Читать онлайн "Ко мне, пёс!"

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я родился весной. Грязные ручейки бежали по талому снегу, солнце еще не грело, зато ветер заставлял старое деревянное крыльцо скрипеть и подрагивать. Впрочем, мне это было неведомо. Весь мой мир сосредоточился в мягком материнском животе — таком тёплом и безопасном.

Тычась крохотным мокрым носом в её брюхо, пытаясь опередить братьев и сестёр в погоне за молоком, я издавал жалобный писк, удивляясь собственному голосу: «Как громко! Неужели это я так шумлю?» Должно быть, меня слышали все вокруг.

Слепо щурясь, я ворчал и топорщил шерсть, когда ласковый шершавый язык скользил по спине. Сытый и вымытый, засыпал от усталости, чувствуя, как медленно и ровно бьётся большое сердце моего мира.

Мать решилась выбраться из-под крыльца лишь спустя несколько дней, когда голод стал невыносимым. В её животе урчало, как и в моём. Безопасная до этого момента темнота теперь принесла одиночество. Я дрожал и скулил, прижимаясь то к братьям, то к сестре. Без матери стало слишком просторно вокруг, и это пугало.

Вскоре она вернулась. Её шерсть пропиталась дождевой водой и странными чужими запахами, но мы тут же поспешили к ней, будто она отсутствовала целую вечность. Стоило почувствовать знакомое тепло, как в наш мир снова вернулись уверенность и надёжность. Всем своим крохотным сердечком я верил, что мать больше никуда не денется.

Но на следующий день она снова ушла.

Прозрев, я испугался. Под старым, прогнившим крыльцом нас со всех сторон окружало тёмное пространство; сухие деревяшки казались огромными. Помню, как одинокий луч света — первый тёплый дар весны — пробрался сквозь узкую щель в нашем убежище. Я потянулся к нему, вдохнул носом сырой воздух, и солнце, коснувшись моей морды, внезапно подарило тепло.

Вскоре мать начала отлучаться чаще, её вылазки за пропитанием удлинялись. Но я уже не трясся от страха. Знал — она вернётся. Да и бояться было нечего: сухая трава, на которой мы спали и играли, рассохшиеся доски, надёжно скрывающие от посторонних глаз, темнота — всё это стало знакомо и больше не пугало. Такой он, наш понятный и привычный мир.

Мать возвращалась, и в нос ударял новый вихрь запахов, среди которых слаще всего пахло молоком. Прижимаясь к её шерсти, я принюхивался, узнавал и запоминал — как пахнут дорога, куры и чёрно-белая кошка, что ежедневно наведывалась в гости, садилась на забор и, нагло щурясь, грелась на солнце. Завидев её сквозь щели, мы поднимали лай и шум, но вылезти из-под крыльца не решались. А она насмешливо поглядывала сверху вниз и умывалась.

Мои более крупные братья — чёрные и неотличимые друг от друга — первыми научились рычать и теперь отвоёвывали у нас с сестрой клочки земли. Порой очень хотелось ввязаться в их возню, но всё, что удавалось, — упираться лапами в землю и не давать себя сдвинуть. Братьям это не нравилось, и они просто валили меня набок. Так что мы с сестрой держались особняком. Она была почти белая и, прячась за моей коричневой шкурой, опасливо прислушивалась к возне братишек. Они не обижали её, но в свои игры принимать не спешили. Впрочем, как и меня.

Потом появились клыки. Целыми днями — игры с рычанием и укусами.

Однажды в середине лета нам на глаза попалась неосторожная полёвка, решившая пробежать под крыльцом. Я оказался к ней ближе всех, одним прыжком нагнал и схватил. Своей первой добычей поделился с братьями и сестрой. Было очень вкусно, но одной мыши на четверых оказалось маловато, и я пожалел, что поделился. Не в последний раз.

Сестрёнка родилась самой слабой из нас. Когда веки открылись, она так и не прозрела. Но как же прекрасен был её нос! Сестра первая успевала к материнскому животу, потому что лучше всех чуяла дух молока. Узнавала о приближении матери, когда та возвращалась сквозь плотную стену дождя, и в воздухе пахло лишь сыростью.

А потом мать впервые принесла кость. Сестра учуяла вкуснятину раньше других. Её тоненький голосок прорвался наружу. Тогда я не знал, что это такое, но на всю жизнь запомнил сумасшедший, дурманящий аромат. Мать рыкнула пару раз — наверное, хотела сама её отведать, — но потом просто отвернулась и улеглась на бок.

Ну а я… Бросился к этому белому, твёрдому куску чего-то фантастически вкусного и вцепился в него зубами. В тот момент впервые отчётливо ощутил свою силу и способность что-то защищать.

Один из чёрных братьев подпрыгнул, потянулся мордой к трофею. Но рычал он слабо и не грозно, а я изо всех сил сомкнул маленькие челюсти и готов был умереть, лишь бы не отдавать кость. С тех пор братья смотрели на меня, как на равного.

Через несколько дней сестра заболела: не играла с нами, перестала вставать и не поднимала голову даже на запах молока. А ещё через день её не стало. Это была первая потеря.

Мать будто знала, что произойдёт. Не прогнала, но перестала кормить сестру, рычала на нас, хватала за шкирку и оттаскивала в дальний угол, когда мы пытались подойти. Тогда я не знал, зачем она это делает, и злился. Лишь спустя годы понял — так она нас защищала, не хотела, чтобы зараза перешла к остальным.

Смерть сестры сильно меня напугала. Её не стало, когда матери не оказалось дома. Малышка просто замерла и перестала дышать. Мы сразу и не поняли, что случилось. Думали, заснула. А потом…

Долгое время, закрывая глаза, я видел перед собой её маленькое окоченевшее тельце. Тогда я прижимался к матери, зарывался в густую шерсть и жалобно скулил. Но время шло. Постепенно тоска и страх исчезли, а воспоминания стали смутными. Однажды я проснулся и понял, что смерть сестрёнки не терзает, как прежде.

Росли мы быстро, с каждым новым днём места в убежище становилось всё меньше. Спустя два месяца я впервые высунул нос наружу и оторопел. Хотел спрятаться обратно, но сзади уже пыхтели, подталкивали в спину братья. Выкатился клубком на зелёную траву, разом осознав, что никакого моего мира — маленького и безопасного — на самом деле не существовало. А был огромный и неизвестный, в котором ежедневно пропадала мать.

Я окунулся в него — в жаркий солнечный свет, сухую траву, далёкие и странные звуки, совершенно незнакомые запахи. И глазом не успел моргнуть, как страх сменился любопытством.

С тех пор каждый день я вылезал из-под крыльца, чтобы узнать что-то новое: исследовал запустевший дом, лежал у перекошенных ступенек и наблюдал, как закат сменяется рассветом, как между цветами порхают бабочки, шумят насекомые в траве.

Тем временем голод становился сильнее и нестерпимее. Пришлось попробовать на вкус дождевого червяка, назойливую муху, кружащую над мордой, выпавшего пару дней назад птенца ласточки, чьё гнездо находилось под козырьком дома.

Сначала то, что приносила с собой мать, казалось огромным и бесконечным, но со временем нам перестало хватать. Вскоре и молоко у неё пропало. Сбиваясь в кучу, мы делили то, что удавалось раздобыть. В такие моменты игры превращались в отчаянные драки.

Всякий раз, видя, как хвост матери исчезает под покосившимися воротами, я думал: куда же она уходила, что делала, где пропадала? Почему после этого от неё так странно пахло? И сколько ещё в этом мире запахов, о существовании которых я не знал и даже не догадывался?

Однажды я не удержался и последовал за матерью. Без труда пролез в щель и побежал, с трудом пробираясь сквозь высокую траву на едва окрепших лапах. Её след оставался на кустах, на краях канавы, так что я с лёгкостью шёл по нему.

Вокруг всё выглядело огромным и чужим: звуки пугали, небо будто падало на меня, вынуждая бежать вперёд со всех лап. Очень скоро родной дух стал слабеть. В спёртом летнем воздухе появилось что-то странное, похожее на дым, но намного противнее. Оно оказалось липким, от него щекотало в носу и чесалось горло.

Я остановился, чтобы принюхаться, но тут над головой пронёсся резкий и страшный шум. Прижавшись к земле, чтобы меня никто не видел и не слышал, осторожно пополз вперёд, протискиваясь между стеблями травы. Звук, только что стихший, вдруг возник снова. И тут я уткнулся мордой в песчаную насыпь.

Помню, как впервые увидел их! Огромные, невиданные звери. Они проносились надо мной, и рычали так, что закладывало уши. Едва живой от страха, я помчался назад через траву и кусты, боясь, что услышу, как за мной гонится один из них.

По дороге к дому насобирал блох и наградил ими всех братьев. Мелкие гады страшно донимали. В те дни, когда есть было нечего, паразиты будто голодали вместе со мной и впивались в шкуру со звериной яростью. Тогда казалось, что нет существа страшнее блохи. Позже я узнал, как сильно ошибался.

Мать возвращалась, и мы всей стаей ели и укладывались спать. Конечно, если было что есть. Случалось, что она возвращалась домой без еды, уставшая и злая, а мы так хотели есть, что кидались к ней, боролись за место у живота, позабыв, что молоко давно кончилось. Тогда мать порыкивала на нас, иногда покусывала.

С первыми лучами солнца она снова уходила, а мы, голодные и обессиленные, взглядом провожали её хвост, который исчезал за покосившимся забором. Живот сводило так сильно, что я скулил и пищал, пока не терял от натуги голос. Звал мать, и братья вторили мне. Мы понимали, что она ушла, что не слышит нас, но от этого выли ещё тоскливее и оглушительнее.

Вскоре трава за забором зашуршала. Мать возвращалась! Братья кинулись ей навстречу, а я следом. Первое, что запомнилось — дух, который сразу не понравился. Резкий, незнакомый, пугающий. Так пахла опасность.

Я зарычал, глядя на две здоровенные лапы, видневшиеся из-под ворот. На них не оказалось ни когтей, ни пальцев. Огромные, чёрные, гладкие. Незнакомца не было видно, и оттого он казался ещё опаснее. Мы с братьями, чувствуя друг друга рядом, осмелели и залаяли — нам думалось, что очень грозно.

А странный, подозрительный чужак гавкнул что-то в ответ, и резкий, страшный удар сотряс ворота. В его голосе прозвучало нечто скверное, угрожающее. Я чувствовал, как на загривке поднимается шерсть, но не понимал, что именно мне не нравится.

Мы кинулись к изгороди, рычали и гавкали, в надежде прогнать непрошенного гостя. Тогда чёрные лапы сдвинулись с места, зашагали прочь от ворот. Вскоре шум его шагов растаял в воздухе. Как же мы тогда радовались! Нам удалось прогнать жуткого и неведомого зверя, вторгшегося на нашу территорию. Победа казалась настолько сладкой, что мы на время забыли о голоде.

Мать всегда приходила домой до наступления темноты, но в тот мрачный вечер так и не вернулась. Помню, как на улице сгущалась тьма, и я не мог понять — ночь уже или ещё нет? А потом пошёл дождь. Крупные холодные капли намочили шерсть, а я всё сидел, надеясь почуять знакомый дух.

От завываний у меня пропадал голос. Братья возились рядом, но я отчего-то не хотел играть с ними. Возможно, чувствовал, что приближается нечто опасное, и оно хуже голода и дождя.

Я сильно замёрз, залез обратно под крыльцо, пытаясь согреться в сухой траве. Место моего рождения всегда пахло покоем и безопасностью, но не в этот раз. Свернувшись калачиком и поджав под себя лапы, закрыл глаза в надежде, что, когда открою, мать окажется рядом и вновь станет тепло и сытно, как раньше.

Сквозь сон до меня донёсся резкий звук. Нос унюхал тот самый дух — незнакомый и пугающий. Это был запах двуногого чужака. Боясь привлечь к себе внимание, я попятился назад, к стенке убежища. Двигался медленно, стараясь не шуметь.

Заметил, что один из братьев тоже здесь. Поджимая от страха хвост, он пролез под крыльцо, снаружи остался последний — чёрный и самый крупный из нас. Он лаял и рычал.

Помню яркий свет и оглушающий грохот, похожий на тот, что издавало небо в моменты сильного дождя, но в этот раз прогремело слишком близко — почти у самых ступенек, под которыми мы прятались. Голос брата оборвался, и я вдруг понял, что никогда его больше не услышу.

В щель под крыльцо просунулось что-то длинное и тёмное. Брат зарычал, залаял, бросаясь на странный предмет. А я застыл на месте, прижимаясь животом к земле, стараясь отодвинуться подальше от этой штуки, вторгшейся в наш крохотный мир.

Вспышка и звук повторились, но теперь это прозвучало с такой силой, что я перестал слышать, а от резкого дыма защипало в носу и заслезились глаза. К горлу подкатил ужас, захотелось заскулить, но не знаю, смог ли, потому что из-за шума, стоявшего в ушах, не удалось расслышать собственный голос.

Отвернувшись мордой к стене, я замер, стараясь не шевелиться и не дышать. Не помню, сколько так пролежал. От голода и ужаса я забылся сном. Наверное, это и спасло.

Когда пришёл в себя, чужак с его чёрной штукой уже ушёл. Сквозь узкие щели рассохшихся досок пробивался бледный свет луны. Вокруг царила абсолютная тишина. Я не слышал ни ворчания братьев, ни их сопения, ни единого постороннего звука, даже собственного дыхания и стука сердца. Меня окружало такое жуткое и пугающее безмолвие. Зато я учуял кровь.

Приподнявшись на лапах, я увидел братишку, лежавшего рядом. Он застыл в странной позе, на его спине зияла огромная, страшная рана. Казалось, что она больше, чем сам брат. Никогда не забуду его мутные глаза — они смотрели сквозь меня.

Желая согреться о его густую шерсть, я подполз ближе, прижался, но не ощутил тепла. Он был холоднее самой холодной ночи, а шкура его стала жёсткой от засохшей крови.

Выползти из-под крыльца и проверить, что там с третьим братом, я не решился. Вздрогнул, когда где-то над головой закричала птица. Как же одиноко и больно мне было в этот момент! Я почувствовал, что остался один на один со страшным миром, который ворвался в мою жизнь и забрал всё, что я знал и любил. А после просто ушёл, оставив наедине с потерями.

В животе урчало, я не ел уже день, но всё, что мог — лежать и тихо-тихо скулить. Я чувствовал запах крови на своей шерсти, на досках, на земле.

Голод стал невыносимым, я начал вылизывать себя. Солоноватый привкус на языке дурманил, откуда-то изнутри рвалось рычание, я даже прикусил себе лапу. «Что теперь будет?» Один в целом мире, голодный и замёрзший.

Ночь показалась мне бесконечно долгой, холодной и пустой. Блохи, то ли чувствуя слабость, то ли от запаха крови, совсем озверели, их укусы стали особенно болезненными. Поймать и выгрызть своих мучителей я не мог — не было сил, так и пролежал у стены, то проваливаясь в сон, то вздрагивая и просыпаясь. Каждый раз, открывая глаза, я видел перед собой тело брата. Он лежал рядом — такой спокойный и безмятежный. Тогда мне тоже хотелось умереть. Наверное, смерть так и приходит. Сначала её боишься, потом смиряешься, а под конец жаждешь. Не потому, что больно, а потому что становится всё равно.

С наступлением рассвета я уже наверняка знал две вещи. Во-первых, мать не вернётся. Возможно, во мне говорило чувство покинутости, но я принял то, что никогда больше её не увижу. Во-вторых, я понял, что долгий голод — зверь коварный и более опасный, чем блохи. Он подкрадывался, овладевал мыслями и телом. От него не спрятаться, не поймать, как назойливого паразита, и не перекусить острыми зубами. Из-за него сжимался желудок и выключались прочие чувства.

Новый день оказался чудовищно жарким. В другое время я бы этому радовался, ведь от жары хотелось меньше есть. Зато терзала жажда, а в убежище, пахнущем смертью, не нашлось ни капли воды. И откуда-то взялись мерзкие мухи. Они залетали в рот, в уши и глаза. Я видел, как они ползали по шерсти брата, как присасывались к сгусткам крови. Скоро их жужжание стало невыносимым.

Очень хотелось выйти на свежий воздух. Может, я и остался бы лежать, но жизнь во мне не желала сдаваться. Что-то дрогнуло в лапах, чувство самосохранения подтолкнуло вперёд. Я сорвался с места и бросился к выходу!

Выскочив из-под крыльца, вдохнув свежего воздуха, кинулся к воротам, пролез под ними и помчался прочь. Воли к жизни хватило всего на несколько десятков прыжков. Не помню, как я оказался на дороге. В памяти осталась лишь песчаная насыпь, взбежав на которую я без сил упал набок, тяжело дыша и наблюдая за прыгающими передо мной камешками от проносящихся мимо огромных зверей. Тех самых, от которых я недавно спасался бегством.

Я — беспомощный, почти лишившийся чувств, не имеющий сил пошевелиться, — молча лежал и ожидал конца.

Один из них остановился. Из него вышел чужак, похожий на того, пришедшего в наш двор и убившего моих братьев.

Его огромная тень накрыла меня целиком, заслонив солнце.

— Живёхонек, — прозвучал грубый голос, в котором я не услышал угрозы.

Он пахло тем самым дымом и чем-то кислым, что вызывало желание чихнуть. Его сильные передние лапы осторожно подняли меня и куда-то понесли. Мир проплывал мимо, а я отчаянно сопротивлялся, лаял, пытаясь укусить чужака.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Он принёс меня в свою нору, опустил на пол. Я чувствовал запах пыли, дерева и камня, а ещё запах двуногого. Его духом пропиталось всё вокруг.

Я тут же, поджав хвост, юркнул под первый попавшийся уступ — низкий, тёмный. Забился в угол и оттуда наблюдал за грубыми, неуклюжими лапами незнакомца. Они медленно передвигались по норе, а я, затаившись, следил за каждым их движением.

— Пить хочешь? — прозвучал сверху его голос.

Перед моим убежищем появилась вода, но не в луже, а в странной, круглой штуке. Я умирал от жажды, но всё равно ждал, пока он уйдёт, и только тогда, дрожа от страха, принялся лакать. Вода оказалась чистой, но безвкусной. Она стекала по горлу, ещё больше распаляя голод.

Вскоре чужак вернулся и поставил на пол такую же штуковину с едой. Она дразнила теплом, источала запах… мяса! Не затхлых костей, обглоданных добела, не тошнотворной гнили, принесённой матерью с помойки, а пьянящего, сводящего с ума аромата мяса!

— Это твои миски. Будешь из них есть и пить, — гавкнул он. — Понял, Валдай?

«Валдай? Куда я попал? Это ловушка? Бежать, спасаться бегством — или рискнуть, довериться манящему запаху?»

Голод грыз изнутри, но я не поддался соблазну. До самой ночи я просидел под уступом, дрожа и прижимаясь спиной к холодной стене, зализывая зуд от впившихся в шкуру блох. Свет, проникавший через дыру в стене, давно померк, а снаружи по‑прежнему выли и рычали железные звери. От этого шума звенело в ушах.

Я заскулил — тихо‑тихо.

— Что ты там завёлся, а? — голос донёсся с высокой горы, где он лежал. — Спи уже. Это машины. Не съедят.

Я высунул нос. Чужак пристально смотрел сверху. Белки его глаз сверкали в темноте. Я снова издал тихий, жалобный звук, похожий на стон.

— Всё вы, дворняги, труситесь. Ничего, привыкнешь. Это тебе не под забором мёрзнуть. Тепло же? Сухо? — Он хмыкнул, отвернулся. По его ровному дыханию стало ясно — заснул.

Когда я выползал, пол скрипнул, но двуногий не обернулся, лишь пробурчал сквозь дрёму:

— Спи, Валдай.

Осмелев, я наконец подполз к мискам — так он назвал это странное, пахнущее мясом нечто. Забыв обо всём на свете, выбрался из‑под ящика и впился зубами в сочный кусок. Ничего вкуснее я не пробовал за всю свою короткую и несчастную жизнь! Я рвал, давился, кашлял, но не останавливался. Продолжал есть, позабыв об осторожности, лишь бы проглотить ещё кусочек! Мясо… Еда… Такая вкусная! Наплевать, что происходит вокруг, лишь бы в животе было тихо!

Набив пузо, я кое‑как втиснулся обратно в убежище и уснул. Ночью вздрагивал, просыпался, боясь, что чужак подкрадётся ко мне и схватит. Но ничего такого не случилось.

Утром, открыв глаза, я увидел возле деревянного ящика снова наполненную миску. Видимо, я так устал, что не заметил, как незнакомец проснулся и ушёл.

Из глубины норы послышались шаги. Он медленно подошёл к моему убежищу, нагнулся, заглядывая под ящик. Я насторожился, уши встали торчком. Прижался к стене. Мы смотрели друг на друга и не шевелились.

— Не бойся, — сказал он уже знакомым голосом. В его глазах угадывалась усталость, но не злоба.

Порывшись в своей коже, чужак медленно, очень медленно протянул ко мне свою переднюю лапу. В ней он держал что‑то очень вкусное. Оно источало запах соблазнительнее, чем мясо!

— Иди ко мне. Я не кусаюсь.

Дразнящий аромат лишал воли. Зверь, принёсший меня в своё логово, продолжал издавать странные, успокаивающие звуки.

— Смелее. Не бойся.

Его надорванный, хриплый голос звучал дружелюбно, но и доверия не внушал. Инстинкт подсказывал: «Это ловушка. Опасность!»

И тогда я сделал выбор. Не разумом, а всем своим существом. План был прост: подкрасться ближе, завладеть вожделенной вкуснятиной и скрыться под ящиком. Но стоило схватить зубами кусок, как со мной случилась беда.

Я словно прирос к полу — не мог пошевелиться. Лапы вдруг отказались слушаться, а рот наполнился слюной. То, чего коснулся мой язык, оказалось настолько восхитительным, что я проглотил это целиком, даже не жуя, — и тут же захотел ещё!

Потянул носом, обнюхал шершавые пальцы и замер. Прижался к полу, позволяя дотронуться до себя. Внутри всё сжалось в комок, но воспоминание о съеденном возобладало над страхом.

— Ну что, пёсик, — произнёс он, — будем знакомиться. Меня Василич зовут.

Невероятно, но я вдруг ощутил к этому странному существу… доверие. Мышцы расслабились, в груди появилось знакомое, спокойное чувство — как тогда, в детстве, под крыльцом.

Пока я пытался осознать произошедшее, его тёплая, тяжёлая лапа коснулась моей головы. Ласково почесала за ухом, затем опустилась на спину. Я вспомнил себя — совсем крошечного, дрожащего от холода и страха под старым, покосившимся крыльцом. Вспомнил, как мать вылизывала нежным языком мою грязную, взъерошенную шёрстку. В каждом её прикосновении чувствовалась безграничная любовь, забота, обещание защиты.

Он продолжал меня гладить — снова и снова. И я понял: опасности нет. Этот зверь… он не причинит вреда. Тепло разливалось во мне, вытесняя леденящий страх — не только по сытому животу, но и по всему телу, от кончика носа до самого хвоста. И родилось странное, доселе неизведанное ощущение — сытости и безопасности.

В этот момент Василич потянулся рукой, доставая из‑за спины длинного червя. Скользнув над головой, червь затянулся у меня на шее — не больно, но накрепко. Я дёрнулся назад — инстинкт! Петля лишь плотнее обхватила горло. Замер. Сердце застучало где‑то в ушах. Червь давил, напоминая о зубах матери, когда она таскала нас за шкирку. Но сейчас было по‑другому, чуждо, непонятно. Я издал короткий, испуганный визг.

— Тихо, — сказал Василич и потянул к себе — медленно, но неотвратимо.

Я упирался лапами. Всё во мне рычало: «Нельзя! Опасность! Незнакомое!» Но Василич не отпускал. И я сделал шаг. Потом ещё. Червяк ослаб.

Неужели свобода ограничится длиной его руки?

Он снова потянул к себе.

— Пойдём.

И я пошёл.

На следующий день он поставил меня в большую лужу и испачкал липкой грязью, которая почему-то пахла цветами. Долго втирал её в мою шерсть, а потом смыл водой. Не холодной, тёплой. Зуд ослаб, но ненадолго. Через пару часов блохи снова ожили.
— Ничего, Валдай, выведем, — сказал Василич и повторил всё снова. И ещё раз.
После третьего купания я ждал знакомых укусов, готовый впиться зубами в тело... Но ничего не происходило. Шкура не чесалась.
Он провёл рукой по моей спине.
— Вот и всё. Больше они тебя не тронут.
И правда — блохи заснули и больше не просыпались. Я наконец смог о них забыть.

Первые прогулки стали для меня настоящим испытанием. Мир за пределами дома казался огромным и пугающим: шум больших и быстрых зверей, чужие запахи, высоченные каменные муравейники… Незнакомые существа на двух лапах водили моих сородичей, удерживая их червяками. Я прижимался к ноге Василича, дрожал, а он терпеливо ждал, когда я осмелею. Чувствуя его защиту, я быстро освоился, начал исследовать территорию: обнюхивал каждый куст, каждый угол, запоминая маршруты и ориентиры.

Я осваивал новые правила: нельзя прыгать и лаять на тех, кто ходит на задних лапах, миску с едой нужно ждать, а не выхватывать. В обмен на сытость пришлось выполнять странные требования: «сидеть», «лежать», «место». Я не понимал, зачем ему нужно, чтобы я замирал в нелепых позах. Первые попытки закончились ничем. Василич вздыхал:

— Эх, Валдай, упрямый ты мой.

Тогда я пошёл на хитрость. «Лежать»? Я ложился, но тут же перекатывался на спину, подставляя живот. Это всегда срабатывало. Он гладил мою шерсть и отдавал приготовленное угощение.

Знания давались нелегко, но с каждой успешной попыткой я видел, как Василич радуется — его улыбка была для меня лучшей наградой. Он обучал меня тому, чему не успела научить мать.

Потом мы возвращались в нору, и Василич играл со мной. Гонял тёплый, живой свет по стене. Я не мог удержаться: всё моё существо, все инстинкты требовали поймать эту дичь. Я подкрадывался, прижимаясь животом к прохладному, гладкому полу, и совершал бросок! Когти цокали, лапы скользили, а зайчик удирал. Я злился, тявкал — коротко, звонко.

Василич сидел на скрипучей горке и наблюдал, как я охочусь.

— Ну давай, Валдай, лови! — лаял он и двигал передней лапой, гоняя светлячка по норе.

Играя со мной, он издавал отрывистые грудные звуки, которые, казалось, дарили мне столько тепла, сколько не дала бы самая густая шерсть.

— Дурак ты, пёс… Совсем ещё дурак. Но хороший.

Однажды вечером его голос стал тихим, взгляд задумчивым:

— А знаешь, Валдай, я всегда о собаке мечтал, — произнёс он, и его пальцы замерли в моей шерсти. — С самого детства. Просил у родителей — обещали, да всё как‑то не складывалось. Потом взрослая жизнь закрутилась. Работа, заботы… Не до того. Думал, уже и не получится. А тут ты… нашёлся.

Шли дни. Я привыкал к своей новой жизни, изучал территорию. По сравнению с норой под крыльцом это логово казалось огромным. А ещё в нём обитали другие странные существа.

Одного из новых соседей я страшно не любил. Когда Василич с ним гулял, тот громко рычал — так громко, что закладывало уши. И ещё он много ел. Радовало одно: он не питался водой и мясом — пожирал пыль и грязь.

Другой висел на стене и постоянно шумел. Когда Василич дразнил его костью, в нём появлялись мои сородичи и даже страшные чудища.

В соседней норе стоял и глухо урчал, будто у него болел живот, ещё один житель. Холодильник — так его звали, и от него пахло холодом. Когда Василич подходил к нему, случалось чудо: белый ящик издавал щелчок, выпускал из брюха свет и отрыгивал еду.

Я узнал много новых вкусов, познакомился со своими собратьями во дворе, научился понимать язык зверей, ходивших на задних лапах. Попробовал упругую и солёную сосиску, дырявый, жирный сыр, рыбу, что пахла гнилой водой, но таяла на языке.

Каждый новый день приносил открытия. Двуногие называли себя людьми, свои передние лапы — руками, задние — ногами. Их шкура — одежда, рычащие звери — машины, а нора, в которой я жил, называлась квартирой. Василич говорил про себя — хозяин. Я же был его Псом.

Когда хозяин уходил, я укладывался рядом с белой коробкой — моим новым другом, молчаливым, холодным, но таким щедрым, — и ждал.

Вечером он возвращался и чесал мне живот. Его пальцы находили то самое место, из‑за которого задние лапы начинали сами собой дёргаться от удовольствия. Я жмурился, падал на спину, подставляя мягкое, уязвимое брюхо — самое ценное, что есть у зверя. И в этот миг понимал: так хорошо мне не было никогда!

Я научился доверять своему двуногому, чьё имя поначалу казалось бессмысленным набором звуков. Он кормил меня, защищал от ветра и холода, учил новым вещам.

Иногда по ночам я вспоминал мать, братьев, сестру. Боль утраты не исчезла, но стала тише — словно далёкий раскат грома после дождя. Я теперь знал, что кроме страха и голода в мире существовали тепло человеческого прикосновения, радость от сытного обеда и чувство защищённости. Но вместе со знаниями пришло и новое понимание: чтобы сохранить это тепло, нужно быть сильным. Нужно уметь защищать то, что дорого. Я больше не был испуганным щенком, дрожащим под крыльцом. Я стал Псом — верным, сильным, способным защищать тех, кто мне дорог.

Прошло ещё какое-то время, я подрос и окреп, научился различать оттенки настроения хозяина — по голосу, запаху, его движениям. Выяснилось, что люди могут быть разными: одни причиняют боль, другие дарят ласку.

Мы гуляли в лесу, играли на лужайке, спали в обнимку под тёплым пледом. И мне было неважно, что ждёт впереди. Пока мы вместе — справимся со всем. Потому что стая — это не просто живущие под одной крышей. Это те, кто готов делить с тобой и радость, и боль. Те, ради кого ты готов стать сильнее.

Постепенно я начал замечать мелочи, которые раньше ускользали от внимания. Например, как меняется запах хозяина: когда он доволен — в нём появлялось что‑то похожее на аромат тёплого хлеба; когда тревожился — запах становился резким, неприятным. Я научился считывать эти сигналы и подстраиваться под них.

И хотя в собачьем сердце навсегда останутся шрамы прошлого, впереди меня ожидало совсем другое будущее. Я верил, что смогу стать тем, кем никогда не был прежде — настоящим Псом!

Однажды Василич привёл меня на поле, заросшее высокой травой. Там не было ни страшных рычащих зверей, ни чужих двуногих — только ветер, шелест зелени и бесконечное пространство. Я сделал один шаг, другой… И помчался! Бежал так, как не бегал никогда прежде — легко, свободно! Ветер бил в морду, лапы сами выбирали путь. Настоящее собачье счастье!

Шло время. Дни стали короче, потом опала листва, а следом выпал первый снег. Я стал совсем взрослым. Шрамы прошлого так никуда и не делись, но они утратили надо мной силу. И лишь изредка прошлое напоминало о себе. Стоило луне заглянуть в окно нашей квартиры, как я просыпался от кошмаров: снова слышал грохот, чувствовал запах крови, видел неподвижные тела братьев. Тогда я залезал на его горку, прижимался к нему боком и тихо скулил. Он просыпался, гладил, шептал что‑то успокаивающее. Постепенно дыхание моё выравнивалось, и я засыпал, чувствуя его тепло.

Я знал запах его рук, знал каждую трещинку на его пальцах. С каждым днём наша дружба крепла, и скоро мы стали словно единым целым. Я надеялся — всем своим щенячьим, а потом и взрослым собачьим сердцем — что этот смех, эти руки и это чувство покоя — навсегда.

Но ничего не бывает навсегда. Всё изменилось, когда в нашей квартире появилась Она. Её запах перебивал остальные, естественные — даже запах страха. От неё пахло цветами и другими самцами, а обувь цокала по полу, как клюв дятла по сухому дереву. Голос казался сладким, как испорченное мясо — и от этого меня воротило. Хозяин звал её Наташа.

Как‑то раз она опустилась передо мной на корточки. Её пальцы с длинными, острыми когтями потянулись к моей голове.

— Ну что, псинка, познакомимся? — высокий голос звучал, как визг тормозов.

Я отступил, тихо зарычал. То была не злоба, а лишь предупреждение. Её запах стал резче, в нём появились нотки раздражения.

— Ах так? — она щёлкнула языком. — Не хочешь дружить? Напрасно.

Она встала, прошлась по комнате. Её глаза скользнули по моей миске, по игрушкам, подстилке.

— Знаешь, Вася, — сказала она, обращаясь к хозяину, и её голос стал мягким, — я, кажется, поняла. Он просто ревнует. Василич рассмеялся, обнял её и так же сильно, как обнимал меня.

На следующий день Наташа принесла резиновую кость, пахнущую чуждым, ненастоящим. Бросила её мне, не подходя близко.

— На, держи.

Я ткнулся носом в подарок, ожидая подвоха. Но это была лишь игрушка. Я не понимал. Её запах всё так же предупреждал меня об осторожности, но её жест был… предложением дружбы? Неуверенно помахал хвостом. Она не ответила, отвернулась.

— Видишь, — сказала она Василичу, — он даже не играет. Просто не знает, что с ней делать. Я пытаюсь, честно. Но между нами нет контакта.

Василич что‑то пробормотал в ответ, и я уловил в его голосе нерешительность. А она сорвалась на крик:

— В детстве меня облаяла такая же дворняга! Гнала полквартала, я думала, умру от страха! А ты завёл… И требуешь, чтобы я его любила! — в её голосе снова зазвучала знакомая, сладкая ядовитость. — А этот запах… Я уже не говорю про шерсть.

Я огрызнулся — не сильно, просто предупредил.

— Ах ты, тварь! — взвизгнула она. — Псина бешеная!

Василич тогда впервые крикнул на меня:

— Валдай! Нельзя! Ты с ума сошёл?!
Он схватил меня за ошейник, отвёл и запер в соседней комнате.

Потом они часто приходили вместе, и я оказывался под замком. Сидел у двери, затаив дыхание, шерсть на холке поднималась дыбом. Я не понимал слов, но эта вибрирующая атмосфера ненависти и боли была понятна без перевода.

В один из вечеров, они сильно погрызлись. Её голос взвивался, как сирены железных зверей, снующих за окном, а голос Василича становился глухим и тяжёлым, будто он тащил на себе что‑то тяжёлое.

— Я устаю на работе, понимаешь? — доносились его слова. — Мне нужен покой, а не вечные претензии!

— А мне нужен мужчина, а не затворник с собакой! — визжала она.

Запахло опасностью, как тогда, под крыльцом. Она ушла, хлопнув дверью.

Василич выпустил меня. Сам замер посреди комнаты, вялый и сгорбленный. Потом не глядя на меня, он прошёл мимо, захлопнув дверь в свою спальню. В ту ночь он не вышел ужинать.

После того дня хозяин стал меняться. Его рука, бросающая мячик, иногда дрожала. Голос, зовущий меня, стал жёстче, в нём пропали тёплые, грудные нотки. Он поздно приходил, и от него тянуло той самой едкой, горькой кислотой, от которой щипало в носу.

Иногда, вечерами, Василич говорил сам с собой:

— Пустота какая‑то, Валдай… Внутри. Ничего не хочется, — и его рука замирала. Я тыкался носом в ладонь, пытаясь вернуть его к себе. Он вздыхал: — Ты‑то хоть понимаешь…

Однажды за ужином хозяин нечаянно уронил тарелку. Она разбилась с оглушительным звоном. Он не стал её убирать — только с силой швырнул вилку в раковину, так что та отскочила в сторону. Я отпрянул, прижав уши. Он заметил это и прошептал, отворачиваясь:

— Чёрт… Зачем я это? Просто… всё валится из рук.

Стали случаться и другие странные вещи. Как‑то раз он забыл налить мне воды. Я весь день подходил к пустой миске и тыкался в неё носом, но он, проходя мимо, лишь раздражённо бросал:

— Потом, Валдай, не до тебя.

В другой раз, радостно виляя хвостом, я потянулся мордой к его руке, выпрашивая ласку. Он резко дёрнулся, отстраняясь.

— Отстань, пёс, голова раскалывается.

Его пальцы даже не коснулись моей шерсти.

Вечером, когда я, разыгравшись, радостно тявкнул, он обернулся и закричал:

— Да заткнись ты, наконец!

Крикнул с такой силой, что я отпрянул и затих, не понимая, что сделал не так.

Помню, как принёс ему свой мячик — наш старый, потрёпанный друг, с которым мы не играли целую вечность. Положил к его ногам и отпрыгнул, приготовившись к броску.

Василич посмотрел на на меня. В его глазах не было ни радости, ни раздражения — лишь пустота. Он медленно наклонился, поднял мячик и… просто бросил его в угол. Не для игры. А чтобы убрать с глаз долой.

— Не сейчас, Валдай, — буркнул он и прошёл к холодильнику.

Я подобрал мячик, унёс его на свою подстилку. Теперь от него исходил только мой запах. В тот вечер я понял: мы жили в одной норе, но в разных мирах. Солнечные зайчики умерли, и никто уже не собирался их воскрешать.

Помню, как я ждал его с работы. Час, два — хозяина всё не было. Лежал у двери, уткнувшись носом в щель под ней, прислушиваясь к знакомому звуку лифта. Но лифт останавливался на других этажах, и шаги за дверью казались быстрыми, не такими, как его тяжёлый, уверенный топот.

Хозяин вернулся поздней ночью. Я почуял своего человека, но походка его оказалась чужой. Он шаркал ногами, спотыкался. Долго искал ключом замочную скважину, царапая металлом о металл — этот звук заставлял меня тревожно скулить.

Когда он распахнул дверь, я встал, завилял хвостом, издал приветственное «гав». Унюхал тот самый едкий, кисловатый запах — на этот раз ещё более густой. А сквозь него пробивался другой, хорошо знакомый, но уже позабытый запах беды.

Василич вошёл, запнулся о порог, навалившись плечом на дверной косяк. Его глаза, обычно спокойные или смеющиеся, в этот раз были мутными, остекленевшими. Хозяин смотрел сквозь меня — в какую‑то свою, невидимую пропасть.

— Валдай… Всё… Иди к чёрту! — прохрипел он.

Я подошёл, ткнулся носом в его свесившуюся ладонь. Хотел успокоить, лизнуть, сказать, что я здесь, что всё будет хорошо. Но он отдёрнул руку, будто к нему прикоснулись раскалённым железом.

— Отвали! — рыкнул он и исчез в комнате, где жил мой белый друг.

Следуя за ним, я скулил, тянулся мордой к его ноге, пытаясь понять — может, он болен? Или ранен?

Хозяин, сгорбившись, сидел за столом. Его лицо, обычно спокойное, исказила гримаса, которую я никогда раньше не видел.

— Чего уставился? — слюна брызнула с его губ. — Радуешься? Счастлив, что мне плохо?

Голос Василича походил на рычание соседского питбуля, всегда кидавшегося на других собак. Рука — та самая, что обычно чесала меня за ухом — схватила со стола пустую стеклянную бутылку. Он не целился, просто швырнул её в мою сторону со слепой, бессмысленной яростью.

Я этого не ожидал. Не мог ожидать. Только не от него.

Сильный удар. Боль — тупая, оглушающая, аж дух перехватило. Но взвыл я не от неё, а от ужаса. От крушения своего мира.

Василич вскочил из‑за стола, двинулся на меня. А я стоял, не убегал — верил, что это ошибка, что он очнётся, узнает, поймёт. Но он не остановился. От него несло ненавистью — ко мне, к самому себе, ко всему вокруг.

— Заткнись… — он пробормотал что‑то бессвязное и ударил тяжёлым ботинком по моей миске с водой.

Она со звоном отлетела, вода пролилась на пол, смешиваясь с грязными следами его обуви.

И тогда я оскалился. Инстинктивно. Не чтобы укусить — чтобы защититься от того зверя, что занял тело моего хозяина. Чтобы показать, что я ещё жив, что буду драться за свою жизнь.

Василич заметил оскал.

— Дерьмо неблагодарное! Рычишь на меня? Плохим считаешь? Это после того… после того, как я тебя… я тебя…

Он рухнул на колени, схватился за голову и начал рыдать — громко, надрывно, по‑звериному, с теми же всхлипами, с какими скулил я, когда прятался под крыльцом.

Я отполз. Спиной к стене, оскалив зубы, рыча сквозь сжатое горло. Инстинкт кричал об одном: опасность. Смертельная опасность!

Внутри у меня всё разрывалось на части. И невозможно было понять, как тот, кого я любил больше жизни, мог стать этой опасностью.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

За ночь боль прошла. Я встретил хозяина, виляя хвостом. Собирался вылизать его лицо, но он не позволил. Он остановился посреди комнаты, уставился на меня.

— Валдай... — голос его хрипел. — А ведь она была права. Ты... ты как укор. Смотрю на тебя, и всё вспоминается... Я тебя подобрал. Хотел сделать всё правильно. А получилось... как всегда.

Василич пнул ногой пустую бутылку, валявшуюся по полу. Я вздрогнул, отпрянул.

— Что смотришь?! — его голос внезапно сорвался на крик. — Чего?! Я тебя спас! А ты... ты жизнь мне испортил! Она ушла! Ушла из-за тебя!

В его крике звучала не просто злоба. В нём слышалась ненависть к самому себе и ко мне:

— Ненавижу этот взгляд! Ты… Ты…

Теперь, когда его жизнь рушилась, он не мог выносить этого молчаливого укора. Моя преданность стала ему ненавистна.

Он медленно подошёл и молча пристегнул к ошейнику цепь, даже не почесав за ухом. Я думал, мы идём гулять и на улице наступит примирение, но хозяин привёл в незнакомое место — двор, отгороженный от остального мира высоким забором, где жили машины. Василич передал цепь Геннадию, так он его назвал.

— Забирай. Одна морока с ним. И с ней... из-за неё всё. Работу потерял, в долги влез, а она... свалила. И этот, — он мотнул головой в мою сторону, — терпеть её не мог. Как будто знал. Теперь напоминает мне обо всём... О ней… Пусть живёт здесь, стережёт гаражи. Пёс с характером! Любого чужака прогонит.

Геннадий пристегнул цепь к кольцу в стене. Кинул на землю несколько деревянных листов, пахнущих гнилью и сыростью.

— Место, — Василич указал на деревяшки. Его взгляд показался мне тоскливым и безжизненным. И я повиновался.

— Сиди здесь, — бросил он и ушёл, не оглянувшись.

Изредка он появлялся, кидал мне кость, но всегда исчезал, не сказав ни слова.

В гаражах было три сторожа. Каждый — со своим нравом. Они менялись через две луны.

Геннадий — вожак: грубый, пьющий, жестокий. Он кричал на меня, гонял палкой и пинал ногой. Погрызётся с кем-то — и бьёт. Ударит — и пойдёт по лестнице в свою нору. Ругался он много и со всеми, а пил ещё чаще.

Михалыч — старый, безразличный. Приносил еду, но не обращал на меня никакого внимания, лишь бормотал себе под нос: «живёшь — живи». Правда, чаще Михалыч разговаривал с воронами.

И был ещё молодой — Андрей — который редко появлялся, но часто собачился с вожаком. Андрей, как и Михалыч, тайком подкармливал меня, то и дело подкидывая кости.

Больше о них сказать нечего. Ну были — и были. Они почти не выходили из своего дома, что возвышался над гаражами.

Однажды, когда комок злости, Геннадий, пнул мою миску, я не выдержал и рванулся к нему. Не помню самого удара. Помню только, как мир на мгновение погас, а когда прояснился, я уже лежал на боку и по морде стекало что-то тёплое.

— Успокоился, падла? — просипел он.

Я вскочил, снова кинулся на него, забыв обо всём. Но цепь взвыла и ошейник впился в шею. Я рухнул, хватая ртом воздух.

— Что, цепной, как жизнь на привязи? Будешь ещё кидаться? Я тебя быстро научу уму-разуму!

В очередной раз он отвесил мне пинка и ушёл.

Я снова оказался одинок, никому не нужен и голоден. Единственными знакомыми стали крысы да бездомные коты. Ночью, когда в гаражах никого не было, а сторожа спали, грыз цепь, пока не сломались клыки и не закровоточили дёсны. Зубы, истертые о железо, ныли, я мог есть только мягкую пищу.

Холодная цепь стала частью меня: моим вторым позвоночником.

Осень пришла незаметно: сначала лишь острый запах увядающей листвы, потом жёлтые листья, прилипшие к грязному асфальту. Они пахли сладкой гнилью, и я жевал их, пытаясь заглушить голод.

Потом пошли дожди. Шерсть промокала насквозь, холод пробирал до самых костей. Вода в ржавом ведре по утрам покрывалась тонкой коркой льда. Я проламывал её мордой, чтобы попить, и острые кромки царапали нос.

Первый снег был чистым и скрипел под лапами, но очень скоро его затоптали в серую, солёную кашу, которая разъедала подушечки лап. Холод стал постоянным, живым существом, поселившимся внутри меня. Ночью я сворачивался клубком, пытаясь согреться собственным дыханием. Утром шерсть покрывалась инеем, а вода в ведре превращалась в ледяной камень. Я лизал его, несмотря на то, что язык прилипал и на нём оставались раны. Зима перестала быть просто временем года — она превратилась в особое состояние внутреннего мира. Я больше не жил, а лишь существовал… Сидел, охранял. Лаял на прохожих, на детей, на ветер, качающий ворота. Лаял не потому, что был злым, а потому, что так хотел мой новый хозяин. Возможно, я одичал, а может, просто боялся, что если не буду гавкать, Геннадий забьёт меня палкой и я сдохну.

Как-то утром, когда изморозь висела на проволоке забора тонкими хрустальными иглами, я заметил Его. Не Василича. Другого. Невысокого человека в яркой, пухлой куртке цвета спелой рябины. Он шёл не один. Рядом шла собака.

Я оскалился и зарычал, шерсть на загривке встала дыбом. Чужак должен уйти. Его овчарка ответила мне. Человек дал команду, и она тут же замолчала, сев рядом. Он не ушёл. Приблизился, делая вид, будто совсем не боится. Посмотрел на пустую миску, заглянул в ржавое ведро с мутной заледеневшей водой. Покачал головой.

— Ну и жизнь у тебя, дружок, — пробормотал он, и в его голосе не было слащавой жалости, а лишь горькое понимание.

Незнакомец сунул руку в куртку, вытащил свернутый пакет. Из него достал кусочки колбасы. Он не бросил еду в грязь, как это делали другие. Аккуратно, почти бережно, положил в миску. Человек выглядел уставшим и побитым жизнью существом. Он будто узнал в моей беде что-то знакомое, и от этого его доброта казалась настоящей.

— Ешь, друг.

Я не накинулся на еду сразу. Незнакомец улыбнулся.

— Завтра мы придём снова. Принесём тебе ещё что-нибудь вкусное, — он свистнул своей овчарке, и они пошли дальше.

Когда нежданные гости скрылись за гаражами, я, дрожа от голода и недоверия, схватил лакомство и проглотил, почти не жуя. Слизывая запах колбасы с носа, я опустился на доски и начал ждать.

В воздухе стояли запахи дороги, талого снега и ржавого железа. Я лежал, свернувшись клубком, стараясь сохранить последнее тепло. Вдруг нос уловил знакомый, желанный дух. Я поднял голову, и сердце забилось чаще. «Они! Они пришли!»

— Держи, дружок. Мужик сказал — мужик сделал, — прозвучал его тихий, спокойный голос, и в миску упал сочный, дурманящий кусок мяса.

Я рванулся к нему, позабыв обо всём. Мир сузился до этого аромата, моего спасения. Почти вонзил зубы в плоть, как вдруг воздух разрезал знакомый, ненавистный рык.

— Ты это что тут устроил?! — его голос звучал скрипуче, как ржавая дверь. Геннадий стоял на лестнице, от него несло ядовитой водой и злобой. — Не смей мою собаку прикармливать!

Я отпрянул от миски, прижав уши. Старая, знакомая дрожь пробежала по спине. "Опасность!"

От человека в яркой куртке вдруг повеяло чем-то новым — твёрдым и острым, как лезвие ножа. Раньше от него такого запаха не было.

— Твою? — его голос прозвучал яростно. — Ты её даже по имени не зовёшь! Она у тебя с цепью вросла в грязь!

Геннадий его не слышал. Злоба, тлевшая в нём, вспыхнула ярким пожаром. Он что-то дико крикнул и бросился вниз по лестнице. Тяжёлый ботинок ударил меня в живот. — Пшёл прочь! Место!

Я почувствовал жгучую, невыносимую боль! Захотелось отбежать, спрятаться, забиться в угол, но что-то во мне надорвалось. Я залился лаем, рванулся вперёд и только цепь — мой второй позвоночник — не пустила, коротко и жёстко дёрнула назад, заставив захрипеть. Я был беспомощен, мог только смотреть и лаять.

Геннадий схватил лопату, пошёл на меня. — Ах ты! На кого...

Краем глаза я заметил, как овчарка сжалась, а после метнулась вперёд. Она не лаяла. Молча, со страшной силой впилась в ногу сторожа. Геннадий взвыл — высоко, по-бабьи. Это был крик чистой, животной боли. Он закрутился, пытаясь сбросить с себя собаку, но она повисла на нём. Тёмные глаза, полные холодной ярости, блестели. Лопата, готовая обрушиться ей на спину, замерла в воздухе — незнакомец держал Геннадия за руку, не позволяя ударить.

Я снова рванулся вперёд, цепь впилась в старую рану на шее, но на этот раз боль лишь разозлила.

В воротах вдруг появилась фигура — Андрей. Молодой сторож. Пришёл на свою смену. Парень кинулся к нам, схватил Геннадия за воротник, стал оттаскивать к лестнице.

— Чесма, фу! — крикнул незнакомец. — Ко мне!

Овчарка отпустила злодея, едва заслышав команду.

— Отвали! Я прикончу его и псину! — вопил вожак сторожей.

— С лопатой на собаку! — процедил Андрей сквозь зубы. — Да ты с катушек съехал! Опять нажрался!

Человек в яркой куртке сделал шаг вперёд. Глаза его горели.

— Я буду приходить каждый день! Слышишь?!

И его слова прозвучали не как угроза, а как обещание. Как клятва.

— Тебе хана! Ты покойник! — Геннадий пытался вырываться, но Андрей был моложе и сильнее. Он поволок его, как мешок с костями, вверх по лестнице. Тот хрипел, ругался, но ноги беспомощно волочились по ступенькам.

— Не ори! Я всё видел, — сказал молодой, желая приструнить вожака. — Сам виноват!

Андрей затолкал его в будку, обернулся на мгновение. Его взгляд встретился с моим. В глазах парня не было ни злобы, ни доброты. Лишь тихая, запоздалая решимость. И... стыд.

Крики смолкли, слышалось только тяжёлое дыхание человека в куртке, да грозное рычание собаки, которая стояла рядом с ним, не спуская глаз с лестницы. Замер и я, не в силах пошевелиться. Дрожь сотрясала всё моё тело. Я смотрел на Него — на этого человека, который только что заступился за меня. И тогда, не отводя взгляда, медленно, очень медленно подошёл к миске и, наконец, впился зубами в мясо. Это оказался самый вкусный, самый желанный, самый важный кусок в моей жизни. Потому что от него пахло не просто едой. Пахло новым другом.

После той драки порядок в гаражах изменился. Геннадий ко мне больше не приближался — обходил стороной. В его взгляде, прежде наполненном тупой злобой, теперь читалась опасливая ненависть. Он перестал быть неоспоримым вожаком. Андрей, напротив, будто вырос в своих же глазах. Теперь он приносил мне еду и воду, делая это не таясь, спокойно и уверенно. Однажды при мне сказал Геннадию, который что-то бурчал у ворот:

— Гена, заткнись. Слышишь? Ты здесь уже не царь и не бог. Будешь творить беспредел — я тебя самого на цепь посажу. Понял?

Геннадий не посмел возразить. С тех пор власть разделилась. Наступил хрупкий, напряжённый мир, основанный не на доброте, а на страхе и силе.

Я каждый день ждал Его. Не Василича, что изредка ещё появлялся, хмурый и пропахший бедой. А человека в яркой куртке, от которого веяло запахом овчарки, снега и доброты. Настоящей, не показной. Он приходил ко мне. С ним была она — стройная, поджарая Чесма.

При первой встрече она лаяла на меня. Стояла рядом с Ним, гордая и неприступная. Во второй заступилась, набросилась на Геннадия. В третью подошла ко мне слишком близко. Я огрызнулся, бросился к границе своей цепи. Человек не вмешивался. Курил, повернувшись к нам спиной, демонстрируя абсолютное доверие. Это было странно. Чесма не испугалась. И я... позволил ей приблизиться. Сначала — на шаг. Потом ещё на один. Её уши стояли торчком, но в позе не ощущалось угрозы. Она просто смотрела. Не со злостью, а с пониманием. С тем странным пониманием, которое бывает только у тех, кто знает, что такое боль и одиночество. Потом отвернулась и села, уставившись вдаль.

Со временем я перестал бросаться к миске, подходил спокойно. Овчарка не пыталась отнять еду, не рычала, не демонстрировала превосходства. Она наблюдала, не сводя с меня спокойного взгляда. Пока ел, она защищала. Стоило Геннадию высунуться из своей конуры, как Чесма оскаливалась и начинала рычать.

Мы были так близко, что я чувствовал запах её чистой шерсти и чего-то неуловимого, своего, собачьего. Мы не играли — цепь не давала. Не лаяли. Просто молчали. И в этом молчании было больше понимания, чем в тысяче шумных собачьих игр. Она стала моим окном в другой мир — где неволя и свобода могли сосуществовать вместе. Мимо проезжали машины, ходили двуногие, но нам было всё равно.

Однажды вечером человек пришёл один. От него пахло лекарствами. Он присел на корточки не с улыбкой, а с тихим стоном:

— Да, годы не радость, — говорил он. — У меня-то лапы ноют, а у тебя, поди, всё болит. Эх, дружок... Видно, недолго нам с тобой осталось. Ты только держись, — произнёс он так тихо, что я скорее угадал, чем услышал. — Живи. Чесме... ей друг будет нужен.

Он медленно похлопал меня по голове. Потом замер. Я смотрел на него и вилял кончиком хвоста по грязи — тихо-тихо.

Они перестали приходить. Я всё ждал, вставал на рассвете и вдыхал морозный воздух, стараясь уловить их запахи. День. Два. Неделю. Месяц… Всё моё существо превратилось в одно большое ожидание. Я вставал на рассвете и припадал ухом к щели в заборе, вылавливая из гула машин и ветра знакомое поскрипывание снега под их шагами. Думал, бросили. Как все. Что я им надоел. Что она нашла себе другого, сильного пса, который не сидит на цепи. Эта мысль терзала моё нутро хуже голода.

Со временем и Василич почти прекратил появляться. Вскоре пропал и он. Именно тогда я начал прислушиваться к людям, которые до этого были мне безразличны. Они приходили к своим машинам, останавливались, перебрасываясь словами. Раньше их голоса были лишь шумом. Теперь я ловил каждое слово в надежде услышать хоть что-то о Нём. О Чесме.

Как-то раз двое мужиков, топтавшихся возле своих машин, разговаривали громче обычного, и слова их я слышал отчётливо.

— А Василича-то нашли, слышал?

— Как не слышать. В своей квартире.

«Василич». Я насторожился, забыв на миг о голоде. За время жизни с прежним хозяином мне удалось выучить не только команды, но и улавливать смысл слов, понимать их значение. «Нашли», «квартире» — они пахли бедой.

— Допился, поди, — продолжил первый.

— Кто его знает. Может, и сам… — второй не договорил, но в воздухе повис тот самый запах — запах смерти.

Они ушли, оставив меня с этими обрывками фраз. Я сложил их в голове, как складывал знакомые запахи: «Василич», «нашли», «в квартире», «допился», «сам». И тогда всё понял — не словами, а сердцем, душой собачьей. Так же, как когда-то осознал, что мать не вернётся.

В этот миг последнее звено, связывавшее меня с прежней жизнью, оборвалось — навсегда. Он не просто исчез: он ушёл. Тот, кто когда‑то был моим миром, кто спас и предал, больше не существовал. У меня не было ни злости, ни обиды — лишь всепоглощающая тяжесть. Василич сломался. Окончательно. Но если даже он — сильный и грубый — не смог выстоять, то что мог сделать тот, добрый?

Я прожил долгих тринадцать лет. Лапы ослабели, а холод, живший в костях, давно добрался до сердца. Я уже не лаял, не было сил. Только смотрел в щель между гаражами — туда, где когда-то, очень давно, в последний раз мелькнуло яркое пятно его куртки цвета спелой рябины и светлый силуэт Чесмы.

Ночью лёгкий снег запорошил мою спину. Укутал меня тёплым одеялом. Дыхание моё замедлялось, превращаясь в лёгкую дымку. Холод и голод больше не причиняли боли. Звуки мира утекали, как вода. И тогда я почувствовал это. Не боль, а освобождение. Цепь на шее больше не давила. Она стала лёгкой, как паутинка. Я встал, сделал шаг. Ещё один. Ржавое железо с тихим, мелодичным звоном упало в мёрзлую грязь.

И я пошёл по бескрайнему полю. Трава была высокой и мягкой, а солнце грело спину, как тогда в детстве. В воздухе пахло цветами и дичью. Вдруг я услышал:

— Ко мне, Пёс!

Обернулся и увидел человека в яркой куртке и Чесму. Овчарка впереди, вся сияющая: уши торчком, в глазах — тот самый огонь, который я запомнил. Я тогда понял всё без слов. Понял, что они не бросили. Они не могли прийти.

Я помчался им навстречу быстрее ветра — так, как бегал, когда был молод и здоров. Они не пришли ко мне на следующий день, но пришли теперь. Сюда.

Чесма ткнулась мокрым, тёплым носом мне в шею, а человек обнял за загривок своими сильными, добрыми руками.

— Ну что, браток, — сказал он нежным голосом, — долго же ты шёл.

Я лизнул его лицо, повернулся к Чесме. И мы пошли. Втроём. Пошли вглубь поля, и из памяти с каждым шагом стирались годы холода и одиночества, проведённые на цепи. Вместо них пришло чувство, которого я не знал никогда — абсолютной, всеобъемлющей лёгкости.

Тогда я учуял тот самый запах, что жил в сердце щенка, прятавшегося под скрипучим крыльцом. Запах шерсти, тёплого молока и абсолютной безопасности.
Поднял голову и увидел её. Она была такой, какой я хранил её в себе — сильной, спокойной, вечной. Её тихое помахивание хвостом стёрло последнюю грань между «тогда» и «теперь». И я понял: это не конец пути. Это — возвращение. Возвращение туда, где дороги только начинаются.