулиганят, совсем как дети.
Окно в Настиной комнате открыто всю ночь. Настя сидит на постели, пьёт молоко и слышит, как под окном чуть слышно повизгивает пёс Туман. Маленькая остроухая дворняжка с короткими лапами. Она не помнит, откуда взялся Туман, он был всегда. Рос вместе с Настей. Туман живёт во дворе – в будке, но не на привязи. Поэтому он всегда мчится за Настей, куда бы она ни отправилась. Мчится он – как скачет. Как мячик ладошкой поддаёшь: хоп-хоп-хоп.
Настя натягивает через голову – уже выцветший сарафан, голубой в белые цветочки. Она привыкла к нему, не замечает, что начала из него вырастать. Восемь лет – самый рост. Ноги вытягиваются, как у жеребёнка, и сарафан перестал закрывать колени.
Настя перебирается через подоконник, и совершенно бесшумно спрыгивает в высокую и мягкую, покрытую росой траву под окном. Рядом скачет Туман – и будто торопит её: «Скорей! Бежим!»
Но надо ещё помнить — придержать железную калитку, которая иначе хлопнет, и бабушка может проснуться. Настя относится к калитке как к живому существу: та первая встречает гостей, а потом провожает. Стук закрывшейся калитки – это последнее «прощай», уже после того, как сказаны все слова и за гостем закрыта дверь.
Настя тихонько прикрывает калитку, ладошка задерживается на металлической решётке ласковым касанием, будто Настя и ей говорит: «Привет!»
Насте вообще всё кажется — живущим своей жизнью. И берёза, которая растёт у дома, и вывороченный пень в овраге, через который она сейчас перебегает, и тропинка, и луг…
Колька смеётся, за живот держится, когда она начинает занимать: «Чур, речка — моя! И берёза моя!»
— Ворону бери! – подсказывает Колька.
А вот вороне, если та начинает противно каркать, надо скороговоркой сказать: «Каркай-каркай на свою голову, чтоб тебя сегодня же и пристрелили!»
Настя не соотносит это с реальным действием – с охотником, ружьём. Просто это обязательно надо произнести, чтобы не было несчастья. Ещё одна верная примета неудачи —если споткнёшься на левую ногу. А если на правую – повезёт.
До того, как встанет бабушка, и начнётся хлопотливый день с его обязанностями, до этого самого часу – у Насти куча дел. Она в лоб берёт небольшую горку, и, почти не запыхавшись, усаживается на гладком камне, на самом верху. Никто, кроме них с Колькой, не знает, что первая земляника появляется именно здесь. Настоящая земляника: длинненькие ягоды, красные глянцевитые бока – а запах! Сейчас Настя проверит свои ягодные угодья, а пока можно несколько минут помедлить. Воздух такой прохладный, такой упоительно чистый, ветерок полон силы. Насте хочется броситься в этот воздух безоглядно, как в речку и сажёнками поплыть к облакам. Облака поднимаются высокие, бабушка о таких говорит «деды встают», и непременно добавляет, что «деды встают» – к дождю.
Отсюда, где Настя сидит, хорошо видно всё село. Новый Успенский храм, дерево пока ещё такое светлое, нарядное, как яичный желток. А какой вокруг садик! И батюшка Дмитрий, и матушка Ксения – они оба молодые, и целыми днями в охотку возятся в земле. И цветов всегда у них тут море – от весны до осени. А самое интересное – маленький пруд, где на искусственном листке сидит искусственная лягушка. Настя хотела предложить принести настоящую, но потом раздумала: настоящей будет тесно в пруду размером с детскую ванночку.
Туман тычется Насте куда-то под руку, чтобы она его погладила. Но он пахнет псиной, и примись сейчас его ласкать – запах перейдёт на ладони, оскорбит душистые ягоды.
— Уйди ты! — Настя отпихивает Тумана, вскакивает, и отыскивает лопух. Свернув его кулёчком, она начинает собирать землянику, время от времени позволяя себе наслаждение: ткнуться носом в красную россыпь, и нюхать, нюхать…
Урожай небольшой, если пересыпать в посуду – наверное, чуть больше блюдечка получится. Но раз земляника уже «пошла», через пару дней её будет больше. Когда дело дойдёт до банок, Колька – из них двоих лучший купец – начнёт продавать их дачникам. А потом и грибы…
И с небольшими деньгами своими, они в последние дни августа будут чувствовать себя королём и королевой. Бабушка купит Насте туфли – тесные, как и школьная жизнь, в которую приходится влезать. А Колькина мама принесёт сыну пиджачок , в котором, ему, морщась, придётся идти на первосентябрьскую линейку. Ребята же на свои, честно заработанные гроши, накупят для себя разных волшебных вещей, которых взрослым и в головы не пришло бы им купить. Прозрачные линейки с картинками внутри, толстые тетради, где на обложках – виды тропических стран: океан, пальмы, хижины. Пластиковую подставку для ручек, а в ней как в аквариуме живут – краб, водоросли и крошечные ракушки.
И Настя ещё купит – воздушные шарики, которые весь последний августовский вечер будут поплавками качаться у люстры – потолок разноцветным делая, праздничным. И их дети отпустят 1-го сентября – летите хоть вы! Вместе с птицами – в дальние края, за тёплые моря. И устроят свой осенний пир – с лимонадом, арбузами и мороженым.
Нет, осень тоже принесёт немало хорошего. Настя с Колькой отыскивали его везде и всегда. Хрустальная ясность дней. Всё короче дни, но больше в них света. Дети будут кататься с гор на осенних листьях, по которым можно скользить не хуже, чем по льду. Кататься, вздымая рыжие, золотые и багряные буруны. В воскресные дни они будут с утра уходить за грибами в сопровождении ошалевшего от радости Тумана. И в привычных местах, куда бы дошли уже и с закрытыми глазами – заново открывать поляны опят, и как подаркам – тебе, именно тебе – радоваться и благодарить лес за подберёзовики и белые.
Просторная веранда Настиного дома наполнится запахом грибов, сырой земли и листвы. И – это никогда не надоедает – они станут чистить грибочки маленькими острыми ножиками, а бабушка станет рассказывать – не сказку, но то, во что реально можно поверить. Она уже пересказала им столько книг из «Библиотеки приключений»! А окна веранды сплошь завешаны душистыми вениками – тут и укроп, и зверобой, и душица – летом они с Колькой собирают травы в букеты. Надменный кот, поднимая голову от нескончаемого своего туалета – вылизывания-охорашивания – и вдруг блеснув изумрудом глаз – превратит дом на миг в избушку Бабы-Яги. И страшной покажется лохматая тень от прислонённой к стене щётки, которой они метут крыльцо.
А в дождливые дни, когда они вернутся с улицы с руками мокрыми и ледяными, бабушка затопит печь голландку – и печь будет уже не та – окрашенная серебрянкой. Металл раскалится докрасна, до того, что покажется полупрозрачным. Огонь будет пожирать дрова. А бабушка разольёт яблочный сидр – он напоминает сок, но покалывает язык как лимонад. И даже если уроков зададут целую прорву, они будут делать их, сидя у печки, и время от времени поднимать глаза на огонь, уносясь мыслями куда-то, куда зовёт сказочная пляска языков пламени.
Кроме бабушки, у Насти есть ещё мама и отчим. Отец, конечно, тоже есть, но это слово в их доме не звучит. Отец живёт где-то на Севере, куда уехал на заработки, и где остался. Насте тогда было года четыре, и какое-то время память об отце жила в ней – в оленьей шапке, густом, жестковатом её мехе. В ведре голубики, переданном с оказией. Надо же, как смородина, а сладкая – дивилась Настя. Потом память растаяла, будто вместе с зимой унесли её весенние воды…
А потом мама уехала в город. Тоже говорила, едет — чтоб заработать. Хотя бабушка сердилась, что уж кто-то, а врачи везде нужны. И неизвестно ещё, кого пришлют – и пришлют ли вообще – на мамино место. В городе мама вышла замуж, и сначала всё звала дочку к себе. И отчим разрешал забрать Настю, и жильё – всё было. Настя ездила в гости – на пробу. И шалела в просторной квартире на одиннадцатом этаже. Боялась подходить к окнам – высоко же, даже поглядеть вниз – голова кружится. На балкон Настю нельзя было вытащить никакими силами. И смущало её, что и внизу, и над головой – живут другие люди. У них шкафы, диваны и вся эта дребедень. Может, вот над этим местом, где она сейчас сидит – наверху, на двенадцатом этаже, стоит пианино. Настя ёжилась. Более-менее уютно становилось только по вечерам, когда комнату заливал свет настольной лампы, когда не было видно города за окном. Настя засыпала рано, но сон был неглубоким, тревожным. В соседней комнате, у матери с отчимом допоздна работал телевизор – звучали свежие, весёлые голоса, или выстрелы, или музыка. Вместо глубокой тишины, нарушаемой лишь изредка лаем собак, как у них в деревне – тут, в городе, за окном шумели троллейбусы.
Мать надеялась, что Настю – как и должно девчонку – поразит огромный торговый центр рядом с домом. Эти стеклянные двери, распахивающиеся сами собой, когда ты к ним подходишь. Сияющие полы, которые непрерывно убирают какой-то машиной – ездит на ней человек прямо по залам. Поразит водопадом товаров за каждой витриной. Мать тут же купила Насте джинсовый сарафанчик, и розовую футболку, и велела не снимать обновки после примерки, а так и идти. Они поднялись на эскалаторе на самый высокий этаж: в этом водовороте Настя даже посчитать не могла, сколько их – четыре, пять? А тут наверху был каток, игровые автоматы, огромный Кинг-Конг, поднявший резиновые лапы, и несметное число всяких закусочных. Настя впервые в жизни ела пиццу, мать учила её пить через соломинку коктейль – молочный, с клубникой. И с торжеством спрашивала:
— Ну как?
Настя ёжилась. Этот мир засасывал её как болото, она должна была стать какой-то другой, чтобы радоваться городу, и оценить его. А пока ей было не по себе, и она боялась того перерождения, которое может в ней совершиться. И не хотела его. Она считала дни, оставшиеся до возвращения к бабушке, и находила всё новые аргументы, в разговоре с матерью, чтобы хвалить свою жизнь в селе. Какая у них школа, какой класс! И сирень, которую они с бабушкой посадили в палисаднике – Настина сирень – а этом году первый раз зацвела. А отец Пётр осенью всех ребят, кто захочет – будет учить играть на гитаре. И, наконец, последний, непобедимый аргумент, с потупленными глазами и тихим голосом: «Мне бабушку жалко! Она же останется совсем одна… если я не приеду…»
В последние дни лета, вместо того, чтобы приехать за Настиными вещами, мать привезла Настю назад – вместе со всеми купленными подарками.
— Ну что ж, тогда я буду приезжать. Часто-часто, — сказала мама.
А через год родился Валерик, и сразу стал болеть, так что в деревне с ним жить было нельзя: к нему здесь то насморк привяжется, то животик у него расстроится. И мать стала почти как отец: голосом в телефонной трубке, квитанцией перевода в почтовом ящике. Редким праздничным вихрем, лавиной сюрпризов, когда всё-таки нагрянет на день-другой: «Вот тебе сотовый телефон, новый пуховик, золотая цепочка – девочка ведь, ну ты здесь не скучай…» Настя только первые часы, когда нагрянет мать, старалась не отходить от неё – сознание того, что это – мама, ожидание новостей, разглядывание подарков… А потом становилось неловко. Когда понимаешь, что в ответ рассказать что-то не можешь. Ну, тетрадки покажешь с оценками, а дальше-то что? Настя снова опускала глаза: «Нет, не скучаю. Нет, никто меня не обижает. Нет, Колька не научит курить – он сам пока не курит. На деревья высоко не залезаю… Помню, что босиком можно бегать только в жаркий день».
И будто начинали чесаться те же самые ноги, которые бегали босыми до заморозков, Настя быстро и незаметно исчезала, срывалась к тому же Кольке, и они отсиживались на чердаке, глядели оттуда, как вперёдсмотрящие с корабля. Подъезжала машина отчима, и все втроём: бабушка, мать и отчим начинали грузить в багажник овощи – урожай тут всегда был щедрым, и банки с вареньем и компотами. Мать начинала оглядываться, ища Настю, чтобы попрощаться, и Настя ловкой обезьянкой спускалась с чердака. Подставляла щёки торопливым сухим губам матери.
В конце концов, приезды эти Настя стала воспринимать, как дань: мать платила дань своими визитами Насте и бабушке, а те — свою часть дани — отдавали ей огородно-садовыми щедротами. И опять расставались надолго.
Настя возвращается домой к тому часу, когда многие городские дети только отрывают головы от подушки. В руках у неё свёрнутый кулёчком лопух, доверху полный земляники. Настя уже пару раз выкупалась, и теперь самое время садиться за стол и завтракать.
Но бабушка сегодня рассеянная. Она накладывает Насте пшённую кашу, и даже не отмечает, что девочка слишком щедро посыпала её сахаром. Себе бабушка наливает только чашку чёрного кофе, но не спешит его пить. Подперев ладонью щёку, смотрит и смотрит в окно. Там начинается дождь, и Туман чуть слышно подвизгивает с той стороны двери, намекая, что не худо бы его и впустить. Он очень любит уют, и не раз засыпал в дождливые дни, свернувшись возле юной хозяйки в кресле.
Бабушка и Тумана не услышала. Настя встала, прошлёпала по веранде и распахнула двери в дождливый сад, вздрагивающий и трепещущий каждым листком.
— Что ты? — спросила она бабушку, — голова болит?
У бабушки нередко болит голова, и Настя знает, что от этой напасти быстро помогают такие длинные зелёные таблетки, похожие на конфеты. Может быть, таблетки кончились? Тогда она сбегает за ними, купит. Ну и что, что дождь…
— Девочка моя, ты знаешь, что такое оптимизация? — спросила бабушка.
Если бабушка начинала говорить длинными непонятными словами – это верный признак того, что она погружена в свои мысли. Говорит не столько с Настей, сколько сама с собой.
— Мне сегодня с утра позвонила директор школы, — сказала бабушка теперь уже точно для Насти, — и велела прийти для важного разговора.
Настя невольно сжалась. Она перешла во второй класс. Училась на «хорошо» и «отлично», но ведь взрослые, если захотят, всегда найдут к чему придраться. Колька? Может быть, он что-то натворил? Директорша Татьяна Осиповна знает, что он вечно толчётся у них в доме – может, она хочет, чтобы бабушка на Кольку повлияла в лучшую сторону? Настя задумалась о том, что мог Колька натворить – и не могла придумать. Обычно они «вытворяли» всегда вместе.
— Нашей школы больше не будет, — так же задумчиво, будто для себя самой сказала бабушка, — Её оп-ти-ми-зи-ру-ют. Невыгодно государству содержать школу, когда в классах по четыре-пять ребят. Вас всех будут теперь возить автобусом в Кошкино.
Настя приоткрыла рот. Не будет школы? Она вскочила, чтобы бежать к Кольке с этой новостью.
— Да подожди ты, — бабушка удержала её уже за рукав, — Работы ведь у меня тоже теперь не будет…
Бабушка вспомнила Татьяну Осиповну — моложавую, весёлую. Как она, покачивая на пальце очки, старалась смягчить удар, и улыбкой, и многословием, в котором тонула, растекалась злая весть. Она знала, что бабушка пришла в эту школу, когда та была ещё новенькой, «красавицей». Вместе с ребятами отмывала от разводов побелки окна. Вместе с ними закладывала школьный сад, который теперь каждую весну тонет в сирени, а в августе тут сладко пахнет яблоками и грушами. Бабушка с учениками придумали нарисовать иллюстрации к любимым книгам, и эти картины всё множились с каждым годом, выплеснулись уже из класса на стены коридора, докатились волной до учительской. Серёжка Логинов – мальчик с золотыми руками – выточил у бабушкиного учительского стола ножки, «как в 19 веке». Среди бабушкиных выучеников каждый год были победители районных и областных олимпиад, и кто-то непременно поступал на филфак, и кто-то обязательно приезжал к бабушке 15 августа, в её день рождения.
— Вы же понимаете, Варвара Ивановна, — говорила директор, — Ту девочку, литератора в Кошкинской школе, уволить не могут. Она только что вышла из декрета, маленький ребёнок – семья на её зарплате и держится. Может, найдутся какие-то часы для вас… Будете ездить с ребятами.
Татьяна Осиповна сделала паузу:
— Если только вас не соблазнит такое вот предложение. В Малом Опалёво…
Бабушка глядела недоумённо. Если их село перебивалось, то Малое Опалёво и вовсе исчезало. Как деревня исчезало. Несколько стариков, которых некому было забрать, коротали там зимы. Зато весной наезжали дачники, обновляя свои особняки, местную «Рублёвку». Что там делать, в Опалёво? Какому-нибудь богатенькому лоботрясу родители на лето затеяли нанять репетитора?
— Правда с детьми это совсем не связано, — опровергла не высказанное вслух Татьяна Осиповна, — У одного моего знакомого теперь там постоянно будет жить младший брат. Он человек больной. Какая-то там, кажется, травма. В общем, то коляска, то костыли, как-то так… Сегодня хуже, завтра лучше… ну вот там и надо – помочь, приготовить, постирать…
— То есть, простите, они домработницу ищут?
— Варвара Ивановна, дорогая… там зарплата будет в два раза выше, чем у вас здесь была. Выше, чем у меня сейчас. Там была женщина, которая следила за домом, даже когда в нём никто не жил, но у неё дочка родила, она уезжает внука нянчить. Говорит, что хозяин хороший…
— Дожили, — сказала бабушка, — То я детям про крепостных рассказывала, теперь сама под хозяина пойду? И с чего бы решили, что из меня выйдет хорошая домработница?
— Да что там надо – с нынешней техникой, — не отступалась директор, — Это ж не как в прежние времена – на речке бельё стирать. У них там одна машина посуду моет, другая бельё стирает, третья хлеб печёт. Ну сейчас же лето, у вас дел особенных нет…Заработаете…
— А осенью? Осенью-то что? Настя как?
— Да вы не спешите-то впереди паровоза. Поедете туда с Настей. Там, мне сказали, у вас отдельный домик будет. Полные сами себе хозяйки. Ребёнок-то у вас что видит? Ничего не видит, кроме здешних трёх дворов. А там речка какая, природа… А если к осени ничего не изменится – ну, уйдёте от этого человека. Почасовиком вам место в школе найдём.
— Хорошо. Подумаю, — сухо сказала бабушка.
И вот теперь они думали вместе с Настей. Такая у них, в маленькой их семье, была демократия.