Читать онлайн "Абортмахер"

Семен закрыл за собой дверь ординаторской и пошел в абортарий. В отделении было время, когда утренняя суета врачебного обхода сменилась на будничное спокойствие. Он шел, замечая мелкие детали, определяющие жизнь гинекологического отделения городской больницы. Из-за полуоткрытой двери плановой операционной донесся взрыв хохота, что свидетельствовало о том, что анестезиолог рассказал очередной анекдот. Дальше по коридору по правой стороне в буфете лилась вода и гремела посуда, которую мыли после завтрака. Идущая в сторону послеоперационной палаты медсестра с капельницей и бутылкой физраствора улыбнулась Семену. В одной из палат женщины что-то живо обсуждали, и Семен, непроизвольно прислушавшись, понял, что говорят об их заведующем отделением.

- Строгий такой доктор, неприступный, слова от него доброго не услышишь. Глянет поверх очков, и сразу мурашки по коже.

- Зато руки у него золотые.

- Оно так, но и к людям надо с душой.

Дальше по коридору палаты, в которых лежали женщины на сохранении, и сразу за ними, в конце коридора – абортарий. Семена это сначала удивляло (как давно это было), зачем делать рядом палаты, в которых сохраняют и прерывают беременности, но со временем ему стало все равно. Так было, и так будет.

Он прошел мимо абортной палаты, даже не заглянув в неё, - он уже знал, что, как обычно, все пять коек заняты. Кивнул Кате, - медсестра абортария уже все приготовила, - и пошел к умывальнику, надевая по пути клеёнчатый фартук.

- Семен Михайлович, у нас сегодня студенты на практике, я вам на зеркало девочку поставлю? – спросила Катя за его спиной.

- С какого она курса? – вздохнул Семен.

- Третий стоматологический.

- Опять упадет, - сказал Семен, покачав головой, но Катя уже вышла, чтобы позвать анестезиолога.

Семен посмотрел в зеркало над умывальником. Хмурое помятое лицо с темными кругами под красными глазами. Небольшой порез над верхней губой и желтоватые зубы. Всего-то тридцать пять, а выгляжу на сорок пять, наверное, пить надо бросать, - подумал он и стал мыть руки.

Привели первую пациентку, и пока медсестра-анестезистка вкалывалась в вену, Семен смотрел в окно. Там было лето – большие листья тополя, закрывающего практически весь обзор из окна, вяло колебались под легким дуновением ветерка. Справа на скамейке у запасного выхода из гинекологии две женщины с животами недель на двадцать спокойно курили, даже не пытаясь спрятать сигареты, и это тоже было нормой жизни.

- Семен, - окликнул его анестезиолог Дима, - пора, субстрат готов.

Семен отвернулся от окна и пошел к рабочему месту.

- Девочку зовут Лена, я ей все объяснила, - сказала Катя.

Семен посмотрел на стоящую слева от него невысокую девушку в белоснежном коротком халате и накрахмаленном колпаке.

- Лена, если закружится голова и перед глазами поплывет, сразу скажите.

Та кивнула в ответ, но по её глазам Семен понял, что девушка впервые попала в абортарий, а, значит, возможны проблемы.

- Ваша задача, Лена, оттягивать зеркало вниз, - сказал Семен, показывая глазами на то место, где должна быть правая рука девушки, и, когда та поспешно ухватилась за блестящий металл, вздохнул. И, нахрена будущим стоматологам эти ужасы?! Хотя, с другой стороны, какой она врач, если не видела изнанку этой долбаной жизни.

Пока Семен расширял шейку матки расширителями Гегара до десятого номера, Лена вела себя хорошо. Он поглядывал периодически на её сосредоточенное лицо, на легкую бледность щек, на некоторую хаотичность движений левой рукой, но правая рука девушки крепко держала зеркало, и это было хорошо.

Стало хуже, когда Семен присоединил наконечник к отсосу и с громким хлюпаньем стал отсасывать плод из матки. Лена чуть отвернулась, словно не желала слышать эти звуки, от которых невозможно спрятаться. Глаза у девушки расширились, когда она увидела, как Семен пинцетом убирает части плода, застрявшие в отверстии наконечника. Она явно напрягала силу воли, чтобы удержать свое сознание в равновесии. И ей это удалось, но только до того момента, когда Семен взял кюретку в руки.

Это необходимый этап – выскабливание полости матки, и Семен всегда старательно его выполнял. И всегда, когда слышал (и чувствовал рукой) хрустящий звук из матки (звук пустых стенок матки), удовлетворенно кивал головой анестезиологу – закругляемся.

Семен отвлекся и не увидел тот момент, когда девушка поплыла. Она по-прежнему держалась за зеркало, но глаза закатились, ноги стали подгибаться, и, когда она оказалась на полу рядом с гинекологическим креслом, Семен уже ничего не мог сделать. Колпак с головы Лены свалился, и белокурые волосы рассыпались по полу. Халатик задрался, открывая взору докторов тоненькие белые бедра и розовые трусики.

- Катя, твоя девочка упала, - крикнул Семен Михайлович, но анестезиолог уже спешил на помощь.

- Ой, какие у девочки Лены трусики, - хохотнул Дима, отдергивая халат на девушке и поднимая её с пола.

– Катя, помоги Дмитрию Сергеевичу, - сказал Семен, заканчивая операцию в одиночестве. Встал со стула, сдергивая окровавленные перчатки с рук, и отошел к окну.

- Может, не будем экспериментировать, сама встанешь на следующий субстрат, - сказал он медсестре, которая протирала виски приходящей в сознание девушки.

Катя кивнула, и Семен удовлетворенно стал смотреть в окно.

Оставшиеся четыре субстрата абортировали быстро, чему Семен был только рад. Работа на этом конвейере уже настолько достала его, что он с нетерпением ждал окончания каждого рабочего дня, и, главное, окончания этого месяца, когда в абортарии его сменит другой доктор.

* * *

Семен открыл дверь и вошел в прихожую. Снял обувь и понес кулек с продуктами на кухню. Первым делом поставил кастрюлю с водой на газ, затем нажал на кнопку электрического чайника и открыл холодильник. Загрузил внутрь – масло, сыр, сметана на среднюю полку, мясные полуфабрикаты и бутылку водки в морозильник (они с отцом любили, чтобы водочка была холодная).

Сварил пельмени, разложил вилки, поставил рюмки, и, выставив успевшую охладиться бутылку водки на стол, Семен крикнул:

- Отец, ужин готов, - и, прислушавшись к тишине в комнате, добавил, - водочку я уже разливаю. Свернув крышку с бутылки, он разлил по рюмкам жидкость.

И выпил.

- Опять без меня пьешь, - сказал голос за спиной, и Семен, повернувшись к отцу лицом, пожал плечами.

- Я тебя звал, а ты идешь, как обычно, очень медленно.

Отцу было семьдесят пять лет, он с трудом передвигался по комнате, плохо видел, но был еще вполне ничего – бодрый жизнерадостный старикан.

Семен снова налил себе, и они выпили вместе, что уже стало для них неким ритуалом. Затем стали есть пельмени.

- Что-то ты сегодня грустный, - сказал отец.

Семен прожевал пельмень, снова разлил, и только после этого задумчиво сказал:

- Ыша жалко.

- Дочитал «Темную Башню», - понимающе кивнул отец, и, помолчав, продолжил, - а людей тебе не жалко. Джейка, например?

- Джейк умер, зная, что есть и другие миры. Это значительно легче, принять смерть в одном мире, зная, что откроешь глаза в другом.

- Тут ты не прав, - покачал головой отец, - умирать всегда и везде трудно, даже если считаешь себя праведником, и уверен, что попадешь в рай. Любой шаг в неизвестность страшен своей непредсказуемостью. Совсем не обязательно, что шагнешь во врата рая.

- Это все слова, о том, что мы не знаем, - сказал Семен и поднял рюмку. Выпили молча. Доели пельмени. Закурили: отец - трубку, Семен – сигарету.

Выдохнув, Семен потер переносицу, и, глядя на рюмку, сказал:

- Знаешь, отец, я иногда себя чувствую говном. Старое, засохшее говно, размазанное по жопе Завулона.

- Эк, тебя занесло, - ухмыльнулся отец, - чтобы стать говном на заднице Темных Сил, надо потрудиться. Да и чтобы запачкать собою задницу Бога, тоже надо приложить некоторые усилия, - философски глядя в пространство, закончил отец.

- А что, мало, что ли я загубил не рожденных душ? Руки по локоть в крови, - Семен приподнял руки, словно разглядывал стекающую по ним кровь, - каждый день, за исключением двух выходных в неделю, в течение двух месяцев, стою у конвейера. Пять загубленных жизней в день, двадцать пять – в неделю, сто – в месяц, двести в год, две тысячи за последние десять лет. Профессиональные киллеры со списком своих жертв дети по сравнению со мной.

- Это как посмотреть, - пожал плечами отец.

- Опять слова, - махнул рукой Семен.

- Взять, к примеру, Роланда, - словно не слыша его, продолжал отец, - сколько человек он сам убил на пути к Башне, через скольких перешагнул, мимо скольких прошел, не подав руку помощи, однако ж, положительный герой, про которого ты мне все уши прожужжал.

- У Роланда была цель, ради которой стоило жить и убивать. Я же живу бесцельно и убиваю, мотивируя свои действия пустыми словами о том, что работа у меня такая.

Семен снова опрокинул рюмку в себя, уже не обращая внимания, что у отца рюмка так и стоит наполненная. Поднес корку хлеба к носу и вдохнул. Вытащил очередную сигарету из пачки, лежащей на столе, и закурил.

- А что ты сделал, чтобы что-то изменить в своей жизни? - спросил отец.

- А что я могу изменить, - уныло сказал Семен, - абортмахеры были, есть и будут. Наверное, это - ка.

- Ну, если с этой точки зрения смотреть, то тогда, действительно, ты – говно. У тебя нет ни жены, ни детей. Ты отвернулся от всех родственников, ты шарахаешься от бывших и настоящих друзей. Сидишь дома, пьешь водку и жалуешься отцу на свою поганую жизнь. Так и останешься говном, если не сделаешь первый шаг.

Отец встал и вышел, оставив Семена в одиночестве.

* * *

Звонок будильника вырвал Семена из сна. Глянув на часы, он поморщился. Новый день в этом гребаном мире. Прошагав на кухню, долго пил воду из чайника, после чего стало чуть легче. Сел и закурил. На столе сиротливо стояла полная рюмка, оставленная отцом.

«О чем мы вчера говорили»? – подумал Семен, потирая переносицу, и, вспомнив, кивнул. «О том, что в этом дерьмовом мире я ничем не отличаюсь от обычного дерьма».

Докурив, он собрался и пошел на работу. К своему месту на конвейере. В ежедневную будничную рутину, к которой привыкаешь и к которой невозможно привыкнуть. И по дороге на работу, и во время врачебного обхода, и в ординаторской за чашкой кофе в пустом разговоре с коллегами, Семен продолжал вспоминать свой разговор с отцом.

- Семен Михайлович, - сказала, заглянувшая в дверь ординаторской Катя, - через пять минут подходите.

- Иду, - кивнул он, и, встав со стула, внезапно понял, что хочет сделать.

Он быстрым шагом дошел до абортной палаты и решительно вошел в неё. Сел на стул и посмотрел (наверное, впервые за свою трудовую жизнь) на лица тех женщин, которые были для него бездушными субстратами на ленте конвейера. Он видел лица, смотрящие на него с разными чувствами – от немого ужаса до равнодушного ожидания, и, периодически потирая переносицу, стал говорить:

- Всегда мечтал об одиночестве. Никто не мешает делать то, что я хочу, никто не лезет с советами. Предоставлен сам себе и думаешь только за себя. И никогда у меня этого не было – всю жизнь рядом со мной родители. Шумная мама, которая любила руководить, и спокойный отец, который любил меня. Все время говорили мне: веди себя хорошо, кушай то, а не это, не проказничай, учись на отлично, тебе надо жениться и детей заводить. Обычно это мама мне говорила, а отец молча поддерживал её.

Семен помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил:

- Мама умерла год назад, затем через полгода умер отец. И вокруг меня вдруг образовалась та самая желанная пустота, о которой я мечтал. Одиночество, которого я так жаждал. Звонкая тишина, когда я прихожу домой. Бесцельное времяпрепровождение, чтобы дожить до утра, которое уже ненавидишь. Водка, которой пытаешься залить лезущие из глубин сознания мысли. Одиночество стало сейчас для меня тем кошмаром, от которого я не могу избавиться.

И снова помолчав, Семен продолжил:

- Плод в утробе матери также нестерпимо одинок, как только понимает, что не нужен единственному родному для него существу. Кошмар ожидания смерти еще не рожденной жизни без какого-либо шанса что-то изменить. Теплое вместилище матки становится тесной камерой, из которой невозможно выбраться. И никто не слышит его крика, когда приходит неминуемая смерть, и никто не чувствует его боли, ибо та, что отвечает за него и может спасти его, уже в наркозе. Ну, а мне - все равно. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не чувствую, потому что работа у меня такая.

Семен встал и, когда выходил из палаты, увидел отражение в стеклянной двери – одна из женщин покрутила пальцем у виска.

«А что ты ожидал от этих долбаных субстратов», - подумал он и пошел в абортарий.

- Семен, процесс задерживаешь, - сказал недовольно Дима. – Что ты им лепил?

Семен, не ответив, надел фартук и стал мыть руки. Катя ушла за первой пациенткой, задержалась минут на пять, и, вернувшись, спросила, стоящего у окна Семена:

- Семен Михайлович, что вы им говорили? Одна из них сразу после вас собралась и ушла домой.

- Точно? – спросил Семен, глядя в окно.

- Да. Молча и никому ничего не объяснив.

Семен кивнул с легкой полуулыбкой удовлетворения.

- И, все-таки, о чем ты говорил? – снова спросил Дима.

- Я сказал, что судьба крутит нас по кругу, но всегда можно попытаться сделать шаг в сторону.

И снова Семен увидел отражение в оконном стекле – Дима покачал головой и жестом изобразил, как у некоторых сносит крышу. Что, впрочем, ничуть не изменило его приподнятого настроения. Ни сейчас, ни в течение всего трудового дня.

После работы Семен пошел на остановку и сел в автобус, едущий на рынок. Все с той же легкой полуулыбкой он смотрел в окно автобуса и, ни о чем не думал. В организме была какая-то легкость – бездумное созерцание и полное отсутствие желания выпить.

На рынке Семен пошел в те ряды, где продавали животных. Медленно шествуя между клеток, корзин и коробок с котятами, кроликами и щенками, он смотрел на пушистые комочки, и ждал. И был вознагражден за свое терпение – из одной из корзин высунулась светло-серая мордочка с круглыми любопытными глазами, и там, в этих глазах Семен увидел то, что хотел увидеть. Он протянул руку и, когда мокрый нос ткнулся в неё, сказал:

-Привет, Ыш.

Семен взял щенка на руки, и, как в далеком детстве, когда отец брал его на руки, он ощутил давно забытое теплое чувство, от которого набухли слезы в глазах.

Мигрень

- Леха, бегом сюда! – крик Татьяны эхом разнесся по помещениям операционного блока отделения неотложной хирургии областной больницы. – Быстрее, сколько можно тебя ждать?

С сожалением положив мокрый инструмент обратно в мойку (осталось домыть только два прямых зажима и один хирургический пинцет), я побежал в сторону операционной, на ходу натягивая на лицо одноразовую маску. Это первое, чему я был обучен на своей должности санитара оперблока – неукоснительно соблюдать правила асептики и антисептики. На голове целлюлозная шапочка, рот и нос закрывает маска, на ногах – одноразовые бахилы. Уже на второй ночной смене я назубок знал алгоритмы обработки хирургического инструмента, дезинфицирующие жидкости и процент их разведения до используемых растворов, время выдержки инструмента в сухожаровом шкафу и другие премудрости. Я знал свое место в операционной и свою роль в спасении чей-то жизни, - я был последней шестеренкой в сложном механизме оперблока, но шестеренкой совершенно незаменимой, без которой если механизм и не остановится, то двигаться будет с ужасным скрипом и очень медленно.

Вообще-то, я студент первого курса медицинской академии, и пришел работать в оперблок, преследуя две цели – изнутри посмотреть на то, чему я хотел посвятить жизнь, так сказать, приобщиться к таинству хирургии, и заработать деньги, коих хронически не хватало. Оклад у санитара маленький, и единственная возможность заработать, - брать больше ночных дежурств. Я брал столько, сколько было можно – двенадцать дежурств в месяц. Сейчас было двенадцатое по счету, я уже знал всё о своей работе, и много о хирургии изнутри.

- Где ты ходишь? – буркнула операционная медсестра Татьяна. Именно она терпеливо объясняла мне тонкости работы в оперблоке, и ей я был больше всего благодарен за то, что она относилась ко мне с материнским терпением и заботой.

- Давай, Леха, считай салфетки, - спокойно сказал Федор Иванович, повернув голову от операционной раны.

Я кивнул. Архиважное, ответственейшее мероприятие. Если не сойдется количество салфеток, бывших у медсестры до операции и использованных в течение хирургического вмешательства, то операция не закончится. Все будут искать потерянную салфетку – хирург в животе больного, медсестра на своем столике и вокруг операционной раны, я - во всех остальных местах: под операционным столом, во всех мусорных ведрах и мешках, во всех помещениях оперблока.

Вооружившись корнцангом, я стал вытаскивать из мусорного тазика грязные марлевые салфетки. Пропитанные каловыми массами и кровью салфетки (пьяный мудак получил нож в живот и пролежал дома почти сутки, его оперировали почти в агональном состоянии с каловым перитонитом) ложились на пол так, чтобы их можно было безошибочно посчитать.

- Один, два, три, четыре, пять, - я терпеливо выкладывал вонючие тряпочки и механически считал. Запах пробивал сквозь маску, и где-то на десятой салфетке я почувствовал тошноту. Сглотнув кисловатую слюну, продолжил считать и, слава Богу, все сошлось. Выскочив из операционной, добежал до моечной и, стащив перчатки с рук, умылся холодной водой. Стало легче.

Хотя, не совсем. В затылке появилась легкая боль, как предвестник мигрени. Я уже знал, что это такое. И не только теоретически из учебников, но и от отца, который часто страдал головными болями. Раньше у меня ничего подобного не было, но как стал работать по ночам, так и появилась сильная головная боль, с которой практически невозможно справиться. Она приходила не всегда, - иногда дежурство протекало без проблем. Иногда боль быстро уходила, иногда она была ноющая, вполне терпимая, иногда нестерпимо зудящая, словно гвоздь в голове.

Сейчас было бы прекрасно лечь и полежать, но после перитонита должны подать следующего пациента. Я вздохнул и пошел делать свое дело – готовить вторую операционную для ампутации гангренозной конечности у больной, которая лечила гнойную рану детской мочой.

- Иду, - крикнул я в ответ на зов Татьяны, и, прихватив по пути лейкопластырь, пошел к ней. Когда знаешь, что надо сделать, все получается быстро.

- Молодец, - похвалила меня Татьяна, увидев, что я принес, - давай, заклеивай.

Она обработала спиртом зашитую рану на животе и вокруг дренажных трубок по бокам. Затем положила сверху марлевую салфетку. Я наклеил три ленты лейкопластыря поперек и одну вдоль. Операция закончилась, больного увезли в реанимацию, и все разошлись, - ненадолго, покурить и выпить кофе. Во вторую операционную уже привезли очередной субстрат.

Бесконечный круговорот человеческого страдания и надежды на хирурга, который сотворит чудо, спасет от неминуемой смерти и избавит от болезни. Изнутри хирургия оказалась не совсем такой, как я себе представлял. Вуаль на лице хирургии была из окровавленных простыней, прелесть чудесного выздоровления – из ежедневного изматывающего труда и человеческой боли, аура таинственности – из запаха каловых масс и вида гнойных ран.

Боль от затылка постепенно распространялась к вискам. Я механически сгребал грязное белье и протирал хлорамином операционный стол, собирал мусор и складывал его в специальный мешок, смывал кровь с пола, сдвигая оборудование, – мигрень медленно запускала щупальца в мою голову. И я не знал, что делать. На фоне боли обострилось восприятие запахов и звуков – снова подкатила тошнота, когда вдохнул воздух рядом с мусорным мешком, и крик Татьяны из соседней операционной, как удар колокола в непосредственной близости.

Я поспешил к ней, зная, что меня ждет: надо будет держать ногу, пока хирург будет её обрабатывать дезинфицирующим раствором. Когда я делал это в первый раз, то у меня возникло странное ощущение, что еще не отрезанная нога уже мертва. Человек жив, кровь течет по сосудам, в том числе, и по сосудам этой ноги, но - странная тяжесть неживой ноги и холод смерти.

Сейчас, во второй раз, ощущения были те же – конечность явно лишняя, инородный для этого тела вырост. Я держал ногу обеими руками на весу, а хирург обрабатывал антисептиком операционное поле. Пока я напрягал свои силы в попытке удержать ногу, головная боль немного отступила, - я даже улыбнулся рассказанному Федором Ивановичем анекдоту. Анекдот был старый и пошлый, но для ночи очень даже неплохо.

- Что, Леха, кислый? – спросил аспирант Коля, который помогал Федору Ивановичу на операции.

- Голова болит, - ответил я.

- Что, сильно? – спросил хирург, и, увидев мой утвердительный кивок, продолжил:

- Тебе надо покурить. Вот у меня, когда голова начинает болеть, я выкурю сигаретку, и все проходит.

- Я не курю.

- И я не курю, ибо вредно, - глубокомысленно сказал Федор Иванович, - но, когда не знаешь, как от боли избавиться, на все пойдешь. Все, опускай ногу.

И, повернувшись к анестезиологу, он сказал:

- Витя, дай парню сигарету.

Я положил ногу пациентки на операционный стол и пошел за Виктором Степановичем.

- Курить умеешь? – спросил меня меланхоличный доктор-анестезиолог, протягивая сигарету с фильтром.

- Нет, - мотнул я головой, и боль волнами прокатилась от одной стенки черепной коробки до другой.

- Прикуриваешь, делаешь глубокий вдох, и затем выдох, - тем же размеренным тоном проинструктировал он меня, и поднес огонь зажигалки к сигарете.

Я вдохнул и закашлялся.

- Давай снова, - подбодрил меня анестезиолог.

Вторая затяжка прошла лучше.

- Вот, примерно так, - кивнул доктор и ушел в операционную.

Я сидел и курил. Может, я расслабился, может, от курения, но мне стало значительно лучше. Легкое головокружение в голове сменило тягостную боль. Я даже улыбнулся своему отражению в зеркале платяного шкафа, стоящего напротив меня. Курение для меня было одним из множества табу, заложенных в сознание с детства, поэтому, глядя на себя, подносящего ко рту сигарету, я испытывал странную радость (вот и попробовал запретный плод) и некоторую долю вины (обещал ведь маме, что никогда и ни за что).

- Леха, кончай курить, двигай сюда, - голос Татьяны вырвал меня из расслабленного созерцания и самокопания. Боль сразу вернулась, словно уходила ненадолго, - обхватив голову обручем, она заставила меня сморщиться и зажмуриться, даже неяркий свет от настольной лампы резал глаза. Затушив сигарету в пепельнице, я пошел в операционную – принимать ампутированную ногу. Что у Федора Ивановича было не занимать, так это мастерства: прошло минут двадцать от первого разреза, а ампутация ноги на уровне верхней трети бедра уже произведена. Я взял отрезанную конечность за лодыжку, словно это была ненужная в хозяйстве деревяшка, и засунул в специальный мешок, который утром будет отправлен в лабораторию. Это я тоже стал за собой замечать – равнодушие к человеческой плоти: в этих стенах больные люди становились «телами и субстратами», удаленные органы и ткани – «препаратами для гистологического исследования», человеческая кровь – быстро засыхающей грязью, которая забивается во все щели, и отмыть которую можно только прилагая массу усилий.

Прикрепив к мешку бирку с написанными на ней данными пациентки, я отнес мешок с ногой к выходу из оперблока (после операции мне надо будет унести его вниз, в приемное отделение к служебному выходу из больницы). Боль становилась нестерпимой, она давила изнутри на глаза, заставляя отворачиваться от света, и на уши, заставляя вздрагивать от любого шума. Тошнота накатывала волнами, оставляя кислый привкус во рту.

Когда я вернулся в операционную, Федор Иванович, явно довольный тем, что операция заканчивается, спросил:

- Ну, как, Леха, помогло?

Звук его голоса ударил по моим барабанным перепонкам, и я сморщился.

- Да, вижу, не помогло, - вздохнул хирург, и отвернулся к обрабатываемой культе больного.

Операция закончилась. Хирурги разошлись, больного отвезли в травматологическое отделение, Татьяна ушла спать (было уже четыре часа утра).

Я посмотрел на оставленную операционную, вздохнул и принялся за дело. Никто, кроме меня, не сделает эту работу, как бы плохо мне не было. Голова болела так, что я не замечал, что делаю. Я убирал и мыл механически, погруженный в свою боль. Я все сделал, уложившись в двадцать минут. Осталось последнее – отнести мешок с ампутированной ногой вниз. Откладывать на утро нельзя, так как из патогистологической лаборатории приезжали очень рано.

Закинув мешок на плечо, я вышел из оперблока и зашел в лифт. Нажав на кнопку первого этажа, привалился к стенке и закрыл глаза. Последующие минуты выпали из моего сознания. Как открылась дверь лифта, и что делал дальше, я не знаю. И не последнюю роль в том, что я отключился, сыграла головная боль.

Во всяком случае, снова я себя осознал уже на ночной улице – брел с мешком за спиной по тротуару в сторону своего дома. Даже ночная прохлада никак не повлияла на боль. Я не сразу понял, зачем я здесь. И почему я здесь. Остановился и смотрел на асфальт тротуара.

- Эй, мудак, закурить есть?

Рядом со мной стояли два парня (я не понял, откуда они взялись, да это было и не важно), и голос одного из них ударил меня молотом по голове.

- Нет, я не курю, - шепотом пробормотал я.

- Что ты сказал? – угрожающе приблизился ко мне парень. – Ты хочешь сказать, что не куришь?

- Я сказал, что не курю, - чуть громче сказал я, отворачивая лицо от запаха перегара.

- Ты что, хайло воротишь, - парень схватил меня за плечо и притянул к себе. Унюхав табачный запах, хохотнул:

- Оп-па, козел, ну, ты и попал, не куришь, говоришь?!

Голова раскалывалась от его голоса, рвотные массы от запаха перегара подступали к горлу, поэтому я снова, сморщившись, отвернулся от него. И в следующую секунду уже лежал на асфальте – как это получилось, я не понял (наверное, парень меня толкнул, но я этого так и не осознал), но удар об асфальт отозвался в голове сильной болью. Мощный взрыв боли, сметающий все на своем пути, изменяющий восприятие окружающей действительности.

- Слушай, Миха, какой-то он замороженный, может, больной? – как сквозь вату, услышал я голос второго парня.

- Да, какой-то он странный. И одет в больничную одежду, может, сбежавший псих? – предположил первый.

Я сначала сел, а потом медленно встал на ноги. Уже с трудом понимая, что я делаю, и, ориентируясь только на отзывающуюся яростью боль в голове, развязал завязанный на бантик узел на мешке и, ухватившись за лодыжки ампутированной ноги, вытащил то единственное оружие, что у меня было.

И нанес первый удар. Хороший хлесткий удар. Бедро ампутированной ноги тяжело шмякнулось об голову того парня, который говорил со мной. Я снова занес оружие и снова ударил. Нет, у меня и мысли не было убивать его. У меня вообще не было никаких мыслей в тот момент. Я просто протаскивал ногу за спину, размахивался и бил по лежащему на асфальте парню, не глядя, куда попадаю. Скорее всего, только два первых удара пришлись по голове.

Когда наносил очередной удар, промахнулся и, следуя за инерцией замаха, упал рядом с парнем. Тяжело дыша, сидел и смотрел на деформированные пораженные грибком ногти мертвой стопы, окрашенную в коричневый цвет кожу ампутированной ноги.

И в следующую секунду я понял – боль исчезла. Я прислушался к себе – тихо. Огляделся: сижу на тротуаре рядом с лежащим парнем (второй куда-то исчез, и был ли он вообще). В ночной тишине под тускло светящими фонарями улица была нереально пустынна и безразмерна. И наплевать, даже если это другое измерение отсутствующего пространства. Главное, головная боль оставила меня. Недоверчиво улыбаясь, словно боль отступила временно и готовится напасть снова, я засунул ногу в мешок, завязал тесемки и с мешком на плече пошел обратно в больницу.

В предбаннике служебного входа бросил мешок в отведенный для этого угол и вошел в холл приемного отделения. Охранник Семен, увидев меня, удивленно спросил:

- А ты как мимо меня прошел?

Я пожал плечами.

- Наверное, когда я в туалет отходил? – спросил он снова.

Я кивнул и сел на скамью рядом со стойкой охранника.

- Семен, дай закурить, - сказал я.

- Ты же не куришь? – еще больше удивился Семен.

- Ага, - снова кивнул я, - не курю. Дай закурить.

Семен сел рядом со мной и протянул мне сигарету.

- У тебя руки дрожат, и бледный ты какой-то, костюм в каплях крови, - говорил он, глядя на меня изучающе, - что, хреново там наверху в операционной?

- Боль, кровь и говно, - медленно сказал я.

- Что, больной на операции обосрался?

- Какой больной?

- Ну, оперировали которого? – в голосе и глазах Семена было столько нездорового любопытства, что он даже привстал с лавки.

- Нет, - отмахнулся я от него, - это я о жизни. Дай прикурить.

Он поднес огонь зажигалки к моей сигарете и сказал:

- Да, согласен, жизнь – полное говно. Я вот мечтал в спецназе служить, а теперь сижу здесь.

Я задумчиво затягивался сигаретным дымом, не слушая жалобную песню Семена и глядя на тлеющий конец сигареты. Прислушивался к себе, ожидая появления боли, и размышляя о том, каким образом я избавился от мигрени. Ожидая возвращения боли и думая о той жизни, что я выбрал.

- Будешь докуривать? – спросил я Семена, протягивая ему окурок.

- Давай, - он взял его и хотел продолжить плакаться о своей неудавшейся жизни, но я прервал его.

- Пойду, работы много.

Вернувшись в операционную, услышал трель телефона в комнате, где спала Татьяна. Этот звонок означал, как правило, только одно – нам предстояла работа. И оказался прав. Появившаяся Татьяна прошла мимо меня, недовольно ругаясь:

- Проклятые уроды, алкоголики хреновы, нажрутся и ищут ночью приключения на свою жопу, а мы их спасай, оперируй, лечи, выхаживай. А потом спасибо от них не дождешься, словно так и должно быть.

- Да, козлы и сволочи, - поддакнул я ей.

- Пошли готовиться к трепанации, - вздохнула Татьяна и пошла в сторону второй операционной.

Жизнь возвращалась в более-менее привычное русло – в голове была легкость и, похоже, боль не собиралась возвращаться, привезли очередного пациента с черепно-мозговой травмой. Обычное ночное дежурство. Я улыбнулся и пошел за продолжающей бурчать Татьяной.

Когда на каталке из приемного отделения подняли парня, которого я бил ампутированной ногой по голове, я не удивился. Куда, как не к нам, его везти – подобрали его на соседней улице, в двух шагах от приемного отделения.

Владлен Абрамович, нейрохирург, подошел к лежащему на операционном столе и находящемуся в бессознательном состоянии субстрату и, ткнув пальцем в правую теменную область, сказал мне:

- Брей здесь.

Обреченно вздохнул и ушел в кабинет к анестезиологу.

Татьяна, быстро приготовив свой стол, тоже вышла из операционной. Оставшись один на один с парнем, я неторопливо начал работать. Сначала выстриг над местом будущей трепанации его густые волосы. Потом помазком взбил обычное мыло и намылил обрабатываемую поверхность.

- Ты сам виноват, не надо было трогать меня, - сказал я ему, словно оправдываясь, - голова у меня болела, сильно болела.

Я осторожно брил его и говорил, то ли с ним, то ли сам с собой:

- Боль была такая, что я не понимал, что делаю. Иногда даже казалось, что это не я вовсе. И знаешь, после того, как я тебя избил ампутированной ногой, головная боль прошла. Бац, и нет её. Исчезла. Испарилась. И так хорошо сразу стало, так замечательно. Даже и не знаю, что помогло, выкуренная сигарета или то, что я выплеснул на тебя злость на свою боль.

Посмотрев на плоды своего труда – наполовину голый череп парня – продолжил:

- Ну, знаешь, как в рекламе, - «как только боль даст о себе знать, нанеси ответный удар», - я взмахнул рукой с одноразовым станком, имитируя ответный удар.

- Ну, что тут у тебя, - спросил нейрохирург, подошедший сзади, - побрил парня?

- Да, - кивнул я, отходя от операционного стола.

Владлен Абрамович позвал анестезиолога и Татьяну: маховик последней в это ночное дежурство экстренной операции закрутился.

Ранним утром я вышел из больницы, пересек дорогу и медленно подошел к морфологическому корпусу медицинской академии. На скамье сидел одногруппник Серега и курил. Сев рядом, я сказал:

- Дай закурить.

Серега протянул пачку, зажигалку и, глядя, как я прикуриваю, спросил:

- И нахрена тебе это надо, по ночам работать?

Я выдохнул дым и пожал плечами. Говорить с Серегой о возвышенном - бессмысленно, о прозаичном – глупо. Почувствовав легкое головокружение после второй затяжки, я сидел и в очередной раз не слушал рассуждения Сергея о том, что он закончит академию, принесет предкам диплом (пусть радуются) и, наконец-то, займется настоящим делом.

- Наверное, надо быть упертым придурком, чтобы самому стремиться в эту профессию, - сказал я тихо и задумчиво, думая о своем.

- Что? – спросил Серега, прервавшись в своем словоизлиянии.

- Пошли на лекцию, а то опоздаем.

Я встал и, бросив окурок в урну, пошел к входу в здание.

ПРИШЕСТВИЕ

Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде,

а внутри суть волки хищные.

Евангелие от Матфея 7:15

Он вошел в деревню с запада. На рассвете, щурясь навстречу яркому солнечному диску. Подставляя лицо ветерку, порывы которого путали песочного цвета длинные волосы. На нем была висевшая мешком пестрая рубаха, явно с чужого плеча. На ногах рваные в разных местах джинсы. Пустая холщовая сумка на плече. Он вышел на проселочную дорогу, словно не замечая мелких камешков, на которые ступали босые ноги.

Человек неопределенного возраста с правильными чертами лица равнодушно посмотрел на покосившийся столб с погнутой табличкой, часть букв на которой были заляпаны грязью. Снова прищурился навстречу солнцу и пошел, неспешно и размеренно, к первым домам деревни.

Николай, мужик, разменявший пятый десяток, хозяин первого на его пути дома, мучился тяжелым похмельем. Он ненавидел солнце, которое усиливало головную боль. Ненавидел посаженные в ограде женой цветы, запах от которых разрушал мозг. Ненавидел этот мир, в котором вчера кончился самогон, а значит, придется идти на поклон к бабке Марье. И он ненавидел человека, который стоял у калитки и смотрел на его мучения. Николай попробовал сплюнуть, но вылетевшая из пересохшего рта тягучая слюна упала ему на грудь. Еще больше разозлившись, он хрипло крикнул:

- Ты что, козел, стоишь, смотришь? Сейчас собаку с цепи спущу.

Человек не испугался. Открыв калитку, он вошел и направился к Николаю.

- Шарик, фас! – крикнул Николай.

Из конуры выскочила худая дворняга и, гремя цепью и виляя хвостом, подбежала к человеку.

- Тебе что надо? – угрожающе сказал Николай, оглядывая окружающие предметы в поисках подходящего оружия. Заметив топор, протянул руку и схватил его.

Человек, подойдя достаточно близко, посмотрел в глаза Николаю и что-то сказал.

- А? – переспросил Николай. – Что ты сказал?

- Я говорю, жить хорошо, - спокойно повторил человек, затем повернулся и ушел.

- Хорошо, говоришь, - задумчиво повторил Николай, и внезапно понял, что действительно хорошо. Перестала болеть голова, ушла дрожь в ногах, и исчезло ощущение, что вот-вот вырвет. Он посмотрел на цветы и улыбнулся их утренней красоте.

- Эй, Варя, что у нас есть пожрать? – крикнул он, поняв, что хочет есть. И поставив на место топор, по-прежнему улыбаясь, вошел в дом.

Через три дома на завалинке сидел дед. Хорошее у него было место – с видом на достаточно широкий пруд, вдоль которого тянулась деревня, и на дальний лес, из-за которого каждое утро поднималось солнце. Подслеповато щурясь, он смотрел на идущего по деревенской улице человека.

«Не наш, - подумал он с надеждой, - и, похоже, издалека».

- Здравствуй, добрый человек, - первым поздоровался дед, которому было интересно пообщаться с новым человеком, пусть даже тот выглядел оборванцем.

Кивнув в ответ, человек сел рядом и сказал:

- Я смотрю людей в деревне мало осталось. Большая часть домов заброшена.

- Да, - мотнул головой дед, - пятнадцать человек в деревне осталось. Молодежи нет, детей рожать некому.

И, пожевав губами, задал мучивший его вопрос:

- А у тебя, мил человек, закурить нет?

Человек снял с плеча сумку, и, сунув в неё руку, протянул деду пачку «Примы».

Чуть не задохнувшись от такого подарка судьбы, дед первым делом поднес пачку к носу и вдохнул запах табака.

- Ох, сынок, уважил! – пробормотал он, открывая пачку и судорожным движением извлекая первую сигарету.

Сделав две затяжки, дед заметно повеселел и стал рассказывать:

- Раньше у нас хороший колхоз был, народу много было. Потом колхоз развалился, работы не стало, и народ стал разбегаться. Молодежь в город подалась. Сначала клуб закрыли, затем фельдшер уехал в город. А год назад и магазин перестал работать. Совсем плохо стало, когда провода кто-то срезал – теперь ни радио, ни телефона, ни телевизора нет. Живем отрезанные от всего мира. У Макаровых, - дед махнул рукой дальше по деревенской улице, - раз в полгода сын приезжал, я у него курево заказывал. А теперь и он не приехал. Сижу вот теперь и страдаю, - со счастливой улыбкой закончил свою короткую исповедь дед.

Человек терпеливо слушал и кивал в нужных местах.

- А, ты, сынок, издалека?

- Да, издалека, - кивнул человек.

- Что тебя к нам привело? – задал следующий вопрос неугомонный дед.

- Иду к людям с благой вестью, - чуть торжественно ответил человек, и, помолчав, добавил, - рассказываю о том, что жить хорошо.

Дед, поперхнувшись дымом, закашлялся. Или засмеялся. Когда поднял заслезившиеся глаза, человек внимательно смотрел на него.

- И тебе, дед, жить хорошо.

Человек встал и пошел дальше. Дед, так и не поняв, что хотел сказать его собеседник, привстал с завалинки, чтобы спросить, что тот имел в виду.

И почувствовал силу в своих ногах. В последние десять лет он тратил около получаса, чтобы добраться от дома до завалинки. Сейчас же, словно молодой, он бросился в дом, рассказать бабке о человеке и о своих ногах.

Глафира, шестидесятилетняя вдова, с трудом передвигая ноги, несла коромысло с двумя ведрами воды. В последнее время стало трудно носить воду, но никто за неё это не сделает. Как же она сейчас проклинала тот день, когда не настояла на том, чтобы покойный муж выкопал колодец в их дворе. Сейчас бы не пришлось идти через четыре дома к соседскому колодцу за водой.

Завидев человека, идущего навстречу, она поняла, что хочет отдохнуть. Конечно, потом трудно будет снова поднимать ведра на плечах, да и дом уже рядом, но именно сейчас она поняла, как нестерпимо болят плечи.

- Здравствуйте, - поздоровался человек, и эта вежливость сразу расположила Глафиру. Плавно опустив ведра на землю, она расправила плечи и поздоровалась в ответ.

- Хорошо тут у вас, - сказал человек.

- Да, хорошо, - согласилась Глафира, и, оглядев незнакомца, спросила:

- А вы кто будете?

- Человек, - ответил тот, и, повернув голову, посмотрел в сторону пруда.

- Там, за прудом на пригорке развалины церкви, - сказал он, не спрашивая и не утверждая.

Глафира, непроизвольно повернув голову, тоже посмотрела на пригорок за прудом, где были давно заросшие кустарниками и травой останки церкви.

- Да, давно её разрушили, лет пятьдесят назад, - и чуть подумав, добавила, - а может и больше.

- А чего ж не восстановили? – спросил человек.

Глафира пожала плечами. Она действительно никогда не задумывалась об этом.

- И хорошо, - кивнул головой человек, - церковь – это от лукавого. Ни к чему возводить чертоги во имя Господа. Путь к Богу ни через церковь, возведенную людьми, а через храм, построенный человеком в своем сердце.

И снова с улыбкой, добавил:

- Хорошо у вас тут, душевно.

- А зовут тебя как, человек? - спросила Глафира, даже не пытаясь вникнуть в смысл его слов.

- Иисус, - просто сказал человек и пошел к пруду.

Остановившись на берегу пруда, он наклонился к земле.

- С кем это ты, Глафира, разговаривала? – спросила подошедшая подруга Маланья.

- Не знаю, бродяжка какой-то, говорит странно, и назвал себя Иисусом, - ответила Глафира.

Они были одногодки, выросли в Советской стране, прошли все этапы советского воспитания от октябрят до членов партии, передовиков коммунистического труда в колхозе «Восход». Всю жизнь они верили в то, что видят глазами и могут пощупать руками, а слова для них были только словами.

Мужчина на берегу пруда повернулся к ним и громко сказал:

- Вам совсем не нужно ходить так далеко за водой, у вас здесь ключик бьет с кристально чистой водой.

И как бы в подтверждении своих слов, снова наклонился и, используя ладонь, напился воды.

Затем спустился к воде и пошел через пруд.

Две женщины, на лицах которых отражались абсолютно разные эмоций, - от равнодушия к испугу, от недоверия к удивлению, от страха к пониманию, от неверия к вере, - смотрели, как человек спокойно идет по водной глади, как расходятся круги по воде в тех местах, где вступает его нога. За те минуты, что человек шел по воде, мир остановился для них, неожиданно перевернулся с ног на голову, необратимо изменился, и, потрясенные, они молча смотрели на то, что было невозможно для их понимания.

Правая рука Глафиры сделала то, что всегда хранилось в глубинах её памяти, - размашисто перекрестилась. А язык сказал то, что еще полчаса назад казалось глупостью:

- Спасибо, Господи, что явил нам милость свою.

Через два часа все жители деревни пришли к останкам церкви. Там, на пригорке спокойно сидел человек. Глаза его были закрыты, руки сложены на коленях. Соблюдая тишину, они остановились невдалеке, - маленькая толпа, состоящая из тех, кто уже поверил, и кто недоверчиво смотрел на мужчину, спокойно сидящего на траве.

Человек открыл глаза и, глянув на них, сказал:

- Подходите ближе, братья и сестры, садитесь рядом со мной.

Он смотрел на то, как они суетливо рассаживаются вокруг него, смотрел на деда, который периодически подносил к носу сигарету и вдыхал запах табака со счастливым выражением лица, смотрел на Николая, самого молодого среди них, смотрел на тех, с кем уже говорил, и на тех, кто видел его в первый раз. И этот взгляд гасил переполнявшие людей эмоции. Глафира, которую бросало то в жар, то в холод, и которая суетливо перебирала в руках платок, вдруг успокоилась и умиротворенно сложила руки на коленях. Николай, будучи навеселе, внезапно протрезвел и стал серьезен на лицо. Бабка Марья, самая недоверчивая из всех, уже успевшая неоднократно высказаться по поводу «разных там проходимцев, которые бродяжничают и обманывают честных людей», сразу утеряла свой воинственный пыл и смиренно опустилась на траву.

В наступившей тишине, которая нарушалась только редкими порывами ветра, человек начал говорить:

- Блаженны те, кто не знает дороги в церковь, ибо не испорчены их души сладкоречивыми церковниками.

- Блаженны те, чьи мысли не заняты пустыми молитвами и глупыми просьбами к Богу, ибо отвлекают они от познания истины.

- Блаженны те, в чьем сердце пустота, ибо есть у них возможность возвести там свой храм веры.

Человек не повышал голос, не пытался выделить отдельные слова, иногда говорил отдельными предложениями с небольшими перерывами, иногда без перерывов, - он говорил, и люди внимали каждому слову, как давно ожидаемому откровению, кто с выражением удивления и понимания на лице, кто с радостью и счастьем, а кто и со слезами на глазах. И даже деревенский дурачок Иван, не понимая ни слова, заворожено слушал его голос с открытым ртом, из которого стекала тонкая струйка слюны.

- Есть ли истина в этом мире, или всё сказанное и написанное - суть слова лживые, что, услышав однажды, люди передают друг другу из поколения в поколение. Есть ли рай, которой ждет праведника, и ад для грешника. И что есть грех и праведная жизнь.

- Все это только слова, сказанные мною.

- Слова, что извратили мои же ученики, слова, из которых за многие годы исчезли даже зерна истины.

- Молитвы, что каждый придумал для себя, и, повторяя их бесконечно, думает, что близок к Господу.

- Правила, что церковники навязали людям и которые так далеки от того, чему я учил.

- Ритуалы, суть которых бесконечная суета перед лицом Господа нашего в тщете мирского безумия.

- Блаженны те, кто не знают этого, кто как чистый лист перед Богом, - для них истина, как откровение, а вера - неподдельна.

- Путь мой долог и радуюсь я тому, как много таких людей встречается на моем пути. Разные люди, разные слова и мысли, но большая часть из них понимает и принимает то, что я им несу. И возрадовавшись вместе с ними, я иду дальше.

Иисус снял с плеча пустую холщовую сумку и вынул из неё большой каравай черного хлеба. Маланья, вздрогнув всем телом, прикрыла рот, чтобы не вскрикнуть от удивления.

- Преломим хлеб, братья и сестры, ибо он есть плоть от плоти Господа нашего, и дан он людям милостью Божьей, - сказал человек, отламывая себе кусок от каравая и протягивая остальное людям. Откусив от куска, он положил хлеб на траву, и вновь засунул руку в свою сумку. На этот раз он извлек металлическую миску. Поставил её перед собой, поднес левое запястье к ней и быстрым движением большого пальца правой руки рассек кожу. Люди широко открытыми глазами смотрели, как тонкой струйкой стекает темная кровь в миску, внимая словам.

- Причастившись кровью моей, что тоже часть Бога, станете настолько близки к Богу, насколько это возможно, и, возрадовавшись сему, наступит мир в сердцах ваших.

Человек протянул миску вслед за хлебом и молча смотрел, как каждый из сидящих делал глоток его крови. И как только последний из них, дурачок Иван, отпил из миски, он сказал:

- И пребудет с вами всегда вера в Господа нашего, храм которому возведен в сердце вашем.

Человек встал и методично обошел каждого, прикладывая пальцы к шее. Убедившись в том, что люди мертвы, он повернулся лицом на запад, поднял голову к небу и отправил короткое сообщение:

«Корпорация Ситроникс. Модель «Иисус». Серийный номер 0985.

Местонахождение: Уральский регион. Деревня Васюки.

Объекты: Пятнадцать человеческих особей.

Действия: Полная зачистка завершена».

После чего, не оборачиваясь на безжизненные фигуры, сидящие и лежащие на траве, забросил холщовую сумку на плечо и пошел вперед размеренным шагом, оставляя заходящее солнце за спиной.

ЙОНАПОТ

-Я никогда не мешаю людям сходить с ума, - сказал Глеб Петрович. Он добродушно улыбался, всей своей округлой фигурой в белом халате выражая облаковидную неторопливость и размеренность давно практикующего психотерапевта. – А ты, Михал Андреич, думал, что я буду тебя отговаривать? Дескать, зачем тебе эта головная боль, суета и всё такое?

-Нет, я просто подумал, что глупо в моем возрасте писать фантастику, - сказал собеседник. Он суетливо поправил очки и продолжил, - мне впору мемуары кропать. А я, как мальчишка, размышляю о других планетах и галактиках, о космолетах и бластерах. Смешно, ей-богу! И вообще, я всю жизнь занимаюсь врачеванием, а тут вдруг на тридцать пятом году жизни решил писательством заняться.

Они шли по центральной аллее психоневрологического диспансера – тень от раскидистых лип, прохладный ветерок, тишина и спокойствие. По обе стороны одноэтажные здания отделений, взирающие на них зарешеченными окнами. Чистые асфальтовые дорожки. Белые бордюры. Желто-зеленые кусты акации.

-Мой друг, ты способен мечтать, - Глеб Петрович остановился и поднял указующий перст, акцентируя внимание доктора на последнем слове, - и это хорошо. Иногда надо что-то попытаться изменить в своей жизни, выйти из замкнутого круга «дом-работа». Но, главное, сделать это так, чтобы далеко не уйти, а то порой полет фантазии может унести человека очень далеко от реальности. У меня в отделении лежит один такой писатель. В прошлом врач-гинеколог, классный специалист, светлая голова, золотые руки. Имел хобби - писал рассказы и романы, фантастику и прозу, выкладывал свои творения в Интернет, а потом вдруг раз, и осознал себя Очень Известным и Очень Великим Писателем. Сейчас на сто процентов уверен в том, что он Ричард Бахман.

-А кто это?

-Какой-то американский писатель, ну, да это не важно. Вот ты и поговори с ним. Очень разумно рассуждает, особенно о писательстве. Ты ему прямо так и скажи - хочу книгу написать, дескать, подскажи как. И он тебе такую песню споет, - хохотнул Глеб Петрович, хлопнув в ладони, - хоть прямо сразу бери перо в руку и строчи многотомное собрание сочинений.

-Любопытно.

Они свернули направо и направились к одному из зданий. Поднявшись по небольшой лестнице, Глеб Петрович, открыл дверь быстрым поворотом ключа и, пропуская вперед коллегу, сказал:

-Пойдем ко мне.

Затем, увидев санитара, негромко распорядился:

-Василий, пожалуйста, приведи ко мне больного Королева из шестой палаты.

Михаил Андреевич, войдя в кабинет, сказал:

-Кстати, Глеб Петрович, я тебе сувенир из Будапешта привез.

Он достал из кармана зеленого деревянного лягушонка на проволочной пружинке и повесил его на ручку книжного шкафа, стоящего рядом с рабочим столом. Полукруглая голова с белыми глазками-бусинками. Бочонок тела. Лапки на толстых коротких веревках. Игрушка привычно закачалась вверх-вниз.

-Забавно, - улыбнулся Глеб Петрович, - ну, и как, стоит Будапешт? Я был там, дай Бог памяти, лет пятнадцать назад.

-Стоит, - кивнул Михаил Андреевич, - Дунай течет. Красивый город, мне понравился.

-Глеб Петрович, можно? - услышали они низкий голос санитара.

-Да, Василий, пусть заходит.

Высокий худой мужчина в круглых очках медленно и нерешительно вошел в кабинет. Он суетливо потирал руки, смотрел вниз и переминался с ноги на ногу.

-Давай, Бахман, проходи, - сказал Глеб Петрович, и, обернувшись к доктору, добавил, - ну, Михал Андреич, я пошел на консультацию, а ты общайся.

Михаил Андреевич кивнул, и, когда закрылась дверь, сказал:

-Садитесь за стол, коллега.

-Вы тоже пишите?- спросил мужчина, по-прежнему глядя в пол.

Доктор на мгновение смешался, а затем, еле заметно улыбнувшись, ответил:

-Собственно, об этом я и хотел поговорить. Хочу книгу написать. Фантастический роман. Меня зовут Михаил Андреевич, а вас, насколько я знаю, Ричард Бахман. Пожалуйста, садитесь.

Бахман поднял глаза и пристально посмотрел на нового для него человека в белом халате. Затем, заметив качающегося лягушонка на книжном шкафе, застыл на секунду, а потом быстро подошел к столу и сел, спрятав руки под столом и опустив голову.

-Зачем вам это? - спросил он.

-Ну, во-первых, мне интересно создать новый мир, пусть даже в моем воображении, во-вторых, используя фантастические допущения можно в иносказательной форме донести нечто до современных людей, нечто важное, что волнует лично меня...

-Понятно, - прервал его Ричард, - я расскажу вам, как писать книги, но с одним условием. Отдайте мне эту лягушку.

Он поднял голову и показал рукой на книжный шкаф.

-Зачем она вам? - удивился Михаил Андреевич, но заметив, что больной опустил голову, закрывшись в своей раковине, как моллюск, он снял лягушонка с ручки и протянул его Ричарду. - Вот, пожалуйста, возьмите.

Бахман обеими руками аккуратно взял игрушку и спрятал под стол. И сразу же заговорил ровным однообразным голосом:

-Есть несколько обязательных правил, которые надо неукоснительно выполнять, чтобы написать роман. Первое - мотивация. Вам надо понять, зачем вы собираетесь писать? И не надо обманывать себя. Основная и доминирующая мотивация любого писателя - тщеславие. Желание выделиться из серой человеческой массы. Взлететь над обыденностью. Желание доказать всем, что ты - лучший. Осознать свою значимость и неординарность. Всё остальное вторично - желание заработать деньги, получать удовольствие от процесса, сказать что-то важное людям и так далее. Второе - идея. До того, как вы напишите первую фразу, вы должны знать, о чем вообще собираетесь писать. Фантастический роман - это нечто расплывчатое, и ни в коем случае не может быть идеей. Третье - пишите о том, что хорошо знаете. Читатель не простит вам ошибок в описании героев или пространства. Если вы врач, то пишите фантастический роман о медицине. Четвертое - название романа. Короткое, емкое название, которое сразу же должно заинтересовать читателя. Представьте себе книжный магазин, полки которого забиты до самого потолка, и читателя, который взглядом пробегает по обложкам книг. Надо сделать так, чтобы он заинтересовался названием вашей книги и снял с полки. Пятое - первая страница. Здесь тоже самое - читатель открыл книгу и посмотрел на первый абзац. Если ему не понравилось начало, можете быть уверены, он поставит книгу на место. Шестое - пишите каждый день. Установите себе норму, например, одна страница текста, и обязательно её выполняйте, даже если понимаете, что пишите дрянь. Лучше на следующий день выкинуть в корзину написанное, чем пропустить день. И седьмое - дописав роман, спрячьте его на месяц, а затем перечитайте и исправьте все ляпы и ошибки. И только после этого дайте почитать тому человеку, мнению которого доверяете.

***

Ричард вошел в палату и задумчиво посмотрел на человека, лежащего на кровати в позе эмбриона. Слева широкоплечий мужчина с крупными чертами лица беззвучно выкрикивал фразы, сопровождая их рубящими движениями правой руки. От окна встал с койки еще один сосед по палате - коротко подстриженный упитанный мужчина в серой больничной пижаме.

-Слушай, Рич, а не написать ли нам бестселлер в соавторстве?! Представь обложку книги, - он взмахнул руками, очертив в воздухе прямоугольное пространство, - вверху на черном фоне красными буквами "Сергей Лукьяненко и Ричард Бахман представляют...", а в центре большими обтекающими кровью буквами, - резким взмахом руки он перечеркнул виртуальный прямоугольник, - "Заснувший дозор". Твой талант нагнетать ужас и мой фантастический мир. Это будет супербестселлер всех времен и народов! Издатели выстроятся в очередь в желании получить право издать его! Читатели расхватают книги, как горячие пирожки!

Ричард вздохнул и сказал:

-Серж, я же тебе говорил, что не пишу в соавторстве.

Он подошел к окну и повесил на ручку деревянного лягушонка.

-Что это?

-Не что, а кто. Это - Йонапот. У каждого Великого писателя есть Йонапот.

Сергей подошел ближе и посмотрел на покачивающуюся вверх-вниз зеленую фигурку.

-Ты имеешь в виду, что у каждого писателя есть Муза?

-Муза - это для графоманов, а Йонапот - это только для Писателей. Для тех, кто останется в веках, чьи книги будут читать всегда.

-Точно?! А где ты взял этого Йо ..., как ты его назвал?

-Йонапот. Доктор сейчас отдал.

-Да, кстати, что Глеб Петрович хотел, зачем звал? - спросил Сергей, неохотно отведя взгляд от покачивающегося лягушонка.

Ричард улыбнулся.

-Привел своего знакомого доктора, который решил написать фантастический роман.

Сергей нахмурился и сжал кулаки.

-Знаю я одного такого доктора. Выиграл однажды сетевой литературный конкурс, и решил, что может учить меня, Сергея Лукьяненко, как надо писать.

Сделав отвлекающий выпад левой рукой, Сергей нанес хук справа. Нокаутировав противника, он заметно повеселел и сказал:

-Надеюсь, ты объяснил этому придурку, что писательство - это тяжкий труд, что далеко не каждому это дано, что пейсарчуков развелось, как крыс, а писателей, подобных нам, - единицы.

-Нет. Один мой коллега сказал, что не следует мешать людям сходить с ума. К тому же, доктор отдал мне Йонапота, а так может поступить только неисправимый графоман. Я ему слил обычное дерьмо - пиши о том, что знаешь, придумай яркое название, трудись ежедневно. Пусть пишет. Неутомимо, много и безрезультатно. Бумага всё стерпит.

Ричард, по-прежнему глядя на деревянного лягушонка, сел на свою койку и, счастливо улыбнувшись, мечтательно произнес:

-Теперь, когда у меня есть Йонапот, я такое напишу...

МАНАКЕЛЬ

Я вижу себя, хотя передо мной нет зеркала. Лицо улыбается – открыто и доброжелательно. И мне ничего не остается, как тоже улыбнуться в ответ.

Идиотизм. Улыбаться своему безумию – это и есть идиотизм.

Я встретил его ранним утром, когда вышел из подъезда. Надо идти на работу, а я стою и смотрю на свое «зеркальное» отражение. Даже одежда на нем та же самая, что на мне сейчас – белые брюки, футболка с надписью большими буквами «I’M DOCTOR» и легкие туфли. Я подумал, что это мой брат-близнец, возникший, как в телесериале, вдруг и внезапно, но он сказал:

- У меня, так же, как и у тебя, шрам на правом бедре. Помнишь, пять лет назад доктор Беркутов тебе фурункул вскрывал?

Я кивнул. Конечно, помню. И еще – я механически отметил, что даже интонации его голоса тоже мои.

- Показать? – спросил мой собеседник и протянул руки к ремню.

- Нет, - ответил я, - не надо. Лучше скажи, кто ты и что всё это значит?

Он правой рукой потер подбородок, словно пытался найти несуществующую щетину, и я снова понял, что именно так я и делаю сразу после бритья и еще несколько раз за утро. Он пожевал губами, словно собирался с мыслями, и сказал:

- Меня зовут Манакель, я твой Ангел-Хранитель.

Я снова кивнул. Ага, это мой Ангел. Хранитель. По имени Манакель. Как же я сразу не догадался.

- А я думал, что мой Ангел-Хранитель всегда летает рядом со мной, вот тут, с правой стороны и сзади, - сказал я и, показав левой рукой за правое плечо и глупо усмехнувшись, добавил, - мне об этом мама говорила в детстве.

- Да что, мне делать больше нечего, как всегда рядом с тобой летать, - сказал удивленно Манакель, - я прихожу тогда, когда в этом есть необходимость. И, как правило, я никогда не материализуюсь, - чаще всего, вполне достаточно мысленно подсказать или заставить тебя прислушаться к своей интуиции.

-Почему же сейчас ты здесь?

Он слегка прищурился и сказал:

- Клятва Гиппократа.

- Что клятва Гиппократа?

- Ты не можешь нарушить её, - сказал Манакель, и я услышал в голосе собеседника обреченность.

- А зачем мне нарушать клятву? К тому же, я давал присягу врача Советского Союза, а не клятву Гиппократа.

- Не придирайся к словам, - сказал Манакель, поморщившись, - пусть будет присяга врача Советского Союза. А нарушить тебе надо только одно место из этой клятвы, а именно, там, где ты присягал быть всегда готовым оказать медицинскую помощь. И нарушить надо всего один раз и только сегодня. Попробуй отвернуться. Не обратить внимание. Сделай вид, что не заметил. Иди туда, куда шел, и не оборачивайся.

- Зачем? – спросил я.

Манакель снова улыбнулся, но теперь уже грустно и, по-прежнему, обречено. И ничего не сказал в ответ.

Из подъезда вышла соседка, живущая этажом выше. Я ответил на приветствие, повернувшись к ней на мгновение. Когда снова повернулся к собеседнику, то рядом никого не было.

Я подумал вслух о странных событиях, происходящих иногда в этой жизни, и соседка недоуменно обернулась, подумав, что обращаются к ней. Улыбнувшись, я помотал головой в ответ на немой вопрос женщины.

Затем подумал о зрительных галлюцинациях, которые возникают от ежедневного изматывающего труда на благо людей, когда утром рано уходишь на работу и поздно вечером возвращаешься домой. После этого посмотрел на часы и понял, что если я не поспешу, то опоздаю. И еще в голову мне пришла мысль о том, что до запланированного отпуска осталось полтора месяца, и эта приятное воспоминание отвлекло меня от безумной встречи с самим собой. А через пару минут я и вовсе о ней забыл, погрузившись в размышления.

Мне нравиться идти утром на работу, - на улицах никого нет, еще далеко до полуденной жары и косые солнечные лучи создают прекрасные картины, освещая дома и деревья. В городе тихо и хорошо. Редкие пешеходы неспешно пересекают проезжую часть дороги, потому что автомобилей очень мало и их видно издалека. Я шел и размышлял о том, что мне сегодня предстоит. И это тоже было моим ежедневным утренним ритуалом – идти и думать о пациентах, которых сегодня предстоит лечить и оперировать, и о возможных осложнениях, с которыми я могу столкнуться во время оперативного вмешательства. Представить себе весь ход предстоящих манипуляций, чтобы потом в операционной всё сделать так, как надо. Продумать нюансы и возможные отклонения, предвосхитить осложнения и нетипичные ситуации. Конечно, в виртуальном пространстве моего сознания не всё можно предусмотреть, но этот утренний мыслительный процесс неизменно помогал мне, создавая благоприятный настрой.

Я жил в двадцати пяти минутах неспешной ходьбы от клиники. По пути на работу я пересекал три дороги по пешеходным переходам, один из которых был без светофора. Когда я подошел к «зебре», то посмотрел налево и, убедившись в отсутствии автомобиля, перешел дорогу и двинулся дальше.

Я не успел уйти далеко, когда услышал за спиной визг тормозов, и, обернувшись, увидел, как, набирая скорость, уезжает черная «Волга», а в стороне от серого асфальта в придорожной пыли лежит человек.

Подбежав к нему, я привычным движением сжал пальцами запястье пострадавшего – пульс был, и это хорошо. Молодой мужчина лежал на спине, лицо резко побледнело, и он не дышал. Предположив, что у него запал язык, я перевернул его на бок, - он сделал судорожный вдох и закашлялся.

- Что с ним?

Я повернулся на голос. Женщина с ужасом в глазах смотрела на лежащего человека.

- Если у вас есть телефон, то вызовите скорую помощь, - спокойно сказал я и стал смотреть, какие есть повреждения на теле человека, сбитого автомобилем.

- Не надо скорую помощь, - прохрипел мужчина.

- Надо, парень, надо, - сказал я, и, бросив взгляд на женщину, увидел, как она достает сотовый телефон из сумочки.

- А я сказал, не надо, - снова прохрипел парень. И после этого я вдруг почувствовал резкую боль в правом боку. Настолько резкую, пронзительную и неожиданную боль, что на мгновение замер. Посмотрев на свой живот, увидел, как парень вытаскивает нож, который только что вонзил мне в правую половину живота.

- Только попробуй, сучка, позвонить, убью, - с угрозой в голосе сказал парень женщине и стал медленно вставать. Прижав рану рукой, я повалился на левый бок и, посмотрев, как в одну сторону убегает женщина, а в другую, прихрамывая, парень, вспомнил утреннюю встречу.

Похоже, Ангел-Хранитель по имени Манакель вовсе не галлюцинация.

Боль в животе стала нарастать. Нестерпимая боль, когда перестаешь сознавать себя, когда готов на всё, лишь бы боль исчезла, когда смерть кажется избавлением. Я знаю, что такое ножевое ранение в правую половину живота и к чему это может привести. Если повреждена печень, то теперь всё решает время. Чем быстрее я окажусь на операционном столе, тем больше у меня шансов выжить. Стиснув зубы, лежал и смотрел на сухой придорожный песок и на белый цвет «зебры». Всё, как в жизни – то белая полоса, то серый асфальт, то белоснежная лестница, ступени которой ведут к небу, то бездонная пропасть, серые глубины которой так гипнотически заманчивы.

И сухой песок рядом с дорогой, которая пересекает жизнь.

Когда сознание от боли стало мутнеть, вдруг вспомнил о том, как в детстве мама учила меня молиться. В памяти всплыли механически заученные слова, которые в детстве произносил, не задумываясь, даже не пытаясь понять их смысл, и не задавая вопросы об их странном звучании.

Закрыв глаза, я мысленно сказал:

«Отче наш, Иже еси на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь».

- То, что о Боге вспомнил, это очень хорошо, а то, что моим предупреждением пренебрег, это плохо. А я говорил тебе, объяснял, что так просто не прихожу, - услышав голос, я открыл глаза.

Манакель сидел на песке, скрестив ноги, и смотрел на меня.

- Этот парень заслуживал смерти и адовых глубин, а ты сохранил ему жизнь. Я тебе говорил, - не оборачивайся, сделай вид, что не заметил, иди туда, куда шел, а ты меня не послушал. Сделал бы, как я сказал, и уже бы был на работе, где твоим пациентам нужен хороший и опытный доктор, а не мертвый самаритянин. Готовился бы сейчас к операции, а не лежал бы на пустынной дороге, истекая кровью. И ведь как всё просто, - иди своей дорогой, не обращай внимания на разные звуки и события, думай о своих делах и о себе.

- Да пошел ты…, - пробормотал я и, перед тем, как сознание покинуло меня, услышал последние слова Манакеля:

-Да, конечно, именно туда вместе и пойдем.

Виктор Иванович смотрел на дорогу, которая ложилась под колеса машины скорой помощи, и пытался не уснуть. Это был пятнадцатый и последний вызов, - изматывающая ночная смена заканчивалась. Он думал о тех людях, с которыми столкнулся за последние двенадцать часов, и о том, правильно ли он сделал, когда согласился с отказом женщины от госпитализации. Боли в животе у неё после инъекции прекратились, но вдруг он что-то не заметил, не обратил внимания на какую-нибудь мелочь…

Человек на дороге возник настолько неожиданно, что Виктор Иванович даже не понял, откуда он взялся. Николай, опытный водитель, среагировал моментально – нажав на педаль тормоза, он остановил автомобиль в нескольких сантиметрах от человека в белой футболке, на которой большими буквами было написано «I’M DOCTOR». Боковым зрением Виктор Иванович увидел, как у водителя побелели костяшки пальцев, которыми он намертво сжал рулевое колесо.

- Ты что, мужик, совсем с ума сошел!? – крикнул Виктор Иванович, вывалившись из кабины. – На тот свет захотел!

- Там человек умирает, ему нужна помощь, - сказал мужчина и показал на тело, лежащее в придорожной пыли метрах в десяти от них.

Виктор Иванович, подбежав к человеку, нащупал пульс и приподнял веко на правом глазу. Зрачок уменьшился, и Виктор Иванович удовлетворенно кивнул. Посмотрев на большое пятно крови на белой футболке, он спросил:

- Что здесь было?

- Ножевое ранение в живот.

- Вася, носилки! - крикнул Виктор Иванович и только после этого обратил внимание на надпись большими буквами.

- Смотрите-ка, у него такая же футболка, как и вас, - сказал врач и повернул голову к собеседнику.

Рядом никого не было. Виктор Иванович удивленно приподнялся и повертел головой. Люди на пустынной улице отсутствовали.

• Какого черта? – пробормотал врач, но думать об этом было некогда, потому что фельдшер Василий уже бежал с носилками.

УДИВИ МЕНЯ

- Скучно, удиви меня.

Она равнодушно скользнула взглядом по прозрачной стене и вышла из комнаты. Он тоже посмотрел на одну из привычных картин – белоснежные горные пики – и вздохнул. Долгая совместная жизнь притупляет эмоции, а пребывание на одном месте с однообразными визуальными картинами – убивает их. Может, если бы у них была возможность, хотя бы изредка, возвращаться домой…

Ему тоже скучно. И он был бы рад, если бы его кто-то удивил.

Но – прошли те времена, когда они с восторгом смотрели на горы и долины нового мира, на пустыню и океан, вдыхали воздух, напоенный свежестью луговых трав. Они верили, что их ждет бесконечная интересная жизнь.

Окружающая действительность обрыдла до рвотного состояния. Горные склоны, покрытые вечным снегом, ничего, кроме раздражения, не вызывали. Морской воздух со временем стал обжигать легкие. Бесконечность стала казаться проклятьем. Созерцание хаотичной суеты особей, созданных по образу и подобию, заставляло думать только лишь об ущербности и бессмысленности бытия. Эти существа настолько далеки от совершенства, что, казалось, у них нет, и никогда не будет никакого будущего. И главное, они постоянно убивали друг друга. Общая биомасса особей находилась на очень низком уровне, а путь домой возможен только тогда, когда созреет урожай.

Впрочем, можно попытаться изменить ситуацию…

Он подошел к прозрачной стене и прижался лбом к прохладной поверхности.

Скорее всего, попытка окажется неудачной, но это хотя бы на некоторое время развлечет...

Тяжесть древесного ствола давила на спину. Изможденный голодом, болью и бессонницей, он с трудом передвигал ноги, медленно поднимаясь на холм. Знал, что будет плохо, но чтобы настолько.

Нога на камне подвернулась, и он чуть не упал. Бок обжег удар плетью. Боль заставила напрячь слабеющие силы. Выпрямив ноги, он сделал следующий шаг.

Уже не слушая многоголосый шум вокруг.

Забыв, что хотел привить особям чувства доброты, милосердия и любви.

Погрузившись в боль.

Смирившись со своей участью.

А сначала всё было прекрасно. Особи встретили его, сначала с недоверием, потом с удивлением, а вскоре и с восторгом. Последователи и ученики слушали проповеди внимательно и с почтением. В какой-то момент он даже подумал, что миссия увенчается успехом, но быстро понял, что особи думают о другом.

О скором и неминуемом сокрушении врагов.

О возрождении блистательного Царства.

О своем величии подле Великого Царя.

О жизни в сытости и благоденствии.

Давящая тяжесть на спину чуть ослабла. Он с удивлением понял, что кто-то помогает ему, но практически сразу забыл об этом. Путь наверх легче от этой помощи не стал, боль в мышцах и ногах нарастала. Осознание, что всё сделанное – пустота и тщета, туманом окутало разум.

Предательство тоже можно было легко предвидеть. Материальные блага здесь и сейчас, а не мифические – завтра. Горсть монет в обмен на его жизнь. Корысть и жадность превалируют над разумом и желанием стать лучше и чище.

Любовь для них пустой звук, а милосердие кажется глупостью.

Вот и конец пути. Он практически сразу упал на каменистую землю и не сопротивлялся, когда его тело переместили на древесный ствол. Смотрел на небо – бездонно синее и пронзительно чистое – и думал о тех особях, которые его удивили.

В глазах Всадника он увидел желание помочь. Странное для особей на этом уровне развития. Он хотел спасти. Но совсем ненадолго, и, главное, Всадник всё равно ничего не мог сделать. Общество сильнее Личности. Оно не позволит Всаднику что-либо изменить. Впрочем, это к лучшему, - к тому моменту он уже твердо решил, что не словом, а делом сможет донести до особей чувства доброты, милосердия и любви.

Женская особь, которая считала его своим сыном. И еще одна по имени Мария, с которой он разделил ложе. Они способны любить, но пока еще не умеют умирать за любовь. Впрочем, может он многого хочет от них. Ибо смерть для особей страшна своей неизвестностью, и этот страх – абсолютен.

Резкая боль от гвоздя, пронзающего правую руку. Он стиснул зубы, чтобы не закричать. Если он хочет что-то продемонстрировать неразумным и убогим, то его смерть должна произвести на зрителей неизгладимое впечатление.

Терпение. Никакая боль не в состоянии вывести его из равновесия.

Спокойствие. Ни одна мышца на лице не дрогнет, хотя он знает, что умрет в мучениях.

Прощение. Те, кто отправил его на смерть, не услышат ни слов проклятия, ни просьб о помиловании. Он покажет им, что простил еще до того, как они решили убить его.

И любовь. К этим неразумным, злобным, жадным, трусливым, странным и убогим созданиям, которые неутомимо ползают по земле с наивной верой в выдуманных Богов и желанием выжить любой ценой.

Сознание тускнеет. Он перестал чувствовать конечности. Боль застыла сгустком где-то в области груди. Считая удары сердца, он терпеливо ждал, когда придет смерть. Новое ощущение – умирать. Может, именно за этим он пришел сюда – узнать и удивиться? Поймав ускользающую мысль, он вдруг ощутил внутренний протест и чувство, что именно здесь и сейчас он не хочет переступить черту. Он внезапно осознал, что боится смерти. Подняв голову, он посмотрел на небо и выкрикнул в пространство возникший в сознании страх.

Иррациональный страх перед неведомым будущим.

Ужас от осознания, что он не может предположить, что будет дальше.

- Когда ты закричал, - она, искусно передразнив его, негромко крикнула «Элой! Элой! Ламма савахфани!» и, рассмеявшись, продолжила, - я почти поверила в то, что ты страдаешь и боишься умирать! Классно сыграл!

- Я не играл. Я прожил эту жизнь.

- Да, - она бросила на него короткий удивленный взгляд, - ну, ладно. Прожил, так прожил. В любом случае, мне очень понравилось.

Она провела рукой по верхней части его живота, где еще недавно краснел шрам. Положила голову на его плечо и закрыла глаза, практически сразу погрузившись в сон.

Обнаженные тела в центре абсолютно пустого пространства. Отражения в бесконечных гранях Кристалла. Они множились, заставляя сознание погружаться в бездну лечебного сна, - без сновидений, без мыслей, без боли. Время – ничто, ибо Кристалл давал им вечность.

Жить с осознанием, что смерти нет – скучнейшее из занятий. Он понял это только сейчас. Погрузившись в страдание, он в полной мере осознал самого себя, узнал смерть и принял страх. Прожив среди особей жизнь, похожую на мгновение, он принял несколько простых истин.

Смерть – это обязательный элемент жизни.

Жить вечно – бессмысленно и глупо.

Особи убоги и глупы. Они ненавидят и убивают друг друга. Злоба, зависть и жадность поселились в их сознании. Страх перед смертью заставляет всеми силами цепляться за жизнь.

Но – они живут полноценной жизнью, пусть даже она коротка. В их обществе нет скуки и равнодушия. Они способны любить, хотя боятся использовать это чувство в полную силу. Их жизнь полна эмоциями, порой пустыми и наивными, но – они не понимают, какое это счастье: жить и умирать.

Он закрыл глаза и, обдумав последнюю мысль, перестал сопротивляться, позволив Кристаллу завладеть сознанием.

В следующий раз, когда придет время удивлять, он снова придет к особям, чтобы прожить очередную быстротечную жизнь, насыщенную чувствами, мыслями и эмоциями. Он придет, чтобы умереть, испытав иррациональный страх и странную радость от осознания, что снова делает шаг в неизвестность.

АКУШЕР

1.

-Зажим, - он протянул руку, не глядя, зная, что в ней окажется то, что он хочет. Почувствовав в руке знакомую тяжесть, раздвинул бранши и уверенно наложил зажим на кровоточащий сосуд.

-Прошить, - снова в протянутую руку вложен тот инструмент, который он просил. Прошив сосуд, не глядя, вернул иглодержатель, и взял скальпель. Ассистент в это время уже завязал нити и снял зажим.

Операция кесарева сечения проходила как обычно. Рядовая, в общем-то, операция, если бы не экстренность, - в процесс естественных родов неожиданно стал страдать ребенок. Сейчас минуты решали все, поэтому оперировал он, Александр Павлович Семенов, заведующий акушерским отделением крупной многопрофильной больницы, доктор медицинских наук, профессор кафедры акушерства и гинекологии медицинской академии, заслуженный врач России.

На кожу с подкожным жировым слоем ушли секунды, затем – апоневроз и мышцы передней брюшной стенки за минуты, сейчас брюшина, и вот она, синюшная блестящая поверхность беременной матки. Аккуратно и быстро разрез, и размер этого разреза таков, что вполне хватит для выведения головки ребенка. Александр Павлович подвел руку под головку, и, имитируя процесс физиологических родов, вывел её, затем плечики плода, и вот он – синий безжизненный комок плоти, в крови и белесоватой смазке, находящийся в состоянии длительного кислородного голодания. Перевернув его вниз головой, Александр Павлович пару раз шлепнул его по заднему месту, размер которого не превышал четыре его пальца, и – стремительно розовеющая кожа, первый вдох и еле слышный первый крик.

Все, кто был в операционной, облегченно выдохнули. Александр Павлович, передав ребенка врачу-неонатологу, занимался своим делом, останавливая кровотечение из сосудов матки, зная, что сейчас творится за его спиной. Студентки, смотрящие на него с восторгом и обожанием. Ординаторы, которые знали, что все хорошо закончится, и уверенные, что они когда-нибудь будут такими же профессионалами. Улыбающиеся коллеги, понимающе переглядывающиеся, и обязательно кто-нибудь скажет шепотком или подумает – «да, он, конечно, Акушер от Бога». И что больше в этих словах (мыслях), - черной зависти или уважительного одобрения, - он не знал. Да и неважно это было, прошло то время, когда он обращал внимание на эти человеческие эмоции.

-Александр Павлович, хорошенький мальчик, масса две восемьсот, по Апгар три балла, через минуту – семь, - сказала неонатолог.

Он кивнул. Все хорошо, очередная жизнь спасена. Счастье - матери, благоприятная статистика – роддому и его отделению, уважение (или зависть) ему лично.

Осталась мелочь – он сам. Он был не уверен в том, что поступил хорошо. Было бы лучше, если бы ребенок умер, как ни кощунственно это звучит. Было бы лучше, если бы он не успел спасти эту жизнь, но - его опытные руки сделали все быстро и точно.

Зашив апоневроз, Александр Павлович кивнул ассистенту, дескать, зашивай дальше сам, и, на ходу стягивая перчатки с рук, вышел из операционной. Кто-то сзади развязывал тесемки операционного халата, ординатор Таня что-то восторженно говорила, а он, сдернув марлевую маску с лица, пошел в сторону своего кабинета.

С тех пор, как он понял, что творит, жизнь утратила свой блеск, окрасившись в серые полутона. Он знал, что он - Акушер с большой буквы, но сильно сомневался, что от Бога.

Закрыв за собой дверь на ключ, Александр Павлович подошел к столу и, наклонившись, вынул из тумбочки бутылку водки. Сделав пару больших глотков, он закурил и сел на стул. Расслабленно затягиваясь дымом, он привычно вернулся к тем мыслям, с которыми жил последнюю неделю. И к тем закромам памяти, которые хранят все, и то, что приятно вспомнить, и что старательно забыто …

2.

Студент 6 курса, для друзей – Шурик, времена его амбициозной и стремительной юности. Он был уверен, что знает все, и способен свернуть горы. Определившись еще на 4 курсе в том, кем он хочет быть, целеустремленно учился и «жил» в клинике, - сначала был на подхвате, помогая ночью дежурному врачу, и только поэтому сейчас он уже на голову выше сокурсников.

На цикле гинекологии уверенно делал аборты, пока все остальные стояли за его спиной, - им еще предстояло освоить эту манипуляцию. Спокойно шел в операционную, - пока ассистентом, но все чаще ловил себя на мысли, что оперирующий хирург делает не так, как бы сделал он. Ему доверили вести палату, и курируемые им больные (женщины от двадцати до шестидесяти) души в нем не чаяли. Все складывалось так, как он хотел, у него получалось все, и он был уверен в своем светлом будущем.

Пока в один прекрасный день во время обычного аборта (женщина около сорока с двумя родами и десятью абортами в анамнезе) кюретка в его руке не провалилась в пустоту. Перфорация матки во время медицинского аборта, достаточно серьезное осложнение, от которого никто из врачей не застрахован, но - это был удар по его самолюбию. Он был в шаге от пьедестала, всего то пара ступенек, поэтому даже сочувственное похлопывание по плечу от друга он расценил, как оскорбление. Не говоря уж об остальных сокурсниках, – он видел радость в их глазах (наконец-то, этот выскочка обломался).

В тот день он напился. В гордом одиночестве. И когда в состоянии пьяной эйфории шел в том направлении, где должно быть общежитие, увидел девушку на скамейке. И прошел бы мимо, потому что на девушек у него не было времени, но она встала и преградила ему путь.

Они сидели в сумраке осеннего вечера и о чем-то говорили. Сейчас тот разговор (и то, как выглядела та девушка) Александр Павлович не помнил, да и неважно это было. Важно было то, что было потом, когда она повела его к себе домой. И после, когда он лежал на её груди, рассказывая о своих проблемах и своих мечтах. Она терпеливо слушала и говорила.

Говорила о том, что он будет великим доктором, - и это был бальзам на его душу.

Говорила о том, что он способен на многое, но мог бы еще больше с её помощью. «Ты ведь хочешь стать не просто великим, а таким доктором, к которому идут с последней надеждой, который способен помочь там, где это сделать невозможно». Словно она читала его затаенные мечты.

Говорила о том прекрасном будущем, что его ждет, если он согласен.

С чем согласен? – спросил он. Хоть он и был пьян от любви и алкоголя, за нитью её слов он следил.

Пустяк, - сказала она, - я всего лишь отдам тебе силу моих рук.

Он засмеялся этой шутке, и согласно ответил «да» на её повторный вопрос. Тогда ему было море по колено, да и был он полон благодарности к девушке, что подарила ему любовь и увидела его исключительность.

Проснувшись утром от холода на скамейке перед своим общежитием, он принял это все за сон, - и забыл, как пытаются забыть кошмарные сны. До поры, до времени.

Постепенно все наладилось. Государственные экзамены он сдал на «отлично», интернатуру проходил в той же больнице, и предложение работать в больнице и на кафедре медицинской академии было настолько органично, что никто не удивился. Через пять лет он легко защитил кандидатскую диссертацию, и сразу стал собирать материал для докторской диссертации. Преподавать и лечить, принимать роды и оперировать, консультировать тяжелых больных и принимать нелегкие решения, требовать от других и брать ответственность на себя – у него все получалось. И это было для него также естественно, как есть и спать.

У него не было семьи, потому что на первом месте была работа. У него не было других интересов, кроме работы. И даже в отпуске он всегда был доступен для тех, кто нуждался в нем.

В 35 лет он защитил докторскую диссертацию и стал заведующим акушерским отделением, полностью посвятив себя родовспоможению. В 37 лет получил должность профессора. В 40 лет – заслуженный врач.

Сейчас ему было 47 лет, и он имел всё.

Александр Павлович сидел в своем кабинете и прихлебывал водку из горлышка, закусывая её сигаретным дымом.

3.

Месяц назад случилось событие, которое изменило его счастливое и безоблачное существование. В семье его институтского друга (медицину он оставил, как, впрочем, многие с их курса) произошло непоправимое, - сын убил его жену, свою мать. Дикое, не укладывающееся в голове событие, но оно произошло, и изменило не только жизнь друга, но и жизнь Александра Павловича.

Сын был наркоман, что тщательно скрывалось от общества, но Александр Павлович знал об этом, и сочувствовал другу. Мать не позволяла сыну вынести телевизор из дома, и он убил её. В пустых глазах двадцатидвухлетнего парня Александр Павлович видел равнодушие к миру, где нет его наркоманских грез. И слова друга, обращенные к нему - разве мог ты подумать, когда принимал роды у моей жены, что, лежащий на твоих руках младенец, станет таким чудовищем.

Слова, которые вытолкнули из его сознания давно забытые слова из сна (или того, что казалось сном) – я отдам тебе силу своих рук.

Он думал об этом несколько дней, и когда понял, что избавиться от этих мыслей можно, только проверив свои умозаключения, пошел в больничный архив. Обычная для него работа по сбору материала, словно он снова диссертант, – он взял стопку историй родов за тот год, когда родился сын друга, и выписал все доступные данные по новорожденным, которое прошли через его руки. Отнес список в частное детективное агентство и попросил узнать судьбу этих детей.

Через две недели он получил ответ и, взглянув в него, начал пить.

Из 148 детей, которых он принял в этот мир в том далеком году, детективы не нашли только десять. Судьба остальных 138 подтвердила самые худшие опасения Александра Павловича: восемьдесят два человека (мозг привычно перевел абсолютные цифры в проценты, ибо статистические данные он лучше воспринимал) находились под следствием или отбывали различные сроки заключения по самым тяжелым статьям Уголовного Кодекса – убийства, грабежи, изнасилования. Двадцать два умерли от передозировки наркотиков. Шестнадцать – покончили жизнь самоубийством. Пятнадцать человек, отслужив срочную службу в Армии, остались на контрактную службу (небольшой нюанс – отслужив первый год в разных частях Российской Армии, они, словно сговорившись, подали рапорты о переводе их в Чечню, поближе к войне), выбрав образом жизни узаконенное убийство. Только оставшиеся трое молодых людей (статистически недостоверный процент из такой достаточно большой выборки) казались вполне благополучными. Один работал в преуспевающей компьютерной фирме программистом (может, его еще не поймали за создание вредоносных вирусов). Второй – молодой писатель, апологет хоррора, первую изданную книгу которого Александр Павлович случайно (случайно ли?) прочитал (в ней воспевался Сатана, который был описан так, что читатель невольно сопереживал ему, и в битве добра и зла последнее неизменно и уверенно побеждало). И третий – студент медицинской академии (у этого все впереди и, возможно, скоро появиться новый маньяк, хорошо знающий человеческую анатомию).

И это только за один год, первый год его самостоятельной работы врачом акушером-гинекологом. После этого было еще двадцать два года врачебной практики и тысячи новорожденных, прошедших через его руки.

Мир для Александра Павловича перевернулся. Он все эти годы думал, что творит добро, а оказалось, что он своими (мои ли они?) руками выпускает зло в этот мир. Он метил новорожденных прикосновением своих (её) рук, и увеличивал силу зла в этом мире.

Это осознание и заставляло его вновь и вновь подносить горлышко бутылки ко рту. И зажигать очередную сигарету от догоревшего до фильтра окурка.

4.

Он обдумывал те возможности, которые у него есть: ардуан по вене и вечный сон или просто оставить медицину и жить в одиночестве, всеми забытый. Оба варианта его не устраивали, точнее, его гордость не могла смириться с такими выходами. А других он пока не видел, и поэтому Александр Павлович пил водку.

В дверь его кабинета постучали – робкое царапанье посетителя. Александр Павлович отличал их по стуку: уверенное, но уважительное постукивание, если это вышестоящее начальство; негромкое и очень уважительное – его сотрудников; и робкое, еле слышное – очередного просителя (чаще всего, матери приводящие своих дочерей, и хорошо, если только помочь в родоразрешении, хуже, если они просили о прерывании беременности в позднем сроке).

Спрятав пустую бутылку в тумбочку, Александр Павлович, тяжело встав со стула, подошел к двери и открыл её. Лицо женщины, стоящей за дверью, осветилось улыбкой, и она стала быстро говорить скороговоркой:

-Александр Павлович, милый Вы мой, преогромное спасибо Вам за то, что помогли моей дочери и спасли моего внука, даже не знаю, что бы мы без Вас делали. Вы для нас – свет в окошке, скольким Вы помогли, и сколько на вас молятся.

Она суетливо говорила пустые слова, прикладывая правую руку к груди, и держа в левой руке полиэтиленовый кулек. Александр Павлович знал, что в нем: дешевая бутылка коньяка и коробка конфет. Благодарность за его труды. Так она оценила то, что он для неё сделал. Он смотрел на эту толстую тётку с пористым потным лицом, на золото на её пальцах и шее, на дорогую одежду и впервые за всю свою трудовую деятельность начал сам себе задавать вопросы:

«Может, эти убогие духом люди заслуживают того, чтобы их убивали, грабили и насиловали?

Может, это тайный божий умысел – дать ему возможность прикосновением рук создавать волков, которые будут очищать человеческое стадо от больных особей?

И что есть добро в глобальном масштабе, критериями которого думает Бог?»

И этот, пришедший ему сейчас на пьяную голову, третий вариант показался самым лучшим. Он улыбнулся, моментально забыв о стоящей перед ним женщине.

«Оставить все, как есть. Может, я – инструмент в руках Бога, ибо пути Господни неисповедимы, и адепты Его - многолики».

Женщина, глянув в лицо доктора, осеклась под его тяжелым взглядом. И, увидев его улыбку, почувствовала себя пустым местом. И, когда перед ней закрылась дверь, внезапно почувствовала облегчение. И не только оттого, что смогла сделать вдох.

В мутных глазах профессора она увидела то, что не способна была понять и совсем не ожидала увидеть – спокойное равнодушие понявшего Истину, с улыбкой сделавшего первый шаг в пустоши своего сознания.

Мы так часто обманываем себя

Молодая женщина зажмурилась, напряглась всем телом и замерла на вдохе. Пальцы рук, которыми она вцепилась в кресло, побелели. Губы, как тонкая струна.

- Я еще ничего не делаю, расслабься, девочка, и не мешай мне, - сказала я равнодушно и продолжила своё дело. Подтянув матку, ввела маточный зонд. Семь сантиметров. Освободив внутриматочную спираль от упаковки, подготовила её к введению в полость матки.

- Сейчас будет немного неприятно. Вот, так. И всё.

Я вернулась за стол и продолжила писать в амбулаторной карте.

Марина Веткина. Еще нет шестнадцати лет. Месяц назад сделала прерывание беременности в позднем сроке по социальным показаниям. Девочка, которая, несмотря на свой возраст, уже научилась раздвигать ноги, совершенно не задумываясь о последствиях, и которую, благодаря её возрасту, без проблем избавили от ненужного ребенка. И куда смотрит мать, тот единственный человек, который всегда должен быть рядом со своим ребенком?

- Сядь, - сказала я, кивнув головой на стул, и когда она села, продолжила, - попробуй хотя бы эту неделю половой жизнью не жить. И начнешь сегодня пить вот эти таблетки.

Придвинув по поверхности стола упаковку метронидазола, я посмотрела в глаза девушки и вздохнула. Полное отсутствие интеллекта.

- Иди, придешь через неделю на осмотр.

Мы так часто обманываем себя, глядя с надеждой в глаза людей и думая, что они слышат нас. Говорим правильные слова, объясняем необходимость тех или иных действий, даем нужные советы. Я почему-то уверена, что она уже сегодня нарушит все мои рекомендации.

И - мне всё равно.

С такими пациентками, главное, всё правильно и красиво оформить: подробно и обстоятельно написать в амбулаторной карте, взять информированное согласие на введение внутриматочной спирали, дать бесплатные препараты, и – забыть.

Потому что я не её мать и ничего не могу изменить.

- Можно войти?

Я подняла голову от амбулаторной карты и посмотрела на женщину, заглядывающую в кабинет.

- Отчего же нет, попробуйте, - сказала я меланхолично. Близился конец рабочего дня. Я устала от бесконечной вереницы лиц, от разговоров и от необходимости решать чужие проблемы. Кто бы мне помог, кто бы мне подсказал, как сделать правильно. Хотя, что есть «правильно»? Наверное, правильно – это в соответствии с христианскими заповедями, которые уже давно и прочно занимают свои места в хромосомах человека.

Но – не убий, одна из самых нарушаемых заповедей. И всегда можно найти оправдание убийству, словно, найдя объяснение самому себе и окружающим, можно спокойно забыть о том, кто не нужен в данный момент. Он уже жив, уже бьется сердце, но, - заочно предан и не допущен в эту жизнь.

Иногда мне кажется, что моя работа сродни труду священнослужителя, раздающего индульгенции. Я должна выслушать, понять и помочь принять решение. Не судить, если оно неправильное, и порадоваться вместе с пациенткой, если женщина пришла с желанной беременностью.

Да, конечно, понимаю, что нет крыши над головой, и на работе денег мало платят. Вот и уволить могут в любой момент, как тогда жить.

Еще только на третьем курсе, вся учеба впереди и сейчас бросить её ну никак нельзя. Да, я согласна, что потерять пару лет сейчас невозможно. Если сейчас институт не закончить то, вряд ли, когда-нибудь это произойдет.

Муж категорически запретил – что же, это объективная причина. Время сейчас такое. Кризис, непогашенный кредит, сами недоедаем, и детей не сможем прокормить.

Мы так часто обманываем себя, рассказывая своему сознанию оправдательные сказки, заставляя его заснуть сладким сном. Поем песни, в которые постепенно сами начинаем верить, и – прости, но не сейчас, еще не время, вот, может, через пару-тройку лет. И обманутое сознание принимает доводы, заставляя замолчать инстинкт.

- Что беспокоит? – спросила я, глядя на медицинский полис.

Анна Сергеевна Белявских, двадцать два года, проживает на моем участке, полис выдан на неработающее население.

- Меня ничего не беспокоит. Вот только месячные вовремя не пришли и тест на беременность положительный.

Я, глядя на неё, задала следующий вопрос:

- Вам беременность нужна?

- Да.

Она улыбается. Женщина, сидящая передо мной, спокойна. Движения замедленны. В глазах счастливый блеск будущего материнства.

- Судя по полису, вы, Анна Сергеевна, сейчас не работаете?

Она кивнула.

- Наверное, муж хорошо зарабатывает и прокормит вас с малышом? – спросила я, пытаясь понять пациентку. У женщины довольное лицо. Я бы даже сказала – счастливо-непробиваемое лицо.

- Муж против, - ответила она, пожав плечами, - ну, да ничего, принесу девочку из роддома, обрадуется.

Улыбка Анны Сергеевны становится еще шире, словно она не понимает идиотизма своих слов.

- У вас сейчас есть где жить? Может, своя квартира?

- Нет, мы снимаем квартиру в малосемейке. Тесно, конечно, ну, да, в тесноте, да не в обиде.

Я хочу ударить её. У меня сейчас нет других мыслей и желаний. В правой руке зуд – вот бы врезать со всего маху по дебильно-счастливому лицу! Глубоко вздохнув и медленно выдохнув, я, тихим голосом и раздельно выговаривая слова, задала очередной вопрос:

- Муж против этой беременности, своей крыши над головой нет, и работы нет, - вы хоть понимаете, что сейчас говорите?

- Доктор, - она вдруг приблизилась ко мне, прижавшись грудью к краю стола, - вы знаете, как я сегодня утром была рада. Смотрю на тест. А там две полоски. И я разрыдалась, как дура. Стою в туалете над унитазом и навзрыд плачу, словно на этой бумажной полоске что-то ужасное нарисовано.

Она засмеялась. В глазах женщины набухли слезы.

Неожиданно для меня самой, мои глаза тоже намокли.

- Ладно, раздевайтесь за ширмой, - я показала рукой на гинекологическое кресло за ширмой, старательно отворачиваясь от пациентки, - давайте убедимся в том, что беременность есть, и тест не ошибся.

Стандартный осмотр. Матка мягкая, увеличена до шести недель беременности. Всё так, как должно быть.

Анна Сергеевна, лежа в гинекологическом кресле, говорит:

- Девочка. Я знаю, что там девочка. Я уже начала говорить с ней. Ну, после того, как мужу утром сказала, а он накричал на нас. Так и сказала доченьке – Сашенька, дорогая, наш папа в душе добрый, просто всё это очень неожиданно для него. Он нас любит. Потом привыкнет к мысли, что ты есть и обрадуется, так же как и я. Кстати, я сказала вам, что назову девочку Сашей?

Кивнув, я сказала, что она может вставать и одеваться.

Мы так часто обманываем себя, позволяя эмоциям брать верх над рассудком. Наивно верим в то, что сами себе придумываем. Строим воздушные замки. Возводим чертоги из пустых надежд и розово-объемных иллюзий.

Анна Сергеевна, получив рекомендации и время следующей явки, ушла, унося своё счастье. А я, глянув на часы, поняла, что рабочий день закончился.

Медленно расстегивая белый халат, я словно снимаю защитный слой врачебной отстраненности. Именно сейчас так хочется заплакать, потому что я по-прежнему не уверена в своем решении. У меня есть выбор, и так сложно сделать его. Легко решать за других людей, давая рекомендации. Легко советовать, как поступить. Почему же мне самой эти советы не помогают? Почему же мне самой так трудно сделать единственно правильный поступок?

Мы так часто обманываем себя, пытаясь погасить пламя эмоций, используя доводы рассудка, как единственно верные и правильные. Раскладываем всё «за» и «против» на весы и ждем, какое решение они выдадут. Что перевесит? И боимся узнать результат, уже подсознательно зная ответ.

Когда я вышла на крыльцо поликлиники, он уже был там. Стоял чуть в стороне, ближе к ограде больницы. Я сделала вид, что не заметила его и пошла к автобусной остановке. Я предполагала, что увижу его, но полной уверенности не было. И то, что он пришел, говорило о многом. Но – решать всё равно мне.

- Добрый вечер, Маша.

Он догнал меня. Я, механически ответив на приветствие, словно идущий рядом мужчина всего лишь случайный знакомый, продолжила свой путь.

- Я подумал и понял, что не прав, - сказал он, суетливо жестикулируя руками, - послушай, я бы хотел, чтобы ты забыла о том, что я сказал утром. Понимаешь, я просто испугался. Ты так неожиданно сообщила о ребенке, что я растерялся. Ну, и наговорил всяких глупостей.

- Поздно.

- Что поздно? – спросил он. В голосе искреннее удивление. Он сейчас весь в себе – в мыслях об отцовстве и в решимости сделать всё правильно. Он тоже построил в своем сознании воздушное сооружение – гигантский замок, в котором появилось место и для нас с ребенком.

- Помнишь, я тебе рассказывала о медикаментозном аборте? Ну, принимаешь таблетки и, фьють, всё вылетело? – сказала я, остановившись и повернувшись к нему лицом. Увидев, как он кивнул головой, я добавила:

- Так вот, уже поздно, потому что я сегодня выпила эти таблетки, и пути обратно нет. Неважно, что ты сейчас думаешь, неважно, что ты сейчас говоришь, для меня важно то, что ты сказал утром. Время нельзя вернуть назад. И, вообще, я не хочу видеть тебя рядом с собой, потому что ты предал не только меня, но и нашего нерожденного ребенка. Надеюсь, это понятно.

Он снова кивнул, и теперь это движение выглядит таким обреченным, что мне даже чуть жалко его. Но я повернулась и пошла дальше. Мне совсем не хочется, чтобы он догнал меня, и, слава Богу, этого не происходит.

Я стояла на автобусной остановке и смотрела на проезжающие мимо автомобили. И думала о таблетках, которые лежали у меня в ящике рабочего стола. Завтра я дам их пациентке, которая уже заплатила деньги за медикаментозный аборт. И избавлюсь от соблазна.

Мы так часто обманываем себя, глядя на будущее сквозь розовые очки. Верим, что всё сложится прекрасно, что этот мир создан для нас, что счастье обязательно придет. И, может быть, благодаря этому самообману, жизнь неизменно продолжается.

ЛИСТОПАД

-Двадцать девять миллиардов девятьсот девяносто восемь миллионов триста сорок тысяч пятьсот двадцать пять, - пробормотал он, глядя на бегущую строку инфопанели. И вздохнул. Такими темпами очень скоро цифра станет круглой. Впрочем, это уже не важно – миллиардом больше, миллиардом меньше. На остальную информацию он внимания не обратил – пошел на кухню, насыпал молотый кофе в гейзер и поставил на плиту, которая приветственно мигнула светодиодами. На столе стоял аппарат, который мог варить кофе к определенному времени, но - по старинке и привычнее, и чуть вкуснее.

Подойдя к окну, он сел на стул и стал смотреть на бонсай. Бук лесной. Зеленые листья, мощный светло-серый ствол высотой примерно семьдесят сантиметров. Красиво. Он смотрел и еле заметно улыбался. Заметив нечто на одном из нижних ветвей, прищурился, приблизив лицо к деревцу. И расплылся в широкой улыбке. Хорошее настроение и жизнерадостная улыбка – обычное состояние, которое наступало после общения с бонсаем.

Он встал, чтобы пойти и поделиться новостью, и его взгляд упал на верхушку дерева. Края двух листков на самой верхушке чуть пожелтели. Еле заметно, совсем чуть-чуть по краям, но вполне достаточно, чтобы понять – процесс пошел. Застыв, как изваяние, он долго смотрел на листья, в глазах поселилась легкая грусть, но улыбка на лице осталась.

Гейзер перестал шуметь, и плита отключилась. Он медленно отвел глаза от бонсая и пошел в спальню.

Она проснулась от ласкового прикосновения, и, потянувшись всем телом, улыбнулась.

-У меня две новости, - сказал он.

-Сначала хорошую.

-На одной из нижних веток появилась почка.

-Кристина?

-Я думаю, да.

-Это очень хорошо, - она довольно улыбнулась, - а теперь говори вторую новость.

-Наши листья начали желтеть.

Она медленно переместила тело в сидячее положение, опершись на подушку. В глазах появилась задумчивость. Протянув правую руку, она сжала его ладонь.

-Тебе не кажется, что это лучшая новость?

-Я думаю, что день начинается замечательно. Кофе готов. Пойдем завтракать.

Они пили кофе и молчали. Слова сейчас казались лишним шумом – созерцание бука на окне создавало приятное умиротворение и благостное настроение. Края обоих верхних листьев полностью пожелтели, заключив зелень в золотой ободок. Все остальные листья – ярко-зеленые, сочные, свежие – создавали вокруг ствола раскидистую неровную конусообразную шапку, безмятежно и красиво накрывающую ствол.

Он невольно в мыслях вернулся к далекому две тысячи девятому году, когда в Амстердаме на цветочном рынке они купили семена бука. Странное время – финансовый кризис, глобальное потепление, ощущение надвигающейся катастрофы – а они покупают семена растения, которое живет несколько сот лет. Цунами, землятресения, голод, нехватка воды, а они смотрят в будущее с наивной уверенностью в счастье. Терроризм, генно-модифицированные продукты, вирусные эпидемии, шесть миллиардов, что уже тогда казалось перенаселением, а они легко идут по жизни, путешествуя по зеленой планете.

Прошло шесть месяцев после посадки, а семена не взошли. Он перестал ждать, махнув рукой – ничего не выйдет из этой затеи, наверное, семена мертвые. Забытая плоская кадка осталась лежать за амариллисом.

В один из дней осени две тысячи десятого года к ним заглянул сосед Андрей. Они пили испанский мускатель, говорили о разных пустяках, а потом сосед, смущенно улыбаясь, сказал им то, с чем пришел:

-Мы наладили технологию, испытания уже начались, но, скорее всего, тем, кому за сорок пять, мы уже не сможем помочь. Вам сейчас еще сорок три, но к моменту массового использования нашей методики, вам будет около пятидесяти лет. Мне бы хотелось иметь таких соседей, как вы, еще лет сто.

-Я знаю, что ты ученый-генетик, но это всё, поэтому давай конкретнее.

-В прошлом году Нобелевскую премию по медицине дали за открытие в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году фермента теломеразы, - начал Андрей издалека, - то есть, я хочу сказать, что исследования в этом направлении ведутся давно. Не буду вас грузить научными подробностями, но с помощью этого фермента можно увеличить количество делений живой клетки в несколько раз. Сейчас мы можем увеличить продолжительность жизни клеток живого организма многократно. Соответственно, чем дольше живут клетки, тем дольше живет весь организм. Самое сложное – это научиться доставлять теломеразу во все клетки. Научно выражаясь, найти вектор. Теперь он у нас есть, и сейчас заканчиваются испытания на приматах. Затем будут длительные исследования на добровольцах. В общем, себе я уже ввел вектор, теперь и вам предлагаю, потому что к тому моменту, когда эта технология встанет на поток, вы останетесь за бортом.

-Андрей, ты предлагаешь нам бессмертие? – спросила Саша.

-Нет, всего лишь жизнь минимум до ста пятидесяти лет, а максимум до двухсот лет.

-Что такое вектор? – задал Егор свой вопрос.

-Безвредная вирусная частица, несущая теломеразу, и способная проникать во все клетки организма.

Конечно, не сразу, но они согласились. В конце концов, оба имели медицинское образование и могли понять смысл и значимость предложения.

Через месяц уехали в Южную Америку. Ключи от квартиры, как обычно, оставили соседу, чтобы он присмотрел за розами, амариллисом и фиалками, а, вернувшись, нашли на подоконнике в плоской кадке маленький росток. Первая зелень из земли, как чудо. Робкий росток, как неизбежное и явное счастье, с которым они живут.

-Почти два года прошло, - удивился Егор, - я уж хотел всё это выбросить. Что ты сделал?

-Помнишь, я взял у вас соскоб со слизистой рта для получения ваших геномов и стволовых клеток эпителия? – ответил вопросом на вопрос Андрей.

Егор кивнул, а она с интересом подняла брови.

-Так вот, кроме основной цели - получения теломеразы из стволовых клеток, я выделил информационные РНК, затем нашел в кадке семечко и привил его.

-Зачем?

Андрей смущенно улыбнулся, суетливо почесал макушку, и ответил:

-Просто любопытно стало. А вдруг что получится?

Егор вышел из задумчивого состояния, когда Саша что-то сказала. Воспоминания из прошлой жизни, порой, засасывают лучше любой трясины.

-Что? – переспросил он.

-Я говорю, давай посмотрим видео.

-Давай.

Они перешли в комнату, сели на диван и Егор дал команду медиацентру:

-Наше видео, ролики по пять минут, начиная с две тысячи второго года.

Они обнялись и стали смотреть на голографическое изображение. Средиземное море, остров Мальта, Лазурное окно, которое под действием ветра и воды разрушилось в две тысячи пятнадцатом году. Затем сразу без перехода Прага – Карлов мост, Ян Непомуцкий, красная черепица домов на фоне черных Башен, и цветущие вишни. Канарские острова – кальдера Тенерифе, пески Маспаламоса. Индия – Тадж Махал, Агра, побережье Гоа. Затем Австрия, Испания, Франция, Нидерланды, Бельгия, Люксембург, Таиланд, Вьетнам. Египет. Мальдивы – острова, которые давно исчезли в океанских глубинах. Великобритания, Венгрия, Скандинавия. Эквадор, Бразилия, Венесуэла, Чили. Доминикана, Мексика, Куба.

Объемные кадры неустанно сменяли друг друга. Два человека из далекого прошлого смеялись и удивлялись, радовались и созерцали, позировали и фотографировали, двигались и говорили – они жили полноценной и счастливой жизнью.

Он смотрел и не замечал, что из углов глаз медленно текут слезы.

-Ты плачешь, - сказала она, повернув лицо с мокрыми глазами.

-Так же, как и ты.

-Сто тридцать шесть лет счастья – разве это не повод для слез?!

-Сто тридцать шесть лет и восемь месяцев, - сказал он.

-Восемь месяцев и семь дней, - уточнила она.

Он кивнул, стер мокрые дорожки с её щек и сказал:

-Я сообщу в «Глобальные Ритуальные услуги», чтобы нас забрали. Давай, через час.

-Да. И надо связаться с Максимом.

Он согласно кивнул и подошел к информационной панели. Прикоснулся пальцем к ярлыку, и на панели появилось лицо молодого мужчины.

-«Глобальные Ритуальные услуги». Слушаю Вас.

-Номер двести двенадцать четырнадцать семнадцать и двести двенадцать четырнадцать восемнадцать. Заказ на два часа дня сегодня.

-Хорошо.

Панель погасла. Он повернулся и пошел на кухню.

Листья на верхушке бонсая полностью пожелтели. Осторожно взяв кадку обеими руками, он перенес растение в комнату и поставил на стол. Сев рядом с Сашей, Егор негромко сказал:

-Биотехжизнь, центральный офис, отдел маркетинга, Максим.

Через несколько секунд появилось объемное изображение мужчины лет сорока.

-Хорошо выглядишь, Максим, - сказала Саша.

-Мама, папа, привет, - улыбнулся он в ответ и, увидев бонсай, нахмурился.

-Да, Максим, - кивнул Егор, - мы сегодня уйдем. Ты теперь старший в семье. Забери бонсай к себе. Мы все месяц назад виделись на моем дне рождения, поэтому уйдем тихо. И поздравь от нас Кристину, надеюсь, у неё будет мальчик.

-Нет, лучше девочка, - перебила Саша.

-Какую Кристину? – удивился Максим.

-Максим, как ты можешь, это же твоя правнучка от первого брака! - всплеснула руками Саша.

-Ах, да, действительно, - улыбнулся Максим, - но, может, вам еще рано. И вы сами поздравите её?

-Нет, не рано, посмотри на бонсай.

-Ну, листья просто желтые, и всё.

И словно ответ на фразу Максима оба листка одновременно отпали. Один из них спланировал на пол, другой застрял на полпути, запутавшись в ветках.

-Прощай, сын, - сказал Егор и опустил глаза, чтобы не видеть глаза собеседника. Медиацентр, среагировав на слова, сразу же удалил изображение.

-Ну, что, переодеваемся и вперед.

Он повернулся и увидел грустное лицо Саши. Прижав её к груди, он сказал:

-Только не говори, что ты хочешь жить. Мы с тобой уже не раз это обсуждали. Какой бы замечательной жизнь не была, но сто пятьдесят девять лет – это чересчур много. К тому же, в последние десятилетия всё сильно изменилось.

-Да, конечно. Просто жалко оставлять так много всего…

Саша вздохнула.

И они стали собираться в путь.

Ровно в два часа дня автолет прибыл. Они его ждали, стоя на открытой лоджии четырехкомнатной квартиры на тридцать пятом этаже одного из тысяч небоскребов огромного города. Пара минут молчаливого прощания с той замкнутой жизнью, что они вели последние десятилетия.

И пять минут полета до центрального офиса «Глобальных Ритуальных услуг».

-Может, все- таки таблетка или инъекция? – задумчиво спросила миловидная девушка, сверившись с данными на мониторе.

-Нет, - помотал головой он.

-Ладно, оставьте подписи под информированным согласием.

Еще несколько минут на скоростном лифте, и они стоят на крыше небоскреба. Даже с высоты птичьего полета они не могли увидеть окраин города. Бесконечные ряды небоскребов, симметрично уходящих в разные стороны, создают фантастическое ощущение бескрайности человеческого поселения. Сильный ветер треплет волосы и одежду. Солнце, до которого рукой подать, обжигает открытые участки кожи.

-Мне сегодня сон приснился, - сказала она, - я хотела сразу рассказать, но из-за твоих новостей чуть не забыла его.

-Расскажи сейчас.

-Мне приснилось, что мы с тобой стоим в зимнем лесу, - начала медленно говорить Саша, - солнце, легкий мороз, сугробы, снег на елях, красиво так. Перед нами небольшая рябина – гроздья красных ягод, присыпанных снегом. И это сочетание - красное и белое – такое прекрасное. На ветке сидит снегирь. Красная грудка. Я смотрю на всё это, на заснеженный лес, на красные ягоды и грудь птицы, слушаю тишину, знаю, что ты стоишь рядом, и – плачу. От счастья. И там, во сне, мне так хорошо. Я плачу от такого огромного счастья и необъяснимой радости, что даже трудно дышать. И не хочу, чтобы все это заканчивалось. Понимаю, что сон, и не хочу просыпаться. Знаю, что всё уже было и назад не вернуть, и не хочу, чтобы это видение ушло.

-Хороший сон, - сказал он, задумчиво глядя вдаль.

-Пойдем, - сказала она после минутного молчания.

Раскинув руки, они шагнули в двухсотметровую пустоту, став на несколько долгих секунд птицами.

Или желтыми листьями, подхваченными ветром и летящими к земле.