Читать онлайн
"Прошлое настоящее"
2003 год
Всё началось одним дождливым апрельским утром, с зонтика.
А точнее, с того момента, когда Кэти обнаружила его пропажу. Его не было на обувной полке, и в платяном шкафу, и на вешалке для пальто (куда Кэти, бывало, его вешала), и под кроватью (где он оказывался сам) тоже. Вообще, если попытаться вспомнить, последний раз Кэти видела его в пятницу на прошлой неделе, когда шла на учёбу.
Она не любила зонтики. Но этот апрель был такой хмурый, и серый, и дождливый, что стоит только ступить за порог — тотчас же промокнешь до нитки. Вот и сейчас дождь за окном лил как из ведра, так что ничего не было видно, кроме размытых оранжевых шаров-фонарей. Сколько Кэти себя помнила, фонари здесь в городе все были вот такие — оранжевые. Как персиковая жвачка.
Большие часы с маятником, которые висели прямо над дверью тётушкиной комнаты, в коридоре, пробили шесть утра. Часы были старые-престарые, принадлежавшие ещё тётушкиной бабке, и уже давно потеряли голос. Но Кэти их всё равно любила. Каждую неделю она взбиралась на шаткий табурет, чтобы их завести, вытереть с них пыль и начистить зеленеющий диск маятника до весёлого блеска.
Пожалуй, это было единственное из домашних дел, о котором тётушке не приходилось напоминать каждый раз, когда она звонила по телефону.
Кэти прислушалась к дроби дождя по железному подоконнику. На то, что через час он стихнет, не было никакой надежды. Оставалось только одно: заглянуть в кладовку.
Кладовка располагалась в коридоре, слева от телефонной тумбочки. Это было волшебное место. Во-первых, оно могло вместить сколько хочешь ненужных предметов. Во-вторых, в нём могло найтись совершенно что угодно. Однако такие поиски требовали известной осторожности.
Кэти открыла оклеенную обоями дверцу и смерила взглядом горы всевозможного милого сердцу хлама, громоздящиеся от пола и до потолка. Это было единственное место в доме, где даже при тётушке напрочь отсутствовал всякий порядок.
Но теперь, конечно, стало хуже. Гораздо хуже, в чём Кэти убедилась, пытаясь раздвинуть вещи в стороны и утвердить на полу хотя бы одну ногу.
В кладовке было темно. Свет люстры из коридора волшебно преображал упокоившиеся здесь предметы, так что при известной доле фантазии можно было представить на месте поеденного молью тётушкиного пальто роскошную мантию, на месте перегоревшего телевизора — старинный сундук, а мерцающие пыльным стеклом банки из-под варенья принять за алхимический перегонный куб.
Кэти чихнула. Пыльными здесь были не только банки. К тому же, в кладовке царил неповторимый запах, который настаивался здесь годами, как вино. Кожаные чемоданы, старая бумага, виниловые пластинки, лак для полировки, кофе — можно хоть целый день принюхиваться. Кэти частенько развлекалась этим в детстве, к вящему неудовольствию тётушки.
Для тётушки она была сплошным вящим неудовольствием.
Идея поискать зонтик здесь уже не казалась ей удачной. Отыскать здесь что-то? Невозможно! Она и так немало усилий прилагала, переставляя цветочные горшки, отправленные в ссылку картины в тусклых рамах и коробки, коробки, коробки. С тётушкиной страстью к коробкам могла сравниться разве что её педантичность. Всё, что было подходящего размера, упаковывалось в коробки. Коробки со старыми замшевыми перчатками, коробки с выкройками, коробки с лентами, коробки, полные старых щёток для обуви, коробки со старинной косметикой, коробки с нитками для швейной машинки, коробки, где хранился, бережно завёрнутый в бумагу, фарфоровый чайный сервиз, который извлекался оттуда только по праздникам…
В общем, здесь было всё. Кроме зонтиков.
Кэти перевела дух, сердито убирая с потного лба чёлку. Может, тётушка не так уж и ошибается, когда говорит, что в квартире пора хорошенько прибраться.
В какой же он может прятаться? Кэти сощурила глаза, обводя коробки пронзительным взглядом, который сделал бы честь любому экстрасенсу. Может, попробовать ту круглую? Нет, или… Как насчёт вон той, что на самом верху?..
Положившись на интуицию, Кэти потянулась, встала на цыпочки, уцепилась за верхнюю полку кончиками пальцев… и в ту же секунду коробки с грохотом посыпались на неё, больно стукая по макушке и плечам.
Кэти пережидала обвал, съёжившись и чудом устояв на ногах. Наконец она рискнула открыть глаза. Всё было не так уж и скверно. Четыре коробки были крепко перевязаны верёвочками, и с ними ничего не стряслось, так что Кэти поспешно составила их по местам. Последняя коробка — небольшая, в цветочек, отчего напоминала домашний халат — отлетела в коридор. Крышка открылась от удара, и предметы рассыпались по паркету.
Ругаясь и потирая макушку, Кэти выбралась из кладовки и села на исцарапанный паркет, который давным-давно никто не собирался начистить. Повертела узорчатую коробку в руках. Странно. Она была уверена, что прежде никогда не видела у тётушки такой. Может, тётушка собрала её давным-давно и просто забыла?
И это к лучшему: случись ей увидеть, как обращаются с её имуществом, у неё бы, чего доброго, приключился сердечный приступ.
Кэти принялась собирать вывалившиеся вещи, и недоумение её возрастало. В коробке хранилась вылинявшая до ужаса тельняшка, заштопанная в нескольких местах; старый фотоальбом в вытершемся алом плюшевом переплёте и альбом для эскизов (их Кэти не стала сейчас открывать — всё-таки она спешила); старая игольница с несколькими булавками; свинья-копилка с разбитым дном (её Кэти взяла в ладони и покачала со щемящим приступом жалости); поздравительная открытка от дяди Яна, только почему-то разорванная на четыре части, которые аккуратно, ну совершенно по-тётушкиному, скреплены вместе скрепкой; толстая в кожаном переплёте тетрадь, где явно недостаёт листов, с обтрепавшимися краями (её Кэти помнила — здесь когда-то она вела дневник, но потом бросила); свёрнутые из бумаги журавлики; грамота из школы «за особые успехи в изучении биологии»; медиатор (хотя Кэти ни разу в жизни не держала в руках гитары); обрывок шёлковой оранжевой ленты, который почему-то вызывал очень неприятное чувство; большой медный ключ, очень красивый, с узорами (его Кэти задумчиво взвесила на ладони, прикидывая, что за замок он открывает); молочно-белый стеклянный шарик, заставивший её улыбнуться (с такими она играла в детстве); мешочек с лавандой, который тётушка клала для запаха в бельевой шкаф; игральные кубики из настоящей кости, которые ей подарил дядя Ян; и наконец, среди нескольких пуговиц, — скрученное из проволоки колечко.
Некоторое время Кэти пристально смотрела на него, прежде чем протянуть за ним руку. Затем с нерешительностью подняла. Это колечко она помнила — ещё бы, носила ведь его чуть не до восемнадцати лет, и тётушка тысячу раз твердила ей, что «для такой взрослой девушки это уже даже и неприлично».
Но откуда оно взялось, и почему она так его любила, Кэти не имела ни малейшего понятия.
Чем дольше она сидела на полу в коридоре с этой нелепой вещицей в руках, тем неуютнее ей делалось. Предметы казались выше обычного, точно ей опять лет девять-десять, и она дома одна — с ней бывало такое. Постукивание соседских тапочек, урчание холодильника, а ближе — вязнущая тишина, и четыре тёмных дверных проёма с трёх сторон и одна запертая дверь, а за спиной — слишком жутко обернуться, чтобы проверить, что там никого нет.
В детстве Кэти сидела в этой цепенящей жути, не смея пошевелиться или моргнуть, с холодными руками и бешено бьющимся сердцем, пока не услышит спасительного щелчка замков — это возвращалась тётушка. Когда двери открывались, Кэти уже встречала её как полагается, брала у неё сумку и относила на кухню; потом они умывались и садились за стол, и нередко тётушка прерывала рассказ о работе и говорила, хмурясь: «Катарина, милая, у тебя дурной цвет лица. Может быть, у тебя жар? Ах, а руки у тебя почему совсем ледяные? Ты что, снова вымыла их холодной водой? Боже милостивый, сколько раз я должна повторять!..»
От внезапно раздавшегося хриплого звона Кэти подскочила, как ужаленная: большие часы били семь. Из этого следовало, во-первых, что она опоздает на учёбу, если не поторопится, и, во-вторых, что придётся обойтись без зонтика. Что ж, где наша не пропадала…
Она поспешно убрала коробку в кладовку, зашнуровала ботинки, накинула пальто и полосатый шарф, схватила с обувной полки старенький рюкзак — и через минуту уже бежала по улице под моросящим дождём.
Маршрут, которым она добиралась до училища, был хитрый: сперва через железную дорогу, потом по многочисленным переулкам и дворам, но так выходило ближе, чем в тряском автобусе, нашпигованном недружелюбными, утомлёнными, сонными людьми в мокрых куртках.
Впрочем, сказала она себе, шагая по раскисшей тропинке через лесополосу, как знать. Может выйти, что в такое утро, как это, автобус был бы весьма кстати.
Переходя через железнодорожные пути, она сперва посмотрела налево, потом направо, хотя никаких поездов там и быть не могло — железная дорога стояла нерабочая, сколько Кэти себя помнила. Но всякий раз, проходя здесь, она невольно ускоряла шаг, будто опасалась внезапного удара, и напряжение это проходило, только когда рельсы оставались позади.
Дальше можно было пойти напрямик через старое городское кладбище — или же обогнуть его, и Кэти всегда огибала, хотя так выходило дольше шагать.
Почему?
Почему, думала она, минуя чугунный забор, в многих местах поваленный; брызги разлетались у неё из-под ног.
Почему я так боюсь?
Она не могла припомнить о кладбище ни одного дурного слуха, кроме пары-тройки баек о привидениях, которые там водились целыми армиями. Кладбище было давно закрытое и исключительно мирное. Местами — там, где кресты сгнили, а холмики, никем не посещаемые, скрылись в бурьяне — оно вообще походило больше на парк, только очень запущенный. Через него ходили все: и детишки, возвращавшиеся из музыкальной школы со скрипичными кофрами в руках, и пожилые женщины с продуктовыми сумками, держащие путь домой с рынка. На уединённых тропинках можно было столкнуться с овеянными меланхолией, одетыми в чёрное молодыми людьми, но никак не с опасностью. Это вам любой в городе сказал бы. Из всех, кого знала Кэти, никто не опасался срезать здесь путь.
Кроме неё самой.
Она бегом поднялась на крыльцо, потянула тяжёлую деревянную дверь и окунулась из промозглой сырости в тепло, свет и оживлённое жужжание голосов. Дом, милый дом, подумала Кэти саркастически, разматывая мокрый шарф. Впереди её ждал обычный день: скучные пары, сонные преподаватели и двенадцать человек одногруппниц, которые будут слащаво улыбаться, краситься в зеркальце, строить глазки молодому преподавателю по этике и потешаться над Кэти у неё за спиной.
Потому что это был их маленький мирок, и в нём человек, у которого только один шарф, — второй сорт, а тот, кто три года подряд, к возмущению общества, носит одно и то же пальто — вообще не человек.
.
ЛитСовет
Только что
