Читать онлайн "Небесные тропы"

Глава 1. По ту сторону неба
– Слушай, это всё – как в американском фильме, – сказала Вера, – Ночь. Луна...
Это прозвучало так торжественно, что она почувствовала – Игорь сейчас засмеётся. К тому же он не любил Луну. «Эта большая жёлтая дура выпячивает себя на передний план, не имея на то никаких оснований, – говорил он, – Ну моря, ну кратеры.... А светит-то, светит... Вторым Солнцем себя воображает».
– Луна, – продолжала Вера, – И двое на холме, у телескопа... Красивый мальчик, красивая девочка.... Сейчас я обернусь к тебе, улыбнусь во все тридцать два «унитазных» зуба (Это мне знакомый стоматолог говорил: на Западе коронки вставляют белоснежные, как сантехника). Улыбнусь и спрошу: «Есть ли жизнь на Марсе?»
– Тебя интересуют сложные формы, или хватит бактерий?
Игорь настраивал в телескопе что-то, неведомое ей. Она скорее почувствовала, чем увидела его мгновенную, летящую улыбку.
«Сравнила, – подумала Вера, – Какая я красивая по сравнению с ним? Так, рядовая морда лица...».
Им обоим близилось к восемнадцати. Вера – невысокая, крепко сложенная, с развитыми формами. Темно-каштановые волнистые волосы острижены коротко. Черты лица крупные, правильные. Одевалась просто – джинсы, свитер. Ни украшений, ни аромата духов. Только Игорь, да ещё, может быть, Димка Лесников, знали о тихом омуте, в котором, как известно...
Словом, хороша Вера или нет – ещё вопрос. На любителя: кому понравится, кому нет.
Но Игорь... Такое тонкое лицо, такие глаза. На него смотришь – рот приоткрывается, и дыхание перехватывает. Стоишь и глядишь, и забываешь, что сказать хотела... Принц... Отпрыск королевского рода.
Это Вера, конечно, хватила. Папа у Игоря никакой не король, а министр. В областном правительстве. Хорошо, хоть - не депутат. Вера почти никогда не смотрит по телевизору новости и политические передачи. Но если мелькнет на экране кусочек про Думу... Право, эти взрослые дядечки ведут себя хуже, чем хулиганы-старшеклассники. Мало того, что соревнуются, кто кого переорёт, так, частенько ещё набрасываются друг на друга – и давай тузить.
Если у Веры в школе, на уроке, что-нибудь подобное случается, классная руководительница по кличке Грымза, сразу открывает дверь в коридор и кричит:
– Лев Ефимыч! Лев Ефимыч!
Лев Ефимыч – преподаватель физкультуры. Комплекция у него – будто он одновременно и штангист, и баскетболист. Два метра в высоту и немного меньше – в ширину. Услышав про Леву, мальчишки сразу притихают. Они знают – Лева, недолго думая, возьмет нарушителя за шкирку, как нашкодившего щенка – и вынесет за дверь. Да ещё под задницу поддаст коленом. Однако, никто из изгнанных на физкультурника не жаловался – понимали, что за дело. А депутаты дрались себе безнаказанно, на потеху тем, кто телевизор смотрит.
Мама же у Игоря и вовсе – балерина. В прошлом прима Театра оперы и балета. Сейчас в хореографическом училище преподаёт.
Когда Игорь звал Веру в гости, она неизменно отказывалась. Ей было не по себе. Боялась, что станет чувствовать себя козявкой, которую недоброжелательно разглядывают в микроскоп. Колеблясь – прихлопнуть, или пусть бежит...
Кто для них Вера? Ноль без палочки, безотцовщина, дочь «русички» - учительницы русского языка и литературы. В сотый раз разбирать с оболтусами «Капитанскую дочку», это вам не решать дела государственной важности, и не партию Жизели танцевать.
Родители Игоря, наверное, боятся каждой девочки, с которой он пытается дружить. Вдруг недостойной кандидатке все-таки удастся охмурить их сына? Разве ему нужна жена из простых? Игорь окончит школу, продолжит образование где-нибудь в Лондоне, получит работу в заоблачных высотах. Тогда и можно будет оглядываться по сторонам и выбирать супругу – среди равных. А пока – нет, нет и нет... И эту девочку в потертых джинсах нужно отвадить. Нет, с ней поговорят вполне вежливо, но...
– Эй, – позвал Игорь, – Будешь смотреть? Твой любимый Марс.
– Моя любимая – Венера, – пробурчала Вера, – Терпеть не могу красный цвет...
– Послушай, – Игорь смотрел на нее даже весело, – Это же страшное дело… четыреста семьдесят градусов в тени...
– Зато помнишь, ты мне её показывал? Она ослепительная. Как бриллиант.
– И её земли носят имена наших богинь любви, – сдаваясь, сказал Игорь, – Архипелаги Иштар и Афродиты, и земля Лады.
– А еще горы Фрейи, уступ Весты, – Вера помнила всё, о чем он ей говорил.
– Ну, посмотри, тут гораздо интереснее, – звал Игорь.
– И что тут... – Вера прильнула к телескопу, зажмурилась, наморщила нос, – Подумаешь... Разговоров-то… А всего-навсего – горошина, бусина...
– Ну, это подожди, вот доживём до противостояния... Тогда всё вам, мадмуазель, будет – с нашим удовольствием. Увидишь полярные шапки, моря и бури... А насчет жизни... Помнишь?
И он начал немного нараспев, будто стихами, когда одно слово порождает другое:
- Они жили на планете Марс, в доме с хрустальными колоннами, на берегу высохшего моря, и по утрам можно было видеть, как миссис К. ест золотые плоды, растущие из хрустальных стен, или наводит чистоту, рассыпая пригоршнями магнитную пыль, которую горячий ветер уносил вместе с сором. Под вечер, когда древнее море было недвижно и знойно, и винные деревья во дворе стояли в оцепенении, и старинный марсианский городок вдали весь уходил в себя, и никто не выходил на улицу, мистера К. можно было видеть в его комнате, где он читал металлическую книгу, перебирая пальцами выпуклые иероглифы, точно струны арфы. И книга пела под его рукой, певучий голос древности повествовал о той поре, когда море алым туманом застилало берега, и древние шли на битву, вооруженные роями металлических шершней и электрических пауков.
Голос Игоря звучал напевно и торжественно. Будто молитву повторял. Вера не слышала прежде этих строк, но они заворожили её. Вспомнилась последняя постановка «Мастера и Маргариты» – с таким же таким же торжествующим спокойствием, будто ему диктовали свыше, артист говорил о белом плаще с кровавым подбоем - всадника Понтия Пилата.
– Ничего себе, – сказала Вера, – Тебе не ученым надо быть, а писателем-фантастом...
– Смеешься? Позор тебе – это же Брэдбери... «Марсианские хроники». Я из них почти всё помню наизусть.

***
«Может, уже хватит? – услышал Игорь материнский голос так отчетливо, будто Екатерина Сергеевна стояла рядом, – Ну, сколько можно играть со своими звёздами? Тебе восемнадцать лет, выросла – верста коломенская, а всё туда же...
– Напомнить, кто в этом виноват? – спросил бы Игорь, - Ты и твоя Людмила.
Не так часто, но мать все же водила его, маленького, в гости к своим подругам. Все они тогда были молоды, все танцевали. Игорь знал, что его там ждет. Женщины – такие же худенькие, гладко причёсанные, как мать. И так же проступают вены на высоких лбах. И разговоры – взахлёб, упоённо - о балете – о сцене, партиях, учителях.
Он запомнил, как мамина подруга Людмила, рассказывала о своём наставнике.
– Оскорблял! Каких только гадостей ни говорил... Пока до слёз не доведёт – на сцену не выпустит. Так я и танцевала – сквозь слёзы. А теперь – как я ему благодарна, Матерь Божья! Театр – это же гадюшник настоящий, слова искреннего не скажи, лишний раз засмеёшься – тут же о тебе насочиняют невесть что. А мне теперь, – она покосилась на Игоря и сказала, – Однофигственно! Пусть хоть бомбу на сцене взорвут – на руинах танцевать буду!
«Маме бы немножко такой выдержки», – подумал Игорь.
Он вспомнил, как ездил с матерью на гастроли в Испанию. Первые несколько дней спектаклей не было, только репетиции. По вечерам Екатерина Сергеевна и Игорь подолгу гуляли по улицам Мадрида, впитывали в себя чужую жизнь, чужую старину.
Мама говорила что-то о корнях, о том, что никогда не привыкла бы здесь, не смогла уехать из России. А Игорь – для него это была первая поездка за границу – глазел вокруг, как маленький. И огни реклам плыли перед ним сверкающей каруселью.
Когда же они вернулись в гостиницу, мама поняла, что потеряла ключ от номера. Она пришла в отчаянье. Трясла свою маленькую, расшитую стразами сумочку, потом вывернула её прямо на красную ковровую дорожку. Как слепая прихлопывала ладонями, ощупывала рассыпавшиеся вещи – пудреницу, губную помаду, пачку салфеток, невесть как оказавшуюся тут брошку-бабочку, об которую тут же и укололась. И съёжилась, заплакала – сидя на полу. Вся такая маленькая, угловатая, палец сунула в рот, слизывает кровь...
Игорю показалось, будто он старше мамы на целую жизнь. Он взял её за другую руку, и заговорил: подчеркнуто медленно, спокойно. Как с маленькими детьми, которые ещё не все слова понимают.
– Успокойся. Сейчас я спущусь, позову кого-нибудь – нам откроют номер. А если мы не найдем ключ, нам дадут запасной.
Пройдёт много лет, прежде чем он поймет: мама – артистическая натура, и у неё каждая мелочь превращается в трагедию. Она плачет, заламывает руки, вся – воплощенное горе. Игорь понимал это, и что причина пустяковая – понимал, но все равно не мог оставаться равнодушным, и сердце у него сжималось, и он старался утешить мать.
А вот её подруга Людмила – веселая, и никаких трагедий не устраивает. Людмилу волнуют дела земные. Она говорит с мамой о том, что в последнее время расписание репетиций готовится на один день. Что будет завтра - узнаешь только накануне вечером. Неудобно ужасно! Урок, потом репетиции, короткий перерыв, и снова репетиции или спектакль. Не поешь, не отдохнешь. Не будешь же мотаться в короткий перерыв из одного конца города в другой. А дирекция театра будто считает: чем артистам хуже, тем лучше. Людмила тоже живёт в делах балета – но сиюминутных.
***
Если б Игоря спросили – он сказал, что балет ненавидит. Но не из-за фокусов дирекции, и не из-за того, что маму кроме танцев ничего не интересует.
Нет, балет стал его личным врагом в тихий вечерний час, когда он без стука, неслышно, вошел в мамину комнату, неся в руках «Детей капитана Гранта». Может быть, мама ему почитает?
Она лежала на диване, дремала, укрытая клетчатым пледом. Этот плед был всегда с ней. Она – то набрасывала его на плечи, кутаясь, будто в шаль. То, как сейчас, укрывалась им. Вся мамина энергия уходила на сцену. А дома она была хрупкой, усталой, всё время мерзнущей.
Она лежала, закинув руку за голову, вытянувшись, её ступни были обнажены. Игорь подошел – и забыл, о чем хотел спросить. Он не видел этого прежде. Он помнил маму в туфельках на высоких каблуках. Тридцать третий номер. Золушка. И маленькие ножки очень соответствовали всему маминому легкому, грациозному облику. А дома Екатерина Сергеевна неизменно носила мягкие сапожки, угги.
– Боже, как хорошо, – повторяла она, переобуваясь. Или ничего не говорила – только блаженный, облегченный вздох.
А то, что он видел сейчас... Это были не мамины ноги... нет... они принадлежали какому-то чудовищу. Неестественно длинные пальцы, и мизинцы, будто сломаны. Мозоли! Каменные, темные... На левой ноге ноготь на большом пальце синий, будто его молотком ударили... И это у мамы, которая так заботится о всякой мелочи – долго подбирает платья, украшения, если идет на званый вечер – несколько раз переменит прическу.
Игорь догадывался: не случилось ничего, из ряда вон выходящего. Маму не пытали, прищемляя ей ноги. Уродливые ступни, и летящий бег по сцене – две стороны одной медали. Но как же это больно – красота! Игорь помнит, что у него был такой же синий ноготь, когда он нечаянно зажал руку дверью. Но его мама, возводившая каждый пустяк в трагедию, как раз боль трагедией не считает. Для неё – это неважно. И для тети Люды неважно... Но простить мамино страдание – балету он не мог.
Он всегда был очень чуток к боли. И когда мама рассказывала что-то тяжёлое, историю о мучительном для нее выступлении, когда еле-еле додержалась до конца, она заметила, что Игорь взялся за виски:
– Что с тобой?
– Больно... Будто смычком по сердцу...
Мама запомнила это выражение, и впредь спрашивала: «О спектакле рассказать? Но там будет такое... смычком по сердцу. Так хочешь послушать?»
А в тот раз она, почувствовав возле себя Игоря, пробудилась от дремоты, перехватила его взгляд, и поспешно укутала ноги. При этом она улыбкой старалась показать сыну, что это – ерунда, ничего...
– Зато как красиво, – сказала она, – «Пуанты» по-русски как раз и означает – «остриё, точка». Мы касаемся земли двумя точками, а то и одной. Вот и мозоли... Летать можно только на мозолях...
И потрепала его волосы.
– Что, и у птиц на крыльях есть мозоли? – спросил Игорь, и поскольку Екатерина Сергеевна ответила не сразу, пояснил сам себе, – У них не видно. У них – перья.
– Ты у меня тоже пойдешь в хореографическое училище, – сказала мать, как о решенном, – Сам узнаешь, что это за жизнь.
Он замотал головой:
– Нет, нет...
Но Екатерина Сергеевна никак не среагировала на это его «нет», видимо, просто решила не настаивать в ту минуту. Однако судьбу Игоря она для себя определила.
– Пойми, – доказывала она мужу, который не пребывал в восторге от того, что сына сделают «балеруном», – Игорь же будет идеальным Зигфридом... у него данные, я-то понимаю...
Игорь чуть не взвыл:
– Так вы это серьёзно?! Хорош издеваться, я танцевать не пойду!
Он представил: искалеченные пальцы, все тело болит, и ежедневная каторга у станка...
– Просто покажись комиссии... просто покажись, – убеждала его несколькими месяцами позже Екатерина Сергеевна, – Что ты теряешь? Не беспокойся, там увидят твою кислую физиономию – и сразу дадут от ворот поворот. И пойдем за мороженым.
Приёмные испытания проходили в три этапа. Игорь надивиться не мог – сколько девчонок (девчонок все-таки в толпе было больше) хотят добровольно сесть на балетные галеры. Толстушки и худенькие, высокие и коротышки, стриженные и с бантиками. Кто-то нервничает и дергает маму за руку, другие повторяют разученные танцевальные движения. У третьих заранее – слезы на глазах.
Игорь демонстративно отвернулся к окну: лучше смотреть на дождливый день, на мокрые чёрные дорожки в парке, следить за каплями, бегущими по стеклу, чем глядеть на это общее безумие или слышать привычный, надоевший уже шёпот:
– Посмотри, посмотри, какой мальчик красивый...
Через четверть часа красивый мальчик стоял перед приёмной комиссией, и, не смотря на то, что был почти голым – в одних трусиках, смотрел на мэтров насмешливым взглядом. Все эти: «Повернись... подними голову... встань на носки....» – он выполнял быстро и небрежно, и та же насмешка чувствовалась в его движениях.
– А ведь идеально сложен мальчишка, – сказал пожилой мужчина.
– Конечно, может быть, вырастет, и.... Но пока, да-а... – негромко поддержала его дама, так же гладко причесанная, с пучком сзади, как и мама.
Она подошла поправить ему руку, и он заметил какая красивая брошь у нее на груди, внизу глубокого выреза черного платья. В камне мерцают синие искры – будто звёздное небо.
Отсев был большим, очень большим. Когда они с Екатериной Сергеевной уходили, Игорь видел слёзы на глазах не только детей, но и мам.
На втором этапе испытаний за дело взялись врачи. Здесь отбраковка была меньше. До третьего тура дошло около ста человек. Из них предстояло выбрать тридцать.
– Тебе сыграют музыкальный отрывок, – наставляла мама, – И предложат станцевать...
«Я им станцую», – думал Игорь.
И, вот, наконец, он стоит посреди зала. Аккомпаниаторша маленькая, какой-то довесок к роялю. Она заиграла, Игорь с первых тактов узнал вальс. И, не желая ничего изображать, он раскинул руки и закружился – полетел по большому залу, наслаждаясь свободой – потому что дома было все-таки тесно; здесь же – беги не хочу.
А через несколько минут... Игорь распахнул дверь, Екатерина Сергеевна поднялась навстречу:
– Добилась своего? – почти с ненавистью выкрикнул он, – меня приняли!
И пошел впереди нее по коридору, заложив руки в карманы, не желая оглянуться, провожаемый шепотом толпы. Не нужно ему было теперь и мороженое.
... Он занимался в училище два года, и окончательно уверился, что у них с балетом нет ничего общего. Все эти бесконечные репетиции, выкрики педагогов:
– Длинная нога, длинная, длинная... Отходим назад на левой ноге!
– Выверни ногу, пусть пятки улыбаются!
И эта боль, которая пришла, как он и ожидал... Мечты и волнения его соучеников о ролях, о спектаклях – всё это было ему абсолютно чуждым.
– Голубушка, – сказал, наконец, маме старый педагог Захар Максимович, тщетно мучившийся всё это время с Игорем, – Не гоните вы его палкой по этому пути... Невольник – не богомольник. Ваш мальчик нарочно не хочет делать то, что я велю. А как, по-вашему, он будет учиться дальше? Уж вы-то знаете, какие нагрузки в старших классах. Не мучьте сына, отдайте его в обычную школу.
***
Несколько дней Екатерина Сергеевна молчала. Игорь не мешал ей, не подходил с вопросами. Понимал: маме надо пережить крах мечты о его балетной карьере. И что скоро всё будет, как раньше. А попадаться под горячую руку – слышать резкие и несправедливые слова – ему не хотелось.
В конце концов, родители устроили его в английскую спецшколу, и перевели дыхание. Все же не совсем рядовой путь – школа элитная. А ребенок, истомленный борьбой с балетом, воспринял ее как передышку, и учится отлично.
Единственная память о прошлом – мама берёт его в гости к Людмиле, когда у неё собирается балетное общество: «Потом будешь вспоминать, что знал этих людей». Возможно, будь Игорь постарше – он бы их оценил. Но двенадцатилетнему мальчику разговоры о балете – нестерпимо скучны.
И ведь даже не договорят до конца фразу. Только начнут, пару слов скажут – и уже смеются, им всё понятно, они-то свои...
Ни кошки, ни собаки у тети Люды нет. Торт Игорь уже съел – теперь, когда диеты кончились, он клал себе второй кусок, растягивал удовольствие. Ложкой выминал в мягком бисквите окошечки и представлял, что это рыцарский замок, а поверху, вдоль кремовых розочек, разгуливают часовые. Сидел, мысленно вспоминал романы Вальтера Скотта, и кусок незаметно исчезал с блюдечка.
Наконец Игорь переполз в большое бледно-зеленое кресло, и уронил голову на руку. Он сидел так же артистично, как мама. Воплощенная тоска. Тетя Люда, проходя мимо, легко погладила его по волосам:
– Бедный несостоявшийся Зигфрид... скучаешь? Ну, на тебе, посмотри хоть вот это... тут картинки красивые.
И опустила ему на колени дорогой тяжёлый том.
***
Это был альбом «Загадки Вселенной». Фотографии, сделанные с помощью телескопов. Планеты, звёзды, кометы, туманности... Игорь вгляделся и обмер. И пропал навсегда.
Перед ним лежали галактики. Их хрустальные завитки, образованные миллионами звезд, казались пронизанными коричневыми жилками и трещинками – и не хрусталь уже это был, а древний, благородный агат. А стоило подумать – сколько жизни, и в каких формах могло таиться вокруг каждой звездной искорки! ...
Непередаваемо-яркие хвосты комет, неземных цветов брызги. Где начинается путь этих вечных странниц и где заканчивается он?
Таинственная синева планет... Уран... Нептун... что таится под их покровами?
И имена звёзд – завораживающие: Ахернар, Бетельгейзе, Антарес...
Одной из любимых сказок Игоря была история о Джеке, бросившем в землю волшебные зерна. Из них выросли бобы, потянулись в неведомую высь. «Что там, за облаками?» – подумал Джек и полез в поднебесье.
А на облаках стоял сказочный замок. И начиналась история, которую Игорь много раз проживал мысленно, перевоплощаясь в Джека. Ему хватило бы единственного облака, замка на нём, и заколдованной принцессы, которую можно расколдовать. Но в глубине души Игорь всегда знал, что это - сказка. Однако то, что он сейчас видел – была правда, которую каждую ночь можно увидеть своими глазами. А недоступное взгляду – подтверждали телескопы.
Почему же люди живут – мимо этого? Почему никто из тех, кого он знал, не потрясён этим так, как сейчас – он?
Игорь знал это: по себе, по своей семье – они годами не видят ночное небо, забывают, что на небе есть звёзды. Заняты своими делами, такими мелкими перед этим великолепием! Перед этими мирами – живущими, дышащими, пульсирующими...
Игорь верил в Бога. Когда-то в младенчестве, маме некогда было с ним сидеть, и у него была няня Даша. Она и приучила его повторять перед сном короткую молитву. Позже, как ребёнок из культурной семьи Игорь узнал, в общих чертах, Священную историю. Но теперь, когда ему уже минуло двенадцать лет, он начал задумываться – что же Бог? Он существует только для одной, их, планеты? И в других мирах – где есть жизнь – там свои Создатели? Наверное, так: невозможно представить себе, что Бог один – для всей Вселенной, с ее неизмеримыми расстояниями. Что даже его Божественной мудрости хватает на каждое существо в мироздании. Что рай и ад – одни для всех: и для людей с планеты Земля, и для разумных головоногих с какой-нибудь Альфа-Центавра.
Когда-то, он задавал няне Даше гораздо более простые вопросы. Она отвечала ему сперва: «Не мудрствуй лукаво!» А потом сказала: «Человеку постичь Господа, все равно, что попытаться перелить океан в ямку, вырытую пальцем в песке».
Но теперь Игорю никто не мог помешать размышлять об этом. Он пытался представить себе, что происходит там, за краем мирозданья? И тогда он видел вселенную – большой черный шар – над которым Бог сидит, склонив лицо. А вокруг Бога – все в золотой дымке, скрывающей райские сады. И дальше уже Игорь ничего не пытался вообразить. Потому что райские сады имеют право на бесконечность.
***
Первый свой телескоп Игорь купил случайно. Он учился в девятом классе, и даже не мечтал о такой роскоши.
Екатерина Сергеевна взяла его с собою в Санкт-Петербург. Она считала – нельзя упускать случай вдохнуть воздух культурной столицы. А для неё самой Питер – это еще и возможность власть пообщаться с подругами. Кто-то танцует в Мариинке, кто-то в Михайловском…
Игорь был в Питере не в первый раз, и уже не останавливался потрясённо, бродя по его улицам. Вот если бы действительно сделали музей под открытым небом – ступаешь на тот же Невский: и никаких машин, никаких реклам... Тишина, и каждый дом разглядываешь, как личность. Здесь бывали Пушкин и Лермонтов... Тут, в Казанском соборе, похоронен Кутузов.
Но рекою текут мимо автобусы и машины, но огромные плакаты, закрывают старинную лепнину, но торговцы зазывают на каждом углу...
И все же та поездка была хороша. Игорь навсегда запомнил, как шли они с мамой вдоль канала Грибоедова. И день был славный для Питера – солнечный, почти тёплый. Иногда налетал пронизывающий ветер, но без этого тут и не бывает...
Они шли узкою улицей, и навстречу им нескончаемо спешили иностранцы, которых привлекали яркие, как лубочная картинка, купола храма Спаса-на-Крови. Заморской речи вокруг звучало много больше, чем русской. А на одном из мостиков, переброшенных через темную воду канала – сидел на складной табуретке, и играл на гитаре парень.
– Послушай, а ведь замечательно играет, – удивленно даже сказала Екатерина Сергеевна, замедляя шаги, – Это испанское, слушай, слушай...
Игорь вслушался:
– Да нет же, – сказал он, – Это украинское, ты сама это поешь... «Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная! Видно, хоч голки збирай...»
– Нет, нет, ты врешь... Это же «Romance Anonimo»... «Нiч» просто похожа, но она для бандуры... А это гитара... именно гитара...
Игорь смотрел на полузакрытые глаза матери, на то, как поводила она подбородком, слыша мелодию не только извне, но и внутри себя – и думал, что ей дано больше него. Он не способен так легко заплакать, но и вот такое полное наслаждение мигом – ему недоступно. Другие же считают этот её дар – именно дар – истеричностью.
А немного дальше, у стены дома, прислонясь к ней, спасаясь так от ветра, сидела женщина – немолодая, крашеная блондинка, и перед нею – коробка с дисками. Она ставила их один за другим, и мелодии мели улицу, кружась и уносясь, как ветер, с осенними листьями... «Макарова танцует в Мариинке – ну, чем она тебе не Натали?»
– Как же... Кто же не помнит... Наташа Макарова... Прима... В Америке сейчас живёт..., – кивала Екатерина Сергеевна.
Вот так: с Натали, и «Romance Anonimo»... они вышли на Невский проспект и свернули к долгому жёлтому зданию Гостиного двора.
И пока Екатерина Сергеевна разглядывала вещи новых коллекций («Иди, выпей кофе, я тебя потом найду») Игорь брёл по бесконечным коридорам Гостинки, отыскивая кафетерий. А потом он повернул голову, и увидел его.
Маленький, чёрный, на штативе, он стоял, нацелившись вверх, будто живой. Даже здесь, в отделе, где продавались оптика и фототовары, для него существовало одно только небо. И, презрев людей, будний торговый день – он не мог от него оторваться.
Игорь никогда до этого не видел телескопов вблизи, но его нельзя было не узнать. И этот проводник, этот мост через расстояния, способный провести его к звёздам – был доступен, его можно было купить.
У Игоря в кармане лежала сумма, большая, чем его обычные карманные деньги. Отец дал: «Может, что-то захочешь купить себе в Питере». Игорь собирался потратить деньги на книги: напротив Гостинки – магазин с богатым выбором... Но теперь... ему хватало как раз.
Екатерина Сергеевна едва узнала Игоря. Она шла ему навстречу, руки увешаны пакетами. А он приближался какими-то неуверенными шагами, и нёс большую коробку, и глаза у него были нездешние. И всю обратную дорогу: в гостинице, и в купе поезда, он держался рядом со своей дорогой коробкой, то и дело касался ее.
Это был совсем простой телескоп, для школьников. Билет, позволяющий постоять на галёрке Вселенной.
Конечно, сперва Игоря повлекла Луна. Она так заманчиво, так доступно висела перед глазами, и тёмные пятна на её поверхности манили: «Взгляни на нас поближе!»
В разные времена всего двенадцать человек ступили на поверхность Луны, и принесли на подошвах в свои космические корабли лунную пыль. Они говорили, что на ощупь она напоминает снег, пахнет как порох и вполне сносна на вкус.
Но и, не касаясь, а лишь разглядывая Луну... От увиденного – дух захватывает. Пустынные дикие пейзажи, и вообразить нельзя было, что такие существуют... На Земле, при всём многообразии, нет таких!
А женская головка на берегу Залива Радуги? Это было целое явление, оно называлось «лунный астеризм». Чуть сильнее сделаешь увеличение – и увидишь эту гордо вскинутую головку, увенчанную греческой причёской. Игорю удавалось разглядеть даже крылья за спиной лунной феи.
А вот планеты его поначалу разочаровали. На фотографиях, которые он видел в альбоме Людмилы, а потом и в тех книгах, что покупал сам – планеты были перед глазами, казалось – можно ступить на них. Испещрённая кратерами, раскаленная, безжизненная поверхность Меркурия, неистовствующая Венера, Марс с его шапками льда и тонкими, как нити каналами...
Но глянешь в телескоп, и где-то в невообразимой дали – крошечные бусинки, горошинки, отметка в сознании: «Мы есть»...
Потом зрение будто развилось, а на самом деле, вооруженный знаниями, Игорь научился смотреть. Он заметил, что если приглядеться к крошечному, будто сплюснутому Юпитеру, на диске планеты можно заметить несколько полос. Юпитер стал близким, как полосатый мячик, заброшенный неведомой рукой в Солнечную систему. А позже Игорю удалось рассмотреть на этом «мячике» и знаменитое Красное Пятно. Так астрономы называют гигантский вихрь, много столетий гуляющий по планете. Какие силы бушуют в нем? Представить эту мощь на Земле – было просто невозможно.
С восторгом Игорь открыл для себя кольца Сатурна. Они даже приснились ему раз - проплывающие круг за кругом, бесчисленные куски камней и льда, спутники планеты. Это была олицетворенная застывшая вечность.
Марс имел вид красноватой горошины с белой полярной шапкой. И так легко оживали завораживающие строки из рассказов Брэдбери, когда вот он – перед глазами.
А сколько звёздных скоплений увидел Игорь! Он знал, что будь у него телескоп мощнее – они напомнили бы ему пчелиные рои. Когда-то их так и называли: звёздные рои.
Но Игорь понял также – чтобы остаться наедине с небом, нужно уезжать из города. Городская «засветка» здорово мешает. Все эти фонари – закрывают ему путь к небу.
Надо было искать другое место. В парки, в неосвещённые их уголки идти не хотелось. Мало ли на кого нарвешься...
В конце концов, Игорь отыскал подходящее местечко. На окраине города поднимались холмы. Часть их была занята дачами. Но к дачам вела дорога, и на машине можно подняться почти до самой вершины. После одиннадцати вечера там всегда безлюдно. Город лежал далеко внизу. И небо – роскошное звёздное небо – прямо над головой. Когда оно так близко, когда ничто не мешает – ни свет, ни звуки – разве что птица запоёт где-то, тогда звёзды будто начинают говорить. Игорь знал уже, что великие философы древности именно так и получали свои откровения – уходя от людей, слушая голос Вселенной.
***
Мама поручила Вере собрать последний виноград. Когда-то дачу любила вся семья. Одно из первых воспоминаний Веры: отец строит домик. Маленький, белого кирпича, обрастает он потом деревянной резьбой. А рядом бассейн: «Чтобы ребёнок плескался». И мама, раскрасневшаяся, счастливая – она всегда любила этот труд на земле – сажает тонкие веточки:
– Это будет вишня, это яблоня....
Позже родители разведут костер. Нет, не для шашлыков. Мясо на угольях и тогда, в далеком её детстве, и теперь – были роскошью недоступной. Мама повесит над огнём алюминиевый котелок, и будет варить кулеш. Что бы ни готовила мама – всегда получается вкусно. Она говорит – в ком есть хоть толика украинской крови – даже учиться не надо. Это в генах. Руки сами знают, что бросить в котелок.
Булькает пшено, придавая вареву красивый перламутровый цвет. Островками поднимаются кусочки картошки и поджаренного сала. Листья петрушки, сорванные тут же, уже «со своей земли» плывут, как зелёные кораблики.
Вера хлебает кулеш и наблюдает, как по ноге её ползёт маленький расписной жучок. Расцветкой он похож на божью коровку, но взрослые говорят о нем – солдатик. Вера придумывает насекомому полный титул: «Божьикоровий солдатик».
Потом родители разошлись. Вере было шесть лет. Случившееся она понимала по-детски. Папу увела тетя Наташа. Он очень быстро собрался, потому что мама на него кричала. Взял чемодан и ушел. Вчера был, а сегодня – нет его.
Без отца всё начало ветшать. Мама, которая так прекрасно умела готовить и лечить Веру, если та болела, в остальных делах была беспомощна. И в доме постоянно случались мелкие катастрофы – то кран потек, то перекосило дверцу шкафа, то стиральная машинка заскакала по ванной, словно бешеный зверь.
Мама решила не звать отца, что бы ни случилось. Она вырезала из местной газеты телефоны разных фирм типа «Мужчина на час». Звонила, чтобы оттуда пришли – прибить, починить.
У них уже образовался знакомый мастер по ремонту холодильников – двухметровый дядька. Маленькую Веру забавляло, что телефон у него висел на ухе. Это называлось «свободные руки». Степан Иванович «лечил» холодильник, а по телефону ему звонили другие клиенты. У мамы и Веры была старая «Ока», и мастер возился с ней долго. Вера стояла рядом, и Степан Иванович рассказывал ей про войну. Он увлекался Второй мировой – его отец был из тех немногих, кто пережил сражение на Курской дуге.
Вера запомнила, что отец Степана Ивановича был разведчиком, и оказался на месте битвы всех раньше. Он ожидал наступления, и нельзя ему было обнаружить себя. Какое там – попить, поесть! Пил из реки, «по-волчьи». А на рассвете вдалеке показалась серебристая лента, это шли вражеские танки. А когда начали рваться снаряды, стало так темно, что несколько дней не было видно солнца.
Вера ждала Степана Ивановича вовсе не ради «Оки», а чтобы послушать эти…нет, не сказки, но завораживали они ещё больше.
…Молодые парни из аварийной службы тоже знали их семью очень хорошо. Несколько раз они приезжали ночью, когда в ванной срывало кран, и вода начинала хлестать через края раковины на пол.
Нередко мама, заканчивая проверять тетради, говорила одну и ту же фразу:
– Скоро тут все рассыплется в прах – и что мы будем делать, Вера?
Они жили без будущего.
Сильнее всего обветшала дача. Первый этаж был построен из кирпича, и служил кладовкой: здесь они хранили инструменты и пленку для парников.
На второй этаж снаружи дома вела деревянная лестница, настолько шаткая, что Вера не пускала мать подниматься по ней, и сама побаивалась всходить. На втором этаже была жилая комната – этакий деревянный ларец с покатым потолком. Розовые в цветочек обои изрядно отсырели. Старая узкая тахта, столик, несколько стульев... Давно уже никто не ночевал тут, и комната приобрела нежилой вид. К ней примыкало нечто вроде балкона. Пол застелен листами шифера, а над головой по сетке вьется виноград. Нисколько он не был вкусен – кислый. Но удивительно душистый. Тяжелые темные гроздья благоухали ароматом изысканного вина. Мама замораживала виноград, а зимой варила из него компоты. И в пурпуре напитка было – само лето.
На исходе того сентябрьского дня Вера чувствовала себя акробатом, балансируя на «балконе», чтобы дотянуться до винограда. Сорвёшься – мало не покажется, метра три лететь. А внизу – бассейн, который строил отец: пустой теперь, растрескавшийся, неприглядный. Грохнешься в него, и как потом дозваться на помощь?
Вниз спускаться было ещё труднее. В каждой руке по тяжёлой сумке, и даже на верёвочные перила рассчитывать не приходилось: не зубами же за них хвататься?
Смеркалось уже, и Вера шла по пустынным дачным улицам с опаской – кто ещё может встретиться…
Она привыкла «срезать угол», и спускаться по крутой тропинке, еле видимой в высокой траве. Но в сентябре темнеет рано, теперь и не разглядишь, где нужно свернуть.
Вера опустила сумки. Хоть немного постоять, чтобы руки передохнули. Она подняла голову, провожая закатную полоску, медленно исчезающую за горизонтом. И на фоне неба увидела силуэт. На склоне холма мужчина устанавливал нечто, напомнившее ей подзорную трубу.
Глаза их встретились, и Вера, никогда до того не окликавшая незнакомых людей, неожиданно спросила:
– А это у вас это?....Извините, конечно…Но ведь темно уже, не видно ничего…
И также неожиданно для себя Игорь – предложил:
– Хотите взглянуть?

***
– Вот тогда ты мне и показал Венеру – помнишь? Интересно, а что будет дальше? Не при нас… При нас-то даже на Марс не слетают... Но когда-нибудь, может быть… Межзвёздные полёты... Города на других планетах. Как у твоих любимых фантастов.
Они сидели рядом – Игорь, обняв колени. И Вера, кутая подбородок в высокий воротник свитера. Уже надо было возвращаться, потому что поздно – и скоро мама начнет названивать Вере на мобильный телефон – где дочка, и кто проводит её до дома.
От Веры пахло необычными духами. Ее мама когда-то очень любила духи: покупала сама и отец ей дарил. В шкафу, на антресолях хранилась коробка с флаконами, и не все они опустели. Игорь ощущал - аромат благороден и тонок. Вера могла бы ему сказать, что духи называются «Торжество», что есть в них нота горькой полыни.
И как всегда – даже когда она сидела возле Игоря, и в любую минуту могла коснуться его, взять за руку – тоже неуловимая почти нота тончайшей горечи. Будто он вдруг мог исчезнуть...

Глава 3. В отдельно взятом королевстве
Они возвращались. Игорь всегда провожал Веру. Это было требование её мамы – довести девочку до подъезда. Но если бы мама и слова не сказала, у них самих сложился ритуал – расставаться у Вериной двери.
Вера жила в районе, на который власти давно махнули рукой. Дома, построенные в 70-х годах, кирпичные пятиэтажки, стояли тесно, и во дворах было мало солнца. Да ещё росли здесь высокие старые деревья, тополя. Хозяйки натягивали меж стволов веревки, сушили белье. В июне дворы утопали в белых облаках пуха. Люди по этим облакам – ходили. Бог словно исполнил свое обещание и взял бедных на небеса.
А в остальное время земля здесь была голой. Траву давно вытоптали. Но неподалеку образовался небольшой парк. Без всякой ограды – газон, несколько берез, кленов и плакучих ив, дорожки... Удивительно, что этот кусок земли до сих пор не застроили. Не наездишься ведь в город, чтобы погулять в ботаническом саду, в больших парках. Так что этот островок природы здешним жителям был так же дорог, как больной девочке из сказки Андерсена, её горошина, выросшая на подоконнике.
Игорь оставлял машину, и они с Верой шли по дорожке – медленно, меж плакучих ив. Когда они возвращались, всегда было уже темно. Путь освещали фонари. Осенью листья берез лежали под ногами и светились, как небесные монеты. А листья кленовые... Пока их мало – само совершенство. Малиново-изумрудное, резное. Потом листопад набирал силу, Игорь и Вера шли, зарываясь ногами в сухие, шуршащие ворохи листьев.
А зимою здесь появлялись ледяные дорожки, и они катились. Игорь – лихо, первый, и потом поджидал её, раскинув руки, в конце дорожки. Пока она, взмахнув судорожно ладошками, не припадала, наконец, к нему.
Сейчас был май. Еще не прогрелся воздух, но холод стал тонким, как духи. Холодный воздух пах свежей землею, и молодой листвой. Всё вокруг вдруг оделось после зимы, Игорю и Вере стало казаться, что они не под открытым небом, а идут по залам зелёного дворца.
Они шли, и пальцы их были переплетены. Вера закрыла глаза, и некоторое время шла, ничего не видя вокруг. Даже с закрытыми глазами ей было так спокойно, как обычно бывает людям только во сне. Куда бы Игорь ни свернул – она пошла бы за ним.
Она почувствовала, как он вдруг резко повлёк ее в сторону. Она открыла глаза. Оказывается, большая ветка лежала на дороге, преграждая им путь.
– Ты чего? – удивлённо спросил Игорь, - О чём-то думала? Ведь упала бы...
Она засмеялась... Нет, нельзя было сказать ему – с чего это вдруг она пошла, как слепая.
– Можно я о тебя вторую руку погрею? – спросила она, быстро зашла с другой стороны и сунула правую ладонь – в его, теплую, – Застыла, правда...
Пять минут назад они вышли из нагретой машины...
– Просто я мерзлячка ... Знаешь, мы когда-то с мамой отдыхали в Кисловодске. Снимали маленькую комнатку. Нас было двое, а третьей к нам поселили - девушку Регину из Прибалтики. Мы приехали в феврале, но на Кавказе нет зимой морозов, какие у нас в это время бывают... И всё-таки наша хозяйка каждый день топила печку. Регина спала у самой голландки. Жарко, даже душно, а она наденет свитер, лосины, теплые носки, да ещё у хозяйки второе одеяло попросит. Она была цветочница, намерзнется за день на улице... Так что я ещё не худший вариант...
– Я хочу спросить, - Игорь остановился. Он стоял теперь, загораживая ей дорогу, и по голосу его она поняла, что ему очень не по себе, – Ты за меня выйдешь замуж?
– Что? – лицо у нее дрогнуло, будто ей это никогда даже в голову не приходило, – Да что ты говоришь такое?
И она снова собралась идти.
– Подожди, - он удержал её, – Ты просто не хочешь? ... тогда все, нет вопросов... Или ты говоришь «нет» – потому что есть другая причина?
– Погоди, я не пойму, с чего ты вообще решил жениться? Ну, девчонки замуж рвутся, так что «держите их семеро». Но кто сейчас из парней женится в восемнадцать лет?
– Скоро экзамены. Потом отец хочет отправить меня учиться в Лондон...
Она опустила голову. Он отметил её усмешку, и то, что она некоторое время не могла поднять на него глаза.
– Так ты мною от Лондона спасаешься...
Он держал руки на её плечах. Вера не могла найти этому слова – благоговейно?
- Ты же всё понимаешь… Как я буду жить? Я - там, а ты - здесь? – с отчаянием спросил он, – Несколько лет?! Как – порознь?! У нас дома сейчас вообще война.
– Из-за меня? – испугалась Вера.
– Нет, из-за этой Англии. Я не поеду….Всё равно не поеду, пусть что хотят, то и делают… Но нам с тобой никто не должен мешать. Дергать, разлучать… Никакие родители... Чтобы больше не прятаться, не оправдываться... Хватит!
– У тебя отец с матерью никогда «на меня» не согласятся, – тихо сказала Вера, – И этот Лондон… Все равно они тебя туда отправят. А потом женят со свистом на богатенькой. Когда сами решат, что уже пора...
– Слушай меня, – Игорь смотрел ей в глаза, и теперь она уже не могла отвести взгляда, – Никто никуда меня не отправит. Если мои родители тебя примут – ты согласишься?
– Соглашусь, – сказала Вера, – Сейчас, закрою глаза, соглашусь, и целых десять минут поживу в этой сказке. Помечтаю хоть. А потом как открою….
Игорь наклонился, и поцеловал ее. Шёл второй час ночи, никого не было в парке, и они стояли, обнявшись. И пили друг друга, и не могли оторваться. Впервые прорвалась эта жажда, томившая их, и ни один не мог откачнуться первым.
Всё перестало быть важным. Вера забыла уже, что её ждет дома мать, не думал и Игорь, что его родители, может быть, тревожатся. Только быть вместе, только это имело значение...
Вера не помнила, чтобы когда-то у неё так колотилось сердце. В небе ветер раскачивал ветки ивы, и казалось, что вместе с молодою листвой раскачиваются и звёзды.
***
Мама, конечно, стояла у окна. Не могла она спать, пока Вера не придет домой. А ведь завтра маме на работу! Она ведет по шесть-семь уроков каждый день. А за нынешними оболтусами не задержится и нахамить. Они же не знают, как долго будет переживать несправедливые, обидные слова их учительница. Почти каждый день мама возвращается с головной болью. Иногда такая усталая, что даже говорить не может. Свернется калачиком на диване и лежит. Потом поднимается. Вере кажется, что она берёт невидимый веник, и сметает себя в кучку, чтобы снова восстать и жить дальше.
Мама не отвернулась от окна, когда Вера вошла в комнату.
– Ну, хоть проводил, - вздохнула мама.
Она понимала, какой краткой будет для Веры эта пора девичества – забыть обо всём, и бродить с любимым за руку...
– Экзамены не завали, - сказала мама.
– Ты меня прости...
– Я прощаю его, потому что он тебя всё-таки доводит до подъезда. Если бы он тебя не провожал, я бы всё это запретила.
«Чтобы больше не быть виноватым и не оправдываться» - вспомнила Вера слова Игоря.
– Очень есть хочется, - сказала она тихо, отвлекая мамины мысли.
– Что ж твой не завел в кафе поужинать? Родители денег не дают?
«Любить» и «Накормить» – для мамы были синонимы. Теперь она страдала, что Вера весь вечер была голодной – а значит, заброшенной и нелюбимой.
Мама считала, что их с Верой двое осталось друг у друга. В альбоме хранилась единственная фотография, где мама была снята вместе с отцом. В свое время Вера не дала её порвать.
– Ты здесь такая молодая, хорошая…
Смуглая дивчина с длинной косой, и распахнутыми жаркими очами. Марьяна спивала украинские песни, переписывала в тетрадку красивые и «чувствительные» стихи. И пошла учиться на преподавателя русского языка и литературы, чтобы делиться этой красотою, которую она сама так ясно чувствовала в слове – с другими.
А рядом – высокий парень в военной форме с погонами старшего лейтенанта. Они познакомились несколькими днями раньше, чем была сделана эта фотография. Группа военных в увольнительной встретилась с девушками в зале кинотеатра. Их места были рядом...
Маме не пришлось мотаться по гарнизонам. Отец служил по соседству – обучал в части молодых солдат. Он твёрдо знал, что выполняет долг перед Родиной, а уж сколько она ему за это платит – на ее совести. Офицеру не положено унижать себя поисками дополнительного заработка.
Обязанности жены были для него очевидны – утром, на плечиках должна висеть чистая гимнастерка; в доме – царить армейские чистота и порядок, а крышка с кастрюли с дымящимся борщом обязана сниматься в ту минуту, когда муж открывает входную дверь.
Мама никогда не жалела себя, и готова была до поздней ночи – больная или здоровая – варить, скоблить и мыть. Но родилась Вера – и оказалась слабым, больным ребенком. Хрупкая девочка казалась отцу выходцем с другой планеты. С крепким, горластым мальчишкой всё было бы понятно. Из него с самого начала отец начал бы растить «настоящего мужика» и «солдата». А все эти куколки, бантики, подвязанное горло... Среди ночи мама вставала, чтобы подогреть Вере молоко, унять кашель. Зажигала свет – у них была однокомнатная квартира – и видела, как муж досадливо накрывает голову подушкой.
– Может, возьмёшь отпуск, и поедешь куда-нибудь в профилакторий, отдохнёшь? – предложила мама, вновь забывая о себе.
В профилактории отцу понравилось. Он отменно танцевал, и за три недели отдыха «станцевал» себе Наташу, веселую хохотушку-блондинку. Вернулся он сам не свой.
– Ходил такой мрачный, головы не поднимал, – рассказывала мама Вере несколько лет спустя, - Я все допытывалась, что и как. А он молчал, молчал... Потом сказал «Марьяшка, случилось страшное». Я всё на свете перебрала, я уже думала, что его в иностранную разведку завербовали, а он мне: «Марьяшка, я встретил другую женщину».
Это был единственный раз в жизни, когда мать побила отца.
– Я не помню, что я тогда схватила ... Что подвернулось... Крышку от кастрюли, кажется... Он только голову рукой прикрывал... Понимаешь, я же хотела, как лучше… Ты болеешь, он в «Зорях»….Я без него ремонт сделала, обои поклеила... Служба ж тяжёлая... Пусть, думаю, отдохнет... Отдохнул, скотина такая...
Отец решил, что наказан достаточно, и теперь можно уходить с чистой совестью. Он собрал вещи и переехал к Наташе. Видимо, даже она не поверила, что всё решилось так легко, и бывшая жена не попробует вернуть мужа, хотя бы ради ребенка. Поэтому Наташа настояла, отец обратился к начальству – и его перевели куда-то в Подмосковье. Куда молодая чета и отбыла.
Напоминанием об отце остался квиток на алименты, раз в месяц появлявшийся в почтовом ящике. И твёрдое мамино убеждение, что ни она сама больше не попытается строить семейную жизнь ( «второй раз мордой об стол я не выдержу»), ни Вере с этим делом не повезёт... Что любовь? Обманка, фальшивое золото, одна боль... Чтоб не остаться в старости одной, лучше ребенка родить, а мужика потом - турнуть.
– Вырастим, – говорила мама, в душе не сомневаясь, что это единственный вариант, который ждёт Веру, – Я помогу. А тебе главное сейчас – институт закончить, и найти хорошую работу, чтобы ни от какого паршивца в жизни не зависеть.
Игоря мама не любила, но терпела – потому что был он «из порядочной семьи» воспитан, и обряд ухаживания, памятный маме ещё с юности, исполнял неукоснительно. Спрашивал разрешения повести Веру гулять, и вовремя доставлял обратно. Мама считала, что ничего серьёзного из этих отношений всё равно не выйдет. Вера не ровня этому мальчику. Как сейчас говорят – «мажору»? Но если все же – мама боялась об этом думать – пусть дочка родит красивого и здорового малыша. По Игорю видно – тут хорошая кровь. Да и бабушка с дедушкой, с той стороны, глядишь, чем и помогут. Одной так трудно ребенка растить…
И всё же мама хотела, чтобы подольше Вера оставалась только её дочкой, с простыми заботами – что надеть? Куда пойти? Какую книгу прочесть? Чтобы никакие мужчины не вторгались в их маленький мир.
***
Вера прошла в свою комнату. Когда отец ушёл, мама обменяла их однокомнатную квартиру в центре – на «двушку» на окраине. Тут рядом была школа, где она работала. У Веры появилась своя комнатка, крохотная. Окно выходит на гаражи, убогий вид. Но Вера помнит, как она сидела маленькая на столе, и мама её обувала, а за окном синел поздний декабрьский рассвет.
– Смотри, какой цвет у неба – будто глаза у принцессы, - говорила мама.
Вера запомнила: глубоко-синий, у людей таких глаз не бывает. Но у принцесс…
Напротив была такая же пятиэтажка, горели разноцветными огоньками её окна. Вера могла подолгу их рассматривать. Лампа светится за зелёными занавесками, и комната напоминает пруд, где живут русалки. А на соседнем окошке натянуты нити ёлочных гирлянд – играют, переливаются голубые звездочки.
Но одно окно было для Веры особенным. Там жильцы ложились поздно. И в час, и в два ночи, у них горел свет. И было хорошо, пробудившись от нежданного страшного сна, подтянуться – отодвинуть штору, выглянуть и увидеть, что окно – светится, там кто-то не спит. А однажды кто-то неведомый оттуда затеял с Верой игру в «зайчики». Был солнечный день, она подошла к окошку, и почувствовала, как горячий лучик лег на щёку. Она отодвинулась в сторону. Зайчик прыгнул за нею, и вновь прильнул к лицу. Кто-то стоял у знакомого окна и держал в руке зеркальце.
Вера склонялась – то в одну сторону, то в другую, смеясь игре. И с тех пор относилась к окну – как к другу.
Теперь Вера сидела на узкой своей постели. В комнате было тепло, Вера обхватила руками колени: ситцевая рубашка в розовые цветы, волосы растрепаны. Она вдруг представила, что рядом с ней мог бы быть – и скоро будет – Игорь, и лицо запылало.
Ей очень хотелось позвонить Ясе, однокласснице и лучшей подруге. Но была уже не просто глубокая ночь – рассвет скоро, и надо было подождать утра. Вере не хотелось спать, но она заставила себя лечь – подоткнула подушку под щеку, накрылась одеялом. И неожиданно уснула так крепко – провалилась в сон, что с трудом разбудил её привычный глуховатый треск будильника
***
Ясенька, Ярослава Мельникова, была маленькой темноволосой девушкой. Во всём облике её сквозила удивительная женственность. Густые, коротко подстриженные волосы, будто сами собой укладывались в прическу, ложились на виски и щеки крупными завитками. А глаза – хрустально-ясные, зелёные...
Семья Ясеньки жила так же скромно, как и Верина. Что-либо новое из одежды домочадцам покупалось редко. Но Ясенька постоянно была озабочена вопросами гардероба, и придумывала очень удачно: то перешьёт себе юбку, то распустит свитер, и свяжет ажурную кофточку… Дорожка на колготках была для Ясеньки серьезным огорчением – куда большим, чем тройка по геометрии.
Даже украшения она мастерила самозабвенно, и на минувший день рождения сделала Вере «индейские» серьги из кожи, которыми потом восхищались все девчонки в классе.
После окончания школы Ясенька хотела выучиться на медсестру и работать где-нибудь в санатории.
– Тихо, спокойно, сосновый бор, – мечтательно говорила она, – какой бы ни был мороз на улице, а в корпусах тепло. Пахнет минеральной водой. Зимний сад, цветы. Я бы делала больным процедуры. И себе тоже – там много всяких косметических...
Вера дружила с Ясей, начиная с первого класса, а в последние годы девушки и сидели за одной партой.
Вера все выглядывала Ясю, ей не терпелось рассказать о вчерашнем предложении. Но куда ж она делась – вот-вот урок начнется? Яся вбежала в класс в последнюю минуту. Клетчатое платье перехвачено широким поясом. Талия тонкая, как у актрис в прошлом веке.
– Ты где пропадала, мать?
– Понимаешь, – объясняла запыхавшаяся Яся, выкладывая на парту учебники, - Платье вчера постирала, на балконе повесила – не высохло. Я и позавтракать не успела – утюгом досушивала.
– А меня Игорь замуж позвал. – Вера хотела сказать бесстрастно, как скороговорку, но на лице, неудержимо расцветала улыбка.
– Ничего себе..., – Яся потрясенно зашептала, историчка уже входила в класс, – И когда?
– Вчера вечером...
– Я не о том. Когда он хочет, чтобы вы поженились?
– Сразу после выпускного...
– А его родители согласятся?
– Мельникова и Зимина, – сказала историчка, – Может быть, разрешите мне начать урок? Из-за таких, как вы, и не получается ничего объяснять. Рты не закрываете. Значит - открываем тетради, записываем новую тему, а дальше читаем учебник и конспектируем.
Класс переглянулся. В прошлом году пожилая учительница, которая вела у них историю, ушла на пенсию, и директор приняла на работу вот эту Елену Михайловну. На первом же занятии Елена отрапортовалась, что она не просто учитель, а майор, и прежде работала в колонии. Так что на первом месте для нее дисциплина, а потом уже знания.
Так и повелось. На уроках было тихо, потому что за малейший шепот Елена заставляла стоять, или вообще требовала, чтобы провинившийся покинул класс. И не допускала к занятиям без родителей.
Но объяснять материал она не умела, путалась в датах. За годы службы в милиции все забыла. Где тот Александр Невский, а где Македонский… Учащиеся – будущие гуманитарии – вначале негодовали, ходили толпой к директору, с требованием «убрать майоршу». Но замены Елене не нашлось, родители старшеклассников махнули рукой и стали искать репетиторов.
Пришлось дожидаться перемены. И тут уже Яся засыпала Веру вопросами, главный из которых был – действительно ли состоится свадьба?
– Не сглазь...
– А чего боишься? Вон сейчас даже принцы женятся – на ком попало.
– Ну, спасибо, я уже что – совсем с помойки?
– Вы мне сдавали на видеосъемку? – к ним подошла Настя Кудряшова с блокнотом.
В классе не было старосты, но Настя уже давно заняла это место по собственной инициативе. Отец у нее – бизнесмен, а мать – художница. Именно Настина мать в свое время прославила их класс – рисовала такие стенгазеты, что остальным оставалось только завидовать. Она же обеспечивала костюмы для самодеятельности, а Настин папа выделял автобус, когда класс ездил на экскурсию или концерт.
Настиной матери побаивались. Это началось, когда Лена Казакова – рослая девочка из неблагополучной семьи – во время драки выкрутила Насте руку. Часом позже кисть пришлось вправлять в травматологии. Ещё через час Настина мама прибежала в школу. Две учительницы с трудом удерживали ее, потому что она хотела разорвать Лену на части. Кидалась как бульдог. Не тетка, а самонаводящаяся торпеда. Отбить «малолетнюю преступницу» удалось с большим трудом. Сошлись на том, что Лену поставили на учёт в детской комнате милиции.
С тех пор Настю в классе, хоть и не любили за апломб и самоуверенность, но не трогали и пальцем. В течение последнего года она собирала деньги на выпускной вечер. Процесс этот никак не кончался, трат предстояло много – подарки учителям, прощальный подарок родной школе, видеосъемка, катание на теплоходе, ресторан...
На собрании часть родителей заикнулась, что можно было бы организовать праздник в столовой родной школы. Но остальные возмутилась, что это «незабываемый день», и нужно снять хороший ресторан, чтобы не испортить торжество их детям, привыкшим к другому уровню жизни.
Вера и Яся переглянулись.
– Мы не будем сниматься, – сказала Вера.
Настя зачеркнула что-то в блокноте и сказала, отходя:
– И чтобы потом не брали диски у других переписывать. А то другие будут платить, а вам на халяву достанется. Я оператора предупрежу, чтобы всех, кто не записан – не снимал, разве что случайно в кадр попадут.
– Да ради Бога, – негромко сказала вслед Яся, – Чтобы потом любоваться на ваши рожи...
– Ты знаешь, - снова набросилась она на Веру, – у меня от старшей сестры остались шляпа и красивые белые перчатки... лежат в коробке на антресолях – я принесу. Мама всё хранит. Она говорит: «Яська, не выходи быстро замуж. Я же ничего не успела скопить, если ты в загс соберешься – я по миру пойду...»

***
После школы Яся с Верой обычно неспешно возвращались домой. Мимо киоска «Свежий хлеб», где покупали горячие ещё слойки с яблоками, мимо городского парка - там, в пруду плавали утки, и девочки обязательно бросали им последние крошки.
Но сегодня Вера дежурила по классу вместе с Димкой Лесниковым, и Яся, вздохнув, отправилась домой одна.
Димка, высокий светловолосый мальчик, с внимательным, цепким взглядом. Годы спустя она вспоминала его лицо – не было в нём ничего значительного. Выгоревшие брови и ресницы, едва заметная россыпь веснушек, пухлые губы… Но эти глаза –серые… (Верина мама, один раз увидев Димку, сказала: «Какие у мальчика красивые глаза - с поволокой»). Они будто светились. Одет Димка был всегда одинаково – защитного цвета легкая курточка, ворот распахнут, видна тельняшка…
Обычно дежурные делили класс пополам. «Тебе мыть половину, и мне – половину».
– Вытирай доску, поливай цветы, со шваброй я сам справлюсь, – бросил Димка.
Мыл полы он удивительно ловко: спорыми движениями выкручивал тяжелую тряпку, оттирал потертый линолеум, и класс становился чистым.
– Пойдешь в армию – просись на флот, – посоветовала Вера, поливая странное растение – в виде зеленой палки, от верхушки которой веером расходились листья. В классе его звали «член Ильича», – У тебя корабль всегда блестеть будет.
Димка ничего не сказал, только взглянул на неё.
– Нет, серьёзно, ты куда собираешься? – спросила Вера.
Димка ответил неохотно, шуруя шваброй под учительским столом:
– В политех, наверное, попробую... Не пройду – так и правда, служить загребут.
Вера сочувственно вздохнула. Политех казался ей немногим лучше армии. Вся эта жуткая математика, чертежи... В школе она относилась к точным наукам, как к наказанию, они были для неё сами тяжелыми. А тут, добровольно....
– Тебе правда интересно всё это? – она сделала жест, будто чертила.
– Да мало ли – чего я хочу... Есть ещё такая штука, как реальная жизнь, – Димка поднял голову и вдруг улыбнулся ей. Вера за все годы не видела, чтобы он кому-то так улыбался – проблеском, коротко, но светло и доверчиво. И еще она вспомнила, что он шел первым в классе по биологии. И все зверьё из живого уголка его обожало. Попугаи подолгу сидели у него на протянутой руке, а белые крысы едва ли не лезли целоваться. Он сажал их на плечи по нескольку штук сразу, когда чистил клетки. Такому только в солдаты. Кого он сможет убить?
Но на биолога нельзя было выучиться в их городе. Только уезжать, а этого Димка, вероятно, не мог. У него больная мать. Политехнический же институт – две остановки автобусом, и конкурс в него из года в год был низким.
– А сама куда думаешь? – спросил Димка.
– Ещё не знаю... У меня, Дим, ещё всё на волоске висит...
Ей вдруг захотелось рассказать Димке, как ей страшно: сложится ли всё? Но именно ему это нельзя было рассказывать, и она сдержалась. А он что-то почувствовал – стоял возле неё, медлил. Наконец, отошёл.
Когда уборка была закончена, они заперли класс и вышли на школьное крыльцо. В лица им дохнул теплый ветер. Сады уже зацветают – до учёбы ли тут! Димка спросил:
– Тебе в ту сторону? Мне тоже, в магазин «Природа» надо. У рыб кормёжка закончилась...
Не зная, чем занять её во время пути, он начал рассказывать про тех же рыб. Порода называлась «петушки», и драчливы они были настолько, что всю квартиру пришлось заставить литровыми банками. В каждой жила сварливая личность, на дух не переносящая других.
Потом пути их разошлись – Димка перебежал на другую сторону улицы. Но, пройдя насколько шагов, Вера оглянулась и увидела, что он, уже поднявшись на крыльцо магазина «Природа», стоит и смотрит ей вслед.

***
Обед заканчивался. Когда-то, в детстве, Игорь воспринимал его как нескончаемую тоскливую церемонию. К обеду предстояло непременно переодеться, даже если за столом не было никого, кроме домашних. И как Игорь ни старался запомнить все правила этикета, но долго это не получалось. Раз за разом приходилось выслушивать замечания матери – как нужно сидеть, держать спину, какую вилку брать… А всего мучительнее было чувство голода, которое не проходило и после еды. Екатерина Сергеевна считала чревоугодие большим пороком.
– Это настоящее самоубийство – отравлять себя лишним куском! – повторяла она.
И на тарелках обычно лежало нечто символическое. Потом Игорь привык к режиму, и уже не замечал его, довольствовался малым.
– Так что ты решил с Лондоном? – спросил Павел Ильич, промокая губы салфеткой, – Если ты решительно не хочешь уезжать, может быть, подашь документы в наш университет?
– Многоуважаемые родители, – к этой лёгкой иронии в семье привыкли, и воспринимали её естественно. Игорь отодвинул тарелку, – Позвольте сделать контрпредложение. Я поступаю в любой институт по вашему выбору, и добросовестно его оканчиваю...
Родители переглянулись:
– Так - таки в любой? – не поверила Екатерина Сергеевна, – А твоя астрономия?
– И что ты потребуешь взамен? – поинтересовался Павел Ильич.
Он знал, что слово сына нерушимо, и сейчас, если он даёт им шанс… можно сделать за него самый важный шаг, который определит будущее Игоря. Он устроит сына в юридический, а после возьмет к себе в Министерство...
– Так что? – уточнил Павел Ильич. В душе он был готов на все возможные уступки – ради главного.
Игорь задержал дыхание:
– Сразу после окончания школы я женюсь.
Екатерина Сергеевна бессильно уронила руки на колени.
– Я даже не знаю, что хуже, – сказала она.
– Подожди, – жестом остановил её Павел Ильич. И уточнил деловито, – Мы эту девушку знаем?
– Вряд ли. К нам она не приходила.
– А как давно её знаешь ты? – последнее слово мать выделила.
– Второй год.
– Но ты женишься не потому, что она... – лицо Екатерины Сергеевны исказилось.
– Нет, мама, она не беременна. Хочу добавить также, что меня никто не шантажирует. Вчера, когда я сделал Вере предложение, она была удивлена ещё больше, чем вы сейчас.
– Так ты уже все решил? А если бы мы с папой...
– Мама, а давай не будем разыгрывать драму? Деспотичные родители и самодур – наследник. Вы помните, сколько мне лет, знаете, что я всё могу решить сам. Хотите всё же драмы – валяйте, лишайте меня наследства. Я согласен.
Екатерина Сергеевна вздохнула и посмотрела на мужа. Павел Ильич, как всегда, был сдержан. Он не любил проявлять эмоций – и вопросы звучали конкретные.
– Ты можешь рассказать нам в двух словах, что представляет собой твоя избранница?
Игорь пожал плечами.
– Её зовут Вера. Моя ровесница, тоже заканчивает школу.
– А её родители?
– Ты хочешь узнать – нашего ли она круга? Нет. Мать – учительница, разведена. С отцом я незнаком.
– Если он вообще был, – Екатерина Сергеевна, не поднимая глаз, постукивала ножом по тарелке.
– Катя, Катя, – останавливал её Павел Ильич, – Мы поговорим с тобой наедине... А ты (это Игорю) скажи своей… Вере, что мы приглашаем ее на ужин. В любом случае, нам надо познакомиться поближе.
***

Уже совсем поздно вечером, перед тем, как лечь спать, Екатерина Сергеевна, сидя на краю огромной, занимающей половину комнаты, двуспальной кровати, говорила мужу:
– Я как чувствовала – случится какой-то перелом, несчастье... Вот не поверишь, всегда знала, у Игоря не будет нормальной, благополучной судьбы. И теперь... Кто, кто сейчас женится сразу после школьной скамьи?!
Павел Ильич уже лег. Ему шёл шестой десяток – и как бы ни казалось на работе, что он пышет силой, одним из главных наслаждений дня было – лечь в постель, в которой тонешь, как в облаке, подложить подушки под шею и плечи, которые уже начинали ныть – возраст, возраст... И взять хорошую книгу.
Теперь он посмотрел на Екатерину Сергеевну поверх томика Салтыкова-Щедрина.
– Да что же тут страшного? – спросил он.
Нет, он решительно не понимал. Игорь приведет в дом какую-то девку, от которой в лучшем случае наберется дурных манер. Девку эту стыдно будет показывать не то, что знакомым, но и даже самым близким друзьям дома. Потому что она будет вульгарна. Непременно вульгарна. И одета, Бог знает как, и гоготать начнет на весь дом, и придется воевать с ней, чтобы подчинялась она укладу, заведенному в семье.
А Екатерина Сергеевна не воин. В семье она давно уже королева. Но теперь она будет – королева-мать. А царствовать попытается эта… Вера. Которая, конечно, немедленно родит ребенка, чтобы закрепить за собой место. Кровь Игоря сольётся .... Боже, Боже... Это будет не ребёнок, а пародия на её сына...
– Паша, надо что-то делать, – сказала Екатерина Сергеевна, и в голосе её звучало отчаяние.
– Я не пойму, что ты убиваешься, – ответил Павел Ильич, – Сейчас все молодые люди играют в самостоятельных, все живут гражданским браком... Ну, считай это пробой, если тебе так спокойнее.
– Какой гражданский брак, Паша, опомнись, – страстно зашептала Екатерина Сергеевна, – Она вцепится в него всеми лапами. Безотцовщина, не пойми кто. Она могла бы быть у нас в доме нянькой, в лучшем случае – гувернанткой...
– Ну конечно, составим брачный контракт... Поживут несколько лет, пока Игорь учится... Слушай, мне это даже нравится. Это лучше, чем, если бы он мотался по клубам, и разным сомнительным девкам. Пусть поиграет в верного мужа, вечерами приезжает домой, занимается...
– Но если эта девица распояшется...
– Можно подумать, ты ей дашь распоясаться, – улыбка Павла Ильича была удивительно нежной, – Катя, если уж ты меня выдрессировала за нашу бесконечно долгую жизнь... Отучила лаптем щи хлебать...
Екатерина Сергеевна тоже не выдержала – улыбнулась. Это была правда. Павел Ильич – из рабочей семьи. Когда-то он был трудолюбивым, на редкость настойчивым парнем. Окончил институт – ещё бы немного – и с «красным дипломом». Но, устроившись на завод, нашел себя не в производстве, не в чертежах и схемах, а сначала в комсомольской, а затем в партийной работе. Далее была карьерная лестница с крутыми ступенями: горком, обком. Потом, когда власть сменилась – Министерство, и венец – кресло министра промышленности.
С Екатериной Сергеевной они встретились на стадии горкома. Билеты в театр оперы и балета достать в то время было нелегко. И сидеть в ложе – значило принадлежать к касте избранных.
Павел Ильич отнюдь не был ценителем искусства. Оперу он и совсем не мог выдержать: если посещал с друзьями «Травиату» или «Риголетто», то засыпал уже к середине первого акта.
– Вот если б они еще немножко потише завывали, - просыпаясь в антракте, говорил он спутникам, пытаясь не замечать ехидства в их глазах.
Но балет... зрелище очень даже ничего... Мужчин-танцовщиков Павел Ильич почти не замечал. Но какие девушки в балете... А несравненная Катя, Екатерина Волкова - прима! Он тогда еще понял, что она – королева. Во время поддержек она царственно взмывала в руках партнера – в белоснежном платье.
Гордо поднятая на лебединой шее маленькая голова, гладко зачесанные темные полосы крыльями падали на лоб... И точеные руки, поднятые вверх победительным жестом... когда она на сцене – никого больше не замечаешь. Она одна такая...
Их познакомили: директор театра мелким бисером рассыпался перед Павлом Ильичем – тот пообещал ему сделать в Оперном театре ремонт. И директор готов был звезды с неба снимать, не только с примой познакомить. Так вот, когда их представили друг другу, Катя отнеслась к Павлу Ильичу сдержанно ровно настолько, чтобы не замечалось презрение. Молодой мужчина, грузный, в мешковатом костюме, лицо, будто топором вырублено – не произвёл на неё никакого впечатления... Но главное – он был скучен, так скучен... говорить с ним не о чем...
Но скучный знакомый оказался незаменим. Это он достал все нужные лекарства для Катиной бабушки, когда её разбил инсульт. И устроил так, что консультировать старушку каждую неделю приезжал лучший невропатолог области.
Павла Ильича волновало всё – почему Катя в последнее время стала «бледненькая»? Не поехать ли ей в санаторий в Ялту, тем более, что начался бархатный сезон? Она согласна? Вот путёвка.
Это он, побывав у Волковых дома, прищурившись, осмотрел текущий потолок, и выглянул в окно с неопределенными словами: «М-да, райончик...». Месяца не прошло, как Катины мама и бабушка перебрались в просторную квартиру в центре города... А Катя...
Катя переехала к Павлу Ильичу – он увёз ее на черной «Волге». Заднее сидение машины было завалено таким количеством белых и красных роз, какого прима не получала даже после премьеры.
Говорят, с годами супруги становятся похожи. Насколько разными были Павел Ильич и Екатерина Сергеевна в молодые годы – и то сжились, срослись – и каждый приобрел некоторые черты друг друга.
Павла Ильича стала отличать благородная вальяжность, одевался он теперь с большим вкусом, вполне прилично разбирался в искусстве, и в Правительстве считали его отличным оратором.
Екатерина же Сергеевна чувствовала себя защищённой от житейских бурь. В ней появилась та уверенность в себе, которой ей прежде недоставало. В хореографическом училище, где она теперь преподавала, ни директор, ни коллеги – не только не смели повысить на неё голос, но разговаривали с нею почти подобострастно.
И – что не забывал отмечать Павел Ильич – именно супруга придала дому Володарских аристократическую ноту, и здесь не стыдно было принять любых, самых высоких гостей.
А теперь вот появится эта девка, и начнется война в отдельно взятом королевстве. Павел Ильич уже заснул, а Екатерина Сергеевна, все держала его за руку, будто ища поддержки, и если бы он проснулся, то почувствовал бы на плече её слезы.

Глава 4. Предсказание гадалки
Вешая пальто, Игорь спросил у домработницы Лены:
– Родители дома?
– Екатерина Сергеевна вернулась, отдыхает. А Павла Ильича еще нет.
Игорь знал, где мать. В «фонтанном зале». Это была самая светлая комната в доме – окно здесь занимало целую стену. И вообще всё тут было ярким, нарядным. Екатерина Сергеевна любила расписные глиняные горшки. Везла их из Испании, Греции, Мексики... Не горшки, а произведения искусства. В них жили растения – столько, что Игорь уже и не пытался запомнить их названия. А часть комнаты была просто отгорожена, и за бортиком, выложенным цветными камнями, росли карликовые деревца. В комнате этой всегда жили живые запахи – лесной земли, воды, цветов... Екатерина Сергеевна не любила растения, которые ничем не пахнут.
– Прости Господи, бумажные какие-то, – брезгливо говорила она.
И в зимнем саду у неё постоянно что-то цвело и благоухало. Тонко и сладко пах жасмин, волны аромата шли из угла, где одна за другой распускались лилии, свою ноту добавлял терпкий запах герани. А в центре комнаты стоял большой напольный фонтан, в виде старинного замка со светящимися окнами. Вода текла по рву, окружавшему замок, журча, сбегала по камням...
Игорь угадал – Екатерина Сергеевна лежала на диване, закрыв глаза. Игорь снова отметил: мама любую позу делает такой выразительной. Вот сейчас… Сухая голова откинута на серебристые диванные подушки. Глаза закрыты, тонкая рука бессильно свешивается и почти касается пола.
Ступни, на которые Игорь никогда не мог смотреть без боли, скрыты мягкими вязаными сапожками. Одета Екатерина Сергеевна как всегда просто – темно-синий свитерок, черные брючки... взглянешь издали - худенькая девочка лет тринадцати.
Игорь остановился в дверях, вглядываясь. Если лицо матери неподвижно – значит, задремала. И тогда он уйдет. Но если дрогнут сведённые к переносице брови, значит, она просто о чём-то думает с закрытыми глазами.
– Входи, – сказала мама, значит, почувствовала его присутствие, – Входи, посиди со мной...
У Екатерины Сергеевны болела голова, она приняла лекарство, но легче пока не становилось. Она не решилась поднять голову, и лишь немного приоткрыла веки.
Контуры Игоря сперва были размытыми, потом прояснились.
– Мама, - сказал Игорь.
Он стоял, облокотившись о притолоку, такой высокий, изящный. Екатерина Сергеевна снова прикрыла глаза. Ах, зачем, зачем он тогда бросил училище. Какой бы был принц... Но поздно, поздно... Великий Григорович сказал: «Балет – прекрасное, но очень жестокое искусство». Сколько слёз видела она на своём веку! Сколько ребят и девчонок отчисляют за годы учебы – за неуспеваемость, за форму... А Игорь ушел сам. Интересную причину выдумал: «В этой школе у меня не остается сил мечтать».
Это в искусстве-то нет сил на мечту! А мечтатель вне искусства – страшное дело.
– О чем ты хотела поговорить, мама? Может быть, потом...
Значит, заметил, что она плохо себя чувствует. Он всегда был к этому чуток. И какие страдающие становились у него глаза, как он переживал чужую боль! Как это он тогда сказал – «смычком по сердцу»? Но, может быть и лучше, поговорить с ним именно сейчас? Несмотря на все убеждения Павла Ильича, Екатерина Сергеевна отнюдь не смирилась с той оглушительной новостью, которую на днях преподнёс сын. Это же просто глупо, в конце концов... И она не верила, что для сына этот недолгий – а другим он и не мог быть – брак, станет простой тренировкой («Репетицией, чтобы тебе было понятнее» – говорил ей Павел Ильич) перед «настоящей» семейной жизнью... Так легко надломить душу на всю жизнь...
Екатерина Сергеевна, слава Богу, в жизни своей, можно сказать, не влюблялась.
Она происходила из старой аристократической семьи. Отец ее, офицер, погиб уже после Великой Отечественной войны – несчастный случай на учениях. Мама, красавица-полька, замуж больше не вышла. И дочь растить ей было трудно, как всем вдовам. Уже обветшавшие вещи по многу раз перешивались, а дежурной едою в доме был перловый суп. Катя старалась не вводить мать в лишние расходы – не то, что на мороженое – на трамвай не просила, бегала пешком. Пока жив был отец – мать не работала. А после устроилась билетёршей в единственный тогда в городе кинотеатр. Так что кино стало единственной доступной Кате роскошью. Тогда шли трофейные фильмы, и, глядя на западных актрис, она и верила, и не верила, что можно быть такой красивой, носить такие роскошные платья.
И когда мать предложила ей поступать в хореографическое училище, Катя согласилась с радостью. Отрывки из «Щелкунчика» и «Лебединого озера» она видела на экране. Учиться балету – значило открыть дверь в тот самый прекрасный мир. Катя поступила легко – ей многое досталось от матери: тонкая кость, пропорциональность, изящество движений.
Позже преподаватели и воспитатели не раз отмечали и ее разумность. Катя ни разу не заплакала, не просилась из общежития домой... Они не понимали, что это было выражением любви девочки к матери. Ведь вернёшься домой – и маме, бедной, снова хлопотать о ней – во что одеть, чем накормить... А в общаге – всё на казённый счет.
Но любовь Кати, которая осталось не у дел – мамы не было рядом – нашла себе другое приложение. Девочка страстно, самозабвенно полюбила балет, она занималась исступленно, и скоро была лучшею на курсе.
Единственный раз Катя была очарована мужчиной, артистом: тогда она уже работала в Театре оперы и балета. Приехала труппа из Москвы, и с одним из солистов Катя танцевала «Спящую красавицу». Сперва это было восхищение мастерством столичного танцовщика. Какой был бы ей партнер! Артистов такого уровня в местном театре не имелось. С Катей они понимали друг друга с полувзгляда. И она ощущала, что тоже произвела большое впечатление на москвича.
Но она тогда... испугалась. Почувствовала – влюбленность начинает занимать огромное место в ее душе – она уже не думает о балете, о своей роли, но только о нём. Вместе с радостью, она испытала отчётливо – гибельную опасность. Её не станет скоро, как актрисы. И тогда – унижение, зависимость…. Катя перестала вне сцены общаться со своим партнером. Не отвечала на его звонки. А через несколько дней москвичи уехали.
С нынешним мужем Екатерину Сергеевну связывало нечто вроде доброго приятельства... Но сейчас, вызвав из памяти то полузабытое короткое чувство, она вспоминала, прежде всего, боль, которую пережила, когда артист уехал. Появление в жизни Игоря этой девочки тоже не пройдет безболезненно – она-то знала своего сына.
– Я хотела спросить, – чуть слышно сказала Екатерина Сергеевна, – Ты уже говорил с Верой насчет... ну.. ты что-то ей обещал? Может, разумнее все-таки повременить, хотя бы... ну, хотя бы до третьего курса?...
Игорь улыбался и качал головой. Он знал мамины уловки: «Подай мне капли со столика... У меня темнеет в глазах... Может быть, ты пойдешь мне навстречу и сделаешь то-то и то-то?» Знал он также, что, не смотря на внешнюю хрупкость, Екатерина Сергеевна была крепче здоровьем, чем муж: у Павла Ильича серьёзно скакало давление. Но он слишком любил мать, чтобы дать понять, что понял её игру.
– Ну, может, хотя бы... гражданский брак? – пошла на последнюю уступку Екатерина Сергеевна.
– Нет, мама... настоящая свадьба, да еще с венчанием в церкви...
– Но почему? – Екатерина Сергеевна не просто открыла – распахнула глаза, и приподнялась. Лекарство уже начинало действовать, но сейчас она просто поражена была.
– Я не оскорблю Веру, предложив пожить с ней «для пробы».
– А не возносишь ли ты эту девочку на пьедестал? Знаешь, как больно когда кумиры падают?
Игорь поднял руку, останавливая:
– Мама, я знаю, что сейчас много прозвучит слов. Причём к тому, что я скажу, ты прислушаться не пожелаешь. У тебя уже своя картина в голове. Что меня бедного, наивного мальчика используют.... и так далее, и тому подобное. Поэтому я в первый, и надеюсь, в последний раз – иду на ультиматум.
Можете успокоиться: я не буду астрономом. Я согласен быть юристом, дипломатом, сантехником – выбирайте. Но: вы принимаете Веру. И чтобы я не видел при ней вот эдаких лиц. Она – член семьи. И точка.
– Но ты навязываешь нам неизвестно кого...
– Мама!
Екатерина Сергеевна нервно пожала плечами. Это мучительное чувство собственного бессилия!
– Значит, в субботу я её приведу, и всё будет – как ты любишь говорить - «комильфо».
– Но хоть в двух словах расскажи – что она? Чего ждать?
Игорь помедлил, подбирая слова:
– Вы бы сказали, что она обычная девочка, – начал он.
– Обычная девочка из подворотни?
– Мама, откуда этот снобизм? Мало у тебя в училище талантливых девчонок – не блатных, а именно из подворотни?
– Но я их только учу, а не собираюсь ждать от них внуков!
– Браво, давай теперь, цитируй своего любимого Булгакова, рассуждай о том, что значит кровь! Помни! Уль-ти-ма-тум...
Когда за сыном закрылась дверь, Екатерина Сергеевна держалась за виски, и несколько раз выдыхала с полусмехом, словно говорила: «Ничего себе».

***
Екатерина Сергеевна ехала к гадалке. Она знала Анну уже года два – её свела с ней приятельница. Ездила к ней Екатерина Сергеевна нечасто, лишь, когда все в жизни сходилось на клин. В таких случаях кто-то обращается к психотерапевту, кто-то к священнику, а она – к Анне.
Анна жила в «Черном доме». Ах, как нравился Екатерине Сергеевне этот дом на набережной. Сложенный из больших, пористых плит, действительно почти черного цвета, дом с арками и колоннами, с узкими окнами, он казался не просто старинным. Было в нем что-то от замка, и от тюрьмы...
Но имея живописный фасад, внутри дом пребывал в запустении. Огромный подъезд будто покинули много лет назад. Здесь сохранился камин – всегда холодный, лишь на штукатурке остались следы копоти. На широкой лестнице с низкими, мраморными ступенями, кое-где крепились ошмётки ковра. Окно, забранное чугунной решеткой…. Небо сквозь пыльные стекла всегда казалось серым.
Анна жила на втором этаже. Входные двери здесь были тоже старинные, огромные. И сам воздух чудился гулким.
Екатерина Сергеевна почти ничего не знала об Анне, и никогда не просила, чтобы та рассказала о себе. Ей казалось – у гадалок не должно быть прошлого. Она не знала, какую религию Анна исповедует – верит ли она в чёрную магию, или буддизм. Но когда Анна открывала дверь – высокая, волнистые чёрные волосы свободно падают на спину, длинный яркий атласный халат, и запах восточных благовоний... Когда Анна первым движением – хоть на миг – брала её руки в свои тёплые ладони - Екатерина Сергеевна вздыхала, будто тяжёлый груз был уже снят с её плеч.
Они шли по длинному коридору. Слышался легкий звон. На Анне всё звенело: браслеты, и длинные серьги, и резные позолоченные бусы. Они прошли в кабинет, где царил полумрак, лишь небольшая настольная лампа горела тут. Екатерина Сергеевна со вздохом опустилась в глубокое, мягкое кресло. Струйками, завитками, поднимался дым от курительных палочек... И уже этот запах необъяснимо успокаивал.
– Анна, посмотри, что будет... Сын жениться хочет... Может, какой-нибудь... отворот... – Екатерине Сергеевне нелегко далось это слово. Привороты, отвороты – какая дешёвка... но что делать? Что делать? Время бежит... Вот-вот придёт эта самая Вера.
Анна поднесла палец к губам – тс-с... И сказала:
– Дайте руки....
Екатерина Сергеевна сбросила на спинку кресла пиджак, осталась в тонкой майке без рукавов.
– Откиньтесь, расслабьтесь, закройте глаза, а руки положите сюда, – Анна придвинула легкий переносной столик.
В небольшой пиале развела она душистое масло, взяла кисточку... Екатерина Сергеевна подчинилась, прикрыла глаза – какое блаженство... масло было теплым. Нежное прикосновение кисточки к пальцам, ладоням, запястьям… Все выше поднималась она... Анна рисовала какие-то невидимые узоры, тайные знаки... Злоба, страх, неприятие происходящих событий уходили. Взамен приходили умиротворение, покой...
Кисточка заскользила по лицу, и черты его совсем разгладились... Анна встала за креслом, мягкими движениями вынула шпильки из волос Екатерины Сергеевны, и погрузила пальцы в густые пряди.... Глаза Анны тоже были закрыты, она что-то шептала, а пальцы скользили, скользили...
Когда она отошла, с ещё поднятыми руками – Екатерина Сергеевна спала, закинув голову... И если дома она не позволяла себе полностью расслабиться даже во сне, то сейчас видно было – немолодая, очень усталая женщина. Лицо обвисло, и иногда легкий всхрап прорывался.
Анна вернулась за письменный стол, взяла колоду карт, перетасовала, и стала раскладывать. Всмотрелась, будто не веря, и быстрым движением смешала карты. Разложила вновь... Когда легла последняя, она медленно покачала головой. Потом поднялась. Прошла, шурша халатом, к полкам, взяла большой хрустальный шар на подставке, перенесла его на стол. Села и начала всматриваться, машинально перебирая волосы длинными пальцами. Будь здесь Игорь, сказал бы, что Анна напоминает богиню, склонившуюся над светящейся планетой.
Когда Екатерина Сергеевна проснулась, Анна сказала ей:
– Не нужен отворот...
– Что? Ты хочешь сказать, что мой сын будет счастлив с этой девочкой?
– Нет, - Анна покачала головой, – Этой семье – не быть...
– Но они женятся через месяц!
– Эта девочка.... не бойся.... Она недолго будет в твоём доме. И запомни. Я видела... Не от неё беда придет... И ещё запомни – никто не виноват...
– Какая беда? – испугалась Екатерина Сергеевна, – Я чувствую – она что-то с Игорьком сделает...
– Нет, – Анна обернулась и указала на хрустальный шар, - Твой сын так же чист... не бойся за него.
– Но ты можешь рассказать ещё? Что ты видела? – взмолилась Екатерина Сергеевна.
– Тебе сейчас легче? – вопросом на вопрос ответила Анна.
Екатерина Сергеевна прислушалась к себе. Да... Даже непонятные ей слова гадалки не могли изменить то состояние ясной примиренности, которое было теперь в её душе.
– А ведь, знаешь, да, легче... И намного легче...
– Вот так и живи. Чтобы в душе не поднималось всё это, – певучая рука Анны сделала изящное движение, напоминающее медленный вихрь..., – Могло бы иначе быть. Если б вы сделали ему подарок... Отпустили его...
– Кого? Игоря? То есть, нам надо с легкой душой разрешить эту свадьбу...
– Не о том я.... Но ты не задумывайся, это я так сказала... Каждый идет по своей дороге... И даже, если вам кажется, что решаете вы – на самом деле решают за вас... Иди, и помни: никто – ни в чем – не виноват...

***
Званый обед должен был начаться через полчаса. Игорь и Вера сидели у Игоря в комнате и ждали, когда их позовут. Обоих разбирал нервный смех.
Вера по случаю торжественного приёма надела платьице, чёрное, до колен. Её единственное нарядное платье. Но подходящих украшений у неё не имелось. Только в ушах поблескивали серёжки из чешского хрусталя. Когда на них падали лучи солнца, серёжки отбрасывали цветные зайчики. И хотелось следить за весёлой игрой бликов.
Вера сидела на постели, а Игорь, напротив неё – в кресле. Вера слегка покачивалась, постель казалась ей королевской...
– Классно у тебя, – сказала она.
Комната Игоря была в дальнем конце дома – так он отвоевал себе некое подобие «отдельной» жизни. Но царил здесь любимый цвет Екатерины Сергеевны – сиреневый. Все было выдержано в одном тоне: длинные шторы тяжелого шелка, ковёр на полу, покрывало на кровати, старинной, с резными металлическими спинками. Зеркало имело резную оправу столь же тонкой работы. Рядом, на столике – два светильника – золотистые фонари.
– Эта комната похожа на стихи Александра Блока, – сказала Вера.
– Порадуй маму, это она тут всё подбирала...
– А кто строже: мама или папа?
Игорь пожал плечами.
– Папа – обаятельный, должность, так сказать, обязывает. Он тебе понравится. Мама... Мама творческая натура. С такими людьми интересно общаться, но жить с ними, – он мягко попытался подобрать слово, – Непросто.
Вера поёжилась.
– Достанется мне от неё сейчас! Не так оделась, не так сижу...
Игорь качнул головой:
– Уже всё решено. Ты теперь – член нашей семьи.
И тогда Вера впервые представила – её-то мама остается одна. Вот она возвращается с работы, и открывает двери в тёмный пустой дом. Только их серый с полосками кот Тимоша, мяукая, выбежит навстречу. А когда у мамы заболит голова – у неё часто болит голова, так, что нет сил – встать с дивана и взять таблетку – никто ей эту таблетку не подаст.
Вера уходит в свою, взрослую жизнь. А мама с каждым годом всё больше будет становиться ребёнком, нуждаться в заботе. Как же ухаживать за ней – с другого конца города?
– Ты чего? – спросил Игорь, заметив, как изменилось выражение лица Веры.
– Знаешь, у тебя всё шикарно просто... Но...
Она не нашла слов, такой неожиданной и щемящей была мысль о маме. Но сказала, в конце концов – осторожно:
– Мне бы хотелось жить где-нибудь между твоими – и моей мамой... Жить вдвоем.
Совершенно неожиданным был для неё ответ Игоря:
– И я этого хочу.

***
Обед был накрыт в «малой» столовой, где семья обыкновенно и собиралась. Игорь увидел в этом хороший знак. Сюда приглашали только близких. Но, может быть, мама просто решила, что нечего устраивать «парад» и честь какой-то девчонки из подворотни?
Малая столовая была особенно уютной. Небольшой овальный стол, застеленный двумя льняными скатертями – кремовой, и поверх неё – золотистой. Стулья, покрытые чехлами с рисунком – полураспустившиеся розы. И розовая же гирлянда – на люстре, спущенной низко над столом. Нежно-салатные шторы, и зеленые шкафчики в углах. Там хранились любимые Екатериной Сергеевной чайные и кофейные сервизы. Она тяготела к красивым чайникам, со сложным, лепным, фарфоровым рисунком. И чай домработница Лена всегда заваривала тоже по сложным рецептам. Так что оттенки аромата приходили постепенно, как в хороших духах – сначала первый тонкий запах, потом «сердце», и, наконец, верхняя нота...
Родители уже сидели за столом. Павел Ильич встал, приветствуя Веру, и сам отодвинул для нее стул. Он занимал место во главе стола, Екатерина Сергеевна – по правую его руку, а Вера – теперь – по левую. Игорь сел рядом с ней.
Вера держалась спокойно. По крайней мере, внешне. Едва Лена налила ей половник супа, как Вера кинула – довольно... Была ли она голодна – Игорь не знал, но ела, не показывая аппетита, как и мама.
– Я так понял, вы в этом году тоже оканчиваете школу, Верочка? – спросил Павел Ильич, – И куда потом?
– Наверное, по маминому пути. Русский и литература...
– Да, надо, надо, надо..., – Павел Ильич кивал, – Русский язык нынче в страшном загоне. Я, Верочка, сам в школе, как говорится, «не злоупотреблял», четвёрки, в основном – не больше. Все силы комсомольская работа отнимала...
Но что сейчас делается – это же передать невозможно... Мне, знаете ли, много документов приходится просматривать, подписывать... так, поверите, ужасаюсь! Молодёжь моя, крысята министерские – все с высшим образованием, а то и с двумя – такое понапишут, что хоть смейся, хоть переводчика приглашай, чтоб объяснил мне, старому, что они хотели сказать... За деньгами в свое время страна погналась, решила, что на гуманитарных науках много не заработаешь, и теперь разгребаем – ой, мама дорогая, - Павел Ильич приложил руку к щеке.
Игорь почувствовал, что доброжелательный тон отца тронул Веру. Она явно не ожидала такого внимания, и ответила ему неуверенной улыбкой, в которой уже сквозила искренность.
– А вы, наверное, Верочка, и читаете много? Игорь наш тоже любит... Это нынче редкость. Приятно встретить такой внимательный взгляд, каким вы сейчас на меня смотрите – это взгляд читающего человека...
Лена поставила перед Павлом Ильичем большую тарелку: жаркое. Ему, видимо, готовили отдельно. Потому что всем остальным подали тарелки гораздо меньшего размера, и на них: тушёные овощи, зелень, неведомая Вере рыба...
– Несерьёзная трапеза у моих домашних, – сказал Павел Ильич, – Может быть, Верочка, вы потом составите мне компанию... Будем есть по-человечески. Или вы тоже сторонница здорового питания?
– Что вы смотрите на мои руки? – вдруг спросила Екатерина Сергеевна.
Вера чуть покраснела, но голос её звучал спокойно:
– Мне всегда было интересно, как разговаривают «в миру» люди, которые поют в опере. Как звучат их голоса в обычном разговоре – можно ли догадаться об их силе и красоте? Так же интересны обычные жесты человека, для которого движение – профессия...
– Ну и что? – спросила Екатерина Сергеевна быстро, резко.
– Красиво. Действительно – просто красиво. Трудно отвести взгляд….
Легкий звук, сорвавшийся с губ Екатерины Сергеевны, напоминал: «Хм-м...». Ей, привыкшей оценивать своих балетных девчонок с точки зрения – классическая фигура или брак, «коряга», совсем не понравился облик Веры, обещавший в дальнейшем тяжеловатую женскую стать.
– А вы сами не занимались танцами, Верочка? – это опять Павел Ильич.
– Было дело, – кивнула Вера, – В седьмом классе к нам пришла тётка, и стала нас агитировать. Обещала, что научит всему на свете: современным танцам, бальным… Так всех девчонок зажгла... Но когда мы пришли к ней во Дворец культуры, оказалось... Она, наверное, прошлась по всем школам. И девчонок собралось – встать негде было. Так эта мадам устроила отбор.
– И вы его не прошли?
– Не то слово. Вылетела чуть ли не первой. Нужно было протанцевать – ну знаете, на счет вальса, на «раз-два-три» – через весь зал. Я тут же запуталась, с какой ноги начинать, и тётка эта сразу заорала: «Довольно!»
– Знакомо, Катенька? - кивнул Павел Ильич.
– Потом нас собрали, всех отчисленных... И стали утешать, потому что некоторые девчонки плакали... Нам советовали заняться чем-нибудь другим. Меня послали в кукольный театр, работать с ростовыми куклами. Нужны мне были те куклы…
– А сейчас что вас интересует?
Вера слегка пожала плечами:
– Искусство, да... по-прежнему люблю. Только не наездишься … Театр и филармония на другом конце города. А тут выпускной класс. Книги остаются… читаю я много.
– Политикой не интересуетесь?
– Это не моё...
– Ну и, слава Богу. Я безмерно уважаю Хакамаду, но не хотел бы, чтобы таких дам были десятки и сотни. Всё-таки мужское это дело, – Павел Ильич поднялся, – Ну, дорогие, разрешите распрощаться. К трём меня в министерстве ждут.
Проходя мимо Екатерины Сергеевны, он коснулся губами её волос и шепнул:
– Вполне славная девочка. И не стоило заранее волноваться...
Но Екатерина Сергеевна сидела напряженно, молча, и он так и не понял, что она думает на этот счёт.

***

Экзамены прошли будто сон. Вера почти удивлённо смотрела на девчонок, которые тряслись, как в ознобе. Ей, на фоне перемены, которая готовилась в её жизни, всё это казалось таким неважным. Ну, сдаст, ну, не сдаст…
А все вокруг – сами не свои. Учителя тоже нервничали: им нужно следить, чтобы никто не пронёс в класс сотовые телефоны, не списал правильные ответы в туалете. Много было незнакомых учителей, и подчёркнутое их недоверие к каждому шагу ребят - одних раздражало, других просто пугало.
Выходя после экзамена на крыльцо, девчонки вытирали глаза. Приезжал корреспондент из местной газеты.
– Господи, снимать некого – у всех зарёванные лица, - в сердцах сказал он.
Яся нервничала, но не плакала:
– Хорошо, что вопросы были по Булгакову, а я «Мастера и Маргариту» только что перечитывала. Но я, кажется, назвала «рыцарем» не Коровьева, а Азазелло. Не там галочку поставила, – сокрушалась она.
- Хорошо, не дали вопросиков - «Какого цвета были зубы у Геллы?» и «Любил ли Бегемот «Вискас»?» – Димка Лесников фыркнул и спросил у классной, – Эльвира Андреевна, не знаете, на следующий экзамен нас не в наручниках поведут?
Пожилая учительница поступила непедагогично – сочувственно покивала. Нет, в самом деле, что выдумали... Раньше и слабеньким ребятам давали шанс. А строгость на экзаменах была, скорее, напускной. Она помнила, как сама подсаживалась, то к Лене Богдановой, то к Вадику Коломийцеву, потому что знала – им самим математику ни за что не сдать. И зачем она им, если разобраться? Лена хотела стать воспитательницей детского сада, а Вадик впоследствии окончил кулинарное училище. Попадись они в зубы нынешнему ЕГЭ – оба бы вышли со справками вместо аттестатов, с тем самым «волчьим билетом», который закрыл бы перед ними все двери..
Право, переборщили с нынешним поколением. И над сколькими ребятами ещё будут воду варить?
Вера же только ради мамы решила постараться... Она, бедная, столько лет тянула Веру, приносила ей книги из библиотеки, писала вместе с дочкой сочинения...
Вера готовилась к экзаменам – будто роль играла. И это внутреннее спокойствие пошло ей во благо. Все предметы она сдала на «пятёрки», удивив даже классную:
– Какие у тебя, оказывается, способности... Если бы и раньше так училась, могла б медаль получить.
Вера только рассмеялась. Что – медаль нынешняя... Вот мама рассказывала, раньше отбор был – ого-го. Пять медалистов на весь город! Их показывали по телевидению, их имена плыли «бегущей строкой» на фасадах кинотеатров. А теперь не медали, а так... реверанс... По два-три медалиста в каждой школе.
А как тщательно мама обдумывала Верино выпускное платье…
– Не надо брать в прокате... ну что это, такие деньжищи – и за один раз... И эти глупые кринолины... Не потанцуешь, и куда потом такое платье надевать? Я лучше возьму гипюру, шёлку, и тетя Рая нам сошьет. И будет тебе на несколько лет красивое, вечернее...
Но несколькими днями позже Вера с Игорем гуляли по «Паласу» – самому большому торговому центру в городе. Они забрели сюда, потому что проголодались, и знали, что тут, на четвертом этаже – множество маленьких кафе.
Поднялись, прошли в самый дальний угол, где стена была выложена темными камнями, и ярко светилась надпись «Горячий горшок». Здесь подавали очень вкусные супы. Они взяли горшочки с фирменным, грибным. Сидели, вдыхали горячий пар, тревожили ложками перламутровый суп, с белыми островами грибных шляпок...
Им казалось, что пахнет лесом, и они вспоминали тот день, когда впервые увидели друг друга.
– Осень, палая листва тогда так пахла! У меня руки грязные, и эта тяжеленная корзинка с виноградом. Если бы ты меня не довёз...
– А кто наотрез отказывался садиться в машину?
– Ну, во-первых мы с тобой были знакомы полчаса. Во-вторых, у тебя такая красивая, новая машина, а я перепачканная, как не знаю что... Зато я помню, что ты мне тогда показал...
– Что же?
– А на Луне, помнишь? Женскую головку в Заливе Радуги. Я обомлела. Это было... как будто там живет фея.
Вера тогда не только головку увидела, но и всю фигуру, и пышную юбку в пене мелких кратеров... Вселенная стала для неё обитаемой. Здесь жили мифические, сказочные существа.
Может быть, это не фея, а сама богиня Луны – Селена? Её изображали в виде крылатой женщины в серебряных одеждах, с золотым венцом на голове. Вдруг она тоже застыла, подобно своему возлюбленному, прекрасному Эндимиону, погружённому в непробудный сон?
– Я знаю, куда мы с тобой поедем, – сказал Игорь, – Если я не смогу увезти тебя куда-нибудь в другие миры, к звёздам – значит, отправимся в Метеоры.
– Куда? – переспросила Вера.
– Есть такое местечко в Греции.
Он не стал говорить ей о древних монастырях, стоящих на вершинах скал, и как бы парящих в воздухе. Скоро он сам покажет ей всё это.
Они уже собирались домой. Сошли с эскалатора и шли по сияющему залу первого этажа. Центр был новый, и сияло всё: от витрин – и до плит под ногами. Вера замедлила шаг возле каких-то райских птиц из кристаллов Сваровски. А в следующей витрине увидела платье – длинное, синее, мерцающее...
Игорь увидел её взгляд, и то, как внезапно она остановилась.
– Пошли, примеришь, – сказал он.
– Ты с ума сошёл...
Она хотела сказать, что это платье не для неё, что она никогда таких не носила, но он уже за руку влёк её в отдел. А продавщицам стоило заикнуться – как манекен тут же был раздет.
... Когда Вера вышла из примерочной, Игорь едва смог узнать ее. Она уже не смотрелась школьницей. Стояла взрослая женщина, очень красивая. Точёные шея и плечи, высокая грудь. Платье мягко струилось вдоль тела, доходя до пола. Вера сразу стала казаться «дорогой» женщиной. Её надо было только одеть.
Игорь протянул продавщице кредитную карточку, и она расцвела в улыбке:
- Ну, скажите, как можно такую красоту не купить? Ведь девушка…ну совсем другая, правда?
Игорь молчал, но Вере показалось, что блеск его глаз... куда там кристаллам Сваровски.
***
Выпускной прошел никак. По-другому не скажешь. Номер со школьной столовой не прокатил, богатые родители настояли: надо арендовать плавучий ресторан, тот самый, что возле речного порта.
Конечно, взрослые обещали, что спиртного будет мало, совсем чуть-чуть. Но всё пошло, как пошло. И к часу ночи Яся прибежала к классной:
- Эльвира Андреевна, надо Любу забирать. А то она в воду свалится.
Самая рослая в классе девочка – Люба Ганошенко была уже пьяна настолько, что мало соображала. Сперва она сидела на крутых металлических ступенях трапа, и возмущалась «почему этот чёртов пароход так качает», хотя плавучий ресторан был намертво пришвартован у берега. Потом Люба и вовсе соскользнула с трапа, каким-то чудом не переломав ноги. Как известно, пьяным везёт.
Теперь Люба стояла, перевесившись через борт, и её рвало. Следовало бы отправить её домой, хотя бы на одном из такси, что ждали на площади у речного вокзала. Но классной было страшно отпускать её одну, а никто из ребят не хотел пока покидать вечер.
В конце концов, Любу уложили на скамейку, на верхней палубе, классная прикрыла её своим плащом, и Люба заснула.
... Они сидели втроем, в уголке зала – Вера, Яся и Димка. Вера не захотела надеть свое «королевское» синее платье – оно сразу приковало бы взгляды, пришлось объяснять, откуда. А Вера пока боялась сглазить, даже не заикалась об Игоре. И платье на ней было то самое простое, гипюровое, на чехле, о котором мечтала мама. Ясе сшили светлый костюмчик «и в пир, и в мир»...
– Вот и всё, теперь друг друга будем видеть только на вечерах встреч, – сказала Яся.
Заиграла медленная музыка. Димка сглотнул и спросил:
– Вер, пойдешь танцевать…со мной?
Ясечка закивала, и готова была пнуть Веру под столом ногой, если бы она отказалась. Но Вера поднялась с улыбкой. С того самого момента, как она примерила синее платье, как увидела устремленные на нее мужские глаза… этот особенный взгляд – что-то изменилось в ней. Только теперь она поняла, что Димка влюблен в неё, и хотела дать ему счастливую минуту.
Она не просто положила ему руки на плечи – но прильнула к нему. И ей это было приятно. Ощущать его силу, его бережные руки, шершавую теплоту его пиджака. Она щекою доставала до его плеча, невольно вдыхала его запах. И чувствовала, что сам Димка не дышит от волнения. А ей было так спокойно... Она отстранилась, и ласково улыбнулась ему. В ответ на его взгляд, на этот напряжённый вопрос...
– У тебя всё-всё будет хорошо, – сказала она, и снова обняла его движением танца.
И это было прощальное объятие.

Глава 5. Парящие в воздухе

Свадьбу играли на турбазе. Началось все с вопроса Екатерины Сергеевны (Еэс, как мысленно окрестила будущую свекровь Вера), листавшей журнал, и указавшей на свадебное платье:
– Вера, вам нужно это кружевное безумие?
Вера замотала головой – нисколько. Она почти не верила, что свадьба – будет, и подходила к этому вопросу «на цыпочках», стараясь не привлекать внимания судьбы. Они с Игорем согласны были забежать в загс в будний день – расписаться, лишь бы ничего не сорвалось, и от них все отстали.
И все же идею снять кафе загородом поддержало и старшее поколение, и молодежь. Игорь видел, что родители приятно удивлены. Невестка не затребовала роскошной свадьбы. Можно было сделать скромный праздник, почти без приглашенных, и избежать сплетен.
Была довольная и мать Веры. Для нее свадьба – финансовая катастрофа. Но получалось, что тратиться не надо. Приезжай и отдыхай.
Турбаза на берегу озера. И рядом ещё несколько озер. Поэтому все посидели за столом и разбрелись. Игорь видел, что мать с отцом сидят на берегу, в шезлонгах, и лицо у Екатерины Сергеевны умиротворенное. Мать слушает, как поют соловьи.
Игорь не понимал – как можно приезжать на природу, и включать на полную мощность музыку. У природы свой концертный зал, и эту – каждый раз неповторимую мелодию – люди слышат так редко... Плеск маленьких волн, шум молодой листвы, стрекотанье кузнечиков, и упоённое – никогда не заливаются они так самозабвенно, как в эту пору года – пение птиц...
– Хорошо, – сказала Екатерина Сергеевна с полузакрытыми глазами – Господи, как хорошо...
– А рыба здесь водится? – спросил Павел Ильич.
Игорь легко засмеялся, вспомнив картину. Когда-то отец взял его с собой в командировку. Чиновники собирались в подмосковном доме отдыха, что-то там обсуждали, Игорь не пытался узнать - что. Всё равно его не пускали в зал заседаний. Он уходил бродить по весеннему лесу.
Но когда Павел Ильич заикнулся насчет рыбалки, устроители мероприятия тут же бросились все организовывать. И через час можно было видеть такое зрелище. Павел Ильич стоит в маленьком бассейне. На голове у отца соломенная шляпа, в руках - удочка. Классический рыбак. Воды в бассейне по щиколотку. Да, воды и не видно – сплошь рыба. Рыбы в бассейн напустили столько, что ногами дави, руками хватай – все вокруг всплёскивает и переливается серебром чешуи.
Игорь заметил, что у Вериной мамы слёзы на глазах. И, не говоря жене, подошёл сам, склонился:
– Марьяна Николаевна, что случилось?
– Ничего, ничего, - она поспешно вытирала глаза, – Вот и кончилось всё...
– Что же? – бережными, ласковыми пальцами он погладил её по руке.
– Наше всё с Верочкой... – и, не желая объяснять, она поспешно перевела разговор, – Я очень боюсь за вас – зачем вы летите самолетом? Я так боюсь полётов....
Она всегда предвидела плохое. «Чёрная пессимистка» – говорила о себе. Часто вспоминалось ей недавнее крушение самолёта, возвращавшегося из южного города в Питер. Отдохнувшие, загоревшие родители и дети… Самолет разбился через несколько минут после взлета. Потрясла Марьяну Николаевну история женщины, потерявшей в том рейсе дочь и троих внуков.
«И сейчас... неужели не страшно так рисковать... Что ж, это хорошо, Греция... И Верочка никогда за границей не была. Но если что-то случится, ведь я потеряю всё, мне уже незачем жить. Игорь у родителей тоже один...
– Не бойтесь, в небе с нами ничего не случится, я это знаю….Небо нас не обидит… – Игорь смотрел ей в глаза, и хотя она до сих пор не чувствовала к нему нежности, но что-то было в его взгляде... Такое понимание, сострадание… Сила чувств этих казалась нездешней.
Марьяна Николаевна невольно улыбнулась ему. За годы работы в школе ей не встречалось таких детей. «Какой ясноглазый мальчик, - подумалось ей, - Нет, Бог сохранит его и Верочку»
Марьяна Николаевна отодвинула тарелку. Она не умела сидеть часами, потягивая коктейль. По привычке ела быстро, как человек, у которого каждая минута на счету.
Глядя на окружающий пейзаж – лес, озёра, каждый из гостей вспоминал своё. Марьяна Николаевна – детство, прошедшее в украинской деревне. Там рано, гораздо раньше, чем здесь – расцветали подснежники. И речка бежала весёлыми водопадами по гранитным берегам. А в старинном парке, в траве - горели по ночам светлячки, как далекие зеленые маяки.
Марьяне Николаевне захотелось об этом рассказать. Неожиданная картина из детства казалась драгоценностью, поднятой со дна памяти. Но рассказать теперь было некому: её дочь, сменив искрящееся синее платье – на футболку и джинсы, вместе с остальной молодежью играла в баскетбол. Самым высоким в этой компании был Игорь, а самой маленькой – Яся. Ей подыгрывали, чаще, чем другим, перебрасывая мяч.
У Яси с утра всё не ладилось.
– Убью эту парикмахершу, мне же не идет гладко, – жаловалась она, прибежав к Вере, и рассматривая в зеркале свою головку с неудачной причёской.
А Вера сама нервничала, потому что утром, как на грех, отключили свет, и мама не могла погладить платье. Ясенька предложила свои услуги, сунулась с отверткой к щитку («Я дома всегда исправляю!») и тут её ударило током. Слава Богу, не сильно.... Но Яся верила в предзнаменования и побледнела:
– Ох. Верка что-то сегодня случится...
– Типун тебе на язык.
И только увидев красивых молодых людей – друзей Игоря, Ясенька повеселела, и скоро хрусталём зазвенел её смех.
– А Димку ты не пригласила? – спросила она тихо.
– Зачем? Я не садистка, а он не мазохист...
Нет, нельзя было звать сюда Димку, заставлять его разделять их веселье.
– Можно накрывать чай, подавать сладкое? – официантка подошла не к Екатерине Сергеевне, а к Павлу Ильичу. Она была опытная и безошибочно вычислила главное лицо на свадьбе. Павел Ильич взглянул на часы:
– Ого, а за ребятами-то уже через полчаса приедет такси... Подавайте, конечно, пусть хоть попробуют торт.
Торт был заказан роскошный – в несколько кремовых этажей.
– Если бы снимался гангстерский фильм, сейчас бы откинулась крышка, и выскочил дяденька с автоматом, – шепнул Игорь.
Вера хихикнула, а Ясенька деловито оглядела торт и сказала:
– Надо будет всё, что гости не съедят – разобрать по домам.
Понемногу смеркалось. Силуэты деревьев чернели. Мелкими искрами загорались на небе звезды.
Ждали, прислушивались – шума мотора, такси. Молодые улетали в Афины, и дальше – путешествовать по Греции.
– Это хороший тон, – сказала Еэс, – Раньше так и делали. Утром – церковь, вечером – ресторан, а дальше поезд – и в свадебное путешествие.
– Не переживайте, Верочка, вашу маму и подругу в целости доставим по домам, я распорядился, – говорил Павел Ильич.
– Сразу позвони, как сядете в самолете, и когда прилетите, – просила мама и, как она ни хотела скрыть это, но Вера почувствовала и её тревогу, и её боль.
– Обязательно!
– За меня не думай, я поеду с Романом, меня Роман отвезёт, – шептала Яся, и Вера поняла, что речь идет о том самом молодом человеке в очках, который весь вечер танцевал с Ясей.
Игорь набросил Вере на плечи куртку.
– Да ведь сейчас в машину, – воспротивилась, было, она, но снимать куртку не стала. Ей показалось, что её обняли теплые руки. А мигом позже в кармане чуть слышно прозвенел колокольчик. Вера вспомнила, что весь день не брала в руки сотовый. Экран ещё светился голубым – смс-ка. «На всю оставшуюся жизнь» - писал Димка.
***
В самолете у Веры было странное чувство – будто они летят на другую планету. Она совсем не знала английского, в школе учила немецкий. Игорь говорил по-английски даже без акцента – спецшкола и музыкальный слух. К тому же он почти каждый год ездил с родителями заграницу. И теперь в царстве-государстве Греции Вере придется держаться за него, как глухонемой.
Начиналась их самостоятельную жизнь. Игорь уступил Вере место у иллюминатора, сам пристегнул ее ремнём. У нее это никогда не получалось – даже в машине. Ремень не натягивался, пряжка не застегивалась. У неё были бездарные руки.
Самолёт начал выруливать на взлётную полосу. «Это ещё не то, это – медленно, не страшно» – думалось Вере.
Самолёт задрожал и начал разбег. Пальцы Игоря и Веры переплелись.
– Боишься? – спросил Игорь.
Она молчала, но по глазам её, блестящим и широко открытым, он понял, что ей ужасно страшно. Он склонился к ней, она почувствовала на щеке его дыхание:
– Не бойся... Со мною ничего не случится в воздухе. Я это знаю, я это чувствую... Не бойся со мною лететь.
Нос самолёта поднялся вверх, и Вера рывком отвернулась от иллюминатора, прижалась к Игорю, и уже не знала, что поднимает её... неведомая сила моторов, или… это Игорь обнял её и они взлетают.
По опыту Игорь знал, что летчики набирают высоту по-разному. Одни ведут машину полого, будто поднимаются по склону горы. Другие словно прыгают с уступа на уступ. Игорь любил непрерывный взлёт. И сейчас машина шла именно так.
Час был поздний, и большинство пассажиров пыталось заснуть. Но Игорь, как все нервные люди, не мог спать в дороге. Он был рад, что и Вере не до сна.
– Может быть, чего-нибудь выпьем? Шампанского или коньяку, чтобы тебе уже совсем не было страшно?
– Нет, я не хочу... Я и так как пьяная...
– Постой, у меня ведь есть для тебя подарок. С утра хотел отдать….
Игорь достал из кармана что-то блестящее, и стал надевать ей на руку. Тихо звякали колечки. Вера взглянула не сразу, почти со страхом ожидая увидеть дорогие камни. Но, открыв глаза, она увидела – браслет, совсем простой – медные колечки, какие-то медальки, стеклышки, белый цветок...
– Это... – Вера близоруко нагнулась.
– Это я нашел... купил... на развале. Приглядись... Весь «Маленький принц» Экзюпери.
И она увидела – на одной из медалей вытеснена фигурка мальчика в длинном плаще. Вот и роза, и маленький медный фонарь, и звезды, которые смеются, как бубенцы, и бронзовый двухмоторный самолет...
- «Тебе покажется, будто я умираю, но это неправда... Моё тело слишком тяжелое. Мне его не унести. Но это все равно, что сбросить старую оболочку. Тут нет ничего печального...», – сказал Игорь напевно, как он всегда цитировал запомнившиеся строки. А потом добавил, – Ты знаешь, его ведь нашли...
– Кого? – спросила Вера, готовая заплакать.
– Сент-Экса…. Все думали, что его сбил немецкий летчик. Но недавно рыбаки нашли его браслет. А потом на дне моря отыскали обломки его самолета.
- Но его все-таки сбили?
- Думают, он сам послал машину отвесно в море. Я нашего Грина вспоминаю. И для него, и для Сент-Экса полёт был – чудо. Они считали, что лётчики – как птицы. А потом появились тяжелые машины, с множеством приборов. Уходили воображение, мечта, поэзия...
А Экзюпери ещё ведь был болен. Спина. Ему не давали летать... О нём распускали слухи. Всё было так больно, так грязно… Даже любимая говорила о нём, что… Словом, я думаю, он просто решил исчезнуть… Не надо, не плачь. Лучше встряхни рукой и послушай, как смеются звёзды...
Вера легко тряхнула кистью и услышала нежный, чуть слышный звон хрустальных звёздочек и бубенцов. Они звенели, соприкасаясь друг с другом, и задевая бронзовый самолет – будто летящий между ними.
***
...В гостиницу приехали под утро. Вера уже качало от усталости. Крепкая черноволосая девушка в алой жилетке и короткой черной юбочке проводила их до номера, повернула в двери ключ. Вера запомнила брелок в форме тяжелой деревянной пирамидки.
У неё хватило сил наскоро переодеться в ванной комнате. Сменить пропотевшие майку и джинсы на лёгкий халатик. Когда она вернулась в комнату, Игорь уже погасил верхний свет. Лишь мягко светились лампы по краям широкой постели. Палевое покрывало с оборками. Боже, каким блаженством было рухнуть на эту постель – вытянуться, ощущая её податливость, её несравненную мягкость – будто тонешь в теплых волнах, и они накрывают, топят...
Игорь укрыл её одеялом – уже спящую, – и, прежде чем лечь самому, некоторое время сидел рядом. Смотрел на её лицо – ещё такое детское, на полуоткрытые губы, на руку, лежащую на подушке... Пальцы были как-то беспомощно, бессильно согнуты... и он не удержался, нагнулся, прильнул к ним губами.
Всю жизнь, до сей поры, он чувствовал себя ребенком. Так поставлено было в семье, и никто не замечал, как его тяготит это. И только воспитание заставляет вести себя так, как ждут от него родители.
Вера первая, кто смотрит на него иначе. Она сама будто ребенок рядом с ним – он и старше, и мудрее, и будет так, как он сочтет верным. Вера единственная, с кем он решается делиться сокровенным, даже тем, что не может ещё окончательно понять сам. Те истории, которые только начинают рождаться у него в голове, чувства, которые он ещё затрудняется выразить…
Игорь вспомнил прошлую осень, позднюю. Они с Верой шли по улице. Уже темнело. Листьев на деревьях почти не осталось, шёл мелкий дождь. Даже не сеял с неба, а так... будто влажный туман касался лиц. Последние золотые березовые листья лежали под ногами. Игорь негромко сказал:
Тихо. Монетами светлыми
Втоптаны листья в дорогу
Травы морозны капельные
Темнеет. Дорога к Богу....
Вера подняла на него глаза и сказала:
– Апофеоз одиночества.
Но в том-то и дело, что теперь Игорь не был одинок. В любую минуту он мог дотронуться до Веры… заговорить с ней... Ради этого он был готов пойти на всё. Пусть не станут они с Верой «бродить» по лунным тропинкам, и никогда не увидят, как горит на небе алмазная звезда Ригель. Игорь просто не сможет жить двойной жизнью. Он вспомнил наездников, которые скачут, стоя на спинах двух лошадей сразу. Кажется, это называется «аланская езда». Но эта скачка возможна недолго, очень недолго...
Отрывать свою душу от неба, чтобы по долгу службы – и данного слова - заниматься другим... На это его не хватит. Но он согласен, согласен... Ведь среди звезд он тоже был одинок. Только воображение рождало сюжеты, на время избавляя от тоски... Нет, пусть лучше не будет ничего, но Вера, дайте ему Веру...
Он погасил свет, и лёг рядом, так, чтобы касаться её.
И утром, когда Вера проснулась, она первым движением потянулась к нему. Только плотные шторы мешали солнцу залить комнату невиданным светом – жарким, южным... Благоухали на столике в вазе белые цветы, названия которых они не знали... Это были минуты, данные им кем-то свыше, потому что такого не могло быть дома – с повседневною жизнью, обязанностями. С тем, что там они были словно пронизаны тысячами ниточек, и за любую из них в любой момент могли дернуть.... позвать... А здесь были только они, и с жаждою, еще ни разу не утоленной, они могли приникать друг другу, изучать, делая упоительные, нежащие открытия, и любить, любить... И проникая, принимая, обволакивая, сливаясь, они понимали, что одиночества уже нет и не будет, что они уже одно, переплетенное, одним коротким дыханием дышащее...что стук одного сердца перебивает стук другого и сливается с ним... одно тепло, один запах...один путь, ритм... одна минута щемящего упоение... и та невесомость багряно-синими волнами... когда нет времени...и нет положения, ощущения себя в мире, но только цвета зари... синей...малиновой... утренней или вечерней... и их слияние и парение в этой невесомости, безвременье и неге...
***

Они сидели в маленькой таверне.
– «Таверна» - как звучит! – сказала Вера, – Я думала – это чисто пиратское. Во всяком случае – из прошлого века. Местечко, где собираются пьяные моряки.
И напела тихонько:
Таверна наша всем известная
Здесь крест меняется на нож
Здесь собирается вся местная
Не золотая молодежь...
– Вовсе нет, – засмеялся Игорь, – В Греции таверна как раз – самое обычное дело. Если заглядываешь, и видишь, что столы и стулья простые, как в деревенских домах, и вся обстановка такая же – это как раз таверна. Греки их обожают, часами здесь сидят. И самые известные люди запросто приходят. Ты оглянись по сторонам – может, рядом министр, или артист... Такая вот у них демократия. А еще лучше – на тебе меню, и выбирай, что будешь есть...
– Ага, сейчас я тут все пойму... Переводи давай, – попросила Вера, – Я даже не выговорю, что у них тут написано.
– Вот, – Игорь ткнул пальцем в строчки, – Такое название мы просто не можем пропустить! «Котосупа мэ авголемоно»...
Вера не выдержала и расхохоталась.
– Хочу! Хочу этого кота с лимоном.... Заказываем «котосупу»!...
– А еще возьмем «вари глико» – это крепкий сладкий кофе, и «рецину» – молодое вино, настоянное на смоле хвойных деревьев.
Они сидели, ели этот сказочный суп, который оказался вовсе не из усатого-полосатого, а рисовый, с лимонным соком. Ели рыбу, жаренную на оливковом масле.
Мелкими глотками пили горячий, действительно очень сладкий и какой-то густой кофе. Прежде, чем что-то попробовать – Вера вдыхала запах. Не с чем было сравнить его. Ей казалось, что греческие боги ели именно то, что они сейчас.
Она касалась пальцами грубых занавесок в жёлтую и зелёную клетку – их столик стоял у окна – и не верила, что всё это происходит на самом деле, и отныне они с Игорем будут вместе. Мир открылся перед ней – и это оказалось так просто! Никого из этих немолодых греков, что сидят рядом с ними, не удивляет, что она здесь... Она, не видевшая ничего, кроме окрестностей своего родного города, и не надеявшаяся ничего больше увидеть.
Она вспомнила: ранней весною, когда отступали холода, и становилось высоким небо... Это мама научила её: «Зимою, Верочка, небо низкое. А весной, посмотри, какой оно вышины!»
Зима уходила, и воздух делался особенным. Нежный, он будто прилетал из далёких южных стран. Вера казалось - так пахнет океан. Ветер вступал в город гостем, посещающим узников, которым не дано увидеть большего. Один лишь океан – небесный. Закинь голову – и смотри. Но теперь Вера больше не узница.....
Они расплатились и вышли на улицу. Нынче они решили никуда не ехать, провести день в Каламбаке. Городок старинный, возникший ещё до нашей эры, и когда-то разрушенный древнеримскими завоевателями. Позже он возродился, и можно было посмотреть хотя бы собор Успения Богоматери, построенный в Х веке. Или просто побродить по улочкам, по маленьким уютным площадям, послушать неумолчные песни фонтанов.
Но, не сговариваясь, они повернули и пошли к двухэтажному, золотистому зданию отеля. Снова сплели руки. И засмеялись.
***
– Вот Метеоры... – сказал Игорь.
Таксист, услышав знакомое слово, закивал.
– А я-то думала, почему ты выбрал эту раскаленную страну... Я знаю только метеориты. А это…
– Второго такого места – нет на земле.
– Где? А-а….
Судорожный вздох, и Вера сделала поспешный жест рукой, точно просила водителя остановиться. После того, как увидишь Метеоры, надо ещё прийти в себя.
Для Веры всегда много значил дом. Его защита, его тепло. Четыре стены – и тишина. Нет посторонних звуков, чужих взглядов. То, что она видела сейчас – тоже были дома. Но - Божьи дома. Создать монастыри, парящие в воздухе, мог только Бог. Островки рая, чтобы люди видели, как оно там...
Отвесные скалы, которым многие миллионы лет (от сотворения мира – решила для себя Вера). Игорь говорил, что когда-то тут было море с каменистым дном. Шло время, море отступило. Вода, ветер и перепады температур превратили дно его в каменные столбы, будто зависшие в воздухе. Они действительно парили - эти столбы, и греки назвали их «Метеорами».
На вершины скал начали подниматься те, кто искал уединения. Отшельники. Они находили здесь пещеры, или просто неглубокие трещины в камнях, чтобы скоротать ночи. А может быть – дни? Наверное, они спали днем, а молились – ночью, когда звезды так близко, словно касаются головы... Когда ты наедине с небом.
Но чтобы участвовать в церковных таинствах отшельникам приходилось спускаться в старую церковь Архангелов, покидать благословенные места. Поэтому они решили построить на вершинах скал свои храмы. И в Х1 веке здесь появился Преображенский скит, а в Х1У – мужской монастырь или «Великий Метеор».
В монастыри вели подвесные лестницы. А ещё – монахи могли поднять туда гостей в специальных сетках. Так же поднималось сюда и всё, необходимое для строительства. Метеоры венчали скалы, сливаясь с ними, вырастая из них. В таком виде монастыри были неприступными замками. В начале XX века, когда мир несколько успокоился, к Метеорам были проложены дороги и сделаны каменные ступени для путников.
Больше всего потряс Веру монастырь святой Варвары. Он показался ей «самым летящим», невесомым, перстом, указующим в небо.
Они прошли по узкому мосту. Вера старалась не смотреть вниз: что справа, что слева – пропасти. И маленький, уютнейший дворик внутри монастыря, где древние стены и ступени соседствуют с цветочными горшками. Везде та особенная уютная чистота, которая бывает только в православных монастырях и храмах. В центре дворика – клумба в форме креста, густо засаженная цветами. Смотришь – крест цветёт.
Они вышли на небольшую огороженную площадку. Здесь можно было отдохнуть: скамья, столик... А за низкою оградою – вся панорама гор. Но сидела тут весёлая компания. Трое мужчин и две женщины говорили на английском, громко смеялись, и Вера посмотрела на них с болью – зачем они тут? Ведь они с Игорем здесь – единственный раз в жизни. И не должно быть никого, кроме них. Но Игорь взял её за руку, и провёл дальше, и вот они уже стоят у другой ограды, и вьются вдоль колонн – которым сотни лет – гирлянды зелени. А перед глазами – скалы и скалы. Серо-голубого, невиданного прежде оттенка – будто с другой планеты.
Чувство нереальности всё больше охватывало их.
– Меня манит перешагнуть через ограждение и прыгнуть, – сказала Вера, – Ведь не упаду – полечу? Это что-то неописуемое. Нет, это уже не православное, что-то древнее, вне религий, как сам Бог... Это должно бы не здесь находиться, куда каждый на машине... а может, где-то на Тибете? Высоко в горах, куда не доберешься... только самые истовые... отшельники.... паломники....
До вечера они бродили по Метеорам. Посмотрели монастырь Варлаама, богатейшую ризницу и библиотеку со множеством редких рукописных книг и дорогой церковной утварью. Были и в монастыре Святой Троицы, самом труднодоступном из всех. Чтобы добраться до входа, пришлось спуститься по крутой тропинке, а потом подняться по ста сорока ступенькам, высеченным в скале в туннеле.
Здесь пахло камнем, если камни имеют запах. Но наверху тоже была жизнь. На этих каменных столбах росли деревья, цветы. Может быть, жители рая видят землю, какой Игорь и Вера сейчас её видят – крыши городов бесконечно далеко внизу...
Позже они будут покупать сувениры, и чего только не наберут родным и друзьям. Пакетики с травами, и бутылочки с душистыми маслами, молотый кофе и греческое вино в пузатых бутылках, расписные глиняные вазы, платки, бусы, статуэтки...
А себе привезут только два «метеорских» креста. Игорь выберет золотой, резной, весь пронизанный воздухом. Вера – золотой тоже, с вкраплениями бирюзы – будто с брызгами неба. И окажется – что выбирали они их не для себя, а друг для друга, и они обменяются крестами, чтобы уже никогда их не снимать.
Остаток отпуска они провели на Крите, в Агиос Николаос, в заливе Мирабелло.
Здесь тоже довольно было старины. Византийская еще церковь Святого Николая с фресками той поры. Да что там святой Николай.... По легенде в здешнем озере принимала ванны сама Афина.
Были они и на острове Спиналонга, прежде – приюте прокаженных. Было время, когда по здешним улицам ходили люди, приговоренные судьбой к медленной смерти. Но это не лишало их желания жить. Здесь совершались браки и рождались здоровые дети. Родители знали, что младенцев сразу отберут и отправят на Крит, но все же производили их на свет, чтобы будущее их – вырвалось из плена. Здесь сохранились даже развалины кафе. И невозможно было оставаться равнодушным к цвету здешнего моря, зеленовато-голубому, сияющему как аквамарин.
В ночь перед отъездом Игорь и Вера пошли на пляж. Песок под ногами был еще теплым. Пахло морем, водорослями. Они зашли в воду и брели по мелководью. Нарочно загребали ногами, подымая волну, как в себя в парке шуршали осенними листьями.
– Я этого никогда не забуду, – сказала Вера.
– Давай с тобою много путешествовать. Каждый год уезжать в какие-то неведомые места... Я еще в Норвегию хочу. Фьорды, Андерсен... Зеленый лед и старые тролли...
На море стоял полный штиль. И прямо над водою висел серебряный шар Луны. Вера не выдержала, пошла по лунной дорожке. Прямо в глубину. Несколько мгновений спустя её догнал Игорь. Когда вода стала заплескивать бедра, они остановились. Они стояли в лунном сиянии.
– А вот этого уже не будет, – тихо сказал Игорь.
– Чего?
– Тех морей. Всё это останется в прошлом. Океан Бурь, Море Дождей, Море Ясности, Море Спокойствия, Море Плодородия и Море Кризисов, – он перечислял названия, почти пел, – Они правы, мои близкие. Они правы... нельзя жить в двух мирах. А ты знаешь, что лунные моря и океаны Земли – похожи? У них одна глубина, у них дно из базальта. Но наши океаны живые, а те миры... оживают только воображением. Хватит, хватит... Надо становиться жителем Земли, – он тихо засмеялся, но странным был этот смех.
– Что ты задумал? – тревожно спросила Вера, –Ты же не сможешь без всего этого. Ты задохнёшься...
– С тобою? – он засмеялся и привлёк ее к себе, - С тобою никогда. Помнишь, ты рассказывала мне о своих игрушках...
Вера помнила. В последнее время они мало спали ночами: не могли наговориться. И Вера рассказывала Игорю о главном чуде своего детства – о новогодней ёлке. Об игрушках, целый год томившихся в двух больших коробках, перевязанных шпагатами.
В предпоследний день декабря мама снимала их с антресолей, а Вера уже стояла подле, со страстным нетерпением ожидая, когда будет снят первый слой пожелтевшей ваты, и тускло заблестят игрушки. Новых – не было в доме. Но те, что несли историю, передавались из поколения в поколение. Звери и сказочные эльфы, человечки, танцовщицы, домики с посеребренными крышами.
И после, все дни, что висели они на ёлке – она слышала их голоса, их беззвучные рассказы о снах, приснившихся им в коробочной тьме, длившейся почти год. Вера слушала их, вдыхала запах хвои, её завораживали тени елочных ветвей и огоньки гирлянд, отражавшихся на гладких досках пола.
Это было чудо, короткое чудо – данное ей на «подержание», на считанные дни... И даже имея его, она не могла считать его своим.
Вера могла целыми часами просиживать на полу, под ёлкой, заворожено. Утром, когда она входила в комнату, ёлка была одна – насквозь прозрачная, в золотом и серебряном дожде. А вечером – густая, таинственная, на фоне тьмы ветвей всё сверкало и переливалось.
А внизу стоял – страж, Дед Мороз. Суровый старик с посохом. Вера долго верила, что возьми тоненький деревянный посох – и обретёшь волшебную силу. Но отнять посох у старика было просто страшно.
– Вот тем же были для меня мои миры, – тихо сказал Игорь, – они были даны на подержание. Но без тебя мне не быть...
Что же было делать Вере, если и самого Игоря в этот миг, она ощущала, как чудо, данное «на подержанье».

Глава 6. Под снегом и дождем

«Мы сосланы» – думала Вера. Вернувшись из Греции, они поселились у Игоря. Заняли две комнаты в левом крыле дома. Самые дальние, в стороне от всех, с отдельным выходом в сад.
Вера и обедать боялась выходить: слишком скованно чувствовала она себя за столом с крахмальной скатертью, и многочисленными приборами, где блюда подавала прислуга. А главное – рядом были родители Игоря.
И всё же она шла. Павел Ильич присутствовал за столом не всегда. Екатерина Сергеевна была подчёркнуто немногословна. А если разговаривала, то с Игорем. В голосе Еэс звучала непрощённая обида, она не давала молодым забыть свою вину. Они этой виной – дышали.
При выпуске Игорь получил золотую медаль, и летом поступил на юридический факультет университета. Вера же недобрала несколько баллов на филфак. Куда ещё идти?
Душа ни к чему не лежала.
– Будь со мной, – просил Игорь, – Пожалуйста, будь со мной... Чтобы ты всегда здесь... рядом.
– Дура! – Марьяне Николаевне трудно было сдержаться, – Идиотка! Ты понимаешь, что останешься никем? Пустым местом? Семейка эта выбросит тебя рано или поздно. И что тогда? Швабру в руки и полы мыть? Ты же полностью от них зависишь....
Но Вера чувствовала, что в Игоре звенит какая-то до предела натянутая струна. И понимала, что ей, именно ей нельзя причинять ему боль, нельзя противоречить... Нужно делать так, как он хочет, как ему легче.
– И куда же поступила твоя подруга? – спросила Еэс у Игоря, когда они остались наедине. Она упорно не именовала Веру «женой».
– Разве это обязательно? – спросил Игорь. За мягкостью его тона Еэс почувствовала вызов, и приняла его.
– То есть, её способностей ни на что не хватило? Или она просто решила пожить, как богатая дама? Она знает, что ты возражать не будешь... Ты подставишь шею... А валяться целый день в постели и красить ногти, конечно легче, чем куда-то там ездить, и что-то там изучать...
Она услышала трудный вздох Игоря. В нём были подавленные, непроизнесённые слова. Потом сын круто повернулся и вышел из комнаты.
Когда-то Вера смотрела старый польский фильм «Прокаженная». Аристократ влюбился в гувернантку, и объявил её своей невестой. На первом же балу знать стала называть её «прокажённой». Девушка выбежала под дождь, заболела, и умерла. Вера запомнила множество роз в финале, таких беззащитных...
Пусть и у неё, Веры, так... Её «не принимают», но ей так мало надо... Вера старалась нигде не показываться, кроме «своей» части дома. За окном вьётся виноград – его листья особенно красивы осенью: золотые, красные. А когда они облетают – видно голубые ели в саду. Холодный дождь заливает стекло дорожками воды. Темнеет. Игорь и Вера не зажигают света, сидят у камина. Дрова уже прогорели, и в комнате тепло. Игорь помешивает угли. Они рдеют, как рубины, переливаются огнями, не сдаются, не рассыпаются в пепел. Они живут.
Вера наливает в тяжелые хрустальные бокалы вино, и садится на ковер, рядом с мужем. Вино тоже цвета рубина и пахнет виноградом. Они ничего не говорят. Смотрят на догорающие угли. Вера уже не просит Игоря рассказывать сказки. Теперь она старается говорить сама, чтобы отвлечь его от печальной задумчивости. Быть может, причина его тоски – просто поздняя осень? Этот дождь...
– Следующим летом мы с тобой поедем в Индию, – говорит она, гладя Игоря по руке.
– А стоит? – спрашивает он, откликаясь ещё слабо, ещё не вполне, – Там жарко... Кто-то рассказывал – сходишь с трапа самолета, и будто оказываешься на сковороде... В жару трудно дышится.
–Я не знала, почему я туда хочу, – говорит Вера, опершись подбородком на ладони, – Я тоже слышала – нищета, трущобы, грязь... А потом услышала тоже чей-то рассказ... не помню... А нет, помню – мамин ученик. Он решил искать смысл жизни. Представляешь? Такой обычный мальчик, пухлый, даже квадратный... Я его звала «Подушонок». Он учился в педагогическом. Мама рассказывала – практику у неё проходил. Дети его не слушались абсолютно, по партам бегали на уроках. Мама же их и унимала.
И вот этот Боречка начал искать смысл жизни, читать разные философские труды. Дочитался, мозги съехали набекрень окончательно, и он поехал в Индию, к Саи-Бабе.
А вернулся совсем другой. О таких говорят – «человек потрясенный». Он и рассказывал. Ехали они с друзьями на машине, и вот в какой-то момент – глушь, дорога разделяется. Три одинаковых тропы. Потом они узнали, что одна ведет к водопаду, другая в деревню, а третья – к храму. А в тот момент им не у кого было спросить – куда ехать? Видят – идёт старец в белой одежде. Боречка ещё рот раскрыть не успел, как старец поднял посох и указал им путь – ту самую тропу к храму. Они туда и ехали. Вот так – без единого слова, без вопроса... Там читают мысли, там чувствуют людей... Там даже врачи определяют болезнь по пульсу, по биению сердца...
– Поехали, – сказал Игорь и улыбнулся. Он давно уже не улыбался так..., – Ну и пусть сковородка - выдержим...
– А еще, я читала, там в лавках продают камни со звёздами внутри... Они так и называются: «звёздчатый сапфир, рубин...» Направляешь на камень луч света, и в нем загорается звезда.
Игорь чуть оперся на плечо Веры, и встал. Поставил бокал на стол.
– Ты сегодня засыпай, не жди меня... Мне еще с кучей законов разбираться, – он кивнул на стол, где учебники громоздились друг на друга.
Так Вера и запомнила эти вечера. Она лежит, повернув лицо к настольной лампе, и чувствуя тепло её. Стоит приоткрыть глаза - видит Игоря, склонившегося над книгами. Брови его сдвинуты, и тонкая, глубокая морщина пересекает лоб. Вере кажется, он идёт по пустыне, против ветра, и мучительно ему это усилие.
***

В какой степени Вере удалось завоевать любовь Екатерины Сергеевны? Ни о какой нежности речь не шла, Боже упаси. Вера могла представить как в своем училище Екатерина – одновременно Великая и Грозная – доводит до слёз учениц.
Но часто Екатерина Сергеевна садилась за рояль. Наверное, она играла очень хорошо – Вера не могла оценить мастерство. Ей редко приходилось раньше слышать классические вещи. Но её вдруг потянуло к этой музыке, как к живой воде.
Страшно боясь, что Екатерина Сергеевна рассердится, она подходила к двери на цыпочках, и присаживалась у порога, стараясь быть незаметной. Слушала не дыша.
Но от Екатерины разве скроешься? Повелительный тон, холодный:
– Вера, идите сюда.
Вера подошла, обмирая. У Еэс тон, будто сейчас прикажет: «Скрутите-ка тридцать два фуэте»
– Вы хотите мне что-то сказать? – поинтересовалась свекровь.
Вера замотала головой:
– Я просто слушаю. Извините ради Бога...
Она ждала, что Еэс скажет: «Купите диски и слушайте в своей комнате. Не оскверняйте воздух своим присутствием»
– Садитесь сюда, в это кресло, – приказала Еэс и продолжала играть. Не для Веры, конечно, для себя. Но, начиная новую вещь, для Веры она теперь поясняла:
– Это Шопен... это Моцарт... Бах...
Поняла, что невестка в музыке чудовищно безграмотна, ей нужно объяснять – азбуку.

В последний год учёбы Игорь проходил практику у отца. Подъезжал с утра к зданию Правительства, что в каждом областном центре именуется «Белым домом». Игорь не испытывал трепета от своей, стремительно начинающейся, карьеры. И тем более не чувствовал почтения к чинам.
Губернатор был назначен лишь недавно, и сейчас «подбирал себе приближенных» - как объяснял Вере Игорь. Ему казалось – он находится в театре. Вся эта чиновничья братва – самоуверенная, не стесняющаяся никого на свете.... Какими они выглядели преданными делу, когда распекали подчиненных! Но что скрывалось за этим? Позже Игорь слышал, как руководитель пресс-службы говорила:
– Хорошо, что мне зарплату положили – офигеть... За идею я бы здесь и дня не выдержала...
Но именно она больше всех любила «размазывать тонким слоем». После ее взбучек - у девчат тряслись пальцы, и в комнате стоял запах корвалола. Им страшно было потерять такую доходную работу. Но их не хотели считать людьми, и то человеческое, что в них ещё не умерло – протестовало.
Чиновники постарше научились ничего не принимать близко к сердцу. Игорю доводилось присутствовать на совещаниях, где пух и перья летели. Но хлопала дверь зала заседаний – и чиновники вновь становились невозмутимы и вальяжны, будто ничего не произошло.
Игорь терялся от бесконечных интриг. На днях он стоял у окна, с беленькой Наташкой. Из тех, немногих девчонок, с кем можно поговорить. Наташка была замужем, и не строила на него виды, как остальные дамы, для которых семейное положение Игоря ничего не значило. Предполагалось, что при его внешности изменять жене – дело само собой разумеющееся!
– Только что назначили меня завотделом, – с горечью делилась Наташка, – Ну я и пожаловалась Мишке Сидорову, что трудно осваиваться на новом месте. Так он – теми же ногами – к начальству порысил, и сказал, что готов меня заменить. «Наташа призналась, что эта должность не ее, она хочет уйти, не справляется» – передразнила она, и подытожила, – В общем, клизма, знай свое место.
Все всех подсиживали, доносили, или, чувствуя, что их вот-вот сместят, старались как можно быстрее поживиться. Всё это прикрывалось высокими фразами о народном благе.
И ещё они были нереально вежливы, эти люди. Игорь постоянно слышал, как они говорили: «Давайте сформулируем эту мысль обтекаемо». Ему казалось: подойди к чиновникам собака-ищейка, она бы не почуяла идущего от них запаха человека.
Игорю становилось душно. В Белом доме была прекрасная столовая, с зимним садом. Там подавали всё на свете, нечего больше желать. Особенно хороши пирожные «Птичье молоко». Но Игорь звонил Вере и вызывал её, чтобы где-нибудь пообедать.
Ожидая жену – он ходил взад и вперед по небольшому парку перед Белым домом. Здесь били фонтаны, тугие струи заставляли воду кипеть, перемешиваясь до дна. Игорь останавливался, заложив руки за спину – высокий, худой. Тут ему было легче дышать.
Ребенок в красном комбинезоне наклонялся над краем, глядел на белую от пены воду, спрашивал:
– Папа, а тут рыба водится?
Игорь издали видел Веру. Вот она спрыгивает с трамвая, спешит ему навстречу. Полы золотистого плаща разлетаются...
– Как ты? – их голоса сливались, и тоска уступала место смеху.
По соседству была пельменная. Они стояли в очереди, вместе со всеми наблюдая, как пельмени варятся. Повариха мешала их половником в огромной кастрюле. Потом она брала в руки дуршлаг – всё, готовы... Очередь начинала быстро продвигаться.
У них с Верой был уже «свой» столик в углу. Верина рука, теплая, ерошит волосы Игоря. Боль, поселившаяся в правом виске, отступает под нежными движениями её пальцев.
От пельменей подымается пар.
– Куда ты хочешь вечером? – спрашивает Вера. И быстро добавляет, – Пошли просто гулять?
– Гулять? В такую погоду?
Она кивает. Она любит всякую погоду, и жизнь вообще. В нем этой любви к жизни всё меньше. Он вспомнил, что ощущал её ребенком, а себя – взрослым. Какая глупость! Это она возьмет его за руку и поведёт...
... В городском парке безлюдно. Ноябрь. Лишь несколько темно-зелёных кустов ещё сохраняли форму после стрижки, и стояли, как заброшенные, сказочные животные. Остальные деревья и кустарники давно уже облетели. Голый, мокрый парк. За гранитным парапетом - пляж, Волга. Ни одного человека. Мелкий дождь сечёт холодную воду.
Они шли, взявшись за руки. Пальцы их тоже были холодными. И лишь где-то в глубине соприкасающихся ладоней ещё жило тепло. И снова Вера, не обладающая талантами – ни музыкальным, ни художественным, начинала описывать то, что было вокруг, но что ещё нужно было умудриться – заметить.
– Смотри, вон на том дереве остались листья. Приглядись, они совершенно серебряные. А как в мокром асфальте отражается свет фонарей – земля горит! Красный, синий, золотой... мы идем по сплошному сиянию. Дробятся и переливаются цвета. А воздух... Он всё ещё пахнет – не снегом, но землёй, и мокрой листвой, и какими-то там, в земле живущими грибами, которые не даются в руки жадным грибникам. И в то же время - в воздухе уже дыхание мороза, то самое леденящее дыхание зимы, от которого стынут наши пальцы...
Игорь положил ладонь на грудь, под куртку
– Греешься?
– Да нет... душно что-то, - и попросил, – Пойдем тише...
Один раз, когда они гуляли так, пошёл снег. Повалил сразу, крупными хлопьями, сделав мир детским, сказочным. Это было так красиво, что они переглянулись, и засмеялись.
– Вверх, вверх... гляди вверх! – закричала Вера.
Они закинули головы, и стали смотреть, как рождается из неведомой тьмы неисчислимое множество снежинок, и летят они на них, роясь бесконечно. Игорь сжал Веру в объятиях, и они всё смотрели вверх, и головы у них кружились, потому что вихрь этот не просто на них опускался, он словно уносил их с собой. Они уже не чувствовали, что стоят на земле.
– А небо, гляди, какое красное, - вдруг сказала Вера.
Ночное небо действительно имело красноватый отблеск.
– Подсветка города, – сказал Игорь, и прочитал всплывшую из глубин памяти строчку «Как предвестник, что кончатся нынче разлуки – отблеск огненный – чёрных декабрьских небес...»
Но и ему, как и Вере, этот свет, заслонявший звёзды, был щемящей нотой памяти – «смычком по сердцу».
***
Вера сидела в парикмахерской. Она неизменно ходила в эту маленькую цирюльню, где работало всего два мастера, и почти никогда не было очередей. Хозяйка салона, Оксана, женщина средних лет, с низким прокуренным голосом, впервые придумала для Веры стрижку, которая ей очень шла. Стрижка не имела названия. Оксана говорила, под щелканье ножниц:
– Затылок уберем, вот здесь так, шапочкой... – и касалась ушей Веры холодными пальцами.
Вера смотрела в зеркало, и себя не узнавала. Маленькая голова, волны темных волос, точеная шея... Оксана на комплименты была не щедра. Кивнет сдержанно – нормально, мол – и всё. Она знала себе цену.
Вторая мастерица, Аня, полная белокурая женщина, стригла не хуже. Она была тише, мягче Оксаны. Один раз Вера закашлялась, и, стесняясь, пыталась скорее унять кашель. Аня тихонько склонилась к ней:
– Водички принести?
И Вера невольно отдавала предпочтение этому простому, без претензий, приветливому салону, хотя Еэс предлагала записать ее к своему мастеру.
Ещё оставалось время до вечера. Вера решила забежать в кафе по соседству, тогда можно будет избежать официального ужина дома. Взяла чашку кофе и кусок яблочного пирога, пахнущего корицей. Начинка была с кислинкой, наверное, антоновка...
Едва успела устроиться за столиком, и отряхнуть капли растаявшего снега с меховых отворотов куртки, как в сумке легко завибрировал телефон. Она начала рыться в отделениях – никогда не могла сразу найти его...
– Вера...
Она едва узнала голос Еэс. Это был не её голос. Тонкий, детский, жалобный...
– Екатерина Сергеевна, что случилось?
Вера предполагала что угодно – свекровь потеряла деньги, дома прорвало трубы и случилось наводнение, в конце концов, Екатерину Великую из-за каких-то театральных интриг – уволили. Но Еэс сказала невозможное, немыслимое:
– Верочка.... Игоря... не стало... Игорька.... больше нет...
Вера не предполагала, что может схватиться за лицо, и таким же тонким голосом как у Еэс закричать... Закричать, не осознавая, что головы всех сидящих в кафе повернулись к ней, что она уронила телефон, и он лежит под ногами, распавшись на части. Она кричала, стиснув ладонями щеки:
– Нееет....
Всплескивала руками и снова кричала
– Неееет....
А потом руки вдруг онемели. Сердце колотится, а руки немые. Вера не может опереться о стол, чтобы встать. И заплакать не может, потому что дышать не получается, дыхание какое-то сбивчивое, судорожное...
Кофе течёт по столу. Это Вера всё же протянула мёртвую руку, чтобы схватиться за край стола, встать. Опрокинула чашку. И дальше – провал в памяти...
Дом окружали чужие машины. Екатерина Сергеевна в холле стоит – сухонькая, прямая, в черном платье, руки сцеплены. Это ещё не по Игорю траур, это её любимое платье.
Потом они в какой-то комнате, очень маленькой. Нестерпимо душно. Вера не может сидеть, она кружит по комнате. Здесь же сидит Еэс. Лица у неё нет...
– Что случилось? – наконец, спрашивает Вера.
– Он подъехал к институту... Видели... сокурсник видел... машина ехала неуверенно, будто Игорёк пьяный... но всё же он поставил ее, припарковал... чтобы никого не задеть. Когда подбежали, он лежал на руле....уронил лицо на руки... Говорят, очень белый...Говорят, уже было непонятно – дышит или нет...Скорая приехала быстро...минут десять. Пробовали что-то сделать, но сказали – поздно... поздно... Они же его увезли... – безжизненно говорила Еэс.
– Но что с ним? Но отчего?! Отчего?!
– Сердце.... Вера, это я виновата, это я... – Еэс схватилась за голову, – Я ходила и просила отворот, чтобы не было вашей семьи... И вот её нет... Молния ударила....
Вера смотрела на часы, и видела, что время приближается к шести вечера – в это время всегда приходил Игорь. Вера понимала, что ждёт его. Он должен прийти. Вера понимала, что сходит с ума.
Снова обрыв в памяти.
... Возле неё сидит мама. В доме люди, слышен гул голосов, но сюда, в комнату, никого не пускают. Незнакомый врач в очках. Он уже сделал укол Еэс, и сейчас подходит к Вере, молча закатывает рукав её блузки.
– Не надо... не надо... – просит Вера.
Она просит «не отключать» ее, потому что хочет дождаться Игоря. Где Игорь? Но мама обнимает её и прижимает к себе, к своему теплу, к своему запаху... И Вера ощущает себя маленькой девочкой, которой можно спрятаться на маминой груди. Она не чувствует укола. Просто через какое-то время глохнет, и проваливается в сон.
***

– Её надо увести, она невменяемая..., – сказала Екатерине Сергеевне одна из знакомых дам.
Вера сидела у гроба. Гроб стоял в самой большой комнате дома, той самой, которую они с Игорем ещё недавно называли «бальным залом». Сидели самые близкие. Павел Ильич. Екатерина Сергеевна. Несколько пожилых мужчин и женщин, как оказалось, их родственники.
Но людей в зале собралось очень много. Вера их чувствовала их присутствие, их дыхание. Но никого не видела, кроме Игоря. Гроб длинный, узкий, красный... Игорь не любил красного цвета. Отчего не чёрный? Кто-то сказал – красный – цвет воскресения, вечной жизни.
Лицо Игоря, действительно очень белое, было сейчас совершенно.
Сказать бы: «Он просто спит». Но он не походил на спящего. На заострившихся чертах лежала явная печать смерти. Невозможно представить, что он встанет, заговорит. Весь – он был уже там, в неведомом. Принадлежал ему.
Руки, скрещенные на груди. Его длинные пальцы, не надо даже касаться их, чтобы понять, как они холодны. Не отогреть... Если бы она успела тогда, к институту... в последнюю минуту... она бы не отпустила его.
Но отчего же у Веры чувство, что тянется... тянется между ними та невидимая нить, что соединяла их всегда. Игорь чувствует её здесь. От ушел ото всех, но не от неё…
Голоса доносятся волной.
– Такой мальчик...
– Жаль родителей, он у них был один. Безумно жаль...
– А отчего все-таки?
– Сердце... Сейчас все молодеет – инфаркты, инсульты... И ведь ничего не предвещало...
– Жена-то молодая, переживёт, а вот мать... А детей у него нет? Не осталось?
Вера приподняла голову и криво усмехнулась. И снова ушла в свои мысли. Игоря нельзя хоронить, потому что без него не понять, как могут быть прекрасны люди.
К ней пробилась еще одна фраза:
– А жена, смотрите, и не плачет...
...Несколько дней спустя, когда она собирала вещи – в бывшей их с Игорем, а теперь ничьей комнате, она услышала... радио? Женский голос пел:
Опустела без тебя Земля…
Как мне несколько часов прожить?
Так же падает в садах листва,
И куда-то всё спешат такси…
Только пусто на Земле одной без тебя,
А ты… Ты летишь,
И тебе дарят звёзды
Свою нежность…

Так же пусто было на Земле,
И когда летал Экзюпери,
Так же падала листва в садах,
И придумать не могла Земля,
Как прожить ей без него, пока
Он летал, летал,
И все звёзды ему отдавали
Свою нежность…
Опустела без тебя Земля…
Если можешь, прилетай скорей
И только тогда она смогла упасть головой на стол и зарыдать так, что тело сотрясалось.
За этим столом она всегда помнила Игоря.
Она знает, знает – почему он ушёл. Его задушила удавка повседневности. Он сам обрёк себя на это, из-за нее... Не выдержал. А она поняла это так поздно.
***
Вера вышла из комнаты, повесив на плечо тот самый рюкзачок, который когда-то – вечность назад – сопровождал её в Метеорах. Что ей было брать с собой? Но она знала – все, что ей нужно, она действительно уносила.
Павла Ильича не было – на работе. Как-то мало значил в их жизни Павел Ильич. Почти никогда его не было. Появлялся за столом, улыбался, говорил приятные вещи. А ведь это он выбрал для Игоря гибельную дорогу. Не почувствовал сына. Не пожалел, не отпустил.
Сухонькая, и, казалось бы, несгибаемая Еэс, оказалась милосерднее. Как ей ни хотелось видеть сына на сцене – она дала ему волю: иди... Лучше бы танцевал.
Екатерина Сергеевна стояла у подножья лестницы – знала, что Вера сейчас сойдёт, но ещё не слышала ее шагов. Стояла совсем девочка – свитерок, брючки, волосы собраны в хвостик. Отвернувшись, стояла. Но когда подняла лицо, Вера поразилась, какие у неё не просто старые, а древние глаза. Всеведущие, которым уже ничего не страшно. И было в этих глазах что-то от взгляда Игоря.
– Уходишь? – спросила Еэс грудным шепотом, хотя всё очевидно было.
Вера кивнула.
– Ты ведь к маме сейчас? Я сказала – тебя отвезут...
Вера сразу после похорон, когда смогла уже связно говорить, сказала, что возвращается к матери. И пусть с ней – ради Бога – не говорят о каком-то наследстве, о том, что ей положено...
– Я этого даже знать не хочу. Буду жить, как всегда жила, – сказала она тогда.
Ей слабо возражали.
– Но Игорь осудил бы нас, что мы оставили тебе такую... незащищённую, - сказал Павел Ильич.
Вера опустила голову, и на воспалённые глаза снова набежали слёзы, хотя плакать уже не было сил:
– Пожалуйста.... не говорите о нём... Пожалуйста...
– Замуж выйдет, – подумала тогда Екатерина Сергеевна, – Ей сейчас поскорее забыть, стереть из памяти... молодая, ещё непосильно ей такое горе. А с другой стороны – переживёт, именно потому, что молодая. Выйдет замуж... Ну что ж, ну и к лучшему... Была бы старше – осталась бы здесь, и всю жизнь кормилась его именем...
– Ну, пусть так, Верочка, но ты нам скажешь, если тебе что-нибудь понадобится, – Павел Ильич погладил её по руке, – Обещаешь? Мы всегда, всё что можем...
И теперь, провожая бывшую невестку, Еэс не удержалась, сказала почти против воли:
– Постарайся справиться со всем этим. Пусть забудется скорее. Встретишь другого, будешь счастлива…
У Веры дрогнул край губ. Еэс не поняла этой быстрой судороги, пробежавшей по её лицу.
– Подожди, вот, – Екатерина Сергеевна быстро подошла к туалетному столику, открыла шкатулку, перебирала так же быстро тонкими своими пальцами. Звякали украшения друг о друга.
Протянула кольцо – тяжёлое, дорогое. Белый камень искрится остро, наверное, бриллиант.
– Как бы там ни было, молись за Игорька.
– Не надо, – Вера покачала головой, оттянула ворот джемпера, – вот его крестик, всегда со мной. Больше ничего не надо...
И за то, как жадно потянулась взглянуть Еэс – на то, что выбрал, держал в руках её сын, за то, что почувствовала в ней такую же лютую тоску, как в себе – Вера ей многое простила.
***
В маленькой комнате Веры ничего не изменилось. Гудит на разные голоса машинотракторный парк под окном. Узкая кровать застелена стареньким пикейным одеялом. Розовым, еще бабушкиным. В тёмной воде аквариума плавают золотые рыбки.
– Моя ты хорошая, – Вера лежит на кровати, а мама гладит её по лицу, волосы приглаживает...
– Мама, а я ведь беременная, – бесцветно говорит Вера.
– Господи Боже... – мама поднесла руку ко рту, – Ты врёшь мне сейчас....
Вера покачала головой.
– Я была у врача. Двенадцать недель...
– А они знают?
Не нужно было пояснять, кто «они». Родные Игоря.
– Нет. И не дай Бог, если узнают...
– Но почему?
– Ты что, не понимаешь? Ведь это значит – потерять последнее, что у меня есть... У них тоже больше ничего не осталось, Игорь был один. Значит, они заберут меня, запрут в доме – а я там ни минуты не могу больше быть, не могу видеть это всё – а потом отнимут сына, он не будет мой... Они станут его растить по-своему, всё за него решат. Они его убьют, как Игоря убили...
Мать замолчала. Пока Веры не было с ней, она коротала вечера, включая телевизор. Нередко показывали, как богатые родственники отбирали у матери ребенка, не позволяя видеться с ним. Такое было вполне возможно в этой несчастной стране. Но Верочка, бедная, она совсем не понимает, что значит одной растить малыша.
– Ты же этого хотела? – спросила Вера, услышав её мысли, – Ты же всегда мне говорила: роди, вырастим.
– Но ты не представляешь себе...
– Чего? Чего я не представляю себе? – Вера села на постели, растрёпанная, лицо опухшее, – Понимаешь, стоит мне только им заикнуться....
– А знаешь, что может быть? – спросила мать, – Они могут не поверить, что это его ребенок. Скажут, тебе нужны деньги.
– Ты что?!... Я знаю, они меня не любили... Но неужели они такое могли бы подумать...
– Это ты ещё людей не знаешь... А может, наоборот, они поступят по-людски. Помогут тебе растить. Вот это было бы хорошо. Потому что женщина одна... К тебе ведь никто в роддом, кроме меня, не придёт. Ведь будут дни, когда этого ребенка, может, нечем будет накормить... Не во что одеть....
– Надо уезжать, – сказала Вера, не слушая её, – Если им кто-то скажет, если они встретят меня с малышом на улице... Я не переживу, если они его отберут. Уезжать надо. Только сил у меня нет сейчас на всё это. Мутит, и спать хочется.
Это было и стыдно – говорить с мамой на языке взрослой женщины. Но это было и спасение. Будто она тонула, а ей веревку протянули.
– А куда ты хочешь уехать?
– Я не знаю, мам... Но я представляю, что если когда-нибудь буду идти с сыном, и встречу Еэс... Нет, только уезжать.
– Менять нашу квартиру? А вдруг эти жулики риэлтеры нас обманут, и мы останемся без крыши над головой?
– А ты поехала бы со мной?
– Куда ж я без тебя? – просто ответила мама.
Выручила Ясенька. У Яси, оказывается, был родственник в Геленджике, который занимался недвижимостью. Он находил жильё для отдыхающих, подбирал варианты желающим переехать.
На звонок он откликнулся сразу, и сказал, что в течение недели-двух сможет им что-нибудь предложить. Но дело затянулось, в основном, из-за них самих. Подготовить документы и найти покупателей на их квартиру «с видом на помойку» оказалось не так-то просто. Наконец, дело сладилось. К ним уже с хозяйским видом, стала приходить толстая женщина.
– Нет, маленькие комнатки мне не нужны, перегородки буду ломать, сделаю одну студию. До чего ж вы, милые мои, жильё своё убили, – говорила она, и обе – мать, и Вера – чувствовали себя виноватыми.
Квартиру они продавали дешево, но на тот вариант, что подобрал Ясин «многоюродный» брат, денег хватало. Брат слал фотографии. Вера открывала их на компьютере, и ложилась. У неё не было сил что-то делать, смотреть. Ей было всё равно. Её всё время знобило и клонило в сон.
Но мама неожиданно увлеклась идеей, и рассматривала жадно.
– Вера, ты посмотри, как кухня-то хороша! Стены с одной стороны кирпичные, с другой – деревянные. Окна большие. Света много... И виноград вьётся... Гляди, что это в зеркале отражается? Какое дерево – абрикос? Значит, в саду растёт. И парень этот пишет, что до моря идти минут семь-восемь... Я поверить не могу...
Вера закрывала глаза, из-под век ползли слёзы.
Вечерами она не могла дождаться часа, когда не стыдно уснуть. В восемь уже засыпала мёртво, но просыпалась среди ночи, и больше не могла спать. Тогда она начинала мечтать – страстно, как в бреду. О какой-то катастрофе, о набегающем и сжигающем всё на своём пути – шквале огня. Чтобы мгновенно, чтобы не мучиться и не грешить, кончая с собой. Чтобы само собой всё.
...Яся помогала укладываться. Она очень переживала, чтобы Вера себе не повредила, и, сама – маленькая, хрупкая, бралась за тяжелые узлы, двигала вещи.
Ясина мечта сбылась – она закончила медучилище с красным дипломом, и работала в санатории «Сосновый бор», занималась с отдыхающими лечебной физкультурой.
Она совсем не изменилась – так же свежо было её розовое, детское личико. Яся была – как память о детстве, о том времени, когда всегда легко на душе.
– Я буду к вам приезжать. И ты непременно позовешь меня в крёстные...
У Ясечки был талант – она перебирала сумки, складывала вещи по-своему, и умещала «многое в малом». В конце концов, мама уже к ней обращалась с вопросами – не забыли ли взять то, или это. А самое главное – все ли документы на месте? А то не дай Бог...
Именно Ясечка заметила, когда на Веру накатила тошнота, и подсела к ней на край постели, держа чашку с чаем, где плавал кусочек лимона. Вера приподнялась – она лежала среди полного разорения – всё уже было убрано, кроме её постели, приняла аккуратно чашку, и отхлебнула – дымящийся, кисло-сладкий... какое блаженство...
– А где Димка? – спросила она, – Так я его давно не видела... как у него сложилось, не знаешь?
И почувствовала, как Яся ткёт невидимую преграду, быстро ищет слова, чтобы связно, чтобы поверила.
– Димка... Димка провалился тогда в институт... загремел в армию... и...
– И? – Вера быстро приподнялась. Так быстро, что Ясечка доткать свою преграду не успела.
– Ну и куда-то в Чечню... И с тех пор... Вера, я, правда, ничего не знаю... Вера, только не плачь, тебе вредно, пожалуйста, Вера...

Глава 7. Дельфины

Мама расцвела. Вместо улья многоэтажки – свой каменный дом с большим садом. Три комнаты переходят одна в другую, четвертая – кухня. Потолки низкие. Блестят, как яйцом смазанные, жёлтые деревянные полы. Серебром крашена печка-голландка, Не страшны будут холода. В наследство от прежних хозяев остался им кот Туман – красивый, как на картинке. Полосатый, серый, лежит на кровати, чуть поигрывая длинным хвостом, царственно щурит глаза.
Море – в пяти шагах. И хотя не время купаться ещё, весна только-только вступила в свои права, но Вера слышит гул моря. Гул этот проникает в кровь. Все здесь сопричастны морю.
Мама жарит рыбу. Ставит на стол огромную сковороду, с кусками камбалы, хрустящая корочка. На щеках у мамы румянец, и она так оживлена – движенья и речь – будто двадцать лет сбросила.
Она тотчас нашла на новом месте работу: старая школа, с традициями, и идти до неё каких-то десять минут, и ученики такие интересные, есть талантливые. Нет, всё слава Богу. И упивается мама садом. Каждое дерево ею уже осмотрено, над каждым растением склонилась:
– Тут мы клубнику посадим, а здесь будет виноград, а там – мой огород… В этих краях зима совсем короткая, можно по два урожая снимать.
Вера сидит в старом кресле, которое для неё вынесли на веранду. Она мало говорит, кажется, и думать не способна. Сомнамбула. Сидит, подставив лицо весеннему солнышку. Сбылось мамино пророчество: «Ничему не выучилась, теперь только швабру в руки…»
Мама пыталась устроить куда-то Веру, чтобы та хоть декретные получила. Но поняла, что у дочери нет сил – не только работать, но живёт она сейчас еле-еле. Почти не держится за жизнь. Она сейчас лишь оболочка для того, кто внутри неё. Не будь ребенка, закрыла б глаза, и не открыла больше.
Рожать Вера не боялась. Что ей теперь боль? Пугало её только – вдруг какая-то случайность повредит сыну... Врачи не говорили, кто у неё родится, но и тени сомнения не было, что – сын.
Она встала среди ночи, чтобы выпить воды, и почувствовала, что теплая вода хлынула по ногам. Пошла будить маму:
– Надо идти в роддом.
Больница была рядом – всё тут было рядом, в этом маленьком городке. И они не стали звонить в скорую, отправились пешком. Светало, когда Вера постучала в дверь приёмного покоя. А едва лишь поднялось солнце – родился мальчик. Он заплакал тихо, будто и не плакал вовсе, а говорил. Успокаивал мать своим младенческим голосом, чувствуя её страх за него.
– Вот это мамочка, и не кричала вовсе, – сказала акушерка – седая, властная, – Все бы у нас так рожали.
Она и осматривала Веру после, чтобы убедиться, что всё в порядке. А Вера лежала в полузабытьи. Прошёл дождь – короткий, при ясном, солнечном небе – тот дождь, о котором говорят – «царевна плачет». И Вера с неземною отчетливостью увидела каждую веточку за окном, каждую – дрожащую на ней – каплю дождя, сияющую и переливающуюся. На разные голоса - колокольчиками звенели, рассыпались долгим эхом – голоса птиц. И солнце светило… не по-земному оно светило… так нежно, так ликующе…
– Маль-чик.. маль-чик… – чуть слышно повторяла она.
– Да, мальчик, и хороший такой, – говорила акушерка, водружая на впалый живот Веры пузырь со льдом, – Редко такого красивого увидишь. Говорят, по маленькому не поймешь… Нет, как раз и поймешь всё – и на кого похож, и красивый ли вырастет. Ну а твой совсем принц. Слышала я… муж у тебя умер?
«Ушёл» – хотела ответить Вера, потому что для неё это было так. Игорь ушёл в свои миры, и никто больше не может помешать ему. Но легче кивнуть, чем всё это объяснять.
– Смотри тогда, в честь него не называй, – сказала акушерка, – Примета плохая. Чтобы у ребёнка была счастливая судьба, подбирай ему другое имя.
– Но вы посмотрели, с ним всё в порядке? – тревожно и слабо спрашивала Вера.
– Да в порядке, в порядке… Сразу порозовел, заплакал… Вес хороший, больше трех килограмм. Доношенный. Всё будет хорошо с твоим сыночком. Сейчас в отделении малышей мало, с каждого глаз не спускают. Ну, теперь лежи, через два часа перевезём в палату.
Вера слышала, что обессиленные роженицы сразу засыпают. Она не могла спать ни в эту ночь, ни в следующую. Она была как под наркотиком. Чувство усталости не приходило.
Их четверо лежало в палате. Постанывала худенькая Алла. Она тяжело перенесла кесарево. Спокойно посапывала полная, некрасивая Инга. А женщина у окна, лет тридцати, показалась Вере красавицей. Ярко-рыжая коса, чёрные глаза, черты лица иконописные. Её звали Галей.
У Аллы и Инги – девочки, у Веры с Галей – мальчишки.
– Не могу тут, – говорила Галя шёпотом, – все чужое. Не могу спать не в своём доме. Мне надо на мужа хоть руку положить…
Вера отвела глаза, смотрела теперь в окно. Было полнолуние…
– Залив Радуги, – повторяла она, – Океан бурь…
Но сквозь эти названия виделась ей безжизненность лунных пейзажей.

***
На рассвете усталая медсестра распахивала двери в детском отделении, и коридор наполнялся звонкой разноголосицей.
– Везут наш «Музобоз», – приподнималась на локте Инга.
Её дочка была самой крупной, и самой горластой, и медсестра приносила ее первой, чтобы побыстрее унять голодный крик. Инга уже тянулась:
– Ну, давайте сюда это голодающее Поволжье...
Вера торопливо повязывала косынку, садилась. Страх её не проходил, и она заглядывала в глаза сестрам – была ли это строгая Света, или старенькая Нина Ивановна. Но скорее бы сказали – как спал ночью, всё ли хорошо?
Акушерка оказалась права – в младенце нескольких дней от роду – отчетливы были черты тех, кто дал ему жизнь. И с замиранием сердца Вера убеждалась, что почти ничего – от неё, но всё – от отца. Излом только намечающихся бровей, изящно очерченный подбородок, разрез глаз... Вот только смотрели эти глаза с тою отстранённостью, которая присуща детям, пока они ещё не говорят. Маленькие мудрецы, пришедшие из иных миров.
Сын ел и засыпал, и Вера передавала сестре теплое тельце, затаив дыхание – чтобы не разбудить. И морщилась, когда малыша брали резкие – по сравнению с её нежнейшими – руки сестры.
Она решила назвать сына Вячеславом, и мама уже спрашивала в записках: «Как там наш Славик?» Мама была единственной, кто приходил к Вере. Разноцветные шарики, привязанные к забору, и ошалевшие папаши, забирающиеся с биноклями на деревья – всё это было не для них с сыном.
Она сказала девочкам в палате, что вдова, и попросила не расспрашивать. Тем более, что каждая из молодых мам была полна своим. Вера большею частью лежала, закинув руки за голову. Детей приносили через равные промежутки времени, последний раз – около полуночи. Сон был нарезан на мелкие кусочки. Разговоры в палате не смолкали, и Вера невольно слушала.
Инга рассказывала, какой ремонт они сделали к рождению малышки, и надолго погружалась в описание арок, стеклопакетов и обоев. Ремонт в ее рассказе разрастался до невиданных размеров, напоминал битву – с короткими поражениями (а утром, представляете, потёк полотенцесушитель?) и убедительными победами (Мы тут же заменили новым. Зато какие окна сделали! Как теперь в комнате светло! Огромные стёкла без единой царапинки, и не дует).
Алла описывала историю своей любви. На дискотеке познакомились. Станцевали, а потом разошлись, потерялись в большом зале. Даже не успели узнать, как друг друга зовут. И вдруг ди-джей объявляет: «Самая красивая девушка, в кофточке с красными полосками, подойдите к лестнице, вас ожидают». Как все смотрели, когда она шла – хотели увидеть «самую красивую»! А у лестницы уже стоял этот мальчик, Юрочка.
Галя тихо тосковала по дому. Её уже должны были выписать, но задерживали – неважные анализы. «Полежи еще денёчка три» - говорили ей. «Я сама фельдшер, знаю, за три дня ничего не исправится, – возражала Галя, – Выпишите меня! Я дома долечиваться буду». Но врачи не соглашались, и Галя страдала, что муж без неё толком не поест. Галя повторяла, как ей опротивели больничные коридоры, и запах хлорки, с которой моют пол. Она полулежала, заплетая и расплетая свою медную косу, и черные глаза её то и дело наполнялись слезами.
Вера подходила и гладила Галю по голове.
Их звали на обед – скудный. Даже суп здесь наливали в мелкие тарелки – мутное, серое варево. На второе – сухая овсяная каша. Никто не ел, ждали – через пару часов начнут приносить передачи. Стоя под окнами – мужья, мамы, подружки встряхивали сумками, объясняя, что где. В каждой палате была «удочка». Медсестру в приёмном отделении не дозовёшься. Да ещё она прошмонает сумку и забракует половину. Апельсины нельзя, сок и конфеты – тоже. Оставалась «удочка». Девчонки спускали веревку, а потом поднимали «добычу».
Один раз им здорово нагорело – сумка для Аллы стукнулась об окно первого этажа. А там, в кабинете стоял аппарат УЗИ, дорогой. Прибегали врачи – ругались, отобрали верёвку. Но тем же вечером, муж Аллы метким ковбойским жестом забросил им новую.
Девочки радовались, что лето, можно открыть окно и разговаривать с родными вволю. Не то, что зимой – через стекло, жестами. Когда к одной приходили – она занимала место у подоконника. Вера по-прежнему лежала, закинув руки за голову, слушала нежное щебетанье. Её саму огорчало, что мама приходила часто. Она жалела её труд, хлопоты – сварить, принести.
– Мне ничего не надо, – говорила она, – Тут всего довольно.
Но так же страстно, как другие девочки – гостей, она ждала времени, когда приносили сына. Брала его на руки, прижимала к себе, и замирала, пока он ел. И было ей хорошо.
В день выписки девочки с утра красились.
– Не могу без косметики на улицу выйти, – говорила Алла, – Лицо точно босое.
Женщины клали румяна, тени. Расцветали на глазах. Гадали, за кем раньше приедут.
Первой упорхнула Алла. Медсестры прямо в палату принесли ей огромный букет красных роз – от мужа. Алла быстро расцеловалась со всеми:
–Будем ходить в гости, смотреть, как растут наши дети...
Вера уходила второй. Мама договорилась, чтобы всё-таки не пешком – Вере ещё трудно было идти. Марьяна Николаевна наняла «скорую». И Вера, никому не отдавая малыша, неуклюже стала забираться в машину.
***
Не смотря на все старания мамы и бабушки, Славка рос слабеньким, и почти беспрерывно болел. Не было детской хвори, которая миновала бы его. Может, другая мать отнеслась бы к этому спокойнее, и махнула рукой – перерастёт, но Вера жила в постоянном страхе. Замерла: неужели последнее, что осталось от Игоря, будет у неё отнято?
Она хотела все делать для сына сама. Пока Славка был крошечным, и плакал ночами, она не уступала даже матери этих бессонных ночей. Просыпалась то и дело: ей казалось, мальчик вдруг перестал дышать, она хватала его на руки, с расширенными глазами ловила следующий вздох. Стоило ему заплакать, мать была тут как тут.
– Вера, ты сумасшедшая, ты избалуешь его! Взгляни на себя в зеркало – на что ты стала похожа, – сердилась Марьяна Николаевна, - Да ты уже в зеркале не отражаешься. Тень...
Вера действительно очень похудела, под глазами залегли синие тени. Она забывала поесть, да от усталости и не хотелось. Она сникла в эти месяцы: покорно, безропотно, как автомат, делала домашнюю работу. Мама встанет на пороге ванной, посмотрит, покачает головой. Перемалывает бельё ветхая машина, Вера склонилась над ванной – острые локти снуют в клубах пара. Вере чудится голос Славика, она отряхивает с рук пену, бежит посмотреть – не зовет ли её малыш.
Ей хотелось все время держать сына за руку. Но когда Славику исполнился год, пришлось выйти на работу. Нашлось место продавщицы в книжном магазине, и Веру взяли, хотя у неё не было опыта. Но была она старательна, безответна, даже если кто-то из покупателей капризничал или начинал хамить. К тому же она много читала, и могла что-то подсказать. Показывала полки, где стояли нужные книги, обращала внимание на новинки. Зарплата маленькая, но хоть какие-то постоянные деньги.
Марьяна Николаевна ушла на пенсию, и теперь сидела с внуком. Славка рос не садиковым мальчиком. По утрам, когда мимо их дома юные мамаши вели заспанных, покорно ковыляющих детей, Славка сидел на столе, и разглядывал эту картину в окно. На личике у него было написано сочувствие. А бабушка завязывала ему шнурки на ботиночках.
Худенький, бледный, с вечно подвязанным горлом, он был чертами, и всем обликом так похож на Игоря, что щемило сердце.
Бабушка варила ему манную кашу, а он не хотел её есть. Тоскливо возил ложкой по тарелке, морщился от запаха горячего молока. Вера брала специально заготовленные орешки, изюм, начинала выкладывать на каше нехитрую мозаику: ореховые зайчики с глазами изюминками, солнышко... Каша оживала, Славик брался за ложку... Пока не пробуждалась фантазия, ему всё было скучно.
Когда он болел... мама с бабушкой жили как на линии фронта, под огнем. Бессонные ночи, бег в наскоро накинутом пальто в дежурную аптеку за лекарством. Вера сидела возле сына, не спуская с него глаз – как дышит? Отчего западает при вдохе маленькая грудка? Вспотел, или жар ещё держится?
Она с успехом могла бы заменить медицинскую сестру – уколы, горчичники, ингаляции, она всё знала и умела, помнила, какое лекарство давать до еды, какое после, и в какой дозе. Вокруг этого вращалась жизнь.
У неё не было друзей – не до того. Но появились знакомые женщины, с которыми она сидела бок о бок в бесконечных очередях в детской поликлинике. Чем-то вроде подруги стала Люся, и ее маленькая Алёнка. Хотя Люся не мама, а бабушка. Но именно ей Аленка была обязана жизнью.
Девочка родилась семимесячной, с детским церебральным параличом, но, вопреки прогнозам врачей, выжила. Теперь предстояло хоть немного поставить Алёнку на ноги. У молоденькой матери сил на это не хватало. К ребенку она подходила с отчаяньем в глазах. Верила медикам, говорившим:
– Радуйтесь, что она вообще у вас жива. Чего вы ещё хотите?!
За дело взялась Люся. К кому только она ни возила внучку! И к Джуне, и к Касьяну, и к бабкам.
– Касьян сперва закричал: «Я же говорил - дэцэпэшников ко мне не привозить! А потом: не выдержал: «Милая, милая девочка, за что ж тебя Бог так не пожалел!». Бросил её на кушетку, и давай огромными руками своими работать... – рассказывала Люся.
Где только ни жили массажисты и костоправы, которых отыскивала Люся! Ее не останавливали и «горячие точки».
– Даст Бог – поможет, – говорила она.
И неясно было, что она имела в виду: очередного целителя, или то, что Бог убережёт их с Аленкой от пуль. А ещё они учили наизусть стихи, нанизывали бусы на нитку, чтобы развить верность непослушных пальцев.
Люся говорила:
– Ах, Аленка нам бы с тобой не двадцать четыре часа в сутки, нам бы все тридцать...
А потом заболела сама Люся. Возвращались с внучкой из Евпатории, и в поезде поднялась температура под сорок. Кое-как в полузабытьи – люди помогли - добралась до дома. Врачи определили: рак почки.
– Но мне ведь нельзя умирать – на кого ж Алёнку? Я врачам в ноги бросилась: «Режьте!». В больнице смотрела на прооперированных. Сперва платом лежат, потом по стеночке встают, ползать начинают. Подумала: «Ничего страшного. И я так буду».
Люся маленькая, седая, решительная. Забежала как-то к Вере, принесла для Славика имбирь («Лучше нет, когда кашель мучает»). Взглянула на измученное Верино лицо. Сказала:
- Садись. Я тебе массаж головы сделаю. Я с Алёнкой научилась
Вера глаза закрыла, чуть не замурлыкала. Какое блаженство... Братство тех, кто на линии фронта. Дать друг другу хоть короткую передышку, чтобы потом снова в бой.
- Так и не скажешь свёкру со свекровью? – спросила Люся, – Ведь должны же помогать... Ну, с паршивой же собаки...
Иногда то же самое осторожно говорила и мама, но Вера так боялась, что всесильные родственники по-своему решат судьбу Славика, что мама не решалась длить эти разговоры.
***
Их соседкой была Ксюша. Угловатая некрасивая девушка лет двадцати семи, штукатур на стройке. Своими руками перебрала ветхий домик, только на самые тяжёлые работы звала мужиков: двух алкашей, которые по-быстрому ей что-то перетаскивали, отрывали, приколачивали, чтобы поскорее сесть за стол.
Ксюша наводила у себя уют, чтобы всё «как у людей». Приходила, советовалась – какие обои выбрать, краску. Она привыкла, что это всех интересует, и не могла понять равнодушия Веры к быту.
– Да, мать, а ты вообще, как беженка, живешь, – говорит она, разглядывая обтрёпанную мебель, и скудный гардероб хозяйки.
Вера слабо пожимала плечами. Но Ксюша была – добрая душа. Он несла что-нибудь угостить: ведёрко яблок, тарелку блинов. Охотно играла со Славиком.
Ксюша страстно хотела замуж. Каждому мужчине, который обращал на неё внимание, она готова была «ноги мыть и воду пить». И на Верином же плече плакала, когда очередной роман сходил «на нет».
– Ты вон вообще без мужика, и ничего, – говорила потом Ксюша, громко сморкаясь, – И я как-нибудь... Может, мне ребенка как ты родить?
– Как я – не надо.
Один раз Ксюша прибежала в возбуждении:
– А я познакомилась... Ты не представляешь... Он...
– Ну, и кто он? – с невольной улыбкой спросила Вера, вытирая тарелки.
– Он с дельфинами работает. Были мы вчера с девчонками в дельфинарии...
Оказалось, вчера они небольшой компанией гуляли по набережной. А тут как раз зазывали на представление. Вот так и бывает – сто лет в городе живёшь, и не замечаешь, что у тебя по соседству – дельфины.
– И так, оказывается красиво! Выступают девочки. Форма у них такая, вроде военной, пятнистая. И дельфины их слушаются – прыгают через обруч и ещё всякое там делают.
А потом вышел Он. Даже с последнего ряда Ксюша разглядела, что мужчина высок, строен, лицо такое... А уж что его дельфины вытворяли... разве что не разговаривали. Они его с полуслова понимали. И когда после представления желающим предложили сфотографироваться с «флипперами», Ксюша поспешила вниз одной из первых.
Людей пропускали к бассейну по одному. Когда подошла её очередь, Ксюша смогла разглядеть дельфиньего бога.
– Там нужно сполоснуть руки морской водой, чтобы дельфин не заболел, что ли. Не заразился от людей. И вот он стоит...
– Дельфин?
– Иди на фиг, какой дельфин... Стоит этот парень. И когда он меня за руку взял... ты знаешь, бывают такие мужики... вот только прикоснутся к тебе, и пиши пропало...
– И чем у вас дело кончилось? Ты с ним познакомилась? – Вере невольно стало весело.
– Ну... Я сказала, что мне так понравилось, так понравилось… Что я ещё завтра приду. Он сказал: «Приходите!» Кстати, зря ты Славку не сводишь – там весело...
После ухода Ксюши, Вера задумалась. Она читала: дельфины лечат людей. Детей... Почему бы нет? Хоть попробовать... Договориться, заплатить, и чтобы Славке разрешили пообщаться с этим морским чудом. Может – поможет?
Она пошла в дельфинарий в утренний час, когда представлений не было. Робко толкнула железные ворота, выкрашенные синей краской. Первой, кто ей встретился, была девушка, в шортах и линялой майке, светлые волосы небрежно связаны на затылке. Девушка несла ведёрко с рыбой. Она строго посмотрела на Веру – наверное, достали уже отдыхающие, пытающиеся пробиться к их питомцам. Рассказ о больном мальчике несколько смягчил её:
- А вот подойдите туда, поговорите..., - она указала на край большого бассейна, - Видите, вон сидит человек. К нему. Если он разрешит... У нас прежде такого не было...
Вера подошла неслышно. Мужчина сидел к ней спиной. Он был в черном гидрокостюме. Просматривал папку с документами. Она видела только его затылок – русый.
– Простите, – позвала она.
Он обернулся. Некоторое время они смотрели друг на друга. Он видел женщину, немолодую. Отяжелевшая фигура. Волосы короткие, волнистые, с проседью. Глубокая складка меж бровей. Платье ниже колен, очень просто сшито. Видно, давно махнула рукой на моду. Пуховый платок на плечах, кутается в него – с моря ветер свежий.
Потом в лице ее что-то изменилось, и он узнал Веру. А она неуверенно спросила:
– Димка?
Она тоже не сразу смогла узнать в этом человеке, в котором не осталось ничего мальчишеского, своего одноклассника. Другой, совсем другой... Раздался в плечах. Взгляд пристальный, даже тяжёлый. А седины в волосах больше, чем у неё....
Одним движением он встал. Смотрел на неё и всё молчал, молчал.
– Ты ко мне пришла? – наконец, спросил он, – Ты меня нашла?
Она покачала головой:
– Яся... Она давно сказала мне, что ты погиб...
Он коснулся виска, прикрыл глаза. Значит, все эти годы она думала о нём, как о мёртвом.
– Откуда эта дура Мельникова взяла? Она тебе про Чечню сказала? Меня просто ранили... Обычное дело. В госпитале долго лежал... Год почти. Мать всё бросила, приехала меня выхаживать... Ковылял вон с палочкой. А потом получилось, сюда переехали. Климат тут подходящий. И родня нашлась. А ты... Вы..., – поправился он, – Вы с Игорем здесь отдыхаете? И зачем вам я?
– Я похоронила Игоря, – сказала она просто, – А сыночек болеет и болеет. Говорят, дельфины лечат… Можно?
Несколько минут он смотрел в сторону. Она пыталась поймать его взгляд – позволит, или откажет... Ей казалось – он колеблется. А он просто не мог справиться со своим лицом. Но когда вновь обернулся к ней – выражение его было спокойно.
– О чём речь, приводи, – сказал он, – Даже, наверное, поможет... Может, и ты сама? А то вид у тебя тоже не очень...
Она помолчала, и впервые за долгое, долгое время сказала искренне:
– Нет, Дим... Я давно уже не хочу жить... Мне бы вырастить Славика, как-нибудь дотянуть...
Он ответил не сразу.
– Мы иначе рассуждали, – сказал он, – Когда кто-то погибал, это было как в самолете... Видела, как сбрасывают десант? Один пошёл, другого хлопают по плечу: «Ты следующий». Никто из нас – здесь не останется. Мы все – следующие... Так проживи эти три секунды…как человек.
И добавил:
– Подожди. Сейчас пойдёшь со мной...
Унёс свою папку. Вернулся с ведёрком, полным рыбы, и поманил её. Подвел к краю бассейна.
– Ну-ка встань сюда...
Вера увидела: там, в глубине, вертикально стоит дельфин. И смотрит на неё – из своего, дельфиньего, синего измерения.
– Руку протяни вот так, – Димка взял её за руку, она ощутила шершавую твердость его ладони, – Стой...
Мгновение спустя дельфин взвился в воздух, и она почувствовала мгновенное прикосновение его носа. Она ахнула.
– Слушай... Но это же нежнее, чем лошадиные губы... Это...
– Ай, молодец, Барни, ай, хороший, – Димка присел у края бассейна – с рыбой в руках.
Дельфин высунул голову, и Вере показалось, что это ребёнок. У него была совершенно детская улыбка. Она улыбнулась в ответ.
***

Они стояли друг против друга. Крепкий полуседой мужчина, и маленький стройный мальчик.
– Привет, – сказал Димка.
– Здравствуйте, – закинув голову, чтобы лучше рассмотреть собеседника, вежливо ответил Славка.
Они изучали друг друга. Димка видел – у мальчика глаза Веры. То же пытливое желание – понять каждого, та же жалость. Похоже, этот малыш смотрит и на него с состраданием. Что его напугало – шрам на лице?
В том бою ему повезло. Столько было убитых....Он тогда понял, как это легко – умирать. Вдруг обрываются яростные автоматные очереди справа. Поворачиваешь голову и видишь, что товарищ уже там... Проступает кровавое пятно на груди, а глаза спокойные, нездешние... Кипит бой, а человек уже идёт по неведомым дорогам.
Одни говорили – все воины попадают в рай. Другие – что они прокляты.
Теряя друзей, Димка верил, что там их встретит покрытая росою трава, и тишина.
С первых же дней в Чечне – и до сих пор – тишины ему хотелось больше всего. Ноги стерты кирзачами – от колен до кончиков пальцев, автомат небрежно сжат в руке... Он был снайпер. А в голове одна мысль, мольба: «Тишины... тишины...».
Море – это безмолвие. Когда Димка вернулся домой, думал – ничего уже не поможет. Всё тело болит, и таблетки горстями не дают передышки от этой боли. Друзья слали мумиё, звали к себе – во все концы страны. Кто на Алтай, кто на Кавказ: «У нас отдохнешь».
А потом он вот так же, как Вера, как Славик сегодня... обнял дельфина, и тот улыбнулся ему – из детства. Димка заплакал. После он узнал, что не у него одного текли слезы – многие из тех, кого начинали исцелять дельфины, не могли сдержать рыданий.
И Вера пришла такая же измученная, каким он был когда-то. Её просто надо взять за руку, и вести: как он выводил из-под огня своих ребят. Теперь очередь за ней и этим мальчишкой.
– Ну что, брат, таких больших рыб не испугаешься?
– Я думаю, они не кусаются, – дипломатично сказал Славка, – Я про них читал. А можно их погладить?
– Вода теплая, так что раздевайся, парень. Они тебя даже покатают...
– Ты что! – ахнула Вера, – он же простудится...
– Ни разу. Не простудится, и не утонет. Я за ним пригляжу.
Славка был в таком упоении, что не помнил себя, и визжал от восторга. Маленький детский жилет был прочно зашнурован на нём. И его новый друг держался в воде рядом. А главное – дельфин. Упругое колебание воды от его большого тела. И можно закинуть руку, и обнять это сказочное существо, и скользить вместе с ним по водной глади.
Вера сидела на краю бассейна, и то опускала руку в воду, чтобы проверить, что вода действительно тёплая, то вытирала слезы, которые неудержимо катились по щекам.
***
В выходные Димка пригласил ее «сплавать к скалам»
– Куда? – оторопела она.
– Ну, ты даешь, мать... Столько прожить у моря, и толком не посмотреть на него... Я тебе экскурсию устрою.
Вера не могла даже представить – что скажет мама. Дочь снова решила вести себя как девчонка на выданье? И Вера соврала, первый раз в жизни соврала – сказала, что это воскресенье у них сделали рабочим днем. Будут переставлять книги.

Утром море прозрачное, как слеза, отдохнувшее.
– Ну что? – спросил Димка.
Он сидел у края воды, и смотрел, как Вера идет к нему – в золотистом сарафане... Смотрел и не верил, что это она, что она здесь. Он принес всё, что нужно: на расстеленном полотенце лежали две пары ласт: красные – побольше, зеленые – поменьше. Маски, трубки...
– Поплыли? – спросила она.
Здесь был дикий пляж, крупные камни с острыми краями. Димка взял Веру за руку, повыше локтя. Он не позволит ей упасть. И точно, стоило ей поскользнуться на длинных, покрытых илом водорослях, как сильные пальцы и мгновенная реакция Димки – возвращали ей равновесие.
Вода показалась холодной, и Вера заколебалась на секунду.
– Туда? – спросила она, указывая на далёкую скалу, – А если я не осилю? Я не плавала сто лет...
– Доплывёшь, - сказал он спокойно, – Ты сама удивишься... Только не паникуй... Отдайся воде, море тебя донесёт...
Вера надела маску, резина плотно облегла лицо. Трубка непривычно растягивала губы.
– Ну... – Димка стоял рядом.
Вера опустилась на воду, и будто перенеслась за неведомую границу, в другой мир. Он был так же реален, как и земной, но ещё миг назад для неё не существовал. А теперь она была к нему причастна, и только в слышимом, напряжённом дыхании, звучало её изумление.
–У-у….
Необыкновенные, расписные камни. Самоцветы Нептуна. Водоросли – зелёные, красные, подымаются со дна огромными колышущимися кустами. Некоторые даже на вид жёсткие, как кораллы. И медузы, как маленькие галактики – роем навстречу. У каждой – крест внутри.
Димка держался справа. Вера поняла, что руки можно вытянуть вперед, и держать их почти неподвижно. И только движения ног, колебания ласт – несут её, и подводные пейзажи плывут навстречу, сменяя друг друга. Они скользят быстро – неужели она так скоро плывёт? Там внизу, уже, наверное, порядочная глубина – дна не видно, только голубой туман, из которого вдруг проступают вершины подводной горы. Скала, облепленная ракушечником.
Вера ткнулась вытянутыми пальцами в скалу, ощутив под руками, колючие ракушки и пушистые нити водорослей. Димка показал ей жестом – садись. Она села, и вдруг голова её оказалась над водой. Снова переход неведомой границы показался ей ошеломляющим. А воздух – холодным. Боже, как далеко берег! Они сидели – посреди моря. Мокрые волосы трепал ветер.
Она повернулась к Димке, и сейчас, после морской купели, с просоленными, растрепанными волосами, он показался ей совсем мальчишкой. И она была такая же – умытая морем, со спутанными прядями волос. Словно вернулось то, школьное время. Димка смеялся:
– Ну что, не сожрали тебя акулы?
– Ты, наверное, заранее, с ними договорился... – ворчливо сказала она.
Сколько она помнила, к Димке всегда липло всё зверье. Полузнакомые собаки провожали его до школы и обратно, следуя преданным эскортом. В гостях хозяйские кошки находили приют на его коленях. Вера не забудет один школьный субботник. Был сентябрь, они убирали листья и ветки. Димка волок по земле мешок с листвой. Он был в гимнастерке, голова по-пиратски повязана платком. Вдруг ему на голову опустилась ворона – всего на миг, чтобы тут же взлететь... но на этот миг она доверилась ему...
– Помню я твои таланты, тебя бы и акулы не тронули, – сказала Вера, вытирая мокрые глаза.
Они сидели на камне, посреди моря и вспоминали. Был почти полный штиль, и только изредка Вера примечала – в череде катившихся на них мелких волн – одну чуть повыше, чем остальные – и приподымалась, чтобы не окатило с головой.
Они вспоминали историчку по кличке Сиськи Терминатор – обладательницу такого мощного бюста, что она могла снести им всё на своем пути.
– Я больше таких тёток в жизни не видел, – сказал Димка.
Они помянули школьного хулигана, Сережку Ваткина, в третьем классе сломавшего ногу. Учительница пришла его навещать, и пока она пила с матерью чай, Сережка умудрился закопать ее очки в цветочный горшок. Бедная, близорукая Нина Васильевна, как она добралась тогда домой? А очки благополучно пролежали в горшке до весны, пока мать не затеяла пересаживать герань.
Они возвращались мыслями к экзаменам и выпускному вечеру. Они снова были детьми.
– Димка, – вдруг сказала Вера, – Кошмар... У меня ласт соскользнул, кажется... Я же без него....
– Спокойствие, только спокойствие, – ответил Димка бессмертной фразой. Наклонился, вглядываясь в воду – и Вера увидела глубокие рубцы, обезобразившие его спину.
Димка нырнул. Несколько секунд спустя, Вера почувствовала, что он надевает ей ласт на ногу.
– А если б утонул? – спросила она.
– Я или ласт? – поинтересовался он, – не дрейфь, доволок бы я тебя как-нибудь до берега... Тут и плыть-то всего ничего...
«Ничего себе» – подумала Вера. Берег рисовался где-то у горизонта, тонкой линией. Но у Димки были свои понятия о лёгком и трудном. Он не спешил взбираться на камень, лишь держался рукой за край его, и получалось, что он – у её ног.
– Верка, ты ведь больше никуда не уйдешь? – вдруг спросил он, – Помнишь, как я тебя тогда зайчиком гонял у окна? Помнишь, как долго ты не уходила?
***
Была ночь, гроза, и ветер бил о стекла веранды гроздья цветущей сирени. И из этих цветов стучал Димка:
– Вера... Вера...
Так отчаянно стучал, и такие глаза у него были... Будто из темной комнаты добежал ребёнок – к свету.
– Вера, открой... Вера...
И Вера знала, что всего-то... шагнуть... и поднять крючок на двери. Одно движение... И будет Димка. И будущее её – с ним, потому что он её никуда не отпустит. Она даже чувствовала, что Игорь бы этого хотел. Передать ее в Димкины руки. Быть за неё там спокойным.
Она стояла, и не смотрела в сторону окна. Пуховый платок, от него шло тепло, и она обнимала себя, как маленькую.
«Сегодня.. Моя звезда станет как раз над тем местом, где я упал год назад...Я вернусь домой....Видишь ли... это очень далеко. Мое тело слишком тяжёлое. Мне
его не унести».
Она почувствовала дыхание у щеки, и толчок пальцев в спину. Игорь. Его присутствие было так ощутимо, что она боялась повернуть голову. Он подтолкнул её навстречу Димке, и вот она уже отбрасывала крючок.
Игорь жил – словно едва касался земли, как его мать пуантом – весь устремлен в небо. А они с Димкой – земные странники. Путники, не устающие дивиться и любить жизнь. Если один устанет – другой не даст упасть, поддержит. И они пойдут дальше, до последнего своего заката.

***
Она думала, что не сделает этого никогда. А теперь она сидела в кухне, и набирала на мобильнике номер. Перед нею стоял стакан чая – почти черного, и, ожидая, когда на том конце возьмут трубку, она сделала несколько глотков.
– Вера? – голос Екатерины Сергеевны, – Это ...это... неожиданно... Вера! Но я очень рада... очень, что ты нас помнишь... У тебя что-то случилось?
– Нет, – Вера качала головой, и пыталась говорить, но говорить ей было очень трудно, – Только вчера... Славику... Славику исполнилось шесть лет... Я не назвала его Игорем потому что ... примета... Есть такая примета... Чтобы у него была другая судьба... Но он... у него лицо... его отца. Это Игорь, совсем Игорь....
И обморочная тишина, и она слышит, как на том конце провода, Екатерина Сергеевна сухо кашляет. Долго кашляет. Потом Вера догадывается, что это рыдания.

Эпилог

В поезде со Славкой было тяжело. Вначале он прильнул к пыльному окну купе, как к иллюминатору космического корабля, с жадностью первопроходца оглядывая проплывающие пейзажи. Но скоро его затошнило, и он сидел маленький, несчастный, погрузив личико в темный пластиковый пакет.
Вера сунула ему таблетку «драмины», пожилая женщина в очках, сидевшая напротив, протянула мятные конфеты. Славку вообще все жалели, и все с ним заговаривали:
– Это у тебя с голоду, – говорил толстый дядька, сидевший за столиком на боковом месте, – Тебя мамка, наверное, не кормит. Будешь курицу?
– Малыш, поди к нам... У нас тоже мальчик. Будете вместе мультфильмы смотреть по плееру, – звали из соседнего купе.
К ночи Славке стало легче, и он пожелал непременно спать на верхней полке. Проводница принесла ремни и прикрепила их так, чтобы мальчик не мог упасть. Славка скоро заснул, и лежал вспотевший, разметавшийся, Вера то и дело вставала, чтобы поправить на нем одеяло.
Когда она, наконец, легла, то не смогла увидеть привычный сон, который всегда приходил к ней в дороге. После смерти Игоря она неизменно видела, как поезд, в котором она едет – сталкивается с другим составом. Два железных дракона поднимаются на дыбы, круша все вокруг. И когда поезд, всамделишный, превращается в руины, душа его – поезд, сотканный из звёзд, мчится в другие миры. И она – в нём, туда, где её ждёт Игорь. Но сегодня ей ничего не снилось, она слишком устала.
Она больше не звонила Воздвиженским и не сообщила дату приезда, поэтому, когда они вышли на перрон, их никто не встречал. Громыхали тележками носильщики, кто-то спешил вдоль вагона с цветами, а Вера крепко держала Славку за руку. У них была только небольшая сумка, и носильщик им не был нужен.
– Мама! – это Славка заметил череду киосков, с прекрасными на его взгляд сувенирами.
Вера провела его вдоль витрин, как по музею, давая полюбоваться на шоколадные фигурки, и снежные шары, на фарфоровые чашки с пейзажами города, и расписные деревянные шкатулки.
Потом они вышли на привокзальную площадь. Тут было много голубей, и Славка с восторгом выяснил, что птицы не разлетаются, даже если забежать в само голубиное море, что колышется под ногами, всплескивая крыльями.
Был ясный и теплый осенний день. Такие дни в октябре – редкость. Но этот был – точно хрустальный. Ласковое, примиренное солнце заливало всё вокруг светом. И небо было такое близкое, такое ясное, что казалось – это очень легко – летать, нужно только небольшое усилие, чтобы подняться в небо и слиться с ним.